Вечерня. Утреня
Oт издателей
Митрополит Антоний родился в 1914 г. Раннее детство провел в Персии, где его отец был российским консулом. После революции семья несколько лет скиталась по Европе и в 1923 году осела в Париже. Будущий митрополит окончил здесь среднюю школу, затем биологический и медицинский факультеты университета. В 1939 г., перед уходом на фронт хирургом французской армии, тайно принес монашеские обеты; в мантию с именем Антония был пострижен в 1943 г. В годы немецкой оккупации – врач в антифашистском движении Сопротивления. После войны продолжал медицинскую практику до 1948 года, когда был призван к священству, рукоположен и направлен на пастырское служение в Великобританию. Епископ (1957), митрополит и Патриарший Экзарх в Западной Европе (1966); освобожден от этой должности по собственному прошению в 1974 г.; с тех пор полностью посвятил себя пастырскому окормлению все увеличивающейся паствы своей епархии и всех, кто обращался к нему за советом и помощью.
За годы служения Владыки Антония в Великобритании единственный приход, объединявший малочисленную группу эмигрантов из России, превратился в многонациональную епархию, канонически организованную, со своим уставом и многообразной деятельностью. Митрополит Антоний широко известен не только в Великобритании, но и по всему миру как пастырь-проповедник; его постоянно приглашали выступать перед самой разнообразной аудиторией (включая радио- и телеаудиторию) с проповедью Евангелия, православного благовестия о живом духовном опыте Церкви.
В России слово Владыки звучало многие десятилетия благодаря религиозным передачам русской службы Би-би-си; его приезды в Россию становились значительным событием, магнитофонные записи и самиздатские сборники его проповедей (и бесед в узком кругу близких людей на частных квартирах), словно круги по воде, расходились далеко за пределы Москвы. Его проповедь, в первую очередь – проповедь Евангельской Любви и Свободы, имела громадное значение в советские годы. Духовный опыт, который не только носит в себе, но умеет передать окружающим митрополит Антоний – глубоко личностные (хотя не замкнутые в личном благочестии) отношения с Богом, Любовью воплощенной, встреча с Ним «лицом к лицу» человека, который, при всей несоизмеримости масштаба, предстает свободным участником этой встречи. И хотя Владыка часто подчеркивает, что он «не богослов», не получил систематического «школьного» богословского образования, но его проповедь заставляет вспомнить святоотеческие определения: богослов – тот, кто чисто молится; богослов – тот, кто знает Бога Самого...
Скончался митрополит Антоний в Лондоне 4 августа 2003 г.
Особенность творчества Владыки в том, что он ничего не писал: его слово рождалось как устное обращение к слушателю, – не безликой толпе, а каждому человеку, нуждающемуся в живом слове о Живом Боге. Поэтому все изданное печатается по магнитофонным записям и сохраняет звучание этого живого слова.
Богослужение – непременная составляющая жизни воцерковленного христианина. Разумеется, на богослужении не просто присутствуют, в нем – участвуют. И не случайно время от времени возникает обсуждение: как сделать богослужение более понятным? Не следует ли перевести его на русский язык? Владыка Антоний однажды на эти вопросы ответил так: «Я думаю, что очень важно, чтобы люди понимали слова. С другой стороны, не в одних только словах дело /.../ Вопрос в том, чтобы иметь ключ к пониманию, а не только язык».
Таким ключом к понимаю вечерни и утрени, всенощного бдения является брошюра, которую читатель держит в руках. Беседы были произнесены на английском языке и впервые опубликованы в русском переводе во второй книге «Трудов» (М.: Практика, 2007). Владыка Антоний раскрывает содержание вечернего богослужения как исторический путь мироздания, которое грехом человека лишилось своего первозданного великолепия, к новому, более полному явлению света Божественного во Христе.
Вечерня. Утреня1
Молитва может родиться из живого порыва нашего сердца, выражая охватившие нас сейчас чувства, или из состояний, свойственных нам постоянно как основа нашего существа. Это могут быть наши собственные, спонтанные молитвы или молитвы святых, с которыми нас связывает общая молитвенная жизнь. Если вы возьмете утренние или вечерние молитвы православной Церкви, вы увидите, что многие из них надписаны именем того или другого святого. Мы призваны читать эти молитвы, вдумываться в них, приобщаться собственным чувством, опытом, мыслью тем чувствам, тому опыту, тем мыслям, которые выражены в них. Но все мы знаем по опыту, как редко мы можем полностью слиться со словами, и мыслями, и чувствами этих святых. И это не удивительно, потому что, если посмотреть, как на протяжении времени эти молитвы рождались в душе людей, прорывались в их жизни, выражая все их знание Бога, весь их опыт Бога, мы поймем, что каждый святой пользовался той или другой молитвой, и совокупность молитв, предлагаемых нам в качестве утреннего или вечернего правила, – это совокупный молитвенный опыт всей Церкви. Поэтому не удивительно, что каждый из нас, греховный, неопытный, еще младенец в духовной жизни (каков бы ни был наш возраст), не способен приобщиться до конца всему этому богатству.
Есть, однако, способ, чтобы мы могли пользоваться этими молитвами, пользоваться ими с полной честностью, и пользоваться ими для того, чтобы внутренне расти, возрастать в спасении. Я вам дам образ, который, разумеется, много ниже того, о чем мы говорим, но может пояснить, что я имею в виду.
Во-первых, если посмотреть на эти молитвы, вы увидите, что они начинаются со слов, которые мы произносим легко, потому что мы привыкли к ним и не чувствуем, какую ответственность берем на себя, насколько ответственно наше положение, когда мы произносим их. Это слова «Во имя Отца и Сына и Святого Духа». Они означают, что все, что мы теперь будем делать, все молитвы, которые мы будем читать, все наши мысли, все чувства нашего сердца – все будет совершаться во имя Божие, не в наше, ради Бога, не ради нас самих. Когда мы воздаем славу Богу, когда стараемся научиться жить в Духе, мы должны делать все это из любви и благоговейного поклонения Богу. Разумеется, в процессе этого делания мы станем ближе нашему Спасителю и Господу, но это должно произойти из чувства благоговейного поклонения, а не быть отношением просителя, который подходит к своему хозяину или господину с множеством прошений, так прекрасно выраженных на протяжении столетий Его святыми. В этом должна быть большая трезвость и вместе с тем полная открытость сердца.
В одном из старых исповеданий веры лютеранской церкви первая часть вся посвящена Богу. А затем все остальное – все учение о молитве, о христианской жизни, о том, как должно жить христианину, озаглавлено так замечательно: «О благодарности». Потому что, если мы поняли, Кто такой Бог, что Он такое, все становится не обязанностью, не «долгом» в обычном смысле слова – все является делом благодарности. Абсолютный центр всего – Бог, и потому мы должны быть абсолютно трезвы. И вместе с тем наше сердце должно быть безраздельно устремлено к Богу, и наше поведение должно соответствовать тому, что мы знаем о Боге.
И еще, помимо этого основоположного отношения к Богу и к нашей собственной молитве, мы вступаем во взаимоотношение со святыми, которые произнесли эти молитвы прежде нас и лучше, чем мы умеем, от своего имени и, можно сказать, от имени всего человечества. Как я уже говорил, мы едва ли можем рассчитывать, что усвоим себе все чувства, все мысли, весь опыт святых прошлого. Как же в таком случае можем мы пользоваться этими молитвами, оставаясь правдивыми? Как можем мы пользоваться этими молитвами по всей правде и, тем не менее, сознавая, что мы касаемся всего лишь края их ризы, разделяем малую часть их опыта?
Вот здесь-тο я и хочу провести некую параллель. Все мы были детьми; и бывало, что нас отсылали из общества взрослых, либо потому, что было позднее время и нам пора было спать, либо потому, что мы были, мягко говоря, лишние. И, думаю, многие из нас – если не все – исхитрялись (из-под дивана, из-за прикрытой двери, или у открытого окна в саду, или еще какой-то уловкой) послушать, о чем же говорят взрослые, когда нас нет. И я уверен, что многие разделяют опыт, который знаком мне и другим: поначалу мы слышим, что взрослые говорят о чем-то совершенно непонятном, нелепом, пустом. Затем время от времени кто-то расскажет случай или скажет что-то вполне понятное, осмысленное. Взрослый разговор становится доступным пониманию ребенка, и мы думаем: да, конечно, так и есть! А потом снова сказано что-то, что нас озадачивает, – оно не вовсе бессмысленно, но не вполне понятно. И мы думаем: да, в этом что-то есть.
Нельзя ли применять этот же принцип, когда мы читаем молитвы святых? Святые – взрослые члены Царства Божия. Они говорят с Богом из зрелого опыта, они употребляют слова, которые порой выражают этот опыт с кристальной ясностью. Их мысли и чувства далеко превосходят наше понимание, потому что мы еще незрелые, мы младенцы не в том смысле, в каком Христос зовет нас быть детьми (Мф.18:3), а в том отношении, что мы еще не достигли зрелости. По слову апостола Павла, нас надо питать молоком, твердая пища еще не для нас (1Кор.3:2). Если понять это, мы вполне могли бы читать каждую из этих молитв со вниманием, читать ее с интересом, читать с полным участием то, что уже в наш уровень, что уже нам понятно. А затем честно отключиться и, сказав фразу или несколько строк, остановиться и обратиться к Богу со словами: «Господи, я не понимаю, как мог Василий – или Иоанн, Марк или кто еще – сказать так. Я этого не познал на опыте. Я это понимаю вот так, но не ошибаюсь ли я? Если мое понимание замутнено, потому что во мне есть зло, очисти меня! Если все дело в том, что я еще не дорос, слишком мал, чтобы понять всю глубину и простор их мысли, дай мне время вырасти!».
Если поступать так, то мы могли бы быть совершенно честны в своей молитве. Нам не нужно было бы вести себя перед Богом так, будто мы произносим эти молитвы из глубин нашего сердца, нашего ума. Мы могли бы признать перед Богом, насколько мы не в уровень этих молитв, и наши отношения были бы совершенно правдивы. Мы приносили бы Богу то, что можем, как это выразили великие святые, и честно признавали бы, где мы находимся по отношению к их опыту.
И потом мы могли бы сделать следующий шаг, который мне кажется ценным. Когда мы поняли, как таинственны души эти святых, насколько они превосходят нас, мы могли бы, прежде чем читать какую-либо из молитв, надписанных именем того или другого святого, сказать: «Святой Иоанн Златоуст, святой Василий, святой Симеон, святой Марк! Я сейчас буду читать слова, которые выразили твой опыт Бога, может быть, мгновенный, может быть, долговременный, твой собственный опыт себя самого и жизни. Помолись о мне! Принеси эту твою молитву Богу. Помолись о мне, чтобы я мог понять больше, чем понимал вчера и раньше, помолись, чтобы эти слова стали истиной в моем опыте и в моей жизни, чтобы я был правдив по отношению к тем словам, которые произношу».
Если бы мы исполняли те три вещи, о которых я упомянул, если бы мы становились на молитву в собственное Божие имя, в акте благодарности, благоговейного поклонения, неизглаголанной радости о том, что нам так многое известно о Боге и что мы можем сейчас обратиться к Нему, если бы мы обращались к святым, которые выковали эти молитвы, и просили их помощи и поддержки в молитве, просили просветить нас, если бы мы честно стояли перед этими молитвами и точно знали, где мы стоим, мы были бы совершенно честны и могли бы двигаться дальше в более глубокие, подлинные отношения со святыми и с Богом, и знать, где мы и кто мы такие.
Это один род молитвы, один способ молиться. Он наиболее подходит, когда мы в одиночестве, когда у нас есть время вдуматься в слова, когда мы можем произнести несколько слов с полным убеждением, до конца слиться с ними, затем остановиться, вдуматься, осознать себя, обратиться к Богу со словами другими, чем те, что мы можем вычитать в книге, и затем продолжать дальше. Это не так легко сделать, когда молящихся несколько, когда двое или трое собраны вместе, разве что они сговорятся, что будут моменты, когда тот, кто читает, остановится, замолкнет и принесет собственную молитву, или кто-то из тех, кто молится с ним, легким движением руки остановит его, чтобы остальные могли постоять перед Богом в полной истине и тишине.
Есть, однако, еще один существенный момент. Молитвы святых не родились из теоретического знания, а из самой жизни, из жизни, основанной на Евангелии и в которой Евангелие стало живым через следование ему. И если мы хотим понять, что святые могли сказать Богу о себе и о Нем, о своем взаимоотношении с Богом, о других людях, мы должны идти тем же путем, каким шли святые, – путем верности Евангелию Христову. В прошлые годы мы говорили о Литургии. Тогда я старался дать вам уловить, что в центре Евхаристической Литургии, как и других служб, включающих таинственные события, – не наша молитва. В центре – действие Божие, на которое мы отзываемся, которое происходит и развивается в контексте молитвы; но самую сердцевину Литургии, или таинства Крещения, или любого другого таинственного действия составляет Божие присутствие и Божие действие, потому что, как я уже говорил раньше (и, может быть, так часто, что вам уже надоели эти мои слова), Совершитель таинства – Сам Христос, и мы становимся участниками таинства. Но то, что совершается, первичнее всякого нашего действия, даже если службу совершает священник и само таинственное событие совершается в какой-то момент богослужения. Богу принадлежит не только первое движение, инициатива, – на всем протяжении, от начала и до конца, Он действует.
Службы, о которых я хотел бы говорить в этом году, – вечерня, утреня, если успеется, то и последование часов, службы, которые обнимают другие таинства (и я говорю именно о чинопоследованиях, а не о богословии таинств), – все они иного рода службы. Начнем с вечерни и утрени.
Вечерня и утреня – две службы, в которых перед нами развертывается вся история Ветхого и Нового Заветов, но развертывается очень своеобразно. Мы привыкли встречаться с Ветхим и Новым Заветами в чтениях, когда перед нами текст, и мы читаем его критически, что-то принимаем, над чем-то задумываемся и до известной степени остаемся вне того, о чем читаем. Вот текст – а вот мы. То, как богослужение в храме представляет нам Ветхий и Новый Заветы, несколько отличается: мы одновременно и стоим перед лицом событий, и становимся участниками, частью этих событий. Можно сказать, что вечерня (поскольку я начну свои беседы с вечерни) построена как драма, как великие древнегреческие трагедии, где есть действующие лица, которые через слово и движение передают ситуацию, есть хор, который отвечает и выражает свою реакцию, вернее, подсказывает, как следует понимать происходящее и правильно на него отозваться. И, кроме того, поскольку все происходит в амфитеатре, который своей формой, окружностью охватывает всех, то присутствующие – не зрители, они связаны с местом, где все происходит, посредством хора. Такое переживание может, в лучшем случае, создать современный театр – будто ты сам проходишь через представляемое действие и выходишь из него, обогащенный новым, конкретным опытом.
Это же самое происходит во время такой службы, как вечерня. Есть окружение, материальная обстановка. Есть слова, действия и движения. Что-то происходит с освещением: в храме то светло, то темно. Слышатся мелодии и чтения, которые возглашает хор или чтец, они говорят от имени всей Церкви. И есть мы, все мы вовлечены в происходящее в той мере, в какой способны отозваться, и каждый из нас способен отозваться в большей или меньшей степени. Но наше участие имеет определенный характер. Я бы сказал, что мы участвуем в состоянии крайней уязвимости, потому что мы не сидим перед книгой, мы охвачены, драматически вовлечены в действие. Позднее мы сможем размышлять над своими чувствами, мыслями, эмоциями, реакциями, но пока событие имеет место, мы – участники драмы: мы не можем отрешиться от происходящего и стать объективными в смысле – до известной степени чуждыми, разве что мы сознательно или по небрежности выпадем из происходящего. И это очень важно, потому что в Ветхом Завете есть много такого, что мы не способны охватить умственно, но, когда мы оказываемся лицом к лицу с событием, мы можем понять его, потому что сами стали его участником и частицей.
Помню, лет тридцать тому назад англиканский священник впервые попал на православную вечерню. Служба началась, как обычно, при ярко освещенном алтаре, храм был залит светом, прозвучал первый возглас, при пении предначинательного псалма (Пс.103) вышел священник и кадил народ – все это вызвало в нем душевный подъем, радость: Бог в нашей среде, Бог с нами, мы – Его люди. А затем служивший священник (то был я) ушел, и одновременно затворились двери алтаря и погас свет, и он мне говорил потом: «В тот момент я понял, что случилось при падении человека: вся слава померкла, и люди могли видеть, что есть область Божия, еще светлая, и область человеческая, погрузившаяся в полную тьму». Это дало ему новое, более глубокое понимание того, что могло случиться при падении.
Дальше я буду еще говорить о различных элементах этой драмы, но сегодня я хотел передать вам тот основной подход, который может у нас быть. Невозможно прийти на вечерню, отстоять ее, просто слушать и оценивать, насколько удовлетворительно (или неудовлетворительно) пение, или чтение, или тексты, – не в этом ее суть. Надо быть готовым рискнуть и стать уязвимым, точно так же, как рискуешь, что будешь глубоко ранен, потрясен, когда идешь на представление пьесы Шекспира. Для пьесы характерно, что из ситуации, которая всегда многосложная и содержит основные черты и дополнительные случайные, необязательные черты, автор выделяет то, что абсолютно существенно, делает это как бы выпуклым, высвобождает от всего случайного и наносного, так что оно безжалостно, остро бьет нас в самое сердце. В обыденной жизни мы слышим, читаем в газетах об убийствах, ревности, жестокости, о многих подобных вещах, но читаем и отзываемся совершенно по-другому, чем отзываемся на ревность, или предательство, или ненависть, как они представлены нам у Шекспира. Вы знаете английскую литературу гораздо лучше, чем я, и прекрасно знаете, что какая-то одна черта или одно свойство выделено, подчеркнуто так, что невозможно уйти от этого – настолько оно впечатляет.
Точно так же построены вечерня и утреня. Ветхий Завет содержит множество элементов, он очень богат, но есть поворотные моменты истории спасения, которые принадлежат равно истории человечества и истории каждой отдельной души. И эти элементы берутся, как бы выделяются, и в сочетании с другими элементами Ветхого или Нового Завета приобретают такое значение, мимо которого невозможно пройти без внимания. Их смысл больше не тонет в пространном тексте, содержание которого мы не способны распутать.
Здесь тот же принцип, как при написании иконы. Если можно, я немного скажу об этом. Икона не ставит целью передать портретное сходство, а духовный опыт. Икона не должна быть реалистичным изображением, потому что чем реалистичнее картина, тем больше в ней поверхностных, нехарактерных черт. В основе иконы – и, я думаю, тут со мной согласится и Леонид Александрович Успенский, – тот же принцип, что в основе карикатуры: она выделяет самые значительные черты, оставляя в стороне все обыденное, что мы знаем из общего опыта жизни. С той разницей, разумеется, что карикатура выделяет те черты, которые делают образ забавным, нелепым, уродливым, отвратительным, тогда как икона подчеркивает те черты, которые с предельной рельефностью передают нам непосредственно частицу определенного опыта или целиком тот опыт, над которым мы еще не успели даже задуматься.
Так что когда будете думать о вечерне, с которой начнутся наши беседы, или об утрени, поставьте их в контекст такого представления об иконе. Вы не раз вглядывались в иконы: на одни смотреть приятно, но есть иконы определенно поражающие, настолько они «некрасивы», как бывают лица уродливые, но потрясающе значительные. То же самое со структурой вечерни или утрени. Я говорю не о том или другом тексте, а именно о структуре, об элементах, собранных вместе и сменяющих один другой и ставящих нас перед лицом той или другой ситуации порой мягко, с материнской нежностью, а порой остро, жестко, грубо.
Думаю, я остановлюсь на этом, потому что дальше я хотел бы говорить о литургическом молитвенном действии. Вы бывали на Крещении, на Миропомазании, сообщающем нам дар Святого Духа, бывали на Венчании, на Соборовании больных, сами участвовали в Елеопомазании в Великую среду, участвовали молитвенно или причащались на Литургии, так что все это вам известно. Кроме того, вы молитесь, читаете молитвы святых или молитесь собственными словами, так что и это вам известно, и все вы бывали здесь при совершении вечерни и утрени. Так что все то, о чем я говорил, вы можете сопоставить с собственным опытом, с тем, что сами знаете, что сами испытывали, с теми мыслями, которые все это вызвало в вас. И я хотел бы знать вашу реакцию на то, что я говорил, – на такой подход и на то, что вы сами знаете об этом из собственного опыта.
Прежде чем прейти к описанию служб вечерни и утрени, которым будут посвящены несколько бесед, я хотел бы обратить ваше внимание на одну черту относительно этой группы служб, которую редко когда подчеркивают.
Главная тема всех трех служб – это свет: откровение света, сумерки греха, славное явление света во Христе, света среди сумерек истории, которая тем не менее течет в свете Христовом и в ожидании Его Второго пришествия и времени, когда ничего не останется, кроме блистания Божества. Свет – тема первого откровения нам, когда начинается вечерня, открывается ярко освещенный алтарь и сам храм сияет светом. Тьма наступает, когда появляется грех, и, однако, этот мрак греха не полный. Алтарь все еще сияет великолепием, потому что область Божия остается в том же сиянии и свете, как было прежде начала всего сущего, и только в корабле храма, в пространстве, где стоим мы, отделенные от Бога грехом, свет приглушен. Но даже и там свет не погас до конца: перед каждой иконой горит лампада, в храме зажжены свечи, и, хотя идет борьба между светом и тьмой, свет сияет во тьме, и, даже когда тьма не может вместить света, она не может погасить его. И вся история человечества после падения – не полная тьма, а сумерки, где все еще светит свет Божий, свет веры, свет святости. Моментами этот свет воссиявает с особой силой. В праздники свет становится блистательным, когда мы провозглашаем тропарь праздника и выходим возвестить присутствие Божие и Его победу тем, кто вне церкви. Свет сияет, когда мы воспеваем хвалу Божией Матери. А затем снова мы погружаемся в сумерки и полутьму, когда всматриваемся в собственную душу, потемненную грехом, например, во время шестопсалмия, в начале утрени. И затем снова нарастает свет все ярче и ярче, до момента, когда при полном блистании света в храме мы оказываемся перед чтением Евангелия. И снова наступает полутьма во время чтения канона, в котором мы вместе и воспеваем Божию победу, Его величие и близость, и также выражаем потребность, устремленность наших душ к более совершенному, более полному общению с Богом, чем то, какое нам доступно теперь. И завершается служба в конце первого часа последней молитвой снова о свете: она обращена ко Христу, Свету мира, и просим мы в ней о том, чтобы вечный свет, изливающийся от Него, достиг до нас.
В конце этих бесед о вечерне и утрени я вернусь к этой теме света, когда, рассмотрев составные части богослужения, мы сможем говорить о них без того, чтобы упоминать каждую часть отдельно в связи с этой темой света. Но важно нам понять и помнить, что вся тема службы – свет.
Это сказывается еще другим образом, может быть, не столь очевидным, как видимый, осязаемый свет свечей и других светильников, каждый раз, когда мы произносим имя Христа. Он – Свет, тихий, радостотворный, животворный свет, пришедший в мир. Эта же тема звучит всякий раз, когда мы провозглашаем славу Божию, потому что «слава» значит «свет», «сияние», «великолепие». Так что вся служба предлагает нам зрелище света и тьмы, Божественного сияния и потемнения наших душ и также, соответственно, потемнения истории мира и трагедии, которая охватила все, что было сотворено для жизни и света и что мы ввергли в сумерки и мрак.
Теперь я перехожу к самой службе. Служба начинается, когда все собрались в храме, после краткого периода молчания и покоя, когда отодвигается алтарная завеса, открываются Царские врата, и свет заливает алтарь и весь храм. В начале бесед о Литургии я объяснил, что храм как бы разделен иконостасом на две неравные части: алтарь – область Самого Бога, место святое, место Его пребывания, где нашим взорам предстает тот стол, который в православии называется Престол Божий, и сам храм, корабль храма, неф, где стоят верующие. Сюда сходит Бог, здесь Он пребывает через Свое Воплощение, но тем не менее корабль храма грехом человеческим отделен от славы области Божией. Придет время, как говорится в книге Откровения, когда не будет храма, святилища, Сам Бог будет все во всем и Бог будет Светильником и Храмом будущего века (Откр.21:23, 22:5). Но в том времени, в котором мы живем, в нас самих, и в Церкви, и в мире качествует эта разделенность. Мы тоской устремлены к утерянной или еще не достигнутой полноте. Бог сходит к нам, и мы принимаем Его, но принимаем Его в ограниченную меру, соответственно тому, насколько глубоки и широки наше сердце и наша жизнь. И таким образом с первого момента, даже когда явлена слава, даже когда свет заливает весь храм наравне с алтарем, мы сознаем, что как ни велика наша приобщенность Богу, она еще неполная, и мы чаем большего в будущем.
Первое действие священника, совершающего службу, – он кадит алтарь, престол, икону на восточной стене алтаря, иконы по стенам. В русском храме, в православном храме в восточной части алтаря обычно – икона Воскресения. Затем он кадит иконы справа и слева, и это совершается в полном молчании, созерцательном, благоговейном молчании и тех, кто совершает службу, и стоящего в храме народа. Это как бы видение. Мы созерцаем область Божию, и никакое слово не может достойным образом выразить наше благоговение, может быть, любовь, во всяком случае – нашу веру и устремленность нашей души. Безмолвное движение. Есть замечательное высказывание у святого Исаака Сирина о том, что вечное занятие ангелов на Небе – танец, и, вероятно, он имеет в виду глубокое созерцательное безмолвие, в которое погружена душа, в то время как она выражает свое молитвенное поклонение движением, полным гармонии.
Когда каждение окончено, священник становится перед престолом и произносит возглас, благословение. Если вечерня служится отдельно от утрени, то произносится малое благословение: «Благословен Бог наш...» Но, если служится вместе с вечерней и утреня и, значит, перед нами раскроется и будет явлено в полноте богословие и видение света, тогда произносится другой возглас: «Слава Святей Единосущней Животворящей и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно, и во веки веков». И произнося эти слова, священник, который все еще держит кадило, начертывает им знак креста, как бы вписывая в это провозглашение Бессмертной, Животворящей, Нераздельной Святой Троицы знак смерти. И на это хор, который в каждом богослужении представляет собой совокупную мысль Церкви, выражает от имени Церкви ее знание Бога, полученное через откровение и приобщенность Ему, отвечает «Аминь». «Аминь» этот означает: истинно так, мы верим тому, что было сказано, мы будем жить под знамением того, что провозглашено.
Этот знак креста, начертанный, вписанный в Имя Триединого Бога, говорит нам об одном из аспектов Божественной любви – о жертвенном ее аспекте. Он говорит о том, что открывается нам в словах Писания об Агнце, закланном прежде всех веков и всякого творения (Откр.13:8). Неотъемлемо присутствующая в вечной тайне Святой Троицы, эта любовь Божия изливается жертвенно. Бог, Которому мы поклоняемся с первого момента, когда тварь может созерцать Его, есть Бог, отдающий Себя, отдавший Себя сотворенному Им миру в даре любви, как обетование еще большего исполнения. И ответив «Аминь» на это видение славы и красоты, приняв благоговейно эту весть о Кресте, хор начинает петь псалом, который вы так привыкли слышать, 103-й псалом. В нем дается картина тварного мира, картина, далеко не выражающая то, что было, когда творение шаг за шагом призывалось войти в бытие и встать перед лицом Божиим и перед уже существующими тварями, картина мира, который мы видим теперь, но увиденного глазами Того, Кто видит его свободным от искажения, уродства, зла, видит его не в сиянии первозданной славы, но освобожденным от потемнения, насилия, жестокости.
И в то время как поется эта песнь, этот псалом, священник, предваряемый дьяконом, выходит из алтаря Царскими вратами. Вы наверно помните, как в начале книги Бытия нам говорится, что Бог был среди созданного Им мира, Бог ходил в раю в прохладе дня (Быт.3:8) и общался с человеком как с близким другом. Это и явлено нам зримо действием и песнопением. Священник выходит с дьяконом, кадит икону Христа над Царскими вратами, икону Спасителя и иконы святых справа, икону Божией Матери и святых слева. Потом, продолжая движение с того места, где стоит, кадит присутствующий народ точно так же, как он кадил иконы. И подобно тому, как дьякон кланяется перед каждой иконой, благоговейно склоняя перед ней свою свечу, так же священник кланяется, когда кадит народ Божий, потому что в каждом человеке Бог видит, святые видят и мы верой можем видеть образ Живого Бога. Каждый человек – икона, может быть, икона оскверненная, раненая, обезображенная, но которую Бог нежно любит и с которой мы должны обращаться почтительно и с нежностью, несмотря на то, что она так ранена и испорчена, а может быть, именно тем почтительнее и нежнее, чем больше она потеряла красоту и отличается от того, что она поистине есть в реальности.
И затем дьякон и священник обходят храм и кадят стены храма, которые были освящены в день освящения всего храма, кадят иконы на стенах, и в идеале (что легко сделать в нашем храме, потому что нас не так уж много, но что невозможно, разумеется, в храме, куда набилось несколько тысяч народа) каждого человека надо было бы кадить, как кадят икону. И таким образом дьякон и священник обходят весь храм, воздавая честь и поклонение святым, небесным человекам, и раненым и обезображенным образам Божиим, какими мы являемся и которые, тем не менее – образы Живого Бога. И в конце пения псалма священник и дьякон возвращаются в алтарь, входят в него, и после того как по завершении псалма была провозглашена слава Божия, Царские врата закрываются, и свет в самом храме должен бы гаситься. В монастыре были бы погашены все свечи, и только мерцание лампад перед иконами указывало бы, что в мире, куда вошла тьма, все-таки еще остается свет.
На что же указывает этот момент? Физически, зримо, ощутимо для наших чувств – здесь момент, когда между человеком и Богом пала пелена, пришла разлука, расстояние, средостение встало через падение человека. Алтарь еще сияет светом, но сам храм уже не таков: общение прервано, врата затворились, никто из храма не может пройти в алтарь, и человечество погружено во тьму. И тут от земли к Богу восходит первый крик о милости и помощи: дьякон выходит из алтаря и начинает произносить великую ектенью.
В церковно-богослужебной символике дьякон часто ассоциируется с ангелом Божиим, с вестником Божиим. Не столько в том смысле, как мы говорим об ангелах: ангел-хранитель, архангел Михаил, архангел Гавриил, но в том смысле, что ангел – это вестник. Человечество в растерянности, каждая душа погрузилась во тьму и печаль, и тут из области Божией выходит некто, кто будет руководить нами в том единственном, что можно сделать , – воззвать к Богу, молиться Богу. И вестник, дьякон провозглашает прошения ектеньи, и некоторые ее слова могут поразить нас неожиданностью. В момент, когда люди, все потерявшие, находятся в полной растерянности, он произносит: «Миром Господу помолимся». Миром, потому что в нашей растерянности мы можем быть уверены, что есть Тот, Кто гораздо более, чем мы сами, огорчен нашим падением и озабочен нашей судьбой. «О свышнем мире и о спасении душ наших...» И следуют прошения о всех людских обстоятельствах и о всех человеческих нуждах. Вестник собирает вопль всего человечества, который может звучать так беспорядочно, так нестройно, разъединенно, приводит его в гармонию, направляет в мощный поток молитвы. И помолившись, мы, может быть, поставим себе вопрос: но что мы можем сделать? Что мы можем сделать? Неужели ничего не можем?
И снова чтец и хор, которые выражают разум Церкви, просвещенной Духом и под Его водительством, предлагают нам слова первого псалма: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...» (Пс.1:1) – и далее ряд стихов, в которых указывается, что мы можем сделать, если наш крик подлинный, чем мы можем постараться стать и быть, чтобы засвидетельствовать Богу, что наше падение нам мучительно, что мы страдаем, но готовы бороться с самими собой ради того, чтобы Бог нас принял. И в заключение этих стихов, взятых из первых пяти псалмов, снова наш крик о помощи выражен дьяконом, вестником, в короткой ектенье, в которой есть, однако, одна черта, уже несущая надежду, созвучная с Божиим обетованием человеку сразу после падения, как мы видим в книге Бытия: обетование, что придет Спаситель. И это выражено в словах ектеньи о Матери Божией: «Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, со всеми святыми помянувше, сами себе, и друг друга, и весь живот наш (жизнь нашу) Христу Богу предадим».
И снова новое наставление и новая надежда. Здесь начинается пение ряда псалмов, от которых у нас остались только отдельные стихи: «Господи, воззвах к Тебе, услыши мя! Услыши мя, Господи! Приклони ко мне ухо Твое! Вонми гласу моления моего!». Это псалом устремленности, это крик земли, крик сынов света из сумерек и мрака падшего мира, крик того, что осталось в нас светлого, из среды охватившей нас тьмы. И опять-таки две вещи происходят, которые являются знаками надежды: священник выходит и кадит иконы в иконостасе, весь народ, иконы по стенам храма, всех молящихся в храме. Он проходит не Царскими вратами, вратами славы. Он выходит из двери слева, на которой всегда изображается архангел Гавриил, архангел Благовещения, архангел обетования, архангел прихода Божия. Священник выходит как бы вестником, удостоверяя нас, что все это действительно так. И он кадит нас, падших детей Божиих, как он кадил нас, когда мы таинственно изображали первозданное, еще не падшее человечество: даже в нашем падении мы сохраняем образ Божиим.
И еще другой знак надежды в том, что псаломские стихи не читаются, не поются сами по себе. Они перемежаются стихирами, которые все относятся к событиям Нового Завета. В случае праздника они относятся непосредственно к данному празднику. Под воскресный день они относятся к Воскресению Христову. В день памяти святого они относятся к празднуемому святому, но в любом случае они относятся к личности или к событию, которые говорят о победе жизни над смертью, победе света над тьмой, победе добра над злом, победе Божией в нас и за нас. И пока звучат в наш слух эти стихи, как крик потерявшегося человечества, нам снова и снова говорится: не отчаивайся, Воскресение пришло; не отчаивайся, святые сияют во тьме, и что было возможно для одних, возможно и другим, и то, что потенциально возможно, станет реальностью для всех нас.
С этим дьякон обходит и кадит весь храм, и несет эту весть надежды, с благоговением обращаясь к тем, кто пал, а Церковь тем временем воспевает уверенность грядущей победы, потому что победа уже одержана, уже здесь. Как Агнец Божий был заклан прежде всех веков, так Он есть Агнец Божий, торжествующий через все века и навеки. То, что мы видели вначале как славу Божию и вписанный в нее Крест, теперь провозглашается действительно как реальность, хотя в каком-то отношении оно все еще остается событием, которого мы ожидаем и которое еще впереди. И затем дьякон возвращается к иконостасу и входит обратно в область Божию той дверью, на которой мы видим грозное изображение архангела Михаила. Он преграждает вход в область света любому, кто пришел бы из области тьмы, через эту дверь может вернуться в область света только тот, кто из нее ранее вышел.
В завершение этого сочетания стихов и стихир провозглашается слава Божия. И в момент, когда провозглашается слава Божия, Царские врата открываются, и нам дается взглянуть в область Божию, к которой мы больше не принадлежим, но куда мы призваны. И в этот момент хор поет догматик, песнопение в честь Матери Божией, посвященное всегда, в частности, Воплощению, потому что исполнение всех наших надежд, всех обетований Божиих, всех наших устремлений – это приход Господа, а еще прежде того – рождение Той, Которая Своей совершенной верой, Своей полной отдачей Богу и Своей святостью делает возможным Воплощение. Вслед за прислужником со свечой, светильником, идет священник с кадилом, и происходит то, что называется малый вход, и через это песнопение в честь Божией Матери нам обещано рождение Христа.
Скажу попутно несколько слов о пении в церкви. Как я уже говорил, хор всегда выражает то, что хочет сказать Церковь в целом. Если провести очень тонкое различие, можно почти что сказать, что когда чтец читает псалмы или какой-либо длинный текст, он говорит от лица данной общины, почти как бы в отличие от всей Церкви. Тут говорит не Церковь с большой буквы, а конкретная церковь, то есть я хочу сказать – конкретные люди во всей их хрупкости, в их греховности и в их устремленности к Богу. Чтение идет не от имени святых Божиих людей или ангелов, а от имени нас, «грешных и недостойных», как говорится в молитвослове.
Кроме того, бывает – у нас в храме это бывает редко, но часто практикуется в больших, битком набитых храмах, – что чтец произносит строку, и хор повторяет ее же. Это идет с того времени, когда певцы были не очень-то грамотными, да и книг было очень немного. Знаете, в XIII или в XV веке в монастыре была, возможно, одна-единственная книга, и чтец становился канонархом, произносил первую строчку, хор ее повторял и так далее. Это также очень полезно, когда мелодия очень сложная, – бывает, что за мелодией люди, стоящие в церкви, теряют весь смысл, содержание песнопения. Тогда как если они слышат сначала стих, произнесенный чтецом: «О, преславного чудесе!», который потом поет хор, то они расслышали слова, и потом музыка уносит их на другом уровне, потом снова произносится ясно стих и так далее. Так что есть практическое преимущество. Преимущество еще в том, и почему я люблю такую практику: я очень медлительный умом, и когда я слышу слова дважды, сначала прочитанные, затем в пении, это дает мне возможность понять слова. Тогда как если они только пропеты, да еще так, что мелодия порой скрывает слова, мне это трудно. Скажем, на Афоне, в Пантелеймоновом монастыре, пение архангельского приветствия «Богородице Дево, радуйся!» длится двадцать минут. Неужели кто-то способен понять, какое слово поется в данный момент, если двадцать или около того слов этого текста растянуты на двадцать минут сложнейшей мелодии! Но если сначала прочесть, потом петь, вы это воспринимаете и можете жить этим все то время, пока музыка уносит вас.
Вы наверно помните, что я говорил, что по окончании вечерни в субботу или в праздничный день, согласно русской традиции, о которой я говорю, начинается утреня. Если взять утреню как самостоятельную службу (она такая и есть), вы увидите, что она начинается с краткого введения, которое опускается, когда утреня служится непосредственно вслед за вечерней. Эта часть состоит из благословения, начальных молитв и двух псалмов, говорящих о Боге как о Царе. В византийском обиходе считалось, что эти псалмы говорят о царственном достоинстве византийского императора, во время их чтения император входил в храм и занимал свое место. По окончании псалмов произносилась краткая ектенья, молились о патриархе, об императоре, о всей стране, и после этого начиналась сама утреня. Эта часть опускается, когда утреня служится вслед за вечерней, и нет оснований совершать ее теперь, когда мало вероятно, что во время чтения этих псалмов в храм войдет византийский император.
Так что в конце вечерни, сразу после теплого песнопения, прославляющего Матерь Божию, и отпуста церковь погружается в темноту, и нам предлагается период, когда мы можем задуматься над собой, над великими делами Божиими, над всем, что случилось перед нашими собственными глазами на протяжении предыдущей службы. И читаются шесть псалмов2, и если мы читаем их внимательно, мы видим в них размышление над самими собой и над нашим падшим состоянием, но уже не с отчаянным криком о помощи, который звучал в начале службы, а в контексте того, что мы уже знаем – что было дано обещание, и это обещание было исполнено: Бог совершил то, что обещал, и хотя мы молимся и мучительно переживаем, каковы мы, в стыде, в благоговейном ужасе, но уже в свете нового знания, уверенности, радости. Перечитайте их сами, потому что сейчас слишком долго было бы нам пройти по всему тексту, и вы увидите, что некоторые псалмы выражают именно такое отношение. В других ударение ставится на то, что совершил Бог, на Его деле спасения, это псалмы надежды и радости. Наше сердечное сокрушение не есть отчаяние мира, который потерял Бога и так часто погружен в холод обезбоженной вселенной, сокрушение нашего сердца – отношение сыновей, дочерей Божиих, которым стыдно за свое состояние, свое бедственное положение, они сознают своей грех, который в конечном итоге означает отделенность от Бога, разделенность, отпадение от того, что есть в нас самое глубокое и святое, разделенность и отлученность от нашего ближнего, но все это – на фоне надежды и уже исполнившегося обетования.
Эти псалмы – долгое, спокойное размышление, и Устав говорит, что во время их чтения мы должны стоять в глубокой тишине, в благоговении, сложив руки на груди, склонив голову, ни единым словом, ни движением не отвлекая рядом стоящих, погрузившись как можно глубже в размышление или давая словам молитвы унести нас как можно глубже. Но когда это размышление окончено, провозглашается нечто столь славное, что одновременно является и противопоставлением этому глубокому, спокойному размышлению, и исполнением его, потому что, как я уже говорил, это размышление проходит на фоне исполнившегося обетования, а не в обездоленности потерянного рая. (За шестопсалмием следует – или должна следовать – великая ектенья. Она читается, когда утреня служится как самостоятельная служба, ее можно опустить, когда утреня следует за вечерней, поскольку с этой же ектеньи начинается, как почти любое наше богослужение, вечерня.) Возглашаются стихи: «Бог Господь и явися нам. Благословен Грядый во имя Господне. Исповедайтесь Господеви, яко благ, яко в век милость Его». И хор повторяет эти слова, выражая тем самым уверенность, что эти слова, провозглашенные из алтаря, – это вера, и опыт, и знание Церкви. И следующий стих: «Обышедше обыдоша мя, и именем Господним противляхся им». И снова: «Бог Господь и явися нам...» «Не умру, но жив буду, и повем дела Господня». «Бог Господь и явися нам...» «Камень, егоже небрегоша зиждущии, сей быстр во главе угла; от Господа быстр сей, и есть дивен во очёсех наших»3. И, подхватывая эту тему победы Божией, откровения Божия во Христе Иисусе, хор поет тропарь – или воскресный, или праздника, или святого, провозглашая, как бы вписывая в историю, в течение данного исторического дня величайшую весть, которая звучит от века и которой будет исполнена вечность: «Бог – Господь, и Господь – Бог». И в завершение – песнь в честь Божией Матери, Богородичен, он напоминает нам о Божией Матери, Которая стоит на пороге всех этих обетований, у врат небесных. Она – Вратарница, Она открывает дверь приходу Господа Своей совершенной верой, Своей совершенной отданностью Богу.
И затем начинается провозглашение славы и радости, которое наполняет всю церковь. Уже во время пения стихов «Бог Господь и явися нам» постепенно зажигаются все светильники в храме, и после пения тропарей и Богородична начинается часть службы под названием полиелей. Полиелей – момент, когда горят все огни, вся церковь залита светом, Царские врата открыты, и по всему храму будет совершено каждение, как в самом начале, до символического изображения грехопадения, но теперь уже в новой радости, в новой славе. Вначале мы созерцали этот мир, каким он возник в своей первозданной чистоте, в хрупкой невинности. Теперь мы провозглашаем победу Божию над грехом, победу Божию над злом, победу, одержанную Богом ради нас. Это уже зрелость мира, который опытно познал грехопадение и искуплен, спасен.
И поется псалом 134-й или отдельные стихи этого псалма: «Хвалите имя Господне, хвалите раби Господа. Благословен Господь от Сиона... Исповедайтеся Господеви, яко благ, яко в век имя Его... Исповедайтеся Богу Небесному...» – и дальше продолжение этого псалма, более или менее полно, в зависимости от того, идет ли служба в монастыре, или в нерадивом приходе, или в более динамичной среде, или где регент, может быть, доносит до нас свою духовную энергию. Если есть праздник, то вместо того, чтобы сразу обходить храм с каждением, духовенство выходит на середину, где стоит аналой. По общепринятому обычаю, на аналое уже лежит икона праздника, и к ней мы идем под это хвалебное пение, духовенство останавливается перед иконой и кадит ее. По Уставу, все должно происходить более торжественно. Аналой должен бы оставаться пустым до этого момента, и икона выносилась бы торжественно с престола, в предшествии свещеносцев, дьякона или священника с кадилом, и помещалась на аналой, знаменуя реальное, конкретное наступление праздника в среде данной конкретной общины, вторжение праздника, вторжение события, ознаменованного иконой, как бы содержимого иконой. Как бы то ни было, если речь идет не просто о воскресном дне, а о каком-то празднике, после хвалебного псалма поется особое величание, во время которого кадят икону, помещенную на аналое, и затем, в то время как это величание повторяется снова и снова, священник обходит и кадит всю церковь. И когда я говорю «церковь», то, как вы помните по началу вечерни, церковь – не только стены и иконы на них, это и стены, и иконы, и народ – все они вместе составляют Церковь Божию, живую Церковь Божию.
В воскресный день особого величания не бывает, и каждение совершается во время пения тропарей, говорящих о Воскресении, со стихом: «Благословен еси Господи, научи мя оправданиям Твоим», «Ангельский собор удивися, зря Тебе в мертвых вменившася, смертную же, Спасе, крепость разоривша, и с Собою Адама воздвигша, и от ада вся свобождша». «Почто миро с милостивными слезами, о ученицы, растворяете; блистаяйся во гробе ангел мироносицам вещаше: видите вы гроб и уразумейте, Спас бо воскресе от гроба»4 – и далее песнопения, которые провозглашают Воскресение Христово.
После тропарей следует малая ектенья, и мы доходим до того, что называется антифонами, или степенными. Это ряд стихов, взятых из Ветхого Завета или составленных позднее, которые соответствуют восьми гласам, употребляемым в православной Церкви. Если у нас останется время в конце этого года, я хотел бы взять эти антифоны и показать вам, как в них выражается целое учение о духовой жизни, но сейчас было бы слишком долго ввести их, как отдельный ряд образов, в описание службы, это нарушит строй, и вы потеряете из виду поступательное развитие службы. Пример можно дать из 4-го гласа: «От юности моея мнози борют мя страсти; но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу... Святым Духом всякая душа живится и чистотою освящается, светлеется, Троическим единством священнотайне»5.
И так мы подходим все ближе к самой сердцевине этой службы, которая, как я уже говорил, может быть, слишком часто, но должен повторить еще, вся благоухает, вся сияет обетованием спасения уже исполненным. Мы подходим все ближе к ее сердцевине, которую составляет чтение Евангелия. Чтение это предваряется, как и в Литургии, стихами из Ветхого Завета, прокимном, который подготавливает нас к слышанию последующего чтения. Каждый субботний вечер провозглашается нам Воскресение и победа Божия, и ответный наш крик о том, чтобы эта победа Божия стала нашей победой, чтобы Его победа стала нашим спасением. Дам вам примеры: «Ныне воскресну, глаголет Господь, положуся во спасение, не обинюся о нем» (Пс.11:6). И церковь отвечает: «Словеса Господня словеса чиста»6 (Пс.11:7). Или вот другой прокимен: «Восстани, Господи Боже мой, повелением имже заповедал еси, и сонм людей обыдет Тя» (Пс.7:7,8). и отклик: «Господи Боже мой, на Тя уловах, спаси мя» (Пс.7:2).
Как видите, здесь, с одной стороны, провозглашение Воскресения и победы, с другой стороны, Бог объявляет, что Он спасает и спасет. А Церковь отзывается в смирении и надежде, провозглашая свое убеждение в том, что это слово истинно, выражая свою уверенность, что спасение придет. И завершает это возглас священника: «Яко свят еси, Боже наш, и во святых почиваеши, и Тебе славу воссылаем, Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков». Это заключение того, что мы слышали. Этот крик, восходящий от Церкви, выражает все чудо спасающей любви Божией. А если так, то как можем мы не воздать хвалу Богу? И дьякон обращается ко всем собравшимся и к хору и возглашает: «Всякое дыхание да хвалит Господа! Хвалите Бога во святых Его, хвалите Его во утверждение силы Его» (Пс.150:1,6), и отозвавшись на эти слова, мы готовы к провозглашению Евангелия.
Но это тоже милость нам. Мы так привыкли к Евангелию, оно настолько нам обычно, что часто мы уже не чувствуем, какое это чудо, какое диво. Миллионы людей полжизни отдали бы за то, чтобы Евангелие было им возвещено, дошло до них. Мы к нему привыкли, и здесь нам напоминание, что не так все просто. Во времена Иоанна Златоустого Евангелие было доступно только грамотным людям, да и то было редкостью, оно переписывалось от руки. И Иоанн Златоустый говорит, что оно свято в самой своей материальности, что никто не должен бы касаться книги Евангелия, не умыв руки, не попросив Духа Святого очистить его сердце и ум, не спросив самого себя, может ли он коснуться этой книги, символа, образа Христа, через которую Бог обращается к нам со Своим словом. Святой Серафим говорил, что Евангелие надо бы читать стоя на коленях, потому что через него Бог говорит с нами. Так что нам надо вернуться если не делом, то сознанием к благоговению и благодарности, которые Евангелие должно бы вызывать в нас, и вот почему, прежде чем читается Евангелие, дьякон возглашает: «И о сподобитися нам слышания святого Евангелия чтения Господа Бога молим». И еще: «Премудрость! Прости! Услышим святого Евангелия чтения». – «Мир всем» – «И духови твоему»7. И читается отрывок Евангелия, после чего (кроме как в великие двунадесятые праздники) сама книга Евангелия выносится на середину храма для благоговейного поклонения ему.
Почему такие различия между службой в праздник, или в обычный воскресный день, или в празднование некоторых святых? Потому что на середине церкви мы всегда помещаем – для того чтобы поклониться, облобызать, получить благословение и милость, – то, что как бы содержит, вмещает Присутствие. В великие праздники, такие как Рождество, Богоявление, Воскресение Христово, Благовещение, реальная суть праздника выражается в иконе, в воскресный день, помимо иконы Воскресения или просто иконы Христа, которая всегда, постоянно находится на середине храма, выносится Евангелие, потому что оно – реальное присутствие как слово и как символ. И стоя перед лицом святого Евангелия, мы читаем молитву, из которой я напомню вам несколько слов (эта же молитва входит в чин литии): «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое. Посети мир Твой милостию и щедротами, возвыси рог (укрепи) христиан православных, ниспосли на ны (нас) милости Твоя богатыя...». Затем поминаются святые, и молитва завершается так: «Молим Тя, многомилостиве Господи, услыши нас, грешных, молящихся Тебе и помилуй нас!».
И хор воспевает Воскресение: «Воскресение Христово видевше, поклонимся святому Господу Иисусу, Единому безгрешному. Кресту Твоему поклоняемся, Христе, и святое Воскресение Твое поем и славим. Ты бо eси Бог наш, разве Тебе иного не знаем, имя Твое именуем. Приидите, вси вернии, поклонимся святому Христову Воскресению. Се бо прииде крестом радость всему миру. Всегда благословяще Господа, поем Воскресение Его. Распятие бо претерпев, смертию смерть разруши... Молитвами апостолов, Милостиве, очисти множество прегрешений наших... Молитвами Богородицы, Милостиве, очисти множество прегрешений наших... Помилуй нас, Боже, по Велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое... Воскрес Иисус от гроба, Якоже прорече, даде нам живот вечный и велию милость»8. И после этого читается канон.
Канон первоначально был поэтической формой из трех песней, которая начиналась с ветхозаветного образа и продолжалась воспеванием празднуемого дня: Воскресения, Распятия, Матери Божией, святого, того или другого воспоминаемого события. Позднее канон расширился и теперь состоит из девяти песней, которые странным образом свелись к восьми, потому что вторая песнь фактически всегда опускается. Канон основан на девяти ветхозаветных песнях9, и вторая из них совершенно не праздничная, поэтому она не входит в ряд прославления праздников.
Канон может оказаться чрезвычайно длинным. Во-первых, предполагается, что он весь будет петься, а не читаться. Во-вторых, что петься он будет целиком, без сокращений. Вот почему канон может занять в службе довольно-таки большое место, а в монастырской службе длится очень долго, потому что предполагается, что каждый тропарь будет спет дважды, правым и левым хором, что вводная ветхозаветная песнь (ирмос) будет повторяться в конце, – все это очень удлиняет службу.
К канону можно относиться по-разному. Некоторые люди, например Иоанн Кронштадтский, жили им, другие – я чуть не сказал: умирали от него, но я не буду распространяться на этот предмет. Во время чтения канона верующие подходят и, поцеловав Евангелие и икону или только икону, получают благословение. И в храмах, где прихожан очень много, существенно важно, чтобы канон был длинный. Потому что если вы окажетесь в храме в России, где три – три с половиной тысячи человек или, как случилось однажды со мной, двенадцать тысяч человек подходят к праздничной иконе, и каждого помазывают или дают благословение, канона должно хватить на то, чтобы все присутствующие успели получить благословение, иначе это может затянуться много дольше, чем сама служба. Особенно если учесть мнение русского человека, что получить благословение – это так благодатно!
Помню, когда я впервые был в России и еще не знал хорошо особенности русского отношения к некоторым вещам, подошла ко мне старушечка за благословением, потом подошла еще раз, потом третий, потом и четвертый... И поскольку в храме стояло около трех с половиной тысяч человек, я подумал, что если все так будут поступать, то служба очень уж растянется. Я ее остановил и говорю: «Бабуся, разве я не тебя благословлял уже три раза?». Она просияла улыбкой от уха до уха и ответила: «Да, но так замечательно получить благословение!». По счастью, не все так настроены.
К концу канона, после восьмой песни, наступает нечто, что в каком-то смысле заменяет вторую песню канона, которую мы потеряли. Это песнь в похвалу Божией Матери. Дьякон выходит, кадит Царские врата, икону Спасителя и другие иконы на этой стороне и, дождавшись, когда хор допоет свое, возглашает: «Богородицу и Матерь Света в песнях возвеличим!». И тут поется «Величит душа моя Господа...» (Лк.1:46–55), и стихи перемежаются второй частью известного гимна в честь Богородицы: «Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим, без истления Бога Слово родшую, сущую Богородицу, Тя величаем»10. Теоретически после этого и прежде начала девятой песни должна бы петься песнь Захарии, которую мы находим в Евангелии от Луки (Лк.1:68–70), но, насколько знаю, во всяком случае, из собственного опыта, этого никогда не бывает в приходском храме и случается только в монастырях. И затем девятая песнь канона, в которой продолжается воспевание Божией Матери. Вводное песнопение посвящено ей, и вся песнь построена вокруг почитания Ее и святых.
После канона, в котором мы видим исполнение обетования о Воскресении, силу Креста, святость Божией Матери, святых, спасение человечества, идет малая ектенья, которая завершается словами: «Яко Тя хвалят вся силы небесныя, и Тебе славу воссылаем...» и торжественно возглашается: «Свят Господь Бог наш! Над всеми людьми Бог наш!». Затем несколько строк из псалма, прославление Божией Матери и после возгласа: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» – великое славословие: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение. Хвалим Тя, благословим Тя, кланяем Ти ся, славословим Тя, благодарим Тя, великия ради славы Твоея. Господи, Царю небесный, Боже Отче вседержителю. Господи Сыне Единородный, Иисусе Христе, и Святый Душе. Господи Боже, Агнче Божий, Сыне Отечь. Вземляй грех мира, помилуй нас. Вземляй грехи мира, приими молитву нашу. Седяй одесную Отца, помилуй нас. Яко Ты еси Един Свят, Ты еси Един Господь, Иисус Христос, в славу Бога Отца»11. Еще одна молитва, и на этом практически кончается служба, потому что утреня действительно кончается этим славословием Богу, в котором со всей яркостью выражена полнота того, что ему предшествовало, начиная с исполнившегося обетования, которое мы видим в развитии, в действии, в силе, и чтения Евангелия, и нашего ответа на то, что Бог совершил ради нас. Фактически служба завершается двумя ектеньями: сугубой и утренней просительной и отпустом, который мы слышали уже в конце вечерни. После этого обычно читается первый час, и вечернее богослужение кончено.
Как вы видите, несмотря на то, что утреня много длиннее, чем вечерня, схема ее чрезвычайно проста. Она начинается с размышления над самим собой, над обетованием Божиим, над его осуществлением, как мы видели его развитие в вечерне. Служба переходит к провозглашению того, что Господь Иисус есть Бог и, следовательно, победа уже пришла, она не далекое обещание, а осуществленная реальность. Царские двери открыты, свет сияет, каждение храма – все это говорит о том, что Господь уже пришел победоносно, эсхатологическое исполнение уже настало, полнота последнего дня уже присутствует в нашем историческом дне. И все это ведет к чтению Евангелия и нашему ответу на него: сначала в размышлении канона, затем в великом славословии, великой хвале, и это все, что мы можем сделать. Последние ектеньи – это как бы время нам успокоиться, протрезветь, потому что невозможно нам выйти из храма на улицу в том состоянии духовного подъема, опьянения, невозможно сразу после того, как мы воспели эту хвалу, выйти в метро, сесть в автобус, все еще воспевая хвалу Богу. А ектеньи дают нам время успокоиться, войти в себя, прийти в чувство, осознать, что, кроме славы, есть и необходимость жить, осуществить в жизни то, что мы узнали, и именно этому посвящены ектеньи. И после этого мы посылаемся во внешний мир во имя Господне.
Я начал эту серию бесед о вечерне и утрени, о всенощной со слов о том, что главная тема этих служб – видение истории человечества, Ветхого Завета вместе с Новым, откровение света во тьме, и что можно сказать, что тема всенощной вместе с первым часом – это переплетение света и тьмы. Сегодня в этой заключительной беседе я хотел бы сказать нечто о свете, и о тьме, и о том, каким образом они бывают явлены, переплетаются, борются в службе и куда ведут нас.
Несколько недель назад одна из наших старых прихожанок обратила мое внимание на что-то, чего я никогда не замечал, во всяком случае, не осознавал, – что можно поместить Пролог Евангелия от Иоанна (Ин.1:1–18) перед началом книги Бытия, потому что в нем говорится о Боге, Творце всего, говорится о Слове Божием, через Которое все было сотворено, и о Духе; и говорится также о свете, том Свете, который есть Свет миру. Мы знаем из Священного Писания, что Бог есть свет и что нет в Нем никакой тьмы (1Ин.1:5). Слово Бог означает на древнем языке «Тот, пред Которым падаешь ниц в священном ужасе», но и латинское, и греческое слова связаны с корнем, который указывает на Его светоносность. Он есть Свет. В Боге нет тьмы, потому что в Нем нет ничего незавершенного, неполного, в Нем все – полнота и слава. А слава – значит великолепие, сияние, блистание. И таким образом в самом начале нашего представления – Живой Бог, в Котором нет тьмы, потому что нет ничего в Нем неисполненного, неполного, незавершенного. И Этот Бог вызывает целый мир из небытия. Этот Бог, призвав мир из небытия как из таинственного хаоса, то есть из совокупности всех возможностей, начинает вызывать все эти возможности, дает им расцвести, раскрыться, как раскрывается цветок. Дух носился над бездною, и мир стал: да будет свет! И один за другим, дни творения ставят нас перед лицом того, как постепенно раскрываются возможности этого мира. То, что было темно, что было застывшим полумраком, было не завершено, существовало только как возможность, начинает раскрываться от славы к славе, пока все дело творения не совершено.
Это показано нам в вечерне, когда открытые Царские двери позволяют нам заглянуть в таинственный и великолепный мир Божий, в алтарь, залитый светом и исполненный благоговейной тишины и молитвы, когда кадят безмолвно святой престол и иконы, движением как бы танца. И мы впитали глазами то, о чем говорит нам пролог Евангелия от Иоанна, и тогда слышим первые слова службы, но и сами эти слова – откровение, явление, раскрытие, вводящее в тварный мир знание о Боге, которое есть свет и есть жизнь: «Слава Святей Единосущней Животворящей и Нераздельней Троице...» На пороге этого видения стоят слова, которые доходят до нас, настигают нас, расцветают в откровение, в проявление, словесное выражение неисследимого, животворного, священного безмолвия, священной тайны Живого Бога. Свет – и откровение, и самая сущность того, что мы знаем о Боге.
Я сказал вначале, что в Боге нет тьмы. Каким же тогда образом целый ряд мистических авторов говорят о «мраке» божественного видения? Здесь нам следует точно понимать значение слов. В греческом языке есть разные слова, означающие «мрак»: skotos означает отсутствие света, как бы тень, покрывающую то, что само по себе является светом. И другое слово – nux, которое говорит о сущностной тьме, о непроницаемом, непознаваемом. Святой Григорий Нисский, говоря о божественном мраке, поясняет, что сияние Божества так ослепительно ярко, что, если мы взглянем на него, мы бываем ослеплены и видим только мрак. И в другом смысле Бог представляется нам мраком, тайной, непознаваемостью. Лучше всего это показывает нам рассказ об откровении Бога на Синае (Исх.19). Гора покрыта мглой, словно дымом от горящей печи. Если смотреть извне, мгла эта – только страх и тьма, но когда Моисей вошел в этот мрак, мрак оказался сиянием божественной славы. Свет, божественный свет можно познать, только приобщившись ему, он не познается извне, внешним наблюдением.
И другое свойство света: он изобличает тьму. Свет подчеркивает тени, но сам же и разгоняет их. Христос называет Себя светом, пришедшим в мир. Он говорит также, что суд пришел, потому что свет пришел в мир, но люди больше возлюбили тьму, потому что дела их были темны, злы (Ин.3:19). Здесь можно видеть отсылку к Ветхому Завету. Древние писатели применяли ко Христу мысль, сравнивали приход Христа в мир с Ноем. О Ное говорится, что он был одновременно осуждением мира и спасением человечества. Он был осуждением, потому что, раз один человек со своим семейством мог остаться чистым и праведным среди всего зла и соблазнов окружающего человечества, значит, это было возможно, и тем, кто не был таков, нечем оправдаться. Они выбрали тьму, а не жизнь. Но вместе с тем Ной был спасением человечества, потому что то, что он и его семья выжили, дало возможность человечеству жить дальше, в этом смысле Христос, Который пришел в мир, «свет во откровение языком, и славу людей твоих Израиля» (Лк.2:32), есть одновременно суд и спасение. И свет разгоняет тьму. Евангелие говорит нам, что все, поставляемое в свет, становится светом, все, что мы выносим на свет, начинает сиять светом. Нет такой тьмы, в которую свет не мог бы проникнуть и разогнать ее. И, однако, мы живем в сумерках, потому что Свет – Христос, свет жизни всякого человека, свет, который есть спасение мира, откровение Бога, свет, благодаря которому тварный мир разверзается до безграничности божественного измерения, – этот свет сияет во тьме. Тьма его не принимает, но тьма не может его и заглушить, и тем, кто выбирает свет, Христос дал власть быть сынами Божиими, сынами и дочерьми Живого Бога.
Если вы помните то, что я говорил в этих беседах о свете и темноте, о борьбе между добром и злом, между грехом и святостью в вечерне и утрени, вы, может быть, увидите, как это обогащается тем, что я только что старался передать: видение славы области Божией, алтаря, и полумрак самого храма. И затем каждение всего храма священником, перед которым идет дьякон со свечой, показывая, что свет пришел в мир, что свет распространяется в мире, словно пламя по сухому дереву, и кто-то загорается и становится новым очагом жизни, и кто-то остается темным. Святой Григорий Палама, говоря об ангелах, называет их «светы вторые». Единственный истинный свет – Бог, но ангелы стали настолько восприимчивыми для света, прозрачными, что свет во всей чистоте сияет через них. Святые причастны этой же тайне прозрачности. Свет Божий доходит и до них, свет Божий сияет в них и через них ради нас.
Во время этого каждения, первого каждения храма, поется предначинательный псалом (Пс.103) о сотворении мира. Вот в чем состояло, состоит творение: Бог в среде Своего народа, свет, который и других приобщает к Свету, свет, который делает и других причастниками вечной жизни. И когда каждение окончено и священник возвращается в алтарь, Царские врата закрываются, свет гасится, и мы ощутимо можем познать, что означает быть погруженным во мрак. Грех затворил двери, врата Неба, грех разделил тварный мир от источника жизни – Света. И мы в области чего – тьмы? Нет, потому что мы не покинуты. Мы в области полутьмы, потому что свет, когда-то в нас заложенный, не погас, он светит во тьме. Более того, таинственным образом, но ощутимо для тех, кто понимает то, что видит, Сам Бог снисходит из области света в эту область тьмы. Каждение во время пения псалма «Господи, воззвах к Тебе, услыши мя!» – тут мы встречаемся и с тьмой, и с присутствием, с отчаянным зовом Ветхого Завета о Спасителе, и с новозаветными песнопениями, которые говорят нам о святых, принявших, воспринявших свет и ставших светильниками в сумерках этого мира.
И внезапно отверзаются двери, и выходит свещеносец, и откровение нам – выход священника во время пения догматика. Матерь Божия снова открыла Врата Небесные, совершенством Своей веры, полнотой Своей отданности Она сделала возможным Воплощение. «Премудрость. Прости!»: смотри, что все это означает. И Церковь отзывается пением гимна света, гимна Свету: «Свете тихий святыя славы Бессмертного Отца Небесного...». Христос назван тихим, радостотворным светом Божественной славы. Свет явился вновь, мы можем с уверенностью знать, что мир выживет не благодаря тому, что осталось в нас от изначального света, – Живой Бог, Слово, Которое есть Свет мира, пришло в мир, стало человеком, никогда не оставит нас, и пришел Он не судить мир, а спасти мир (Ин.3:17).
И служба развивается дальше, ектеньи и молитвы ведут нас к замечательным словам, воспетым Симеоном: «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, яко видесте очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей, свет во откровение языков и славу людей твоих, Израиля» (Лк.2:29–32). Из недр Ветхого Завета провозглашается первое новозаветное откровение, Ветхий Завет провозглашает истину Благовещения и рождения Христа. Слава Израиля пришла. Пришел свет, который будет спасением для всего мира. И немного спустя еще другие молитвы снова говорят о Благовещении, говорят о его славе, не описывают ее в тропаре, а передают самыми словами ангельского приветствия, словами, в которых Архангел принес Деве весть: «Радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобой!». На этом кончается вечерня: в свете. Свет пришел, свет был предметом и видением всей службы, и теперь начнется другая часть, которую можно определить в двух словах: начинается она в глубокой темноте, а продолжается и заканчивается в блистании света.
Начало утрени отмечено тем, что гасятся все огни, пока идет чтение шестопсалмия. Теперь темнота играет совершенно новую роль, имеет совершенно другое значение: темнота разделяет, темнота окутывает нас одиночеством, обездоленностью, брошенностью – и именно это и происходит. В этой темноте каждый из нас может стоять сам по себе перед лицом случившегося и вслушиваться в слова псалма наедине с собственной душой: кто ты? каково твое положение в мире? какое твое отношение к свету, который был явлен? Эта темнота – как бы защитный покров и дает каждому из нас возможность задуматься, глубоко погрузиться в нерассеянное, ничем не нарушаемое безмолвие.
И когда это углубленное размышление позволило нам собрать все наши силы, поставило нас перед Богом в правдивом видении самих себя и в изумленном видении дел Божиих, мы снова слышим славное провозглашение: «Бог Господь и явися нам! Исповедайтеся Господеви, яко благ, яко в век милость Его. Обышедше обыдоша мя, и именем Господним противляхся им. Не умру, но жив буду и повем (поведаю) дела Господня. Камень егоже небрегоша зиждущии (которым пренебрегли строители), сей бысть во главу угла, от Господа бысть сие и есть дивно во очесех наших». Мы снова перед лицом откровения, перед нами раскрывается, расцветает видение, и все это сказывается светом. И в самом деле, в алтаре зажигается свет, он заполняет весь храм, мы – внутри Откровения.
И после тропаря, который совершенно конкретно говорит о данном событии, будь то воскресный или праздничный день, двери алтаря открываются, и свет его льется на нас, и начинается полиелей. Само слово значит «многосветие». Песнопения и молитвы, все ведет к кульминации – чтению Евангелия, того слова, которое изначально было с Богом и теперь пребывает с нами. Тот Свет, который есть жизнь мира, пребывает среди нас, Сын Божий, Чье Воплощение от Девы мы воспевали, теперь говорит Сам. Все стало светом, и все молитвы, канон, ектеньи сливаются в это раскрытие света, откровения, великолепия. И на этом, по сути, завершается утреня и вся служба.
Но мы не вырваны из этого великолепия, не брошены как бы без приготовления в сумерки, во мрак внешнего мира. Свет, который мы видели, очень похож на опыт, пережитый апостолами на горе Преображения, когда они увидели Христа во славе. Славой просияло Его Божество, божественный нетварный свет сиял в Его плоти, через Его плоть, сиял в Его одеждах и через них, падал на все вокруг, всему давал красочность, свечение, глубину и вызывал из всего тварного ответный внутренний свет. Но еще прежде, чем Христос свел Своих учеников с горы вниз, свет этот погас. Они снова увидели Христа в привычном для них, обыденном виде. Пока они сошли с горы вниз, они вышли из своего состояния экстаза, стали самими собой, какими были обычно.
Так же действует на нас конец утрени, ектеньи, последние молитвы и первый час. Свет снова гаснет, но полутьма, темнота нас уже не страшит. Мы приобщились свету, свет достиг до нас словами Евангелия, силой молитвы, благословением свыше. Мы можем задуматься на короткое время, вернуться в свои глубины, собрать внутри себя, в сердце, по примеру Божией Матери, все, что мы слышали, все, что нам дано было видеть, и после этого мы уйдем из храма. Но перед этим мы становимся перед иконой Христа и говорим: «Христе, Свете истинный, просвещаяй и освящаяй всякого человека, грядущего в мир. Да знаменуется на нас свет лица Твоего, да в нем узрим свет неприступный, и исправи стопы наша к деланию заповедей Твоих»12. Мы стояли перед иконой Христа, подобно апостолам, мы видели Его вновь в обыденности Его Воплощения, но мы знаем, что в этом плотском образе живет полнота Божества (Кол.2:9), что можно взглянуть в Его лик и увидеть Свет. И после этого мы посылаемся в мир. Последние слова молитвы указывают нам идти обратно в мир и принести в него тот свет, который мы нашли, который, может быть, стал еще ярче, если мы дали ему переплавить нас, сделать новыми, зажечь тот свет, который есть внутри нас. И мы посылаемся, как сказал Христос в вечер Своего Воскресения, как Его послал Отец (Ин.20:21).
На этом я хотел бы закончить эти беседы с вами о вечерне и утрени, и я надеюсь, что благодаря этим беседам, особенно этой последней, вам будет легче уловить смысл происходящего, воспринять то, что оно сообщает нам, и из недели в неделю обновляться.
* * *
Беседы в Содружестве свмч. Албания и преп. Сергия Радонежского; январь-май 1979 г. Пер. с англ.
Псалмы 3, 37, 62, 87, 102, 142.
Бог – Господь и явил Себя нам! Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовеки милость Его. Кругом окружили меня, и именем Господним я сопротивлялся им. Не умру, но жив буду и поведаю о делах Господа. / Камень, которым пренебрегли строители, он положен во главу угла: от Господа камень этот и дивен в глазах наших.
Собрание Ангелов изумилось, видя, как Ты к мертвым причтен был и как всю силу смерти сокрушил и Адама с Собою поднял (из мертвых) и всех из ада освободил. / Зачем же вы, ученицы (Христовы), миро смешиваете со слезами сострадания? – сияющий Ангел мироносицам с гробницы сказал. – Посмотрите на гроб и поймите: воскрес Спаситель из гроба.
С юных дней моих многие побеждают меня страсти, но Ты Сам вступись за меня и спаси меня, Спаситель мой. / Святым Духом все живое живет и чистотой освящается, светится единством Троицы священно, таинственно.
Ныне восстану, говорит Господь, Себя положу в основание спасения и открыто скажу о нем. – Слова Господа – чистые слова.
И о том, чтобы удостоиться нам услышать чтение святого Евангелия, Господа Бога просим. И еще: «Премудрость! Встанем прямо! Будем слушать чтение святого Евангелия». «Мир всем!», «И духу твоему!»
«Мы, Воскресение Христово увидевшие, поклонимся Святому Господу Иисусу, единственному безгрешному. Кресту Твоему поклоняемся, Христос, и святое Воскресение Твое поем и славим. Ибо Ты – Бог наш. Кроме Тебя другого Бога мы не знаем, имя Твое призываем. Приходите, все верные, поклонимся святому Христову Воскресению. Ибо вот, пришла через Крест радость всему миру, ибо Он, Распятие претерпев, смертью Своей смерть сокрушил... По молитвам апостолов, Милостивый Боже, прости множество прегрешений наших... По молитвам Богородицы, Милостивый Боже, прости множество прегрешений наших... Помилуй нас, Боже, по великой милости Твоей и по множеству снисхождения Твоего очисти меня от беззакония... Воскрес Иисус из гроба, как и предрекал, даровал Он нам вечную жизнь и великую милость».
Песнь Моисеева (Исх.15:1–19) дала первую песнь канона; песнь Моисеева (Втор.32:1–43) дала вторую песнь канона (она носит покаянный характер и читается только во время Великого поста); песнь Анны, матери Самуила (1Цар.2:1–11) дала третью песнь канона; песнь пророка Аввакума (Авв.3:1–19) дала четвертую песнь канона; песнь пророка Исаии (Ис.26:9–19) дала пятую песнь канона; песнь пророка Ионы (Ион.2:3–10) дала шестую песнь канона; песнь трех отроков (Дан.3:26–56,67–88) составила две песни канона – седьмую и восьмую. Песнь Захарии, хотя взята из Евангелия от Луки (Лк.1:68–79), по содержанию завершает ветхозаветные песни и открывает новозаветные, она дала девятую песнь канона. Песнь Богородицы (Лк.1:46–55) не создала отдельной песни канона, но вошла неизменной частью и целиком во все почти дни года, это так называемая Честнейшая, стоящая между восьмой и девятой песнями канона.
Честью превосходящую херувимов и славою несравненно (превосходящую) – серафимов, девственно Бога Слова родившую, истинную Богородицу, Тебя мы величаем.
Слава в высях Богу и на земле мир, среди людей благоволение. Восхваляем Тебя, благословляем Тебя, поклоняемся Тебе, славословим Тебя, благодарим Тебя великой ради славы Твоей, Господи, Царь Небесный, Боже, Отец всемогущий, Господи, Сын Единородный Иисус Христос и Святой Дух! Господи Боже, Агнец Божий, Сын Отца! Ты берешь на Себя грех мира, помилуй нас! Ты берешь на Себя грехи мира, прими молитву нашу! Ты сидишь одесную (по правую руку) Отца, помилуй нас! Ибо Ты один свят, Ты один Господь, Иисус Христос, во славу Бога Отца.
Христос, Свет истинный, Ты просвещаешь и освящаешь каждого человека, приходящего в мир! Пусть ляжет на нас свет лица Твоего, чтобы в нем увидели мы Свет недостижимый, и направь стопы наши к исполнению заповедей Твоих.