Книга третья. Соломон и его время

Царствование Давида, благодаря которому Израиль из ничтожества и расстроенного состояния поднялся до величия и блеска могущественной монархии, неизбежно должно было дать сильный толчок всей национальной жизни. Доселе он мог гордиться своими предками, подвигами Иисуса Навина и своих геройских судей, но теперь его самосознание поднялось до высшей степени, вследствие его небывалой силы и славы. Как Греция достигла своего величественнейшего состояния после Персидских войн, той борьбы, которая затрагивала глубочайшие интересы целого народа и пробудила в дотоле разъединенных частях возвышенные чувства взаимопомощи и национального единства, так и среди израильтян войны Давида привели к великому подъему народной жизни во всех направлениях. Израиль теперь достиг высших своих стремлений в качестве народа, прекращения соперничества и раздоров между коленами, достойного места и почетного положения среди окружающих народов, и высокого внешнего благосостояния. Он пришел, кроме того, к благородному и возвышающему убеждению, что все эти великие подвиги были совершены во исполнение божественно предсказанного ему назначения. На предпринимавшиеся им войны он смотрел не как на войны политические, или вытекавшие из национального честолюбия, но как на совершавшиеся в послушание воле Божией, – каковое убеждение неизбежно связывало всех общим сознанием возвышенности собственного назначения.

Но такое религиозное и умственное возбуждение естественно выражалось в различных формах. Между прочим, оно проявилось в том развитии и расцвете письменности, в которой столь важное и знаменитое участие принимал Давид своими широко распространенными и высоко вдохновенными псалмами, и эта лирика повела в последующее время, при Соломоне, к более широкой деятельности в том же направлении. Вслед за религиозной, пышно расцвела и поэзия гражданская, и историки в своих летописях увековечили предания и дела прошлых времен. Но с светлыми сторонами этого исторического периода неразрывно связаны были и другие, так сказать, теневые стороны, который могли угрожать будущему народа, если на них в свое время не будет обращено должного внимания. Религиозные идеи даже наиболее благороднейших из народа стояли еще в некоторых отношениях гораздо ниже того чистого и возвышенного идеала, который требовался законом Божиим. Резкая исключительность и презрительная гордость, с которою израильтяне смотрели на другие народы, воспрепятствовала иудейству сразу же сделаться евангелием мира и любви для человечества вообще. Ему недоставало того нежного человеколюбивого духа, который бы мог быть противовесом мрачной мстительности и бессердечной жестокости, по временам обнаруживавшимся даже в таком человеке, каким был Давид. Внешние формы религии, кроме того, еще настолько преобладали в богослужении, что из-за них часто упускалась внутренняя, более глубокая, сторона религиозной жизни, вследствие чего народ недалек был от опасности впасть в бездушный ритуализм, который, при более мрачных исторических обстоятельствах, мог служить легким переходом к явному идолопоклонству. Немногие из более возвышенных умов могли ясно видеть великий религиозный идеал ветхозаветного домостроительства, но понятия народной массы продолжали оставаться низменными и грубыми. Солнце истинной религии могло озарять, так сказать, горные вершины, но его лучи еще не вполне проникали своим живительным светом вглубь долин. Если даже царица, в роде Мелхолы, имела своего домашнего бога, то простой народ и подавно мог держаться своих суеверных обычаев, и охотно поддавался развращающим влияниям совне.

Новое политическое положение страны, не смотря на все внешнее величие, заключало в себе и немалый опасности. Основание Израильской монархии могло иметь свои выгоды, но еще нужно было убедиться в том, как такая перемена могла отразиться на духе теократии. Престол мог сделаться деспотическим, на подобие престолов окружающих языческих народов, и таким образом прийти в столкновение с духом и свободой избранного народа. Цари могли забыть истинное призвание Израиля и всецело отдаться высшим интересам гражданской политики и планам завоевания. Первосвященник затем и общественное установление религии в действительности могли стать в полную зависимость от царя, как они уже по-видимому и стали в такую зависимость. Садок был назначен, а Авиафар был низложен одним словом царя, и центр общественного богослужения находился в Иерусалиме, где также высшие классы священства жили под тенью дворца. Тот пыл и возвышенный духовный характер, которыми отличалось царствование такого царя, каким был Давид, легко могли также перейти в холодный формализм и безжизненное лицемерие при другом менее достойном и более преданном миру монархе. И если бы царская власть, не обращая больше внимания на народ, отдалась стремлению к внешнему блеску, политическому могуществу и самовозвеличению, то простая религия Израиля легко могла подвергнуться пренебрежение в сравнении с верой и нравственностью великих языческих народов окружающего мира.

При Давиде Израильский народ превратился в громадное государство. Заняв такое важное положение среди окружающих народов и вступив в критический момент своей исторической жизни, избранный народ, по необходимости, должен был напрячь все свои силы, чтобы удержать за собою это важное положение. Дотоле каждое колено жило своею замкнутою жизнью и почти не имело между собою ничего общего, и мало сносилось с окружающими народами. Только северный и северо-западные колена, именно Даново, Иссахарово, Асирово, Завулоново и Нефоллимово, приходили в соприкосновение с окружающим внешним языческим миром, представителем которого тогда в Палестине были финикияне. В значительной степени они даже жили среди этого народа и совместно с ним занимались мелкими промыслами, трудясь в качестве земледельцев и земледельческих рабочих, погонщиков при караванах, матросов, лодочников, и ведя другие подобные же занятия. Средние, южные и восточные колена, среди которых Иудино и Ефремово составляли главное средоточие национальной силы, однако же удерживали за собою высокомерную и непреклонную независимость, отвергавшую всякое сношение с языческим миром, и ограничивались своим наследственным занятием, состоявшим в скотоводстве и земледелии. При Давиде эти различные колена, почти против своей воли, пришли в более тесное соотношение с окружающими народами. Со времени Саула борьба с их восточными врагами – аммонитянами расширялась все более и более. Она привела народ, в царствование Давида, к столкновению с окружающими сирийскими царствами и заставила израильтян напрягать все свои силы на защиту себя против могущественного враждебного союза. Результатом этого был целый ряд побед и покорение многих иноплеменных народов, переход от политической незначительности к степени великой правящей державы. Чрез завоевание Едома, израильтяне пришли в непосредственное соприкосновение с Египетской монархий. Через поражение сириян, они соприкоснулись с берегами Евфрата и захватили в свою власть караванные пути, ведшие с востока в Финикию и Египет. Прежнее отчуждение от иноземных народов теперь сделалось невозможным; для того, чтобы удержать за собою сделанные завоевания, неизбежно нужно было отказаться от прежнего нежелания входить в сношение с язычниками. Такое положение, кроме того, влекло за собою важную перемену в самой военной системе Израиля. Хотя прежняя пехота все еще представляла собою главную силу народа, однако же, в виду далеких походов и экспедиций, сделались необходимы для военных целей кони и колесницы. Древняя простота не могла выстоять против искушений и соблазнов национального богатства и чужеземного примера, и за общим подъемом народной жизни естественно следовали искусство и литература.

Влияния окружающей цивилизации, к несчастью, оказывались в безусловной противоположности духу чистой религии Моисея. Искусство, культура и нравственность среди языческих народов основывались исключительно на боготворении сил природы, связывавшемся с грубейшею безнравственностью. Отсюда с самого начала возникла оживленная борьба между консервативным элементом в Израиле и партией прогресса, и борьба эта продолжалась в течение всей последующей истории народа до самого падения Иерусалима. С одной стороны стоял царский престол, слишком часто склонный подражать учреждениям и культуре языческих народов, стремясь даже превзойти их своим блеском; с другой – пророки, бесстрашно и настойчиво обличавшие такое отступление от духа теократии, – и вследствие этого началась упорная борьба, неизбежным результатом которой должно было быть полное разрушение народа, так как всякое примирение этих сторон оказывалось невозможными. Когда язычество окончательно восторжествовало и закончилось переселением израильтян в Вавилон, то среди пленников началась ожесточенная реакция против всего языческого. Но усвоенные тогда народом мертвый ритуализм заключал в самом себе семена своего собственного разложения, и такими образом невольно подготовил путь к разрушению средостения между языческим миром и иудейским, при посредстве духовной свободы и всеобнимающей любви евангелия.

Страна, с которою израильтяне, при восшествии Соломона на престол, пришли в наиболее тесное соотношение и влиянию которой они более всего подчинялись, была Финикия, хотя в то же время они стояли в слишком опасной близости и к Египту. Большие торговые дороги теперь находились в руках израильского и царя, и так как финикийские города представляли собою большие складочные места для торговли Палестины и Западной Азии, то эти два народа неизбежно должны были вступить между собою в тесные соотношения. Результат такого сближения обнаружился весьма скоро. Даже уже при Давиде, придворная жизнь, с сделанным в ней нововведением в виде гарема, в значительной степени устроена была по финикийским образцам¹¹⁹. До этого времени отношения израильтян к ханаанитянам были совершенно иные и отличались большею частью отчуждением и взаимонедоверием. Но теперь дружественные сношения быстро возрастали во всех направлениях, и влияния этих сношений скоро обнаружились во всех областях общественной и частной жизни. Религия, политика, общественные и гражданские учреждения и обычаи израильского народа отселе более или менее подверглись влиянию этого могущественного соседа. Поэтому, не излишне рассмотреть, в чем состояли особенности народа, который оказывал столь широкое и сильное влияние на будущность народа Божия.

Финикия, «земля пальм», представляла собою лишь узкую береговую полосу к северо-западу от Палестины. Благодаря своему климату, она была в высшей степени плодородна. Лежа под тенью Ливана, она изобиловала источниками, ручьями и реками, причем последние были тогда судоходны на некотором расстоянии от моря, так как первобытные леса, которыми в то время покрыты были соседние горы, давали более значительный приток воды, чем сколько они дают его теперь. Особенно плодородными были местности, на которых лежали знаменитые торговые центры Берит (теперь Бейрут) и Триполист (теперь Траблус) на севере, и долины Сидона и Акры на юге. Встречая со стороны моря преграду для дальнейшего распространения на запад, первые поселенцы этой страны скоро оставили свою прежнюю кочевую жизнь и отдались земледелию. Но их гений не мог удовлетворяться жатвами или пастбищами на полях или склонах гор. Имея врожденную склонность к торговле и промышленности, они скоро занялись торговыми предприятиями и стали смотреть на омывавшее их берег море, как на широкий путь к неизвестным странам, где им могла представляться надежда на большие выгоды. Провидение, поселяя на этом месте столь энергическое и предприимчивое племя, озаботилось также доставлением ему всех естественных средств, которые были только необходимы для исполнения его великой миссии, именно миссии распространения культуры и идей востока в страны еще варварского тогда запада. Во всей Палестине только одна Финикия обладала в богатом избытке хорошим лесом для кораблестроения; кедры и кипарисы ливанские представляли столь обширный запас подобного леса, что представлялась полная возможность заниматься вывозом этого леса и в другие страны. Горы изобиловали железом, столь необходимым для кораблей, и соседние равнины производили великолепную пеньку и лен для веревок и парусов. Лишенный всяких заливов, затонов и пристаней на юге, берег Средиземного моря изобиловал ими в пределах финикийских. Во многих частях рифы, идущее параллельно с берегом, представляли естественные гавани, защищенные от бурь, которые часто проносились с ужасающею яростью с юго-запада. Небольшие острова, с своею скалистою поверхностью, представляли кроме того удобный места убежища с материка во время войны, и могли служить торговыми складочными магазинами для товаров, безопасными от неожиданных нападений. Вдобавок к этим преимуществам, Финикия лежала в центре древнего мира, и была таким образом естественным складочным пунктом для торговли между востоком и западом. Торговый дороги из всей Азии сходились между собою на берегах Финикии; из центров торговли на берегах Евфрата и Тигра товары отправлялись к берегам Нила, в Аравию и на запад путем, ведшим чрез город Тир, и с другой стороны произведения обширных стран, лежавших по берегам Средиземного моря, при своем движении к центрам восточного мира, проходили также чрез эту финикийскую столицу.

Такое положение было естественной причиной того, что на финикийских берегах появилось множество цветущих городов и поселений. На южной оконечности лежали: древний царственный город Сидон¹²⁰, знаменитый Тир¹²¹ и Арад. Далее, к северу, находились Библос, Берит, Син, Смирна и Акра, а в некотором отдалении от моря, на берегу Оронта, среди хеттейского населения, лежал знаменитый торговый центр Имаф, бывший отчасти также финикийским городом. Со времени взятия Сидона филистимлянами, во главе всех этих городов стал Тир, и поэтому он ближе всего соприкасался с историей Израильского народа. Его положение было в высшей степени благоприятным. Он стоял, как говорит пророк Иезекииль, «на выступах в море, торговал с народами многих островах, пределы его были в сердце морей», потому что он стоял отчасти на острове, и «строители его усовершили красоту его» (Иез. 27:1, 4). «Тир», прибавляет пророк, «ты говоришь: я совершенство красоты, я Бог, восседаю на седалище Божием, в сердце морей» (Иез. 27:3; 28:2). Он вполне мог сравнивать себя с одним из своих собственных великих торговых или тарсийских кораблей, бывших тогда одним из чудес света. Самый остров был местом национального святилища, – храма Мелкарта, и впоследствии сделался великим центром торговли. С суши город был окружен, исключая западной стороны, обширною, бесподобно плодородною равниною, орошавшеюся богатыми источниками во всех направлениях. Местность эта славилась в особенности своими плодами и виноградом, и на ней роскошно произрастал даже сахарный тростник. Таков был древний Тир, славившийся своими дворцами и своими древними храмами. О населении его можно судить по самой обширности города, занимавшего не менее 30 верст. Постепенно однако же остров, вследствие своей безопасности от внешних нападений, сделался по своим зданиям и блеску важным соперником материковому городу. Для расширения пространства, к нему присоединены были близ лежащие островки; окружающие мели завалены были насыпями, и чрез это были приведены в связь с городом, и на расширенной таким образом площади вдоль и вширь распростирались громадные доки и товарные склады, бывшие необходимыми для производившихся в городе исполинских торговых оборотов.

Эти чудесные работы по расширенно острова отмечают собою самый блистательный период в истории Тира, который вместе с тем был и периодом расцвета монархии Израильского народа¹²². Но даже и тогда финикияне с завистью бросали взоры на свое отдаленное прошлое. «Начало его», говорит пророк Исаия, «от дней древних» (Ис. 23:7). И действительно, по свидетельству Геродота, Тир был основан за 2700 лет до Р. Хр.¹²³. До вступления израильтян в Палестину, первое место среди городов Финикии занимал Сидон, и его религия и культура были широко распространены тогда среди других ханаанских племен. Уже и раньше он имел многочисленные колонии, но теперь они еще более размножились и усилились. Кипр, Крит, острова Эгейского моря, Сицилия и Сардиния были усеяны торговыми факториями и населениями, и на берегу северной Африки был также целый ряд финикийских городов¹²⁴. Заходя по пути в эти города, огромные торговые корабли из Финикии плавали за пределы Гибралтарского пролива в Фарсис (Тартес), в эту Калифорнию того времени, где при устье Гвадалквивира, в качестве большего морского порта, был основан Гадес («твердыня»), теперешний Кадикс. Потрясение, произведенное вторжением израильтян в Палестину, заставило ханаанские племена отодвинуться к самому берегу, или даже совершенно выселиться из страны, что по-видимому и повело к этому широкому развитию колонизации. Около времени Самуила¹²⁵ однако же города Финикии были еще достаточно сильными для того, чтобы противодействовать израильтянам и даже приводить северные колена в более или менее полное подчинение себе. Но вот около 1200 г. до Р. Хр. Сидон пал под напором филистимлян, и Тир с того времени, заняв главенствующее положение, начал все более возрастать в могуществе и богатстве, так что ко времени Давида и Соломона он сделался величайшим, богатейшим и влиятельнейшим городом страны (3Цар. 5:18; 16:31). При царе Хираме I, современнике этих израильских царей, он достиг в высшей степени своей славы и могущества. При его отце в политическом устройстве Тира произошла важная перемена. Вместо прежнего управления посредством суффетов, представлявших собою-нечто в роде израильских шофетимов или судей, основана была монархия, которая и возвела город на степень верховного положения. В это царственное достоинство Хирам вступил, будучи около 20 лет от роду. Украшение столицы сделалось величайшим предметом его честолюбия. Он именно предпринял работы по завалке прибрежных мелей, с целью расширить обитаемую площадь острова, и на этой искусственной почве построил великий храм и дворцы, в роде тех, которые его архитекторы и рабочие впоследствии строили для Соломона в Иерусалиме. Под его щедрым покровительством местное идолопоклонство также получило необычайный блеск. Не чужд он был и внешних войн, потому что он именно покорил и присоединил к своим владениям остров Кипр, быть может привлекший его своими богатыми медными рудниками¹²⁶.

Победы и завоевания Давида, которые обхватили Финикию со всех сторон новозавоеванными Иудейскими владениями и отдали в руки их правителя контроль над торговыми дорогами с востока и в Аравию, естественно заставили Хирама поддерживать дружественные отношения с ним и с Соломоном, так как вражда их повела бы к серьезному вреду для правильности и безопасности торговых оборотов. Поэтому-то Хирам «был другом Давида во всю жизнь» (3Цар. 5:1), и оставался в одинаково дружественных отношениях и с его сыном, хотя в его отношении к Давиду личное уважение к столь знаменитому человеку несомненно в значительной степени связывалось с простым расчетом политики. Он первый поздравил Давида после совершенного им завоевания Иерусалима (2Цар. 5:11), и охотно доставлял ему как материалы, так и искусных рабочих для построения ему дворца, и впоследствии оказывал также обширное содействие при собирании материалов для построения предположенного храма (1Пар. 22:4). Можно даже думать, что все это содействие и все посланные Давиду материалы были со стороны Хирама как бы простым подарком, с целью приобретения дружбы Давида, так как в библейском повествовании не упоминается, чтобы за все это Израильский царь заплатил чем-нибудь с своей стороны. Такое тесное соотношение Израильского народа с богатым и влиятельным языческим государством не могло не повлечь за собою весьма знаменательных последствий. И действительно, с этого времени жизнь израильтян, как общественная, так и частная, поддалась в значительной степени финикийскому влиянию. Громадные богатства и широко раскинутая торговая деятельность этого хананейского государства заставляли себя чувствовать во всех направлениях. Накопление богатств, как вследствие мировой торговли, так и вследствие разграбления беспомощных чужеземных берегов, привело к изумительному развитию роскоши в Финикии. Дома и дворцы Тира отличались всем, что только могло ласкать вкус и взор. Главнейшие представители города жили подобно царям, и не знали таких желаний, которых они не могли бы удовлетворить. Но вместе с утонченностью жизни в ней в ужасающей степени развивалась и грубая распущенность; только неустанная деятельность и жизненность народа препятствовали развитию их до опасной степени

Особенно большое влияние на состояние Финикии имело открытие Тартеса или Фарсиса в Испании. Все древние писатели единогласно свидетельствуют о громадном богатстве, которое финикияне извлекали из этой колонии. В обмен на масло и другие малоценные предметы, первые мореплаватели, приставшие к этому берегу, получили больше серебра, чем сколько мог выдержать их корабль, так что они, оставив старый корабль, построили себе новый, сделав все принадлежности его, вплоть до якорей, из драгоценных металлов. Греческие поэты, воспевая реку Тартес, говорили, что она берет свое начало в серебряной горе. Страбон свидетельствует, что никакая еще страна не превосходила Фарсиса избытком и богатством всяких даров земли и моря. Нигде еще не встречалось столь чистого, или в таком количестве, золота и серебра, меди и железа, как именно в этой финикийской колонии. Золото добывалось как из рудников, так и от промывки песка в реках и потоках, и при этом не редко находимы были огромные слитки. Местность изобиловала, кроме того, и горной солью. Рогатый скот и овцы доставляли прекраснейшую шерсть, и огромными стадами паслись на превосходных горных пастбищах. Главными местными произведениями были хлеб и вино. Берега изобиловали огромным разнообразием морских улиток, доставлявших знаменитый тирский пурпур, и рыбные ловли всякого рода были неистощимы. В огромном количестве добывался также воск, мед, смола и киноварь (местная красная сернистая ртуть). Привлекаемые столь богатою страною, финикияне скоро покрыли своими поселениями южный и западный берега Испании, и между ними, даже еще во времена Страбона¹²⁷, Кадикс, хотя и основанный на небольшом и бедном острове, не уступал никакому другому городу в богатстве, и только Риму уступал в населении. Проникая далее на своих кораблях к северу, финикияне присоединили к испанской торговле еще торговлю оловом, добывавшимся на Британских островах. На берегах восточного моря они добывали амбру или янтарь, из которого уже в 10 веке до Р. Хр. они приготовляли дорогие шейные украшения, бусы и всевозможные украшения, тем более дорогие, что янтарь в то время ценился почти наравне с золотом. Из рудников острова Фаса, к югу от Фракии, они добывали золото на сумму от 200 до 300 талантов ежегодно¹²⁸.

Такая обширная торговля естественно развила великую деятельность в искусствах и мануфактурных произведениях Финикии. Население ее стояло в таком же отношении к туземцам Фракии, Греции, Сицилии, Ливии и Испании, в каком португальцы и испанцы 2,600 лет спустя находились к диким туземцам обеих Индий. Богатейшие сокровища, которыми гордились и восхищались герои Илиады и Одиссеи, бронзовые и серебряные сосуды для питья, поражавшие своею вычурностью, и «пышноузорные ризы», блиставшие подобно ярким звездам, – были произведением сидонской промышленности. Но финикияне вели торговлю не только своими собственными мануфактурами или произведениями своего собственного искусства; их города были торговыми портами для таких центров мировой жизни, какими были Вавилон и Ниневия. В товарные склады Тира стягивалась торговля всего древнего мира от Персидского залива до столбов Геркулесовых. Сухопутная торговля с востоком и юго-востоком была не менее обширна, чем и торговля морская. На важнейших пунктах по главным караванным дорогам находился целый ряд финикийских колоний. Из этих путей один шел чрез Ваал-Бек, Емесу и Имаф к Топсаку, на берегу Евфрата, и оттуда, чрез Харран и Низибию, к берегам Тигра в Армению и Ассирию, равно как и вниз по реке, в Вавилон. Другой путь шел на восток, чрез Фадмор или Пальмиру и Цирцезий (Кархемис), в те же самые области, пролегая чрез равнину Ездрилонскую, и оттуда, вдоль филистимского берега, в Газу, по направлению к Египту. Финикийской колонией был также и Лаис на севере Палестины, при пересечении дорог из Сирии чрез Дамаск. Следы финикийских торговых фактории мы находим даже на берегах Персидского залива, где они держали в своих руках торговлю Индии, Африки и южной Аравии. Дельта в Египте была усеяна таким множеством финикийских поселений, что она вследствие этого называлась даже Великой Финикией. Постоянный ток торговых караванов, двигавшихся в разных направлениях, сделал имя Тира знакомым и ходячим словом во всех странах тогдашнего мира. В высшей степени яркую картину этой неустанной и чудесной деятельности рисует своею яркою кистью пророк Иезекииль. Сравнивая Тир с одним из его собственных кораблей, пророк говорит, что «все помосты свои он устроил из сенирских кипарисов¹²⁹; мачты свои он строил из кедров ливанских, весла делал из дубов васанских, и даже скамьи делались из букового дерева, с оправой из слоновой кости с островов Киттимских»¹³⁰. Простое полотно было слишком простым для его парусов, и поэтому он употреблял на них узорчатые дорогие полотна из Египта, которые служили для него также и флагом. Самым покрывалом для палубы служили голубого и пурпурного цвета ткани с островов Елисы¹³¹. Жители Сидона и Арвада были у него гребцами, а сами тиряне, как лучшие знатоки мореплавания, были кормчими. Все окружающее народы доставляли ему рабочих для починки кораблей и других черных работ. Оставляя затем иносказательный язык, пророк переходит к более точному и буквальному описанию особенностей великого города. Все морские корабли, с их экипажами, приходили в его гавани для получения или сдачи своих грузов. Войско его состояло из наемников, набиравшихся из самых различных народов во всех концах земли: из Персии, на востоке, и из Лидии, отдаленнейшей части Африки, на юго-западе. Сыны Арвада и другие храбрые воины сторожили его стены и вывешивали свои щиты на его сторожевых башнях. Тир вел торговлю с Фарсисом, который платил ему за товары серебром, железом, свинцом и оловом. Иаван, Фувал и Мешех, то есть, страны, включающие в себя Грецию и Скифию, выменивали его товары «на души человеческие и медную посуду»; Фогарма, в Армении, доставляла ему лошадей, строевых коней и лошаков. На далеких берегах Африки его торговцы добывали слоновую кость и дорогое черное дерево. Сирия, в ее обширнейшем смысле, продавала его купцам пурпурные материи, одежды всевозможных цветов, прекрасные полотна, жемчуг с Индийского океана, драгоценные камни с отдаленного Востока. Иудея и земля Израилева платили ему за товары пшеницей, сластями, медом, деревянным маслом и бальзамом. Из Дамаска шло вино Хелбонское (единственное вино, которое пили Персидские цари) и белая шерсть с обширных стад восточной Палестины. Южная Аравия и Сиро-Аравийская пустыня доставляли превосходное железо, кассию и благовонные травы, который шли на приготовление мура и благовонных курений. Из отдаленных частей Аравии добывались драгоценные попоны для верховой езды. Оттуда также прогонялись огромные стада ягнят, овец и козлов, шедших на тирские рынки. Купцы из Савы и Раемы, на том же обширном полуострове, привозили свои благовония, драгоценные камни и золото, и из многих, теперь не известных, мест в Месопотамии и Вавилонии приходили огромные караваны, нагруженные тюками дорогих окрашенных материй, отороченных пурпуром плащей, ковров и палаточных материй, одним словом всем, чем только славилась Западная Азия.

Политическое и общественное состояние Финикии было чрезвычайно своеобразным. В различных городах были свои особые цари, которые славились большими гаремами и постоянно окружены были певицами и танцовщицами. Дворы их представляли блеск, которому подражал впоследствии Соломон в своей собственной столице. Но, как и в Израильском государстве, рядом с царем, судьбами народа заведовал совет старейшин, служивший ограничением царской власти. Царь был избираем, по крайней мере по закону, этим именно советом, и избрание подтверждалось общим согласием граждан. При таком складе управления, в Финикии никогда не мог развиваться восточный деспотизм, и поэтому Финикия, по своей форме правления, ближе всего подходила к Израилю. В правлении принимали участие граждане, делившиеся на различные торговые гильдии. В известных случаях совместно с царем действовали совет старейшин и народ; в важнейших случаях решение практически принадлежало последнему. При обыкновенных обстоятельствах однако же царь и народ были угнетаемы знатью, которая держала в своих руках общественные должности и таким образом располагала главною властью. Эта богатая и могущественная знать в особенности высокомерно и жестоко относилась к крестьянам Финикийской области, как иноплеменным, так и к туземным. Земля была собственностью или царя и жречества, или знати, так что земледельцы были в действительности крепостными. Такие преимущества с одной стороны и зависимое положение с другой вели к постоянным смятениям в городах, население которых, достигшее значительного умственного развития вследствие своих торговых предприятий, не легко подчинялось тираническому угнетению. Все это социальное устройство нельзя сравнивать с социальным устройством Израиля, у которого в рабстве находились только остатки хананеев, а все израильтяне пользовались одинаковыми правами пред законом, как свободные собственники земли и как граждане. Но, к несчастью, эти древние вольности впоследствии подверглись также серьезному ограничению, и народ все более приближался к социальному уровню окружающего населения, причем постепенно устанавливалась резкая противоположность между богатыми и бедными, знатными и низкими, благородными и простыми.

В Финикии, как и в земле Израильской, религия находилась под высшим ведением верховного жреца и составляла своего рода теократию, царем которой считался бог Мелкарт; но верховный жрец в действительности находился под властью правящего царя. Его влияние сначала было весьма большим, потому что он именно был главою аристократии, заведовал всем богатством жреческого сословия и руководил всеми религиозными делами. Но так как верховный жрец вообще был братом царя, то этим самым устранена была возможность для всякого политического соперничества с царскою властью, и царь сосредоточивал действительную власть в своих собственных руках, распоряжаясь по своему усмотрению в делах как политики, так и религии. Финикийская религия, как сказано было выше¹³², основывалась первоначально на вере в единого верховного Бога, но впоследствии эта первоначальная вера подверглась крайнему искажению и превратилась в грубое и чувственное боготворение неба и земли. Их боги, которые по верованию финикиян, проявляли себя и свою деятельность в зелени дерев, в красоте цветов, в движениях животной жизни, в пожирающем огне, в журчании ручьев и потоков, в холмах, в знойном смертоносном самуме, в действительности во всем, что только было животворящего или убивающего в природе, – имели своими символами и представителями небесный светила. Так тайна вселенной была перетолковываема восточным воображением этих сынов древнего мира. Персидское богослужение магов удерживало свою простоту до позднейшего времени, не допуская никакого символа для божества, кроме священного огня, и боготворило солнце или звезды только на открытом воздухе или на кровле своих жилищ. Но финикияне постепенно олицетворили силы природы, которые они первоначально приписывали звездам, и символизировали их идолами, в связи с которыми развилось в высшей степени грубое, жестокое и чувственное идолослужение.

С таким-то народом, имевшим крайне возмутительную, по своей нечистоте и жестокости, религию, и пришел в ближайшее соприкосновение народ Израильский, бывший представителем чистого богослужения Иеговы. Это сближение их между собою как бы нарочито устроено было Провидением для того, чтобы человечество лучше всего могло уяснить себе противоположность между этими двумя религиозными системами. Между ними лежала глубочайшая пропасть, и при соприкосновении их между собою должна была произойти борьба на жизнь и смерть, потому что они не могли существовать совместно. И никакое другое зрелище не имеет более возвышенного интереса для истории человечества, как то, которое поддерживало эту борьбу между светом и тьмой, продолжавшуюся в течение целых столетий и после Соломона. В течение этих веков истинная религия продолжала держать свое знамя против гнусного идолослужения язычества, и охраняла свою чистоту с изумительною настойчивостью и неистощимою восторженностью, при самых неблагоприятных обстоятельствах, пока наконец не только приобрела победу, но и изгнала из своей среды все, что могло напоминать об омерзительном идолослужении.

Соломон наследовал от своего великого отца громадное государство, для управления которым требовался обширный государственный ум. Государство это занимало всю богатейшую площадь Западной Азии, от пределов Египта до реки Евфрата, со множеством входивших в него племен и народов, покоренных Давидом или силою оружия, или обаянием его величия. Занимая как раз срединное положение в древнем историческом мире и соприкасаясь теперь непосредственно с величайшими и знаменитейшими представителями древней языческой культуры, израильский народ переживал в это время один из важнейших кризисов своей истории. Он уже не был более замкнутым и отчужденным народом. По самому своему положению, он выступал на арену всемирной исторической жизни, когда его влияние должно было чувствоваться на окружающих народах и когда окружающие народы должны были неминуемо оказывать на него свое влияние. На такой ступени развития израильский народ походил на юношу, который оставлял спокойный очаг родной семьи для житейского поприща в мире; время должно было показать, в состоянии ли он будет противодействовать вредным влияниям окружающей его среды, или подчинится им; выработает ли он себе мужественную силу характера, или окажется слабым; будет ли возрастать в силе и благородстве, или подпадет искушениям зла или порока. Израиль уже не мог более оставаться народом пастухов и земледельцев. Он, по необходимости, должен был войти в круговорот современной ему цивилизации и заняться торговлей и промыслами. Но такой переход от самозаключенности к жизни, исполненной новых интересов и нового движения, всегда бывает не безопасен для народа. Он подвергает опасности простоту его искренней веры и легко приводит к пренебрежительному отношению к своим самобытным началам жизни и к своим древним добродетелям, к старым нравам и обычаям. Все новое и чужое становится привлекательным, а все старое и свое подвергается незаслуженному пренебрежению; семейная жизнь – основа здоровой общественной жизни – теряет свой прежний священный характер, и вообще простота и строгость нравов быстро исчезают, если новое направление жизни не найдет достаточно мужественного и мудрого руководителя.

Как раз в таком именно положении находился израильский народ в период восшествия Соломона на престол Давидов. Сам царь был юн, имея не более двадцати лет от роду. Под его властью находилось множество народов и племен, которые не прочь были, при всяком удобном случае, восстать на борьбу за свою самостоятельность и независимость. Со всеми границами его государства соприкасались такие знаменитые страны, как Египет, Финикия и Вавилония, богатейшая культура которых, – уже по тому одному, что главные пути торговли и промышленности шли чрез Израильское государство, – по необходимости должна была оказывать на него сильное влияние и проникать его своим духом, который, к сожалению, всецело был идолопоклоннический и, следовательно, находился в решительном противоречии с духом Израильская народа. По истине корона Давидова должна была тяжело давить юную голову Соломона, особенно на первых порах. Тяжесть эта увеличивалась еще оттого, что самый престол не вполне упрочен был за Соломоном. Несмотря на неудачный исход заговора Адонии, у последнего оставалась весьма сильная партия при дворе, и пока она существовала, Соломон не мог чувствовать себя спокойно на престоле и не мог всецело предаваться благоустроению государства. Нужно было сломить и уничтожить эту партию. Он и решился, – несомненно, по совету мудрейших советников своего отца, – прежде всего обратить свое внимание на это важное дело. И скоро представился случай к тому.

Беспокойный Адония, раз потерпев неудачу, не остановился на этом и не оставлял своей мечты о царстве. Подобострастно льстя своему юному брату в глаза, он в то же время, с целью приобретения себе приверженцев, заочно продолжал вести интриги и достиг того, что опять составил около себя значительную парию. Но, не осмеливаясь теперь приступать к открытому заговору, он хотел добиться своей цели косвенным путем, именно, заявив желание жениться на прекрасной сунамитянке Ависаге, чтобы приобрести этим, так сказать, нить, по которой он мог бы впоследствии добраться и до престола. С этою целью он обратился к содействию матери Соломона, Вирсавии, надеясь воспользоваться ее влиянием на своего сына. Последняя видимо была даже встревожена посещением ее Адонией. «С миром ли приход твой?» обратилась она к нему с вопросом, в котором звучало некоторое опасение. «С миром», отвечал он и просил позволения обратиться к ней с особого рода просьбой. – «Говори», сказала она. Адония напомнил ей, что царство, в сущности, принадлежало ему и весь Израиль некогда обращал на него свои взоры, как на будущего царя; но так как царство, по воле Божией, отошло от него и досталось его брату, то теперь он желал бы удовлетвориться немногим, именно ее ходатайством пред Соломоном о дозволении ему жениться на Ависаге сунамитянке. Удивительно, что Вирсавия не поняла действительного значения этой просьбы. Быть может она, по женскому чувству, отчасти жалела князя, у которого почти уже в руках был царский престол, – и быть может думала также, что положение Ависаги было совершенно иным, чем какое занимали другие жены Давида, которые, по установившемуся взгляду, своими брачными связями давали или возвышали право на престол. «Хорошо, – отвечала Вирсавия, – я поговорю о тебе царю». Она, по-видимому, не теряла времени в исполнении своего обещания и отправилась к Соломону. Царственный сын принял ее со всевозможными выражениями любви и уважения: он встал на встречу ей, поклонился ей и приказал поставить для нее другой престол по правую сторону от себя. Она изложила пред ним свою «небольшую просьбу» и просила его не отказать ей. «И сказал ей царь: проси мать моя; я не откажу тебе»¹³³. Затем она в немногих, но роковых словах, высказала просьбу, которая неминуемо привела Адонию к смерти. «Дай Ависагу, сунамитянку, Адонии, брату твоему, в жены», сказала она своему царственному сыну. Но каким ужасом наверно была она поражена, когда эта небольшая просьба сразу привела Соломона в непонятный для нее гнев! Быстро сообразив своим юным проницательным умом тайную мысль Адонии, Соломон вскричал: «а зачем ты просишь Ависагу сунамитянку для Адонии? проси ему также и царство; ибо он мой старший брат, и ему священник Авиафар, и Иоав, сын Саруин, военачальник – друг!» Это сразу решило судьбу Адонии. Соломон видел, что интриги его старшего брата можно прекратить лишь с его жизнью, и он тут же воскликнул: «ныне же, – жив Господь, укрепивший меня и посадивший меня на престол Давида, отца моего, и устроивший мне дом, как говорил Он, – ныне же Адония должен умереть»! И приговор вскоре был приведен в исполнение. Страшное известие о смерти Адонии быстро дошло и до его тайных приверженцев. Они также должны были теперь потерпеть за свой крамольный дух. Так как к этому заговору видимо оказался причастным опять и священник Авиафар, то он удален был от священства; лишен был жизни также и опасный Иоав, несмотря на то, что он искал убежища в скинии. Вместе с тем той же участи подвергся и Семей, который хотя и прощен был Давидом за свое злобное издевательство и злословие над ним, но при этом обнаружил такую ненависть к Давиду, что его отнюдь невозможно было терпеть при себе юному царю. Все это должно было показать всем, что преемником Давида был отнюдь не слабый и робкий юноша. Он сразу показал глубокое понимание истинных нужд своего престола, и впоследствии в его притчах мы находим отголоски этих событий, подавших повод к некоторым мудрым изречениям, как бы представляющим идеал царства. «Царь, сидящий на престоле суда, разгоняет очами своими все злое». «Мудрый царь вывеет нечестивых и обратит на них колесо». «Царский гнев – вестник смерти, но мудрый человек умилостивит его». «Возмутитель ищет только зла; поэтому жестокий ангел будет послан против него». «Гроза царя – как бы рев льва; кто раздражает его, тот грешит против самого себя». «Удали неправедного от царя, и престол его утвердится правдою». Но с другой стороны «жизнь в милости царской». Устранив врагов, Соломон естественно должен был оказать особенные милости своим приверженцам, и среди них особенно дорог ему был Верзеллий, оказавший в свое время неоценимые услуги Давиду. Кимгам, младший сын престарелого галаадитянина, причислен был ко двору и допущен был к царскому столу и по-видимому получил в дар участок из наследственных имений Давида. Он был родоначальником дома, потомки которого занимали выдающееся положение даже и во времена Ездры. Он основал в Вифлееме гостиницу или караван-сарай, который был известен по его имени и столетия спустя. Устроение этого караван-сарая быть может было вызвано торговыми предприятиями Соломона, но, столетия спустя, он послужил и для более высокой цели: в яслях этой именно гостиницы родился божественный «Сын Давидов» – Христос.

Затем Соломону оставалось лишь упрочить свою власть над всеми соподчиненными народами, и достигнув этого после незначительных усилий, он явился наконец в истинном своем достоинстве – мирного царя, слава которого заключалась по преимуществу во внутреннем благоустроении государства, достигшего именно при нем высшего блеска, величия и богатства.

Только что пережитые треволнения, однако же, должны были показать Соломону, с какими трудностями предстояло ему бороться во время царствования и как недостаточен был бы его собственный разум для управления великим государством. Поэтому он, воспитанный под благотворным влиянием пророка Нафана, естественно должен был обратиться за высшею помощью, и решил возблагодарить Господа-Бога торжественным жертвоприношением. Для этой цели он в торжественном шествии отправился в Гаваон, находившийся верстах в десяти от Иерусалима, и там, на жертвеннике при старой скинии, принес огромную жертву в тысячу всесожжений. И в это-то время в Гаваоне Господь явился Соломону во сне ночью. В это время мы уже не видим, чтобы воля Божия испрашивалась чрез урим и туммим. Поэтому общение с Богом происходило или чрез пророков, или чрез сонное видение. Так как пророческая деятельность знаменитых пророков Нафана и Гада в это время, видимо, уже закончилась, а новых пророков не выступало, то единственным средством общения с Богом оставались сновидения. И вот в одном таком сновидении Бог предложил Соломону просить от Него, что только ему нужно. Соломон, согласно со всем направлением своего характера, попросил того, в чем он особенно нуждался, именно мудрости в управлении царством. Он был лишь «малым ребенком» и отнюдь не мог равняться с своим отцом Давидом – знаменитым воином, песнопевцем, государственным мужем и царем, воспитывавшимся в течение долгих и разнообразных испытаний жизни. Израиль возрос в могущественный и бесчисленный народ, и поэтому Соломон просил именно разума, чтобы быть в состоянии, при своих судебных делах, различать между добром и злом. Просьба эта оказалась благоугодною Богу, так как она была благородна и чужда всякого эгоизма. Человек менее возвышенного ума мог бы попросить богатства, славы, успехов на войне или долголетия; но Соломон стоял выше этого, и поэтому Бог, в награду ему за это благородное настроение, обещал ему в необычайной степени дар мудрого и разумного сердца, и вместе с тем дал ему и то, чего он не просил, именно богатство и славу. Юный царь таким образом торжественно выступил в качестве человека, который искал прежде всего царствия Божья и правды его, а потому и остальное все приложилось ему. «И сказал ему Бог: зато, что ты просил этого, а не просил себе долгой жизни, не просил себе богатства, не просил себе душ врагов твоих, но просил себе разума, чтобы уметь судить, – вот я сделаю по слову твоему. Вот я даю тебе сердце мудрое и разумное, так что подобного тебе не было прежде тебя и после тебя не восстанет подобно тебе. И то, чего ты не просил, я даю тебе – и богатство, и славу, так что не будет подобного тебе между царями во все дни твои, и если будешь ходить путем Моим, сохраняя уставы Мои, как ходил отец твой, Давид, я продолжу и дни твои». От радостного волнения юный царь проснулся и увидел, что это было лишь сновидение, но сновидение глубоко знаменательное, возродившее всю его духовную жизнь. В благодарность за это чудесное видение Соломон, возвратившись из Гаваона к жертвеннику, на горе Сионе, принес новое жертвоприношение и благодарение и сделал великий пир для всех своих приближенных и слуг. Вскоре затем ему представился и случай доказать свою мудрость в судебных решениях. Когда он, по обычаю своего времени, занимался у городских ворот разбором судебных дел, к нему пришли две женщины, которые принесли с собою двух младенцев: одного – живого, а другого – мертвого, и каждая из них старалась доказать, что живой принадлежит именно ей. Дело было, очевидно, запутанное, и его трудно было решить простым способом судебного следствия. Но Соломон сразу же решил его своею мудростью. Одному из воинов он приказал рассечь живого ребенка надвое и отдать по половинке каждой из женщин. Тогда одна из женщин с раздирающим сердцем закричала: «о, господин мой! отдайте ей этого ребенка живого и не умерщвляйте его». Это восклицание само по себе решило вопрос, кому именно принадлежал ребенок; царь тотчас же постановил решение: «отдайте этой живое дитя и не умерщвляйте его; она его мать».

Но слава мудрости Соломоновой основывалась еще и на более богатых и обширных дарованиях, чем эта быстрая практическая сообразительность. Бог дал ему мудрость в высшем значении этого слова. Мудростью славились и окружающая страны: Египет, Аравия и Халдея, но ни одна из этих стран не произвела людей, которые бы ученостью и прозорливостью могли равняться с Соломоном. Он превосходил всех сынов востока, и священный историк, описывающий царствование Соломона, едва находит достаточно слов для изображения этой мудрости. «И дал Бог Соломону, – говорит он, – мудрость и весьма великий разум, и обширный ум, как песок на берегу моря; и была мудрость Соломона выше мудрости всех сынов востока и всей мудрости Египтян. Он был мудрее всех людей и имя его было в славе у всех окрестных народов». От своего отца он наследовал дар поэтического вдохновения, которое, вместе с его личною мудростью, проявилось в том, что он изрек три тысячи притчей и тысячу пять песней. Вместе с тем его любознательный ум отдался исследованию природы, так что и в области естествознания он поражал современников обширностью и глубиною своих познаний: «и говорил о деревах, от кедра, что в Ливане, до иссопа, вырастающего из стены; говорил о животных, и о птицах, и о пресмыкающихся, и о рыбах», то есть, одним словом, обладал знаниями по всем отделам естествознания, – знаниями, которыми он, очевидно, делился с окружающими, постоянно беседуя с ними об этих предметах. Сочетание таких необычайных дарований и обширных познаний в юном царе естественно делали его чудом своего века. «И приходили от всех народов послушать мудрость Соломона, от всех царей земных, которые слышали о мудрости его».

Упрочив, таким образом, за собою престол, Соломон, следуя обычной политике восточных царей, должен был позаботиться об укреплении своего положения брачными связями с царскими родами окружающих государств. С Финикией он находился уже в чрезвычайно дружественных отношениях, перешедших к нему, так сказать, по наследству от Давида, и эти отношения не требовали каких-либо особенных забот, так как они обеспечивались взаимными существенными потребностями этих двух стран, причем Израильское государство, как земледельческое, служило житницей для Финикии, а Финикия, как страна промышленно торговая, могла снабжать и израильтян и царя их высшими произведениями цивилизации. Оставалось поэтому установить подобное же отношение к Египту, так как фараоны этой страны не прочь были делать нашествия на соседние страны и, таким образом, могли подвергать и Израильское царство не только беспокойствам, но и опасности. Для устранения этой опасности Соломон нашел возможным породниться с Египтом, женившись на дочери фараона, который, сам явившись с войском в Иоппии, взял важный город Газер и подарил его своему зятю, как бы в качестве приданого за дочерью. Женитьба эта видимо совершилась еще в первые годы царствования, и предание обстоятельно передавало о подробностях этой свадьбы, заявляя между прочим, что царица-мать собственными руками возложила брачный венец на голову своего еще юного сына. Эта великолепная связь, равной которой еще не заключал ни один из израильских правителей и царей, придала Соломону еще более величия и славы в глазах окружающих народов. Тесть его, вероятно, был фараоном двадцать первой, так называемой Танитской, династии, которая, впрочем, к тому времени уже находилась в упадке своего могущества, так как к концу царствования Соломона власть перешла уже в руки новой династии, основателем которой был Шишак или Сусаким I. Поэтому тестем Соломона, по всей вероятности, был один из последних двух царей Танитской династии или Пинотем I, или его сын Писевхан, – вероятнее первый, так как Писевхан царствовал только четырнадцать лет и с ним прекратилась Танитская династия. О дочери фараона мы знаем очень немного. Известно только, что от нее Соломон не имел детей, и она вероятно скончалась раньше постыдного умножения им своего гарема. Сделалась ли она прозелиткой иудейства – мы не знаем, но во всяком случае она не склонила Соломона к построению храма какому-либо божеству египетскому. Тем не менее, народная совесть никогда совершенно не примирялась с этим уклонением от древних теократических преданий. «Когда Соломон женился на дочери фараона, – говорит Талмуд, – архангел Гавриил сошел с неба и поставил тростинку в море. Около нее образовалась песчаная мель, и на ней впоследствии построен был город Рим». Смысл этого сказания очевидно тот, что в момент заключения именно этого брака начался ряд событий, которые впоследствии, спустя несколько столетий, привели Израильский народ к гибели от римлян, обративших Иерусалим и храм в груду развалин.

Но важнее внешнего величия было то, в каком именно направлении новый царь поведет свое государство. Деятельность завоевательная была чужда духу народа, так что и его великие приобретения были результатом скорее оборонительных, чем наступательных войн. Новое положение народа, однако же, делало для него невозможным сохранять простоту прежнего времени. Рожденный в пурпуре и следовательно привыкший к царственному величию с самого детства; одаренный высокими умственными способностями; будучи человеком пламенной и впечатлительной натуры; любя блеск и великолепие и в то же время заботясь о развитии благосостояния своего народа; благоговейно относясь к Богу, хотя и не имея глубоких духовных испытаний своего отца, Соломон естественно должен был усовершенствовать то, что начато было Давидом; но при этом он конечно не мог не обнаружить и таких действий, которые должны были составлять личную особенность его царствования. Не имея никакой наклонности к завоевательной деятельности, в которой он к тому же не нашел бы сочувствия в своих подданных, Соломон обратился к менее громким, но гораздо более прочным победам мира. Прежде всего однако же он должен был позаботиться об укреплении своего государства, и на это требовалось не мало труда и времени. Не только Иерусалим, но и вся земля, с ее двенадцатью уделами, была защищена множеством крепостей, и одна крепость была построена даже в Ливане для того, чтобы командовать торговою и военною дорогою в Дамаск. При этом царь не ограничивался простыми внешними укреплениями. Вопреки всем прежним обычаям, он ввел в свое войско колесницы и конницу, дотоле почти совершенно неизвестные израильскому народу. В то время коннозаводством особенно славился Египет, и это обстоятельство, равно как и женитьба Соломона, естественно направили его мысли в страну своего тестя.

И вот, в самом Иерусалиме появились египетские колесницы, которые прославились по всей земле. Из Египта было вывезено 1,400 колесниц, с полною упряжью и лошадьми, и кроме того 12,000 кавалерийских коней, и это ядро конницы было распределено в виде отдельных отрядов частью в столице, частью в других укрепленных городах страны. Для них устроены были даже громадные конюшни с чисто царским великолепием. Но хотя Соломон и мог думать, что он таким образом усиливал государство, однако же такое подражание языческим учреждениям не замедлило вызвать протест со стороны пророков и представителей древних начал теократии, хотя голос их, в виду общего благоденствия народа, сначала и не имел особенно большого влияния.

Доселе израильтяне не имели никакой внешней торговли, да и вообще очень мало занимались ею даже внутри страны; но новые отношения, в которые государство стало к Финикии, скоро дали повод Соломону позаботиться и о создании и развитии торговой деятельности в своих владениях, и не только для своих собственных личных интересов, но и для всего своего народа. И вот, именно благодаря ему, в израильском народе народился тот торговый дух, который сделался в последствии отличительною его особенностью, и Соломон именно начал развивать в этом народе ту промышленность, изворотливость и практическую мудрость, которыми он стал отличаться с этого времени. Доселе израильтяне были главными образом народом земледельческим, хотя еще во времена Деворы были уже признаки появления роскоши в домах тех немногих лиц, которые начали заниматься торговыми делами. Принятые при этом Соломоном меры были в высшей степени мудры и великодушны. Так как большие военные и торговые дороги в Вавилон и Ассирию находились в его руках, так что он получал возможность управлять всеми торговыми движением, происходившим между Евфратом и Нилом, то он построил на наиболее выгодных местах города, сделавшиеся центрами торговли и складочными пунктами товаров для продажи, – прибегнув при этом очевидно к системе, издавна существовавшей в Египте. Эти города главными образом находились в северной части государства, где происходили особенно оживленные сношения с другими народами, равно как и в новой области, отвоеванной у Имафа. Чтобы примкнуть свой народ к великому торговому движению и, так сказать, захватить торговлю Египта и Финикии в Западной Азии, Соломон основали Фадмор, впоследствии известный под названием Пальмиры, в удачно избранном оазисе в пустыне, верстах в 200 от Средиземного моря, на одной линии с Триполисом, в Сирии, где эта колония продолжала процветать в течение более тысячелетия, именно благодаря своему выгодному положению и многочисленным источникам вокруг. В чем именно состояла торговля, производившаяся этим путем, в точности трудно сказать, но во всяком случае она была весьма оживленною. Египет в то время славился производством коней, отличавшихся необычайным ростом и силою, и эти кони находились в большом спросе в окружающих странах у хеттейских и сирийских царей. Но так как ключ к этой торговле находился в руках Соломона, пока он оставался в дружественных отношениях с Египтом, то он, предоставляя особенные льготы своему народу, в то же время сам получал богатые доходы с пошлин, взимавшихся с каждой проданной лошади и колесницы. Но торговые пункты и города были бы мало полезны при отсутствии удобных путей сообщения между ними. Поэтому царь позаботился о построении новых дорог, которые проведены были из Иерусалима на север и на юг, так что по этим дорогам могли производиться удобные сношения из всякой части Палестины с соседними странами. Иосиф Флавий говорит, что дороги эти были тщательно вымощены черным базальтом; но так как библейская летопись ничего не сообщает об этом, то можно думать, что дороги эти представляли собою просто расчищенные от камней пути, что конечно делало движение по ним сравнительно удобным и легким.

Простая сухопутная торговля, однако же, не могла удовлетворить предприимчивый дух Соломона. Подстрекаемый примером финикиян, он решился приступить и к внешней торговле морем. Торговля на водах Средиземного моря находилась в руках Финикии, которая, даже и столетия спустя, столь ревностно противодействовала всем попыткам нарушить его монополию в этом отношении, что это впоследствии повело даже к страшному столкновению с римлянами, имевшему своим последствием разрушение знаменитой финикийской колоны Карфагена. Первая Пуническая война вызвана была именно решимостью финикиян не допускать Рим к участию в своей торговле на водах Средиземного моря. Считая себя полными господами этого моря, финикийские моряки из Тира и Сидона свободно плавали по всем его берегам и островам, проникая вплоть до крайнего порта Фарсиса, – известной цветущей финикийской колонии в Испании, находившейся, как сказано выше, неподалеку от устья Тартеса или Гвадалкивира. Чтобы достигнуть этого порта, они должны были проплывать даже Гибралтарский пролив, т.е. заходить дальше знаменитых столбов Геркулесовых, и отважно проникать в таинственную область Атлантического океана. Вследствие такого плавания, финикийские торговые корабли известны были под названием кораблей «фарсисских», хотя они часто плавали и дальше этого пункта, огибая весь берег Испании, смело проникая в опасный залив Бискайский и даже достигая южных берегов Британии. Но при таком ревнивом оберегании монополии своей морской торговли, как могли они допустить Соломона в качестве соперника в этом отношении? В книге Царств сообщается, что у Соломона был «корабль фарсисский», вместе с кораблем хирамовым; но это название могло просто относиться к его чермноморской торговле, так как название «фарсисский корабль» вообще прилагалось к кораблям известной формы. Те товары, которые привозились на этом фарсисском корабле, по-видимому шли не из Испании, и притом плавание его обыкновенно продолжалось три года, между тем как для достижения Тартеса требовалось гораздо меньше времени. В книге Паралипомен говорится, что «корабли царя ходили в Фарсис с слугами Хирама и привозили золото и серебро, слоновую кость, обезьян и павлинов». Эти предметы привоза опять указывают на то, что здесь разумеется не испанская колония.

Вообще трудно предположить, чтобы такой исключительно морской торговый народ, как финикияне допустили на Средиземном море такого могущественного и опасного соперника себе. Притом кажется совершенно невозможным, чтобы Соломон мог иметь свой особый флот, который ему, по необходимости, пришлось бы содержать в Тире или Сидоне, так как собственных гаваней на Палестинском берегу Средиземного моря у него не было по непригодности берега для подобной цели. Отсюда можно предполагать, что здесь имеется в виду торговое плавание на Чермном море, где у Соломона был порт Эщен-Гевер, у северного берега залива Акабы, вероятно на том самом месте, на котором теперь стоит жалкая деревушка Акаба. Эщен-Гевер был гаванью города Елафа, продолжавшего существовать еще во времена Абулфеды (1300 г.). Хирам и его тиряне едва ли могли чувствовать особенную ревнивость касательно торговых предприятий из порта, находившегося совершенно в стороне от них, тем более, что и самое плавание из него могло совершаться лишь в такие страны, которые в сущности были недоступны для них. Но вместе с тем финикияне не прочь были как можно лучше воспользоваться теми выгодами, которые предоставлял им Соломон своею торговлею на Чермном море, и снабжали его опытными моряками. Соломон был так глубоко заинтересован этим предприятием, что лично посетил Елаф, быть может для того, чтобы присутствовать при спуске кораблей.

Об общем характере и объеме этого плавания мы, к сожалению, не имеем никаких сведений, но во время Соломона израильские и финикийские моряки проникали до отдаленного Офира. Было бы скучно и бесполезно перечислять различный мнения касательно места нахождения этого знаменитого пункта. Большинство исследователей думают, что он находился в южной Аравии. Но, с другой стороны, ученые исследователи теперь вообще начинают склоняться к мнению, которое отождествляет Офир с Абира, т.е. страной пастухов, при устье Инда. Страна эта населена была народом, говорившим на одном из санскритских наречий, и факт этот находит замечательное подтверждение в том, что товары, привозившиеся на кораблях Соломоновых, все индийского происхождения и самые имена, который даются им, представляют собою санскритские слова, хотя и видоизмененные в произношении. Легко себе представить, как жители возрождавшегося востока были наполнены изумлением, когда в первый раз они увидали употребление великолепной слоновой кости для мебели и драгоценных и редких деревьев для различных дорогих построек. Некоторые предполагали, что фарсисские корабли Соломона отправлялись из Яффы, совершали круговое плавание вокруг Африки и затем проникали на острова, лежащие по близости к берегам Индии. Но если вообще они проникали до о. Цейлон, то вернее предположить, что они направлялись прямо из Эщен-Гевера чрез пролив Бабельмандебский. Финикийские корабли едва ли осмелились бы совершить плавание вокруг опасного «Capo tormentoso», которому лишь счастливый оптимизм короля Иоанна Португальского придал название «мыса Доброй Надежды». Но трехлетий период времени, употреблявшийся кораблями Соломона на это плавание из Чермного моря, представлял совершенно достаточное время для того, чтобы эти корабли могли посетить берега Индии, и хотя конечно не невозможно, чтобы упомянутые произведения могли получаться и из более близких мест, но во всяком случае есть достаточная вероятность в пользу того, что корабли Соломоновы с их финикийскими и израильскими матросами проникали до устьев Инда, к которому золото и драгоценности свозились с севера, а сандальное дерево, обезьяны и павлины – из южной и центральной Индии. В этом самом месте мы находим местечко, которое Птоломей называет «Абирия», а индийские географы – «Абирой», и где новейшие путешественники находят еще племя «Агиров» – по всей вероятности, потомков народа, который вел торговлю с Хирамом и Соломоном своими драгоценными товарами. Мнение это весьма древнее. В переводе «семидесяти» Офир называется «Софир», а Софир есть коптское название Индии. Арабские переводы также передают слово «Офир» словом «Индия»¹³⁴. И. Флавий отождествляет его также с золотым Херсонесом, т. е. Малайским полуостровом. Эти данные с достаточностью определяют направление торгового флота Соломона. Во всяком случае, это пункт отдаленный, и морякам Соломоновым приходилось испытывать все опасности и ужасы океанского плавания. Отголоски его можно находить в тех псалмах, в которых описываются опасности океана, как напр. в следующей:

„Отправляющееся на кораблях в море,

Производящее дела на больших водах,

Видят дела Господа и чудеса Его в пучине.

Он речет – и восстает бурный ветер,

И высоко поднимает волны его;

Восходит до небес, нисходит до бездны;

Душа их истаевает в бедствии.

Они кружатся и шатаются как пьяные,

И вся мудрость их исчезает.

Но воззвали к Господу в скорби своей,

И Он вывел их из бедствия их.

Он превращает бурю в тишину,

И волны умолкают,

И веселятся, что он утихли,

И Он приводит их к желаемой пристани»¹³⁵

Но эта морская торговля не была единственным источником дохода и благосостояния Соломона с его народом. Подчиненные ему народы и племена, от реки египетской и до Евфрата, и от Сирии до чермного моря, платили ежегодно определенную дань, а их цари и начальники, согласно с восточным обычаем, ежегодно присылали богатые дары в Иерусалим, как выражение своего почтения, сосуды и вазы из серебра и золота, богатые одежды и плащи, драгоценное оружие и доспехи, благовоние, великолепнейших коней и мулов. Такого богатства еще никогда не видано было в Израиле, и оно уже никогда не возвращалось после Соломона. Серебро, по свидетельству священного летописца, сделалось столь же обычным в Иерусалиме, как камни, и дорогое кедровое дерево заменило обыкновенный сикамор, хотя раньше оно употреблялось только на построение великолепных дворцов. Наконец, главнее всего, по всей стране царствовал мир; всякий гражданин в довольстве и безопасности обитал под своей смоковницей, на всем протяжении страны от Дана до Вирсавии. Благодаря этому, население быстро умножалось, сделалось как песок морской и проводило свои дни в довольстве и радости.

При таком состоянии царь имел полную возможность приступить к исполнению главного завещания своего великого отца, т.е. к построению храма, что он и сделал на четвертом году своего царствования.

Будучи вполне обеспечен от всяких внешних опасностей и обладая громадным богатством, как вследствие унаследования сбережений своего отца, так и собственных приобретений, Соломон решился уже в самом начале своего царствования исполнить главное завещание Давида, именно о построении храма Богу Всевышнему. Средств для этого имелось совершенно достаточно. Давид оставил Соломону, как говорится в 1Пар. 22:14 и 29:4, сто тысяч талантов золота и тысячу тысяч талантов серебра. При настоящей ценности этих металлов (1889г.), это составило бы около 15-ти миллиардов рублей. Эта огромная сумма, впрочем, получается в том случае, если мы будем иметь в виду талант собственно иудейский. Но книга Паралипоменон, в которой даются эти цифры, была написана после плена Вавилонского, и некоторые исследователи полагают за вероятное, что здесь разумеется талант халдейский. В виду этого, означенную сумму нужно уменьшить на половину. Но если у священного писателя разумеется талант сирийский, то в таком случае означенная сумма должна быть низведена еще ниже. В 3 кн. Цар. 10:14 говорится, что Соломон в течение одного года получил доходу, кроме доходов от внутренней торговли, 666 талантов, что составит около 25 миллионов рублей; из них флот, плававший в Офир, привез, после одного плавания, 450 талантов, что составит около 18 миллионов рублей; после другого плавания он привез ему 420 талантов, что составит около 15 миллионов. Затем от царицы Савской был получен дар в 120 талантов, т. е. около 4¹/₂ миллионов рублей, и такую же сумму Соломон получил от тирского царя Хирама. Эти суммы дают лишь приблизительное представление о богатстве, находившемся в распоряжении Соломона; но они с очевидностью показывают, что Соломон располагал весьма достаточными средствами для исполнения завещанного ему Давидом предприятия.

Иудейское предание впоследствии приняло множество самых преувеличенных представлений касательно храма Соломонова. Но если мы даже будем держаться только наиболее трезвых и достоверных свидетельств, то они докажут нам, что, хотя этот храм был небольших размеров, он однако же составлял некоторого рода чудо для своего века. Одни подвальные здания заслуживают того, чтобы поставить их рядом с знаменитой Cloaca Maxima в Риме и другими из величайших сооружений древности. Местом построения была избрана гора Мориа, которая считалась священною уже вследствие того, что предание считало ее тою именно горою, на которой Авраам намеревался принести Исаака в жертву. Она лежала к северо-востоку от горы Сиона. В последнее время она получила еще больше священного характера вследствие видения Давидом ангела, который с этой именно горы простер свой истребительный меч на Иерусалим во время свирепствовавшей язвы. Жертвенник, воздвигнутый Давидом в воспоминание избавления Иерусалима от язвы, обозначал самое место будущего храма, который иначе мог бы быть построен на более выдающихся высотах горы Елеонской. Но с выбором этого места связывались большие затруднения. Склоны холма были весьма круты, вершина его скалиста и не имела достаточного объема для передних дворов храма. Все святилище с его двумя передними дворами предполагалось сделать в виде большого квадрата, который, как можно судить из замечаний пророка Иезекииля, должен быль иметь по пяти сот шагов в длину и ширину (Иез. 42:15–20, 45:2). Эти дворы приходилось поддерживать громадными стенами, которые отчасти сохранились до настоящего времени, несмотря на опустошительные военный бури, проносившиеся над священным городом. Самые ранние из них, именно находящиеся с восточной стороны, несомненно составляют произведение самого Соломона, хотя большие пристройки были сделаны Иоасом и другими позднейшими царями, пока не закончены были все четыре стороны, вследствие чего первоначальная площадь вершины была весьма значительно расширена. Громадные глыбы гладкого и резного камня, из которых иные достигают 30 футов длины и 7 футов высоты и весящие более 100 тонн, были обработаны в прекраснейшем стиле циклопической архитектуры и составляют предмет изумления для всякого путешественника. Эти стены были изумительной высоты. Часть древней стены и теперь возвышается на 30 футов, но новейший исследователь (капитан Воррен) открыл, что даже еще более значительная часть ее лежит закрытою под вековым мусором, под почвою девятнадцать раз бравшегося приступом города. Камень частью высекался из тех глубоких каменоломен и пещер, над которыми построен Иерусалим. Требовавшиеся при этом чрезвычайно объемистые цистерны и подземные ходы приходилось высекать также из цельной скалы, и они служили для спуска и проведения воды, бывшей необходимою для очищения храмовых дворов от накоплявшейся там, вследствие многочисленных жертвоприношений, крови.

При самом начале своих приготовлений, Соломон принял посольство от Хирама, царя тирского, который всегда находился в дружественных отношениях с Давидом и на дочери которого Соломон, по предании, был женат. Хирам, как мы узнаем из одного, сохраненного И. Флавием, свидетельства Менандра Ефесского, был сын царя Авиваала и наследовал престол от своего отца в ранней юности, в 1001 г. до Рожд. Хр. Он уже царствовал одиннадцать лет, когда Соломон, бывший царем всего только три года, вошел с ним в тесное отношение. Союз его был в высшей степени важен для будущей торговли израильского народа, и он только делал возможным те великолепные постройки, которыми теперь начинал украшаться Иерусалим. Он царствовал 34 года и умер 53 лета от роду. Ему наследовал сын его Балеазар и его внук Авдастарт, и затем, после различных кровавых переворотов, престол был захвачен Ефваалом, жрецом Астарты, отцом знаменитой в своем роде Иезавели. Текст греческих переводчиков говорит, что он послал своих слуг «помазать» Соломона, что, очевидно, указывает на желание Хирама оказать особенную честь своему соседу, Соломону, и во всяком случай этот факт свидетельствует, какой тесный союз существовал между царями, которые первые возвели Тир и Иерусалим на вершину их славы и блеска.

Соломон, радушно приняв предложенную ему дружбу тирского царя, воспользовался этим случаем для того, чтобы найти полезного помощника в совершении великого предприятия. Соломон просил его позволить его рабочим рубить кедровые и кипарисовые деревья на Ливане, и Хирам, в вознаграждение за ежегодную даровую поставку 20,000 коров пшеницы и ячменя и 20,000 батов масла, выразил согласие оказывать ему всякое содействие. Труд предстоял огромный. Брусья нужно было передвигать с высот Ливана, посредством особого технического способа, до реки и оттуда по реке сплавлять к морю. Отсюда огромные плоты драгоценных брусьев сплавлялись морем до Иопии на пространстве 160 верста, и затем, с чрезвычайно большим трудом, их нужно было тащить на пространстве 55 верст по крутым и скалистым дорогам в Иерусалим. Для этих работ потребовалась особая дань, именно «дань людьми» из всего Израиля в количестве 30,000, которые париями по 10,000 работали в течение трех месяцев, причем один месяц проводился ими на Ливане и два дома. Вся эта армия подневольных рабочих была отдана под начальство Адонирама. Но кроме них было еще не менее 70,000 носильщиков и 80,000 камнеломов, которые находились под ведением 3,600 должностных лиц. Эти последние рабочие, согласно писателю книг Паралип., были крепостные рабы из неистребленных остатков ханаанских племен В действительности, это были как бы илоты Палестины. Будучи оторваны от своих семейств на службу для чужого им царя и для труда в пользу чуждого им богослужения, они, как можно думать, работали не с увлечением; напротив, среди них должен был слышаться часто глупой ропот негодования, конечно замиравший большею частью в их недовольной груди. Один случайный намек показывает, что такие крепостные работы были введены в это время как некоторое новшество и однако же сохранены были и на последующее время; так, именно низшими из пленников, возвратившихся из Вавилона, – низшими даже, чем нефинимы, потомки гаваонитян, которые некогда осуждены были на положение «дровосеков и водоносов», – были 392 иеродула или низших служителя, которые назывались «сынами рабов Соломоновых», – и они, очевидно, представляли собою жалкий остаток тех именно крепостных, которые, без всякого вознаграждения, несли тяжелые работы при построении храма. Что касается более искусной работы, то царю в этом отношении пришлось прибегнуть к помощи сидонских художников, среди которых особенно упоминаются гевлиты, жители Гевала или Библоса, находившегося к северу от Берита и ближе всего к кедровому лесу Ливанскому. Пророк Иезекииль, спустя уже несколько веков, с восторгом говорит о мудрости и артистическом гении этого финикийского населения (Иез. 27:9). Даже в поэме Гомера сидоняне славились приготовлением вышивных работ и вообще искусством в ремесле. И Соломон просил Хирама прислать ему рабочих, искусных в выделке золота и меди, в резьбе, гравировании и крашении. Вдобавок к столь многочисленному составу рабочих употреблялись еще и другие рабочие и художники, занимавшиеся литьем бронзы в глиняных формах. Это делалось из глинистой почвы иорданской долины между Сокхофом и Цартаном. Полирование и обработка бронзы были непосильны искусству израильтян, и для всей орнаментальной работы царь должен был воспользоваться услугами особого тирского художника, по имени Хирама, который, хотя рожден был в Тире, но был сыном женщины из колена Нефеалимова, и его художество, подобно художеству Микель-Анджело, по-видимому было так разнообразно, что обнимало все области артистического труда. Но прежде чем можно было начать эту изящную работу, потребовалось целых три года для обработки самого материала, наготовленного для этой цели.

Что касается внешнего характера архитектуры, принятой для храма, то едва ли можно сомневаться, что он (за исключением конечно основного плана, соответствующего устройству скинии) был финикийский. Как в известных нам строениях Тира, так и в храме и во дворцах Соломона, характеристическими особенностями были сложенные из огромных камней стены, покрытые кедром, древесные пластины, также покрытые золотом, простота очертаний, массивность структуры здания, комнаты на подобие кубов, кедровые балки и верхние этажи из легкой деревянной поделки. Из Тира также заимствовано было употребление завес, окрашенных в пурпурный сок рыбы бекасты, равно как и краски, получавшиеся из багряной улитки, именно кармазин, пурпур, фиалка и аметист, которые были весьма дороги, потому что для того, чтобы окрасить напр. 50 фунтов шерсти, требовалось не менее 300 фунтов этих улиток.

Целые тома написаны касательно храмов Соломона и Ирода, но самое разнообразие взглядов между компетентными исследователями положительно доказывает, что имеющиеся у нас данные недостаточны для того, чтобы можно было составить более или менее точное о них представление. Общие измерения, правда, довольно достоверны, и они сразу же показывают нам, что собственно храм представлял собою весьма незначительное по размерам здание. Стены были очень толсты, и пространство между ними составляло 60 локтей или 105 футов в длину (считая локоть в 21 дюйм) от востока к западу и 20 локтей или 36 футов в ширину от севера к югу. В высоту главная часть здания имела 30 локтей или 52¹/₂ фута. Эти числа доказывают, что размеры храма имелось в виду в точности удвоить против размеров древней скинии, общему плану которой при этом тщательно следовали. Правда, тут были особые помещения на крыше, которые, по-видимому, составляют полное отступление от древнего образца, но они могли занимать (по аналогии) пространство, которое находилось в древней скинии между ее плоскою кровлею и палаткообразным покровом защищавшей ее внешней завесы. Притвор также представлял собою пространство между действительным входом в храм и местом, осенявшимся внешним покровом из шкур. Этот притвор занимал пространство по всей ширине здания и имел 10 локтей в глубину от востока к западу. Если цифры, даваемые автором книг Паралип., верны, то он вздымался до изумительной и совершенно не пропорциональной высоты в 120 локтей или 210 футов. Таким образом, он был в четыре раза выше самого остова храма. Цифры эти не упоминаются в книге Царств, в которой совершенно не говорится, как высок был притвор. Такой удивительной несоразмерности не представляет нам ни один из известных в древности храмов, и так как храм Зоровавеля был 60 локтей высотою и храм Ирода 120 локтей высоты, то возможно, что число это представляет некоторую ошибку, сделанную переписчиками в позднейшее время. Действительная высота притвора была, по всей вероятности, 30 локтей или 52½ фута, т.е. той-же самой высоты, как и самый храм. Этого именно и нужно ожидать, потому что так именно было и в скинии. Может показаться невероятным, чтобы автор книг Паралип. мог составить свою цифру из 30 локтей каждой стороны притвора, вследствие чего у него и образовалась цифра в 120 локтей; но есть некоторое основание подозревать его в этом именно необычайном приеме. Так именно он поступает при определении крыльев херувимов. Он сначала говорит, что крылья были 20 локтей в длину, и затем сам поясняет, что каждое крыло было 5 локтей в длину (2Пар. 3:11).

Святое святых было все обложено чистым золотом, на что пошло изумительное количество в 600 талантов. Как и в скинии, оно представляло собою совершенный куб и все погружено было в таинственный мрак. Собственно, тут не было никакой архитектурной необходимости для лишения этого помещения света, так как оно было 20 локтей в высоту, а три этажа комнат, построенных по бокам его, имели только 15 локтей в высоту. Таким образом оставалась возможность для делания окон на пространстве последних пяти футов самой верхней части здания. Но этот свет нарушил бы таинственность самого помещения, служившего страшным местом пребывания Иеговы. Да свет и не нужен был для этой части храма, так как во святое святых первосвященник входил только однажды в год и то только на несколько моментов. С другой стороны, в святилище, где ежедневно приносилось курение на золотом столе и где священники, по очереди, должны были зажигать и погашать светильники, класть и убирать хлебы предложения, окна были необходимы, как для света, так и для вентиляции.

Они сделаны были здесь с узкими просветами, т.е. с крестообразными решетками на пространстве 15 футов стены, поднимавшейся выше храмовых пристроек. Две стороны храма были окружены тремя этажами комнат. Они называются «боковыми комнатами» (3Цар. 6:5) и очевидно шли по всей длине, как святилища, так и святого святых. Окружали ли они также и конец святого святых, это кажется сомнительным. Каждый этаж был в пять локтей высоты.

Самый нижний этаж был в пять локтей ширины, второй в шесть и третий в семь. Большая ширина верхнего этажа была возможна вследствие того, что стена была достаточно крепка только для допущения выступов в один или два локтя шириною, на которых покоился кедровый пол комнат без всяких проемов для балок в священном здании. Винтообразная лестница вела в среднюю комнату среднего этажа и оттуда в верхний этаж. Эти комнаты сообщались между собою, и, по свидетельству И. Флавия, их было тридцать числом. Они были полезны для всевозможных целей. По-видимому, они никогда не служили местом жилища, но представляли собою как бы запасные кладовые для священнических одежд и для хранения бесчисленных принадлежностей храма. Завесы и покровы древней скинии (о которой мы уже не слышим ничего более) вероятно, были сложены в одной из тех, которые не были пустыми, темными чуланами, а очевидно имели и окна наружу. Нам в точности нигде не сообщается о числе или длине этих комнат, о которых вообще даже и не упоминается в 2 кн. Паралип. Пророк Иезекииль говорит: «боковых комнат было три, одна над другою, и тридцать по порядку». Это, по-видимому, означает, что их было всего тридцать по бокам храмового здания, кроме комнат (если только были таковые) в конце святого святых. И. Флавий, по-видимому, понимал выражение «тридцать по порядку» в том смысле, что это означает трижды тридцать, так как он говорит, что таких комнат было девяносто. Гораздо вероятнее, что было три этажа по пяти комнат с каждой стороны, так что если были комнаты и в конце храма, то всего их могло быть тридцать девять.

Великолепие храма состояло в драгоценности самых материалов. Приложены были все усилия к тому, чтобы построить обитание достойное Иеговы, насколько лишь позволяли источники и архитектурные знания того времени. Но искусство того времени было еще не высоко, да и источники израильского государства были, конечно, весьма ограниченны в сравнении, например, с источниками богатства Римской или Византийской Империи. Известно, что Иустиниан, построив храм св. Софии, гордо воскликнул: «Я победил тебя, Соломон!» а халиф Омар с такою же гордостью указывал на возведенную им в Иерусалиме мечеть, известную под названием «дома скалы», говоря: «вот, я больше здесь, чем Соломон»; но и кроме их могли подобным же образом похваляться и другие, менее могущественные государи.

Чтобы яснее представить себе самый план и общий характер храма, вообразим себе, что представилось бы глазам посетителя, которому было бы позволено пройти в священные дворы и помещение этого знаменитейшего из земных святилищ.

Пройдя чрез тесно сплоченные дома левитов и притворы, посетитель должен был входить в храмовые пределы чрез одни из многих ворот, упоминаемых в книге Паралип. и в других местах. Остановившись на внешнем дворе, он увидел бы с одной стороны храмовой площади рощу дерев: маслин, пальм, кедров и кипарисов, которые увеличивали красоту здания, но впоследствии служили предметом злоупотребления для идолопоклоннических целей. Палаты собрания в этом дворе были уже построены в последнее время. На самом внешнем дворе не было никаких постоянных строений, но утром и вечером он был переполнен богомольцами и левитами, ходившими взад и вперед по требованию своего ежедневного служения. Для того, чтобы пройти из внешнего двора во двор, который пророк Иеремия (36:10) называет «верхним двором» и который обыкновенно известен под названием «двора священников», посетитель должен был подняться по нескольким ступеням вверх в загородь, построенную из трех рядов тесанных камней, увенчанных карнизом из Кедровых балок. Здесь пред его глазами открывался великий медный жертвенник, который, правда, был виден чрез средостение и с внешнего двора. При таком устройстве имелось в виду то, чтобы народ, стоявший во внешнем дворе, мог видеть весь порядок ежедневных и праздничных богослужений и жертвоприношений, которые совершались за них сынами Аарона. Это было большое сооружение, покрытое медью и наполненное внутри землей и камнями. Камни эти запрещено было скреплять между собою железом, потому что, как говорит Талмуд, железо имеет свойство сокращать жизнь, а жертвенник должен удлинять жизнь. Он был в десять локтей вышины и по двадцати локтей в длину и ширину. Затем на юго-восточной стороне посетитель увидел бы огромный умывальник для постоянных омовений священников, и он считался одним из прекраснейших образчиков искусства художника Хирама Нефеалимского. Он был сделан из меди и известен был под названием «медного» или «литейного моря». Он имел по тридцати локтей в длину и ширину и, будучи пяти локтей вышиной, стоял на спинах двенадцати медных волов той же высоты, которые по три были обращены головами к четырем частям неба. В нем содержалось до 2,000 батов (ведер) воды. Края его имели форму цветущей лилии, а под краями гирляндой висели бронзовые украшения в виде диких тыкв, числом до трехсот, развешанный в два ряда. Умывальник этот служил большим резервуаром для всяких потребностей очищения, а меньшие количества чистой воды могли быть приносимы, где только они требовались, в десяти медных котлах на колесах, из которых пять стояли по правую сторону храма и пять по левую. Эти котлы также были украшены всевозможными эмблемами и висячими гирляндами. Можно заметить при этом, что под умывальником скинии совсем не было волов (Исх. 38:8). Если бы изумленный посетитель спросил, не составляли эти двенадцать медных волов нарушения строгого смысла второй заповеди и не находится ли допущение таких изображений в дом Божий в явном противоречии с выразительным законом Божиим, то ему, вероятно, на это ответили бы, что самим Моисеем было допущено изображение херувимов, бывших символами божественного соприсутствия, и что идея херувимов предполагала собою четверичную форму вола, орла, льва и человека. Однако же такой ответ не считался строгими иудеями совершенно удовлетворительным. И. Флавий говорит, что Соломон «погрешил и впал в заблуждение в отношении соблюдения законов», устрояя литое море на волах и воздвигая львов на ступенях своего престола.

У нас имеется четыре пространных описания храма Соломонова. Самое древнее и достоверное заключается в третьей книге Царств (5–7). Более поздним, но основанным несомненно на ранних описаниях и документах, является описание во 2 кн. Паралип. Затем следует описание И. Флавия¹³⁶, но оно уже обнаруживает в себе примесь всякого рода раввинских и апокрифических преувеличений. Четвертое описание сохранено Евсевием Кесарийским из греческой истории Эвполема. О значении этого свидетельства мы не в состоянии судить более или менее основательно, так как не знаем, из какого источника оно заимствовано. Вероятно, однако же, что храм действительно стоял на особом возвышении; оно и теперь поднимается на 16 футов над уровнем почвы, в центре которой лежит скала Сахара, давшая название «дома скалы» мечети Омара. Храм Ирода, по свидетельству мишны, был вполне построен на воздвигнутых арках. Мы знаем, что внутри храма не было ничего каменного; все было из золоченых кедров, покрытых разнообразной резьбой маслин и кипарисов, украшенных по местам пурпурными и расшитыми занавесями. Но каков был внешний вид храма, «этой радости всей земли»? Странно сказать, что все существующая у нас свидетельства о нем не дают нам в этом отношении никаких указаний. В сочинениях позднейших раввинов мы имеем восторженные и в высшей степени фантастические описания внешнего вида третьего храма, но даже и эти описания слишком неопределенны для того, чтобы можно было составить какое-либо более или менее ясное представление. Внешность храма Соломонова и его общий вид оставлены почти совсем без описания. Мы знаем, что при нем был богатый украшенный притвор, но не знаем даже с достоверностью, было ли это здание покрыто одною сплошною кровлею, или снаружи, как и внутри, святое святых имело более низкую кровлю. Мы не знаем, была ли кровля плоская или, как говорят раввины, хребтообразная. На вершине ее, по-видимому, имелось несколько золоченых верхних комнат. Не может быть никакого разумного сомнения в том, что кровля древней скинии поднималась хребтообразно, так как иначе внешние кожи опускались бы вниз и налегали на завесы, которые, в случае дождевого ливня, могли бы совершенно прорваться. Храм, правда, был покрыт брусьями и кедровыми досками, но если бы они не были сделаны наклоном в обе стороны или не поддерживались бы столбами, то было бы трудно предохранить самые балки, более чем в 30 футов длиною, от осадки и искривления. Мы знаем, что при приближении к храму представлялось трехэтажное здание, над которым возвышалась испещренная решетками стена самого храма; но кроме недостоверности касательно кровли, мы даже не знаем, была ли эта внешняя поверхность из камня, или же она была обложена кедровым деревом или драгоценными металлами, как, по-видимому, хочет сказать автор Паралип.; равным образом не знаем, была ли она украшена или оставлена просто. Мало того, представляется предметом положительного спора и вопрос, подходил ли общий характер храма к греческому, египетскому или финикийскому стилю, хотя употребление кедровых балок и больших каменных глыб, высеченных квадратами и соединенных между собою без извести, вместе со всей историей построения, по-видимому, решительно доказывают, что стиль архитектуры был заимствован из соседнего Тира.

Приблизившись к притвору, посетитель прежде всего видел пред собою две великолепных колонны, которые считались в то время чудом искусства и которые, по неизвестным для нас причинам, получили название Иахин (имя сына Симеонова в Числ. 26:12) и Воаз (имя предка Соломонова). Колонны эти были исполинской толщины, каждая в 12 локтей (21 фут) в окружности, и были вылиты из бронзы. Самые колонны были только по 18 локтей (32½ фута) вышины. Их капители, имевшие по 5 локтей (8²/₃ фута) высоты, представляли собою открывавшейся цветок лотоса и вокруг чашечки каждого цветка была масса украшений, к которым присоединялся двойной венок из бронзовых гранатов числом до 200. На самой вершине колонн была особая абака, украшенная изящной работой в виде лилий. И тем не менее, странно сказать, между учеными исследователями доселе идет спор о том, стояли ли эти две колонны пред притвором, или представляли собою украшение внутри его, составляли ли необходимую для него поддержку, или наконец, как многие думают теперь, принадлежали к воротам, находившимся в передней части самого притвора. Четыре столетия спустя они были сломаны и увезены царем вавилонским. Притвор, вероятно, был увешан внутри золочеными щитами, составлявшими военную добычу Давида, который отнял их у блестяще снаряженных воинов Адраазара Сирийского; быть может также и другими видами оружия, в роде меча Голиафа. Он, видимо, украшен был такого рода кругообразной резьбой, которая именно описывается в виде лилии и составляла обычный вид украшения в персидских зданиях.

Пройдя чрез этот притвор, священники подходили к большой двустворной двери святилища, сделанной в четыре квадрата. Дверь эта была сделана из кипариса, обложенного лучшим золотом, так называемым проваимским, и вращалась на золотых петлях. Золотом покрыты были также потолок и стены, по которым шли разные украшения из цветов, яблоков и пальмовых ветвей. В святилище стоял золотой жертвенник курения и золотой стол, на котором ежедневно полагались хлебы предложения, – хлебы, приносившиеся в соприсутствие Бога. Согласно свидетельству писателя книги Паралип., вместо одного стола хлебов предложения в скинии, в храме было их десять: пять на южной и пять на северной стороне. Что сталось с древним золотым семисвечным светильником, нам ничего не сообщается об этом. Он несомненно сохранился до того времени, но Соломон, по-видимому, поставил на его место десять новых светильников по пяти с каждой стороны двери, ведущей в святое святых (3Цар. 7:49). В святом святых из святилища ничего не было видно, кроме выдающихся концов золотых шестов, употреблявшихся для ношения ковчега завета.

Дверь, ведшая в святое святых и бывшая, вероятно, гораздо меньше двери святилища, была сделана из дикой маслины и, по-видимому, была также двустворная. Целью такого ее устройства было очевидно то, чтобы при вхождении в Святое святых открывалось как можно меньше отверстия, дававшего возможность проникать туда непосвященному глазу. Деревянные створки этой маленькой двери, подобно створкам святилища, были украшены разными херувимами, пальмовыми деревьями и другими цветами и обложены золотом. Эта дверь в святилище была всегда открыта, но внутренность его скрывалась от взоров завесою из голубой, пурпурной и малиновой материи, расшитой херувимами, пред которыми висели фестоны золотых щепочек. Средостение, в котором стояла дверь, было из кедрового дерева. Полы всего здания были из кипариса и обложены были золотом.

Невольно возникает вопрос, поддерживалось ли все это здание внутренними столбами или нет. О них совершенно не упоминается, но кажется почти несомненным, что они должны были существовать для того, чтобы поддерживать кедровый балки. Если так, то, по всей вероятности, их было по четыре с каждой стороны святилища и по два с каждой стороны святого святых. Столы в святилище в таком случае должны были стоять, во всяком случае, в промежуточном пространстве между этими столбами.

Святое святых было погружено в постоянный и таинственный мрак. В нем не было ничего, кроме ковчега завета и одного или двух драгоценных памятников времен Моисея, между которыми, вероятно, были сосуд с манною, жезл Ааронов и книга закона, хотя о них совершенно не упоминается. Несомненно, что здесь находилась величайшая святыня, именно каменные скрижали Моисеева закона, которые, по перенесении их в храм Соломонов, были положены на священную скалу, на которой именно находилось гумно Орны и которая иудейским преданием отождествлялась с тою скалою, где Авраам намерен был принести, в жертву своего сына Исаака. Но хотя ковчег и его первоначальное «седалище умилостивления» (каппорет) оставался без всякого изменения, Соломон однако же воздвиг над ним новый и великолепный покров. Он состоял из двух херувимов по десяти локтей вышины, распростертые крылья которых были по пяти локтей в длину, достигали стены по обеим сторонам и прикасались между собою над самым центром ковчега. Эти херувимы представляли собою высшие формы сотворенного разума. Находясь над «седалищем умилостивления», эти херувимы представлялись как бы всегда взирающими на скрижали нравственного закона, как прямого откровения воли Божией. В скинии эти херувимы были обращены лицом друг к другу (Исх. 37:9). В храме они смотрели по направлению к святилищу. Неизвестно, какой именно формы были эти херувимы, но можно думать, что они не похожи были на тех четырехлицых херувимов, которых видел пророк Иезекииль.

Нет надобности прибавлять, что богослужение в храме требовало бесчисленного множества золотых, серебряных и бронзовых сосудов, которые все сделаны были под наблюдением тирского художника. Даже самая обыкновенная утварь для служения в святилище и святом святых, как-то: кадильницы, чаши, тарелки и даже инструменты для заправки светильников все были из чистого золота (3Цар. 7:48–51).

Вся постройка была закончена в священном безмолвии. Страшная святыня храма была бы нарушена, если бы построение его сопровождалось шумом и громом, неразлучными при обычном каменном строительстве. Поэтому, каждый камень и каждая балка были заранее тщательно заготовлены и прямо сносились и укладывались на свои места, «так что ни молота, ни тесала, ни всякого другого железного орудия не было слышно в храме при строении его». Постройка, очевидно, была хорошая, так как ремонтировка оказалась необходимою лишь в царствование Иоаса, около 856 года, т.е. полтора столетия спустя после освящения храма, и еще раз два столетия спустя во времена царя Иосии. Храм стоял в течение четырех столетий, пока не был разрушен Навуходоносором. Несмотря на незначительность объема храма в собственном смысле этого слова, построение его продолжалось в течение семи с половиною лет (от четвертого до одиннадцатого года царствования Соломона). Объем при этом, впрочем, не представлял собою выдающейся стороны этого храма, так как он был гораздо меньше многих церквей в России. Но нужно помнить, что он не предназначался ни для священников, ни для богомольцев. В древности на востоке богослужение, главным образом, совершалось на открытом воздухе; самый храм был только символом соприсутствия Божия. Но даже, если мы предположим, что все бесчисленные приготовления сделаны были раньше, то время, прошедшее на самое построение, окажется сравнительно незначительным. Храм Артемиды Ефесской строился целых 200 лет и в течение 400 лет ремонтировался; для одной пирамиды требовался труд 360,000 человек в течение 20 лет. Наконец, Кельнский собор принял свой настоящий объем и вид только после многих столетий. Но ни одно здание в мире не пользовалось более широкою славою, чем храм Соломонов. Название иудейской столицы не имело никакой связи ни с храмом, ни с Соломоном, но оно настолько отождествилось с царем и с городом в представлении человечества, что слово «Иерусалим» многознаменательно было видоизменено в «Hierosolima», как будто бы слово это было греческого происхождения и означало «храм Салима».

У Израиля был великий и славный земной царь, но отдельные колена еще не забыли, что их идеалом было теократическое управление, что в высочайшем смысле слова царем их был Господь Бог, и что жилище Его было в Иерусалиме и в этом воздвигнутом Ему храме. Храм отселе сделался центром всей их национальной жизни, и этим центром было не какое-либо капище, не какой-либо материальный образ, но полный возвышенных символов храм Того, которого не могут вместить ни небо, ни небо небес. Среди людей было теперь жилище Божие. Он будет жить и обитать с ними, хотя они и не будут видеть ничего материального: никакое подобие не должно было затемнять их чистого понятия о Боге, который есть дух. Это обстоятельство особенно поражало язычников, и они крайне удивлялись такой религии. Когда святотатственная нога Помпея вступила в святое святых, он положительно потерялся от изумления, не найдя там ровно ничего¹³⁷. Вследствие этого у греков и римлян составился общий взгляд на иудеев, что они не имели никакого видимого предмета богопоклонения и поклонялись облакам¹³⁸. Нужно помнить, что настоящий храм в те дни не предназначался быть именно домом молитвы. В его золоченые палаты не вступали ноги ни одного богомольца, исключая священников и левитов, и никто, кроме первосвященника, никогда не вступал в темное помещение святого святых, да и он вступал только однажды в год. Храм был видимым домом Бога, местом, где обитал Он, домом скорее для Него, чем для поклоняющихся Ему. Да и общественное богослужение в храмовых пределах состояло только из песнопений и жертвоприношений, хотя есть известия также о молитвах, возносившихся как публично, так и частно на большом открытом дворе храма.

По окончании построения храма было совершено его торжественное освящение. Временем для него был избран самый радостный праздник Кущей, в седьмом месяце (тисри, сентябрь-октябрь) священного года. Покончив все свои полевые работы и собрав виноград, народ собрался в Иерусалим со всех концов обширного государства Соломонова. Явились представители всех колен народа и все колено Левиино в своем полном составе. Вокруг великого жертвенника во внутреннем дворе рядами расставились священники для жертвоприношения и рядом с ними левиты, певцы в висонных одеяниях, с кимвалами, Псалтирями и цитрами, и 120 священников с трубами. Старая скиния, представлявшая в своей суровой простоте необычайный контраст с пышною роскошью нового храма и служившая поразительным доказательством того, какой большой шаг в художественном отношении народ сделал за последние века, в торжественной процессии священников и левитов была принесена в Иерусалим из Гаваона, где она находилась доселе. Вместе с нею принесено было и все, что оставалось в ней из древних сосудов и принадлежностей, особенно золотой жертвенник курения и золотой стол хлебов предложения. Перенесение это несомненно сопровождалось жертвоприношениями. Но еще торжественнее совершилось перенесение ковчега завета из его временного святилища на горе Сионе, где он поставлен был 40 лет тому назад. Когда левиты с ковчегом приблизились к воротам притвора, многочисленный хор певцов грянул последнее стихи двадцать первого псалма: «поднимите, врата, верхи ваши, и поднимитесь, двери вечные, и войдет Царь славы». Часть хора спрашивала: «кто сей Царь славы?» и весь хор опять отвечал: «Господь сил – Он есть Царь славы». Ковчег завета был поставлен в святом святых, под сенью крыл херувимов. В этот момент все огласилось звуками торжества: «и были как одни трубящие и поющие, издавая один голос к восхвалению и славословию Господа, – и когда загремел звук труб, и кимвалов, и музыкальных орудий, и восхвалял Господа, ибо Он благ, ибо во век милость Его, тогда дом, дом Господа наполнило облако, и не могли священники стоять на служении по причине облака, потому что слава Господня наполнила дом Божий» (3Цар 8:11).

Когда ковчег завета был поставлен на назначенное ему место в святом святых, под сенью крыл золотых херувимов, царь занял место, в присутствии всего собравшегося народа, на бронзовом престоле, в три локтя высоты, пять широты и пять длины, который воздвигнут был для него посредине двора священников прямо пред жертвенником. С этого места он был видим всему народу, собравшемуся на храмовом дворе, так как он отделялся от него только низкой стеной разделения и притом находился на возвышенном месте. Ступени огромного жертвенника заняты были тесными группами священников и левитов, музыкантов, одетых в белые одеяния и державших в своих руках блестевшие на солнце арфы и кимвалы и псалтири, в красных отделках из драгоценного дерева. И вот, когда явилось всенародно такое доказательство соприсутствия Божия, царь поднялся с своего возвышения и благословил народ: рассказав историю построения храма, он опустился на колена и, воздев руки к небу, произнес великую посвятительную молитву, в которой просил о благоволении и милости Божией в будущих судьбах Израиля. «Господи, Боже Израилев», молился Соломон, «если небо и небеса небес не вмещают Тебя, тем менее храм сей, который построил я; но призри на молитву раба Твоего и на прошение его. Да будут очи Твои отверсты и уши Твои внимательны к молитве на месте семь. Священники Твои, Господи, да облекутся во спасение, и преподобные Твои да насладятся благами. Господи, Боже мой, не отврати лица Твоего, помяни милости к Давиду, рабу Твоему». Во время молитвы облако становилось ярче и светлее и, в знак особенного благоволения, «сошел огонь с неба, и поглотил всесожжения и жертвы, и славой Господней наполнил дом». «И все сыны Израилевы пали лицом на землю, и славословили Господа, ибо Он благ, ибо во век милость Его».

Последовавшее затем празднество продолжалось две недели (вдвое против обычного праздника Кущей), и за это время было принесено в жертву 22,000 волов и 120,000 овец, причем как царь, так и весь народ соперничали щедростью приношений. Нам трудно представить возможность столь громадных жертв, но в истории нет недостатка в подобных же примерах. Так, жертвоприношения Юлиана были столь многочисленны, что окружающие его насмешливо говорили, что он скоро истребит всех чистых животных. И. Флавий рассказывает о том, что в Иерусалиме в один год было заклано 256,500 пасхальных агнцев. И в новейшее время известен случай, как в Мекке калиф Моктавер принес в жертву 40,000 верблюдов и 50,000 овец. При этом нужно помнить, что, исключая так называемых всесожжений, большая часть приносимых в жертву животных съедались приносящими, причем на жертвеннике сжигался только один тук, т.е. жировые части. Так как медный жертвенник, не смотря на свои величественные размеры, был совершенно недостаточен для таких беспримерно многочисленных жертвоприношений, то по этому случаю Соломон посвятил на это дело весь храмовой двор. Когда все торжество освящения было кончено, – торжество, о котором некогда мечтал Давид и воспевал его (см. Пс. 131), – царь отпустил народ, и все, «благословляя царя, пошли в шатры свои, радуясь и веселясь в сердце о всем добром, что сделал Господь рабу своему Давиду и народу Своему Израилю». Во всей истории Израиля не было более величественного торжества, чем это, и память о нем продолжалась во все последующее века. При этом обращает на себя внимание тот замечательный факт, что как во время самого торжества, так и впоследствии Соломон выступал во всей полноте принадлежавших ему, как царю и помазаннику Божию, священных прав, и не только лично по три раза в год приносил жертвы на медном жертвеннике, но ему позволялось даже входить в святилище и приносить курения на золотом жертвеннике. Это обстоятельство было совершенно исключительным, так как подобное преимущество принадлежало только священникам, и когда в позднейшее время царь Озия позволил себе присвоить подобные священнические обязанности, в наказание за это он поражен был проказой. Знамением особенного благоволения Божия к Соломону было не только облако славы и исшедший с неба огонь, но и новое сновидение, бывшее Соломону. Бог явился ему в сновидении и сказал, что Он принял его молитву, и, под условием верности его завету Божию, Он утверждает царство в его доме и не перестанет изливать благословение на народ его.

Чтобы понять всю глубину восторга и любви, которые возбуждали в сердцах верующих израильтян храм и его богослужение, достаточно прочитать, напр., следующее стихи 81 псалма:

«как вожделенны жилища Твои, Господи сил! Истомилась душа моя, желая во дворы Господни!

Блаженны живущие в доме Твоем; они непрестанно будут восхвалять Тебя. Один день во дворах Твоих лучше тысячи! Желаю лучше быть у порога в доме Божием, нежели жить в шатрах нечестия». На тот же восторг указывает и Пс. 121: «Возрадовался я, когда сказали мне: пойдем в дом Господень. Ради братьев моих и ближних моих, говорю я: мир тебе! Ради дома Господа, Бога нашего, я желаю благ тебе». Подобными чувствами дышат и многие другие псалмы. Любовь народа к этому великому святилищу не прекращалась никогда. Он называл его «домом святилища», «домом веков». В Талмуде есть особого рода загадка: «Да приидет возлюбленный сын возлюбленного; да построит он возлюбленное возлюбленному на земле возлюбленного, в котором бы возлюбленный мог находить отпущение грехов». Это загадочное изречение, при переводе на простой язык, означало: «пусть Соломон (2Цар. 12:25), сын Авраама (Иер. 11:15), построит храм (Пс. 83:1) Богу (Ис. 5:1) в уделе Вениамина (Втор, 33:12) во искупление Израиля (Иер. 12:7)». Храм в течение всех остальных веков оставался главным достоянием и гордостью народа, за которое израильтяне готовы были положить свои головы. При последнем его разрушении легионами Тита, около него произошло побоище, которое по ожесточению защитников беспримерно в истории, так как здесь иудеи безусловно решились скорее погибнуть, чем отдать свою святыню на поругание язычников, и действительно погибли все. С того времени каждый иудей, при входе в Иерусалим в первый раз в своей жизни, непременно разрывает свои одежды и восклицает: «наш святой и великолепный дом, где отцы наши восхваляли Тебя, сожжен огнем». «Со времени разрушения храма», говорил раввин Симон бен Гамалиил, «не проходило дня, который не приносил бы какого-либо бедствия и проклятия, роса не сходила с благословением и плоды потеряли всякий вкус».

Завершение храма послужило естественным поводом к осуществлению того преобразования всего священнослужения при нем, которое, как известно из книги Паралипомен, установлено было еще Давидом и которое сделалось существенно необходимым при чрезвычайном множестве священников и левитов. Левиты, разделявшиеся на три главных семейства: сынов Каафа, Герсона и Мерара, представляли собою многочисленное сословие, числившее в себе не менее 38 000 душ. Теперь они все призваны были к служению в различных отделах усложнившегося священнослужения при храме. Они были разделены таким образом: общее попечение о храмовой службе было поручено 24,000 из них; 6,000 были служителями и судьями; 4,000 привратниками; 4,000 музыкантами. Как выработано было музыкальное служение, об этом можно судить по тому, что кроме певцов был оркестр не менее, как в 288 человек, искусных в исполнении священных гимнов на различных музыкальных инструментах; певцов числилось 3,700 человек и они были разделены на 24 чреды. Антифонное служение при храме было, очевидно, столь величественным и внушительным, как только это было возможно при музыкальных средствах того века, и музыка, величественная в самой своей простоте, производила необычайное впечатление на массы собиравшегося народа и усиливала в нем любовь к великому и священному дому Божию. Два семейства священников были разделены также на 24 чреды, которые обязаны были поддерживать богослужение в храме из недели в неделю. Кроме священников было много, так называемых, «нефинимов», простых храмовых служителей, на обязанности которых лежало исполнение различных служений низшего рода, как-то: рубка дров, ношение воды, и проч.

Все богослужение народа таким образом сосредоточивалось вокруг одного храма, который должен был служить символом действительного присутствия Иеговы среди своего народа. Вот почему никакие сокровища из золота и драгоценных камней не считались слишком дорогими, никакое искусство не было слишком изящным для того, чтобы употребить его на святилище, где, по верованию всего народа, сам Бог обитал над ковчегом завета между распростертыми крыльями херувимов.

Счастливое управление народом необычайно возвысило славу Соломона и не только в его собственном государстве, но и в окружающих странах. Он действительно считался славнейшим и мудрейшим из царей востока, и сам он, сознавая это, стремился во всех отношениях превзойти современных ему царей. Прежде всего это сказалось на самой пышности и многочисленности его придворной свиты и челяди.

Одною из необходимых принадлежностей царственного достоинства на Востоке всегда считалось обладание множеством жен. Даже в Египте, вопреки древнему закону, запрещавшему полигамию, фараоны имели по многу жен и наложниц; то же самое и цари Палестины и Западной Азии, которые также имели у себя большие гаремы. Сам Давид имел шестнадцать жен, но это еще было ничто в сравнении с домашними порядками царей в Финикии и в других соседних странах. Верный своему характеру и считая себя образцом великого восточного монарха, Соломон порешил в этом отношении затмить их всех, частью несомненно для того, чтобы обеспечить себе дружественные связи соседних князей брачными отношениями, но еще более для возвышения своего царственного величия. У него было 700 жен и 300 наложниц, которые самым своим числом свидетельствовали вместе о его царском величии, его богатстве и его чувственности. Первая его жена, мать Ровоама, которую, быть может, еще Давид взял за него, была Наама, – «прекрасная» – дочь царя аммонитского. Затем другие жены были взяты из дворов Моава и Сирии, и к ним прибавлены были даже эдомитские, финикийские и хеттейские красавицы, несомненно из царских или благородных домов, хотя такие брачные связи стояли в прямом противоречии с законом.

Вся жизнь при дворе обставлена была с такою же пышностью, требовавшею чрезвычайных расходов, царские пиры были изумительно роскошны, а вместе с тем конечно и в высшей степени дороги. Вся посуда и все сосуды для вина были из золота, так как серебро считалось слишком бедным металлом для употребления при дворе. Многочисленный штат слуг, целые толпы чиновников и дворецких, царские любимцы и гости, в роде Кимгама и его братьев, посланники от подчиненных царей и от отдаленных народов, тысяча обитательниц гарема – все это ежедневно требовало для своего содержания весьма больших расходов. При дворе ежедневно потреблялось 10 откормленных волов и 20 – с пастбищ; 100 овец, кроме оленей и серн, сайгаков и откормленных птиц; 30 мер (коров) превосходной муки и 60 мер меда, какового количества было достаточно для удовлетворения потребностей не менее 14,000 человек. Так как собственно придворные имения не могли доставлять такого огромного количества провизии, то ее должна была поставлять вся страна. С этою целью вся страна была разделена на двенадцать областей, из которых каждая была поставлена под начальство особого управителя, известного под названием «приставника», и из них двое были зятьями Соломона. Эти сановники, между другими своими обязанностями, должны были заботиться о поставке провианта для царского стола и вообще для содержания двора, причем обязанность эту они поочередно отправляли по месяцу в год. В общем они, по-видимому, были правителями этих областей и должны были во всех отношениях исполнять волю царя. Это было весьма важное нововведение, так как им отчасти отменялось древнее разделение на колена. Колено Вениаминово было оставлено в прежнем положении, так как оно было слишком мало, чтобы разделять его; но от колена Ефремова на Иордане и на западных границах были отрезаны значительные участки, а западное полуколено Манассиино было разделено на три области. Северные колена также были перемежеваны, а три колена по восточную сторону Иордана были перемежеваны в две области. Только колено Иудино, как колено самого Соломона и отсюда пользовавшееся особенным благоволением, осталось в своих прежних границах и, по-видимому, даже было совершенно освобождено от обязательной подати. Эта малообдуманная мера среди столь дорожившего стариной народа, как израильтяне, была первым шагом к будущему распадению царства, вследствие того именно раздражения, которое было вызвано ею.

Кроме двенадцати правителей этих новоразмежеванных областей, было еще двенадцать других высоких сановников, называвшихся князьями, хотя слово это переводится обыкновенно словом «начальник». Эти последние, по-видимому, составляли государственный совет, насколько такой мог существовать при самом Соломоне. Они, однако же, занимали различные должности. Некоторые были писцами, имея на своей обязанности очевидно запись всех повелений, касавшихся налогов и гражданской жизни народа, скрепление царских указов, подготовку податных листов и многое другое, относящееся к чисто административной области. Иосафат, который при дворе Давида занимал должность писца или летописца, удержал за собою этот пост и при Соломоне, и он в действительности был как бы канцлером государства. Еврейское слово, которым он называется (мацкир), означает «напоминателя», который, в качестве «уст царя», доносил ему о всех важнейших делах, в роде жалоб, прошений и желаний как подданных, так и иностранцев. Он также писал бумаги для руководства царя и приготовлял все документы, которые служили выражением царской воли и переписывались писцами. Под его надзором находились все договоры и на его же обязанности лежало охранять национальные архивы и летописи, к которым он, как придворный историограф, подобно таким же придворным сановникам в Ассирии и Египте, присоединял текущие летописи царства. Ванея, сначала бывший начальником 600 гибборимов при Давиде, после смерти Иоава занял высокий пост главнокомандующего над войском. Первосвященником после удаления Авиафара остался один Садок, за которым и упрочилось первосвященническое достоинство. Одною из важнейших должностей была должность начальника над домом царским, – должность, учрежденная очевидно в подражание обычаям, существовавшим при дворах Египта и Ассирии. Это было положение в высшей степени влиятельное, так как этот царедворец имел право представлять лиц, равно как и дела царю и во многих случаях заменял собою даже личность царя. Пред таким сановником постепенно должен был стушеваться даже царский летописец, и он наконец занял самое выдающееся положение в государстве. При Давиде, во время непрестанных войн, наиболее выдающимся лицом был главнокомандующий Иоав. При Соломоне же, царе мира, по крайней мере в первые годы, такою честью пользовался первосвященник. Но по мере того, как государство падало при последующих царствованиях, начальник дворца становился главнейшим министром, так как, вместе со своею собственною должностью, он соединял и должность хранителя царских сокровищ и царских доспехов, причем отличался от других пышным придворным костюмом и поясом; исполинский ключ от дома Давидова, подобно государственному мечу, постоянно был на его плечах, где бы он ни появлялся. В царствование Соломона больших злоупотреблений со стороны подобных сановников еще не было, но в последующее время мы уже слышим обличения их со стороны пророков, жаловавшихся на высокомерие, роскошь и тиранию подобных сановников. Приближенными сановниками царя были только израильтяне, но впоследствии к высшим должностям допущены были и иностранцы. Евнухи, как начальники над гаремом, были неизвестны до разделения царства, но впоследствии они получили весьма большое влияние на общий ход государственных дел. Был и еще один сановник – спальничий, на обязанности которого лежало приготовлять спальни царя и повсюду носить за ним все принадлежности царского туалета.

Сначала Соломон довольствовался появлением среди народа, подобно Давиду, на муле, но скоро такое появление стало казаться слишком скромным. Поэтому царские выходы он стал делать на пышных носилках, охраняемых отрядом в 60 рослых гибборимов и сопровождаемых колесницами и курьерами. Личностью, обладавшею наибольшим авторитетом при дворе, кроме упомянутых сановников, была мать царя, так как, вследствие полигамии, царица естественно не могла иметь должного влияния. Власть матери была так велика, что впоследствии Гофолия, вопреки всяким обычаям в израильском народе, могла захватить даже царский престол для себя. Корона была самым видным знаком царственности в древние времена, но Саул носил еще лишь царственное покрывало, а Давид пользовался короною царя аммонского. Сам Соломон, по-видимому, не носил короны до своей женитьбы на египетской царевне, но с этого времени она сделалась у него отличительным знаком царственности.

Сообразно с таким многочисленным штатом придворных сановников было и великолепие самого дворца. В первые года своего царствования, еще до построения храма, Соломон жил в том сравнительно скромном кедровом доме, который Давид построил для себя; но скоро он перестал удовлетворять его наклонности к царственной пышности. Поэтому он воздвиг себе новый великолепный дворец, местом для которого был избран, видимо, южный склон Храмовой горы, известной под названием Офела. Дворец состоял скорее из целого ряда зданий, чем из одного большого строения; об их объеме и блеске можно судить уже потому, что на построение их потребовалось тринадцать лет – больше, чем сколько требовалось для построения самого храма, И действительно, они составляли великолепный памятник его славы, не менее знаменитый, чем и самый храм. Как и при построении храма, Соломон пользовался при этом сирийскими и финикийскими архитекторами, художниками и рабочими, так как сами израильтяне не могли бы построить такого дворца без помощи более образованных соседей. Главное здание, в 175 футов длины, 87¼ – ширины и 52½ –высоты, было в три этажа с великолепным притвором в пятнадцать стройных колонн в три ряда, из драгоценнейших и высочайших кедров, что придало и самому дому название «леса Ливанского» (3Цар. 7 гл.). Рядом с этим зданием вздымалась башня дома Давидова, знаменитая висевшими по ее стенам щитами (таков был в древности обычай украшать стены дворцов и крепостей). Стены во дворцах Тира были также увешаны щитами. Оружие висело по стенам и второго храма в Иерусалиме. В Риме храм Беллоны был украшен щитами, а в Афинах круглые знаки щитов, висевших некогда на стенах Парфенона, можно видеть еще и теперь. Башня Давидова своим великолепием превосходила все другие крепости числом и разнообразием этих великолепных украшений. Кругом ее висела тысяча щитов, и щитов все людей храбрых. 500 из них были сделаны Соломоном для своих телохранителей, но другие 500 были захвачены еще Давидом во время сирийских войн у царя Адраазара. Еврейские поэты сравнивали эту башню, с блестевшими на ней украшениями, с шеей невесты, покрытой, по восточному обычаю, целыми рядами нитей золотых монет. Помещения царя и его жен находились в отдельных зданиях, и особо от них была великая судная палата, построенная, подобно остальным, из каменной плиты и обложенная кедром. Тут стоял престол, знаменитый своим изяществом и великолепием, сделанный из слоновой кости и обложенный чистым золотом. Он стоял на высоте шести ступеней, на которых было двенадцать львов – несомненно в знак того, что лев был знаменем Иуды. По льву стояло также с каждой стороны самого трона. Спинка его заканчивалась вверху полукругом. Самое сиденье представляло собою золотого вола, закинувшего голову на плечи; вероятно, это был вол Ефремов – символ этого колена. Таков был «престол дома Давидова» – «седалище суда». Так как он стоял в притворе, то этим сохранялся древний обычай производства суда у ворот, как это обыкновенно делал Давид и как это делалось и раньше его с древнейших времен. Другие здания, покоившиеся, подобно самому дворцу, на каменных фундаментах, требовались для жен, для различных чинов царедворцев, а также и для приема знатных посетителей. Особый дворец воздвигнут был также для египетской жены Соломона, так как гордость дочери фараоновой не позволяла ей жить вместе с другими женами царя.

Но все эти дворцы, не смотря на все их великолепие, не могли считаться законченными, особенно на востоке, без роскошных садов, представляющих собою все богатство царства растительного. Впоследствии цари десяти колен легко могли создавать себе такие удовольствия в плодородных окрестностях Самарии и Изрееля, но Соломону приходилось создавать себе царский сад среди обнаженных холмов Иудеи. С этою целью, из отдаленных мест, при посредстве крытых водопроводов, проведены были в Иерусалим потоки чистой воды, которая собиралась в больших прудах для снабжения храма и города, причем из этих бассейнов, при посредстве особых каналов, вода распределялась и для орошения садов и зелени. Один из этих прудов сделан был как раз под стенами Иерусалима, при соединении долины Гиннома и Кедрона. Второй, в гораздо больших размерах, находился, вероятно, на четырехугольной вершине холма, известного под названием Эл-Фуреидис, т.е. «Райской горы», верстах в десяти к югу от столицы. Там-то именно великий царь «посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые деревья», поддерживая всю эту растительность под палящим восточным небом потоками искусственных струй из искусственных бассейнов. Здесь он сам и его двор мог наслаждаться прохладой в летние жаркие дни, собирать лилии и отдыхать под тенью развесистых дерев. В этих искусственных садах были гранатовые яблони, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица, со всякими благовонными деревами, мирра и алой, со всякими лучшими ароматами. Журчание искусственных источников придавало свежесть всей этой растительности, аромат которой, при малейшем ветерке, услаждал всех присутствующих.

Окружая себя всем этим внешним блеском, Соломон, по свидетельству И. Флавия, всячески заботился и о возвышении своей собственной личности. Он всегда носил белое одеяние, отличавшее его от всех окружающих, и выезжал на великолепной колеснице, запряженной конями беспримерной быстроты и красоты; при этом его всегда сопровождал отряд конных стрелков, которые все были набраны из юношей, отличавшихся особенною стройностью и красотою, одетых в костюмы из сирийского пурпура и увешанных блистательными оружием; их длинные черные волосы, сверкавшие золотою пудрою, которою ежедневно посыпались им головы, красиво развевались по ветру во время их отважных скачек, устраивавшихся для услаждения царя.

Но летний жар Иудеи был слишком велик, чтобы выносить его, когда можно было избегнуть его временным удалением на прохладные высоты Ливана. С этою целью там построен был особый летний дворец. Особенно славился своим богатством и роскошью царский виноградник в Ваал-Ермоне. С величественных склонов гор далеко вниз можно было видеть черные палатки арабов, представлявшие такую резкую противоположность с занавесями павильонов, в которых временно жил царь с его двором. Скалы Амоны, Шемира и Ермона, бывшие дотоле неприступным убежищем львов и леопардов, сделались в это время местами праздничных увеселений. О самом приближении Соломона с его свитой в эти летние гористые помещения возвещалось особыми стражами, наблюдавшими с горных высот «Кто этот, восходящий от пустыни, как бы столбы дыма, окуриваемый миррою и фимиамом, всякими порошками муроварника»? как это всегда делалось пред знаменитыми царями. «Вот одр его – Соломона! Шестьдесят сильных вокруг него, и из сильных Израилевых. Все они держат по мечу, опытны в бою; у каждого меч при бедре его, ради страха ночного. Носильный одр сделал себе царь Соломон из дерев ливанских; столбцы его сделаны из серебра, локотники его – из золота, седалище его – из пурпуровой ткани, внутренность его убрана с любовью дщерями Иерусалимскими» (Песн. 3:6–10). В таком великолепии переходил он из одного помещения в другое.

Вся жизнь царя была обставлена изысканною церемониальностью. При всех выходах он появлялся с короною на голове, которую царица-мать возложила на него в день его свадьбы. Одеяния царя были до такой степени пропитаны богатейшими благовониями Индии и Аравии, что они сами были сделаны как бы из мирры и алоя. В украшенных слоновою костью дворцах раздавалась торжественная музыка струнных инструментов. Его окружал букет прекрасных женщин, его жен и наложниц, большинство которых были дочерями царей. Царица-мать сидела по правую его руку, в одеждах, блиставших золотом офирским. Певцы и певицы услаждали его слух, и вся жизнь его была земным блаженством.

Но Соломон был не только богатейшим и славнейшим из царей во внешнем блеске его придворной жизни, но и мудрейшим из царей, превосходившим всех современников своею мудростью, т.е. тем духовным богатством, которое в лице теократического монарха имело еще гораздо больше значения, чем внешний блеск.

Царствование Соломона было веком высшего расцвета иудейской литературы и мудрости. Мудрый царь был как бы Аристотелем своего народа. Существует раввинское предание, которое хотя и отзывается баснословностью, но тем не менее характерно в некоторых отношениях, именно, что когда Александр Великий взял Иерусалим, то захватил все произведения Соломона и отправил их к Аристотелю, который из них и заимствовал все то доброе, что находится в его философии. Иудейская литература уже начала развиваться в систематической форме с самого начала монархии. Музыка и поэзия в особенности развивались и разрабатывались в пророческих школах Самуила, и к ранним взрывам воинственного поэтического духа народа прибавились драгоценнейшие произведения Давида, первого основателя священной поэзии Иудеи и всего мира, а в замечаниях и потерянных сочинениях Самуила, Гада и Нафана являются первые ясные сведения об историческом повествовании. Но, с восшествием Соломона, для израильтян открылся новый мир мысли. Завеса, отделявшая их от окружающих народов, была, как мы видели, совершенно отдернута. Для них сделались видными чудеса Египта, торговля и промышленность Тира, романическая жизнь Аравии и даже, быть может, гомерический век Греции. Первым и наиболее осязательным результатом этого было развитие архитектуры. Но общие влияния на весь дух народа были еще глубже. Израильской мысли, по-видимому, дано было новое направление. Пророки и псалмопевцы отступают на задний план, и их место занимается новой силой, известной под названием «мудрости». Двумя знаменитейшими образцами ее в древности были «мудрость египетская» и «мудрость сынов востока», то есть идумейских арабов. Выразителями ее являются четыре знаменитых мудреца: Ефан езрахитянин, Еман, Халкола и Дарда, сыновья Махола (3Цар. 4:31). Можно даже думать, что для этой особой цели была основана как бы целая коллегия, «дом мудрости на семи столбах» (Притч. 9:1). Возник целый класс людей, которые, в отличие от священников и пророков, стали называться мудрецами¹³⁹. Их учение, их образ жизни были одинаково не похожи на учение и образ жизни этих двух могущественных классов в народе. Самый предмет их учения и название были почти неизвестны раньше. В ограниченном смысле слово это употреблено об архитекторах скинии (Исх. 31:3, 6) и, в несколько более обширном смысле, о двух или трех замечательных личностях в царствование Давида (2Цар. 14:2; 20:16). Но, начиная с этого времени, слово это встречается в священном повествовании, по крайней мере, триста раз. Что такое оно означало, это лучше всего можно видеть на величайшем представителе мудрости. Уже благодаря этому вновь открывавшемуся миру, в народе должна была произойти глубокая перемена, – но она еще более усилена была тем великим духом, который явился выразителем нового направления. Эта мудрость превосходила мудрость всех мудрецов своего времени. Зародыши ее заметны были уже с самого раннего времени. Быть может даже в этом даре было нечто наследственное. «Благоразумие» (1Цар. 18:5, 14, 15, 30) было одним из выдающихся качеств Давида и его двух двоюродных братьев, сыновей Семен. Почти сверхъестественная мудрость Ахитофела, быть может, имела свой источник в семействе его матери и (если к Соломону именно можно относить совет, данный царю Лемуилу его матерью¹⁴⁰, сама Вирсавия, вероятно, была достойна своего мужа и своего сына. «Поступай по мудрости твоей, ибо ты человек мудрый и знаешь, что тебе сделать с ним» (3Цар. 2:6, 9), таковы, между прочим, наставления ему отца еще в его юности. «Господь дал Давиду сына мудрого», в таких словах Хирам поздравлял Соломона (3Цар. 5:7). Если принять в буквальном смысле написание в книге Притчей, то Давид предвидел важность этого дара для своего сына и неоднократно настаивал на этом: «приобретай мудрость, приобретай разум», говорил он; «не забывай этого, и не уклоняйся от слов уст моих. Не оставляй ее, и она будет охранять тебя; люби ее, и она будет оберегать тебя. Главное – мудрость: приобретай мудрость, и всем имением твоим приобретай разум. Высоко цени ее, и она возвысит тебя; она прославит тебя, если ты прилепишься к ней; возложит на голову твою прекрасный венок; доставить тебе великолепный венец» (Притч. 4:5–9).

Первая характерная черта этой мудрости была точно определена самим Соломоном в бывшем ему видении в Гаваоне: «Дай мне, молился он, сердце разумное, чтоб судить народ Твой и различать, что добро и что зло». Таково было первоначально значение этого слова. Это была спокойная, разумная рассудительность, которая должна была заменить собою страстные, неправильные, порывистые импульсы прежнего века. Худое отправление суда сыновьями Самуила было одною из причин учреждения монархии. В царствование Соломона перемена эта должна была получить полное оправдание. Первый пример этой дальнозоркой мудрости проявился, как мы видели выше, в смелом обращении к инстинкту природы, именно в знаменитом суде между двумя спорящими матерями. Подобным же образом одно восточное предание описывает, как Соломон мирно разрешил распрю между двумя лицами, притязавшими на одно и то же сокровище, порешив, что сын одного из тяжущихся должен был жениться на дочери другого. При своей высшей справедливости, он был постоянным защитником бедных, нуждающихся, угнетенных, беспомощных, страдающих от насилия и обмана, и избавление подобных лиц от нужды и внешнего угнетения было для него драгоценнее всего в жизни (Пс. 71:2, 4, 12, 13, 14). О подобной же справедливости то и дело встречаются свидетельства и в книге Притч: «царь правосудием утверждает землю»; «если царь судит бедных по правде, то престол его навсегда утвердится» (Притч. 29:4, 14). В позднейшие времена этот образ или затенен был его более блистательными качествами, или омрачен был сумраком его позднейших лет. Но в лучшие годы царствования он был основой его величия. «Весь Израиль слышал о суде, которым царь судил, и они боялись царя, ибо они видели, что мудрость Божия была в нем для произведения суда». И не только в его собственном веке, но и долго спустя, воспоминание об этом славном царствовании поддерживало идею о справедливом царе в глазах народа и давало ему возможность понимать, каким образом в конце их истории должен опять явиться Некто, еще больший сын Давидов. Когда пророк описывает, что этот новый Царь из дома Иессеева будет одарен, подобно Соломону, «духом премудрости и разума, духом света и крепости, духом ведения и благочестия», то особым проявлением этого Его духа будет то, что Он «будет судить не по взгляду очей своих, и не по слуху ушей своих решать дела, а будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине, и жезлом уст своих поразит землю, и духом уст своих убьет нечестивого, и будет препоясанием чресл Его правда, и препоясанием бедер Его истина» (Исх. 11:1–5). Когда мы подумаем, как медленно христианский мир пришел к пониманию всей важности подобной мудрости, как должны были пройти многие столетия, прежде чем она стала прилагаться ко всем делам религии, как даже и теперь мы неохотно признаем ее, как венец красоты христианской цивилизации, как неохотно допускаем это правило особенно в полемике, – то мы увидим, насколько впереди своего века был этот высокий взгляд на мудрость в библейском повествовании.

Рядом с этою мудростью, как выражением истинно разумного и отзывчивого к добру сердца, была и другая сторона ее, именно та, которая относилась к обширности познаний в области окружающего мира. Соломон, по выражению позднейшего мудреца, Иисуса сына Сирахова, «был мудр в юности, и, подобно реке, полон разум его. Душа его покрывала землю, и он наполнил ее загадочными притчами. Имя его пронеслось до отдаленных островов, и он был любим за мир свой. За песни и изречения, за притчи и изъяснения ему удивлялись страны» (Сир. 47:16–19). Из всех этих проявлений мудрости, особенно обширною славою в его время пользовалась мудрость вопросов и ответов, то есть, объяснения трудных вопросов и загадок. Высшим определением мудрости было «разумение притчи и замысловатой речи, слов мудрецов и загадок их» (Притч. 1:6). Окружающие его царедворцы, по-видимому, были поощряемы его примером, или, быть может, их пример поощрял его заниматься своего рода сократическими диалогами между собою. Примеры этих диалогов, по-видимому, можно находить в книге Притч, особенно в словах Агура. «Какие шесть вещей ненавидит Господь? Какие три дочери у ненасытимости? Какие три вещи непостижимы? От каких трех вещей трясется земля? Какие три вещи малые, но мудрее мудрых? Кто трое имеют стройную походку?»¹⁴¹ Историки Тира свидетельствуют, что между Соломоном и Хирамом постоянно происходил обмен подобных загадок, причем за каждую неразгаданную загадку приходилось платить известную условленную сумму денег. Соломон успешнее проявлял мудрость, чем Хирам, пока последний не прибег к помощи одного тирского мальчика, младшего сына Авдемона, который не только разрешал загадки Соломона, но и задавал такие загадки, на которые не мог отвечать Соломон¹⁴². Но самым замечательным примером был случай, который оставил по себе следы не только в библейском повествовании, но и в безграничном богатстве воображений позднейшего времени.

Широко распространившимися рассказами о мудрости Соломона было пробуждено любопытство в одной царице некоей отдаленной страны, и она пожелала лично удостовериться в истинности этих рассказов и предложить ему свои собственные загадки. В воспоминании израильтян долго жили сказания о сопровождавших ее больших караванах, на которых она приносила мудрейшему царю дары золота, драгоценных камней и бальзама. Памятником ее посещения, по народному преданию, остались бальзамовые сады в Иерихоне. Но рассказ о ее посещении в библейском повествовании описывается кратко, и поэтому неудивительно, что в последующие времена являлось желание восполнить эти рассказы добавочными сведениями. Отсюда создалось множество легенд в этом отношении. Легенды разделяются на два класса. Легенды Абиссиния, подтверждаемые арабским переводом названия царицы Савской царицей юга, заявляют, что она пришла из Мероэ. Некоторым подтверждением этого служит и то, что И. Флавий называет ее царицей Египта и Эфиопии¹⁴³, а Мероэ бесспорно управлялось царицами. Этот рассказ дает ей имя Македа, и по нему она родила Соломону (Мелимелеку) сына, от которого ведут свою родословную теперешние государи (негусы) Абиссинии, и вместе с этим рассказом связываются предания о Соломоне и о тех иудейских обрядах, следы которых столь ясно заметны в абиссинской церкви. Весьма любопытен факт, что одна из самых заброшенных и непросвещенных христианских церквей заявляет таким образом притязание на представительство высшего и наиболее цивилизованного периода церкви израильской. Арабские предания, быть может, покоятся на более устойчивом основании. Самое название царицы Савской естественно указывает на аравийскую Сабею, равно как на это же указывают и принесенные ею дары, а также быть может и то, что она могла слышать рассказы о мудрости Соломона благодаря флоту его, направлявшемуся в Офир. Ее имя, по аравийскому преданию, было Балкиса. Во время посещения ею Соломона, между ними произошло много любопытных опытов проявления мудрости. Один из духов, по повелению царедворца Соломонова, перенес престол Балкисы в Иерусалим, и Соломон изменил его так, чтобы поставить мудрую царицу в затруднение при открытии его тождества. Царица Савская приблизилась, и у нее спросили: «не твой ли это престол»? Она тотчас же своим бойким умом проникла в смысл вопроса и дала ответ, который поразил всех своею проницательностью и любезностью: «по-видимому, это тот же самый», сказала она. С своей стороны она посылала к Соломону два отряда мальчиков, одетых в виде девочек, и девочек, одетых в виде мальчиков, букеты искусственных цветов, которые нужно было отличить одним взглядом от живых, действительных, а также бриллиант, чрез который нужно было пропустить нить, и сосуд, который нужно было наполнить водой ни из облаков, ни из земли. Соломон отличил мальчиков от девочек по их различному способу умываться; искусственные цветы от живых отличил тем, что пустил на них пчел; чрез бриллиант провел шелковую нить посредством особого червя, который проник чрез его поры, и в награду за все это царь получил тутовое дерево для своего будущего жилища. Что касается наполнения сосуда водой, то Соломон велел огромному рабу скакать взад и вперед на горячем коне, и из потоков его испарины и наполнился сосуд. Соломон затем женился на царице Савской и, хотя она возвратилась в Аравию, он проводил ежегодно три месяца в ее обществе. После ее смерти, особые духи, по его повелению, отнесли ее тело в Фадмор, где ее гробница еще и теперь хранится под развалинами Пальмиры.

Не смотря на элементарность внешних форм подобной мудрости, однако же дух этих вопросов и решение темных загадок есть самая сущность истинной философии. «Давать верно вопросы», говорил Бэкон, «есть половина знания». «Жизнь без перекрестного исследования не есть вовсе жизнь», говорил Сократ. И Соломон был именно первым примером этого возбуждающего мысль процесса, этого живого совопросничества, этого извлечения новых смыслов из старых слов. Когда мы исследуем, когда мы беспокойно задаем вопросы в поисках за истиной и стараемся находить ее в неожиданных областях, то мы следуем лишь по стопам мудрого царя Израильского и мудрой царицы Савской.

Но Соломон кроме того был основателем и единственным представителем не просто израильской мудрости, но и израильской науки. Как завоевания Александра Великого доставили материал для первой естественной истории Греции, так то же самое значение для первой естественной истории Израиля имели и торговые предприятия Соломона. Его собственный любознательный ум отдавался исследованию природы, так что и в области естествознания он поражал современников обширностью и глубиною своих познаний. «И говорил о деревах от кедра, что в Ливане, до иссопа, вырастающего из стены; говорил о животных, и о птицах, и о пресмыкающихся, и о рыбах», то есть, одним словом, по всем отделам естествознания. Вследствие этого, мы должны смотреть на него, как на первого великого естествоиспытателя мира, занимавшегося изучением странных животных, – обезьян и павлинов, которых он достал из Индии, редких растений в садах среди богатых источников Ефама, или в ложбине глубокого потока под стеной нововоздвигнутого храма Иерусалима, где несомненно можно было видеть пересаженный кедр, заменявший собою скромный сикомор Палестины, – в садах, где были особые рассадники «с гранатовыми яблоками с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица, со всякими благовонными деревами, мирра и алой, со всякими лучшими ароматами» ). Арабские предания на этой особенности Соломона основали свои фантастические сказания о его беседе с птицами, с которыми «он разговаривал, как вследствие их превосходного языка, который он знал, как и свой собственный, так и вследствие тех прекрасных притч, которые в ходу между ними». Особенными любимцами его были пиголица, петух и потатуйка. Стаи птиц составляли навес его престола и его постели. Голуби жили в его храме. Они будто размножались от удара его руки столь быстро, что он мог ходить в храм с рыночного квартала города под покровом их крыльев. Более прозаический ум И. Флавия склонен был видеть в библейском повествовании о естествознании Соломона его наклонность извлекать притчи из всех форм растительной и животной жизни, – каковое предположение с вероятностью подсказано было встречающимся у Соломона указанием на пример муравья¹⁴⁴. Но в одном пункте здравомыслящий иудей и фантастический араб вполне сходятся между собою. Те и другие сказания изображают знание Соломона простирающимся за пределы естественного мера в область магии и бесовских сил. Согласно с арабскими легендами, у Соломона был особый таинственный перстень, которым он с безусловным могуществом управлял гениями. По его повелении, они построили храм и стены Фадмора и Ваал-Бека; на их крыльях он ездил в разных направлениях, завтракал в Персеполе, обедал в Ваал-Беке и ужинал в Иерусалиме. Под своим престолом он зарыл их волшебные книги. По свидетельству И. Флавия, причитания об исцелении физического и умственного расстройства, заклинания для изгнания бесов, будто бы, были открыты Соломоном, и с того времени употреблялись в Палестине еще и в его время¹⁴⁵.

Замечательно, что об этих сокровенных силах нет ни малейшего упоминания в св. Писании. Оно ничего не говорит о принадлежащей Соломону магической силе. Но о его знаниях оно говорит достаточно для того, чтобы показать нам, что в разработке этой великой науки мы его истинные последователи, что геолог, астроном, а в особенности ботаник и естествослов могут вполне считать его своим первым наставником. Библейский повествователь, сообщая это, ни о чем другом не говорит более, с целью внушить нам истину, что наука не есть предмет Библии, так как она занимается другими, гораздо более важными предметами. Бэкон, в одном поразительном месте, в своей «Новой Атлантиде», влагает в уста правителю этого острова речь чужеземцам о сокровищах Соломоновых, «книгах о всех растениях и о всех предметах, имеющих жизнь и движение», – книгах, который потеряны для нас, но сохранились, будто бы, там. Это счастливая мысль, но, к сожалению, не имеющая в основе своей действительности. Если бы целью откровения было поучать нас чудесам естественного творения, предупреждать Линнее и Кювье, то в это именно время явилось бы более всего поводов к тому, чтобы результаты израильской науки зачислить в канон св. Писания. Но это было не так. Все эти произведения погибли. Мы имеем возможность пользоваться примером Соломона, но не имеем уже возможности и преимущества читать в подлинности его умозрения и его открытия.

Главным проявлением писанной мудрости Соломона были притчи, – то, что по-еврейски называется машал. Внутренний дух его философии (если так можно назвать древнюю еврейскую мудрость в ее приближении к западной идее) состоял в вопросах касательно конца жизни, в вопросах и ответах касательно трудностей, представляемых человеческим опытом. Формой ее были или подобия, или краткие выразительные формулы. Притчи, в новейшем смысле этого слова, указывают на народное и национальное происхождение и обозначают собою, согласно с знаменитым определением одного из замечательнейших мыслителей, не только «остроумие одного человека, но мудрость многих людей». Иначе это было однако же с притчами Соломоновыми. Они носят на себе печать личного, а не национального произведения. Именно потому, что они представляют собою не мудрость многих людей, но знаменитое остроумие одного человека, они и производят столь глубокое впечатление. Они были даром народу, а не произведением народа. «Слова мудрых – как иглы», своим остроумием возбуждающие к приобретению дальнейшего знания. Это с одной стороны. С другой стороны, они как «вбитые гвозди», проникающие в самую глубину сердца, и «составители их от единого Пастыря (Еккл. 12:11)». Заостренная форма дается им для того, чтобы сделать их особенно чувствительными для сердца и памяти, и они вгоняются, так сказать, в душу всею тяжестью авторитета, для того, чтобы придать устойчивость и твердость всей системе. Хотя притчи два раза упоминаются во времена Давида (1Цар. 10:12; 24:13), а поэмы, под названием притч, упоминаются еще во времена завоевания Палестины (Чис. 21:27), но притчи, в смысле мудрости, относятся только ко времени Соломона. Можно указать две причины, которые содействовали повороту как его собственного ума, так и ума его народа, в этом направлении. Одною из них было преобладание этого способа умственной деятельности среди аравийских племен, с которыми царь и его народ теперь пришли в соприкосновение. Возвышенные пророчества месопотамского кудесника Валаама называются также этим словом. Другою причиною было усвоение этого стиля другом и учителем Соломоновым, Нафаном. Известная притча об овечке бедного человека, хотя и не называется в повествовании притчей в собственном смысле этого слова, есть однако же первый пример приложения ее к нравственным и религиозным предметам, и даже в этой форме она близко напоминает одну притчу, содержащуюся в книге Екклесиаст (Еккл. 9:13–15.). Объем этой литературы был гораздо больше того, чем какой дошел до нас. «И изрек Соломон три тысячи притчей (3Цар. 4:32)». Значительная часть из них в действительности сохранена в книге Притчей¹⁴⁶. Вся книга всецело проникнута духом его мудрости и носит на себе глубокую печать его широкой всеобъемлющей опытности. В самой простейшей форме, притчи кратки и состоят вообще из двух членов, которые поясняют и усиливают имеющуюся в виду мысль, или представляют поучительный контраст. По своей форме притчи представляют собою сборник нравственных поучений и мыслей, направляющихся ко благу всех классов того и всякого века. Вот образцы этих притч:

„Иной выдает себя за богатого, а у него ничего нет;

Другой выдает себя за бедного, а у него богатства много»¹⁴⁷.

„Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце,

А исполнившееся желание – как древо жизни»¹⁴⁸.

„Подарок – драгоценный камень в глазах владеющего им;

Куда ни обратится он, успеет»¹⁴⁹.

„Кто удерживает у себя хлеб, того клянет народ;

А на голове продающего – благословение»¹⁵⁰.

Монархия послужила поводом к происхождению многих притч, которые имеют или похвальный, или противоположный характер, смотря по состоянию царя. Так, в притчах описывается высший идеал царя следующим образом:

„В устах царя – слово вдохновенное,

Уста его не должны погрешать на суде.

Верные весы и весовые чаши – от Господа;

От Него же все гири в суме.

Мерзость для царей – дело беззаконное,

Потому что правдою утверждается престол.

Приятны царю уста правдивые,

И говорящего истину он любит.

Царский гнев – вестник смерти;

Но мудрый человек умилостивит его.

В светлом взоре царя – жизнь,

И благоволение его – как облако с поздним дождем»¹⁵¹.

Целый ряд притч посвящен обязанностям женщины. Жена в Израиле занимала высшее положение сравнительно с положением ее пола у других восточных народов. Она была помощницей своего мужа и управительницей всех хозяйственных дел, царствующей на подобие королевы в своем семействе. В случае негодности и недостоинства, она разоряла своего мужа и навлекала позор и бесчестие на своих детей. В книге Притч предполагается, что человек имеет только одну жену и восхваляет или осуждает ее, сообразно с ее достоинствами.

„Благонравная жена приобретает славу мужу,

А жена, ненавидящая правду, есть верх бесчестия»¹⁵².

„Мудрая жена устроит дом свой,

А глупая разрушит его своими руками»¹⁵³.

„Дом и имение – наследство от родителей,

А разумная жена – от Господа»¹⁵⁴.

„Кто нашел добрую жену, тот нашел благо,

И получил благодать от Господа»¹⁵⁵.

„Лучше жить в углу на кровле,

Нежели с сварливою женою в пространном доме»¹⁵⁶.

„Лучше жить в земле пустынной,

Нежели с женою сварливою и сердитою»¹⁵⁷.

„Непрестанная капель в дождливый день

И сварливая жена – равны;

Кто хочет скрыть ее,

Тот хочет скрыть ветер и масть в правой руке своей,

Дающую знать о себе»¹⁵⁸.

„На всяком месте очи Господни;

Они видят злых и добрых»¹⁵⁹.

Притчи, однако же, как и следовало, придавали особенное значение религиозно-нравственной жизни, идеал которой в высшей степени высок и чист. Указания в притчах этого рода на Бога принадлежать к возвышеннейшим во всем св. Писании.

„Все пути человека чисты в Его глазах,

Но Господь взвешивает души»¹⁶⁰.

„Сердце человека обдумывает свой путь,

Но Господь управляет шествием его“¹⁶¹.

„Мерзость пред Господом – путь нечестивого,

А идущего путем правды Он любит»¹⁶².

„Кто может сказать: я очистил мое сердце,

Я чист от греха моего?»¹⁶³

„Неодинаковые весы – неодинаковая мера,

То и другое – мерзость пред Господом»¹⁶⁴.

Особенно многочисленны притчи, имеющие отношение к частному поведению в жизни, и они составляют кодекс чистой мудрости, которого напрасно мы стали бы искать в какой-либо другой литературе. Основная мысль всех их заключается в том, что «кто ходит в непорочности, тот ходит безопасно»¹⁶⁵. На этой основе покоятся все советы, даваемые в отношении руководства нашею жизнью и воздержания наших влечений и страстей.

„Долготерпеливый лучше храброго,

И владеющий собою лучше завоевателя города»

„Благоразумие делает, человека медленным на гнев,

И слава для него – быть снисходительным к проступкам»¹⁶⁶.

„Что город, разрушенный без стен,

То человек, не владеющий духом своим»¹⁶⁷.

„Лучше немногое с правдою,

Нежели множество прибытков с неправдою»¹⁶⁸.

„Лучше кусок хлеба и с ним мир,

Нежели дом полный заколотого скота с раздором“¹⁶⁹ е).

В притчах особенно внушаются прилежание и деятельность и горько укоряется всякая леность:

„Кто возделывает землю свою,

Тот будет насыщаться хлебом;

А кто идет по следам празднолюбцев,

Тот скудоумен»¹⁷⁰.

„Нерадивый в работе своей

Брат расточителю¹⁷¹.

„Ленивый опускает руку свою в чашу,

И не хочет донесть ее до рта своего»¹⁷².

„Не люби спать, чтобы тебе не обеднеть;

Держи открытыми глаза твои,

И будешь досыта есть хлеб»¹⁷³.

А вот поистине поразительная своею простотой и вместе глубиною житейского опыта притча, которая сделалась всемирной и не раз обрабатывалась поэтами различных народов, наиболее понимающими тайну здоровой и довольной жизни народа:

„Проходил я мимо поля человека ленивого,

И мимо виноградника человека скудоумного.

И вот, все это заросло терном,

Поверхность его покрылась крапивою,

И каменная ограда его обрушилась.

И посмотрел я, и обратил сердце мое,

И посмотрел, и получил урок:

Немного поспишь, немного подремлешь.

Немного, сложив руки, полежишь;

И приидет, как прохожий, бедность твоя

И нужда твоя, как человек вооруженный»¹⁷⁴.

Во всех этих притчах, служащих изображением мудрости царя Соломона в различные периоды его много испытанной жизни, рисуется поистине мудрый монарх, который достоин был в лучине свои годы престола избранного народа и при большей силе воли мог сделаться неиссякаемым источником нравственного возвышения и возрождения человечества.

Будучи величайшим мудрецом израильского народа, Соломон вместе с тем был и достойным наследником своего отца в поэтическом даровании. Библейский историк приписывает ему составление множества песней, именно тысячу пяти песней. Среди этих песней значатся нисколько псалмов, вошедших в общий состав Псалтири Давидовой (Напр. Псалом 126). Но кроме псалмов, замечательнейшим выражением этой стороны дарований великого царя служит знаменитая книга, носящая название «Песни песней», то есть лучшей из песней. В этой книге поистине излился сладостнейший поток того возвышенного, жизнерадостного вдохновения, которым только мог обладать царь, испытавший в своей жизни всю полноту радости, в ее глубочайшем проявлении – любви. В истории всемирной литературы было много восторженных гимнов любви, и прославлением этого чистейшего, благороднейшего, поистине божественного чувства занимались великие поэты и мыслители; но все эти гимны бледнеют пред боговдохновенным творением Соломона, который в своей «Песни песней» излил всю ту полноту любви, какую только способно чувствовать, воспринимать и выражать глубочайшее и полное жизни сердце человеческое.

По своему характеру и содержанию «Песнь песней» занимает совершенно исключительное положение среди других книг св. Писания. Она есть такая же загадка в Ветхом Завете, какою в Новом Завете является Апокалипсис, вследствие чего с самого древнего времени высказано было не мало разнообразных мнений о ней со стороны различных толкователей и исследователей. По внешности, это как бы совершенно светская поэма, настолько светская, что в ней ни разу не упоминается имени Бога, обыкновенно служащего печатью всякой страницы других книг св. Писания. Вследствие этого было не мало попыток заподозрить и отвергнуть ее канонический характер. Но в этом отношении для сомнения нет достаточных оснований. Песнь песней издавна составляла непременную часть еврейского канона и оттуда перешла и в церковь Христианскую. Как в синагоге иудейской, так и в первобытной церкви Христианской она постоянно пользовалась общим признанием и высоким почтением. По свидетельству знаменитого раввина Акибы, «никто в Израиле никогда не сомневался в каноничности Песни песней, ибо течение веков не может соперничать в той древности, когда дана была Израилю эта песнь; все кетувимы (учительные книги) священны, но Песнь песней есть святая из святых»¹⁷⁵. Подобным же образом выражаются древнейшие христианские толкователи, свидетельствуя о признании ее каноничности первобытною церковью. Отец христианской экзегетики Ориген, перечисляя различные песни, встречающаяся в св. Писании, как песнь при переходе Чермного моря, песнь Моисея, Деворы и других, в заключение говорит: «Когда ты пройдешь все эти песни, то ты должен подняться еще выше, чтобы воспеть с женихом Песнь песней». В книге Притчей, по мнению бл. Иеронима, молодые люди поучаются обязанностям жизни, в книге Екклесиаст люди средних лет постигают суетность всего земного, а в Песни песней люди совершенные, у которых мир лежит под ногами, принимаются в объятия небесного жениха»¹⁷⁶.

Но с признанием канонического характера книги не устраняются связанные с нею затруднения. Самая форма ее была и есть величайший камень преткновения для толкователей, – истинный «крест» для экзегетической науки. Песнь песней можно бы назвать лирико-драматической поэмой, но в действительности и это название не подходит к ней вполне: она есть своеобразнейшее выражение своеобразного, не укладывающегося в ходячие литературные рамки гения. В ней можно различать отдельные действующая лица, но они говорят и действуют настолько не по правилам искусственной драмы, что прилагать к ней это последнее название значить злоупотреблять термином. Это поистине свободное произведение свободного творческого гения, восторженное излияние из полноты сладчайшего чувства любви, нашедшего себе выражение в красках той восторженной жизнерадостности, какую испытал Соломон в лучший период своей благословеннейшей жизни.

По своему содержанию «Песнь песней» имеет двухсторонний характер. С одной стороны, она представляет собою простой исторический факт, имевший место в истории жизни Соломона, который и воспел его в этой дивной песни. В этом отношении книга эта действительно есть лирико-драматическая поэма, в которой излагаются поэтическими красками чувства и дела лиц, действующих в определенных границах пространства и времени. Но в ней есть и другая, более глубокая и таинственная сторона, которая отбрасывает тень на далекое будущее. Изображаемая в ней любовь так чиста и божественна, так глубока и возвышенна, что никакое человеческое сердце не способно послужить органом ее всецелого воплощения. Такая любовь во всей ее полноте возможна только для божественного сердца, и потому-то поистине глубокую проницательность проявили те великие христианские толкователи, которые усмотрели в этой книге пророчественный отобраз любви Христа к Церкви, божественного жениха к земной невесте. И те, кто читают эту святейшую книгу в этом именно возвышенном смысле, получают неизмеримо больше вдохновляющего наслаждения, чем те узкоумные критики, которые хотят низвести эту божественную книгу на один уровень с любовными драмами нашего извращенного века.

Происхождение книги относится к периоду высшего благоденствия Соломона, когда он, окруженный всею своей славой, наслаждался ненарушимо всеми благами, не омраченными еще ни одним из тех нравственно-религиозных недугов, которым он подпал в позднейшие годы. В это время он был счастливейший человек в мире, и чистое, возвышенное сердце его способно было биться ответом на всякую чистую, неподдельную любовь, хотя бы она исходила из сердца не пышной царевны, а простой дочери природы, не тронутой искусственностью придворной жизни – пастушки. И Песнь песней есть именно восторженная поэма в честь такой любви Соломона. Во время летних жаров, Соломон имел обыкновение переселяться на север страны, чтобы там, под прохладною тенью гор и кедров Ливанских, наслаждаться благами своего царственного положения. Там одна пастушка, прекрасная Суламита, пленяет собою пышного, окруженного недосягаемым величием царя, и последний, предпочитая любовь всему, что только есть драгоценнейшего на земле, снисходит с высоты своего величия и дарует свою царственную любовь бедной дочери природы, все достоинство которой заключалось в красоте ее тела и чистота ее сердца.

Книга начинается с хвалебного хора придворных певиц, «дщерей иерусалимских», восторженно встречающих ту, которую избрало сердце царево. Приведенная к царскому павильону прекрасная пастушка, видя себя в непривычной среде, среди пышно разодетых придворных дам, блистающих нежною белизною лиц, чувствует себя крайне смущенною и обращается к ним с оправдательною речью:

Дщери иерусалимские!

Черна я, но красива,

Как шатры кидарские,

Как завесы Соломоновы.

Не смотрите на меня,

Что я смугла,

Ибо солнце опалило меня:

Сыновья матери моей разгневались на меня,

Поставили меня стеречь виноградники¹⁷⁷.

Но вот является и сам царь. Взглянув на свою невесту, Соломон восторгается ее очаровательной красотой и восклицает ей:

О, ты прекрасна, моя возлюбленная!

Ты прекрасна! Глаза твои – голубиные!

Смущенная пастушка не знает, что ей ответить на этот привет великого даря и ограничивается повторением слов его в приложении к нему самому, с добавлением того, что могло придумать ее простодушное сердце:

О, ты прекрасен, возлюбленный мой,

И любезен!

И ложе у нас – зелень.

Обращаясь к дщерям иерусалимским, Суламита объясняет им историю своей встречи с Соломоном, которого она могла принять за простого юношу и только после узнала о его царственном достоинстве. Ее невинный рассказ еще более восторгает Соломона и он, обращаясь к ней, воспевает ее в восторженных стихах:

О, ты прекрасна, возлюбленная моя,

Ты прекрасна!

Глаза твои голубиные под кудрями твоими;

Волоса твои, как стадо коз,

Сходящих с горы Галаадской.

Зубы твои, как стадо выстриженных овец,

Выходящих из купальни,

Из которых у каждой пара ягнят,

И нет между ними бесплодной;

Как лента алая губы твои,

И уста твои любезны;

Как половинки гранатового яблока –

Ланиты твои под кудрями твоими;

Шея твоя как столб Давидов,

Сооруженный для оружия,

Тысяча щитов висит на нем –

Все щиты сильных!

Два сосца твои, как двойни молодой серны,

Пасущиеся между лилиями.

Вся ты прекрасна, возлюбленная моя,

И нет пятна на тебе.

Затем царь делает ей формальное предложение и приглашает ее оставить свой родной Ливан и променять его дикие дебри на блеск и роскошь царского дворца:

Со мною с Ливана, невеста;

Со мною иди ты с Ливана!

Спеши с вершины Амана,

С вершины Сенира и Ермона,

От логовищ львиных,

От гор барсовых.

Царь не может больше жить без нее:

Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста:

Пленила ты сердце мое

Одним ь взглядом очей твоих,

Одним ожерельем на шее твоей.

О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста!

О, как много ласки твои лучше вина,

И благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!

Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста;

Мед и молоко под языком твоим,

И благоухание одежды твоей Подобно благоуханию Ливана!¹⁷⁸

Сама Суламита вполне отвечает на любовь царственного жениха всем пылом своего доброго, восторженно девственного сердца. Она рассказывает придворным дамам, как она, когда еще неизвестно было, удостоит-ли ее царь своей любви, тосковала по нем, как даже видела его во сне и горевала, не находя его нигде. Но теперь она счастлива. Возлюбленный ее с нею, и он прекраснее всех сынов человеческих.

Возлюбленный мой бел и румян,

Лучше десяти тысяч других.

Голова его – чистое золото;

Кудри его волнистые, черные, как ворон,

Глаза его, как голуби при потоках вод, –

Купающиеся в молоке,

Сидящие в довольстве;

Щеки его – цветник ароматный,

Гряды благовонных растений;

Губы его –лилии,

Источают тягучую мирру;

Руки его – золотые кругляки,

Усаженные топазами;

Живот его, как изваяние из слоновой кости,

Обложенное сапфирами;

Голени его – мраморные столбы,

Поставленные на золотых подножиях;

Вид его подобен Ливану,

Величествен, как кедры.

Уста его – сладость,

И весь он – любезность.

Вот это возлюбленный мой,

И вот это друг мой,

Дщери иерусалимские!

Совершается бракосочетание. Величественный царь преклоняется пред силой любви, которая могущественнее всего в мире и есть одинаково владычица как для простых людей, так и для царей. Прекраснейшая Суламита в качестве жены царя из бедной пастушки превращается в царицу. Она любит царя со всею искренностью, сердцем полного огня, и чувствует блаженство от сознания, что и царь любит ее. В упоении блаженства любви она восторженно восклицает:

Я принадлежу возлюбленному моему,

А возлюбленный мой мне!

По совершении брака, начинается счастливая семейная жизнь. Новобрачные любят друг друга всем пылом искренней, неиспорченной, все захватывающей любви. Царь еще никогда не испытывал так брачного наслаждения, и он, обращаясь к своей возлюбленной жене, выражает ей свои возбуждаемые в нем ее красотой и характером чувства:

Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца,

Любезна, как Иерусалим,

Грозна, как полки с знаменами.

Уклони очи твои от меня,

Потому что они волнуют меня.

Есть шестьдесят цариц

И восемьдесят наложниц и девиц без числа;

Но единственная – она,

Голубица моя, чистая моя;

Единственная она у матери своей,

Отличенная у родительницы своей.

Увидали ее девицы,

И превознесли ее;

Царицы и наложницы –

И восхвалили ее.¹⁷⁹

Наслаждается жизнью и Суламита; довольна и она блаженством брачной жизни с царем в его блистательных хоромах иерусалимских. Но ее душа воспиталась среди вольных дебрей Ливанских гор, под вечно-прохладною тенью седовласого Ермона, с его журчащими ручьями, благоухающими садами и картинами простой сельской жизни. После отлива первых ощущений нового блаженства она начинает чувствовать некоторую истому в своем сердце: ей становится душно в раззолоченном дворце, душа ее просит сельского простора, где бы балдахином для нее было звездное небо, музыкой – сама вечно говорливая природа, постелью – бархатно-мягкая зелень. Она грустит и потупила свой огненный взор, или обратила свои огневые очи туда – на далекий, родной север. Царь замечает эту перемену и приглашает для ее развлечения хор певиц, которые обращаются к ней с просьбой:

Оглянись, оглянись, Суламита;

Оглянись, оглянись, и мы посмотрим на тебя!

Но Суламите прискучили эти хоры и их искусственные утешения, и она в некотором раздражении отвечает им:

Что вам смотреть на Суламиту,

Как на хоровод манаимский?

Хор однако же хочет развлечь и развеселить грустящую Суламиту и поет ей хвалебную Песнь (хотя быть может не без примеси тонкой иронии):

О, как прекрасны ноги твои в сандалиях,

Дщерь именитая!

Округление бедер твоих, как ожерелье,

Дело рук искусного художника;

Живот твой – круглая чаша,

В которой не истощается ароматное вино;

Чрево твое – ворох пшеницы,

Обставленный липами;

Два сосца твои, как два козленка,

Двойни серны;

Шея твоя, как столб из слоновой кости;

Глаза твои – озерки есевонские,

Что у ворот Батраббима;

Нос твой – башня Ливанская,

Обращенная к Дамаску;

Голова твоя на тебе, как Кармиль,

И волосы на голове твоей как пурпур;

Царь увлечен твоими кудрями.

В это время входит сам царь, и он, продолжая хвалебную песнь в честь Суламиты, поет ей:

Как ты прекрасна,

Как ты привлекательна,

Возлюбленная, твоею миловидностью!

Этот стан твой похож на пальму,

И груди твои на виноградный кисти.

Подумал я: влез бы я на пальму,

Ухватился бы за ветви ее;

И груди твои были бы вместо кистей винограда,

И запах от ноздрей твоих, как от яблок;

Уста твои как отличное вино!

Суламита прерывает царя и, продолжая нить его мысли, с блаженством любви бросается ему в объятия и поет:

Оно¹⁸⁰ течет прямо к другу,

Услаждает уста утомленных,

Я принадлежу другу моему.

И ко мне обращено желание его.

Но, пользуясь расположением и любовью к себе царя, Суламита изливает пред ним тоску своего сердца и зовет царя – поскорее оставить душные дворцы Иерусалима и отправиться на благодатный простор полей и сел:

Приди, возлюбленный мой,

Выйдем в поле,

Побудем в селах;

Поутру (там) пойдем к винограднику,

Посмотрим, распустилась ли виноградная лоза,

Раскрылись ли почки,

Расцвели ли гранатовые яблони;

Там я окажу ласки мои тебе.

Царь наконец соглашается на просьбы Суламиты и двор переезжает в летнюю резиденцию на север, под тень могучих лесов и гор Ливанских. Весна в полном расцвете, и Суламита блаженствует. Выражая свое блаженство, свою непринужденную радость при виде родной ей природы, она всячески старается поделиться своим блаженством и с царем:

Мандрагоры уже пустили благовоние,

И у дверей наших всякие превосходные плоды,

Старые и новые:

Это сберегла я для тебя,

Возлюбленный мой.

Радость ее безгранична, и она готова бы ежечасно, ежеминутно, пред всем миром выражать свою любовь к своему венценосному мужу, – но она застенчива и стыдится людей. Ах, отчего она не сестра ему, а жена!

О, если бы ты был мне брат,

Сосавший груди матери моей!

Тогда я, встретив тебя на улице,

Целовала бы тебя

И меня не осуждали бы.

Повела бы я тебя,

Привела бы тебя в дом матери моей.

Ты унес бы меня,

А я поила бы тебя ароматным вином,

Соком гранатовых яблок моих.

Но царь не брат, а муж ей. И она сознает, что это отношение еще выше того отношения, которое может существовать между братом и сестрой. Это совоплощение двух душ в единство бытия. Суламита с течением времени вполне постигает эту великую нравственную тайну и выражает ее в дивных, по своей силе и глубокой восторженности, стихах:

Положи пеня, как печать, на сердце твое.

Как перстень на руку твою:

Ибо крепка, как смерть, любовь,

Люта, как преисподняя, ревность;

Стрелы ее – стрелы огненные;

Она – пламень весьма сильный.

Большие воды не могут потушить любви,

И реки не зальют ее.

Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь.

То он был бы отвергнут с презреньем.¹⁸¹

Таков в общих чертах смысл книги «Песнь Песней», со стороны ее исторического содержания¹⁸². Но, что кроме исторического смысла, в ней заключается и другой, более глубокий, преобразовательный смысл, это было всегдашним верованием церкви, как иудейской, так и христианской, и такой смысл невольно представляется всякому при более глубоком рассмотрении. В самом деле, одушевляющее действующих лиц все захватывающее чувство настолько велико и божественно чисто, что никакое человеческое сердце, даже сердце мудрейшего царя, не могло бы вместить и осуществить всю полноту этого чувства. Такое чувство во всей его полноте возможно и доступно только Богочеловеку в его отношении к своей невесте – св. церкви. Но и в самом ходе действия явственно выступает настолько поразительная параллель с высшим отношением между Христом и церковью, что прообразовательное значение ее становится несомненным. В снисхождении великого царя к любви простой деревенской пастушки невольно видится снисхождение Небесного Царя к жалкой, порабощенной силами мира сего церкви ветхозаветной, и в возвышении пастушки до царственного брачного ложа, и до положения царицы невольно видится опять возвышение немощного, подверженного рабству человечества до сыновства Божия, подзаконной, угнетенной церкви до благодатного положения невесты Христовой. Только в таком именно высочайшем прообразовательном смысле и получает книга «Песнь Песней» свое глубочайшее значение, и в таком-то именно смысле она становится даже выше всех других книг ветхозаветных. «Эта песнь, – справедливо говорит Бернар, – превосходить все другие песни Ветхого Завета. Так как эти последние по большей части суть песни в честь избавления от пленения, то Соломону и не представлялось поводов к составлению их. На высоте своей славы, в ореоле мудрости, в избытке богатств, в ненарушимом мире, он здесь славословит Христа и Его церковь, благодать святой любви, таинство вечного брака, хотя постоянно, подобно Моисею полагая покрывало на свое лицо, так как в то время не было никого или мало таких, которые бы могли прямо созерцать эту славу». Таково верование церкви и таково же убеждение всех, кто способен смотреть глубже того, что представляется лишь поверхностному наблюдению.

Слава Соломона, как великого восточного монарха, гремела по всему востоку, так что окружающие монархи благоговейно преклонялись пред ним и считали за особенную честь принятие им даров от них. Но ничто не вечно под луною, и даже слава Соломонова, со всем ее внешним блеском, могла держаться лишь до тех пор, пока здорова была та внутренняя основа, на которой она покоилась. Поэтому, когда Соломон, под тяжестью лет, стал ослабевать в своей нравственной жизни, то и слава его начала быстро меркнуть, оставляя по себе лишь смутное воспоминание в преданиях. Библейский летописец, автор 3-й книги Царств, играя именем Соломона, говорит, что, когда он состарился (хотя ему и не могло быть больше 55 лет), «развратили жены сердце его, и сердце его не было вполне предано (шалем) Господу». Автор книги Паралипоменон, описав все величие его славы, построение им храма, его молитвы и его торговые предприятия, указав на пророков, действовавших в качестве историографов, затем печально прибавляет только, что мудрейший царь «почил с отцами своими».

Два страшных зла выглядывали из-под блистательной поверхности этого царствования и приносили ужасный вред царю и народу, – именно зло многоженства и зло восточного деспотизма. Первобытная простота монархии, при ее меньшей пышности, была благодарнее, чем блеск нравственного застоя и пышного разложения. Вероятно не мало было среди израильтян лиц, которые неблагоприятно смотрели на то, как национальная простота вытеснялась чужеземным великолепием. Хотя постановления Моисеева закона в это время, по-видимому, находились почти в общем пренебрежении, особенно в своих государственных узаконениях, и хотя сам Соломон, по-видимому, мало сознавал, насколько нарушал он Моисеево мировоззрение, он во всяком случае делал во всех направлениях именно то, что менее всего согласно было с истинным идеалом царской власти среди избранного народа (Втор. 17:16, 17).

Три вещи особенно запрещены были израильскому государю, и все эти три вещи Соломон именно и делал. Если судить с этой только точки зрения, то придется признать, что Соломон был именно примером всего того, чем не должен бы быть царь. По Моисеевым постановлениям, царю запрещено было умножать лошадей или отправлять караваны в Египет, с целью вывоза оттуда лошадей, потому что сношение с Египтом считалось нежелательным, и Моисей прямо заповедал, чтобы «царь не умножал себе коней и не возвращал народа в Египет». И, однако же, торговля Соломонова лошадьми и суммы, за которые он приобретал их для царей хеттейских и сирийских, были самыми значительными в его сухопутных торговых предприятиях. Затем царю было запрещено чрезмерно увеличивать личное богатство, именно накоплять золото и серебро, а Соломон как раз считал особенною своею славою накоплять серебра столько, что оно сделалось столь же обыденным, как камни в Иерусалиме, так что, вследствие чрезмерного прилива золота офирского, серебро считалось почти ни во что. Наконец, ему запрещено было «умножать жен, дабы не развратилось сердце его»; а он как раз полюбил многих чужеземных женщин, кроме дочери фараона, именно женщин «моавитянок, аммонитянок, идумеянок, сидонянок и хеттеянок, из тех народов, о которых Господь сказал сынам Израилевым: не входите к ним, и они пусть не входят к вам, чтобы они не склоняли сердец ваших к своим богам; к ним прилепился Соломон любовью». Некоторые предполагали, что эти жены и наложницы были лишь своего рода залогом дружбы с окружающими народами, и что их умножение из среды языческих народов, с которыми всякое сближение было прямо и ясно запрещено, вытекало скорее из жажды могущества и славы, чем из любви к удовольствию. Но священные историки не дают места для подобных смягчающих заключений. Древнейший летописец прямо говорит, что «Соломон прилепился к ним любовью». «И было у него 700 жен и 300 наложниц; и развратили жены сердце его». Такое число жен и наложниц положительно беспримерно в истории. Величайший гарем, о каком только известно в древнее или новейшее время, был у Дария Кодомана, и однако же о нем известно, что он имел только одну жену и 329 наложниц. О некоторых египетских царях также известно, что они имели более чем по 300 жен. Таким образом Соломон и в этом отношении как бы поставил своею целью затмить окружающих монархов, хотя этот предмет его гордости и заключал в себе неизбежный источник развращения и растления, и с роковою необходимостью подготовлял падение истинной его славы. Едва ли можно сомневаться, что среди других злоупотреблений, неразлучно связанных с подобным умножением жен, во дворе Соломона явились и неизбежные при этом члены восточных дворов, именно евнухи с их постоянными интригами. «Такие насекомые», говорит древний историк, «собираются в дворцах, подобно мухам в летний день»; в большом гареме они делаются тем неизбежнее и поэтому встречаются везде, где только существует полигамия. Правда, что о них упоминается только однажды, и это только при дворе Давида (1Пар. 28:1). Но, с другой стороны, Самуил ясно упоминает о них среди толпы тех хищных грабителей, алчность которых должны были удовлетворять цари (2Цар. 8:15). В позднейшее царствование, если только слово сарис понимать буквально, они сделались столь же обычным явлением при израильском дворе, как и при персидском. В лучшем случае поэтому жизнь, проводимая в восточных дворцах и гаремах, дает лишь возможность для всяких видов безнравственности, развращения и тоски. Она возбуждает ревность и яростное соперничество всех этих жалких жен, развращаемых роскошью и безделием, которым ничего не остается, как только вечно ссориться между собою и всевозможными интригами добиваться царской благосклонности, вместе с их низкими, жалкими и изуродованными надзирателями. Замечательно, что автор книги Паралипоменон всецело обходит молчанием падение Соломона и не упоминает даже о постыдном числе его жен или о его отступничестве. Заявив, что в свои ранние годы Соломон «любил Господа», он ограничивается затем заявлением, что когда Соломон состарился, «жены его совратили сердце его к иным богам, и сердце его не было вполне предано Господу, Богу его, как сердце Давида, отца его»¹⁸³. То обстоятельство, что это его отступничество совершилось, когда он состарился (хотя ему, в сущности, не могло быть больше 60 лет, даже когда он умер), по-видимому, показывает, что сила его воли была сильно сокрушена расслабляющим самоуслаждением. Подобно Самсону, он сделался слишком слабым для того, чтобы противостоять постоянной настойчивости женских соблазнов. Но и помимо этого, мы не можем вполне отрицать здесь и своего рода политических расчетов, которые, по необходимости, вторгались в душу Соломона, благодаря непрестанным сношениям, возбуждавшим честолюбие в подражание им. Возможно, что некоторая склонность заниматься магией и волшебством и заглядывать в таинственный мрак будущего, привнесли еще новый элемент разложения¹⁸⁴. Чувственность вела к религиозному безразличию, а безразличие – к всепоглощающей суетности, которая заканчивалась самым дерзким нарушением наиболее выразительных повелений Божиих.

Было уже достаточно незаконно вступать в брачные связи с идолопоклонницами и не принимать мер к склонению их к истинной вере. Но если это послабление и могло быть извинительным по некоторым причинам; если псалмопевцы восторженно воспевали его брак с дочерью фараона, и, насколько известно, ни один пророк не восставал против этого, то, несомненно, самое большое, что могло быть позволено для этих чужеземных цариц – это именно допущение обрядов язычества в их частной, никому недоступной жизни. Но в действительности Соломон поступал совершенно иначе. Хотя он, вероятно, продолжал по три раза ежегодно посещать храм, однако же он не только терпел, но поощрял, и именно открыто, совершение языческих обрядов в самом соседстве к храму, который он поэтому как бы построил напрасно. В этом отношении нельзя не видеть явного нравственного падения царя. Сначала он смущался даже простым присутствием дочери фараона в городе Давидовом, потому что он освящаем был присутствием ковчега Божия (2Пар. 8:11). Для нее он, по-видимому, не строил никаких храмов, и некоторые даже предполагали, что она сделалась прозелиткой, хотя Талмуд и говорит: «когда Соломон женился на дочери фараона, она принесла ему тысячу различных видов музыкальных инструментов и научила его песням в честь различных идолов»¹⁸⁵. По всей вероятности, она умерла рано, так как после окончания постройки дворца о ней уже ничего неизвестно более. Но в угоду своим другим женам Соломон не только не ограничивался терпимостью по отношению к идолопоклонству или равнодушием к нему, но открыто принимал участие в наиболее возмутительных формах суеверия. Простое упоминание об этом обстоятельстве в книге Царств не представляет нам надлежащей меры глубины его религиозного и нравственного падения. Если принимать даваемые там свидетельства буквально, то он приносил всесожжения и благодарственный жертвы в известных случаях в течение всей своей жизни на великом медном жертвеннике, а также возносил и курения. Это уже само по себе было делом незаконным. Но религиозность Соломонова явно теряла свою прежнюю чистоту, и в нее вторгалось много таких чуждых элементов, между которыми не могло быть ничего общего. Подобно подонкам смешанного населения, которые цари Ассирии поселили в Самарии, той невежественной толпе, которая «боялась Господа и служила своим собственным богам» (4Цар. 17:33), так и Соломон, но с еще бесконечно меньшею извинительностью, поклонялся одинаково как в храме Иеговы, так и в капище Хемоша, и это не только тайно, но и открыто, на холме, находившемся против его собственного дворца и храма (4Цар. 23:13). Вдобавок ко всем другим влияниям, совращавшим его с истинного пути, можно, вероятно, прибавить и необычайную гордость своими познаниями, которые внушали ему тщетное чувство превосходства над всем, к чему он мог теперь уже, по его мнению, относиться как к исключительным предрассудкам своего собственного народа. Отравляемый сомнением холодной учености и ослепляемый мрачною недоступностью восточного самодержца, царь, произнесший некогда в высшей степени духовную и сердечную молитву при освящении храма, теперь склонился к омерзительному боготворению природы, которое приводило его к апофеозу жестокости и похоти. и вот Соломон действительно «пошел во след», другими словами, идолопоклоннически боготворил Астарту, богиню Сидонскую. По свидетельству Иустина Философа, Соломон даже ездил в Сидон и там из любезности к своей жене открыто принимал участие в идолопоклонническом богослужении. Один из главных городов Васанских был назван в честь ее Астарофом Карнаимским, то есть «Астартой двурогой» или «рогатым полумесяцем». Нет надобности описывать этот культ, который у различных семитических народов принимал чрезвычайно различные формы. Можно только надеяться, что это боготворение луны и небесных сил имело среди древних финикиян более чистую форму, чем какую оно имело в позднейшие века и среди других народов. В том виде, как культ ее допущен был Соломоном, лично принимавшим участие в нем, он едва ли не спускался до такой гнусности, в какой он находился, по описании бл. Августина, между карфагенскими колонистами Тира¹⁸⁶. Позднейшее предание говорит, что между женами Соломона была дочь Хирама, и что в честь ее именно допущен был этот отвратительный культ¹⁸⁷.

Если боготворение Астарты неизбежно связывалось в большей или меньшей степени с безнравственностью, то боготворение Милхома, «мерзости аммонитской», неизбежно сопровождалось кровью. Похоть, как и во всех формах языческого идолослужения, неразрывно связывалась с жестокостью. Едва ли может быть сомнение, что Милхом есть только уменьшительная и, быть может, ласкательная форма Молоха, если только окончание не будем принимать за суффикс, означающей «царь их». Ясно, во всяком случае, что Милхом (упоминаемый в 3Цар. 11:5), не может быть божеством, отличным от Молоха, упоминаемым в ст. 7, причем каждый из этих идолов называется «мерзостью сынов Аммоновых»¹⁸⁸. Если действительно Милхом есть то же самое, что Молох, то не трудно представить, что идолопоклонство ему сопровождалось всеми ужасами жертвоприношения детей, с какими оно связывалось обыкновенно у окружающих языческих поклонников этого бога. Почти все древние формы идолослужения были лишь различными формами боготворения солнца и звезд. Как Астарта была «царицей неба» и олицетворяла собою приятное великолепие ночи, так Молох был царь, олицетворявший собою палящий зной летнего полудня, ужасную разрушительную силу, которую естественнее всего было умилостивлять кровью. Если поэтому Соломон действительно позволял себе принимать участие в богопоклонении этому страшному божеству, то трудно сказать, чтобы это богопоклонение состояло в чем-нибудь другом, кроме тех обрядов, о которых Библия говорит с глубочайшим омерзением (Лев. 20:1–5).

Затем еще одним божеством, прямо упомянутым в качестве боготворившимся Соломоном, был Хемош или Хамос, «мерзость моавитские». Этой форме идолопоклонства моавитяне, по-видимому, были настолько исключительно преданы, что у пророка Иеремии они называются «народом Хамоса», или просто «Хамосом»¹⁸⁹. Интересным подтверждением этого обстоятельства служит то, что имя его часто встречается на знаменитом Моавитском камне, и так как Кар-Хемиш означает крепость Хемоша, то поклонение ему, очевидно, было широко распространено среди хеттейских племен. Подобно Милхому, он также был богом солнца и, быть может, также богом войны и часто умилостивлялся кровавыми жертвами. На Моавитском камне убитые во время сражения называются «приношением Хемошу».

Священный историк свидетельствует, что Соломон не ограничивался этими божествами, а «сделал так для всех своих чужестранных жен, которые кадили и приносили жертвы своим богам» (3Цар. 11:1–8). Это свидетельство дает право заключать, что воздвигнуты были жертвенники и другим божествам, которым также приносились жертвы и курения. Если о них не упоминается в частности, то это потому, что все эти божества уже были второстепенные и могли подходить под главные исчисленные выше типы. Хеттеяне и идумеяне, из среды которых были взяты другие жены, по-видимому не имели каких-либо особых и отдельных богов.

Впрочем, капища для этих мерзостей языческих строились не в самом святом городе. При всем своем безграничном космополитизме и религиозном индифферентизме, Соломон даже в худшие времена своей жизни, по-видимому, не имел достаточно смелости, чтобы так осквернять ближайшие пределы храма. Тем не менее эти капища были построены в дерзком соседстве к храму, к которому они в действительности стояли лицом, «на холме, который пред Иерусалимом» (то есть к востоку от него). Этим холмом может быть только гора Елеонская. В настоящее время «гора соблазна» отождествляется с южным остовом Елеона; но это, по-видимому, уже новейшее указание, так как в XII столетии, по свидетельству Брокарда, капище Молоха, по общему верованию, находилось на этом холме, а капище Хемоша – на южном возвышении горы. Замечательно, что эти языческие капища возвышались здесь в течение нескольких столетий и разрушены были только уже в царствование благочестивого даря Иосии. Иеровоаму, сыну Наватову, который послужил орудием возмездия за отступничество Соломона, делается страшный укор в том, что он «склонил Израиля ко греху». Никакого подобного клейма не кладется на имя Соломоново, и однако же из всей последующей истории ясно, что его пример действовал роковым образом во всех отношениях. Он познакомил свой народ с именами и боготворением божеств, к обрядам которых они непрестанно склонялись в последующие годы. Уже в четвертом году царствования Ровоама так называемые высоты (бамот) или украшенные капища языческих божеств сделались обычным явлением, и посвященные им конусообразные памятники (гнусные символы производительности) можно было видеть «на каждом высоком холме и под каждым зеленым деревом». И это боготворение естественно приучало народ к самой гнусной нравственной распущенности (3Цар. 14:22–24). Предостережения Моисея нашли страшное исполнение, и вред, причиненный развращением Соломона, далеко перевесил непродолжительные выгоды его внешнего великолепия и мудрости.

Но корень славы Соломоновой точил еще и другой червь, ускоривший ее разрушение. Если его многоженство влекло за собой физическое разрушение и духовное помрачение, то его внешняя пышность требовала от его народа жертв, которые делались из года в год все тяжелее, чем сколько можно было сносить их. Храмы, города, крепости и дворцы, построением которых Соломон удовлетворял свою страсть к строительству, возможны были только под условием каторжного труда; и вся роскошь и золоченая пышность его двора могла быть поддерживаема только собиранием налогов, которые страшною тяжестью ложились на быстро бедневший народ. Несомненно, Соломон старался сначала добывать необходимый труд посредством «работы рабской», налагавшейся на бесправное население покоренных народов. Аморреи, хеттеи, ферезеи, евеи и иевусеи – все они были насильственно принуждаемы к работе, причем свободно рожденным израильтянам предоставлялась более почетная служба в деле национальной государственной защиты (3Цар. 11:20–22; ср. 1Пар. 22:2). Но этой каторжной работе иноплеменных народов было недостаточно, так что Соломон принужден был взимать рабочую подать из среды самих израильтян в количестве 30,000 (3Цар. 5:13–18). Со времени оставления Египта, израильтяне никогда еще доселе не были принуждаемы к подобной работе, и таким образом над ними исполнилось предостережение Самуила, когда он, в ответ на их сильное желание учреждения царской власти, говорил, что царь их возьмет «рабов ваших, и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших, и употребит на свои дела» (1Цар. 8:16). Эти 30,000 рабочих составляли одну сороковую часть всего способного к работе населения. 10,000 из них находились постоянно в работе, и тяжесть ее глубоко чувствовалась всем населением.

Сначала конечно народ, ослепляемый сознанием своей национальной гордости, мирился с этим положением. Но положение это становилось все более и более невыносимым по мере того, как мерк блеск внешней славы. Кроме подобной принудительной работы, народ принужден был платить и денежную подать, беспощадно собиравшуюся Адонирамом. Нужно было содержать огромное войско и оплачивать блестящий отряд телохранителей. Такой двор, как Соломонов, сам по себе ежедневно требовал громадных запасов. Каким образом можно было содержать весь этот гарем и весь штат блистательных придворных, как не из средств самого народа? Соломон настолько истощил свою казну, что вынужден был даже уступить часть священной земли Хираму, и если эта уступка была сама по себе уже унизительной, то тем более она делалась таковою от сопровождавших ее обстоятельств. Нет сомнения, что все соображения должны бы были удерживать Соломона от собирания принудительных податей. Денежные платежи всегда были непопулярны в восточных странах, и до этого времени они были совершенно неизвестны свободным израильтянам. Поэтому десятая часть, которую вероятно требовал Соломон, могла возбуждать недовольство в народе. Но ни десятина, ни торговля, ни подарки, ни работы чужих племен, ни доходы от собственных владений не могли удовлетворять всех потребностей столь великолепного и пышного двора. Поэтому Соломон принужден был изыскивать новые источники дохода. Хотя и нет прямого свидетельства, чтобы он ввел подушную подать, но жалобы, явно выразившиеся после его смерти, были настолько сильны, что указывают на вероятность подобного предположения. Иго, налагавшееся Соломоном, народ считал весьма тяжелым, как это прямо выражено было его преемнику, Ровоаму. Искра глубокого и мрачного недовольства уже тлела в сердцах народа, и достаточно было хотя слабого дуновения ветерка, чтобы она разгорелась в целое пламя.

Но Соломон не оставлен был без должных предостережений о бедственности, которая должна была омрачить последние его дни и всею своею тяжестью обрушиться на первые дни царствования его единственного сына. Бог, который дважды являлся ему в видении для благословения великих дел первого периода его жизни и который давал ему обетования стольких исключительных даров и милостей, явился ему и теперь с возвещением ожидающей его участи. Так как Соломон оставил Бога, то и Бог оставил его и предостерегал его, что сын его наследует только часть имеющего разделиться царства иудейского. Но хотя это наказание во всей его полноте было отсрочено, сам Соломон лично не оставлен был без наказания, и та форма, в которой проявился божественный гнев, должна была казаться тем более тяжкою царю, который так долго наслаждался полным счастьем и безграничным повиновением. Торговля его стала быстро падать, слава его меркнуть, владения его сокращаться, и Соломон сделался добычей противников, которых он мог презирать на заре своей славы, но которых он теперь не мог даже наказать в эти заключительные дни своей жизни. В Библии ничего не говорится о его личных чувствах, но столь мудрый и столь одаренный царь не мог ослеплять себя касательно неизбежных последствий столь ложного направления своего честолюбия и своей суетности. Когда цари дают недостойный и расслабляющий пример, то народ быстро следует за ними. Полигамия, религиозный индифферентизм, надменная исключительность, служившие главными признаками дворца Соломонова, находили полное подражание в домах князей и всех знатных лиц. Поэтому всевозможные насилия, распущенность и бесчестность всецело водворились в городах избранного народа, и огромный прилив чужеземных торговцев и колонистов приносил всегда с собою «чужеземных женщин», который вносили страшное развращение в среду народа и особенно молодежи. Одно обстоятельство дает нам возможность измерить всю глубину нравственной пропасти, отделявшей время Давидово от времени Соломонова. Когда Соломон умер и десять колен находились в открытом восстании, то старики, бывшие современниками лучших дней Соломоновых, давали Ровоаму мудрый совет, который, если бы он последовал ему, предотвратил бы разделение царства Но когда он обратился за советом к истинным сынам своего царства, «молодым сверстникам», которые, воспитавшись под развращающим влиянием последних лет царствования Соломона, смотрели на все легкомысленно, то они дали ему совет столь дерзко нелепый, столь бессмысленно раздражающий, столь чуждый всякой справедливости и порядочности, что он дает нам возможность определить тот высокомерный дух угнетения, который господствовал в последние годы царствования Соломона, видимо подражавший государственным порядкам Египта. Такие легкомысленные в своем высокомерии молодые люди были совершенно немыслимы при прежних царях Израиля. Они показывают нам, до какого головокружащего опьянения и безумия дошли высшие классы, воспитавшиеся под развращающим влиянием царя, не хотевшего знать нисколько о настроении своего народа, всецело поглощенного своими собственными наслаждениями и ослепленного своим высокомерием. Необузданная роскошь и распущенность сделали свое разлагающее дело в сердцах сынов и дочерей Израиля. Земля их была полна серебра и золота и не было конца их колесницам. Но вместе с тем страна их была наполнена и идолами, и в ней уже не было следа прежней нравственной простоты, а вместе и прежней нравственной доблести.

Когда все подобные деяния Соломона обнаружили его полное уклонение от завета с Богом, так как этими деяниями вполне уничтожалась самая цель избрания Израиля в качестве «света для народов», то Господь разгневался на Соломона. Ему произнесен был строгий приговор, что царство будет отторгнуто от него и передано рабу его. Скоро не замедлили обнаружиться и первые признаки гнева Божия. Ослабленный придворною пышностью, Соломон не обращал должная внимания на внутреннее состояние своего государства. Этим не преминули воспользоваться некоторые князьки покоренных народов и подняли восстание. На юго-востоке восстание поднял идумейский князь Адер, спасшийся во время завоевания Идумеи Давидом бегством в Египет и теперь снова явившийся с целью возвратить себе потерянные тогда владения; а на северо-востоке мятеж поднял некоторый Разон, раб разбитого Давидом царя Адраазара. Став во главе шайки, он овладел Дамаском и водворился там в качестве владетельного князя, образовав сильное Сирийское царство с Дамаском, как столицей во главе. Но эти смуты на далеких окраинах были ничто в сравнении с тою опасностью, которая подготовлялась для престола Соломона внутри самого государства. Господь во гневе своем предсказал Соломону, что царство будет отторгнуто от него и передано «рабу его». И этот раб был Иеровоам, сын Наватов, из колена Ефремова.

Имя этого юноши, подобно имени сына Соломонова, Иеровоам, указывает на то обстоятельство, что он рожден был в ранние и золотые годы благоденствия, в течение которых народ гордился своим могуществом и своею все возраставшею многочисленностью. Ровоам, подобно греческому Полидему, указывает на многочисленность, и Иеровоам, подобно Эвридему, обозначает множество народа. Положение его было своеобразно и происхождение его темно. Он был сын одной вдовы из незначительного городка Цереды (вероятно, Цартана в долине Иорданской), а вдовы на востоке вообще принадлежали к самому забитому и жалкому, классу людей. Близость Цартана к той глинистой почве, на которой бронзовые сосуды храма были выливаемы Хирамом, вероятно и привела Иеровоама в прикосновение с большими массами рабочих Соломоновых. Его собственное мужество и деловитость сделали остальное. Это был, очевидно, человек большого ума и прекрасной наружности, и Соломон, который хотя и был избалован всевозможными любимцами и паразитами, невольно обратил на него внимание, благосклонно отнесся к его деловитости при произведении земляных работ для укрепления города Давидова. Царь возвысил этого юношу на степень надсмотрщика за рабочими, массы которых были из его родного колена Ефремова. Положение это не только было завидным, но и опасным, и ничто так ясно не показывает такта и ума Иеровоама, как то обстоятельство, что он умел вполне угождать своим начальникам, не отчуждая от себя своих рабочих и соплеменников. Но тут он, между прочим, познакомился с обратною стороною государственной жизни: видел тягости, которые должен был нести народ для удовлетворения неумеренных прихотей царя, слышал ропот рабочих, видел придворную безурядицу и нравственную распущенность самого царя. При виде всего этого в нем проснулась давняя гордость ефремлян, и он устыдился за свое родное колено. В благословении Иакова Ефрему была предсказана великая будущность, которая отчасти находила осуществление в том, что из его именно колена вышел такой великий вождь, как Иисус Навин. Вообще оно до воцарения дома Давидова было центром и давало тон всей религиозной и государственной жизни народа. И вот теперь оно должно было рабски служить представителям ненавистного ему колена иудина. Эта мысль была естественным подготовлением к предстоящему ему назначению, и она окончательно укрепилась в нем, когда подтверждена была ему силомским пророком Ахией, который, встретив его однажды в поле, разодрал пред ним свой плащ на 12 частей и, отдавая из них десять Иеровоаму, сказал, что так Господь раздерет царство Израильское, и что при преемнике Соломона к нему отойдут десять колен Израильских, а за домом Соломона останется только два колена и то только «ради Давида, дабы оставался этот светильник Израильский пред лицом Божиим, и ради города Иерусалима, который Бог избрал Себе для пребывания там имени Его».

Эти слова пророка нашли мгновенный отголосок в душе мечтательного и честолюбивого юноши. Что он отвечал и как действовал – неизвестно. По-видимому, он был слишком нетерпелив, чтобы ожидать смерти своего государя, и должен был из временной неудачи прийти к убеждению, что исполнение пророчества находится в высших руках, чем его собственные. Как бы то ни было, он «поднял свою руку против царя». Вероятно, Иеровоам не скрыл от друзей и знакомых среди колена Ефремова о сделанном ему Ахией пророчестве и вследствие этого, по необходимости, пришел к преждевременному возмущению. Известие о его заговоре дошло до сведения царя, и он послал арестовать изменника. Но Иеровоам, при первом признаке опасности, бежал в Египет. Египет для Соломона, как и для многих последующих иудейских царей, оказался слишком хрупкою тростью, чтобы можно было опираться на нее. Фараону, который помогал Соломону и отдал ему в замужество свою дочь, наследовал нений Сусаким I, Шешонк памятников, первый царь XXII династии и первый фараон, который в Библии называется по имени и поэтому может быть определен с достоверностью. Он овладел египетским престолом и основал Бубастийскую династию около 960 г. до Р. Хр. В книге Царств Сусаким не называется фараоном, а просто царем египетским (3Цар. 11:40). Это был тот самый царь, который чрез 20 лет позже, в царствование Ровоама, взял приступом Иерусалим и ограбил храм и дворец, захватив все их сокровища¹⁹⁰.

Тождество этого царя с покровителем Иеровоама подтверждается египетскими памятниками, потому что в большой надписи на южной стене храма в Карнаке он изображен в одной замечательной сцене, в которой он потрясает своим победоносным оружием над 133 побежденными врагами и склоняет к подножию Фиванской Троицы головы 30 побежденных народов, среди которых упоминается и Иудея¹⁹¹. Под покровительство этого-то царя и бежал Иеровоам. Сусаким не имел такой же надобности в союзе с соседями, как его предшественники, и родство танитского царя с Соломоном могло быть совершенно достаточным основанием для того, чтобы Сусаким радостно приветствовал соперника дому Давидову. Он настолько полюбил Иеровоама, что даже отдал за него замуж Ано, сестру своей жены Текемины, которая была матерью Авии. Как бы то ни было, Иеровоам, по-видимому, оставался в Египте под верным покровительством фараона до самой смерти Соломона. Так как он, видимо, продолжал сноситься с партией недовольных, то тотчас же после смерти Соломона, по приглашению своих соплеменников, возвратился на родину и стал во главе мятежа, который повел к разделению народа израильского на два царства. «Израильское царство, возвеличенное Соломоном», говорит новейший иудейский историк, «было подобно волшебному миру, воздвигнутому могущественными гениями. Очарование исчезло с его смертью. Он не оставил своему сыну в наследство своего магического кольца»¹⁹².

Среди таких тревог и испытаний Соломон приближался к своей кончине. История не говорит, как повлияли на него все эти испытания и не пробудили ли они в нем истинного сокрушения и покаяния. Но оставленные им книги и особенно книга Екклесиаст, дополняют историю его жизни. В этой последней книге делается полный обзор всего опыта его жизни. Тут мы видим человека, который испытал все удовольствия жизни и до дна испил чашу земных радостей, и все-таки остался неудовлетворенным, и в конце концов должен быль с грустью восклицать: «суета сует, все суета и томление духа»! Из всего опыта жизни он пришел к убеждению, что истинная жизнь состоит в послушании Богу и исполнении Его святых заповедей. «Выслушаем сущность всего», заключает он свою книгу: «бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека». Соломон умер в Иерусалиме на 40 году своего царствования и погребен был в городе Давидовом. Летописец просто заключает историю его жизни словами: «и почил Соломон с отцами своими, и похоронили его в городе Давида, отца его, и воцарился Ровоам, сын его, вместо него» (2Пар. 9:31).

Так закончилась жизнь мудрейшего из царей. Трудно охарактеризовать эту знаменитую личность по ее внутреннему существу, потому что история не дает никаких о ней сведений, кроме внешних фактов ее жизни. Но эти последние ясно показывают, что жизнь Соломона распадалась на три отдельных периода.

В первом из этих периодов, идущем до начала его царствования, он в полном смысле слова был Иедидиа, «возлюбленным от Господа», и вполне достойным предстоявшего ему назначения быть великим монархом и строителем храма Богу Всевышнему. Бог щедро излил на него всё свои лучшие дары – царственную красоту, быстрый ум, возвышенные цели, разумное сердце, к которым была присоединена и та правительственная мудрость, о которой просил царственный юноша. Когда среди ликующей народной толпы «священник Садок и пророк Нафан помазали Соломона царем», то эта величественная сцена невольно пробуждала во всех самые светлые надежды на будущее. И Соломон, по-видимому, обещал более чем оправдать эти светлые надежды.

Во втором периоде своей жизни Соломон является во всей славе своего царственного величия. Он построил величественный храм из драгоценных благоухающих дерев, украсив его драгоценными металлами и камнями; он с чудесною роскошью воздвигал город за городом, дворец за дворцом, один другого блистательнее и величественнее; вековые кедры Ливанских гор сплавлялись для него величайшими мореходцами древности, и корабли привозили ему всевозможный сокровища из отдаленнейших стран – Тарсиса и Офира; доходы лились к нему отовсюду, переполняя его сокровищницы, и он сидел на роскошно-величественном, охраняемом львами престоле, принимая знаки почтения и благоговения отовсюду, даже от знаменитой царицы Савской, которая, при виде всего, что только представилось ее взорам при дворе Соломона, почти терялась от изумления. Но уже и сквозь этот ослепительный блеск царственного великолепия как-то зловеще пробивалась тень сомнения касательно прочности и продолжительности этой славы. При описании всего этого блеска, невольно чувствуется, что все это не имеет особенной важности для человечества, для которого одно славное дело, одна вдохновляющая мысль дороже всей ослепляющей пышности восточного блеска; один скромный труженик, в уединенном кабинете занятый открытием законов природы и жизни, один поэт, обогативший духовную сокровищницу человечества хоть одною сладостною песнью, дороже множества усыпанных жемчугами и драгоценными камнями султанов.

И действительно – блеск царствования Соломона, как не имевший прочной внутренней основы, быстро померк в третьем периоде его жизни. Наступило внезапное разочарование. Золото потускло, к вину примешалась вода. Добро, соделанное Соломоном, осталось в наследие народу и человечеству, но все то, что в его пышной жизни было исключительно личного и себялюбивого, – исчезло как призрак. Его обширные торговые предприятия окончились неудачей; его политические союзы оказались сомнительным перемирием; его греховная роскошь возбудила повсюду глубокое и мрачное недовольство. Его позорный гарем не дал ему ни истинного семейного очага, ни сердечной любви. Его чужеземные наемные телохранители охладили к нему любовь народа. Установленные им принудительные работы водворили нищету и беспорядок. Он оставил по себе слабого и недостойного сына, как бы лишь для того, чтобы раздробить его царство и опозорить его имя. Царь, построивший и посвятивший храм единому истинному Богу, сделался политеистом; блистательный, многообещавший юноша – изможденным и расслабленным грехами старцем; любимый монарх тиранил бичами страшно раздраженный народ. Царь мира – должен был вести борьбу с ожесточенными врагами; царь славы – обременен был долгами; любимец Господа – строил капища Молоху и Астарте. Хирам Тирский в неудовольствии отвернулся от него, не получив должного вознаграждения за содействие во всех предприятиях Соломона. Новый фараон египетский давал убежище возмутившимся рабам его. Поистине, к Соломону в глубочайшем смысле применимо изречение св. историка, который по поводу бывшего ему видения после коронации говорил: «И проснулся Соломон, и вот это был сон».

Да, Соломон проснулся от сна внешнего величия, и оказалось, что он потерял ключ к смыслу жизни. Душа его омрачилась, вера его померкла и ревность его охладилась. Из его жизни исчезло всякое счастье и довольство. Повсюду водворилась пустота. Отец его Давид в последние годы своей жизни был окружен преданными воинами, пророками и вельможами; а Соломон стоял в ужасном одиночестве, так как окружавшая его свора низких лицемеров еще больше холода вносила в опустевшее от всех лучших чувств сердце царя. Дети его, по-видимому, не доставляли ему никакой радости и утехи, так что мы даже не знаем, сколько у него было детей от его бесчисленных жен. Нам известно только об одном сыне – Ровоаме, да и тот уже в возрасте в сорок один год не обнаруживал ничего, кроме безумного легкомыслия и жестокости. Как омраченной душе такого человека должны были казаться нестерпимыми роскошные палаты его гордых и великолепных дворцов! «Сначала, говорит Талмуд, прежде чем еще он женился на иноплеменных женах, он царствовал над ангелами, сидел на троне Господнем (1Цар. 19:23); затем только над теми, что внизу – над всеми царствами (3Цар. 4:21); затем только над Израилем (Еккл. 1:12); затем только над Иерусалимом («слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме» Еккл. 1:1). Наконец, он царствовал только над своею собственною палкою, как сказано: И это было моею долею труда» Под словом «это» он разумел, поучению раввинов, посох, бывший у него в руке и оставшийся единственным у него достоянием.

Одна арабская легенда верно и метко говорит, что жезл, на который опирался Соломон, был тайно подтачиваем в сердцевине червем. Это был червь гордости, чувственности и эгоизма. С такою же характерностью другая легенда рассказывает об обстоятельствах его смерти. Пышно разодетый и с короной на голове, он вошел в храм и, остановившись среди величественных колонн, опираясь на свой драгоценный жезл с таинственною печатью на нем, безмолвно смотрел по направлению к херувимам, похожий скорее на статую – с длинной седой бородой, спускавшейся на одежды из тирского пурпура; и вдруг от мановения руки Божией он умер. Хотя он уже был бездыханен, но никто не осмеливался приблизиться к нему. Долго стоял он там с застывшими от холода смерти глазами, и никто из присутствовавших священников и богомольцев не смели прикоснуться к нему, когда даже увидели, что он мертв. Но вот наконец из-под колонны выбежала мышь, начала грызть кожаный покров на конце его жезла, и мертвый царь, потревоженный ею в своем мертвом величии, рухнулся лицом вниз, и его пышную корону подняли из пыли и пепла. Пыль и пепел – вот во что обратилась вся его земная слава! Сам царь сознавал это вполне еще при своей жизни, и отсюда погребальным звоном для всякой земной славы звучат его знаменитые слова: «суета сует, и все суета и томление духа!»

В высшей степени замечательно, что св. Писание последующих времен совершенно обходит его молчанием. Исключая одного указания Спасителя на его славу (да и то лишь с тою целью, чтобы показать, что простая полевая лилия своей красотой превосходила эту славу), на протяжении нескольких веков едва ли хоть где-нибудь еще упоминается его имя, – у историков ли и пророков Израиля, или у апостолов и евангелистов Церкви Христовой. Саул с его застенчивостью и великодушием в первые годы своей жизни, с его беззаконием и мрачным безумием последнего периода и с его трагическою смертью на бранном поле; Давид с его геройством, падением и отчаянием – оба эти царя в нравственном отношении были гораздо важнее для человечества, чем блистательный царь-строитель, превратившийся в женственного сластолюбца и богоотступника. История Соломона есть история человека, сердце и воля которого были развращены и расслаблены роскошью и безграничною гордостью. Это был царь, на которого можно было смотреть с изумлением как на ослепительную в своем блеске и величии фигуру, но холодом веяло от всего этого великолепия, и любить его было невозможно.

Но было бы несправедливо сказать, что царствование Соломона не оставило по себе никаких добрых следов. Он на время поднял Израиля на высочайшую степень национальных стремлений и показал, до какого могущества и блеска мог достигнуть этот народ. Он открыл для умственной жизни евреев совершенно новые поприща. Он пробудил в них сознание своей национальной самобытности и в то же время сделал их менее узкими в своем миросозерцании. Он в совершенстве организовал служение левитов, поставил его на прочную основу и дал народу постоянный и величественный храм для богопоклонения. В ранние годы своего могущества он показал в себе идеал царя, правящего мудро и твердо в страхе Божием. Он сделал свой народ сильнее и богаче; обладая хорошо укрепленной столицей, он усилил и оборону страны башнями и крепостями. Если своими грехами он лично для себя потерял право на данное ему обетование долгой жизни и неотъемлемого царства, если его безумное строительство привело почти к разрушению им же созданного народного благосостояния,– тем не менее он именно придал своему народу небывалый вес среди окружающих народов, прочно утвердил некоторые из наиболее полезных учреждений и «пробудил среди них сильное стремление к более глубокой мудрости и к более высокому искусству – стремление, которое никогда уже не замирало, несмотря на все бури последующих веков, а в некоторых направлениях даже развивалось все с большею силою и красотою»¹⁹³. Если бы Соломон не оказал еще своему народу никакой другой услуги, кроме построения храма, то и тогда его влияние на религиозную жизнь народа чувствовалось бы до последних дней его исторической жизни. Храм был для израильтян постоянным памятником и видимым символом божественного присутствия и покровительства, крепким оплотом закона и преданий, свидетелем долга, побуждением к историческому знанию, вдохновением к священным песням¹⁹⁴.

И в этом именно смысле царь Соломон навсегда оставался истинным прообразом того божественного «Царя мира», в котором только и могли осуществиться лучшие чаяния народов и всего человечества.

Период управления трех великих царей израильского народа был временем его высшего расцвета как в политическом, так и в духовном отношении. После бедствий и неурядицы периода судей, это было время благосостояния, могущества и блеска, когда народ израильский достиг полного осуществления великих обетовании Божиих и под покровом твердой власти мог беспрепятственно обнаружить все лучшие качества своего национального гения, своим государственным благоустройством показать истинный образец «богоправления», а высотою своей религиозно-нравственной жизни во всем блеске оправдать свое великое призвание – быть светом для язычников. Если народ израильский не оправдал своего назначении и при таких благоприятных обстоятельствах и представил много печальных фактов глубокого религиозно-нравственного падения даже в лучших своих представителях, в лице самих своих царей, то это показывает только, как исконное зло внедрилось в нравственную природу человека и, подобно жернову на шее, неудержимо тянуло его в бездну зла, несмотря на все усилия в стремлении к добру. Такова была общая судьба ветхозаветного человечества, томившегося в рабстве греху, и единственным утешением для него служила надежда на будущее избавление – в лице того великого Избавителя, быть хранителем обетований о котором и был предназначен избранный народ.

Обетования о Спасителе в этот период нашли ясное подтверждение в славном обетовании Давиду, что Бог восставит ему семя его, престол которого устоит во-веки, и этому семени Он будет отцом, а оно Ему Сыном (2Цар. 7:12–16). Давид не мог относить этого обетования к своему преемнику и потому понял его в том именно смысле, как истолковал его впоследствии ап. Павел, именно в смысле обетования о духовном преемнике и «Сыне Давидовом», Сыне Божием, Спасителе мира и Царе вселенной, престол которого «устоит во веки». Кроме этого обетования, подтвержденного и в завете с Соломоном (3Цар. 9:5), мысль о будущем Избавителе в это время проникает всю жизнь народа: самое политическое могущество его было прообразом духовного могущества Мессии, и самые цари его, особенно Давид и Соломон, в лучшие периоды их жизни были явными прообразами Спасителя – первый прообразом Его как Царя победы, второй – как Царя мира. Затем все псалмы Давида переполнены выражениями пламенного ожидания Мессии и самыми ясными пророчествами о всех событиях Его земной жизни, от рождения до страдания и смерти, от воскресения до прославления одесную Отца. Пророческие псалмы Давида представляют ясное доказательство того, как живо было в лучшем народном сознании великое обетование Божие о Спасителе мира и как религиозно-нравственный дух человечества жаждал исполнения этого обетования.

Внутреннее одушевление религиозно-нравственного чувства нашло полное свое выражение в развитии богослужения и связанных с ним обрядов и учреждений. В этом отношении неизмеримые услуги делу истинной религии и ветхозаветной церкви оказал Давид своими церковно-религиозными учреждениями. Будучи сам боговдохновенным псалмопевцем и пророком, он употреблял все свои усилия к упорядочению и возвышению богослужения. Перенеся ковчег завета в Иерусалим, он произвел полное преобразование в порядке левитского служения, установив правильное и постоянное богослужение в скинии. С этою целью избраны были три семейства братьев – певцов, чтобы «они провещавали на цитрах, псалтирях и кимвалах». Под руководством этих искусных певцов (Асафа, Емана и Идифуна, имена которых значатся в надписании многих псалмов) образовался многочисленный хор, который, вместе с служащими левитами и священниками, «славословил, благодарил и превозносили Господа Бога Израилева» пред ковчегом Господним. Для исполнения высших обязанностей священнослужения были назначены потомки двух сыновей Аароновых – Елеазара и Ифамара. Хотя Аарону собственно наследовал старший сын его Елеазар, но честь первосвященства некоторыми образом делили с ним и Ифамар, к дому которого иногда всецело переходило первосвященство (напр. в лице Илия первосвященника). Во время Давида мы видим представителей обеих этих линий в лице великих священников Садока и Авиафара, из которых один первосвященствовал в старой скинии в Гаваоне, а другой – в новой скинии, в Иерусалиме. Но дом Елеазара числом священнических семейств вдвое превосходил дом Ифамара, так как по переписи, произведенной Давидом, в первом было шестнадцать и во втором только восемь семейств. Двадцать четыре главы этих семейств были сделаны при Давиде начальниками двадцати четырех «чред», т.е. очередных служении в храме, на которые последовательно являлись члены этих священнических семейств. На такие же «чреды» разделены были и левиты, и певцы, которые и отправляли богослужение совместно с соответствующими чредами священников. «Чреда», по всей вероятности, начиналась в субботу и продолжалась в течение недели, когда на смену ее являлась следующая череда. Разделение это в точности соблюдалось до позднейшего времени, как это видно из истории Захарии, отца св. Иоанна Крестителя, который удостоился бывшего ему видения ангела, «когда он в порядке своей чреды служил пред Богом» (Лук. 1:8). Учрежденный в скинии порядок служения перенесен был и в храм Соломонов, где однако же, для возвышения торжественности богослужения, участились случаи, когда при богослужении участвовали одновременно все двадцать четыре чреды, как это и было особенно при освящении храма. С освящением храма все богослужение сосредоточивалось в нем, и старая скиния в Гаваоне потеряла всякое значение; вместе с тем с извержением Авиафара из священного сана (за принятое им участие в политическом заговоре Адонии) первосвященство окончательно прекратилось в ветви Ифамара и сосредоточилось в ветви Елеазара, в лице Садока, помазанного на первосвященство при Соломоне. Церковная обрядность при богослужении в это время получила высокое развитие, но только с внешней стороны, в смысле пышности и величия. В существенном она оставалась такою же, какою установлена была Моисеем при скинии, хотя в то же время соответственно новым потребностям явились и новые обряды. Таков особенно обряд помазания на царство. Оно было частное и торжественное. Первое обыкновенно совершал пророк, как исполнитель воли Божией, а второе совершал при общенародном собрании главный священник или первосвященник, как посредники между волей Бога и волей народа. При помазании употреблялся елей, как видимое орудие сообщения благодати Божией. Посвящаемому вручалась книга закона, с которой он должен был сообразоваться во всей своей жизни и управлении.

В государственном управлении за это время совершилась важная перемена, состоявшая именно в учреждении царской власти. Учреждение ее было вызвано насущною потребностью народной жизни, так как отсутствие твердой власти во времена судей привело к полному безначалию и связанным с ним бедствиям. Но учреждение ее в то же время было некоторым образом выражением недостаточного упования со стороны народа на непосредственное правление самого Бога и желанием иметь правление на подобие окружающих народов. Поэтому на вопрошение Самуила Господь ответствовал ему: «не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними» (1Цар. 8:7). Самое существование царской власти в теократическом государстве ослабляло его существенное начало, так как народ мог получить склонность более возлагать свои надежды на видимого царя, забывая верховного и невидимого. Тем не менее, твердая власть была насущною потребностью и внутренней, и внешней политической жизни народа, и потому она была учреждена с теми ограничениями, которые поставлены были в законодательстве Моисея, уже заранее предвидевшего этот неизбежный момент в жизни избранного народа. Ограничения эти состояли прежде всего в том, что народ не должен был поставлять себе царем иноземца, а непременно природного израильтянина, и притом такого, «которого изберет Господь Бог» (Втор. 17:15). За этим ограничением избрания следуют законы, ограничивающие самую власть царя. И замечательно, что эти ограничения главным образом направлены против того, чем особенно отличались восточные цари, именно против накопления личных богатств и развития роскоши, всегда влекущих за собой нравственную порчу, забвение законов и народа. «Поставь себе царя, говорит законодатель, только чтоб он не умножал себе коней и не возвращал народа в Египет для умножения себе коней» (Втор. 17:15). Смысл этого закона тот, что им запрещается входить в сношения и в союз с Египтом, отличавшимся в древности коннозаводством. Желание иметь лучших коней – один из главных предметов тщеславия восточных монархов – заставило бы войти в сношения с фараонами, а потом и в политически союз с Египтом, между тем как такой союз, по географическому положению Палестины, мог быть гибельным для израильского народа, что впоследствии и оправдалось историей. Кроме того, умножение коней, совершенно ненужных в гористой стране, служило бы не к охранению народных интересов (напр. во время войны), а к удовлетворению тщеславной гордости царя. – «Чтобы не умножал себе жен, дабы не развратилось сердце его» (ст. 17). Гаремы до сих пор на востоке составляют одно из гнуснейших придворных учреждений, в которых монархи – деспоты теряют последние нравственные и физические силы, погружаясь в грубейший разврат. Поэтому постановление, запрещающее иметь гаремы, понятно само собою. «И чтобы серебра и золота не умножал себе чрезмерно». Чрезмерное накопление богатств могло давать повод, как это видно из истории Соломона, к обширным торговым предприятиям, которые были бы несообразны с истинно народными интересами, содействовало бы развитию неравенства по состоянию и тем нарушило бы основной закон Моисея, установивший общественно-экономическое равенство, ввело бы несообразную с теократическим строем государства роскошь при дворе и тем отдалило бы царя от народа. «Но когда он сядет на престол царства своего, должен списать для себя список закона сего в книге, находящейся у священников и левитов, и пусть он будет у него, и пусть он читает его во все дни жизни своей, дабы научился бояться Господа, Бога своего, и старался исполнять все слова закона сего и постановления сии». Царь не был законодателем и должен был управлять государством не по своему личному произволу, а по данному свыше закону, с которого он должен был иметь правильный список, чтобы, постоянно имея его пред собою, не уклонялся ни направо, ни налево (ст. 20), следовательно, вообще должен был править по признанному народом закону. Таким постановлением положен был предел деспотизму, в который так легко впадают восточные правители. Наконец, законодатель дает общее определение отношения царской власти к народу. В древних восточных монархиях отношение между правителями и народом обыкновенно отличалось высокомерным презрением со стороны правителя и рабским подобострастием со стороны народа. В государстве избранного народа такое отношение не должно было иметь места; поэтому законодатель требует от царя, (Чтобы не надмевалось сердце его пред братьями его» (ст. 20), или, в применении этих слов к правлению, чтобы правил своими подданными с кротостью и любовью, не как рабами, а как братьями. Лучшие цари были верны этому правилу. Давид напр. в обращении к народу, называл своих подданных братьями: «И стал Давид царь на ноги свои, и сказал: послушайте меня, братья мои и народ мой!» (1Пар. 28:2). Таким образом, власть царей израильского народа была ограничена строгой регламентацией – в духе древних начал богоправления и самоуправления народного. Такою она и является в истории. Для сообщения ей большей обязательности для царя, был даже установлен такой порядок, что при вступлении на престол царь заключал договор с народом, в котором, по всей вероятности, обязывался исполнять законы, определяющее пределы его власти (1Цар. 10:25; 2Цар. 5:3; 4Цар. 11:17).

Из истории видно, что цари не всегда точно исполняли эти законы касательно царской власти, и в лице Соломона мы видим царя, который даже прямо нарушил некоторые из основных положений законодательства, так как вступил в союз с Египтом и завел конницу, предался многоженству и неумеренной роскоши. Но в этом они были лишь выразителями общего духа непослушания своего народа и несли наказание в самых следствиях своих нарушений закона, как это и было особенно с Соломоном. В общем, однако же, царская власть была весьма полезна для развития гражданских доблестей и государственной жизни народа. Благодаря именно ей, народ израильский достиг необычайного политического могущества и блеска, так что под его политическим влиянием находился весь современный цивилизованный мир. В случае большего послушания как царей, так и самого народа святым законам Божиим, народ израильский мог бы соединить с своим политическим влиянием и религиозно- нравственное влияние и таким образом в полном смысле мог бы стать великим светочем для человечества. Но преступления против закона быстро подточили его могущество и его нравственную силу, и он неудержимо стал стремиться к падению.

С учреждения царской власти, воля Божия нашла себе непосредственных выразителей в лице пророков, деятельность которых во времена царей получает весьма важное значение в государстве. Это были живые носители воли Божией, которую они мужественно высказывали царям и тем призывали их к послушанию закону и покаянию. Некоторые из пророков, как напр. Нафан и Гад, были приближенными советниками царя, направлявшими его деятельность сообразно требованиям воли Божией и закона. При всяком согрешении или преступлении царя против закона они являлись бесстрашными мстителями за попранный закон, равно как и выразителями воли Божией, которую они лично высказывали согрешившим царям. Мужественным и суровым укорам Нафана Давид обязан был высшими моментами своего сокрушения и покаяния в грехах. Пророки же были и главными «дееписателями», то есть историографами, описывавшими деяния царей. Они же вместе с тем были главными распространителями просвещения в израильском народе в это время. К этому времени особенно умножились пророческие братства или школы, в которых изучался закон и священная поэзия и музыка. «Сонмы пророков» были в нескольких главных городах, откуда они переходили и в другие соседние города, сопровождая свое пророчество, т.е. проповедь о законе, торжественной музыкой на различных музыкальных инструментах (псалтире, тимпане, свирели и гуслях – 1Цар. 10:5), и они оказывали такое сильное влияние, что вдохновению их поддавались и окружающие, как это было напр. с Саулом, который после помазания вступил в сонм пророков, где и получил необходимое подготовление к предстоявшему ему высокому назначению. В школах пророческих вероятно получил свое образование и особенно свое высокое искусство в поэзии и музыке и великий псалмопевец Давид, при котором священная поэзия и музыка сделались необходимою принадлежностью богослужения. И вообще к этому времени «сонмы пророков» сделались вполне школами всестороннего образования и просвещения. О высоте и обширности этого образования свидетельствует пример Соломона, который несомненно в этих же школах или от придворных учителей-пророков почерпнул свое всестороннее образование во всех отделах научного и художественного знания.

Вместе с распространением просвещения распространялась и письменность, которая в это время получила такое широкое развитие, что сделалась средством обычных сношений, и мы встречаем упоминание о письмах, посредством которых велась корреспонденция между находящимися в отдалении лицами (2Цар. 11:14; 2Пар. 2:11). При дворе для государственного производства имелись особые писцы и даже придворный «дееписатель» или историограф. Придворные пророки вели свои записки о деятельности и жизни царей, как это известно особенно о Самуиле, Нафане и Гаде. Результатом этих записей явились относящаяся к этому времени священный книги: Книга судей, написанная Самуилом, с целью показать, какие бедствия навлекал на себя народ уклонением от своего завета с Иеговою, первая и вторая книги Царств, из которых в первой содержится история израильского народа от рождения Самуила до смерти Саула, и во второй – продолжение этой истории до помазания Соломона на царство. К этому же периоду относится составление книги «Руфь», появление которой могло быть вызвано потребностью исторически выяснить родословную величайшего царя избранного народа – Давида.

Но кроме этих исторических книг, лучшим показателем высоты просвещения этого времени служат книги самих царей – именно Давида и Соломона. Давиду принадлежит большая часть тех боговдохновенных песней и псалмов, которые вместе с псалмами других певцов, как его, так и последующего времени, составляли книгу Псалтирь. По своему содержанию и изложению, эти псалмы суть истинно великое излияние боговдохновенного гения поэта, который в дивных песнях воплотил лучшее содержание религиозно-нравственного миросозерцания своего времени, – настолько высокого миросозерцания, что оно не потеряет своего вдохновляющего интереса до скончания мира, пока сердце человеческое будет биться чувствами веры, надежды и любви. Соломону приписываются четыре священные книги: Песнь песней, книга Притчей Соломоновых, книга Екклесиаста или Проповедника и книга Премудрости Соломона. Эти книги несомненно составляют часть тех 3,000 притчей и 1,005 песней, о которых говорится в третьей книге Царств (9:32). По иудейскому преданию, из этих книг первая написана Соломоном в юности, вторая – в зрелом возрасте и третья – в старости. Четвертой книги совсем не имеется в еврейском каноне книг, и она сохраняется только в греческом переводе 70 толковников, откуда переведена и на русский язык. В книге Песнь песней, т.е. высокой, прекрасной песни, под видом жениха и невесты изображается таинственный союз Христа с Церковью, под каковым символом он неоднократно изображается и в других книгах св. Писания как ветхого, так и нового завета¹⁹⁵. В книге Притчей, как видно из самого ее названия, содержатся притчи или мудрые нравоучительные наставления мудрого царя, изрекавшего глубокие житейские истины на основании своего собственного опыта. Собрание притчей сделано отчасти самим Соломоном, а отчасти последующими собирателями изречений мудрого царя в позднейшее время. В книге Екклесиаст или Проповедник мы имеем как бы последнее завещание мудрого царя, который, испытав все доступное человеку счастье на земле, пришел наконец к печальному убеждению, что все земное «суета сует, и все суета и томление духа». Единственно, в чем человек может найти себе удовлетворение, это в исполнении правила: «бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом все для человека» (Еккл. 12:13.).

В рассматриваемый период народ Израильский во всех отношениях стоял выше окружающих его народов. В политическом отношении он был самым могущественным народом окружающего мира и не имел себе на востоке соперников по оружию. Египет в то время был крайне ослаблен внутренними и внешними невзгодами; царствовавшая в нем XXI династия должна была все свои усилия направлять к ограждению своей страны от нападения на нее ливийцев и других кочевников африканских и азиатских пустынь, которые, воспользовавшись ослаблением Египта, постоянно делали на него разбойнические набеги. Другая сильная держава Ассиро-вавилонская также всецело поглощена была внутренним раздором между составлявшими ее двумя половинами (Ассирией и Вавилонией, постоянно соперничавшими между собою) и таким образом потеряла свое значение в международной политике. Оставались лишь мелкие царства, которые, или силою были подчинены царями израильскими и платили им дань, или сами искали союза и дружбы с ними (как напр. царь тирский Хирам) и тем усиливали их могущество. Вместе с политическим могуществом, Израиль высоко стоял над окружающими народами и в духовном отношении. Все эти народы в сравнении с ним не обладали никакими выдающимися литературными произведениями. Если бы политическое преобладание Израиля было более прочным и продолжительным, то окружающее народы не избегли бы благотворного влияния его и в литературном и религиозно-нравственном отношении, как это и оказалось на примере царицы Савской, которая возвратилась в свою страну с чувством глубокого благоговения ко всему виденному ею. К сожалению, известная слабость Соломона воспрепятствовала этому, и он допустил даже в Иерусалиме свободное отправление тех омерзительных языческих культов, которые составляли непримиримую противоположность с возвышенной религией Иеговы. История падения Соломона показывает, что в религиозном отношении соседние народы стояли на той же низкой ступени, как и во время вступления израильтян в землю обетованную, и дикая безнравственность их культов еще сильнее выступала пред лицом такого возвышенного выражения истинной религии, каким были напр. псалмы Давида и другие современные ему книги, вошедшие в канон св. Писания.

В хронологическом отношении период царей-монархов обнимает круглую цифру в 120 лет, так как каждый из них царствовал по 40 лет¹⁹⁶. Важное хронологическое указание заключается в замечании 3Цар. 6:1, именно что построение храма началось в 480 году «по исшествии сынов израилевых из земли Египетской», что в тоже время совпадало с 4 годом царствования Соломона. Таким образом учреждение монархии было в 396 и смерть Соломона в 516 году от исхода из Египта. По общепринятому летосчислению смерть Соломона падает на 980 или точнее 978 год до Р. Христова.