Глава третья
Бог в частной и всемирно-исторической жизни рода человеческого

В сороковых годах, в г. Староконстантинове (Волынской губ.), как всегда, стояла часть войска. Неизвестно, по какой причине, солдаты были помещены невдалеке от порохового погреба. Была ли это неосмотрительность, была ли это необходимость – теперь не разбирать. В среде расположения части воинов была кухня, простая печь, устроенная по-походному, в земле. Печь была очень близка к пороховому погребу. Как случилось – неизвестно, но искра из печи попала в погреб; конечно, все, у кого хватило присутствия духа, бросились к погребу, чтобы отвратить страшную беду. Кто не знает самоотверженности нашего солдата? Кто не знает его решимости пожертвовать своею жизнью, лишь бы выполнить долг службы? И в этот раз солдаты сделали многое, но не все: не отвратили страшного бедствия. Видно, нужно оно было жителям. Город запылал. Широкою рекою потекло пламя по городу. Дом за домом, улица за улицей становились добычею лютого пламени. Было горячее лето. Постройки были сухи, как солома. Не было спасения домам, тем более имуществу. Все гибло хижины, дома и даже палаты. Был один каменный дом, крытый железом; он был в стороне от огненной реки. Хозяин дома, гордый пан, не дрожал пред бедою, спокойно сидел на балконе, насмешливо оглядывал несчастных погорельцев и надменно говорил: «Крыли бы, дурни, крыши железом и были бы спокойны, вот я...» Но не окончилась речь вельможного пана – замерла на устах. Страшный треск крыши прервал слова гордеца. С ужасным грохотом свертывались жестяные листы крыши, падали на землю, куски раскаленной жести отлетали на соседние постройки. Ничего не спас гордый пан из своего огромного имущества. А тут же, не особенно далеко от дома гордого пана, в самом центре бушующего пожара, стояла бедная, почти пригнувшаяся к земле еврейская хатка. Ее владелица была бедная-бедная еврейка. Когда рушились дома, крытые черепицею и железом, могла ли подумать еврейка, что ее крытая соломой хатка спасется от разъяренной стихии! Кто знает, что перечувствовала в это страшное время бедная женщина! Может быть, она переходила от отчаяния к безумию; а может быть, что она в несколько мгновений поняла то, что не всегда понимают и великие мудрецы. Вбежав в храм, еврейка упала на колени и горячо молилась о спасении своего дома. Как некогда услышал Господь мольбу хананеянки, так теперь не оставил Он горячей мольбы бедной еврейки: ее домишко остался цел и невредим, тогда как все окрестные дома сгорели почти до основания. Говорили, что еврейка не скрывала ни пред своими единоверцами, ни тем более пред христианами, что дом ее спасен заступлением невидимой ей Силы. Не меняют старые люди своего исповедания, и еврейка не приняла крещение. Но она не походила на тех прокаженных, которые оказались неблагодарными. У еврейки до самой смерти было живо чувство благодарности, и она всякий год, до самой своей смерти, приносила в церковь несколько копеек.

Если всещедрый Господь не оставляет без внимания молитв людей, не уверовавших в Сына Божия, то оставит ли Он нас, детей Своих, когда мы горячо вознесем к Нему свои молитвы сердцем и устами? («Воскр. Чт.», 1883 г. № 52.)

После победы над турецкими войсками под Хотином запорожские казаки, по своему обыкновению, вторглись в турецкие земли для грабежа. Разграбив много сел и городов турецких и наполнив богатою добычею свой корабль, запорожцы пустились по морю в обратный путь и уже приближались к Запорожью. Но в это время поднялся сильный встречный ветер, и огромные морские волны с такою силою ударяли о корабль, что в нем скоро образовалась течь, и он стал наполняться водою. Видя неминуемую свою погибель, грабители-запорожцы обратились со слезами и воплем великим к Богу, да избавит их молитвами Пречистой Богородицы Печерской и св. архистратига Михаила от угрожающей им опасности, дав при этом обет послужить некоторое время в обители Матери Божией. И вот, когда они молились, совершилось великое чудо: из нижней части корабля внезапно явился пред ними златовидный юноша на блестящем коне и, став посреди испуганных людей, сказал им: «Не бойтесь, мужи, но прилежно молите Бога, и Он избавит вас от смерти, на то Он и послал меня», – и стал невидим. Между тем, ветер утих, море успокоилось, а корабль, который был уже до половины наполнен водою, оказался теперь совершенно сухим, как будто бы в нем никогда не было течи. Бывшие свидетелями такого чуда, запорожцы от всего сердца прославили Бога, избавившего их от ужасной смерти, и благополучно возвратились на родину, где и поспешили выполнить данный ими обет послужить в обители Божией Матери, в великой Киевской лавре (Заимств, из собственноручных записок митр. Петра Могилы, напечатанных в VII т. «Арх. Юго-западной России», сн. «Воскр. чт.», 1887 г.).

Один ремесленник (по занятию портной), работал в той комнате, где в колыбели спал его ребенок. Вдруг, среди веселья, без всякого видимого повода, им овладел какой-то непонятный страх, словно от спазма сжалось его сердце, и какое-то смутное чувство говорило ему, что жизни спящего в колыбели малыша, угрожает какая-то опасность. Мало этого, он совершенно отчетливо услыхал внутри себя голос, кратко и определенно говоривший ему: «Встань скорее и возьми ребенка из колыбели!»

Ремесленник не послушался сейчас же этого неизвестного голоса. Он старался даже успокоить себя разными соображениями. Ребенок спал по-прежнему крепко в своей постельке; ничто его не беспокоило в комнате; на улице также все было тихо. Откуда же может грозить опасность его жизни? «Должно быть, это просто воображение создало такое беспокойство душевное; нужно его прогнать», – порешил портной и, взяв опять иголку для работы, постарался даже затянуть песню. Действительно, ему удалось успокоиться на несколько мгновений; но потом вдруг снова объял его страх, на этот раз гораздо сильнее прежнего, и опять он услыхал внутренний голос, более определенный и почти угрожающий: «Встань скорее и возьми ребенка из колыбели!»

Опять отец прекращает свою работу, и песня сама собою замерла на его устах. Внимательно он озирается кругом и осматривает всю комнату, начиная от своего рабочего стола и до самого последнего, отдаленного уголка ее. Так как он решительно нигде не нашел какого-либо повода опасаться за ребенка, а последний по-прежнему крепко спал в своей постельке, то ему показалось неразумным из-за какой-то воображаемой опасности будить ребенка и вынимать его из теплой постельки. Не слушая, таким образом, голоса, он опять занял свое место за рабочим столом и принялся за работу; но у него уже исчезла прежняя веселость: он не напевал более песни.

Тщетно употреблял теперь он все усилия к тому, чтобы преодолеть какими-либо соображениями свой страх. Через несколько мгновений страх снова возвратился, и гораздо сильнее прежнего; в сердце же с силою громового удара опять раздался голос: «Встань скорее и возьми ребенка из колыбели!» Теперь, наконец, он сделал то, чего требовал предостерегающий голос. Мгновенно он был уже у колыбели, поспешно взял малыша и вернулся на свое место.

Едва только он присел на стул, как в том углу комнаты, где находилась колыбель, раздался сильный грохот. Весь потолок мгновенно рухнул, отвалился на колыбель и совершенно покрыл ее мусором и отвалившимися кусками штукатурки. Ребенок испугался сильного шума и заплакал, но он был цел и невредимо покоился на руках отца, который, будучи глубоко тронут случившимся, прижимал его к своему сердцу. Какою живою радостью объята была бедная мать, когда, услышав громкий шум, в ужасе, вбежала в комнату; она боялась, что муж и ребенок убиты, а они оба остались целы и невредимы. Преисполненное глубокой набожностью ее сердце, равно как и ее мужа, излилось искреннейшею молитвою к Господу, когда муж рассказал ей, как чудесно был спасен дорогой им ребенок. (Сост. по «Воскр. чт.», 1885 г. № 19.)

В 1748 году вдова барона Родиона Кондратьевича фон Вейделя (он служил генерал-поручиком и, получив отставку, жил небогато в деревне Харьковской губ.) Елизавета Богдановна, урожденная Пассекова, искренно православная и набожная, по дороге в Петербург сильно занемогла в Ахтырке. Озабоченная участью юных детей своих, она усердно молилась в тамошнем Покровском храме пред чудотворной Ахтырской иконой Пресвятой Богородицы об исцелении. Во сне, на 2 мая, Божия Матерь объявляет ей, что она через пять дней оставит земную жизнь и должна поэтому готовиться к смерти, а имение раздать нищим. Больная упомянула о двух дочерях, которых она покинет в малолетстве и без пропитания. «О детях твоих не заботься, Я буду для них попечительницей», – отвечала Богоматерь и повторила приказание раздать имение, дабы совершались молитвы. Баронесса объявила о бывшем ей видении своему духовнику, равно и другим лицам, и чрез пять дней действительно умерла. Затем вскоре, совершенно неожиданно, обе малолетние ее дочери были потребованы к Высочайшему двору и, там воспитанные, впоследствии выданы в замужество, одна (Анна Родионовна) за графа З.Г. Чернышева, а другая (Марья Родионовна) – за графа П.И. Панина. Этот драгоценный рассказ, помещенный в книге Филарета, архиепископа Черниговского⁵⁸, мы можем несколько восполнить сведениями из рукописной автобиографии покойного архимандрита Ново-иерусалимского монастыря, о. Мельхиседека († 6 января, 1853 г.). «Императрица Елизавета Петровна, – пишет он, – узнав от своих приближенных вельмож о благодатном сновидении баронессы и об оставшихся после нее сиротах, прозванных «дочерьми Богородицы», сказала: «Нельзя Матери Божией, Царице Небесной, видимо быть тем, чем Она благоволила наречь Себя; это должна исполнить земная царица, Ее верная служительница. Итак, я буду им вместо матери!» Когда, по Высочайшему повелению, сироты были из Харьковской губернии привезены в Петербург и представлены во дворец, государыня нежно целовала и прижимала их к своему сердцу, расположила остаться во дворце и дала им отличное воспитание «в страхе Господнем». Обе сестры, со временем, пожалованы фрейлинами. Чернышева пользовалась дружбой великой княгини Екатерины Алексеевны и проводила с нею критическую ночь перед возведением ее высочества на императорский престол⁵⁹.

Знаменитые сестры, храня живое, благоговейное воспоминание о чудесном устроении своей судьбы, делали важные пожертвования для Покровского храма, заключающего в себе Ахтырскую икону Божией Матери. Графиня А.Р. Чернышева построила вблизи него другой – каменный, во имя Рождества Христова храм, с жилыми, по обеим сторонам нового храма, комнатами, где она нередко проживала по целым месяцам и хотела провести последние дни свои. В этом храме три картины, дар храмоздательницы, принадлежат кисти знаменитого испанского живописца Мурильо († 3 авг., 1682 г.) и приобретены за весьма дорогую цену. В соборный Покровский храм пожертвовано ею напрестольное Евангелие (изд. Моск., 1759 г.), обложенное серебряными досками, весом 2 п. 22 ф. и оцененное в 15.000 руб. ассигн.; сребросызолоченный потир с дискосом, брильянтовое перо, изумруд, а брильянтовые знаки ордена св. великомученицы Екатерины, Высочайше пожалованные графине, возложены, по ее желанию, на ризу чудотворной иконы. Графиня М.Р. Панина прислала в дар Евангелие в 5.000 руб., весом 1 п. 30 ф., ради ежедневного за упокой поминовения о душах в Бозе почивших родителей ее, коих тела ею же, дочерью, перенесены и положены в эту св. церковь 1770 года, 18 мая. Но в следующем же году и она погребена была в том же храме, при гробах родителей ее⁶⁰.

«Вспоминая свою прошлую жизнь и наблюдая настоящую, – сообщает в одном духовном журнале некто г. Величков, – я пришел к убеждению, что не только в важных случаях жизни, но и в повседневной Промысл Божий не оставляет человека, и самое незначительное, пропущенное без внимания в свое время обстоятельство имело смысл и значение в последующих случаях.

С целью поделиться своим убеждением с другими я приведу несколько обстоятельств из своей жизни. Однажды я был у всенощной в храме во имя Нерукотворенного Спаса (эта церковь вверху под куполом можайского Николаевского собора) и, устав стоять, хотел во время чтения прислониться к стене, но, не доведя плеча своего на одну десятую вершка до стены, вздумал взглянуть на нее... и представьте мой ужас: я прислонился бы к двери, которая была не заперта, а за дверью зияло отверстие шириной в 2 сажени, ведущее до самого фундамента вниз, а на пути перекрещивались бревна, железные сваи и т.п. Облокотись я – и смерть неминучая; я разбился бы ранее, нежели долетел до земли.

Еще случай был в Москве: я пришел за покупкою в посудную лавку, тускло освещенную лампою, и подошел к прилавку. Бывший ранее меня покупатель потянулся через меня сбоку за сдачею. Желая дать место, я сделал шаг назад и упал в открытое отверстие, ведущее в подвал. Ноги мои, в поджилках, зацепились за одну половинку двери; голова лежала на другом краю, а тяжесть корпуса увлекала меня вниз. Покупатель отшатнулся. Я онемел и только молча протянул руки, прося помощи... В тот момент, когда я чувствовал, что должен рухнуть, слышу, что меня кто-то пихает в спину; одно движение – и я спасен. Рабочий, бывший в подвале, услышав шум, прибежал и спас меня, выталкивая в спину из отверстия. Будь он менее сообразителен и мешковат, и я разбился бы о стеклянную посуду и каменные ступени.

Кто же спасал меня, как не Промысл Божий? Здесь видимо присутствовал Господь, исполняя Свои слова любви к человеку.

Я мог бы сотни случаев привести еще, но достаточно и того, что сказал, и приглашаю всех и каждого не верить в слепой случай, не приписывать все только себе и только другим лицам, но веровать в силу и власть Помощника и Покровителя – Бога Творца. Пусть каждый припомнит разные случаи в своей жизни, и он убедится, что самое незначительное обстоятельство не без воли Божией, а если так, то пусть не будет места ропоту и отчаянию, а покорность и терпение заменят их («Душепол. чтен.», 1884 г., ч. 1).

1. «Весною 1860 года двоюродный мой брат, – пишет граф М.Д. Бутурлин, – генерал Д., в бытность свою в Петербурге, отобедав однажды у своего знакомого И.Н. К..а и желая доставить удовольствие семи или восьмилетней дочери последнего, предложил ее отцу покататься с нею в его (генерала Д.) карете по случаю бывшей тогда в городе иллюминации. Карета была двухместная, и потому в нее уселись только оба упомянутые мужчины, а девочке пришлось стоять перед ними; монотонность тихого по улицам катанья надоела хозяину кареты, а так как выезжать из ряду экипажей не дозволялось, он приказал кучеру остановиться и вышел из кареты, чтобы пешком добраться до своей квартиры, находившейся неподалеку оттуда, у Конюшенного моста на Мойке. Но едва девочка уселась на месте, занимаемом прежде генералом Д., как какой-то экипаж, лошадей коего не мог удержать их кучер, устремился поперек рядов, и дышло этого экипажа врезалось в окно дверец кареты, в коей сидели И.Н. К... со своей дочерью, и, пробив поднятое оконное стекло, вошло концом в противоположное окно. Случись это несколькими минутами ранее, когда генерал Д. сидел еще в карете, стоявшая между дверцами девочка была бы убита наповал».

«И после этого иные говорят, что чудес уже более нет. Их нет для тех, кои не хотят их замечать, – если, видев их, не хотят признавать их за таковые». (Из кн.: М. Погодин. Простая речь о мудреных вещах. Изд. 1884 г.)

2. Отец московского профессора Крюкова, учитель рисования в Казанском университете, обязался написать несколько образов для сельской церкви в имении помещика Моисеева, но не успел кончить своего обязательства и скончался. Вдова просила дать ей сколько-нибудь за изготовленную работу. Заказчик отвечал, что он потерпел убыток, обязавшись заплатить другому нанятому живописцу за окончание больше того, что должен был покойному. На том дело и остановилось. Вдруг профессор Казенбек (знакомый Моисеева и Крюкова) видит во сне кого-то, который ему говорит: «Скажи Моисееву, чтоб он удовлетворил вдову Крюкову». Казенбек не обратил никакого внимания на этот сон, как вдруг через несколько времени видит его повторение с упреком: что же ты не идешь к Моисееву? Рассказывая дома, он смеялся такому случаю, но никак не думал исполнять неприятного поручения. Наконец, он видит в третий раз то же самое – и уже с угрозою: если Моисеев не даст денег Крюковой, то он умрет (он был болен), да если и ты не напомнишь ему, то и тебе будет худо. Казенбек, проснувшись, почувствовал лихорадку и испугался: «Нет, шутка плоха, пойду к Моисееву и расскажу ему все». Больной Моисеев отвечал: «Помилуйте, я рад заплатить впятеро, лишь бы выздороветь», – и послал тотчас сколько-то денег Крюковой. Он выздоровел, у Казенбека также лихорадка не возобновилась. Крюкова была совершенно довольна, получив неожиданное удовлетворение» (оттуда же).

3. «В 1872 году, в чистый четверг Страстной седмицы, сидел я в конторе села Нового, и тут же был эконом Г. Вдруг влетает, жужжа, какое-то насекомое с длинным туловищем и крыльями. Увидя его, я махнул платком – и оно упало на пол. Эконом хотел его задавить ногою, но я не велел и, взяв за крылья ножницами, понес вон. Едва мы переступили порог в переднюю, как за нами рухнул потолок – на то самое место, где мы за минуту стояли, и захватило даже стол, за которым я сидел: упал слой алебастра, толщиною в вершок, величиною в 1,5 квадратных аршина» (оттуда же).

Несколько лет тому назад прочел я в одной венской газете, кажется, «Прессе», со всеми подробностями, следующее. На одной фабрике, через которую проходил вал, приводивший в движение посредством ремней различные машины, стоял один рабочий; вдруг услышал он, как его окликнули по имени, он пошел к своему соседу и спросил его, что ему нужно. Тот положительно отрицал, чтоб он звал его, и в тот же момент лопнула машина, так что, вероятно, убила бы только что отошедшего от нее рабочего, во всяком случае, сильно бы ранила его. (См.: Гелленбах. Человек, его сущность и назначение. Изд. 1885 г.)

Один йоркшийский викарий пишет:

«Осенью 1858 года я жил в Инверкаджиле, в самой южной части Новой Зеландии. В те дни там была только одна гостиница, содержимая датчанином. Никакого селения там не было; местность была самая дикая. Дня через два по моем приезде в эту гостиницу ко мне обратился, назвав меня по имени, один из корабельщиков, делавших тот корабль, на котором я прибыл из Англии в Новую Зеландию. Я его хорошо знал, потому что однажды, во время нашего переезда его заковали в кандалы за мятежные речи, и я часто с ним разговаривал как прежде, так и после этого происшествия. Когда наш корабль достиг входа в порт Номере, этот человек с пятью или шестью другими из экипажа дезертировал темною ночью, воспользовавшись китоловным ботом, находившимся при корабле.

Вечером я зашел в большую кухню нашего отеля и застал там этого человека и нескольких других. Они сидели около огня, курили и пили. Хозяин гостиницы был тут же, и мы все очень дружелюбно относились друг к другу. Оказалось, что трое или четверо из присутствовавших были также в числе дезертиров, хотя я сперва не узнал их. Они сообщили, что отправляются завтра утром на остров Руапюк, где жил миссионер, так как один из компании хотел жениться, а по соседству на материке не было никакого пастора. Я сказал, что охотно посмотрел бы миссионерскую станцию, а они тогда сказали, что намерены там остаться день или два лишних, так как на острове водится много диких кабанов, на которых можно будет поохотиться, ночуя в лодке. Они говорили, что у них множество провизии – мяса, рыбы, хлеба и т.д., сверх того пиво и водка и пара бутылок шампанского для свадебного завтрака. По их словам, необходимо было отправиться около 4 час, чтобы избежать прилива, который был опасен в месте переезда. Все они очень хотели, чтоб я к ним присоединился, и я совсем вошел во вкус этого предприятия и обещал отправиться, если они меня позовут. Помню, как встал, чтобы идти спать, и сказал: «Ну, хорошо! Так как я должен быть готов раньше 4 ч., то не буду больше сидеть». Тогда было около 11 ч. Они сказали, что все сейчас улягутся и разбудят меня непременно: «Не бойтесь, без вас не уедем!»

Я оставил их с самым решительным и твердым намерением отправиться с ними. Дело было улажено, и только ради этого я и отправился спать, так как иначе подождал бы еще по крайней мере час. У меня не было с собою свечи; я зажигал ее обыкновенно в спальной. Выйдя из той кухни, я прошел через вторую кухню в переднюю часть дома и вошел на лестницу. Я поднялся ступеней на пять, когда кто-то или что-то сказало: не езди с этими людьми. На лестнице наверное никого не было; я остановился и сказал: почему? Голос, который как будто принадлежал другому лицу, явственно говорящему внутри моей груди (а не в уши), сказал пониженным тоном, но с повелительным выражением: ты не должен ехать. Но, сказал я, я обещался. Ответ или предостережение повторилось опять: ты не должен ехать. Но как мне быть? Они придут за мной. Тогда тот же внутренний голос, который не был однако частью моего сознанья, особенно отчетливо и выразительно сказал: ты должен запереть свою дверь. Все это время я стоял неподвижно на лестнице; я даже не помнил в эту минуту, запиралась ли моя дверь: это для меня ясно из того, что, подумав сначала, что я должен ехать и поеду, я затем сейчас же ощутил странное чувство таинственной опасности и недоумевал, как мне загородить дверь в случае, если у нее нет замка или болта. Дойдя до комнаты, я зажег свечу и, осмотревшись, нашел у двери крепкий железный болт. В доказательство того, что дело было не в простом чувстве нежелания, я могу упомянуть, что даже и тут я колебался, запирать дверь или нет, – так хотелось мне ехать и так я привык в те дни (мне было только 19 лет) поступать по своей воле во всех случаях. Наконец, какой-то внутренний толчок заставил меня запереть дверь, и я лег в постель. Тогда прежнее волнение сменилось во мне великим спокойствием, и я скоро заснул.

Первое, что я услышал – часов около 3 утра (я предполагаю), – были удары в дверь, как я и ожидал. Я совершенно проснулся, но не отвечал. Тогда я услыхал голоса, и дверь стали сильно трясти и дергать. Я не говорил, ибо знал, что только ответь я, и меня непременно бы убедили. Я решился не ехать. После стука и шума я услыхал их божбу и проклятия. Но я лежал, притаясь. Наконец, они отчаялись и ушли. Я полежал немножко, недоумевая, не было ли это в конце концов безумием с моей стороны, и затем заснул здоровым сном.

Около 9 ч. я сошел в столовую, где завтракал какой-то военный – капитан или полковник. Когда я вошел в комнату, он сказал: «Слышали вы, что случилось?» – «Нет, я только что встал». – «Как же! – сказал он, – какая-то компания отправилась рано утром из гостиницы в Руапюк, и их лодка разбилась о камни, и все они до одного потонули». Я сказал ему, что чуть было не поехал вместе с ними. «Ну, так вы счастливо отделались», – сказал он. Я сообщил ему, что имел что-то вроде предостережения и что запер дверь, но не рассказал всех подробностей.

Тела двоих или троих из этих людей были прибиты к берегу в тот же день, остальные – через несколько дней. Никто из них не спасся, и если бы я был с ними, то погиб бы, без всякого сомнения». (См.: Э. Гернеи, Ф. Майерс, Ф. Подмор. Прижизненные призраки и другие телепатические явления. Пер. с англ. 1893 г.)

Умерший в Москве в 1880 году крестьянин-поэт Ив. Захар. Суриков, талант которого ставится рядом с Кольцовым и Некрасовым, терпел крайнюю нужду, которая у него иногда доходила до ужасных размеров. Раз поэт даже хотел покончить с собой, только промышление Божие спасло его от рокового исхода. Дело было так. Отец Сурикова, совсем не терпевший грамоты, постоянно негодовал на сына, начавшего писать стихи еще мальчиком. Только мать радовалась уму сына и покровительствовала его литературной работе. Но вот она померла. Отец женился во второй раз, и молодому Сурикову в доме отца совсем житья не стало, так что он, уже женатый, принужден был покинуть отчий дом. Несмотря на некоторую веру в себя, Суриков был все-таки беспомощен. Жил он с женою и детьми в тесном углу подвала буквально впроголодь, при отсутствии заработка. Что делать? За что ухватиться? Подвернулось в типографии место наборщика, поэт берется за незнакомое дело. Постоянно слабый здоровьем, он подышал недели три свинцовой пылью, получил боль в груди и покинул типографию, не заработав ни копейки. Настали черные дни. Видеть каждый раз по возвращении домой заплаканные глаза больной жены, голодных детей приходилось все чаще. Наконец, бедняк дошел до отчаяния. «Самоубийство – вот исход», – шепнул кто-то ему однажды в темную ночь, когда дождь хлестал в окно темного подвала, где плакала жена и в бреду метался ребенок. «Все равно ты бесполезен для них! – не умолкал тот же голос. – Поди скорее и покончи с собою!» Поэт переживал страшные минуты: в сердце как бы иссяк источник веры, а на устах нет молитвы. Не помня себя, Суриков, гонимый неведомой силою, идет на мост, под которым бурлили мутные волны Москвы-реки. «Нет никого, теперь можно», – мелькнула в его голове мысль, и он готов уже броситься с высокого моста, но вдруг послышался ему знакомый голос матери: «Сын мой, остановись». Просветлев душою, он остановился. Впоследствии поэт не мог без слез рассказывать друзьям об этом и все, что пережил в роковую ночь, передал в стихотворении «На мосту». («Кормчий», 1894 г.)

Вот что рассказывает графиня А.Д. о своем прадеде по матери, князе Николае Петровиче Щербатове, сподвижнике Петра Великого, при котором он состоял неотлучно в продолжение всей Шведской войны, а по кончине великого царя вскоре вышел в отставку.

1. «Всей душою преданный великому человеку, «кем наша двинулась земля», упоенный славою славного времени, ослепленный блеском этого нового мира, открывшегося перед изумленным взором тогдашней молодежи во всем обольстительном очаровании науки, силы и гордости человеческой, во всей распущенности нравов и во всем разгуле ума, прадед мой вполне увлекся духом времени или, лучше сказать, духом своего полувоенного, полупридворного кружка, и унесся, может быть, далее других в открытую пучину вольнодумства, почти до отрицания Всемогущего Бога. Его портрет остался у нас. Лицо смуглое, черные, умные глаза, стриженные по-европейски волосы, бритая борода, небольшие усы, костюм немецкий – придают ему какое-то сходство с самим Петром I; но нет открытого и отважного взгляда Петра. Тонкое, слегка насмешливое выражение веселых, несколько прищуренных глаз и улыбка (далеко не идеальная) довольно грубого рта у человека, насладившегося своею молодостью без слишком большой разборчивости и сдержанности, носят отпечаток скептицизма и страстности. А все-таки есть что-то привлекательное в этом лице – это человек недюжинный, этот человек находился неотлучно при Петре во всю Шведскую войну и на море, на галерах, и на сухом пути, в битве под Полтавой; и по кончине Петра не пожелал более служить, оплакивая, в страстном порыве горести, полководца и царя, которому поклонялся и которого любил как гения и героя. В какое время именно, не знаю, – в правление ли Меншикова или Долгоруковых, князь Николай Петрович жил спокойно в отставке в своем семейном кругу (он был женат на Шереметевой), как вдруг, в один прекрасный день, его арестовали и посадили в Петропавловскую крепость. Он не имел ничего на совести и не мог понять, какую на него взвели клевету; ему, разумеется, ничего не объявляли. Это, впрочем, было обыкновение того времени, но обыкновенными тоже вещами считались тогда пытка и казнь смертная, во всей разнообразности жестокого воображения и жестоких нравов тогдашних. И вот, оторванный от жены и детей, от удобств своего барского дома, князь Николай Петрович, безвинно обвиненный, томился в безмолвном уединении каземата, в безвестности равно о близких своих и о недругах, погубивших его, и в тревожном ожидании мучений и казни, но не искал утешения в забытой им, утраченной вере, опираясь лишь на горделивое сознание своей юридической невинности. Долго, оставленный всеми, без занятия, без книг, без сношений с людьми, упорно крепился он, как философ и стоик, против случайностей жизни и против коварства человеческого, гордо вооружаясь бесплодным терпением, безнадежным презрением к ударам слепой фортуны – классической богини, вычитанной им в виршах и прозе подражателей эллинским поэтам.

Время шло тяжело и медленно, и никакой перемены не приносило за собой в положении мнимого государственного преступника. Однажды, после длинного, бесконечного дня, проведенного в размышлениях и догадках о вероятно роковой развязке своей судьбы, князь заснул. Уже давно перестали являться ему, даже во сне, прежние светлые картины и лица; уже давно самые сновидения его заключались в тесной рамке каземата; даже спящего воображение уже не имело силы унести его из плена, возвести от тли. Так и на этот раз во сне князь Николай Петрович увидел себя в своем тесном, сыром, тюремном жилье, но мрак темницы редел, как редеет темь в ночи перед рассветом, гораздо прежде чем займется заря, – и ему стало свободнее дышать. Смутное, тревожное предчувствие охватило его, он ожидал чего-то или кого-то, и волнение давно забытой надежды овладело им.

Дверь отворилась без обычного скрипа, без раздражающего звука ключа и замков, и вместо единственного посетителя его – очередного караульного, предстал пред ним «некий древний, благолепный муж». Лицо его сияло такой чистотой, жалостливой любовью, такой тихий свет и такая атмосфера покоя окружали его, что спящий не мог себе дать отчета в подробностях явления; черты, одежда – все ускользало в неопределенности перед светозарным выражением любви, кротости, жалости на этом лице. В радостном изумлении смотрел на него князь и безмолвствовал; и вот послышался тихий, но сладко-внятный шепот: «Ты не спишь, князь Николай, – сказал гармонический голос, – ты не спишь, но очи твои держатся, и ты не видишь ни своего положения, ни ожидающей тебя судьбы. Судьба твоя в твоих руках. Ты напрасно ищешь причины твоего заточения в злобе или происках врагов. Люди здесь слепое орудие; твоя печаль не к смерти, а к славе Божией. Князь Николай, забыл ты Бога! Обратись, прибегни к молитве, и Тот, Кто разрешил узы святых апостолов и отверз темницу их, Тот выведет и тебя отсюда и возвратит тебя твоей сетующей, молящейся семье». Князь проснулся, вскочил с постели; все было темно, пусто и сыро в каземате по-прежнему. Не было следов видения, но что-то необычайное зашевелилось в его душе; смутные воспоминания детства и сладких минут доверчивого умиления, когда в первое число месяца служили дома всенощную, или когда освещали воду накануне Крещения Господня, или когда стоял он, полусонный, но радостный, подле матери в их приходе со свечою и вербою в руке... «Прочь это ребячество, – подумал он. – Неужели я так слаб и опустился в этой темноте и скорби, что стану верить снам и молиться на иконы святых? А порадовалась бы этому малодушию моя бедная княгиня, Анна Васильевна: она так часто уговаривала меня хоть «Отче наш» прочесть с нею, когда она усердно клала земные поклоны перед кивотом своим, со всею набожностью своего шереметевского рода».

Так отшучивался от впечатлений сна князь Николай Петрович; но эти впечатления его преследовали весь день, и, вспоминая неземную красоту явившегося ему старца, он невольно искал сходства со знакомыми ликами, изображенными на иконах на стенах московских церквей. Однако гордость и упрямство взяли верх, и не прочел он ни одной молитвы, даже не сказал про себя: «Господи, помилуй!»

Опять потянулись долгие дни, и ничего не случилось, что могло бы прервать однообразное томление тюремной жизни. Уже впечатление необыкновенного сна сглаживалось из памяти князя, вполне возвратившегося к своему безутешному стоицизму, как вдруг опять повторился тот же сон, во всех своих подробностях; только сияющий лик старца как бы подернулся грустью, и он с тихим упреком выговорил князю за его неверие.

Князь Николай Петрович был потрясен. Так много времени прошло после первого сновидения, воспоминание и даже впечатление этого сна так изгладились из его памяти, что явление нельзя было приписать его собственному воображению. Неужели тут есть что-нибудь сверхъестественное? На этот раз он был вполне озабочен, и мысль его была беспрестанно занята видением; но покориться, смирить себя и свою гордость, заплакать и молиться он не хотел и упрямо крепился. Но он уже не знал душевного покоя и через несколько ночей опять увидел чудный сон. Лучезарный старец предстал по-прежнему пред ним, но строгость лица его поразила князя. «Очи твои держатся и сердце окаменело, князь Николай, – сказал он, – а время идет, срок близок: кайся и молись! Ты мне не веришь, ты не веришь в Пославшего меня; поверишь, может быть, вещественному доказательству истины моих слов. Когда поведут тебя на ежедневную прогулку в равелин, идя по коридору, взгляни на третью дверь от твоего каземата; над нею повешена икона. Попроси офицера снять ее и дать тебе, это образ Казанской Божией Матери. Возьми его, молись, проси заступления Пречистой Девы Богоматери. И опять говорю, веруй, проси, и просящему дастся; будешь освобожден и возвращен семейству, которое молится за тебя. Это мое последнее посещение; меня ты не увидишь более. В твоих руках твоя судьба; выбирай: позорная смерть или свобода и долгая, мирная жизнь!»

Сновидение исчезло, и с пробуждением закипели мысли и чувства у князя Николая Петровича. Невольно, неодолимо вливалась вера в душу его; и как ни боролся с самим собою, надежда и молитва воскресали в его сердце, хотя гордость не допускала еще слов на его уста. День, другой он шел по коридору и только досчитывал до третьей двери, но крепился и не поднимал глаз вверх. Однако не утерпел, и один раз решился посмотреть. Какой-то маленький, темный четвероугольник точно чернел над дверью; но князь не погрешил против дисциплины: ничего не спросил у дежурного офицера, однако этот четвероугольник тянул и манил его к себе ежедневно, а по ночам догадки о том, точно ли это изображение святое, и именно Божией Матери, как было сказано ему во сне, мешали ему спать. Наконец, он решился попросить снять этот образ и позволить ему взять его к себе. Дежурный офицер позволил; и когда, оставшись один в своем каземате, он стал разбирать и чистить образок, вышло, что это точно изображение, называемое иконой Казанской Божией Матери. И это вещественное доказательство истины слов, слышанных во сне, или, скажем лучше, святое действие благодати неистощимой любви Бога к грешному человечеству, согрело сердце князя Николая Петровича и открыло ему глаза: уверовал он, как Фома, пал ниц, и со словами «Господь мой и Бог мой!» полилась из глубины пробужденной души его горячая мольба и благодарение; и мир, и покой, и свет разлились в упрямом, смущенном уме. Чрез несколько дней пришел приказ возвратить его на волю; так же без всяких объяснений последовало его освобождение, как прежде последовал его арест.

Князь Николай Петрович взял с собой образ, сделал на него золотой оклад, и перед кивотом, куда поставил его, он читал со своею княгинею «Отче наш» с такою же верою и усердием, как сама Анна Васильевна, дочь благочестивого шереметевского дома.

2. В Москве же был странный случай, который рассказывала мне (уже долго-долго после) Марья Алексеевна Хомякова, мать поэта, сама знавшая и лиц и происшествие и совершенно не способная ко лжи. Один из наших генералов, возвратясь из похода на турок, привез с собою турецкого ребенка, вероятно, спасенного им в какой-нибудь свалке, и подарил его своему другу Дурнову. Мальчик вышел умненький, ласковый, добронравный. Дурнов полюбил его и стал воспитывать, как сына, но не хотел его крестить, пока тот сам не понял бы и не изучил истин христианской веры. Мальчик подрастал, с любовью и жаром учился, делал быстрые успехи и радовал сердце приемного отца своего. Наконец, Дурнов стал заговаривать с ним о принятии христианства, о святом крещении. Молодой человек с жаром, даже с увлечением говорил об истинах веры, с убеждением о православной Церкви, ходил с домашними на церковные службы, молился, казалось, усердно, но все откладывал крещение и говорил Дурнову: «Погоди, батюшка, скажу тебе, когда будет пора». Так прошло еще несколько времени, ему уже минуло 16 лет, и в нем заметили какую-то перемену. Шумная веселость утихла в нем; живые, безбоязненные глаза подернулись грустью; звонкий смех замолк, и тихая улыбка казалась как-то преждевременною на цветущем ребяческом лице. «Теперь, – сказал он однажды, – я скоро попрошу тебя крестить меня, батюшка! Теперь скоро пора; но прежде есть у меня просьба к тебе: не откажи. Прикажи купить краски, палитру, кисти; дай мне заказать лестницу, как скажу, да позволь мне, на этот один месяц, не пускать никого в мою комнату и сам не ходи». Дурнов уже давно привык не отказывать ни в чем своему приемному сыну; как желал он, так и сделали. Молодой турок весь день просиживал в своей комнате, а как стемнеет, придет к Дурнову, по-прежнему – читает, занимается, разговаривает, но про занятия в своей комнате ни полслова; только стал он бледнеть, и черные глаза горели каким-то неземным тихим огнем, каким-то выражением блаженного спокойствия. В конце месяца он просил Дурнова приготовить все к крещению и повел его в свою комнату. Палитра, краски, кисти, лежали на окне; лестница, служившая ему вроде подмосток, была отодвинута от стены, которая завешена была простыней; юноша сдернул простыню, и Дурнов увидел большой, писанный во всю стену святой убрус, поддерживаемый двумя ангелами, а на убрусе лик Спасителя Нерукотворенный, колоссального размера, прекрасного письма. «Вот задача, которую я должен был исполнить, батюшка, теперь хочу креститься в веру Христову; я жажду соединиться с Ним». Обрадованный, растроганный Дурнов спешил все приготовить, и его воспитанник с благоговейной радостью крестился на другой день. Когда он причащался, все присутствующие были поражены неземною красотою, которою он преобразился. В тихой радости провел он весь этот день и беспрестанно благодарил Дурнова за все его благодеяния и за величайшее из всех – за познание истины и принятие христианства, за это неописанное блаженство, говоря, что он более, чем родной отец, для него, что он не преходящую даровал ему, а жизнь вечную. Вечером юноша нежно простился с своим названным отцом, обнимал, благодарил его опять, просил благословения; видели, что он долго молился в своей комнате перед написанным Нерукотворенным Спасом; потом тихо заснул – заснул непробудным сном. На другое утро его нашли мертвым в постели, с закрытыми глазами, с улыбкой на устах, со сложенными на груди руками.

Кто вникнет в тайну молодой души? Какой неземной голос, ей одной внятный, сказал ему судьбу его и призвал его в урочный час к паки бытию купели? Кто объяснит это необъяснимое действие благодати, призывающей к Отцу Небесному неведомым, таинственным путем в глубине сердца избранников своих? Дурнов оплакивал с родительской любовью своего приемыша, хотя и упрекал себя за свое горе при такой святой, блаженной кончине. Комната, где скончался юноша, сделалась часовней, или молельней, где ежедневно молился Дурнов. В 1812 году дом сгорел, но стена с образом уцелела, только изображение было очень повреждено; его реставрировали, и от оригинала остались только один глаз и бровь. Однако набожные люди продолжали приезжать молиться тут, а впоследствии была основана богадельня на 40 престарелых вдов и девиц и комната молодого турка освящена в прекрасную домовую церковь, весь день открытую, куда со всех концов Москвы приходят и доныне служат молебны перед образом, писанным на стене. Богадельню зовут Барыковскою, по имени основателя; а церковь – Спаса на Стоженке («Русск. Арх.», 1889 г., кн. 1).

В житии великого подвижника Божия, Саровского старца о. Серафима, мы находим поразительный случай Промысла Божия, охраняющего младенцев. Прохору, так звали о. Серафима в миру, было всего семь лет; его благочестивая мать, во исполнение завещания своего покойного мужа, усердно занималась построением приходской Сергиевской церкви, сама следила за работами и для осмотра постройки нередко поднималась на самый верх здания. Раз она взяла с собою и семилетнего отрока Прохора на самый верх строившейся тогда колокольни. Занятая осмотром работ, мать не заметила, как мальчик отошел от нее, оступился и с высоты упал на землю. Пораженная ужасом, мать сбежала с колокольни, воображая, что найдет сына своего разбитым до смерти, но какова же была ее радость, когда она увидела его целым и невредимым: дитя уже стояло на ногах! Нет нужды говорить, что все признали это спасение мальчика особенным чудом Божиим и прославили дивную силу Божию, охраняющую невинных детей в минуты смертной опасности. Кто благоговейно внимает путям Промысла Божия, тот нередко может видеть подобные проявления Божией милости к детям, коих ангелы-хранители, по слову Самого Господа, всегда видят лицо Отца Небесного и ограждают детей от опасности. Над юным Прохором сбылось слово Писания: «на руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою» (Пс. 90,12).

Вот еще подобный рассказ из жизни известного нашего историка-писателя, Николая Михайловича Карамзина. Будучи десятилетним мальчиком, в один жаркий летний день читал он книгу под тенью старого дуба в лесу, а его дядька-старик сидел на траве неподалеку от него. Вдруг нашла грозная туча, блеснула молния, загремел гром и полил дождь. Старик звал мальчика домой. Мальчик неспешно пошел с ним к дому. Гроза усиливалась. Не прошел он нескольких шагов, как из лесной чащи выбежал медведь и прямо бросился на него. Мальчик шел в задумчивости и вовсе не видел опасности. Еще минута, и он был бы в лапах лютого зверя; но в это самое время грянул страшный гром, какого мальчик еще никогда не слыхивал; ему показалось, что небо над ним обрушилось, что молния как бы обвилась вокруг его головы... Он закрыл глаза, упал на колени и только мог сказать: «Господи!» – Прошло полминуты, он взглянул и – видит пред собою убитого молнией страшного медведя. Долго мальчик стоял на коленях, не скоро он мог придти в себя; наконец, он устремил глаза на небо, и, несмотря на черные, густые тучи, он как воочию видел, сердцем чувствовал присутствие там Бога Спасителя. Полились слезы из очей его -слезы глубокой, горячей благодарности Господу за спасение жизни. Он сам описал этот случай и в заключение своего рассказа говорит: «Читатель, верь или не верь, но этот случай – не выдумка!..»

А вот дивное чудо милости Божией, которое благоугодно было Господу Богу явить в наши дни над одним погибавшим беспомощным ребенком. Это было в конце 1893 года, в окрестностях села Средне-Ахтубинского Царевского уезда Астраханской губернии. Тринадцатилетний мальчик Гриша, сын небогатого крестьянина этого села, был пастушком на хуторе у другого крестьянина. Хозяин послал его с овцами в село, находившееся от хутора в 10 верстах. Погода, по-видимому, стояла хорошая, и мальчик спокойно отправился в путь по знакомой дороге, не запасшись ни хлебом, ни лишней теплой одеждой. Медленно подвигался он со своими овечками вперед, а между тем, начал подниматься пронзительный, холодный ветер, который скоро превратился в сильнейший, почти небывалый ураган. Началась столь памятная всем жителям той местности, почти неслыханная дотоле метель, которая продолжалась целых трое суток. На первых порах у мальчика мелькнула мысль поторопиться добраться до села, но потом, когда ураган стал усиливаться, ветер бил прямо в лицо, снежные хлопья залепляли глаза, и овцы, подчиняясь направлению ветра, постоянно стали сбиваться с дороги, – мальчик понял, что всякая попытка сопротивляться силе ветра, чтобы достигнуть села, напрасна. В отчаянии он начал громко плакать и кричать, но звуки его голоса тотчас же замирали в воздухе, и беспомощный мальчик уже невольно шел за овцами по направлению ветра в сторону от дороги. Для несчастного ребенка не оставалось никакой надежды на спасение, и он, сбившись с пути, в своей плохой одежде должен был замерзнуть среди поля. Но Господу Богу угодно было спасти ребенка. Почти бессознательно, не зная куда, идет мальчик за овцами. От сильной метели образуется непроглядная мгла, так что с трудом может он разглядеть впереди идущих овец. Стараясь хоть что-нибудь разглядеть сквозь эту непроницаемую мглу, ребенок, наконец, замечает, что шагах в десяти от него что-то чернеет. Собрав последние силы, он бросается к этому месту и видит, что это небольшая кучка соломы, внизу которой сделано как будто нарочно углубление, и вот эта-то яма и приняла под свой кров полузамерзшего ребенка. Тут он отдохнул немного, прикрытый от резкого ветра, осмотрелся, вспомнил о своих овечках и немедленно скликнул их к себе поближе. Он надергал им соломы для корма и приласкал животных. Снег, между тем, несся со страшной силой и быстротой. Ветер так бушевал, что каждую минуту мальчику казалось, что вот-вот перевернется вся кучка соломы, под которой он укрылся, и ему придется умирать от мороза... Наступила ночь. Холод все усиливался. Он пронизывал ребенка насквозь. Но Господь нежданно посылает ему друзей-охранителей: неразумные животные на этот раз показывают необыкновенную смышленость. Как бы в благодарность за то, что ребенок кормит их, ласкает, они ложатся около него и своими теплыми шубами согревают мальчика. Некоторые из них лижут ему лицо и руки, другие, положив на него свои головы, теплым дыханием согревают его окоченевшие члены и, таким образом, поддерживают в нем жизнь. Согревшись так, мальчик заснул с надеждой, что завтра, может быть, – Бог даст, – снежная буря утихнет, и он дойдет до родного села. Но, увы, на другой день метель продолжала свирепствовать с прежнею силой...Что оставалось делать несчастному ребенку? Он был как бы обречен на смерть, зарыт заживо в могилу; он горько плакал о родителях, которых, казалось, больше не увидит, о родном доме, в котором теперь так тепло и хорошо... Изредка он выползал из своего убежища и давал корм овцам, а потом опять укрывался под солому. Наступила вторая мучительная ночь. Овцы как днем, так и ночью, когда наедались, ложились около своего пастушка и грели его по-прежнему. Мальчик не знал, как и благодарить своих бесценных друзей. Он целовал их, ласкал, разговаривал с ними. Ночь эту провел он менее спокойно. Заунывный звон колоколов из сел Среднего и Заплавного доносился до него и часто будил его. Ребенок просыпался: знакомый колокол напоминал ему мать и отца; болью сжималось его бедное сердце, и он начинал плакать, а вьюга вторила ему своим завываньем. Настал третий день. Ураган несколько утих. Но мальчик уже не смел и думать о том, как бы добраться до дома. Душевные страдания, холод, а главное – голод (ведь целых трое суток у него не было ни крохи во рту!) отнимали у него всякую надежду на спасение. Силы его все падали: он уже едва смог дать корму своим овечкам. От слабости он впадает в забытье, и чудится ему, будто бы для него топят печку, одевают его, хотят накормить... Вдруг он явственно видит старика и слышит, как тот говорит ему: «Гриша! Встань, иди на дорогу: там едут люди; они тебя возьмут...» Мальчик делает усилие, подымается на ноги и бредет на дорогу. Метель утихла, но сугробы снега, нанесенные ветром, не дают ему свободы. Он идет, вязнет, падает, встает и опять падает. А между тем, отец его уже другие сутки разыскивал его по степи. И вот, в это самое время отец увидел ребенка издали, бросился к нему и, не помня себя от радости, схватил его на руки. Мальчик узнал отца, но от волнения и слабости едва мог вымолвить: «Батинька!» и лишился сознания. Очнулся он, когда уже был дома; поболел недельку, потом выздоровел и теперь всем рассказывает, как милосердый Господь услышал горячую молитву его родителей и чудесно спас его жизнь. («Астр. Еп. Вед.», 1894 г., № 4.)

Да, сильна молитва родительская, но кто сей дивный старичок, явившийся мальчику и повелевший ему идти на дорогу именно в то время, когда отец искал погибающего ребенка? Верующему сердцу думается: не был ли то великий милостивец, святитель Николай Чудотворец, скорый помощник в бедах и напастях? Ведь дело было во дни, близкие к его священной памяти... (См. Троиц. Лист., № 730.)

1. «Знакомство мое с отставным штаб-лекарем Даниловым, – сообщает о. протоиерей Н. Соколов, – относится к первым годам моей службы в г. Херсоне (1832–1834 гг.). Священник Павловский при составлении исповедной росписи требовал, чтобы штаб-лекарь Данилов был не только отмечен не бывшим у исповеди и святого причастия по неизвестной причине, но был представлен, как отвергающий таинства. Я не согласился, потому что вовсе не знал его, а это было в первый год моего служения при херсонском соборе. Не ревность, а более любопытство побудило меня познакомиться с отщепенцем. Мне указали его на одних крестинах. Здесь я разговорился с ним об ученых предметах и нашел его очень начитанным и хорошо знакомым с философией XVIII века. Я просил его знакомства; он не отказал и предупредил меня визитом. Между разговором об ученых предметах я напомнил ему, какие последствия угрожают тому, кто отмечается не говевшим по нежеланию. «Вы об этом беспокоитесь? Напрасно. Меня не раз тягали в губ. правление – и ничего не сделали, – говорил он. – По закону я только лишаюсь права свидетеля. Я всем говорил и вам говорю: что же мне делать, когда нет у меня ни веры во Христа, ни упования жизни за гробом, даже не нахожу, кому молиться? Я вижу только природу, и то глухую, немую и мертвую». Я отвечал на это тем, что знал из академического курса. Заметив, что он незнаком с историей философии, я познакомил его с историей философских систем. Насколько мог, я развил пред ним картину сменявшихся заблуждений и взглядов на природу, на невозможность знать ее. Он остановил внимание на том, как Кант смотрел на видимый мир как на явление и как невидимый мир признан им вечно искомою величиною, неразрешимым иксом; обратил я внимание его на вопросы о пространстве и времени, выставляя их азбукой философии. Петр Федорович Данилов привязался ко мне, и я находил удовольствие видеть милых его племянниц Языковых: Пашу десятилетнюю и восьмилетнюю Дуню. Жена моя нашла приятное знакомство с женой Данилова. Дома наши были на одной улице.

Данилов, по рассказам его, был из сословия духовного. На последнем курсе медицинской академии стал во главе противников власти и до окончания курса выслан был в Восточную Сибирь для борьбы с оспой, губившей алеутов. В Камчатке принят был лекарем на корабль, наполненный цинготными. С ними он пришел в Грецию и в лимонной роще вылечил всех. Ему последовали чины и награды. Женился в Николаеве; имел хорошую практику в Херсоне. Но при постройке дома подрядчика, забравшего деньги и не исполнившего работ, среди улицы высек плетьми. За это был судим и уволен от должностей, какие занимал тогда.

Детей у Данилова не было; но у свояка его, интенданта Языкова, их было до 9. Жена Языкова, Надежда Петровна, любила проводить время в обществе и детей оставляла на нянек. Одна из дочерей, трехлетняя девочка недостатком правильного ухода доведена была до английской болезни. У нее живот был большой, ноги тоненькие; она не могла ходить – и ее выкинули в кухню. Приезжает в Николаев Данилов. Наутро идет умываться в кухню. Там ползает хорошенькая девочка в английской болезни. Он осмотрел ее и, узнав, что это племянница, поласкал ее. Когда стал умываться, девочка подползла к нему и поцеловала его ногу. Он ухватил ее на руки и, потребовав теплой воды, вымыл ее. Глядит: девочка с прекрасным окладом лица, красивым правильным носиком, большими глазами, длинными ресницами, кожею белою, светящейся насквозь, и волосами черными, как смоль. Он не утерпел, чтобы не поцеловать. Взяв на руки, он принес ее к родителям и стал просить, чтобы они подарили ему больное дитя. Те с охотою отдали негожее им. Данилов привез ее в Херсон и, сажая на разогретый солнечным зноем песок, питал ее хорошими бульонами и хорошим молоком и, каждый день моя ее в теплой ванне, скоро довел дитя до того, что живот уменьшился, ножки окрепли, и оно стало ходить. Это была Пашенька. Чтобы не скучно было ей расти, Данилов взял к себе и меньшую сестру ее, Дунечку, курносенькую, но миловидную девочку.

От употребления горячих пуншей в большом количестве у Данилова в сильной степени развилась водяная болезнь. После нескольких месяцев болезни он стал кончаться. В агонии подбородок отвис, он не в состоянии был говорить и двигать членами. В этой предсмертной агонии он заснул. Минул через 10 больной просыпается, начинает владеть всеми членами и говорить. Обратясь ко мне, он сказал: «Я видел Господа, Он отсрочил исход мой, открыв мне лекарство, и велел то же лекарство послать Лаврентию, страдающему в больнице тюремного замка. Дайте бумаги». Подана была бумага, он написал какой-то рецепт и послал в аптеку. «Милосердый, Он отсрочил мой исход, – продолжал Данилов, – я хочу принести покаяние в церкви при всем народе: пусть все знают, какой я изверг; буду просить, чтобы все молились за меня». Когда он был в предсмертной агонии, я ходил из комнаты в комнату, и когда заглянул в детскую, Пашенька и Дунечка стояли на коленях и молились. Видно, эти ангелы упросили Господа дать грешнику время на покаяние. Больной стал даже на ноги и стал молиться. Жена ободрилась, позвала детей. Дети, увидев умирающего на ногах, тоже стали радоваться. Когда принесли из аптеки порошок, больной всыпал его в гоголь-моголь (сырой желток яйца, разведенный ромом) и выпил. Приготовив другой стакан гоголь-моголя с порошком, послал в острог. Там действительно оказался больной Лаврентий. Смотритель, с разрешения доктора, на другой день дал лекарство арестанту Лаврентию, и тот скоро после того выздоровел.

С трудом я мог отклонить больного от публичной исповеди и с немалым трудом сумел уговорить его, чтобы не я, а старик Базилевич исповедовал и причастил его. По предварительной моей записке, Базилевич со Св. Тайнами был уже в зале. Когда духовник приступил к исповеди, больной потребовал, чтобы все находящиеся в доме явились. Мы думали, он хочет попросить прощения у всех, а он стал со слезами и рыданиями выкрикивать свои грехи и говорил такие противоестественные мерзости, что я удалил детей и дал издали знак, чтобы все удалились. Базилевич поспешил закончить исповедь разрешением от имени Господа и начал говорить молитвы ко причастию. Больной повторял за ним молитвы, не вставая с колен, принял Св. Тайны благоговейно, бросился на постель и крепко заснул.

На утро я нашел его слабым, но спокойным. Он сидел на кровати и читал газету. Я было хотел отвлечь его от газеты на другое, более приличное его состоянию, хотел было вести разговор о предметах душеспасительных. Но он просил прекратить все разговоры об этих предметах. «Я видел Господа, – говорил он, – и мне теперь ничего не нужно». Я хотел было знать, в каком виде являлся ему Господь и что говорил ему. «Не спрашивайте, – прерывал меня каждый раз больной, – мне трудно изобразить видение, трудно выразить те чувства, каких тогда исполнился дух мой; но я видел Господа и убедился, что Он бесконечно милосерд, особенно ко мне, извергу». Говоря эти слова, он несколько раз крестился.

Через несколько недель больной вдруг ослабел и тихо скончался. Слух о чудном обращении заведомого безбожника разнесся по всему городу. При погребении было множество народа. Вместо проповеди я рассказал только, какими обстоятельствами сопровождалось обращение. В заключение просил народ не чуждаться и не осуждать тех, кто впадает в неверие, ища истины путем науки; Господь просвещает их при исходе души из этого мира, и как Сам истина, не оставляет любителей истины в том мире («Волынск. Епарх. Ведом.», 1891 г., № 27).

2. В сороковых годах века нашего, во время настоятельства в Глинской Рождество-Богородицкой общежительной пустыни, Курской епархии, игумена Филарета, старца строго подвижнической жизни, духовно обновившего эту пустынь и насадившего в ней высокое подвижничество, проживал в ней отставной гвардейский полковник Милонов. Жил он просто послушником, иночества не принимал; был, говорят, тайно пострижен, явно же пребывал в прежнем своем звании и отличался строго подвижнической жизнью, был постник и молитвенник, каких мало⁶². По собственному его признанию, в молодости был он вполне неверующим человеком и, служа в гвардии в Петербурге, отличался в кругу товарищей разнузданностью нравов: все святое было ему нипочем: он кощунствовал над святыней, смеялся над всяким выражением благочестия христианского, отрицал саму веру в Бога и вечную будущность человека. По обычаю молодежи того времени, любил кутежи и разврат, и напрасно старалась вразумить его старушка мать, просила его остепениться и сделаться христианином не по одному только имени. Не слушал он матери, а та молилась за него усердно, ибо была женщина глубоко верующая и благочестивая. И вот, молитва ее, верно, дошла к Богу: дивный Промысл Божий коснулся закоснелого сердца удалого полковника Милонова, коснулся тогда, когда он этого времени не ждал и нужды в том не сознавал. Однажды после попойки в кругу товарищей Милонов с тяжелой головой вернулся к себе на квартиру, прилег отдохнуть, но не успел еще закрыть глаза, как слышит в своей комнате голос из-за печки: «Милонов! Возьми пистолет и застрелись!» Это его очень изумило; он думал, что кто-либо над ним шутит, осмотрел комнату и никого не нашел, поэтому решил, что это лишь игра воображения, последствие винных паров вчерашней попойки. Но голос опять ясно слышался в прежнем месте, и на сей раз весьма настоятельно требовал от него, чтобы взял он пистолет и застрелился. Встревоженный, кликнул он денщика своего – солдата и рассказал ему, что он слышит другой раз неведомый ему голос из-за печи, приказывающий ему взять пистолет и застрелиться. Денщик – верующий человек – стал советовать своему барину перекреститься и помолиться Богу, говоря, что это ему явно бесовское наваждение. Милонов, давно не крестившийся и не молившийся, выбранил за такое предложение своего денщика и только посмеялся над его суеверием. «Ни Бога, ни беса нет», – отрезал он денщику и не хотел далее его слушать. Но денщик умолял его послушать его совета и, когда послышится ему опять голос с советом застрелиться, осенить себя крестным знамением. «Тогда увидите, барин, что и Бог и бес существуют: голос сейчас прекратится, ибо, ясно, бесовского он происхождения и хочет привлечь вас к самоубийству, чтобы навеки погубить вашу душу». Отпустив денщика и несколько успокоившись, Милонов опять услышал прежний голос из-за печки, и решился перекреститься. Голос мгновенно замолк. Это произвело на него разительное впечатление: он стал задумываться, стал вспоминать прежнюю свою жизнь; невольный ужас напал на него, и он решился навсегда с нею расстаться и остальные дни жизни своей посвятить покаянию во грехах. Нимало не медля, подал он в отставку, снял блестящий гвардейский мундир, надел простой овчинный тулуп и в нем пешком пошел в Киев с намерением поступить для покаяния в Киево-Печерскую лавру. Начальство лаврское, увидя полковника гвардии в простом тулупе, затруднилось его принять в число своей братии и вынудило Милонова лично явиться к Киевскому митрополиту с просьбой об этом принятии. Митрополит очень удивился, увидя пред собой полковника в нищенской одежде; но когда Милонов откровенно поведал ему все случившееся с ним и всю свою жизнь, митрополит посоветовал ему не оставаться в Киево-Печерской лавре, обители шумной и городской, которая не удовлетворит его стремления духовного, а лучше отправиться в пустынную обитель Глинскую, к старцу игумену Филарету, и под опытным его руководством подвизаться там в спасении своей души. Милонов так и сделал, пришел в Глинскую пустынь, открылся игумену Филарету, почему и зачем пришел; был принят им в число братии, но так как старушка мать его была еще жива, и он отдал ей свой полковничий пенсион, то, чтобы не потерять его и не оставить мать свою нуждаться, он и не поступал официально в монашество, но жизнь проводил строго монашескую. Он пережил игумена Филарета и уже при преемнике его, игумене Евстратии, блаженно почил о Господе в той же Глинской пустыни, оставив по себе во всех знавших его добрую память истинного подвижника и верного раба Христова. Таким образом, блестящий гвардейский полковник переселился в вечность смиренным иноком, и нужно надеяться, что поведение полковника искуплено им подвигами инока, по милости Бога, не хотящего «смерти грешника» (Иез.33:11), но всех приводящего к покаянию». (См.: Маврицкий. Добрый путь.)

3. «186... года, летом, приехал к нам в село один молодой человек лет 25 и поселился в чистеньком домике, – рассказывает один священник. – Этот господин, или, как называли его крестьяне, «барин», сначала никуда не выходил, потом недели через две я увидел его в церкви. Физиономия его была одна из тех, какие с первого же раза бросаются в глаза и возбуждают любопытство во всяком, кто только успел взглянуть на нее. Несмотря на его молодые годы, лицо его было помято, морщины кое-где легли целыми складками и невольно говорили, что не без потрясений и бурь прошло его юношество. Он стал часто посещать нашу церковь, и не только в праздник, даже и в будни можно было видеть его молящимся где-нибудь в углу, при слабом мерцании лампадки. Он всегда приходил рано, уходил поздно и каждый раз с каким-то особенным благоговением целовал крест и брал у меня антидор. Появление такого господина, приехавшего не знаю откуда, не знаю зачем и, как слышно, рассчитывавшего остаться жить у нас навсегда, его нелюдимость и особенно набожность – все это заинтересовало меня, и я решился познакомиться с ним каким бы то ни было образом; но познакомиться с ним было довольно трудно.

Прошло лето, вот уж и зима на исходе... Животворные лучи февральского солнца начали уже тревожить ледяную кору земли. Наступила св. четыредесятница; уныло и редко гудел церковный колокол, призывая на покаяние грешные души, жаждущие очищения, и как-то особенно хорошо отзывались эти удары в душе истинного христианина. Вот уже наступил и пяток первой недели, а я, значительно устав за исповедью прихожан, возвращаюсь домой и узнаю, что мне прислана записка от барина: «Прошу вас, незнакомый, но уважаемый батюшка, пожаловать ко мне в квартиру сегодня вечером». Меня очень заинтересовала эта коротенькая записка, и я спешил отправиться к незнакомому господину.

На мой легкий стук дверь уединенного домика растворилась, и я встретил на пороге барина с улыбающимся лицом.

– Пожалуйте вот сюда, батюшка, в эту комнату, а я сейчас приду к вам, – сказал он мне и удалился в противоположную комнату.

Комната, в которую я вошел, была маленькая. Стены, обитые фиолетовыми обоями, потемнели от времени; шторы, опущенные на окна и не пропускавшие света в комнату, делали эту маленькую каморку какой-то мрачной. Впереди стояло резное Распятие, а пред ним лежал разложенный молитвенник. На столе пред диваном лежало Евангелие в русском переводе, несколько духовных журналов, огромный искусственный череп и кой-какие бумажки. Я походил некоторое время по комнате и уселся в кресло в ожидании хозяина.

– Здравствуйте, батюшка, – сказал наконец он, входя в комнату и подходя ко мне под благословление.

– Здравствуйте, – отвечал я, благословляя его.

– Извините, пожалуйста, что я побеспокоил вас в такую пору – теперь уж 11 час и вы, быть может, уже скоро хотели ложиться спать...

– Помилуйте... к чему такие извинения, – отозвался я. – Мне, как человеку, будет очень интересно познакомиться с вами, потому что здесь нет никого, с кем бы можно поговорить о чем-нибудь серьезном; потом, как пастырь, я должен по своей обязанности прийти к вам, потому что, быть может, вам нужен я как пастырь, как врач духовный.

– Именно так: вы мне нужны как врач... Мне нужно ваше поучение, ваше теплое, сочувственное, наставительное слово.

– Очень, очень рад, что могу послужить вам! Прошу говорить все, что есть у вас на душе; мое дело разделять все нужды моих пасомых, врачевать их раны и приводить к Отцу Небесному...

– Благодарю, благодарю вас, батюшка... так позвольте попросить у вас внимания и терпения для слушания рассказа моей короткой, но дурной жизни. Когда вы узнаете ее, то лучше вам будет предписывать то или другое средство для моего уврачевания.

– Я слушаю.

«Отец мой, – начал он, – был мелкопоместный помещик; в Я... губернии, Д... уезда принадлежала ему одна деревенька. В этой-то деревне мой батюшка имел большой дом, в котором он постоянно жил и в котором я получил первоначальное воспитание. Мой батюшка постоянно почти был дома и вместе с матушкой старался вложить в меня начала всякого добра и христианского благочестия. Оба они любили рассказывать мне разные священные истории, и часто, бывало, слушая эти рассказы в продолжение долгого зимнего вечера, я так и засыпал, где сидел. И, Боже мой, какие сладкие сны тогда грезились мне! Все, что я слышал в этот вечер, отражалось у меня во сне, и в моем истинно невинном воображении, как бы в тумане, проносились дорогие, священные образы из рассказов родителей. Вот как теперь вижу – Спаситель в терновом венце, обагренный кровью, висит на дереве, Его глаза полны любви, и Он просит Бога Отца отпустить мучителям: «Не ведают бо, что творят!» И Божия Матерь – как теперь вижу – стоит при кресте, с бледным лицом, полная беспредельной любви к страдающему Сыну, – и сколько муки и страдания выражается в Ее очах! Все эти сны наполняли мою душу неизъяснимым блаженством, я переживал много такого, что недоступно иногда другому человеку, и на моем лице показывалась какая-то неземная улыбка, как говорила моя добрая мать. И сколько радости было у них, когда они любовались мной у моей кроватки: «С ангелами беседует», – говорили они. Тихо, плавно текла жизнь моя, и я был примерный ребенок. Я молился, и моя детская молитва была искренна, усердна и тепла – хорошо жилось тогда, и нельзя без радостного замирания сердца вспоминать теперь об этой детской жизни. Но не всегда же должна была продолжаться эта блаженная жизнь: мне исполнилось 10 лет, и я поступил в одно из средних учебных светских заведений.

Тяжело мне было привыкать к новой жизни; в заведении, в которое я поступил, я уже не слышал более того теплого, истинно религиозного наставления, какое мне давалось дома на каждом шагу. Сначала я был религиозен и часто молился. Молился я.., но эта молитва была часто причиной насмешек моих глупых и дурных товарищей. Все воспитанники этого заведения, без надзора богобоязненных родителей, были страшными кощунниками, и их язвительные насмешки сыпались градом на мою голову за мою набожность. Время шло, поддержки у меня не было, и моя охота к молитве постепенно начала ослабевать и наконец совсем пропала, сначала потому, что я боялся товарищей, потом уж это обратилось в привычку; я пристал к моим товарищам, и молитва более уже никогда мне не приходила на ум. Беседы и разговоры наши были самые грязные, богопротивные: насмешки над Священным Писанием, над богослужением, над усердием и религиозностью некоторых священников и простого народа – вот что было постоянным предметом наших разговоров. Сначала меня коробило от всего этого, потом время и общество притупили во мне и это последнее проявление доброго – остаток домашнего воспитания. Но все-таки, как я ни опошлился в этой среде, во мне было сознание того, что я грешу этим пред Богом, но я продолжал делать заодно с товарищами... Иногда – это бывало очень нередко – я чувствовал потребность молиться и даже начинал молиться, это была скорее механическая работа, не согретая сердцем, и я чувствовал, что чего-то не достает во мне... Время шло, я перешел в последний класс, и тут-то окончательно совершилось мое падение, и прежние насмешки над обрядами и религиозностью людей перешли в полное осмеяние всей божественной религии.

Время летело, и я сделался отъявленным неверующим безумцем. Бытие Бога, бытие души, будущая загробная жизнь – все это я считал порождением фантазии и зло смеялся надо всем. Крест – это орудие нашего спасения, я сбросил с себя и с каким-то презрением посмотрел на него. Когда стоял в церкви, по приказанию начальства, как издевался я, как смеялся над отправлением божественной службы! Когда наступали постные дни, я нарочно старался покушать скоромного, чтобы показать полное презрение к церковным постановлениям. Св. иконы, жития святых были главными предметами моих насмешек. Одним словом, в это время я был каким-то извергом, а не человеком. Но вот наступило время моего выхода из заведения, и тут-то со всей силой я ринулся в бездну погибели, и много я увлек за собой чистых и невинных душ...

Да, за эти падшие души мне придется отдать страшный отчет Господу! Я их соблазнил, а в Писании сказано: «Горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит!»

Окруженный безбожными и развращенными товарищами и потерявшими стыд и совесть женщинами, я проводил целые ночи за бутылками вина, и чего не бывало в этих шумных бесовских оргиях!.. Время шло, я еще больше развратился и окончательно погряз в бездне порока. Казалось – чего больше: человек окончательно погиб, и никакая сторонняя рука не могла меня вытащить из этого омута; но, знать, нет греха, побеждающего милосердие Божие, знать, Господь не хочет «смерти грешника, но еже обратитися... и живу быти ему» (Иез.33:11) ; если мне не мог помочь человек, то помог всесильный Господь, Которого я отвергал; особенное действие Промысла Его обратило меня на путь истинный и воззвало к нравственному возрождению.

В один год померли холерой мои добрые родители, и их-то теплая молитва пред престолом Всевышнего, должно быть, повела к исправлению заблудшего сына. По получении о смерти их известия я отправился в село к их могиле. Странно: как я ни опошлел, как ни смеялся над всеми святыми чувствами человека, все-таки эта привязанность к родителям осталась, и холодный, развратный ум уступил голосу сердца – желанию побывать на могиле, и не осмеял его. Это я приписываю особенному действию Промысла Божия, потому что эта поездка на родину была началом или поводом к моему исправлению.

Приехав в родное село, я спросил церковного сторожа, где могила таких-то, и, не думая перекреститься на церковь, отправился к указанному месту... Вот уже могила от меня шагах в 10, вот уже я вижу свежую насыпь, но... вдруг потемнело у меня в глазах, дыхание захватило, голова закружилась, и я упал без памяти на землю. Не знаю, что со мною тут было, только я в сознание пришел уже в квартире, нанятой моим служителем у одного крестьянина. Из рассказов его я узнал, что все окружающие меня думали, что со мною удар, потому что я был без памяти, с багровым лицом и пеной у рта. На другой день я встал совершенно здоровый и, как ни ломал голову, не мог объяснить себе, отчего со мною сделался такой припадок. Потом я опять в те же часы дня отправился на могилу, но каково было мое удивление, когда и в этот раз случилось со мной то же, что вчера! Думая, что меня постигла падучая болезнь, периодически возвращающаяся в известные часы дня, я на третий день остался дома, и припадка не было. Но когда я пошел на четвертый день, лишь только стал приближаться к могиле, прежний припадок снова повторился. Встав утром на другой день, я встретил своего слугу каким-то испуганным, боящимся меня. После я узнал, что он тут же порешил, что в этих припадках что-нибудь недоброе и что я должен быть слишком грешен, коли Господь не допускает меня до могилы родителей. Счастливее меня он был тогда: у него была вера в Промысл, вера в Бога, а я был жалкий человек и не хотел признавать во всем этом действий перста Божия. Впрочем, меня довольно озадачили эти странные припадки, и я послал за доктором. Доктор обещался прибыть на другой день, и, в ожидании его, я уснул часов в 12 ночи. Утром я проснулся рано и – Боже мой – страшно вспомнить: я не мог пошевелиться, язык не повиновался, я лежал весь расслабленный, тело мое было все в огне, губы высохли, я чувствовал страшную жажду и окончательно упал духом. Явился доктор, осмотрел меня и дал лекарство. Началось леченье... Сначала доктор прописывал мне лекарство без затруднения, но потом долго иногда простаивал над моей постелью, кусая губы, и вот однажды, после шестинедельного леченья, написал мне на бумаге: «Имея дело с мужчиной, я открыто всегда говорю о его болезни, как бы она ни была опасна: ваша болезнь необъяснима, несмотря на усилия открыть ее; поэтому, не предвидя успеха от трудов моих, я оставляю вас ждать, когда она сама собой откроется». Каков был мой ужас, когда меня оставляла человеческая помощь, на которую я только и надеялся! У другого есть надежда на высшую помощь, но ее отверг мой развратный ум. Время шло, болезнь моя еще больше усилилась, на теле появились пупырышки, которые перешли в гнойные раны, от которых несся смрадный запах; и я не знал, что и делать. Целые ночи я не спал и не находил себе покоя. И какие страшные картины рисовались тогда в моем воображении! Вот, как теперь помню, однажды мне представилось: мрачное, сырое, душное подземелье... смрад не дает дохнуть, кругом тьма... отовсюду несутся стоны, крики и какое-то дикое рычанье... Страшно стало мне, мороз по коже пробежал, я вздрогнул и раскрыл глаза... Свеча горела тускло... в комнате было темно, и я насилу забылся. Как только я стал засыпать, вдруг почувствовал в своей руке другую руку. Я вздрогнул, раскрыл глаза и – Боже мой – что я увидел? Передо мной стояла моя мать. Я не мог вообразить, как и каким образом она очутилась передо мною. Да ведь она умерла, подумал я, как же она может существовать? А между тем сердце билось при виде дорогой матери. Она была вся в белом и только в одном месте было черное пятно; ее лицо было сумрачно, и она была вся в каком-то полумраке. «Я – твоя мать, – начала она, – твои беззакония и твоя распутная жизнь, полная неверия и безбожия, дошли до Господа, и Он хотел истребить тебя, стереть с лица земли. Ты не только погубил себя, но даже запятнал и нас, и это черное пятно на моей одежде – твои тяжкие грехи. Господь, говорю, хотел поразить тебя, но отец твой и я молились пред престолом Всевышнего о тебе, и Он захотел обратить тебя к Себе не милостью, потому что ты этого не мог понять, а строгостью. Он знал, что одна могила наша для тебя дорога здесь, и потому не допустил тебя к ней, поражая сверхъестественной болезнью, дабы ты признал над собой высшую силу, тобой отвергаемую, но ты не обратился! Потом Господь послал меня к тебе – это последнее средство для твоего исправления. Ты не признавал Бога, будущей жизни, бессмертия души, вот же тебе доказательство загробной жизни: я умерла, но явилась и говорю с тобой. Уверуй в отрицаемого тобой Бога. Вспомни твою мать, которая жизни не жалея, старалась сделать из тебя истинного христианина». С этими словами лицо ее еще больше помрачилось, глухие могильные рыдания раздались в комнате и потрясли мою душу. «Еще раз заклинаю тебя, – продолжала мать, – обратись к Богу. Ты не веришь и, может быть, думаешь объяснить мое явление расстройством твоего воображения, но познай, что твои объяснения ложны, и я своим духовным существом предстою пред тобой. И, в доказательство этого, вот тебе крест, отвергнутый тобой, – прими его, иначе погибнешь. Уверуй – и твоя болезнь исцелится чудесным образом. Погибель и вечный ад тебе, если ты отвергнешь меня!» Так сказала мать – и скрылась. Я опомнился и увидал в руке своей маленький крестик, во всей комнате пахло чем-то невыразимо хорошим. Сверхъестественное явление матери, ее просьбы и проклятья потрясли до самой сокровенной глубины мою душу; никогда, кажется, не бывало со мной такого переворота, совесть поднялась со всей силой, прежние убеждения рушились – и я в минуту, кажется, весь переродился. Какое сладостное, непонятное чувство у меня явилось в груди, и я хотел уже поблагодарить Бога за Его милость, за Его благодатное обращение меня, но вот услышал, что кто-то идет ко мне... я прислушался, и в комнату мою вошел лакей, держа у себя чайную чашку с водою. «Искушай-ко, батюшка, может, и полегче будет; это святая водица с животворящего креста», – проговорил мой лакей, подавая чашку. Я с радостью принял его предложение и, приподнятый им, выпил воды. Господи! Не могу вспомнить без слез этой чудесной минуты: я тут же почувствовал себя здоровым, члены стали повиноваться, язык стал свободно говорить, на месте струпов остались одни только пятна, и в этом-то подтвердились слова матери. Я встал и первым моим делом было помолиться перед образом, который принес лакей, у меня же своего не было, потому что я считал это суеверием! После этого я пошел в церковь и там молился... И сколько было искренности в этой непритворной молитве, когда душа могла свободно высказаться пред Господом после долговременного рабства в оковах греха и служения сатане! Тут же я отправился на дорогую могилку... целовал я ее, плакал, и эти слезы омывали прежнюю мою жизнь и были раскаянием блудного сына. День моего исцеления – и духовного и телесного – был 15 число месяца июля, и я всегда праздную его как день своего избавления. Пробыв еще несколько дней там, я решился уехать оттуда сюда, потому что в судебные следователи поступил один товарищ моей буйной жизни, а видеться с ним мне не хочется. В свет же я не поеду, потому что он мне опротивел. Я здесь хочу потрудиться, загладить свою прежнюю жизнь. Завтра будут у вас причастники, и вы, может быть, позволите мне после исповеди приобщиться Св. страшных и животворящих Христовых Тайн, потому что я лет десять не был удостоен этого, – вы же мне посоветуете, что мне делать для заглаждения прежней моей жизни».

Долго, долго я говорил с этим господином, долго и много я давал ему советов и наконец пошел домой. Слава Тебе, Боже милосердный, показавшему свет этому человеку, – думал я, идя дорогой и сердечно радуясь обращению грешной души на путь истины. (Из № 24 «Ниж. Еп. Вед.», 1865 г., сн. «Душ. чт.», 1866 г.)

5. «Возвращаясь в Москву из Нижнего Новгорода по железной дороге, я, – рассказывает граф М. Толстой, – заметил в уголке вокзала Владимирской станции монаха, внимательно читавшего книжку, по-видимому, молитвенник. Вид старца показался мне замечательным: седые волосы и белая, как снег, борода как будто противоречили глубокому, весьма оживленному юношескому взгляду больших черных глаз. Когда он окончил чтение и закрыл книгу, я подсел к нему и из разговора узнал, что он иеромонах Г., строитель одной общежительной пустыни, едет в Петербург по делам своей обители, что он монашествует уже более 30 лет, а в прежней мирской жизни был офицером лейб-гвардии... полка.

– Как это случилось, – спросил я его, – что вы из гвардии офицеров решились сделаться монахом? Верно, в нашей жизни случилось что-нибудь необыкновенное?

– Охотно передал бы я вам, – отвечал о. Г., – повесть о моей жизни, или, лучше сказать, о милости Божией, посетившей меня грешного, но рассказ мой длинен. Скоро прозвонит звонок – и нам придется расстаться. Мы ведь в разных вагонах.

Я пересел к моему собеседнику в вагон. По счастью, там не было никого, кроме нас, и он рассказал мне следующее.

– Грустно и стыдно вспомнить мне прошлое, – так начал о. Г., – Я родился в знатном и богатом семействе; отец мой был генерал, а мать урожденная княжна. Мне было семь лет, когда отец мой умер от раны, полученной в Лейпцигском сражении; мать умерла еще прежде. Круглым сиротой поступил я на воспитание к моей бабушке, княгине. Там приискали мне наставника-француза, бежавшего в Россию от смертной казни. Этот самозваный учитель не имел ни малейшего понятия о Боге, о бессмертии души, о нравственных обязанностях человека. Чему я мог научиться у такого наставника? Говорить по-французски с парижским произношением, мастерски танцевать, хорошо держать себя в обществе, обо все прочем – страшно теперь и подумать!.. Бабушка, старинная дама высшего круга, и другие родные любовались ловким мальчиком, и никто из них не подозревал, сколько гнусного разврата и всякой преждевременной мерзости скрывалось под красивой наружной оболочкой. Когда минуло мне 18 лет, я был уже юнкером в гвардейском полку и помещиком 2000 душ под попечительством дяди, который был мастер мотать деньги и меня обучил этому нетрудному искусству. Скоро я сделался корнетом в том же полку. Года через два я был помолвлен на княжне... , одной из первых красавиц того времени. Приближался день, назначенный для свадьбы. Но Промысл Божий готовил мне другую участь, видно, что над бедной душой моей сжалился Господь!

За несколько дней до предполагаемого брака, 15 сентября, я возвращался домой из дворцового караула. День был прекрасный; я отпустил своего рысака и пошел пешком по Невскому проспекту. Мне было скучно, какая-то необъяснимая тоска стесняла грудь, какое-то мрачное предчувствие тяготило душу... Проходя мимо Казанского собора, я зашел туда: впервые от роду мне захотелось помолиться в церкви! Сам не знаю, как это случилось, но я молился усердно пред чудотворной иконой Божией Матери, молился об удалении какой-то неведомой опасности, о брачном счастье. При выходе из собора остановила меня женщина в рубище, с грудным ребенком на руках и просила подаяния. До тех пор я был безжалостен к нищим, но на этот раз мне стало жаль бедной женщины, я дал ей денег и промолвил: «Помолись обо мне!» Идучи далее, я стал чувствовать себя дурно, меня бросало то в жар, то в озноб, мысли мутились. Едва дойдя до квартиры, я упал без памяти, к ужасу моего верного Степана, который находился при мне с детства и часто (но, увы! – безуспешно) предостерегал меня от многих дурных поступков. Что было после – не помню, только представляется, как будто во сне, что около меня толпились врачи и еще какие-то люди, что у меня страшно болела голова, и все как будто кружилось вокруг меня. Наконец, я совсем обеспамятел. Беспамятство продолжалось (как я узнал после) – двенадцать суток, и я как будто проснулся. Сознаю себя в полной памяти, но не имею сил открыть глаза и взглянуть, не могу открыть рта и испустить какой-нибудь звук, не могу обнаружить ни малейшего признака жизни, не могу шевельнуть ни одним членом. Прислушиваюсь – надо мной раздается тихий голос.

«Господь пасет мя, и ничтоже мя лишит. На месте злачне, тамо всели мя, на воде покойне воспита мя. Душу мою обрати, настави мя на стези правды имене ради Своего. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси» (Пс. 22).

А из угла комнаты слышу разговор двух моих сослуживцев; я узнал их по голосу. «Жаль бедного В.., – говорит один, – еще рано бы ему... Какое состояние, связи, невеста красавица».

– Ну, насчет невесты жалеть много нечего, – отвечал другой. – Я уверен, что она шла за него по расчету. А В... точно жаль, теперь и занять не у кого, а у него всегда можно было перехватить сколько нужно и надолго...

– Надолго! Иные и совсем не отдавали. А кстати, вероятно, лошадей его продадут дешево, хорошо бы купить парадера (лучшего верхового коня).

– Что же это? – думал я, – неужели я умер? Неужели душа моя слышит, что делается и говорится подле меня, подле мертвого моего тела? Значит – есть во мне душа, отдельная от тела, бессмертная душа? (Бедный грешник! Еще в первый раз встретился я с этой мыслью.) Нет, не может быть, чтоб я умер. Я чувствую, что мне жестко лежать, чувствую, что мундир жмет мне грудь – значит, я жив! Полежу, отдохну, соберусь с силами, открою глаза, как все перепугаются и удивятся!

Прошло несколько часов (я мог счислять время по бою стенных часов, висевших в соседней комнате). Чтение псалтири продолжалось. На вечернюю панихиду собралось множество родных и знакомых. Прежде всех приехала моя невеста, с отцом своим, старым князем. «Тебе нужно иметь печальный вид, постарайся заплакать, если можно», – говорил отец. «Не беспокойтесь, папа, – отвечала дочь, – кажется, я умею держать себя, но, извините, заставить себя плакать не могу. Вы знаете, я не любила В., я согласилась выйти за него только по вашему желанию; я жертвовала собой для семейства...»

– Знаю, знаю, мой друг, – продолжал старик, – но что скажут, если увидят тебя равнодушной? Эта потеря для нас большое горе: твое замужество поправило бы наши дела. А теперь где найдешь такую выгодную партию?

Разумеется, этот разговор происходил на французском языке, чтобы псаломщик и слуги не могли понять. Я один слышал и понимал...

После панихиды подошла проститься со мной моя бывшая невеста. Она крепко прильнула губами к моей похолодевшей руке и долго, долго как будто не могла оторваться. Ее отвели насильно, уговаривая не убивать себя горестью. Вокруг меня слышались слова: «Как это трогательно, как она любила его!»

О связи мирские, как вы непрочны и обманчивы! Вот дружба товарищей, вот и любовь невесты! А я, жалкий безумец, любил ее страстно и в ней одной полагал свое счастье!..

Когда все разъехались после панихиды, я услышал над собой плач доброго старика Степана; слезы его капали на мое лицо. «На кого ты нас покинул, голубчик мой, – причитал старик, – что теперь с нами будет! Умолял я тебя – побереги себя, барин! А ты не хотел и слушать. Погубили тебя приятели и вином и всяким развратом. А теперь им до тебя и горя нет; только мы, слуги твои, над тобой плачем!» Вместе со Степаном плакали и крестьяне мои, жившие в Петербурге по паспортам. Они любили меня искренно, потому что я не притеснял их и не увеличивал оброка. По совести признаюсь, что я поступал так единственно из беспечности: денег доставало мне с избытком не только на мои потребности, но и на все безобразия, какие приходили мне в голову.

Итак, вот где нашел я следы искренней любви: в сердцах простых людей, рабов!

Наступила длинная, бесконечная ночь. Я стал вслушиваться в чтение Псалтири, для меня вовсе незнакомой; никогда прежде не раскрывал я этой божественной, сладостной книги.

«К Тебе, Господи, воззову, Боже мой, да не премолчиши от мене... и уподоблюся нисходящим в ров. Услыши, Господи, глас моления моего, внегда молитимися к Тебе, внегда воздети ми руце мои ко храму святому Твоему. Не привлецы мене со грешники, и с делающими неправду не погуби мене... Господь помощник мой, и защититель мой, на Него упова сердце мое и поможе ми, и процвете плоть моя: и волею моею исповемся Ему» (Пс. 27, 1–3, 7). «Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене. Яко стрелы Твоя унзоша во мне, и утвердил еси на мне руку Твою. Несть исцеления в плоти моей от лица гнева Твоего, несть мира в костех моих от лица грех моих... Господи, пред Тобою все желание мое, и воздыхание мое от Тебе не утаися. Сердце мое смятеся, остави мя сила моя, и свет очию моею, и той несть со мною» (Пс. 37,1–4,10–11).

Глубоко врезались мне в сердце псаломские слова, я повторял их мысленно и горячо, горячо молился. Вся прошедшая жизнь расстилалась предо мною, как будто холст, покрытый разными нечистотами. Что-то неведомое, святое, чистое влекло меня к себе; я дал обет исправления и покаяния, обет посвятить жизнь на служение милосердному Богу, если только Он помилует меня. А что, если не суждено мне возвратиться к жизни? Что, если эта живая смерть не прекратится, если меня – живого мертвеца – заживо зароют в землю? Не могу теперь высказать всего, что перечувствовал я в эту ужасную, незабвенную для меня ночь. Скажу вам только, на другой день Степан заметил на голове моей, между юношескими русыми кудрями, целый клок седых волос. Даже и после, когда воображение представляло мне во сне эту ночь, проведенную во гробе, я вскакивал, как безумный, с раздирающими криками, покрытый холодным потом.

Наступило утро, и душевные страдания еще более усилились. Мне суждено было выслушать свой смертный приговор. Подле меня говорили: «Сегодня вечером вынос, завтра похороны в Невской лавре!»

Во время утренней панихиды кто-то заметил капли пота на моем лице и указал на то доктору. «Нет, – сказал доктор, – это холодное испарение от комнатного жара». Он взял меня за пульс и промолвил: «Пульса нет, нет сомнения, что он умер!»

Невыразимая пытка – считаться мертвецом, ждать той минуты, когда заколотят крышку гроба, в котором я лежу, когда земля на нее посыплется, и не иметь силы проявить жизнь свою ни взглядом, ни звуком, ни движением! А между тем, я чувствовал, что силы мои были еще слабее, нежели вчера... Нет надежды! Ужасное отчаяние овладело мною, кровь била в голову, мне казалось, что внутренности мои сжимаются и содрогаются, из сердца вырывались потоки злобы, проклятий... Но, видно, ангел-хранитель мой хранил меня: какое-то внутреннее чувство подсказывало мне молитву из священных слов, которые я слышал, лежа в гробу.

«Боже мой, помилуй мя, пощади меня, я гибну... Скверен я, нечист, велики, бесчисленны грехи мои, но милость Твоя безмерна. «Помилуй мя, Господи..., яко смятошася кости мои!» (Пс.6:3) Дай мне время очистить совесть, загладить прежнюю жизнь мою! Твой есмь аз – спаси мя!» Так взывал я из глубины души, обуреваемый предсмертной тоской.

Прошло еще несколько мучительных, безотрадных часов – и я не молился уже о возвращении к жизни: я просил себе тихой смерти как избавления от предстоящих мне страшных мук. Мало-помалу успокоилась душа моя в крепкой молитве: ужасы медленной смерти в могиле представлялись мне казнью заслуженной. Я всецело предал себя в волю Божью и желал только одного – отпущения грехов моих.

В таких чувствах находился я при вечерней панихиде, когда певчие пели надо мной: «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений; ущедри Твое создание, Владыко, и очисти Твоим благоутробием, и вожделенное отечество подаждь ми, рая паки жителя мя сотворяя». Панихида кончилась, и какие-то люди подняли меня вместе с гробом. При этом они как-то встряхнули меня, и вдруг из груди моей бессознательно вырвался вздох. Один из них сказал другому: «Покойник как будто вздохнул?» – «Нет, – отвечал тот, – тебе так показалось». Но грудь моя освободилась от стеснявших ее спазмов – я громко застонал. Все бросились ко мне, доктор быстро расстегнул мундир, положил руку мне на сердце и с удивлением сказал: «Сердце бьется, он дышит, он жив! Удивительный случай!» Живо перенесли меня в спальню, раздели, положили в постель, стали тереть каким-то спиртом. Скоро открыл я глаза, и первый взгляд упал на икону Спасителя, ту самую икону, которая (как я узнал после) лежала на аналое у изголовья моего гроба. Потоки слез пролились из глаз моих и облегчили сердце. В ногах кровати стоял Степан и плакал от радости. Подле меня сидел доктор и уговаривал быть спокойным. Он не понимал моего положения.

Помощь доктора была мне вовсе не нужна, молодые силы возобновились быстро. Впрочем, я благодарен ему за то, что он, по просьбе моей, запретил пускать ко мне посторонних, чтобы не беспокоить больного.

В совершенном одиночестве провел я несколько дней, не видя ни одного чужого лица: отрадою и пищей души были мне божественные песни Давида; из них учился я познавать Бога, любить Его и служить Ему.

Много знакомых толкались ко мне в двери из любопытства видеть ожившего мертвеца. Каждый день заезжал мой нареченный тесть. Он видимо старался не упустить выгодной партии. Но я никого не принимал.

Первым делом моим по выздоровлении было приготовление к Св. таинству Причащения Тела и Крови Христовой. Опытный в духовной жизни священник о. М-й был духовником моим. Он укрепил меня в решимости отречься от мира и от всех мирских привязанностей.

Но не скоро мог я избавиться от житейских дел. Прежде всего, я поспешил отказаться от чести быть зятем знатного князя и мужем прекрасной княжны. Потом вышел в отставку, отпустил крестьян моих в звание свободных хлебопашцев, распродал всю свою движимость и нашел доброе употребление деньгам; прочие имения передал законным наследникам. В таких заботах прошел целый год. Наконец, свободный от земных попечений, я мог искать тихого пристанища и избрал себе благую часть.

В нескольких монастырях побывал я и поселился в той пустыни, где теперь доживаю век свой. Верного своего Степана отпустил я на волю и предлагал ему денежное вознаграждение, достаточное для обеспечения его старости, но он не принял денег и со слезами просил не отсылать его. Он хотел умереть при мне, провел остаток жизни в нашей обители и умер, не приняв пострижения. «Куда мне, грешнику недостойному, быть монахом! – говорил он. – Довольно с меня и того, что сподобился жить с рабами Божьими».

Почтенный о. Г. заключил рассказ свой следующими словами: «На мне вы видите дивный опыт милосердия Божия. Чтоб исхитить душу мою из мрачного сна греховного, Благой Человеколюбец допустил меня пройти юдоль сени смертной и на гробовом ложе просветил очи мои, да не усну В смерть вечную!» (Из кн.: Гр. Дьяченко, прот. Доброе слово, г. 3.)

6. В «Московских Ведомостях» помещена статья г. Сергея Нилуса, под несколько странным заглавием: «О том, как православный был обращен в православную веру». Статья содержит в себе исповедь светского интеллигента, как он от неверия и разных заблуждений пришел к свету истины. Весьма живо и, как говорится, тепло написанная, подписанная полным именем, посвященная известному лицу (В. М. Васнецову), она имеет признаки не вымышленной какой-либо истории, а действительной были и, во всяком случае, правдиво и хорошо рисует умственное и нравственное состояние большинства современных интеллигентов, указуя им и путь исхода из этого жалкого и погибельного положения.

«Родился я в 1862 году, – пишет г. Нилус, – в семье, которая, со стороны матери моей, считала в своей среде немало людей передовых, в том духе, каким вообще отличались шестидесятые годы. Прирожденные дворяне-землевладельцы, и притом крупные, они, благодаря этой своей связи с землей и крестьянином, избегли крайних проявлений и увлечений годов семидесятых, но общего, так сказать, платонически-революционного духа избежать не могли, так велико было тогда обаяние идей, свободы мысли, свободы слова, свободы... да, пожалуй, свободы и действий. Конечно, твердая пища разговоров политической окраски мало способствовала развитию во мне религиозных, как тогда говорили, мечтаний, и я рос в совершенном отчуждении от Церкви, соединяя ее, в своем детском представлении, только со старушкой няней своей, которую я любил до безумия, да с величавым звоном московских «сорока сороков», когда, особенно с первой выставленной рамой, в мягком, жизнерадостном весеннем воздухе он вливался широкою, могучею волной в освеженные после долгой зимы тесные городские комнаты и манил за собой на простор деревни, полей, шумливых ручейков среди зеленеющей травки, – словом, на мир Божий из каменных стен современной городской лжи и условности.

Молитв я не знал, в церковь заходил случайно, закону Божьему у учителей, равнодушных, а то и прямо враждебно настроенных к слову Божьему, я обучался как неизбежности неумолимой программы гимназии и во весь гимназический курс изучал его скверно. Ведь и предметом он был «не главным». Так в богопознании шел я, православный юноша, до университета, где уж, конечно, было не до такого «пустяка», как православие.

Но под всей духовной мерзостью, накопившейся годами свободы религиозного воспитания в жизни домашней, школьной и, наконец, общественной, – молчаливые, но любвеобильные уроки Москвы, деревни и няни, христианская, до известной степени приближения к истинному христианству, бесконечная доброта моей матери, непрестанно творившей благое ближнему со скромностью, свойственной только христианам, – все это не давало погаснуть в моей душе искре, правда, еле мерцавшей в душевной моей темноте, искре неясно сознаваемой любви к Богу и Его православию.

Я намеренно подчеркиваю слово православие, потому что, в редкие минуты молитвенного подъема, я только к нему одному и стремился душой. Ни величественность католического богослужения с духовной мощью знаменитых органов, красотой голосов оперных певцов, со всей театральностью обстановки кардинальского служения, уже не говоря о жалких намеках на богослужение в церквах протестантских, – ничто не влекло к себе моего молитвенного внимания.

Тянуло меня тогда в бедную сельскую церковь нашего черноземного захолустья, с ее не мудрствующим лукаво, простым «батюшкой-земледельцем», с таким же, если еще не более простым «дьячком-хозяином». Чудилось мне как-то невольно, именно против воли всегда склонного к гордости разума, что в их-то иной раз и «немощи» сила Божия невидимо совершается. Но редки бывали у меня эти смутно-радостные минуты, скорее мгновения духовного общения, беседы с вечно Сущим, пока не совершилось дивного...

Когда я еще был в IV классе Московской 1 прогимназии (теперь 7 гимназия), перед наступлением выпускных экзаменов (тогда V класса при ней еще не было и мы считались «выпускными», чем немало гордились), в тревоге за успех их окончания, я дал обет, в присутствии товарища, с которым тогда был особенно дружен, пойти, как я тогда выражался, к «Троице-Сергию». Конечно, условием для выполнения этого обещания я ставил успех на экзаменах. Экзамены сошли чуть что не блистательно, прошли и другие, и третьи, и гимназия, наконец, была окончена, и университет был пройден, а об обете не только ни разу не подумал, но, кажется, в глаза бы рассмеялся тому, кто бы мне о нем напомнил.

Так прошло времени немало. Как оно прошло или, лучше сказать, проведено было – сказать страшно! Конечно, страшно христианину. Жилось, словом, весело! Не случись тут со мной истории, проведшей глубокую, на всю жизнь не изгладимую борозду в моей черствевшей душе и заставившей меня соблюсти в себе «человека», я бы, конечно, погиб безвозвратно.

По окончании курса в московском университете я был заброшен, – добровольно, правда, но все-таки заброшен, – в качестве кандидата на судебные должности при прокуроре эриванского окружного суда, в местечко Банг-Норашен, Шаруро-Дара-Лагезского уезда.

Раз как-то, на какую-то спешную выемку или обыск, мне пришлось мчаться чуть не марш-маршем.

Дорога, или подобие дороги, шла по каменистому берегу Арпачая, сплошь усеянному острыми камнями всевозможных форм и величин. За мной скакал целый конвой: переводчик, два казака, два или три чапара (земские стражи – они же разбойничьи покровители) и сельский старшина. Захотелось ли мне помолодечествовать, или уж такая «вышла линия», только я приударил нагайкой свою лошадь, гикнул и, пригнувшись, помчался с такой быстротой, что сразу на несколько десятков сажен бросил назади свою команду.

И тут случилось нечто невообразимое... Помню только, да и то смутно, что я куда-то взлетел вверх, помню – не то лошадиные ноги над своей головой, не то что-то бесформенное, но ужасное; пыль... опять словно лечу куда-то в пропасть... Когда я опомнился, огляделся, – я ничего не мог сообразить.

Оказалось, что на всем бешеном скаку лошадь моя споткнулась и перевернулась через голову. То же сделал и я, полетев через голову под лошадь. Казаки уже потом говорили, что только чудо могло спасти меня. Как бы то ни было, но после всей этой головоломни у меня поныла два-три дня правая рука, и тем бы все и ограничилось, если б... я тут же вскоре не вспомнил о невыполненном обете.

Почему пришел мне на память давно забытый ребяческий обет – предоставлю догадываться людям, изучающим человеческую душу с точки зрения современной науки. Найдутся, конечно, охотники и скажут: сотрясение мозга от падения – и человек из нормального стал ненормальным, но найдутся и такие, кому дано и кто задумается.

Опять прошли годы, и опять, как бы в доказательство моей «нормальности», нимало не изменившейся от падения, я по-прежнему все не исполнял обещанного угоднику Божию, но сердце уже не было по-прежнему покойно. Все чаще и чаще, словно огненными буквами, внезапно загорающимися на темноте моей души, стало вырисовываться страшное слово «клятвопреступник».

Со службы я уже давно ушел и засел хозяйничать в деревне. На одной из страстных седмиц я, лет семь или более не говевший, не без чувства ложного стыда пред моей «интеллигентностью», больше, пожалуй, из снисхождения пред «предрассудками» меньшей братии, удостоившей меня избрания в церковные старосты нашей сельской церкви, поговел, что называется – через пень в колоду, причастился, не без некоторого, впрочем, странного в то время для меня, непонятного, тайного трепета, в котором я долго-долго не хотел сам себе признаваться, и после причастия почувствовал себя точно обновленным, каким-то более жизнерадостным; душа что-то испытала давно знакомое, родное; более того, что-то такое необъяснимое – сладкое и вместе торжественное...

Мне кажется: так сокол, затомившийся в долговременной неволе, сперва лениво, нехотя, расправляет свои отяжелевшие крылья. Один неуверенный взмах, другой, третий... и вдруг! Дивная радость полузабытого свободного полета и в глубь, и в ширь лазурного поднебесья, в бесконечной волне эфирного моря!

Тогда мне был дарован только первый, неуверенный взмах моих духовных крыльев. Но тайная, неведомая сила, раз данная крылу, уже не могла остаться инертной. Что-то зрело в моей душе: чаще стала посещать жажда молитвы, неясно сознаваемая, даже иной раз насильственно заглушаемая повседневными заботами, собственным недоверием к своему душевному настроению, отчасти даже какой-то глухой злобой, откуда-то, точно извне, прокрадывавшейся в мою мятущуюся душу.

Но не исполненный обет все неотступнее восставал предо мной, скорбный, негодующий.

И я его исполнил.

Никогда не забуду я того священного трепета, той духовной жажды, с которой я подъезжал из Москвы с поездом Ярославской дороги к духовному оплоту престола и родины. Вся многострадальная, смиренномудрая история русской земли, казалось, невидимой рукой развертывала свои пожелтевшие, ветхие деньми страницы.

По святыням лавры водил меня монашек из простеньких, первый встреченный мною у врат обители, благоговейный, тихий и смиренный; он же привел меня и к раке, где покоятся нетленные мощи преподобного Сергия. Молящихся было довольно много. Служил очередной иеромонах общий для всех молебен.

Я стал на колени и в первый раз в своей жизни отдался дивному чувству молитвы без мудрствования лукавого. Я просил преподобного простить мою духовную слабость, мое неверие, мое отступничество. Невольные, благодатные слезы закипели в душе моей; я чувствовал, как будто я уходил куда-то из себя, но... вдруг, подняв голову и взглянув по направлению к раке преподобного, я увидел на стене, за стеклом, охраняющим его схиму, под схимой лик старца с грозно устремленным на меня суровым, гневным взглядом. Не веря своим глазам, я отвел их в сторону, продолжая еще усерднее молиться, но точно какая-то незримая сила опять заставила меня взглянуть на то же место – и вновь, но уже яснее и как будто еще суровее, блеснули на меня суровые очи схимника.

Меня объял ужас, но я стоял пред этим суровым ликом, уже не отводя от него глаз и не переставая еще усиленнее молиться, и видел, – я утверждаю, что не галлюцинировал, а видел, именно видел, – как постепенно смягчался суровый взор, как благостнее становился лик дивного старца, как все легче и отраднее делалось моей потрясенной душе и как постепенно под схимой туманилось, исчезало и, наконец, исчезло чудесное изображение...

Когда кончился молебен, все пошли прикладываться к мощам чудотворца; пошел и я, уже спокойный и радостный и как-то по-особенному легкий. Я никогда такой легкости, чисто физической, до этих пор не испытывал.

Точно тяжелый, давнишний гнет, долго-долго давивший мои плечи, был снят с меня всесильной, власть имеющей рукой. С особым благоговением поцеловал я святые мощи, поцеловал стекло, оберегающее схиму...

Эти несколько часов, проведенных по кровом святой обители, этот исполненный, наконец, обет дней зеленой юности, это дивное молитвенное настроение, свыше ниспосланное, по молитве, верую, преподобного, чудесное видение, мне дарованное, – совершили такой перелом в моей духовной жизни, что уже сам по себе перелом этот не что иное, как чудо, въяве надо мной совершившееся. Я уверовал.

Да, я уверовал и, видит Бог, чувство, с которым я возвращался из Троице-Сергиевой лавры, было исполнено такой неземной теплоты, такого полного душевного смирения, такой любви к Богу, такой покорности Его святой воле, так я в те минуты познавал Христа, моего Искупителя. Казалось, моя земная душа стала небожительницей. Сладость неизъяснимая! Я жаждал подвига.

Но Господь судил другое. И, Боже мой! Как было жалко и как недостойно было это другое! И как быстро оно совершилось! Как оно, это другое, чуждо и прямо враждебно было уносимому из лавры великому чувству! До неба вознесшийся, я прямо был низринут в преисподнюю.

Как это случилось? Ответ на это может быть дан только один: я был отдан в руки лукавого. Бес овладел моей душой по Божьему попущению.

В Петербург я приехал полный той же дивной настроенности. Но не прошло несколько дней, как я уже был в руках лукавого.

В городе малознакомом нашлась малознакомая, но интимная компания людей не менее моего в то время досужих... И что тут произошло! За всю мою жизнь я не видал и не предавался такому мрачному разгулу, именно мрачному, потому что даже в самый разгар неудержимых оргий, в редкие минуты, когда оставался наедине сам с собой, я буквально купался в собственных слезах. Я видел бездну, раскрытую под моими ногами, видел зловещий мрак ее бездонной пасти и ни секунды не терял сознания, что, подчиняясь какой-то грозной, зловещей силе, я неудержимым полетом лечу стремглав туда, откуда не бывает возврата. Такого ужаса нравственной смерти, охватившей мою душу, я не испытывал во всю мою жизнь никогда.

К счастью, искушение продолжалось недолго. Не прошло недели, я вновь получил дар молитвы, и с ним вернулось ко мне, хотя далеко не в прежней, испытанной в лавре степени, чувство веры и христианского счастья общения с Господом.

Душевное мое состояние было как точно после тяжкой, смертельной болезни: болезнь прошла, осталась слабость, гнетущая, удручающая. Я не был уже прежним человеком, но и новым не сделался. Мир и его утехи потеряли для меня значение – я как-то отстал от людей, но пустота, оставленная ими в моей душе, не находила себе восполнения.

Такое состояние продолжалось около года. Опять обстоятельства против моей воли потянули меня в Петербург. Стояли февральские дни, и февраль был в том году лютый, с метелями. Наступила вторая или третья неделя Великого поста. За несколько дней до своего отъезда я почувствовал какую-то странную, никогда прежде мною не испытанную сухость в горле. Помню, еще в вечер отъезда я жаловался на это своему товарищу доктору. Он поглядел горло, сказал, что ничего в горле нет, и я с легким сердцем отправился в Петербург.

После второго звонка вошел в купе батюшка и занял свое место. Невольно я поклонился вошедшему – такое славное впечатление произвело на меня его открытое, моложавое и милое лицо. Батюшка оказался монахом-казначеем одного из монастырей центральной России. Он поведал мне кое-что из своего прошлого. Последние пять лет жизни отца Амвросия Оптинского он был его келейником. Полились несмолкаемые рассказы о житии этого дивного светоча русского православия. Под Петербургом, когда вся душа моя точно растворилась пред моим дорогим собеседником, я выразил желание съездить в Кронштадт, но вместе и высказал сомнение в возможности видеть великого кронштадтского пастыря. «Молю вас, мой дорогой, поезжайте к отцу Иоанну, остановитесь в его Доме Трудолюбия, скажите псаломщику батюшки, под заведованием которого этот дом находится, что вас прислал в нему отец Амвросий из Лютиковского монастыря. Он меня знает и наверно будет вам полезен. Поезжайте, поезжайте, не медлите!» Тут поезд наш подошел к платформе петербургского вокзала, и мы почти со слезами обнялись и простились. Да будет благословенна наша встреча!

День моего приезда в Петербург, пятница, был вместе и приемным днем министра. От двенадцати часов дня до часа приема, то есть до четырех часов, у меня было времени ровно столько, сколько нужно для того, чтобы найти номер, умыться, привести себя в надлежащий порядок и быть готовым ехать по делу. К великому моему ужасу, чем ближе подходил час приема, тем все хуже и хуже становился мой голос. Хрипота, только отчасти заметная при разговоре с отцом Амвросием, становилась все неприличнее и неприличнее: голос мой с каждой минутой падал. Легкий озноб начал предательски пробегать по моей спине, голова стала дурна – чувствовалось недомоганье, неуклонно все усиливавшееся. К четырем часам я уже чувствовал себя настолько скверно, что с великим трудом, все перемогаясь, сел на извозчика и поехал в министерство.

Домой я вернулся уже совсем больной, с потрясающим ознобом и аром, от которого голова, казалось, кололась надвое. По самой заурядной человеческой логике, надо было лечь в таком состоянии в постель и послать за доктором, что, вероятно, я бы сделал, но какая-то сила выше недуга, выше всякой логики, в лютый мороз увлекла меня в тот вечер в Кронштадт.

В вагоне ораниенбаумского поезда, сидя у раскаленной чуть не докрасна печки, я дрожал в своем пальто с поднятым воротником, точно на лютом морозе, на сквозном ветру, но уверенность, что со мной не приключится ничего дурного, что я, вопреки кажущемуся безумию моего путешествия, буду здоров, не покидала меня ни на минуту. Однако мне становилось все хуже и хуже.

Кое как, скорее при помощи мимики, чем слов, нанял я на Ораниенбаумском вокзале кибитку в одну лошадь и, как был в легком пальто, пустился в 12-верстный путь, в 18-градусный мороз, по открытому всем ветрам ледяному взморью в Кронштадт, мигавший издали в ночной темноте ярким электрическим светом своего маяка. Везти я себя велел в Дом Трудолюбия.

Пустынны были улицы Кронштадта, когда по их ухабам колотилось мое больное, бедное тело, но чем ближе я подъезжал к Андреевскому собору, тем оживленнее становился город, а уже у самого собора нас встретила людская волна не в одну тысячу человек, молчаливо и торжественно разливавшаяся по всем смежным собору улицам и переулкам. «От исповеди, от батюшки все идут», – проговорил мой возница, снимая шапку и истово троекратно крестясь на открытые двери храма.

Добрый помощник отвел мне приготовленную у него комнату «для почетных посетителей», велел мне подать самовар и чаю и, пожелав здоровья, оставил меня одного.

Я попросил женщину, принесшую самовар, разбудить меня к заутрени не позже 3 часов утра, заперся на ключ и стал молиться. Откуда снизошло на меня это молитвенное настроение? Казалось, вся долго-долго скрываемая сила покаяния вырвалась наружу и пролилась в бессвязных словах горячей, прямо жгучей молитвы, в потоке невыплаканных, накопившихся слез старого, наболевшего, неизжитого горя.

Все забыл я в эти чудные минуты: время, пространство, сломавший меня недуг – весь я пылал той любовью, тем жгучим и вместе сладостным покаянием, которое никакие духовные силы человека дать сами по себе не могут и которое посылается только свыше, путем незримым и для неверующего непонятным.

Болезнь, как бы отступившая от меня во время молитвы, напала на меня с особенной яростью, когда, часов в двенадцать ночи, я прилег отдохнуть до заутрени. Точно неведомая враждебная сила рвала все мои члены и метала меня по кровати, опаляя невыносимым жаром и душу леденящим ознобом. Я чувствовал, что у меня начинается бред, как у тяжко больного.

Так я прометался в полузабытье до трех часов. Ровно в три часа утра мне в дверь постучали:

– Уже почти все ушли к заутрене – вставайте!

Я встал, надел пальто и вышел. В белом, морозном сумраке зимней ночи клубами вилась метель. Утопая в нанесенных за ночь сугробах, я еле доплелся до собора.

Народу уже стояло у запертых дверей много. Стал и я в толпе и стоял долго, а народ все подходил, все росла и росла человеческая волна жаждущих Христова утешения. Простоял я так до половины пятого и... не достоял до открытия собора. В полуобморочном состоянии довез меня до Дома Трудолюбия встреченный на пути извозчик. Еле добрался я до своего номера – он оказался запертым. Ни прислуги, ни квартирантов – весь дом точно вымер. В изнеможении я лег на каменную лестницу и лежал, пока чья-то милосердная душа, проходившая мимо меня, не свела меня в незапертую общую комнату, где я и забылся болезненным сном на чьей-то неубранной кровати. Проснулся я, когда уже рассвело. Было часов около девяти. Вскоре стали собираться богомольцы из собора. Кратковременный сон подбодрил меня насколько, что я без посторонней помощи добрался до квартиры псаломщика. Добрая жена его с участием приняла меня, обласкала, напоила чаем и все соболезновала, как же это я так расхворался в чужом городе и как же я буду говорить с батюшкой, если с ним увижусь, с такой полной потерей голоса.

Пришел часов в десять псаломщик. Тепло и ласково погоревал о моем здоровье и огорчил меня сообщением, что батюшка так себя плохо чувствует, так разболелась у него рука, что на вопрос, приедет ли он в Дом Трудолюбия, он ответил: «Когда приеду, тогда увидишь».

Не прошло и часа с прихода из собора псаломщика, снизу прибежала, запыхавшись, одна из служащих: «Батюшка приехал!»

Как меня свел вниз псаломщик, как он меня там устроил в номере, соседнем с тем, куда вошел батюшка, я не помню. Помню только чувство ожидания, что вот-вот должно совершиться со мной что-то великое, что откроет мои духовные очи, что сделает меня другим человеком. И это великое, действительно, совершилось.

Быстрой, энергичной походкой вошел в мой номер батюшка. За ним шел псаломщик. Одним взглядом он окинул меня... и что же это был за взгляд! Пронзительный, прозревший, пронизавший, как молния, и все мое прошедшее, и язвы моего настоящего, проникавший, казалось, даже в самое мое будущее. Таким я себе показался обнаженным, так мне стало за себя, за свою наготу стыдно... Как я выстоял молебен, не помню. Подошел ко кресту, а псаломщик и говорит:

– Вот, батюшка, господин из Орловской губернии (тут он назвал мою фамилию) приехал к вам посоветоваться, да захворал и потерял голос.

– Знакомая фамилия! Как же это ты голос потерял? Простудился, что ли?

С этими словами батюшка дал мне поцеловать крест, положил его на аналой, а сам двумя пальцами правой руки провел три раза по горлу, и... совершилось со мной чудо. Лихорадка меня в ту же минуту покинула, и мой голос вернулся ко мне сразу, свежее и чище даже обыкновенного. Более получаса, стоя на коленях, я, припав к ногам желанного утешителя, говорил ему о своих скорбях, открывал ему всю свою грешную душу и приносил ему покаяние во всем, что томило мое сердце.

Это было мое первое за всю мою жизнь истинное покаяние, покаяние не перед самим собой, но пред Богом поставленным отцом духовным. Впервые я узнал, постиг своим существом сладость этого покаяния и впервые всем сердцем принял, что Бог, именно Сам Бог, устами пастыря, Им облагодатствованного, ниспослал мне Свое прощение, когда мне сказал о. Иоанн:

– У Бога милости для тебя много – Бог простит.

Тут только, около о. Иоанна, по той радости несказанной, по тому священному трепету, который испытала неложно моя душа, я постиг всю тайну исповеди. Не умом я это понял, а воспринял эту тайну всем существом своим, всем своим духовным обновлением. Та вера, которая так упорно не давалась моей душе, несмотря на видимое мое обращение у мощей святого Сергия, только после этой моей сердечной исповеди занялась во мне ярким пламенем. Я сознал себя верующим и православным.

Для меня стало ясно все великое значение исповеди у духовника, прежде всего как отрешение от своей гордости, смиренного и благоговейного покаяния не перед лицом человека только, а перед Самим Богом.

С этого времени я сознал себя обращенным в православную веру, и только с этого времени я понял, что вне Церкви и ею установленных, по завету Христову, таинств нет христианства, нет и спасения. Жизнь, такая смешная и жалкая, такая бесцельная, как труд белки в колесе, получила для меня и смысл, и глубочайшее значение. (См. «Церк. Вед.», изд. При Св. Синоде, 1900 г., № 15–16.)

«Не пять ли малых птиц продаются за два ассария? И ни одна из них не забыта у Бога. А у вас и волосы на голове все сочтены. Итак, не бойтесь: вы дороже многих малых птиц» (Лк. 12, 6–7).

Так напоминанием о промысле Божием утешал учеников Своих Иисус Христос.

Особенное Божие промышление о человеке вообще ясно раскрывается в Священном Писании.

Бог дает бытие и жизнь каждому человеку: «Нем бо живем и движемся и есмы» (Деян. 17,28). «Руце Твои сотвористе мя и создасте мя», – говорит праведник Богу (Пс. 118,73).

Бог дает душу человекам, как говорит премудрый: «...дух возвратится к Богу, Иже и даде его» (Еккл. 12,7). «Бог... дает дыхание людем, иже на ней (на земле), – говорит пророк, – и дух ходящим на ней» (Ис. 42,5).

Бог промышляет о всех обстоятельствах человеческой жизни. «Той бо зритель есть дел человеческих,» – говорит Иов (Иов. 34, 21). «В руку бо Его и мы и словеса наша, и всякий разум, и дел художество» (Прем. 7,16).

Бог промышляет и о свободных делах человека. Премудрый учит: «от Господа исправляются стопы мужу: смертный же како уразумеет пути своя» (Притч. 20, 24). «Всяк муж является себе праведен, управляет же сердца Господь» (Притч. 21, 2). «Господь разоряет советы языков, отметает же мысли людей, и отметает советы князей» (Пс. 32, 10). «Иже аще совещаете совет, разорит Господь, и слово, еже аще возглаголете, не пребудет в вас, яко с нами Бог» (Ис. 8,10).

Бог промышляет о всех людях: «...яко солнце Свое сияет на злыя и благия, – учит Христос Спаситель,– и дождит на праведныя и на неправедныя» (Мф. 5,45).

Бог особенно промышляет о человеческих обществах: Он дает народам и племенам царей и вождей. «Той... поставляет цари и преставляет» , – говорит пророк (Дан. 2, 21). «Каждому языку дает своего вождя» (Сир. 17, 14). Премудрый говорит: «Слышите убо царие и разумейте, научитеся судии концев земли:... яко дана есть от Господа держава вам, и сила от Вышняго, Иже истяжет дела ваша, и помышления испытает» (Прем. 6,1–3).

Бог управляет царями и руководствует их по Своим намерениям: «Мною царие царствуют, – говорит Бог, – и сильнии пишут правду» (Притч. 8,15). «Яко же устремление воды, тако сердце царево в руце Божией: аможе аще восхощет обратити, тамо уклонит е» (Притч. 21, 1). И все подчиненные власти также от Бога, по учению апостола: «несть власти аще не от Бога: сущия же власти от Бога учинены суть» (Рим. 13,1).

Все Священное Писание, как Божественное откровение, и все строительство спасения рода человеческого, как в Ветхом Завете, т.е. до пришествия в мир Иисуса Христа, так и в Новом Завете, т.е. по пришествии в мир Иисуса Христа, Спасителя мира, – суть великие дела особенного Божеского промышления о человеке.

Но как в этом видимом мире свет и теплота солнца проливают свою благотворную силу особенно на предметы, открытые пред солнцем и ничем от него не застеняемые, – так и в мире нравственном, между человеками, свет и теплота благоволения Божия и дары спасительной благодати особенно изливаются на тех, кои умом и сердцем всегда обращаются к незаходимому, вечному солнцу – Господу Богу, коих души всегда открыты для принятия благодати Божией.

Священное Писание ясно раскрывает преимущественное Божие попечение о людях благочестивых и добродетельных.

В псалмах читаем: «Ополчится ангел Господень окрест боящихся Его, и избавит их. Воззваша праведнии, и Господь услыша их, и от всех скорбей их избави их. Близ Господь сокрушенных сердцем, и смиренныя духом спасет. Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь. Хранит Господь вся кости их, и ни едина от них сокрушится » (Пс. 33,8,18–21).

Иисус Христос, внушая ученикам Своим надежду и упование на особенное Божие попечение о них, учит: «не пецытеся душею вашею, что ясте, ни телом, во что облечетеся. – Всех бо сих язы́цы мира сего ищут: ваш же Отец весть, яко требуете сих. Обаче ищите царствия Божия, и сия вся приложатся вам. Не бойся, малое стадо: яко благоизволи Отец ваш дать вам царство » (Лк. 12, 22,30–32).

Апостол Петр учит: «весть Господь благочестивыя от напасти избавляти» (2Пет. 2,9). Апостол Павел пишет: «Вемы, яко любящим Бога вся поспешествуют во благое» (Рим. 8,28). В другом послании: «На сие бо труждаемся и поношаемы есмы, яко уповахом на Бога жива, Иже есть Спаситель всем человекам, паче же верным» (1Тим. 4, 10). Священное Писание предлагает нам множество примеров особенного Божеского попечения о благочестивых и святых людях. Для объяснения истины укажем на некоторые примеры.

Слышали вы, как Бог праведного Ноя спас от погибели во время всемирного потопа. В то время как все современники его за свои грехи погибли в водах потопа, Ной со своим семейством плавал по водам в ковчеге, по повелению Божию заблаговременно устроенном (Быт. 7).

Великое попечение Свое показал Бог над праведным Авраамом. Чтобы воспитать Авраама в отца верующих, Бог вызвал его из своего отечества в землю неизвестную, водил его посреди иноплеменных народов, многократно открывал ему Свою волю и подкреплял его Своими великими обетованиями. Так Бог милостив был к Аврааму, потому что Авраам во всем повиновался Ему и боялся в чем-либо нарушить волю Божию (Быт. 12–22).

Слышали вы о целомудренном Иосифе? Как дивно Бог промышлял о нем! Братья, по зависти, продали юного Иосифа иноплеменникам. Иосиф сделался рабом царедворца египетского и, за добродетель целомудрия оклеветанный, заключен в темницу. По видимости Иосиф погиб. Но Бог не оставлял его, и Иосиф из темницы возвышается на второе место по царе; Иосиф спасает от голодной смерти Египет и род свой. Сам Иосиф, утешая братьев своих, раскрыл им чудное Божеское попечение о нем так: «не скорбите, ниже жестоко вам да явится, яко продаете мя семо: на жизнь бо посла мя Бог пред вамим» (Быт. 45, 5). « Вы совещасте на мя злая: Бог же совеща о мне во благая, дабы было якоже днесь, и пропиталися бы людие мнози » (Быт. 50,20). Повествования о святых апостолах и мужах апостольских, мучениках, исповедниках, святых отцах, пастырях и учителях, подвижниках и множестве святых мужей и жен ясно свидетельствуют о дивных путях Божеского попечения о святых Его. Читайте Священное Писание, читайте жития святых, и вы будете видеть многоразличные пути премудрого и всеблагого Божеского попечения об избранных Божиих. (См.: Евсевий, архиеп. Могилевский. Поучен, о правосл. вере. Кн. 1, изд. 1877 г.)

«Мнози суть звани, мало же избранных» (Мф. 22,14), – такими словами Господь заключает притчу о браке сына царева. Все мы призываемся в Царство Христово: рабы, сказано в притче, собрали всех, и злых, и добрых (ст. 10). Разделение между добрыми и злыми предоставлено сделать после самому царю. Суд над недостойными будет после. Бог желает всем спастись, а спасение или вечная погибель зависят от нашей воли.

Когда говорят о человеке, умершем без покаяния, погибшем от пьянства или лишившем себя жизни с отчаяния, нередко приходится слышать такие суждения: «чему быть, того не миновать», «так на роду написано», «так ему суждено» или даже: «видно, так Богу угодно...» Но ужели милосердый Господь Сам вперед определяет кому-либо погибель вечную? Ужели Ему приятно, чтобы люди умирали скотскою смертью? Нет! Это ложь; это богохульное суждение, и думать так – тяжкий грех. Послушайте, что Сам Бог свидетельствует о Себе, говоря чрез пророка: «не хощу смерти грешника, но еже обратитися нечестивому от пути своего, и живу быти ему» (Иез. 33,11); Он хощет «всем человеком... спастися, и в разум истины прийти» (1Тим. 2,4), и нет воли Божией на то, чтобы хотя один человек погиб (Мф. 18, 14), – значит, и благодать Свою Господь подает всем грешникам.

Бог не отнимает у нас свободы в деле нашего спасения: это правда. Он никого силой не спасает. Но погибает человек сам от себя. Пред тобою жизнь и смерть, спасение и погибель: избирай, что хочешь. «Аще хощете и послушаете Мене, говорит Господь, благая земли снесте. Аще же не хощете, ниже послушаете Мене, меч вы пояст» (Ис. 1, 19–20). Всем даны средства ко спасению. Всем Господь предлагает благодать Свою, и если кто отвергает ее, конечно, погибает, но в погибели его никто, кроме его самого, не виновен.

Бог предвидит, каким путем пойдешь ты, путем ли заповедей Его или путем греховным, и потому все конечно знает Он и будущую судьбу твою. Вот как поучает нас о сем св. Церковь: «Поскольку Бог предвидел, что одни хорошо будут пользоваться своею свободною волею, а другие худо, то посему Он одних предопределил к славе, а других осудил. Чьи заслуги и добродетели, чье расположение Бог предвидел, тем и награды предопределил». Когда ты болен, то не правда ли, что Бог предвидит, исцелишься ты или умрешь? Но ужели ты по сей причине не будешь призывать к себе врача, не станешь принимать лекарств, ничего не будешь делать для своего исцеления и сложа руки будешь ожидать или выздоровления или смерти своей? В таком случае ты поступил бы очень неразумно. Иное дело – провидеть Богу твое выздоровление или смерть, – это, конечно, верно; а другое дело – думать, будто это самое предведение Божие производит, или здоровье или смерть, – это ложь. Так и в деле спасения. Конечно, Бог предвидит тебя или в раю, или в муке вечной, но что же отсюда следует? Когда мы смотримся в зеркало, то каковы мы на самом деле, такими и видим себя там: если хороши, то и в зеркале хороши же, а ежели дурны, то и в зеркале дурны же. Так-то и в совершеннейшем предведении Своем Бог видит нас такими, каковы мы на деле и каковы будем при конце жизни нашей: ежели мы праведны, то записаны в книге жизни с праведниками, а если грешны, то имена наши в книге смерти с грешниками.

Итак, праведен ли ты – берегись, чтобы тебе в грех не впасть: тогда ты будешь изглажден из книги жизни, и определение спасения твоего заменено будет определением мучения твоего. Грешен ли ты – спеши принести во грехах покаяние: тогда имя твое впишется в книгу жизни. И то и другое в твоих руках, и определение Божие согласуется с твоими делами и произволением. Божие-то хотение всегда готово, дело стоит только за твоим хотением. Бог хощет тебе спастися, желай и ты, и, таким образом, будешь и ты предопределен к вечной жизни. (См.: Г. Д-ко, прот. Ежедн. поуч. в слове Божием.)

Пути Божии таинственны: «отстоят они от путей наших, как небо от земли» (Ис. 55, 9); но особенно непостижимы пути Промысла о роде человеческом. Поэтому от тех, кои желают видеть в своей жизни следы Промысла, требуется, во-первых, постоянное и строгое внимание к своей жизни и Промыслу Божию; во-вторых, верный и чистый взгляд на жизнь и на Промысл.

В самом деле, сколько людей, кои совершенно невнимательны к своей жизни! Подобно беспечным плавателям, они довольны, что корабль их жизни плывет по бурному потоку времени, не принимая труда знать, как он переменяет свое направление, какими пользуется ветрами, в какие должен заходить пристани, не угрожает ли ему опасность, нет ли где повреждения? Можно было бы подумать, что эти люди во всем положились на Промысл, как плаватели полагаются на опытного кормчего, и оттого так беспечны. Нет, они нимало не думают даже и о самих себе: механическое исполнение известных дел, увеселения, связи, игры – вот их занятие! Пример, привычка, пристрастие, своенравие – вот их правила! Знание понаслышке некоторых истин веры, присутствие, по случаю или необходимости, при совершении небольшого числа священных обрядов – вот их религия! Судите сами, можно ли ожидать, чтобы такие люди находили в своей жизни следы Промысла? В некоторых людях происходит по видимости, противное, но в самом деле то же: то есть, в них примечается великая внимательность к своей жизни, но зато недостает внимания к Промыслу. Для таких людей размышление о собственной жизни служит любимым предметом занятия, они не оставляют без внимания ни одного случая; вникают в начала и последствия всех перемен, с ними происходящих, из всего извлекают правила для своего поведения, знают искусство жить во всех его тайнах, могут рассказать и изъяснить историю свою от самого младенчества: это их совершенства! Но вот и недостатки: они никогда не рассматривали этой истории в отношении к Промыслу Божию и удивились бы, услышав, что без него столь же мало можно изъяснить жизнь каждого человека, как и бытие мира... По мнение таких людей, все происходящее с ними, есть или плод их благоразумия, или игра страстей, или дело внезапности и случая; признание невозможности изъяснить что-либо этими причинами для них кажется постыдною слабостью ума. Судите сами, можно ли ожидать, чтобы и эти люди, недоверчивые и боящиеся Промысла, находили его в своей жизни?

Нет, не так поступали святые Божии человеки! Мы удивляемся, как они на всех путях жизни своей видели Господа, и думаем изъяснить это тем, что Промысл Божий особенным образом участвовал в приключениях их жизни. Не отвергая и сего, – ибо Сам Господь называет их Своими присными и другами (Ин. 15, 14–15; Иак. 2, 23), – должно сказать, что святые человеки все были чрезвычайно внимательны к путям Божиим. Посмотрим на одного Давида. Как у царя, сколько у него забот, предприятий, трудов, огорчений? Однако же о чем размышляет он на царственном ложе своем в ту пору, когда весь Израиль и вся природа безмолвствует и покоится? Он размышляет о судьбах правды Божией, о том, как Господь вознес его от стада на престол израильский. В «полунощи востах , – говорит он к Богу, – исповедатися... о судьбах правды Твоея» (Пс. 118,62). И восстает в полунощи тогда, когда, по его же словам, уже «седмерщею днем хвалил» Господа (Пс. 118,164)! Вот пример, коему подражать, вот правило, коему последовать должно! Надо возлюбить пути Господни, и они соделаются для нас приметными. «Дай любящего, -говорит блаженный Августин, – и откроется любимый». Если бы мы постоянно наблюдали за своей жизнью, имели детское доверие к той спасительной истине, что без воли Божией, действительно, не падает с головы нашей ни одного волоса, то сколько раз, при размышлении о нашей судьбе, тот же самый рассудок наш, который теперь недоразумевает, теряется в догадках, не знает, что делать, – сколько бы раз он сам остановил наше внимание, говоря: «Смотри, это – рука Божия! Это – она, всемогущая, отклонила от тебя то или другое бедствие, низложила пред тобою ту или другую преграду, – спасла от тех зол, кои отяготели над тысячами подобных тебе! Это она, премудрая, провела тебя невредимым сквозь столько опасностей и затруднений, поставила в таком месте, где можешь не только сам быть покоен и счастлив, но и назидать счастье других! Это она, всеблагая, ниспослала тебе столько неожиданных радостей, столько незаслуженных даров, вознаградила столько, по-видимому, невознаградимых потерь, согревала и питала твое младенчество, обуздывала и исправляла юность, благословляла и осеняла мужество».

«Но есть, – скажет кто-либо, – люди весьма внимательные, кои со всем усердием детей желали бы видеть и лобызать отеческую десницу Промысла, однако же лишены сего счастья». Действительно, есть такие люди; но в отношении к ним существуют и другие причины: можно сказать утвердительно, что в таких людях недостает благовременного, верного и чистого взгляда на Провидение.

И, во-первых, когда большею частью обращаются к путям Промысла и ищут в них утешения? Когда поражены каким-либо бедствием, когда ни в ком и ни в чем на земле не находят отрады, когда ум смущен, чувства помрачены, сердце подавлено скорбью, то есть те минуты, в которые нередко забывают самих себя, которые почитаются неспособными к размышлению о вещах обыкновенных, те самые минуты избирают для размышления о путях Промысла. Справедливо, что во время скорби для нас нужнее, нежели когда-либо, утешительная уверенность в Провидение; но столь же несомненно и то, что мы тогда бываем менее всего способны идти по следам Провидения. Много ли Давидов, кои, находясь среди огня искушений, сохранили бы всю веру, могли бы оставаться спокойными созерцателями отеческой любви Божией и тогда, когда она сокрывается под видом гнева и вражды? Святое искусство сие есть плод долговременной опытности; мы не имеем его и, между тем, отваживаемся на то, что возможно и полезно для одних опытных.

Нет! Заблаговременно должно приучить себя находить утешение в Промысле. Когда ум светел, чувства легки, сердце мирно: тогда надо размышлять о своей жизни и научаться из нее судьбам правды Божией. Такие минуты большей частью следуют за усердной молитвой: посему молитва должна служить, так сказать, приступом к этим размышлениям. Кто приобретет в сем святом деле навык, тот, подобно Давиду, не падет и среди искушений. А без этого во время бедствий лучше искать утешения от других, нежели полагаться на собственное размышление о Боге и Его Промысле.

Каким еще желают видеть действие Промысла в своей жизни? Обыкновенно более или менее чудесным: все естественное, простое, всеобщее предварительно исключают из круга сих действий. Как будто бы область Провидения небесного состояла из одних чудес и чрезвычайностей! Как будто бы то, что для нас кажется необыкновенным и редким, было таким же и для Самого Бога! В этом случае мы не походим сами на себя: обыкновенно мы любим все изъяснять, а затем хотим видеть неизъяснимое; мы огорчаемся, если не видим причины чего-нибудь, а здесь недовольны, что видим ее! И что за нужда, каким образом оказана нам помощь: послан ли с неба ангел или благотворительный человек? – довольно, если мы спасены. Израильтяне, умиравшие от жажды, ужели бы не должны были благодарить Бога, если бы Он, не изводя из камени воду, указал им ее среди ка-мений? В птицах небесных, в лилиях полевых все естественно, однако же Спаситель представляет их разительным примером отеческого попечения Божия о тварях и человеке (Мф. 6,26–30).

Нет, желая видеть в жизни своей следы сего попечения, мы должны предварительно освободить себя от пристрастия к чудесному; иначе и о нас может быть сказано: «род лукав... знамения ищет, и знамение не дастся ему» (Мф. 12, 39). Будем довольны, если нам дано будет увидеть в приключениях нашей жизни хотя малые следы Бога, нам благодеющего, а беседовать с Ним лицом к лицу предоставим Моисеям и Давидам. Господь и так сотворил для всех нас много чудес: извлек нас из ничтожества, искупил кровью Сына Своего, освятил Духом Святым, и за эти чудеса мы еще ничем не заплатили. Одно только чудо, коего мы должны ожидать в жизни от Господа и коего Он ожидает, может быть, от нас, – это исправление нашего сердца, обновление нашей жизни, духовное воскресение. Вот этого чуда если не найдет кто в своей жизни, – то горе ему, горе!

Каким еще недостаткам подвергаются ищущие в своей жизни следов Промысла? Большей частью ограничивают действия его одними собою, а в себе – временными выгодами, телесной жизнью. Какая нужда, что известное бедствие наше было весьма поучительно для других и некоторые, воспользовавшись нашим опытом, обратились на путь правый? Если мы сами не ощутили от него значительной пользы, то неужели сего достаточно уже, чтобы в нем не усматривать Промысла? Какое дело, что некоторые горестные случаи были для души нашей истинным врачевством, раздрали пред очами нашими завесу, за которой скрывалась наша душевная погибель, возвратили нам добродетель, давно потерянную? Если от них расстроилось наше внешнее состояние; если урок, ими преподанный, сопряжен с ущербом нашего здоровья или чести: то случаи эти не от Бога, они постигли нас без промысла. Таковы правила суждения у нашего самолюбия, у нашего невнимания ко благу ближних и к собственному благу души нашей! Ужели и Промысл Божий должен сообразоваться с ними? Ужели потому, что «око наше лукаво» (Мф. 20,15), и Ему надо перестать быть благим? Нет, любовь Божия выше всех нас и потому объемлет собой всех братии наших, чрез бедствия одного научает других, счастьем некоторых назидает всех, дабы, таким образом, снова соединить всех нас, кои непрестанно разрываем союз единства.

При столь многих причинах, препятствующих нам видеть в своей жизни следы Промысла Божия, удивительно ли, что многие не видят его? Не видят, ибо не знают хорошо своей жизни, не внимательны к самим себе; не видят, ибо останавливаются на поверхности событий, не проникают до основания их, где сокрыта рука Промысла; не видят, ибо хотят видеть тогда, когда взор помрачен, не там, где должно, не в том виде, в каком Промысл являет себя; не видят, наконец, ибо суждением о путях Промысла управляют самолюбие и страсти. Освободим себя от этих недостатков, будем в суждении о путях Божиих неуклонно следовать правилам противоположным, и мы вскоре опытно узнаем, что Господь не далек (Деян. 17, 27) от каждого из нас (из проп. Иннокентия, архиеп. Херсонского).

Прежде всего, мы можем указать на тот самоочевидный факт, что новейший христианский мир, как более зрелый, пользуется в своей жизнедеятельности гораздо большей свободой самоопределения, чем древний избранный народ, который в сущности находился под игом закона, определявшего всю его жизнь – до мельчайших подробностей. Это, очевидно, высшая ступень воспитательного процесса. Сообразно с этой ступенью зрелости, воспитываемому предоставляется больше возможности извлекать собственными силами уроки для себя из собственных житейских испытаний, так как это именно воспитание глубже захватывает все существо человека, чем внешние наставления и правила. И вся христианская история есть именно непрерывный ряд подобных воспитательных испытаний человечества, заканчивавшихся обыкновенно глубоким и плодотворным уроком для него. Так, уже с первых веков христианства мы встречаемся с тем фактом, что, злоупотребляя свободой, массы христиан уклонялись от истины Евангелия и впадали во всевозможные сектантские бредни, неизбежно сопровождавшиеся крайней распущенностью и упадком нравственности. Но этот печальный опыт немедленно вызывал реакцию, и плодотворным результатом его было то, что сущность христианского вероучения была точно и подробно определена на Вселенских соборах.

Когда, однако, и Вселенские соборы не в состоянии были обуздать церковного и умозрительного своеволия еще недостаточно проникшихся духом Евангелия народов, и по всему Востоку продолжалось пагубное религиозно-нравственное брожение, проявлявшееся во множестве возникавших и исчезавших сект, которые дерзко разрывали Церковь и злоупотребляли свободой, то оказалось необходимой более сильная мера. Для очищения Церкви от накопившейся в ней сектантской и нравственной скверны нужен был бич, который в лице лжепророка и совершил свою очистительную работу. Как буря очищает застоявшуюся атмосферу, так и ислам, подобно буре пронесшись по всему Востоку, очистил христианский мир от накопившихся в нем миазмов, поглотив в себя все негодные для Церкви элементы. Вместе с тем ислам, представляя собой новую форму подзаконного ига, как бы нарочито создан был для того, чтобы самим своим существованием представлять глубочайший контраст христианству, наглядно показывая все преимущество его, как царства свободы⁶³. Понятным с этой воспитательно-промыслительной точки зрения становится и распадение христианства на враждебные между собой общины. Происхождение различных вероисповедных форм с достаточностью объясняются отчасти неспособностью человеческого ума, в отчуждении его от авторитета веры, обнять истину христианства во всей ее полноте и отчасти злоупотреблением христианской свободой – в предпочтении национально-культурных интересов интересу вселенской истины. С этой стороны, разделение христианства, таким образом, есть зло или, поменьшей мере, выражение духовной немощи. Но с высшей точки зрения, и оно не лишено глубокого значения и есть один из существенных элементов в деле воспитания христианского самосознания. В каждом из главных вероисповеданий выразилась особенно какая-либо одна из сторон христианства, и вследствие этого могла получить такое развитие, какого она не могла бы иметь при отсутствии разделения. В самом деле, в римском католицизме с необычайной силой развилась внешняя юридическая сторона христианства до такой степени, что Римская Церковь в период ее высшего развития могла чисто внешним авторитетом сдерживать и подавлять самые грубые страсти диких и цивилизованных варваров и тем несомненно оказала громадную услугу новейшей культуре, единогласно признаваемую историками. С другой стороны, протестантизм, являясь необходимым противовесом чрезмерному развитию папства, имел свое особое воспитательное значение. В нем особенно развилась внутренняя, умозрительная сторона христианства, и в те периоды, когда православный Восток застыл в своей умственной жизни под страшным гнетом ислама, а римско-католический Запад под всеподавляющим авторитетом папства, в протестантском мире свободно развивалось христианское умозрение, и хотя оно и уклонялось от строгих начал вселенского христианства, однако, несмотря на это, дало богатейшую пищу для духовной христианской жизни, и плодами протестантского богословия пользовались и не перестают пользоваться даже православные народы, особенно в борьбе с римским католицизмом. Вместе с тем, оба западные вероисповедания, представляя собой две крайние противоположности в понимании христианства и, следовательно, две односторонности, по необходимости должны вести постоянную борьбу, и из этой полемической борьбы логически выясняется односторонность их обеих, является необходимость найти для них всеобъемлющий синтез, и этим синтезом для всякого серьезного и беспристрастного ума оказывается воззрение, тождественное с православием, как это и сказалось во многих новейших сочинениях и даже в целых движениях, как старокатолическое⁶⁴. Отсюда западные вероисповедания, содействуя каждое со своей стороны развитию христианского самосознания, составляют воспитательные ступени к уяснению несравненного сокровища вселенского православия, для которого они вместе с тем служат часто возбуждающими жизнедеятельность мотивами. И не раз на опыте оказывалось, что сами православные тогда только начинали понимать и ценить православие, когда они знакомились с западными вероисповеданиями и получали возможность для сравнения. Да и в народах православных деятельность православной мысли и жизни всегда особенно возвышалась в те периоды, когда им приходилось близко сталкиваться с народами инославными и защищаться от их нападения с оружием ли в руках, или пером и чернилами, на поприще духовного состязания.

В разделении христианского мира затем сказалась еще одна самая важная сторона промыслительного воспитания человечества. Хотя весь христианский мир есть избранный, свет для мира языческого, однако как в древнем избранном народе были особые избранники, более соответствовавшие идее избрания, чем остальной народ, для которого они служили примером и обличением, так и среди христианских народов сама идея воспитания требует особого избранника, который бы служил светом и воплощением вселенской истины христианства во всей ее полноте. Западные народы хотя и оставались в сущности христианами, однако в значительной степени позволили себе увлечься своими земными идеалами, в жертву которым они принесли вселенскую истину. Вследствие этого, они стали больше преуспевать в материальной земной культуре, и образ Христа для них слишком часто стал затеняться идолом национальных интересов. Сам план воспитания требовал выставить противовес им – в лице народа, который больше всего в мире ценил бы Христа, хотя бы это временно и ставило его ниже других народов в успехах земной культуры. Какой это именно народ, на это может ответить только история. Но, конечно, это народ, который воплощает в себе не одностороннюю, а вселенскую истину христианства, именно народ православный. И благо тому народу, который вовремя поймет свое высшее назначение в истории и своей свободной самодеятельностью будет содействовать целям своего избрания, а не отрекаться от возложенного на него высшего призвания – во имя туманного космополитизма.

Настоящий мир находится в процессе воспитания, и никто не может сказать, что ожидает его в будущем. Но одно, несомненно, бросается в глаза наблюдателю исторических судеб, именно, что если православие есть свет христианскому миру, то носящим его народам приходилось и приходится более всего испытывать на себе жезл наказующей любви и правды. В самом деле, православный Восток с его народами более всего испытал исторических невзгод, и в то время как западные народы могли свободно жить и развиваться, православные народы томились под тяжким игом азиатских варваров, всей своей тяжестью обрушившихся на них как на передовых стражей христианского мира. Целые века православная Россия томилась под игом монгольским, и целые века православная Греция изнывала, да еще и теперь в главной своей части находится под игом турецким, тяготевшим и над балканскими славянами. Никакая человеческая логика не в состоянии вполне объяснить себе этой тайны промыслительного домостроительства во всей ее полноте, и в этом отношении пути Божии неисповедимы. Но в полном неведении мы однако же не оставлены, и уже теперь один край тайны явно приподнят историей. И тут, прежде всего, открывается великая истина, что Бог наказует его же любит. Избранники Его подвергаются самым тяжким на человеческий взгляд испытаниям, составляющим, однако же, благо и для них, и для всего мира. То же самое сказалось и в этом факте. Православная Византийская империя подверглась тяжкому игу Магомета, водрузившего полумесяц на самых величавых храмах христианства и наложившего тяжелое иго на православные народы на целые века. Но если всмотреться ближе, то оно не лишено было и весьма благих результатов. Так, после завоевания Константинополя, избегая жестокого ига варваров, массы греческих православных ученых переселились на запад и там своей православной ученостью оплодотворили мертвую схоластику латинства и несомненно содействовали тому великому возрождению наук и искусств, которое привело к порыву западного мира сбросить с себя иго латинства и восстановить более чистое, более близкое к вселенской истине христианство. Это было чистое благо для западного мира. Но бедствие не лишено было своей доброй, и при том глубоко важной, стороны и для самого православного Востока. Под тяжелым игом он прекратил свое духовное развитие и тем с большей преданностью стал хранить вверенные ему сокровища православия. Отчужденный от сношения с Западом, он остался в стороне от его пагубного во многих отношениях влияния, сделался недоступным для посягательств папства и в полной неприкосновенности, подобно тому как египетская древность во всей ее неприкосновенности сохранилась в каменных гробницах, сохранил древнее православие до настоящего времени, когда ему суждено вновь выступить на поприще всемирно-исторической жизни. Вместе с православием сохранили свою историческую жизненность и православные народы греко-славянского мира, и конечно не случайно то поразительное явление, что те из славянских народов, которые в течение целых веков томились под тяжким турецким игом, теперь опять выступают на поприще всемирно-исторической жизни – свободные и в политическом и духовном отношении, между тем как их западные братья, не находившиеся под этим игом, теперь находятся и в политическом и духовном рабстве, во всяком случае не имеют ни политической, ни религиозной самостоятельности, будучи поглощены инославным Западом.

Еще с большей поразительностью та же сторона промыслительного воспитания выступает в судьбе православного русского народа. Во многих отношениях это народ в полном смысле многострадальный, и жезл высшей любви и правды часто карал его в истории с необычайной суровостью. В самый расцвет его юношеской силы, когда все, по-видимому, обещало ему великую и светлую будущность, он был задавлен и сокрушен дикой азиатской ордой, которая наложила на него свое тяжкое иго на целые века. Вопль отчаяния разнесся по всей русской земле, и мудрейшие сыны ее терялись в догадках о тайне неисповедимых путей Промысла, да и доселе многие историки не видят в монгольском иге ничего, кроме великого зла, продолжающего сказываться в жизни и теперь. А между тем, стоит только взглянуть на это бедствие с другой, высшей точки зрения, и все представится в ином свете: тяжкое бедствие окажется любящим наказанием, принесшим чудесно добрые и великие плоды. В самом деле, монгольское нашествие застало русский народ в тот самый момент, когда славянская рознь довела его до наиболее пагубного политического разъединения, когда княжества истощали друг друга в нескончаемых междоусобицах и когда начались уже опасные попытки вмешивать иноземцев в свои внутренние дела. Ясно, к чему могло бы привести это. Инославный Запад не преминул бы наложить свою коварную руку на эти обессиленные взаимной враждой княжества, и за этим неминуемо последовало бы духовное рабство, которому и подверглись западные славяне. Тогда, несомненно, гораздо лучше было отдать в рабство свое тело, чтобы спасти душу, и в такое-то физическое рабство русский народ повергнут был монголами. Конечно, тяжки были страдания православного русского народа, и вопль летописцев, оплакивавших дымящиеся развалины городов и весей, не может не трогать сердца даже в настоящее время. И, однако, из этого великого бедствия вышло великое благо. Под тяжким испытанием рознь прекратилась, Русь начала собираться, нашла себе устойчивый центр тяжести в Москве, и, все более и более стягивая к этому центру свои народные силы, она выросла в могучее государство, пред которым в изумлении остановились западные народы и затрепетал ислам. Россия стала именно тем, что она теперь есть, т. е. могущественной хранительницей вселенской правды христианства, русский же народ, являясь в своей церковной жизни носителем вселенской истины, начинает пред лицом мира обнаруживать силу и мощь, возбуждающие невольное удивление изживающегося в своей односторонности инославного Запада. (См. брош.: А.П. Лопухин. «Промысл Божий в истории человечества».)

Христианское учение о Промысле Божием не только не противоречит здравым естественно-научным понятиям о мире, но и требуется ими. Это должно сказать не только: а) о естественном, но и об б) сверхъестественном Промысле.

а) Сущностью первого вида Промысла, или естественного Промысла, предполагается неизменность и неразрушимость естественного порядка в природе или ее законов, данных Творцом, их полная неприкосновенность. Прекрасное разъяснение этого вида Промысла находим у проф. В.Д. Кудрявцева: «Если законодателем мира мы должны признавать Существо высочайше разумное, то не естественно ли предположить, что и законы, Им данные, как наиболее разумные, будут постоянными и неизменными и что Он будет править миром при помощи тех же законов, которые Им даны, а не нарушая и постоянно изменяя их. Божественное мироправление при совершенстве Божества иначе и не может быть мыслимо, как при возможно точном сохранении тех законов и сил, которые существуют в природе, при осуществлении идеи и цели мира при тех условиях, какими определяется нормальный порядок вещей. Итак, естественная законосообразность мира, неизменное господство законов физических, самостоятельность действий существ разумных – все это не может колебать мысли о Промысле. Промысл мы должны представлять не в виде только вторжений сверхъестественной силы в естественное течение вещей, но как постепенное и гармоническое осуществление разумной цели мира при самостоятельности его сил и законов. Следов Божественного мироправления мы должны искать не в одних только сверхъестественных событиях, но прежде всего и главным образом в обыкновенном законосообразном порядке природы физической и духовной» (Начальные основания философии. Изд. 2-е. Москва, 1891. Стр. 187–188). Все эти мысли находят себе полное признание и в среде лучших представителей точной науки.

б) Неправильными изъяснениями второго вида Промысла, сверхъестественного, или чуда, в богословии науке давали повод бояться нарушения порядка в природе при сверхъестественном воздействии на нее Бога. Но эта боязнь становится неосновательной ввиду установленного теперь понятия о чуде, исключающего всякую мысль о его противоположности природе; напротив – предполагающего природу в качестве одного из необходимых своих составных элементов. В частности, неприкосновенность данного порядка природы при сверхъестественном Промысле настолько обстоятельно демонстрирована в апологетике и христианской философии, что здесь достаточно указать лишь кратко на добытые результаты. Она может быть выяснена а) аналогией с человеческой деятельностью в природе... «Что (чудеса) своим существованием не нарушают законосообразность (природы), самое ясное доказательство тому – произвольные действия человека на природу. По отношению к естественному течению природы и они суть также нечто неестественное, т.е. неусловленное самой природой и по отношению к ней внешнее и случайное, однако же они не нарушают жизни и гармонии природы. Человек, например, срубил дерево; гибель дерева в данный момент вовсе не есть что-либо предопределенное естественным ходом законов природы; она есть явление случайное – факт, насильственно, так сказать, введенный в законосообразный ход мира; но нарушился ли этим сколько-нибудь порядок природы? Остановилась ли она в своем течении? Произвело ли это новое явление новый ряд изменений в природе, прерывающих ее гармоническое движение? Срублено ли дерево, останется ли на месте, – мир остается цельным и невредимым. То же самое, очевидно, будет и тогда, если предположим, например, что дерево срублено не рукой человека, но внезапно упало и погибло действием какой-либо сверхъестественной силы; никакого изменения и беспорядка в природе не произойдет» (В.Д. Кудрявцев. Начальные основания философии. Стр. 190). – «Вы утверждаете, что природа непреложна и что я своей молитвой не могу ни изменить, ни задержать течения событий. Верно ли это? Почему же вы, рассуждающие таким образом, совершаете, например, движения? Почему вы ищете пропитания? Почему сеете? Для чего строите? Каждое из ваших действий есть очевидное противоречие вашей системе. Вы утверждаете, что не можете изменить природы и ее законов, а сами каждую минуту изменяете. Вы поднимаете, например, камень и уже этим одним нарушаете закон тяготения, который удерживал его на земле. Вы сообщаете больному и почти разложившемуся члену новую жизнь, которая его должна преобразить; вы прививаете дереву ветвь, которую природа сама по себе не воспроизвела бы никогда; вы превращаете в орудие труда и жизни те грубые силы, которые, будучи предоставлены самим себе, внесли бы всюду разрушение; вы извлекаете из самого яда элемент, который отдаляет смерть: все это вы делаете. Вы постоянно и беспрестанно действуете на мир и на людей. Скажу более: вы иногда противитесь даже Самому Богу вашим своеволием и произволом, а между тем, когда я хочу молиться, вы останавливаете мои порывы, противопоставляя моей молитве неизменность природы» (Берсье. Беседы, изд. 2-е. СПб., 1890 г. Стр. 198–199). – б) Отношение чуда к естественному порядку природы разъясняется аналогией и из самой природы. Чудом, или воздействием высшей Божественной силы на природу, не уничтожаются силы природы, но только препобеждаются и, как низшие, подчиняются высшей и большей силе. Подобное явление мы постоянно наблюдаем в самой природе под формой так называемой нейтрализации сил, явления постоянного, не влекущего за собой никакого нарушения порядка в природе. Оно состоит в том, что при встрече двух разнородных сил одна уступает место другой, парализуется ею; так, химические силы нейтрализуют до известной степени силу тяжести; жизненные, или органические, силы – низшие химические (чем и обусловливается жизнь организма); обыкновенно сила химического сродства найтрализуется силами электричества, теплоты и света; так, проведением электрического тока через воду вода разлагается на составные свои элементы, кислород и водород (т.е. связывающая их сила химического сродства перестает действовать)⁶⁵, что достигается нагреванием также воды в ее газообразном состоянии, т.е. пара; углекислота разлагается действием теплоты на окись углерода и кислород (Карпентер, стр. 75); так, общеизвестны также примеры разложения сложных тел действием света в фотографии и в растительном царстве – разложение углекислоты растениями под влиянием света, когда при этом кислород освобождается, а углерод входит в состав растения (Карпентер, стр. 75).

Согласие учения о сверхъестественном Промысле с воззрением научным на неизменность данного порядка в природе, таким образом, неоспоримо. Но должно сказать и нечто большее этого. Идея о Промысле Божественном вообще, в обоих его видах, не только не отрицается, но предполагается данными научной космологии в качестве основы, на которую она опирается в конце концов, если хочет иметь вид определенного, цельного миросозерцания. Центр тяжести ее лежит в учении о материи и силе, и, кратко, в существенных своих чертах естественнонаучная космология может быть представлена в следующем схематическом виде. Материя есть «нечто» (х) протяженное, сложное, или делимое, непроницаемое, доступное в известной мере внешним чувствам. Движение и покой (относительные) – состояния материи. Главные роды первого состояния материи, т.е. движения, суть движения молярное (движ. массы) и молекулярное (частиц тела). Причина перемен в материи, или, лучше, ее движений, – сила. Сил столько, сколько родов перемен (явлений), или форм движения, в материи. Все перемены, или состояния, материи сводятся к движению, а потому – основная сила есть сила движения. Сущность основной этой силы есть «Неведомое» для науки, но близкое вере Абсолютное Начало всего сущего, Первосила или Верховная сила, т.е. Божество (Перводвижитель, по прекрасному выражению Аристотеля). Только в действии этой силы наука может указать последний источник действий конечных сил природы. Да она и должна сделать это, если не хочет противоречить одному из основных своих законов, гласящему, что каждая сила приводится в действие или обнаруживается под воздействием на нее внешней, или другой, силы (закон перехода потенциальной энергии в кинетическую). Если так, то, без предположения абсолютной и самодействующей силы, мысль наша в конечном объяснении деятельности сил в природе (ее жизни) была бы поставлена в невозможное логически положение: пришлось бы предположить бесконечный ряд конечных сил, взаимно друг друга обусловливающих, – что нелепо. Впрочем, и независимо от указанного научного закона, объяснение господствующего в природе и истории порядка одной механической причинностью, т.е. действием крайне разнородных, часто друг другу враждебных сил и стихий, во всяком случае, ничем не согласуемых в цельное единство и действующих друг от друга независимо, для научной мысли невозможно без предположения верховного и высочайшего разума, всем управляющего. Наконец, нельзя не обратить внимания в заключение и на то, что наука не может и не в праве без противоречия своим началам собственными средствами отрицать (как и утверждать, впрочем) учение о Промысле: ей доступно лишь наблюдение фактов в их внешней причинной связи, а не последнее, или внутреннее, их основание, с точки зрения учения о Промысле, лежащее за пределами области механической причинности в неведомой для нас области высшей теологической причинности. (См.: Светлов, свящ., проф. богословия Киевского университета. Опыт апол. излож. правосл. христ. вероуч. Т. I. Изд. 1896 г.)

Образ Божественного Промышления видоизменяется в зависимости от его предметов: иной он в отношении к неодушевленной и неразумной твари, другой – в отношении к разумной твари земли, т.е. человеку (и ангелам). Правда, и в том, и в другом случае – и в области нравственно-разумной, и в области неразумной природы – Промысл Божий не уничтожает действия естественных сил и законов той и другой области явлений, ибо все здесь совершается или создается совокупным действием промыслительной воли Божией и естественных сил твари; но иначе подчиняется воле Божественной тварь неразумная, иначе тварь разумно-свободная. Неразумная тварь безусловно подчиняется намерениям Божественного Промысла; подчинение же человека условное, оно обусловлено его свободой; в первом случае остается во всей силе закон физической необходимости, во втором господствует закон нравственной необходимости, где существо не принуждается, но побуждается к исполнению планов Божественного Промысла, – таким образом, что его свобода остается неприкосновенной.

Однако при более глубоком исследовании вопроса об отношении Божественного Промысла к человеческой свободе весьма естественно возникают трудности к признанию неприкосновенности человеческой свободы перед Божественным Промыслом. Из учения о предметах Божественного Промышления или из его всеобъемлемости и из всеведения Божия необходимо следует вывод, что Бог от вечности предопределил как в целом, так и в малейших подробностях течение вещей в истории и природе; а из могущества Божия («не изнеможет у Бога всяк глагол» (Лк. 1, 37)) следует и тот вывод, что план Божественный, которому подчинено все течение событий в мире, непременно осуществится и осуществляется, т.е. что все должно подчиняться ему с безусловной необходимостью, не исключая человека. С другой стороны, целостность человеческой свободы представляется, по-видимому, невозможной, в связи с безусловностью Божественных определений, ввиду того что разумно-свободная тварь может с сознательным упорством противопоставлять свою немощную волю абсолютной воле Божества (особенно в царстве злых духов). Из сопоставления этих двух сторон вопроса возникает дилемма, по-видимому, разрешимая не иначе, как отрицанием или Промысла для сохранения свободы, или свободы для сохранения Промысла; дилемма эта гласит, что признанием Промысла уничтожается свобода, а признанием свободы уничтожается Промысл.

Естественный исход из этой дилеммы дается правильным понятием о свободе вообще и о человеческой свободе в частности (настолько, что самой дилеммы при правильном понятии об этом не существует). Трудность значительно уменьшается, когда свободу отчетливо отличают от произвола и разумеют под ней способность воли избирать для деятельности определения или мотивы, какие в бесчисленном множестве отовсюду предоставляются ей (в природе духа, тела, в обществе, внешней природе и т.д.). Если свобода наша состоит лишь в независимом по нашему выбору подчинении тем или иным действующим на нее импульсам (возбуждениям), то, очевидно, что добровольное ее подчинение высочайшему и единственно ценному импульсу – воле Божественной, не есть отрицание свободы; напротив, только подчинением абсолютной истинно ценной воле Божества наша воля восходит на ту ступень, где она становится истинно свободной и возвышается над рабством перед тварью. В глубоком и ясном познании истины жизни, т.е. воли Божественной, действующей в истории и в природе, и во всецелом, добровольном, радостном подчинении ей по любви к ее воплощению во Христе заключается единственное средство освобождения человеческой воли из состояния рабства твари в состояние разума и свободы. «Если пребудете в слове Моем, – сказал Иисус Христос, – то вы истинно Мои ученики. И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 31–32). «Я уже не называю вас рабами; ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Ин. 15,15). Итак, Промысл Божий не может сопровождаться отрицанием свободы воли тех, которые стремятся к свободе истинной; что касается других, то они все равно ее не имеют – не имеют истинной и полной свободы. Однако и они (т.е. люди, не стремящиеся достигнуть свободы согласованием своей воли с волей Божественной и не умеющие молиться: да будет воля Твоя!) – и они не совсем лишены свободы в низшем, чисто психологическом значении слова. Если Промысл ограничивает свободу их действий, то свобода желания всегда остается при них. «Свобода созданного существа, – справедливо замечает один богослов, – состоит не столько в совершении действий, сколько в желании действий, возможных по обстоятельствам. Итак, когда Бог отказывает в средствах для выполнения воли, то Он не ограничивает свободы желания и только удерживает последствия желания»⁶⁶. В этом, в настоящих земных условиях, полагает сущность свободы (свобода желать) и христианская религия, по учению которой Бог вменяет человеку не столько действия, сколько настроения и побуждения, или намерения, при совершении их⁶⁷; к этому свобода сводится и на практике, или в опыте, что хорошо известно каждому и что прекрасно выражено в одном месте у Шекспира: «Наша воля с волей судьбы расходится так сильно, что нам редко свои намерения исполнить удается. Мысль – наша собственность; ее же исполнение зависит не от нас» (Гамлет, действие 3-е, сцена 2-я)⁶⁸.

Все сказанное об отношении между Божественным Промыслом и человеческой свободой основано на слове Божием. В нем высказываются раздельно две мысли: во-первых, что действия и события и вся жизнь отдельных лиц и народов совершаются по плану, от вечности предопределенному Божественным Промыслом, так что в конце концов и в области нравственно-разумного (истории) «из Того, и Тем, и в Нем всяческая» (Рим. 11, 36); во-вторых, планосообразный ход исторических и частно-индивидуальных событий по предопределению вечному не исключает некоторого места и для человеческой свободы; предведением абсолютно ясновидящего ума Божия отведено место в плане мироправления человеческой свободе – таким образом, что он и в подробностях согласован с ней и рассчитан на сохранение ее без ущерба окончательному результату, или цели, плана. Свобода сохраняется, кроме того, вышеуказанным путем «познания истины» и другими неведомыми и непостижимыми для нас путями.

а) Первая мысль, что окончательное направление событий в жизни – от Господа, выражается различно, например: «в полу бросается жребий, но все решение его от Господа» (Притч. 16, 33). «Как Я помыслил, так и будет; как Я определил, так и состоится» (Ис. 14,24). – «Знаю, Господи, что не в воле человека путь его, что не во власти идущего давать направление стопам своим» (Иер. 10, 23; см. также: Еф. 1, 11; Ис. 22, 11). Она выражается также образно или сравнениями, так, жизнь человеческая, весь человек сравниваются, например, с тем, чем бывает глина в руках горшечника, а Промысл – с руками горшечника, который может делать из нее, что хочет, – и это весьма употребительное сравнение (Рим. 9, 18–21; Ис. 45, 9–11; Иер. 18, 1–10; Сир. 333, 13); они сравниваются также с секирой, пилой, жезлом в руках Промысла (Ис. 10,15).

б) Вторая мысль, что план Божественного мироправления составлен не безусловно независимо от факта человеческой свободы, – напротив, принимает ее в соображение и с ней согласуется, высказывается так же разнообразно, – в идее, например, об условности предопределения Божия вообще (Рим. 8, 22–29; 1Пет. 1, 2; Сир. 23, 27–29; 39, 31; Иер. 26, 13). Если Бог предопределяет участь людей (спасение одних и погибель других) по предведению того, как они будут жить, т. е. характера их свободы, то это значит, что Он располагает план промыслительный применительно к этой свободе людей. (См.: Светлов, свящ., проф. богословия Киевского университета. Опыт апол. излож. правосл. христ. вероуч.)