Глава II¹⁹. Состояние церковного управления и иерархии

В ХVI в. Московская Русь представляла собою богатое, могущественное государство. Прежний великий князь в лице Ивана Васильевича Грозного получил царский титул и царское коронование. После падения византийского императорского престола (1453 г.) русский царь стал в глазах Русских наследником византийских императоров, а в глазах Греков, страдавших под властию неверных Турок, «кормителем, покровителем и ктитором константинопольской патриархии». Соответственно с этим и московская митрополичья кафедра стояла очень высоко. Богатства ее и Московского государства побуждали восточных иерархов – не исключая самого константинопольского патриарха – обращаться сюда за пожертвованиями. Пределы московской митрополии были шире стесненных пределов любого из восточных патриархатов (если из константинопольского исключить русскую митрополию, входившую в его состав);

двор московского митрополита также велик, как двор государя. Московский митрополит был свободнее в проявлении своих церковных прав, чем патриархи Востока, стесняемые на каждом шагу. Под охраною православных государей митрополичья кафедра в Москве стояла тверже и обеспеченнее, чем костантинопольская патриаршая, сделавшаяся игралищем в руках султана или визиря. Власть московского митрополита в действительности была нисколько не ниже патриаршей: он правил епископами, называл себя их «отцом, пастырем, утешителем и главою, под властию и в воле которого всея Русския земли владыки суть». Он еще с ХV века, по согласию константинопольского патриарха, избирался на Руси без ведома и благословения патриаршего; русская митрополия уже прекратила иерархические сношения с патриаршею кафедрою. Если оставалась какая – либо зависимость московского митрополита от патриарха, то лишь поминальная, так как русская митрополия еще числилась в составе константинопольского патриархата. Своею лестию пред московским митрополитом сами патриархи развивали в нем высокое о себе мнение. Они иногда называли его «всесвященнейшим и набожнейшим), как обыкновенно назывались патриархи; в ХV в. иерусалимский патриарх Иоаким просил митрополита Феодосия даже рукоположить посланного в Москву протосинкелла (Иосифа) на митрополию Кесарии Филипповой. Неудивительно после этого, что московский митрополит в ХVI в. смотрел на себя, как на равного с патриархами, и даже ставил себя иногда выше восточных патриархов, которым благотворил. Характерен в этом отношении случай, бывший в Москве в 1586 году. При встрече антиохийского патриарха Иоакима в московском Успенском соборе митрополит Дионисий стоял в облачении на возвышении посреди церкви и, когда Иоаким, приложившись к иконам, направился к нему, он сошел с своего места на встречу патриарху на одну сажень и первый благословил его, потом принял благословение от него. Такое самомнение московского митрополита вполне совпадало с тем самомнением, какое замечалось в русском обществе ХV и ХVI века. Видя вступление Греков в (Флорентийскую) унию с ненавистными католиками, видя падение византийского престола и покорение православного Востока под власть магометан, видя разорение там православных церквей и гонение на христианство, Русские стали думать, что Русь призвана охранять истинное православие, что Москва должна иметь то церковное значение, какое некогда имела Византия, что православный государь и московский митрополит – действительно блюстители кафолической веры, которой грозит опасность на Востоке. Вот например как писал еще в конце ХVI в. Филофей, игумен псковского Елеазарова монастыря: «мы только немного скажем о нынешнем православном царстве пресветлейшего государя нашего, единственного во всей поднебесной христианского царя, браздодержателя святых Божиих престолов св. вселенской и апостольской Церкви, которая просияла вместо Церкви Римской и Константинопольской и утвердилась в богоспасаемом граде Москве и которая одна во всей вселенной светится и лучше солнца сияет... Все другие христианские Церкви исчезли совершенно и совокупились в одно царство нашего Государя... Два Рима (Рим и Византия) пали, третий (Москва) стоит, а четвертому не быть... Только одного нашего государя царство благодатию Божиею стоит; и этого... царства св. соборная и апостольская Церковь во всех концах вселенной, во всей поднебесной яснее солнца сияет»²⁰. Почти тоже встречаем мы в уложенной грамоте о патриаршестве 1589 г.²¹, в грамотах Феодора Ивановича и патриарха Иова к Иеремии II 1592 г.²² Само собою разумеется, что при таком положении дел номинальная зависимость Московской кафедры от Константинопольской была как бы анахронизмом, не соответствующим ни высоте и независимости митрополичьей кафедры, ни силе и богатству Московского царства, ни самосознанию Русского народа. Должно было рано или поздно настать время, когда московская митрополичья кафедра сотрет последние слабые следы своей зависимости от патриарха и когда московский митрополит, по своему положению не уступающий восточным патриархам и даже превосходящий их, сравняется с ними по своему титулу, сделается «всесвятейшим патриархом». Удобным для этого временем было правление государя Феодора Ивановича, который, как человек набожный, в духе того времени, любил церковную службу и богомолья, благолепие, пышность и торжественность при отправлении богослужения и мало думал о своей царской власти. Мысль о патриаршем торжественном богослужении, о величии самого титула патриарха для московской кафедры могла быть заманчивою для такого человека; а с другой стороны едва ли он мог тревожиться опасением, что величие московского патриарха затмит собою или ослабит величие московского царя. Действительно при Феодоре Ивановиче и начаты были переговоры относительно учреждения в Москве патриаршества²³.

В 1586 г. приехал в Москву за милостынею антиохийский патриарх Иоаким. В Москве воспользовались этим случаем. Царь Феодор Иванович, помысля с свою царицею, шурином Борисом Годуновым и боярскою Думою, начал чрез Годунова переговоры с Иоакимом. Тот сказал, что «пригоже» открыть в Москве патриаршую кафедру, но что он один не может этого сделать, так как нужно согласие всех других патриархов и всего освященного собора. Выезжая из Москвы, он обещал переговорить о том с константинопольским патриархом. В следующем году в Москве получена была весть, что будто антиохийский и константинопольский патриархи пригласили на собор других патриархов и хотят соборно решить вопрос об учреждении патриаршей кафедры в Москве и послать сюда иерусалимского патриарха, чтобы «учинить патриарха». В московском дворе волновались ожиданиями. В 1588 г. вдруг Москва узнает, что в Россию приехал сам старейший «вселенский» патриарх Константинополя Иеремия II, вместо ожидаемого младшего патриарха иерусалимского. Скоро он явился в Москву. Здесь отвели ему подворье и старались тайно разведать, какое намерение имеет он на счет русского патриаршества. Оказалось, что Иеремия знал о данном восточными патриархами обещании устроить в России патриаршескую кафедру, но никакой грамоты и никакого полномочия от них не имел, а приехал только для сбора подаяний. Нерешительный Иеремия, притом же смущаемый советами и возражениями некоторых из своей свиты, не знал, что делать: то он соглашался учредить в России автокефальную архиепископию, не учреждая патриархии, то брал назад свое обещание; иногда же в беседе с Русскими проговаривался, что «если они захотят, то он сам останется у них патриархом», перенеся к ним свой патриарший престол. Выведав все это путем частных бесед и расспросов, правительство повело с патриархом официальные переговоры. Боярская Дума, по предложению царя, приговорила: чрез Бориса Годунова спросить у патриарха: «возможно ли тому статися, чтобы ему быти в Российском царстве, в граде Володимере». Повидимому русскому государю неугодно было, чтобы иноземный патриарх управлял Русскою Церковью, давно уже освободившеюся от вмешательства Греков в ее дела, или, по крайней мере, чтобы этот патриарх, незнающий даже русского языка и русской жизни, сидел в Москве рядом с Государем, которому он не может быть советником. Иеремия, соглашаясь остаться в России, не захотел поселиться во Владимире: «будет на то воля благочестивого государя, чтобы мне быти в его государстве, и аз не отмещуся; только мне во Владимире быть невозможно, потому что патриарх при государе всегда; а то что за патриаршество, если жить не при государе? Тому статься никак невозможно». Русское правительство не уступило и Иеремия наконец согласился поставить в России особого патриарха из Русских. Тогда – то государь передал это дело на собор духовных лиц (17 янв. 1589 г.) и те во всем положились на его волю. 19 января на общем собрании духовенства и бояр было решено, как совершать самое избрание и наречение патриарха. 23 января в Успенском соборе собрались патр. Иеремия, греческие и русские епископы. По царскому наказу в избрании кандидатов на патриаршую кафедру должны были участвовать из Греков один митрополит (Иерофей монемвасийский) и один архиепископ (Арсений елассонский), из Русских архиепископ казанский и епископы суздальский, смоленский, рязанский, тверской, коломенский и крутицкий. Они удалились в придел Похвалы Божией Матери, а остальное духовенство вместе с Иеремией оставалось в главном храме. Избраны были раньше намеченные царем кандидаты для патриаршей кафедры, московский митр. Иов, новгородский архиепископ Александр и ростовский Варлаам; вместе с тем избраны были кандидаты для предполагаемых митрополичьих кафедр новгородской и ростовской, имена тех и других внесены в грамоты и отнесены были патриархом и всем собором к царю. Царь утвердил из кандидатов на патриаршество Иова и он был наречен патриархом. 26 января состоялось его рукоположение с большою торжественностью. В Успенском соборе на средине было приготовлено широкое возвышение с тремя на нем стульями – для царя, Иеремии и Иова; царское место обито красным сукном, а стул покрыт красным бархатом с золотом; патриаршее место обито лазоревым сукном, а стулья покрыты черным бархатом. По обеим сторонам в направлении к алтарю поставлены скамьи для духовных лиц. Пред возвышением на церковном помосте нарисован одноглавый орел с распростертыми крыльями и обставлен 12 огневиками. Пред литургией явился Иов и стал облачаться в приделе Похвалы Богородицы; явился Иеремия и, облачившись сел на приготовленное место; явился царь; патриарх благословил его и оба сели рядом; духовенство заняло свои места по чину. Протопоп и архидиакон, по благословению Иеремии, вывели из придела Иова и поставили пред орлом. Поклонившись царю и патриарху, он прочитал исповедание веры. Иеремия после диаконскаго возгласа «вонмем» благословил Иова и произнес: «благодать Пресвятого Духа нашим смирением имеет тя патриархом в богоспасаемом граде царствующем Москве и всего российского царствия». После взаимного благословения и целования, после целования архиереев, Иов возведен был на возвышение и стал возле царя и Иеремии. Царь и все сослужащие приветствовали его. После того Иов удалился в придел; царь сошел с возвышения на обычное царское место, и началась литургия. После малого входа Иов был введен двумя митрополитами с правой и протопопом с левой стороны в алтарь и стал около престола. Иеремия возложил на его главу Евангелие, а епископы свои руки на главу и выю его; благословляя крестообразно, Иеремия прочитал молитву, обычную при рукоположении; служащие троекратно пропели «аксиос» и возложили на Иова митру. Оба патриарха после того продолжали литургию, при чем Иеремия после «Изрядно» помянул «во-первых» святейшего патриарха Иова московского и всея России, Иов же вслед за тем возгласил: «во-первых помяни, Господи, святейшего вселенского Иеремея патриарха»; Иеремия продолжал поминовение других восточных патриархов. После литургии совершилось настолование вновь рукоположенного патриарха: архиереи возвели его на святительское место и трижды сажали на стул с пением: «ис полла ети деспота». Когда Иов снял с себя служебные одежды, Иеремия возложил на него золотую воротную икону вручил ему посох митрополита Петра; царь пожаловал золотую панагию с драгоценными камнями, мантию, белый клобук и золотой посох с каменьями и жемчугом.

Итак факт поставления в России патриарха совершился. Нужно было упрочить открытое патриаршество соборными грамотами. Об этом действительно позаботились в Москве. В мае 1589 года была составлена уложенная грамота, написана на большом пергаментном листе, украшена золотыми прописными буквами и заставкою и скреплена подписями царя, обоих патриархов (Иова и Иеремии), трех русских и одного греческого митрополитов, пяти русских и одного греческого архиепископов, одного епископа, многих архимандритов, игуменов и старцев. Здесь кратко излагаются совещания царя с боярами и с патриархом Иеремией об учреждении патриаршества в России, свидетельствуется самый факт поставления Иова в патриархи, определяется предполагаемый штат митрополичьих, архиепископских и епископских кафедр в России, приводится список духовных лиц, принимавших участие в решении вопроса о патриаршестве, и передается соборное определение относительно нрава Русских на будущее время ставить у себя патриархов с извещением о том Константинопольскому. Вскоре после этого, щедро одаренный, Иеремия выехал из Москвы. Русское правительство стало хлопотать о том, чтобы и другие патриархи признали открытую в Москве кафедру. В мае 1590 г. на соборе в Константинополе действительно было решено: утвердить ее согласием восточных патриархов с тем, чтобы и после Иова ставились патриархи в Москве, признать права русского патриарха наравне с правами других патриархов и отвести ему пятое место – после Иерусалимского. Решение было написано в грамоте и скреплено подписями патриархов (кроме Александрийского) и других членов собора (42 митроп., 19 архиеп. и 20 епископов). В 1591 году она доставлена в Москву. Но здесь были недовольны ею во-первых потому, что не было подписи александрийского патриарха, который не участвовал на Константинопольском соборе, и во-вторых потому, что русскому патриарху отводилось последнее место в ряду патриархов. Грамотами и подарками Русское правительство хотело добиться по крайней мере третьего места своему патриарху. Но и собор 1593 г. (12 февраля), состоявшийся в Константинополе в присутствии русского посла, оставил в силе прежнее решение. Новая грамота, составленная на этом соборе и подписанная вместе с другими александрийским патриархом, была последнею: в ней говорилось, что русскому патриарху приличествует честь, «равная чином и достоинством» со всеми православными патриархами, и ссылкою на церковные каноны (28 прав. IV всел. соб., 6 пр. Ник. и 36 Трулл. соб.) давалась санкция учрежденной в России кафедре. В сознании Греков эта грамота рядом с майской 1590 года послужила как бы «неким столпом патриаршему престолу» в Москве, как выразился александрийский патриарх Мелетий Пигас, ее составлявший²⁴.

В состав московского патриархата, при его учреждении, взошли те самые епархии, которые прежде составляли севернорусскую митрополию: Московская (бывшая митрополичья, теперь патриаршая), новгородская, ростовская, казанская, суздальская, тверская, рязанская, смоленская, вологодская (бывшая пермская), сарская или подонская (крутицкая; она прежде занимала области по Хопру и Дону, теперь в южных пределах Калужской губернии) и коломенская. Но с течением времени к ним присоединялись новые, или выделяясь из прежних, или открываясь вновь по мере расширения русских владений, или же отходя от южнорусской митрополии. При этом происходили изменения и в достоинстве некоторых кафедр. В майской уложенной грамоте 1589 года так определялся штат епископских кафедр в московском патриархате: 4 митрополии, 6 архиепископий и 8 епископий. В том же 1589 г. действительно наделены были титулом митрополичьим прежние 4 архиепископа: новгородский, ростовский, казанский и крутицкий, архиепископским – бывшие епископы кроме коломенского, епархия которого была очень мала. Возвышение всех этих епископов вызывалось возвышением митрополичьей кафедры в Москве до степени патриаршей. Однако вместо предполагаемых новых 8 епархий в 1589 г. открыта была только одна псковская. В 1598 году к ней еще прибавилась корельская; обе выделены из новгородской митрополии. В 1602 г. учреждена астраханская архиепископия, отделенная от казанской митрополии. В смутное время некоторые епархии, лишившись своих архипастырей, подолгу оставались не замещенными; так, астраханская–в течение 9 лет (18 декабря 1606 – 15 февраля 1615 г.), тверская – около 5 лет (1608 – 1613 г.), ростовская – около 3 лет (1608 – 1611 г.) и суздальская – около 4 лет (1608 – 1612); а епархия смоленская, после взятия Смоленска Поляками (15 июня 1611 г.), на время отошла от московского патриархата в ведение Польши; корельская же, после захвата ее Шведами (1611 г.), совсем прекратила свое существование. После смутного времени наличные епархии устроились, а новые продолжали открываться. В 1620 году учреждена сибирская архиепископия с кафедрой в Тобольске; в 1654 году возвращены Чернигов и Смоленск и эти епархии взошли в состав московского патриархата; а в 1657 году поставлен для Смоленска православный епископ. В том же 1657 году была открыта епархия вятская, а также предполагалось открыть епархию белгородскую и переместить на нее Крутицкого митрополита²⁵. На соборе 1667 года предположено открыть несколько новых епархий и возвысить достоинство существующих; действительно некоторые из епархий получили высшие титулы; но из предполагаемых новых открыта только одна белгородская с титулом митрополии²⁶. В 1672 году с тем же титулом учреждена для лучшего противодействия расколу нижегородская епархия. На соборе 1682 года снова поднимался вопрос об учреждении новых епархий в разных городах и решено открыть 11 в добавление к существующим²⁷; но на самом деле были открыты только 4: устюжская и холмогорская архиепископии, тамбовская и воронежская епископии (первая выделилась из новгородской, вторая из ростовской и две остальные из рязанской). Со времени присоединения Малороссии к Москве (1654 г.) и успешной войны Алексея Михайловича с Поляками власть московского патриарха стала простираться и на юго – западную митрополию, но пока колебалась при тамошних смутах и беспорядках. Только в 1686 г. константинопольский патриарх официально признал ее зависимость от московского патриарха²⁸. К 1700 году в русском патриархате числилось 13 митрополичьих, 7 архиепископских и две епископских епархий (митрополиты: киевский, новгородский, казанский, ростовский, Крутицкий, астраханский, нижегородский, тобольский, суздальский, рязанский, белгородский, псковский и смоленский; архиепископы: устюжский, холмогорский, вятский, тверской, вологодский, коломенский и черниговский; епископы воронежский и тамбовский²⁹),– не считая могилевской, перемышльской, луцкой, львовской и галйцкой, которые, хотя по договору 1686 г. уступались польским правительством в пользу православных и должны были бы входить в состав юго-западной митрополии, но на самом деле не успели утвердиться за православными и большею частью замещались униатскими епископами.

Пределы епархий нередко подвергались изменениям. Бывали случаи, что некоторые города временно отходили от одной кафедры к другой; например когда Новгород находился под властью Шведов, то города Каргополь, Вага и др. отошли из новгородской епархии к вологодскому архиепископу (1613 –1617 г.) «Для его скудости и вологодского запустения»³⁰. Наиболее значительным и частым изменениям подвергалась патриаршая епархия. В начале патриаршего периода она обнимала нынешние епархии московскую (кроме коломенской области), костромскую, вятскую, нижегородскую, курскую и орловскую; в нее же входило кое – что в епархиях архангельской, Владимирской, новгородской и тамбовской. При Филарете в нее входило более 40 городов и уездов, находящихся ныне в 16 губерниях и епархиях³¹; при Никоне она достигла наибольшего роста и захватывала собою 22 нынешних губернии, заключая в себе 85 городов, 4036 данных церквей, 435 приделов, 54 часовни (кроме необложенных данью церквей). Рост ее совершался между прочим насчет епархий тверской, ростовской, рязанской, коломенской и сарской (крутицкой)³². После же Никона пределы ее стали суживаться в пользу некоторых прежних и вновь открываемых епархий. Состав и границы епархий обыкновенно определялись соборными постановлениями и государевыми грамотами. Но это не устраняло возможности пререканий между епископами, хотя такие пререкания бывали не часто. Наприм., Митрофан воронежский произвольно владел городами рязанской епархии: Усманью, Романовым, Белоподольским, Данковым и Лебедянью, требуя, чтобы там поминали при богослужении его, а не рязанских митрополитов; последние обращались по этому случаю с жалобами к патриархам Иоакиму и Адриану³³.

Во главе Русской Церкви с 1589 г. стал – Московский патриарх, как прежде стоял митрополит. Обыкновенным его титулом было: «великий господин (редко «государь»), святейший кир (имя) милостию Божиею патриарх московский и всея (смотря по составу Русского государства, с добавками: «великия» или «великия и малыя», или же чаще просто без добавки) России». В сравнении с прежним митрополитом, московский патриарх возвысился только номинально, полупив новый титул и освободившись от канонической зависимости по отношению к константинопольской кафедре. Как брат восточных патриархов, он стал во всем с ними равным. Но в действительности власть московского патриарха над Русскою Церковью чрез это не поднялась: власть прежнего московского митрополита стояла в действительности так высоко, что он был самостоятельным, свободным от вмешательства патриаршей власти, главою Русской Церкви, отцем и пастырем епархиальных владык; теперь, сделавшись патриархом, он продолжал управлять теми же самыми владыками и заведывать тою же Церковью, что прежде; московская митрополия не расширилась в своих пределах от того, что обратилась в московский патриархат.

Блестящему титулу московского патриарха соответствовал его двор, равно как и внешние отличия, ему присвоенные. Велик и блестящ был двор московского митрополита, устроившись по образцу великокняжеского; еще больше и пышнее был двор патриарха скопированный с царского. Здесь были разные чины и должности: бояре, окольничие, думные, стольники, тиуны, стряпчие, боярские дети, десятильники, дьяки, подьячие, приставы, свечники, чашники, скатерники, повара, хлебники, пивовары, истопники, конюхи, сторожа, иконописцы, мастера золотых и серебряных дел, кузнецы, столяры, резчики, певчие дьяки, книгописцы и др. Особенно велик был двор у патриархов Филарета и Никона. Богата и блестяща была также патриаршая ризница; особенно на Никоне облачения горели драгоценными камнями, золотом и т. п. Внешние отличия патриарха при богослужении, в одежде и т. д. – создавались постепенно; их определяли отчасти собор 1667 г.³⁴ и преимущественно собор 1675 г.³⁵ Патриаршее богослужение было особенно торжественно и величественно, причем даже унижено достоинство сослужащих ему архиереев. При соборном служении он облачался среди храма на амвоне, возвышенном 12 ступенями, архиереи же в алтаре (в жертвеннике); когда он садился на горнем месте, архиереи продолжали стоять; он причащал архиереев из своих рук, а они – архимандритов и иереев. Сослужащий патриарху митрополит (кроме новгородского) должен был, по постановлению собора 1675 г. снимать с груди крест, оставляя одну панагию: подобным образом при патриаршем служении запрещалось «жезловозносити» митрополитам, архиепископам и епископам, что делалось без патриаршего служения. Все это постановлено, как выражается собор, «да не купно равни будут, ниже сопрестольни патриарху, да не слияние некое и нераззнание лиц будет». В церковном ходе (крестном и др.) пред патриархом несли свечу, а во время путешествия предшествовал ему крест и последовал жезл. Богослужебные его облачения: саккос с позвонцами и с нашивною епитрахилью («предперсником»), украшенною золотом или жемчугом; стихарь, пояс, епитрахиль и поручи с гамматами, символизирующими собою потоки Христовой крови; омофор, епигонатий (наколенник), митра с крестом наверху и иногда с короною по опушке; жезл, украшенный змиями. Обычными одеждами служили: ряса с широкими рукавами, мантия бархатная зеленого или багряного цвета с золотыми и серебряными струями и со скрижалями («помата») вверху и внизу, – верхние с изображением крестов, херувимов, или Благовещения и т. п., нижние – с звонками; на голове белый клобук с нашивным крестом или с изображением херувимов и серафимов; на груди два енколпия (панагии) и крест.

Подчиненные патриарху, русские епархиальные владыки удержали прежние свои права. Греческие патриархи, Паисий и Макарий на московском соборе 1667 г. и царь Феодор Алексеевич на соборе 1682 г. предлагали было изменить взаимоотношения и права епархиальных архиереев, именно епископов подчинить митрополитам. Но это предложение не было осуществлено³⁶. Епископы, архиепископы и митрополиты остались равны между собою по управлению своими епархиями. Они различались титулами и преимуществовали друг пред другом в месте, занимаемом на соборе или при соборном служении, в богослужебных и других внешних отличиях. При патриархе Иоасафе I в 1635 или 1636 г. была составлена им «лествица властем»³⁷, где, по образцу светских разрядных книг и в духе тогдашнего местничества, указано каждому из архиереев и настоятелей свое место в общей иерархической лестнице. Кроме того иногда и отдельными патриаршими грамотами определялось тому или другому епископу приличное ему место³⁸. При богослужении митрополит стоял выше сослужащих архиереев и епископов; он облачался (на амвоне с 8 ступенями) в саккос без нашивной епитрахили и без позвонцев, золотую или серебряную митру без креста наверху (только киевский митрополит «по обыклости древней» носил крест на митре)³⁹, – на грудь надевал одну панагию и крест; архиепископ и епископ облачались (первый на амвоне в 6 ступеней, второй – в 4 ступ.) в фелонь – первый в крестчатый⁴⁰, а второй – в простой, в серебряную митру и на грудь полагали один енколпий или крест. Обыкновенными облачениями митрополита, архиепископа и епископа служили: ряса, мантия и камилавка, с тем различием, что мантия митрополита была багряновидная (не яркого цвета) с источниками и скрижалями (поматами) червлено – атласными или червлено – камчатыми, верхняя – без нашивок и изображений, нижняя – с позвонками (когда митрополит находился в пределах своей епархии), а мантии архиепископов и епископов багряновидного или черного цвета, у первых – с поматами зелеными, у вторых лазоревыми и без позвонков; камилавка митрополита беловидная без нашивок и изображений, а – архиепископа и епископа черная. Митрополит, архиепископ и епископ имели право повсюду путешествовать в преднесении своего жезла, а по своей епархии – креста.

Церковное управление и судопроизводство, равно как права церковной власти и отдельных церковных учреждений, за данный период определялись постановлениями и порядками, унаследованными от прежнего времени, а также новыми узаконениями и грамотами, которыми вносились большие или меньшие изменения в наличный строй церковной жизни. Одни из этих узаконений и грамот вышли от светской, другие – от церковной власти; одни – общего, другие – частного характера. Те и другие многочисленны и разнообразны. Сюда относятся: соборные постановления (особенно 1667 и 1675 г.), указы, распоряжения московских патриархов, епархиальных владык и светской власти, тарханные и несудимые грамоты и т. п. Но особенно важны, как настольные книги для церковных учреждений в деле управления, суда и хозяйства, законодательные сборники: «Уложение» Алексея Михайловича 1649 г.⁴¹ и «Никоновская Кормчая». Первое есть собственно кодекс государственных и земских законов, но заключает в себя множество новых правил на счет Церкви и ее учреждений. В составлении его принимал деятельное участие князь Одоевский; оно рассматривалось на земском соборе из духовных лиц, во главе с патриархом Иосифом, и из светских и утверждено их подписями, поэтому называется «соборным». С течением времени оно пополнялось и в некоторых статьях изменялось, так – называемыми, «новоуказными статьями, издаваемыми в законодательном порядке. Уложение значительно сузило сферу церковного суда и внесло иной порядок в судопроизводство, чем создало новую эпоху в его истории. В противовес Уложению патриарх Никон издал 1653 г. и разослал по епархиям «Кормчую», где ясно проглядывает стремление охранить и поднять права Церкви с ее учреждениями. Кроме обычных правил св. Апостолов, св. соборов и св. отцов, равно как узаконений греческих императоров, здесь помещены статья об учреждении в России патриаршества и подложная грамота Константина Великого папе Сильвестру о правах, данных папе и в его лице всем патриархам. С тою же целью при патриархе Адриане в 1700 г. были составлены «статьи о святительском суде»⁴², где кроме Номоканона собраны уставы и узаконения русских князей и ярлыки монгольских ханов относительно преимуществ церковной власти.

Во главе управления русским патриархатом стоял сам патриарх; епархиальные владыки обязывались повиноваться ему. Собор 1675 г. говорит об этом такими словами: «глава по первей безначальной и присносущней и безмерносильней Главе, Господе нашем И. Христе, святейшия Церкве..., в своей его епархии святейший патриарх, прочий же овии убо очи, овии же руки, овии же ино что удес телесе... (по словам Григория Богослова) чин бо вся состави... ово убо начальствовати, ово же начальствоватися... Сей чин долженствует и ныне хранитися..., ниже дерзати сравнятися руце главе»⁴³. Каждый епископ, как и прежде, при своем поставлении давал обещание «повиноватися своему отцу, патриарху московскому», в частности платить патриаршие пошлины, являться по зову патриарха в Москву, без его грамот не служить в чужих епархиях и т. п.⁴⁴ Из патриархов особенно Филарет и Никон любили «стоять высоко» и быть властными управителями Церкви. Епископы относились к ним не только с сыновним почтением, но и со страхом. Никон даже дозволял себе превышение канонически определенной власти патриарха. Так например он единолично низложил с кафедры и сослал в заточение епископа Павла коломенского, единолично избирал епископов, произвольно отписывал к своей патриаршей области монастыри, принадлежавшие чужим епархиям, или брал себе их вотчины. Но такое превышение патриаршей власти было злоупотреблением. Не даром собор 1667 г., осуждая Никона поставил ему в вину низложение Павла и присвоение чужих монастырей, как незаконное самовольство⁴⁵. Обыкновенно же по делам, касающимся всего патриархата или по делам, имеющим частное значение, но превышающим канонически данную патриарху власть, он совещался с «освященным собором» епископов, архимандритов, игуменов и др. Здесь решались очень разнообразные вопросы – по устройству суда и управления, по поставлению епископов и суду над ними, по определению разных случаев богослужебной практики или ее исправлению, по борьбе с раскольниками и еретиками и т. п. При избрании патриархов и епископов собор не всегда впрочем имел действительное значение. Обыкновенно кандидатов на патриаршество указывал царь, он же иногда (на первых порах) указывал кандидатов и на епископские кафедры⁴⁶. С течением же времени установился такой порядок избрания епископов: патриарх созывал собор из епископов, сам избирал 3 или 4 кандидатов и объявлял собору; затем в общем собрании духовных лиц царь и патриарх совещались между собою и назначали одного из кандидатов⁴⁷. При Никоне был заведен другой порядок: он сам выбирал 12 кандидатов, жребии их втыкал в восковую свечу, стоящую на престоле, и после трех, подряд отслуженных литургий вынимал при посредстве мальчика один из жребиев⁴⁸. В виду пользы соборов для устройства Русской Церкви, собор 1667 г. находил нужным собираться им как можно чаще⁴⁹. Из них заслуживают особенного внимания соборы 1620 г. при Филарете, 1654 и 1655 г. при Никоне, 1666 г. по удалении Никона с кафедры, великий московский 1667 г., осудивший Никона, продолжавшийся и закопченный при Иоасафе II, 1675, 1682 и 1690 г. при п. Иоакиме.

Епархиальное управление сосредоточивалось в руках епархиального владыки. Сам патриарх имел у себя очень обширную епархию (патриаршую) и управлял его, как другие архиереи своими. Власть их в епархиях была, как прежде, административная, судебная и экономическая. Административная и экономическая власть их простиралась на все епархиальное духовенство, на архиерейских слуг и крестьян, на церкви и монастыри (кроме домовых патриарших, количество которых было велико)⁵⁰, на архиерейские вотчины и архиерейский дом; судебная – на духовенство и мирян.

Если прежде церковная власть ограничивалась светскою, то теперь, когда все более и более развивалась идея гражданственности и расширялась сфера государственного права, она подверглась еще большим ограничениям как со стороны самого государя, так особенно от правительственных учреждений – центральных в роде приказов Большого Дворца, монастырского, поместного и челобитного, и местных в роде воеводской приказной избы и т. п. Наиболее значительным ограничениям подверглась судебная власть Церкви. Правда, грамотам Феодора Ивановича, Бориса Годунова, Василия Ивановича Шуйского и Михаила Феодоровича за нею утверждались прежние судебные права⁵¹ и до 1619 г. суду епархиального архиерея по прежнему подлежали все дела (кроме воровства, душегубства и разбоя) духовных лиц, равно как архиерейских слуг и крестьян, а также духовные и некоторые другие (брачные, семейные, о наследстве и т. д.) дела всех мирян в епархии. Но за то вопреки постановлению Стоглавого собора, правительство выдавало в большом количестве несудимые и тарханные грамоты церквам и монастырям, освобождая их причты, братию, слуг и вотчинных крестьян от подсудности епархиальному епископу, кроме духовных дел, и обращая их в свое непосредственное ведение⁵². Дела этих церквей и монастырей передавались в ведомство светского приказа Большого Дворца, где впрочем присутствовали и духовные лица⁵³; около 1611 г. в нем образовалось особое отделение с именем Монастырского приказа⁵⁴. Ведомству его также подлежали все дела по церковным вотчинам, владельцы или управители церковных имений по исковым на них делам со стороны посторонних (нецерковных) лиц и все монастыри по отчетности в монастырской казне. Само – собою разумеется, что чрез это суживалась  пространственная сфера церковного суда; тем более, что Монастырский приказ допускал различные злоупотребления, превышая данную ему власть. Сам государь чрез Приказ Большого Дворца простирал свою власть не только на всю экономическую, но и на правительственную часть монастырей, посылая например туда грамоты против беспорядков или для установления новых порядков во внутренней жизни монастырей, назначая туда настоятелей и настоятельниц и т. д.⁵⁵ Сами настоятели привилегированных монастырей иногда не слушались указов своих епархиальных владык, например отказывали в приёме посылаемых к ним на покаяние епитимийцев⁵⁶. Наконец бояре и боярские дети, получая от государя жалованные грамоты, иногда запрещали причтам своих вотчинных церквей судиться у епископа и платить ему дань⁵⁷. Такое положение дел не могло нравиться епископам и некоторые из них просили государя об отмене несудимых грамот. Он иногда удовлетворял эти просьбы; так например льготные грамоты даны были в 1622 г. новгородскому митрополиту Макарию, в 1023 г. рязанскому архиепископу Антонию и в 1627 г. коломенскому епископу Рафаилу⁵⁸. Но царь делал это по видимому не совсем охотно и потому продолжал выдавать новые несудимые грамоты даже в означенные епархии. Только патриаршая пользовалась в этом отношении действительными привилегиями. По грамоте 1625 г., данной патриарху Филарету его царственным сыном и имевшей силу после Филарета, уничтожались здесь все прежние несудимые грамоты, духовенство всех церквей и монастырей (кроме московского Успенского собора) с их слугами и крестьянами отдавалось в подсудность патриарху по всем делам, кроме известных уголовных⁵⁹. Таким образом царь поступился прежними своими правами на многие монастыри и церкви в патриаршей епархии. Но все –  таки и здесь было место светскому суду: духовные лица, церковные и монастырские слуги и крестьяне на посторонних лиц могли искать в тех светских приказах, где ведомы последние⁶⁰; там же разбирались их дела и по встречным искам; патриаршие приказные люди, слуги и крестьяне по искам посторонних на них и по искам на посторонних ведались в Приказе Большого Дворца⁶¹. То, что прежде совершалось постепенно и косвенно чрез несудимые грамоты, в 1649 г. сразу и прямо было довершено Уложением Алексея Михайловича. Оно уничтожило почти все остатки судебной привилегированности духовенства и церковных людей, поставив их по гражданским делам в подсудность светскому суду наравне со всеми другими людьми. Судебно – административным учреждением для этого назначался Монастырский приказ. По царскому указу с 1650 г. он стал самостоятельным приказом.

В составе его сначала встречались и духовные лица рядом со светскими,  те же, какие бывали и в Приказе Большого Дворца⁶²; но скоро они были оттуда вытеснены и остались думный дворянин или окольничий с дьяками и подьячими. С 1650 г. круг дел и лиц, подведомых Монастырскому приказу, значительно расширился сравнительно с прежним: Оставляя по прежнему в своих руках отчетность по монастырскому хозяйству, он теперь стал судить по всем гражданским делам «митрополитов, архиепископов, епископов, их приказных и дворовых людей, их боярских детей и крестьян, монастыри, архимандритов, игуменов, строителей, келарей, казначеев и всю рядовую братию, монастырских слуг и крестьян, попов и церковный причт»⁶³. Все несудимые грамоты, выданные раньше кому бы то ни было, сразу «отставлялись» и обращались в ничто⁶⁴; новых грамот решено впредь не давать. Таким образом высшие иерархи Церкви – митрополиты, архиепископы и епископы, – настоятели привилегированных монастырей, прежде по искам земельным обыкновенно судившиеся у самого государя, теперь становились на один уровень с низшим духовенством, своими слугами и крестьянами: одинаково подлежали суду светского учреждения; притом же теперь было безразлично, посторонние ли лица, или свои же духовные и церковные люди подают на них иск, в обоих случаях суд производился в Монастырском приказе⁶⁵. Сами же они должны были искать на посторонних пли отвечать в случае встречных исков в разных светских приказах, смотря по подсудности дела или лица. По уголовным делам духовные лица и их люди отдавались по прежнему в подсудность разным приказам сыскному и разбойному – и воеводам. Наконец в городах, кроме Москвы, и провинциях воеводы могли судить живущих там архиерейских и монастырских людей (наравне с помещичьими) по искам (на посторонних и обратно) не выше 20 р., если же имели у себя приказную избу, то даже по искам и выше 20 р., равно как по делам вотчинным, поместным и холопьим; это же дозволялось «Казанскому Дворцу» для понизовых городов⁶⁶. Таким образом Уложение давало судебные права над духовенством и церковными людьми не только Монастырскому приказу, но и другим светским учреждениям. Только патриаршая область была поставлена Уложением в исключительное положение. Патриарх, его приказные и дворовые люди, боярские дети, крестьяне и всяких чинов люди, живущие в патриарших домовых вотчинах, были изъяты из ведомства Монастырского приказа⁶⁷. Сам патриарх на своем патриаршем дворе судил этих лиц по духовным, гражданским и уголовным делам, кроме воровства, душегубства и разбоя, как по искам их между собою, так и по искам посторонних. Но все –  таки духовенство патриаршей области (разве только за исключением духовных лиц, проживавших в патриарших вотчинах⁶⁸) подчинялось Монастырскому приказу; а остальные патриаршие люди, освобождаясь от подсудности этому приказу, не были изъяты из подсудности другим светским приказам: там они искали на посторонних и отвечали в случае встречных исков, подобно всем прочим церковным людям; также точно патриаршие прикащики и крестьяне, проживавшие вне Москвы, не исключались из подсудности городским властям по искам ниже и даже выше 20 р., равно как по вотчинным и холопьим делам⁶⁹. Наконец приказные, сидевшие в патриарших приказах и производившие там суд, в случае обвинения их в неправом судопроизводстве подлежали, наравне с приказными гражданского ведомства, суду Государя и боярской Думы⁷⁰.

Итак Уложением Алексея Михайловича созданы были новые порядки в ущерб епархиальной власти. Гражданские учреждения, с которыми теперь она должна была считаться, отнимали от нее прежнюю самостоятельность и широту действии. В виду того, что гражданское и церковное ведомства не во всем строго были разграничены Уложением, и отчасти в виду разыгравшегося своевольства приказных, заседавших в светских приказах, и воевод являлись нередко случаи вторжения светских лиц и учреждений в чисто церковную область и прямые злоупотребления. Особенно много дозволял себе Монастырский приказ. Он «волочил» и притеснял поборами духовных лиц, имевших с ним дело, вступался в суд по делам церковным, присвоил себе право назначать священников и причетников в монастырские вотчины; прикрываясь именем государя, произвольно отрешал от мест настоятелей и других монастырских лиц, осмеливался даже перевершать решения епархиального архиерея⁷¹. Все это, естественно, вызывало недовольство в духовенстве, которое в лице отдельных членов еще при составлении Уложения восставало против подчинения мирским судьям. Некоторые епархиальные архиереи и монастыри начали просить себе несудимые грамоты, подобные прежним, чтобы освободиться от подсудности Монастырскому приказу и другим светским учреждениям. Царь вопреки статьям Уложения уступал. Так например Алексей Михайлович (1651 г.) Никону, когда тот был митрополитом в Новгороде, дал грамоту, по которой все духовенство Новгородской епархии, все монастырские слуги и крестьяне по всем делам – духовным и недуховным (кроме разбойных, татебных и убийственных) – передавались в подсудность своему митрополиту⁷². Впоследствии, когда Никон управлял патриаршей кафедрой, он исходатайствовал себе (1657 г.) такое же право и в отношении к духовенству патриаршей епархии, тем самым ограничив власть Монастырского приказа и расширив свою сравнительно с своим предшественником; при этом патриаршие люди были освобождены от подсудности местным городским властям по всем делам опричь душегубства⁷³. В 1658 г. вологодский архиепископ получил подобную же грамоту⁷⁴. В 1672 г., по ходатайству патр. Иоасафа II, Алексей Михайлович повелел все дела патриарших людей по искам на посторонних и по встречным разбирать не в различных приказах, а в одном поместном⁷⁵; впоследствии же, по ходатайству патриархов Иоакима (1674) и Адриана (1700 г.), они были перенесены в Дворцовый судный приказ (гражданского ведомства)⁷⁶. Монастыри Троице – Сергиев, Покровский Глушицкий (вологодский), Спасов (ярославский), Иверский (новгородский), Солотчинский (рязанский) и др. получали от Алексея Михайловича, Феодора, Иоанна и Петра Алексеевичей грамоты несудимые и тарханные, по которым настоятели и старцы этих монастырей отдавались в подсудность государю, а крестьяне (по делам гражданским) самим монастырским властям или смесному суду⁷⁷. Но и на этом не могли успокоиться лица, недовольные Уложением и Монастырским приказом. Для них важно было уничтожить этот приказ и восстановить во всей силе, отнятые Уложением, права Церкви и привилегии духовенства. Особенно горячо желал этого Никон, по убеждению которого, более чем кого – либо, Церковь должна стоять высоко и независимо. Хотя он и подписался под Уложением, будучи Новоспасским архимандритом, но подписался «поневоле»⁷⁸ и впоследствии, когда вошел в силу, не раз указывал на несправедливые действия Монастырского приказа и просил уничтожить его, не раз вооружался и против самого Уложения, говоря, что оно «Св. Евангелию, правилам св. Отец и законам греческих царей во всем противно», «чуждо православия», «написано по страсти многонародного ради смущения», называя Уложение книгою «беззаконною», статьи его – «бесовскими законами», а составителя его Н. Одоевского – «богоборцем»⁷⁹. Однако Никону не удалось «искоренить» ни Уложения, пи Монастырского приказа. Протест его нашел себе решительную поддержку на соборе 1667 г. Он запретил производить суд над духовенством воеводам, Монастырскому приказу и другим светским учреждениям. «Да не влачат отныне священников и монахов в мирские судилища, – говорит собор, – ниже да судят мирские люди освященного и монашеского чина и всякого церковного причта, якоже запрещают правила св. апостол и св. отец»⁸⁰. Таким образом духовенство опять возвращалось в подсудность церковной власти; при этом даже уголовные преступления духовных лиц (воровство, душегубство, разбой, волшебство и делание фальшивой монеты) отходили от светских судов в ведение церковной же власти, которая, если находила виновных заслуживающими градского наказания, могла лишать священного сана и передавать в руки светских судей⁸¹. В духе этих постановлений рассылались патриаршие грамоты в светские приказы, к воеводам, к епископам и десятинникам, чтобы «архиереев, архимандритов и игуменов, и священников, и диаконов, и монахов, и монахинь, и церковный чин и их людей мирским людом ни в чем не судити»⁸². После этого Монастырский приказ потерял свое прежнее величие; круг его деятельности сузился и он ограничился сбором государственных податей и повинностей с церковных вотчин, отчетностью но монастырскому и архиерейскому хозяйству⁸³; просуществовав еще 10 лет, он по указу государеву закрылся в 1677 году. Постановления собора 1667 года находили себе подтверждение и в последующее время; например в 1669 г. особыми «статьями о следствии, суде и наказании людей духовного чина, которые объявятся в татьбах, разбоях, делании фальшивой монеты и убийствах», предписывается уголовников духовного чина (посвященных) не только судить, но и допрашивать церковной власти («заказчику», который доносит архиерею), а потом уже, в случае действительной виновности, по лишении сана предавать градскому суду⁸⁴. Собор 1675 г.⁸⁵, грамоты государей Иоанна и Петра Алексеевичей⁸⁶ и патриархов⁸⁷ также подтверждали неподсудность духовенства и его людей светскому суду. Но впрочем воеводы п приказы продолжали держаться старого порядка; даже сами духовные лица иногда подавали свои жалобы к ним или государю вместо того, чтобы искать в церковных судах; раз даже Новгородцы просили Иоакима, чтобы он дозволил жалобы мирян на духовенство разбирать не на митрополичьем дворе, а в Приказной палате⁸⁸. Как ни вооружались против подобных явлений представители церковной власти в своих памятах и указах⁸⁹, должного порядка не успел водворить. Самая идея Уложения о более строгом разграничения церковного и гражданского ведомств была настолько нужна, что не могла совсем погибнуть. Петр I решился выполнить ее. Патриарх Адриан (1700 г.) сделал последнюю попытку отстоять церковное право во всей его неприкосновенной широте «статьями о святительском суде», но уже оказалось невозможным отстоять то, что расшатывалось новым направлением государственной жизни: реформа Петра нанесла решительный удар прежней широте церковного суда.

Внутренний строй епархиального управления и судопроизводство в начале данного периода оставались те же, что были прежде; но с течением времени подверглись изменениям. Если прежде было много помощников у архиерея по епархиальному управлению и суду, то теперь их стало еще больше. Особенно много их было при московской кафедре, где обилие их требовалось самым величием патриарха, кроме того что у него и дел было больше, чем у епархиальных владык. Помощником ему был Крутицкий митрополит, который, хотя и имел особую епархию, но не посещал ее⁹⁰ и постоянно жил в Москве. Он нередко становился блюстителем патриаршей кафедры, когда сам патриарх умирал или отходил от дел правления (напр. Иона после Гермогена, Питирим и Павел после удаления Никона с кафедры); он заведывал типографским двором по смерти патриарха или даже при его жизни, по его поручению⁹¹. Для митрополитов собор 1607 г. решил было дать помощников в лице подчиненных им (как –  бы викарных) епископов, которые бы «жили каждый под своим архиереем, творили все по благословению и по повелению своих митрополитов, кроме священнодействия и хиротонии и прочих, иже повелевают им св. правила»⁹², но такое решение не осуществилось и собор 1682 г отверг даже мысль о подчинении епископов митрополитам, чтобы «во архиерейском чине не было какого церковного расслабления и меж себя распри и высости»⁹³. Таким образом митрополиты в отношении к у краплению епархиями считались в положении одинаковом с епископами. Помощниками епархиального епископа в управлении по прежнему были настоятели монастырей и протопопы, казначей, дворецкий, десятинники, тиуны, боярские дети, приставы, заезчики, доводчики, дьяки и подьячие, волостели, прикащики, посельские п т. п. При патриархе Иове в 1592 г. в Москве появились десятские дьяконы, заменившие собою прежних десятских священников и помогавшие поповским старостам в надзоре за городским духовенством и церковным благочинием; вместе с тем упорядочен был и самый надзор за всем этим: поповские старосты и десятские диаконы обязаны были каждодневно собираться с «владычним» тиуном в устроенную для них «поповскую избу», впоследствии называвшуюся «тиунской»⁹⁴. В XVII в. в епархиях появилась еще должность «заказчиков», аналогичная с должностью десятских священников; они выбирались духовенством известного округа на помощь поповскому старосте в деле управления духовенством и сбора архиерейских даней⁹⁵. Одни из помощников архиерея ведали постоянно определенную отрасль дел, другие пополняли различные временные поручения; обыкновенно же административные, судебные и хозяйственные права их, особенно в начале периода, но разграничивались строго. Большинство помощников составляли светские лица. Количество их особенно увеличилось в XVII в., когда осложнилось самое делопроизводство. В некоторых случаях епископ обходился без помощников; например некоторые монастыри и церкви получали от него грамоты, которыми освобождались от подчинения его чиновникам и ставились под его непосредственную власть⁹⁶. В XVII в. появились особые епархиальные учреждения, которые, поделив между собою различные дела по управлению, суду и хозяйству, сообщили с одной стороны большую упорядоченность епархиальному управлению, с другой – большую сложность делопроизводству, иногда доводимую даже до излишества. На устройстве их отразилась тогдашняя организация гражданского управления и суда. Сначала они появились в Москве. Почин сделал патриарх Филарет (1619 –1633 г.), который как отец царя Алексея Михайловича, близко стоял к государственному механизму и привык к его строю. Он учредил у себя, на манер государевых, три  приказа: дворцовый, казенный и судный, или – что тоже – патриарший разряд. Дворцовый ведал управление всеми патриаршими вотчинами и проживавшими там лицами, равно как хозяйственную часть патриаршего двора и патриарших домовых монастырей; в частности он назначал волостелей, прикащиков и посельских в патриаршие вотчины, контролировал и наказывал их, давал им наказы, следил за сбором податей и отбыванием повинностей патриаршими крестьянами и слугами, даже судил их и иногда духовенство вотчинных земель, смотрел за обработкою патриарших земель, раздавал земельное, денежное и хлебное жалованье патриаршим боярам и слугам, посылал наказы настоятелям домовых патриарших монастырей на счет управления их имуществом. Таким образом в его ведении было тоже, что прежде у дворецкого. На первых порах изредка шли сюда еще дела, не имевшие отношения к вотчинному управлению, например, роспись требников и служебников, в которых было уничтожено слово «и огнем», отписки десятинников о количестве церквей и священнослужителей в их десятинах и т. п.⁹⁷ Казенный приказ ведал тоже, что прежде казначей: приход и расход патриаршей казны; в частности он назначал лиц, собиравших пошлины и дани в патриаршую казну, давал им инструкции, принимал собираемые пошлины, определял их размер; оп посылал служилых людей для описи церквей и монастырей с их угодьями, когда нужно было обложить их новою данью, выдавал монастырям и церквам льготные грамоты и разбирал дела по их нарушению, наконец ведал дела о ставленниках, записывая их и взимая пошлины. Патриарший разряд ведал административно – судебные дела, в частности: определение на священно – и – церковнослужительские должности, выдачу настольных грамот, равно как благословенных на постройку церквей; смотрел за поповскими старостами, десятскими священниками, заказчиками и др., принимал от них сказки на счет исповеди и причастия мирян, поведения духовных лиц и т. п.; он же ведал дела о церковном благочинии, свидетельствовал духовные завещания, судил духовных и мирян, наказывал виновных и для этого имел свою тюрьму с цепями или же посылал «на смирение» в монастыри⁹⁸. Все эти приказы стояли в непосредственном подчинении патриарху; в период междупатриаршества ими заведовал крутицкий митрополит. Между собою они постоянно имели сношения, списывались или сносились чрез стряпчих и с гражданскими учреждениями. Эти последние ограничивали их самостоятельность. Особенно много пострадали они со времени открытия Монастырского приказа (1650 г.); тогда из ведомства патриаршего Разряда даже многие судебные дела отошли в этот приказ; впрочем большая часть их была возвращена назад жалованными грамотами патриарху Никону. В составе патриарших приказов сначала находились почти исключительно светские лица: дворцовым заведовал патриарший дворецкий, казенным – казначей с приказным, судным – один или два боярина. Обыкновенно (за редкими исключениями) они назначались по воле государя из его или патриарших бояр и дворян. Редко сидел в казенном приказе монах. Кроме этих главных лиц в приказах были еще дьяки, подьячие, пристав, недельщики и другие лица, назначаемые самим патриархом, – одни для делопроизводства, другие для письмоводства, иные для полицейских и т. п. обязанностей. К половине XVII в. в приказах совсем не было духовных лиц с административными и судебными полномочиями. Такое усиление светских чиновников в церковном управлении и суде не согласовалось с церковными канонами; особенно неприличным казалось то, что патриарший разряд, ведавший суд и надзор за духовенством и церковным благочинием, наполнен был исключительно светскими лицами. Разумеется, все это могло вызывать недовольство в духовенстве, подобно тому как прежде вызывало протест Георгия Скрипицы. Это было тем естественнее, что в городах приказные, имевшие в своих руках власть по церковным делам, в округах наместники, десятинники, вопреки постановлению Стоглавого собора, продолжавшие собирать архиерейские дани и надзирать за духовенством, боярские дети, тиуны, приставы и др., посылаемые с различными поручениями, – все сильно притесняли духовенство взятками и волокитами (проволочками). Такие злоупотребления особенно развились при слабом патриархе Иосифе, когда его чиновники могли безнаказанно делать, что хотели. Например, на дьяка Кокошилова, заведовавшего казенным приказом, всюду слышались открытые жалобы или глухой ропот. Даже при строгом и властном Никоне злоупотребления не прекращались. Патриарших приказных и тиунов все боялись, как боялись самого Никона. Никону ставили в вину усиление светских чиновников и их злоупотребления; но он говорил, что всюду у всех митрополитов, архиепископов и епископов можно находить тоже самое⁹⁹. Таким образом все епархии ждали преобразования. И вот собор 1667 г. сделал это. Вооружаясь против Монастырского приказа и отменивши светский суд над духовенством и церковными людьми, он вместе с тем постановил: «в патриаршем доме быть духовному человеку – архимандриту с другими искусными мужами, и судить им духовных лиц во всяких делах, а мирян по делам о беззаконных браках и духовных завещаниях; прочие же духовные дела, какие бывают между мирскими людьми, да судят патриарший боярин с дьяками и его товарищи; такожде и во всех архиерейских домех быть духовным искуснейшим мужам судить духовных лиц и духовные дела»¹⁰⁰. Таким постановлением с одной стороны расширилась сфера судебных прав патриаршего разряда и вообще церковной власти: к ней вернулось все то, что было отнято Монастырским приказом, и еще прибавились уголовные дела духовных лиц, равно как иски их на посторонних «в управном деле», судимые прежде светскими учреждениями; с другой – в составе Разряда произошли изменения. В нем образовалось особое отделение с именем «Духовного приказа»¹⁰¹ для суда над духовенством и разбора духовных дел мирян. Здесь заседал архимандрит или другое какое – нибудь духовное лицо; в другом отделении, ведавшем гражданские дела мирян, председательствовал боярин. По видимому постановление собора 1667 г. на счет неподсудности духовных лиц мирским не выполнялось с должною строгостию. Поэтому собор 1675 г. нашел нужным подтвердить его: «мирстии судии духовного чина ни в чем да не судят и ни в чем не управляют», как в патриаршей, так и в других епархиях; вместе с тем он запретил мирским людям собирать с духовенства святительскую дань и другие денежные сборы, а предписал производить их чрез архимандритов, игуменов, протопопов, поповских старост и заказчиков или выборных от духовенства лиц, десятинникам же, архиерейским дворянам и боярским детям оставлял полицейскую только обязанность, указав посылать их «на непослушников и непокорников, идеже таковии духовного чина обрящутся противницы и архиерейскому повелению непослушницы», а также для осмотра монастырей и подворий с целью принятия мер против пожара и воровства. Кроме того для упорядочения церковного управления и суда собор постановил на будущее время передать в ведение епархиальных архиереев те вотчины, которые, находясь в их епархиях, принадлежат другим владыкам и запретить московским жителям подавать жалобы в московском патриаршем приказе на духовных лиц чужой епархии, чтобы им не было лишних убытков и волокиты, и велеть им подавать жалобы тем архиереям, в епархиях которых находятся ответчики, к патриарху обращаясь только в случае неправого решения местных епископов¹⁰². После собора 1675 г., действительно, в патриаршем разряде постоянно сидел кто – нибудь из духовных лиц вместе с патриаршим боярином и дьяками; первый судил весь церковный причт и иноков, второй – мирских лиц; в случае же пересмотра дела или встречного иска судили оба вместе¹⁰³. Даже в казенном приказе с этого времени сидели духовные лица. В конце XVII в. при патриархе Иоакиме (1674 – 1690) в дополнение к существующим приказам в Москве открылся еще «приказ церковных дел», где также сидели духовные и светские лица, – последние для полицейских обязанностей и письмоводства. Он заменил прежнюю тиунскую избу, смотрел за благочинием в московских церквах и за поведением московского духовенства¹⁰⁴. Что существовало в патриаршей епархии, то старались вводить у себя и епархиальные архиереи. Таким образом и в других епархиях появились приказы, подобные патриаршим. Например у рязанского митрополита было нечто в роде дворцового приказа¹⁰⁵. Но впрочем большинство епископов ограничивалось двумя приказами: казенным и судным. Последний назывался различно: духовным, судным, тиунским, приказом духовных дел и разрядом¹⁰⁶. В силу соборных постановлений 1667 и 1675 г. в нем обыкновенно сидели духовные лица; они разбирали духовные дела и судили духовенство.

Материальное положение патриаршей и епископских кафедр было вполне обеспечено. Источники их доходов, –  как прежде, так и теперь были разнообразны: недвижимые имущества, окладные и неокладные сборы, наконец добровольные приношения.

Недвижимые имущества составляли: дома, дворы, подворья, лавки, мельницы, соляные варницы, огороды, пашни, луга, леса, пчельники, рыбные ловли, деревни, села с вотчинными крестьянами и архиерейскими слугами, слободы около городов и т. п. Существовавшие исстари кафедры удержали те владения, какие имели прежде, и закрепляли их за собою подтвердительными грамотами царей. Вновь же открываемые кафедры получали от царя жалованные грамоты на земли или угодья и таким образом приобретали недвижимую собственность¹⁰⁷. По соборному постановлению 1581 г., подтвержденному в 1584 г., кафедры, как и монастыри, не имели права сами увеличивать своих вотчинных владений ни покупкой, ни завещаниями, ни другими способами. При патр. Иове и Гермогене, кажется, так было и на самом деле. Но при Филарете начались отступления. Патриаршая кафедра при нем и при Иосифе обогатилась новыми, жалованными от царя, купленными и вкладными землями и дворами¹⁰⁸; покупка и прием земельных вкладов в этих случаях были сделаны с согласия и «по указу» самого царя: приобретаемые земли записывались в поместном приказе. Вероятно некоторые другие епископы дозволяли себе расширять кафедральные владения, но самовольно. И вот Михаил Феодорович своим указом 1645 г. запретил Тобольской кафедре, равно как сибирским монастырям, без воли государя вновь приобретать земли и угодья под угрозою отобрания их «за государя безденежно и бесповоротно»; тоже подтвердил в 1648 г. и Алексей Михайлович¹⁰⁹. Но это пока были указы с частным характером и местным значением. Можно было ждать общего постановления насчет приобретения церковных вотчин. Уложение 1649 г. безусловно запретило патриарху, епископам и монастырям приобретать новые вотчины каким – либо способом, пригрозив отбирать в пользу того, «кто учнет о той вотчине бити челом государю»¹¹⁰; вместе с тем оно передавало «безлетно и безповоротно» государю в тягло все наличные посады и слободы, какие принадлежали церковным учреждениям и властям и пользовались льготами, запретив на будущее время духовенству заводить такие слободы, а живущим в посадах записываться в закладчики за духовенство¹¹¹. Не довольствуясь этим, мирские люди, принимавшие участие в составлении Уложения, просили государя отобрать у церковных учреждений все те вотчинные владения которые они приобрели после 1581 года, вопреки соборному постановлению, и раздать их служилым людям, бедным дворянам и детям боярским. Царь указал сделать выписки об этих владениях¹¹². Статьи Уложения стали приводиться в исполнение: повсюду были разосланы из приказа сыскных дел чиновники, которые, на основании межевых, писцовых и т. п. книг, делали требуемые выписки и отписывали к посадам и городам принадлежащие духовенству слободы¹¹³. Прочие же вотчинные владения оставлены за Церковью. Статьи Уложения впоследствии повторялись правительством по тем или другим случаям¹¹⁴. Но само же правительство иногда отступало от Уложения. Например патриарх Никон увеличил свои патриаршие вотчины, по особым, жалованным от царя, грамотам¹¹⁵; а в 1672 г. Алексей Михайлович именным указом разрешил давать патриарху, епископу и монастырям порожние и дикие места в 29 городах (Рязани, Туле, Калуге, Белеве, Брянске и др.); в следующем году он был пополнен частными указаниями¹¹⁶. Кроме общих для всех архиерейских кафедр способов приобретения вотчин – пожалований от царя, окладов и покупки, патриарх значительно увеличивал свои вотчины еще припискою к своему дому монастырей, находящихся в чужих епархиях. Во второй половине ХVII в. многие из них сами искали этого, в виду различных льгот. Гражданская власть, разумеется, не имела ничего против такой приписки монастырей с их вотчинами к патриаршему дому, а церковная на соборе 1670 г. дозволила ее и на будущее время¹¹⁷. В конце ХVII в. в патриарших вотчинах числилось около 8700 дворов с населением до 26,899 душ мужеск. пола; за четырьми митрополичьими кафедрами – около 1667 г. считалось 12 и за прочими одиннадцатью – 16 тыс. дворов¹¹⁸. Вотчинные земли и угодья доставляли владельцам денежный и вещественный доход. Сборы с крестьян хозяйственными продуктами (хлебом, овощами, яйцами, маслом, ягодами и др.) и деньгами, плата арендаторов за снимаемые ими земли и угодья, выручка от домового хозяйства (домовой пашни, домового сенокоса и т. п.) и различных промыслов – вот те частные пути, которыми шел в архиерейскую казну доход с недвижимых владений. Таким образом патриарх получал денежных вотчинных доходов (кроме тех, кои шли на его приказных и прикащиков) до 30 тыс. р. в год, а хлеба до 9 тыс. четвертей и больше¹¹⁹. Доходы от недвижимых владений были бы еще значительнее, если бы правительство не лишало их прежних привилегий. Крестьяне были совсем закреплены за землею и таким образом должен был прекратиться выгодный прежде для церковных владельцев побег крестьян с других земель на церковные. Кроме того на ряду с другими и церковные земли были привлечены к материальной службе государству: патриаршие, архиерейские и монастырские крестьяне обязывались нести государственные и земские повинности, равно как платить в казну разные «платежи» и сборы: оброчные, ямские и полоняничные деньги, стрелецкий хлеб и стрелецкие деньги, жалованье ратным людям, даточных людей с хлебом и жалованьем для них, запросное сено и сенные деньги, подводы и подводные деньги и т. п., – притом некоторые из платежей платить даже в большем размере, чем помещичьи и дворцовые крестьяне; архиерейские крестьяне наравне с другими призывались часто на государевы работы. Все это косвенно отзывалось ущербом на казне церковных владельцев, так как они вынуждались уменьшать количество своих сборов с крестьян, а иногда выжидать их уплаты, в случае «оскудения» крестьян, от сборов государственных; разные работы архиерейских крестьян на государя в свою очередь отнимали на время большее или меньшее количество рабочих рук от архиерейского хозяйства и т. п. Но были еще такие правительственные мероприятия, которые прямо наносили ущерб архиерейскому хозяйству. Именно в 1654 г. государевым указом было запрещено сдавать на откуп мыто, мосты п провозы (чрез реки)¹²⁰; в силу этого многие церковные владельцы лишились особой статьи доходов. Наконец в 1672 г. началась и в 1677 г. окончательно состоялась отмена прежде существовавших Тарханов, по которым церковные владельцы освобождались от таможенных пошлин с своих «торговых промыслов»¹²¹. К концу XVII в. оставалась очень незначительная часть льгот за патриаршими, архиерейскими и монастырскими вотчинами¹²².

К окладным сборам в пользу архиерейской кафедры относятся: 1) дань с недвижимого имущества монастырей, церквей и духовенства – с земли, дворов, озер и других угодий. Размер ее был различен и определялся самим архиереем (окладные книги). С половины же XVII в. является попытка со стороны царя и патриарха установить во всех епархиях одинаковый размер архиерейской дани; с этою целью в 1653 г. была производима опись церковных имуществ, дворов священно – церковнослужительских и приходских. Но попытка не удалась, так что патриарх Иоасаф II (1667 г)¹²³ и Иоаким (1687 г.)¹²⁴ вынуждаемы были посылать свои грамоты с требованием, чтобы епархиальные владыки сообразовались с окладом, существовавшим в патриаршей епархии. Данью обыкновенно облагались церкви жилые, т. е. те, при которых был священник, в которых совершалось богослужение и угодьями которых пользовался причт; с пустых же церквей дани не бралось, но взимался в архиерейскую казну оброк с их земель и угодий, отдаваемых в наем разным лицам. 2) «Казенная пошлина» с церквей и монастырей, носившая еще название «казенных денег», «казенных алтынов» и др., собиравшаяся в различных размерах (приблизительно от 3 до 6 алт.); пошлина с монастырей «за великоденский золотой». 3) Архиерейский «подъезд», собираемый с священно – и церковнослужителей каждогодно в вознаграждение убытков епархиального архиерея по объезду им своей епархии. Он собирался даже и тогда,  – когда архиерей не объезжал епархии; при действительном же объезде подъезд сопровождался еще вещественным сбором на содержание архиерея со свитою; но этот сбор, с течением времени, заменялся денежным взносом. Поэтому подъезд иногда обозначался двумя названиями: поплешные (поголовные) и кормовые деньги, подъезд и десятина¹²⁵ 4) «Московский подъем» – на покрытие расходов епархиального, архиерея по случаю поездки в Москву к патриарху: он сопровождался ещё доставлением подвод под архиерея и свиту. На архиерейских чиновников и бояр собирались: 5) десятильничий доход, заменивший собою прежние сборы – людское, полти, истопничее, подъезд десятильников и т. п. Размер его обыкновенно изменялся даже в одной и той же епархии. В патриаршей епархии при Иоакиме в 70 – х годах он равнялся сумме церковных даней, а в конце 80 – х годов и при Адриане в 90 – х годах он собирался в количестве 10 алтын с церкви. 6) «Даньские пошлины» и «отвозные деньги», «с оброком куница» и «писчее» – за доставление и запись даней и оброков, идущих в святительскую казну. 7) В конце XVII в. появляется в некоторых епархиях пошлина с монастырей на архиерейских певчих¹²⁶. От окладных пошлин в епархии освобождались только некоторые церкви особыми грамотами царей и епископов: одни освобождались от всех пошлин, другие только от пошлин на архиерейских чиновников; иные же вместо всех отдельных пошлин облагались определенною суммой в размере меньшем, чем все пошлины вместе. Сами епископы выдавали такие льготные грамоты большею частью церквам бедным, или недавно сооруженным.

К неокладным сборам относятся: 1) ставленная пошлина с ставленных (для попов, диаконов и причетников) и настольных (с архимандритов, игуменов, игумений и протопопов) грамот. Хотя Стоглавый собор определил размер ее, но и после него она продолжала собираться различно. В патриаршей епархии в 60 – 70 годах XVII в. «попам и диаконам становилось при поставлении убытков по 4 рубли и больше». В виду всего этого патриарх Иоаким в 1675 г. указал брать при поставлении священника 2 р., диакона–около 1 р., архимандрита – 2 р. 25 к., игумена – 1 р. 20 к, протопопа – 55 к., игумении – 65 к., подробно изложив, кому, за что и сколько взимать при поставлении¹²⁷. В 1687 г. тем же патриархом была несколько изменена такса ставленной пошлины: с (полного) ставленника  –  из дьячков в попы – 2 р. 10 к., с полуставленника – из дьяконов в попы и из дьячков во диаконы  –  1 р. 5 к.; за настольные грамоты оставлена прежняя пошлина. Выписка относительно этого была разослана по другим епархиям для руководства¹²⁸. 2) «Явленная куница с грамотою» и пошлина «за новоявленные памяти», – первая за подпись старых ставленных и настольных грамот новым епархиальным владыкой, вторая – за выдаваемые дьячкам, пономарям и просфирням памяти по прибытии нового епископа на кафедру. В конце XVII в. в «патриаршей епархии эта пошлина собиралась так: за явку настольных грамот архимандрита 50 к., игумена 19 к., игуменьи и протопопа 20 к.; ставленных по 10 к.; за новоявленные памяти по 20 к.¹²⁹ 3) Пошлина за «патрахильные и орарные (или постихарные грамоты)». Хотя Стоглавый собор положил не брать за них пошлины «разве писчего алтына да печатного алтына» (всего 6 к.), но пошлина взималась. Даже тогда, когда Собор 1667 г. дозволил вдовым попам и диаконам священнодействовать, эти грамоты продолжали выдаваться и пошлины с них взиматься. По указам патр. Иоакима 1675 и 1687 г. размер пошлин был таков: за епитрахильные и орарные грамоты с правом совершать обедню 10 алт. (30 к.), а за грамоты без этого права 5 алт. в год.¹³⁰ 4) «Перехожие и новичные гривны» – за переход от одной церкви к другой. Размер этой пошлины был различен для различных и даже для одной епархии. В 1687 г. Иоаким назначил таксу для перехожих грамот в 13 алт. 2 деньги (40 к.)¹³¹. 5) «Крестцовая пошлина – за право крестцовому священнослужителю служить в церквах по найму. По указу патр. Иова (1604 г.) крестцовый поп в Москве платил «от обедни по деньге»; если же служил без явки тиуну и его разрешения, то платил штраф¹³². 6) Судебные пошлины и пени (штрафы). При наложении штрафов церковный суд поступал по своему усмотрению, при взимании пошлин сообразовался с гражданским законодательством. 7) Венечная пошлина – за «венечные знамена», или «памяти», разрешавшая вступить в брак. Эта пошлина в XVII в. постепенно возрастала против таксы, назначенной Стоглавым собором, и не во всех епархиях была одинакова. В патриаршей епархии она взималась в 20 – х годах: за первый брак 2 алт. 3 деньги, второй – 4 алт. 3 д., третий – 6 алт. 3 д.¹³³; а в конце ХVII в. (по указу 1687 г.): за венчание отрока с девицею 4 алт., второбрачного вдовца с девицею или отрока с второбрачною – 6 алт., обоих второбрачных – 8 алт. 2 д., за венчанье таких, из которых один третьебрачный, – 10 алт., кроме того с каждой памяти особо в пользу патриаршего приказа 6 – 8 денег¹³⁴. 8) Похоронная пошлина – за письменное разрешение погребать скоропостижно умерших. Размер ее в различных епархиях колебался, кажется, между 10 и 25 коп. с «памяти». В конце же XVII в. похоронные памяти стали выдаваться беспошлинно. 9) «Почеревная» пошлина – в роде штрафа за незаконнорожденного младенца; она доходила до 2 р. слишком и в конце XVII в. стала отменяться. 10) Пошлина с благословенных грамот на сооружение церкви или монастыря; в патриаршей епархии в 80 – х годах XVII в. она взималась в размер. 25 коп. с престола. 11) Штрафы, кроме назначаемых по суду, с помощников архиерея по епархиальному управлению и с членов духовенства за проступки против их обязанностей, неприличное поведение и т. п., равно как с архиерейских вотчинных слуг и крестьян за различные провинности. 12) Оброк с угодий пустующей церкви. 13) Плата за службу по частным приглашениям. 14) Добровольные приношения разных лиц: «заздравные и заупокойные милостынные деньги» от царя, «почесть и дары» от монастырей, церквей и частных лиц (иконы, рыба и др. предметы) преимущественно в большие годовые праздники. Особенно много таких даров получал московский патриарх. Они стекались к нему даже и из других епархий – от монастырей, епархиальных владык и др. Приношение икон со святынями в праздники от епархиальных архиереев во вторую половину XVII в. сделалось уже таким обычаем, что в 1678 г. явилась мысль заменить его пошлиною на патриаршие богадельни, и патр. Иоаким в одной из грамот относительно этого выражается так: «а что в прошлых годах от вас, сынов и сослужителей наших, к великому государю и к нам, святейшему патриарху, на праздники присланы св. иконы со святынями, и тех праздничных икон и со святынями вел. государь и мы, св. патриарх, присылать не указали, опричь подносу икон и золотых, что бывает вел. государю и государыне и царице и государям царевичам и нам, св. патриарху, на св. неделе»¹³⁵. Как видно из этих слов, патриарх получал от епархиальных архиереев, еще великоденский золотой. Наконец они при своем рукоположении обязывались платить ему пошлину, как главе Русской Церкви¹³⁶.

Предметы, на которые расходовалась архиерейская казна, были очень разнообразны. Архиерей должен был содержать себя и свой двор, часто очень многочисленный, должен был тратиться на содержание и ремонтировку своих домовых монастырей и крестовой церкви, архиерейского дома, своих подворьев и дворов по городам и селам равно как на разные хозяйственные предприятия в своих вотчинах. Он пополнял свою архиерейскую ризницу, украшал кафедральный собор и крестовую церковь; делал вклады в монастыри и церкви, давал пособия при сооружении некоторых приходских церквей. Он тратился на поездки в Москву по различным нуждам; расходовал на подарки патриарху и его двору, государю и боярам, как в Москве, так и в пределах своей епархии, когда те посещали ее. Особенно много подарков шло государю при короновании; тогда «патриарх, митрополиты, архиепископы, епископы и иные власти благословляли царя образами и подносили ему хлебы и бархаты, и обьяри, и атласы, и камки золотные и простые, и соболи и серебряные сосуды»¹³⁷. Архиерей много расходовал на дела благотворительности, то давая милостыню нищим, то содержа на свои средства благотворительные заведения. Например, при рязанской кафедре был больничный дом, перешедший в 1682 г. в Симеоновский монастырь, где нищие содержались насчет архиерейской казны¹³⁸. Никон, когда был митрополитом в Новгороде, открыл там четыре богадельни и во время голода «погребную палату», где ежедневно кормились от 100 до 300 бедных; кроме того не мало раздавал милостыни хлебом и деньгами. Патриаршая кафедра в Москве содержала несколько богаделен, называвшихся патриаршими домовыми, или келейными, и в Успеньев день ежегодно кормила до 2500 нищих. С 1678 г. в патриарших богадельнях было 412 человек, содержание которых становилось ежегодно не менее 1780 р., не считая съестных припасов. С этого времени епархиальные архиереи обязаны были платить на патриаршие богадельни по гривне с каждой церкви ежегодно¹³⁹. От архиереев, как выше замечено, шли пошлины и в патриаршую и в государеву казну. Как церковный владелец, архиерей обязывался на своих вотчинных землях содержать в исправности за свой счет дороги, перевозы, мосты, постоялые дворы и т. п.¹⁴⁰, в городе же платить мостовые деньги с своего подворья. Архиереи участвовали своими пожертвованиями в покрытии разных государственных расходов, – на военные нужды, на выкуп пленных и т. п. Например рязанский митрополит Иларион (1657–1069 г.) однажды послал государю на жалованье ратным людям 100 р., в другой раз 1600 и в третий – 1500 р.¹⁴¹; воронежский епископ Митрофан, несмотря на бедность своей кафедры, собрал все оставшиеся при ней деньги и отдал Петру Алексеевичу на строение кораблей по случаю предполагаемой войны с Турками (1694 или 1695 г.); другой раз (1700 г.) еще послал 4000 р. на то же дело, по случаю шведской войны¹⁴². Патриаршая кафедра кроме всего этого тратила на типографский двор, с 1679 г. на типографскую школу и пр.¹⁴³

Многочисленные расходы иногда поглощали все доходы архиерейской кафедры, преимущественно в бедных и незначительных епархиях. Но при бережливых владыках и особенно при богатых кафедрах могли оставаться сбережения как казенных, так и келейных, собственно архиерейских, денег. Богаче всех была патриаршая кафедра. Патр. Иов в своей прощальной грамоте 1604 г. говорил о себе, что он от патриарших доходов «приобретения и корысти себе не стяжал»¹⁴⁴; а патр. Иосиф оставил после своей смерти казны келейной 13400 р., да домовой патриаршей 15000 р.¹⁴⁵

Низшее духовенство било мало организовано, и потому страдало многими недостатками. В деле избрания членов причта по прежнему имел силу выбор самих прихожан и в вотчинных селах – землевладельцев. Об этом составлялись особые письменные акты («выбор», или «излюб») и челобитные для представления архиерею. Избираемый иногда давал от себя обещания разного рода и представлял за себя поручные записи в том, что будет жить безукоризненно и добросовестно выполнять свои обязанности¹⁴⁶. При этом очень часто происходили злоупотребления. Члены причта не всегда избирались достойные; искатель места иногда подкупал приходского священника уступить ему приход или часть его, или сказаться слабым и больным и, садясь на приход, служил вместе с прежним священником. На размер прихода обращалось мало внимания и часто избирались новые члены причта туда, где им не могло хватить средств на содержание; в редком приходе в ХVII веке не было двух священников; бывали такие приходы, где священников было по 14; иногда на 33 двора приходских было 4 священника, на 400 дворов 7; при 5 священниках бывало до 50 причетников¹⁴⁷. Не редко искатели священно – служительских мест подкупали некоторых прихожан и составляли ложные челобитные к архиерею, что будто бы у церкви попа нет; наконец искатели церковных мест, в угоду прихожанам и в виду обилия конкурентов, соглашались понижать ругу, даваемую от прихожан на содержание причта. Все это побудило некоторых епархиальных архиереев учредить контроль над приходскими выборами ставленников чрез духовных лиц или десятинников, которые, по архиерейскому поручению, должны были скреплять выбор своим свидетельством¹⁴⁸. Избранных кандидатов обыкновенно рукополагал епархиальный архиерей. Впрочем бывали случаи, что из приходов отдаленных от епископской кафедры, ставленник ездил за рукоположением в соседнюю епархию; но это иногда вызывало недовольство местных епархиальных владык. К церквам своих домовых вотчин, пусть бы они были в чужой епархии, большею частью ставил членов причта сам епископ, а не местный епархиальный. Только соборы 1667 и 1675 гг., – первый не решительно («в которой епархии будет пристойно»), а второй со всею решительностью и ясностию – предоставили это право местному епархиальному епископу¹⁴⁹. Раньше посвящения епископ испытывал ставленников в чтении и пении, даже сам всероссийский патриарх не гнушался этим (Никон)¹⁵⁰. Но не всегда испытание производилось с должною строгостию. Бывали даже случаи обмана. Известный публицист Посошков (начала XVIII в.) говорит так: архиереи «полагаются на служебников своих в поставлении поповстем; тии бо приимут от новопоставленника дары и затвердят ему во псалтыри псалмы два – три и пред архиереем заставят то тверженое читали, а той ставленник ясно и внятно и поспешно пробежит, и архиереи того, не ведая ухищренного подлога, посвящают во пресвитеры»¹⁵¹. Имея право выбора членов причта, прихожане конечно могли принимать в него и таких, которые, будучи посвящены, не имели определенного места или же готовы были оставить занимаемое место. –  Переход от одной церкви к другой подвергался ограничениям: священникам и дьяконам, поставленным из крепостных крестьян к какой – либо вотчинной церкви, он безусловно запрещался собором 1667 г.¹⁵²; всем же прочим дозволялся только с разрешения епархиального архиерея, который выдавал отпускные и перехожие грамоты; кто переходил без подобных грамот, тому грозили штраф или даже лишение места¹⁵³. Но впрочем это правило не редко нарушалось. Причиною служило то, что за грамоты нужно было платить деньги, для получения их ехать в кафедральный город, там иногда подолгу волочиться и харчиться. Безместных членов причта было очень много. Это зависело от различных причин. Количество причта редко соответствовало величине прихода и потому часто недоставало средств содержания; собравшись по нескольку человек в одном приходе, священно – и церковнослужители часто ссорились между собою и, подкапываясь друг под друга, слали жалобы к своим властям. То и другое заставляло многих уходить с места и искать себе куска хлеба на стороне. Бывали случаи, что приход пустел с переселением крестьян в другое место, тогда и церковь становилась «пуста». Особенно часто пустели церкви бесприходные, основанные или по обету обществом, или частными людьми. Они, не имея приходов, не имели верной и постоянной поддержки, часто упразднялись или приписывались к другим церквам, и причт оставался праздным.¹⁵⁴ Безместные священно – и церковнослужители иногда поступали на какие – либо места после более или менее продолжительного скитания; но большею частью служили по найму. Так делали и те, кто имел определенное место, – члены сельских и городских причтов. Иногда относительно найма составлялись договоры между прихожанами и нанимающимся священно – церковнослужителем: здесь обозначались срок и условия найма¹⁵⁵. Наибольшая часть духовенства нанималась на службы в больших городах и особенно в Москве. Здесь у многих бояр были свои домовые церкви, здесь была привычка у бояр, даже не имеющих своих церквей, совершать дома такие службы, как вечерня, утреня, часы и молебны; наконец здесь многие приходские священники по лености сами неохотно служили и рады были нанять требоисправителя. И вот здесь – то поэтому толпилось в большом количестве крестцовое духовенство, – которое за малую плату предлагало свои услуги всем желающим¹⁵⁶. Конечно все это сопровождалось печальными последствиями. На крестцах между духовными лицами часто заводились брань и драка, встречались нетрезвые священники, готовые в таком виде совершать церковную службу; некоторые нанимались служить без разрешения тиуна, многие надолго оставляли свои приходы, ища себе лишнего дохода путем найма и т. п. Церковная власть, чтобы пресечь подобное зло, прибегала к разным мерам. Так патр. Иов запретил попам нанимать «наймитов», кроме великой нужды; попам приходских церквей предписал служить у себя, а не наниматься на стороне; только священнослужителям безприходных или бедных церквей дозволил наниматься для служб в других церквах, за исключением дней субботних, воскресных и праздничных; в приходских церквах с несколькими священниками предписал совершать службу недельному (очередному), а остальным дозволил наниматься; кто случайно, по какому –  либо  судебному делу, приезжал в Москву, тому запрещал служить здесь по найму; установил размер платы за службу (за будничную алтын, а в большие праздники 2 алт.); наконец усилил надзор за крестцовым и московским духовенством чрез тиуна, поповских старост и десятских диаконов¹⁵⁷. Но беспорядки продолжались. Соборы 1666 – 7 г. и 1682 г. также нашли нужным обратить внимание на крестцовое духовенство: первый строго требовал от крестцовых и перехожих попов грамоты и запрещал вдовым наниматься для служб (хотя снял с них прежнее запрещение Стоглавого собора относительно вообще совершения церковных служб), равно как нанявшимся «в домех» – служить «у крестов»¹⁵⁸, второй ограничил свободу бояр в выборе домовых священников для себя; именно он потребовал, чтобы бояре, которым «невозможно быть без церковного служения» и которые принуждены держать домового священника, обращались к местному епископу за благословением этому, священнику, и чтобы тот «учинил указ по своему усмотрению», отнюдь не давая благословения вдовому; тем, кто из вдовых попов без епископского благословения будет служить у всяких чинов людей в домех», и тем, кто будет принимать их для церковных служб, собор грозил  – первым ссылкой в монастырь под начало, а вторым – церковною епитимиею¹⁵⁹. Побуждением к такому постановлению служило бесчинство вдовых попов и диаконов. Указ 1691 г. предписывал задерживать и рассылать нищенствующих безместных попов в их ведомства¹⁶⁰.

В состав духовенства могли вступать лица разных общественных классов даже крепостные крестьяне с согласия вотчинника. Но обыкновенно священно – и церковнослужительские места занимались детьми духовных лиц. Их было так много, что для посторонних затруднялся доступ к этим местам и таким образом развивалась все большая и большая сословность духовенства. Места в причте передавались по наследству от отцов к детям вместе с дворовым строением, или же продавались как собственность. Дети духовенства так были пропитаны сословным духом, что очень неохотно выходили из духовного ведомства и обыкновенно жили на погосте у своих родственников, помогая им и дожидаясь мест для себя. Правительство при Алексее Михайловиче задумало было сократить число поповичей, забирая их в военную службу или записывая в тягло¹⁶¹, но скоро оставило эту мысль. Собор 1667 г., хотя запретил продавать церковные места, однако признал поповичей прямыми  «наследниками по отцам церкви и церковному месту» и повелел отцам учить их «грамоте и страху Божию и всякому церковному благочинию, яко да будут достойни в восприятие священства»¹⁶².

Материальное положение белого духовенства стало хуже, чем было прежде. Средствами его содержания служили: 1) недвижимые владения. Некоторые городские церкви имели, кроме земли и угодий, еще лавки; сельские владели небольшими участками земли, которые причт обрабатывал на себя. Правительство несочувственно смотрело на эти владения церквей и причта. Правда, в 1620 – х годах при общей переписи велено было отводить к церквам писцовые земли от 10 до 20 четей (5 – 10 десятин) в поле; но однако их получили очень немногие церкви. В 1632 г. Михаил Феодорович запретил вдовам отдавать «по душе» приходским церквам выслуженные мужьями вотчины; таким образом прекратил вотчинные вклады в церкви¹⁶³. Но впрочем прежние владения еще не отбирались. Уложение 1649 г. оставило их за церквами. Причты многих церквей обращались к правительству с просьбами, то дать из государственных земель новых пустошей неимущим церквам, то укрепить старые земли, на которые нет ни крепостей, ни записей; в свою очередь помещики и вотчинники соглашались поступиться в пользу своих вотчинных церквей 20 – 50 четями (10 – 25 десятинами) земли. Но правительство в 1676 г. особым указом отказало первым в их просьбах и запретило вторым добровольное даяние земли в пользу приходских церквей¹⁶⁴. После этого некоторые церкви теряли те владения, на которые не представляли записей, равно как церкви, не имевшие земли, обрекались впредь на безземелье. Только в следующем 1677 г. правительство сделало уступку: по прежнему не соглашаясь давать церквам свои казенные пустоши, оно дозволило помещикам и вотчинникам наделять свои церкви землею в размере 10 – 20 четей, как раньше определялось писцовыми книгами, не больше¹⁶⁵. После этого церкви снова стали получать земли¹⁶⁶, но получали далеко не все¹⁶⁷. Собор 1667 г. нашел неприличным и запретил лицам священного чина владеть лавками, торговать и промышлять¹⁶⁸. 2) Руга денежная и вещественная от казны и прихожан. Казенная давалась почти исключительно городским церквам; Петр I, в 1699 г. отнял ее у тех соборов и церквей, за которыми были приходские дворы, земли, сенные покосы, мельницы или рыбные ловли, оставив их при доходах только от прихода и угодий, кроме того наполовину уменьшил размер выдаваемой руги¹⁶⁹. О руге от прихожан церковный причт обыкновенно договаривался с ними¹⁷⁰. При большом количестве искателей священнослужительских мест и прав прихожан выбирать их к своим церквам, естественно, являлось уменьшение, и без того незначительной, руги; часто (особенно в конце XVII в.) прихожане выбирали того, кто соглашался на меньшую ругу, независимо от его личных достоинств¹⁷¹. 3) Плата за требы и сборы с прихожан. 4) Духовенство ружных церквей получало от царя подарки вещами и милостыню за царские службы (панихиды и молебны) в размере пропорциональном руге.¹⁷² 5) Причты соборных церквей получали часть венечных пошлин, доходов от освящения церквей и выдачи антиминсов, ругу с целой области или уезда и пожертвования от разных лиц. 6) Кафедральный причт иногда собирал пошлину с приходского духовенства в праздники Рождества Христова, Пасхи и Петров день и вместе с причтом крестовой архиерейской церкви пользовался частью ставленных пошлин. Наконец 7) причты домовых церквей получали содержание от тех, кому принадлежали эти церкви: они «давали попом своим жалованье по сговору погодно, и женатым людем попом месячный корм и яствы и питье, а вдовые попы ели с боярами своими вместе за столом, у кого что прилучилось»¹⁷³.

Итак размер доходов не для всех причтов был одинаков; между тем как для одних – городских приходских и преимущественно соборных он был достаточен, для других–безприходных и сельских приходских, очень скуден и неустойчив. Сельское духовенство содержалось почти исключительно на средства прихожан и помещиков. Но первые нередко стремились уменьшить, насколько возможно, даваемую причту ругу, а вторые не всегда были внимательны к причтам своих вотчинных церквей; правительство же мало заботилось о прочном их обеспечении. При этом причты сельских приходских церквей быстро возрастали с поставлением в них новых членов, а в домах наличных священно – и церковнослужителей накоплялось все больше и больше безместных родственников, которые нуждались в пище и одежде; понятно, что кормление, получаемое от прихода, становилось чрез это все менее и менее достаточным. При таких условиях очень обременительны были всевозможные сборы с духовенства в архиерейскую казну, на архиерейских чиновников и в пользу государства. Они были тем обременительнее, что взимались в больших, чем прежде, размерах и сбор сопровождался злоупотреблениями. Взяточничество и насилия светских архиерейских чиновников, теперь получивших большое значение в епархиальном управлении, были иногда поразительны. Являясь на архиерейский двор, духовное лицо должно было, прежде чем дойти до архиерея, одарить более 40 человек – казначея, дьяков, подьячих, дворецкого, ключника, келейников, иеромонахов, сторожа и т. д. При патриархе Иосифе в Москве перехожая грамота обходилась попу по 6, 7, 10 и 15 р., кроме харчу; иные волочились из – за грамоты по 20 – 30 недель, или по нескольку раз приезжали в город; иные же, прождавши долго, исхарчивши несколько рублей, уезжали ни с чем¹⁷⁴. При патр. Никоне ставленники также волочились по 15 – 30 недель, тратили на харч и на посулы разным лицам около патриарха¹⁷⁵. В уездных городах и селах архиерейские десятинники, боярские дети, дворяне, заездчики и пр. творили всякое безчиние освященному чину, налоги и обругательства и убытки, сверх указных статей имели лишние сборы»¹⁷⁶. Духовенство подавало жалобы царю, патриарху и епископам, но притеснения продолжались. Только собор 1675 г. остановил их, передав сбор архиерейских пошлин с духовенства и контроль над ним духовным лицам¹⁷⁷. Сами епархиальные архиереи, облагая данью и пошлинами приходские церкви с причтами, не всегда сообразовались с величиною прихода и его доходностью. Поэтому бывали случаи, что к какой – либо бедной церкви никто не соглашался поступить во священники, так как нечем было бы платить святительскую дань и пошлины¹⁷⁸. Бедность сельского духовенства иногда обращала на себя внимание русских публицистов. Вот что например говорит Посошков: «у нас в России сельские попы питаются своею работою, и ничем они от пахатных мужиков неотменны: мужик за соху и поп за соху, мужик за косу и поп за косу... Жалованья государева им нет, от миру никакого подаяния им нет же, и чем им питаться, Бог весть..; аще пашни ему (попу) не пахать, то голодну быть»¹⁷⁹. Не удивительно, что многие оставляли свои приходы, переходили на другие или нанимались на службы. Не удивительно, что различные постановления против перехожего и крестцового духовенства не достигали своей цели: они затрагивали зло лишь сверху, не касаясь его оснований. В переходах и крестцах сказывалась борьба бедного духовенства за существование. Нужно было дать ему искомый кусок хлеба и оно крепче сидело бы на своих местах.

При очень недостаточном материальном обеспечении сельское духовенство, естественно, на первом месте ставило хозяйственные заботы и очень мало служило интересам паствы. Посошков так свидетельствует об этом: «мужик за соху и поп за соху, мужик за косу и поп за косу, а церковь святая и духовная паства остается в стороне. И от такого их земледелия многие христиане помирают, не токмо не сподобившися приятия тела Христова, но и покаяния лишаются и умирают, яко скот. И ради земледельства поповского стоят церкви Божии, яко пустые храмины, без славословия Божия...; в праздничный день, где было идти в церковь на славословие Божие, а поп с мужиками пойдет овины сушить, а где было обедню служить, а поп с причетники хлеб молотит. А в таковых суетах живуще, не токмо стадо Христово пасти, но и себя не упасти»¹⁸⁰. С другой стороны прихожане, выбиравшие к себе причт, не были строги в выборе. Нередко «во священство поставлялись такие невежды, которые, по выражению собора 1667 г., ниже скоты пасти умеют, кольми паче людей»¹⁸¹. Самыми видными и наиболее часто встречающимися недостатками в духовенстве были: невежество, небрежное отношение к богослужению и просвещению паствы, пьянство и раздоры. В духовенстве больших городов, где оно было обеспечено более достаточно, замечалась леность в отправлении богослужебного чина¹⁸².

Вместе с материальною нуждой, невежеством и другими недостатками белого духовенства соединялось и его унижение. Завися в своем содержании от прихожан, помещика или – в домовой церкви – от боярина, причт покорно преклонялся пред ними, делал уступки, стараясь снискать их расположение, молчал там, где следовало бы обличать, и нередко раболепствовал. Иначе грозило или уменьшение доходов, или изгнание. В конце XVII в. псковский митр. Маркелл жаловался, что «церквами архиерей не владеет, а владеют мужики, а священники бедные и причетники у них вместо рабов и говорить против них ничего не смеют»¹⁸³. Помещики часто ставили во священники к своим вотчинным церквам крепостных крестьян и продолжали видеть в них по прежнему своих рабов, поэтому обращались с ними не лучше, чем с крестьянами. Даже собор 1667 г. не признал за такими священниками права оставить свой приход, и детей, рожденных до посвящения, оставил в крестьянстве¹⁸⁴. Самовольство помещиков давало себя чувствовать и таким священникам, которые по происхождению не принадлежали к крестьянству, – как чужим, так и еще более своим вотчинным. Чем – нибудь разгневанный дворянин иногда тряс священника за бороду, бранил «неподобною» бранью, волочил за ноги по земле, сажал в колодки и цепи, бил и от церкви отсылал¹⁸⁵. Бывали изредка даже такие случаи, что помещик бранил и бил поповского старосту, приезжавшего в его вотчину по своей обязанности, или делал вооруженное нападение на его двор и разграблял его, если чем – нибудь не полюбятся его распоряжения; и поповский староста вынуждался жаловаться своему начальству, что «боясь такого озорника, в уезды для всяких дел ездить и посыльных людей посылать не смеет»¹⁸⁶. Архиерейские и государевы чиновники, имевшие какое – либо отношение к белому духовенству, обращались с ним грубо и притесняли его. При взимании разных платежей духовенство не избегало «правежей» с оковами и побоями, которыми старались добрать с него недоимки. Сами архиереи нередко способствовали такому унижению духовенства: за разные проступки они карали его тяжким смирением в монастыре или в тюрьме. Особенною суровостью отличались коломенский еписк. Иосиф¹⁸⁷ и патр. Никон. Подьяки этого последнего ходили по всем соборам и церквам смотреть за поведением духовенства и мирян; патриаршие стрельцы разъезжали по улицам города, хватали пьяных попов, волочили в тюрьму и здесь «подвергали всякому поношению, надевая цепи на руки и на ноги, иногда же приковывая к тяжелой колоде»¹⁸⁸. Сам Никон держал себя недоступно в отношении к подчиненному духовенству. Вот что между прочим говорили об этом в своей челобитной царю (1658 г.) недовольные Никоном: «ставленники иные волочатся в Москве недель десять и больше, да отошлет ставиться в Казань; иные пропадают безвестно, живот свой мучат в Москве к слушанию (испытанно) ходят, да насилу недели с две дождутся слушаться, ждут часу до пятого и до шестого ночи зимнею порою; побредет иной к себе ночью на подворье, да пропадет без вести, а нигде на патриархове дворе пускать не велено. При прежних патриархах, кроме Иосифа, ставленники все ночевали в хлебне, а при Иосифе патриархе ставленники зимнею порою все дожидались в крестовой, а ночевали в хлебне безденежно. А ныне в сенях не велят стоять, зимою мучатся на крыльце. При прежних святителях до самых крестовых сеней и к казначею, и к ризничему, и в казенный приказ рано и поздно ходить было невозбранно; а ныне... страшно приблизиться и к вратам, потому что одни ворота и те постоянно заперты: Священники не смеют ходить в церковь к благословению, не то что о неведомых вещах допросить... А того отнюдь не бывает; чтоб старосту поповского, приехавшего с доходами, взять к себе в крестовую да расспросить о всяких мерах. При прежних патриархах, из которой десятины приедет староста поповский, сперва будет у патриарха в крестовой у благословения, святитель его пожалует, велит кормить, и приказывает дьяку казну принять не задерживая... да всякий день приходит к святителю и святитель расспрашивает его о всяких мерах и подачами жалует мало не всякий день»¹⁸⁹. При патр. Иоасафе II над поповскими старостами Москвы был поставлен для контроля светский тиун¹⁹⁰: так мало доверял патриарх выборным от духовенства властям. Только со времени собора 1675 г. поднялось значение этих властей, в ущерб светским архиерейским чиновникам. Унижение, всюду испытываемое белым, особенно сельским, духовенством, нашло себе выражение и в законодательных памятниках этого времени. Собор 1667 г. дает предпочтений соборному протодиакону пред «несановитыми и сельскими священниками», «не возбраняя» ему на собрании садиться выше этих последних¹⁹¹. Уложение 1649 г. указало подвергать нещадному правежу всех членов белого духовенства наравне с мирянами; определяя размер штрафов за бесчестие духовных лиц, оно оценило безчестие «уездных и безместных попов пятью рублями (городских дороже)¹⁹², – так же как в половине ХVII в. взыскивали за оскорбление черемиса или мордвина за убийство собаки. Не даром на это жаловалось духовенство в своей челобитной, поданной Алексею Михайловичу в 1658 г., прибавляя еще от себя, будто бы тогда «похвальным словом у не боящихся Бога дворян и боярских детей стало: бей попа, что собаку, да кинь пять рублев», и будто бы «иноземцы удивляются, а иные плачут, что так обесчещен чин церковный»¹⁹³.

Естественно, что всюду встречаемое духовенством унижение, выросши из его материальных нужд и невежества, равно –  как из предоставленного мирянам участия в церковных делах, само стало в ряд с эти условиями и все они вместе вырабатывали из духовенства (преимущественно сельского) угнетенный и забитый класс со слабым самомнением и сильным терпением, с узким кругом деятельности и вялою энергией в исполнении своего великого назначения.

За все время существования в Москве патриаршей кафедры ее занимали преемственно 11 патриархов, вступая в управление Церковью или непосредственно один за другим, или с промежутками (междупатриаршество): Иов (1589 – 1605 г.), Игнатий (1605 – 1606 г.), Гермоген (1606 –  1612 г.), Филарет (1619 – 1634 г.), Иоасаф I (1634 – 1641 г.), Иосиф (1642 – 1652 г.), Никон (1652 – 1667 г.), Иоасаф II (1667 – 1672 г.), Питирим (1672 –1673 г.), Иоаким (1674 – 1690 г.) и Адриан (1690 – 1700 г.).

Патриарх Иов, в миру Иоанн, происходил из г. Старицы, от посадского человека; в детстве обучался грамоте в старицкой Успенской обители; там же постригся и получил место архимандрита. В 1571 г. он переведен в подмосковный Симонов монастырь и в 1575 – в московский Новоспасский. После этого он быстро возвышался по степеням высшей иерархии: в 1581 г. рукоположен в коломенского епископа, в 1586 г. перемещен на ростовскую кафедру, в 1587 г. – на московскую митрополичью и 1589 г. получил сан патриарха. По своему характеру он был человек мягкий, кроткий и склонный к аскетизму. Он имел богатую память, красивый голос, любил совершать богослужение и так величественно совершал его, что некоторые современники говорили о нем: «прекрасен в пении и во чтении, яко труба дивна всех веселяя, услаждая и умиляя до слез».

В церковной деятельности он мало чем заявил себя: рукоположил в сан митрополичий и архиепископский бывших в России архиепископов и епископов, поставил новых для Пскова и Корелии; для надзора за московским духовенством учредил в Москве 8 поповских старост, с 32 десятскими дьяконами и дал им письменный наказ с определением их обязанностей; для наблюдения же за ними назначил 4 протопопов (1592 г.); когда поповские старосты и десятские диаконы переставали исполнять свои обязанности, он призывал их к себе и увещевал; в 1604 г. новым наказом напоминал им об их обязанностях. С согласия собора он установил несколько новых праздников. По просьбе грузинского царя Александра послал в Грузию 4 учительных людей, 3 иконописцев и 2 послания от себя. Сравнительно больше обращает на себя внимание гражданская деятельность патр. Иова. Он был близким человеком в семье Феодора Ивановича и сам привязан к нему: своим посланием он утешал царицу Ирину Феодоровну, когда та горько оплакивала смерть дочери Феодосии; по смерти Феодора Ивановича он составил его жизнеописание, полное всяческих похвал. По случаю убиения царевича Димитрия царь посылал к нему следственное дело для рассмотрения, и Иов на основании данных этого дела признал изменниками Нагих и угличских посадских людей, а смерть царевича – естественною по Божиему суду; царь поступил согласно мнению Иова, наказал Нагих и некоторых угличан. При решении текущих государственных дел патриарх и подчиненные ему иерархи принимали непосредственное участие: они вместе с царем и боярами сходились на земский собор в столовой государевой палате и здесь рассматривали дела, докладываемые дьяком¹⁹⁴. Особенно важное значение пришлось получить патриарху по смерти Феодора Ивановича (1598 г.). Царь помер бездетным и престол был свободен. Естественно, патриарх на время становился во главе отечества и должен был радеть о его делах. В выборе будущего царя он остановился на покровительствовавшем ему Борисе Годунове и много содействовал возведению его на престол. Вместе с духовенством, боярами и гражданами Москвы он ходил упрашивать инокиню Александру (бывшую царицу Ирину) благословить на царство своего брата Бориса, и его самого – принять царский венец. Борис отказывался. На великом земском соборе из представителей всего государства (17 февр. 1598 г.) патриарх выступил как бы в качестве председателя. Сообщив о том, что ни царица Ирина, ни Борис, ее брат, не согласились занять престол, он обратился с вопросом: «кому государем быть?» и сам же, не дожидаясь от собора ответа, прибавил: «у меня Иова патриарха и у митрополитов, архиепископов и епископов и всего освященного собора, которые при преставлении царя Феодора Ивановича были, мысль и совет у всех один, что нам мимо Бориса Феодоровича иного государя никого не искать и не хотеть». Духовенство громогласно подтвердило эти слова своего архипастыря, а затем заявили свое согласие и светские лица в соборе. Патриарх снова во главе духовных лиц, бояр и множества народа явился в Новодевичий монастырь уговаривать Бориса на царство; но опять получил отказ. Тогда патриарх, после молебствия во всех церквах и монастырях столицы, с крестным ходом пришел в Новодевичий монастырь, и Борис согласился сесть на трон. Обрадованный Иов всюду разослал грамоты с объявлением об избрании нового царя и с предписанием в продолжение трех дней служить молебны об его здравии. Но этого было недостаточно. В виду возможных неудовольствий и козней против Бориса нужно было утвердить приговор земского собора об его избрании. Об этом и позаботился Иов. Составлена была уложенная грамота и утверждена подписями и печатями бывших членов собора; принесена присяга новому царю, причем грозилось отлучением от Церкви и св. причастия тем, кто ослушается этой грамоты и будет распускать в народе невыгодную для царя молву. Такая деятельность в пользу Бориса вооружила против Иова некоторых бояр, не желавших видеть царем его избранника; по словам самого Иова, ему приходилось терпеть «озлобление и клеветы, укоризны, рыдания и слезы». Громко раздававшийся при избрании царя голос патриарха Иова замолк, когда царь вступил в управление государством. Он молчал даже тогда, когда нужно было обличать подозрительного царя Бориса, начавшего принимать наветы на бояр и жестоко преследовать их. Напрасно патриарху многие говорили с укором: «что, отче святый, новотворимое сие видиши, а молчиши?» Он сознавал, что строптивый царь не послушает обличений и увещаний; поэтому молчал пред ним, но скорбел сердцем, непрестанно молился и умолял народ, «дабы престали от всякого зла дела, паче же от доводов (доносов) и ябедничества». Когда же объявился первый самозванец (1604 г.), Иов, уже старый и больной, опять выступил на поприще политической деятельности, стараясь поддержать власть законного царя и царский престол. Узнав о покровительстве Польши самозванцу, он послал туда две грамоты, – одну к польской раде и духовенству с убеждением не верить обманщику Григорию Отрепьеву, выдающему себя за царевича Димитрия, и другую к киевскому воеводе Константину Острожскому с просьбою обличить и схватить самозванца. Когда Лжедимитрий вступил в пределы России, патриарх в Москве клятвенно уверял народ в смерти Димитрия, убеждал не верить самозванцу и помнить присягу, данную Борису, рассылал об этом грамоты по Москве к начальникам полков, по городам к воеводам и др., сам служил молебны за Бориса, посылал монахов в Путивль для увещания жителей, изменивших царю и в 1605 г. (в янв.) разослал по всей России грамоту, что Сигизмунд польский поддерживает Лжедимитрия с целью попрать православную веру в России и православных обратить в латинскую и люторскую веру, предписывая духовенству читать эту грамоту во всех церквах, служить молебны о даровании победы над самозванцем и проклинать его вместе со всеми государевыми изменниками. Но все это не действовало. Самозванец шел к Москве и становился сильнее. Между тем Борис умер (13 апр. 1605 г.). Москва, все войско и Россия присягнули Феодору Борисовичу. Но скоро обнаружилась измена. Сначала некоторые бояре, затем войско перешли на сторону Лжедимитрия. Москва поддалась и также признала его за истинного царевича. Иов плакал и молил бояр усмирить возмущение парода. Но и это не действовало, как не действовали прежние клятвы, увещания и удостоверения. Москва присягнула Лжедимитрию и грамотой звала его на престол. Но Иов остался непреклонным. И вот, когда он (10 июня) совершал службу в Успенском соборе, сюда ворвалась толпа с оружием и повлекла его из алтаря. Иов снял с себя панагию и, полагая ее пред Владимирскою иконой Богоматери, со слезами проговорил: «о, пречистая Владычица Богородица!... Я грешный 19 лет правил словом истины, хранил целость православия, ныне же по грехам нашим, как видим, на православную веру наступает еретическая; молим тебя, Пречистая, спаси и утверди молитвами твоими православие». Толпа озлобилась, с позором волочила святителя по церкви, с побоями повлекла на лобное место, крича, что он «наияснейшего царевича Димитрия расстригою сказует». Патриарший двор был разграблен. Патриарх в чернеческой одежде и на простой телеге был отправлен в заточение в Старицкий Успенский монастырь. Самозванец велел держать его «в озлоблении скорбнем». Но архимандрит Дионисий благоговел пред святителем и старался всячески облегчить его заточение¹⁹⁵.

По низложении Иова на патриаршую кафедру вступил Игнатий. Он был Грек, вероятно, с острова Кипра, образование довершил, по всей вероятности, в Западной Европе, почему и сочувствовал латинству. Несколько времени он занимал архиепископскую кафедру на о. Кипре, но по завоевании последнего, изгнанный Турками, удалился в Рим. В правление Феодора Ивановича он явился в Россию (1595 г.) и жил вероятно щедротами и милостями благочестивого царя. При Борисе Годунове он сделан был рязанским епископом (1603 г.). Видя возраставший успех Лжедимитрия, он первый из русских епископов признал его царевичем Димитрием; в Туле встретил его, как законного царя и приводил к присяге ему московских перебежчиков. Естественно, что Игнатий очень понравился самозванцу и тот предизбрал его на московскую патриаршую кафедру. Вместе с самозванцем Игнатий явился в Москву. Первый был принят, как царь; а второй мог теперь занять кафедру, по царскому изволению. Будто бы, по желанию Лжедимитрия, Игнатий дважды просил на это благословения у патр. Иова, но тот отказал, прибавив: «по ватаге и атаман (самозванец), по овцам и пастырь» (Игнатий). Тогда, по требованию царя, освященный собор возвел Игнатия в сан патриарха (24 июня 1605 г.). Признательный Игнатий вскоре разослал по России грамоты с требованием служить по всем церквам молебны за нового царя и его мать, инокиню Марфу. В свою очередь и царь сделал нового патриарха своею правою рукою, как выражаются летописи, «своим злокозненным собеседником, возлюбленником и потаковником». Патриарх получил видное место в государственной думе, преобразованной на манер польской рады или сената: патриарх сидел здесь по правую руку государя; рядом же с государем он садился и при приеме иностранных послов. Расположенный к католицизму и угодливый по своему характеру, Игнатий оставлял без обличения козни иезуитов в Москве и сам допустил такие действия, которые были приятны католикам, но оскорбительны для православных Русских. Например он согласился совершить венчание Лжедимитрия, православного царя, с католичкою Мариной Мнишкой. Дело было так. Лжедмитрий, полюбивши Марину, захотел во что бы то не стало жениться на пей. Но за ней стояла католическая партия, думая воспользоваться этим браком для успехов своей пропаганды в России; она не могла согласиться на обращение Марины в православие. С другой стороны православные не могли допустить брак своего православного царя с католичкою и признать католичку своею царицею. Лжедимитрий не мог пренебречь ни тем, ни другим и должен был, по возможности, удовлетворить обеим сторонам. Не зная, как выйти из затруднения, он обратился к собору из духовных лиц и бояр. Стоявший во главе собора Игнатий направил его решение согласно желанию Лжедимитрия и в ущерб интересам православных. Правда, некоторые из епископов (Иосиф коломенский и Гермоген казанский) на соборе горячо требовали перекрещения Марины; но собор большинством голосов решил иначе. 8 мая, во время литургии патриарх короновал, миропомазал и причастил св. Дарами Марину, а после литургии благовещенский протопоп венчал царя с коронованною невестой. Таким порядком священнодействий, вероятно, патриарх думал угодить обеим сторонам, – православной и католической: первая могла усмотреть в миропомазании присоединение Марины к православной Церкви и примириться с этим, вторая же – видеть в этом простую принадлежность коронования и оставаться в уверенности, что Марина – католичка и что православная Церковь уступила, дав католичке корону, св. причастие и венчание с царем. Если так, то здесь Игнатий обнаружил во всей неприглядности свой льстивый характер. Свадебные празднества были роковыми для Лжедимитрия. Буйство поляков в Москве вызвало восстание и Лжедимитрий 17 мая был убит. При ненависти к нему русских не мог оставаться на патриаршей кафедре, избранный и покровительствуемый им, «потаковник» его Игнатий. 17 или 18 мая он был соборно низложен, лишен святительского сана и, как простой инок, отправлен «под начал» в Чудов монастырь; таким образом патриаршею кафедрой правил около 11 месяцев. Ненависть русских к нему была так сильна, что в сознании их он стал выступать, как «злокозненный» еретик и «лжепатриарх»¹⁹⁶.

19 мая 1606 г. Москва избрала на царство Василия Шуйского, главного деятеля в низложении Лжедимитрия. После первых необходимых забот об утверждении себя на престоле, он обратил внимание на свободную патриаршую кафедру. Иов был еще жив, но слаб зрением и до того дряхл, что не мог управлять Церковью. Нужно было избрать нового патриарха. Из представленных собором кандидатов царь избрал казанского митрополита Гермогена, который при Лжедимитрии горячо противился браку его с католичкой Мариной Мнишкой.

Есть известие, что Гермоген был некогда донским казаком, потом сделался приходским священником в Казани; приняв пострижение, он достиг степени архимандрита в казанском Спасо – Преображенском монастыре, а в 1589 г. возведен на казанскую митрополию. Как митрополит, он показал свою ревность к просвещению христианскою верою казанцев: с этою целью говорил им поучения, составил сказание о чудесах Казанской иконы Богоматери и житие святителей Гурия и Варсанофия, обращался за содействием к царю и патриарху, когда увидел свое бессилие уничтожить злоупотребления в жизни новокрещенных татар и в отношении магометан к христианам. Это был человек всею душой преданный православию и отечеству, решительный и непреклонный. Не даром москвичи называли его «адамантом»: стоя за правду, он готов был даже пожертвовать своею жизнью. Его непреклонность и решительность в борьбе с неправдою делали его нередко суровым и жестким. Такой – то человек и нужен был теперь для патриаршей кафедры. Сам царь был слаб, нерешителен и не предприимчив; бояре своевольничали; царский престол колебался и во всей России была смута. Патриарх теперь должен был стать защитником престола, водворителем мира и правды в отечестве. Взоры всех к нему и обращались. Таким образом Гермоген призывался к широкой политической деятельности (более чем к церковной) и действительно с честью и славой послужил бедствующему отечеству.

Шуйский не долго пользовался безопасностью. 15 июня в самой Москве поднялся бунт, но скоро был усмирен. Чрез два месяца на юге разнесся слух, что Димитрий жив и укрывается в Польше, а Шуйский – незаконный похититель престола. Южно – русские города: Путивль, Чернигов, Отародуб, Новгород – Северск, Белгород и др. восстали против Шуйского. Патриарх послал туда для увещаний Пафнутия, митрополита крутицкого; но его не слушали. Иван Болотников стал во главе восставших и, рассылая грамоты по городам, призывал их стать за Димитрия, а себя выдавал за назначенного им воеводу. Мятеж быстро распространялся: от Москвы отложились Орел, Тула, Калуга, Рязань, Дорогобуж, Можайск, Руза, Ржев, Старица, Владимир, Свияжск, Астрахань, пригороды Пскова и др. – словом – чуть не вся Россия. Сам Болотников расположился с войском около Москвы (в с. Коломенском). Москва была в опасности. Тогда патриарх разослал (29 и 30 ноября 1607 г.) по всей России грамоты, где извещал о погибели Лжедимитрия, о перенесении в Москву мощей истинного царевича Димитрия, о восстании изменников, и предписывал духовенству прочитать эти грамоты народу и молиться о здравии царствующего государя, о покорении ему врагов и умирении царства. Грамоты кое – где имели успех: из некоторых городов были изгнаны мятежники, иные сами стали отходить от Болотникова (напр. рязанские Ляпуновы). Победы Скопина – Шуйского и других московских воевод на время смирили Болотникова и он засел в Калуге. Чтобы крепче привязать народ к законному царю и предупредить измену, царь и патриарх устроили в Москве церемонию народного покаяния. Для этого вызвали из Старицы патр. Иова. 20 февр. 1607 г. в Успенском соборе в присутствии народа была прочитана покаянная грамота от лица народа: в ней народ клялся в своих изменах Борису и его сыну Феодору, в непослушании патр. Иову, в убийствах, в оскорблении святыни и просил разрешить все эти преступления жителям не только Москвы, но и всей России; вслед за тем прочитана была от лица обоих патриархов и всего освященного собора разрешительная грамота, где также перечислялись народные клятвопреступления и давалось разрешение в них. Иов словесно убеждал всех хранить впредь верность данной присяге. Народ умилился, многие плакали и бросались в ноги патр. Иову. Это было последнее дело Иова на пользу отечества: 8 марта 1607 г. он скончался Московская церемония народного покаяния не могла остановить начавшихся в государстве смут. Весною того же 1607 г. к Болотникову пристало множество казаков с мнимым царевичем Петром, сыном царя Феодора. Болотников усилился и опять открыл свои действия. Патриарх Гермоген предал его и главных его соумышленников проклятию. Скоро, осажденный в Туле, Болотников сдался и был казнен вместе с мнимым Петром Феодоровичем. Но вслед за повешенным Петром объявлялись в разных городах России новые и новые самозванцы: в Астрахани – царевичи Август, сын Ивана Васильевича, и Лаврентий, внук Ивана Васильевича, сын Ивана Ивановича; в Украйне – 8 царевичей, сыновей Феодора; наконец, в Северской земле – царевич Димитрий. В Москве снова прибегли к религиозным церемониям: в Успенском соборе было прочитано известие о видении одному благочестивому мужу Иисуса Христа, который грозил России бедствиями за то, что не стало правды ни в царе, ни в церковном чине, ни в народе, и назначен был народный пост от 14 до 19 октября. Поднимавшиеся самозванцы быстро исчезали со сцены, только Димитрию суждено было иметь успех. Пан Мнишек признал его своим зятем, Марина – мужем; около него собрались польские дружины под начальством Лисовского, Сапеги и др., запорожские и донские казаки; к нему перебегали с поля битвы ратные московские люди; города один за другим покорялись ему. Летом 1603 г. он уже утвердился лагерем около Москвы в с. Тушине, от чего и получил прозвание Тушинского вора. Царь упал духом. Патриарх старался ободрить его и побуждал выступить с войском против Тушинского вора.

В свою очередь епископы и монастыри стояли за царя и противились самозванцу, многие пострадали за свою верность царю. Псковский епископ Геннадий долго увещевал народ хранить верность присяге, данной Шуйскому, но к его огорчению город изменил. Исидор митрополит новгородский своими увещаниями успел отстоять Новгород, готовый склониться на сторону самозванца. Суздальский архиепископ Галактион не хотел дать благословение Тушинскому вору и был изгнан из города; коломенский еписк. Иосиф был захвачен в плен литовским отрядом Лисовского и при осаде какого – либо города был привязываем к пушке для устрашения осаждаемых, пока не был отбит московскими войсками; тогда он возвратился в Коломну и по прежнему старался удерживать народ от измены царю. Тверской архиеписк. Феоктист, которому удалось отстоять Тверь от Болотникова, теперь был взят и отправлен в Тушино, где подвергнут истязаниям (1608 г.); чрез несколько времени убежавший отсюда, он был настигнут, убит и брошен на дороге (1610 г ). Ростовский митроп. Филарет, видя приближение к городу польских отрядов вместе с переяславскими изменниками, заперся с некоторыми верными гражданами в соборной церкви и приготовился к смерти св. причастием; но двери собора были разбиты, мятежники ворвались и началась резня; Филарет стал было уговаривать их, но его схватили, сняли святительские одежды, надели изодранное польское платье и татарскую шапку и босого с поруганиями отвели в Тушино. Кириллов белозерский монастырь стал крепостью и в продолжение 5 лет выдерживал набеги буйных полчищ; Спасо – Прилуцкий монастырь пожертвовал на нужды отечества всю свою казну; Соловецкая обитель прислала за два раза более 17000 р. Троице – Сергиева обитель с сентября 1609 г. была осаждена 30 – тысячным польским войском под начальством Сапеги и Лисовского. Несмотря на малочисленность защитников, на множество приютившихся здесь жен и детей крестьянских, на нужду в съестных припасах, питье и топливе, несмотря даже на свирепствовавшую цингу, она, подкрепляемая видениями пр. Сергия, мужественно выдержала 16 – месячную осаду. Напрасно польские воеводы стреляли по монастырю из 90 пушек: «седатые грачи», как называл иноков Сапега, усидели в своем гнезде. Монастырь даже нашел возможность отослать в Москву во время осады 2000 р. в добавок к тем 18000, которые послал Шуйскому в начале его правления.

Между тем в самой Москве открылись беспорядки и волнения. Многие москвичи переходили на сторону Тушинского вора и целовали ему крест; московские торговцы возили в Тушино свои товары и поднимали цену на съестные припасы в Москве; недостаток последних еще более увеличился, когда тушинцы отрезали путь от Рязани к Москве. Недовольство народа все более и более возрастало. 17 февр. 1609 г. толпа мятежников собралась на лобном месте, насильно привела туда же патриарха и стала кричать: «из – за Василия кровь льется, и земля не умирится, пока он будет на царстве; его одна Москва выбрала, а мы хотим избрать другого царя». Патриарху удалось защитить царя, и мятежники убежали в Тушино. Вслед за ними он отправил туда две увещательных грамоты, убеждая мятежников одуматься, не разорять родного отечества и покаяться. Чрез несколько времени (в апреле) составился новый заговор против Шуйского, но был своевременно открыт. Народ, выводимый из терпения дороговизной, врывался во дворец с криками: «чего нам еще дожидаться? разве голодною смертью помирать?» Царь уговаривал народ успокоиться, а купцов – не притеснять москвичей. Троице – Сергиева обитель и здесь оказала пользу: она открывала свои житницы и продавала хлеб по умеренным ценам; а когда снята была ее осада, то охотно принимала, кормила и лечила всех, искавших приюта. Скоро счастье стало улыбаться Василию: тушинцы были отбиты от Москвы, некоторые города отпали от царика – вора, рязанские города очищены от мятежников, крестьяне, озлобленные тушинцами, стали бить и топить их, когда удавалось схватить; наконец Скопин – Шуйский громил тушинский лагерь, царик бежал и Тушино в марте 1610 г. совсем опустело. Но счастье улыбалось царю не долго. С Запада надвигалась новая гроза: Сигизмунд польский стоял под Смоленском; некоторые из русских, бежавших от Тушинского вора, просили у Сигизмунда на московское царство его сына Владислава; польские войска быстро завоевывали южнорусские города и некоторые из них присягали Владиславу. На беду Скопин – Шуйский погиб и народная молва винила в его смерти подозрительного и завистливого царя. Коронный гетман Жолкевский с большим польским войском приближался к Москве. В Москве появились присланные Жолкевским грамоты, где обещались России тишина и благоденствие, если на царство будет избран Владислав; эти грамоты ходили по рукам, читались на сходках и в некоторых находили сочувствие. 17 июля 1610 г. недовольные царем бояре, во главе с Захаром Ляпуновым, стали требовать от царя отречения от престола, собрали народную сходку и заставили Шуйского сложить царский посох. Напрасно патр. Гермоген защищал Шуйского: народ на этот раз не слушал ни угроз, ни увещаний. Низложенный царь и царица были насильственно пострижены, и управление государством вверено боярской думе. Скоро поднялся вопрос о замещении царского престола. Чернь желала тушинского вора, стоявшего в селе Коломенском; патриарх предлагал Василия Голицына или Михаила Феодоровича Романова; бояре во главе с Мстиславским и Салтыковым стояли за Владислава. Бояре взяли верх, когда Жолкевский подошел к Москве. Патриарх уступил, но настоял на том, чтобы при избрании Владислава были оговорены следующие условия: ему самому креститься в православную веру, жениться не иначе, как на православной, не сноситься с папою по делам веры, не дозволять построения костелов и католической пропаганды в России и строго карать отступников от православия в латинство, Сигизмунду же отступить от Смоленска. Для переговоров с Сигизмундом были отправлены под Смоленск послы: Голицын и Филарет с келарем Троицкой Лавры Авраамием Палицыным. С своей стороны патриарх отправил грамоты Сигизмунду и Владиславу, первого прося отпустить сына на русское царство, а второго – принять крещение. Сигизмунд не соглашался на предложенные условия; он требовал московской короны для себя и немедленной сдачи осаждаемого Смоленска. Жолкевский и польские войска были пущены в Москву, завладели здесь укреплениями, пушками и снарядами. Сначала они не обижали москвичей; но скоро вместо Жолкевского был прислан в качестве полководца Гонзевский. Тогда начались своевольства, разбои, буйства и оскорбление православных святынь от поляков. Гонзевский энергично действовал в пользу Сигизмунда. Услужливые бояре Салтыков, Милославский и Мстиславский, в угоду ему, приготовили грамоту к русским послам, требуя, чтобы они во всем положились на волю Сигизмунда. Патриарх, у которого просили согласия на это, решительно отказал: «...писать так, что мы все полагаемся на королевскую волю и чтобы наши послы положились на волю короля, того я и прочие власти не сделаем и вам не повелеваю, и если не послушаете, наложу на вас клятву; явное дело, что по такой грамоте нам пришлось бы целовать крест самому королю». Салтыков стал поносить патриарха и замахнулся на него ножом. Но Гермоген не испугался: «не страшусь твоего ножа – сказал он, – вооружаюсь против него силою креста Христова, ты же будь проклят от нашего смирения в сей век и в будущий». Бояре продолжали свое дело; их грамота была доставлена под Смоленск. Но русские послы, бывшие там, не согласились уступить. Не видя подписи патриарха, они говорили: «патриарх у нас человек начальный, без патриарха теперь о таком великом деле советовать не пригоже..., без патриарховых грамот по одним боярским нельзя делать». Непреклонные послы скоро, по повелению Сигизмунда, были отосланы пленниками в Мариенбург. Патриарх, видя, как далеко заходят стремления поляков и польской партии, обратился с воззванием к москвичам, убеждая их твердо стоять за православие, к тому же призывал и другие города. В Москве была получена грамота от жителей Смоленска, где они говорили, что полякам и королю верить нельзя, что «во всех городах и уездах, коими они завладели, поругана православная вера и разорены Божии церкви», что король и католическая Польша не согласны отпустить Владислава на русский престол и что там «положено овладеть всею московскою землею». Москвичи встрепенулись. Готовые отстать от Владислава, они написали грамоту, где указывали первенство Москвы, напоминали о ее православных святынях, отмечали стойкость своего патриарха и призывали Русь ополчиться на защиту Москвы и православия от поляков. Та и другая грамоты вместе с воззванием патриарха рассылались по городам, списывались и списки быстро распространялись. К ним присоединялись воззвания Дионисия, архимандрита Троице – Сергиевой обители, Прокопия Ляпунова, рязанского воеводы и пр. Всюду закипело негодование против поляков, загорались ревность к православию и любовь к отечеству, всюду поднималось движение. Города один за другим быстро ополчались и целовали крест – дружно и крепко стоять за православную веру и московское царство. Составилось грозное земское ополчение и, руководимое Прокопием Ляпуновым, стягивалось к Москве. Поляки и их сторонники встревожились. Салтыков с сообщниками явились к патриарху и стали говорить: «ты писал по городам; видишь, идут на Москву. Отпиши же им, чтоб не ходили». – «Отпишу, чтобы они воротились назад – отвечал он, – если вы, изменники, и с вами королевские люди выйдете вон из Москвы; если же не выйдете, так я напишу им, чтоб совершили начатое дело до конца». К Гермогену была приставлена стража. Ополчение окружило Москву и начались ожесточенные схватки с поляками. Снова Гонзевский и его сторонники приступили к патриарху с требованием, чтобы отослал ополчение прочь от Москвы, и грозили ему смертью. Но он был непреклонен и на этот раз. «Вы мне обещаете злую смерть – отвечал он, – а я надеюсь чрез нее получить венец и давно желаю пострадать за правду. Не буду писать (Ляпунову), – я вам уже сказал и более от меня ни слова не услышите». Гермогена заключили в Чудов монастырь и сурово обращались с ним. Сидевший в заточении Игнатий был освобожден и, несмотря на свое прежнее осуждение, осмелился совершать церковные службы на Пасхе и раболепно молился вместе с изменниками за царя Владислава и Сигизмунда. К несчастию для России, в земском ополчении начались раздоры; вождь его, Прокопий Ляпунов, был убит казаками. Ополчение стало расходиться. Бедствия России увеличились. Под Москвой хотя и оставались казаки, но более разоряли ее окрестности, чем тревожили поляков, сидевших в Москве. Снова открылись буйства поляков в городе. По России всюду шатались польские шайки, жгли селения, убивали и мучили жителей; также поступали и многочисленные шайки разбойников. Разоренные жители умирали от голода, зимой замерзали по дорогам и полям. Псков признал нового самозванца, какого – то дьякона  – Исидора; Новгород был взят шведами и признал царем королевича Карла – Филиппа. Тяжело было русской земле в это «лихолетье»! Троице – Сергиева обитель и здесь выступила во всем блеске своего патриотизма. По приказанию архимандрита Дионисия монахи и слуги разъезжали по окрестностям, собирали и привозили раненых, голодных и мертвых; первых лечили, одевали и кормили в монастыре и его селах, последних предавали земле; в монастыре и монастырских селах были построены больницы и странноприимные дома. Дионисий сам надсматривал за всем и не знал покоя ни днем, ни ночью. Этого мало. Он старался снова поднять русскую землю на защиту Москвы и очищение отечества. Для этого по прежнему составлял воззвания, посадил у себя в келье писцов, чтобы они списывали эти и прежние подобные же воззвания, всюду рассылал гонцов и побуждал ратных людей к мужеству. В этом помогал ему вернувшийся из – под Смоленска келарь Авраамий Палицын. Патр. Гермоген нашел возможным из своего заточения отправить в Нижний – Новгород грамоту, побуждая «крепко стоять за веру, унимать грабеж, сохранять братство» и спасать Москву (в августе 1611 г.). Это было последним делом патриарха – патриота. 17 января 1612 г. он скончался насильственною смертью¹⁹⁷. Впрочем пред смертью ему суждено было возрадоваться духом при виде того, что зарождалось в Руси, и умирать с надеждою на обновление и очищение дорогой ему России. Воззвания его и Дионисия Троицкого произвели свое действие. Русь стала каяться; наложенный трехдневный пост очищал ее и подготовлял к обновлению. Воззвания читались и одушевляли народ. Земский староста Козьма Минин поднял Нижний – Новгород на защиту Москвы и очищение отечества; за ним восстала вся русская земля. Составилось второе земское ополчение под начальством князя Пожарского. Троице – Сергиева обитель продолжала свои заботы об отечестве: она давала свои сокровища на ратное дело и благословляла ополчение своими святынями; келарь Авраамий неотлучно был при войске, увещаниями поддерживая в нем мужество и решимость; он уговорил казаков действовать сообща с ополчением; когда те готовы были отказаться и требовали денег, Троицкая обитель послала им ризы, стихари и другие церковные вещи; такая жертва пристыдила казаков и они примкнули к общему делу. Ополчение спасло Москву и отечество. 25 октября 1814 г. все кремлевские ворота Москвы были отворены настежь, Поляки сдались и русские войска взошли в Кремль, предшествуемые крестным ходом во главе с архимандр. Дионисием. 21 февраля 1613 г. избран был на царство юный Михаил Феодорович, на которого еще прежде указывал патр. Гермоген¹⁹⁸.

Заключенный Поляками в заточение, патр. Гермоген продолжал считаться в России законным патриархом. Игнатий, вышедший из Чудова монастыря, не мог быть принят на всероссийскую кафедру. Он сам хорошо сознавал непрочность своего положения и потому удалился из Москвы еще раньше изгнания отсюда поляков. В Литве он нашел покровительство Сигизмунда, поселился в Троицком виленском монастыре и принял унию от униатского митрополита Вельямина Рутского¹⁹⁹. По смерти Гермогена патриаршая кафедра оставалась незамещенною; ею управляли местоблюстители – Ефрем, митроп. казанский (до 26 декабря 1614 г.) и Иона, митр. крутицкий. Только спустя семь лет, 24 июля 1619 г., на нее был посвящен патриарх Филарет.

Филарет, в миру Феодор Никитич, был сын боярина Никиты Романова, брата Анастасии, первой жены Ивана Васильевича Грозного, и отец царя Михаила Феодоровича. Родство с царской семьей и личные качества остроумного, ловкого и красивого Феодора Никитича дали ему почетное место в государстве. При царе Феодоре Ивановиче он был членом боярской думы, наместником Новгорода и Пскова и (с 1596 г.) воеводою в правой руке; умирая бездетным, Феодор Иванович сделал его душеприкащиком. Борис Годунов, вступив на царство, сначала относился к нему, по видимому, почтительно; но опасаясь его, как законного претендента на престол, скоро сослал его в Антониев Сийский монастырь (Архангельской губернии); здесь он насильственно был пострижен в монахи и, по повелению Бориса, содержался в строгом «бережении», так что ни с кем не должен был говорить и списываться; кроме того он терпел крайние притеснения от пристава, думавшего угодить царю строгостью своих действий. Там же он был посвящен в иеромонаха и архимандрита. При Лжедимитрии I был рукоположен в ростовского митрополита, как мнимый родственник воцарившегося самозванца (1605 г.). По вступлении на престол Василия Шуйского, он посылался в Углич для открытия мощей царевича Димитрия. В октябре 1609 г. был схвачен сторонниками тушинского вора и приведен в Тушино. Царик, самозвано величавший себя Димитрием, принял Филарета ласково и нарек его в патриарха, как своего мнимого родственника; но однако держал его в плену и строго следил за ним. Филарет невольно уступал; может быть, даже ему льстило название патриарха. Как бы то ни было, он считал себя действительно нареченным патриархом московским и всея России и простирал свою власть за пределы ростовской епархии: его ведению, кажется, подлежали все области, признававшие тушинского вора царем. Чувствуя силу Сигизмунда и поляков, Филарет вместе с некоторыми из изменников – бояр (Салтыковым и др.) готов был признать Владислава московским царем и вел об этом переговоры; но скоро, увидав, что Сигизмунд хочет забрать Русь в свои руки, остановил переговоры, ссылаясь на то, что не в праве вести их без согласия всего русского государства. Посл. бегства царика из Тушина, поляки увели с собою Филарета, но русские во главе с Валуевым разбили их и освободили его (14 марта 1610). По низложении В. Шуйского, когда поднималась речь о передаче московского престола Владиславу, Филарет, прежде соглашавшийся на это, теперь стал отговаривать москвичей; на лобном месте он говорил народу: «мне самому подлинно ведомо королевское злое умышление, – хочет московским государством с сыном к Польше и Литве завладети и нашу непорочную веру разрити, а свою латынскую утвердити». Но Владислав был выбран с известными условиями и Филарет вместе с другими отправлен послом под Смоленск. Там он выказал решительную твердость, отстаивая в интересах России оговоренные для Владислава условия и не желая положиться на волю короля, как требовали московские бояре своею грамотою к русским послам. Филарет долго жил в плену под Смоленском, потом был отослан в Литву и наконец заключен в Мариенбург. Один, разлученный с товарищами, он терпел всякие притеснения. Воцарившийся Михаил Феодорович старался облегчить его судьбу: он послал к нему сретенского игумена Ефрема, который и остался при нем; наконец завел переговоры о его освобождении. Поляки долго не уступали, надеясь, что царь, ради освобождения отца, согласится отдать Польше некоторые земли; но Филарет решительно противился этому. Только после 9 – летнего плена он был освобожден: под Вязьмой был обменен на польского пленника, полководца Струсю (1 июня 1619 г.), и возвратился в Москву (14 июня). Торжественно и радостно встретили его здесь: «сотворися, говорит летописец, – праздник великий пришествия ради его». Еще раньше, когда он томился в плену, в Москве его признавали верховным архипастырем всея России: в царских грамотах и на антиминсах он назывался «митрополитом московским и всея России»²⁰⁰. Можно думать, что в Москве дожидались его возвращения, чтобы заместить патриаршую кафедру, и что поэтому ее не замещали. Действительно, когда он возвратился, «приходили, как замечает летописец, к государю власти – бояре и всем народом московским били челом государю, чтобы он упросил Филарета быть патриархом, а освященный собор иерархов заявил царю, что опричь Филарета Никитича патриархом быть некому»²⁰¹. Это же было искренним и давним желанием самого государя. Филарет согласился. 22 июня состоялось его наречение и 24 поставление в сан патриарха. Поставление совершал иерусалимский патриарх Феофан, приехавший в Россию за милостыней.

Смутное время расшатало государственный строй в России, ослабела дисциплина и разыгрывался произвол; материальное положение страны неотложно требовало улучшений. Вступая на царство, Михаил Феодорович был еще слишком молод, неопытен и нерешителен, чтобы исправить расстроенный государственный порядок. Привыкши к самовольству, бояре не могли отказаться от него и теперь: «царя ни во что вмениша, не боящеся его, говорит летописец, – понеже детеск сый..., всю землю разделиша по своей воли»²⁰². При состоявшейся после московского разорения переписи допущено было много несправедливости в обложении народа податями, так что одним было тяжело, другим очень легко. Бояре становились «насильниками», притесняя слабых; в боярской думе были недостойные лица, склонные к взаимным интригам более, чем к государственным делам и интересам. По мнению некоторых историков, бояре даже ограничили самодержавие царя, и все управление государством зависело от них. Нужна была сильная воля и опытный человек, для того чтобы уничтожить зло. Таким – то и мог быть для юного государя его отец, патр. Филарет, в котором обстоятельства выработали твердый характер, возраст и прежнее участие в государственных делах дали знание боярской среды и всей русской жизни и научили опытности в управлении, в котором наконец бедствия отечества породили горячий патриотизм. Действительно Филарет стал советником и правою рукою государя. Сам царь в своей грамоте к воеводам 3 июля 1619 г., сообщая о возвращении из Польши своего родителя, выражается так: «мы, великий государь, с отцом своим и богомольцем... советовав..., учнем о Московском государстве промышляти, чтобы во всем поправить, как лучше»²⁰³. Летописцы же называют Филарета «государственнейшим патриархом», замечая, что он «всякими царскими и ратными делами владел» и что «вся вкупе царь и патриарх управляху»²⁰⁴. Филарет на самом деле был столько же государственным, сколько и церковным деятелем. На это указывает самый титул, каким он пользовался: «великий государь, святейший патриарх Филарет Никитич». Все важные государственные постановления и распоряжения производились по его благословению и совету. При разлуках царь и патриарх списывались между собою, советуясь о государственных делах. На указах становились рядом имена обоих: «государь, царь и великий князь Михаил Феодорович, всея России и великий государь, святейший патриарх, Филарет Никитич, московский и всея России указали». Некоторые указы относительно гражданских дел издавались единолично патриархом; им же отменялись некоторые из распоряжений сына. Подданные писали свои челобитные не одному царю, но вместе и патриарху; бояре часто собирались у него пред крестовою палатою в сенях для рассуждения о делах государственных; ему, как и царю, они представляли доклады разного рода. При приеме иностранных послов участвовал обыкновенно патриарх, сидя по правую руку царя; обоим подносились дары и особые грамоты; если же почему – нибудь патриарх не присутствовал на этом приеме, послы официально представлялись ему в патриарших палатах и с такими же церемониями, как царю. Влияние патриарха на царя было так полно и сильно, что не оставалось места влиянию бояр, окружавших престол. Бояре, думные лица и все близкие к царю лица, чувствуя силу патриарха, находились у него в повиновении. Правдивый и милостивый к покорным, он был грозен для тех, кто в ущерб государственной пользе осмеливался ослушаться; он иногда ссылал строптивых. Таким путем восстановлена была царская власть, попираемая прежде боярами, во всем ее самодержавии, боярская дума очищена от недостойных бояр и русская земля «освобождена от различных сильников». Деятельность Филарета на пользу государства началась с первого же года его управления патриаршеством. Именно тогда же он обратил внимание на нестроение и разорение государства и советовал предпринять меры против этого. Созванный, по его мысли, земский собор решил вызвать в Москву из разных городов выборных людей, которые раскрыли бы правительству местные нужды, и произвести новую перепись для уравнения податей. Государственная деятельность Филарета была так важна, что некоторые летописцы считают его возвращение из Польши началом новой эпохи в жизни русского государства: «поставлен бысть на московскую патриархию, говорит один из них, и от – тогда начася быти во всех людех велия тишина...», т. е. с того времени замирилась, полная смут и взаимной вражды, русская земля²⁰⁵. До самой смерти Филарет не терял своего значения в государственных делах.

Высокому положению его в государстве соответствовала и многочисленность его двора: одних стольников здесь считалось в 1627 – 1629 годах 477 человек. Патриаршая область расширилась приобретением новых вотчин и пользовалась привилегиями: патриаршие крестьяне (хотя и не все и не всегда) освобождались от государственных служб и пошлин, даже в случае иска в гражданских судах; власть самого патриарха в его области возвышена и расширена: по грамоте 1625 г. его суду подлежали все монастыри и церкви патриаршей области, даже имевшие несудимые грамоты; монастыри же Троице – Сергиев, Вознесенский девичий и Новодевичий обращались к нему с исками на людей светского ведомства. Как верховный пастырь и управитель русской Церкви, Филарет простирал свое внимание на разные стороны церковной жизни. Привыкший к государственному строю, он, по его примеру, устроил церковное управление, учреждением приказов сообщив ему новый характер. Воспитавший в себе ненависть к католичеству, он старался своими постановлениями и распоряжениями оградить от него русских. Так он в 1620 г. соборно определил перекрещивать католиков и униатов, приходящих в православную Церковь, равно как тех из православных белорусов, над которыми совершено обливательное крещение или же правильное крещение, но униатским священником²⁰⁶; в 1628 г. запретил письменные и печатные литовские книги (Кирилла Транквиллиона и др.), как еретические и т. п. Сам испытавши тяжесть монастырского и тюремного заключения, Филарет обратил внимание на книжных справщиков, осужденных при митрополите Ионе крутицком (Дионисия, Арсения Глухого и Ивана Наседку); сам справедливый, он вновь пересмотрел их дело и оправдал их, наказав клеветников. «Одержимый зельною ревностию к божественным книгам»²⁰⁷ и сознавая нужду в них, он расширил типографию, отовсюду собирал для книжного исправления «харатейные книги добрых переводов», полагая этим начало знаменитой впоследствии типографской библиотеке; при нем из московской типографии вышло больше книг, чем сколько за все предшествующее время. Видя невежество духовенства, Филарет призывал архиереев к заведению училищ при их домах и сам хотел завести в Москве училище, для чего просил учителей у константинопольского патриарха Кирилла Лукариса. Чтобы поднять религиозно – нравственное состояние народа, Филарет издавал указы против различных остатков языческой старины, сурово наказывал за волшебство, прелюбодеяние, четверобрачие, кровосмешение (боярского сына Нехорошку Семенова) и вольнодумство (князя И. Хворостинина). Не мало также было издано разных грамот против пьянства, драк и других недостатков в народе, духовенстве и монашестве. Из других дел патр. Филарета на пользу русской Церкви еще заслуживают внимания: открытие Тобольской епархии (1621 г.), установление новых праздников, издание вновь составленного «сказания действенных чинов св. соборной церкви Успения пр. Богородицы», наконец материальная помощь, оказываемая православным церквам Востока и юго – западной митрополии. Эта последняя, кроме денег, иногда получала из Москвы книги.

1 октября 1634 г. Филарет скончался, имея от роду около 80 лет. Широкая деятельность его, как великого государя и как патриарха, естественно породила во многих недовольство: для одних он был слишком строгим карателем преступлений, для других – слишком горячим патриотом, для третьих – слишком близким и влиятельным у царя. Отсюда всевозможные против него слухи и пасквили, – настолько иногда возмутительные, что и «простому человеку слышати и терпети невозможно»; некоторые из пасквилей даже печатались за границей (в Польше) и распространялись в России. Напротив достойные члены Церкви и государства, преданные интересам той и другого, высоко ценили заслуги Филарета, с похвалами отзываясь и о нем самом²⁰⁸.

Филарет при своей жизни указал и благословил преемника себе в лице псковского архиепископа Иоасафа. Но все-таки нужно было соблюсти установленную форму соборного избрания его в патриархи, и собор действительно состоялся 31 янв. 1634 г.; 6 февраля совершилось поставление Иоасафа. Он происходил из боярских детей, постригся в Соловецком монастыре и раньше получения псковской кафедры был архимандритом Псково – печерского монастыря (1621 – 1627 г.). Это был человек благочестивый и смиренный, но нерешительный и уступчивый. Как такой, он не мог иметь большого влияния на дела в гражданской и церковной жизни. При нем сильно понизилось государственное значение патриарха: его уже не величали «великим государем», как Филарета, а титуловали только «великим господином». Имя его не ставилось рядом с государевым в официальных грамотах, иногда совсем не упоминалось даже в царских указах по церковным делам²⁰⁹. Правда, он принимал участие в земских соборах и совещаниях по гражданским делам, даже сам царь изредка спрашивал у него совета относительно государственных дел (напр. о «неправдах крымского хана» и отношении к нему); но патриарх нерешительно высказывал свое мнение и не осмеливался прекословить царю; современники говорили, что он был «не дерзновенен к царю»²¹⁰. В церковной своей деятельности он является почти исключительно продолжателем того, что делалось при его предшественнике, и очень немного вносит сюда своей инициативы. Так он продолжает печатание книг и для этого почти вдвое увеличивает количество печатных станков в типографии; продолжает заботу о православной сибирской Церкви и посылает туда священников; наконец он продолжает дело водворения порядка в церковно – нравственной жизни общества и особенно духовенства; с этою целью усиливает надзор за духовенством и делает постоянные напоминания поповским старостам о их обязанностях тщательно смотреть за благочинием, вооружается против бесчинств в тех монастырях, где «уйму прежь сего не бывало»²¹¹; дает память своему тиуну и поповскому старосте в Москве (1636 г.), чтобы уничтожить небрежность в совершении богослужения, неприличное поведение московского духовенства и мирян (особенно нищих) в храме; издает «Лествицу властем» (1635 или 1636 г.), думая тем пресечь раздоры архиереев и монастырских настоятелей из – за мест на соборах или при соборном служении²¹².

Ничем особенным не выдавался также преемник Иоасафа, патр. Иосиф. Он был родом из Владимира и управлял Симоновым подмосковным монастырем в сане архимандрита, когда был избран на патриаршую кафедру. Избрание совершилось 20 марта 1642 г., более года – спустя после смерти Иоасафа († 28 ноября 1641 г.)²¹³, и совершилось необычным порядком. Царь предварительно избрал 6 кандидатов, велел написать их жребии и запечатал своею печатью. Святители и духовенство, собравшись в Успенском соборе, взяли три жребия, положили их в патриаршей панагии на пелене пред Владимирскою иконой Богоматери; затем после молебстия вынули один из жребиев, а остальные отложили; точно также поступили и с прочими тремя жребиями; наконец вынутые два снова положили в панагию и по окончании третьего молебствия вынули один, который нераспечатанным отослали к царю. Это был жребий Иосифа. 27 марта состоялось его посвящение. По своему характеру он был, как и Иоасаф (если не более), человек нерешительный и слабый, готовый уступать и молчать там, где следовало бы протестовать. Этим пользовались светское правительство, духовенство и патриаршие чиновники. Когда на соборе 1649 г. в присутствии Иосифа составлялось известное Уложение, значительно сузившее права патриарха и церковной власти, он молчал; открывшийся в 1650 г. монастырский приказ воочию свидетельствовал о том унижении церковной власти, какое попустил ее верховный представитель. Инициатива церковных дел отходила от патриарха к царю, новгородскому митрополиту Никону и другим лицам. Московские протопопы Неронов и Бонифатьев смело вмешивались в церковные дела. Приказные и дьяки патриарших приказов (напр. Кокошилов) безбоязненно притесняли духовенство поборами и волокитами. Когда Никон, царь и другие стали вооружаться против неприличного многогласия при богослужении, у патриарха и здесь не хватило решимости уничтожить многогласие своею властью, как это напр. делал его предшественник; но он счел нужным обратиться за разрешением к константинопольскому патриарху Парфению (1650 г.). Наконец даже в таких делах, как установление некоторых новых праздников²¹⁴, или распоряжение о соблюдении постов, водворении нравственности в народе и духовенстве и т. п.²¹⁵, почин нередко принадлежал не самому патриарху, но царю. Не удивительно, что такой патриарх не оставил по себе доброй памяти в народе и в истории. Невидимому, он сам сознавал, что терпит унижение, и под конец своей жизни часто говаривал своим приближенным: «переменить меня, скинуть меня хотят; а будет и не отставят, я сам за сором об отставке стану бить челом»²¹⁶. По смерти Иосифа (15 апр. 1652 г.) в его келье и патриаршей казне осталось большое имущество. Прежде существовавшее на его счет подозрение в стяжательности нашло теперь новую пищу и подтверждение. Сам царь, не скрывая, говорил: «он, государь, копил деньги»; все вещественные дары, ему подносимые, «отдавал в домовую казну, да деньги по оценке имал в свою келью, у своих слуг и приказных жалованья гораздо много убавил»²¹⁷.

Преемником Иосифа был Никон. Он родился в 1605 г. в с. Вельеманове, или Вельдеманове (Княгининского уезда, Нижегородской губернии) от крестьянина Мины и носил прежде имя Никиты. Тяжело было его детство. Родная мать умерла вскоре после его рождения. Мина женился на вдове, которая ввела в дом своих детей от первого брака. Мачеха не взлюбила своего пасынка Никиту и он должен был постоянно терпеть от нее брань и побои. Отец заступался за сына, но это не помогало и только еще более озлобляло мачеху. Все это могло бы забить другого ребенка, но в Никите только развивало крепкую вою и самоопределяемость рядом с жесткостью сердца. Научившись грамоте и начитавшись о подвижниках, он, тайком от отца, убежал в Макарьевский Желтоводский монастырь (Костромской губ.). Здесь он изучил церковные службы и пение, здесь же продолжал и книжное чтение. Рассказывают, что один татарин, славившийся в окрестностях своими гаданиями, пророчил ему или патриаршество, или царство. Не задолго пред смертью отца по его просьбе Никита возвратился домой, чрез несколько времени женился, сделался причетником и на двадцатом году жизни – священником одного села. Случайно познакомились с ним, проезжавшие мимо, московские купцы. Никон понравился им и они уговорили его перейти в Москву. Здесь он служил священником около 10 лет; но когда потерял всех своих (3) детей, приход и бездетная семья перестали удовлетворять его. Аскетизм и кипучая энергия влекли его к суровым подвигам иночества. Он уговорил свою жену постричься в московском Алексеевском монастыре, а сам удалился в Анзерский скит (на Белом море), где и постригся с именем Никона. Три года провел он здесь, вынося всю суровость климата и тяжесть монастырских трудов; потом, разошедшись с игуменом и братией, которых обличал в сребролюбии, удалился в Кожеезерский монастырь²¹⁸. Там он поселился на отдельном острове и подвизался в уединении. Скоро братия избрала его в игумена (1643 года). Но не долго пришлось ему оставаться там. В 1646 года он был в Москве и представился молодому царю Алексею Михайловичу. Атлетическое сложение, величественность осанки, красноречие, наконец твердая воля, аскетическая суровость и энергичность, отражавшаяся на лице Никона, произвели обаятельное действие на впечатлительного, мягкого и «тишайшего» юношу – государя. Он захотел приблизить Никона к себе, и тогда же кожеезерский игумен был произведен в архимандрита московского Новоспасского монастыря. Здесь была родовая усыпальница Романовых; набожный царь часто приезжал сюда молиться за упокой своих предков, виделся и беседовал с новым архимандритом. Между ними мало – по – малу завязывалась дружба и влияние Никона на царя становилось все сильней и сильней. По царскому приказу, Никон каждую пятницу являлся во дворец к утрени и по окончании ее оставался там для бесед с царем; нередко он ходатайствовал за обидимых и угнетенных; сам царь даже дозволил ему принимать челобитные от всех, кто ищет царского милосердия и суда над неправыми судьями; и всякая справедливая просьба, подаваемая чрез Никона, скоро исполнялась. Слава о Никоне, как добром защитнике и сильном ходатае, широко пронеслась по всей Москве. Его беспрестанно осаждали словесными и письменными челобитными не только в Новоспасском монастыре, но и на улицах, когда он выезжал к царю. В 1649 г. Никон был поставлен на Новгородскую митрополию. Царь дал ему такие полномочия и привилегии, какими не пользовался даже московский патриарх. Именно все духовенство, митрополичьи и монастырские слуги и крестьяне новгородской епархии отданы были в подсудность своему митрополиту по всем делам, кроме известных уголовных, исключаясь таким образом из – под ведения монастырского приказа; кроме того Никону поручено было следить за действиями гражданских властей в новгородской области, посещать тюрьмы, расспрашивать узников и освобождать осужденных невинно. Дружба с царем не прерывалась, а напротив возрастала. Они часто списывались и виделись друг с другом. Каждую зиму царь вызывал его в Москву и здесь задерживал иногда на целые месяцы; в письмах и устных беседах спрашивал у него разных советов и указаний. «Избранный и крепкостоятельный пастырь, наставник душ и телес, возлюбленный любимец и содружебник, солнце, светящее по всей вселенной, особенный («собинный») друг душевный и телесный» – вот те эпитеты, какими обыкновенно наделял царь любимого митрополита²¹⁹. Естественно, что при таких условиях Никон мог не только свободно и смело действовать в своей епархии, но даже сильно влиять на ход церковных дел в Москве, тем более, что патриархом тогда был слабый и нерешительный Иосиф. В Новгороде Никон устроил четыре богадельни и во время голода – погребную палату для приюта и вспомоществования бедным; ходил по тюрьмам и заступался за беззащитных. Часто предлагал народу собственные поучения (что было для того времени необычным), обличая и исправляя его недостатки; духовенство, виновное в проступках, карал строгими наказаниями. Любя церковное благочиние, он с большою торжественностью совершал церковные службы; запретил во всех новгородских церквах многогласие и в своей соборной церкви ввел стройное хоровое пение греческого и киевского распевов, уничтожив прежнее хомовое, или раздельно – речное. С своими певчими он приезжал в Москву, там удивлял и располагал многих ко введению «наречного» пения. Царь ввел его в своей дворцовой церкви. Даже нерешительный патр. Иосиф, уступая убеждениям Никона, царя и др., обратился с запросом к патр. Парфению и на соборе 1651 г. постановил всюду ввести единогласие. В Новгороде пришлось Никону выказать всю силу своего характера и решительность воли. В 1650 г. здесь вспыхнул мятеж. Воевода князь Хилков был бессилен усмирить его. Никон проклял мятежников. Народ озлобился на него. Послышались голоса: «митрополит Никон и окольничий князь Феодор изменники». Хилков укрылся в митрополичьих палатах. Мятежники ворвались на митрополичий двор. Никон стал уговаривать их, но получил несколько ударов ослопом, камнями и кулаками. Разбитый, он едва добрел до церкви Знамения Пресвятой Богородицы и там прослушал совершавшуюся литургию, несмотря на то, что в этой части города собирались мятежники. Несколько раз после того он выступал с увещаниями, чтобы мятежники смирились и, по государеву указу, выдали зачинщиков; но мятежники не смирялись; в земской избе они написали запись, чтобы против государева указу стоять заодно и начали силою отбирать руки. Однако Никон и Хилков удержали священников и многих светских лиц от рукоприкладства. На Никона и Хилкова были посланы в Москву жалобы с клеветами разного рода. Наконец, боясь подступавшего к Новгороду московского войска с Хованским во главе, Новгородцы покорились. Началась расправа с бунтовщиками. Стрельцы с женами и детьми приходили к Никону бить челом, чтобы он заступился за них. Никон, забыв личные обиды, ходатайствовал за многих оговоренных, внушал царю и Хованскому умеренность и осмотрительность в расправе с мятежниками²²⁰. В 1652 году Никон предпринял путешествие в Соловецкий монастырь. На него возложено было поручение привезти оттуда в Москву мощи московского митрополита Филиппа II, как на Варлаама ростовского – гроб патриарха Иова из Старицы. В грамоте, какую Никон повез от царя, последний просил у «небесного жителя, Христова подражателя, вышеестественного и безплотного ангела, преизящного и премудрого духовного учителя», святителя Филиппа, простить «согрешение прадеда своего царя Иоанна, совершенное против него нерассудно завистию и несдержанием ярости», и возвратиться в Москву, «да упразднится поношение, которое лежит на Иоанне, за изгнание» святителя и да уверятся все, что святитель помирился с царем. Так «преклонялся царский сан» – по выражению самого царя – в лице Алексея Михайловича пред церковною властью в лице, потерпевшего от грозного царя, святителя – мученика Филиппа II²²¹. Эта грамота была торжественно прочитана пред гробом святителя и 9 июля 1652 г. мощи его привезены в Москву. Возвратившийся Никон не застал в живых патриарха Иосифа. О его смерти он узнал еще в Соловках из царского письма. В Москве большинство догадывалось, что на патриаршую кафедру будет избран любимец царя Никон. Ожидания сбылись: Никон действительно был избран собором духовных лиц; но отказывался от патриаршества. Долго со слезами на глазах, на коленях пред Никоном упрашивали его царь, духовенство и бояре, собравшись в Успенском соборе. Наконец он растрогался и сам со слезами на глазах проговорил: «если вам угодно, чтобы я был у вас патриархом, произнесите обет в этой соборной церкви.., что вы будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила св. Апостолов и св. Отец и законы благочестивых царей. Если обещаетесь слушать и меня, как вашего главного архипастыря и отца, во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, если дадите мне устроить Церковь, то я, по вашему желанию и прошению, не стану более отрекаться от великого архиерейства». Все поклялись, что будут поступать так, и Никон согласился. Это происходило 22 июля 1652 года. 25 июля совершилось поставление его на патриаршество. Никону было тогда еще только 47 лет; он был полон сил и энергии, царь считал его своим «собинным другом»; – таким образом все предвещало, что Никон сделает многое, становясь во главе церкви и поселяясь в Москве близь царя. Действительно, деятельность его была широка и разнообразна: она касалась и церковных и гражданских дел; везде сказывались его властная рука, предприимчивый и деятельный дух, твердая и решительная воля.

Самым видным делом, доставившим ему громкую известность в русском народе, было исправление богослужебного чина. Еще раньше, в Новгороде, он заботился о введении благочиния в богослужение; теперь продолжал эти заботы: он улучшил пение в московских церквах, выписывая знатоков пения из Новгорода, Киева и даже из Греции; по его мысли и примеру епархиальные владыки всюду вводили единогласие и стройное пение. Кроме того он обратил внимание на исправление богослужебных книг и обрядов. Собственное наблюдение, наблюдения киевских ученых, проживавших в Москве, русских, ездивших на Восток, и греков, бывших в России, говорили ему, что богослужебные книги и обряды русской церкви не во всем согласны с греческими, равно как с древними славянскими. Поэтому он со всею решительностью и вместе с должною осторожностью приступил к исправлению книг и обрядов по греческим и древним славянским. В 1653 г., спустя около семи месяцев по вступлении на кафедру, он уже издал «память», предписывая креститься троеперстно и при чтении молитвы Ефрема Сирина класть земных поклонов только четыре, а не больше (как делали в то время). В последующее время, чтобы придать своим начинаниям больший вес и значение, он обыкновенно прибегал к соборам из русских иерархов и к восточным патриархам. В первый раз по поводу книжного исправления был созван собор в 1654 г., затем новые созывались в марте 1655 г., апреле 1656 и два в мае того же года; на них он привлекал и восточных иерархов, случайно бывших тогда в Москве (Михаила митр. сербского, антиохийск. патр. Макария, сербского патр. Гавриила, митр. никейского Григория и молдавского Гедеона). Эти соборы признали необходимость справлять богослужебные книги по греческим подлинникам и древним славянским спискам, одобряли вновь исправленные книги, утверждали троеперстие и анафематствовали его врагов, не покоряющихся соборному решению, установили принимать католиков в православную Церковь без перекрещивания и ввели многие частные изменения в богослужебную практику. Восточные патриархи или письменно, или словесно – на соборе, в частной беседе и публично в соборной церкви – поддерживали Никона в его деле. Нужные для книжной справы книги были собраны из русских монастырей и в большом количестве получены с Востока. Новоисправленные книги после просмотра и соборного одобрения печатались и рассылались по церквам, монастырям и лавкам. Враги церковных исправлений подвергались заточению (Неронов, Логгин, Аввакум и др.), лишению священного сана (епископ коломенский Павел) и анафематствованию. Стремление Никона сообразоваться с греческой практикой в устроении богослужебного чина простиралось иногда даже на незначительные частности, напр. введение греческого клобука и камилавки, раздаяние антидора за каждой литургией и т. п.²²² Исправляя богослужебный чин, Никон побуждал духовенство совершать церковные службы благочинно и по уставу; запрещал мирянам носить в храм свои иконы, чтобы пред ними только молиться. Сам любя богослужение, он неустанно совершал церковные службы и его служение отличалось особенною торжественностью: в служении с ним нередко участвовало от 30 до 75 духовных лиц. При этом он любил надевать на себя блестящие и дорогие облачения; некоторые были ему подарены, другие сделаны по его заказу. Это самые дорогие из всех облачений, сохранившихся в патриаршей ризнице. Например в праздник Пасхи 1655 г. на Никоне был саккос из венецианской парчи, вышитой чистым золотом, усыпанный по краям крупным жемчугом и драгоценными камнями в 4 вершка шириною; весу в нем до полутора пуда; епитрахиль весила до пуда; цена саккосу стала около 30.000 рублей. Никон не оставлял без украшений и московские соборы, в которых совершал службы. При любви к греческому и русскому, он ненавидел все западно – европейское и вооружался против разных заимствований с Запада, напр. против органов, ливрей и икон франкского (или фряжского) письма. При этом не щадил ни лиц, ни предметов, даже дозволял себе иногда слишком резкие обличения и грубые действия. Напр. у боярина Никиты Романова он изрезал в куски ливрею, сделанную им по западному образцу для домовых слуг; в 1654 г. его люди отбирали, у кого ни находили, «новые» иконы, принесенные с запада или написанные по западным образцам, и приносили к нему; он велел соскабливать изображенные на них лики или выкалывать глаза и в таком виде носить по городу и потом закопать в землю; а в 1655 г. в Успенском соборе он сказал грозную обличительную речь против новых икон и предал проклятию всех, кто впредь будет писать так или держать у себя такие иконы; бывший здесь патр. антиохийский Макарий присоединил и от себя анафему. Никон в это же время показывал с амвона ту или другую икону, в слух всех говорил, у кого она отобрана, и бросал на пол с такою силою, что некоторые иконы разбивались. Вместе со всем этим Никон заботился об исправлении нравов духовенства и мирян. Он сурово наказывал запрещениями, оковами, заточениями, монастырским смирением и другими наказаниями виновных священнослужителей; чрез своих стрельцов и чиновников наблюдал за их поведением и исправностью в совершении богослужения. Духовенство он обязывал читать в церквах поучения народу, и сам очень часто или читал готовые, или говорил свои собственные. В деле исправления общественных нравов Никон так – же, как в другом, бывал до чрезмерности строг. Так напр. он запретил допускать к исповеди и св. причастию воров и разбойников, даже осужденных на смертную казнь, вероятно, надеясь запугать и исправить их. Никон не оставлял без внимания и успехов христианской проповеди среди инородцев Сибири, рязанского края и т. д. Он сам крестил многих евреев, магометан и других иноверцев, проживавших в Москве; некоторых для научения оставлял при своем патриаршем дворе, иных же отсылал в монастыри.

Положение Никона, как патриарха, было гораздо выше, чем его ближайших предшественников. Его патриаршая область значительно расширилась: царь жаловал Никону новые земли; Никон и сам покупал с царского согласия, вопреки прежнему запрещению Уложения. Выстроив свои монастыри, Иверский (Новгородской губ.), Крестный (на Белом море) и Воскресенский (Московской губ.), Никон обогатил их вотчинами и, с утверждения государя, приписал к ним множество других монастырей чужих епархий с их вотчинами, духовенством и крестьянами, исключив их из – под ведения местной епархиальной власти. Эти три монастыря Никонова строения с их вотчинами составляли как бы личную собственность Никона, а не патриаршей кафедры, и он распоряжался ими как полноправный хозяин²²³. Пределы московского патриархата при Никоне также расширились с присоединением Малороссии (1654 г.), покорением белорусских и литовских городов (1654 – 55 г.), почему Никон и стал титуловаться патриархом «всея великия и малыя и белыя России». В делах патриаршего и епархиального управления Никон был полновластным главою. Властолюбивый, он, по выражению современников, «любил стоять высоко» и «не терпел никакого вмешательства в свои дела». Недовольный Уложением, по которому церковная власть ограничивалась светскою, он издал в противовес ему (1653 г.) кормчую книгу, показав в ней, какими высокими полномочиями должна обладать церковная власть. Если и прежде (при Иосифе) патриаршая область была исключена из – под ведения монастырского приказа, то теперь власть патриарха в ней стала шире и независимее: не только патриаршие слуги и крестьяне, не только духовенство патриарших вотчин (как было при Иосифе), но и все духовенство патриаршей епархии судилось у своего патриарха по духовным и гражданским делам (по грамоте 1657 г.). Участие государя в церковных делах также подверглось ограничению. Прежде по его воле и указанию или с его согласия и утверждения назначались все монастырские настоятели; по его желанию иногда выбирались, а всегда им утверждались архиереи; теперь же сам патриарх «раздавал эти должности сам, кому хотел, без всяких советов с кем бы то ни было»; при избрании епископов он даже обходился без законного собора, сам назначая кандидатов и подвергая их жеребьевке (см. § 6). Также единолично и своею властью он судил и низлагал епископов, напр. лишил кафедры и сослал Павла коломенского, запретил на время Симеона тобольского и т. п. Он отбирал у владык их епархиальные монастыри и, пока он был в силе, никто не осмеливался протестовать против подобных злоупотреблений: «На него не имело влияния никакое ходатайство и никто не осмеливался ходатайствовать пред ним, за исключением царя», – говорит один из современников²²⁴. Для низшего духовенства Никон был недоступен и казался настолько «страшным», что оно боялось даже «к воротам его приблизиться». Прежде влиятельные в церковном управлении московские протопопы, Иван Неронов и Стефан Бонифатьев, должны были теперь расстаться с своим влиянием и сами подверглись патриаршему гневу. Никон во все вникал непосредственно сам: принимал доклады от приказных и давал свои решения, сам даже испытывал ставленников и т. д. Приказные, стрельцы и «посылыцики» патриарха были «всем страшны», как сам он; «никто с ними несмел говорить, затвержено у них: знаете ли патриарха»?²²⁵

Не менее высок и влиятелен Никон был на государственном поприще. Дружба царя открывала ему возможность частых свиданий и бесед с царем. Нередко Никон становился советником в государственных делах. Зная его силу при царском дворе, Богдан Хмельницкий обращался к нему с просьбой быть «ходатаем к его царскому величеству»²²⁶, когда вел переговоры с Москвой о подчинении ей Малороссии. Царь боялся войны с Польшей, но Никон уговаривал его безбоязненно принять Малороссию под свою державу и, действительно, «благодаря ему» совершилось торжество присоединения Малороссии (1654 г.)²²⁷. Начавшаяся по этому случаю польская война (1654 – 55 г.) была предпринята также после предварительного «совета» с Никоном²²⁸. По его же мысли предпринята шведская война (1656 г.) и при его содействии совершилось присоединение к Москве Молдавии (1656 г., хотя она и не была удержана)²²⁹. Уезжая из Москвы на войну, царь поручал Никону заботы о своем семействе и государственных делах. Во все время отсутствия царя, Никон становился в столице главным действующим лицом. Он рассылал указы воеводам и другим властям, выражаясь нередко так: «указал государь царь великий князь всея Руси Алексей Михайлович и мы, великий государь...²³⁰; он утверждал боярские приговоры по разным государственным делам²³¹; знатные московские воеводы униженно подавали ему свои челобитные²³²; к нему должны были являться с докладами оставленные царем в Москве наместник и государевы бояре и ни одного дела не могли решать без доклада ему». При этом Никон показывал все свое величие и горделиво унижал бояр. «Если случалось, говорит один очевидец, что не все министры (бояре) собирались в совет к тому времени, когда раздавался звон колокольчика, призывавший их войти в палаты патриарха, то опоздавшим долго приходилось ждать иногда на сильном холоде, пока патриарх не давал им особого приказа войти... Разговаривал он с ними стоя. Министры делали ему доклад о текущих делах и патриарх о всяком деле давал каждому свой ответ и приказывал, как поступить»²³³. Когда открылась в России моровая язва, Никон старался сохранить царское семейство, переезжая с ним из одного монастыря в другой, и остановить распространение язвы. С этою целью он рассылал указы об учреждении строгих карантинов, об очищении воздуха сожигаемыми кострами и т. п.; когда в народе появилось мнение, что никто не должен избегать язвы и предпринимать меры предосторожности, так как она послана гневом божиим, он счел нужным разослать от своего имени окружную грамоту с увещанием суеверов.²³⁴ Участие Никона в государственных делах было так широко, что в глазах духовенства казалось иногда неприличным для патриарха: «он принял власть строить вместо евангелия бердыши, вместо креста топорки на помощь государю, на бранные потребы», говорили недовольные им; государственное значение Никона было так высоко, что некоторые находили возможным «удивляться» и говорить: «государевы царевы власти уже не слыхать, а от Никона всем страх и его посланники пуще царских всем страшны»²³⁵. Сам царь утвердил за Никоном титул «великого государя», подобно тому как прежде Михаил Феодорович – за своим отцом Филаретом²³⁶.

Высокое положение Никона, широкая деятельность, крутой и властолюбивый характер нажили ему много врагов в разных классах общества. Ревнители мнимой старины церковной, упорно отстаивая то, с чем сжились, роптали на церковные исправления Никона и его обзывали еретиком; некоторые из них самому Никону говорили публично: «дал благочестивый государь волю тебе и ты, зазнавшись, творишь всякие поругания, а ему государю сказываешь: я – де делаю по евангелию и по отеческим преданиям» (Неронов)²³⁷. Запрещение Никона носить частные иконы в храм дало повод клевете, что он иконоборец; а резкий и не совсем похвальный поступок его с иконами франкского письма дал пищу этой клевете. И вот раз во время моровой язвы в Москве (25 августа 1654 г.) поднялся бунт. Народ толпился на кремлевских площадях и, держа иконы, выскобленные по приказанию Никона, кричал: «вот за что постиг нас гнев Божий; так поступали иконоборцы; во всем виноват Никон; мирские люди должны постоять за такое поругание святыни». Будь Никон в то время в Москве, его жизнь подверглась бы большой опасности: его замышляли убить. Духовенство – высшее и низшее, – с которым Никон сурово обращался, на права которого нередко посягал и которое притеснялось его приказными, сильно укоряло его за жестокость и гордость. «У него устроено подобно адову подписанию; страшно к воротам приблизиться. Знаете ли кто он? – зверь лютый, медведь или волк» – говорили многие среди недовольного духовенства. Впереди его стояли прежде влиятельные протопопы Казанского собора Иван Неронов и Благовещенского Стефан Бонифатьев (царский духовник), не только потерявшие теперь свое значение в церковных делах, но даже подвергшиеся наказанию. Письменно и устно сеяли они недовольство Никоном в духовной и мирской среде. Раз даже (1658 г.) духовенство подало Алексею Михайловичу длинную жалобу на Никона, изображая притеснения, какие от него приходится терпеть²³⁸. Особенно не взлюбили Никона бояре. Своим гордым обращением с ними, своими резкими, иногда всенародными обличениями он оскорблял их боярскую спесь; своими ходатайствами за притесняемых ими он сдерживал их произвол; наконец своим влиянием на царя он лишал многих из них видного значения в государстве и раздражал их честолюбие. Всего этого они не могли ему простить. Еще прежде, когда он был новгородским митрополитом, они роптали на его влияние при дворе и требовательность, говоря: «никогда такого бесчестия не бывало, что теперь государь нас выдал митрополитам... Лучше бы на Новой Земле за Сибирью пропасть, нежели с новгородским митрополитом быть»²³⁹. Когда же Никон стал патриархом, когда возросло его влияние в политических делах, когда усилились его требовательность, гордость и властолюбие, злоба бояр, естественно, должна была возрасти. Никогда они не могли простить Никону того унижения, какое терпели от него, когда он был оставлен в Москве на правах как бы великого государя удалившимся в поход царем: ни прежде, ни после сам царь не обращался с ними так, как теперь патриарх. Особенно злобились на Никона царские родственники, завидуя Никону, как временщику, отнимавшему у них влияние на царя, и другие знатные бояре, близко стоящие к государственному правлению. Таковы: Стрешневы – родственники царя по матери, Милославские – родственники по первой жене, Морозов – царский свояк, царица Марья Ильинишна, составитель Уложения Никита Одоевский, бояре Юрий Долгоруков, Алексей Трубецкой, Салтыков и думный дьяк Алмаз Иванов. У некоторых ненависть к Никону была так сильна, что они не могли сдерживать себя. Боярин Семен Стрешнев, напр., назвал именем Никона свою собаку и научил ее подражать патриаршему благословению.

Все эти враги были мало опасны Никону, пока он был «собинным другом» царя. Они трепетали пред ним и сдерживались; если же не сдерживались, – подвергались наказанию. Но стоило порваться этой дружбе и положение Никона становилось очень опасным. Вся его сила опиралась на царскую любовь, подобно тому, как величие какого – нибудь временщика опирается на царское расположение. Это понимали многие из его врагов; поэтому старались ослабить царскую любовь к Никону и отдалить от него царя. Бояре пустили в ход всевозможные клеветы и нашептыванья на счет деятельности и стремлений Никона: следя за каждым его шагом, за каждым опрометчивым поступком, они все это, с перетолковываниями и преувеличиваниями доводили до слуха царя. К несчастию для Никона, царь был впечатлителен и податлив на чужие влияния. К тому же военные походы надолго отвлекли царя от Москвы; за это время царь вдали от Никона постепенно отвыкал от его влияния, а удача походов развивала в нем сознание своего достоинства. Теперь – то удобнее, чем когда – либо, бояре и другие могли настраивать его против Никона, наговаривая на последнего, что он своими действиями унижает царскую власть и оскорбляет личность самого государя, что «царские власти стало не слыхать», что Никона и его слуг боятся более, чем царя и его чиновников. И в душу царя, вдали от привычного друга, могли западать подозрения на его счет рядом с смутным чувством недовольства. Все это как бы облаком затемняло в душе царя и отдаляло от сердца образ Никона. По приезде в Москву царь нашел его еще более величавым и горделивым, чем прежде: удаление царя из Москвы и управление Никона государственными делами сильно развило в нем властолюбие. Таким образом царь увидел в Москве другого великого государя и, отвыкши от Никона, посмотрел на это с неудовольствием: прежние подозрения относительно унижения Никоном царской власти как бы оправдывались теперь. Вместо того, чтобы прямо высказать Никону свое недовольство, царь, по своему характеру, стал отдаляться от него; бояре постепенно усиливали начавшийся между ними разлад, не допуская их до взаимных объяснений. Никон же, замечая недовольство царя, по своему неуступчивому и гордому характеру, не хотел изменять своей деятельности и, видя начавшийся разлад, не хотел первый подать царю руку примирения. Он считал себя обиженным холодностью и «нелюбием» прежнего друга и ждал от него первого шага к восстановлению дружбы. При таких условиях можно было предвидеть падение Никона. Некоторые проницательные люди стали его предсказывать; например протопоп Неронов еще в 1654 г. говорил про Никона: «будет время, и сам из Москвы побежит, никем не гоним, токмо Божиим произволением»²⁴⁰.

В 1658 г. эго действительно и случилось: Никон оставил патриаршую кафедру. Обстоятельства, ускорившие его падение, сложились так. 6 июля 1658 г. во дворце было торжество по случаю приезда в Москву грузинского царя Теймураза. Никон, вопреки обыкновению, не был позван. К тому же его боярин (Димитрий Мещерский), посланный для устроения «церковного чина» при встрече Теймураза, был побит царским родственником, окольничим Богданом Хитрово. И в том и в другом Никон увидел оскорбление для себя. На требование Никона наказать Хитрово, царь обещал разобрать дело и повидаться лично с патриархом. Но обещание не выполнялось; царь продолжал избегать Никона. Он даже не являлся к соборной службе 8 (в праздник Казанской иконы Божией Матери) и 10 июля (в праздник Ризы Господней), несмотря ни на прежний обычай, ни на приглашения со стороны патриарха. После заутрени 10 июля посланный от царя боярин Юрий Ромадановский сказал Никону: «царское величество на тебя гневен, потому и к заутрени не пришел, не велел ждать его и к литургии... Ты пренебрег царское величество и пишешься великим государем, а у нас один великий государь – царь... Царское величество почтил тебя, как отца и пастыря, но ты не уразумел. И ныне царское величество повелел сказать тебе, чтобы впредь ты не писался и не назывался великим государем, и почитать тебя впредь не будет». Больно было Никону слушать такие речи: теперь ему становилось ясно, как далеко зашел разлад между ним и царем. Чтобы вызвать царя на объяснение и привлечь снова к себе, он задумал решительный шаг. Отслужив литургию, он взошел на амвон и стал говорить народу: «... ленив я был учить вас,... от лени я окоростовел и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени не буду вам патриархом...» и т. п. Потом облачился в черную архиерейскую мантию и черный клобук, поставил посох св. Петра на святительском месте, взял в руку простую клюку и пошел из церкви вон. Народ не выпустил его. Узнав о происшедшем, царь прислал Ал. Трубецкого и Род. Стрешнева сказать Никону, чтоб он патриаршества не оставлял и что никто его не гонит. Но тот ответил: «я слова своего не переменю» и, несмотря на удерживания народа, вышел из церкви. Пешком, по грязи он добрался до воскресенского подворья и оттуда уехал в Воскресенский монастырь. Скоро явились сюда и посланные царем бояре, чтобы испросить у Никона благословение на поставление к Москве нового патриарха и передачу патриаршего управления Крутицкому митрополиту Питириму, «покаместа патриарх будет». Никон увидел теперь, что он ошибся в своих расчетах: царь не только не умоляет его, возвратиться в Москву и быть по прежнему советником, но даже легко мирится с удалением Никона и уже думает о преемнике ему. Тяжело было Никону, но он уступил и, подтвердив свое отречение от патриаршества, дал согласие на то, о чем просил царь.

Кажется, теперь только и оставалось избрать нового патриарха. Но по видимому, ни Алексей Михайлович не имел решимости отказаться от Никона и отставить его от патриаршества, ни сам Никон не терял еще надежды, что царь униженно будет молить его о возвращении на кафедру и что он снова взойдет на нее. Поэтому в Москве медлили избранием патриарха и в продолжение 8 1/2 лет кафедрой преемственно управляли местоблюстители, митр. крутицкий Питирим, ростовский Иона и крутицкий Павел. Во все это время Никон проживал в Воскресенском монастыре; раз он посетил и другие монастыри своего строения Иверский и Крестный, проведя там целый год (1660)²⁴¹. Заботы о монастырских постройках и хозяйстве, физические труды и суровые подвиги по временам развлекали его так, что он забывал о патриаршестве; по временам же в его памяти вставал образ прежнего величия, снова просыпалась жажда власти и широкой деятельности, и он стремился возвратить себе патриаршество. А между тем враги в Москве не дремали. Они сознавали, что теперь победа склонилась на их сторону, и начали высказываться открытее, действовать смелее. Поднялись противники церковных исправлений Никона, везде сеяли семена раскола и в Москве нашли поддержку при дворе. Расколоучители подавали царю челобитные против Никоновых «новшеств»; эти челобитные списывались и распространялись в народе. В некоторых монастырях, как например, в Соловецком, отказывались служить по книгам Никоновой печати; а Неронов в своих челобитных просил царя поставить нового патриарха на место Никона, называя его «вне ума сущим пагубником, не человеком, но зверем», и созвать собор для рассуждения «о прелестном его (Никона) мудровании и о исправлении церковном»²⁴². Епископы и низшее духовенство или открыто выражали злобу к Никону (Питирим крутицкий, Александр вятский), или только прекращали с ним сношения, как бы забывая его. Монастырский приказ, доселе сдерживаемый Никоном, возвратился к прежним злоупотреблениям и безнаказанно вмешивался в церковные дела. Бояре пользовались всяким случаем, чтобы чернить и даже оскорблять Никона. Правда, в Москве и других городах были также сторонники у Никона, но сила их была сравнительно очень слаба. Никон видел это; при неудачах становился раздражительным и до мелочности придирчивым. Не сдерживаясь, он бранил всех, не щадил даже царя и тем только давал в руки врагов хорошее оружие против себя. Все это должно было довершить его падение.

По удалении Никона в Воскресенский монастырь царь распорядился произвести в патриаршем доме опись всему имуществу и отправить к Никону лично ему принадлежащие вещи («келейное»); кроме того не раз посылал подарки и дал ему в полное распоряжение три монастыря его строения. Но хозяйничанье здесь не удовлетворяло Никона. В следующем (1659 г.) году он уже обнаружил свое вмешательство в дела, оставленной им, патриаршей кафедры. Когда местоблюститель ее Питирим совершил в неделю Ваий шествие на осляти, он написал царю довольно резкое письмо, обличая Питирима, что «дерзнул олюбодействовать седалище великого архиерея всея Руси и незаконно действовать деяние св. недели ваий», а царя упрекая, что «попустил без священного собора, обесчестить сие священное дело». Впрочем, когда по этому случаю Никону было запрещено писать Государю о подобных делах, он, оправдываясь, замечал: «хотя я волею своею оставил паству, но попечения об истине не оставил и впредь, когда услышу о каком духовном деле, требующем исправления, молчать не буду». Раздражаясь тем, что к нему не обращались духовные лица, он винил в этом самого государя. Особенно резко он выражался в письме к царю по поводу совершившейся в патриаршем доме описи; ему казалось, что при этом имелись враждебные в отношении к нему планы, и он писал так (в конце июля 1659 г.): «... ты (государь) велел взять мои худые вещи, оставшиеся в келлии, и письма, в которых находятся многие тайны. Как первосвятитель, я имел у себя многие твои, государевы, тайны, много и от других, которые, прося у меня разрешения своих грехов, писали их своими руками, чего никому не подобало ведать, даже и тебе, государю. Удивляюсь, как скоро дошел ты до такого дерзновения. Прежде боялся судить и простых церковных причетников, а ныне не только сам захотел ведать грехи и тайны бывшего архипастыря, но и попустил то другим мирским людям... Слышим, что это было для того, чтобы не остались у нас писания твоей десницы, которые ты писал, жалуя нас, либо почитая великим государем... Слышу ныне, что вопреки законов церковных ты сам изволишь судить священные чины, которых судить не поверено тебе от Бога...» Разнеслась весть, что к Москве идут крымские татары и казаки. Никон воспользовался этим и под предлогом опасности оставаться в Воскресенском монастыре, а может быть, с тайною надеждою помириться с царем и сесть на патриаршую кафедру, явился в Москву (в конце лета 1659 г.). Но свидание с царем и предложенный им вопрос: «зачем де он приехал», рассеяли эту надежду. Никон возвратился в Воскресенский монастырь, а оттуда скоро уехал в Иверский ,и Крестный. Настала удобная пора, пока Никон был вдали от Москвы, разрешить его дело. В феврале 1660 г., по государеву указу, состоялся в Москве собор из русских и случайно бывших здесь греческих иерархов. Недовольство духовных лиц Никоном могло проявиться и действительно проявилось на соборе. Большинство стояло против него и только немногие, как Епифаний Славеницкий, защищали. Собор постановил: «Никону чужду быти патриаршего престола и чести, вкупе и священства и ничем не обладати», так как он самовольно оставил патриаршество, на его же место избрать нового патриарха. Никон, прежде соглашавшийся на избрание преемника ему, узнав об этом постановлении, отнесся к собору крайне враждебно: он называл его иудейским сонмищем, сравнивал с соборами на Василия Вел., Григория Богосл., Иоанна Златоуста и митр. Филиппа, действия его считал незаконными, так как осуждаемый не был позван на собор и судился теми, кто от него же получил рукоположение, и под влиянием страха в угоду царю. Царь медлил осуществлением соборного постановления. Своими милостями и льготами в пользу Никоновых монастырей он даже показал свое благоволение Никону. Но раздражительность Никона снова настроила царя на враждебное к нему отношение. Как только Никон возвратился из Крестного монастыря в Воскресенский, начались столкновения с соседними помещиками, Сытиным и Бобарыкиным, которые жаловались царю на крестьян Воскресенского монастыря в насильствах и побоях, причиняемых их крестьянам, в самовольном покосе помещичьих лугов и т. п., а самого Никона обвиняли в подстрекательстве крестьян к этим действиям и в угрозах помещикам смертным убийством. Оба дела с перерывами тянулись до 1663 г. включительно, при чем розыски среди монастырских крестьян нередко производились светскими людьми. Все это раздражало Никона. Раз, например, он написал царю длинное письмо с резкими укоризнами: «... Откуда ты принял такое дерзновение сыскивать о нас и судить нас? Какие тебе законы Божии велят обладать нами, рабами Божиими? Не довольно ли тебе судить в правду людей царствия мира сего, о чем ты мало заботишься? В наказе написано твое повеление: взять крестьян Воскресенского монастыря; по каким это уставам? Надеюсь..., не найдешь здесь ничего, кроме беззакония и насилия. Послушай, что было древле за такую дерзость над Фараоном в Египте, над содомлянами, над царями Ахаавом, Навуходоносором и другими... Страшно молвить, но терпеть невозможно: мы слышим, что по твоему указу и владык посвящают, и архимандритов, и игуменов, и попов поставляют и в ставленных грамотах пишут тебя равночестным Св. Духу так: по благодати Св. Духа и по указу вел. государя... К тому же повсюду, по св. митрополиям, и епископиям и монастырям... берешь насилием нещадно вещи движимые и недвижимые, все законы св. отцов и благочестивых царей и князей, греческих и русских, ты обратил в ничто... Судят и насилуют мирские судьи архиереев и все духовенство... Мы столько терпим от поруганий твоих синклитиков...» Притом же Никон повторил свое вмешательство в церковные дела. В неделю православия 1662 г. он совершил в Воскресенском монастыре литургию с обрядом православия и проклял крутицкого митрополита Питирима «за действо вайя, за поставление Мефодия, епископа Мстиславского, и за досадительное и поносительное к себе слово». Этим сильно возмутилось духовенство и особенно Питирим; возмутился и сам царь. Он потребовал от епископов мнения относительно этого и они отвечали так: Никон не в праве был одного себя поставить судьею и мстителем в этом деле; если он у них не пастырь, то они не должны слушать его гласа и напрасно он вмешивается в дела тех, пасти которых вознегодовал. При таком – то общем недовольстве Никоном прибыл в Москву газский митрополит Паисий Лигарид, обучавшийся некогда в римской коллегии и за свои симпатии к латинству, находившийся под запрещением от иерусалимского патриарха. Он уговаривал государя ревностнее и решительнее заняться делом Никона: «дело неслыханное, чтобы патриаршая церковь столь долгое время... была лишена законного пастыря... Никон, слышу, не покидает церковной власти и не воздерживается от дел патриаршеских.., тогда как не есть пастырь; покамест от вины не оствободится и не очистится, судить других не может, но должно, чтобы его другие судили... Надобно призвать его и спросить: для чего он патр. престол оставил?., и покамест немедленно дать указ с запрещением ему всего, что относится до патр. власти... Остается как можно скорее снестись с цареградским патриархом..., чтобы он мог произнести правильное суждение в этом деле...» Никона, который письменно поведал ему свое тяжелое положение, он сначала, как бы доброжелательно, уговаривал смириться, но потом открыто перешел на сторону его врагов. Последние, видя в нем человека ученого, знающего церковные каноны, искали в нем опоры. Боярин Стрешнев предложил ему 30 вопросов по делу Никона и Паисий дал письменные ответы: в них осуждался Никон за пользование титулом великого государя, суровое обращение с духовенством, оскорбление государя и другие вины; утверждалась законность существования монастырского приказа и вмешательства светской власти в церковные дела; оправдывались постановления собора 1660 г. против Никона и указывалась нужда созвать собор для избрания нового патриарха и осуждения Никона. Подобные же речи говорил Паисий в устной бесед. с боярами, духовенством и царем. Услыхав об этом, Никон крайне раздражился, написал резкое и подробное опровержение Паисиевых ответов (окончил не ранее конца 1663 г.). С другой стороны царь, под влиянием Паисиевых советов, решился передать дело Никона на соборный суд. Он указал быть в Москве собору (в мае или июне 1663 г.) и пригласить сюда восточных патриархов, а к тому времени собрать сведения о различных винах Никона. К восточным патриархам были отправлены особые грамоты с вопросами, как поступить в деле подобном Никонову (хотя Никон по имени не назывался), и с просьбою прибыть на собор. Враги Никона (Александр вятский, Питирим крутицкий, Бобарыкин, Сытин, новгородец Хмелев и др.) стали подавать свои жалобы и обвинения на Никона в соборную думу, назначенную для приготовления к ожидаемому собору²⁴³. Никон видел, какая гроза собирается над ним и думал – было личным объяснением с царем предотвратить ее. Он приехал в Москву и доложил о своем приезде государю (в дек. 1663 г.). Но тот грозно сказал: «патриарху до приезда вселенских патриархов очей моих не видать», и Никон ни с чем вернулся в Воскресенский монастырь. Скоро пришлось ему испытать новое оскорбление. Долго тянувшееся дело с Бобарыкнным из – за спорной земли было решено наконец отдачей ее в собственность Бобарыкину. Никон не мог сдержать своего гнева. Он созвал в монастырскую церковь всю братию, велел принесть и прочитать царскую жалованную грамоту на вотчины Воскресенского монастыря и, положив ее под крест и образ Богоматери на аналое, совершил молебен и после него возгласил клятвенные слова из псалма 108²⁴⁴; на другой день повторил тоже. Бобарыкин, присутствовавший на молебне, послал в Москву донос, что Никон проклинал государя со всем его домом. Зная раздражение Никона, тот поверил и крайне смутился. По совету других он нарядил следствие. В Воскресенский монастырь были отправлены враги Никона (Паисий газский, астраханский архиеп. Иосиф, богоявленский архим. Феодосий, Одоевский, Стрешнев и Алмаз Иванов с стрельцами). Никон встретил их очень враждебно, при допросе был раздражителен и груб: Паисия называл «вором, нехристем, собакою, самоставленником», скитающимся по государствам, чтобы везде «мутить»; о всех, явившихся к нему для следствия, выражался так: «явно, что вы пришли на меня, как жиды на Христа»; грозил, что «великого государя оточтет от христианства» и за обиды его станет молиться: «приложи, Господи, зла славным земли»; во время объяснений постоянно кричал и прерывал речь послов, гневно потрясая своею палкою. В свою очередь и посланные не остались в долгу. Паисий указывал Никону на его вины, называл его Воскресенский монастырь (Новый Иерусалим) «лжеименным Иерусалимом грядущего антихриста», а бояре, когда услыхали, как Никон оскорбляет царя, сказали: «нам про вел. государя такие злые речи и слышать страшно, и если бы ты (Никон) не был такого чина, мы бы тебя за такие речи и живым не отпустили». Допрос Никона и братии показал, что Никон действительно проклинал Бобарыкина, а не государя. Но тем не менее следственная комиссия, возвратившись в Москву, не преминула очернить Никона. Когда государь спросил Паисия: «ну что, видел Никона?» Тот отвечал: «поистине лучше бы мне было не видеть такого чудовища; лучше бы я хотел быть слепым и глухим, чтобы не слышать его циклопских криков и громкой болтовни...» Долго ждали в Москве ответных грамот от восточных патриархов. Наконец в мае 1664 г. привезена была соборная грамота с подписями четырех патриархов. Они между прочим писали, что патриарх может быть судим собором рукоположенных им епископов и, если добровольно отрекся от патриаршества, не может архиерействовать. Но иерусалимский патриарх Нектарий в своей частной грамоте советовал Алексею Михайловичу помириться с Никоном и возвратить ему патриаршество, говоря, что можно простить ему даже то, в чем его обвиняют, если он раскается. В Москве не удовольствовались полученными грамотами, а решились звать самих патриархов на собор для рассмотрения дела Никона, и с этою целью отправили посольство на Восток (в сент. 1665 г.). А между тем гнев царя на Никона временно утих. Этим задумали воспользоваться доброжелатели Никона, чтобы возвратить его на кафедру. Один из них, боярин Зюзин написал Никону письмо, которым звал его в Москву на 18 декабря к заутрени в Успенский собор, уверяя, что такова воля государя. Он надеялся, что царь допустит Никона до свидания с собою и примирится с ним. Действительно 18 декабря Никон тайно приехал в Москву и торжественно, в преднесении креста, вошел в Успенский собор, когда там совершалась заутреня, взял посох митр. Петра и стал на патриаршее место. Местоблюститель кафедры Иона ростовский, все духовенство и народ приняли от него благословение, как бывало прежде. Никон отослал Иону к царю с письмом. Здесь он описывал, как 17 декабря он заснул в церкви от утомления и видел, будто он находится в Успенском соборе и усопшие святители подписывают грамоту о возвращении его на патриаршество, и в заключение прибавлял: «пришли мы в кротости и смирении... и несем с собою мир... Желаешь ли принять самого Христа? Мы твоему благородию покажем, как это сделать по слову Господа: приемляй вас, Мене приемлет... Приими нас во имя Господне и отверзи нам двери дома твоего». Во дворце все пришли в смущение; но враги Никона сделали свое: «ангел сатаны послан был к Никону, преобразившись в ангела света», говорили они. И Никону приказано было сказать: «из соборной церкви поезжай в Воскресенский монастырь по прежнему, да поспеши до восхода солнца, чтобы не случилось потом чего неприятного». Никон забрал с собою посох митроп. Петра, поспешно вышел из собора и, отрясши прах от ног своих, уехал в Воскресенский монастырь. На дороге посланные отобрали у него посох и допросили о причине приезда в Москву. Никон выдал Зюзина и тот был сослан в Казань; митр. Иона за то, что принял от Никона благословение, был лишен местоблюстительства; оно передано Павлу крутицкому²⁴⁵. После испытанной неудачи Никон смирился. Он соглашался на поставление нового патриарха, прося царя решить дело без вселенских патриархов, оставить ему патриарший титул и полную власть над монастырями его строения. Но в Москве уже было решено ждать патриархов. Поэтому Никон и с своей стороны обратился к ним с письмами. Он излагал им весь ход своего дела, стараясь оправдать себя и обвинить царя, бояр и архиереев, особенно же нападая на Паисия Лигарида, и в заключение просил «судить его справедливо». Эти грамоты были перехвачены, доставлены царю и впоследствии служили к обвинению Никона. В ноябре 1666 г. прибыли в Москву патриархи – александрийский Паисий и антиохийский Макарий с другими иерархами. Патриархи константинопольский и иерусалимский отказались приехать по случаю смутного состояния дел в их патриархатах, но дали от себя полномочия двум прибывшим патриархам. В ноябре же можно было приступить к соборному рассмотрению дела Никона, так как русские иерархи не разъехались из Москвы, где проживали по случаю собора (от февр. 1666 по сент. 1667 г.). На предварительных совещаниях восточные иерархи ознакомлялись с подробностями Никонова дела. Докладчиком был Паисий Лигарид и, естественно, предрасположил их к осуждению Никона. Никона вызвали в Москву и он, приготовившись св. причащением и елеосвящением, приехал 30 ноября. На следующий день (1 дек.) он был позван на соборный суд в царские палаты. Он явился торжественно, в преднесении креста и с патриаршим посохом в руке. В присутствии царя и бояр здесь сидели два патриарха, 10 митрополитов, 7 архиепископов, 4 епископа, 30 архимандритов, 9 игуменов и другие духовные лица, как русские, так и иноземные²⁴⁶. Напрасно Никон искал глазами патриаршего места для себя; не найдя его, он остался посреди зала и во все время заседания, тянувшегося более 10 часов, стоя и опираясь на посох, давал показания. Он держался гордо и неуступчиво, оправдывал свои действия и слова, против него выставляемые, обвинял во вражде к нему царя и других. Обвинителем его явился сам царь; изредка давали показания и другие лица на соборе. Обливаясь слезами и также, как Никон, стоя, царь жаловался на него, что он самовольно оставил патриаршество, что в это время возникли церковные смуты, что он в письме к восточным патриархам написал на царя и русскую Церковь «многие бесчестия и укоризны» и др. На соборе была прочитана грамота Никона к константинопольскому патриарху Дионисию, где Никон между прочим укорял царя за произвольное вмешательство в церковные дела, нападал на Паисия Лигарида, как еретика (латинника), и о русских, которые доверили ему, дали право участвовать на соборах и рукополагать иерархов, выражался так: «преста на Руси соединение с св. восточною Церковию и от благословения восточных патриархов отлучишася, но от римских костелов начаток прияша волями своими». Это казалось особенно оскорбительным царю и духовным: они видели здесь упрек в неправославии всей русской Церкви. На следующем заседании (3 дек.) продолжали рассматриваться и подтверждаться прежние обвинения, возводимые на Никона; его самого на этот раз не пригласили. 5 декабря состоялось окончательное решение в присутствии Никона. Он явился на это заседание также торжественно, как 1 – го декабря. На соборе объявлялись, как и прежде, главнейшие обвинения Никона и он давал свои показания; затем стали читать церковные правила, имеющие отношение к делу Никона, и наконец, составлен приговор. В объяснениях Никона и членов собора теперь была заметна большая заносчивость и раздражительность. Никон не признавал компетентности патриархов, судивших его, сомневался в подлинности грамоты, на которую они ссылались в доказательство полномочий, полученных от других греческих патриархов, и заподозрил в неправославии греческие правила, на которые ссылался собор, так как они печатаются в западной Европе. Архиереи и бояре не могли удержаться от злобы и закричали: «как ты не боишься Бога? великого государя и патриархов бесчестишь и всякую истину ставишь во лжу»; антиохийский же патриарх сказал: «иногда и сатана по нужде говорит истину, а Никон истины не исповедует». Приговорили Никона лишить патриаршего и святительского сана. В окончательной форме приговор был объявлен ему 12 декабря в Благовещенской церкви Чудова монастыря. В приговоре были обозначены следующие вины Никона: «он досадил вел. Государю и возмутил все государство, вдаваясь в дела, не относящиеся до патриаршего сана и власти», самовольно отрекся от патриаршества и оставил паству, однако продолжал «действовать архиерейская», устроял монастыри «с неподобающими» названиями: Новый Иерусалим, Голгофа, Вифлеем, Иордан и пр., «глумяся и ругался над божественными вещами», величал себя патриархом Нового Иерусалима, «похищал разбойнически» имущества для своих монастырей, не допускал поставить нового патриарха в Москве, «отлучал архиереев без всякого исследования и суда, глумился над двумя архиереями, называя одного Анною, а другого Каиафою, а двух бояр – одного Иродом, а другого Пилатом», явился на собор не смиренно и поносил здесь патриархов и греческие правила, в своих письмах к патриархам «называл царя латиномудрствующим и его мучителем, также синклит и всю Российскую Церковь – впадшею в латинские догматы», «не архиерейскую употреблял кротость, но мучительски наказывал» духовных лиц. В заключении объявлялось: «мы патриархи учинили его всякого священнодействия чужда и чтобы он архиерейская не действовал, обнажили его омофора и епитрахиля..., именоваться ему простым монахом Никоном, а не патриархом московским..., место же его пребыванию до кончины жизни его назначили в монастыре, чтобы ему беспрепятственно и безмолвно плакаться о грехах своих...»²⁴⁷. Никон отказался сам снять с себя патриарший клобук и панагию и упрекал присутствующих в том, что его лишают сана не публично, в присутствии царя и народа, как совершалось его возведение на кафедру. Патриархи на это заметили: «там ли, здесь ли – все равно, дело решается советом благочестивого царя и всех архиереев, созванных на собор». С Никона сняли панагию²⁴⁸ и клобук, и надели на него простой черный клобук, снятый с одного греческого монаха. В запальчивости Никон заметил патриархам: «что сняли с меня панагию и клобук – возьмите их себе и разделите; вам достанется жемчугу золотников по 5 или по 6, если не больше, и золотых по 10...» Никон был отправлен в заточение в Ферапонтов монастырь. Царь, как бы прощаясь с прежним другом, прислал ему денег и меховые одежды, прося благословения, но Никон принят подарок и дать благословение отказался.

По приезде в Ферапонтов монастырь, он сразу почувствовал всю тяжесть заключения. Ему и его свите были отведены братские больничные келлии, «смрадные и закоптелые еже и изрещи невозможно»; приставленные для надзора лица не дозволяли ему выхода из келлии и сношений с посторонними людьми; даже к окнам его келлии была приделана железная решетка. Раздражаемый такою тяжелою обстановкой, Никон не хотел принимать подарков, присылаемых царем, и давать ему благословение: «ты просишь у меня благословения, примирения, писал он в январе 1667 г., – но я даром тебя не благословлю, не помирюсь; возврати из заточения, так прощу». Только в начале 1668 г. (7 сент.) он согласился дать благословение царю, надеясь, что тот возвратит его из заточения; на Пасхе того же года он, в обществе приглашенных к себе лиц, пил за здоровье государя вино, присланное раньше от него. В этом году несколько облегчилось заточение Никона: отстроены были новые келлии, дозволено принимать приходивших к нему. Но все это продолжалось недолго. В апреле 1668 г. произошло в Москве соборное совещание двоих восточных патриархов с новоизбранным московским Иоасафом и постановлено было перевести Никона в более отдаленный монастырь. Видно, что враги его не дремали. Но впрочем царь не одобрил этого постановления и оно осталось неисполненным. Скоро явились доносы на Никона, будто бы он хочет бежать из монастыря и при помощи черни возвратить себе патриаршество. Явились подозрения в сношениях его с Стенькой Разиным и. т. п. Начались допросы и розыски. Надзор за Никоном опять усилили, снова стали держать его в келлии и не допускали к нему посторонних лиц. Тяжесть заточения, бездеятельность и нравственные потрясения, испытываемые Никоном со времени своего падения, – все это вредно отзывалось на его здоровье. Вот что он писал Алексею Михайловичу в 1672 г.: «теперь я болен, наг и бос.., со всякой нужды келейной и недостатков оцынжал, руки больны, левая не подымается, на глазах бельма от чада и дыма, из зубов кровь идет смердящая и они не терпят ни горячего, ни холодного, ни кислого; ноги пухнут...; приставы ничего ни продать, ни купить не дадут; никто ко мне не ходит и милостыни просить не у кого». Узнав об этом, Алексей Михайлович постарался облегчить положение Никона, тем более что за него просили многие, даже константинопольский патриарх Парфений. С лета 1672 г. Никон стал выходить из келлии, совершать прогулки по окрестностям Ферапонтова монастыря, принимал посторонних, благотворил бедным, лечил во множестве приходивших к нему больных, устроял свое хозяйство, читал и т. п. Материальное его положение улучшилось, келлии, назначенные для него, значительно увеличились. Царь даже думал о возвращении его в Воскресенский монастырь. Но враги Никона не допускали этого. В 1674 г. на патриаршую кафедру вступил враг Никона Иоаким. Никона стали стеснять приставы и власти Кириллова монастыря, обязанные доставлять ему средства на содержание. Никона все это раздражало. Он вступал в постоянные распри то с теми, то с другими и писал жалобы в Москву; вместе с тем продолжал считать себя патриархом и оспаривал законность состоявшегося над ним в 1667 г. суда. Эта раздражительность проявилась и в отношении Никона к Алексею Михайловичу. Когда Никон узнал о его смерти (1676 г.) и о том, что в своем духовном завещании он просит прощения, он прослезился, но письменного прощения не дал, сказав: «воля Господня да будет; если государь здесь на земле перед смертью не успел получить прощения, то мы будем судиться с ним во второе страшное пришествие Господне; по заповеди Христовой я его прощаю и Бог его простит, а на письме прощения не дам, потому что он при жизни своей не освободил нас из заключения». Со смертью Алексея Михайловича положение Никона ухудшилось. Во дворце получили силу враги Никона – Милославские, Хитрово и Стрешнев, а покровители его – Нарышкины, Матвеев и др. или потеряли свое значение, или даже подверглись царской опале. В мае 1676 г. под председательством Иоакима состоялся в Москве собор. Здесь рассматривались прежние и новые обвинения, возводимые на Никона: его обвиняли между прочим в том, что называет себя патриархом, бьет слуг и монахов, редко ходит в церковь, за великого государя и патриарха Бога не молит, отца духовного не имеет уже четыре года, живет не по монашески, во всю четыредесятницу после смерти Алексея Михайловича пил до пьяна, морит людей своими лекарствами, стрелял по птице, которая поедала у него рыбу и т. п. Собор приговорил перевести Никона в Кириллов монастырь и «держать к нему всякое призрение к обращению его и к покаянию прилежно, а на злые дела его не попускать». Приговор был исполнен и для Никона опять настала пора тяжелого заточения в дымной келлии: его не выпускали из келлии никуда, кроме церкви, ходить к нему запрещали не только мирянам, но и монахам Кирилловой обители, ему даже не выдавали бумаги и чернил. Только с 1680 г. началось облегчение его участи. Об этом хлопотали пред Феодором Алексеевичем его тетка Татьяна Михайловна, Симеон Полоцкий и братия Воскресенского монастыря. Сам царь расположился в пользу страдальца и хотел, согласно просьбе Никона и воскресенской братии, возвратить его в Воскресенский монастырь. Вопрос об этом он передал на рассмотрение собора 1681 г.; некоторые из иерархов соглашались было с желанием царя, но патр. Иоаким решительно воспротивился. Напрасно царь лично уговаривал его; Иоаким оставался непреклонным. Тогда царь обратился с просьбою о прощении Никона к восточным патриархам. Но не успел придти от них ответ, как из Кириллова монастыря сообщили, что Никон находится при смерти, принял схиму и соборовался. Царь не стал дожидаться ответа от патриархов и приказал перевезти Никона в Воскресенский монастырь. Однако не суждено было этому исполниться Больной и дряхлый старец не мог доехать до Воскресенского монастыря; по дороге в судне против Ярославля он скончался (17 авг. 1681 г.) и в монастырь было привезено уже бездыханное его тело. Патр. Иоаким отказался участвовать в его погребении и отпустил новгородского митр. Корнилия. Согласно с желанием царя, тот поминал Никона патриархом; сам царь целовал руку умершего, тоже делали и все присутствовавшие при погребении. В 1682 г., по смерти Феодора Алексеевича, но по его желанию, восточные патриархи прислали от себя разрешительные грамоты, повелевая причислить Никона к лику патриархов московских и поминать его в церкви на ряду с ними, как патриарха²⁴⁹.

На место патриарха Никона, низложенного в 1667 г., в том же году был избран (31 янв.) и поставлен (10 февр.) престарелый Иоасаф II, архимандрит Троице – Сергиевой обители. Вскоре затем возобновились заседания собора, прерванные после осуждения Никона. Они тянулись долго и закончились уже летом. В них принял участие и новоизбранный патриарх. Постановления этого собора разнообразны по форме, – одни в виде правил, другие в виде ответов на вопросы, третьи в виде толкований; одни изложены от лица всего собора, другие от лица только восточных патриархов Паисия и Макария, но приняты собором; сначала все постановления писались отдельно на особых свитках и скреплялись подписями, а потом все переписаны в одну «книгу соборных деяний», расположены в XI главах и вновь подписаны отцами собора. При собрании постановлений и разделении их на XI глав не руководились ни хронологическою последовательностью, ни логическим планом. Собор 1667 г. коснулся разных сторон русской жизни и потому его постановления имели такое же, если не большее значение, как и «Стоглав». Он обратил внимание на церковное управление, проектируя увеличить количество епархиальных кафедр и чаще созывать соборы для совещания епископов; он стремился восстановить во всей широте и неприкосновенности судебные привилегии церкви и действительно успел ограничить права монастырского приказа; он издал множество правил относительно жизни и поведения духовенства, как белого, так и черного, осудил различные недостатки в религиозно – нравственной жизни мирян, запретил неправильные и неприличные изображения на иконах, определил порядок и отдельные случаи церковного богослужения, отменив при этом некоторые из распоряжений Никона (напр. запрещение давать причастие разбойникам и ворам, или требование Никона совершать водоосвящение только однажды в навечерие Богоявления, а не дважды – в навечерие и в день Богоявления); решил вопрос о ставленниках, рукоположенных Никоном по отречении от патриаршества, о монастырях его строения, о вотчинах и монастырях, к ним приписанных; но что особенно важно, – он отменил постановление Стоглавого собора о сугубой аллилуйи и двуперстии, одобрил исправленные при Никоне книги, осудил раскольнические мнения и анафематствовал последователей раскола, отделяющихся от Церкви из – за усвоенных ими обрядов и старинных книг²⁵⁰.  Патр. Иоасаф, насколько мог, заботился о приведении в исполнение соборных постановлений. Так в 1668 г. наказаны были некоторые священники, вопреки соборному постановлению служившие по старопечатным книгам, и просфорни, печатавшие просфоры осьмиконечным крестом; Иоасаф же разослал от себя, по этому поводу, «глас к священноначальникам»²⁵¹; подобным образом он рассылал «наставление о благолепном писании икон» и «увещание о благочинном стоянии в церкви с обличением бесчинствующих»²⁵². Престарелый Иоасаф управлял патриаршеством только 5 лет; скончался 17 февраля 1672 г.²⁵³

После него патриаршую кафедру занял новгородский митрополит Питирим, бывший прежде крутицким митрополитом и местоблюстителем патриаршей кафедры по отречении Никона, один из деятельных виновников его низложения. Он патриаршествовал только 10 месяцев (с июля 1672 г. по апр. 1673 г.)²⁵⁴.

Спустя больше года после его смерти поставлен был патриархом Иоаким (26 июля 1674 г.)²⁵⁵. Он происходил из фамилии московских дворян Савеловых, был в военной службе и на 35 году постригся в киевском Межигорском монастыре (1655 г.); оттуда перешел в основанный Никоном Иверский (1657), а затем в московский Чудов монастырь (1663), сделан был здесь архимандритом (1664) и примкнул к врагам Никона; в 1673 г. был рукоположен на новгородскую митрополию – на место Питирима, сделавшегося патриархом. По случаю болезни и смерти этого последнего Иоаким правил делами патриарш. кафедры еще до получения патриарш. сана. Он был человек деятельный и с практическим складом ума. Внимание его, как и Никона, было обращено на различные стороны жизни. Больше всего он заботился об улучшении быта духовенства. Еще будучи новгородским митрополитом, он сделал распоряжение, чтобы церковная дань с духовенства собиралась поповскими старостами, а не светскими епархиальными чиновниками, притеснявшими его своими поборами; ставши патриархом, он, с согласия епископов, провел такое же постановление касательно всех епархий на соборе 1675 г., оставив за светскими архиерейскими чиновниками лишь полицейские обязанности. Вместе с тем он старался установить однообразный для всех епархий размер пошлин в пользу епархиальных кафедр (постановления 1675 и 1687 г.), чтобы оградить духовенство от произвола епархиальных властей и тем обеспечить, насколько возможно, его положение. С этою же целью он исходатайствовал у правительства отмену указа 1676 г., запрещавшего вновь отмежевывать приходским церквам земли; а в 1681 г., когда было предпринято общее межевание земель, он выхлопотал повеление отмерить всем неимущим церквам участки земли (5 – 10 десятин) из помещичьих и вотчинных земель и писцовые земли, отошедшие от церквей к частным владельцам, возвратить церквам; наконец при общей переписи и межевании земель в 1685 г. он различными мерами старался оградить неприкосновенность церковных владений от возможного произвола и злоупотреблений со стороны писцов. Рядом с заботами о материальном положении духовенства Иоакима занимали заботы и о правовом его значении. Несмотря на протест Никона и соборное запрещение 1607 г., в действительности продолжалось вмешательство светских властей и учреждений в судебные дела духовных лиц. Вместе с тем духовенство стояло под управою и судом светских архиерейских чиновников, сидевших в церковных приказах. В виду этого Иоаким счел нужным на соборе 1675 г. повторить сделанное прежде (1607 г.) постановление о неподсудности духовенства светским властям и отстаивать его своими грамотами²⁵⁶; а чтобы остановить не прекращавшийся произвол воевод, он даже выхлопотал особую царскую грамоту, которая подтверждала неприкосновенность прав духовенства. То учреждение, которое прежде служило наглядным выражением подчинения духовенства светскому суду и управлению, – монастырский приказ, благодаря стараниям Иоакима и постановлению собора 1675 г., теперь был уничтожен (1677 г.). Также было подорвано и значение светских архиерейских чиновников в деле церковного управления и суда: собор 1675 г. предписал во всех епархиях ведать духовные дела и духовных лиц только судьям духовным, а не мирского чина. Нравственная жизнь духовенства также не оставалась без внимания со стороны патр. Иоакима. Еще в Новгороде он старался уничтожить споры в духовенстве из – за степеней, равно как произвол настоятелей в расходовании монастырских сумм; теперь в Москве он сделал больше. По его побуждению соборы 1675 и 1682 г. составили несколько постановлений с целью ограничить самовольство епископов и превышение ими своих прав, уничтожить нравственные беспорядки в белом (особенно крестцовом) и черном духовенстве, ввести однообразие в одежде для духовных лиц и усилить надзор за их поведением²⁵⁷. Сам Иоаким делал выписки из этих постановлений и рассылал по епархиям, сопровождая увещаниями, требованиями и угрозами²⁵⁸; виновных строго наказывал, не щадя даже епископов²⁵⁹; в случае нужды иногда обращался к содействию гражданской власти. Держась одинаковых с Никоном воззрений на богослужебную практику и книжное исправление, Иоаким ревностно продолжал это последнее. Издаваемые книги он, как и Никон, предварительно подвергал своему личному и соборному рассмотрению; он рассматривал даже и те книги, которые издавались в Киеве. Вместе с тем он старался вводить всюду однообразие богослужебной практики и соборно разрешал некоторые относительно ее вопросы (например о шествии на осляти, обряде омовения ног, о богослужебных преимуществах духовных лиц). Естественно, что при таких условиях он должен был столкнуться с раскольниками – этими ревнителями мнимой старины в богослужении и обрядах – и вступить с ними в борьбу, тем более, что в то время особенно усилилась их пропаганда. С целью ослабить раскольническое движение, на соборе 1682 г. было составлено несколько постановлений (например о надзоре за продажей тетрадей в Москве, об увеличении числа епархий); когда поднялся в Москве раскольничий бунт во главе с Никитою Пустосвятом (1682 г.), Иоаким старался всячески остановить его; в 1683 г. соборно осудил Никиту, выписку об этом отпечатал и разослал для чтения по церквам, всенародно анафематствовал раскольников в неделю Православия; а в 1685 г. по его мысли были составлены статьи о строгих наказаниях раскольникам и их укрывателям. Наконец он рассылал по разным местностям увещателей для обращения раскольников, и издавал противораскольнические сочинения; между ними особенною полнотою отличается «Увет духовный». Также горячо Иоаким боролся с иноверною пропагандой – католическою и протестантскою. Так он запретил продавать и покупать иконы, написанные на бумажных листах, особенно «немецкие еретические»; не без его участия в 1689 – 1690 г. был осужден Квирин Кульман; по его просьбе в 1690 г. высланы из Москвы иезуиты, потому что «они чинили противность св. восточной Церкви, людей прельщали и римской вере научали»; пред смертью в своем духовном завещании он просил царя, чтобы «впредь запретил лютеранам и кальвинистам проповедовать свое учение под казнью накрепко», чтобы не дозволял католической пропаганды и латинских костелов. Иоаким вооружался и против тех из русских, которые были заражены каким – либо из иноверных воззрений, особенно если видел, что они распространяют и упорно отстаивают эти воззрения. Таким образом он затянулся в продолжительную борьбу с Симеоном Полоцким, Сильвестром Медведевым и их сторонниками, которые проводили католический взгляд на время пресуществления св. даров (во время произнесения слов: «приимите, ядите...»). В 1690 г. эта борьба закончилась к радости Иоакима поражением «папежников» и осуждением книг, на которые они ссылались²⁶⁰. Взор Иоакима простирался и на югозападную митрополию. Видя там усиление католической пропаганды, ослабление власти константинопольского патриарха и расстройство церковной жизни, он задумал окончательно присоединить ее к своему патриархату и действительно достиг этого: малороссийский гетман и киевский митрополит признали его власть, а в 1686 г. и константинопольский патриарх официально утвердил ее. Взявши южную митрополию под свое попечение, Иоаким не преминул вмешаться, насколько было возможно, в ее дела. Так он заставил киевского митрополита и других влиятельных в тамошнем духовенстве лиц (Лазаря черниговского, Варлаама киевопечерского) осудить то мнение, какое в Москве проводили Полоцкий и Медведев и в каком заподозривал их самих Иоаким.

Деятельный в сфере церковной, патр. Иоаким не прошел бесследно и в общественно – политической жизни. При нем было обращено внимание на положение нищих в Москве и других городах: увеличено количество содержимых в патриарших богадельнях, для содержания их установлен сбор с епархий (1678 г.); решено разобрать нищих и давать им пристанища при церквах (1678 и 1682 г.). Но к сожалению политические волнения не дали возможности осуществить все эти предначинания. Из государственных дел, в которых Иоаким принимал участие, особенно важно уничтожение местничества. Феодор Алексеевич действовал здесь по совету и благословению патриарха. Когда для решения этого вопроса составился собор (в янв. 1682 г.), патриарх выступил с речью, подробно указав вред местничества и его несоответствие с христианскою любовью; с новою речью он обратился к боярам, когда состоялось сожжение разрядных книг: он побуждал их бросить местничество и даже грозил ослушникам церковным запрещением. По смерти Феодора Алексеевича Иоакиму суждено было принимать участие в подавлении начавшихся политических волнений. Именно, когда разразился в Москве стрелецкий бунт (в мае 1682 г.), он старался остановить его увещаниями, но не мог. Стрельцы, убивая Нарышкиных и их сторонников, ворвались даже в дом патриарха и с насилием произвели здесь обыск. Бунт на время утих; провозглашены были совместно два царя, Иоанн и Петр Алексеевичи, Софья, их сестра, объявлена соправительницей. Но скоро стрельцы опять стали буйствовать. Разнесся слух, что они замышляют на жизнь государей, и те удалились в Троице – Сергиеву лавру. Патриарх уговаривал мятежников смириться. Сами они одумались и стали каяться. Тогда патриарх сделался посредником в примирении их с царями. Только «по его молению», как говорили последние, они дали прощение бунтовщикам, даже помиловали зачинщиков бунта.

Широкая и энергичная деятельность Иоакима создала ему, как раньше Филарету и Никону, не мало врагов. Некоторые даже замышляли на его жизнь (Никита Пустосвят, Медведев и стрельцы). Но Иоаким не боялся врагов и не отступал от своих планов. В глубокой старости, после 16 – летнего управления патриаршеством, он скончался 17 апр. 1690 года²⁶¹.

Преемником его был поставлен Адриан, взятый с казанской митрополии (24 авг. 1690 г.)²⁶². Он продолжал дело своего предшественника, только не так энергично и не всегда так обдуманно, как тот. Подобно Иоакиму, он предостерегал правительство от иноверной пропаганды в Москве, очищал (до крайности) здешнюю заиконоспасскую школу от подозреваемого в ней чуждого православию влияния; отстаивал неприкосновенность церковного суда от стремлений правительства ограничить его и с этою целью велел составить «статьи о святительских судах». Но с одной стороны нерешительность Адриана, с другой условия исторической жизни, в какие была поставлена тогда Россия, руководимая великим преобразователем Петром, помешали Адриану осуществить то, к чему стремился. Сам Адриан понял свое бессилие бороться с новым направлением жизни: сначала он обличал реформы Петра, а потом замолчал и даже совсем уехал из Москвы в Перервинский монастырь (близь Москвы). Слабый по своему характеру и непредприимчивый в деятельности, он почти не оставил по себе памяти в истории. Он умер 15 окт. 1700 года²⁶³.

Прежде сложившиеся и окрепшие связи между государством и Церковью не прерывались во весь патриарший период. Они выражались во взаимном влиянии одного на другую: государственная жизнь отражалась на церковной, гражданская власть принимала участие в делах Церкви; подобным образом и церковная власть имела значение в жизни государственной, Церковь служила государству. Сферы того и другой не были разграничены со всею точностью и определенностью (даже в Уложении 1649 г.). От этого происходило то, что в одно время государственная власть больше, в другое меньше вмешивалась в дела Церкви и влияла на ход церковной жизни; точно также не одинакова была в разное время деятельность, какую проявляла церковная власть на политическом поприще. Только во второй половине XVII века, по делу Никона была сделана попытка принципиально разрешить этот вопрос, но попытка нерешительная и потому прошедшая бесследно. В своих возражениях на вопросы Стрешнева и ответы Паисия Лигарнда Никон между прочим писал: «иные думают, что царь выше архиерея, другие – что архиерей выше царя. Архиерейская власть духовная и ей принадлежат вещи духовные, а власть царя мирская и ей принадлежат вещи временные... Господь Бог, когда сотворил землю, повелел двум светилам светить ей, солнцу и месяцу, и чрез них показал нам власть архиерейскую и царскую, солнцем – власть архиерейскую, месяцем – царскую. Солнце светит днем, как архиерей душам; а меньшее светило, месяц, заимствующий свет от солнца, светит ночью, т. е. для тела... Такова разность между теми двумя лицами во всем христианстве. Архиерейская власть во дни, т. е. над душами, а царская – в вещах мира сего. Царский меч должен быть готов на врагов веры православной, когда потребуют того архиерейство и духовенство, и оборонять их от всякой неправды и насилия обязаны мирские власти. Мирские нуждаются в духовных для душевного спасения, духовные в мирских – для обороны. В этом отношении царь и архиерей не выше один другого, но каждый имеет власть от Бога... В вещах же духовных архиерей великий выше царя, и каждый человек православный должен быть в послушании патриарху, потому что он отец наш в вере православной и ему вверена православная Церковь²⁶⁴.  На соборе 1667 г. между епископами поднялся спор по вопросу об отношении светской власти к церковной. Особенно протестовали крутицкий митр. Павел и рязанский архиепископ Иларион против следующих слов в докладе по делу Никона: «познавается, единого царя государя быти владычествующа всея вещи благоугодные, патриарха же послушлива ему быти, яко сущему в вящем достоинстве и местнику Божию»²⁶⁵; они увидели в этих словах унижение церковной власти и предоставление светской широкого посягательства на церковные дела. Спор закончился таким заключением восточных патриархов: «пусть будет заключением всего нашего спора мысль, что царь имеет преимущество в политических делах, а патриарх – в церковных». Протестовавшие с этим согласились²⁶⁶. Но жизнь шла своим чередом, независимо от этих рассуждений и споров, создавая по своему отношение Церкви к государству. Как же выразилось в действительности это отношение? При учреждении патриаршей кафедры в Москве царская власть имела преобладающее значение. При замещении патриаршей кафедры царю принадлежало право предложения (большею частью) и утверждения (всегда) кандидата. Он же обыкновенно влиял на избрание епископов, часто также – на избрание и утверждение монастырских настоятелей²⁶⁷. От него или от освященного собора зависело определение границ для епархий; он же нередко делал собору предложения об учреждении новых кафедр. По его «указу» местоблюститель замещал свободную патриаршую кафедру; от его имени и по его указу дворцовый патриарший приказ делал свои распоряжения во время междупатриаршества²⁶⁸. Сам своею властью царь иногда «указывал» посылать духовных лиц в места, где вновь сеялись семена Христовой веры, и помогал христианской миссии. Он разбирал тяжбы с посторонними людьми епископов и настоятелей привилегированных монастырей, равно как взаимные земельные тяжбы церковных владельцев. Он же давал и отменял жалованные, несудимые и тарханные грамоты церквам, монастырям и епископским кафедрам. Нередко он принимал участие в соборах, даже давал, как раньше на соборе Стоглавом, свои вопросы и делал предложения относительно церковных предметов (на соборах 1667 и особенно 1682 г.). К нему обращалась церковная власть за содействием в борьбе с противниками Церкви и за ограждением своих прав, нарушаемых разными лицами. Часто он издавал указы относительно церковных дел или от своего и патриаршего имени вместе или же только от своего, как после предварительного обсуждения на соборе и лично с патриархом, так и без всякого совещания с ним. Устрояя гражданскую жизнь, он нередко затрагивал церковную, внося в нее соответственные изменения (Уложение). Иногда же и сама церковная власть устрояла церковную жизнь применительно к формам гражданской (приказы, форма церковного судопроизводства и т. п.). Особенно усилилось влияние государства на Церковь, доходя до подчинения последней первому, после смерти Филарета, при Михаиле Феодоровиче и Алексее Михайловиче. Выдав множество несудимых грамот, они тем самым сузили сферу епархиального церковного ведомства и расширили сферу гражданского. Уложение 1649 г. выдвинуло на сцену монастырский приказ, поставив от него в зависимость духовенство и церковные учреждения. Известно, как широко он действовал до времени вступления Никона на патриаршую кафедру и как, ограниченный им на время, снова начал свои злоупотребления после падения Никона. Только собор 1667 г. опять ограничил его и собор 1675 г. привел к уничтожению (1677 г.). Церковь восстановила свои права; но и после того оставались следы некоторого подчинения ее государству: привычный произвол воевод и приказных, экономическая отчетность церковных учреждений пред светскими приказами и т. п.

В свою очередь и Церковь влияла на государственную жизнь. Теперь даже больше, чем когда – нибудь, церковная власть участвовала в политических деах. Первые патриархи, Иов и Гермоген, служили в смутное время опорой государственной власти. Духовенство в лице епископов, монастыри с своими властями и иноками горячо выступили на защиту бедствовавшего отечества. Имена Дионисия и Авраамия троицких, Иосифа коломенского, Феоктиста тверского и подобных им останутся навсегда в памяти потомства. Когда окончилось смутное время и на престоле сел юный Михаил Феодорович, и тогда церковная власть не покидает политической деятельности. Филарет Никитич стоит наравне с царем – сыном, одинаково именуется «великим государем», и нет для него различия между сферой церковной и гражданской: он одинаково силен там и здесь... Спустя некоторый промежуток времени по смерти Филарета друг Алексея Михайловича Никон, подобно Филарету, широко действует на политическом поприще. Нечего говорить о постоянных совещаниях с ним царя; при отсутствии последнего из Москвы во время походов, Никон стоит как бы во главе государственного правления и руководит течением гражданских дел. Не даром он титуловался «великим государем». За ним опять следовал упадок политического значения патриарха. Собор 1667 г. согласился с свитком восточных патриархов, где церковными правилами и толкованиями подтверждалось невмешательство церковной власти в политические дела²⁶⁹. Но тем не менее, когда в 1682 г. настала бедственная пора для государства, патриарх Иоаким снова выступает в качестве государственного человека: он увещевает и примиряет с царями бунтовавших стрельцов... Все это случаи особенной помощи государству, вызываемые особенными обстоятельствами государственной жизни. Но Церковь и постоянно служила государству. Патриарх и духовенство (представители) пользовались правом участия на земских соборах, как очередных, так и экстренных. Здесь они занимали почетные места и первые подавали свое мнение²⁷⁰. При Лжедимитрии I они даже получили звание сенаторов и в сенате, преобразованном из боярской думы, заняли первые места²⁷¹. Как членам земского собора, им приходилось вместе с другими обсуждать различные вопросы внешней и внутренней жизни государства: о войне, избрании царя, о присоединении Малороссии, уничтожении местничества, об уложении 1649 г. и т. п. Иногда бывало так, что к патриарху, пусть он и слаб по своему значению в государстве, обращались за его мнением даже тогда, когда он по чему –  нибудь не участвовал в земском собрании (см. § 13). Патриарх и другие духовные лица нередко ходатайствовали пред царем за опальных бояр или притесняемых ими и приказными лиц (Никон, Иоаким). Русское общество так и смотрело на личность патриарха; поэтому притесняемые нередко искали у него защиты²⁷². Митр. Никону в Новгороде царь даже поручил контроль над гражданскими судами и право освобождать невинно заключенных. Церковные учреждения – епископские кафедры, монастыри, церковные приказы и др., служили такими пунктами, чрез которые шли для объявления народу правительственные указы, а монастыри кроме того – исправительными заведениями для посылаемых на смирение ослушников светской власти. Наконец, Церковь экономически служила государству. С церковных вотчин и угодий шли разные повинности (подводная, мостовая, рекрутская и др.) и сборы в государственную казну, – в большем, чем прежде, количестве. Кроме постоянных производились и чрезвычайные сборы –  на построение городков и острогов, чаще же всего на военные нужды. Часто епископы и монастыри добровольно жертвовали деньги на государственные нужды (патр. Никон, Исидор новгор., Иларион рязанский, Митрофан воронежский, Сергиева лавра, Соловецкий мон. и др.). Эти чрезвычайные сборы и пожертвования иногда производились и вещественными припасами, например хлебом, ратною сбруей и т. д.; иногда же церковные владельцы, по государеву указу, отпускали на войну всех своих слуг, способных носить оружие, или же только производили в вотчинах больший против обыкновенного сбор рекрут²⁷³. Кроме всего этого монастыри нередко давали у себя приют и содержание пленным татарам²⁷⁴ или инвалидам²⁷⁵; а по случаю голода оказывали окрестному населению материальную помощь, как например Сергиева лавра во время и после осады ее поляками. Епископы, иногда и монастыри заводили богадельни, больницы и кормили нищих; при церквах для них ставились избы. С 1674 г. государственная казна стала отказываться от содержания нищих и поддержки богаделен, вручая их заботливости Церкви и частных лиц²⁷⁶.