Типы высшей богословской школы в Древней Церкви III-VI вв.

Основную особенность греческого национального духа на высшей ступени его развития составляло стремление к знанию, которое ценилось само по себе, независимо от его практического применения⁴, и именно к знанию всеобъемлющему и цельному (ἐπιστήμη), которое в высшем своем синтезе – философии должно было разрешить для эллина все вопросы бытия, раскрыть пред ним сущность вещей божественных и человеческих⁵. Этот интерес не был только теоретическим. Эллин глубоко верил в воспитательную силу знания: оно, по его убеждению, должно сообщать человеку высшую красоту и нравственность, иначе говоря ту καλοκάγαϑία, которая в несколько более грубом смысле была идеалом эллина на низшей ступени его культурного развития⁶. Таким образом, в понятие ἐπιστημη смело включалась и нравственность, и истинным философом назывался не тот, кто много знает, но тот, кто обнаруживает соответствующее своему знанию поведение⁷. Это воззрение не было изобретением Сократовской школы, а глубоко коренилось в народном характере, ибо еще и Пиндар восклицал: «царица истина – начало великой добродетели!»⁸. Отсюда и вся система эллинского образования позднейшего периода была построена на двух главных началах: во-первых, ценность признавалась только за общеобразовательными науками, которые носили название наук «свободных» (ἐλεύϑερα μαϑήματα), тогда как профессиональные науки имели кличку «наёмных» и «рабских» (ϑητικά δουλικά)⁹; во-вторых, общеобразовательные науки, входящие в круг школьного обучения (ἐγκύκλια μαϑήματα), ценились не сами по себе, а с точки зрения того высшего синтеза, которое давала им философия: они рассматривались как подготовительные ступени к философии и назывались «служанками» философии¹⁰. Соответственно этому для получения полного «свободного» образования, грек должен был пройти следующие ступени образования: во-первых – школу грамматиста, где его обучали грамоте, во-вторых – школу «грамматика», где его учили литературе и вместе с тем сообщали элементарные сведения из всех ἐγκύκλια μαϑήματα¹¹, в-третьих – школу ритора, которая занимала промежуточное положение между средним и высшим образованием¹², и представляла аналогию средневековому «факультету искусств» (facultas atrium), наконец, в-четвертых – школу философа, в которой кроме философии снова преподавались связанные с ней ἐγκύκλια μαϑήματα, но уже в научной постановке¹³. Таким образом, греческая образовательная система должна была представлять собой живой организм, возглавляемый философией. Однако, в начале христианской эпохи духа жизни давно уже не было в ней вследствие глубокого кризиса философии: лишенные продуктивности и творчества, философские школы занимались комментированием старых систем и получили характер замкнутых сект, из которых каждая рабски держалась своего учителя¹⁴; в то же время интерес к философии упал, и большинство греков довольствовались риторской школой¹⁵, которая давала лишь формальное образование и в то же время носила на себе отпечаток отрицательной философии софистов в духе нигилизма¹⁶. Таково было положение, когда эллин вступил в церковь. Совершенно естественно, что он принял христианство как ту высшую истину, которую он так долго искал и не нашел в философии. Совершенно понятно далее, что он поставил эту истину во главу своей образовательной системы, которая тотчас же стала жить новой и полной жизнью¹⁷. Примером такого отношения к религиозной истине могла служить пифагорейская школа, в которой высшую ступень образования составляла науку богословская – ἱερός λόγος¹⁸. Таким образом, христианская истина получила для грека значение того высшего синтеза, в котором должна была находить завершение вся сумма знаний, как общеобразовательных, так и философских, а вместе с тем и богословская школа должна была встать на место философской и усвоить основные особенности последней, поскольку они не противоречили христианству. Эти особенности были следующие: включение в программу общеобразовательных наук и философии, преобладание синтеза и систематики в методе, тесное соединение воспитательной стороны с образовательной и некоторое сходство с философской школой во внешней организации.

Древнейшей богословской школой греческого типа было διδασκαλεῖον τῶν ἱερῶν λόγων или τῶν ἱερῶν μαθημάτων¹⁹ в Александрии. Что греческая школа возникла впервые именно в Александрии, это не было простой случайностью. Александрия в начале христианской эпохи была главным умственным центром греческой нации, далеко превзошедшим старый центр – Афины²⁰. Здесь сосредоточивались лучшие умственные силы Греции в организованном Лагидами, а затем процветавшем под римским владычеством знаменитым александрийским μουσαῖν’е²¹. Здесь греческая философия обнаруживала еще некоторую жизненность и подвижность вследствие соприкосновения с восточными культурами²² и выгодно отличалась от замкнувшейся в старых застывших формах Афинской школы²³. Естественно, что именно здесь христианская Греция должна была создать свою первую богословскую школу. Как известно, Александрийская школа возникла из элементарной катехизической школы, которая, по преданию, основана была св. Марком²⁴, и которая, вероятно, очень рано включила в свою программу вместе с обучением вероучению и элементарные сведения из ἐγκύκλια μαϑήματα²⁵. Включение в программу наук высшего курса произошло в конце II в. При заведовавшем школой Пантэне (181– ок. 200): по крайней мере, на него именно ссылается позднейший учитель Ориген в оправдание своих занятий философией²⁶. Возможно, что при Пантэне же и произошло отделение высшей школы от средней с разделением преподавательства между двумя лицами, ибо Пантэн с 190 года имел помощника в лице Климента Александрийского²⁷. Исторически несомненным выделение высшей богословской школы становится в начале III в., когда школа, после временного прекращения своей деятельности вследствие гонения С. Севера, вновь начала функционировать при Оригене²⁸. Последний, при свидетельстве Евсевия всех поступающих делил на две группы: «Тех, кого он находил хорошо одаренными [подготовленными] (ὃσους εὐφυῶς ἔχοντας ἑώρα), он вводил в философские учения геометрию, арифметику²⁹ и другие пропедевтические науки (разумеется, в научной постановке), – большинство же из более простых (πολλούς δε και ἰδιωτικωτέρων) он направлял к наукам энкиклическим, говоря, что не малая будет им от них польза для уразумения божественных писаний³⁰. Дальнейшая судьба средней ступени неизвестна. Несомненно только то, что со времени Пантэна центр тяжести переносится на высшую школу, и Евсевий вместе с Филиппом Сидским дают нам почти непрерывный ряд учителей высшей школы от конца II до начала V в., – от Пантэна до Родона³¹; последний перенёс свою учительскую деятельность в Памфлийский город Сиды³², и после него Александрийская школа, вероятно, существовала недолго³³.

Какова же была Александрийская школа по своему внутреннему и внешнему строю? Об этом, кроме отрывочных указаний церковных историков, дают достаточное представление сочинения первых учителей школы Климента Александрийского и Оригена, традиции которых свято хранились их преемниками, а также известное « похвальное слово» Оригену его ученика св. Григория Чудотворца. Последнее относится, впрочем, к деятельности Оригена в Кесарийской школе, но нет оснований предполагать, то в Кесарии Ориген держался другой программы и иных методов, чем в Александрии. Все эти сведения показывают, что в Александрии на службу христианской науке привлечены были традиции эллинской философской школы.

Основание для этого дано было в том, что по самому характеру своей цели христианская школа имела некоторую аналогию в эллинской философской традиции. Свое первоначальное назначение «огласительного училища» Александрийская школа до известной степени сохранила и после своего преобразования в высшую школу: в числе слушателей её на первых ступенях обучения можно было встретить язычников и еретиков, стучавшихся в двери церкви³⁴. Но основная цель школы была теперь другая: она формулируется у Климента как γνῶσις (иначе ἡ αληϑῆς φιλοσοφία, или τῷ ὂντι ἐπιστήμη³⁵, т.е. основанное на Откровении совершеннейшее и цельное знание, неразрывно соединенное с высоким нравственным характером³⁶. Это знание не для практического какого-либо применения: «само по себе», оно дает человеку внутренне совершенство и счастье как в настоящем, так и в будущем³⁷, ибо истинное «богопочтение» или «истинное христианство» без γνῶσις'а невозможно³⁸. Отсюда, принципиально предназначается для всех без исключения, и Ориген выражает горячее желание, «чтобы все, если б то было возможно, оставив житейские дела, шли в школу философствовать»³⁹. Но так как большинство, в силу ли уровня своих способностей⁴⁰, или в силу внешних обстоятельств должны довольствоваться «общей верой» (κοινή πίστις)⁴¹, которая представляет собой только «сокращенное ведение необходимейшего» и переходную ступень к γνῶσις’у⁴², то школа фактически назначается для тех избранных (ἐξειλεγμένοι εἰς γνῶσιν), которые могут философствовать⁴³, или которые не могут усвоить христианское учение иначе, чем через доказательство (δι’ ἀποδείξεως)⁴⁴. К последней категории Климент причисляет лиц, прошедших эллинскую школу⁴⁵. Все эти определения были весьма близки и понятны эллину с его верою в цельное знание (ἐπιοτήμη) с его ἐλεύϑερα μαϑήματα, чуждыми практически – профессиональных целей. Поэтому, когда Ориген убеждает св. Григория поступить в свою школу, он говорит языком древне-греческого философа: он осуждает как «блуждающих во тьме без разума» тех, кто избирает профессиональную школу (юридическую или военную), и утверждает, что истинно разумную жизнь может обеспечить только философия⁴⁶. – Не ставя себе прямо практических задач, Александрийская школа не исключала, разумеется, задач церковных, поскольку они прямо истекали из её основной цели. Каждый, получивший истинное ведение, естественно, должен был научить других, и Климент полагает, что его ученики пойдут на службу «ближним» в качестве христианских писателей и учителей⁴⁷. Тем самым предполагалось, что служение в клире есть достойнейшее полученных знаний, и Ориген выражает желание, чтобы св. Григорий воспользовался своим образованием «для христианства»⁴⁸.Но вместе с тем, не отрицалась возможность полезного применения духовного образования и на других житейских поприщах: св. Григорий, оставляя школу Оригена для занятий адвокатурою, надеется, однако, и при своей «гражданской деятельности» возвратить своему учителю из посеянных им семян «плоды, хотя и несовершенные»⁴⁹.

Широте цели соответствовала и широта учебной программы Александрийской школы. Исходя из эллинской идеи знания всеобъемлющего⁵⁰, она включала в себя весь круг тогдашнего высшего образования, однако не в виде бессистемной и беспринципной «полимафии» софистической школы, а в виде знания, объединенного в высшем синтезе, каковым здесь служила христианская философия или богословие. Если в философских школах ἐγκύκλια μαϑήματα были поставлены в подчинённое отношение к философии и назывались её «служанками», то здесь сама философия является в роли «служанки богословия»⁵¹. Таким образом весь круг наук, составляющих программу Александрийской школы, распадался на три группы, из которых каждая была подчинена высшей: 1) ἐγκύκλια μαϑήματα или προπαιδεία, 2) φιλοσοφια и 3) σοφία или истинная мудрость, т.е. богословие. Эта градация установлена и обусловлена Климентом и Оригеном.

Из круга ἐγκύκλια μαϑήματα в программу школы были приняты следующие науки: диалектика, или логика⁵², геометрия, астрономия⁵³ и естествоведение (φυσιολογία)⁵⁴, а также, вероятно, пифагорейская теория чисел⁵⁵. Принятие этих наук обусловливалось прежде всего включением в программу школы философии, которая тогда была связана с ними неразрывно⁵⁶. Но они имели и непосредственное отношение к богословию, – не только потому, что давали формальную подготовку к усвоению богословия и, в частности, к толкованию Свящ. Писания⁵⁷, но также и потому, что в самом содержании этих наук указывались элементы, способные направлять мысль к возвышенному и божественному. Так, по мысли Климента, «в арифметике, подмечая восходящие и нисходящие ряды чисел и их взаимоотношение», ученик постигает, «что и большинство вещей подчинено некоторой числовой соразмерности»; в геометрии, «привыкая созерцать сущность пространственных отношений в самой себе (т.е. отвлеченно от вещей), он познает некоторое бесконечное пространство и неизменную сущность»; в астрономии «поднимаясь от земли, он возвышается умом к небу и вращается в небесных сферах, наблюдая божественные явления и их внутреннюю гармонию, – от чего отправляясь, Авраам возвысился до познания Творца»; в диалектике «производя деление родов на виды, он проникает в различение сущего, пока дойдёт до первых и простых начал»⁵⁸; вообще же все названные науки помогают разысканию истины (ἀλήϑεια)⁵⁹. С этой стороны весьма характерно для Александрийской школы устранение из программы «риторики» или «софистики», – науки в то время самой модной. Климент считает её не только бесплодной, ибо она имеет в виду «убеждать», а не «разыскивать истину», но и относится к ней (в особенности эристике) с величайшим нравственным осуждением, потому что истина в ней только затемняется, и ложь выдается за правду⁶⁰. Такое отношение объяснялось, очевидно, современным Клименту состоянием риторской или софистической школы: принципиальное отрицание объективной истины, из которого исходили софисты с самого начала, с упадком серьезных умственных интересов и с падением нравов привело к тому, что риторская школа стала совсем нигилистической. Климент полагает, что риторика вполне заменима диалектикой, ибо, кто умеет доказать истину для себя, тот может убедить в ней и других⁶¹.

Однако, ἐγκύκλια μαϑήματα занимали в Алекс. школе только служебное положение, и знакомство с ними сосредотачивалось лишь на низшей ступени учебного курса. Подобно тому, как философы советовали не оставаться долго в области этих знаний, а поскорее возвращаться «домой» – в философию⁶², так и Климент осуждает тех лиц, которые будучи опьянены напитком служанок, забыли госпожу их философию, и одни поседели на геометрии, другие на диалектике и т.д.⁶³ – Философия имела в Александрийской школе уже более широкую постановку. Внесение этой науки в программу богословской школы обстоятельно мотивировано у Климента и Оригена. Философия имела для богословского образования значение не только формальное, развивая высшие способности души (γυμνάζειν τὸν νοῦν καἰ διεγείρειν τήν σύνεσιν)⁶⁴, но и по содержанию, и в этом последнем отношении она имеет значение не только отрицательное, помогая раскрыть заблуждения философов и еретиков, воюющих против истины⁶⁵, но и положительное, ибо она содержит в себе «обрывки» или «семена» истины, разбросанные в учениях разных философов⁶⁶. Последнее утверждение стояло в связи с известным воззрением эллинов-христиан на историческую роль философии, подробно раскрытым у Климента. По этому воззрению философия была для эллинов παιδαγωγός εἰς Хριστόν, как закон для евреев, была для них заветом (διαϑήκη) Бога-Слова, подготовившего людей к истине «многочастне и многообразне»⁶⁷. Но как вся эллинская нация была подготовлена к истине Христовой философий, так и каждого отдельного эллина нужно приводить к богословию через философию⁶⁸. Кроме того, философия вместе с пропедевтическими науками имеет ещё и то положительное значение, что она облекает божественную истину в самые совершенные формы, какие только доступны человеку, и с этой стороны является особым видом богопочтения. Как евреи украсили кивот и скинию золотом и серебром, которые они взяли у египтян, так и божественная истина украшается эллинскими знаниями и является «в ризах позлащенных – – – рясны златыми одеяна и преиспещрена» (Пс. 44:10:14)⁶⁹. Но, с другой стороны, хорошо были раскрыты и слабые, и опасные стороны философии. Во-первых, вся истина дана в Откровении, и философия имеет исключительно педагогическое пропедевтическое значение: она лишь содействует и помогает усвоению божественной истины (τὀ συνεργὸν καί ἠ ἐπιτηδευσις σοφίας); её отношение к богословию есть отношение служанки к госпоже, Агари «чужестранки» к Сарре⁷⁰. Во-вторых, рядом с крупицами истины философия содержит массу заблуждений. Отсюда особенно долгое и настойчивое углубление в философию представляет опасность нечестия, в которое впал Адер идумеянин, бежавший от двора Соломона в Египет и поселившийся во дворе фараоновом, и по возвращении соорудивший золотых тельцов в Вефиле, что значит «дом Божий» (3Цар. 12:22 об Иеровоаме)⁷¹. Поэтому обязанность христианина не оставаться долго «в гостях у чужестранки» (Притч. V:20), а взяв у неё «полезное», поскорее «возвращаться домой к истинной философии»⁷².

Этими принципами определялись объем и постановка науки философии в Александрийской школе. Общая особенность греческих философских школ позднейшей эпохи заключалась в том, что в каждой из них изучалась одна какая-нибудь философская система, охранявшаяся с сектантским фанатизмом и нетерпимостью⁷³. Христианская школа, не признавая ни одной системы истинной, брала всю совокупность философских систем – σύμπαν τὸ ἐκλεκτικὸν φιλοσοφίας, по выражению Климента⁷⁴; философия Александрийской школы была, следовательно, эклектической. Это мотивировалось соображениями не только богословскими, но и научно-педагогическими. Ибо и с точки зрения эллина, ставившего своей задачей разыскание истины, было единственно целесообразным методом наперед разобраться во всех системах, чтобы сознательно остановиться на одной, и наоборот было совсем неразумно, случайно избрать себе какого-нибудь учителя философии, «отдаться ему без рассуждения подобно вещи» и не хотеть знать ничего другого, что было обычным явлением в то время; так мотивирует эклектизм св. Григорий⁷⁵. Круг философских систем был ограничен одним лишь правилом: из него исключались произведения философов, отрицавших существование «Божества и Промысла». Это мотивировалось не только тем, что христианину подобные сочинения читать непристойно, но также и тем, что попытки отрицать бытие Божества и с философской точки зрения лишены всяческой ценности, ибо они «выходят за пределы человеческого мышления»⁷⁶. Впрочем, на высшей ступени обучения, когда человек достаточно утверждался в истине, ему разрешалось читать все без изъятия⁷⁷. Тем не менее, самыми подходящими для изучения считались те системы, которые своим идеалистическим направлением или своим высоким нравственным учением более или менее приближались к христианству, а именно: учение пифагорейцев, стоиков Аристотеля, но всего более учение Платона, этого «аттического Моисея» (Мοϋσυς ἀττιϰίζων) и «друга истины» (φιλαλήϑης)⁷⁸. Точно также и при выборе отделов философии имелась в виду основная цель школы: изучались вопросы «о добре и зле» и вопросы о сущности вещей и их причины⁷⁹, т.е. этика и метафизика. – Отсюда по всему видно, что философские науки не изучались в качестве дисциплин самостоятельных. Если ἐγκύκλια μαϑήματα, имевшие почти исключительно формальное значение и не занимающиеся разысканием высшей истины, не содержали в себе ничего особенно опасного для веры и могли изучаться отдельно от богословия, то философские науки, преследовавшие одинаковую с богословием цель, представляли для учеников немалую опасность заблудиться в «лабиринте» философских рассуждений и потерять нить истины. Поэтому школа, как говорит св. Григорий, не оставляла ученика беспомощным, а вела его за руку через поле философских хитросплетений, всюду освещая их с точки зрения божественной истины⁸⁰. Отсюда можно заключать, что философские науки изучались вместе с богословскими и именно этика – с христианским нравоучением, а метафизика – с догматикой.

Главным предметом школьного преподавания, как это ясно из всего сказанного, было

богословие. Здесь центральное положение занимало изучение Священного писания – экзегетика, о чем свидетельствует самое название школы διδασϰαλεῖον τῶν ἰερῶν λὸγων. В этом отношении Александрийская школа не отличалась от школ других типов. Однако и в области богословского преподавания эллинский философско-умозрительный дух школы нашел свое отражение: он выразился, во-первых, в развитии рядом с экзегетикой особого систематического богословия и, во-вторых, в самом характере александрийского экзегезиса. Что систематическое богословие занимало в Александрийской школе выдающееся положение, это видно уже из того, что преподавание александрийских учителей в источниках чаще всего называется научением «божественным догматам»⁸¹, а также из названия учителей «дидаскалами»⁸², каковой термин, по интерпретации Климента Ал., должен обозначать учителя христианской философии или догматики⁸³; напротив, обычное в школах восточно-сирийского типа название ἐξηγητής (толкователь) здесь почти не употребляется⁸⁴, хотя этот термин в аналогичном значении был принят в эллинской педагогике в языческие эпохи и, в частности, в Александрийском «мусее»⁸⁵. Из сочинений Климента Ал. Можно заключать, что в Александрийской школе впервые сложился круг богословских наук систематического характера, изучение которых должно было предшествовать экзегетическому курсу. Этими науками, если употреблять современную терминологию, были: апологетика, нравственное богословие и догматика. Существует мнение, что известные три сочинения Климента Ал., – «Протрептик», «Педагог» и «Строматы», – по содержанию соответствующие названным трем наукам, представляют собой не что иное, как изложение лекций, читанных им на трех последовательных курсах богословской школы⁸⁶. Что развитие курса Климента в основе должно было соответствовать постепенному раскрытию христианского учения, представленному в его сочинениях, в этом едва ли может быть какое-либо сомнение, хотя было бы напрасно искать каких-либо определенных указаний на их школьное употребление. Основания для этого сближения следующие. Во-первых, цель своих трех сочинений, связанных несомненной последовательностью⁸⁷, Климент полагает в постепенном приведении человека к христианскому гносису⁸⁸; но не могла быть иной и цель школы, а, следовательно, было бы странно предполагать, что в школьной практике Климент отступал от того порядка изложения материала, который был принят им самим в сочинениях, тем более, что этот порядок является единственно естественным. Во-вторых, порядок изложения материала в сочинениях Климента в основе соответствует тому порядку школьного курса, который описан св. Григорием в его рассказах об уроках Оригена⁸⁹. Но необходимо предполагать, что названными сочинениями Климента его школьные «λόγοι» не исчерпывались: не говоря уже о «Строматах», которые, по заявлению самого автора, не отвечали полному курсу христианской философии, каковой должен бы составить особую книгу под заглавием «Διδασκαλικός»⁹⁰, и в других частях программы сочинениями Климента далеко не покрывается тот материал преподавания, который описан св. Григорием⁹¹. – Другим результатом направления Александрийской школы был аллегорический способ толкования Св. Писания: сущность его с методологической точки зрения заключалась в подчинении литературного экзегезиса требованиям определенной догматической системы, конечно, не произвольной, а основанной на церковном предании⁹².

Такова была программа Александрийской школы. В каком порядке располагался учебный курс? На это также имеются довольно ясные указания у Климента и св. Григория. Систематическим школьным занятиям предшествовало более или менее продолжительное испытание ново поступающих, которым, по свидетельству Евсевия, определялся самый состав высшей школы⁹³. Однако оно имело в виду не только определение знаний ученика, но также ознакомление с его характером и мировоззрением и параллельно должно было привести ученика к сознанию необходимости для него высшего образования. Это нелегкое для учеников испытание подробно описал св. Григорий, лично подвергавшийся ему в школе Оригена. «Он осматривал нас, – говорит между прочим св. Григорий об Оригене, – с искусством земледельца, замечал не только видимое всем и усматриваемое на поверхности, но вскапывал и исследовал внутреннее, спрашивая, предлагая [задачи] и выслушивая ответа, не заметит ли в нас что-нибудь пригодное и небесполезное, – – – он нападал на нас в особенности сократическим методом и, бывало, сбивал своими аргументами; – – – тяжело нам было сначала и не безболезненно, потому что мы не привыкли ни к чему подобному и не умели следить за аргументацией»⁹⁴. Подобные испытания, тоже весьма серьезные, были приняты и в философских школах. У пифагорейцев, напр., исследовалась вся предшествовавшая жизнь ученика, его склонности и даже наружность, ибо, по пифагорейскому изречению, «художник ищет подходящее дерево, когда хочет создать статую Гермеса», и «не из всякого дерева можно сделать Меркурия»⁹⁵. После испытания начинались систематические занятия, которые распадались на четыре ступени. На первой ступени проходили ἐγκύκλια μαϑήματα, т.е. диалектика, математические науки и естествознание⁹⁶; тот же порядок был принят и в философских школах, которые считали эти науки (в особенности математику) «рукоятками философии» λαβαί φιλοσοφίας⁹⁷. Но в Александрийской школе рядом с ἐγκύκλια μαϑήματα на той же ступени изучалась, вероятно, и первая богословская наука – апологетика⁹⁸. Это видно из того, что следующая за апологетикой ступень богословского курса совпадает уже с началом философского курса, составляющего уже непосредственное продолжение наук энкиклических. На второй ступени изучалось христианское нравоучение в связи с философской этикой⁹⁹, на третьей ступени – христианская философия или догматика в связи с метафизическими системами философов¹⁰⁰. Наконец, четвертую ступень составляла эзегетика¹⁰¹. Отвечали ли названные ступени годам обучения или курсам в современном смысле слова, это не ясно, хотя представляется вероятным, с той только оговоркой, что экзегетика, как по важности, так и по обилию материала, наверное, требовала больше одного года обучения. Св. Григорий и его брат Афинодор, по свидетельству Евсевия, учились в школе Оригена 5 лет¹⁰²; тот же срок был обычным и в школах пифагорейцев и академиков¹⁰³. Отсюда 5-летняя продолжительность курса в Александрийской школе представляется весьма вероятной. Если она была такова, то изучение богословских наук параллельно с общеобразовательными науками и философией должно было падать на первые три курса школы, а изучение экзегетики – на два старшие. – Такова была постановка учебной части Александрийского διδασϰαλεῖον҆а.

Что касается постановки воспитания, то она определялась двойственной природой γνῶσις҆а, как главной цели школы. Воспитание в Александрийской школе занимало очень важное, можно сказать, доминирующее положение, но оно существовало не в виде отдельной дисциплинарной системы, а было неразрывно связано с образованием. Такова же была, как сказано выше, и философская традиция. Когда Климент Алекс. говорит об отношении воспитания к образованию, в его словах не трудно усмотреть некоторый отзвук Сократова учения о добродетели – знании. Различая в «истине» две стороны: «теоретическую» (τὀ ϑεωρητικόν или γνωστικὸν) и «практическую» (τό ποιητικὸν), он говорит, что практическая «вытекает из теоретической», и что «тому, кто основательно изучил круг наук, относящихся к гносису, можно оставаться спокойным за остальное, сообразуя свои дела с учением»¹⁰⁴. Тем не менее, александрийская педагогика могла считать себя свободной от упрека в одностороннем интеллектуализме, во-первых, потому, что в основу самого «гносиса» она полагала живое начало «веры» (πίστις), без которой истинное знание не возможно¹⁰⁵, во-вторых, потому, что преуспеяние в «гносисе» она обусловливала параллельным преуспеянием в делах¹⁰⁶. Этими принципами определялись два средства воспитательного воздействия в Александрийской школе. Первым средством были самые уроки учителя – λόγοι, которые должны были носить характер вдохновенной проповеди. Вторым средством был личный пример учителя, который в силу двойственной природы гносиса должен был учить не только словом, но и делом. Таков был, по словам св. Григория, Ориген, который, уча мудро, в то же время в собственной личности представлял образец мудрого (παράδειγμα σοφοῦ) влиять на учеников одновременно «делами и словами»¹⁰⁷. В результате этого двойного воздействия между учеником и учителем устанавливалась теснейшая связь, которую св. Григорий характеризует словами Писания: «и соединилась душа Ионафана с Давидом» ( 1Цар. 18:1)¹⁰⁸.

Что касается, наконец, в н е ш н е г о у с т р о й с т в а Александрийской школы, то об этом имеются лишь самые скудные сведения. Прежде всего, можно считать несомненным, что школа всегда была подчинена Александрийскому епископу, хотя этот факт для древнейшей эпохи (до 250 г.) иногда и оспаривается¹⁰⁹. По крайней мере, все указания источников, относящиеся к способу замещения должности начальника школы, говорят о том, что школа «поручается» или «вверяется» определенному лицу епископом¹¹⁰. – Учитель школы (διδάσϰαλος), он же и начальник её (ὁ προιστἀμενος), был один¹¹¹. Это означало традиции философских школ, из которых каждая также группировалась около одного учителя¹¹². Впрочем, о некоторых дидаскалах имеются определенные указания, что они набирали себе помощников¹¹³, и можно с вероятностью предполагать, что институт помощников был почти постоянным. Подобный институт существовал и в философских школах, причем, помощникам поручалось чтение более простых, элементарных частей курса¹¹⁴. Но относительно Александрийской школы нельзя с уверенностью сказать, что помощники читали именно в высшей школе, так как здесь рядом с высшей существовала, по-видимому, и средняя школа¹¹⁵. Требования, предъявлявшиеся к дидаскалам, были весьма высоки: все известные нам дидаскалы характеризуются как лица, обладавшие глубокими богословскими, философскими и вообще научными познаниями и высоким нравственным характером¹¹⁶. Напротив, священный сан не был обязателен за все время существование школы: из 13 лиц, которых с несомненностью можно считать дидаскалами школы, 4 не имели священного сана, и о 5-ти определенных сведений не имеется¹¹⁷. – Ученики школы (φοιτηταί или φοιτῶντες) принимались без различия знаний и состояний, а на низшую ступень – и без различия вероисповеданий¹¹⁸. В числе слушателей Оригена упоминаются даже женщины¹¹⁹, но нельзя с уверенностью сказать, что они слушали курс высшей школы, хотя в философских школах женщины выступали иногда и в качестве преподавательниц¹²⁰. Ученики приходили в школу группами поочередно и таким образом заполняли весь день дидаскала с утра до вечера¹²¹. Скопление слушателей было иногда громадным, так что обращало на себя внимание администрации¹²². Это было возможно потому, что способ преподавания был лекционный (λὸγοι)¹²³. Обучение было бесплатным, и некоторые учители, как Ориген, отклоняли материальную помощь со стороны богатых учеников, даже когда она настойчиво предлагалась¹²⁴. В этом отношении Александрийская школа также представляла аналогию со старыми философскими школами, которые, в противоположность софистам, принципиально отрицали плату за учение¹²⁵. В результате учителям иногда приходилось, при всей сложности учебных занятий, добывать пропитание собственным трудом и жить в страшной бедности¹²⁶. О каких-либо постоянных средствах содержания школы сведений не имеется. До Константина Великого школа могла рассчитывать только на поддержку местной церкви, но, как показывает пример Оригена, который должен был довольствоваться 4-ми оволами (ок. 12 коп.) в день, вырученными от продажи книг¹²⁷, церковь не всегда была в состоянии оказывать эту помощь. Напротив, после торжества христианства церковь могла рассчитывать на помощь со стороны государства: последнее до нач. VI века брало на свое содержание языческие школы¹²⁸, тем более оно должно было позаботиться о школе христианской. Но действительно ли была оказана эта помощь, неизвестно. Неизвестно также и то, где помещалась в этот период школа. В эпоху гонений она помещалась в частном доме, иногда переходила из одного дома в другой¹²⁹, но в VI веке она естественно должна была поселиться в каком-либо из принадлежащих церкви зданий, как это было в Кессарии уже в 30-х годах III века¹³⁰.

Александрийская школа носила настолько определенно выраженный греческий характер, что ею можно было бы ограничиться для описания высшей богословской школы греческого типа. Но здесь может быть поставлен вопрос: не была ли эта школа исключением и, может быть, отклонением от нормы, которое пришлось потом исправлять? Повод к такому предложению может давать тот факт, что закрытие школы хронологически совпало с началом церковной борьбы против оригенизма¹³¹. Влияние этого факта нельзя отрицать вполне, но он не мог иметь решающего значения, так как связь оригенизма со школьной системой не была неразрывной, и некоторые дидаскалы школы, как свв. Петр и Макарий¹³², несомненно, отличались безукоризненным православием. – Более важное значение для судьбы школы должен был иметь другой факт. После основания Константинополя Александрия начала постепенно терять значение главного центра греческой культуры, а в начале V века утратила это значение окончательно. Но по мере того, как центр греческой культуры перемещался в новую столицу, в Александрии получили преобладание туземные египетские влияния, которые, в свою очередь, стояли в тесной связи с восточными сирийскими традициями. Эти элементы относились к эллинизму в полном смысле отрицательно¹³³, и в результате Александрия, бывшая центром греческой культуры, в V–VI вв. сделалась очагом восточного сирийско-коптского сепаратизма¹³⁴. Таким образом, падение школы произошло на почве местных национально-культурных, а не обще-церковных отношений.

Но, если падение Александрийской школы было связано с перемещением культурного центра в Константинополь, то уже априори продолжение Александрийской богословской школы следовало бы искать в Константинополе. Оказывается, что такая школа действительно здесь существовала, хотя указания источников в этом отношении настолько скудны, что приходится пользоваться лишь намеками. Точкой отправления служит здесь рассказ хроники Георгия Монаха (IX в.) об уничтожении Константинопольской школы императором – иконоборцем Львом Исавром (717–741). Он рассказывает со слов «достовернейших людей», что в Константинополе «близ, так называемой, царской цистерны, расположенной подле Халкопратии, находился прекрасный дом, в котором по древнему правилу (κατά τύπον ἀρχαῖον) имел пребывание вселенский учитель

(ο ἰ κ ο υ μ ε ν ι κ ό ς δ ι δ ά σ κ α λ ο ς), имевший при себе учеников и помощников (μαϑητάς αὐτοῡ καί συλλήπτορας), превосходных мужей числом 12, прошедших всю науку (πᾶσαν ἐπιστήμην) и сильных в церковных догматах; они имели от царя содержание, а равно и книги; без их совета и мнения цари не издавали распоряжений»¹³⁵. К этому позднейшие хронисты добавляют, что школа располагала множеством книг «как высшей мудрости (τῆς ϑύραϑεν σοφίς), так и благороднейшей божественной» и что дидаскал и его помощники обучали всех желающих даром какой угодно науке (ὸποιανοῦν παιδείαν)¹³⁶. Лев Исавр пытался убедить этих ученых «присоединиться к его безбожию», а когда это не удалось, приказал сжечь школу вместе с учителями и книгами¹³⁷. Более близкая к событию хроника Феофана (нач. IX в.), не рассказывая подробностей, подтверждает факт закрытия школы и делает при этом весьма существенное добавление, что благочестивое училище (τὴν εὐσεβῆ παίδευσιν), закрытое при Льве, существовало со времени Константина Великого¹³⁸. – Действительно, уже для времени Констанция и Юлиана можно находить в источниках определенные указания на существование в «царских портиках» (στοᾲ βασιλικὴ) школы, – вернее – «школ» (παιδευτήρια), между прочим, грамматической и риторской, – и библиотеки¹³⁹; но преподавалось ли в этой школе богословие, никаких указаний не имеется. Указания на богословский характер школы в στοᾲ βασιλικὴ начинается с конца V века; их немного, но они очень выразительны. В 491 г. император Анастасий, по сирийским источникам, «подвергся насмешкам» со стороны «молодых людей, которые изучали Писания», вероятно, по поводу своего монофиситского богословствования, и казнил их¹⁴⁰. Далее, около половины VI века в Константинополе занимается преподавательством первый известный нам οἰϰουμενιϰὸς διδάσϰαλος – дьякон Георгий Хировоск (Χοιροβοσϰὸς), он же и хартофилакс (вероятно, в смысле хранителя библиотеки), по специальности грамматик¹⁴¹. При узурпаторе Фоке (602–610) школа временно прекращает свою деятельность. В это время армянин Анания Ширакский, оставивший нам свою автобиографию, отправляется в Константинополь учиться: по дороге он встречает состоявшего при патриархе дьякона Филагрия, который везет с собой юношей, «учащихся при царском дворе», в Трапезунт к некоему учителю Тихику, потому что в столице школа закрыта; Анания отправляется вместе с юношами Филагрия к Тихику, и там они учатся, кроме богословия, философии и математике¹⁴². С воцарением Ираклия, по образному выражению его панегириста Симокатты, «философия, изгнанная ( перед тем) из στοᾲ βασιλέως, водворяется на свое место «в царские палаты» (πρός τᾲ βασιλέων τεμένη)¹⁴³; в то же время из Александрии вызван новый οἰϰουμενιϰός διδάσϰαλος, называемый иначе ещё καϑολικός διδάσϰαλος, философ Стефан¹⁴⁴. Таким образом, факт существования в Константинополе богословской школы, можно считать установленным с конца V века. Но, весьма вероятно, что школа в στοᾲ βασιλικὴ стала богословской и церковной значительно ранее, а именно, с того момента, когда в константинопольском Капитолии основана была параллельная светская школа (anditorium)¹⁴⁵. Из указов Феодосия II, относящихся к 425 г., видно, что в этой новой школе была утверждена 31 кафедра, причем, они поделены были между 20 грамматиками (10 греческими и 10 латинскими), 8 риторами (5 греческими и 3 латинскими), двумя юристами и одним философом, которые получали содержание от казны¹⁴⁶. Хотя категорическое утверждение, что богословие было «исключено» из программы Капитолийской школы¹⁴⁷, не имеет за себя вполне твердых оснований¹⁴⁸, тем не менее, несомненно, что эта школа носила преимущественно светский характер и была не похожа на позднейшую богословскую школу в στοᾲ βασιλικὴ. Так как источники настаивают на непрерывном существовании последней школы от IV до VIII века¹⁴⁹, то нужно думать, что названные две школы существовали в V–VI вв. параллельно, а отсюда естественно предполагать, что после выделения светской Капитолийской школы, школа в στοᾲ βασιλικὴ получила тот преимущественный богословский характер, каким, несомненно, она отличалась позднее. Хронологически этот момент приблизительно совпадает с временем закрытия Александрийской школы, которую призвана была продолжить школа Константинопольская.

Другой вопрос, – когда школа получила ту организацию, которая описана у Георгия Мономаха. Для решения этого вопроса может иметь значение следующее обстоятельство. О закрытии Капитолийской школы никаких сведений не имеется; между тем, в эпоху Юнистиана всякие указания на её существование прекращаются¹⁵⁰, и вместо этого появляются указания на существование церковной школы с «вселенским учителем» во главе¹⁵¹. Отсюда можно сделать предположение, что при Юнистиане произошло слияние Капитолийской школы с духовной школой в στοᾲ βασιλικὴ, причем, средства, отпускавшиеся на первую, были перенесены на вторую, однако с сокращением числа кафедр более, чем на половину. Такая реформа соответствовала общему направлению в развитии образования, которое в VI веке становится все более и более церковным. Но вероятность её подтверждается еще и следующими соображениями. Во-первых, при Юнистиане обнаружилась полная неудача попытки латинизировать восточную империю¹⁵²; вследствие этого многочисленные латинские кафедры Капитолийской школы должны были оказаться излишними, и, следовательно, при Юнистиане должна была неизбежно совершиться реформа школы в смысле сокращения числа кафедр. Во-вторых, Юнистиан, как это видно из многих источников, систематически сокращал школьный бюджет и закрывал школы¹⁵³. В-третьих, первый известный нам «вселенский учитель» дьякон Георгий Хировоск по всей вероятности учительствовал около половины VI века¹⁵⁴. Что касается «термина a quo» преобразования школы, то оно определяется титулом οἰϰουμενιϰός διδάσϰαλος, который, несомненно, указывал на отношение школы к кафедре Константинопольского патриарха¹⁵⁵ и не мог возникнуть ранее титула οὶκουμενικός πατριάρχης, а последний становится известным впервые в 518 г¹⁵⁶. – Таковы факты и предположения относительно истории Константинопольской школы.

Что касается её устройства, то из сопоставления рассказа Георгия Мономаха с отрывочными данными предшествующего времени, можно заключить, что Константинопольская школа в

о с н о в н ы х с в о и х ч е р т а х¹⁵⁷ представляла дальнейшее развитие типа Александрийской школы. Идея знания цельного и обширного на основе религиозной должна была последовательно привести к принятию в программу богословской школы всей суммы знаний, другими словами, должна была привести к поглощению светской школы духовной. Это мы и видим в Константинопольской школе. Рядом с богословием в ней преподаются все знания (πᾶσα ἐπιστήμη) и «какая угодно наука» (ὁποιανοῡν παιδεία)¹⁵⁸. В частности, кроме наук Александрийской школы здесь, вероятно, включены были в программу риторика и грамматика¹⁵⁹. Первая изменила свой беспринципный софистический характер, который производил отталкивающее впечатление на Климента Ал., и подчинилась христианству: знаменитые риторы Газской школы V века, кроме прямых своих занятий, много интересовались богословием и писали экзегетические и догматические сочинения¹⁶⁰. Тот же характер носила и грамматика, введенная впервые в курс высшей школы ок. IV века: Георгий Хировоск, по специальности грамматик, занимался толкованием Св. Писания¹⁶¹. Кроме того, в программу включено было, несомненно, и право, когда юридическая школа Юнистиана около начала VII века прекратила существование¹⁶². Наиболее существенная перемена должна была произойти в постановке философии, так как в VI в. старый авторитет Платон, не без влияния со стороны востока, должен был уступить свое первенство Аристотелю¹⁶³. Напротив, в постановке богословия и здесь, как в Александрии, преобладает система и умозрение: изучаются «церковные догматы»¹⁶⁴; само богословие носит прежнее название «гносиса» и «философии» κατ’ἐξοχήν¹⁶⁵, единственной теперь философии, рядом с которой немыслимы никакие другие системы. Именем философии называется и вся совокупность знаний, проникнутых умозрительно-богословским характером, и соответствующее высшему знанию поведение¹⁶⁶. – Доминирующее положение церковного начала отражается и на внешней организации школы: школа помещается в στοᾲ βασιλικὴ¹⁶⁷ и содержится на средства государства¹⁶⁸, тем не менее, она состоит в управлении патриарха¹⁶⁹ и сохраняет вполне церковный характер, выражающийся в самом числе учителей, – 1 дидаскал и 12 συλλήπτορες по числу 12 апостолов¹⁷⁰!

Источники не дают достаточных указаний, насколько богословская школа александрийско-константинопольского типа была распространена в других греческих городах. Тем не менее, отдельные случайные известия показывают, что там, были налицо научные силы для открытия высшей школы, последняя у греков принимала тот же самый характер, открывалась ли она при епископских кафедрах, монастырях или церквах. Для примера можно указать на случайное показания Анании Ширакванцы относительно школы Тихика в Трапезунте. Школа состоит при церкви св. Евгении. При ней есть библиотека «из книг церковных и языческих, научных, исторических, медицинских и хронологических». Философ, получивший образование в Афинах, – Тихик, кроме богословия и своей специальности, преподает еще «искусство математики»¹⁷¹.

Из всего сказанного видно, что греческий тип высшей духовной школы был достаточно определенным и устойчивым, и его легко можно бы проследить до самого конца Византийской эпохи, что, однако, не входит в нашу задачу.

Другой тип представляла школа, созданная на далеком за-ефратским востоке сирийцами. Эта семитическая нация по своему духовному складу довольно резко отличалась от арийцев греков. Если грек тяготел к синтезу и умозрению, то сириец обнаруживал особенную склонность и способность к позитивному, аналитическому мышлению¹⁷². В этом отличии сириец не усматривал, однако, своей «посредственности»¹⁷³, потому что превосходство ума он ценил далеко не так высоко, как эллин. Для сирийца на первом месте стояли интересы нравственного и практического характера¹⁷⁴, и эту область интересов он не решался подчинить руководству ума, как эллин, а искал для неё более прочной опоры в авторитете; потому и апостол сказал: «иудеи знамения просят, эллины премудрости ищут» (1Кор. 1:22)¹⁷⁵. Подобно иудеям, сирийцы искали авторитета в предании¹⁷⁶. В связи с этим складывалось и различное отношение к миру и мирской культуре: в то время как грек стремился в едином религиозном синтезе обнять все сущее, ибо «Господня земля и исполнение её вселенная!» (Пс. 23:1) – восклицал Климент Ал.¹⁷⁷, сириец проводил резкую грань между Божиим и человеческим, между религией и культурой¹⁷⁸. Отсюда понятно, что у сирийца не могло быть положительного отношения к богатой умственной культуре греков, ибо она была для него не только чужой, но и чуждой по своему характеру и содержанию. – Когда говорят об отношении древней церкви к античной образованности, чаще всего отстаивают такое обобщение, что на востоке отношение было положительное, а на западе отрицательное; но при этом всегда приходится делать весьма существенные оговорки¹⁷⁹. Последние были бы излишни, если бы кроме западной линии разделения по данному вопросу была принята еще более важная – восточная. Первые и самые энергичные возражения против греческой образованности были высказаны во II в. лицами, по происхождению принадлежащими сирийскому востоку, как Татиан и Феофил Антиохийский¹⁸⁰. Это отношение по существу не изменилось и впоследствии, хотя догматические споры, вынесенные греками на философскую почву, заставляли иногда сирийцев браться за чуждое им оружие. В таком случае они искали в философии не идей, а диалектических методов, и потому своим философским авторитетом они избрали, в противоположность александрийцам, Аристотеля, который более соответствовал их характеру и своим трезвым реализмом. Но и подобные примеры были среди сирийцев лишь редким исключением. Огромное большинство сирийцев, и в особенности монашество, смотрело на занятия эллинской наукой, как на языческое суеверие¹⁸¹. – В результате всего этого и в устройстве сирийской школы мы видим черты, резко отличающие её от греческого типа, а именно: идея цельного знания, включающая в себя мирские эллинские науки, здесь устраняются, и, следовательно, школа получает узко-специальный богословский характер; умозрительное и систематическое богословие почти отсутствует, и все внимание направляется на изучение Св. Писания по историко-грамматическому методу под руководством определенных авторитетов; настойчиво выдвигается практическая, профессиональная цель школы; наконец, воспитание, нераздельно связанное с образованием в греческой школе, здесь получает форму особой дисциплинарной системы. Главнейшая из этих особенностей, а равно и некоторые другие подробности школьного устройства, сближают сирийскую богословскую школу с иудейской школой типа beth-hammidrasch или beth-vaad, влияние которой в виду национальной и географической близости сирийцев к евреям является вполне понятным¹⁸².

Образцом сирийской богословской школы была школа Эдесско-Низибийская, которая для сирийского востока имела такое же значение, как Александрийская διδασϰαλεῖον для востока греческого. Основанная сначала в Эдессе, школа была перенесена потом в более восточный город Ниссибин или, как мы привыкли произносить «Низибию». Эти географические определения не случайны и не безразличны. Эдесса была главным центром сирийского христианства и чистой сирийской культуры, которая господствовала на востоке за-ефратским, тогда как ближняя до-ефратская область, имевшая центром Антиохию, была более или менее эллинизована¹⁸³. Что касается Низибии, то этот город, находившийся с 363 г. за границей Империи, служит точкой опоры для сирийцев, живших в пределах Персидской монархии. Огромное значение, которое имела Эдесско-Низибийская школа не только для востока, но и для латинского запада, было известно давно, но представления о её характере до последнего времени были довольно смутны: обычно считали её простым сколком с Александрийской школы¹⁸⁴. Только в недавнее сравнительно время вновь открытые сирийские источники пролили надлежащий свет на её историю и устройство.

Для истории школы много дает недавно изданное сирийское сочинение конца VI в. (между 581–604 гг.), посвященное специально рассказу «об основании школы» и принадлежащее перу одному из учеников Низибийской школы Бархадбешаббы Арбаи еп. Халванского (в Персии)¹⁸⁵. Подобно александрийцам, приписывавшим основание своей школы св. Марку, сирийцы считали основателем Эдесской школы просветителя Месопотамии св. ап. Фаддея, или, как они называли его, Аддая¹⁸⁶; но определенных и точных сведений о судьбе школы до 2-й половины IV века не имеется. Есть только одно житийное сказание, что известный пресв. Лукиан – основатель Антиохийской школы – учился в Эдессе у некоего Макария, который занимался толкованием Св. Писания¹⁸⁷; отсюда можно заключить, что во второй пол. III в. Школа уже существовала. В 363 г. учителем школы стал св. Ефрем Сирин, переселившийся в Эдессу из Низибии, после того, как последняя перешла к Персии¹⁸⁸. С этого времени Бархадбешабба дет полный и точный список начальников Эдесско-Низибийской вплоть до конца VI в¹⁸⁹. После 3-го всел. собора в школе начали развиваться несторианские тенденции, особенно вследствие влияния известного Эдесского епископа Ибы (435–449, 451–457 г.). На этой почве после смерти Ибы (457г.) между «братией» школы произошло разделение, причем, сторонники Ибы, вместе с начальником школы мар-Нарсаем, должны были удалиться из Эдессы¹⁹⁰. После этого Эдесская школа существовала до 489 г., когда была разрушена по приказанию императора Зинона, сочувствовавшего, как известно, монофиситству¹⁹¹. Что касается Нарсая, то он удалился в Низибию, где епископом был его товарищ по Эдесской школе известный Бар-Саума, и здесь основал новую школу, организованную по образцу Эдесской¹⁹². Эдесская школа называется иногда «школой персов»¹⁹³, но это не значит, что она была назначена только для обучения персов: называющие её таким образом православные и монофиситские авторы имеют в виду позднейшее её уклонение в несторианство, которое называлось верой персов, потому, что принималось христианами, жившими в пределах Персии¹⁹⁴. Такова в кратких чертах история школы.

Относительно её устройства подробные сведения сообщает открытый и изданный проф. Гвиди устав Низибийской школы. Последняя редакция этого устава относится к 602 г., но она включает в себя целиком более древнюю редакцию 496 г., которая в свою очередь, ссылается на утраченный устав 457 г¹⁹⁵. Таким образом, Низибийский устав является древнейшим уставом духовной школы. При оценке этого документа нельзя, конечно, забывать, его происхождение относится к тому времени, когда школа стала уже несторианской. Это обстоятельство должно было отразиться некоторым обострением «восточных» особенностей развития, развитием крайностей, которых, несомненно, чужда была православная Эдесская школа. Однако, основные черты восточного типа, выраженные в Низибийском уставе, можно распространять и на древнейший Эдесский период существования школы, не только в виду свойственного Низибийской школе традиционизма, приверженности к старым формам, но и потому, что сведения Бархадбешаббы, относящиеся к концу IV-го и началу V-го века, вполне совпадает с той картиной школьного устройства, какую изображает устав¹⁹⁶.

Уже с внешней стороны Эдесско-Низибейская школа отличается от Александрийской своей стройной и довольно сложной организацией. – Школа (eskolâ-σχολή) имеет вид корпорации (knošya-conventus, συναγωγή), все члены которой, за редким исключением, живут в школьном здании, в особых кельях по несколько человек в каждой, и называются «братией» (achê)¹⁹⁷. Тем не менее, это – не монастырь, ибо устав прямо говорит братии: «кто хочет более совершенной жизни, пусть идет в монастырь или в пустыню¹⁹⁸. В состав «братии» входят люди всякого звания и возраста: и пресвитеры, и миряне, и молодые, и старые¹⁹⁹. Количество их в VI в., если верить позднейшим источникам, доходило до 800 и даже до 1000²⁰⁰. Во главе братии стоит главный учитель – экзегет (m^epašqana), носящий почетное звание «rabban» («учитель наш»)²⁰¹. За ним следуют два учителя второго ранга и «начальник дома» (rabbaytha), в лице которого совмещаются функции инспектора, эконома и библиотекаря²⁰². Вся братия распадается на два неравных разряда: большинство составляют ученики в собственном смысле (eskolaye)²⁰³; меньшинство составляют прошедшие уже школьный курс и получившие ученую степень badoqê – «исследователей» или «докторов»²⁰⁴, – они служат, вероятно, помощниками учителей в преподавании, подобно еврейским chakbamim, сидевшим у самой кафедры abbethdin’a bethhammidrasch²⁰⁵. Они же, по-видимому, состоят и «начальниками келий» (rišay qelyatha) и в этом звании являются помощниками «начальника дома» (раббайты)²⁰⁶. Кроме того, вместе с учителями они составляют коллегиальный орган управления, которому предоставлены большие полномочия, а именно: избрание «начальника дома», которое производится ежегодно, решение важных дисциплинарных дел и выработка устава школы²⁰⁷. Высшее управление школой, несомненно, принадлежало епископу, хотя по этому вопросу и высказано было обратное суждение²⁰⁸. Это видно из того, что епископы утверждали устав школы во всех его редакциях, разбирали внутренние разногласия среди братии и, вероятно, назначали учителей, по крайней мере раббана, об избрании которого школой нет никаких указаний²⁰⁹. Далее, известно, епископы Иба Эдесский и Барсаума Нибизийский имели на школу огромное влияние²¹⁰. Наконец, и в Эдессе, и в Низибии школа помещалась в самом городе, близ епископской кафедры²¹¹. От епископской кафедры школа, несомненно, получала и средства содержания. По крайней мере, из устава видно, что обучение в школе было бесплатным, между тем, учителя получали жалование, и даже беднейшие из учеников, получали пособие на свое содержание²¹². Других источников, помимо церковных, школа иметь не могла, и потому еп. Барсаума, приглашая раббана Нарсая основать школу, обязался «снабдить её всем необходимым»²¹³.

Таким образом, Эдесско-Низибийская школа была школой церковной, как и Александрийская. Но, в отличие от последней, она преследовала не общие религиозно-просветительные, а практические профессиональные ц е л и; они заключались в приготовлении достойных членов клира и школьных учителей. Последняя цель подчеркнута в уставе особенно энергично: окончившие курс ученики получали от раббана назначения на учительские места в определенные школы и обязаны были принимать назначение под угрозой позорного изгнания из школы и из самого города²¹⁴. Тенденцию к широкому развитию школьного дела сирийцы унаследовали, очевидно, от иудейской традиции: согласно последней, «всякий город, в котором нет школы, должен подлежать разрушению»²¹⁵. Такова была организация школы.

Относительно учебной части сведения устава гораздо беднее, тем не менее, они достаточно характерны для школы восточного типа. – Программа школы определяется из названий учителей и отчасти от усвояемых из функций. Первый учитель, он же и «раббан», называется «толкователем» (m^epašqana), разумеется, Св. Писания²¹⁶. Второй – «учитель произношения» (mahq^eyana); он преподает искусство вокализации и пунктуации текста Св. Писания, т.е. сирийскую масору, вероятно, в связи с грамматикой²¹⁷. Третий учитель называется «учителем чтения» (mahq^eyana), но в действительности ему усвояется преподавание науки богослужения и церковного пения²¹⁸. Таким образом, две кафедры относятся к науке Св. Писания и одна – к литургике. Та же самая программа, по показаниям Бархадбешаббы, была принята и в Эдесской школе при первом преемнике св. Ефрема; только сначала все три науки преподавались одним лицом, а в 437 г. они были разделены между тремя преподавателями²¹⁹. Но весьма вероятно, что эта программа была принята и при св. Ефреме, ибо известно, что его литературная деятельность сосредотачивалась главным образом на экзегетике и гимнографии²²⁰. – Названными науками программа школы исчерпывалась, и Низибийский устав не подтверждает давно сложившегося мнения, будто в Эдесско-Низибийской школе V–VI вв. преподавалась патетическая философия²²¹. Тот факт, что в V–VI вв. появился целый ряд сирийских переводчиков и комментаторов Аристотеля, – факт, на котором это мнение основывалось, – в данном случае не имеет никакого значения, так как нет никаких оснований предполагать, что названные переводы и комментарии имели какое-либо отношение к школьному преподаванию. Они были частным делом немногих лиц, в большинстве не имевших никакого отношения к Эдесско-Низибийской школе²²², хотя косвенным образом эти приватные занятия философией и оказали влияние на постановку школьного богословия, как это будет видно из дальнейшего. В Низибийском уставе можно видеть даже определенное отрицательное отношение к светской науке. Здесь запрещается, между прочим, ученикам школы жить вместе с врачами, «дабы не читались в одном [месте], – говорит устав, – книги мирской мудрости и книги святости»²²³. – Равным образом, ученик, оставивший школу для обучения врачебному искусству, не мог быть принимаем обратно, если бы пожелал, за редкими исключениями²²⁴. Такова же была и иудейская традиция, по которой школьная программа сводилась к изучению закона, и приватные занятия греческой наукой разрешались только лицам, закончившим школьное образование, с определившимися религиозными убеждениями²²⁵.

Таким образом, программа школы ограничивалась предметами богословского курса. Но и в этом последнем мы не видим наук систематического характера, за исключением краткого введения к экзегетическому курсу. Учебник по этому предмету, принятый в Низибийской школе со 2-ой четверти VI столетияи принадлежащий перу некоего Павла Перса – автора «трактата о логике Аристотеля» и комментария к его сочинению περὶ ἑρμηνείας²²⁶, сохранился до настоящего времени в переводе Юнилия Африкана – современника Павла²²⁷. Этот учебник, занимающий в печатном издании всего 60 страниц in 8⁰, содержит, во-первых, общие сведения о священных книгах и, во-вторых, краткий очерк библейского богословия. В диалектических разделениях и определениях книги, а также в её историко-грамматическом направлении можно видеть влияние Аристотеля, в особенности его сочинения περὶ ἑρμηνείας и «введение в категории Аристотеля» Порфирия (III в.); эти два произведения пользовались особенной известностью у сирийцев в V–VI вв.²²⁸.

В постановке богословских предметов также можно заметить особенные восточные черты. Из экзегетики решительно устранялись всякие элементы умозрения и аллегории. «Толкователь» обязан был руководствоваться при объяснениях определенным «школьным преданием» (mašlmanutha deskola)²²⁹. Этим «школьным преданием» до пол. V в. служили толкования св. Ефрема Сирина, который, по верованию сирийцев, в точности записал древнейшее устное предание, исходившее от самого ап. Аддая²³⁰. Но около пол. V в это древнее предание было заменено только что переведенным на сирийский язык толкованиями Феодора Мопсуестийского, который в качестве «толкователя» ϰατ’ ἐξοχήν получил с тех пор безраздельное господство в школе²³¹ и способствовал уклонению её в несторианство. Оба названные авторитета указывают на то, что в Эдесской школе господствовал историко-грамматический метод толкования, но что в развитии этого метода школа шла по наклонной плоскости от умеренного историко-грамматического метода, допускавшего наряду с буквальным и т. н. «типический» смысл²³², к грубому буквализму, которым Феодор заслужил справедливый упрек в иудаизме²³³. Что касается литургики, то её постановка была чисто практическая и заключалась в чтении и пении по богослужебным книгам с участием в церковном хоре²³⁴. Учебный к у р с был разделен на три года; причем, программа каждого года точно определена²³⁵. Экзегетика начиналась изучением и списыванием «книги Павла», т.е. учебника по исагогике²³⁶. Затем следовало списывание и изучение всей Библии, причем, книги исторические и учительные, (за исключением псалтири), соединявшиеся у сирийцев в один отдел под общим названием beith mautbbe («книги Судей»)²³⁷, были распределены поровну между всеми тремя классами, а остальные книги изучались в последовательном порядке: на первом курсе – «Закон», т.е. Пятикнижие, на втором – «Давид (т.е. Псалтирь) и Пророки», на третьем – «Новый завет». Соответственным образом распределены были и книги богослужебного круга. – Учебный м е т од Эдесско-Низибийской школы существенно отличался от Александрийского. Если Климент имел в виду главным образом активное усвоение учеником самой сущности преподаваемого «знания» и указывал на бесполезность «подражания» (ибо ἐκ μιμήσεως ἀλήϑεια οὐ διδάσκεται, ἀλλ’ ἐκ μαϑήσεως)²³⁸, то здесь имелось в виду полное и точное усвоение изучаемого материала не только по содержанию, но и по форме²³⁹. Там рассчитывали на способности ученика и, более всего, на его разум, здесь – на прилежание и память. Если первый метод можно выводить из традиций эллинской философской школы, то второй оказывается близким к методу иудейской школы, которая держалась, между прочим, таких правил: «сначала учи, а потом и объясняй» и «не верь тому, кто скажет, что приложив старание, не достиг ничего»²⁴⁰. Действительно, прилежания и усидчивости в Низибейской школе требовалось не мало. Учебный день был долог и труден. Утром, «как только прокричал петух», который по Низибийскому уставу должен был играть роль современного звонка, все ученики являлись в класс и оставались здесь ( с небольшим перерывом) до вечера, каждый на своем месте, располагаясь рядами против кафедры (sapsila) учителя, причем, передние места занимали священники²⁴¹. Первые часы посвящались чтению и списыванию назначенных на этот день мест Св. Писания под руководством махгеяны. Затем следовал главный урок – объяснение списанных мест «раббаном». Последний урок посвящался литургическому чтению и пению под руководством третьего учителя (макреяны), и потом день заканчивался вечерним богослужением²⁴². Такова была постановка учебной части.

Основная особенность воспитательной стороны заключалась в том, что она имела вид отдельной от образования системы с особыми органами, особыми правилами поведения и наказания. Воспитателями были «начальник дома» (раббайта) и его помощники – «начальники келий»; однако, они должны были сообразоваться с указаниями «раббана» и совета старших братьев²⁴³. Правила поведения подробно изложены были в уставе школы, который раз в год торжественно читался перед всем собранием, дабы добронравных ободрить, а «ленивых и негодных» исправить²⁴⁴. Для последних правила казались настолько обременительны, что они однажды похитили и спрятали устав, и большого труда стоило его разыскать²⁴⁵. Основная тенденция правил – строгая церковность воспитания. Хотя школа и не была монастырем, но ученики должны были вести образ жизни близкий к монашеству: они обязаны неукоснительно посещать все богослужения и уроки, не должны выходить из школы без разрешения «начальника дома», должны иметь общий с братией стол и повиноваться своим «начальникам келий»²⁴⁶. И по наружности они должны приближаться к лицам духовным: им запрещено брить бороду и носить завитые локоны, предписывается носить скромную, «чуждую суетности одежду»²⁴⁷. Особенно озабочены правила ограждением учеников от влияния внешнего мира, от тех соблазнов, какие представляла жизнь в большом городе: запрещается, напр., посещение праздничных и поминальных обедов, хождение по тавернам, прогулки в садах и рощах, долгие разговоры с женщинами и т.п.²⁴⁸. – Тяготение к внешнему миру не всегда вызывалось дурными наклонностями, но еще крайней бедностью учеников. Правила предусматривают такие случаи, что ученики просят милостыню у дверей богатых домов от имени школы; другие промышляют в городе уроками. То и другое правилами строго запрещается; только старым и немощным разрешается иметь два-три урока с мальчиками²⁴⁹. Чтобы добыть сумму, необходимую для взноса на содержание, ученику предоставлялось использовать время вакаций, которые продолжались от начала августа до конца октября. В это время ученики отправлялись на заработки, причем, им разрешалось торговлей и приличным ремеслом, под условием строгой корректности в сделках и поведении²⁵⁰. Другая часть правил касается отношений учеников между собой: здесь предметом взысканий являются ссоры и даже драки между учениками, похищение и присвоение книг и т. п.²⁵¹, а также ростовщичество; интересно, что устав разрешал все-таки давать деньги в рост, но только ограничивать прибыль одним процентом в год. – Что касается системы наказаний, то она отличалась большой строгостью и простотой. Самым обычным наказанием было исключение из школы с изгнанием из города и без права на обратный прием; гораздо реже применялся денежный штраф, иногда соединявшийся с исключением из школы. Более легким наказанием был выговор (до трех раз) перед собранием всей братии, однако же настолько энергичный, что правила обозначают его термином близким по значению к слову «пытать»²⁵².

Влияние Эдесской школы на развитие и организацию восточных школ V–VII вв. было огромное. Ближайшим образом это влияние распространялось на восток за-ефратский, который в VI в. оказался уже стоящим за оградой церкви, а потому в настоящем случае должен лежать вне поля нашего зрения. Здесь можно ограничиться лишь немногими словами, чтобы показать, что Эдесско-Низибийская школа была действительно типичной для востока. Несторианские школы, основанные в VI-м и следующих веках в разных местностях востока при епископских кафедрах и монастырях были организованы в точности по образцу Низибийской школы²⁵³. Но и монофиситские школы, открывающиеся главным образом при монастырях вместе с епископскими кафедрами (как напр. В мон. Кеннешрэ на Ефрате против Эвропа, в мон. Каркафта близ Реш-Айны и друг.), насколько можно судить по отрывочным данным (до XIII в. прямо ничтожным), в существенных чертах сохраняли тот же восточный тип, и это вполне понятно, так как первые представители сирийской монофиситской учености, в том числе и её родоначальник Филоксен Маббогский, вышли из Эдесской школы²⁵⁴. Во всяком случае, вышедшие из монофиситских школ VI–VII вв. литературные труды и рукописи относятся или к толкованию Св. Писания, или к масоростскому искусству, в котором эти школы стояли в зависимости от Низибийской щколы²⁵⁵. Можно, впрочем, предполагать, что предметом «чтения и толкования» в некоторых школах служили не только книги Св. Писания, но и произведения патристической литературы. Что же касается сирийских переводов и комментариев Аристотеля, которые появлялись в разных местах в V и следующих веках и сыграли потом огромную историческую роль в смысле передачи греческой философии арабам, а через них и средневековой Европе²⁵⁶, то эти переводы и комментарии были результатом приватных занятий отдельных ученых, стоявших в особых, индивидуальных отношениях к греческому западу и интересовавшихся Аристотелем не только с точки зрения богословия, но еще и с точки зрения медицины, ибо эта практическая наука пользовалась на востоке большой популярностью²⁵⁷. По крайней мере, первые труды этого рода принадлежали в р а ч а м: Пробу ( Vв.) и Сергею Расайнскому (VI в.)²⁵⁸. Напротив, нет никаких указаний, что Аристотель или какой-либо другой философ был предметом изучения в восточных богословских школах древнего периода, и все, что об этих школах известно, такому предположению противоречит. Внесение философии в программу высшей богословской школы произошло на востоке значительно позднее и обязано было влиянию арабов, которые, научившись этой науке у сирийцев, затем далеко превзошли своих учителей²⁵⁹. Это возрождение греческой философии под влиянием арабов началось в VIII в., но совершенно определенное указание на существование философии в программе восточных школ (и именно яковитских) относится лишь к концу XIII в²⁶⁰. – То же самое нужно сказать и относительно изучения греческого языка в восточных школах. Подобно тому, как в Эдесской школе преподавание шло исключительно на сирийском языке, и раббан Киора в начале V в. не мог воспользоваться любезными ему толкованиями Феодора «потому что они не были тогда переведены на сирийский язык»²⁶¹, так и другие восточные школы за-ефратского востока (а с VII в. и до-ефратского) не знали иного языка, кроме сирийского. Исключение в этом отношении представлял лишь знаменитый у монофиситов монастырь Иоанна бар-Афтоньи в Кеннешрэ на берегу Ефрата. Но судьба этого монастыря была совсем особенная: основанный первоначально в Селевкии на Оронте, т. е. близ самого центра эллинской культуры на востоке – Антиохии, он во время монофиситских смут начала VI в. был целиком пересажен в Кеннешрэ и сделался для сирийцев главным центром, откуда распространялись переводы с греческого²⁶². Однако, для распространения греческого языка в других школах этот монастырь не сделал ничего, и попытка в этом направлении Иакова Эдесского (в VII в.) окончилась неудачей. По рассказу Бар-Эбраи, Иаков, пришедши в монастырь Эвсобоны, 11 лет преподавал там «псалмы и чтение божественных писаний по-гречески и восстановил греческий язык, уже упавший», но, «преследуемый братией, которая ненавидела греков», он должен был оставить монастырь²⁶³.

Важнее для нас другой вопрос: в каком отношении к восточному типу школы стояла Сирия до-ефратская, эллинизованная Сирия, центром которой была Антиохия? По авторитетному суждению Моммсена²⁶⁴, «из всех смешанных форм, какие принимал эллинизм, сирийско-эллинская была такой, в которой оба элемента достигли наибольшего равновесия». Западные сирийцы «никогда не переставали осознавать себя восточными людьми» и поддерживали живые сношения со своими за-ефратскими одноплеменниками. Но, с другой стороны, они жили бок о бок с греками, пользовались греческим языком и греческими школами, – главным образом, риторскими, но, отчасти, также и философскими, причем, еще со времени селевкидов особенными симпатиями здесь пользовался Аристотель²⁶⁵. Эта двойственность не могла не отразиться и на устройстве Антиохийской богословской школы.

«Антиохийская школа» гораздо более известна в качестве богословского направления, чем в качестве образовательного учреждения. В последнем смысле она, по-видимому, уже существовала около начала IV в., имея своим учителем пресв. Лукиана († 311 г.), который, вероятно, и был её основателем²⁶⁶. Но дальнейшая судьба школы представляется совсем неясной. Нельзя даже сказать, существовала ли она в течение IV в. непрерывно, тем более, что арианские споры этого времени, в которых сторонники ереси называли себя «силлуанистами»²⁶⁷, очевидно, мало способствовали её процветанию. По-видимому, школа сначала находилась в самом городе при епископской кафедре²⁶⁸, но в начале 2-ой половины IV в. мы находим её уже в монастыре близ Антиохии под управлением Диодора, где школа достигла высшего процветания²⁶⁹. Возможно, что и другие антиохийские монастыри имели в это время подобные же учреждения (напр. монастырь Евпрепия), так что с конца IV в., может быть, правильнее было бы говорить не о школе, а о школах Антиохийских²⁷⁰. Это тем более вероятно, что начальное образование процветало тогда во всех монастырях, и там, где находились достаточные научные силы, оно легко могло развиваться и до высшего: по крайней мере, св. Иоанн Златоуст советует «верующему отцу» «не беспокоиться и не скорбеть, хотя бы [его сыну] должно было воспитываться в монастыре десять или двадцать лет, потому что, чем более кто станет упражняться в школе, тем более приобретет силы»²⁷¹.

Что Антиохийская школа находилась в самой тесной связи с Эдесской, на это имеются определенные данные: основатель школы Лукиан получил экзегетическую подготовку у Эдесского учителя Макария²⁷²; с другой стороны, антиохийцы дали Эдесской школе их «толкователя» ϰατ’ ἐξοχήν Феодора, который учился в школе Диодора²⁷³. Отсюда и в устройстве школ можно видеть общие черты. Прежде всего, Антиохийская школа была специально-богословской: это видно уже из того, что её ученики, желавшие иметь более широкое образование, предварительно проходили светскую школу – риторскую и философскую, как св. Иоанн Златоуст, Феодор Мопсуестийский и др.²⁷⁴ Далее, она была школой преимущественно, или даже специально, экзегетической: начиная с Лукиана, «τᾲς ἱερᾲς Γραφάς εἰς ᾄϰρον ᾐϰριβωϰότος»²⁷⁵, все её учителя и ученики (как Диодор, св. Иоанн Златоуст, Феодор, Полихроний) были, главным образом или даже исключительно, экзегетами или исследователями текста св. Писания²⁷⁶. Наконец, в Антиохии, как известно, процветал тот же, как и в Эдессе, историко-грамматический метод толкования св. Писания²⁷⁷. Но существенное отличие Антиохийской школы от Эдесской, являвшееся естественным результатом эллинизации, заключалось в том, что она, исключая эллинскую науку из программы богословской школы, в то же время не отказывалась от этой науки совершенно, а предоставляла своим ученикам предварительную подготовку в светской школе²⁷⁸. Такая система вытекала, очевидно, из особой оценки эллинской науки: подобно восточным, антиохийцы не разделяли стремления Александрийской школы построить систему цельного знания из религиозных и научно-философских элементов; но они считали нужным учиться в эллинской школе совершеннейшим формам мышления и речи для своих экзегетических целей. Отсюда – преимущественный интерес антиохийцев к риторике и диалектике, который имел, впрочем, свое основание и не в самостоятельном, производном характере сирийско-эллинской образованности: известно, что и языческая Антиохия интересовалась больше формой, чем содержанием, больше риторикой, чем метафизикой²⁷⁹. Результат такого отношения к эллинской науке был тот, что в Антиохийской школе экзегетика получила более научную постановку, чуждую того одностороннего традиционизма, которым отличалась школа Низибийская.

Латинская богословская школа во многих отношениях занимала среднее положение между греческим и восточным типом, но имела и свои особенные черты. Расовое родство с греками и энергичное влияние с их стороны, начавшееся задолго до Р.Х., заставили латинян подчиниться эллинской культуре. Но известная всем особенность их национального характера, заключавшаяся в преобладании практических интересов и дарований, сближала их, скорее, с семитами, чем с греками, а несамостоятельный, производный характер латинской культуры, всегда и всюду сказывающийся преобладанием формы над содержанием, отчасти напоминал смешанную сирийско-эллинскую культуру Антиохии. Этими основными чертами определялись особенности латинской образовательной системы и особенности церковной жизни Запада, каковые, в свою очередь, определили собой и характер латинской богословской школы. – Латиняне приняли греческую систему общего («свободного») образования, но устранили из неё самую душу – философию, ибо теоретические вопросы их занимали мало, и если отдельные лица (вроде Цицерона) интересовались философией, то их увлекал более сам процесс спекулятивного мышления, а также желание испробовать на философских материях свой литературный стиль²⁸⁰. Поэтому латинская школа заканчивалась ступенью риторики²⁸¹, каковая для эллина была только переходом к высшему объединению знаний, без которого вся система «свободных наук» теряла смысл. Напротив, римлянина риторика удовлетворяла вполне, во-первых, потому, что она давала внешний вид образованного человека; во-вторых, потому, что из неё получалась и практическая польза в виде подготовки к общественной и, в особенности, адвокатской деятельности²⁸². Поэтому образованным человеком у латинян считался не тот, кто постиг науку «о подлинно сущем», а тот, «кто красиво, убедительно и с пониманием дела может красиво говорить (и писать) по какому угодно вопросу, соответственно обстоятельствам и к удовольствию слушателей»²⁸³. Отсюда и ἐγκύκλια μαϑήματα, реципированная на западе под именем artes liberales, является здесь не как «служанки философии», а как «служанки» словесного искусства – «филологии»²⁸⁴: они должны вооружить человека разнообразной «эрудицией» для упражнения в высшей науке – «элоквенции»²⁸⁵. – Западное христианство не внесло существенных изменений в эту систему, хотя отношение к ней было двойственное²⁸⁶. Причина двойственности заключалась в формальном характере риторского образования: кто смотрел на него с точки зрения идей, тот не мог относиться к нему иначе, чем Климент Александрийский относился к беспринципной софистике; но кто заранее отказывался считаться с содержанием риторской «эрудиции» и видел в ней только форму, тому риторика могла представляться для христианства безразличной и даже не бесполезной в качестве подготовки к церковному красноречию. В силу известного римского консерватизма, который с трудом расставался со старыми формами, перевес оказался на стороне последнего мнения, и в V– VI вв. можно было видеть на западе епископов (как Эннодий), которые блистали риторским образованием и пользовались языческой мифологией даже при разработке богословских тем²⁸⁷. – В полном соответствии с указанными национально-культурными особенностями складывалась на западе и церковная жизнь. Теоретические богословские вопросы, как известно, развиты были на западе слабо: они сводились к охране установленных уже ранее положений, которые рассматривались с юридической точки зрения – как закон (lex, praeceptum). Напротив, доминирующими были интересы практические: вопросы церковной дисциплины и канонического устройства²⁸⁸.

Отсюда понятно, какой характер должна была получить латинская богословская школа: профессионально-практические цели, господство традиции в теоретическом богословии, преобладание практических богословских дисциплин, на службу которым привлекается латинская «элоквенция», – таковы её основные черты. Что касается общеобразовательных наук, то на западе, как видно из сказанного ранее, не могло быть принципиальных возражений против принятия их в программу духовной школы; но на первых порах не было и особых побуждений к этому, так как греческая идея цельного знания была чужда латинянам, и поэтому они могли довольствоваться параллельной светской школой. Включение общеобразовательных наук в программу духовной школы произошло на западе довольно поздно (в VI в.) и вызвано было не столько принципиальными соображениями, сколько внешними условиями, – особым положением Римской церкви после варварского завоевания: разрушив античное государство и общество, варвары пощадили только церковь, которая, не желая варваризации, естественно, должна была сделаться единственной хранительницей античной культуры, а, следовательно, и «свободных наук» школьного курса. Таким образом, до VI в. латинская духовная школа ограничивается богословской программой, а с VI в. включает в программу и artes liberals.

Древнейшим образцом школ первого периода является «monasterium clericorum» блаж. Августина, основанный им ок. 396 г. в Иппоне²⁸⁹. Как известно, это учреждение было, в сущности, общежитием для членов Иппонского клира, обязанных жить в епископском доме; но оно имело также и педагогическую задачу, так как здесь младшие клирики (tirones Christi) получали образовательно-воспитательную подготовку к служению в священном сане под руководством самого епископа²⁹⁰. Биография Августина, составленная его учеником Поссидием, некоторые труды самого Августина и особенно его сочинение «De doctrina christiana», содержащее обзор всего духовно-образовательного курса и, несомненно, имевшее связь с преподавательской деятельностью автора²⁹¹, дают довольно ясное представление о содержании и ходе учебных занятий в «монастыре клириков».

Цель школы – воспитать учеников для церковной потребности, – «utilitati ecclesiasticae erudire»²⁹². Этим определяется и программа и постановка предметов. Ученик должен знать «закон» (praeceptum), или «волю Божию», т. е., Св. Писание, и уметь преподать его другим²⁹³. Отсюда главные предметы преподавания – экзегетика и церковная «элоквенция», и метод преподавания – преимущественно практический.

Artes liberales не считаются излишними: они полезны при объяснении Св. Писания, и особенно знание правил «элоквенции» необходимо будущему проповеднику²⁹⁴. Но этим предметам нужно учиться особо (seorsum discendum est) в более раннем возрасте у хороших учителей – специалистов²⁹⁵. – В постановке богословского курса школа Августина отчасти напоминает восточную традицию. Систематическое богословие почти отсутствует: оно исчерпывается самым кратким очерком библейского богословия, который предпосылается объяснению Св. Писания вместе с герменевтическими правилами²⁹⁶. Изучение Св. Писания начинается тем, что ученик читает сначала без объяснения все канонические книги, чтобы ознакомиться с ними наперед, «хотя еще не по смыслу, но по букве» ( etsi nondum intellectu, jam tamen lectione)²⁹⁷. Затем учитель ведет объяснение тех мест, которые ему представляются для его цели особенно важными, строго держась предания (regulam fidei)²⁹⁸, а ученики записывают его замечания (adnotationes) на полях своих кодексов, или в отдельных книгах²⁹⁹. – Но совершенно оригинальную черту школьной экзегетики Августина составляет приспособление её к целям проповеди. Знание Св. Писания, по блаж. Августину, не есть знание ценное само себе: если человек имеет веру, надежду и любовь, – говорит Августин, – то «он не нуждается в Писании, разве только для научения других» (non indiget Scripturis, nist ad alios instruendos)³⁰⁰. Таким образом, знание Св. Писания (sapientia) должно давать материал или «эрудицию» для церковной «элоквенции». Поэтому и вся «Христианская Наука» Августина построяется по риторической схеме: она говорит, во-первых, «de inveniendo» (lib. I–III) и, во-вторых, de proferendo (lib. IV), т. е., во-первых, учит разыскивать материал в Св. Писании для проповеди и, во-вторых, научает самому искусству проповеди. Из этого видно, что наука церковного красноречия составляла последнюю цель обучения в школе Августина. Так как общие правила красноречия предполагались уже известными ученикам, то постановка этой науки в школе Августина была чисто практическая³⁰¹. Ученики должны были читать выдающиеся по красноречию произведения церковной литературы, слушать опытных проповедников и, в особенности, упражняться в составлении, декламации и, наконец, свободном произнесении проповедей (accedente vel maxime exercitatione sive scribendi, sive dictandi, postremo etiamn dictandi)³⁰². Хотя никогда не упускалось из вида, что в церковной проповеди центр тяжести должен лежать в содержании, а не в форме³⁰³. Но последней придавалось очень большое значение, и даже высоко ценилась самая манера произношения: Августин советовал пользоваться чужими проповедями тем, которые «могут хорошо произносить, но не могут придумывать» (qui bene pronunciare possunt, excogitare non possunt)³⁰⁴. – Рядом с гомилетикой в школе блаж. Августина порлучила большое значение и другая практическая наука – пастырское богословие; но она не имела систематического характера, а сводилась к беседам Августина с учениками по текущим вопросам его пастырской практики³⁰⁵.

Учебные занятия в «монастыре клириков», разумеется, не могли быть строго регулярными, потому что на учителе лежали другие сложные обязанности по епархии; но, по словам Поссидия, Августин все свободное время отдавал урокам и беседам с учениками³⁰⁶.

В воспитательной системе, которая в школе Августина занимала очень важное место, элементы дисциплины и принуждения совмещались с личным влиянием учителя. В организации своего «монастыря» Августин стремился осуществить идеал первохристианской общины. Все её члены должны были отказаться от собственности, иметь общий стол и вообще получать все необходимое от специально назначенного «начальника дома» (domus praepositus)³⁰⁷. Кто не хотел принимать на себя этих обязательств, вычеркивался из списка клириков³⁰⁸. Составленные Августином для общежития правила (Regula ad servos Dei) должны были читаться членами общины один раз в неделю, чтобы кто-нибудь «вследствие забвения не пренебрег чем-нибудь»³⁰⁹. Но в состав общины входил и сам учитель, не перестававший влиять на учеников словом и примером³¹⁰.

По словам Поссидия, из школы Августина вышло не мало епископов, которые заняли кафедры не только Африки, но и Италии; по примеру Августина они также основали в своих епархиях monasteria clericorum, и таким образом тип школы Августина получил на западе широкое распространение³¹¹. Но этот тип был еще неполный, так как в нем недоставало общеобразовательных наук. Первый опыт включения их в программу западной духовной школы представляла монастырская школа Кассиодора. Об этой школе и нужно сказать теперь несколько слов, тем более, что она представляла некоторый интерес еще и в другом отношении.

Магн Аврелий Кассиодор Сенатор был едва ли не центральной фигурой в жизни латинского запада в первой половине IV в. Состоя секретарем и руководителем политики ост-готских королей, он в то же время считал себя верным хранителем христианизованной греко-римской культуры, для развития которой, по его оптимистическому воззрению, с варварским завоеванием наступили не худшие, а лучшие времена³¹². Совершенно естественно, что именно этому человеку принадлежала попытка поднять духовное просвещение запада. Школа Августина его не удовлетворяла, не только потому, что в ней отсутствовали artes liberals, но еще более потому, что и постановку богословия в ней он не считал достаточно научной³¹³. В 535 г. Кассиодор, по его собственному рассказу, составил вместе с папой Агипитом план открыть в Риме «общественную школу», подобную Александрийской и Низибийской, от коей «и душа верных получала бы вечное спасение, и язык их украшался бы чистейшим и безупречным красноречием»³¹⁴. Потерпев неудачу с этим проектом из-за начавшейся войны готов с Византией, Кассиодор решил осуществить свою мечту в частном предприятии. В 540 г., удалившись от дел, он основал в своем роскошном поместье в Брутии, на берегу моря, монастырь под названием Vivarium (от бассейна с рыбами, который там был устроен), а при монастыре школу³¹⁵. Здесь любознательные монахи – fratres studiosi имели от богатого магната все удобства для учебных занятий и в том числе богатую библиотеку как церковных, так и классических авторов³¹⁶. В качестве учителя этой школы Кассиодор составил для неё два учебника – один по богословию, а другой «свободным наукам» (Institutiones divinarum et saecularium litterarum или lectionum)³¹⁷, каковые и дают нам представление о характере школы Кассиодора.

В постановке общеобразовательных наук Кассиодор всецело примыкает к традиции риторской латинской школы. Как там старались в самый короткий срок снабдить ученика возможно полной и разнообразной «эрудицией» для «элоквенции», так и Кассиодор в самом кратком компендиуме хочет дать ученикам всю сумму «свободных наук», необходимых, по его мнению, для целей церковно-богословского образования. Поэтому учебник Кассиодора существенно не отличался от принятых тогда в риторских школах учебника Марцианы Капеллы, и подавляющее большинство материала посвящается в нем материальным наукам – риторики и диалектике. Мотивом

изучения «свободных наук» является у Кассиодора их важное вспомогательное значение при объяснении Св. Писания³¹⁸. Но мотивы включения их в программу духовной школы не указываются; отсюда можно полагать, что они были не принципиальные, а внешне-практические и заключались в упадке светской школы или вообще в невозможности воспользоваться ею³¹⁹. Во всяком случае, органической связи между светской и богословской наукой здесь быть не могло, потому что отсутствовало посредствующее между ними звено – философия. Внешний характер этой связи обнаруживается не только в том, что Кассиодор признает за «свободными науками» исключительно формальное значение, но также и в его своеобразной аргументации в пользу допустимости светского образования, каковая в то время ревнителями благочестия энергично оспаривалась³²⁰. Он указывает, между прочим, на чисто внешний признак – семеричное число «свободных наук», которое в Писании неоднократно выступает как священное³²¹, и утверждает, что все риторические и диалектические формы классической литературы заимствованы древними авторами из Св. Писания³²². Александрийцы утверждали это только относительно содержания классической литературы.

Что касается богословского курса школы Кассиодора, то здесь заслуживает быть отмеченной только одна характерная особенность, касающаяся отношения этой школы к восточному типу. Уже в школе Августина можно было заметить черты, сближающие её со школами восточного типа; однако, имело ли здесь место непосредственное влияние со стороны востока, или дело объяснялось некоторым сходством в национальных характерах, сказать трудно. Несомненно то, что в VI в. на западе появляется сильное тяготение к школе Низибийской, хотя в это время она была уже еретической. Около 530 г. африканец Юнилий, состоявший министром при имп. Юстиниане, познакомился в Константинополе с Павлом Персом, учеником Низибийской школы и автором принятой в этой школе учебника по исагогике³²³. Он заинтересовал этим богословом своего друга Примазия, еп. Адруметского (в Африке) и по просьбе последнего в 551 г. перевел руководство Павла на латинский язык³²⁴. В 535 или 536 г. папа Агонит и Кассиодор, намереваясь открыть в Риме богословскую школу, имели в качестве образца школу Низибийскую³²⁵. Теперь, в школе Кассиодора, влияние Низибии становится несомненным фактом: в числе руководств по исагогике, которые должны были изучаться в школе Кассиодора, указывается и переводный труд Юнилия³²⁶; кроме того, и основное руководство по исагогике, составленное самим Кассиодором, носит следы зависимости от того же восточного источника³²⁷. В связи с этим и в самой постановке науки Св. Писания обнаруживается новая черта: Кассиодор придает большое значение внешней стороне текста, – интерпункции, орфографии и каллиграфии, т. е. тому самому, что в Низибии было предметом особой кафедры³²⁸. Это была наиболее сильная сторона школы Кассиодора. Что касается собственно экзегетики, то её не удалось поставить на надлежащую высоту и ему: здесь дело сводилось к механическому собранию возможно большего количества святоотеческих толкований, почти исключительно латинских, причем, установлена была особая система знаков, связывающих текст с толкованием³²⁹.

Школа Кассиодора послужила образцом для других монастырских школ, которые стали появляться на западе в VII в., прежде всего, в Бенедиктинском ордене³³⁰. Особенность бенедиктинских школ заключалась в том, что согласно практическим – миссионерским и церковно-просветительским задачам ордена, ставили себе, прежде всего, профессиональную цель – приготовление клириков³³¹, тогда как Кассиодор, не задаваясь практическими целями, смотрел на занятия своих учеников, как на особый вид монашеского подвига³³². В этом отношении бенедиктинские школы приближались к епископальным школам, имевшим свой корень в школе Августина. Но, в свою очередь, и епископальные школы VII в. приблизились к школе Кассиодора в том отношении, что они включили в программу artes liberals, которые в школе Августина не были приняты. Таким образом произошла ассимиляция западных школ, и в результате «кафедральные» и «монастырские» школы, господствовавшие на западе в течение всего средневековья и имевшие свои корни в школах Августина и Кассиодора, не различались между собой по существу, представляли собой один и тот же латинский тип школы и основывались на двух главных принципах латинской традиции: «erudition» и «eloquentia». Эти принципы, подновленные в эпоху «возрождения», не смотря на все глубокие перемены, пережитые западом в течение столетий, сохранены были до новейшего времени школой иезуитской.

Из всего сказанного можно сделать следующие выводы. Все высшие богословские школы древнехристианской эпохи были сходны между собой в самом главном и существенном. Все они давали ученикам, в пределах возможного, высшее богословское знание, основанное на Св. Писании и церковном предании, и вместе с тем, соответствующее религиозно-нравственное воспитание. Все они стояли в самой тесной связи с церковью и находились в зависимости от епископов. В других отношениях школы сохраняли свои особенности в зависимости от своих национально-культурных и образовательных традиций. Эти особенности касались не только учебных и воспитательных методов, но и формулировки ближайших задач, и объема и содержания учебного курса. Если греческая школа имела в виду прежде всего общую христиански-просветительную задачу, то восточно-сирийская и, в особенности, латинская, преследовали, главным образом, практические профессиональные цели. В то время, как греческая школа стремилась обнять все общеобразовательные науки, имевшие отношение к богословию, и в особенности, философию, восточно-сирийская школа их совсем устраняла, а западная ограничивала изучение их minimum’ом, рассматривая их, главным образом, с точки зрения красноречия. В области богословия все школы сосредоточились, прежде всего, на толковании Св. Писания, но, вместе с тем, в каждой из них была своя, особая, излюбленная богословская область, которая изучалась с особенным усердием: в греческой школе – систематические богословские науки, в восточно-сирийской – историко-грамматический экзегезис, в латинской – церковное красноречие.

Если из этих исторических наблюдений позволено будет сделать заключение к настоящему времени и случаю, то оно будет состоять в следующем: наша высшая духовная школа, утверждаясь на незыблемым основании православной веры в содержании преподаваемого учения, во всем остальном имеет право и должна быть школой национальной и основываться на своих школьных преданиях.