Пресвитеры Климента Александрийского

Места¹ из творений Климента александрийского, которые могут и должны быть привлечены при характеристике его пресвитеров, документ высокой исторической достоверности. Ученик свидетельствует о своих учителях, и нам остается только воспроизвести его слова. Ученик утверждает, что его сочинение безыскусственный образ и теневой очерк светлых и одушевленным слов тех блаженных, и поистине достославных мужей, которых он удостоился слышать,² и нам остается из учения Климента выделить элементы, восходящие к его учителям. Следовательно, вопрос, который должен предшествовать всякому историческому исследованию,–вопрос о научной ценности источника,– в данном случае отпадает. Здесь говорит свидетель, ни одно слово которого не может быть заподозрено с точки зрения если не объективной, то, по крайней мере, субъективной правды. Разрешение поставленной проблемы, таким образом, сводится только к правильному истолкованию слов александрийского катихита, но этим она отнюдь не приуменьшается в своем значении интересной страницы из истории древнехристианской мысли вообще и александрийского богословия в частности.

I

Stromata I. II, 1–2. Ириней лионский. Иустин Философ, Лукиан сaмосaтский. Аммоний Саккас и его ученики. «Пресвитеры не писали». Свидетельство Лонгина. Stromata 1.1. Eclogae propheticae, 27. Пантен. Афинагор. Фрагмент Xристианской истории Филиппа сидского. Опыт реконструкции. Источники Филиппа сидского. Татиан и Кассиан.

Наиболее яркое и определенное место, где Климент говорит о своих пресвитерах–учителях, это–Stromata I, 11, 1–3. Мы и позволим себе привести его здесь полностью. «Однако, это произведение (т. е. Строматы) не представляет собою сочинения, написанного искусственно (τετεχνασμένη), напоказ (εἰς ἐπίδειξιν), но оно собирается (θησαυρίζεται)³. как памятные записи для меня на старость, как лекарство против забывчивости,–безыскусственный образ и теневой очерк (σκίογραφία) тех светлых и одушевленных слов, которые я удостоился слышать, и мужей блаженных и поистине достославных. Один из них жил в Элладе, иониец, [два] другие–в Великой Греции (один из них был из Кили-Сирии, другой–из Египта), третьи–на востоке: один происходил из Ассирии, другой жил в Палестине, первоначально еврей. Встретясь же с последним (по силе он был первым), я успокоился, в Египте уловив его скрывшегося. Поистине сицилийская пчела, он, собирая цветы с пророческого и апостольского луга, зародил в душах своих слушателей некое чистое сокровище знания. Сохраняя же неповрежденным (σῴζοντες) истинное предание блаженного учения непосредственно (εὐδός) от Петра и Иакова, Иоанна и Павла, святых апостолов,–сын принимая от отца (подобные же отцам, немноги),–они, с Божией помощью, дожили и до нашего времени, чтобы и нам передать эти прародительские и апостольские семена».⁴ Эти немногие строки заключают в себе богатое содержание и вызывают целый ряд вопросов.

Первый из них: о скольких учителях здесь говорит Климент? Текст оставляет вне всякого сомнения, что речь идет о шести⁵. Однако, эта очевидная истина разделяется далеко не всеми. Иногда говорят о семи учителях Климента⁶, чаще же всего–о пяти⁷. Следующий вопрос: имена учителей. Климент не называет их. Так точно поступают не только Ириней лионский⁸, Иустин Философ⁹, но даже Лукиан самосатский¹⁰. В жизни, в миросозерцании этих четырех писателей их учителя оставили глубокий след, и однако,–вернее будет сказать,–и потому имена их не названы. Благоговейная преданность препятствует ученику назвать имя учителя, препятствует потому, что она боится профанации и толпы, которая–народная или интеллигентская,¹¹ безразлично–обычно так беспощадна бывает к чужим святыням. Особенно интересно отметить этот факт умолчания имени учителя у Лукиана Самосатского, которого, в свою очередь, нельзя заподозрить в бережном отношении к -чужим «святая святых». С другой стороны, образ поведения учителя, его осторожность в выборе учеников, его осторожность в сообщении им своих мыслей побуждали достойного ученика с тем большим чувством деликатности отнестись ко всему, что касалось учителя, а также и к той завесе таинственности, которою намеренно отделял себя учитель от внешнего мира. Аммоний Саккас был сильный философский ум; тем не менее он может похвалиться только именами своих учеников: Еренния, Оригена старшего, Оригена младшего, Лонгина, Олимпия александрийского и Плотина¹², отнюдь же не их количеством, и Плотин пришел к нему только после того, как он побывал уже у τοῖς κατὰ τὴν Ἀλεξανδρείαν εύδοκιμοῦσι и обманулся в своих надеждах¹³. Данная эпоха была по преимуществу эпохой религиозных устремлений¹⁴, и учитель являлся не только авторитетным мыслителем, но и вдохновенным пророком, святым¹⁵. Плотин под пером Порфирия так же творит чудеса¹⁶, как совершает их и Апполоний тианский под пером ритора Филострата или его источников. Уроки учителя не только δόγματα, но и μυστήρια. В отношении же к последним древность установила строго определенную линию поведения: они и хранятся, и передаются втайне. Еренний, Ориген младший и Плотин, вероятно, уже после смерти своего учителя¹⁷, дают обет, к счастью, нарушенный ими: μηδὲν ἐκκαλύκτειν τῶν Ἁμμωνίου δογμάτων, т. е. ничего не писать, и не разглашать таким образом перед всеми учения Аммония. Еренний первый нарушил обет, за ним скоро последовал и Ориген, но Плотин в течение значительного периода времени, в течение целых десяти лет, ничего не писал, а ограничивался одними беседами с учениками, на которых он излагал мысли учителя¹⁸. Факт чрезвычайно выразительный и характерный для данной эпохи. Группа учеников философа дает обет, каким связаны были и все адепты различных мистирийных культов.

Является общепринятым осторожно высказанное предположение Евсевия кесарийского¹⁹, что, говоря о последнем своем учителе, Климент разумел Пантена. Но кто были другие пять его учителей? В попытках подставить под неопределенные обозначения александрийским катихитом его учителей определенные имена христианских и даже языческих писателей²⁰ недостатка никогда не было. Серьезное возражение против них Цан²¹ находит в категорическом заявлении Климента, что οὐκ ἐγραφον οἱ πρεσβύτεροι²². «Пресвитеры не писали». Это такой же характерный факт, как я отмеченный нами выше – умолчание Климентом александрийским, Иринеем лионским, Иустином Философом, Лукианом Самосатским об именах их учителей, и он имеет свои параллели не только на почве христианства. Из истории античной философии мы знаем ряд мыслителей, которые ничего не писали. Таковы: Фалес, Сократ, Пиррон, Аркесилай, Карнеад, Мусоний, Руф, Эпиктет²³–мыслители, оставившие крупный след в истории. Относительно эпохи, к которой принадлежит Климент, у нас есть драгоценное свидетельство Лонгина. Последний в предисловии к своему сочинению Περί τέλους, говоря о современных ему философах, пишет: «одни [из них] и письменно стремились изложить свое учение, предоставив [и] потомкам пользоваться их помощью: другие достаточным считали для себя помочь своим современникам усвоить их мнения»²⁴. Из последних Лонгин называет платоников Аммония, Оригена, Феодота и Еввула, стоиков Ермина, Лисимаха, Афинея и Мусония, перипатетиков Аммония и Птолемея. Распределяя философов своего времени по этим двум группам: писавших и не писавших, Лонгин руководится не такой упрощенной схемой: писал, – следовательно, относится к первой категории; не писал,–следовательно, относится ко второй. Платоники Ориген и Еввул, перипатетики Аммоний и Птолемей писали и оставили после себя сочинения. Лонгин сообщает об этом и однако относит их к категории не писавших. Среди сочинений не писавших философов были не только ποιήαατα καὶ λόγοι ἐπιδειχτικοί, сохранившиеся, по догадке Лонгипа (οἶμαι), вопреки желанию авторов, вероятно, благодаря усердию их учеников, первых слушателей этих поэм и слов, но и целые трактаты, напр., Оригена–«О демонах», или Еввула – «О Филиве и Горгии». Лонгин все это отмечает. но с оговоркой: «хотя кое-что и писано некоторыми из этих [философов].... однако было бы ошибочным считать их вместе с теми, которые писали, потому что они только случайно занялись таким трудом и не имели властного побуждения писать». Трудно объяснять факт, от которого вы отделены не только громадным периодом времени, но и скудостью источников. Но прежде всего заслуживает глубокого внимания то, что философы, о которых Лонгин говорит, как будто о не писавших, принадлежали к различным школам, и что с целой группой таких же не писавших мыслителей мы встречаемся и на христианской почве.

В первой главе первой книги Стромат Климент полемизирует не только против тех, которые по невежеству говорили. что «должно ограничиваться самым необходимым И кратким изложением веры (τερὶ τὰ ἀναγκαιότατα καὶ συνέχοντα τὴν πίστιν), а внешнее и излишнее опускать без внимания, так как оно напрасно утомляет (τρίβοντα) нас и направляет на предметы, нисколько не относящиеся к цели», или утверждали, «что философия, являясь также ялом (καὶ πρὸς κακοῦ οὖσαν). проникла в жизнь на гибель людей от некоего лукавого изобретателя»²⁵. Он защищает здесь самое право христианина писать, его право «оставлять после себя грядущим поколениям добродетельных детей», – «не плотских детей, но потомство души: сочинения»²⁶. «Должно ли позволять Феопомпу и Тимею, сочиняющим басни и богохуления, затем и Епикуру, вчинителю безбожия, и еще Иппонаксу и Архилоху так гнусно писать, а тому, кто возвещает истину, запрещать оставлять полезное последующим людям?»²⁷. Начала главы нет. В двух кодексах, в которых сохранились до нашего времени Строматы, она открывается прямо такими словами: «чтобы тотчас ты прочитал их и мог сохранить их», Это заключительные слова цитаты из Пастыря Ермы. Выше у Ермы читаем: «Прежде всего запиши мои заповеди и притчи, остальное же ты так запишешь, как я покажу тебе. Поэтому, говорит, я заповедаю тебе прежде всего записать заповеди и притчи, чтобы тотчас...»²⁸. Содержание этих строк оставляет вне всякого сомнения, что в утраченной части²⁹ первой главы первой книги Стромат, т. е. в самом начале этого обширного сочинения, Климент поставил вопрос о праве христианина писать и это право защищал, между прочим, ссылкой на Пастыря Ермы–творение, пользовавшееся высоким авторитетом в александрийской церкви³⁰. Защита эта продолжается и в сохранившейся части первой главы: заключалась же она и заключается в раскрытии той мысли, что и писатель-христианин есть также «делатель неукоризненный»³¹. Фраза: «Итак, если оба они возвещают слово [истины]: один–письменно (τῇ γραφῇ), а другой–устно (τῇ φωνῇ), то не оба ли они достойны одобрения (ἀποδεκτέοι), так как [оба они] производят (πεποιημένοι) веру деятельную через любовь (ἐνεργὸν τὴν πίστιν διὰ τῆς ἀγάπης)"³², была бы неожиданной, а заключительное τοίνυν–и совершенно непонятным, если бы и выше, в недостающей части первой главы, писатель и проповедник словом не сопоставлялись и не определялись. оба в качестве «делателей неукоризненных». «Подлинно «жатвы много, а делателей мало»³³, поэтому поистине должно молиться, чтобы у нас было изобилие (εὐπορία) но возможности более многих (ὅτι μάλιστα πλειόνων) делателей. Земледелие же двояко: одно – устное (ἄγραφος), другое –письменное (ἔγγραφος) Но каким бы из этих двух способов делатель Господень ни сеял благородную пшеницу и ни умножал колосьев и пожинал их, истинно божественный земледелец обнаружится»³⁴. Если в дальнейшем Климент настойчиво подчеркивает, что его сочинение есть лишь неискусный образ мыслей его учителей, что оно написано по воспоминаниям и должно служить лекарством против забывчивости стареющей памяти, то мы получаем, таким образом, право с полной уверенностью заключать отсюда, что эти блаженные и достославные мужи принадлежали к тем земледельцам, которые только словом сеяли благородную пшеницу, т. е. не писали. Климент и прямо говорит это и объясняет, почему пресвитеры не писали. «Пресвитеры же не писали и потому, что они не желали, чтобы от заботы об [устном] научении преданию их отвлекала другая забота–писать (μήτε ἀπασχολεῖν τὴν διδατκαλικὴν τῆς παραδόσεως φροντίδα τῇ περὶ τὸ γράφειν ἄλλῃ φροντίδι), и потому, что не хотели тратить на писание время, [необходимое для] размышления о том, что они намерены были сказать (μηδὲ μὴν τὸν τοῦ προσκέπτεσθαι τὰ λεχθησόμενα καιρὸν κατὰναλίσκοντες εἰς γραφήν). Но. может быть, они были убеждены в том, что сочинительство и научение–долг не одной и той же природы, и потому [первое] предоставляли тем, кто родился на это (τάχα δὲ οὐδὲ τῆς αὐτής φύσεως κατόρθωμα τὸ συντακτικὸν καὶ διδασκαλικον εἶδος εἶναι πεπεισμένοι τοῖς εἰς τοῦτο πεφυκόσι συνεχώρουν). Один поток–говорящего–беспрепятственно и стремительно· несется, и он может где-нибудь быстро и увлечь (τὸ μὲν γὰρ ἀκωλύτως καὶ μετὰ ῥύμης φέρεται ῥεῦμα τοῦ λέγοντος καὶ ποῦ τάχα καὶ συναρπάσαι δυνάμενον); другой же–[пишущего],–всегда подвергаясь испытыванию со стороны читателей, требует точного до конца исследования и усердия и есть, так сказать, закрепление на письме [устного] научения, ибо таким образом, чрез сочинение, [живой] голос остается и для потомков (τὸ δὲ ὐπὸ τῶν ἐντυγχανόντων ἐκάστοτε βασανιζόμενον ἀκριβοῦς τῆς ἐξετάσεως τυγχάνον, ἄκρας καὶ τῆς ἐπιμελείας ἀξιοῦται, καὶ ἔστιν οἶον εἰπεῖν ἔγγραφος διδασκαλίας βεβαίωσις καὶ εἰς τούς ὀψιγόνους οὕτως διὰ τῆς συντάξεως παραπεμπομένης τῆς φωνῆς). Ибо залог пресвитеров, говоря через сочинение, пользуется помощью пишущего для предания [грядущим поколениям] того, о чем будут читать (ἡ γὰρ τῶν πρεσβοτέρων παρακαταθήκη διὰ τῆς γραφῆς λαλουσα ὑπουργῷ χρῆται τῷ γράφοντι πρὸς τὴν παράδοσιν τῶν ἐντευξομένων»)³⁵. Это замечательное место из Пророческих глав проливает совершенно определенный свет на первую главу первой книги Стромат. Климент принадлежал к τοῖς εἰς τοῦτο πεφυκόσι и понимал τὸ συντακτικὸν εἶδος, как свое κατόρθωμα. Но, осуществляя этот доли своей природы, он чувствовал, что становится в противоречие не только с воззрениями тех многих, для которых «литературные произведения (тоже, что) лира для осла, как говорят пользующиеся пословицами. Ведь, свиньи больше «находят удовольствия в грязи», нежели в чистой воде»³⁶, но и с практикой блаженных мужей, его учителей. Поэтому в начале самого крупного своего творения Климент принужден был указать, что, в писатель и проповедник, оба возвещают слово истины и оба являются возделывателями нивы Господней. Должно ли, однако, отсюда заключать, что пресвитеры Климента и вообще никогда ничего не писали? Мы этого не думаем и главным образом в силу непоколебимой уверенности в том, что первым учителем Климента, ионийцем по происхождению, с которым он встретился еще в Элладе, был Афинагор, «афинский философ» и апологет. Пантен, вероятно, и действительно ничего не писал. Сообщение Евсевия кесарийского о συγγράμματα Пантена³⁷ – свидетельство не авторитетное. Если бы Евсевий располагал точными указаниями на литературную деятельность Пантена, он не преминул бы дать перечень и определить предмет его произведений, а не ограничился бы этим неопределенным συγγραμμάιων³⁸. Свои сведения о Пантене Евсевий почерпал из упоминаний о нем у Климента, Александра иерусалимского³⁹, Оригена⁴⁰, Памфила⁴¹, а также и из устного предания, и ссылки Климента на слова Пантена понял в смысле указания на συγγράμματα последнего. Блаженный Иероним для 36 главы своего сочинения О знаменитых мужах⁴² не имеет другого источника, кроме Церковной  истории⁴³ и Xроники⁴⁴ Евсевия, но его данные он дополняет уже от «ветра главы своея», почему и говорит, между прочим, о multi in Sanctam Scripturam commentarii Пантена⁴⁵. Указания Анастасия Синаита и Максима Исповедника на экзегетические труды Пантена могут быть сведены к ссылкам и упоминаниям о нем у Климента⁴⁶.

Но Афинагор писал, а между тем несомненно, что он был одним из учителей Климента и, именно, первым из них. Эта наша уверенность покоится на документе, в самой важной своей части еще не расшифрованном, однако уже решительно осужденном. Разумеем фрагмент из Xристианской истории Филиппа сидского⁴⁷. Когда для суждения о громадном труде вы располагаете только небольшими отрывками⁴⁸, то нужна особая осмотрительность при их чтении и истолковании. В отношении Филиппа этот долг научной осторожности не соблюден. Небольшой интересующий нас в данном случае фрагмент из его истории опубликован Додвелем, но ученому миру он известен преимущественно лишь, в извлечении, сделанном Мараном⁴⁹. Позволяем себе дать перевод его целиком по тексту Додвеля, ибо, взятый в таком объеме, он оставляет вне всякого сомнения, что мы имеем здесь дело с историей Филиппа не прямо, а чрез посредство эксцерптора. «И говорить Филипп сидский в слове 24 (κδ): «Александрийским училищем первым руководил Афинагор, славившийся во времена Адриана и Антонина, пред которыми он и произнес свое прошение за христиан (τὸν ὑπὲρ χριστιανῶν πρεσβευτικὸν προσεφώνησεν),– муж, исповедовавший христианство в той же самой тоге [философа, которую он носил] и стоя во главе академической школы (ἀνὴρ ἐν αὐτῷ χριστιανίσας τῷ τρίβωνι καὶ τῆς Ἀκαδημαϊκῆς σχολῆς προϊοτάμενος). Имея желание [еще] прежде Цельса писать против христиан, он обратился, к божественным писаниям, чтобы основательнее бороться, и так был восхищен всесвятым Духом, что, подобно великому Павлу, вместо гонителя сделался учителем той веры, которую преследовал». Его учеником был, говорит Филипп, Климент Строматевс, и Пантен [был учеником] Климента (τούτου μαθητὴν γενέσθαι φησὶν ὁ Φίλιππος τὸν Στρωματέα Κλήμεντα καὶ Πάνταινον τοῦ Κλήμεντος). Но Пантен, также афинянин, был философ пифагорейский (ὁ δὲ Πάνταινος καὶ αὐτὸς Ἀθηναῖος ὑπῆρχεν φιλόσοφος Πυθαγορεῖος). Евсевий же, напротив, говорит, что учителем Климента был Пантен, о котором, именно, как об учителе, упоминается в Ипотипосах. Этот же Пантен имел учеником-преемником, стоявшим после него во главе того училища (οὖ διδασκαλείου), по Филиппу, Оригена, по Евсевию же, Климента и после Климента Оригена. Но [прав] тот или другой, во всяком случае четвертым во главе христианской школы стоял Ориген. После Оригена – Иракл; после этого – Дионисий; после этого – Пиерий: после Пиерия – Феогност; после этого – Серапион; после этого – Петр, великий епископ, сделавшийся мучеником; после Петра–Макарий, которого его современники назвали Πολιτικον; после этого–Дидим, после Дидима – Родон, который, по Филиппу, и перевел училище в этот самый город Сиды во времена Феодосия великого. Филипп говорит, что он учился у этого Родона и очень мною свидетельствует относительно знания им сочинений как наших [христианских], так и внешних [языческих]». Эксцерптор, по-видимому, воспроизводит слова Филиппа со всею точностью по тому списку истории, какой у него был под рукою, только в самом конце опустив πλεῖστα μαρτύρια Филиппа относительно начитанности Родона. По всяком случае в этих двух предложениях: τούτου μοφητὴν– Κλήαεντος. Ὁ δὲ Πάνταινος Πυθαγορεῖος. эксцерптор говорит Словами Филиппа, у которого, конечно, стояла прямая речь. По здесь-то и содержится явная ошибка: Пантен был не учеником, а учителем Климента. Эксцерптор в ней неповинен. Он точно воспроизводит в данном случае, именно, то, что он вычитал у Филиппа, удивляется его сообщению и потому противопоставляет ему свидетельство Евсевия. Вопрос, следовательно, ставится таким образом: эта ошибка изобличает или невежество Филиппа, или небрежность переписчика. Репутация Филиппа, как историка, не завидная. Сократ⁵⁰ и Фотий⁵¹ согласно характеризуют его Христианскую историю, как труд напыщенный, сливающий времена истории (τούς χρόνοος τῆς ἱστορίας συγχέει), многословный, трактующий о многих предметах, к истории не имеющих решительно никакого отношения, и потому одинаково непригодный и для простецов и для ученых⁵². Однако, никто не обвиняет Филиппа в том, чтобы он говорил нелепости, подобные той, какую мы находили здесь. Все построение данных двух предложений свидетельствует о том, что текст Филиппа в данном месте подвергся искажению со стороны переписчика. Климент–ученик Афинагора. а Пантен–ученик Климента, ото– противопоставление, и при переходе от одной мысли к другой естественно было ожидать δὲ, поставлено же простое соединительное καὶ. Далее о Пантене говорится: а) «также афинянин», б) «но... был философ пифагорейский». Здесь Пантен, несомненно, сопоставляется с Афинагором, афинянином, стоявшим некогда во главе академической школы. Но какой смысл могло бы иметь сопоставление ученика с учителем его учителя? Сопоставление Афинагора и Пантена могло бы иметь место и смысл только в том случае, если в подлинном тексте Филиппа читалось: Τούτου μαθητὴς εγένετο ὁ Στρωματεύς Κλήμης καὶ Πάνταινος ἐγενετο διδάσκαλος τοῦ Κλήμεντος ὁ δὲ Πάνταινος καὶ αὐτὸς Ἀθηναῖος ὑπῆρχεν φιλόσοφος Πυθαγορεῖος. Μετὰ τοῦτον (Κλήμεντα) Ὀριγένης. Далее следовал сухой перечень александрийских катихитов с однообразным μετὰ. Один из переписчиков истории Филиппа, опустив эти два слова: ἐγένετο διδάσκαλος, исказил подлинный смысл оригинала, и потому эксцерптор под τοῦτον после первого μετὰ разумел уже не Климента, а Пантена. Это обстоятельство побудило его дать справку из Евсевия, но в дальнейшем он точно воспроизводит текст Христианской истории. Таким образом Филипп относительно равнейших судеб александрийской катихитической школы сообщает следующие данные: а) первым катихитом ее был Афинагор, вторым–ученик и преемник Афинагора Климент, третьим⁵³ Ориген. Он признает, что «и Пантен был учителем Климента», но делает это, как бы уступая авторитету какого-то общеизвестного свидетельства о раннейших предстоятелях александрийской школы, и с довольно странной оговоркой: «но Пантен, также афинянин, был философ пифагорейский».

Когда историк и притом настолько неумелый, как Филипп, повествует о событиях, имевших место более Двух веков тому назад, то ценность его сообщений зависит, прежде всего, от ценности его источников. Список катихитов от Родона до Оригена, простой и схематический, Филипп мог дать на основании устного предания, со слов, напр., своего учителя Родона. Но замечания относительно Афинагора. Пантена и их отношения к Клименту–другого происхождения. Об Афинагоре Филипп сообщает, что он а) до обращения в христианство стоял во главе академической школы: б) намерен был еще прежде Цельса писать против христиан; в) в целях более основательной полемики начал изучать божественные писания, но так был восхищен всесвятым Духом, что, подобно великому Павлу, вместо гонителя сделался учителем той веры, которую преследовал; г) по обращении в христианство продолжал носить тогу философа; что д) время расцвета его деятельности падает на совместное царствование двух императоров: Адриана и Антонина (?), е) которым он и представил свое ὑπερ χριστιανῶν πρεσβευτικόν. Здесь в немногих строках додвелевского фрагмента дана сжатая, яркая, с любовью к личности апологета написанная и искусно построенная характеристика Афинагора. Это перо не Филиппа, который в дальнейших строках фрагмента дает сухой перечень с трафаретным μετὰ; это мастерское перо большого писателя, который имеет точные сведения⁵⁴ об Афинагоре, Знает его апологию, знает и то, что она подана была двум императорам. Он не александриец и не ученик александрийской школы. Александрийские предания ничего не знали об Афинагоре. Этот писатель, полемизируя. предполагаем мы, против Оригена, противопоставил его воззрениям точку зрения Афинагора, оговорив предварительно, что апологет Афинагора не совсем постороннее лицо для Оригена, что он–учитель его учителя, Климента Филипп, уроженец памфилийского города Сид⁵⁵, хорошо знал сочинения этого писателя, и в его сознании прочно закрепилась мысль, что Афинагор–учитель Климента. Когда же затем в своем труде Филипп подошел к истории александрийского училища, то эта мысль была использована им по такой вполне естественной логике: Климент александрийский катихит, Афинагор–его учитель; следовательно, Афинагор–александрийский катихит: поэтому он уверенно написал: τοῦ διδασκαλείου τοῦ ἐν Ἁλεξανδρεία Ἁθηναγόρας πρῶτος⁵⁶ ἡγήσατο, и в дальнейшем позаимствовал из своего источника характеристику Афинагора и его замечание о том, что Афинагор был учителем Климента. Первые два звена в преемстве александрийских катихитов были таким образом установлены. Но здесь Филипп стал в противоречие с известным ему свидетельством Евсевия о том, что Пантен был учителем Климента и его предшественником по управлению александрийской школой⁵⁷. Не сумев примирить показания своего источника и Евсевия, которые в действительности не противоречили друг другу, гак как источник ничего не говорил относительно александрийской школы. Филипп просто-на-просто отмахнулся от Пантена. заявив, что «и Пантен был учителем Климента», но его нельзя отожествлять с Афинагором, ибо Пантен, хотя он был «также афинянин», принадлежал не к академической, а к пифагорейской школе. Этим вопрос о Пантене был исчерпан. Последующее μετὰ τοῦτον обозначало: «после Климента». Καὶ αὐτός Ἀθηναῖος–очень знаменательно. Оно показывает, что в источнике стояло: Ἀθηναγόρας Ἀθηναῖος, что источник действительно ничего не говорил об Александрии, но Филипп, истолковав все его сообщение об Афинагоре. как первую страницу из истории александрийской школы, умышленно опустив Ἀθηναῖος, а затем, когда принужден быль заговорить о Пантене, сам же и уличил себя: в этом пропуске.

Таким образом первые строки додвеловского фрагмента из истории Филиппа сохранили нам свидетельство какого-то авторитетного, для Филиппа более близкого и более авторитетного, чем Евсевий, древне-церковного писателя, может быть. Мефодия олимпийского, об Афинагоре и его отношении к Клименту, и они и должны быть оцениваемы с этой точки зрения. Предположение, давно уже высказанное на западе, что Афинагор был одним и, именно, первым из учителей Климента, находит здесь блестящее и авторитетное подтверждение, и открывается возможность дополнить показания Климента относительно его пресвитеров данными заимствуемыми из творений Афинагора. В свою очередь, и личность последнего выступает уже в освещении по прорекаемого Филиппа, а двух авторитетных древне-церковных писателей. из которых один–Климент александрийский, а другой–неизвестный нам но имени, в точности, но вероятно. Мефодий олимпийский. Климент ничем не обнаруживает своего знакомства с творениями Афинагора. Очевидно, ученик и учитель расстались до 170–180 г., когда последним была написана его апология. Можно утверждать даже большее: Климент оставил Элладу до 165 г. В противном случае факт, имевший место на олимпийских играх итого года и вызвавший, конечно, много толков по всей Элладе– самосожжение Перегрина (Протея)–нашел бы какое-нибудь отражение на страницах творений александрийского катихита. Но Климент мог и знать о литературной деятельности Афинагора и тем не менее поставить его в ряду не писавших пресвитеров, руководясь в данном случае тем соображением. что Афинагор, выражаясь языком Лонгина, не имел властного побуждения писать; если же и писал, то лишь уступая давлению внешних обстоятельств и не о тех μυστήρια μυστηρίων, о которых Климент боялся не только писать, но и говорить.

Для решения вопроса об именах остальных четырех учителей Климента каких-либо определенных данных нет. Предположение Барония⁵⁸, что под евреем из Палестины должно разуметь Феофила, а под уроженцем Ассирии–Вардесана, отпадает: Феофил был язычник по происхождению⁵⁹, а не еврей, Вардесан же моложе Климента лет на десять и только обратился еще в христианство в то время, когда последний, вероятно, находился уже в Александрии⁶⁰. С большим на первый взгляд правом называют⁶¹ в качестве учителей Климента, Татиана и Кассиана. Во всяком случае–в пользу итого тезиса могут быть приведены некоторые основания.

Климент хорошо знаком с произведениями Татиана и утверждает, что последний был ὁ Σύρος⁶². Из других источников мы внаем, что Татиан, ученик Иустина Философа⁶³, обратился в христианство в Риме и здесь же, в Риме, действовал в качестве христианского учителя⁶⁴. В 172 или 173 году он возвратился на восток⁶⁵ и составил на сирийском языке гармонию четырех евангелий, известную под именем Диатессарона⁶⁶. Легко сделать вывод, что Татиан и был именно тем учителем, уроженцем Кили – Сирии, с которым Климент встретился в Великой Элладе. Stromata I, XXI начинаются следующими словами: «Несколько позже мы будем говорить и относительно того, что учения (τὰ δόγματα) философов коварно позаимствованы у евреев. Но сначала,–и это будет, последовательно, – должно сказать относительно, времен Моисея, благодаря чему бесспорно обнаружится, что еврейская философия древнее всякой другой мудрости. Об этом, предмете подробно сказано Татианом в его (слове.) К эллинам, сказано и Кассианом в его первой книге Эксигитик, но тем не менее эта памятная запись (τὸ ὑπόμνημα) требует, чтобы и мы проследили сказанное но данному предмету»⁶⁷. Раньше Климент настойчиво подчеркивал, что его Строматы, это–ὑπομνήματα речей тех блаженных мужей, которых он удостоился слышать. Теперь он отмечает, что и тот отдел первой книги Стромат, где путем хронологических выкладок доказывается, что еврейская философия древнее всякой другой, есть тоже ὑπόμνημα, и именно в этом отделе широко пользуется трудами Татиана и Кассиана. Невидимому, последовательным является заключать отсюда, что одним из учителей Климента был, на ряду с Татианом, также и Кассиан. О нем мы знаем немногое и преимущественно со слов самого Климента. Кассиан вышел из школы Валентина⁶⁸ и является родоначальником (ἐξάρχων) докетизма⁶⁹. Фрагменты из произведения Кассиана, О воздержании или о целомудрии, которые читаются у Климента⁷⁰, и полемика последнего⁷¹ показывают, что логическое ударение в системе Кассиана падало на учение о браке и деторождении, как зле, что это учение обосновывалось аллегорическим истолкованием Св. Писания⁷² и опиралось прежде всего на апокрифическое «евангелие египтян»⁷³, что ἡ δόκησις Κασσιανῷ являлось лишь результатом хулы на τὸ μυστήριον τῆς κτίσεως. О Кассиане Климент говорит два раза и оба раза после Татиана. Отсюда делают тот вывод, что литературная деятельность Кассиана развивалась «приблизительно одновременно» с деятельностью Татиана после его разрыва с церковью⁷⁴. Мы идем дальше и предполагаем, что Татиан и Кассиан были связаны узами личной дружбы. Последние были завязаны в Риме, где Татиан одно время, очевидно, близко стоял к валентиниановским кругам, раз Ириней утверждает о нем, что он «подобно ученикам Валентина измыслил некие невидимые эоны»⁷⁵; там же они и упрочились на почве совместной деятельности Татиана и Кассиана в качестве литературных вождей энкратитов. Вторым учителем, египтянином по происхождению, с которым Климент встретился в Великой Элладе легко мог быть в таком случае Кассиан, должно думать, уроженец Египта: «евангелие египтян» здесь и появилось, и пользовалось распространением⁷⁶. Когда Татиан возвратился на восток, то вместе с ним, предполагаем мы, отправился туда и Кассиан. Распространение здесь докетизма, на которое обратил серьезное внимание Серапион антиохийский⁷⁷, очевидно, составляет результат его деятельности⁷⁸. Предполагать, что Татиан и Кассиан были учителями Климента, представляется, невидимому, тем естественнее, что в таком случае были бы ясны ближайшие мотивы его путешествия из Великой Эллады на восток: Климент путешествовал туда вместе со своими учителями и, следовательно, в 172–173 году.

Но есть целый ряд оснований, для тою, чтобы отвергнуть подобный тезис. Не говорим уже о том, что, как бы ни истолковывать это выражение: «пресвитеры не писали»,– так ли, что они не писали вообще, или так, что, если и писали, то не о самом главном, не о самом существенном, не о святая святых своих религиозных убеждений, – под него трудно подвести Татиана, писателя, бесспорно, большой продуктивности⁷⁹. Оставляем в стороне также и то, что Stromata I, XXI, где Климент воспроизводит хронологические выкладки Татиана и Кассиана, отнюдь не могут быть понимаемы, как воспроизведение уроков его учителей, уже по одному тому, что «светлые и одушевленные слова» последних не были, как об этом говорит весь ход мыслей в Str. I, 1, записаны. Всегда полемический тон Климента в отношении к Татиану и Кассиану ясно свидетельствует о том, что они не принадлежали к тем достославным мужам, о которых александрийский катихит всегда хранит благоговейную память и которым он дает такую высокую нравственную оценку.

Окончания не последовало в связи с прекращением издания журнала.