Новая «религиозная война»

Атеизм есть разновидность веры, т. е. религии. Вот что давно пора понять и признать тем, кто, не вникая и не задумываясь, принимают основное утверждение антирелигиозной пропаганды, согласно которому борьба с религией ведется во имя «объективного», «научного» мировоззрения.

На деле же борьба эта – религиозная, и ведется она во имя торжества одной религии над другой. Атеист – это человек, который верит в то, что Бога нет. Именно верит в это, совершенно так же, как религиозный человек верит в то, что Бог есть. В конечном итоге тот и другой исходят не из доказательств и рассуждений, а из устремления всего своего существа, из внутреннего порыва, из признания некой ценности ценностью всеобъемлющей, главной, конечной. В плане же так называемых доказательств атеист столь же мало может доказать, что Бога нет, как верующий – что Бог есть.

Ни один ученый, мало-мальски заслуживающий этого имени, да и ни один человек, хоть немного приобщившийся подлинной науке с ее объективными методами, не согласится по доброй воле с превращением науки в какую бы то ни было пропаганду, тем более – пропаганду антирелигиозную. Ибо пропаганда и наука – понятия взаимоисключающие. Поэтому при сравнении атеизма и религии нужно сравнивать не доказательства, а тот опыт, из которого доказательства эти вытекают, и, главное, те последние ценности, то видение человека и жизни, которыми этот опыт определяется и в вере верующего, и в вере атеиста.

В одной из прошлых бесед я цитировал слова Евангелия: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7:16). Да, только по плодам – духовным, материальным, культурным – мы можем оценить то или иное явление, т. е. узнать его подлинную ценность.

Так вот, спросим себя: что составляет такую последнюю, всеобъемлющую любовь верующего, то видение, про которое можно сказать словами Пушкина: «Он имел одно виденье, непостижное уму»²⁸? Конечно, это видение совершенства – такого, в котором сливаются и мудрость, и красота, и добро, и творчество, и свобода. Об этом и призыв Христа: «Ищите прежде Царства Божия» (Мф. 6:33), т. е. желайте, любите, стремитесь к тому, что одно по-настоящему достойно желания, любви, стремления, – к тому, что есть предел и исполнение всех желаний. «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48); «К свободе призваны вы, братья» (Гал. 5:13); «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ин. 13:34) – вот святая святых, вот сердце религии! И что это так, а не иначе, свидетельствуют те, кто приняли христианство всерьез и до конца, сделав своей жизнью. Таково свидетельство Серафима Саровского и его «белой», пасхальной радости, таково свидетельство тысяч и тысяч людей, ставших почти физически проницаемыми для этого совершенства, для этой любви, для этого света.

И вот нужно спросить: что этому всему противопоставляет атеизм? В чем его «виденье»? В чем его свет? В чем его любовь? Только это важно, только об этом и нужно говорить.

О чем бы люди ни спорили по существу и всерьез, они ищут в конечном счете ответа на вопрос: «В чем смысл жизни, для чего мы живем?»

Вопрос этот и составляет в последнем итоге тему культуры, т. е. той сферы человеческой деятельности, которая понимается как совокупность духовных исканий, творческих усилий, размышлений о себе, в отличие от обывательской жизни, сводящейся к поискам средств забвения. Действительно, хотим мы или нет, но центральный факт человеческого опыта есть знание о том, что все мы смертны. «Я умру» – вот единственное безошибочное утверждение, какое я в состоянии произнести. Все остальное в моей жизни, включая то, что произойдет со мною через пять минут, покрыто мраком неизвестности. Поэтому в утверждении антирелигиозной пропаганды, что религия живет страхом смерти, невыносимостью для человека непонятного, но неизбежного конца, есть доля правды.

Только к этому нужно прибавить, что не одна религия, а в каком-то смысле вся культура, все созданные ею ценности тоже проникнуты мыслью о неизбежности смерти. Можно сказать, что детство человека кончается в тот момент, когда он осознает свою смертность. Ребенок ничего такого не осознает, отсюда и возможность для него самого полного, самого беспримесного счастья – счастья, не знающего о своей мимолетности. Мироощущение же взрослого человека (и это относится ко всем эпохам, ко всем культурам) определяется сознанием того, что он смертен, отчего и вопрос: «Что значит эта жизнь, которая неизбежно кончится?» – приобретает для него решающее значение. Поэтому все, что он делает, есть на последней глубине попытка так или иначе преодолеть бессмыслицу и ужас собственной обреченности. Как сказал Пушкин: «Нет, весь я не умру»²⁹, так – пусть иными словами – хочет сказать и каждый человек. И потому всякое изучение человека, человеческого общества, человеческой культуры, которое не принимает во внимание этой трагической глубины, трагического измерения, – всякое такое изучение неполно и в конечном счете ложно. Ибо, повторяю, вовсе не только религия говорит о смерти, вовсе не она одна пытается ее объяснить, примирить с нею человека. То же делает и любая идеология, смысл и назначение которой в том, чтобы раскрывать человеку цель его жизни и деятельности. Вот почему и идеология ищет того же – чтобы человек в первую очередь примирился со своей смертной судьбой и нашел оправдание своего кратковременного существования.

Нам говорят: вред религии в том, что она, перенося центр тяжести в иной, загробный мир, отрывает человека от заботы об этом мире, делает его равнодушным к этой жизни. Но ведь совершенно то же можно сказать, например, и о марксистской идеологии, которая цель человеческой жизни полагает в усилии, направленном на идеальное «общество будущего». Ведь это идеальное будущее – тоже своего рода другой и даже «загробный» мир, поскольку те, кто его строят и ради него умирают сейчас, сами его не знают и в нем не участвуют. Если религия во имя будущего призывает отказаться от многого в настоящем, то этого же требует и всякая идеология, направленная на идеальные ценности будущего. Французский писатель Марсель Пруст³⁰, человек неверующий, буквально довел себя до смерти нечеловеческими усилиями, которые он предпринимал, чтобы закончить свой знаменитый роман «В поисках потерянного времени», ибо для него этот роман означал преодоление собственной смерти, т. е. бессмертие в творчестве.

Поэтому спор, вечный спор идет не о загробном мире, не о том, есть он или нет, а о том, в чем человек видит последнее свое назначение или, еще проще, – как преодолевает он бессмыслицу смерти. Спор идет о реальности, о действенности того идеала, которым живет и ради которого готов отдать свою жизнь человек. Человек по существу своему религиозен. И если он отказывается от религии трансцендентного, т. е. надмирного Бога, то необходимо принимает религию бога имманентного, которым может стать социализм, история, культура – все, что угодно. И тут и там мы имеем проекцию человеческой жизни в какой-то идеал, в идеальное будущее, повседневным опытом нам не данное. И тут и там, иными словами, мы имеем веру, и только она, только вера, каков бы ни был ее объект, по слову Евангелия, движет горами (см.: Мф. 21:21). Давно пора понять, что материализм – тоже вера, ибо утверждать, что на его основе можно выстроить «идеальное общество», – значит высказать априорное религиозное суждение. Объекты веры могут быть разные, но вера как движение человеческого сознания – та же самая. Поэтому в мире идет спор не между верой и неверием, а между разными верами. Те же, кто не верят ни во что, – те просто оппортунисты, ловкачи и обыватели-приспособленцы, в конечном итоге выпадающие из сферы человеческой нравственности.

Особенность нашей эпохи не в том, что она менее религиозна, чем другие, ибо это неправда, а в том, что она, в отличие от них, лишена единого объекта веры, единой системы религиозных ценностей, которые были бы безоговорочно приняты всеми. Наша эпоха, как ни странно это звучит, есть эпоха новой религиозной войны, ибо в ней сталкиваются разные религиозные идеалы, разные понимания смысла человеческой жизни. Прежние религиозные войны решались огнем и мечом, и мы знаем, что это решение провалилось, – в наше время, во всяком случае, оно невозможно. Ибо если что и можно считать доказанным, то это полную невозможность истребить или замолчать идеи. Превосходство идеи над силой есть, собственно говоря, потрясающее открытие нового времени. Поэтому если сталкиваются на последней глубине разные теории о смысле и цели человеческой жизни, то единственным настоящим полем сражения между ними может быть лишь свободный спор. Ибо победит в этом сражении только тот ответ, который сумеет объять собой всю бесконечную глубину человеческого искания, человеческой жажды. Именно к этому и призывает Евангелие: «Ищите, и найдете; стучите, и отворят вам» (Мф. 7:7).

«Между „Есть Бог» и „Нет Бога», – записал когда-то в свою книжку Чехов, – огромная пропасть, и пересечь ее можно только с большим трудом и усилием. Поэтому одни глупые считают, что это легко»³¹.

Цитирую по памяти, но смысл именно таков. И поверхностная вера, и поверхностный атеизм одинаково неубедительны. Многие люди говорят: «Я верю в Бога», но живут фактически так, как если бы Бога не было, и это значит, что их вера – по существу не вера, а привычная дань традиции, которая их по-настоящему не волнует. И многие так называемые неверующие вполне удовлетворяются элементарными доводами наподобие этого: «Наука доказала, что Бога нет». Что это значит, не знает никто, и как наука может решить эту неподведомственную ей проблему – неизвестно. Но вот один сказал, а другой повторил, и эта бессмысленная фраза выдается за осмысленное утверждение и попадает в учебники.

Между тем, как я уже говорил в одной из бесед, вопрос о вере можно в каком-то смысле и, так сказать, методологически отделить от вопроса об объекте или содержании этой веры. И начать надо с того бесспорного факта, что все люди во что-то верят или, во всяком случае, те, кто ни во что не верят, большинством окружающих считаются дефективными и бесполезными личностями. Казалось бы, с точки зрения атеизма, который выдает себя за «научный» (т. е. построенный всецело на логике и опыте), утверждение наподобие «Человек этот ни во что не верит» – должно звучать как высшая похвала: «Вот, мол, человек, который освободился наконец от дурмана всех верований и пришел к истинно научному миропониманию!» Но откройте биографию любого деятеля революции, и там на каждом шагу будет сказано, что он «глубоко верил» в торжество идеалов, в торжество своего класса и т. п. Про того же Чехова в скучно-казенном предисловии к полному собранию его сочинений мы читаем, что он «верил в светлое будущее».

Так вот, скажите на милость, почему вера в никому неведомое «светлое будущее» не только допускается, но и превозносится, а вера в Бога и будущую жизнь считается дурманом и вредным суеверием? Получается двойная бухгалтерия: верить можно, но только в то, во что приказано верить. Но ведь в основе научного мировоззрения, в основе подлинного атеизма должно лежать, казалось бы, отрицание веры – веры как таковой, веры как убежденности в том, что не вытекает из непосредственного опыта и знания. С точки зрения непосредственного опыта и знания, идеалы и цели вроде «свободы», «равенства» и «братства» так же утопичны, так же недоказуемы, как Царство Божие. Почему же, спрашивается, словами о вере и призывами верить переполнены книги тех, кто выдают себя за стопроцентных атеистов? Почему жизнеописания их героев и вождей, как и партийные их программы, насыщены религиозной по сути терминологией? Понятно почему: без веры человек всего этого не только не услышит, но и не поймет.

Человек, который ни во что не верит, – это животное, все подчиняющее своему чреву, самым низким и грубым потребностям своего организма. Человек без веры – это нигилист, отрицающий присутствие в жизни всякого смысла и живущий минутой. Отсюда ясно и неопровержимо следует, что все, так или иначе возвышающее человека над этой животно-эгоистической и нигилистической пустотой, есть вера. И поэтому нужно признать веру таким же неотъемлемым свойством человека, как стремление к знанию, как способность любить и т. д., но при этом свойством, отличным от всех других, поскольку оно не вытекает из данных непосредственного опыта, из непосредственного восприятия реальности как таковой. С точки зрения логики вера – понятие иррациональное, но оно выражает то, что реально есть и без чего человек попросту выпадает из человечности.

Только признав это положение, можно пойти дальше и спросить уже о содержании и направленности веры. Только теперь можно обратиться к человеку с единственно верным, единственно достойным его вопросом: «Во что ты веришь?» Подчеркнем – не с вопросом: «Веришь ты или не нет?» – к которому хочет свести все дело казенная антирелигиозная пропаганда, а с вопросом: «Во что ты веришь?» Ибо в том, что он во что-то верит, сомнений быть не может, и только вопрос о содержании его веры плодотворен и может привести к какому-то ответу.

Теперь допустим на минуту, что объект веры – любой веры – мы назвали Богом. Ибо слово «Бог» неоднозначно и может означать множество самых разных объектов веры. Всякая вера, как мы видели, направлена на некий абсолют, на что-то совершенное. Сказать: «Я верю в торжество свободы (или справедливости, или равенства, или бесклассового общества)» – значит признать и исповедовать, что все эти ценности признаются мною высшими и абсолютными. И вот если всякую высшую и абсолютную ценность, поскольку она вытекает не из опыта и знания, а из веры, назвать для простоты «Богом», то вопрос, с которым мы обращаемся к человеку, можно уточнить: «В какого Бога ты веришь? Что или кто твой Бог?» И спор между верующими превращается тогда в спор о богах. То, что ты называешь «Богом», заслуживает ли оно этого имени как действительно высшая и абсолютная ценность, достойно ли оно веры?

Когда зародилось христианство, проповедь его была адресована не безбожникам, а людям, которые верили в нечто, и по-своему глубоко. Но оттого-то и христианство обратилось к ним с такими словами: «То, во что вы верите, – не Бог, а идол, т. е. ложный бог, и значит, вы – жертвы обмана». И вот, сказав про современный мир словами древнегреческого поэта, что он «полон богов», необходимо признать большинство этих богов идолами. И потому давно пора спросить: чему каждый из нас отдает свое сердце, свою веру? Ибо отсюда, и только отсюда, может начаться настоящий спор о религии. Ведь в том, что у всех людей какая-то вера, какая-то религия так или иначе есть, сомнений быть не может. В наши дни ставится вопрос об истинной религии – о том, что в нашей жизни заслуживает поклонения, заслуживает имени Бога.