Смысл жизни и деятельности преосвященного Феофана (Говорова)

(к годовщине кончины его)

Прииде Сын человеческий взыскати и спасти погибшаго. (Мф. 18:11).

Всем бых вся, да всяко некия спасу. (1Кор. 9:22).

Эти слова Христа Спасителя и его Апостола были как бы светочем для одного из достойных преемников апостольского служения, в Бозе почившего 6 января 1894 года святителя Феофана, епископа бывшего Владимирского и Суздальского, который всю свою жизнь и деятельность, особенно начиная со времени вступления в дело общественного служения в сане священноиноческом, посвятил осуществление одной идеи, – идеи спасения себя и других. В жертву этой идее он принес и свою ученость, которая стяжала ему степень доктора богословия, звание почетного члена духовных академий, и между прочим Московской и проч., и свое почетное положение епархиального архиерея, в самом расцвете сил телесных и духовных удалившись на покой в Вышенскую пустынь, и свою литературную деятельность и вообще все силы своего богато одаренного Богом духа. Взяв себе за образец для подражания святителя Тихона Задонского, преосвященный Феофан, в одном из своих многочисленных писаний, высказал между прочим и ту, святителем Тихоном осуществленную, мысль, что «лучшее употребление дара писать и говорить есть обращение его на вразумление и пробуждение грешников от усыпления» и что «такою должна быть и всякая церковная проповедь и всякая беседа»¹. Посему, прежде всего смиренно признавая себя самого грешником, святитель Феофан, ближе всего, постоянно, во всю жизнь свою бодрственно стоял на страже собственной своей души, не давая ей уснуть греховным сном и занимая ее предметами только спасительными, а за тем во всей своей деятельности, учебно-воспитательной и начальственной, пастырской и архипастырской, служебной и учено-литературной, на то преимущественно обращал внимание, чтобы и других возбуждать от сна греховного и вразумлять к шествованию путем спасения, следуя в сем высочайшему примеру Пастыреначальника Христа, пришедшего в мир грешныя спасти, взыскати и спасти погибшаго (Матф. 18:11), и примеру св. апостола Павла, который, подражая Христу, а других призывая подражать себе, как подражателю Христа (1Кор. 11:1), говорил о себе: всем бых вся, да всяко некия спасу (1Кор. 9:22), а в другом случае – о себе же и о других апостолах: Христово благоуханье есмы Богови в спасаемых и в погибающих (2Кор. 2:15). В этом состоял, можно сказать, весь смысл жизни и деятельности почившего святителя-затворника, и с этой именно точки зрения мы обратим внимание на его жизнь и деятельность².

Родившись (10 января 1815 года) и получив первоначальное воспитание в семействе сельского священника (Василия Тимофеевича Говорова) Орловской епархии (смежной с Воронежскою, где просиял святостью жизни и спасительностью деяний и писаний помянутый святитель Тихон, еще не прославленный в то время³, но благоговейно чтимый повсюду и между прочим в семействе Говоровых), преосвященный Феофан (в мире Георгий Васильевич Говоров) еще в детстве с родными ходил на богомолье к мощам святителя Тихона в г. Задонск Воронежской епархии и питался духовно от источника его душеспасительных творений. И Господь с самого начала жизни Георгия Васильевича вел его неуклонно путем подражания этому святителю, верному хранителю спасительных тайн Христовых и подражателю Христа и Апостолов. Еще когда родился Георгий Васильевич, отец его высказал о нем такое благожелание: «Дай Бог ему только разум, да доброе сердце, – с ними в век не пропадет»⁴. И действительно, Господь одарил Г. В. Говорова и разумом светлым, острым, глубоким, во всем доискивавшимся последней причины явлений и действий, и памятью замечательною, о которой лучшим свидетельством служит его отличное знание многих иностранных языков, и энергиею неутомимою, сказывавшейся в его примерном трудолюбии и в настойчивости по достижении раз намеченной цели, и, наконец, добрым, любящим, нежным сердцем. Справедливо замечено было, что касающиеся духовной жизни сочинения преосв. Феофана⁵ «писаны по личному опыту» его собственной жизни⁶. Что он писал впоследствии о детском возрасте вообще, то вполне приложимо и к его собственному детству. «У детей, что видим? – писал он – Веру полную, не рассуждающую, послушание беспрекословное, любовь искреннюю, беспопечение и покой под кровом родителей, живость и свежесть жизни, с подвижностью и желанием научаться и совершенствоваться»⁷. Таков и он сам был, как в то время, когда находился под кровом родительским, так и по поступлении (в 1823 году) в Ливенское духовное училище. Уже тогда острый ум его не удовлетворялся одною видимостью явлений, а доискивался и более отдаленной причины их; что же касается живости и подвижности характера, то она не раз приводила его в детстве к самому краю погибели, и только Господь хранил жизнь его для будущей пользы его и других⁸. В духовной семинарии (Орловской), куда перешел Г. В. Говоров из училища (в 1829 году) еще более раскрылись его богатые духовные дарования, но вместе с тем он еще более, и теперь уже сознательно, стал приближаться к тому идеалу подвижника истинно-христианской жизни, который представлялся ему в жизни святителя Тихона Задонского и который сам он стал осуществлять вскоре, по принятии иночества. Так, при не оставлявшей его и в юношестве остроте ума, быстроте мыслей, пылкости воображения, живости характера, впечатлительности, он уже на первом году обучения в семинарии, наряду с блестящими успехами в учении, и по поведению отмечен был в семинарских ведомостях, как «отличающийся склонностью к уединению и трудолюбию», как «назидательный в обращении с товарищами и подающий собою пример трудолюбия и благонравия», и в последующие годы, – как «склонный к уединению, кроткий и молчаливый» и т. п.⁹. Иначе сказать, он уже тогда, очевидно, со всею искренностию стремился осуществить то, что писал после о юношеском возрасте, именно, что «как в естественной жизни юноше предлежит труд образования себя, так и в духовной» и что «это – время борьбы и подвига над искоренением страстей и насаждение добрых расположений»¹⁰ проч. Еще глубже, еще сознательнее к делу своего спасения стал относиться Г. В. Говоров по поступлении (в 1837 году) в высшую школу духовного образования, в Киевскую духовную академию, где при том, за время его образования в ней (1837–1841 г.), и самую академию окружало все, наиболее способствовавшее тому же возвышенному настроению и развитию его духа. Святителем Киевским, и стало быть главным начальником академии был известный своим строгим благочестием и высоко-подвижническою жизнью митрополит Филарет (Амфитеатров); ближайшими начальниками, ректорами академии, были, сперва Иннокентий, знаменитый церковный вития, впоследствии архиепископ Херсонский, а за тем Иеремия, впоследствии епископ Нижегородский, известный аскет; инспекторами академии были также люди высокой духовной жизни, именно архимандриты: Григорий (Миткевич), что впоследствии архиепископ Калужский, – Димитрий (Муретов), впоследствии архиепископ Херсонский и Иоаникий (Горский), впоследствии архиепископ Варшавский; – в Киево-Печерской Лавре сиял высокою подвижническою жизнью известный старец иеросхимонах Парфений, и т. д. В виду таких образцов духовной жизни и при собственной, с детства усвоенной и от ранней юности развившейся любви к жизни истинно-христианской, иноческой (уединенной), Г. В. Говоров, отличаясь по прежнему блестящими успехами в учении, особенно в писании сочинений¹¹ и не оставляя живости характера, однако и в поведении и в образе жизни всё более и более старался приблизиться к этим образцам. Академическая инспекция постоянно отмечала его как студента, «весьма скромного», – «честного поведения», выдающегося среди товарищей «благонравием, исправностью в отношении своих обязанностей, любовию к богослужению» и как «подающего пример другим»¹². Наконец в 1840 году, на последнем учебном году своего образования в академии он решил окончательно и бесповоротно исполнить то, к чему давно стремилась душа его, тем более, что к тому времени скончались и мать (в 1838 г.) и отец (в 1839 г.) его. При содействии о. ректора Академии архимандрита Иеремии устроив желанным образом положение сиротствующего семейства своего родительского дома, Г. В. Говоров 1 октября 1810 года, в день Покрова Пресвятыя Богородицы, решил вверить себя особому покрову Приснодевы и посвятить Богу девственную жизнь свою, подав академическому начальству прошение о пострижении в монашество, в коем писал между прочим: «имея постоянное усердие к занятию богословскими предметами и к уединенной жизни, я, чтобы соединить то и другое на предлежащем мне служении церкви, положил обет посвятить жизнь свою монашескому званию»¹³. И он свято исполнил этот обет в глубоком, никогда не покидавшем его, сознании великой важности сего звания. Он пострижен был в монашество 15 февраля следующего 1841 года ректором академии архимандритом Иеремиею, будучи 26-ти лет от роду и получив при пострижении имя Феофана; 6 апреля того же года тем же Иеремиею в то время епископом Чигиринским, викарием Киевской митрополии, рукоположен был в иеродиакона, а 1 июля, им же, – в иеромонаха. И самый чин пострижения, с его глубоко-трогательною обстановкою, с его высокими обетами, молитвами и песнопениями и проч., и последовавшее за тем более прежнего частое общение с высоко-духовными людьми, – все это производило и произвело на впечатлительную душу молодого инока столь сильное влияние, что оно действенным в нем оказалось на всю жизнь, и он с глубоким благоговением и всегдашнею благодарностью относился к тем духовным лицам, которые наставляли его в самом начале пути монашества. Одновременно с ним пострижены были еще трое воспитанников академии¹⁴, и вот после пострижения все эти четверо новопостриженных ученых иноков отправились за благословением и советом к помянутому старцу Парфению. Старец встретил их такими словами: «вот вы ученые монахи; набравши себе правил и подвигов, помните, что одно нужнее всего: молиться и молиться непрестанно умом в сердце Богу, – вот чего добивайтесь»¹⁵. Эти слова старца, – умного молитвенника, равно как и другие духовные наставления его, глубоко запали в душу новопостриженного инока Феофана, который и впоследствии часто с благоговением приводил на память его духовный образ и его наставления¹⁶. Не менее сильное на него впечатление произвели и слова наставления святителя-подвижника, митрополита Киевского Филарета, обращенные к нему и другим новопостриженным ученым инокам его товарищам, пришедшим вместе с ним к святителю за благословением: «Храните больше всего, – поучал их святитель, – чистоту души и тела: это должно быть вашим главным отличием от прочих людей; если сохраните вашу чистоту, Господь Иисус Христос вселится в вашем сердце, и тогда вам больше ничего не нужно; ничто не повредит вам, ничто не обременить вас. Для сего будьте трезвы, воздерживайтесь не только от хмельных напитков, но и от многоядения, во всем наблюдайте умеренность. Предайте себя в волю Божию, совершенно предайте. Не думайте о возвышениях, не позволяйте мечтам входить в голову; не оскорбляйтесь, если возвышают человека, по вашему мнению, недостойного. Будьте там, где поставят; будьте довольны тем, что дадут. Верьте, что доброго монаха Бог никогда не оставит: это невозможно, невозможно! Молитесь как можно чаще, всегда молитесь, если можно; имейте Господа в сердце и на устах, и – Он будет с вами всегда»¹⁷. И честный инок Феофан всем сердцем всегда старался с тех пор исполнять на деле это спасительное наставление богомудрого святителя. Как окончивший академический курс в числе первых магистров, он сравнительно скоро получил назначение на службу по духовно-учебному ведомству, и именно в конце августа 1841 года назначен был ректором Киево-Софийского духовного училища, причем ему поручено было и преподавание латинского языка в высшем классе этого училища. Но недолго он прослужил в Киеве, который уже успел было горячо полюбить, в котором было для него так много дорогого, родного и к которому он после также всегда тяготел душою¹⁸. В декабре 1842 года иеромонах Феофан перемещен был на должность инспектора и профессора логики и психологии в Новгородскую духовную семинарию – и опять не надолго. Ибо не более как через два года последовало новое перемещение его на должность бакалавра С.-Петербургской духовной академии по кафедре нравственного и пастырского богословия. Назначение это состоялось 18 декабря 1844 года и не без участия и рекомендации со стороны товарища его по академии Киевской о. Макария (Булгакова), уже состоявшего бакалавром (с 1842 г.) в С.-Петербургской академии, а с 13 декабря означенного 1844 г. определенного и инспектором той же академии и вообще имевшего даже за то раннее время значительный вес и влияние¹⁹. В Петербурге о. Феофан пробыл сравнительно дольше, нежели на предшествующих местах служения, именно почти до конца 1847 года, да и то, без сомнения, потому, что на бакалаврской должности было менее ответственности и хлопот хозяйственных и начальственных, административных который сопряжены были неизбежно с его прежними должностями и к которым он никогда не чувствовал себя способным и склонным, более вращаясь душою в области возвышенного, идеального, нежели грубо-вещественного, низменного, реального. В Петербурге же о. Феофан, с одной стороны, укрепил прежние и установил новые духовные связи с разными, достойными всякого уважения, лицами, в числе которых были между прочим – известный аскет, в то время архимандрит Сергиевской (близ С.-Петербурга) пустыни, а после епископ Игнатий Брянчанинов († 1867) и издатель «Маяка» Степан Онисимович Бурачек²⁰ († 1876), а с другой, – основательно изучил и научно обработал все те отделы высшей науки духовной жизни, которые вели ко спасению и которые изданы были им гораздо позже в печати. Именно здесь он составил и свое сочинение: Путь ко спасению (Спб. 1868–1869 гг.) и труд: Начертание христианского нравоучения, составившийся в 1890–1891 году из раньше (1858 и дальн. г.) изданных Писем о христианской жизни (вып. 3 и 4) и, наконец, трактат, под заглавием: Что потребно покаявшемуся и вступившему на добрый путь спасения? Относительно этого последнего трактата, впервые вышедшего в печати лишь в Москве в 1882 году и по содержанию своему принадлежащего к области нравственного же и отчасти пастырского богословия, автор в самом заглавии пометил: «писано в 1847 году²¹. Что же касается двух предшествующих трудов, представляющих собой, подобно этому трактату, курсы лекций его по своей академической кафедре, то вот о них свидетельства самого же преосв. Феофана. «Путь ко спасению, – писал он от 16 июня 1888 года к М. Р. Корякину, – это мои уроки академии студентам С.-Петербургской. Конспект пересмотрен с о. архимандритом Игнатием – после бывшим архиереем Брянчаниновым, и им одобрен. Это было в 46–47 годах»²². – У меня что? – писал он же от 21 августа 1890 года к О. С. Бурачек. – Только что кончил перелад писем о христианской жизни. 3 и 4 выпуски будут не в виде писем, а в виде обычной систематической книги, под новым названием: Начертание христианского нравственного учения.... Это Начертание было составлено еще в 46–47 годах. Степан Онисимович²³, прочитав его, восхитился, – и воодушевил меня на преподавание. Это – мои академические уроки, как и: Путь ко спасению²⁴. При своих возвышенных взглядах на воспитание, на задачу его и на достоинства, требуемые от воспитателей²⁵, о. Феофан, конечно, стремился всеми силами осуществить и в своей учебно-воспитательной деятельности эти взгляды, что и выразилось в сейчас упомянутых его трудах, его академических уроках. Но все же, так как с этими уроками, наиболее сродными его душе, соединялись, по бакалаврской его должности, и другие обязанности²⁶, которым он душою вовсе не сочувствовал и которые, особенно при тогдашнем формализме, только тяготили его и отвлекали от аскетических подвигов, то он начал более и более задумываться над своим будущим и помышлять о перемене академической службы на более сродное душе его служение, «Преосвященнейший владыко, милостивейший мой отец и благодетель! – писал он от 3 марта 1847 года к известному нам рукоположителю своему преосв. Иеремии – Простите Господа ради, я все докучаю вам, то своим непотребством, то может быть, заносчивыми предприятиями. Говорю, может быть. Ибо они не выдуманы, а лежат на душе, нудят и томят; не стихают, а все растут – растут. Но Господи, имиже веси судьбами, устрой о мне вещь. Ученою должностью начинаю тяготиться до нестерпимости. Пошел бы в церковь, да там и сидел». И далее, в исполнение требования преосв. Иеремии на книги, добавляет: «С сею почтою посылаются книги: старца Паисия²⁷, и отца архимандрита Отроча Тверского монастыря Платона²⁸. Все их считаю очень высокими и многополезными. Особенно первую. Там ученье о молитве так изложено, как я нигде еще не видал. А в последних – главнейший догмат – общение с Господом Иисусом Христом преимущественно изъясняется»²⁹. И так вот чем более всего питалась и услаждалась душа нашего ученого инока: церковное богослуженье, молитва и стремленье к Богообщению – конечной цели всего пути ко спасению, – вот чем более всего дорожил он. И скоро представился самый благоприятный случай к исходу из тяготившего его положенья. Разумеем командировку его на восток, в Иерусалим, в составе миссии, начальником которой назначен был известный архимандрит (впоследствии епископ) Порфирий Успенский († 1885). Тогдашний ректор С.-Петербургской духовной академии (раньше бывший ректором Московской духовной академии) епископ Винницкий Евсевий (Орлинский) от 28 июля 1847 года писал к другу своему, профессору (впоследствии ректору) Московской духовной академии А. В. Горскому: «Отец Порфирий, ваш земляк³⁰, опять едет в Иерусалим; в сопутствии ему наш бакалавр, товарищ здешнему инспектору³¹, Иеромонах Феофан, и еще два воспитанника из семинарии, – под видом богомольцев; а цель там остаться и образовать миссию… Все едут непринужденно. О. Феофан прекрасный монах и аскет. Отправятся, кажется, около половины августа»³². Так и действительно было предположено в начале; но потом некоторые обстоятельства задержали миссию в Петербурге до половины октября того же 1847 года. С дороги, из Одессы, от 19 ноября сего 1847 года Иеромонах Феофан к С. О. Бурачку писал между прочим: «Доселе по дороге – было хорошо; что Бог даст вперед. – Много видел и такого, что надо мотать на ус, и замотал. – Владыка Могилевский³³ дивный муж: он еще более на деле, нежели в писаниях³⁴ – Какая ревность! А мы – спим – довольны; и пробудить некому. Широка полоса матери Руси, – и св. Церкви. Но как грустно и жалостно, когда подумаешь, что все почитай в дремоте, лишь изредка всхрапывают. – Я уверен, что много живых хлопотунов; но как нет командующего: то всякой поярится, поярится, – поворчит себе под нос – и делу конец. – Будь неладен тот, кто разъединил и разбил древний добрый союз членов Церкви, так вожделенный для блага нашего. – О соединении всех Господу помолимся. – Чего у нас нет, – и к чему мы не пошло – Но окаянный чрез дорогу перебежал, и все гожи?! не туда. – Одно из величайших зол – полицейская и приказническая форма в делах церковных. Она всех охватила и всех закалила северным холодом, и жизнь замерла. – В Петербурге я этого не видал, а теперь это мне виднее. – Присмотритесь: а оно так: У нас нет отцов – в Церкви... а что-то страшное, надзирательное, судебное. Потому от отцов не течет к детям свет и тепло, – и дети спиною к отцам: – а окаянный душит тех и других. Священницы Божии могли бы говорить правду – и иметь силу, но у меня кровью обливается сердце, когда подумаю об их стеснительном и крайне скудном положении. Довольных очень мало. Все почти под бременем... И терпят. Одного этого с них достаточно.... Другое зло – разъединение с Востоком или Греческою Церковью. Тут все идет добре; а мы не ведаем того. – Мрак идет с Запада, а свет не хотим принимать с Востока. В гордости же помышляем, что мы всемирные просветители и законодатели. – Помилуй Господи от мимоидох, и се не бе. – Будете издавать журнал³⁵: не хвалите России настоящей. Пишите ей обличительный укор, что она не туда пошла со времени знакомства с Западом. – Виноват! – И я не туда пошел – сдуру»³⁶! – В самом деле, в то время, к которому относится настоящее письмо преосв. Феофана, ему еще не в пору было задаваться планами, мыслями и задачами более широкими, нежели исполнение ближайшей своей цели по участию в Иерусалимской миссии, особенно в том его (второстепенном) положении, которое он занимал при о. Порфирии Успенском. И он свято, честно исполнил это ближайшее свое назначение и положение в миссии, пробыв в ее составе до самого отозвания ее из Иерусалима 3 мая 1854 года, во время Крымской войны. Вот свидетельство о сем старшего товарища его по Киевской академии архимандрита Антония, впоследствии архиепископа Казанского († 1879) в письме к С. О. Бурачку от 22 января 1852 года: «(О. Феофан) Иерусалимский прекрасно подвизается на своем месте. Здесь³⁷ теперь живет и лечится о. Порфирий³⁸, и не нахвалится им; говорит, что о. Феофан весьма доброе влияние имеет и пользу делает – и своею строгою жизнью, и трудом, и иконописью, которой он выучился очень хорошо и снабжает бедные церкви целыми иконостасами³⁹. Из трудов о. Феофана на востоке особенно выдаются труды по собиранию и переводу с греческого на русский аскетических писаний, из коих он издал часть еще в 1853 –1859 годах в Воскресном Чтении (– разумеем Собрание наставлений аввы Исаии всечестной инокине Феодоре⁴⁰, а часть – в приложении ко 2-му выпуску Писем о Христианской жизни (Спб. 1860), – это именно – Сборник аскетических писаний, извлеченных из патериков обители св. Савы Освященного, что близ Иерусалима⁴¹. По возвращении из миссии о. Феофан, за службу свою на востоке возведенный в 1855 году в сан архимандрита, был опять назначен на духовно-учебную службу, и именно сперва на должность бакалавра в С.-Петербургскую духовную академию по кафедре канонического права (с 12 апреля 1855 года), а потом (с 12 сентября того же года) – на должность ректора Олонецкой дух. семинарии, на каковой должности пробыл он также немного, менее года; ибо 21 мая следующего 1856 года он уже снова был командирован на любимый и дорогой ему восток, чему был очень рад, так как вовсе не чувствовал способности и склонности особенно к административным и хозяйственным делам, как замечено было нами выше. Так одно дело по перестройке семинарского здания в Петрозаводске сильно беспокоило и отягощало его. И он, прося совета у опытного в подобных делах человека С. О. Бурачка, от 20 марта 1856 года писал ему: «Нерешительность моя теперь в высшей степени одолевает меня. Сколько вопросов! – И страху? – Ну вот и беда! – Недаром я писал вам о позывах бежать от ректуры. – Это верно было предчувствие грядущей грозы. – Но что же вы ничего мне на то не сказали? – Не шутя – иногда эта мысль одолевает до сногосбития. – Что-нибудь, да не даром. –Сказать бы: лукавый смущает. Нет, – он таким ректорам рад... и очень желает чтоб их было побольше. – Какой тут от меня прок?! – Удивляюсь! – Неужели я всегда был такой дурень, как теперь? – Нет, у меня бывало много ума – глубокого и высоко- созерцательного. Вот что! – А теперь, как смоковница, – от коей не велено быть никакому плоду; – вот и бросят в печь. – И гори-гори жарко. Господи, помилуй нас»⁴². – Поэтому он с радостью, как мы заметили, принял весть о своем назначении на восток, не скрыв этой радости и от преосвященного Олонецкого, архиепископа Аркадия, которому от 29 мая того же 1856 года писал: «Касательно моего нового назначения на должность начальника Р. духовной миссии в Иерусалиме, не хочу скрывать, что она мне по сердцу. Глубоко поскорбел бы, если бы меня переместили из Петрозаводска куда-нибудь опять на ректуру, но то место, где, если угодно Богу, буду теперь предпочитаю всему для себя, – не по достоинству его (ибо это священническое место), а потому, что оно очень мне под силу. Важность ректорства не мала. Судя по тому, что у меня не достает, может быть, чрез два или три курса, я стал бы походить немного на ректора, – и то при непрестанных трудах и занятиях. – Но едва ли достало бы у меня на то сил! Лобызаю промыслительную десницу Божию»⁴³! Не в Иерусалим однако же послан был архим. Феофан, а в Константинополь, на должность настоятеля тамошней посольской церкви, но и опять ненадолго⁴⁴. Указом Св. Синода от 18 июня следующего 1857 года архимандрит Феофан был назначен на должность ректора С.-Петербургской духовной академии. На этой должности, и более почетной, и более ученой, нежели административно-хозяйственной, архимандрит Феофан, конечно, мог чувствовать себя гораздо лучше, нежели на прежних учебно-административных должностях, и в виду наступившего с новым царствованием брожения умов, своими вдохновенными проповедями⁴⁵ и своими специальными статьями⁴⁶, а равно и личным добрым и отечески-любовным влиянием на общество и вверенное его руководству молодое поколение весьма сильно и благотворно действовал к успокоению брожения; но все же и здесь долго не мог оставаться. Менее нежели чрез два года, именно в 1859 году, на место того же товарища своего по академии Киевской, преосв. Макария (Булгакова), которого он заменил и в должности ректора академии, он назначен был и во епископа Тамбовского, 29 мая означенного 1859 года быв наречен, а 1 июня хиротописан во епископа. В своей речи по наречении во епископа преосвященный Феофан ясно и откровенно высказал и взгляд свой на пройденный путь служения, и свои чаяния в предстоящем служении и свои заветные желания относительно будущего, сопровождая все это выражением своего глубокого смирения, которое всегда было присуще ему, как мы отчасти и видели из предшествующего. «Частые и неожиданные перемены в моем служении, и в начале, и особенно в последнее время, – говорил он, – приучили быть безмолвно покорным всякому назначению, подобясь шару, без треска катающемуся туда и сюда, по направленно сообщаемых ему ударов. – И Бог не оставлял Своею помощью. – Пусть теперь неизвестность нового будущего положения и служения более, нежели смущает. Но как и в будущем всем будет править та же десница, которая милостиво хранила в прошедшем: то с преданностью повергаясь в руце Бога Живаго, благонадежно успокаиваюсь в св. воле Его». И далее: «Не скрываю, что не чуждо было бы тайным желаниям сердца, если бы на мою долю выпало такое место, где бы я свободно мог предаться занятиям по сердцу»⁴⁷, или, если уже нельзя миновать сего жребия, по крайней мере дана была возможность навыкнуть делам пастырского служения под чьим-нибудь опытным руководством⁴⁸. – Но когда, помышляя о мне более, нежели сколько есмь, вы⁴⁹ указываете мне обширнейшее поприще для деятельности, конечно, в надежде, что множащий плод принесу во спасение свое и других: то не могу без благодарности вспомнить о сем незаслуженном доверии. – Возмогу ли только оправдать надежды ваши, а паче ожидания и обязательные требования Церкви? – Достанет ли знания, благоразумия, искусства – и руководить спасаемых, и вести порядок дел внешнего управления? – Желание действовать во благо есть: когда бы и дела соответствовали сему желанию»! Все упование свое в сем затруднении новонареченный, в заключение речи, возлагал на содействующую благодать Господню и на молитвы архипастырей⁵⁰. Оставляя без особенно заботливого внимания «дела внешнего управления», часть административную, приказную, святитель Феофан, сделавшись епископом, преимущественное внимание обращал на «руководство спасаемых». Мы помним, с какою скорбью отзывался он о неблагоприятных условиях для успешности такого руководства у нас на Руси, когда ехал в 1847 году на восток. Теперь ему пришлось самому стать лицом к лицу с такими условиями и в своей собственной архипастырской деятельности и в деятельности подчиненных ему пастырей. «Виноградник Божий, – по словам его, – один от начала Мира, и назначение делателей его одно было, есть и будет до скончания века – приносить Господину винограда плод – спасения души. Это – задача христианской иерархии. В какой мере исполняется она, – все мы видим. Что же сказать на это? Во многом – слава Богу! – но во многом-многом нельзя не пожелать лучшего. Это особенно касается проповеди слова Божия. Где-где слышится проповедь, а между тем это единственный садовый нож в руках делателей винограда Божия. Как бы и над нами не исполнилось: приидет господин винограда, и погубит делатели сия, и вдаст виноград инем⁵¹. Но как бы сами не ворвались эти иные, и не погубили не только делателей, но и самый виноград⁵². И потому преосв. Феофан, прежде всего и более всего, и сам едва не каждое богослужение свое сопровождал проповеданием слова Божия и духовенство своей епархии всячески поощрял и побуждал к тому; для наибольшего распространения духовного просвещения по епархии основал Тамбовские Епархиальные Ведомости (с 1 июля 1861 года), заботился об открытии и умножении церковно-приходских школ по епархии и т. д.⁵³. И в своих проповедях преосв. Феофан, как и прежде, преимущественно и более всего раскрывал идею спасения и указывал путь ко спасению⁵⁴. Во время служения своего на кафедре Тамбовской преосв. Феофан весьма утешен был участием в открытии мощей святителя Тихона Задонского 18 августа 1861 года, для какового участия он нарочито назначен был особым Высочайшим повелением, быв таким образом сопричислен к назначенным для сего раньше архиереям: первенствующему члену Св. Синода митрополиту Новгородскому и С.-Петербургскому Исидору († 1892), архиепископу Воронежскому Иосифу († 1892) и епископу Курскому (ныне митрополиту Московскому и Коломенскому) Сергию. Начало дела об открытии св. мощей Тихона относится еще к 1855 году, и еще от 13 декабря сего 1855 года преосв. Феофан писал С. О. Бурачку: «Ах, как радостно, что зачинается дело об открытии мощей святителя Тихона. С мальства я люблю его, – и маленький еще ходил к нему. И писания его все сладки и пресладки! – Ясновидящий»!⁵⁵. Поэтому можно вообразить его радость о том, что даже участвовать в самом открытии этих св. мощей сподобил его Господь⁵⁶. Но сколько ни представляло утешительных сторон, на ряду со скорбными⁵⁷ и заботливыми, епископское служение, все же при нем более было бесплодных для осуществления идеи спасения сует и трудов, нежели плодотворных для этой цели. Вот как он сам описывал в начале обыденную жизнь и обязанности своего служения на епархии: «Простите Бога ради, что до сих пор не написал»,– читаем в письме его к С. О. Бурачку от 17 октября 1859 года. –Что писать-то! жив, здоров! – Дела самые обычные и не интересные. Сначала было все ново. Но там в июле возня страшная была с делами⁵⁸, в коих аза в глазу не понимал... За тем – кутеж по епархии весь август – сентябрь... Просто измучился... Привозили ребят,– и тут нужно, – не нужно – все с прошениями... Доходило до того, что хотел подавать в заштат. Право так. Теперь легче... Но все же довольно дела... только дела-то все пустенькие... О поучении народа и подумать некогда... Разбилась голова и проповеденки не клеятся... а главное... некогда их составлять. Тут вдруг невзначай – пригласят, где надо что-нибудь сказать, – кое-как скорпаешь... и выходит мишурно и пусто... Что делать! Такова наша служба! За то другие говорят... Есть добрые проповедники и охотники... Один священник профессор семинарии каждую всенощную говорит беседы... а по другим церквам читают печатное... Епархия-то не худая... Благодарение Господу... Весьма небольшой процент неисправных. В проезд познакомился с нуждами... Богатства нет. Скудости много... Саров – сокровище всякого утешения! Отдохнула душа! Монастырей у нас много – и мужских и женских. Может быть есть и монахи с монахинями⁵⁹... Господь их строит... Народ добрый и тихий. – Впрочем ни они ко мне, ни я к ним еще не присмотрелись, хоть чуется, что не будем вздорить. А другое дело –Господь весть. – Помилуй Господи! – Ну вот и все, – и нечего более говорить»⁶⁰. Особенно тяготили идеально настроенную, любвеобильную душу святителя – истинного инока дела приказные, консисторские, нередко кляузные. Однажды, под впечатлением их, написав, шутки ради, письмо С. О. Бурачку в тоне этих дел, преосв. Феофан в следующем письме извинялся за этот тон⁶¹ и в объяснение его говорил: «Причина та, что избили меня тогда дела: – недели полторы или две… с 8 до 2-х... Каждый Божий день... прорвало... так по неволе заговоришь языком Консистории⁶². А так как и по переходе (в августе 1863 года) на Владимирскую епархию обстоятельства епископского служения преосв. Феофана были в сущности те же, то святитель и решил наконец, ради спасения своей души, подобно святителю Тихону Задонскому, действительно «подать в заштат», просить об увольнении на покой от дел епархиального служения. Это он сделал на 52-м году своей жизни, в 1866 году и 17 июня сего года получил таковое увольнение от Св. Синода, согласно своему прошению, избрав, для своего пребывания на покое, уже давно, с Тамбовского периода, облюбованную им Вышенскую пустынь Тамбовской епархии, подобно Саровской пустыни, сохранявшую и доселе сохраняющую более строгие иноческие уставы и порядки. Прощаясь, по увольнении на покой, с Владимирскою паствою, преосв. Феофан говорил ей между прочим: «Не попеняйте на меня, Господа ради, что оставляю вас. – Отхожу не ради того, чтоб вынужден был вас оставить. Ваша доброта не допустила бы меня переменить вас на другую паству. Но, как ведомый, ведусь на свободное от забот пребывание, ища и чая лучшего, – как это сродно естеству нашему. Как это могло образоваться, не берусь объяснять. Одно скажу, что кроме внешнего течения событий, определяющих на дела, есть внутренние изменения расположений, доводящие до известных решимостей, есть кроме внешней необходимости необходимость внутренняя, которой внемлет совесть и которой не сильно противоречит сердце. Находясь в таком положении, об одном прошу любовь вашу, – оставя суждения и осуждения сделанного уже мною шага, усугубьте молитву вашу, да не отщетит Господь чаяния моего и дарует мне, хоть не без трудов, обрести искомое мною»⁶³. И он действительно обрел искомое на Выше. В 1891 году, когда исполнилось 50-летие его служения Церкви и когда об этом юбилее между прочими вспомнили и члены семейства Бурачек, издавна ему дорогого, пославшие ему на Вышу поздравление с юбилеем, он от 18 сентября означенного 1891 года, в письме на имя О. С. Бурачек, отвечал, с обычною ему скромностью и глубоким смирением, следующее: «Поздравляете с 50-летием! – От всей души благодарю вас. Вы мне напомнили о моем долге благодарить Господа за все милости Его ко мне, во все течение жизни моей мне оказанные. Я и всякий день благодарю Его щедрую руку; но как это обратилось в привычку и идет в ряду других дел без особенного напряжения внимания, то я сначала очень изумился Вашему поздравлению, и уж когда отчислил от нынешнего года 50 л., увидел 41 год, – год пострига, рукоположения в диакона и иеромонаха и определения на место смотрителя училища духовного. – Так вот юбилей!... Юбилей службы... Но такова ли была моя служба, чтоб ради её юбилейничать?! Я нигде не служил, как следует, – и мне вместо торжества более пригодно облещись во вретище и, пеплом обсыпав главу, сесть и плакать. Киев, Новгород, СПБ., Иерусалим, опять СПБ., Петрозаводск, Константинополь, и еще СПБ., Тамбов, Владимир, Выша – сколько мест – и нигде – исправной службы. Только одна милость Божия покрывала, что нигде не дали подзатыльня. И кроме этого во всех местах немало было милостей Божиих. – Верх же всех милостей,– то, что Бог привел меня на Вышу. За это я всегда говорю: Слава Тебе Господи, слава Тебе»⁶⁴! На Выше, уединении, а с Пасхи 1872 года и в полном затворе, в непрестанной молитве, высоких иноческих подвигах и других трудах, преосв. Феофан провел все остальные почти 28 лет своей жизни. И так как, не будучи теперь епархиальным архиереем, он уже не мог употреблять того могучего орудия для спасения других, которое употреблял состоя на действительной службе, т. е. проповедания слова Божия с церковной кафедры⁶⁵, то он стал служить и неутомимо служил спасению ближних до конца жизни своей иным способом: – молитвою о них, наставлением их посредством писем духовного содержания⁶⁶ и особенно своей учено-литературною деятельностью, которая, как мы замечали раньше, вся направлена была на руководство к духовной жизни. Когда в 1875 году ему из Киева подана была мысль о возвращении на епархиальную службу, то он в ответ на письмо о сем говорил: «Писать – это служба Церкви, или нет?! Если служба, – подручная, а между тем Церкви нужная: то на что же искать или желать другой»⁶⁷? И преосв. Феофан, опять подобно святителю Тихону, сослужил великую службу Церкви своими писаниями, которые мы не только желаем, но и должны рассматривать опять с точки зрения идеи спасения. В 1888 году, посылая свою книгу: Путь ко спасению одному из находившихся под его духовным руководством и рекомендуя прочитать ее внимательно, когда за тем получил от него сведение, что прочитал он эту книгу, преосв. Феофан отписывал ему следующее: «Прочитали Путь ко спасению? – Добре... И еще прочитайте когда-нибудь. Тут все, что мною писалось, пишется и будет писаться»⁶⁸. Иначе сказать, ясно, что сам преосв. Феофан открыто утверждает, что вся его учено-литературная деятельность состояла и состоит в разнообразном и разностороннем раскрытии идеи спасения. Или, как он же сам говорит в другом своем письме к одному из племянников которому, по его просьбе, он посылал некоторые свои сочинения: «Вы писали, что у вас нет слов к Тамб. пастве и писем о духовной жизни. Первых и у меня нет, а вторые посылаю. Эти письма, с письмами о том, что есть духовная жизнь,– с книгами: Путь ко спасению и Невидимая брань содержат полное руководство к благочестивой жизни. И вся моя тут премудрость»⁶⁹. действительно, руководствование к благочестивой жизни возможно полное и всестороннее, указание верного пути ко спасению (аскетика), при том все это отнюдь не фантастическое, беспочвенное, а взятое с доброго опыта собственной жизни, составляет главный предмет содержания всех сочинений преосвященного Феофана, когда бы то ни было писанных начиная с 1840 года, к которому относится произнесение проповеди на Вознесение Господне, – первой из напечатанных, и кончая предсмертными писаниями святителя затворника. Слишком был бы длинен и утомителен полный и подробный перечень сочинений преосв. Феофана, в большинстве уже и известных в печати и перечисленных разными составителями некрологов почившего святителя-затворника и библиографами⁷⁰. Мы только скажем, что во всем множестве этих сочинений и мелких и крупных, и отдельно изданных и рассеянных по разным повременным изданиям, можно указать только разве на одно, прямо не относящееся к означенному предмету, – это – Три письма по восточному вопросу (напечат. в Павосл. Обозр. за 1877 г., №3). Все же остальные так или иначе относятся к раскрытию главной идеи, составляющей смысл всей жизни и деятельности преосв. Феофана. Все они, если смотреть на них с точки зрения происхождения их по времени, принадлежат или к области проповеднической литературы, или к области систематического богословия, преимущественно нравственного и пастырского, или к области истолкования источников богословия – Св. Писания и святоотеческих, преимущественно аскетического содержания, писаний (куда мы относим и переводы святоотеческих творений, как своего рода истолкование – ερμηνεία interpetatio этих творений) или же, наконец, к области так называемой корреспонденции (в форме эпистолярной), веденной почившим в обширнейших размерах. Все эти писания, из коих одни толкования на Св. Писание и переводы святоотеческих творений (напр. Добротолюбие) вышли во многих томах, не говоря о письмах, которых также из одних напечатанных доселе выходит несколько томов, а между тем многие еще печатаются и не напечатаны, настойчиво, в разных видах и развитии частностей, проводят одну главную мысль о спасении и являются вполне и в подлинном смысле душеспасительными. И между тем как одни из них (особенно Начертанье христианского нравоученья, также многие проповеди) показывают, каким должен» быть христианин по идее истинного христианства, как искупленный честною кровью предвечного Агнца непорочного и пречистого, – Христа Сына Божия, другие (главным образом Путь ко спасенью, большинство проповедей и писем) яркими чертами и во всех подробностях изображают самую действительную жизнь ищущего спасения христианина, причем переводные труды святителя-подвижника (разумеем труды по переводу святоотеческих творений⁷¹ представляют эту жизнь в многообразных и достоподражаемых примерах из истории подвижничества в православной церкви, а толковательные труды, кроме того, что раскрывают самые основы истинно-христианской жизни, откровенные Богом в Св. Писании, подобно святоотеческим толковательным трудам, имея по преимуществу нравоучительный характер, тем самым счастливо дополняют специально душеспасительные писания святителя Феофана, относящиеся к первому и второму из указанных сейчас разрядов их. В общем, основную идею всех писаний святителя-подвижника, в её выражении в них, можно представить в следующем виде её раскрытия и обоснования: В сотворении человека по образу Божию дана была норма истинной жизни и деятельности его⁷². Но грехопадение нарушило порядок следования этой норме, имевшей и свою цель и истинное счастье человека в райском Богообщении. Ради восстановления этого порядка и является в мире со стороны Бога домостроительство спасения падшего крестною жертвою Христа Богочеловека. Отсюда, со стороны человека, в соответствие бесконечной любви Бога, явленной в сем домостроительстве, должно быть, ради того же восстановления, сыновне-любовное отношение к делу своего спасения, и так как прежний порядок следования указанной норме уже нарушен, то началом восстановления образа Божия в человеке на этом новом пути, именно пути спасенья, может быть только покаяние, с чего, как известно, начал свою проповедь и предтеча Христов Иоанн и сам Господь Спаситель.

С этого момента, всвязи с верою и крещением, собственно и начинается христианская жизнь, проходящая затем все необходимые стадии искушений, борьбы с миром, плотью и диаволом, упражнения в добродетели и благочестии, хождения пред Богом и неотходного стояния пред Ним, пока человек таким долгим, исполненным разного рода случайностей и превратностей счастия, путем не достигнет, наконец, снова блаженного Богообщения, потерянного в раю. Этот путь есть своего рода путь развития из зародыша до, совершенства (в духовной жизни), и имеет свои возрасты и степени развития, живые образцы которых представляет христианская история в Св. Писании и писаниях святоотеческих, особливо подвижнических. В этом смысле святитель Феофан и в 1888 году, посылая свою книгу: Путь ко спасению одному из искавших спасения, писал ему: «Спасайтесь! Шлю вам книгу. В ней увидите себя, как были в отрочестве, как испортились, – и как исправились, и что предложить. Она писана больше 40 лет назад, но не остарела»⁷³. Действительно не устарела эта дорогая книга, уже при первом своем появлении в свет (в 1868–1869 годах) возбудившая живейший интерес и искреннее удивление пред глубиною знания духовной жизни и всех её изгибов автором⁷⁴; не устареет она и никогда, также как и другие писания того же автора, относящиеся к раскрытию того же предмета; ибо касаются вечно живого, жизненного и вожделенного для всех предмета, – спасения души, вечного её спасения. Вообще, не смотря на созерцательный характер мышления преосв. Феофана, на его, еще в диссертации магистерской отмеченное проницательным взором митрополита Московского Филарета, «стремление к идеальным соображениям⁷⁵», преосв. Феофан не столько теоретическими вопросами занимается в своих писаниях, сколько практическими, жизненными, рассматривая последние постоянно и неизменно с духовной точки зрения. И вот именно возбуждение от сна греховного к покаянию и обращению к Богу, указание всевозможных средств к борьбе с врагами спасения, с искушениями и проч., изображение порядка богоугодной жизни и т. д. проходит красною нитью по всем писаниям святителя-затворника, который, долгим опытом собственной высоко-подвижнической, по истине богоугодной жизни достиг не только постоянного хождения пред Богом, но и неотходного стояния пред Ним⁷⁶, и потому писал все это несомненно по собственному опыту, а потому и заслуживает полного в том доверия и внимания⁷⁷. – Но и не одними, столь душеспасительными писаниями, сослужил великую службу церкви в Бозе почивший святитель-затворник, а и самым высоким подвигом своей истинно-христианской жизни, особенно же святою молитвою, которую, как святитель, приносил непрестанно не только о себе, но и о людях, как жертву в воню благоухания духовного Богу. «Как свеча или неугасимая лампада, пред ликами Христа, Богоматери Заступницы и святых Божиих, молитвенно горел подвижник-святитель, – читаем в «Воспоминаниях Вышенского инока» – свидетеля подвигов преосв. Феофана о сем последнем за Вышенский период его жизни и деятельности. – Около 6 лет горение это было явное, ибо святитель ходил ко всем службам Божиим, наравне с иноками, и к ранней литургии; слушая Божии службы, стоял он благоговейно, тихо, не озираясь никуда, бодренно, как воин пред царем, таки и он пред Христом Царем небесным; очи свои закрывал, ради собранности ума и сердца в молитве; случалось после литургии, подносивший владыке антидор стоял пред ним минуту-две и погруженный в молитву богомолец открывал очи и брал поднесенное». Описывая далее священнослужения, которые совершал тогда соборне святитель Феофан, Вышенский инок говорит: «Своим благоговейным священнослужением святитель Феофан и в сослужащих с ним вселял благоговение и страх Божий. Едва ли кто из нас иноков Вышенских когда либо слышал во св. алтаре какое стороннее слово из уст святителя Феофана, кроме последования богослужебного. И поучений он не говорил, по самое служение его пред престолом Божиим было живым поучением для всех. Бывало среди верующего простого народа только и слышны сердечные вздохи умиления и возгласы: Господи помилуй». И далее, о жизни и подвиге святителя в полном затворе: «Как проходила, целых 21 год, уединенная затворническая жизнь нашего богомольца святителя? Жизнь эта была сокровенна со Христом в Бозе, (Кол. 3:3), дела смиреннага явлена пред Богом (Притч. 16:1). Кроме всевидящего сердцеведца Господа, никто не знал и не видел, как текла эта богомольческая и многоплодная самоотверженная жизнь святителя-затворника». Судя по некоторым однако проявлениям ее сообщается о священнослужении его в келейной малой церквице «в сослужении ангелов», о великом смирении, душеспасительности бесед его по отношению к тем немногим, которые удостаивались иногда посещать святителя-затворника, о его любви к ближним и широкой благотворительности духовной (подаванием наставлений, советов и проч. чрез письма и устно) и вещественной (деньгами, книгами своего сочинения и под.) и т. д. Особенно же о молитве его говорится: «Наш святитель в 27 лет уединения конечно жил и дышал молитвою к Богу. Иначе не вынести такого уединения без молитвы непрестанной. Нудь себя на молитву, говаривал покойный богомолец, и Господь видя твое усердие, с каким добиваешься, просишь молитву, даст тебе молитву в сердце, она как бы врастет и будет, как ручеек, журчать в сердце. – Постничество, умерщвление плоти было у святителя совершенное. Он был как бы проникнут весь духовностью, и тело свое питал для того только, чтобы оно помогало лишь духу его жить свободно, легко. Он оправдывал на себе слово св. апостола: имам – ношу сокровище духа премудрости и ума Христова в скудельнем сосуде легкой плоти (2Кор. 4:6,7). Имея крепкую решимость жить в духе для Господа, святитель наш, как истинно духовный человек, всякую только премудрость духовную Божию востязывал, а сам ни от чего плотского, земного не востязывался (1Кор. 2:15,16). Иначе, подчиняясь хоть в малой мере плоти и крови, он не мог бы вместить в своем духе такой высокой премудрости Божией, какая обитала в нем и выразилась в столь многочисленных богомудрых его творениях»⁷⁸.

И этот молитвенник, подвижник духа почил телом на веки; свеча жизни его догорела; но не угас свет, истекающей от его душеспасительных писаний; не потух совсем и пламень молитвы его. Если по кончине его, в его малой церквице найден был привешенным к стене мешочек с записочками имен тех, о коих при жизни просили его вознести молитвы к Богу пред престолом Божиим⁷⁹, то, в виду всего подвига его жизни и деятельности, дерзаем думать, что он и там, за гробом, будет молиться о людях. Но все же и сам он нуждается пока в молитвах наших о нем. «Никто не поленится помянуть своих родителей, – скажем его же словами; – но поминать надо и всех православных христиан, во всякое время, на всякой молитве. Сами там будем и понуждаемся в молитве этой, как бедный в куске хлеба и чаше воды. Помни, что молитва об усопших и сильна общностью, – тем что идет от лица всей Церкви. Церковь дышит молитвою. Но как в естественном порядке, при беременности, мать дышит, а сила дыхания переходит и на дитя: так и в благодатном порядке Церковь дышит общею всех молитвою, а сила молитвы переходит и на усопших, содержимых в лоне Церкви, которая слагается из живых и умерших, воюющих и торжествующих. Не поленись же на всякой молитве усердно поминать всех отшедших отец и братий наших. Это будет от тебя им милостыня»...⁸⁰ Будем же и мы, по возможности, «во всякое время, на всякой молитве» поминать за упокой в Бозе почившего епископа Феофана, да и он возымеет большее дерзновение молиться о нас пред престолом Всевышнего, как молился в земной своей жизни пред престолом Божиим в церквице своего пустынного уединения! Да будет ему вечная память!