Приложения

«Что-то принесет нам наступающий год? – говорит обремененный заботами и часто непосильным трудом почтенный труженик, отец семейства».

Со светлой надеждой, с уверенностью в своих силах смотрит вперед юноша, не испытавший горьких жизненных опытов; он жаждет больших успехов в предстоящем ему жизненном поприще, мечтает, может быть о славе, богатстве и прочих утехах мира сего.

И ведь все, решительно все, даже люди, испытавшие не раз тщету всех своих надежд и ожиданий, по-видимому, вполне разочаровавшиеся во всем, все, с наступлением Нового года исполняются каких-то неопределенных надежд и ожиданий на какие-нибудь счастливые перемены в их судьбе, какую-нибудь удачу. Иной и очень хорошо сознает, что ему решительно не на что рассчитывать, нечего ожидать, а все чего-то ждет, во что-то верит.

Что выражает собой эта жажда души человеческой?

Напрасно на тысячу ладов повторяют мудрецы века сего, что все с неумолимой последовательностью подчиняется царствующему в мире закону причины и следствия, что миром, равно как и жизнью людей, управляют неизменные законы, которые никоим образом не могут быть упразднены или приостановлены по чьему-либо произволу; что все произойдет со всеми так, как следует в силу этих непреложных, слепо действующих законов. Сам Бог, будто бы, уже не может изменить их. Время чудес давно де миновало. Не сойдет ангел с неба, чтобы напитать голодного, как некогда пророка Илию, никто не остановит более солнца в его вековечном течении, ничей голос не возвратит здоровья истощенному телу и т. д.

Скажем прямо, как ни кажутся иногда наивными или неосновательными иные надежды, связанные с наступающим Новым годом, но нет ничего более возмутительного, ничего более нелепого, как только что приведенные рассуждения об этих будто бы слепо действующих законах, об их непреложности, неизменяемости даже по воле всемогущего Бога! Ведь если бы мир представлял собой только механизм, действующий с неумолимой, раз навсегда установленной правильностью, тогда какое жалкое зрелище представлял бы род человеческий? К чему были бы все наши усилия, подвиги, все волнения, радости? Зачем вложено в нас чуткое, трепещущее сердце, горячо отзывающееся на все, что происходит с нами? Кто так зло подшутил над людьми, поставив их в железные тиски от века неизменной закономерности и в то же время одарив их волей, чувствами, способностью страдать и радоваться? Кому приятно было это зрелище бесполезной борьбы, усилий, всевозможных беспокойств и волнений; к чему эти слезы, льющиеся рекой и ранней и поздней порой; к чему все страдания, если бы заранее все было предопределено с неизбежной необходимостью?

«Как!?» – говорите вы, Сам Бог не может изменить Своих законов? Не может проявить Своего благоволения тем, кто Его любит? До такой степени связан созданными Им же Самим законами, что вне их нет места ни Его могуществу, ни Его любви, ни Его свободе? Что законы Его обладают большим могуществом, чем Он, Сам Законодатель? Отрицайте, если это вам нравится, и всемогущество, и любовь, и свободу в Боге, но тогда уж идите далее и утверждайте, что нет Бога, кроме законов, управляющих нами... А вы, значит, знаете какие-либо законы, которые могут держаться сами собою, помимо силы, стоящей за ними, существующие без Законодателя?! Вы не хотите этого неизбежного следствия, вы отступаете перед ним? Тогда по какому же праву, на каком основании вы ставите пределы могуществу Божию, как можете помешать Богу устроить все в мире ко благу любящих Его и призывающих Его?

Нет! Уж по нашему мнению несравненно правее те, которые всякий раз при наступлении ли Нового года или по какому-либо другому поводу ожидают каких-нибудь случайностей, непредвиденных перемен в своей судьбе, чем вы со своими слепо действующими законами, потому что те, хотя и скрытно и бессознательно признают все-таки некоторую силу, властвующую над миром и могущую давать то или другое направление течению дел человеческих.

Мы отлично знаем, что наш Бог есть Бог порядка, что Он управляет миром посредством законов. Но подумайте только, законы ли производят все явления в мире, даже в физической природе? Нет, действуют силы природы, а законы ничего не производят, они означают лишь правильную смену и последовательность явлений и ничего более. Но что мы видим в природе? Не уступают ли на наших глазах низшие силы действию высших: физические – химическим, химические – органическим? Наконец, человек, при помощи высших духовных сил, не изменяет ли порядков природы, которые, как всякому хорошо известно, были бы иные без его вмешательства? При такой нейтрализации, при таком подчинении низших сил высшим, не отменяется ведь ни один из законов природы, и каждому ясно, что без вмешательства высших сил в низшие последние действовали бы в прежнем однообразно неизменном порядке. Но если в физической природе высшие силы видоизменяют или приостанавливают действие низших, если человек, хотя и в ограниченных размерах, способен направить по своей воле или приостановить действие сил природы, Создатель ли мира не может производить того же самого в размерах, бесконечно более обширных, для осуществления Своих намерений?!.. Нет, не от случайностей, не от одних законов, управляющих миром, зависим мы – мы всецело во власти Того, Кто властвует над всем! Итак, да несутся наши мольбы и на Новый год к Нему с непоколебимой верой, что Он услышит нас, что Он может исполнить наши во благих прошения, что Он исполняет их для тех, кто просит, не колеблясь в своей вере и в своем уповании!

«Но опыт, опыт ежедневной жизни!» – спешат сказать нам с победоносной силой. Разве не разрушает он все наши иллюзии? Хорошо, надейтесь, молитесь, просите небо о помощи. Но разве вы будете от этого в большей безопасности? Разве горькие разочарования и неудачи реже постигают вас? Или болезнь забывает вас? Или смерть реже заходит в ваши жилища? Не похищала ли неумолимая смерть в минувшем году наших близких, не разбирая ни пола, ни возраста, ни достоинства, ни состояния, вопреки всем предположениям, чаяниям, надеждам и даже молитвам? Ничто не могло защитить их от грозного удара смерти, никто не мог предвидеть избранной ей жертвы. Разве не видели мы, как убеленные сединами старцы плакали над свежими могилами незадолго еще столь полных жизни и крепких мужей и юношей; как неожиданно и безжалостно разрывались смертью златые узы, соединявшие сердца супругов, между тем как все, по-видимому, обещало им счастливую и радостную жизнь; как внезапно смыкались сном смерти очи счастливцев, окруженных всеми благами мира, у которых сама жизнь, казалось, была застрахована от всякой опасности? Или вы иначе относитесь ко всем ударам судьбы? Может быть, ваше сердце не разрывается от горя при гробе любимого сына, дорогой супруги? Может быть, всякое горе, сколько велико ни было бы, только скользит по поверхности вашего сердца? Но нет! Вы также страдаете, также разочаровываетесь, также приходите в отчаяние!..

О, мудрость века сего! Не в праве ли мы, искренно верующие в Промысел Божий, обращающиеся с молитвою к Богу живому, могущему избавлять нас от зол житейских, не в праве ли мы сказать вам, что вот ваш взор скользите только по поверхности жизни, не проникая дальше видимого, земного благополучия. Для вас, должно быть, истинное счастье заключается только в светском успехе, в здоровье, в славе, в богатстве, в удовольствиях.

Вот один мечтал о богатстве, силе, влиянии, почестях и вдруг все его планы рушатся, благосостояние колеблется, здоровье надламывается, земная карьера гибнет безвозвратно.

Вот иная мечтала о блестящих победах в свете, об упоительной роскоши, о разнообразных очарованиях жизни и вдруг горькая действительность обманутого чувства разбитых в прах ожиданий.

Или вот вдова, надрываясь от работы, растила единственного сына, свое неоцененное сокровище. Как она радовалась его успехам, как трепетало новой жизнью ее сердце всякий раз, как она встречала его, бодрого и цветущего красой юности! С каким нетерпением считала дни и часы до того счастливого момента, когда он, с окрепшими силами, вступит на жизненное поприще, а она сложить с себя непосильное уже ей бремя трудов – «разве он допустит это, разве он не успокоит меня!?» И вдруг смерть разрушает все эти надежды! Ее сын неожиданно, в два-три дня умирает!

«Жестоко!» – скажете вы.

Придите на помощь нам все страдавшие, все испытавшие жесточайшие удары судьбы! Не затем взываем мы к вам, чтобы равнодушным словом говорить о ваших испытаниях, даже не затем, чтобы утешить вас. Мы прямо признаемся, что для иных горестей нет утешений на языке человеческом! Нет, мы просим вас, самых компетентных судей в данном случае, сказать нам, не научились ли вы среди сокрушительных ударов несчастья различать невидимую десницу всеблагого провидения, судившего вам пройти тяжелую, не вами самими избранную школу, не видели ли вы иной раз столь осязательных доказательств Промысла Божия, что они даже среди страшных испытаний вырывали у вас слезы умиления и признательности?

Вот перед нами пример, поистине поразительный! «Знаем, – говорит твердо св. апостол Павел, – знаем, что любящим Бога все содействует ко благу» (Римл. VIII. 28). Провозвестники и поклонники слепо действующих законов! Вы стоите здесь перед непонятной для вас загадкой. Припомните все: слабости и немощи апостола, его неудачи, бедность, опасности, кораблекрушения, беспрерывные преследования, козни врагов, непримиримую ненависть иудеев, издевательства язычников, заботы, терзания, томления, слезы, затруднения в дорогом ему деле – проповеди евангелия, его обремененное оковами и израненное тело, мрачную темницу в Риме, одиночество последних минут жизни, наконец, мученическую кончину... Не довольно ли всего этого с избытком для того, чтобы поколебалась его вера в провидение? Но смотрите, как в самых бедах и злоключениях он почерпает новые силы; как под бременем сокрушительных испытаний, он сам становится все более смиренным, милосердым; как ширится его сердце, подобно потоку, преодолевающему преграды; как он растет все выше и выше, становится тем сильнее, неодолимее, чем больше страдает; как вера его победоносно рассевает все тучи, готовые охватить его, и сияет все ярче, все светлее.

Мы не дивимся этому, для нас здесь нет загадки, мы знаем источник, откуда он почерпал свои силы. Мы знаем, что крест Распятого был непрестанно перед очами его души, что у подножия его он постиг ту великую тайну, что любящим Бога все содействует ко благу.

Нет! Скорби только тогда гнетут нас, только тогда делаются для нас невыносимыми, когда лишены смысла, когда нам неизвестны их причины и следствия. Но скорбь осмысленная, озаренная лучами вдали стоящей яркой цели, ведет нас всегда ко благу, по воле пославшего ее. Она иногда даже желательна, и это желание скорби выражено и облечено в художественную форму в известных словах: «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!».

Вы же отнимаете последнее утешение, последнее прибежище для разбитого, измученного скорбями, сердца человеческого!..

Нет человека, который был бы забыт Отцом небесным, нет того несчастливца, который бы не получал утешения свыше, нет плачущего, для которого не просиял бы луч радости! Только не станем ждать утешений от случая, которого на самом деле не существует, от какой-либо нечаянной удачи, будем непрестанно молить и просить помощи и утешения у Того, Кто один только и может ниспослать их, Кто любвеобильно изрек слова, исторгавшие слезы восторга и умиления у миллионов страдальцев: «приидите ко Мне все труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы» (Мф.11:28). Не будем говорить, что-то принесет нам наступающий год, скажем лучше, что речет о нас Господь Бог, Он, который раз навсегда изрек уже: «мир на люди своя и на преподобныя своя и на обращающия сердца к Нему» (Пс.48:9). Скажем вместе с пророком: «часть моя Господь, рече душа моя: сего ради пожду его. Благ Господь надеющимся нань. Души, ищущей его, благо есть и надеющейся с молчанием спасения Божия» (Плач.3:26).

Итак, встретим наступающий Новый год с верой в недремлющий Промысел Божий! Пусть даже будущее не обещает нам ничего нового, пусть даже грозит бедствиями и близкой смертью, вера все-таки сделает для нас начало Нового года светлым праздником. «Помянух Бога и возвеселихся!» (Пс.76:4). «Верую видети благая Господня на земли живых!» (Пс.26:13) .

Приветствуем вас, дети, если вы помните, что без молитвы к Богу и без Его благословения вы не можете оказать истинно полезных успехов!

Приветствуем вас, взрослые, если вы знаете, что во всех полезных трудах главный источник силы есть Бог!

Приветствуем вас, обездоленные судьбой, нищие и убогие, если вы помните, что каждый новый год дает вам новый опыт преданности Тому, Кому оставлен есть нищий, Кто слышит каждый вздох скорбного сердца и по мере вашего терпения умножает тяготу славы небесной (2Кор.4:17).

Приветствуем вас, встречающих Новый год с мрачными предчувствиями: в утро Нового года над вашим домом не светит радостная надежда! На этом истощенном болезнью лице написано уже недоброе предвещание... но вера, вера! Приди и яви здесь свою силу: в тебе столько утешений, сколько не могут дать все блага мира сего, собранные вместе! Бедный страдалец, да будете благословен и этот год исхождения, как был благословен год вхождения твоего в жизнь, если ты до конца пребыл верен Господу!

Приветствуем вас, счастливые и довольные своей судьбой, если только вы помните, что истинное значение земных благ для человека заключается в возможности делиться с своими ближними. Приветствуем вас с новым счастьем совершить новые подвиги перед лицом Того, Кто Себе вменяет всякое благодеяние, какое делаете вы алчущему, жаждущему, бесприютному. Много горестей и скорбей принес истекший год, много унес в вечность стонов и воплей, слез и воздыханий. Благо вам, если вы спешили утереть слезу плачущего, оказать помощь беспомощному! С течением времени здесь на земле, может быть, и забудутся ваши благодеяния, но не забудет их Тот, Кто в конце времен воздаст каждому по делам его! Благо вам, если вы готовитесь на новые подвиги любви и утешения!

Приветствуем всех, трудившихся на благо родины, на пользу общую и молим у Подателя сил благословения на новые плодотворные труды!

Приветствуем вас, все православные христиане, если вы без смущений и колебаний исповедуете всемогущество, бесконечную благость Творца и Промыслителя, если вы верите, что настанет день, когда Господь оправдает все пути Свои, когда не будет больше случая, а сам рок исчезнет, как бессмысленный бред, когда все мы преклонимся перед Господом и познаем, что все пути Его неуклонно направлялись к нашему благу и спасению!

Да будем уверены все, что какие бы испытания ни предстояли нам, истинный христианин, с помощью веры, овладеет ими и мы увидим его смиренным, молящимся, благословляющим и обретающим тайну истинного блага и величия, истинного торжества духа и праведности в том, что грозило окончательно сокрушить его!

Любящим Бога все содействует ко благу!

Был конец сентября. Осень на ту пору стояла теплая и ясная. Выпадали деньки, когда бывало так светло, как в начале августа. У крестьян полевые работы уже окончены, страда сошла, и сено последнее давно убрали, и снопы с поля свезены и сложены в скирды, и с озимым отсеялись. Осенью работа больше около дома, под крышей, на гумне, на огороде. В работе уже нет той лихорадочной поспешности, как в страду, да и отдых, хотя малый, необходим: мужики и сами поисхудали, и домашние еле бродят.

День был воскресный. Крестьяне, побывав в храме Божием и отдохнув немного после обеда, вышли на улицу, присели на завалинках домов и начали толковать об осени, об урожае. Урожай послал на тот год Господь обильный.

– Осень-то стоит какая румяная, точно лето, и не запомнишь такой...

– Да, нечего гневить Господа Бога. А помните, прошлым-то годом, дожди всю осень лили, что из ведра, беда одна...

– А бывает, что и такая осень, как теперь, много может повредить, – заметил один старичок, в армяке, без шапки, опиравшийся на клюку. – Нет лучше, если погода с перемешками. А и то сказать, осень всклочит, да как-то весна захочет! У Бога всего много: пойдут дожди – появятся вымочки, своего зерна не соберешь. О-ох, Господи помилуй!

В это время подошел к крестьянам священник. Священник в том селе был ласков с крестьянами, учителен. Не пропускал он случая поговорить с мужичками, напомнить им о долге христианском.

– Здравствуйте, православные, – сказал священник, подходя к крестьянам.

– Здравствуйте, батюшка, – ответили прихожане.

При прибытии священника все они встали, сняли шапки и низко поклонились.

– О чем толкуете, братцы?

– Да вот осень-то послал Бог тихую, благодатную, давно вишь не запомнят...

– И осень хороша, братцы, и урожай хорош, – заметил священник, с удовольствием посматривая на стоявшие по гумнам полные скирды хлеба и вдыхая свежий деревенский воздух, насыщенный запахом созревших овощей, – Господа Бога благодарить должно: продлит Он наши дни, проживем без нужды и в хозяйстве кое-что поправим. Одно скажу вам братцы: все мы радуемся на милости Господни, все довольны, да не забудем и главного – не о хлебе едином жив будет человек.

– Что это такое, батюшка? Растолкуй нам, а мы послушаем, благо, на свободе.

– Это вот что значит, други мои, ни один хлеб, ни одно довольство во всем нам нужно. Все блага мира сего и хлеб, и скот, и всякое богатство служат только для поддержания жизни нашего тела. Но у нас есть еще бессмертная душа. Ей тоже нужна пища, только пища духовная.

– Какая же это пища для души? Разъясни нам, кормилец, – сказало несколько голосов зараз, обступив священника.

– Пища духовная, божественная. Во-первых, Слово Божие: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Слушать или читать с благоговением слово Божие и исполнять его, исполнять волю Божию, открытую нам в слове Божием – вот первый долг христианина. Сам Господь наш Иисус Христос служит нам в этом высоким примером. Когда однажды ученики Его предложили Ему земную пищу, Он ответил им: «Моя пища есть творить волю пославшего Меня и совершить дело Его». Второе, что нам необходимо для насыщения духовного – тело и кровь Христовы, как Сам же Господь научил нас. «Плоть моя истинно есть пища, и кровь моя истинно есть питие. Я есмь хлеб жизни, приходящий ко Мне не будет алкать и верующий в Меня не будет жаждать никогда». Таким образом неопустительно посещать храм Божий и насколько можно чаще причащаться тела и крови Христовой – второй долг всякого истинного христианина. Рассудите же сами, как это важно. Мы все трудимся, чтобы успокоить, удовлетворить все нужды тела, а душа-то ведь, гораздо важнее тела... Если забудем о ней, то она бедная, томится и умирает с голода.

– Видим, батюшка, что святую правду сказал ты нам. Не обессудь, скажи нам еще одно, когда мы отощаем, ведь точно боль какую чувствуем в себе, и тело все ослабнет, и ноги не ходят, и руки точно плети... Отчего же, к примеру сказать, не так явно чувствуется голод-то духовный?

– Что это говорите вы, православные? Как же это человек может не чувствовать глада духовного! Подумайте только, что на земле мы – временные жильцы, мы созданы для неба. «Странник я у Тебя и пришелец, как и все отцы мои!» – говорит Давид. Наша родина, наше настоящее, истинное жилище – небо! Как воин на чужой стороне тоскует по родине, как растение всякое, всякий цветок обращаются к солнцу, так душа наша стремится к Солнцу вечной Правды и блаженны алчущие и жаждущие правды!..

В нашей трудовой, суетливой жизни подчас думается нам, что вот – вот немного бы еще, какой-нибудь лишний достаток, ту да другую нуждишку бы вот исправить, и мы были бы довольны. Слыхал я и то: «Хорошо жить богатым. Что не пожелают, все у них есть!». Нет, не все, друга! Если бы для нашего полного счастья достаточно было одних благ земных, тогда мы могли бы видеть и здесь на земле людей вполне счастливых. Но их нет, братцы! И сквозь золото слезы льются! Ни груды серебра и золота, ни почести и слава, никакие утехи земные не могут вполне насытить души нашей, которая создана для Бога и по природе своей стремится только к Богу. Да на примере это вам будет виднее. Вот, что говорит премудрый царь Соломон: «Я предпринял большие дела; построил себе дома, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые дерева; сделал себе водоемы для орошения из них рощей, произрашающих деревья; приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех бывших прежде меня в Иерусалиме, собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждение сынов человеческих, разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребыла со мною. Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им; не возбранял я сердцу моему никакого веселия, потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих... И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я делая их, и вот все – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!»⁵².

Вот видите сами, други: чего только не доставало премудрому царю? Отчего же томится дух его? Оттого, что все утехи богатства и власти служат только для услады тела и не могут насытить души нашей. Хотите знать, как душа стремится к Богу, как алчет и жаждет питания духовного? Послушайте, как у людей высокой души, у Божиих угодников разгоралось это стремление к Богу, эта жажда духовная. «Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже! – восклицает царь и пророк Давид. – Жаждет душа к Богу крепкому, живому, когда прииду и явлюсь перед лице Божие!» – И слаще всего было ему слово Божие, милее всего храм Господень. «Господи, возлюбил я обитель дома Твоего и место жилища славы Твоей! Лучше меда устам моим!» – Но совершенное и полное насыщение души нашей, сотворенной для наслаждения небесными благами, последует только за пределами гроба, в жизни вечной. «Насыщуся, внегда явитимися славе Твоей!» – взывает с упованием Давид. Потому-то угодники Божии, у которых особенно сильно разгоралось это стремление к Богу, к благам небесным, иногда тяготились земной жизнью. Душа их, горевшая любовью к Богу, стремилась как бы вырваться из темницы телесной.

– Велики батюшка, святые-то угодники, – сказали мужички, набожно перекрестившись. – Да где ж нам, грешным, до них!

– Опять не дело говорите, православные. Угодники Божии были такие же люди, как и мы, но отличались от нас только большим усердием к Богу, да жизнь старались проводить непорочную. Не успокаивать себя такими словами: «где, мол, нам до них?», а подражать их жизни – вот что нужно положить нам на сердце. Не лишены и мы грешные, милости Божией. Не хочу хвалиться, а все-таки скажу, что благодаря Господу Богу, все вы у меня не ленивы ходить в храм Божий, где вы слышите слово Божие. Затем все говеете и причащаетесь: кто – раз, кто – дважды, а некоторые из вас и по четыре раза в год. А готовясь ко святому причащению, все молимся Господу Богу: «да будет мне уголь пресвятого Твоего тела, и честной Твоей крови, в освящение и просвещение и здравии смиренной моей души и тела, в облегчение тяжести многих моих согрешений... в приложение божественной Твоей благодати, и Твоего царствия присвоение» (молитва ко св. причащению). Значит, и ваша душа все-таки насыщается. Возблагодарим Господа Бога, что мы родились в православном государстве, под сенью матери нашей Православной Церкви, и нам невозбранно подается пища небесная. Много на святой Руси храмов Божиих, и в каждом уготована трапеза духовная. Но есть и между нами православными, такие люди, которые не заботятся о душе своей. Иные редко посещают храм Божий, а иные, хотя и посещают, слово Божие слышат и причащаются, да исполняют все это без усердия, с нерадением, точно по привычке или из стыда перед другими людьми.

Но разве, думаете может быть, разве такие люди не чувствуют голода духовного? – Чувствуют, но глас души своей, просящей пищи духовной, они стараются заглушить заботами житейскими: иной предается сребролюбию, другой стремится к почестям, третий губит жизнь свою в пьянстве. «Много таких вещей, которые умножают суету»⁵³. Но не насыщается душа всем этим, все чувствует голод и томление, а не насыщается оттого, что не та пища предлагается ей, которая ей нужна. Это все ровно, как если бы голодный вместо хлеба вздумал напитаться песком или камнем. И чем менее думает человек о том, чтобы напитать душу истинною духовною пищею, тем более разгорается голод его духовный, тем более пожирает его, а насыщения все нет, как нет, да и никогда не будет... И наступаете духовная смерть... Возьмем сребролюбца, что только не делает он для удовлетворения своей страсти? Что же, имеет ли он хотя минуту покоя? «Одержимый пьянством, – говорит Златоуст, – может хоть ночью протрезвиться, а сребролюбец пьян непрестанно, и днем и ночью, и в бодрственном состоянии, и во сне терпит наказание, большее всякого узника, осужденного на тягостнейшее мучение. Скажи же теперь, жизнь ли это? Не смерть ли? Не хуже ли всякой смерти?.. Сребролюбец ни о чем не хочет ни слышать ни говорить, как о росте, о росте на росте, о гнусной прибыли, о ненавистных барышах, о торгах... Как собака на всех лает, всех ненавидит, всех отвращается, на всех враждует без всякой к тому причины, вооружается на бедных, завидует богатым, ни с кем не живет в ладу... Что может быть хуже такого безумия?.. Жалкий и бедный человек! Не примечаешь, сколько людей относится на кладбище каждый день, не видишь, что они идут в могилу нагими и лишенными всего, не только ничего из своей собственности не могут взять с собою, но и то, чем прикрыты, должны уступить червям!»⁵⁴. Хорошо еще, если хоть перед смертью очнется человек, да поймет суету всей жизни своей и вспомнит об истинной духовной пище – раскается...

– Истинная правда, батюшка! Ох, осуетились мы, окаянные, ни дня ни ночи подлинно покоя не знаем, все о животах своих думаем... .

– Лишнего не говорите, православные. Не много вижу я между вами сребролюбцев. Много все вы трудитесь, и я тружусь вместе с вами. Трудиться прилежно, до пота лица своего тоже Господь Бог велел. Сам Он определил трудиться нам шесть дней в неделе, а седьмой назначил для служения Ему. Шесть дней дал для заботы о немощной плоти, а седьмой для заботы о бессмертной душе. Вот седьмого-то дня и не отнимайте у души своей и у Бога, посвящайте его молитве и слушанию слова Божия, а в назначенные Церковью дни приступайте к трапезе Господней. Я приводил примеры из слова Божия да и в жизни угодников Божиих, а теперь приведу вам примѣръ из нашей обыкновенной жизни. Так-то вам еще понятнее будет... Я расскажу вам происшествие, случившееся в прежнем месте моего служения. На моих глазах все было... Ведь, чай, вы знаете, что до смерти моего покойного батюшки, на место которого я к вам поступил, мне привел Бог священствовать в другом приходе, верст за 50 отсюда.

– Очень рады, батюшка, послушать; не откажи только ради Бога потрудиться побеседовать с нами.

– Ну, слушайте же внимательно. Дело случилось такое, что стоит послушать, – сказал священник, усаживаясь вместе с прихожанами:

«Жили в прежнем приходе моем два брата крестьянина. Старшего звали Влас, а младшего – Аким; хотя и одной были матери, а характеры у них вышли разные.

Правда и то сказать, старший при жизни отца ездил в город в извоз, а младший работал больше дома при отце-старике. Старик-отец у них был строгой, богобоязлевой жизни: ни одной службы в храме Божием не пропускал и детей тому же учил. Большака-то он отпустил в город, а младшего определил на зиму на ученье к дьячку. Учился он прилежно и через три года уже толково читал псалтирь и помогал своему учителю управляться в храме во время службы Божией. Возгорелась в сердце его любовь к дому Божию да к чтению слова Божия, и поставил он себе за правило – работать изо всех сил в будни, а в воскресные дни и праздники Господни неопустительно посещать храм Божий. Остальное время дня посвящал он чтению слова Божия. Проведет он таким образом воскресный день, а в понедельник куда раньше других отправляется на работу.

Старик-отец умер. Большак вернулся из города и решил разделиться с братом. Видно, городская жизнь не пропала для него даром: зашиб копейку,тогда еще говорили, и задумал, крепко задумал разбогатеть. Поделились. Аким по-прежнему много трудился, но не забывал и о душе своей. Приходилось частенько в будни видать его: голова его, видно было, не знала отдыха: с утра до ночи он занят был разными хозяйственными заботами. Да и как, в самом деле, крестьянину не подумать, не поработать головой? Прежде всего, нужно позаботиться о прокормлении себя и семьи, потом подумать об уплате податей, а затем не грешно погадать и о том, чтобы дом был полная чаша. А сколько бывает других тревог в доме? То крестины, то свадьба, то храмовой праздник подойдет – все лишние расходы!..

А сколько трудов летом? Тогда и ленивый не сходит с полосы, а трудолюбивый Аким, бывало, так и мрет на своей полосе. Не знаю, когда он и спал-то летом. Жена и дети не отстают от самого. Зато при наступлении воскресного дня Аким с семьей первый спешит в храм. Все чисто умыты, опрятно одеты по-праздничному, идут ровной, спокойной походкой, лица довольные. Глядишь бывало, и не надивишься полно: да тот ли это Аким, который всю неделю убивался с семейством на работе, с лицом загорелым, иногда почерневшим от слоя въевшейся пыли... Чинно отстоит Аким божественную службу, также спокойно, с перевалочкой дойдет до дома, пообедает, отдохнет часок-другой, а вечером уже подходит к заветной полочке близ образов, вынимает из-под чистого покрова Святую Библию и с благоговением читает ее, водя по строкам своими заскорузлыми от труда пальцами.

А Влас не знал ни праздника ни буден. Заберет, бывало, у соседнего помещика пустошных покосов исполу, косит и в будни и в праздник, не дает покоя ни себе, ни семье, ни работнику, а когда вырастил сына, то и сыну. Зайдет иногда вечером к брату, застанет его за чтением и начнет упрекать:

– О себе коли мало думаешь, брату бы помог. Пустяками занимаешься. Живешь по-барски.

Кротко взглянет Аким на брата да и промолвит:

– Не о хлебе едином жив будет человек, братец.

Плюнет со злости большак.

– Грамотей, белоручка! Шел бы в монахи, какой ты мужик!

Одно исключение делал Аким из своего праздничного времяпровождения, когда случалось, кто из соседей, а иногда, нечего греха таить, и я приглашали на помощь. Что делать: на помощи, известное дело, просишь в праздники, спорость тоже – прогульных дней меньше. Теперь я уж не зову на помощь; а прежде бывало. Сам идешь в первой кос, глядишь, работают большая часть вяло, один Аким не отстает. Аким не считал помощь в праздники грехом. «Не для себя, а для ближнего, – говорил он, – все равно, что для Бога».

Тяжелым трудом да Божьим благословением Аким достиг некоторого довольства. Изба крепка, заботливо ухожена; есть запасы, и скотине, и недоимок давно нет. Деньги не черный день найдутся в кубышке. Неустанным трудом добился он зажиточности, и довольно с него. О большем он и не думает. Пора оглянуться и на старость, да и за детьми присмотреть. И дети у Акима вышли в отца. У него было два сына и дочь. Дочь отдана в ближайшее село за приказчика, а сыновья при отце. Оба трезвые, трудолюбивые работники, оба обучены грамоте и столь же, как отец, ревностны к храму Божию. Слышал я недавно, что сам Аким уже умер; умер тихо, честно, свято. Все добром помянули покойника и задумались. «Вот настоящий был христианин!» – говорили многие, стоя с обнаженной головой над его могилой. Сыновья Акима уже женились, имеют детей и, помня завет отца, воспитывают их в страхе Божием.

Не такова вышла участь Власа. Он, как говорится, зарвался. Не довольствуясь честным крестьянским трудом, он задумал сделаться мироедом – открыть кабак. Денег однако у него не хватило: нужно было и подарить кого следует, и односельчан угостить, и избу пристроить, и все заведение, как следует, обрядить. Пришел к Акиму попросить денег взаймы.

– Одолжи, брат, что можешь, втрое отдам.

Крепко задумался Аким и, наконец, наотрез отказал.

– Да ты не сомневайся, втрое тебе отдам.

– Недоброе ты дело затеял, брат! Вот тебе мой совет: живи, как жили старики наши, честным крестьянским трудом.

– Много ты взял от твоего крестьянского-то труда? Чай, гроши какие в кубышке.

– Не о хлебе едином жив будет человек, брат. И о душе подумать надо. Какая польза, сказано в писании, какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп дает человек за душу свою?⁵⁵.

– Ты дело говори: отчего денег не даешь?

– Оттого и не даю, что ты затеял недоброе дело, – будешь кровь сосать из ближних, чужим добром богатеть...

– Вот милостивец нашелся! Было бы кого жалеть-то. Что проку в ближних-то твоих! Погляди на них, все голь одна... Чего жалеть-то их?

– А ты научи их уму-разуму, а случится, так и помоги чем Бог послал, если видишь нужду. Над нуждой не смейся; тем более не помышляй; усугубить нужду своих ближних.

– Незачем учить их да и некогда, а просто-напросто нужно закабалить себе всех, по крайней мере, не на ветер, все пойдет.

Побледнел Аким при последних словах брата, встал из-за стола, и, подняв невольно руку, громко вскрикнул:

– Нет! Не будет тебе Божьего благословения на твое кровопийство!

Злобно сверкнув глазами и сжав кулаки, Влас тоже поднялся с места, с минуту постоял, смотря в упор на брата, затем быстро схватил шапку и крикнул, встав в дверях:

– Не брат ты мне с этих пор! Порога моего не знай, мимо дома моего не ходи!

Долго не мог успокоиться Аким после ухода брата. День был праздничный. Придя в себя от волновавших его чувств, Аким, по обыкновению, благоговейно подошел к полочке, достал Св. Евангелие. Ему открылось следующее место: «Смотрите, берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения. И сказал им притчу: у одного богатого человека был хороший урожай в поле, и он рассуждал сам с собой, что мне делать, некуда мне собирать плодов моих. И сказал, вот что

сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое. И скажу душе моей:Душа! Много добра лежит у тебя на многие годы; покойся, ешь, пей, веселись! – Но Бог сказал ему: Безумный! В эту ночь душу твою возьму у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил? Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет. И сказал ученикам Своим: посему говорю Вам, не заботьтесь для души вашей, что вам есть, ни для тела, во что одеться. Душа больше пищи и тело – одежды. Посмотрите на воронов они ни сеют ни жнут; нет у них ни хранилищ ни житниц, и Бог питает их; сколько же вы лучше птиц? Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть! Итак, если и малейшего сделать не можете, что заботитесь о прочем? Посмотрите на лилии, как они растут: ни трудятся ни прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Если же и траву на поле, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Господь так одевает, то кольми паче вас, маловеры. Итак, не ищите, что вам есть или что пить и не беспокойтесь. Потому что всего этого ищут люди мира сего, ваш же Отец знает, что вы имеете нужду в том. Наипаче ищите царствия Божия, и это все приложится вам»⁵⁶.

Умилилась душа Акима. Слезы закапали из глаз его, и ему от души стало жаль старшего брата, в чем помочь горю он не знал. Влас открыл питейное заведение. Закружилось село, пропивались деньги, заработанные тяжким трудом, и, если денег не было, пропивалась сама жизнь. Сохи, бороны, телеги, скот, одежда, будущий урожай – все пошло в кабак и словно пропадало в ненасытной утробе кабатчика.

Влас богател, но ему все казалось мало. При кабаке открыл лавочку, там можно было купить весь деревенский скарб. К чему корпеть дома, сидеть за гребнем – все можно купить у Власа Кондратьича. И денег не надо – знай, хребта не жалей. Кондратьич своего нигде не упустит! На то он и мироед! Он те, брат, укажет, где и как хребет поломать...

Вместе с тем мироед все более и более грубел душой. Он сделался, по словам Акима, настоящим кровопийцей и видимо разорял село. Пробовал я ему и не один раз говорить о душе его, о суде Божием – все понапрасну! Редко и в церковь ходить стал... Однажды после одного очень темного поступка Власа (дело было Великим постом) на исповеди стал я ему говорить: побойся Бога, Влас Кондратьич! Суд Божий недалеко... Исправь свой последний поступок, а то я тебе не разрешу и до святого причастия не допущу. Ты о душе своей позабыл, что не о хлебе едином жив будет человек... Так что же вы думаете? Перестал и на исповедь с тех пор ходить и не причащался несколько лет. Пробовал усовещивать его, грозил – все было напрасно. И решил я все предоставить воле Божией. Так прошло несколько лет. Влас богател все более и более, выстроил себе каменный дом, отстроил заново лавку. Вся деревня была у него в кабале. Особенно грустно бывало в праздники. Народу в церковь стало ходить немного. Большая часть отправлялась зарабатывать свои долги Власу Кондратьичу, а вечером – разгул, пьянство, драки... Наконец, пришло в голову мироеду устроить в нашем селе по праздникам базары. Город был от нас далеко, а село наше большое на бойком месте, на большой дороге, мало видно, показалось ему есть своих односельчан, задумал жителей и окрестных деревень затянуть в ту же петлю. Ох, уж эти базары в праздничные дни! И едут-то часто на эти базары не из какой-нибудь надобности, а так больше по привычке или из желания провести там весело время да растратить последние гроши. А хуже всего то, что многие из крестьян отправляются на базар не одни, а берут с собой без всякой надобности жен и детей. Выручат они гроши, да тут же на месте торга все и истратят; мужья, а иногда и жены – на пьянство, дочери – на излишние украшения, дети – на лакомства, и вместо нужных для хозяйства вещей приносят в свой дом одну порчу и растление нравов. Повадятся где ездить в праздники на базар, так и знай, что явится охлаждение к церкви и к вере. Да и не мудрено, неосвещаемые таинствами церкви, лишенные пастырского наставления, а вместе с тем, и твердых понятий об истинах веры, крестьяне подпадают легко всякому вредному влиянию. Отсюда закоснелость в невежестве, разные суеверные или изуверные понятия, упадок нравственности...

– Верное слово сказал ты, батюшка! – заметил один из собеседников – Приходилось мне бывать по моему промыслу в разных местах; бывал я и в Казанской губернии и на Литве. Посмотришь на татар, как они чтут свою пятницу, и как бы в укор нам, христианам, не дозволяют никому из своей братии ни торговли ни других житейских забот. Даже у евреев торговля по городам, по селам, по всяким местечкам в субботу кончается. А в день воскресный с самого рассвета торговая площадь, да еще вблизи храма, полным – полна. Там в храме Божья служба совершается, а здесь на базаре – шум, крик, брань, сквернословие... позор христианству, одно слово...

– Слыхал и я об этом, – сказал священник. – В том-то и горе наше, что замечается в нас ослабление усердия к вере нашей православной, все более мы вдаемся в суету житейскую, да забываем святое евангельское слово, что не о хлебе едином жив будет человек.. Так вот и задумал наш Влас Кондратьич устроить базары по воскресным и праздничным дням в нашем селе, начал хлопотать, да Господь видно, услышал молитву мою горячую, не попустил великому злу... Семьей не порадовал Бог мироеда. Жена у него умерла рано, а из детей всего был только один сын. Парень вышел бойкий, развязный; помогал отцу во всех его делах. А старик, должно быть только и любил на свете одного сына – наследника. Загулял однажды один мужичок, пил несколько дней, буйствовал, да несмотря на вопли и слезы жены, все и спустил мироеду. Наконец, очнулся: нет у него ни зерна, ни скотины, ни сбруи, ни сохи... Холста, что было в доме, одежонки – все оказалось в кладовых у Кондратьича. Видит, дело плохо, рук приложить не к чему; надевай суму или помирай с голоду. И взяла его злоба на мироеда. «Кабы не

он, разоритель, так разве бы пропало все так даром». Не приходило одного в голову несчастному мужику, что в его горе никто другой, как он сам, не виноват. Ходил день – другой пасмурный, мрачный, от людей отворачивался.

На третий отправился к мироеду.

– Что пришел? Или принес еще что?

– Пришел я к тебе, Влас Кондратьич, с поклоном. Возьми по-христиански деньгами или работой за то, что я у тебя забрал в эти дни, когда загулял. Отдай мне назад мое добро. Христом Богом клянусь, все отработаю или заплачу дочиста, если разочтешь по-Божьи.

Говорит это мужик, а у самого глаза горят точно уголья, лицо бледное, как у мертвеца, руки дрожат.

– Не на того, брат, напал. Поворачивай оглобли, да отходи подальше...

– Так не отдашь честным манером?!

– Ступай вон, говорят тебе, что с возу упало, то пропало.

– Изверг ты, кровопивец, грабитель ты наш! – завопил мужик.

– Эй, – закричал Кондратьич, – кто там? Вязать злодея, в кандалы его...

На крик мироеда прибежал его сын, молодец лет двадцати двух, кинулся было на мужика, который стоял в углу и дрожал весь точно в лихорадке.

В одно мгновение в руках у мужика сверкнул большой нож. Вскрикнул молодой человек и точно подрубленное дерево повалился на землю. Ни стонов ни вздохов больше не было. Нож угодил ему прямо в сердце.

Прибежали работники, сбежались соседи, поднялась страшная суматоха. Тотчас дали мне знать – поспешил я со Св. Дарами, гляжу, уже поздно.

Покойник лежал на столе; в сенях вязали убийцу. Кондратьич метался, как безумный: волосы на голове всклокочены, щеку зашиб до крови, глаза красные, речи бессвязные, страшные... Не стану вам и рассказывать всех подробностей. Похоронили молодого человека. Отец все время был в беспамятстве, не был и на похоронах. С ним случилась тяжкая болезнь, горел весь, как в огне. В бреду говорил все о страшных адских мучениях, о геенне огненной, о сатане, которому он будто продал душу... Страшно было видеть его, не то что ходить за ним. Аким с сыном на время болезни поселились у него и ни на минуту не спускали глаз с несчастного, ночи не спали – боялись самоубийства. Так прошло несколько недель. Болезнь стала ослабевать, стал приходить Влас в себя, наконец, совсем оправился. Узнал брата, вспомнил все и зарыдал, как ребенок. Бросился Акиму на шею и крепко обнял его... Переродился Влас, стал другим человеком. И порешили они вдвоем разделить все нажитое добро на две части: одну отдать на пользу своих односельчан, а другую пожертвовать на храм Божий. А сам Влас решил не оставаться больше дома и отправился к святым местам. Слышал я, ходит он по селам и городам, собирает мирское подаяние на построение храмов Божиих, по временам присылает о себе весточку своим племянникам, не забывает и меня; пишет, что навестит непременно, когда надумает вернуться на родину. Спрашивал я Акима, как все это у них сталось, как пришло в голову такое решение. «А как стал, – говорил мне Аким, – приходить Влас в себя, так тих сделался, точно овечка. И просит меня: Братец, ты часто учил меня, окаянного, Божиим словом. Не хотел я послушать тебя в те поры, за то и наказал меня Господь Бог. Поговори со мной по-прежнему, скажи, что у тебя на душе, не утаи, родимый...– И стал я ему говорить, главная твоя вина, братец, была та, что позабыл ты о душе своей, позабыл, что не о хлебе едином жив будете человек. И много говорил я ему от писания. Так во время этих разговоров и сталось у нас это дело. – «Послужу, – говорит Влас, – делу Божию, поработаю Господу Богу за грехи мои тяжкие».

Рассказ священника произвел видимое впечатление на прихожан. Воспользовавшись этим, батюшка прибавил им несколько мудрых слов.

– Так-то, други мои. Помните это святое слово: «не о хлебе едином жив будет человек. Работайте, трудитесь, не жалея сил своих, и деньги копите, крепче копите на черный день, да не забывайте о душе своей. И не только нам грешным, нужно помнить великое это слово, а и целому народу. Читал я в книгах, крепки и могучи были иные царства и много добра произвели, когда думали не о стяжании только, не о наживе... Плохо тому народу, который погрузится только в заботы о житейских благах, а Бога забудет. Наше дорогое отечество недаром прозывается Святая Русь. Предки наши, в самые тяжелые времена, не забывали православной веры Христовой, свято хранили ее, как самое дорогое свое достояние. Тем и крепка была всегда Русь. И в будущем никакие враги нам не страшны будут, все беды мы перебудем, если крепко станем мы, русские люди держаться за свое вековое священное знамя – за веру православную. Все блага мира преходящи, всякая сила и могущество земное со временем исчезает, не исчезнет только, но будете стоять непоколебимо до скончания века вера в Господа Спасителя нашего и Церковь Его святая».

На небе уже догорал последний луч солнца. В воздухе становилось прохладно. Наступила темнота. Поднялся священник с завалинки, поднялись и мужички, отвесили низкий поклон батюшке.

– Покорнейше благодарим, кормилец, что не поленился побеседовать с нами, слов своих золотых не пожалел.

– Всегда рад, други мои. Постойте-ка, кто-то бредет к нам, – проговорил священник, вглядываясь в темневшую даль.

Все остановились, точно замерли, у всех разом на сердце сказалось: «не Влас ли?»

– Точно, это Влас! – воскликнул священник. – Он, он! Его тихая походка. Вон на груди икона медная...

Подошел старик седой, сгорбленный, но со светлым, кротким лицом. Появление Власа произвело сильное впечатление на крестьян.

– Здравствуй, родимый, благослови меня, – проговорил Влас, подходя к священнику и звеня тяжелыми веригами. – Узнал ли? Шутка сказать годов, чай, 15 не видались... Пришел наведать родину, да вспомнил и о тебе.

Священник радостно благословил старца и горячо его поцеловал.

– Чудно, Влас Кондратьич. Весь вечер о тебе толковали, – рассказал я им всю твою историю. Легок ты на помине.

Обвел старец крестьян кротким взглядом, разгладил морщины на ясном лице.

– Слушайте, други, со вниманием своего батюшку... Слушайте слово Божие и помните вечно, что не о хлебе едином жив будет человек. Там, сказал старческим голосом Влас поднимая клюку к небу, на котором высыпали яркие звезды и выплыла полная луна, – там иной мир ждет нас, там небо Господне, с ангелами Божиими да с угодниками святыми, там Престол Отца небесного...

Слова старца в самое сердце запали крестьянам. Как один человек, низко поклонились они великому горю и великому подвигу старца...

Что бы вы сказали, читатель, о мыслительных способностях человека, который бы, например, вздумал отрицать пользу, приносимую огнем, на том основании, что от огня происходят пожары, или вообще отвергать множество общеполезных вещей на том только основании, что каждой из них можно злоупотреблять? Ведь можно, например, злоупотреблять пищей, объедаться и расстраивать здоровье, следовательно... насущный хлеб, пища не нужны, вредны, их нужно изъять из употребления? А между тем, так рассуждает и рассуждает со смелостью, не терпящей возражений, один из известнейших писателей нашего времени, именно гр. Л. Толстой... Может быть, вам покажется, что мы преувеличиваем, взводим какую-нибудь частную ошибку в его рассуждениях в общий прием его мышления?⁵⁷. Нет, мы говорим совершенно серьезно. Но ведь, руководствуясь таким приемом, можно отвергать решительно все на свете? Совершенно верно! Гр. Толстой так и поступает. Пользуясь своим излюбленным приемом, в сущности очень наивным, он отверг Церковь, государство, семейную жизнь. Теперь точно так же, отвергает одно из существеннейших и необходимейших условий человеческой жизни, именно труд. Дальше, кажется, уже и отрицать нечего...

Вот как рассуждает о труде известный писатель в своем недавнем сочинении, озаглавленном «Неделание»:

«Меня всегда уже давно поражало то удивительное, утвердившееся особенно в Западной Европе, мнение, что труд есть что-то в роде добродетели... и я уже не раз удивлялся на это странное значение, приписываемое труду».

«Ведь только муравей в басне, как существо, лишенное разума, мог думать, что труд есть добродетель и мог гордиться им...».

«Сознанный труд, муравьиная гордость своим трудом делает не только муравья, но и человека жестоким. Величайшие злодеи человечества всегда были особенно заняты и озабочены, ни на минуту не оставаясь сами с собой без занятий или увеселений».

«Но если даже трудолюбие не есть явный порок, то ни в каком случае оно не может быть добродетелью. Труд так же мало может быть добродетелью, как питание. Труд есть потребность, лишение которой составляет страдание, но никак не добродетель. Возведение труда в достоинство (добродетели) есть такое же уродство, каким бы было возведение питания человека в достоинство и добродетель. Значение, приписываемое труду в нашем обществе, могло возникнуть только как реакция против праздности, возведенной в признак благородства и до сих пор еще считающейся признаком достоинства в богатых и мало образованных классах. Труд, упражнение своих органов для человека есть всегда необходимость, как о том одинаково свидетельствуют телята, скачущие вокруг кола, к которому они привязаны и люди богатых классов; мученики гимнастики: всякого рода игр карт, шахмат, lountenms'a и т. п., не умеющие найти более разумного упражнения своих органов».

«Труд не только не есть добродетель, но в нашем ложно организованном обществе есть, большей частью, нравственно анестезирующее средство, в роде курения или вина, для скрывания от себя неправильности и порочности своей жизни».

«Когда мне рассуждать с вами о философии, нравственности и религии? Мне надобно издавать ежедневную газету с полумиллионом подписчиков, мне надо строить Эйфелеву башню, устраивать выставку в Чикаго, прорывать Панамский перешеек, дописать двадцать восьмой том своих сочинений, свою картину, оперу. Не будь у людей нашего времени отговорки постоянного поглощающего их всех труда, они не могли бы жить, как живут теперь. Только благодаря тому, что они пустым и, большей частью, вредным трудом скрывают от себя те противоречия, в которых они живут, только благодаря этому и могут люди жить так, как они живут»⁵⁸.

Читая вышеприведенные строки, невольно задаешь себе вопрос, какой труд имеет в виду наш писатель? – Очевидно, труд, не освящаемый никакой высшей нравственной целью, труд бессмысленный или посвященный земным, низменным интересам. Вместо такого труда он предлагает воздержание от труда, «не–делание». Что значите это «не–делание?». Если оно должно означать отречение от суеты, от служения земным, мирским интересам для достижения высшего нравственного совершенства, то оно не может быть «не–деланием». Великие подвижники, удалявшиеся в пустыню от мирских соблазнов, проводили ли время в не–делании? Не несли ли они, напротив, там такого труда, который не под силу нам грешным, труда неустанной борьбы со страстями и служение Богу? Правда, они не гнушались и трудом для своего пропитания, для помощи ближним, но такой труд они действительно называли не делом, а поделием. Трудом же в собственном смысле они называли подвиги во славу Божию, все то, что приближает человека к Богу, что ведет его к высшему нравственному совершенству. Они не отвергали труда, но освящали его высшей нравственной целью, они понимали его, как служение Богу. Тому ли учит нас гр. Толстой? Не видя нравственной цели и смысла в труде, посвященном исключительно земным стремлениям, он не постарался указать на то, что могло бы облагородить труд, возвести его на степень добродетели, естественно, что простое не–делание, воздержание от труда кажется ему предпочтительнее, чем всецелое поглощение трудом, не освященным никакой высшей нравственной целью.

Защитники гр. Толстого стараются доказать нам, что он вовсе не проповедует бездействия, но лишь временной приостановки современного всепоглощающего труда с тем, чтобы люди, поняв разумнее смысл жизни и цели своей деятельности, снова начали трудиться иным, более разумным образом. Однако приходится все-таки сознаться, что при этом встретятся неразрешимые противоречия.

«Чтобы наступило царство Божие на земле, нужно торжество взаимной любви; чтобы восторжествовала любовь, нужно новое понимание жизни; чтобы люди могли достигнуть этого понимания, им нужно опомниться; чтобы они могли опомниться, им нужно приостановить свою теперешнюю деятельность. Иначе расположить эти звенья нельзя, под страхом разрыва всей цепи, но в том порядке, в каком они следуют одно за другим у Л. Н. Толстого, сразу обнаруживается неустранимая несообразность. В самом деле, что заставит людей сделать первый шаг, без которого немыслимы остальные? Что заставит их остановить свою деятельность? Убеждение в ее бесплодности? Но ведь оно может явиться только тогда, когда они опомнятся; а опомниться они могут только тогда, когда остановят свою деятельность. Из этого очарованного круга нет выхода. Все усилия автора направлены к тому, чтобы доказать необходимость остановки, как условия sine qua non, для перемены, а между тем остановка, в свою очередь, обусловливается переменой» («Вестник Европы»).

Впрочем, мы не станем спорить с защитниками нашего писателя. Согласимся, что он не отрицает труда, но нельзя оспаривать того, что гр. Толстой лишает труд всякого нравственного значения и достоинства, если даже не относится к нему прямо враждебно. Это ясно видно из вышеприведенных рассуждений знаменитого писателя.

Вопрос, поднятый гр. Толстым, имеет столь всеобъемлющее значение, что вполне понятным становится возбуждаемый им интерес. В сущности, история человечества есть история труда, и кто только понимает все грозное значение этой многострадальной истории, кто носит в своем сердце искру любви и участия к своему роду, у того не хватит смелости относиться пренебрежительно к труду или умалять его значение. В истории труда мы знаем один поворотный пункт, в корне изменивший отношение к труду и преобразивший жизнь человечества. До христианства знали только труд рабский, труд илота и считали такой труд несовместимым с званием свободного гражданина. Это и было главной причиной, погубившей древний мир. Христианство освятило и благословило труд, освятив труженика, и этот факт повлек за собой неисчислимым последствия. Христианство не восстало против существующего порядка, против установленного законами института рабства, но оно в самом корне подорвало тот взгляд на природу человека, на котором в конце концов покоилось рабство. Оно возвестило абсолютную ценность в очах Божиих всякой души человеческой, и этим вопрос о рабстве был решен бесповоротно. Правда, новые отношения складывались медленно, вырабатывались веками, постепенно, но мы не должны забывать, что в основе всей современной европейской цивилизации, со всеми лучшими ее плодами, легли, как закваска, христианские начала. Таким образом христианство, не задаваясь целями земного, мирского благоустройства, оказало тем не менее могущественное воздействие на все сферы жизни и на труд человека. Поэтому вполне естественно вопрос о труде осветить именно с христианской точки зрения.

Люди, глубоко изучавшие проявления нравственной жизни как отдельных людей, так и целых обществ, люди высокого духовного опыта хорошо знают, что каждая добродетель, взятая в отдельности от других, непременно имеет свою теневую или обратную сторону, если в нравственной жизни не осуществляется одно общее начало, дающее единство всем проявлениям нравственной жизни, лежащее в основе всех добродетелей. Объясним нашу мысль примерами. Вот перед вами превосходный семьянин и преданный друг. Ни родственники, ни друзья ни в чем не могут упрекнуть его. Но посмотрите, как тот же человек бывает несправедлив, груб и беззастенчив в своих отношениях ко всем другим людям, к обществу. Или – пламенный патриотизм часто соединяется с ненавистью к другим народам, к человечеству. Люди науки, поэты, художники, замечательные политики и правители нередко в сфере своей деятельности проявляют величайшую добросовестность, строжайшее чувство долга, необыкновенную энергию в преодолении всевозможных трудностей и тому подобные качества. Но смотрите, они крайне небрежны по отношению к самым священным обязанностям в своей частной, семейной жизни. Они нисколько не думают о том, что составляет единое на потребу об усовершенствовании себя самих. Какая бо польза человеку, аще мир весь преобрящет, душу же свою отщетит? Или что дает человек измену за душу свою? (Мф.16:26). В самом деле, область науки и искусства, государственная деятельность, друзья и семья – все это ведь со временем потеряет свой интерес, все отпадет, оставит человека хотя бы даже на краю могилы. Нет, человек никогда не должен упускать из вида того блага, которое вечно и неизменно, которое одно только может удовлетворить глубочайшим стремлениям его природы. В достижении этого блага и должна заключаться главная цель человеческой жизни и всякой человеческой деятельности.

Человек одарен сознанием, разумом, чувством, свободной волей. Это образ Божий в душе человека. Но эти богатые дары даны человеку для того, чтобы он, развивая их, достигал совершенства или богоподобия, разумеется, при помощи благодати Божией. Величайшее благо в Боге. Благая воля только одна – воля Бога. Следовательно, и человек, стремясь к нравственному совершенству, должен утверждаться на воле Божией, единой благой и не искать другого блага ни во внешнем мире, ни в себе самом. Тогда только человек подобен будет человеку, зиждущу храмину, иже ископа и углуби и положи основание на камени: наводнению же бывшу, припаде река к храмине, и не може поколебати ея: основана бо бе на камени (Лк.6:48) .

В первоначальной заповеди нашим прародителям Бог и указал им этот единственно верный путь к достижению богоподобия или святости. Это путь самоотречения, послушания и смирения. Это самоотречение, отречение от своей воли и свободное подчинение ее воле Божией и есть истинная любовь к Богу и ближним. В нем «весь закон и пророки». Итак, какого бы рода ни было твоя деятельность, в чем бы ни состояло твое специальное призвание, ты всегда должен помнить, что твое назначение на земле исполнять волю Божию. Вот это-то основное начало и должно объединять собой все нравственные проявления человека и лежать в основе всех добродетелей. Без него весь нравственный мир не будет иметь своего духовного центра, и какими бы добродетелями ты ни отличался, лишенные своего центра, оторванные от своего корня, не получая от него питания и развиваясь поэтому одна отдельно от другой, твои добродетели неизбежно приобретут теневые стороны... Тогда нарушается гармония нравственного мира и выйдет то, что иже весь закон соблюдет, согрешит же во едином, бысть всем повинен (Иак.2:10). Не то ли выражает православный верующий русский народ, говоря: в мире жить – Богу служить?

Если не утвердится человек, как на незыблемом камне на этом основании, на служении воле Божией, он естественно будет утверждаться на себе самом, на своей воле и, следовательно, замыкаться в тесном круге своего специального призвания или своих ближайших личных отношений и никогда не достигнет иного «высшего звания Божия во Христе Иисусе» (Филип.3:14). А тогда он мало-помалу будет обособляться от других людей, подобно насекомым, проводящим весь свой век на одном листке и только этому листку, придающим значение. «Когда мне рассуждать с вами о философии, нравственности и религии? Мне надо издавать ежедневную газету с полумиллионом подписчиков, мне надо строить Эйфелеву башню, устраивать выставку в Чикаго, прорывать Панамский перешеек, дописать двадцать восьмой том своих сочинений, свою картину, оперу». Так говорит нам писатель о современном труде. Но труд ли сам по себе виноват в том, что принял вовсе нежелательный характер обособленности и разъединения с другими сторонами деятельности человека? Труд ли виноват в том, что деятельность людей рассыпалась на специальности, настолько поглощающие человека, что вне сферы своей деятельности он не находит ничего, что бы затронуло его сердце, что порвал все духовные связи с человечеством, что, приковав свой взор к земле, разучился смотреть на небо? Труд ли виноват в том, что человеком руководит жажда корысти, тщеславие и тому подобные низменные мотивы, что в основу человеческой деятельности ставится самолюбие и всех разобщающий эгоизм? Виною извращения труда, равно как и всякой человеческой деятельности, является таким образом отторжение многих и многих людей нашего времени от того нравственного центра, при котором только и получает свой настоящий смысл и значение всякая деятельность.

«Служа в обоих, как в небесном, так и земном звании, – говорит авторитетный голос, мы служим не двум господам, а одному Господу. Есть только одна воля, которая «да будет и на земле, как на небе», в вещах небесных и земных. Свои земные, обыденные занятия мы исполняем не просто ради людей, не только для нашей чести, но ради Бога и в честь Бога, по образу Спасителя, который на земле во всех делах не искал воли Своей, но воли пославшего Его Отца и Которого слово гласит: «не должно ли Мне быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» (Лук.2:49). Снаружи и материально нет никакого различия между работой христианина и работой, исполняемой нехристианином. Различие заключается в настроении человека, в котором совершается работа, а вследствие этого в смысле и духе, окрыляющем работу, особенно в отпечатке чистоты и безгрешности, какой придается ей. Различие состоит в том, что христианин, творя дела своего земного звания, в то же время трудится и молится о пришествии царства Божия внутри себя, так как он знает, что существеннейший смысл и глубочайшее значение этого его телесного, земного дела заключается не в этом самом деле и не в том, чего он достигнет им в мире, а в том, что оно становится воспитательным средством для него самого, для его собственного усовершенствования, для возрастания и созревания его внутреннего человека, который всей этой работою должен глубже укрепиться в вере, послушании и любви. Но христианин трудится также для пришествия царства Божия и вне себя, так как он знает, что весь этот земной порядок вещей, в котором и лежащий на его обязанности отдельный обыденный труд занимает свое определенное самим Богом, указанное место, имеет свою конечную цель не в себе самом, а имеет полное целесообразное значение для царства Божия..».

«Светский труженик поглощен внешностью, погружен в свое дело: все у него сводится к тому, что он делает. Христианский же труженик спрашивает прежде всего и преимущественно не о том, что он совершает, не о видимых плодах, но о том, так ли он исполняет свою службу, как хочет Бог. Нам надлежит исполнять свое ежедневное дело с возможно большей энергией, трудиться, как будто бы от нашей выдержанности и твердости зависит все, но в то же время, что касается возможного успеха нашей работы, мы должны оставаться в верующем самоотречении, в верующей преданности, должны рассчитывать и на то, что, пожалуй, нам и не дано довести свой труд до конца... В истинно христианском труженике практика сочетается с созерцанием. Он работает, стоя в области христианского воззрения на жизнь, которое присуще ему не только в часы тихого размышления, но и во время самого труда. И потому он знает, что, несмотря на удачу или неудачу своей работы, она не пропадет даром. Он знает, что прежде всего и выше всего в нашем труде есть воля Господня, а она состоит не в том, что мы производим, а в том, чем мы вследствие этого труда делаемся. И потом он знает в то же время, что Божественное провидение, без воли которого и воробей не упадет с кровли, витает и над всякой истинной мыслью, над каждым в духе истины произнесенным словом, над каждым добрым и благонамеренным стремлением..».⁵⁹.

«Иным кажется очень строгим все творить во славу Божию, – говорит высокоавторитетный учитель христианской нравственности. Они потому и полагают, что при делах можно иметь и другие цели, только бы эти цели не исключали Бога, и вообще, говорят, можно ограничиваться тем, чтоб только чаще относить к Богу дела. Все же дела свои посвящать Богу есть удел совершеннейших, что можно советовать, но к чему всех обязывать не должно. Как унижена тут светлая христианская жизнь! Как видимо, тут нехотение и леность сделать напряжение, чтобы возноситься к Богу!.. Все посвящать Богу не есть совет, а цель необходимая, обязательная – прославите Бога в душах ваших и телесах ваших, все во славу Божию творите... Что яснее и определеннее этого?.».

«Не следует извращать истинного смысла и порядка жизни чистой и святой, а скорее следует вразумлять всех и всюду, в чем истина... Доброе дело, не для Бога и не по вере в Господа совершенное, не есть христианское, а есть простое, добро естественное. Как, например, естественно рассуждение в уме, но оно не добродетель; так и дело доброе – не для Бога естественно в духе, но не добродетель...»

«Все другие цели, кроме показанной, не суть цели истинной, и дела, по ним совершаемой, в той мере теряют свою цену, в какой удаляются от нее. О худых же целях, вытекающих из эгоизма, и не говорится...»

«Да слышит сие всяк, и да направляет так сердце свое всякий раз, как делает какое дело..».⁶⁰.

С христианской точки зрения, единственно, как мы видели выше, истинной, «всякое доброе дело не для Бога и не по вере в Господа совершенное, не есть христианское, а есть простое, добро естественное, не есть добродетель», – конечно, мы не можем назвать добродетелью и труд, совершаемый «не для Бога и не по вере в Господа». Теперь нам становится совершенно понятным суждение о труде нашего известного писателя. Он ведь не верует ни в Бога, ни в Господа Христа. Для него христианская религия не более как «старая мудрость, ложь которой уже развенчана», «суеверие прошедшего». Для него, следовательно, не существует труда во славу Божию, в послушание Богу, вследствие чего он и не может понять труда, как христианской добродетели.

Удивительна эта развязность, с которой говорят о падении в современном обществе христианства! Скажите, кто вам дал на это право? Или вы производили что-нибудь в роде всеобщего голосования среди миллионов верующих!? Миллионные массы верующих вокруг вас готовы положить свою жизнь за веру во Христа, как за единственное несравненное благо, за единственное утешение на земле, а вы говорите о христианстве, как об отжившем явлении! Или вы думаете, что среди одного русского народа не найдется семи тысяч, не поклонившихся Ваалу? Или мы стали подобно Содому и Гоморре, что у нас не найдется и десяти праведников? Или вас не могли вразумить те волны, что так еще недавно стремительно катились со всего лица русской земли к гробнице прославленного Слуги Божия?⁶¹ Но будьте уверены в одном, как бы ни уменьшилось число верующих на земле, на радость вам – Церковь Божия останется несокрушимой, и врата адовы не одолеют ее!.. Но что дальше говорить с нежелающими слушать? Может ли наш слабый голос вразумить их, если для них не существуют внушительные уроки ни настоящего, ни прошедшего!? Они сами хорошо знают, что вот уже 19 веков ополчаются против христианства все естественные силы, считающие себя столь сильными, и не могут одолеть его!!. Они сами хорошо знают, что Тот, Кто некогда, говоря словами одного писателя, будучи чистейшим среди могущественнейших и могущественнейшим среди чистых, Своей пронзенной рукой сдвинул с своих основ царства и вывел из своих русл поток веков, и теперь еще властвует над временами и отсюда-то слепая ненависть к Его делу!.. (Jean Paul, Ueber den Gott in der Geschichteund im Leben. 33, 6).

Но мы несколько отвлеклись от занимающего нас предмета.

Мы сказали, что христианин должен работать и трудиться во славу Божью, в послушание Богу все творить по вере в Господа нашего Иисуса Христа, в надежде бесконечной жизни. Послушание Богу – это свойство любви. Там нет истинной любви, где нет послушного признания воли другого своей собственной. Любовь без послушания не была бы нравственным отношением, а без любви послушание не было бы свободными. И то, и другое неразрывно связаны между собою. С этой точки зрения всякий труд, какой бы он ни был, великий или малый, совершаемый в послушание Богу, становится нравственным подвигом и прямым исполнением заповеди Божьей. Трудиться во славу Божью, во исполнение воли Божьей, значить искать не своего прославления, не своих выгод, значит не прилепляться душой к земным интересам, где похоть плоти, похоть очей и гордость житейская. И это не подвиг, не добродетель!? И это не обозначает победы над самолюбием, гордостью, своекорыстием!?

По создании человека Творец ввел его в рай сладости (Быт.2:15) не для того, как уверяет наш писатель, чтобы он был праздным. Нет, сладость рая должна была состоять не в том, чтобы человеку прозябать и орошаться подобно былью травному и злаку сельному, чтобы, подобно бессловесным, пастись на тучных лугах первозданной земли, чтобы пользоваться готовыми дарами, щедрой рукой Создателя рассыпанными по земле, не в том, чтобы только раститься, множиться и наполнять землю. Сладость райского блаженства не состояла и в праздном созерцании бесчисленных и чудных красот рая, не в том только, чтобы восторгаться сияющей твердью небесной (Быт.1:6) и величественным, движением светил небесных (Быт.1:14) или любоваться дивным отражением их в кристальных водах (Быт.1:6), не в том, чтобы следить за полетом птиц в воздухе (Быт.1:20) или взбираться на вершины гор и восхищаться расстилающимися у ног чарующими видами райских рощей и лесов, роскошью райских садов, таинственным мраком вдаль уходящих долин (Быт.1:11,12), нет, взя Господь Бог человека, его же созда и введе его в рай сладости, делати его и хранити (Быт.2:15). Вот истинная сладость рая! Сладость заботливого труда должна была составлять величайшее наслаждение человеку. Печать Божьего благословения, печать чистой, безгрешной радости лежала на райском труде человека... Но увы! Скоро иная печать легла на труде человека, печать Божьего осуждения и человеческого страдания... Человек согрешил, расстроилась грехом прекрасная гармония его сил и способностей, и человек должен был подклонить свою голову под тяжелое иго труда изнурительного, труда из-за насущного пропитания, в конце которого, как грозное привидение, стала смерть... «В поте лица твоего, – сказано было ему теперь, – снеси хлеб твой, пока возвратишься в землю, от нее же взят ты есть..». На земле явился труд подневольный, труд непосильный, труд-страда, труд неблагодарный, труд горький... Такой именно труд действительно может озлоблять человека, очерствлять его сердце... Прав человек, неверующий в Бога, говоря, что «сознанный труд, муравьиная гордость своим трудом делает не только муравья, но и человека жестоким». (гр. Толстой. Там же). Но кто ж виноват, что люди отвергают то, что может облагородить труд человека, что люди отвергают труд, подъемлемый из послушания Богу, из подражания Господу Спасителю и Его святым? Такой труд, даже тяжкий, непрерывный труд без отдыха, труд изнурительный – труд, сопряженный со страданиями, со слезами, никогда не озлобит человека и не вооружит человека против человека. Ссылаемся на дивные свидетельства всего православного русского народа, выраженные в его любимых поговорках и пословицах: «Бог велел трудиться», «Бог труды любит..». А между тем, тот же народ называет свой труд страдою.

Зачем вы отнимаете последнее утешение, которое доставляет вера обездоленному труженику, зачем желаете погасить луч света, падающий в темную юдоль многотрудного земного существования, отнимая нравственное значение у труда? Или вы позавидовали просвещенному Западу, где многие и многие уже плачутся на то, что, подорвав веру в трудящихся массах и отняв у них последнее утешение, не дали взамен ничего? Любовь ли к человеку, к труженику руководит вами, когда в барском высокомерии, вы приравниваете его труд к прыганью теленка вокруг кола!? О, мудрость мира сего! Нет, не так говорит Тот, Кто весь был воплощением бесконечной любви к страждущему человечеству! «Придите ко Мне все труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы» (Мф.11:28). Вот, что единственно может успокоить смятенное сердце измученного труженика, что может принести отраду в лишениях и страданиях многотрудной жизни – слова и пример Искупителя и Господа!.. Ученик не более своего учителя. Не только справедливо, чтобы ученик подвергался тому же, чему его учитель, но это есть один из великих законов духовного порядка, что люди желают походить на тех лишь, которым удивляются, которых любят. Сколько верных слуг желали страдать с своими господами! Сколько детей просили, как милости, разделить труд, горе и плен своих родителей! Это не кабинетное рассуждение. Вот истинно народное слово: «Отца человек может забыть, а добра господина аще бы с ним и в гроб влезл!»

Господь наш трудился и нам велел трудиться! Так говорит и чувствует православный русский народ, выражая в этих немногих словах все великое значение христианского труда, смотря на него, как бы на искупительную жертву за грехи земной жизни, и кротость во внешнем поведении, смирение во внутренней жизни, в помыслах и желаниях и долготерпение – плоды христианского трудолюбия.

Нынешним летом на вокзале Ярославской железной дороги нам довелось увидеть старца-крестьянина, истинного Власа, с планом сельской церкви и книжкой для сбора на построение храма⁶². Не взглянул даже старец, когда мы положили посильную лепту, и только, взирая на образ, произнес обычную молитву за жертвователя. Разговорившись с ним, мы узнали, что он на старости лет дал обет потрудиться для Бога, только для Бога... Смеем уверить, что эта мысль была задушевнейшей мыслью его жизни...

Летом 1893 года, в уезде N., в течение нескольких недель стояла убийственная жара. Воздух сделался удушливым. Но особенно печальный вид представляла зелень и деревья. Трава на лугах пожелтела. Хотя давно уже настала пора сенокосная, но крестьяне и не принимались за уборку сена, косить было нечего. Озимые и яровые остановились в своем росте. Деревья стояли, как бы покрытые пылью... Никто не чувствует себя в столь сильной зависимости от погоды, как пахарь: летом засухи или продолжительные и нескончаемые ливни прямо влияют на его благосостояние. Засуха служила предметом больших опасений у крестьян. Уныло вглядывался мужичок, в подернутую туманной дымкой даль западного горизонта, выжидая, не покажется ли наконец благодетельное облако...

Я сидел на завалинке одной крестьянской избы вместе с дряхлым стариком, безжизненно и уныло смотрели вперед его глаза; по-видимому, он ни на что окружающее не обращал более внимания, преклонные годы его, как будто сделали его ко всему равнодушным. Так однако только казалось, но не было на самом деле, как это открылось из дальнейшего разговора.

– Что значит это собрание? – спросил я старца, указывая на группу собравшихся поселян на противоположной стороне улицы.

– А то, что это давно уже следовало... молебствие отслужить Господу Богу. А то, вишь, когда взялись за ум, когда все попалило.

– Да что ж вы, старики, не вразумляете молодых? Вот хоть бы ты посоветовал в свое время.

– Я-то!? – с живостью возразил старец, и огонь сверкнул в его глазах. Да я уже давно и не говорю ни с кем... зарок дал. Что говори, что нет – все одно! разве слушают... Слушали бы стариков, так и сокрухи-то такой не было. Вот сколько недель не было ни росинки дождя... ты думаешь, это даром? Нет. У Бога всего много, и дождя, и тепла, и холода, да не дает Господь чего нам нужно, за грехи наказывает. И то – милость Господня! Если

бы на нас не было страху, так не то, что нас стариков, и Бога забыли бы...

– Да какие же грехи ты видишь у молодых?

– Грехи-то? А кто ж их не видит? Ты вот что, скажи... Да ты городской, не здешний... Не знаю, как там у вас в городе, давно не бывал и не живал, а ты погляди, что у нас делается... Первое дело – стариков совсем не слушают, весь страх потеряли. Где же это видно, чтобы старшего не слушали? Так ли было прежде? Да ты тех порядков не помнишь, а я тебе вот что скажу, моему покойнику-отцу шел шестой десяток, а дед, царство ему небесное, лежал, что колода несколько лет и подняться сам не мог от старости. Так мой-то отец, хозяин в доме, ни синь-пороха без позволения старика не делал; на все, бывало, спросит благословения. И сделает по-своему, а старика все же спросит, и так все будто он, старик, всему голова... А теперь что? Ох, прости Господи, не то, что уважить, а сказать страшно, руку подымают на стариков... Слышь, ты аль нет!? Во всем свою волю хотят показать, свое непокорство. Я своим умом проживу, мол. А своя-то воля на что? Разве к добру ведет? Что от своей-то воли происходит? Вот праздник-то настанет, посмотри, полюбуйся... Глаза бы не глядели... Все и пошло врозь. Он старика не уважил, а его жена не слушается, да и слушать-то нечего. Малые подростки, и те глядят все врозь... Видишь молодца-то, что около мира шатается; последнюю корову продал... Ты как полагаешь? Он из усердия что ль здесь? Ни-ни! Надеется после молебствия-то на поживу, об одном только и думает. У других молитва, а у него пьянство... Я с его отцом прежде соседом жил, душа в душу жил; дом у них был полная чаша... А теперь что?! Детки пошли по худым делам... Да что и говорить! – грустно поникнув головой, заключил старец свою речь.

– Да ведь и прежде бывали засухи, – сказал я.

– Кто говорит, и прежде было не без греха, да Бога больше помнили, греха боялись, и житье было другое. Бог исправлял. По две, по три коровы да по три лошади водилось во дворе, хлеба не поедали...

Слова старца дышали глубокой верой. Умилительной показалась мне эта незыблемая вера нашего простолюдина в Промысел Божий, воспитывающий человека. Многое во время его речи припомнилось мне из нашей городской жизни, припомнились мне и умные речи и ученые статьи, в которых тоном, не допускающим возражений, доказывалось, что все в мире совершается по слепо действующим законам, что в кругу действия этих законов ничего нельзя ни изменить, ни предотвратить... Насколько выше, правдивее это живое убеждение в том, что все законы, равно как и сама земля и все живущее на ней – дело рук Божьих, что никакие законы не имеют силы без воли Законодателя, что, если солнечный зной немилосердно сушит землю или если неблаговременно отверзаются хляби небесные и льется неудержимо дождь, все это происходить по воле Того, Кто солнце Свое сияет на злые и благие, и дождит на праведные и неправедные (Мф.5:45), что вся наша земная жизнь, с ее радостями и бедствиями, есть только воспитательная школа в плане всеблагого Промысла. И припомнилось мне потом другое слово: Аще слухом послушаеши гласа Господа Бога вашего, хранити и творити вся заповеди Его, и приидут на тя вся благословения сия... Отверзет тебе Господь сокровище Свое благое, небо, еже даши дождь земли твоей во время свое... И будет, аще не послушаеши гласа Господа Бога Твоего, хранити и творити вся заповеди Его, и приидут на тя вся клятвы сия... Поразит тя Господь стужею и жжением, и убийством, и ветром тлетворным... И будет небо над главою твоею медяно, и земля под тобою железна (Втор.28:1,2,12,15,22,23).

На другой день состоялось общественное молебствие с крестным ходом по полям. Видели вы эти крестные ходы в деревне? На них собирается все село – и стар и млад. Огромная толпа в разноцветных одеждах, подымается по пригорку к нивам, засеянным рожью. Солнце заливает лучами и поля и этот лес по краям, играет на куполе сельского храма, сверкает на хоругвях, на окладах икон и ярко освещает разноцветные одежды. Дойдя до середины полей, шествие останавливается. Начинается молебствие с водоосвящением. Я поспешил за народом и внимательно всматривался в лица молящихся. Глубокая тишина. Все серьезны и сосредоточены, усердно кладут земные поклоны. Совершается великое дело, со всей силой нераздвоившейся, горячей веры народ возносит свои молитвы к Небу... А солнце палит нестерпимо по-прежнему, воздух не шелохнется... слышно в небесной выси пение жаворонка... Молебствие кончилось. Молодой, сановитый священник, несмотря на то, что пот струями лился по его лицу, несмотря на видимую усталость, готовится сказать поучение. Народ теснее сдвигается к нему, готовясь услышать живое слово.

Указав прихожанам на образ св. пророка Илии, священник сказал приблизительно следующее:

«В царствование нечестивого израильского царя Ахава беззаконие, пороки и идолослужение усилились в народе. Забыли люди древнее благочестие, старые добрые нравы. Вместо скромности и покорности воле Божией явилась дерзость и гордость, притеснение слабых. Прежде малым были довольны, теперь ничем не могли удовольствоваться. Ахав взял в супружество дочь сидонского царя Иезавель, и с ней в Израильское царство ввел финикийское языческое идолослужение. В Самарии построен был храм Ваалу и выставлена была статуя Астарты. Иезавель на царском иждивении содержала четыреста пятьдесят пророков Вааловых и четыреста пророков Астартиных; напротив, пророки истинного Бога, которые без сомнения, восставали против народного соблазна, были жестоко преследуемы и предаваемы смерти. Нечестие, поддерживаемое примером Ахава, до такой степени усилилось, что народ утратил всякое уважение к священным преданиям веры и пренебрегал угрозами проклятия Божия. Среди такого-то народа вдруг является, как молниеносная стрела, мгновенно озаряющая полуночное небо, св. пророк Илия. С длинными волосами, босой, в грубом плаще из верблюжьего волоса, с кожаным поясом на чреслах, с грозным взором и еще более грозной речью явился пророк среди развращенной столицы Израильского царства. Молча проходит необычайный посетитель по улицам города. Он не пришел увещевать к покаянию, нет! Господь долго ждал покаяния, долго терпел беззакония – теперь пророк является прямо к царю возвестить грозную волю Божию.

«Жив Господь Бог Израилев!» – воскликнул пророк, представ перед лицо Ахава. «В эти годы не будет ни росы, ни дождя разве только по моему слову!»

«Содрогнулся нечестивый царь, услышав грозный приговор необыкновенного посетителя. Он хорошо знал, что такое засуха в его стране... Вы видите эти печальные нивы, пожелтелые луга, но что происходит в Палестине во время засухи, вы того и вообразить себе не можете. Вся зелень пропадает, как снег, тающий от палящего солнечного зноя, источники высыхают, потоки и реки становятся каменистыми ложбинами, деревья засыхают, трава исчезает, «самое небо становится, как бы медным, и земля, как бы железною». Произнеся грозный приговор, пророк удалился, ушел за Иордан и по повелению Божию скрылся при ручье Хорафе. Из ручья он брал воду для питья, а вороны утром и вечером приносили ему хлеб и мясо.

«Между тем, по слову пророка, в стране настала страшная засуха, а вместе с ней голод и всевозможные бедствия. Растительность на полях совершенно исчезла. Приуныла сама роскошная столица. Богачи, насыщавшиеся прежде тучными яствами, рады были куску черствого хлеба. Народ погибал от голода. Недостало корма для царских стад. Сам царь искал по ложбинам, низинам и тенистым местам малейшего остатка влаги... На третей год бедствие достигло ужасающих размеров. Тогда царь послал всюду отыскивать пророка Илию, но его нигде не могли найти. Наконец сам Илия явился к царю.

« – А, это от тебя столько бед Израилю! – вскричал Ахав, увидев пророка.

– Не от меня, – бесстрашно отвечал пророк, – а от тебя и от дома отца твоего за то, что оставили заповеди Божии».

Живо изобразив чудесное жертвоприношение Илии, низведшего молитвою огонь на землю, попаливший жертву и избиение ложных пророков и жрецов Ваала, проповедник продолжал.

Пораженный чудом народ пал на лицо свое со слезами покаяния и воскликнул: «Господь есть Бог! Господь есть Бог!»

«Между тем и кара Божия, с раскаянием народа, должна была окончиться. Сам пророк уже предвидел милость Божию, внутренним слухом своим он уже слышал шум приближающегося дождя. Он взошел на вершину горы Кармила, а отроку сказал: «Посмотри к морю». – Отрок пошел, посмотрел и сказал: «Ничего нет». – Пророк Илия сказал: «Продолжай это до семи раз». – Семь раз юный слуга всходил на гору и возвращался с безотрадным ответом: «Нет ничего!» – Море было спокойно и небо чисто. Пророк припал к горе и горячо помолился, и вот появилось небольшое облако, первое, которое только проносилось по небу в течение долгих месяцев, и по мере приближения к горе сгущалось все более и более... По могучим лесам Кормила пронесся благодатный шум ветра, обыкновенно предшествующего ливню..».

Увлеченные речью своего пастыря крестьяне, казалось, ничего не замечали, а между тем ясно уже погромыхивал гром, и из-за леса надвигалась туча, темною синевою выступавшая из-за опушки...

«Отрок пророка вдруг закричал, возвещая о приближении облака. Царь, пророк и народ спешили сойти с горы..».

– Дедушка, дождь! – вскричал мальчик, схватив моего вчерашнего собеседника за руку.

Действительно, крупные капли закапали с неба. Весь народ, глубоко вздохнув, перекрестился, но никто не тронулся с места, ожидая окончания слова.

«Небо покрылось внезапно тучами, зашумел дождь, и поток быстро выступил из берегов... Царь Ахав и народ, пораженные всем виденным, выражали искреннее раскаяние. Вот что случилось в Израиле в царство Ахава, в дни славного Илии. Какой же урок для нас вытекает отсюда? Первое, Бог карает нас бедствиями за грехи наши. Остерегайтесь греха, прогневляющего Господа. Не желаете бед и напастей – избегайте того, что наводит их. Второе, навлекши кару Божию, спешите покаяться, чтобы заслужить милость Божию. Уже давно стоит у нас губительная засуха, давно ждал я вашего обращения... Зачем медлите, зачем не спешите своим обращением ко всемилостивому Богу..».

Внезапно раздавшийся страшный удар грома потряс толпу, и немедленно разразился ливень... Моментально все бросились на землю, иные с обильными слезами, но то были уже радостные слезы, слезы умиления и благодарности...

Не прошло и десяти минут, как народ уже окружал церковь и спешил укрыться от дождя под сводами храма Божия.

Предсказание старца не сбылось: на вечер не было слышно ни шума ни песен на улице. Крестьяне сидели скромно по домам и в чувстве благодарности прославляли услышавшего их Господа.

Как прекрасны эти всенародные молитвования! Как утешительна эта вера народная, что всякое благо на земле ниспосылается от Господа! И пока жива эта вера, нам нет надобности страшиться того, что так грозно волнует и страшит общество на Западе. Механическое, мертвое, безотрадное воззрение на мир и природу – Боже, упаси нас от него! Разрушая гармонию нашего внутреннего мира, устраняя живое, непосредственное и глубоко верное понимание смысла жизни, сказывается разрушительно и в действительной жизни, восстанавливая отдельных людей и целые классы друг против друга. Как не припомнить радостное воззвание: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам!» (Мф.11:25).

Есть что-то невыразимо грустное в созерцании осенней природы. Тоска невольно щемит сердце при виде пожелтевших и опустевших полей, при виде леса, потерявшего свою пышную летнюю одежду, при частом ненастье, при свисте и завывании ветра... Давно ли веселили сердце яркие, сияющие дни, и вот теперь, нависло серое небо, обложили его низкие, тяжелые, мрачные тучи. Давно ли я наслаждался в знойный летний полдень прохладой могучего бора, его свежим, чистым воздухом, среди которого раздавалось пение птиц? Как приятен был шелест листьев, когда ветер пробегал по вершинам деревьев! Но вот старые деревья давно облетели, и только кое-где на молодых еще мелькают увядшие желтоватые листочки, как бы напоминая о минувшем лете. Лишь изредка заблестят они багрянцем и золотом, когда коснутся их лучи невысокого осеннего солнца... Давно ли разноцветный ковер расстилался на лугах под ногами, веселя зрение и услаждая обоняние, и вот теперь на земле всюду иссохшие листья, мягкие и пухлые от сырости, да пожелтевшая трава... Унылая пора! Но отчего же, тем неменее, эта навевающая тоску осенняя природа так много говорит сердцу, гораздо более, чем светлые летние дни? Не правда ли, есть какая-то своеобразная прелесть в этом зрелище осеннего замирания?

Унылая пора, очей очарованье,

Приятна мне твоя прощальная краса!

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и золото одетые леса,

В их сенях ветра шум и свежее дыханье,

И мглой волнистою покрыты небеса,

И редкий солнца луч, и первые морозы,

И отдаленные седой зимы угрозы⁶³.

В самом деле, природа, подобно людям, не говорит ли нашему сердцу больше и сильнее в грустные дни? Может быть, невольное чувство грусти, навеваемое осенней природой, более сродно нашему сердцу, чем беззаботное веселье, а слезы полезнее, чем смех? Стоишь, не отрываясь очами от грустной дали потемневших полей, слушаешь и не наслушаешься завыванья осеннего ветра, и мысль невольно устремляется к грустным, печальным сторонам жизни, в душе возникают образы и картины давно минувшего, вновь звучат отголоски каких-то забытых, но хорошо знакомых вздохов и стонов... Невольно вспомнишь о всем том, что крушит и омрачает твою жизнь, о дорогих, невозвратимых утратах, о горьких разочарованиях и разбившихся в прах мечтах, и также невольно припомнишь слово премудрого «суета сует!» Не пойдут на ум в это время веселые песни, нет! Скорее вспомнишь о том могучем певце скорби, который во всей жизни человечества видел лишь одно исчезнувшее величие, поблекшую красоту, одни развалины, который утверждал, что доля каждого человека есть скорбь и страдания, что жизнь людская

Пустынный дикий берег,

Где стонут волны, пылью рассыпаясь,

И из себя выбрасывают только

Обломки скал и белые скелеты.

Вспомнишь, кстати, и старого мудреца, высказавшего наблюдение, что грустный, меланхолический взгляд на жизнь преобладает у всех великих и благородных людей. Припомнишь все эти отголоски и твоя грусть, как будто получит свое оправдание...

Зловещий блеск и пестрота дерев,

Багряных листьев томный, легкий шелест,

Туманная и тихая лазурь

Над грустно сиротеющей землею,

И, как предчувствие сходящих бурь,

Порывистый, холодный ветр порою,

Ущерб, изнеможенье, и на всем

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовем

Возвышенной стыдливостью страданья?⁶⁴

Так, бесспорно, скорбь и страдания – удел человеческой жизни. Но посмотри внимательно кругом, среди омертвелых полей ты заметишь свежую зелень новых посевов – залог будущей жизни. Пройдет осень вместе с зимой и природа воскреснет к новой жизни. Так и христианин среди горя

и страданий земной жизни не должен забывать о великих обетованиях Божиих. Скорби и страдания очищают душу и приготовляют ее к новой жизни, где уже не будет ни печали, ни воздыхания. Вспоминай это чаще, христианин, и твоя скорбь растворится радостью, и ты согласишься с тем, что «Никогда нет такого горя,в котором не было б и радости!»

Научившись безропотно переносить страдания, ты приобретешь то возвышенное терпение, то величавое спокойствие духа, которых не возмутят земные невзгоды, потому что взор твой сквозь свинцовые тучи скорбей проникнет в ту область, где сияет вечное солнце, где царит мир и невозмутимая радость.

Тебе грустно смотреть на увядающие цветы, на облетевшие листья!? Все это напоминает тебе об увядшей красоте, об ослабевших силах, об отлетевших надеждах. Но кто же внушил тебе, что вся жизнь твоя будет одной вечной весной, непрерывающимся празднеством, что все твое назначение в том только и состоит, чтобы есть, пить и веселиться? Разве с детства не говорили тебе о твоем истинном назначении? Если уж о чем жалеть и сокрушаться, то вовсе не о потерянных благах, а скорее о том, что ты не сумел как следует воспользоваться ими и уподобился стрекозе, которая лето целое все пела. Может быть, при виде поздней осени, ты вспомнишь о ранней весне твоей жизни, о счастливом детстве? Может быть, при виде убогих хат, темнеющих вдали, ты вспомнишь о тихом родительском крове, в душе твоей промелькнет кроткий образ любящей матери, склонявшейся над твоим изголовьем; отца, который с проникнутой любовью заботливостью внушал тебе строгие правила истинно христианского поведения? Вспомнишь, может быть, и о том, как ты был чист и незлобив душой в невозвратимые дни золотого детства? О, ты будешь счастлив, если эти светлые воспоминания не омрачатся тотчас же другими – горькими, печальными. Но много ли таких счастливцев? Много ли таких, которые могут сказать о себе, что они рано научились ценить самоотверженную любовь родителей, что они не причинили им горя непокорностью, грубостью, самоволием, рано усвоенными дурными привычками? Многие ли сумели ценить труды и заботы родительские, отвечая на них добрым поведением и нежнейшим чувством благодарности? Не чаще ли дети смотрят на заботы и жертвы для них родителей, как на что-то должное с их стороны, для них безусловно обязательное и необходимое, и не умеют понять и почувствовать истинной, чистой и бескорыстной любви? Слезы матери, ее бессонные ночи, ее беспокойные мучительные думы... О, как я желал бы теперь исправить и загладить все горе, причиненное родителям в моем детстве, как любовно приник бы к сердцу матери, с какими сладкими слезами целовал ее руки, не знавшие устали в уходе за детьми! Увы, все это невозвратимо и непоправимо... Дети, берегите дни детства, только раз в жизни мы вкусим нежные ласки матери; считайте минуты этих ласк за великое счастье, дорожите им. Только раз в жизни все в нас дышит чистотой сердца, невинностью и искренностью. Постарайтесь во всю жизнь сохранить эти качества, без которых нам не откроются райские двери, да не омрачат ясного неба души вашей мрачные тучи нечистых помыслов, да не возмутят его ваши капризы – эти зародыши «сердечной порчи, ржа сердца, моль любви, семя злобы, мерзость Господу⁶⁵ и тогда вы избежите горечи поздних слез раскаяния и сожаления о невозвратимом прошлом, жгучих, мучительных слез...

Темнеет даль осеннего ландшафта, вереницей тянутся по небу без конца мрачные тучи, гонимые ветром, вереницей встают воспоминания. Была пора детства, настала весна юности. Как в природе в майские дни все дышит полнотой жизни, так душа в юные годы была полна надежд и стремлений... Казалось мне, молодые силы рвались на простор и только ждали своего приложения. Чудные, прекрасные годы!.. Сколько было веры в себя, в возможность быстрого осуществления всевозможных планов и благих предначертаний! Но вместе с добрыми порывами незаметно развились дурные наклонности детства, вырвались на волю страсти, и сколько сил растратилось совершенно бесплодно! Разгоряченное воображение рисовало передо мной в обворожительных чертах картины моей будущей деятельности, а силы, вместо разумного приготовления к ней непрерывным трудом и усвоением истинно полезных сведений, уходили на праздные споры, на всевозможные излишества... И вот, когда наконец, настала пора зрелого возраста, пора деятельного приложения своих сил, у меня не оказалось ни достаточно выдержки и терпения, ни трудолюбия, ни самых необходимых познаний, ни твердого сознания долга, ни любви к ближним... И вот это грустное поле, на котором так еще недавно красовалась тучная нива, это поле, так недавно еще полное жизни, а теперь пустое и только кое-где усеянное одиноко колеблющимися и поникающими долу стеблями, представляется мне верным образом моей жизни. Но ведь с этого поля собрали плоды. Вон там, близ жилья, темнеют высокие одонья и скирды хлеба, которым будут кормиться много народа до будущего урожая. Где же плоды моей деятельности? Где же те планы и мечты, которыми так красна была весна моей жизни? Где самоотверженное служение общему благу? Где добросовестное исполнение своего долга? Где добрые посевы для грядущих поколений, для жатвы будущего? Увы, их очень немного или и вовсе нет! Как увядшие листья, отлетели когда-то гордые надежды и мечтания, и вместо них возникает ряд серых будничных дней, с жалкими самолюбивыми расчетами, с мелкими интересами, со всей бестолковой суетой нашей жизни, с нажитыми дурными привычками, с бесчисленным множеством искусственных потребностей, с темными, наконец, пятнами на совести... И говорит мне замирающая осенняя природа, что и этому скоро настанет конец, и это все скоро так же исчезнет для тебя, как исчезнут под снежным покровом зимы эти иссохшие листья, эти пожелтелые поля... И тебя самого пожнет неумолимый серп смерти, подобно колосьям, когда-то весело шумевшим на этом поле... Грустно!.. Но не падай духом, не приходи в отчаяние! Может быть, и поздно твои сожаления и твое раскаяние, но бесконечно милосердый Отец небесный еще длит дни твоей жизни и не отвергает пришедшего к Нему даже и в единонадесятый час. Постарайся, по крайней мере, дорожить остальными днями и, умудренный горьким опытом, исправь, что возможно, из дурно сделанного тобой, отри, если можешь, слезы обиженных, поддержи ослабевшего брата, а главное, принеси слезы искреннего раскаяния и моли, моли со всей силой и теплотой души, чтобы Всемогущий Творец помог тебе провести остальные годы твоей жизни в мире и покаянии, в мире с Богом и ближними, и сподобил тебя честной старости... Смотри, это помертвелое поле вновь оживет и зашумит светлыми колосьями, этот обнаженный лес вновь облачится в недавнюю красу, и вся природа пробудится к новой жизни. Моли Господа, чтобы и для тебя настала весна новой жизни, и чтобы, очистившись от всего земного, тленного и грешного, и ты воскрес для новой, блаженной и никогда нестареющей жизни!

Если же осень твоей жизни ясна, как бывают иногда ясны и светлы осенние дни, если она так же изобильна плодами, как после благоприятного дела, – о, благодари тогда всемилостивого Подателя щедрот! Благодари Его за золотые дни твоего детства, если последующая жизнь не помутила чистоты твоего сердца, благодари за своих родителей, которые постарались заботливо вырастить молодой росток твоей жизни и уберегли его от всевозможных вредных влияний, благодари за весну твоей жизни, во время которой удалось тебе воспринять все добрые посевы, благодари за красное лето твоей жизни, во время которого тебе удалось потрудиться на ниве Божией во благо ближним и заготовить добрые плоды в виду приближающейся зимы, благодари за все это с искренними теплыми слезами. Тебя можно назвать счастливейшим из смертных! Радости зрелого возраста и приближающейся к концу осени твоей жизни, чистые радости спокойной совести и сознания нетщетно прожитой жизни да будут для тебя предвкушением вечных радостей, которые Бог уготовал всем, возлюбившим Его...

Настала масленица... В деревнях, селах, городах, всюду, куда ни приедешь, широкий разгул, песни, пированье... Друг друга поздравляют с широкой масленицей. Но представьте себе, если бы кто-нибудь, войдя в общество веселящихся, вдруг сказал бы кому-нибудь, что с ним стряслась какая-нибудь страшная беда: потеря имущества, близкого человека, жены, сына, как бы вдруг изменилось его лицо! Какая бледность покрыла бы щеки, разгоревшиеся от веселья! Как быстро он понял бы всю неуместность дальнейшего веселого пированья! А между тем всем, предающимся необузданному масленичному разгулу, именно и приходится напомнить нечто подобное этому...

Мы хорошо знаем, чему радовались именно в это время, которое у нас теперь называется масленицей, наши предки-язычники: они веровали в добрых и злых богов, веровали в то, что добрые божества находятся в борьбе с злыми, враждебными человеку, и примечали, что с заметным прибавлением света и тепла добрые силы одолевали зло. Они с увлечением сжигали «Марану», под которой разумели зиму или смерть, и радостно призывали приближавшуюся весну:

Весна, весна красная!

Приди, весна, с радостью,

С радостью, радостью,

С великой милостью,

С льном высоким,

С корнем глубоким,

С хлебами обильными!

Так верили наши предки, и их веселье становится для нас вполне понятным. Чему же радуемся мы, христиане?

Зайдем в православный храм и там мы услышим плач, горе, сетование. Что это значить? Это значить то, что св. Церковь, как раз в эту неделю безумного людского веселья и смеха, вспоминает событие, безотраднее которого ничего нельзя себе представить, с которым не сравнится никакое горе, как бы оно ни было страшно, притом такое, которое никогда и ни для кого из людей не теряет и никогда не потеряет, пока живет человечество на земле, всей своей страшной бедственности, – именно грехопадение в раю наших прародителей.

Вся природа страдает, пораженная проклятием за грех человека. Губительные войны, страшные болезни, изнурительные труды, все горе человеческой жизни. Все это следствие грехопадения. Все наши грехи – эти страшные язвы души, имеют начало в этом первом грехопадении. Смерть явилась в мир, как прямое следствие греха. Вся наша жизнь проникнута грустью, и напрасно мы стараемся усыпить ее в море веселья и удовольствий. Мудрецы и поэты всех стран в величайших своих произведениях говорят о скорби, как об основном мотиве человеческой жизни.

Какой-то мудрец старых лет ходил в уединенном месте, погруженный в размышление о судьбах человечества. Из своей задумчивости он был выведен вопросом:

– Ты верно, видел Его? Скажи, куда пошел Он; я устремлюсь вслед Его и, может быть, настигну Его.

Обратившись, мудрец увидел девицу. На ней была одежда царских дочерей, но изношенная и изорванная. Лицо ее было мрачно и загорело, но черты его показывали бывшую некогда высокую красоту. Осмотрев странницу, мудрец спросил ее:

– Что тебе нужно?

Она опять повторила:

– Ты верно, знаешь Его, скажи, где и как мне найти Его?

– Но о чем это говоришь ты? – сказал мудрец.

– Ты разве не знаешь об этом? – отвечала дева. – А я думаю, что нет человека, который бы не знал о горе моем.

Мудрец с участием спросил ее:

– Скажи, в чем горе твое, и, может быть, я придумаю, как пособить тебе...

– Подумай и пособи! – отвечала она. – Вот что я скажу тебе. Я была в стране светлой, исполненной радости. Мне было там хорошо, как хорошо! Готовился брак... Жених мой, не помню черт лица Его, был неописанной красоты... Уж все почти я забыла... но помню, что все уже было готово к браку, как вот кто-то пришел и говорил мне такие сладкие речи... Потом дал мне что-то выпить. Я выпила и тотчас впала в беспамятство и заснула. Проснувшись, ах, лучше бы мне не просыпаться никогда! Проснувшись, я нашла себя на этой земле, мрачной и душной. Куда девалось то, мое светлое жилище? Где мой Жених и Его радостные очи, я того не знала. На первых порах я только бегала в беспамятстве туда и сюда, рвала на себе волосы и била себя в грудь от сильной муки, томившей душу мою. Успокоившись немного, я решилась искать потерянное... И вот сколько уже времени хожу по земле и не нахожу Того, Его же возлюби душа моя. Днем спрашиваю солнце, а ночью луну и звезды, каждые сутки обходя кругом землю: не видали ль вы Того, Кого ищет душа моя? И они не дают мне ответа... Есть ли горы, где бы не слышался голос мой? Есть ли леса, где бы не раздавался вопль мой? Есть ли долины, которых бы не истоптала нога моя? Но вот сколько уже времени блуждаю, ища потерянного, и не нахожу. Но скажи, не знаешь ли ты, где то, о чем так тужить душа моя?

Мудрец подумал немного и сказал:

– Если бы ты назвала мне имя жениха твоего и имя царства его и страны, где было светлое жилище твое, я указал бы тебе туда дорогу, а по тому, как ты говоришь, никто не может поруководить тебя. Разве не сжалится ли над тобой Жених твой и не пошлет ли кого указать тебе дорогу в потерянное тобой блаженное жилище или не придет ли Сам за тобой!

Сказав это, мудрец отвернулся, а дева пошла далее снова искать необретаемого⁶⁶.

Что значит эта притча? Она изображает природу человека, тоскующего о потере рая и райского общения с Богом, ищущую Бога и не находящую Его. В этом иносказании вся разгадка бедственности нашей жизни, полное объяснение всех воплей и жалоб на человеческую жизнь.

Нечего сказать, подходящее время выбрали христиане для того, чтобы предаваться безумному веселью... Прилична ли радость при гробе мертвеца? Разве человечество не умерло духовно, лишившись общения с Богом? Разве смерть не продолжает собирать обильной жатвы среди грешного мира?

«Но что же делать? – может быть скажут многие.– Таков народный обычай. Странно было бы идти одному против всех». – Прекрасно. Но ведь мы знаем, что много народных обычаев со временем исчезает, что просвещение, развитие более разумных взглядов ведет мало-помалу к изглажению вредных обычаев. Не справлялся ли еще в очень недавнем прошлом, да еще два раза в год, весной и осенью, языческий праздник Ярилы, сопровождавшийся страшным разгулом? Но несмотря на то, что народ каждый раз с нетерпением дожидался времени «игрища», наши святители архиепископы Мефодий и Амвросий, в особенности же святитель Тихон Задонский, искоренили вредный обычай. А масленица, разве не вредный обычай? Сколько пропадает даром трудовых народных денег! Сколько расстраивается здоровья! О других следствиях страшного разгула сквернословии, драках, преждевременной гибели многих, и говорить нечего... Наша, так называемая интеллигенция, иногда любит говорить о своей любви к народу... Но много ли сделала она для вразумления народа? Не разделяет ли она в данном случае сама общенародного заблуждения? В самом деле, не пора ли каждому разумному человеку сказать мужественно свое слово о вреде, так сказать узаконенного разгула? Не пора ли особенно школе придти в данном случае на помощь Церкви? Приводит нас в смущение и следующее обстоятельство. В прежние времена воспитанники учебных заведений вместе с масленицей освобождались от ученья на первую неделю Великого поста. Теперь это кажется, повсеместно отменено, кроме духовноучебных заведений. Но разумно ли это? Способствует ли это церковному, истинно христианскому воспитанию подрастающего юношества? Посудите сами, на масленицу воспитанники увольняются, а с чистого понедельника – вновь за обыкновенную учебную работу. Для говенья предназначается Страстная седмица. Но многие иногородние возвращаются домой только к первым дням Страстной недели, особенно если их в дороге застигнет весенняя распутица. Затем радость свидания, первые дни для разговоров, для отдыха... что же остается для говенья? Прибавьте к этому, что во всех учебных заведениях, после Святой начинаются экзамены, самая страдная пора в жизни ученика. Многие и многие из них, желая освободить для отдыха хотя бы первые дни Святой, спешат сделать как можно больше на Страстной в виду наступающей грозы. Иные прямо не говеют или говеют только для вида, для получения свидетельства о говении... Не грустно ли это, что наше юношество воспитывается почти совсем без впечатлений Великого поста, впечатлений, ложащихся глубоко на душу, неизгладимо сильных, потрясающих юную душу, остающихся на всю жизнь?.. Или в самом деле, так уж много можно сделать в одну учебную неделю, что ей нельзя и пожертвовать для этих впечатлений? Но лучше ли будет, если приобретение даже и громадных знаний сопряжено будет с упадком церковного воспитания?! Об этом, думается нам, следовало бы поглубже размыслить, тем более, что и само исправление замечаемого нами пробела не представляет особенного затруднения.

Какие-то необъяснимые тревожные ощущения волнуют душу. Душа чего-то ищет, к чему-то стремится. Все окружающее получает как будто свой особый смысл; является желание удалиться куда-нибудь от житейской суеты, от обычных тревог и забот и посвятить себя тихому вдумчивому размышлению. Перед взором христианина неотступно стоит страдальческий образ с поникшей головой, с потухшим взором. Невольно чувствуется, что в Нем заключено все и надежды и печали, утешение и скорби, вера, жизнь и небеса, со всеми их радостями и вечным блаженством...

«Пяток пасце» – какой это великий день!

Если бы собрать все, что написано, что пережито и перечувствовано людьми под впечатлениями этого дня, если бы собрать всех величайших мыслителей, ораторов и поэтов всех времен, всего этого было бы недостаточно, чтобы изобразить все ужасы, все грозное величие и всю спасительность этого дня.

Было около полудня – и «распяли Его!» Так кратко сказали евангелисты об этом величайшем событии всемирной истории. О, как хотелось бы узнать все подробности, все обстоятельства, относящиеся к этому событию! Но с другой стороны, что может быть сильнее, выразительнее этих кратких слов, в которых сосредоточен весь смысл, все значение этого события!

Крестная казнь сопровождалась жесточайшими, невыносимыми страданиями. Неестественное протяжение рук и всего тела, нестерпимые муки при малейшем движении; судороги, воспаления язв, подвергнутых действию свежего воздуха; неправильное кровообращение, прилив крови к голове, производящий ужасную головную боль; затрудненное дыхание; мучительная жажда; смертельная тоска и томление духа... Поистине адская злоба, превосходящая лютость кровожадных зверей, могла изобрести столь ужасную казнь!

В тот ужасный час, когда Искупителя поглощала бездна страданий, среди жесточайших мук и бесконечной скорби, Он молился за Своих мучителей: «Отче! Прости им, ибо не знают, что делают». – Возможно ли изобразить всю силу сказавшейся в этих словах беспредельной любви к человечеству! Если Небо слышит наши молитвы, если Оно исполняет «во благих» наши желания, то без сомнения была услышана эта молитва Божественного Страдальца. Но ее не слышали, не желали слышать враги Христа. Страшная злоба окаменела сердца их, сделала их кровожаднее лютых зверей: в лице их, перед лицом бесконечной кротости и всепрощающей любви, проявилась как бы сама олицетворенная ярость, изрыгающая все, что в ней есть ядоносного. Необузданная толпа народа, воины, вожди народные, каждый по-своему спешат выразить свое ожесточение и ненависть к беззащитной жертве. Сама природа, как бы не вынесла этого ужасного зрелища людской злобы и низости. Среди полудня солнце внезапно померкло, мрак покрыл землю, и в течение трех часов длилась ночь, пока Божественный Страдалец не поник головой и не испустил дух. Какой глубокий смысл сокрыт в этом поразительном явлении!

Мертвая тишина окружила теперь крест, близ которого так недавно еще раздавались неистовые крики злобы. Ужас перед грозным знамением гнева Божия охватил всех и сковал богохульные уста. И вот среди безмолвного ужаса раздались слова Страдальца: «Боже Мой, Боже Мой, почто Ты Меня оставил?» – У нас нет сил разгадать тайну этого восклицания, смерть – обычное и естественное явление для нас, но ужасное и неестественное для Безгрешного; ужас жертвы, подъявшей бремя грехов всего мира, последний момент страшной борьбы со всеми силами зла и ада... Нет, нет! Как бы ни старались объяснить эти слова, мы чувствуем, что здесь совершилась непостижимая для нас, ужасная тайна. Мы можем лишь с трепетом сердца преклониться перед ужасом, объявшим душу нашего Спасителя, и в чувстве беспредельной благодарности и любви пасть у подножия Его креста...

Последние моменты неизобразимой человеческими словами борьбы истощили Страдальца. Слабая искра жизни скоро угаснет. Утомленный до последней степени, с потухающими взорами, с пересохшими устами, Спаситель восклицает: «Жажду!» Близ креста стоял сосуд, полный уксуса. Этим уксусом напитали губку, воткнули на трость иссопа и поднесли к устам Иисуса. Но только ли простое чувство жажды выразилось в этом восклицании? Не слышится ли в нем нечто большее: жажда победы, жажда совершения подвига целой жизни, жажда скорейшего наступления великой минуты всеобщего искупления? И вот эта минута настала. Раздалось великое, сильное слово, потрясающее небо и землю. Слово, сила которого простирается на всю вечность, слово, важнее и значительнее которого никогда не произносилось языком человеческим: «совершилось!» Величайший подвиг исполнен; борьба окончена; настал миг победы и торжества. Отселе перед нами – не беззащитный Страдалѳц, но Царь, победивший мир крестом и страданиями.

Вспомним о неисчисленных бедствиях, порождаемых грехом и злобой, о страшной власти зла над душой, о губительном влиянии греха на все наши отношения, наконец, вспомним о той ужасной бездне, на краю которой мы скользим, готовые ежеминутно обрушиться, и тогда мы отчасти поймем значение этого слова «совершилось!» Это победная песнь об искуплении человечества, это клич победителя зла и смерти. Совершилось величайшее, необычайное событие, определенное от сложения мира, возвещенное пророками, ожидаемое в течение тысячелетий. Сокрушено все, что лишало нас мира, что грозило вечной гибелью. Правосудие Божие удовлетворено; рукописание грехов уничтожено. Искупление совершилось.

Светлый мир водворяется в душе Победителя смерти. Так недавно еще, в минуту тяжкой борьбы, Он восклицал: «Боже Мой! почто Ты Меня оставил?» – Теперь Он снова обращается к Своему небесному Отцу и радостно предает Ему дух Свой. Умолк божественный голос, так часто изрекавший благословения и повелевавший стихиям; угас небесный взор, проникавший в самые сокровенные тайники человеческого сердца; перестало биться сердце, обнимавшее весь мир любовью; охладели руки, простиравшиеся для исцелений, иссяк источник жизни, но весь мир наполняется волнами благодати Божией, вместо вод потопа, каравших некогда беззакония.

Кто может изобразить значение этой смерти? Это величайший подвиг бесконечной любви. Она важнее всех древних и новых чудес, бесконечно важнее величайших событий мира. Это победа над адом, уничтожение царства греха и смерти. Пусть еще смерть собирает свою жатву на земле, пусть еще вторгается, как внезапная гостья, в наши земные радости; пусть ежеминутно грозит каждому из нас и по-прежнему превращает земной шар в одну обширную могилу, мы можем воскликнуть вместе с великим Учителем: «Смерть! где твое жало?»

Неисчислимы благотворные следствия смерти Христовой для души человеческой. Ученики Вильяма и Пенна думали распространить в Америке христианскую цивилизацию, не упоминая о великих христианских догматах, трудились около полутора столетия, но не имели никакого успеха. Однажды, как бы по внезапному вдохновению, миссионер раскрыл Новый Завет и стал читать дикарям о страданиях Спасителя. Из глаз слушающих полились слезы, и они обратились ко Христу (Пулен, I'Oeuvre des Missions evangeliques. It in 12. Женева. 1867). Закоренелое в пороках и заблуждениях сердце человека часто не поддается никаким увещаниям, не сдается ни под какими ударами судьбы, не повинуется никаким велениям, но то, чего не достигают никакие угрозы и внушения, совершает один взгляд грешника на крест Искупителя. При этом зрелище сокрушается самое жестокое сердце, здесь побеждается непобедимое упорство, здесь проливаются слезы раскаяния. Божественная любовь, бесконечное милосердие побеждают душу; сила смерти Христовой проникает в самые сокровенные тайники человеческого сердца и возбуждает в них новую жизнь. В царстве смерти, среди тьмы и греха, страха и мучений, воскресает новый человек, возрождающийся к святой и праведной жизни. Дивная сила смерти Христовой не только отверзает святилище храма, колеблет землю, потрясает скалы, проникает в могилы, но совершает еще несравненно большее – грешника обращает в праведника и возрождает к новой духовной жизни.

В невыразимой печали провели субботний день апостолы и св. жены. Без сомнения, все они, будучи земляками, из родной Галилеи, а еще более, связанные пламенной любовью к своему возлюбленному Учителю, провели субботу вместе или поблизости друг от друга. Для всех их эта суббота была воистину субботой тихих горьких слез, скорби и отчаяния. Святые жены присутствовали при погребении; «видеша гроб и яко положено бысть тело Его» (Лук.23:55), они внимательно всматривались в место, «где Его полагаху» (Мрк.15:47). Сверх того, св. жены приметили, что Иосиф и Никодим очень спешили погребением и не исполнили всего, что полагалось по иудейским обычаям, да и нельзя было не спешить, погребение совершалось в Великий пяток поздно вечером, солнце уже скрывалось за иерусалимскими холмами, и наступала суббота, «велик день». В течение субботнего покоя они, без сомнения, только и видели перед собой, что потрясающие события предыдущего дня, малейшая подробность представлялась их взору с поражающей ясностью, и вот, наконец, все внимание их приковывалось к одной мысли, что не все еще сделано для незабвенного Учителя, что предстоит еще окончить надлежащим образом Его погребение. Они, готовые отдать свою жизнь за Иисуса, порывались теперь воздать последний долг Почившему и заготовили свежие благовония и ароматы. И вот лишь только миновал срок субботнего покоя, «зело рано» (Лук.24:1), «еще сущей тьме» (Иоан. 20:1), Мария Магдалина, Мария Иаковля, Иоанна, «жена Хузаня, приставника Иродова, и ины, яже служаху Ему от имений своих» (Лук.8:3) при жизни и теперь вместе с ним и апостолами на праздник Пасхи «пришли от Галилеи» (Лук.23:55), устремились к гробу, «носяще, яже уготоваша, ароматы» (Лук.24:1). Но раньше всех вышла из дома, «пламенея, по выражению св. Златоуста, самой нежной любовью к Учителю» (Бесед. на Иоан. 85:4. Русск. пер. при Спб. Дух. Акад. ч. 2, Спб. 1885, 672), точно на крыльях принеслась пришла первая к гробу св. Мария Магдалина, желая хотя «от места получить какое-нибудь утешение» (там же) в своей неутолимой скорби. Но, о ужас! Мария перед самым гробом остановилась, как пораженная громом – «камень взят от гроба...» (Иоан.20:1). Едва придя в себя от необычайного изумления и ужаса, она немедленно, уже ничего не видя и не слыша вокруг себя, устремилась обратно и прямо «тече и прииде к Симону-Петру и к другому ученику, его жe любляше Иисус, и глагола има: взяша Господа от гроба и не вем, где положиша Его» (Иоан.20:2).

Между тем, другие св. жены, отставшие по пути от Марии, дорогой вспомнили о камне, которым при погребении закрыли гробницу. Может быть, при этой мысли они остановились в недоумении на пути и спрашивали одна другую: «кто мог бы им отвалить камень?» Между тем уже рассветало (Мф.28:1), когда они подошли к саду и вступили в его изгородь.

Для ясности дальнейшего рассказа изложим здесь то, что нам известно об устройстве иудейских гробниц. Иерусалим окружен каменистыми горами и холмами. В этих-то горах иудеи и устраивали себе гробницы. Сперва вырубали в скале притвор, из которого обыкновенно узкая и низкая дверь вводила во внутренность каменной погребальной пещеры, высеченной также в углублении скалы. В пещере уже находилось погребальное ложе. В гробнице, приготовленной было для себя Иосифом Аримафейским, погребальное ложе находилось при входе в пещеру с правой стороны. Войдя в пещеру, мы увидели бы небольшой выступ вдоль стены с ложем, выдолбленным внутри этого выступа и имевшим с боков таким образом как бы каменные стены. Во внутрь их и положено было тело Господа. Сверху ложе прикрывалось также каменной доской. Вход в пещеру закрывался камнем, который назывался «голал». Голал можно было вдвинуть в отверстие пещеры только соединенными усилиями нескольких человек, «бе бо велий зело» (Мрк.16:4). Вот этот-то камень теперь и приводил в недоумение мироносиц. Первые лучи солнца озарили уже восток (Мрк.16:2), и при свете их св. жены с изумлением и страхом, как несколько раньше Мария Магдалина, «воззревше видевша, яко отвален был камень» (Мрк.16:4). Перед ними зияло только темное отверстие пещеры. Опамятовавшись от изумления, св. жены всем сонмом устремляются в священную гробницу. Взглянув при входе в притвор на голал, они обмерли от страха – на отваленном камне «седяше» ангел (Мф.28:2).

«Был же зрак его, яко молния, и одеяние его было яко снег» (Мф.28:2,3).

В священном трепете мироносицы пали на землю (Лук.24:5). «Ангел рече женам: не бойтесь вы: вам бо, яко Иисуса распятого ищете. Несть зде: воста бо, якоже рече. Приидите, видите место, идеже лежа Господь. И скоро шедше рцыте учеником Его, яко воста от мертвых: и се варяет вы в Галилеи: там Его узрите. Се рех вам!» (Мф.28:5–7).

Повинуясь повелению ангела, жены с трепетом проникают в самую пещеру «и вшедше во гроб, видеша юношу, седяща в десных, одеяна во одежду белу». Новый ужас и новое ободрение...

«Не ужасайтесь, Иисуса ищете Назарянина распятого, – говорил женам ангел внутри пещеры. – Воста, несть зде: се место, одеже положиша Его. Но идите, рцыте учеником Его и Петрови, яко варяет вы в Галилеи: тамо Его видите, яко же рече вам» (Мрк.16:5–7).

«Помяните, – говорили еще небесные вестники, – яко же глагола вам еще сый в Галилеи, глаголя, яко подобает Сыну человеческому предану быти в руце человек грешник, и пропяту быти, и в третий день воскреснути».

«И помянуша глаголы Его» (Лук. 24, 6 – 8).

Выйдя из гроба, св. жены стремительно бросились в город. Солнце уже показалось на горизонте. Во время пути им попадалось, вероятно, немало встречных из народа. Может быть, в числе их были и слуги Каиафы, спешившие, по его поручению, удостовериться в том, что Иисуса нет более в гробе.

Враги Господа также должны были узнать потрясающую для них весть о Его воскресении. Ставя стражу при гробе, они невольно для себя готовили вестников необычайного чуда.

«Галилейский пророк лежит в гробе за моей, Каиафиной, печатью... Стража стоит бессменно... Все меры приняты. Остается лишь успокоить волнение умов...». – Так независимо от воли Каиафы мысли о Галилейском пророке пробегали в его голове, пока он ранним утром того же дня произносил свои молитвы и совершал положенное по закону омовение, приготовляясь к утреннему выходу в храм. Вдруг вбегает прислужник из назареев. «Господин, – начал он торопливо, – господин, стража вернулась!» и, понизив голос, почти шепотом произнес: «говорят, гроб пуст, и Его там нет!»

Каиафа растерялся. Молнией промелькнули в его голове слова пророка о трехдневном сроке, наступал, в самом деле, третий день...

Закутавшись наскоро в мантию, первосвященник вышел на галерею. При беловатом свете утренней зари он мог заметить испуганные лица стражей и услышал странные речи...

«Все было тихо кругом. Накануне сад был совершенно пуст. Вечерний обход не открыл никого ни в саду ни за оградой. Безлунная ночь была темна, и мертвая тишина, невозмущаемая ни малейшим дыханием ветерка, давила свинцовой тяжестью, как перед бурей. Нам стало жутко... Мы разложили было костер перед гробницей и уговорились не смыкать глаз в течение всей ночи. Незадолго до полуночи мы все почувствовали, как будто земля тяжко вздохнула... Мы в ужасе вскочили на ноги... Невозможно передать того, что было затем... Высоко всколебалась земля, шумно качнулись деревья, с громом рухнул запечатленный камень, ослепительная молния, сверкнув из гроба, повергла нас на землю... Мы лежали в беспамятстве... Очнувшись, мы увидели, что камень отвален и могила пуста..».

«Ни слова никому, если дорога вам жизнь, слышите, никому..». – бормотал смущенный Каиафа. Распорядившись отвести стражу в крепкое и безопасное место, первосвященник послал людей своих проверить их известие. Может быть, встретив по дороге св. жен, спешивших от гроба, они смутили их, окинув подозрительным взглядом.

Пугливо пронеслись дальше мироносицы. «Имяше же их трепет и ужас: и никому же ничтоже реша: бояху бося..». (Мрк.16:8).

Но не одни незнакомые встречные, с удивлением взиравшие на мироносиц, на пути им должны были встретиться и те, до которых относилась радостная весть; то были Петр и Иоанн и за ними Магдалина. Под влиянием охватившего их ужаса, мироносицы, едва взглянув, а, может быть, и вовсе не заметив их, продолжали стремительный бег свой домой и, только очутившись дома, среди своих, они мало-помалу пришли в себя от ужаса и, успокоившись, «возвестиша вся сия» (Лук.24:10).

Получивши известие от Магдалины, апостолы Петр и Иоанн немедленно, еще до возвращения других мироносиц, устремляются к гробу удостовериться собственными глазами, что случилось. Юный Иоанн далеко позади оставил своего спутника и, прибежав первым, остановился в притворе, в безмолвном изумлении взирая на отверстый гроб. Со страхом заглянув в пещеру, он увидел, что пещера пуста. Чувство благоговейного страха удержало Иоанна. Но скоро подоспел Петр, который стремительно чрез низкую дверь проник в пещеру «и виде ризы едины лежащя, и сударь, иже был на главе его, не с ризами лежащ, но особь свить на едином месте» (Иоан.20:7). Вслед за Петром в пещеру вступил и Иоанн «и виде и верова...»

Вот первый верующий в воскресение Господа после св. жен, которым благовестили ангелы. Что же привело к вере Иоанна? Без сомнения то, что он со всей внимательностью любви принимал в свое сердце учение Иисуса. Но с особенной силой отпечатлелись в его духе слова Господа во время последней Его беседы с учениками, когда Он неоднократно говорил о Своей смерти и о Своем явлении им после воскресения.

«Дети! Не оставлю вас сиротами; приду к вам. Еще немного и мир уже не увидит Меня, а вы увидите Меня; ибо Я живу, и вы живы будете... Я иду приготовить вам место, и когда приготовлю, приду опять и возьму вас к Себе... Да не смущается сердце ваше и да не устрашается. Вы слышали, что Я сказал вам, иду от вас и приду к вам. Если бы вы любили Меня, то возрадовались бы, что Я сказал, иду к Отцу; ибо Отец Мой более Меня. Вскоре вы не увидите Меня, и опять вскоре увидите Меня... Вы теперь имеете печаль, но Я увижусь с вами опять, и возрадуется сердце ваше...» (Иоан.14).

«Пелена и плат сохранились во гробе, притом не в беспорядочном виде. Это удаляет всякое предположение о похищении тела Господа. Зачем понадобилось бы похитителям снимать пелены?».

«И возможно ли само похищение? Кто мог похитить? Враги? Да они только о том и старались, чтобы сберечь Его... Мы же все сидели дома, за запертыми дверями, в страхе от иудеев...»

«Нет, здесь произошло что-то другое, а никак не похищение».

Все это молнией пронеслось в потрясенной душе любимого ученика. Глубокий внутренний, самопогруженный дух его быстро соображал все обстоятельства, и великая истина воскресения уже озаряла ум его...

«Виде и верова».

Петр, очевидно, также не мог согласиться с догадкой Марии Магдалины о похищении тела. Но состояние души его, после всего случившегося, притом отягченное глубоким сознанием всей тяжести своей вины, было слишком мрачно, чтобы в нем могла блеснуть радостная мысль о воскресении. Тяжкое недоумение томило душу Петра...

С различными чувствами вернулись к прочей братии, апостолам Петр и Иоанн. Но там мироносицы уже возвещали радостную весть о воскресении Господа, услышанную ими от ангелов. Однако им не верили. Спросили возвратившихся Петра и Иоанна, видели ли они ангелов? Нет, «духовное видение было не для них: ни тот ни другой ангела не видели». Вера к словам мироносиц погасла совсем. Иоанн мог только сказать другим, что он лично уверовал в воскресение. «Не убо ведяху писания, яко подобает Ему из мертвых воскреснути» (Иоан.20:9). Тем не менее, слова мироносиц радостно отдавались в его сердце, служа подкреплением блеснувшему в нем лучу веры, тем более, что в числе благовестниц была его мать Саломия.

Но никто еще не видел Самого Воскресшего...

Мария Магдалина, по удалении Петра и Иоанна, одна осталась при гробе, одна со своей невыразимой скорбью, без малейшей искры упования... Для нее теперь все окружающее, весь мир был чужд и пуст: не для нее сияло только что взошедшее солнце, не для нее сверкали алмазные росинки, оставленные седым утренним туманом, не для нее раздавалось пение проснувшихся птиц, не для нее благоухал сад утренним ароматом цветов... Все ликовало, все радовалось кругом, но увы! – Не было Того, Кто так любил эти саронские розы, эти галилейские лилии (Лук.12:27,28), этих слабых пташек (Лук.12:6) и Кто один умел вливать бальзам мира и отрады в истерзанную душу... Душа Марии была так потрясена всем случившимся, так занята одной мыслью о похищении тела Господа, что, увидев ангелов, она нисколько не смутилась, как будто то были обыкновенные люди. Два ангела находились внутри гроба: один сидел на гробе «у главы», другой – «у ногу, идеже бы лежало тело Иисусово» (Ин.20:12).

«Жено, что плачешься?»

«Взяша Господа моего и не вем, где положиша Его» (Иоан.20:13).

Так даже видение ангелов не могло утешить в ней сильные душевные волнения и тревоги. Только присутствие Самого Господа могло бы успокоить ее, Он один и никто более мог превратить скорбь ее в радость. И вот Он Сам действительно перед ней... Но и Его она узнает не сразу. Следуя безотчетно одной овладевшей ее думе, в утреннем тумане, вся в слезах, она принимает Его за садовника, который в этот час должен был явиться для уборки сада. Господь обращается к ней с теми же словами, как и ангелы:

«Жено, что плачешь? Кого ищешь?»

Обрадовавшись надежде, что незнакомец может объяснить ей исчезновение тела Господа, и, отвернувшись, может быть, несколько в сторону, чтобы скрыть слезы, застилавшие ей глаза, она спросила мнимого садовника: «Господин, если ты вынес Его, скажи, где ты положил Его, и я возьму Его».

Глагола ей Иисус: «Мария!»

Одно это слово, произнесенное столь знакомым ей торжественным и в то же время бесконечно любящим голосом, мгновенно проникло ей в сердце. Бросившись к Нему и видимо стараясь коснуться Его ног или схватить край Его одежды, она вскрикнула на своем природном арамейском наречии: «Раввуни!» «Учитель мой!» и затем, как бы онемела от священного восторга...

О, этот миг, за который, без сомнения, она не пожалела бы отдать целой жизни, в которой вся ужасная скорбь ее мгновенно потонула в лучах беспредельной радости!..

В священном трепете она повергается к стопам Спасителя, чтобы обнять их, как бы не желая более никогда разлучаться с Ним, но милостивый знак рукой останавливает ее, и она снова слышит «сладчайший» голос:

«Не прикасайся Мне, не убо взыдох ко Отцу Моему. Иди же ко братии Моей и рцы им: восхожу ко Отцу Моему и Отцу вашему и Богу Моему и Богу вашему» (Иоан.20:15–17). Не в последний раз она еще видит Его. Однако Он скоро должен возвратиться к Отцу Своему и потому повелевает поспешить ко братии Его – апостолам и объявить им о Своем воскресении.

Да и зачем прикасаться ей, когда дух ее всецело ощутил присутствие Господа?

Сколько бесконечной любви к людям прозвучало в этом трогательном и нежном названии учеников «братиею» в устах Воскресшего из мертвых и готового идти к Отцу прославленного Искупителя мира!.. (ср. Евр.2:11,12).

Когда Мария очнулась, Его уже не было, но в сердце ее царила безмерная радость, в ушах раздавались сладостнейшие речи. На глазах были еще слезы, но уже сладкие слезы...

Между тем, надлежало немедленно исполнить повеление Господа, и Мария понесла свою торжественную весть, и для всех грядущих веков и родов прозвучали эти первые слова, запечатлевшиеся навеки в сердцах тех, которые в первый раз услышали их: «я видела Господа!»

Но, очевидно, свидетельства одной Марии было еще недостаточно: «двоих человек свидетельство истинно есть» (Ин.8:17). Навстречу Марии Магдалине, которой, конечно, с опасением хватились в священном собрании после возвращения Петра и Иоанна, спешила ко гробу другая Мария, сестра Божией Матери. При встрече Мария Магдалина, без сомнения, сообщила своей спутнице радостную весть, и обе поспешили в собрание апостолов, – «и се Иисус срете я, глаголя:

«Радуйтеся!»

Бросившись на землю, св. жены ухватились за ноги Его и поклонились Ему.

«Идите, возвестите братии моей, – повторил еще раз Господь Свое повеление, – да идут в Галилею, и ту Мя видят» (Мф.28:9,10).

Мария Магдалина вместе с другой Марией является в собрание апостолов. Исполненная неизреченной радости, она и без слов была живым свидетелем воскресения. Но странным казалось, что видения и явления были только для женщин. Апостолы и на этот раз остались при своем неверии... Разве только один Иоанн, да еще одно настрадавшееся сердце после свидетельства Магдалины исполнились уже непреложным убеждением в достоверности воскресения. Мы говорим о Пресвятой Деве Марии. Замечательно, что Она, без сомнения, более всех любившая Своего Сына и Господа, не принимала участия в раннем предприятии прочих жен-мироносиц. Слагая в сердце Своем все глаголы Иисуса и об Иисусе, с наибольшим вниманием приникая ко всем великим и чудным происшествиям Его жизни от яслей до гроба, слыша об ангелах, возвещавших Его воскресение и припоминая ангелов, воспевших Его Рождество, Она без сомнения, более всех была приготовлена к вере в воскресение. Внимательно следя за событиями и на этот раз, Она, может быть, и не открывала Своих мыслей другим, но в глубине души исповедовала и без сомнения, не раз повторяла заветную мысль: «не может быть, чтобы Мой Божественный Сын навсегда остался в гробе!». Может быть, духом Она уже созерцала Сына Своего во славе воскресения. Может быть Иоанн, теперь заменивший Ей Иисуса и потому особенно близкий к Ней, от Нее именно и получил скорую готовность к вере в воскресение. Невероятно также, чтобы и Петр, со своим решительным характером, некогда первым исповедавший свою веру во Христа, как Сына Божия; Петр, получивший известие от мироносиц, что ангел особенно ему повелел возвестить о воскресении Господа, чтобы и он разделял общее неверие. Нет, в его душе уже начала заниматься заря светлого дня воскресения, и без сомнения он не замедлил бы выразить свою веру и утвердить в ней братию, но... в нем не было, на этот раз, прежней решительности. В его душе, после его падения, произошел глубокий внутренний переворот. О, если бы к Господу можно было иметь такой же доступ, как прежде, он отыскал бы Его, повергся бы к стопам Его и пролил бы источники слез... Но теперь не то: Господь посылает Своих вестников, является необычайным образом, как и кому хочет. Он утешил уже Своим явлением одну скорбящую душу – Он явился Марии Магдалине. Отчего же Он оставляет его без утешения, как бы в стороне? Или грех его, хотя и омытый слезами искреннейшего раскаяния, стоит преградой между им и Воскресшим? Такое душевное состояние было более чем невыносимо для Петра, оно требовало скорейшего разрешения... И вот Господь является Петру... При каких обстоятельствах, что происходило при этом явлении нам неизвестно. Мы знаем только, что оно произвело решительное действие на учеников, это явление было уже не женщине, сомнениям нет более места – «Христос воскресе!».

Но чтобы и Петр не был одиноким свидетелем из числа апостолов, Господь соблаговолил еще явиться Иакову, Своему ближайшему родственнику по плоти. Он позже других примкнул к сонму учеников, но глубоко уверовал в учение Христа. Слава святости и великого подвижничества озаряла его. Строжайшим образом соблюдал он внутреннюю правду и обрядовую чистоту, возбуждая удивление и глубокое уважение к себе даже между иудеями. Белая одежда и широкая повязка на изможденном лице придавали его наружности особую внушительность. Без сомнения, все смолкли, когда Иаков вступил в священное собрание... На его лице светилось радостное настроение души его. Став посредине Иаков торжественно произнес:

«Воистину Христос воскресе!» (1Кор.15:7).

Таким образом, апостолы совершенно подготовлены были к тому, чтобы удостоиться всем вместе радостнейшего лицезрения воскресшего Господа, Который действительно явился им вечером того же незабвенного дня. Теперь посмотрим, что между тем происходило в Иерусалиме.

Возвышенная часть города Сион, Акра, Мориа заняты были просторными домами иерусалимской знати, саддукеев иродиан, откупщиков дани, царскими дворцами Ирода Великого и Маккавеев и величественными зданиями храма. У подножия холмов, точно муравейник, «Безета»⁶⁸ кишела бесчисленными толпами народа. Посреди Безеты тянулась Сыроварная улица, главная артерия Иерусалима, а справа и слева от нее, беспорядочно цепляясь за склоны холмов, шли неправильные, извилистые и очень узкие улицы, застроенные домами с плоскими крышами, в несколько этажей, выступающих один над другим, с решетчатыми сквозными балконами или с крытыми переходами, переброшенными через улицы от дома до дома. Там и сям попадались базары, столь же тесные и темные, как и улицы. Полосатые покрывала натянуты были во всю длину переходов, защищая от палящих лучей весеннего палестинского солнца, но в то же время производя страшную духоту и жар вследствие задержки свободного движения воздуха. Необыкновенное множество народа толпилось на улицах, наполняло дома и 480 синагог иерусалимских. Каждый год сходились к празднику Пасхи сыны Израиля со всех пределов Римской империи: «парфяне и мидяне, и еламите, и живущие в Месопотамии, в Иудеи же и Каппадокии, в Понте и в Асии, в Фригии же и Памфилии, в Египте и в странах Ливии, яже при Кпринии, и приходящие римляне, иудеи же и пришельцы, критяне и аравляне...». Многоязычный говор стоном стоял на улицах. Чаще других слышались звуки греческого и арамейского языка. С оживленной жестикуляцией, страстно волнуясь и споря между собой, передавали друг другу поразительную новость о том, что тела Иисусова сегодня утром не нашли в гробе, несмотря на стражу и печать. Где делось тело никто не знал. Обшарили все углы, но ничего не нашли. Самые ловкие сыщики, вышколенные в полицти Ирода – «да сгибнет его память на земле!» – вернулись с поисков ни с чем.

– Пророк говорит, что Он в третий день воскреснет...

– Да возможно ли это?

– Что же в этом невероятного? Разве Самуил не являлся с того света Соулу? Илия и Енох разве умерли? Не придут ли они вновь на землю? Не только сами пророки, но кости их воскрешали умерших!..

– Но ведь Иисус предан позорной казни!?.

– Что ж из этого? Разве наши предки не казнили пророков? Разве Иисус не воскресил юношу в Наине или дочь Иаира?

– А разве вы позабыли о том, что так недавно еще Он воздвиг из гроба четверодневного Лазаря?

– Да сколько среди нас здесь свидетелей со всей земли Израиля, которые видели и другие, не менее поразительные чудеса великого пророка?!.

Так припоминали многое другое, все благодеяния Иисуса, все Его животворные беседы, и лучезарный образ Христа, в дивной божественной красоте, как живой воскресал в душах многочисленных поклонников, собравшихся в Иерусалиме.

Удостоверившись в истине донесения стражи, Каиафа, крайне встревоженный, спешил принять энергические меры. Положение казалось ему крайне опасным. «Толпа ведь всегда переменчива. Правда, ее легко было возбудить три дня тому назад, но неделей раньше разве не гремело «осанна» во славу Иисуса? О, эта чернь, бессмысленная, невежественная в законе!!! Она склонна более всего верить всему чудесному. Весь Иерусалим полон рассказами о каких-то таинственных явлениях с того света; говорят, что лица, давно умершие, являлись своим знакомым и приветствовали их с радостной, загадочной улыбкой. При таком настроении толпы легко может произойти крутой поворот в мыслях, и тогда на кого обрушится ярость взволнованного народа, кто поставит ей границы? Ужасно! Кровь леденеет от этих мыслей. Что же делать? Что делать теперь? Собрать немедленно, безотлагательно синедрион..».

Так волновался и так решил растерявшийся Каиафа. Синедрион собрался, собрался в страшном смущении и ужасе. Конечно, здесь не было и речи ни о действительности чуда, ни о беспристрастном расследовании; тем более для закоренелых сердец не могло быть и вопроса о вере... Оставалось одно средство – прибегнуть ко лжи. Во лжи оставалось единственное прибежище. И вот снова призывают стражников и, не придумав ничего лучшего, внушают им распространять нелепую и смешную сказку о похищении тела Иисусова во время сна стражи у гроба... Глупо и смешно!!! Но что же делать? Что отвечать на догадки и вопросы толпы? А лучше бы всего как-нибудь замять, похоронить дело...

Так волновались вожди народа в то время, как в небольшом обществе учеников Христовых уже радостно раздавалось «Христос воскресе!», а среди бесчисленного собравшегося на праздник народа, подготовлялась свежая восприимчивая весенняя почва для близкого предстоящего посева слова Божия⁶⁹...