Слово аскетическое. Сто глав

Во всяком духовном созерцании, братие, да руководствуют вера, надежда, любовь; более же любовь: ибо первые научают презирать видимые блага, любовь же самую душу соединяет с совершенствами Божиими, умственным чувством исследуя Невидимого.

По природе один Бог благ; но и человек вследствие попечения о нравах становится благим, через истинное благо изменяясь в то, что он не есть, когда душа попечением о благе настолько заключает себя в Боге, насколько её действующая сила хочет. Ибо, говорит, будьте благи и милосерды, как Отец ваш, сущий на небесах⁴.

Зла нет ни в природе, ни даже ничего злого нет по природе: ибо ничего злого не сотворил Бог. Когда же кто-либо в похоти сердца⁵ даёт образ тому, чего нет по существу, тогда начинает быть то, чего желал бы делающий это. Потому до́лжно всегда тщательным памятованием о Боге оставлять в небрежении навык ко злу: ибо природа добра могущественнее навыка ко злу, так как первое существует, а второе не существует, разве только при совершении его.

Все мы – люди по образу Божию; но «по подобию» принадлежит тем одним, которые через обильную любовь поработили свою свободу Богу. Ибо когда мы не принадлежим самим себе, то подобны Примирившему нас с Собой через любовь, – чего не достигнет никто, если не убедит души своей не преклоняться перед лёгкой житейской славой.

Самовластие есть воля души разумной, охотно движущаяся к тому, чего она и пожелала бы; её-то да убедим быть готовой только к одному добру, чтобы нам непрестанно благими помышлениями истреблять память о зле.

Безошибочно отличать добро от зла есть свет истинного знания. Ибо тогда путь правды, ведущий ум к Солнцу правды⁶ вводит его в беспредельное просвещение знанием, как впредь, с дерзновением, ищущего любви. Следовательно, до́лжно с безгневным гневом⁷ отнимать правду у дерзающих попирать её: ибо ревность о благочестии обнаруживает спор не с ненавистью, а с обличением.

Духовное слово удостоверяет умственное чувство; ибо действием любви оно от Бога нисходит; почему и ум наш пребывает вне затруднения в богословских движениях; ибо он не страдает тогда бедностью, приносящей беспокойство, так как созерцаниями он настолько расширяется, насколько хочет энергия любви. Следовательно, хорошо всегда ожидать просвещения дара слова в вере, любовью воздействуемой. Ибо нет ничего беднее ума любомудрствующего вне Бога о предметах божественных.

Ни непросвещённому не до́лжно касаться духовных созерцаний, ни также обильно осияваемому благодатью Святого Духа⁸ приступать к слову; ибо где бедность (просвещения), – она несёт невежество, а где богатство, – оно не позволяет говорить: ибо душа, в этом случае упоевающаяся любовью Божией, молчаливым гласом желает наслаждаться славой Господа. Следовательно, до́лжно, наблюдая среднюю меру действия, приступать к речам, повествующим о Боге, потому что эта мера дарует некоторый вид славных речей. Избыток же воссияния в вере питает веру говорящего, дабы учащий первым вкусил плодов через любовь к знанию: ибо, говорит, труждающемуся делателю прежде подобает от плодов вкусити⁹.

Мудрость и знание – дары одного Святого Духа, как и все божественные дары, но каждый (из них) имеет как бы своё действие. Поэтому Апостол свидетельствует: одному даётся мудрость, другому же знание тем же Духом¹⁰. Ибо знание опытом соединяет человека с Богом, не побуждая душу к речам о предметах; потому и некоторые из философски проводящих уединённую жизнь, правда, просвещаются им ощутительно, но не приступают к божественным словам. Мудрость же, если бы она вместе с ним в страхе дана была кому-либо, – а это бывает редко, – обнаруживает самые действия знания, потому что первое действием, вторая же словом обыкновенно просвещает. Но знание приносят молитва и многое безмолвие в совершенной беззаботливости; мудрость же – нетщеславное изучение Божиих словес и прежде всего – благодать даровавшего её Бога.

Когда гневная часть души движется против страстей, то, надобно знать, – время молчания; ибо настаёт пора брани. Когда же кто-либо увидит тот беспорядок пришедшим в спокойствие или через молитву или милостыню, пусть движется любовью к божественным словам, узами смиренномудрия укрепляя крылья ума; ибо если кто не очень смирит себя уничижением, то не может возвещать о величии Божием.

Духовное слово всегда сохраняет душу нетщеславной; ибо оно, чувством света благодетельствуя всем частям её, делает её не имеющей нужды в почести от людей; поэтому именно оно всегда и сохраняет ум немечтательным, так как всего его изменяет в любовь Божию. Слово же мирской мудрости всегда вызывает человека к славолюбию; ибо оно, поскольку не может благодетельствовать опытом чувства, дарует своим последователям любовь к похвалам, будучи выдумкой людей тщеславных. Итак, мы неложно познаём свойство Божия слова, если в беззаботливом молчании часы неговорения истратим в горячем памятовании о Боге.

Любящий себя самого не может любить Бога; не любящий же себя самого по причине чрезвычайного обилия любви к Богу, – этот любит Бога. Поэтому именно таковой никогда и не ищет славы своей, но славы Божией. Ибо любящий себя самого ищет своей славы; любящий же Бога любит славу Создавшего его; ибо душе чувствительной и боголюбивой свойственно всегда искать славы Божией во всех заповедях, которые она исполняет, а наслаждаться своим смирением: потому что Богу подобает слава величия, а человеку – смирение, дабы через него мы соделались близкими Богу, – что если сделаем, то и мы, как Иоанн Креститель, радуясь славе Господа, начнём непрестанно говорить: Ему до́лжно возвышаться, а нам умаляться¹¹.

Я знаю некоего настолько любящего Бога, – и ещё сетующего, что «не люблю, как желаю», – что душа его непрестанно пребывает в таковом горячем желании, чтобы Бог славился в нём, сам же он оставался как бы несуществующим. Но сей и не знает, что он такое, и не чувствует наслаждения в самых похвалах словесных; ибо при сильном желании смирения он не понимает своего достоинства, но хотя служит Богу, как иереям (надлежит) закон, однако каким-то великим расположением к боголюбию он похищает у себя памятование о своём достоинстве, в духе смирения скрывая где-то в глубине любви к Богу проистекающую из него похвалу, дабы казаться навсегда перед самим собой каким-то негодным рабом в уме, будучи как бы чуждым своего достоинства по желанию смирения, – что именно делая, до́лжно и нам избегать всякой чести и славы ради чрезвычайного богатства любви так возлюбившего нас Господа.

Чувством сердца любящий Бога, – тот познан от Него¹²: ибо насколько кто-либо душевным чувством воспринимает любовь к Богу, настолько он преуспевает в любви к Богу. Потому таковой впредь пребывает в какой-то сильной любви к просвещению знанием, пока станет ощущать самое ощущение в костях, уже не зная себя более, но весь будучи изменён любовью к Богу. А таковой и пребывает в жизни, и не пребывает, потому что, ещё обитая в своём теле, он движением души непрестанно через любовь уходит к Богу; ибо впредь неослабно воспламеняя сердце огнём любви, он некоторой необходимостью желания прилеплен к Богу, как один раз, навсегда удалившийся от любви к себе самому к любви к Богу, Ибо, говорит, если мы вышли из себя, то – к Богу, если целомудрствуем, то – для вас¹³.

Когда кто-либо начнёт обильно ощущать любовь к Богу, тогда начинает в чувстве духовном любить и ближнего. Ибо это и есть та любовь, о которой говорят Священные Писания, потому что любовь по плоти весьма легко разрушается при какой-нибудь незначительной случившейся причине: ибо она не была связана чувством духовным. Поэтому хотя бы случайно возникло в душе, Богом воздействуемой, какое-либо раздражение, то узы любви не расторгаются со стороны её, потому что теплотой любви к Богу быстро воспламеняя себя к добру, скорее и с великой радостью опять призывает к себе любовь к ближнему, хотя бы она была сильно поругана или потерпела от него вред. Ибо сладостью Божией она совершенно потребляет горечь ссоры.

Никто не может возлюбить Бога сердечным чувством, прежде не убоявшись Его всем сердцем: ибо душа, как бы действием страха очищаемая и умягчаемая, доходит до действенной любви. И никто сказанным образом не дойдёт всецело до страха Божия, если не станет вне всех житейских забот. Ибо когда ум перейдёт в состояние безмолвия и великой беззаботливости, тогда страх Божий теснит его, сильным чувством очищая его от всей земной дебелости, чтобы таким образом довести его до многой любви благости Божией. Итак, страх со средней мерой любви свойствен ещё очищающимся; совершенная же любовь свойственна уже очищенным, у которых нет более страха; ибо, говорит, совершенная любовь изгоняет страх¹⁴. Но то и другое свойственно одним праведным, которые действием Святого Духа исполняют добродетели. И посему-то в одном месте Писание говорит: бойтесь Господа все святые Его¹⁵, а то в другом: возлюбите Господа все преподобные Его¹⁶, чтобы мы точно познали, что ещё очищающимся праведным свойствен страх, как сказано, со средней мерой любви, а совершенная любовь – очищенным, у которых нет более мысли о каком-либо страхе, но воспламенение непрестанное и прилепление души к Богу действием Святого Духа, по говорящему: прилепилась душа моя позади тебя; десница же твоя удержала меня¹⁷.

Как случающиеся на теле раны, когда остаются как бы запущенными и без попечения, не чувствуют врачами прилагаемого к ним лекарства, а очищенные чувствуют действие лекарства, достигая вследствие этого скорого исцеления; так и душа, пока остаётся без попечения и вся покрыта проказой сластолюбия, не может чувствовать страха Божия, даже если бы кто-нибудь непрестанно возвещал ей о страшном и могущественном судилище Божием. Когда же она начнёт очищаться посредством сильного внимания, тогда, как некое лекарство жизненное, она ощущает страх Божий, сожигающий её как бы в огне бесстрастия действием обличения. Почему, очищаясь потом постепенно, она достигает совершенного очищения, настолько преуспевая в любви, насколько уменьшается страх, чтобы таким образом достигала совершенной любви, в которой, как сказано, нет страха, но всецелое бесстрастие, воздействуемое славой Божией. Итак, да будет нам в непрестанную похвалу похвал во-первых, страх Божий, а потом любовь – полнота закона совершенства во Христе¹⁸.

Душа, не освободившись от мирских забот, ни Бога искренно не будет любить, ни дьявола достойно гнушаться; ибо имеет уже тяжёлым покрывалом житейскую заботу. Посему ум не может уразуметь своего судилища касательно сего, чтобы безошибочно исследовать у себя судебные приговоры. Следовательно, всегда полезно уединение.

Чистой душе свойственно слово обильное, а ревность незлобивая и непрестанная любовь к славе Господа. Ибо тогда ум точно устанавливает собственные весы, присутствуя как бы в чистейшем судилище – своей мысли.

Вера недеятельная¹⁹ и дело безверное равным образом будут отвергнуты: ибо до́лжно верующему, веру являющему²⁰, дела приносить Господу; ибо даже и отцу нашему Аврааму вера не была бы вменена в правду, если бы он не принёс плода её – сына²¹.

Любящий Бога и верует искренно и дела веры совершает преподобно. Но верующий только и не пребывающий в любви даже и самой веры, которую, кажется ему, имеет, не имеет; ибо он верует с некоторой лёгкостью ума, как невоздействуемый тяжестью мысли о любви. Итак, вера, любовью воздействуемая²², есть величие добродетелей.

Бездна веры, когда исследуется, волнуется, но с простым расположением созерцаемая, пребывает спокойной. Ибо глубина веры, будучи водой забвения зол, не переносит рассматривания пытливыми размышлениями. Итак, с простотой рассудка будем плыть по тем же самым водам, чтобы таким образом нам достигнуть пристани – воли Божией.

Никто не может или любить или веровать искренно, если будет иметь себя обвинителем самого себя. Ибо когда совесть наша волнует саму себя обличениями, то уму не позволяется более ощущать благоуханеие премирных благ; но тотчас раздлеяется в сомнении, с одной стороны стремясь [к вере] горячим движением по причине предшествовашего опыта веры, с другой же – будучи не в состоянии более держаться её в сердечном чувстве посредством любви по причине частых, как я сказал, уколов обличающей совести. Итак, очистив себя более горячей молитвой, с большим опытом, достигнем желаемого в Боге.

Как телесные чувства как бы насильственно склоняют нас к кажущимся нам благам, так чувство ума обыкновенно руководствует к невидимым нам благам, когда вкусит божественной благости. Ибо каждое непременно желает сродного ему: душа, как бестелесная, небесных благ, а тело, как прах, – земного наслаждения. Итак, мы безошибочно достигнем опыта в ощущении невещественного, если действительно трудами истончаем материю.

Самое действие святого знания научает нас, что есть одно естественное разумное чувство души, по причине преслушания Адама разделяющееся потом на два действия. А ещё одно простое, вселяемое в неё Святым Духом, каковое никто не может знать, кроме только с удовольствием освободившихся от житейских прелестей, ради предстоящего чаяния будущих благ²³, и воздержанием иссушающих всё желание телесных чувств. Ибо только при этом ум, здраво движущийся вследствие беззаботности, может невыразимо ощущать божественную благость. Потому и по мере своего собственного успеха он делится тогда радостью и с телом, неким неопределимым образом радуясь любовью к прославлению. Ибо, говорит²⁴, на Него уповало сердце моё, и я получил помощь и процвела плоть моя – и я прославлю Его охотно. Ибо тогда действительно происходящая в душе и теле радость есть неложное напоминание о жизни нетленной.

Подвизающимся всегда до́лжно сохранять рассудок неволнующимся, дабы ум, различая разбегающиеся в нём помыслы, хорошие и Богом посланные, откладывал в сокровищницах памяти, а худые и демонские выбрасывал куда-нибудь вне сокровищниц природы. Ибо и море, пока спокойно ловящими рыбу бывает осматриваемо сверху вниз даже до самого глубокого движения его, так что тогда почти не ускользает ничего касательно пути проходящих там животных. Но когда оно волнуется ветрами, то суровостью волнения скрывает то, что честолюбиво показывается в улыбке тишины. Потому мы видим в таком случае искусство измышляющих рыболовные приманки остающимся недействительным, – чем бесспорно случается страдать и созерцательному уму, особенно когда несправедливым гневом волнуется бездна души.

Весьма немногим свойственно точное познание собственных преступлений и именно тем, которых ум ни в каком случае не исхищается от памятования о Боге. Ибо как телесные очи наши, когда бывают здравы, всё могут видеть и даже комаров или мошек, пролетающих в воздухе, а когда покрываются затемнением или некоторой влажностью, если было бы что-либо великое то́, с чем они встречаются, неясно видят это, а малого не ощущают чувством зрения: так и душа, ежели истончит вниманием слепоту, происходящую в ней из миролюбия, даже весьма незначительные преступления свои, считая как бы весьма великими, в великой благодарности неослабно прилагает слезу к слезе. Ибо, говорит, праведные исповедятся имени Твоему²⁵. Ежели же она пребывает в мирском расположении, то, если бы совершила какое-либо смертное преступление или достойное сильного наказания, она слегка чувствует это, а других преступлений не в состоянии и замечать, но даже часто считает их как бы некоторыми подвигами, посему несчастная и не стыдится горячо вести речь о них.

Очистить ум свойственно одному Святому Духу; ибо если не войдёт сильный и не пленит хищника, то никоим образом добыча не будет освобождена²⁶. Итак всем, но особенно миром душевным, должно покоить Духа Святого, дабы мы всегда имели при себе светильник знания сияющим; ибо когда он непрестанно сияет в хранилищах души, то уму делаются ясными не только оные горькие и все тёмные приражения демонов, но и весьма ослабевают, будучи обличаемы оным святым и славным светом²⁷. Посему и апостол говорит: Духа не угашайте²⁸, вместо [того, чтобы сказать]: злодействующие или злое помышляющие не оскорбляйте благости Святого Духа²⁹, дабы вы не лишились оного поборающего сияния; ибо Вечный и Животворящий не погашается, но оскорбление Его, т. е. отвращение, оставляет ум мрачным и лишённым света знания.

Святой и человеколюбивый Дух Божий научает нас, что есть, как я сказал, одно естественное чувство души, а пять [чувств] единственно различаются только по потребностям нашего тела. Ум же самими движениями души соразделяется с ними вследствие поскользновения, происшедшего из преслушания; потому именно он частью соединяется со страстной частью её, почему с приятностью ощущает житейские блага, частью же соуслаждается разумным и умным движением её, поскольку ум наш желает поспешать к небесным красотам, когда мы целомудрствуем. Итак, если мы навыкнем презирать блага, сущие в мире, то будем в состоянии и земное желание души соединить с разумным расположением её, когда общение Св. Духа³⁰ домостроительствует сие в нас. Ибо если божество Его двойственно не озарит сокровищниц души нашей, то мы не будем в состоянии вкусить блага в нераздельном чувстве, т. е. целом.

Чувство ума есть точное вкушение [вещей], подлежащих различению. Ибо как вкусовым нашим чувством тела, безошибочно различая хорошее от худого во время здоровья, мы стремимся к полезному: так и ум наш, когда начнёт здраво двигаться в сильной беззаботливости, может обильно ощущать и божественное утешение и никогда не быть увлекаемым противным. Ибо как тело, вкушающее земные наслаждения, приобретает непогрешительный опыт чувства: так и ум, когда превозносится над плотским мудрованием³¹, может вкушать чуждое обмана утешение Святого Духа: ибо, говорит, вкусите и видите, что Господь благ³², и иметь по действию любви памятование о вкушении незабывчивым в непогрешительном испытании полезного, согласно с говорящим святым: и молюсь о том, чтобы любовь ваша ещё более и более избыточествовала в познании и всяком чувстве для того, чтобы вы испытали полезное вам³³.

Когда ум наш начнёт ощущать утешение Святого Духа, тогда и сатана призывает душу каким-то мнимоприятным чувством в ночных безмолвиях, когда кто-либо как бы подвергается влияния некоего тончайшего сна. В таком случае, если ум будет обретаться в весьма горячем памятовании держащим святое имя Господа Иисуса, и против обольщения воспользовался, как оружием, святым и славным оным именем, то соблазнитель покидает обман, далее же воспламеняется на действительную войну с душой. Вследствие чего ум, точно познавая обольщение лукавого, более успевает в опыте различения.

Благое утешение бывает, или когда тело бодрствует, или же когда оно намерено приступить к некоему призраку сна, когда кто-либо в горячем памятовании о Боге как бы привязан любовью к Нему. Призывание же обольстительное всегда бывает, как я сказал, когда подвижник отошёл в некоторый тонкий сон со средней мерой памяти о Боге. Ибо первое, как от Бога, обыкновенно ясно призывает души подвижников благочестия к любви, в сильном излиянии души. Второе же, поскольку обыкновенно обвевает душу некоторым веянием обольщения, через телесный сон покушается скрадывать опыт чувства здравого ума касательно памятования о Боге. Итак, если ум, как я сказал, окажется внимательно помнящим Господа Иисуса, то, с одной стороны, прогоняет оное мнимоприятное дуновение врага, с другой – радостно подвигается на брань против него, имея впредь, после благодати, благоприятным оружием похвалу, проистекающую из опыта.

Если душа несомнительным и немечтательным движением возбуждается к любви к Богу, привлекая как бы и тело в глубину этой неизреченной любви, или когда бодрствует оно, или, как я сказал, когда воздействуемый божественной благодатью засыпает, ни о чём другом не думая, как только о том, к чему движется, то до́лжно знать, что это действие Святого Духа. Ибо вся, наслаждаясь этой неизреченной сладостью, она не в состоянии тогда ни о чём другом думать, так как увеселяется какой-то неослабной радостью. Если же ум в воздействовании вообще зачнёт сомнение или некую нечистую мысль, хотя и воспользовался святым именем к защищению от зла, а не преимущественнее по любви только к Богу, то до́лжно думать, что оное призывание происходит от обольстителя в виде радости. Эта же радость бескачественна и неустроенна вся, потому что враг желает, чтобы душа любодействовала. Ибо когда он увидит ум точно тщеславящимся опытом своего чувства, тогда он призывает душу некоторыми, как я сказал, благовидными призываниями, чтобы, когда она рассеевается оной расслабляющей и мокротной сладостью, сделалось ей неизвестным смешение коварного. Итак, из сего мы узнаём духа истины и духа обольщения³⁴. Конечно, невозможно или вкусить кому-нибудь чувством божественную благость или ощутительно испытать горечь демонов, если кто-либо не удостоверится, что благодать вселяется в глубину ума, духи же лукавые пребывают около членов сердца. Демоны никогда не желают, чтобы этому люди верили, дабы ум, зная это точно, не вооружился против них памятованием о Боге.

Иная естественная любовь души и иная, внушаемая ей Святым Духом. Ибо первая соразмерно возбуждается, когда желаем, нашей волей, потому именно она легко и расхищается лукавыми духами, когда мы крепко не держим своей воли. Вторая же настолько возжигает душу к любви к Богу, что все части души неизглаголанно прилепляются к благости божественной любви в некоей беспредельной простоте расположения. Ибо ум, делаясь тогда как бы чреватым от духовного действия, изливает некий источник любви и радости.

Как море, когда волнуется, имеет свойство уступать налитому на него маслу, так как плотностью его ослабляется волнение: так и душа наша, когда утучняется благодатью Святого Духа, сладко успокаивается. Ибо, по святому, говорящему ей: только Богу покоряйся, душа моя³⁵, она с радостью уступает оной, осеняющей её, бесстрастной и неизреченной благости. Посему, сколько бы тогда возбуждений искусно ни приготовлялось демонами против души, она остаётся и безгневной и полной всякой радости, – до чего именно кто-либо доходит, или [в этом] пребывает, если непрестанно станет услаждать свою душу страхом Божиим: ибо страх Господень доставляет подвизающимся некий вид очищения. Страх Господень, говорит, чист, пребывает во век века³⁶.

Никто, слыша о чувстве ума, пусть не надеется, что ему видимо явится слава Божия; ибо мы говорим, что душа, когда бывает чиста, ощущает неким неизреченным вкушением божественное утешение, но что не является ей что-либо из невидимого; ибо ныне, как говорит блаженный Павел, мы ходим верой, а не ви́дением³⁷. Следовательно, если появится кому-нибудь из подвижников или свет, или некоторый огневидный образ, или глас, пусть никоим образом не принимает такого видения; ибо оно есть явное обольщение врага, – что потерпев по неведению, многие отступили от пути истины. Мы же знаем, что поскольку живём в сем смертном теле³⁸, мы удалены от Господа, т. е. не можем видимым образом видеть ни Его, ни что-либо из небесных Его.

По благости Божией являющиеся душе сновидения как бы неложными показателями здравой души, потому именно они ни переменяются из одного вида в какой-либо другой вид, ни устрашают даже чувство, ни улыбаются, или совсем делаются мрачными, но со всякой мягкостью приближаются к душе, наполняя её духовным весельем. Почему и после пробуждения тела душа с великой любовью разыскивает радость сновидения. Во всём иначе бывают демонские привидения; ибо они ни остаются в одном и том же виде, ни представляют надолго спокойного образа. Ибо то, чего они [демоны] не имеют из [собственной] воли, но заимствуют его только из собственного обмана, надолго не может служить им, но говорят и громкие слова и много угрожают, часто представляя себя в виде воинов, иногда же и с криком подпевают душе. Посему ум, познавая их, когда бывает чист, явственно будит тело; иногда же и радуется, как возмогший познать обольщение их. Потому именно он, очень часто обличая их в самом сновидении, приводит их в великий гнев. Однако ж иногда и добрые сновидения не приносят душе радости, но причиняют ей печаль приятную и слезу безболезненную; но это бывает у преуспевающих в великом смиренномудрии.

Мы сказали, как слышали от достигших опыта, о различии как хороших, так и дурных сновидений. Нам же, имея в виду великую добродетель, достаточно всецело не верить никакому видению; ибо сновидения суть ни что другое, большей частью, как или образы блуждающих помыслов или наоборот, как я сказал, насмешки демонов; в случае же если по благости Божией послано будет нам когда-нибудь видение, и мы не примем его, то многолюбивый Господь не разгневается на нас за это; ибо Он знает, что мы поступаем так ввиду демонских обольщений. Ибо правда, что прежде сказанное различие точно; но душе, неприметно сделавшейся нечистой по увлечению некоему, от чего, как думаю, никто не свободен, случается потерять след точного распознавания и поверить нехорошим [сновидениям], как хорошим.

Пусть служит нам примером в этом деле раб, призываемый домовладыкой ночью и после долгого отсутствия из родины, перед оградами дома, которому [домовладыке] раб совершенно отказал в открытии дверей; ибо он боялся, чтобы сходство голоса, обольстив его, не заставило его сделаться предателем тех вещей, которые им вверены ему. Господин его не только не разгневался на него, когда настал день, но ещё удостоил его многих похвал; ибо он и голос владыки считал обманом, не желая потерять что-либо из его имущества.

Не до́лжно сомневаться, что ум, когда начнёт часто быть воздействуемым божественным светом, становится как бы всецело прозрачным, так что он обильно видит свет свой. Это именно всецело бывает тогда, когда сила души возгосподствует над страстями. А что всё, являемое ему в образе, – или свет, или огонь, – происходит от злохудожества врага, божественный Павел ясно учит, говоря, что он преобразуется в ангела света³⁹. Итак, не до́лжно кому-либо в этой надежде проходить аскетическую жизнь, чтобы вследствие этого сатана не нашёл душу готовой к увлечению, но чтобы мы поспешили только во всяком чувстве и удостоверенности сердца возлюбить Бога, т. е. всем сердцем, и всей душой и всем помышлением⁴⁰. Ибо воздействуемый в сем благодатью Божией исходит из мира, хотя бы присутствовал в мире.

Послушание признано первым благом во всех вводных добродетелях; ибо оно упраздняет прежнюю гордость, и рождает нам смиренномудрие, потому оно служит и дверью к любви к Богу для охотно держащихся его. Адам, отвергший его, поскользнулся в глубокий тартар. Господь же, сильно возлюбивший его, по причине домостроительства, был послушен Отцу своему даже до креста и смерти⁴¹, и при том, не будучи ни в чём меньшим величия Его, чтобы, повиновением своим разрушив вину непослушания человеческого, Он снова возвёл поживших в послушании к блаженной и вечно продолжающейся жизни. Итак, именно об этом прежде до́лжно заботиться принимающимся за борьбу против гордости дьявола; ибо оно, предшествуя, покажет нам неложно все стези добродетелей.

Воздержание есть общее прозвание всех добродетелей; посему подвизающемуся до́лжно воздерживаться от всего⁴². Ибо как у человека, когда отнимается у него какой-либо из малейших членов, как бы он ничтожен ни был, делается безобразным вид всего остального тела: так и пренебрёгший одной добродетелью извращает, как и не знает, всё благолепие воздержания. Следовательно, до́лжно не только охотно трудиться над телесными добродетелями, но и над могущими очищать нашего внутреннего человека⁴³. Ибо какая будет польза для сохранившего тело девственным, если душой потерпел любодеяние от демона непослушания? Или как будет увенчан пощадивший себя от чревобесия и всякой похоти телесной⁴⁴, а вознерадевший о гордости и славолюбии и не потерпевший малейшей скорби, когда весы имеют уравновешивать свет правды для совершающих дела правды в духе смирения.

Подвизающимся до́лжно так ненавидеть все неразумные похоти, чтобы ненависть к ним была усвоена в навык; воздержание же в яствах так до́лжно было бы соблюдать, чтобы никто не дошёл когда-либо до отвращения к какому-либо из них, так как сие и проклятое и совсем демонское дело. Ибо мы воздерживаемся от них, не как от худых – да не будет! – но дабы, удаляя себя от многих и полезных снедей, мы соразмерно обуздывали воспламеняющиеся плотские члены, а затем избыток наш был достаточным сбережением для нищенствующих, – что́ именно служит признаком искренней любви.

С благодарением Богу есть и пить от всего предлагаемого⁴⁵ или наливаемого никоим образом не противоречит правилу знания: ибо все добро зело⁴⁶; воздерживаться же охотно от сладостного и излишнего и весьма рассудительно и весьма разумно. Конечно, мы не презирали бы охотно сладостей настоящей жизни, если бы не имели вкушать сладости Божией во всём чувстве и удостоверенности.

Как тело, отягощаемое множеством яств, делает ум каким-то боязливым и неудобоподвижным, так и ослабевающее от многого воздержания делает созерцательную часть души и унылой и не расположенной к мышлению. Поэтому до́лжно согласно с движениями тела приготовлять и пищу, чтобы оно, когда здравствует, было надлежаще обуздываемо, а когда слабеет, умеренно утучнялось. Ибо подвизающемуся не до́лжно быть ослаблену телом, но достаточно сильну, чтобы быть способным для подвига, дабы и силами тела душа очищалась надлежащим образом.

Когда тщеславие много воспламеняется против нас, находя прибытие некоторых братий или каких бы то ни было странников предлогом к своей злобе, то хорошо тогда дозволять соразмерное отменение обычного образа жизни; ибо мы удалим от себя демона безуспешным и более сетующим за [неудачность своего] предприятия, и закон любви разумно исполним, и тайну воздержания сохраним не обнаруженной через снисхождение.

Пост имеет, конечно, похвалу сам по себе, но не в отношении к Богу: ибо он служит как бы орудием к целомудрию настраивающим желающих. Следовательно, подвижникам благочестия не до́лжно гордиться им, но в вере в Бога ожидать только конца нашей цели. Ибо знатоки каких бы то ни было искусств никогда не превозносятся успехом своей профессии по причине (совершенства) орудий, но каждый из них ожидает результата предпринятого дела, чтобы из него показать точность своего искусства.

Как земля, когда соразмерно орошается, с очень многим приращением производит бросаемое в неё семя чистым, а напаиваемая многими дождями приносит только терние и волчцы⁴⁷: так и земля сердца, если мы соразмерно станем пользоваться вином, то она, обнаруживая чистыми естественные семена свои, и всеваемые в неё Святым Духом, выпускает весьма доброцветущими и многоплодными. Если же она будет промочена многопитанием, то делает все свои помыслы подлинно терниями и волчцами.

Когда ум наш станет плавать в волне многопития, то он не только страстно взирает на призраки, во сне образуемые демонами, но и в себе самом, воссоздавая некоторые красивые образы, весьма пламенно пользуется своими призраками, как некими любовницами. Ибо когда органы, способные к соитию, разгорячаются жаром вина, то ум по всей необходимости представляет себе тень страсти сладостной. Следовательно, нам, пользующимся умеренностью, до́лжно избегать вреда от излишества. Ибо когда ум не будет иметь поджигающей его сласти к живописанию греха, то он остаётся совсем немечтательным и, что лучше, неизнеженным.

Желающим обуздывать возбуждающиеся части тела не до́лжно гоняться за всеми приготовленными (искусственно) напитками, которые знатоки сего изобретения называют «пропомата», как кажется, за проведение ими в чрево множества яств. Ибо не только качество их бывает вредно подвизающимся телам, но и самое неразумное смешение их весьма поражает богоносную совесть. Ибо чего именно недостаёт натуральному вину, чтобы примесью разных сладостей смягчалась крепость его?

Господь наш и Учитель сего священного поведения Иисус Христос при страдании служителями дьявольских повелений был напоен уксусом, чтобы, мне кажется, Он оставил нам ясный образ⁴⁸ расположения к священным подвигам. Ибо, говорит, не до́лжно подвизающимся против греха пользоваться услаждающими напитками или яствами, но предпочтительнее переносить с твёрдостью горечь брани. К губке оскорбления присоединён был и иссоп⁴⁹, чтобы к примеру вполне подходил образ нашего очищения; ибо острота свойственна подвигам, а очистительное – вполне совершенствованию.

Хождение в баню никто не объявит грешным или неразумным; но ради воздержания удаление и от сего я называю и мужественным и весьма целомудренным: в таком случае ни оная приятная влажность не изнеживает тела нашего, ни даже мы не доходим до воспоминания о бесславной наготе Адама, дабы мы позаботились и о листьях его для прикрытия второго предлога ко стыду. Наоборот, мы, выскочившие недавно из житейской погибели, должны чистотой своего тела присоединиться к красоте целомудрия.

Призывать к себе врачей во время болезней нет никакого препятствия; ибо так как из человеческого опыта имело составиться искусство, то потому и предсуществовали лекарства. Однако не до́лжно было бы иметь на них надежду исцеления, но на истинного Спасителя нашего и Врача – Иисуса Христа. Говорю сие достигающим цели воздержания в киновиях или в городах по причине того, что они, по случающимся затруднительным обстоятельствам, не могут иметь непрестанным действие веры посредством любви; кроме того и потому, чтобы они не впадали в тщеславие и искушение дьявола⁵⁰, из-за коих некоторые из них объявляют при многих, что они не нуждаются во врачах. Если же кто подвизается в отшельнической жизни в более пустынных местах среди двух или трёх одинакового образа жизни братьев, то пусть он с верой предоставит себя Господу, врачующему всякую нашу болезнь и всякую немощь⁵¹, в какие бы недуги он ни впадал; ибо после Господа имеет уединение достаточным утешителем в болезнях. Почему таковой и не терпит когда-либо недостатка в действии веры, тем более, что он и не имеет где показать добродетель, проистекающую из терпения, пользуясь уединением, как хорошей занавесой; ибо посему Господь поселяет единомышленныя в дом⁵².

Когда к случающимся с нами телесным расстройствам мы испытываем весьма неприязненное расположение, то до́лжно знать, что душа наша ещё порабощена телесным похотям. Посему-то она, желая материальных благосостояний, не хочет и удалиться от житейских благ, но даже считает великой помехой, что она не может, по причине болезней, пользоваться житейскими прелестями. Если же она с благодарностью станет принимать уныния, проистекающие от болезней, то она познаётся находящейся не далеко от границ бесстрастия. Потому и смерть она принимает тогда с радостью, как действительный предлог к жизни более истинной.

Душа не пожелала бы разлучиться с телом, если бы расположение её к воздуху сему не сделалось бескачественным; ибо все телесные чувства противостоят вере, так как первые относятся к настоящему, а вторая обещает изобилие благ только будущих. Следовательно, подвизающемуся приличествует не думать никогда о каких-либо деревьях прекрасно-ветвистых или тенистых, или источниках прекрасно-текущих или лугах пёстрых и доброцветных, или домах благолепных, или также о сродственных занятиях; ни до́лжно вспоминать о торжественных состязаниях, если бы таковые случились; но с благодарностью с одной стороны пользоваться необходимым, а с другой – жизнь считать каким-то странническим путём, лишённым всякого плотского расположения, ибо только таким образом утесняя наш рассудок, мы в состоянии будем опять направить всего его на след вечного пути.

Что зрение и вкус, и прочие чувства рассеивают память сердца, когда мы через меру пользуемся ими, об этом первая Ева рассказывает нам. Ибо до тех пор, пока она сладостно не посмотрела на заповедное древо, старательно помнила о божественном повелении; посему она ещё покрыта была как бы крыльями божественной любви, не ведая вследствие этого наготы своей. Но так как она и сладостно посмотрела на древо и с великим вожделением его затем прикоснулась к плоду и с каким-то деятельным удовольствием вкусила; то, с одной стороны, тотчас же устремилась к телесному совокуплению, будучи нагой, соединившись со страстью, с другой же – всё своё вожделение отдала наслаждению настоящим, примешав, вследствие мнимоприятности плода, и Адама к проступку своему. Потому и человеческий ум уже с трудом может вспомнить о Боге, или о заповедях Его. Следовательно, мы, всегда взирая в глубину нашего сердца, с непрестанным памятованием о Боге, пребываем, как слепые зрением, в этой обманолюбивой жизни. Ибо подлинно духовной философии свойственно всегда сохранять похоть очес не окрылённой. Ибо сему научает нас многострадальный Иов, говоря: если же сердце моё последовало за глазом моим⁵³. Подлинно это дело служит признаком наивысшего воздержания.

Пребывающий непрестанно в сердце своём совершенно удаляется от прелестей житейских; ибо ходящий духом⁵⁴ не может знать плотских похотей, так как таковой совершает уже хождения в крепости добродетелей, имея как бы самые добродетели привратниками города непорочности. Посему именно бывают у него безуспешными тогда хитрости демонов, хотя бы стрелы чувственной любви достигали почти до окон естества.

Когда душа наша начинает более не желать прелестей земных, то тогда, большей частью, подкрадывается к ней какой-то унылый образ мыслей, ни позволяющий ей охотно служить служению слова⁵⁵, ни оставляющий в ней желание будущих благ ясным, но даже эту временную жизнь (представляющий) чрезмерно ничтожной, как не имеющей дела, достойного добродетели, унижающий и самое знание, представляя оное или как данное уже и многим другим или как ничего совершенного не обещающее нам. Но мы избежим этой теплохладной и располагающей к лени болезни, если подлинно поставим рассудок наш в весьма тесные пути, взирая на памятование только о Боге. Ибо только таким образом ум наш возвратился бы к своей горячности и был бы в состоянии беспечально удалиться от оного рассеяния.

Ум, когда памятованием о Боге мы заградим все его исходы, требует непременно от нас дела, долженствующего удовлетворять его влечению. Следовательно, для всецелого осуществления цели до́лжно дать ему только: Господи Иисусе; ибо никто, говорит (апостол), не называет Иисуса Господом, как только Духом Святым⁵⁶. Пусть он так именно рассматривает речение в сокровищницах своих, чтобы не уклониться ему в какие-либо мечтания. Ибо кто в глубине сердца непрестанно занимается сим святым и славным именем, тот может некогда увидеть и свет ума своего; ибо оно, с тщательной заботой сохраняемое рассудком, попаляет сильным чувством всю нечистоту в душе: ибо, говорит (Апостол), Бог наш есть огнь попаляющий⁵⁷. Потому и Господь призывает душу к сильной любви славы Своей. Ибо оное славное и многовожделенное имя посредством памяти ума долго пребывающее в теплоте сердца, производит в нас навык совершенно любить благость Его, так как дальше нет никакого препятствия. Ибо это тот только драгоценный бисер, который может приобрести кто-либо, продав всё своё имущество, и иметь неизглаголанную и непрестанную радость в нахождении⁵⁸ его.

Иная есть радость вводная и иная усовершающая. Первая не бывает непричастной мечтанию, а вторая имеет силу смиренномудрия; середину же между ними занимает печаль боголюбивая и слеза действенная. Ибо подлинно во множестве мудрости – много знания и приложивший знание умножит скорбь⁵⁹. Посему до́лжно, чтобы душа прежде вводной радостью была призвана на подвиги, чтобы она была обличена и потом испытана истиной Святого Духа как относительно тех злых (дел), которые она совершила, так и тех превозношений, которые ещё совершает. Ибо, говорит, обличениями за беззаконие наказал Τы человека и истаял, как паутину, душу его⁶⁰, чтобы, по испытании её божественным обличением, как в горниле, она таким образом получила действие немечтательной радости в горячем памятовании о Боге.

Когда душа волнуется гневом, или мутится похмельем или беспокоится тяжким унынием, то ум не может, хотя бы каким бы то ни было образом, кто-либо принуждал его, держаться памятования о Господе Иисусе. Но, будучи всецело омрачён лютостью страстей, он бывает чужд совершенно собственного чувства; почему желание не имеет где оттиснуть свою печать, чтобы ум мог носить неизгладимый образ занятия, так как вследствие свирепости страстей память рассудка становится грубой. Если же он будет вне сих, то, хотя бы и на короткое время забвением было похищено желаемое, ум, тотчас опять воспользовавшись собственным влечением, горячо держится за оную многовожделенную и спасительную ловитву. Ибо имеет тогда самую благодать и соупражняющуюся с душой и совосклицающую: Господи Иисусе, как учит мать и часто вместе с детищем своим повторяет отеческое имя до тех пор, пока не привьёт ему навыка, вместо какого бы то ни было го́вора, приличествующего младенцу, даже когда он спит, ясно называть отца. Посему Апостол говорит: также и Дух подкрепляет в немощах наших: ибо мы не знаем, о чём нам молиться, как до́лжно; но сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизглаголанными⁶¹. Ибо так как мы младенчествуем в отношении к совершенству добродетели, то всегда нуждаемся в помощи Его, дабы в то время, как неизреченной Его сладостью все помыслы наши бывают обдерживаемы и услаждаемы, мы от всего расположения возбуждались к памятованию и любви к Богу Отцу нашему. Потому-то в Нём, как опять говорит сам божественный Павел, мы взываем, когда настраиваемся Им непрестанно называть Бога Отца, авва Отче⁶².

Обыкновенно гнев более других страстей волнует и смущает душу; иногда же он приносит и величайшую пользу. Ибо когда мы невозмутимо пользуемся им против нечестивых или каким-бы то ни было образом нагло поступающих, дабы они или были спасены или пристыжены, то мы умножаем в ней кротость: потому что этим мы всецело споспешествуем цели правды и благости Божией. Даже тяжко разгневавшись против греха, часто и женоподобное в ней делаем мужественным. А что мы, негодуя на самый дух тления, когда бываем в сильном унынии, презираем даже и хвастовство смерти, – не до́лжно сомневаться. Чтобы научить нас этому, Господь дважды вознегодовав духом на смерть и возмутившись⁶³, хотя только с невозмутимой волей делает всё чего хочет, таким образом душу Лазаря возвратил телу. Так что мне кажется, что разумный гнев создавшим нас Богом дан нашему естеству скорее как оружие. Так что, если бы Ева воспользовалась сим против змея, то она не испытала бы действия от оного страстного наслаждения. Так, что, мне кажется, воспользовавшийся целомудренно гневом по ревности к благочестию окажется на весах воздаяний несомненно славнее невозбудимого вообще к гневу по неудобоподвижности ума. Ибо этот кажется имеющим браздодержца человеческих мыслей неопытным; а тот, всегда подвизаясь на конях добродетели, носится в середине полчища демонов, всегда упражняя в страхе Божием четверицу воздержания, каковую находим названной Писанием⁶⁴ при вознесении божественного Илии колесницей Израиля, так как Бог с Иудеями первыми различно является беседовавшим о четырёх добродетелях. Почему и вознёсся целым на огненной колеснице столь великий питомец мудрости, воспользовавшись, мне кажется, как целомудренный, собственными добродетелями, как конями, восхитившими его в веянии огня духовного.

Причастившийся священного знания и вкусивший божественной сладости не должен ни судить, ни возбуждать вообще суда против кого-нибудь, хотя бы кто-либо отнял у него то, во что он одет⁶⁵. Ибо правда судей века сего⁶⁶, несомненно, побеждается правдой Божией, – лучше же – она ничто перед правдой Божией. Ибо, какое различие между питомцами Божиими и питомцами века сего, если бы не обнаруживалась несовершенная правда последних перед правдой первых? Посему-то первая называется правдой человеческой, а вторая – правдой божественной. Так действительно Господь наш Иисус ни злословил взаимно, будучи злословим, ни угрожал страдая⁶⁷; но даже молча потерпел отнятие одежды и, скажу более, за спасение злодеев умолял Отца⁶⁸. Люди же мира сего не перестают судиться, если не отнимут состояния у обвиняемых, иногда с избытком, особенно когда вперёд долга получают проценты, так что правда часто бывает для них началом великой неправды.

Слышал я от некоторых благочестивых, утверждающих, что «не до́лжно, допускать первым встречным расхищать то, что имеем для своего содержания или для утешения бедных, особенно если терпим это от христиан, дабы мы не сделались причинителями греха обижающим нас, от которых терпим зло». Но это значит ни что иное, как предпочитать свою собственность себе самому. О, неразумный предлог! Ибо если я, переставши молиться и внимать моему сердцу, начну постепенно судиться с пытающимися вредить мне и осаждать передняя судилищ, то ясно, что защищаемое я считаю лучшим моего спасения, чтобы мне не сказать, – и самой спасительной заповеди. Как же я всецело последую евангельской заповеди, повелевающей мне: и от взявшего твоё не требуй назад⁶⁹, если, по апостольскому слову, с радостью⁷⁰ не потерплю расхищения принадлежащих мне вещей, когда и судившийся и получивший, чего желал, не освобождает любостяжателя от греха: потому что тленные судилища не могут ограничивать нетленное судилище Божие. Ибо бесспорно, что виновный удовлетворяет тем только законам, при коих ему случается защищаться в вине. Итак, хорошо переносить насилие покушающихся обижать и молиться за них, дабы они посредством покаяния, а не через отдачу похищенного ими у нас, освободились от вины любостяжания. Ибо того желает правда Господня, чтобы мы, не отнимая похищенного, освободили любостяжателя от греха через покаяние.

Весьма прилично и совершенно полезно нам, познавшим путь благочестия, тотчас всё находящееся у нас распродать и вырученными от сего деньгами распоряжаться по заповеди Господа⁷¹, а не ослушаться спасительной заповеди, под предлогом постоянного желания совершать заповеди. Ибо из сего для нас, во-первых, будет прекрасная беззаботность и отсюда далее не подверженная посягательству бедность, которая мыслит выше всякой неправды и всякого суда, так как мы больше не будем иметь вещества, возжигающего огонь у любостяжателей. Согреет же нас тогда более других добродетелей смиренномудрие и успокоит нас, как нагих, в своих недрах, как мать, принимая в свои объятия своё дитя, обогревает его, когда оно, по младенческой простоте, снявши свою одежду, далеко куда-либо отбросит её, по великой невинности увеселяясь скорее наготой, чем пестротой одежды. Ибо, говорит, храняй младенцы Господь: смирихся, и спасе мя⁷².

Господь, конечно, потребует от нас отчёта в милостыне, поскольку имеем, а не поскольку не имеем⁷³. Поэтому, если я то, что имел дать в течение многих лет, по страху Божию полезно расточаю в немногое время; то я, ничего не имеющий, за что же ещё буду осуждён? Но кто-нибудь скажет: «Откуда же впредь будут получать милостыню бедные, постепенно привыкшие содержаться от нашего незначительного имущества»? Таковой да научится не поносить Бога под предлогом собственного сребролюбия. Ибо Бог не перестанет устроять своё творение, как от начала. Ибо прежде, нежели тот или другой возбудились к милостыне, бедные не лишены были пищи или покровов. Следовательно, кроме такого познания, вместе с благим служением, хорошо решившемуся возненавидеть собственные похоти, что значит возненавидеть свою душу, отбросить неразумное превозношение богатством, чтобы, уже не радуясь более рассеянию денег, мы уничижили сильно нашу душу, как ничего хорошего не делающие. Ибо пока изобилуем деньгами, сильно радуемся (если именно есть в нас действование добра) расточению их, так как с веселием служим божественному повелению. Но когда издержим всё, то подкрадывается к нам беспредельная печаль и смирение, как не совершающим ничего, достойного правды. Почему далее душа обращается к себе самой в великом смирении, дабы то, чего она ежедневно не может стяжать милостыней, могла потом приобретать себе непрестанной молитвой, и терпением, и смиренномудрием. Ибо, говорит, нищ и убог восхвалят имя твоё, Господи⁷⁴; ибо и дар богословия никому не уготовляется, разве кто уготовает себя так, чтобы ему лишиться всего, принадлежащего ему, ради славы Евангелия Христова, дабы в боголюбезной бедности благовествовать богатство царства Божия. Ибо сие ясно обозначает сказавший: уготовал еси благостию твоею нищему, Боже, и прибавивший: Господь даст глагол благовествующим силою многою⁷⁵.

Все дары Бога нашего весьма хороши и способны доставлять всякую благость, но ни один не воспламеняет и не побуждает так сердца нашего к любви Его благости, как богословие. Ибо само оно, будучи ранним порождением благодати Божией, непременно и первые дары даёт душе; ибо оно, во-первых приготовляет нас презирать с радостью всякую привязанность к жизни, как имеющих вместо тленных пожеланий неизреченное богатство – словеса Божии. Затем озаряет ум наш огнём изменения, почему и творит его общником служебных духов. Итак, предуготовившись к сему, искренно да возжелаем, возлюбленные, этой благолепной добродетели всезрительной, виновницы всякой беззаботности, в сиянии света неизреченного, питающей ум словами Божиими, чтобы не сказать мне много, – добродетели, настроившей через святых пророков разумную душу к нераздельному общению с Богом Словом, дабы и у людей (о чудо!) божественная невестоводительница настроила боговидные гласы, ясно воспевающие Божии богоучения.

Ум наш часто неохотно предаётся молитве по причине сильной стеснённости и ограниченности молитвенной добродетели, но с радостью отдаётся богословию, по причине широты и неограниченности божественных созерцаний. Следовательно, чтобы нам не дать ему хода хотеть говорить многое или предоставить ему и чрезмерно окрыляться радостью, станем заниматься весьма часто молитвой, и псалмопением и чтением Священных Писаний, не пренебрегая и созерцаниями мужей-писателей, коих вера познаётся из (их) сочинений. Ибо, делая это, мы и не расположим его к благодатным словам примешивать собственные речения и не дозволим ему увлечься тщеславием, рассеявшись многой радостью и многословием, но даже сохраним его вне всякой мечтательности во время созерцания и вследствие сего сделаем у него почти все мысли слезовидными. Ибо успокаиваясь во времена безмолвия и особенно услаждаясь сладостью молитвы, он не только становится вне вышесказанных причин, но более и более обновляется для того, чтобы быстро и без труда предаваться божественным созерцаниям с тем, чтобы в великом смирении преуспевать ему и в разумении различения. Однако до́лжно знать, что есть молитва выше всякой широты; она принадлежит оным только, исполненным божественной благодати во всём чувстве и удостоверенности.

Вначале благодать своим светом обыкновенно озаряет душу в сильном ощущении; при продолжении же подвигов она, часто неведомо, производит свои тайны в богословствующей душе, чтобы тогда поставить нас радующимися на путь божественных созерцаний, как призываемых из неведения к знанию, а в середине подвигов – сохранить наше знание нетщеславным. Следовательно, до́лжно нам печалиться соразмерно, как оставленным, чтобы более смириться и подчиниться славе Господа, радоваться же благовременно, окрылённым благой надеждой. Ибо как сильная печаль приводит душу к безнадёжности и неверию, так и сильная радость вызывает её к гордости. Я же говорю о младенчествующих ещё; ибо серединой между просвещением и оставлением служит опыт, а серединой между печалью и радостью – надежда. Ибо, говорит, терпя, потерпел я Господа, и Он внял мне⁷⁶; и опять: по множеству болезней моих в сердце моём утешения Твои возвеселили душу мою⁷⁷.

Как двери бани, беспрерывно открываемые, скорее выпускают наружу внутреннюю теплоту, так и душа, когда пожелает говорить многое, хотя бы она говорила всё хорошее, рассеивает память свою посредством голосовой двери. Почему потом она лишается, с одной стороны, главных мыслей, а с другой – симплигаду помыслов как-то беспорядочно пересказывает случайным собеседникам, поскольку более не имеет и Святого Духа, сохраняющего её в немечтательном рассудке; ибо благо всегда избегает многословия, как чуждое всякого волнения и мечтательности. Итак хорошо благовременное молчание, которое есть не что иное, как мать мыслей самых мудрых.

Итак, самое слово знания учит нас, что в начале многие страсти беспокоят богословствующую душу, но более всех – гнев и ненависть; сие же она терпит не столько по причине возбуждающих их демонов, сколько по причине своего преуспеяния. Ибо пока она покоряется мирскому помышлению, то, хотя бы и видела правду попираемой некоторыми, остаётся неподвижной и не волнующейся, потому что, заботясь о собственных пожеланиях, не обращает внимания на правду Божию. Когда же начнёт становиться выше своих страстей как по причине презрения к настоящему, так и по любви к Богу, то даже и в сновидении не терпит видеть правду отвергаемой, но гневается на злодеев, пока не увидит оскорбителей правды, с благочестивым помыслом дающими ответ перед её достоинством. Посему именно неправедных она ненавидит, а праведных чрезвычайно любит, потому что око души бывает совсем неувлекаемым, когда она покров свой, разумею тело, через воздержание доведёт до великой тонкости. Впрочем, много лучше ненависти к неправедным оплакивание нечувствительности их, потому что хотя они и достойны ненависти, однако слово (знания) не желает, чтобы боголюбивая душа беспокоима была ненавистью, так как, когда в душе существует ненависть, знание не действует.

Богослов, в душе услаждаясь самыми словесами Божиими и воспламеняясь, достигает мер бесстрастия в потребных для него широтах: ибо, говорит, слова Господни – слова чистые, серебро разженное, очищенное от земли⁷⁸; гностик же, укрепляемый опытом, соответственно действию, становится выше страстей. Но и богослов, если более смиренно расположит себя, достигнет гностическаго опыта, и гностик, если будет иметь рассудительную часть души не погрешающей, отчасти достигнет созерцательной добродетели. Ибо каждому не случается целиком обладать обоими дарами, чтобы, когда тот и другой удивляются тому, в чём один превосходит другого, стяжалось в них смиренномудрие вместе с ревностью к правде. Потому Апостол говорит: «ибо одному Духом даётся слово мудрости, другому же слово знания, тем же Духом»⁷⁹.

Когда душа находится в изобилии естественных плодов своих, то и псалмопение совершает она очень велегласно и преимущественно желает молиться голосом. Но когда она испытывает действие Святого Духа, то со всяческим ослаблением (голоса) и сладостью поёт и молится в одном сердце. За оным расположением следует только воображению доступная радость, а за нею духовная слеза и после сего некое веселие, любящее безмолвие. Ибо память, пребывая горячей по соразмерности голоса, располагает сердце производить вообще некоторые слезовидные и кроткие мысли. Потому подлинно можно видеть, что семена молитвы со слезами всеваются на земле сердца по причине надежды на радость о жатве⁸⁰. Однако, когда отягчаемся сильным унынием, нам до́лжно совершать псалмопение немного бо́льшим голосом, радостью надежды выбивая звуки души до тех пор, пока то тяжёлое облако не будет рассеяно веяниями мелодии.

Когда душа придёт в самопознание, то из себя самой производит некоторую боголюбивую теплоту, потому что она, не будучи смущаема житейскими заботами, производит некую любовь к миру, соразмерно ищущую Бога мира. Но это скоро рассеивается, или когда память предаётся чувствами, или также когда природа очень скоро, по причине бедности, издерживает собственное благо. Потому Эллинские мудрецы не обладали, как до́лжно было, тем, что думали достигать через воздержание, вследствие того, что ум их не воздействовался вечной и всегда истинной мудростью. Теплота же, приносимая в сердце Святым Духом, прежде всего вся мирна и неослабна, и все части души призывает к любви к Богу, и не развевается вне сердца, а скорее через него всего человека увеселяет в некоей беспредельной любви и радости. Итак, нам, познавшим оную, до́лжно достигать этой: ибо естественная любовь служит признаком естества, здравствующего до некоторой степени по воздержанию; но она не может никогда благоустроить ум к бесстрастию, как духовная любовь.

Как воздух сей, нас окружающий, когда на тварь веет северный ветер, бывает чистым по причине некоторого тонкого и свежетворного свойства ветра, а когда дует южный, то весь как бы сгущается, так как туманотворная природа ветра сего по причине некоего сродства наносит из своих стран облака по всей вселенной: так и душа, когда воздействуется вдуновением истинного и Святого Духа, вся находится вне демонского тумана, а когда сильно обвевается духом обольщения, то вся покрывается облаками греха. Итак, до́лжно было нам всегда со всей силой обращать произволение к животворящему и очистительному веянию Святого Духа, т. е. к Духу, которого в свете знания видел пророк Иезекииль⁸¹ идущим от севера, дабы созерцательная часть нашей души всегда оставалась чистой для того, чтобы нам незаблудно предаваться божественным созерцаниям, в воздухе света видя то, что во свете, ибо cиe есть свет истинного знания.

Некоторые предполагали, что «благодать и грех, т. е. Дух истины и дух обольщения, одновременно скрываются у крещаемых в уме». Поэтому говорят, что «одно лицо призывает ум к добру, а другое – прямо к противному». Но я из божественных Писаний и из самого чувства ума дознал, что до святого крещения благодать совне предрасполагает душу к добру, а сатана скрывается в глубинах её, пытаясь заградить все правые исходы ума, но с того самого часа, в который возрождаемся, демон выходит наружу, а благодать (входит) вовнутрь. Отсюда находим, что как прежде господствовало над душой обольщение, так после крещения господствует над нею истина. Конечно, и после сего сатана действует на душу, как и прежде, и часто даже хуже, но не как соприсутствующий благодати – да не будет, но как бы коптя ум, посредством мокроты тела, сладостью неразумных удовольствий. Бывает же это по попущению Божию, чтобы человек, проходя через волнение, и огонь, и испытание, таким образом, пребывал, если желает, в наслаждении благом. Ибо, говорит, мы прошли через огонь и воду, и ты извёл нас в покой⁸².

Благодать, как я сказал, с самого мгновения, в которое крещаемся, скрывается в самой глубине ума, скрывая своё присутствие от самого чувства его. Но когда кто-либо начнёт со всем расположением любить Бога, то тогда она некоторым неизреченным способом, посредством чувства ума, сообщает душе некоторую часть своих благ. Потому всецело желающий впредь твёрдо владеть этим приобретением приходит к желанию с великой радостью отречься от всех настоящих благ, чтобы таким образом приобрести ему то поле, в котором он нашёл сокрытым сокровище жизни⁸³. Ибо когда кто-либо отречётся от всего житейского богатства, то тогда находит то место, в коем сокрыта благодать Божия, потому что соответственно преуспеянию души и божественный дар являет уму свою благость. Однако тогда Господь попускает, чтобы душа была более беспокоима демонами, дабы должным образом научить её различению и добра и зла и сделать её смиреннее, вследствие того, что, когда она очищается, в ней является великий стыд от нечистоты демонских помыслов.

Мы по образу Божию⁸⁴, сущему в разумном движении души: ибо тело служит как бы домом её. Следовательно, так как через преступление Адама загрязнились не только черты существа души, но и тело наше подпало тлению, то посему Святое Божие Слово воплотилось, даровав нам, как Бог, посредством собственного крещения спасительную воду в возрождение; возрождаемся же через воду действием Святого и Животворящего Духа. Потому мы тотчас очищаемся душой и телом, если кто с полным расположением приступает к Богу, когда Святой Дух поселяется в нас, а грех изгоняется Им. Ибо невозможно при существовании единого и простого существа души, чтобы, как некоторые думали, соприсутствовали два лица, потому что когда божественная благодать посредством крещения в некоей беспредельной любви присоединяется к чертам сущего по образу в залог подобия, то где может поместиться лицо лукавого, особенно когда нет никакого общения света ко тьме⁸⁵? Итак, мы, состязатели в священных подвигах, веруем, что многообразный змий баней нетления извергается из хранилищ ума. И не станем удивляться, почему после крещения мы вместе с хорошим опять помышляем о худом, ибо баня святыни снимает с нас нечистоту, проистекающую от греха, но двойственность хотения нашего и теперь не изменяется в нас, и даже не препятствует демонам вести брань с нами или подсказывать обольстительные слова, дабы то, чего мы не сохранили, будучи в естественном состоянии, соблюли силой Божией, взяв оружие правды.

Сатана, – как я сказал, – святым крещением извергается из души, но попускается ему по речённым выше причинам влиять на неё через тело; ибо благодать Божия вселяется в самую глубину души, т. е. в ум, потому что, говорит, вся слава дщери царевы внутрь⁸⁶ невидима демонам. Поэтому-то из самой глубины сердца нашего мы чувствуем божественную любовь как бы ключом бьющей, когда горячо памятуем о Боге. Лукавые же духи потом вскакивают в телесные чувства и скрываются (в них), действуя на младенчествующих ещё душой посредством легкоуступчивости плоти. Следовательно, ум наш, таким образом, по Апостолу, соуслаждается законами духа⁸⁷, а чувствилища плоти охотно увлекаются гладкостью удовольствий. Потому благодать посредством чувства ума у преуспевающих в знании увеселяет тело неизреченной радостью; демоны же, особенно когда найдут нас нерадиво протекающими путь благочестия, посредством телесных чувств, пленяют душу, насильственно призывая её, убийцы, к тому, чего она не желает.

Говорящие, что «в сердцах верующих вместе пребывают два лица – благодати и греха», желают основывать своё предположение на том, что сказал Евангелист и свет во тьме светит и тьма не объяла его⁸⁸, утверждая, что «божественная светлость никоим образом не оскверняется сопребыванием лукавого, хотя бы и каким бы то ни было образом божественный свет приблизился в душе ко тьме демона». Но они, мыслящие вне Священных Писаний, самим евангельским речением обличаются. Ибо так как Слово Божие, свет истинный⁸⁹, удостоило явиться своей твари во плоти, по безмерному человеколюбию возжёгши в нас свет своего святого знания, мудрование же мирское не объяло совета Божия, т. е. не познало, потому что мудрование плотское вражда на Бога⁹⁰: то ради сего Богослов употребил таковое речение. Подлинно, сказав, между прочим, немного, божественный прибавляет: был свет истинный, который просвещает всякого человека, приходящего в мир⁹¹ вместо: путеводит и животворит. В мире был, и мир произошёл через Него, и мир Его не познал. Пришёл к своим, и свои Его не приняли. А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божьими⁹². Мудрейший же Павел, объясняя «не объял», говорит: не потому, что я уже принял или уже усовершился; но догоняю, не приму ли и я, как и я объят Христом Иисусом⁹³. Итак, евангелист не говорит, что сатана не объял света истинного: ибо он от начала чужд его, потому что и не светит в нём; но он словом достойно бесчестит людей, слышащих о могуществе и чудесах Сына Божия, но по омрачённому сердцу своему не хотящих приблизиться к свету знания Его.

Слово знания научает нас, что есть как бы два рода лукавых духов: одни из них как бы более тонки, а другие более вещественны, поэтому более тонкие воюют против души, другие же обыкновенно пленяют плоть посредством неких грубых призываний. Посему всегда противоположны между собой как ведущие брань с душой, так и с телом демоны, хотя они имеют одинаковое намерение вредить человеку. Следовательно, когда благодать не обитает в человеке, то они скрываются в глубинах сердца точно как змеи, совершенно не позволяя душе внимательно взглянуть на желание добра. Когда же благодать сокрыта в уме, то они потом, как некоторые мрачные облака, протекают через части сердца, преобразуясь в страсти греховные и разные мечтания, чтобы, рассеивая память ума, отвлекать его от общения с благодатью. Таким образом, демонами, беспокоящими душу, мы воспламеняемся к душевным страстям, и особенно к гордости, которая есть матерь всех зол. Поэтому, размышляя о разрушении тела нашего, мы наипаче посрамим славолюбивую надменность. Это же до́лжно делать и тогда, когда демоны, ведя борьбу против тела, приготовляют наше сердце к воспламенению бесстыдными похотями; ибо одно это помышление, при памятовании о Боге, может уничтожить все рассеяния лукавых демонов. Если же от такого помышления душевные демоны представляют нам беспредельное унижение человеческой природы, как не имеющей никакого достоинства по причине плоти (ибо они любят это делать, когда кто пожелает мучить их таковой мыслью), то да помышляем впредь как о чести, так и славе небесного царства, не пренебрегая вместе с тем горечью и мрачностью суда, чтобы первым утешить нам уныние наше, а вторым сдержать удобоподвижность сердца нашего.

Господь в Евангелиях научает нас, что, сатана, когда, возвратившись, найдёт дом свой подметённым⁹⁴ и праздным, т. е сердце бесплодным, то тогда берёт других семь духов и входит в него и скрывается, делая последнее человека хуже прежнего. Потому до́лжно разуметь, что, доколе пребывает в нас Святой Дух, сатана не может, вошедши, поселиться в глубине души. Но и божественный Павел ясно научает нас смыслу сего созерцания; ибо, рассмотрев образ предмета со стороны подвижнического знания, говорит так: ибо соуслаждаюсь закону Божию по внутреннему человеку. Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и пленяющий меня законом греховным, сущим в членах моих⁹⁵. А со стороны совершенства: Итак нет, говорит он, ныне никакого осуждения сущим во Христе Иисусе, потому что закон духа жизни освободил меня от закона греха и смерти⁹⁶; он же говорит и в другом месте, чтобы опять научить нас, что сатана со стороны плоти воюет против души, причастной Святому Духу: Итак станьте, препоясав чресла ваши истиною, и облекитесь в броню правды, и обув ноги в уготовление евангелия мира; вообще взяв щит веры, которым возможете угасить все раскалённые стрелы лукавого, и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть слово Божие⁹⁷. Но нечто иное пленение и иное борьба, потому что первое обозначает насильственное овладение, а второе изъявляет некоторое равносильное состязание, потому-то и Апостол говорит, что дьявол раскалёнными стрелами всячески нападает на христоносные души; ибо тот, кто не овладевает своим противником, пользуется вообще против него стрелами, чтобы сражающегося с ним издали мог поразить крылатыми стрелами. Так и сатана, поскольку не может вгнездиться, как прежде, в уме подвизающихся, по причине присутствия благодати, то потому влетает в мокротность и скрывается в теле, чтобы посредством легкоуступчивости его обольстить душу. Потому-то до́лжно соразмерно истончать его, чтобы посредством мокроты его ум не поскользнулся в гладкость удовольствий. Ибо самым апостольским речением надлежит убеждаться, что с одной стороны ум подвизающихся воздействуется божественным светом, почему и работает божественному закону и услаждается (им); с другой же плоть по легкоуступчивости своей охотно допускает к себе злых духов, почему иногда влечётся служить их злобе. Из этого ясно вытекает, что ум не служит каким-то общим обиталищем Богу и дьяволу. Иначе как я умом работаю закону Божию, а плотью закону греховному⁹⁸, если ум мой со всей свободой не противостоял бы брани демонов, охотно порабощая себя благости благодати, а тело охотнее не воспринимало запаха неразумных удовольствий, вследствие того, что, как я сказал, позволяется злым духам обольщения скрываться в нём (в теле) у подвизающихся? Ибо, говорит, знаю, что не живёт во мне, т. е. во плоти моей доброе⁹⁹;так что с умом противостоящих греху неким умеренным подвигом (ибо Апостол говорит cие не от себя) демоны сражаются, а плоть их покушаются располагать к приятности наслаждений обольстительными призываниями; ибо по праведному суду вообще допускается им пребывать при глубинах тела и у бодро подвизающихся против греха вследствие того, что самовластие человеческой мысли всегда находится под испытанием. Если же кто возможет, ещё живя, умереть через труды, то потом весь становится храмом Святого Духа; ибо таковой прежде, нежели умер, воскрес; таковым именно был сам блаженный Павел¹⁰⁰ и те, которые совершенно подвизались и подвизаются против греха.

Сердце наше и из себя самого производит помыслы как хорошие, так и нехорошие, плодонося нехорошие мысли не по природе, но по причине первого уже обольщения, приобрётши как бы в навык памятование о недобре; но большинство их – и лукавые – оно зачинает от демонской злобы. Мы же ощущаем их все как бы происходящими из сердца, и посему некоторые полагали, что в уме вместе с благодатью существует и грех; поэтому именно они утверждают, что и Господь сказал: а исходящее из уст – из сердца исходит; сие оскверняет человека. Ибо из сердца исходят злые помыслы, прелюбодеяния и далее¹⁰¹. Но они не знают, что ум наш, обладая действием некоего тончайшего чувства, усвояет себе, как бы посредством плоти, действие самых помыслов, внушённых ему лукавыми духами, так как легкоуступчивость тела более влечёт к этому душу посредством смешения так, как и не знаем, потому что плоть всегда безмерно любит обольщаться обманом, и посему кажутся происходящими из сердца помыслы и демонами всеянные в душу. На самом же деле мы усвояем их себе, когда пожелаем соуслаждаться ими; что́ именно порицая, Господь, как показывает само слово божественное, употребил вышесказанное речение. Ибо не неизвестно, что соуслаждающийся помыслами, внушёнными ему злобой сатаны, и памятование о них начертывающий как бы на сердце своём, плодоносит их потом из своей мысли.

Господь говорит в Евангелиях, что сильный не может быть извержен из дома своего, ежели сильнейший его не извергнет, связав его и обобрав¹⁰². Поэтому, как может изгоняемый со столь большим позором опять войти сопребывать с истинным домовладыкой, покоящемся, сколько пожелает, в доме своём. Ибо и царь, победивший противостоявшего ему некогда тирана, не пожелает, чтобы он сопребывал с ним в царских дворцах, но скорее сразу убьёт его, или, связав, предаст его своим войскам для долгого мучения и весьма жалкой смерти.

Если кто на том основании, что мы помышляем вместе о добром и злом, предполагает, что и Святой Дух и дьявол обитают в уме, тот да знает, что это происходит от того, что мы ещё не вкусили и не узрели, яко благ Господь¹⁰⁴. Ибо, прежде всего, как я и выше сказал, у крещаемых благодать скрывает своё присутствие, ожидая произволения души. Когда же человек всецело обратится ко Господу, то тогда неким неизреченным ощущением она являет сердцу своё присутствие, и снова ожидает движения души, попуская однако же демонским стрелам достигать до глубокого чувства её, дабы она с более горячим произволением и смиренным расположением взыскала Бога. Поэтому, если человек начнёт успевать в соблюдении заповедей и непрестанно призывать Господа Иисуса, то тогда огонь святой благодати распространяется и на внешние чувствилища сердца, удостоверительно сожигая плевелы человеческой земли. Потому и демонские метания тогда далеко где-то от оных мест падают, слегка впрочем, поражая страстную часть души. Но когда человек подвига облечётся во все добродетели, и особенно в совершенную нестяжательность, тогда благодать озаряет всё естество его неким более глубоким чувством и возгревает его более к сильной любви к Богу. Поэтому-то демонские стрелы угасают тогда очень далеко от телесного чувства, потому что дуновение Святого Духа, движущее сердце к веяниям мира, погашает ещё несущиеся в воздухе стрелы огненосного демона. Однако и достигшего этой меры Бог попускает иногда злобе демонов, оставляя тогда ум его непросвещённым, чтобы самовластие наше не было совершенно связано узами благодати, не только для того, чтобы грех был побеждён подвигами, но и для того, что человек должен ещё преуспевать в духовном опыте; ибо кажущееся совершенство воспитываемого ещё не есть совершенно в сравнении с богатством воспитывающего Бога в любви ревнования, хотя бы кто-либо мог преуспеянием в трудах взойти через всю лествицу, показанную Иакову¹⁰⁵.

Сам Господь говорит¹⁰⁶, что сатана, как молния, упал с небес, чтобы он, безобразный и не смотрел на местопребывания святых ангелов. Поэтому, каким образом он, не удостаиваемый общения с добрыми рабами, может иметь ум человеческий общим обиталищем вместе с Богом? Но скажут, что это бывает по Божьему попущению? Они ничего более не прибавят; ибо воспитательное попущение никоим образом не лишает божественного света душу, но благодать часто только скрывает, как я уже сказал, от ума своё присутствие, чтобы подталкивать душу к злобе демонов для того, дабы она со всяким страхом и со многим смирением взыскивала помощи от Бога, постепенно познавая злобу своего врага. Подобно тому, как если бы мать, своё дитя, дурно поступающее касательно правил млекопитания, на короткое время отталкивала от объятий своих, чтобы оно, устрашаемое некоторыми, вокруг него стоящими, безобразными людьми или какими бы то ни было зверями, со многим страхом и слезами возвратилось назад к материнским грудям. Попущение же, по отвращению бывающее, душу, не желающую иметь Бога, как бы связанной предаёт демонам. Но мы не чада обиновения¹⁰⁷, да не будет! Но веруем, что мы действительные младенцы благодати Божией, млекопитаемые ею малыми попущениями и частыми утешениями, чтобы посредством благости её мы поспешали прийти в мужа совершенного, в меру возраста¹⁰⁸.

Воспитательное попущение приносит душе многую печаль, и смирение и умеренную безнадёжность, чтобы славолюбивая и боязливая часть её, надлежащим образом пришла к смирению, но скоро приводит сердцу страх Божий, и слезу исповедания, и сильное пожелание наипрекраснейшего молчания. Попущение же, бывающее по отвращению Божьему, позволяет душе вместе наполняться и безнадёжием, и неверием, и гневом, и гордостью. Поэтому до́лжно нам, изведавшим опыт обоих попущений, по свойству каждого и приступать к Богу. Ибо там мы должны принести благодарение с оправданием Ему, как наказывающему бездействием утешения необузданность нашего желания, дабы Он, как Отец благой, научил нас различию добродетели и порока; здесь же непрестанное исповедание грехов, и неослабная слеза и большее уединение, чтобы мы прибавлением трудов так возмогли когда-нибудь умилостивить Бога воззреть, как прежде, в сердца наши. Однако до́лжно знать, что, когда между душой и сатаной происходит брань при существенной битве, – я же говорю о воспитательном попущении, благодать, как я уже и сказал, правда скрывает себя, неведомой же помощью содействует душе, чтобы показать врагам её, что победа принадлежит одной душе.

Как когда кто-либо в зимнее время, стоя в каком-нибудь открытом месте и взирая в начале дня совершенно на восток, согревается от солнца всеми передними частями своими, а все задние части его будут непричастны теплоте, потому что нет солнца прямо над головой его: так и находящиеся в начале духовного действования согреваются в сердце отчасти святой благодатью, поэтому-то и ум их начинает плодоносить тогда духовные размышления; наружные же части его (сердца) остаются по плоти мыслящими, потому что не все ещё члены сердца в глубоком чувстве озаряются светом святой благодати. Этого именно некоторые не уразумевши, думали, что в уме подвизающихся существуют две как бы противоположные одна другой ипостаси. Поэтому, случается, что душа при одном и том же действии (благодати) помышляет и о добром и не добром так, как человек (приведённого) примера при том же самом прикосновении (солнца) и мёрзнет и согревается. Ибо с того времени, как ум наш поскользнулся в двойственность знания, с тех пор он находится в необходимости, хотя бы и не желал этого, при одном и том же действии (благодати) носить (в себе) и хорошие и худые мысли, особенно у входящих в тонкость различения. Ибо всегда, как только он спешит помышлять о добре, тотчас же он вспоминает и о зле, так как память человеческая от преслушания Адама разделилась на некое двойственное помышление. Поэтому, если начнём с горячей ревностью осуществлять заповеди Божии, то впоследствии благодать, неким глубоким чувством освещая все наши чувствилища, как бы сожигает наши помышления; услаждая же сердце наше каким-то миром неослабной любви, она располагает нас помышлять о чём-то духовном и уже не по плоти. Но это весьма часто случается с приближающимися к совершенству, которые имеют в сердце непрестанным памятование о Господе Иисусе.

Святая благодать через крещение усвояет нам два блага возрождения, из коих одно бесконечно превосходит другое, но одно она тотчас дарует, ибо обновляет нас в самой воде и освещает все черты души, т. е. то, что́ по образу омывая всякое пятно греха нашего; относительно же другого она выжидает, – чтобы вместе с нами совершить то именно, что́ по подобию. Поэтому, когда ум наш начнёт сильным чувством вкушать благость Святого Духа, тогда мы должны знать, что благодать начинает как бы надрисовывать на том, что́ по образу, то, что́ по подобию. Ибо как живописцы сперва расписывают фигуру человека одной краской и, понемногу расцвечивая краску краской, таким образом, передают вид подобопишемого даже и до волос: так и благодать Божия сперва крещением устрояет то, что́ по образу, в то, чем оно было, когда создан был человек. Но когда она увидит нас от всего произволения желающими красоты подобия и стоящими в мастерской её нагими и не пугающимися, то тогда, расцвечивая добродетель добродетелью и от славы в славу возводя образ души, усвояет ей сущность подобия. Так что чувство показывает нам, что в нас образуется то, что́ по подобию; совершенство же подобия мы познаём из просвещения, потому что ум, преуспевая в некоей мере и неизреченной соразмерности, усвояет все добродетели чувством; но духовную любовь никто не может стяжать, если Духом Святым не будет просвещён во всей удостоверенности. Ибо если ум совершенно не воспримет через божественный свет то, что по подобию, то он может иметь почти все другие добродетели, но ещё пребывает непричастным совершенной любви. Ибо когда он уподобится божественной добродетели, насколько, говорю, человек может уподобиться Богу, тогда и носит подобие божественной любви. Ибо как у подобопишемых наиблестящая из всех краска, присоединённая к образу, даже до улыбки передаёт сходство подобопишемого: так и у снова живописуемых божественной благодатью в божественное подобие просвещение любви, присоединённое всецело к благолепию по подобию, показывает то, что по образу; потому что иная добродетель и не может усвоить душе бесстрастие, кроме одной любви: ибо любовь – исполнение закона¹⁰⁹. Так что, поэтому, внутренний человек наш, день ото дня обновляется вкушением любви, достигает же полноты в совершенстве её.

Конечно, в начале преуспеяния, если мы горячо возжелаем добродетели Божией, Святой Дух даёт душе во всём чувстве и удостоверенности вкушать сладости Божией, дабы ум мог знать в точном познании совершенную награду за боголюбезные труды; но впредь надолго скрывает избыток сего животворящего дара, чтобы мы, хотя бы и совершили все другие добродетели, думали, что сами мы совершенно ничто по неимению ещё святой любви в навыке. Посему демон ненависти более беспокоит тогда души подвизающихся так, что они и самих любящих их обвиняют в ненависти и даже до лобзания распространяют тлетворное действие ненависти. Почему душа более печалится, когда носит в себе памятование о духовной любви, но не в состоянии усвоить её чувством по причине недостатка совершеннейших трудов. Поэтому до́лжно пока принудительно возделывать её в себе, чтобы нам достигнуть вкушения её во всём чувстве и удостоверенности, потому что никто, находясь в сей плоти, не может стяжать совершенства её, кроме только тех святых, которые дошли до мученичества и совершенного исповедничества. Ибо достигший сего совершенно изменяется и легко даже и пищи не желает: ибо у питающегося божественной любовью – какое может быть пожелание мирских благ? Посему премудрый Павел, великое вместилище знания, благовествуя нам по своему удостоверению о будущем наслаждении первых праведников, так говорит: царствие небесное не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе¹¹⁰, что составляет плод совершенной любви. Итак, непрестанно вкушать её здесь могут успевающие в совершенстве, но совершенно стяжать её никто не может, разве когда смертное совершенно поглощено будет жизнью¹¹¹.

Некто из любящих Господа каким-то ненасытимым пожеланием рассказывал мне, что «когда я пожелал сознательно познать любовь Божию, то Благий доставил сие во многом чувстве и удостоверенности, и я, – говорит, – настолько восчувствовал божественное действие, что тогда душа с некоей неизреченной радостью и любовью стала стремиться выйти из тела и отойти ко Господу и как бы не знать образа этой временной жизни». Достигший же опыта такой любви, хотя бы бесчисленно обижаем был кем-либо или потерпел убыток, – потому что случается иметь ещё нечто из такового, могущее быть трудом добываемо, – не гневается против него, но пребывает как бы прилепленным и к душе оскорбившего его или и причинившего убыток; воспламеняется же только против тех, которые или идут против бедных, или против Бога, как говорит Писание, глаголют неправду¹¹², или иначе как-либо живут лукаво. Ибо много уже любящий Бога выше себя, лучше же – более не любящий себя, но только Бога, уже не отмщевает своей чести, но желает только, чтобы почитаема была правда почтившего его вечной честью. Это же он имеет уже не по какому-то незначительному желанию, но таковое расположение приобретает впоследствии как бы в навык по причине многого опыта любви Божией. Притом до́лжно знать, что воздействуемый в такой любви Богом во время такового действования бывает выше даже веры, так как уже в сердечном чувстве он содержит, посредством многой любви, чтимого верой. Это именно нам ясно обозначает святой Апостол, говоря: ныне же пребывают три сия: вера, надежда, любовь; больше же сих любовь¹¹³. Ибо, как я сказал, в богатстве любви держащий Бога гораздо больше веры своей, так как он весь в любви.

Средняя мера действования священного знания располагает нас немало печалиться, когда, по какому-либо раздражению оскорбивши кого-либо, сделаем его врагом своим. Поэтому-то оно, укалывая совесть нашу, никогда не ослабевает до тех пор, пока многим оправданием мы не приведём оскорблённого в прежнее расположение. Высшее же обладание им, даже когда кто-либо из мирских людей несправедливо разгневался бы на нас, побуждает нас много говорить и крайне заботиться, так как мы всецело становимся преткновением кому-либо из говорящих от века сего. Почему и ум бывает тогда недеятелен в созерцании, потому что слово знания, будучи всё любовью, не позволяет рассудку расширяться к восприятию божественных созерцаний, если прежде не примем в любви и всуе гневающегося на нас. Если же он не желает, чтобы это было, или опять – удалился от сношений с нами, то оно побуждает, чтобы мы, в некоем нестеснённом излиянии души, прилагая образ лица его к (нашему) расположению, таким образом, в глубине сердца исполнили закон любви: ибо, – говорит, – до́лжно желающим иметь знание о Боге и на лица несвоевременно гневающихся взирать в рассудке своём с безгневной мыслью, а когда это сбылось, то ум наш не только беспрепятственно будет двигаться к богословию, но даже со многим дерзновением восходит к любви Божией, как беспрепятственно стремящийся со второй ступени на первую.

Для начинающих любить истину путь добродетели кажется весьма неровным и страшным не потому, что он таков, но потому, что человеческое естество тотчас от чрева входит в общение с шириной удовольствий; но для могущих пройти до середины его он показывается весь приятным и лёгким: ибо зло, действием добра подчинённое доброму нраву, уничтожается вместе с памятованием о неразумных удовольствиях; почему душа впредь охотно проходит все стези добродетелей. Посему Господь, когда вводит нас на путь спасения, говорит, что узок и тесен путь, вводящий в царствие небесное, и немногие проходят через него¹¹⁴. К желающим же сильным произволением пребывать при соблюдении святых заповедей Его Он говорит: ибо иго моё благо и бремя моё легко¹¹⁵. Поэтому при начале подвига до́лжно по некоторому принуждённому хотению исполнять святые заповеди Божии, дабы Благий Господь, узрев намерение и труд у нас охотный и волю, весьма охотно служащую славным хотениям Его, послал благодать свою; ибо от Господа тогда уготовляется хотение¹¹⁶, чтобы мы при сильной некоей радости непрестанно совершали благое; ибо тогда мы подлинно почувствуем, что Бог есть возбудитель в нас и хотения и действования по благоволению¹¹⁷.

Как неразогретый или неразмягчённый воск долго не может принять налагаемую на него печать: так и человек, если не будет испытан трудами и немощами, не может вместить печать добродетели Божией. Посему Господь говорит божественному Павлу: довольно для тебя благодати Моей; ибо сила Моя в немощи совершается¹¹⁸ Сам же Апостол похваляется, говоря: И потому я гораздо охотнее буду хвалиться немощами своими, чтобы обитала во мне сила Христова. Но и в Притчах написано: ибо кого любит Господь, – наказует; биет же всякого сына, его же приемлет¹¹⁹. И Апостол, конечно, немощами называет восстание врагов спасительного Креста, которые беспрерывно случались как с ним, так и со всеми тогдашними святыми, чтобы не превозносились, как он говорит, чрезвычайностью откровений¹²⁰ но более утверждались смирением в образе совершенства, посредством частых уничижений благоговейно сохраняя божественный дар. Но ныне немощами мы называем лукавые помыслы и телесные расстройства. Ибо тогда, поскольку тела святых, подвизающихся против греха, предавались смертоносным побоям и различным другим скорбям, они были гораздо выше страстей, вследствие греха прившедших в человеческое естество. Но ныне, поскольку мир церквей умножается ради Господа, до́лжно, чтобы тело подвижников было испытываемо беспрестанными расстройствами, а души – лукавыми помыслами, и особенно у тех, в коих знание действует во всём чувстве и удостоверенности, дабы они были и вне всякого тщеславия или даже превозношения и возмогли, как я сказал, посредством многого смирения вместить в сердцах печать красоты Божией, по говорящему святому: обозначен на нас свет лица Твоего, Господи!¹²¹ Поэтому до́лжно нам с благодарностью терпеть волю Господню, так как непрерывность болезней и борьба с демонскими помыслами вменятся нам тогда во второе мученичество. Ибо тогда, говорящий святым мученикам через оных беззаконных начальников: отрекитесь от Христа, возлюбите же житейскую славу, – и ныне то же самое непрестанно говоря, от себя самого предлагает рабам Божиим; и тот, который тогда мучил тела святых, и в высшей степени оскорблял учителей чести через служащих оным дьявольским помышлениям, – сам и ныне со многими оскорблениями и уничижениями причиняет исповедникам благочестия разные страдания, особенно когда они с многою силой ради славы Господа помогают утруждённым бедным. И посему до́лжно было нам с твёрдостью и терпением совершать перед Богом свидетельство¹²² нашей совести; ибо, говорит, терпя потерпех Господа и внят ми¹²³.

Смиренномудрие есть дело трудно приобретаемое; ибо насколько оно велико, настолько со многими подвигами оно достигается; усвояется же оно причастниками святого знания двумя способами, именно: когда подвижник благочестия находится в середине духовного опыта или по причине немощи телесной, или по причине не во время враждующих против заботящихся о правде, или по причине лукавых помыслов, то он имеет помышление как бы более смиренное. Но когда ум будет озарён святой благодатью во многом чувстве и удостоверенности, то тогда душа имеет смиренномудрие как бы естественное. Ибо, будучи утучняема божественной благостью, она более не может возбуждаться к славолюбивой надменности, хотя бы непрестанно исполняла заповеди Божии, – лучше же, – она считает себя смиреннее всех по причине общения с божественной кротостью. Оное же смиренномудрие часто имеет печаль и уныние, а это – радость со всемудрой стыдливостью; потому именно первое усвояется, как я сказал, находящимися в середине подвигов, а второе ниспосылается приближающимся к совершенству; потому оное часто подвергается поношению со стороны житейских благопреуспеяний, а это, хотя бы кто-либо представил ей все царства мира и не боится и совершенно не чувствует страшных стрел греха: ибо, будучи всецело духовным, оно совершенно и не знает телесной славы. Но подвижнику, всяческим образом прошедшему через оное, надлежало бы прийти к этому. Ибо если бы через оное благодать наперёд испытательно не умягчила нашего самовластия нанесением воспитательных страстей, то она не даровала бы нам великолепия его.

Любители удовольствий настоящей жизни от помыслов приходят к преступлениям; ибо будучи носимы нерассудительной мыслью, они почти все свои страстные представления желают перенести как в слова беззаконные, так и в дела нечестивые. Напротив стремящиеся достигнуть аскетической жизни, от проступков приходят к лукавым помыслам или к каким-либо лукавым и зловредным словам. Ибо если демоны увидят таковых или охотно переносящими злословие, или говорящими что-либо праздное и неблаговременное, или смеющимися, как не до́лжно, или чрезмерно гневающимися, или желающими пустой и суетной славы, то тогда единодушно вооружаются против них. Ибо, принимая особенно славолюбие в предлог своей злобы, они через него, как бы через какую-то тёмную дверь, вскакивая, похищают души. Поэтому, желающим жить вместе с множеством добродетелей не до́лжно было бы ни желать славы, ни встречаться со многими, ни пользоваться беспрестанными выходами, или злословить кого-либо, хотя бы злословимые достойны были злословия, ни даже беседовать о многом, хотя они могли бы говорить всё хорошее; ибо многословие, чрезмерно развлекая ум, делает его не только недеятельным в отношении к духовному деланию, но и передаёт его демону уныния, который, ослабляя его чрезмерно, предаёт демонам печали, а потом и гнева. Итак, до́лжно всегда уму быть занятым соблюдением святых заповедей и глубоким памятованием о Господе славы. Ибо, говорит, храняй заповедь, не увесть глагола лукавна¹²⁴, т. е. не уклонится в худые помыслы или слова».

Когда сердце с какой-то горячей болью начнёт воспринимать демонские стрелы так, что боримый думает, что носит самые стрелы, то душа вместе с болью ненавидит страсти, как находящаяся в начале очищения. Ибо ежели она не будет весьма сильно болеть о бесстыдстве греха, то она не возможет обильно порадоваться благости правды. Поэтому желающий очистить сердце своё памятованием о Господе Иисусе, пусть всегда воспламеняет его, cие только имея занятием и непрестанным делом. Ибо желающим отбросить испорченность свою не до́лжно иногда молиться, а иногда нет, но всегда пребывать в молитве, в хранении ума, хотя бы они пребывали где-либо вне молитвенных домов. Ибо как желающий очистить золото, ежели далее и на короткое время оставил бы праздным огонь горнильный, причиняет очищаемому веществу снова твёрдость: так и то помнивший о Боге, а то нет, по праздности теряет то, что кажется ему приобретённым молитвой. Но человеку, любящему добродетель, свойственно всегда памятованием о Боге уничтожать земляность сердца, чтобы таким образом, когда огнём памятования о добре зло постепенно истощается, душа с большей славой возвратилась совершенно к своему естественному блеску.

Бесстрастие значит не то, чтобы не быть боримым демонами, потому что иначе мы должны, по Апостолу, выйти из мира¹²⁵, но то, чтобы боримые ими оставались непреоборимыми. Ибо и вооружённые воины бывают поражаемы стрелами от противников, и слышат не только свист стреляния, но и видят самые посылаемые против них почти все стрелы, однако не поражаются по причине твёрдости воинских одежд, но они, будучи покрываемы железом во время брани, обладают непобедимостью. Мы же, вооружённые всеоружием святого света и спасительным шлемом¹²⁶, посредством всех добрых дел рассечём тёмные фаланги демонов. «Ибо не только то, чтобы более не делать зла, уже приносит чистоту, но чтобы и попечением о добре совершенно уничтожить зло».

Когда человек Божий победит почти все страсти, то остаются два демона, борющиеся с ним, из которых один беспокоит душу, от многого боголюбия увлекая её к неуместной ревности, так что она не желает, чтобы кто-либо другой наравне с нею угодил Богу; другой же – тело, каким то огненным действием возбуждая в нём похоть к соитию. Но это случается с телом, во-первых, вследствие того, что эта похоть свойственна природе для деторождения и посему скоро бывает побеждаема; а во-вторых и по Божию попущению. Ибо когда Господь увидит кого-либо из подвижников, весьма процветающих множеством добродетелей, то Он иногда попускает его быть запятнанным от такового демона, чтобы он считал себя ничтожнее всех людей живущих. Конечно, досаждение страсти или следует за подвигами или иногда и предшествует им, чтобы предупреждением или последованием страсти душа казалась некоторым образом негодной, как бы велики ни были её подвиги. С первым будем сражаться многим смиренномудрием и любовью, а со вторым – воздержанием, и безгневием и глубоким помышлением о смерти, чтобы, непрестанно ощущая вследствие этого действие Святого Духа, мы стали о Господе выше и сих страстей.

Те из нас, которые становятся участниками святого знания, дадут отчёт и во всех невольных движениях, потому что, – говорит Иов, – ты обозначил и то, в чём невольно преступил и я¹²⁷ и справедливо. Ибо если кто не перестанет памятовать о Боге и не вознерадит о святых заповедях Его, то он невольно или вольно не подпадёт преступлению. Поэтому до́лжно тотчас и касательно невольных проступков приносить Владыке сильное исповедание, т. е. усиленное исполнение обычного правила, – потому что невозможно, будучи человеком, не погрешать по-человечески, – до тех пор, пока совесть наша слезой любви не удостоверится касательно отпущения сих. Ибо, – говорит¹²⁸, – если исповедуем грехи наши, верен есть и праведен, чтобы оставить нам грехи наши и очистить нас от всякой неправды. Но до́лжно непрестанно внимать чувству исповедания, чтобы как-нибудь, конечно, и совесть наша не обманула себя, предположивши, что она достаточно исповедовалась Богу, потому что суд Божий гораздо выше нашей совести, хотя бы кто при всём убеждении ничего не сознавал в себе, как премудрейший Павел научает нас, говоря: но и не сужу себя; ибо ничего не сознаю в себе, но этим не оправдываюсь, судия же мне Господь¹²⁹. Ибо ежели мы не исповедуемся надлежащим образом касательно и сего, то во время исхода нашего мы найдём в себе какую-то неясную боязливость. Но нам, любящим Господа, до́лжно молиться, чтобы тогда оказаться вне всякого страха, потому что находящийся тогда в страхе свободным образом не пройдёт тартарских властителей: ибо они имеют как бы защитником своей злобы боязливость души. Но душа, веселящаяся в любви к Богу во время разлучения, с ангелами мира носится выше всех тёмных полчищ; ибо она как-бы окрылена духовной любовью, как неослабно носящая исполнение закона – любовь¹³⁰. Поэтому именно и в пришествие Господа будут восхищены со всеми святыми те, которые с таковым дерзновением отходят из жизни; те же, которые хотя на короткое время страшились бы во время смерти, будут оставлены в толпе всех других людей, как находящиеся под судом, чтобы, быв искушены огнём суда, они получили воздаяния, должные им по их делам, от благого Бога нашего и Царя Иисуса Христа, потому что Он есть Бог правды и Его есть над нами, любящими Его, богатство благости царствия Его во век и во все веки веков. Аминь.