Исторические статьи

(Биографический очерк по документам)

В.... Ф....¹, сидя дома,

Решил, что дед мой Ганнибал

Был куплен за бутылку рома

И в руки шкиперу попал.

Сей шкипер был тот шкипер славный,

Кем наша двинулась земля,

Кто придал мощно бег державный

Корме родного корабля.

Сей шкипер деду был доступен;

И сходно купленный арап

Возрос усерден, неподкупен,

Царю наперсник, а не раб.

А.С. Пушкин²

Первым по времени биографом А. П. Ганнибала был, сколько известно, Гельбиг, советник саксонского посольства при с.-петербургском дворе, в 1787 г., писавший по-немецки и, больше, по слухам³. За трудом Гельбига явился поэтический «Арап Петра Великого» неоконченный роман славного Пушкина⁴, правнука Ганнибалова по женской линии⁵. С легкой руки Пушкина, А. П. Ганнибал был предметом статей: Д. Н. Бантыш-Каменского⁶, Д. И. Языкова⁷, Μ. Н. Лонгинова⁸ и князя П. В. Долгорукого⁹. Статьи эти, заимствуясь главными показаниями одна от другой, опровергаются во многом документами подлинными, часть которых, из сокровищницы государственного архива, напечатана уже Π. П. Пекарским¹⁰. Документы других архивов – освещают также кое-какие факты из жизни «Арапа Петра Великого». – Связать, по возможности, в одно целое разноречивые известия об А. П. Ганнибале, проверив их архивными открытиями последних лет, – и составляет задачу предлагаемого очерка.

Отечеством негра Ибрагима (впоследствии, Ганнибал) была Африка, по всем соображениям, северная, вообще мало исследованная. «Северная Африка – говорит один из членов французского института, – от моря Средиземного до земли негров и от долины Нила до берегов океана Атлантического, представляет единственное зрелище страны, которая, несмотря на продолжающееся издревле до сих пор вторжение в нее и морем и сухопутно народов чужеплеменных, сохранила не только свое туземное наследие, но больше или меньше его прежние нравы, даже язык. – Изобразить состояние этой обширной страны во времена Карфагена и последних фараонов египетских; показать видоизменения, внесенный сюда последовательно Греками и Римлянами; представить, затем, многочисленные поселения здесь пришлых Арабов, занимавшие, в противоположность завоевателям предшествующим, не только берега, но и внутренность страны; обозначить движение самих туземцев, рассеянных по всему материку, от одного конца до другого, и наследовать влияние скрещивания их с Арабами на общий вид страны; наконец, уяснить черты, остающиеся не сглаженными после стольких передряг, – вот предмет, по истине, достойный внимания ученой Европы»¹¹.

В каком же именно пункте северной Африки родился негр Ибрагим? Вопрос этот обойден всеми биографами Ганнибала, не выключая и его правнука, Пушкина. Но самое прозвище Ганнибал, данное Ибрагиму царем Петром, позволяет догадываться: не происходил ли прадед Пушкина из мест, соседних древнему Карфагену, исчезающие развалины которого видны еще до сих пор в окрестностях нынешнего Туниса¹²? Прозывать маленького негра ни с того ни с сего Аннибалом – царь Петр, думаем, не стал бы. Обстоятельство же, что негр Ибрагим, прежде чем попасть к царю Петру, содержался в Константинополе аманатом, т. е. заложником, – не противоречит нашей догадке, а напротив, подкрепляет ее. Известно, что в последние годы ΧVII столетия, к которым все биографы Ганнибала относят эпоху его рождения, Тунис был театром усобиц, соперничал с Алжиром и – так же, как Алжир – смирялся Турцией, заправлявшей, со времен Селима II, всеми нынешним, так называемым, Варварийскими владениями. Могло, стало быть, случиться, что в 1684 г., когда братья Махмуд и Али, родовитые Берберы¹³, восстав против Турции, овладели Тунисом, откуда они скоро же – впрочем, не надолго – были изгнаны Алжирцами¹⁴, с ними разделили жребий поражения и их черные сторонники, собственно негры, представители которых, разумеется, поплатились разными невзгодами и, между прочим, необходимостью – прислать в Константинополь своих аманатов. – Все это, конечно, догадки, но, по-нашему мнению, уместный.

Год рождения негра Ибрагима – не определен точно. Из биографов Ганнибала, годом этим полагают: Пушкин – 1688-й, Бантыш-Каменский и Языков – 1691-й, Гельбиг – 1695-й, г. Лонгинов – 1696-й. В том или другом решении этого вопроса – важности большой нет. Но, если основанием такого решения принимать, как делает г. Лонгинов, копию с формулярного списка А. И. Ганнибала, где последний, заканчивая рассказ о событиях своей службы 1752 годом, говорит, что ему 56 лет от роду, то это не будет противоречить ни самому раннему известию об арапе Ибрагиме, сохранившемуся в документах московских архивов под 1700–1701 гг.¹⁵, ни показанию самого Ганнибала, который, в одном из парижских писем своих к Макарову¹⁶ от 5 марта 1722 г., свидетельствует, что он жил, «при его величестве» 17 лет¹⁷ – счет, едва ли заключающий в себе и пятилетие с 1717 г. проведенное Ганнибалом заведомо во Франции, следовательно, не «при его величестве». Что же касается личных воспоминаний об Африке, приписываемых Пушкиным 8–9-ти летнему Ибрагиму, они, без особого нарушения законов физиологических, могли запечатлеться и в детском воображении 4–5-ти летнего ребенка, тем больше, африканца. «До глубокой старости – повествует поэт о своем прадеде – он помнил свою Африку, роскошную жизнь отца, 19 братьев, из которых он был меньший; помнил, как их водили к отцу, со связанными руками за спину, между тем, как он один оставался свободен и плавал под фонтанами отеческого дома; помнил также любимую сестру свою Лагань, плывшую издали за кораблем, на котором он удалялся»¹⁸. Все это так понятно, что г. Лонгинову, в его возражениях против возможности родиться арапу Ибрагиму раньше 1696 г. и не зачем было бы, между прочим, называть слишком 30-ти летний возраста Ганнибала, возвратившегося из заграничной науки в 1723 г., «неправдоподобным»¹⁹. Мы знаем, что возмужалые ученики во времена Петра были не редкость, и самому г. Лонгинову, конечно, не безызвестно, что, например, П. А. Толстой (впоследствии граф) только поехал в заграничную науку слишком 50-ти лет²⁰.

Долго ли пробыл в Константинополе привезенный туда Ибрагим, и каким образом удалось достать его из султанского сераля русскому президенту при турецком диване²¹, – остается неизвестным, так же, как и точный год прибытия Ибрагима в Россию. Но что Ибрагим находился уже при царе Петре не с 1705 г., как показывают некоторые писатели, а раньше, это доказывается вышеприведенным местом из письма Ганнибала к Макарову. Находясь же при царе Петре, до самого отправления своего во Францию, в 1717 г., Ганнибал, по свидетельству формулярного списка его, «был при всех тех походах и баталиях, при которых его величество своей особой присутствовать соизволил». Описывать эти «походы и баталии», хорошо известные каждому просвещенному Русскому, мы не будем. Для нас интереснее заметить, что, стало быть, царь Петр всюду брал с собой арапченка Ибрагима еще маленьким и таким крестил его в 1707 г., в Вильне, при чем восприемниками были: сам государь и Христина-Эбергардина, жена Августа II, короля польского. Пушкин рассказывает, что африканский прадед его, названный тогда Петром Петровым, плакал горько о своем прежнем имени, Ибрагим, по созвучию с которым ему и дозволено именоваться Абрамом Петровым, а прозвище оставлено прежнее – Ганнибал, не употреблявшееся, однако, царским крестником-арапом до самой смерти Петра. – Пушкин же, добавляет, что вскоре по крещении его прадеда, за ним приезжал старший брат последнего и предлагал царю Петру выкуп за бывшего Ибрагима; но царь не отпустил своего маленького любимца. Не велик был этот любимец и в 1709 г., как можно судить по следующему документу того года: «Декабря в 20 день, по приказу, деланы кафтаны Якиму карле, и Абраму арапу, к празднику Рождества Христова, с камзолы и штаны. Куплено сукна красного обоим по осьми аршин, по два рубли по шестнадцати алтын по четыре деньги аршин; им же пуговиц медных вызолоченных пять портищ по шестнадцати алтын по четыре деньги портище; им же позументу золотного сорок девять аршин, весом 93 золотн., ценой по осьми алтын по 2 деньги золотник; камки на подпушку 6 аршин по 26 алтын по 4 деньги; стамеду; им же на камзолы штофу 8 арш. по 2 р. по 10 алтын аршин; им же на подкладку штофу 11 арш. по 10 алтын; так же пуговиц шелков на камзолы по два портища»²². Ясно, что в 1709 г., одеть Ганнибала и карлика – значило одно и тоже.

Привычка царя Петра к своему крестнику-арапу, усиливаясь временем, побудила государя, носившего серьезно звание капитана Бомбардирской роты Преображенского полка, записать в ту же роту и Абрама Петрова, на первый раз – барабанщиком. Когда именно случилось это, мы не знаем. Но в уцелевших остатках списков Бомбардирской роты того периода, значится не раз: «барабанщик Абрам Петров арап» или еще проще: «барабанщик Абрам арап»²³. Впрочем, царь Петр, независимо от привычки, еще и по другому обстоятельству приблизил к себе Ганнибала: «Сей российский Ганнибал – поясняет почтенный дееписатель Петра, между другими дарованиями имел чрезвычайную чудкость (sic), так что, как-бы он крепко ни спал, всегда на первый спрос просыпался и отвечал. Сия чудкость его была причиной, что Монарх сделал его своим камердинером и повелевал ночью ложиться или в самой своей спальне, или подле оной. Сей Ганнибал сам предал нам сей анекдот, рассказывая всегда оный со слезами, то есть, что не проходило ни одной ночи, в которую бы Монарх не разбудил его, а иногда и не один раз. Великий сей государь, просыпался, кликал его: «Арап!» – и сей тот же час ответствовал: «Чего изволите?» – «Подай огня и доску» (то есть аспидную, которая с грифелем висела в головах государевых). Он подавал оную и Монарх пришедшее себе в мысль или сам записывал, или ему приказывал, и потом обыкновенно говорил: «Повесь и поди спи». По утру же неусыпный и попечительнейший государь обделывал свои мысли или, внеся оные в записную свою книжку, отлагал исполнение оных до другого времени, смотря по важности дела»²⁴. Так бывало всюду: и в болотах петербургских, и в кремле московском, и на полях полтавских, и на берегах прутских, и на водах финских – до тех пор, пока царь Петр, приметив в своем крестнике арапе «хорошие способности, которые могли приносить пользу отечеству»²⁵, не пожелал разлучиться с чутким «камердинером» и, в 1717 г., оставил его в Париже «для учения, главнейше же инженерству»²⁶. Такой выбор был сделан Петром, конечно, не наобум, и мы – в виду другого документального известия, гласящего: «дому императорского величества служитель, арап Авраам (тезка нашего Ганнибала) вступил в школу (при Александро-невском монастыре), 14 марта 1723 году, изучил букваря до 5-й заповеди и взят к дому императорского величества 27 ноября 1724 года²⁷ – имеем все право полагать, что и царский крестник-арап явился в Париж не неучем, а поднаторев несколько, быть может, в той самой «Инженерской школе», относительно которой царь Петр, пунктом 17-м указа 16 января 1712 г., повелевал: «Школу Инженерскую (в Москве) умножить, а именно: сыскать мастера из Русских, который бы учил цифири или на башню (Сухареву) для сего учения посылал; и когда Арифметику окончат, учить Геометрию столько, сколько до Инженерства надлежит; а потом отдавать Инженеру учить Фортификацию. И держать всегда полное число, 100 человек или 150, из которых чтоб две трети или по нужде были из дворянских детей»²⁸. Доморощенный курс этот все-таки мог способствовать лучшему восприятию иноземной науки – особенно во Франции, где тогда только что умер Людовик XIV, блистательное царствование которого, наполненное военной славой Тюрення, Бервика, Виллара, Вандома, сияло так же именем Вобана, величайшего из инженеров нового времени.

Но, на первых же порах обучения иноземного, царский крестник-арап и сотоварищ его, Юров, увидели себя как-бы забытыми в Париже и, испытывая всю тягость беспомощного сиротства на чужой стороне, отправили к царю Петру петицию такого содержания: «Всемилостивейший государь! На что себя определили по желанию нашему, и мы оное управить с совершенным прилежанием, яко должность наша повелевает, вашему величеству обещаем, дабы могли удостоиться вашего милостивого покрову. Того ради, не имея никакой надежды, ниже какое заступление, опричь единого вашего величества призрения, молим всепокорнейше о призрении нашего убожества и определить нас своим государевым жалованием, которым бы нам можно прожить здесь без долгов. Истинно, яко самому Богу, верно доносим, что в сих странах не можно прожить двумя стами сорокью ефимками французскими²⁹ без всяких прихотей.

Умилосердись, государь, не учини нас отчаянными исполнить и исполнять по желанию, по должности и по обещанию нашему к вашему величеству. Мы не посмеем определить сумму, но полагаемся на ваши царские и отеческие щедроты и на верное об нас доношение г. капитан поручика Конона Зотова³⁰. И тако, ожидая ового призрения, пребываем вашего величества сыны и рабы препокорнейшие и вернейшие – Алексей Юров. Абрам. Из Парижа в 5 д. марта 1718 года». Независимо от этой петиции, Ганнибал писал собственноручно и к Макарову: «Мой премилостивый государь Алексей Васильевич, мой государь! Прошу вас, моего государя, нас чтоб не оставить в такой бедности, и здесь приложить свое милосердие в прошении к его величеству об нас бедных презря все мое глупое, младые поступки к себе показанной (sic) и явить над нами свое милосердие отеческое, яко над детьми своими, чтоб нам не пропасть в нищете здешнем (sic). Во истину, мой государь, не можем пропитаться определенными 240 ефимками французскими, и о чем писали к его величеству, при том просим и ваше милосердие. При сем остаюся вам, моего государя, слуга Абрам. Париж 22/11 марта 1718 года»³¹. Но помощи, как видно, не было, потому что в декабре того же 1718 года, Абрам и Юров прислали снова слезное прошение о прибавке им денег на содержание³².

Между тем, с наступлением 1719 г., Испания и Франция объявили одна другой войну, маршал Бервик повел французскую армию к границам испанским – и Ганнибал, вступив в ряды этой армии, инженерным учеником, участвовал при взятии французами Фонтарабии и Сан-Себастьяна, был ранен «в подземной войне» (в траншеях) и, за отличие награжден чином инженер-поручика. Дело в том, что царский крестник-арап, усердствуя оправдать надежды на него Петра, хотел непременно попасть в инженерную школу, которая, с 1720 г., открывалась в Meце, но не для иностранцев, не служивших Франции. В этой школе, Ганнибал учился почти два года, в течение которых на историческом горизонте Франции погасло финансовое светило – авантюрист Лоу (Law), и засияло политическое – кардинал Дюбуа. В самом начале 1722 года, заключившего собой знаменитую эпоху регентства, князь Вас. Лук. Долгорукий, посол царя Петра в Париже, объявил Ганнибалу царский указ: ехать немедленно в Петербург морем. Ганнибал, ненавидевший море, смутился окончательно – и так воззвал к Макарову от 16 (5) февраля 1722 г. из Парижа: «Прошу вас, государя моего, доложить его величеству, что я не морской человек: вы сами, государь мой, изволите видеть, как я был на море храбр, а ноне пуще отвык. Моя смерть будет, если не покажут надо мной милосердие божеское. Ежели императорское величество ничего не пожалует, чем бы мне доехать в Петербург сухим путем, то рад и готов пешком идти... Прошу донести царскому величеству, что я был в службе здесь поручиком инженерским, в котором полку я служил полтора года учеником. Понеже сделали здесь школу новую для молодых инженеров в 1720 г., в которую школу не принимали иностранных, кроме тех, которые примут службу французскую; но я, надеясь, что не будет противно его величеству, что я принял службу для лучшего учения и, ежели его величество изволит повелеть мне пребыть сей год для учения, понеже мы сделали сами без мастеров город для учения, а тако же разных и для подкопов... Токмо прошу, Христа ради и Богородицы, чтоб морем, не ехать; о школе, о котором (sic) я вам доносил, и она не здесь около Парижа, токмо сто миль в расстоянии от Парижа; но ко мне писали, чтобы приехать в Париж и я сегодня приехал». В ожидании ответа на это письмо, Ганнибал 5 марта писал опять к Макарову. «Мы здесь все в долгу не от мотовства, но от бумажных деньгах (sic), о чем вы, я чаю, известны через графа Мусина-Пушкина, какое здесь житье было здешними деньгами. И ежели бы здесь не было Платона Ивановича (граф Мусин-Пушкин), то бы я умер с голоду: он меня, по своей милости, не оставил, что обедал и ужинал при нем по вся дни... Я надеюсь, что его императорское величество оставить меня не прикажет, понеже по отъезде своем изволил нам с Алексеем Юровым из уст своих сказать, что ежели мы будем моты или в тюрьму попадем, то б нам не иметь никакой милости от его величества для нашей выкупки. Потом, изволил сказать: ежели мы будем прилежно учиться, также чтоб иметь доброе житье, то я вас не оставлю. – И я вам, государь мой доношу, что всем русским известно, какое я имел старание к моей учени (sic), и сколь всякое и казне, где бы можно лучше учиться. Также и принял службу, чтоб лучше знать мое дело, где не принимали никого иностранных, кроме тех, которые службу примут в Франции. То ли я выслужил, живучи при его величестве 17 лет – выгоняют отсюда, как собак, без денег! Хотя бы на подъем не давали, да пожаловали бы дали наше жалованье годовое, я бы с тем поехал. Ежели недостанет, то б милостину стал просить дорогой; а морем не поеду – воля его величества!» Наконец, вожделенное жалованье было выдало – и обрадованный Ганнибал, 22 апреля 1722 г., писал к Макарову: «Я зело благодарствую вам, моему милостивому государю, что приказали перевесть денег мне, которую (sic) мы получили сего 11 дня сего месяца, также, чтоб мне ехать с его светлостью (кн. Вас. Лук. Долгоруким)... Пожалуй, мой милостивый государь, прикажи надо мною показать милость свою, чтоб я не был оставлен. А что мне велено ехать с его светлостью, и о том прошу вас, моего государя, чтоб к нему отписать, пока он изволит здесь жить в Париже, чтоб меня приказал поить и кормить у себя, чтоб мне опять в долг не входить (за упадком во Франции бумажных денег), понеже я не имею за душой единую копейку; а он сказал: хотя де с голоду умирайте, у меня вам нет хлеба, и мне де на то указу нет, чтоб вас кормить! Также, чтоб в дороге нас не оставил, чтоб нас приказал вести на своих (лошадях) и кормить дорогой, чтоб с голоду не помереть»³³.

Ни из чего, однако, не видно, чтоб Ганнибал возвратился из Франции в том же 1722 году. Напротив, есть поводы полагать, что помимо жажды знаний и недостатка денег, Ганнибала удерживала в Париже – любовь. Допуская в этот очерк только такие известия, которые подкрепляются документами или, по крайней мере, не поселяют подозрения в их вероятности, мы не останавливаемся признать исторически и психологически верным рассказ Пушкина об отношениях его прадеда к одной парижской графине, рассказ, изложенный мастерски в неоконченном романе «Арап Петра Великого». Вот как начинает Пушкин этот рассказ: «Появление Ибрагима, его наружность, образованность и природный ум возбудили в Париже общее внимание. Все дамы желали видеть у себя le Nègre du Czar и ловили его на перехват. Регент приглашал его не раз на свои веселые вечера; он присутствовал на ужинах, одушевленных молодостью Аруэта (Вольтера)³⁴ и старостью Шолье³⁵, разговорами Монтескье³⁶ и Фонтенеля³⁷; не пропускал ни одного бала, ни одного праздника, ни одного первого представления и предавался общему вихрю со всей пылкостью своих лет и своей породы. Но мысль променять это рассеяние, эти блестящие забавы на простоту петербургского двора, не одна ужасала Ибрагима; другие сильнейшие узы привязывали его к Парижу. Молодой африканец любил. – Графиня L... уже не в первом цвете лет, славилась еще своей красотой. Семнадцати лет, при выходе ее из монастыря³⁸, выдали ее за человека, которого она не успела полюбить и который в последствии о том не заботился. Молва приписывала ей любовников; но, по снисходительному уложению света, она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть ее в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключении. Дом ее был самый модный; у нее соединялось лучшее парижское общество. Ибрагима представил ей……………., почитаемый последним ее любовником, что и старался он дать почувствовать всеми способами. Графиня приняла Ибрагима учтиво, но без всякого особенного внимания: это польстило ему. Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо, окружали его, осыпали приветствиями и вопросами – и это любопытство, хотя и прикрытое видом благосклонности, оскорбляло его самолюбие. Сладостное внимание женщин, почти единственная цель наших усилий, не только не радовало его, но даже исполняло горечью и негодованием. Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, творение особенного, чужого, случайно перенесенного в мир, не имеющий с ним ничего общего. Он даже завидовал людям, никем не замеченным, и почитал их ничтожество благополучием». После этой художественной обрисовки главных героев романа, Пушкин, со свойственной ему одному проницательностью, описывает, как графиня, мало по малу, «привыкла к наружности молодого негра, даже стала находить что-то приятное в этой курчавой голове, чернеющей посреди пудренных париков ее гостиной» как Ганнибалу, тоже мало по малу, не воображая еще, что любит графиню, «повсюду искал ее встречи, и встреча с ней казалась ему каждый раз неожиданной милостью неба», как потом Ганнибал и графиня, увлекшись взаимным чувством, забыли все... «Обнаружилось следствие неосторожной любви. Графиня с отчаянием объявила о том Ибрагиму. Утешения, советы, предложения – все было истощено и все отвергнуто. Графиня видела неминуемую гибель и с отчаянием ожидала ее. Как скоро положение графини стало известно, толки начались с новой силой; чувствительные дамы ахали от ужаса; мужчины бились об заклад, кого родит графиня: белого или черного ребенка. Эпиграммы сыпались на счет ее мужа, который один во всем Париже ничего не знал и ничего не подозревал. Роковая минута приближалась. Состояние графини было ужасно…. Ибрагим каждый день был у ней. Он видел, как силы душевные и телесные постепенно в ней исчезали. Ее слезы, ее ужас возобновлялись поминутно. Наконец, она почувствовала первый муки. Меры были приняты наскоро. Графа нашли способ удалить. Доктор приехал. Дня за два перед сим уговорили бедную женщину уступить в чужие руки новорожденного ее младенца; за ним послали поваренного. Ибрагим находился в кабинете, близ самой спальни, где лежала несчастная графиня. Не смея дышать, он слышал ее глухие стенания, шепот служанки и приказания доктора. Она мучилась долго. Каждый стон ее раздирал душу Ибрагиму; каждый промежуток молчания обливал его ужасом... Вдруг он услышал слабый крик ребенка – и, не имея силы удержать своего восторга, бросился в комнату графини….. Черный младенец лежал на постели в ее ногах. Ибрагим к нему приблизился. Сердце его билось сильно. Он благословил сына дрожащей рукой. Графиня слабо улыбнулась и протянула ему слабую руку... но доктор, опасаясь для больной слишком сильных потрясений, оттащил Ибрагима от ее постели. Новорожденного положили в крытую корзину и вынесли из дому по потаенной лестнице. Принесли другого ребенка и поставили его колыбель в спальне. Ибрагим уехал, немного успокоенный. Ждали графа. Он возвратился поздно, узнал о счастливом разрешении супруги и был очень доволен. Таким образом публика, ожидавшая соблазнительного шума, обманулась в своей надежде и была принуждена утешиться единым злословием. Все вошло в обыкновенный порядок»³⁹.

Ганнибал возвратился из Парижа к царю в исходе 1723 г. Пушкин сообщает семейное предание, что Петр выехал встретить Ганнибала в Красное Село и, при этом свидании, благословил своего крестника-арапа образом св. апостолов Петра и Павла, который долго хранился у его сыновей⁴⁰. Вскоре за тем определилось и служебное назначение царского арапа. Не дальше, как 28 января 1724 г., в расписании тем, которые просили разных милостей, государь, против имени Абрама Петрова, пометил собственноручно: «дать чин»⁴¹, а в 20-х числах февраля того же года, указал князю Меншикову: «определить арапа Аврама Ганнибала инженер-поручиком в бомбандирскую роту Преображенского полка, и выбрать из того же полка капральство молодых солдат для назначения их в кондукторы»⁴². Это последнее обстоятельство, по нашему мнению, намекает прямо, что учителем выбранного «капральства» – назначен тот же «Аврам Ганнибал». «У дяди моего –замечает под 1753 г., в «Записках» своих почтенный Болотов⁴³ – нашел я так же и несколько математических книг печатных и скорописных, а особливо была у него прекрасная геометрия и фортификация, писанная и черченная самим им в молодости, когда он учился наукам сим у Ганнибала»⁴⁴. Известно, наконец, что Ганнибал преподавал математические науки императору Петру II, бывшему еще великим князем.

Смертью Петра I, 28 января 1725 г., положение Ганнибала не изменилось ни в чем. Но, под конец царствования Екатерины I, сама кратковременность и бесцветность которого дают повод льстецам считать его продолжением царствования Петрова, Ганнибал, побуждаемый ли действительно привязанностью к своему августейшему ученику, будущему императору, или просто из видов личного честолюбия, вмешался в кружок людей с оттенком политическим. Кружок этот, состоявший из придворных второстепенных, как, например, Семен Маврин, Ис. Веселовский, Ег. Пашков, Ив. Черкасов и друг., группировался около графа Рабутина, цесарского посланника при с.-петербургском дворе, хлопотавшего всячески об утверждении прав престолонаследия в России за великим князем Петром, внуком императора Петра I, сыном несчастного царевича Алексея. Заметнейшими сторонниками планов графа Рабутина видим братьев Бестужевых-Рюминых (впоследствии графы), находившихся русскими посланниками: старший, Мих. Петр. – в Польше; младший, Ал. Петр. – в Дании. Душой кружка считалась, и была действительно, родная сестра Бестужевых, княгиня Аграфена Петровна Волконская, придворная дама, способная, как замечает один из наших историков, «не только поддерживать интересы фамилии, но и быть душой партии»⁴⁵. Однако, князь Меншиков, оберегавший ревниво свое железное влияние и не допускавший соперников, даже второстепенных, проведал о движениях кружка графа Рабутина – и решил положить ему конец, начав с Ганнибала. Только что умерла императрица Екатерина I и вступил на престол император Петр II, Ганнибал, не дальше, как на другой же день по воцарении своего питомца, получил такое предписание: «1727 года Мая 8 дня. По Его Императорского Величества указу, Государственная Военная Коллегия приказали: лейб-гвардии Преображенского полку от – бомбандир-поручика Абрама Петрова отправить немедленно в Казань, и велеть ему тамошнюю крепость осмотреть, и каким образом ее починить или вновь запотребно рассудить сделать цитадель, тому учинить план и проект; а осмотрев ее в Военную Коллегию отписать на почту, к которому числу тот план и проект поспеть может. – И отправить его на почту, и дать ему на четыре почтовые подводы прогоны из Казначейской Конторы, и о выдаче тех прогонных денег в Казначейскую Контору послать указ, а о подорожной в Ямскую Канцелярию промеморию, а в Казань к губернатору для ведения и о вспоможении послать указ же». Подлинный приговор закреплен так: Александр Меншиков. Внизу помета рукой Ганнибала: «С тем я поехал из Петербурга в Казань и был в Казани 25 дней; потом получил другой указ, чтобы ехать в Тобольск». Этот другой указ, полученный Ганнибалом уже в Москве, «за Арбатом, за земляным городом», заключался в следующем письме к нему князя Меншикова: «Почтенный господин лейб-гвардии от бомбандир-поручик Абрам Петрович! Его Императорское Величество указал ехать тебе в Тобольск, и по инструкции губернатора князя Долгорукого построить крепость, против сочиненного чертежа. Того ради, вам указом Его Императорского Величества предлагаем: изволь туда ехать безо всякого замедления, понеже в строении той крепости состоит необходимая нужда, а чертеж пошлется к вам на предбудущей почте. А которого числа ордер получишь, и когда отправишься, о том рапортуй к нам, в немедленном времени. Из Петергофа Мая 28 дня 1727 года. Александр Меншиков». Помета руки Ганнибала: «С тем прибыл я в Тобольск, и отправился на границу китайскую к Савве Рагузинскому»⁴⁶.

Отправление Ганнибала на границу китайскую последовало, впрочем, в силу третьего указа, о котором сам Ганнибал упоминает в следующем документе: «Его Императорского Величества, Иркутской провинциальной канцелярии, лейб-гвардии преображенского полка от бомбандир-поручика Абрама Петрова, ведение⁴⁷. Прошедшего июля 28 дня, 1727 года, по указу Его Императорского Величества и по письму из Петергофа от его светлости генералисимуса, светлейшего князя, Александра Даниловича Меншикова, велено мне ехать на китайскую границу для строения крепости, и при мне определенные денщики, которым, по присланному из Тобольска указу, велено получать провиант солдатской, а именно двум человекам; и по отъезде из Тобольска, с августа месяца 1727 года по январь месяц 1728 года, определенного провианта нигде не получили. И чтобы поведено было против указа Его Императорского Величества в Иркутске или где востребуется от него ведением, оным денщикам провиант выдавать, где принадлежит, при Китайской границе, заслуженное и впредь без задержания. И о том, куда надлежит из Иркутской провинциальной канцелярии послать Его Императорского Величества послушные указы, чтобы за недачей оным денщикам, будучи при мне какой нужды не возыметь в провианте. К сему ведению руку приложил преображенского полка от бомбандир-поручик Абрам Петров. Января 15 дня 1728 года»⁴⁸.

А между тем, пока Ганнибал странствовал от Петербурга до Иркутска и Селенгинска, имя его повторялось друзьями и недругами от Копенгагена до Москвы – и события совершались своим чередом. Так, Алексей Бестужев⁴⁹, сведав о смерти Екатерины I и не зная еще о командировании Ганнибала в Казань, писал сестре своей, княгине Волконской, из Копенгагена, от 23 мая 1727 г.: «К Рабутину отсюда писано и в Венскому двору, дабы он Рабутин инструирован был стараться о вас, чтобы вам при государыне великой княжне Наталье Алексеевне⁵⁰ обер-гофмейстершей быть, также чтобы и друзья наши Аврам Петрович (Ганнибал) и Исаак Павлович (Веселовский⁵¹) достойнейше награждены были. Вы извольте согласно с упомянутым Рабутином о том стараться. Что же принадлежит до брата нашего и до меня, и я намерен потерпеть, пока вы награждение свое, чин обер-гофмейстерши, получите, и помянутые друзья наши, ибо награждение мое через Венский двор никогда у меня не уйдет. Согласитесь с Рабутином о себе и о вышеописанных друзьях наших; такожде и о родителем нашем⁵² прилежно через Рабутина стараться извольте, чтобы пожалован был графом, что Рабутин легко учинить может»⁵³. Но вскоре затем, граф Рабутин умер в С.-Петербурге⁵⁴ – а князь Меншиков обрушился на княгиню Волконскую, лишенную главной своей поддержки: вместо звания гофмейстерины, сестра Бестужевых получила приказание удалиться в Москву. Оказалось, впрочем что князь Меншиков хлопотал напрасно: собственное падение его совершилось, невозвратно 9 сентября 1727 г. – «Прешла и погибла суетная слава, прегордого Голиафа!» писали друг другу сторонники княгини Волконской, поздравляя себя с несчастием нареченного тестя императорского⁵⁵ и в том же сентябре, Алексей Бестужев писал сестре: «Понеже через печатные указы публиковано, чтобы указов Меншикова не слушать, того ради, не ожидая себе никакого позволения, поспешайте в С.-Петербург, о чем и друзьям нашим, господину Маврину⁵⁶ и прочим советуйте, ибо так оным, как и вам, не от его императорского величества, но от Меншикова повелено было»: за этим письмом, неделю спустя, Алексей Бестужев прислал другое, в котором, между прочим, говорилось: «Конечно по желанию всех вас и коегождо особно учинилось, ежели б смерть графа Рабутина в том не попрепятствовала; и ежели б его императорское величество да не свободил империю свою от ига варварского (Меншиков), то бы мне трудно было столь скоро всем вам вспомочь; ныне же уповаю, что вы с друзьями нашими и без посторонней помощи, по отлучении известного варвара (Меншиков) всякий сам себе вспомочь может»⁵⁷. Понятно, что Ганнибалу, ехавшему тогда из Тобольска в Иркутск и не знавшему еще о падении «прегордого Голиафа» не приходило в голову, да и не было бы возможности, за таким отдалением, «вспомогать себе». Но его не забывали друзья, уповавшие теперь на развенчанную царицу Евдокию⁵⁸, бабку молодого императора, один из них, Пашков⁵⁹, писал 24 октября из Петербурга в Москву, княгине Волконской: «Надлежит вам чаще ездить в девичий монастырь (где жила Евдокия) искать способу себе какова; о Семене Маврине и об Авраме стараюсь, чтоб их взять из ссылки, да не могу через кого учинить: все, проклятые, злы на них, как собаки. Про компанию нашу прежнюю часто и милостиво изволят (имп. Петр II) упоминать, только от прежних наших неприятелей не можно свободного способа сыскать, как-бы порядочно донесть; однако, хотя и с трудом, только делаем сколько возможно». Пользы от этого «делания», однако, не было и, напротив, вышло гораздо хуже, нежели могли ожидать партизаны княгини Волконской. Интрига их были открыта, переписка захвачена и, под влиянием новых временщиков, князей Долгоруких, 28 мая 1728 г. состоялся в Верховном Тайном Совете, в Москве, такой приговор: «По осмотру явились писанный к княгине Волконской от отца ее Петра Бестужева, от матери Авдотьи⁶⁰, от братьев Алексея и Михайлы⁶¹, от Егора Пашкова, от Семена Маврина, Аврама Петрова, Юрия Нелединского⁶², Исака Веселовского, Тимофея Кутузова⁶³, Ивана Черкасова⁶⁴ и от прочих (письма), и потом письмом явилось, что они все делали партии и искали при дворе его императорского величества для собственной своей пользы делать интриги, и теми интригами причинить при дворе беспокойство, искали себе помочи через Венский двор у министра графа Рабутина, а именно: княгиня Волконская с братом Алексеем и с Абрамом Арапом, и для того имели переписки, и тако хотели вмешать постороннего государя в домовые его императорского величества дела. Того ради княгиню Волконскую сослать в дальний девичий монастырь; сенатору Нелединскому в Сенате у дел впредь не быть; Егору Пашкову, в Военной Коллегии у дел не быть же; Веселовского, который уже прежде за измену двоих братьев послан был в Гилянь, послать опять в Гилянь; Кутузова посадить на месяц в тюрьму и определить с умалением ранга одной степенью; шталмейстера Кречетникова⁶⁵, отлучить от двора, написать в прапорщики; Черкасова, послать в Астрахань к провиантским делам. Имени Абрама Петрова, в числе наказанных, нет. Но Ганнибал не был и помилован; с него, напротив, началось также наказание как при князе Меншикове изгнание партизанов княгини Волконской: 23 мая 1728 г., т. е. за пять дней до общего постановления о виновных по этому делу, Верховный Тайный Совет переименовал от бомбардир-поручика⁶⁶ Абрама Петрова арапа в Тобольский гарнизон майором⁶⁷. Заметим, кстати, что это же известие есть и у Пушкина, только с неверным добавлением, что Ганнибала послали измерять «Китайскую стену».

Не китайскую стену строил Ганнибал, а был у проектирования крепости в городе Селенгинске, предполагавшемся к перенесении на новое место, по мысли графа Саввы Лукича Владиславича-Ратузинского, выходца боснийского, который, в 1702 г., приехал в Азов торговать деревянным маслом и хлопчатой бумагой; в 1711 г. сопровождал имп. Петра I на р. Прут, а в 1726 г. отправлен посланником в Пекин⁶⁸ разъяснить и определить окончательно пункты договора с китайцами, заключенного Фед. Ал. Головиным (впоследствии граф), в 1689 г.⁶⁹ Тогда-то, проплыв на дощаниках Ангарой, Байкалом и Селенгой на р. Буру, пограничную с Китаем, Владиславич представил правительству свои соображения, по поводу которых из Верховного Тайного Совета, 30 декабря 1726 г., объявлен следующий указ: «Доносил нам отправленный к китайскому двору чрезвычайным посланником, наш действительный статский советник иллирийский граф Савва Владиславич, с границы китайской от речки Буры от 31 августа, что по усмотрению его во всей Сибири ни одного крепкого города, ни крепости не обретается, наипаче на границе, по сю сторону моря Байкальского. Селенгинск ни город, ни село, ни деревня, понеже в оном токмо 250 дворов и строен на месте ни к чему годном, и ко всяким набегам опасном ничем не огорожен, к тому же оной, за низкостью места, повсегодно водой и реки Селенги разлитием потопляется. И для того он, граф Владиславич, приискал к строению тамо фортеции иное вблизи удобное место. Почему и указали Мы: крепость Селенгинскую строить вновь на приисканном от помянутого графа Владиславича месте у реки Селенги, теми военными людьми, которые отправлены к границе китайской с полковником Бухольцом; к тому же употребить по рассмотрению сибирского губернатора и тамошних жителей, и для строения оной отправить туда из Военной Нашей Коллегии инженера и артиллерийского офицера: а какую там крепость удобнее делать, каменную ль или дерева иную ль, в том, тако же и во удовольствовании оной новой крепости артиллерией и амуницией гарнизоном, Нашей Военной Коллегии поступить по своему рассмотрению»⁷⁰. Указ этот подоспел как раз к первому открытию кн. Меншиковым существования партии княгини Волконской – и Ганнибал, в качестве инженера ученого, командирован в Селенгинск, за 6000 с лишком верст от Петербурга, в климат, по меньшей мере, странный для уроженца Африки. Одновременно с Ганнибалом, и под его начальством, поехали в Селенгинск из Петербурга, в августе 1727 г.: инженер-прапорщик Сем. Боборыкин, кондукторы Ефим Бузовлев, Григ. Карцов и инженерный ученик Ив. Титов⁷¹. Весь 1728 год Ганнибал прожил в Селенгинске, где «по генеральной выписке и по грамотам», числилось тогда: дворян 3, детей боярских 4, пятидесятников, десятников и казаков 254⁷², да временем, в базарные дни, толкались Буряты, исконные насельники забайкальские. И нет ничего мудреного, если, не говоря о Париже, даже после тогдашнего Петербурга, Селенгинск должен был казаться Ганнибалу жестокой ссылкой и приневоливать его на бесконечном досуге, к усердному занятию делом, разумеется, служебным. Мы знаем, что Ганнибал составил план и профиль предполагаемого города, не раньше 1730 г. присланные в Канцелярию Главной Артиллерии и Фортификации и там уменьшенные в масштабе⁷³.

Но трудам Ганнибала не суждено было осуществиться на деле: из документов Инженерного архива видно, что перестройка Селенгинска совсем не приводилась в исполнение⁷⁴. Весь ход этого дела один из источников печатных поясняет так: «Необоронительное состояние сего пограничного места (Селенгинска) подало иллирическому графу Савве Владиславичу, во время заключения мира с Китайцами, причину к предложению, чтобы строить новую Селенгинскую крепость, довольным пространством, каменную, по регулам фортификации, на левом берегу Селенги, прямо супротив нынешнего города. И подлинно сие место, с первого виду, весьма способным кажется; но земля там вся каменная, чего ради другие признавали сие предложение за невозможное»⁷⁵. Легко, быть может, что, в то же время, Ганнибал составлял планы крепостец Кяхты и Троицкосавска, возведенных тем же графом Владиславичем, по заключении Буринского трактата с Китайцами, в 1728 г.⁷⁶ Кончив свои служебные обязанности в Забайкалье, Ганнибал, как майор тобольского гарнизона, оставался в Сибири до 1730 г., в котором, 25 сентября, он переименован инженер-капитаном, надо полагать, но представлению сильного тогда гр. Миниха, генерал-фельдцейхмейстера и генерал-директора над фортификациями, благоволившего вообще умному и способному Ганнибалу. Как бы то ни было, в 1731 г. находим Ганнибала инженер-капитаном в Лифляндии, под именем Абрама Петрова. Здесь, в Остзейском крае, он был, конечно, нужнее и полезнее, нежели в отдаленной Сибири. «А в каком ныне крепости состоянии имеются – гласит один из документов 1731 г. – ведомостей в скором времени, за дальностью мест и за неимением довольного числа в практике искусных инженеров, порознь обо всем аккуратно ныне сочинит невозможно. Однако, генерально известно есть что все крепости через долгое время исправлением упущены. А о сочинении и о присылке таких ведомостей, как скоро возможно во инженерные команды посланы указы и инструкции много кратно, как о том выше показано. А из оных крепостей, которые как, например, бывшие шведские пограничные: Нарвская, Выборгская, Ревельская, Перновская, Рижская и Динаменская – еще и во время шведского владения в надлежащем состоянии не были. А при некоторых починки и вновь строении и поправленные были; однако, и те еще весьма великого исправления требуют, о чем испосланных в 1729 году о Выборской и Кексгольмской крепостях довольных и аккуратных примечаниев и прожектов, кои через военную коллегию в бывший верховный тайный совет взнесены, усмотреть возможно. Ибо многие крепости, от долговременного в непоправлениих запущения, повредились во многих местах и через то в немалое худое состояние пришли, так что ко обороне зело безнадежны. А другие, например, Ревель и Рига, хотя в своих линиях и в целости содержатся, однако, обретаются местами весьма в худом фланкировании и несильной дефензии»⁷⁷. Совсем тем, Ганнибал, хотя милостиво возвращенный из Сибири, не сочувствовал новому порядку вещей, в котором отталкивающее влияние Эрнста-Иогана Бирена, по мнению бывшего царского арапа, далеко не вознаграждало отсутствия пресловутой царской дубинки, творившей, действительно, чудеса. Заявлять такого своего мнения умный арап, конечно, и не думал; а уйти из службы – желал, но, по тогдашним законам, не признававшим еще «вольности дворянства», и по своим не старым летам, – не имел на то права. В этом случае, ему старался помочь его благоприятель, граф Миних, который, как истый Немец, предпочитал всегда личные отношения каким-бы то ни было пользам службы. Миних, еще 11 октября 1731 г., ходатайствовал в Военной Коллегии о просящемся у него в отставку, за головной болезнью, инженер-капитане Абраме Петрове «и о милостивейшем к его, со всей фамилией, пропитанию, яко чужестранного, награждении»⁷⁸. Выражение: «со всею фамилией» –доказывает, что Ганнибал тогда не был уже одинок, но неизвестно в точности; жил ли он еще со своей первой женой, как утверждают, Гречанкой-красавицей, дочерью какого-то негоцианта или был уже во втором браке, с немкой Фон-Шеберг, – так как первую жену, родившую дочь блондинку, ревнивый арап заподозрил в супружеской неверности и постриг в Тихвинском монастыре, а дочь блондинку, Поликсену, удалил от себя и никогда не хотел видеть, хотя заботился о ее воспитании и, в свое время, дал ей надлежащее приданое⁷⁹. Справедливы или нет эти известия, но неоспоримо, что, в 1731 году, Ганнибал отставки не получил. Вместо того, предписано было: инженер-капитану Абраму Петрову прибыть из Лифляндии в Петербург и явиться в Канцелярию Главной Артиллерии и Фортификации, а инженер-генерал-майору фон Люберасу⁸⁰ – «расспрашивать его о Селенгинской (проектированной Ганнибалом) крепости», так как он там «не малое время обретался и о тамошних местах довольно знать ему можно»⁸¹. Это «не малое время» заслуживает так же внимания, как выражение, приурочивающее большую сравнительно долю пребывания Ганнибала в Сибири, очевидно, к Селенгинску. Если же припомнить, с документами в руках, что Ганнибал, в январе 1728 г. находился еще в Иркутске, на пути к Селенгинску⁸², а в сентябре 1730 г. был уже инженер-капитаном в Лифляндии; да сообразить слишком 6000 верст расстояния между Селенгинском и Петербургом, не говоря о тогдашнем положении путей сообщения, то на ״самовольную“ – как пишут Пушкин и за ним г. Лонгинов – отлучку из Селенгинска в Петербург, с возвращением опять в Селенгинск, не останется не только «не малого», но никакого времени «для довольного знания о тамошних местах» вообще, и Селенгинске в особенности. Заметим кстати, что г. Лонгинов, думая поправлять покойного Пушкина, впадает сам в ошибки, довольно грубые. Так, например, он говорит: «Долгорукие едва ли особенно благоволили к нему (Ганнибалу), ибо во время их могущества в 1730 г. он был переведен в тобольский, гарнизон майором, а не во время владычества Меншикова над Петром II (то есть не в 1727 г.), как говорит Пушкин»⁸³. Но, во-первых, какое же было «могущество» Долгоруких в 1730 г.: до 19 января или много-много до 4 февраля? Известно, что в апреле 1730 г. Долгорукие были уже уничтожены. Во-вторых, Ганнибал переведен в тобольский гарнизон майором не в 1730 г., а 23 мая 1728 г.⁸⁴ В-третьих, Ганнибал удален в Сибирь, под видом командировки, 28 мая 1727 г., стало быть, именно в самый момент «владычества Меншикова над Петром II, как говорит Пушкин». Выходить, что Пушкин сбивается только в годах, но не в фактах, как г. Лонгинов. Вслед за тем, г. Лонгинов продолжает: «Очень вероятно, что он (Ганнибал) пробыл в Сибири просто на жительстве или арестованный до 1730 г., за первую самовольную отлучку в конце 1727 г.»⁸⁵ Однако, «вероятного» тут ничего нет, так как Ганнибал, в самое время навязываемой ему «первой самовольной отлучки», ехал из Тобольска в Иркутск, куда и прибыл в декабре (следовательно, «в конце») 1727 г.; а на вторую отлучку – и времени не хватает.

7 июня 1732 г., должно быть, по окончании «расспрашивания о Селенгинске», граф Миних представил вторично Военной Коллегии об отставке инженер-капитана Абрама Петрова⁸⁶. На этот раз, желание Ганнибала исполнилось: именным указом 1733 г. инженер-капитан Абрам Петров, «по челобитью его, за имеющимися болезнями», уволен от военной и статской службы «на свое пропитание». – Чем, где и как «пропитывался» Ганнибал в отставке – мы не знаем. Но, так как Пушкин говорит о «ревельской деревне», в которой Ганнибал жил «около 10 лет», а все поместья, какие имел он, пожалованы ему позже, имп. Елизаветой, то имеем право заключить во-первых, что деревенская жизнь Ганнибала обнимает все время его отставки, с 1733 по 1741 г., а во-вторых, что жизнь эту Ганнибал проводит в каком-нибудь кирхшпиле своей второй жены, Христины-Регины фон Щеберг. Во всяком случае, к этому же периоду Ганнибалова деревенского житья относится следующее предание, весьма правдоподобное и вполне характеристичное. «В уединении –повествует Бантыш-Каменский – Ганнибал описывал на французском языке историю своей жизни; но, однажды, услышав звук колокольчика близ деревни, вообразил, что ехал за ним нарочный из С.-Петербурга и предал огню любопытную рукопись»⁸⁷. «До самой кончины своей – прибавляет Пушкин, – он (Ганнибал) не мог без трепета слышать звон колокольчика»⁸⁸. Но, когда мрачное регентство герцога Бирена низверглось и общая паника в России исчезла, Ганнибал, приученный к деятельности еще в школе Петра, не имел причин бездействовать в деревне – и, 23 января 1741 г. (а не в 1740 г., как утверждает г. Лонгинов), принят снова на службу, в ревельский артиллерийский гарнизон, подполковником⁸⁹. С этим назначением, служебная ретивость Ганнибала, которой он всегда отличался, подвергалась немалым испытаниям. Дело в том, что Ревель того времени не удовлетворял тем военным условиям, которых мог желать и требовать начальник местной артиллерии, каким, с 23 января 1741 г., становился Ганнибал. «Имеющиеся в море морские крепости (т. е. отдельные форта Ревеля), цитадель и двойная батарея – доносил в 1738 г., ревельский губернатор, граф Дуглас⁹⁰, так обветшали и погнили, что и пушкам стоять опасно»⁹¹. «Перед двумя полигонами – доносил же в 1740 г., преемник графа Дугласа, барон Фон Левендаль⁹², – во многих местах через вал и ров можно не только пешему пройти, но и конному проехать»⁹³. Помимо этого неказистого состояния самого Ревеля, как сооруженной приморской крепости, Ганнибал, во время своего командования ревельской артиллерией, не ладил ни с подчиненными, ни с начальством. То и другое подтверждается следующими документами, рисующими ярко людей и современную им эпоху. 23 марта 1741 г. Ганнибал писал из Ревеля принцу Гессен-Гомбургскому, тогда генерал-фельдцейхмейстеру и генерал-директору над фортификациями⁹⁴. «Светлевший князь, премилосердный Г-дрь. – Вашей высококняжеской светлости покорно дерзнул объявить: Маэор Голмер⁹⁵, обижая меня, подговаривает порутчика Асеева, дабы просил вруской (т. е. русской крепости) гарнизон, по некоторой к нему, маэору рекомендации, чтоб здесь место опорожнил для незнаемой некоторой персоны. А понеже оной Афицер при здешней Артилерии имеетца лутчей ктомуж и ево желания нет внутръ российские гварнизоны итьтит, – того ради вашей высококняжеской светлости покорно молю, чтоб оной порутчик Асеев из ревеля откоманды отлучен не был, и впред чтоб таких пропозицеи, без их прошения, небыло. Понеже при ревелской артилерии вофицерах имеетца самая нужда. Ктомуж ныне, по многим отвашеи высококняжеской светлости строгим ордерам, велено ревелской гарнизон укомплетовать служителями по штатному положению, чтоб все было готово. И я няне имею, со всеми здешними Афицеры, во исправлении ревелской Артилерии неусыпной труд. – Вашей высококняжеской светлости, премилосердного государя, всепокорнейший А. Ганибал»⁹⁶. 19 Мая того же 1741 г., принц Гессен-Гомбургский получил от подполковника ревельской артиллерии такое послание: «Светлейший князь, премилосердный Г-дрь. – Вашу высококняжескую светлость и премилостивого Г-дря, уповая на ваше природное великодушие, сим покорно дерзнул утруждат и притом донесть внесносных мне обидах от Г-дна генерала маэора и обер коменданта Дебринии⁹⁷. Ибо, сначала принятие (sic) мною ревелской артилериской команды, безпрестанно отнего принимаю не по делам моим, всякие несносные репреманды (выговоры) и изгнание, не так как артилерии штап афицера, но и последней обер афицер снести того не может, как персонално мне, так и заочно, и отданными при пороле (пароле) писменными приказами. И втом я от своей братьи штап афицеров имею не малое презрение. И хвалитца искать надо мною всяких причин, которое уже его намерение явно происходит, ибо ордировал меня, чтоб я сревелских крепостен излишние сверх штата пушки все снял долой на лагари. И потому ордеру я исполнение учинил, и о том вашей высококняжеской Светлости я и репортавал, о зачинании снимание (sic) пушек, которые уже и сняты были. Також ордировал меня, чтоб я по ревелским морским крепостям определил артилериских служителей к пушкам, и быть им справиантом безотлучно, денно и ночно, во всякой осторожности. И оной Г-дн генерал маэор Дебринии публично отпирался оттех ордеров, якобы он такими ордерами меня не ордировал, и то я учинил якобы по своей воли. А потом вторично меня ордировал, чтоб артилериских служителей с морских крепостей свесть, а оставить по малому числу; а пушки, свезенные скрепости, чтоб поставить по бастионам всвои места по прежнему. И по оным ордерам я исполняю. Теми переменными ордерами меня и артилериских обер афицеров приводит внемалую конфузию и, как можно видить, особливо надо мною ищет, чембы ни есть меня сгубить. И данную мне от ратуши квартиру всегда имеет намерение у меня отнять для одного приезжаго штапа афицера, которой меня млатчея. И привирая меня всем, якобы я протчих штап афицеров хуже. И вто самое время, в трудах рождение (sic) младенца жены моей, призывал от ратуши служителя, чтоб ратманы с квартеры меня свели безвременно; и втом ему ратманы отказали, что оне отводят квартеры по своему расмотрению, не по ево повелению. – И обо всех вашей высококняжеской светлости претерпеваемых мною вобидах донести окуратно, сим более вашу высококняжескую светлость утруждать не смею. И того ради всепокорнейший вашей высококняжеской светлости молю принять меня, бедного, всвою высокую протекцию, как изволили меня изьусно окордовать (аккордовать), и оттаких нетерпимых и наглых напатков меня бедного охранить. – Вашей высококняжеской светлости, премилосердого Г-дря покорнейший раб А. Ганнибал. Ревель 14 дня мая 1741 года⁹⁸. Надо полагать, что Ганнибал пользовался особенным участием принца Гессен-Гомбургского, потому что принц, в самый день получения письма Ганнибалова, т. е. 19 мая, отправил к Де-Бринии и свое письмо, неизвестно какого содержания, на которое ревельский обер-коммендант, 25 мая, отвечал следующим: «Светлейши Князь, высокопревосходительны Г-дн Генерал Фелцеихмейстер и леибгварди подполковник, кавалер и наследны Принц, премилосерды Г-дрь мой. – Вашей светлости, примилосердого Г-дря моего, писание, пущенное сего мая от 19, я, в ревеле, 22 числа в покорности моей получил. Некоторое вашей светлости покорнейше доношу: артилерии Г-дн подполковник Ганибал, в случившихся покоманде артилерискои неколь по требованиям ево, но сколко кслучаю, по нынешней нужде, что касаетца до артилерии, всякое вспоможение чинить долженствую, и что угодно ему впредь, по силе вашей светлости, премилосердого Г-дря моего, писания, о касающихся нуждах ко артилери, и в ево во всяких случаях, сколко возможность моя допустит, вспомогать буду. Притомже вашей светлости, премилосердого Г-дря моего, всепокорнейше прошу, дабы я чрез высокую вашей светлости милость оставлен не был Светлеиши князь, вашего высокопревосходительства, премилосердого Г-дря моего, покорнеиши слуга Андреян де Бринии»⁹⁹.

Россия переживала тогда эпоху смутную. Возвышения и падения лиц самых влиятельных сменялись одно другим – и Петербургом начиналось и оканчивалось все. Одной ноябрьской ночи, с преображенским капральством, было достаточно для того, чтобы, уничтожив ненавистного всем регента, передать правление государством в руки неспособной принцессы, в 1740 г., – и такой же ночи, с таким же капральством, хватило на то, чтобы, отняв власть и свободу у беспечной правительницы, воцарить, наместо ее сына, всеми признанного императора-младенца, новую императрицу, в 1741 г.

Сочувственно приветствовала вся русская земля восшедшее над ней светило. Восторгам и излияниям не было конца. Откликнулись радостно забытые и забитые последним 15-тилетием «птенцы гнезда Петрова». Отовсюду несли и слали они к престолу дочери «первого императора» верноподданнические заявления, напоминания, прошения. Написал и «Абрам арап» новой самодержице: «помяни мя, егда приидеши во царствие свое»¹⁰⁰. Мольба эта была услышана: императрица Елизавета, 12 января 1742 г., пожаловала Ганнибала, из подполковников артиллерии, прямо в генерал-майоры, с назначением обер-комендантом в тот же Ревель. – Обрадованный такой милостью, Ганнибал спешил выразить монархине свою признательность – и сделал это в день коронования имп. Елизаветы, 25 апреля того же 1742 г. Вот современное, адресованное ко всей грамотной России, известие «из Ревеля, от 17 мая. О здешнем торжестве в высокий день коронования Ее Императорского Величества надлежит еще упомянуть, что г. генерал-майор и обер-комендант Ганнибал о полудни трактовал господ из генералитета и от флота, равным же образом штаб и обер-офицеров от артиллерии, инженерного корпуса и городского гарнизона, также и ландратов герцогства эстляндского и прочих знатных персон; а по окончании стола начался бал, который до полуночи продолжался. Перед квартирой г. генерал-майора и обер-коменданта представлена была следующая иллюминация: 1) Ее Императорское Величество на троне сидящая, со скипетром и державой в руках, при чем изображены были: по правую сторону – Вера и Любовь, а по левую Надежда с Правосудием; надпись при том была сия: Сим побеждаю. 2) Ее Императорское Величество на коленах молящаяся, а сверх ее с небес сияние, с надписью: Жив Бог и жива душа моя. Перед Ее Императорским Величеством лежали на троне императорская корона и скипетр с надписью: Богом и родом Петра Великого избрана, свыше Елисавет России дана. 3) Ее Императорское Величество, стоящая с копьем в правой раке, левой показует на отрасль престарелого дерева, на которой видно имя Его королевского высочества герцога голштинского (впоследствии имп. Петр III), с надписью: Виждь како возрастает. 4) Ее Императорское Величество, стоящая с пастырским жезлом, а под ногами Ее Величества овцы, от которых по обе стороны волки прочь бегут, с надписью: Пастырь добрый полагает душу свою за овцы. 5) Российский двоеглавый орел, с надписью: Виват Императрица Елисавет Петровна Мать отечеству»¹⁰¹.

Когда шум коронационных торжеств утих и обаятельный чад новизны рассеялся, Ганнибалу оставалось замкнуться в круг своих служебных обязанностей. Круг этот был не велик, потому что хотя указом 11 июля 1719 г. коменданты поставлялись полными распорядителями инженерных работ в местах, вверенных их управлению, но сила этого указа, с течением времени, ослабла настолько что, еще 5 мая 1728 г., указом из Военной Коллегии предписывалось: «Определенным от инженерного правления офицерам, как в строении, так и починке крепостей, помешательств отнюдь не чинить, а чинить всякое вспоможение; буде же губернаторы и коменданты в строении и починке крепостей усмотрят что полезное, о том писать им в контору инженерного управления»¹⁰². Впрочем, Ганнибал инженерным офицерам в Ревеле не только «помешательства отнюдь не чинил», но еще пекся о них и, заметив, например, что инженер-капитан-поручик Андр. Перхуров «за толстотой», особенно в летнее время, имеет чрезмерный труд, просил письменно принца Гессен-Гомбургского о переводе толстяка в артиллерию или армейские полки¹⁰³. Не ладил арап только с Голмером, своим давнем недругом, на которого он жаловался принцу Гессен-Гомбургскому следующим письмом из Ревеля, от 26 марта 1744 г.:

«Светлейшей к-нзь, премилосердый Г-дрь мой. – Ныне наступившим всемирным торжеством воскресением Христа спасителя нашего вашу светлость с высокой фамилией вседолжнейше поздравляю и впредь текущие лета во всяких бдагополучиях с приумножением дражайшего здравия вашей светлости всевышний да усугубит, всеусердно желаю. – В надежде вашей светлости высокой ко мне милости, взял дерзновение, по самой необходимости жалобу мою в следующем представить: ревелской артилелерии маэор г-дин Голмер мне такие по команде приносит досады, что всего того стерпеть уже невсостояни нахожусь. Вопервых, наложиль на себя свыше регула меру: вартилериской команде мне товарицем быть, и некоторые дела без моего ведома начинал. И как скоро то ему, чрез мои приказы, пресекатся стало, вздумал упрямитца и так пренебрежно со мной обходится, что и персонално гордым обычаем во многих поступках и словах меня обижает, за что я хотя власть и имею штрафу подвергнуть, однако ведая вашей светлости ко мне высокую милость, ктомуж все оные артилериския чины в высокоповелительной вашей светлости команде состоят, не желая тем принесть досады, еще терпением содержусь. И для того не в самую жалобу, но для удержания от таких ево поступок, чтоб он напоследок в безответной щтраф не впал, всепокорно прошу: высоким вашей светлости повелением ево, маэора г-дина Голмера, на истинной путь наставить, чтоб он впредь команду пренебрегать оставил – Впротчем, рекомендуя себя во всегдашнюю вашей светлости высокую милость, со всенижаяшим моим респектом имею честь пребыть вашей высококняжескои светлости, премилосердаго г-дря моего всепокорнеиши слуга А. Ганибал».

На этом письме собственноручная резолюция принца Гессен-Гомбургского: «Писат к Голмеру, чтоб сним (Ганнибалом) поступал, как ево должность требует, а не ссорно, и недопускал бы ево господина Г. Μ. (генерал-маиopa) впредь своими досадами жаловатца. И кнему Г. Ганнибалу отвечать и поздравлять». – Голмер со своей стороны, также жаловался на Ганнибала, который, узнав об этом, писал опять к принцу, от 28 июня 1744 года:

«Светлейший князь, премилостивой Г-дрь. – Вашей Высококняжеской светлости, премилосердаго г-дря и патрона моего предложение, от 2 числа сего Июня, я 19 исправно получить удостоился, за которое всепокорнейше приношу мое благодарение, и впредь дабы высокой вашей высококняжескои светлости милостью был содержан, как и донне, по древней своей высокой милости меня слугу своего млтиво содержать соизволили. Вчем наделся на ваше высококняжескои светлости высокое милосердие, неотменно надежду имея, что по млтивому великодушию и древней млти от вашей высококняжеской светлости оставлен быть не имею. – При оном возымел мою смелость о упоминаемом в предложени вашей высококняжеской светлости здешней (ревелскои) артилери маэоре г-дне Голмере объявить, мою невинность, которую на высокое вашей, высококняжескои светлости разсмотрение при сем прилагаю и всепокорнеиши прошу: по высоком вашей высококняжескои светлости разсмотрении, м-лтиво принят за непротивность и учинит со мной, всепокорнейшим вашим слугой, как ваша высококняжеская светлость, по высокому своему природному великодушию, млтиво соизволите, то все спокорностию моею предаю в волю вашей высококняжескои светлости. – И тако, рекомендуя себя вдревную высокую вашей высококняжескои светлости млсть и со всепокорнейшим моим почтением всегда пребуду вашей высококняжескои светлости премлтивого г-дря всепокорнейшии слуга А. Ганнибал». Объяснительные пункты, приложенные к этому письму, состоят в следующем: «Соизволили ваша высококняжеская светлость артилерии маэора Голмера с одданных кнему отменя при пароле приказов, також и предложенеи, копии, присланныя от нево, Голмера, разсматривать толко те, которые до нево касаютца якобы к обиде. А какия он, Голмер, поступки чинил, тово еще видеть несоизволили, за тем, что хотя я на нево Голмера вашеи высококняжескои светлости и приносил мою жалобу, токмо в самых кратких терминах, дабы от вашем светлости впред дерзновенно ему, Голмеру, приходя ко мне, яко ругателски поступать запрещено было. А когда оной Голмер ныне якобы показанныя от меня приказами и предложениями обижен, не объявя своих поступок, которых вашей высококняжеской светлости неизвестно. И для того имею представить нижеследующие объявлении 1) Как я нахожусь генерал-маэор и в Ревеле обер-комендант, и по правам ее императорского величества город обстоял, в небытность губернатора, под ведомством моим, почему как о приезжающих в город, так и о отъезжающих, весма мне знать потребно было; тож разумелос и об отводе квартир. А он, Голмер, еще и сперва как к ревелской артилерискои каманде определен, то еще в бытность в санкт-Петербурхе Капцелярии главной артилерии и фортификации просил о квартире (будто бы ему не дадут) отводом себе, которая ему по прихотям ево была надобна: почему и указ в канцелярию гарнизонную в Ревель прислан, чево и никогда такова примеру не бывало, ибо ему то пред другими учинено, как отменному человеку. А по прибыти в Ревель Голмеру от магистрата квартира, хотя и не та, которой он требовал, дана, точию по ево чести весма достойная, так что до бытности ево, не толико полковники, но и генералитет и обер-комендант жили и тою квартирою были доволны. Однакож он Голмер, неудовольствуяся тем, приходя ко мне неоднократно с немалыми выговоры, объявляя, якобы ему тем учинена обида и неопамятуясь о том, что тем своим прошением о квартире меня обидил. Сверх же того и нехотя на месте стоять, как должность повелевает, оборачиваясь спиною и ходя с места на место, так говорил с невежеством при многих штап афицерах, с немалыми угрозами, чего было подчиненным пред камандирами так чинить не подлежало. А я, не хотя с ним быть в соре (ссоре), всячески убегая того, многократно отхаживал и в другую горницу; а он, тем еще не удоволствуясь, пришед, объявляя мне полученное им из санкт-Петербурха писмо от своего некоторого патрона, в котором писано, что поручена де ему, Голмеру, каманда, и квартира дана-ль по указу, чтоб он немедленно репортовал. И с великим гневом тем писмом мне уграживая, и показывая уничижителныя гримасы, и рукою на меня помахивая, что все, по моей чести, не безобидно. Ис чево уповаю, что он писал напрасно, якобы ему каманда не поручена. 2) Когда по заключени со шведкою короною вечнаго мира¹⁰⁴, приесжал ко мне сымянным Ея Императорского Величества высочайшим указом отправленной от высочайшего Ея Императорского Величества двора камер-юнкор господин Сиверс, для публикования здесь во всенародное известие и учинения господу Богу торжества, то по учинени оного для такой всенародной радости, господа лантраты и все шляхетство делали публичной стол, для которого торжества, по прошению их, приказано было дать от меня надлежащее число артилерии, с пристойным числом служителей, при одном обер афицере; а по окончани палбы, сколко пороха и фитиля издержано, за оной против коронной цены требовать заплатою денег (которые деньги и возвращены). И при том торжестве, при питье за здравие Ея Императорского Величества и Его Императорского Высочества государя наследника благоверного великого князя Петра Феодоровича, и о заключени благополучного мира, производилас пушечная стрелба по обычаю. И после пробития вечерней тапты (зари), реченнои маэор Голмер прислал к командрованному к той палбе афицеру от себя ординарца и приказал, чтоб палбу оставил, а людей и артилерию взял к каманде. Токмо онои афицер, видя не обстоятелнои и гордои такои ево, Голмера, поступок, бес приказу от меня оного не учинил. И я тогда все ему, Голмеру, упустил и никакова за то, хотя было и должно учинить ему репреманд, оное оставил. А н-не то представляю: естли в том какая мне обида, оное предаю в высокое вашеи высококняжескои светлости разсуждение, ибо он, уповаю, что имея надежду, хотя каманде противитца, гордостию своею то чинил; таким же образом и в протчих делах по надежде, а не по регулом, как надлежит, поступает. 3) Он же, Голмер, пришед ко мне в некоторое время в квартиру; и, между разговоры, стал я ему говорит, как по каманде надлежит командиру о исполнени в силе Канцеляри Главнои Артилери и Фортнфикации ис канторы о покупке к артилериискои каманде брусья (sic), и о поставке в Ревель, и о командировани к тому афицера, и, о протчем, касающемся до исполнения дел. На что мне он весма с немалым таким ответствием, с криком необычно и противно, показывая мне уничижательныя гримасы, и рукою на меня и головою помахивая, грозил, и оборотясь спиною, – при чем были все здешняго гарнизона штап и обер афоицеры, что мне было весма обидно, отчего принужден я был ему сказать, что «господин маэор нет теперь вам у меня дела; изволь вон от меня идти». То по выходе его, бывшия тогда другая штап и обер афицеры разсуждали мне о таких ево, Голмера, дерзновениях; на что я объявил: «что мне з дураком таким делать!» Которые речи из обретающихся тогда у меня афицеров ему, Голмеру, после сказали, почему он, яко бы я ево бранил, и к вашей высококняжеской светлости представлял, чтоб ево от таких дерзновенных поступок унять. А после просил я словесно о унятии ж ево, Голмера, и здешнево губернатора, его светлости принц фон Голштеин-Бека¹⁰⁵, почему и его светлость ему, Голмеру, изволил говорить, чтоб от таких дерзновении унялся; точию он, Голмер, и при его светлости мне показывал такую ж с великою гордостию и неучтивою поступкою немалую обиду. И как я от его светлости вышел в свою квартиру, то после меня его светлость оного Голмера за то, что так со мною поступает, изволил чинить ему репреманд и говорил, что де «ты и при мне оказываешь неучтивость, чему подлинно верить могу ибо не толико заочно, но и при мне-де так невежничаешь»; 4) Когда артилертския и ин женерныя команды подчинены главным начальником, точию не так, чтоб до экономи и протчим до особливого правления дело было, ибо-де то зависит от главного артилери и фортификаци командира дело, когда оное не подлежало, то о исправлени гарнизонною канцеляри при артилерийскои и инженернои командах канцеляри главной артилерии и фортификации в гарнизонные канцеляри и указов повелительных присылать и о исполнении ответов спрашивать не должно. А ежели когда что приготовить или купить, ктомуж и исправлять надлежит, то всегда повелени гарнизонным канцеляриям указами бывают; почему всячески и должна гарнизонная канцелярия наблюдать, чтоб за неисполнение было безответно, понеже та канцелярия главной артилери и феортификацию всегда неисполнения взыскивает на гарнизонных канцеляриях, почему признаваетца, что и здесь в Ревеле, артилерийская и инженерная команды по тем указом в команде состоят гарнизонных канцеляреи. 5) По силе полученного канцелярии главной артилерии и фортификации ис конторы Ея Императорского Величества указу, сего 1744 году февраля 28 дня, велено на крепостях артилерию содержать по мирному времени; излишную снять, а оставить надлежащее число; снятой артилери станки и платформы убрать в удобные места, будеже удобных месть нет, то построить внов сараи. И то все поручено в силе того указа гарнизонной канцеляри; почему в Ревеле оное и учинено. Потому ж указу, для разослания и снятия излишнои артилери и поклажи станков, колес и платформов в удобные места, в Рогервике¹⁰⁶ командрован реченои маэор Голмер сам, за теми резоны, что он, как главнои при артиллерийской команде здесь командир, а в Рогервике с прибытия своего на команду в Ревель, не бывал¹⁰⁷, где артилерии находитца, с ея аммунициею, не малое чило. И то ему учинить и осмотреть самому было и должно. Ежели ж ему, Голмеру, как и врасуждени вашеи высококняжескои светлости показано, о командировании туда, в Рогервик, можно бес требования ордера командровать своих подчиненных, то уже не должно было Артилерии и Фортификации от канторы того гарнизоннои канцеляри присланным вышеписанным указом и поручать, чего бы оная, неисполнила и ответу за неисполнение не ожидала. 6) Он же маэор Голмер, как и выше объявлено, какие поступки и угрозныя слова по моей команде мне показывает, а сам того не разсудит, как со своими подкомандными поступает, яко то артиллерии с капитанами и порутчиками, кои и рангами немного ево, Голмера, обстоят ниже, чинил весма немалые в нестерпеливость обиды такие, что уже ими словесно неоднократныя жалобы на нево, Голмера, при нем персонално были. Сверх же тово, чрез писма моих приятелей ис Петербурха, мне известно, что он, Голмер, намерен был меня з здешним губернатором в сору (ссору) привесть; токмо тово ему здесь не удалось, как уже издавна ему, чинить за обыкновенно, а чем и вашей высококняжескои светлости, чрез приносимые мои об нем, Голмере, тогдашния жалобы, доволно известно. 7) Видя ис предложения вашей, высококняжеской светлости справедливейшее разсуждение, которым весма я доволен, токмо покорно прошу приятьи мое представление. Неболезно ль мне, как и выше показано, что Голмер со мною, приходя, словами своими угроживая при многих штап афицерах, кои и честию выше ево, учиняя мне неучтивства и гордостию своею противныя показывает поступки, так, что якобы я ево уже подкомандной или равной, – и то мне весьма небезобидно. За чтоб как и жалобою моею, вашей высококняжеской светлости утруждаю, мог ево штрафу подвергнуть и поступать как регулы Ея Императорского Величества повелевают. Точию ведая вашей высококняжескои светлости древней ко мне высокосклоннеишее милосердие, не хотя того учинить, представляю. И ежели оного Голмера не унять, то какой и я буду командир? 8) За высокое вашей высококняжеской светлости содержанием меня древнее, не оставлением приятнейшее милосердие, приношу мое всепокорнейшее благодаренье. Когдаже соизволите своею высокою милостью приказать определить артиллерийским и инженерным афицерам быть в каманде губернатора, то оно обстоит в воле вашей высококняжескои светлости. 9) А о протчих ево, Голмера, по моей команде, противных поступках более вашей высококняжескои светлости прношением ныне умолчал, не желая того, чтоб он, Голмер, за то был судим или что с ним учинено; а толко желал и желаю, как и прежнею моею жалобою в кратких терминах представлял, чтоб оттаких своих гордых и неучтивых поступок был он унят. И то все предаю в высокое вашей высококняжескои светлости милостивое разсмотрение. А. Ганнибал».

На самом деле, желания Ганнибала относительно Голмера были не те. Пылкий негр не забывал обид, ему нанесенных, и не прощал их легко; а человек, которого не любил он, почти не должен был дышать одним воздухом с ним. Все это явствуете из письма Ганнибала к неизвестному нам «Михаилу Петровичу», о том же Голмере. Находя, в явлениях вражды Ганнибала с Голмером, не только личную характеристику враждующих, но и крупные черта тогдашних нравов, мы не обинуемся привести целиком и письмо Ганнибала к «Михаилу Петровичу» и, в особенности, любопытное приложение к этому письму:

«Государь мой Михаила Петрович – писал Ганнибал 2 июля 1744 г., из Ревеля. – Я от его высококняжеской светлости высокоповелителного господина генерала фелтмаршела и ковалера принца гессен-гомбургскаго приятнейшее писмо, писанное от 2 июня, получить удостоился Июня 19 числа, в котором его светлость соизволил упоминать, яко бы показанныя от меня здес обиды артиллерии маэору Голмеру; а какия – тому сотданных от меня при пороле приказов и предложенеи копии сообщены. – На что от меня его высококняжеской светлости и ответствовано Июня 28 числа, которое ответствие, уповаю, что и видеть изволили. Почему признавая что оной Голмер, видя себе такую защиту на ответ свой, не зная его светлость гордых оного маэора Голмера поступок, уже по тому ответу ево и оправдал, а он, Голмер, поступок гордых о себе не объявляя, уповает, что яко бы уже здесь мне такои равным состоит, как второй комендант. А особливо уже н-не и оказывает, что мне весма небезобидно. По ево ушничению и неправому напрасно смущению, чего было и не толико штап, но и обер афицеру чинить неподлежало, чему он уже издавна заобыкновенен. И имея надежду, так поступает, что, приходя в квартиру и называя меня уже ветряным человеком, при многих штап и обер афицерах, персонално, о чем было мне, в посланном к его светлости представлении, и упомянуть стыдно, что, по моей чести, весма не безобидно. И того ради вас, г-даря моего, прошу, вслучае, представить его светлости, дабы я от него, Голмера, был свободен, чтоб он уже и в команде моей быть не мог, – как о том и от его светлости в предложени объявлено, дабы я и впред от такого ушника и именитого чл-вка был свободен, которых нетолико в своей команде видеть и иметь у себя, но и слышать не желаю, которой имеет язык и руки нечисты. А в прошлые времена, когда я был при артилери подполковник, то по евож Голмерову смущению, какие мне были изгнани, о которых я и жалобы приносил. Точию, как ныне, Голмеру, хотя он и неправ, как то подлинно оказаемо, что тогда им, Голмером, роздано многое число было ево приятелем ис цейхгауза разных казенных припасов, которые по предложению тогда ко мне и от его светлости, велено, у кого что было, возвратить паки в цейхгауз. Также и ныне по прибыти ево в Ревель, велено взятыя им в Нарве ис цейхгауза некоторыя вещи, указом Артилериской канцелярии, мне ж взыскать. И уповаю, что по таким ево верным поступкам желают учинить командующим здес третьим аншефом. A мне тогда, таких, как н-не ему защищенеи не было. Буде же того, в противность регулов и указов, будет учинить не можно, то б он, Голмер, переведен был в другое место, ибо по ево поступкам и ушничеству, без соры (ссоры) и утруждения главной команде, чтоб происходило по регулам порядочно, никогда с ним того учинить будет невозможно. Ежели он, надеяся на главных, а тои команде, в которои обстоит, противитца и уничтожает и впредь безсумненную надежду, как и выше упомянуто, что уже и зачал, иметь будет. И с сего времени я уже никакой на него жалобы, видя его светлости с предложения, что он, Голмер, уже прав, утруждать не буду. И какая генералитету от штап афицеров честь будет и почтение происходить, то я оставляю на здравое ваше разсуждение. А как он, Голмер, вто время, когда происходило о заключении со Швециею мира торжество, хотел с умыслу своего меня обидить и пушки отнять, о том с поданного ко мне от командированного тогда к тои палбе артиллериского афицера репорта копию посылаю к вашему разсмотрению, как он с командою поступает. И притом уповаю, что можете разсудить, какие он и другие тому подобные чинил поступки. И тако остаюсь ваш, Г-дря моего, всегдашнеи слуга А. Ганибал».

Отдельное прибавление к этому письму, весьма искреннее, гласить так: «Ежели б не для его светлости, или б я безделника ево, маэора, хотел мстить все ево мошенически поступки, как его светлость в писме своем упоминает, то б ему от меня даром не прошло. 1) репортовал меня писменно, что команда и казна в добром состояни; а после нашлось, что казны денежной была не малая часть разобрано по разным их рукам. 2) Ихже один афицер не токмо сам, но и подкомандных отправляя в партию красть быков, баранов и протчего, что и подлинно изследовано было; но я не хотел для его светлости вдаль того допустить, толко велел обидимых удовольствовать. 3) Как ныне неизволят помнить такого безделника, которой имел смелость, в прежные времена смущал его светлость с генералом леитнантом де-Генингом¹⁰⁸, что уже ево может удержать и з другими малыми людми до тово не допустить? А меня уже в третей раз смущает: 1) с Левендалем; 2) хотел с губернатором, о чем писменно имею: 3) н-не уже и с его светлостью, кроме других посторонних, что все было и упоминать стыдно. Такой доброй ч-лвк и в кредите, которому по лживым приносам и веря, с генералитетами уже ево равняют, что он как получил ныне от его светлости полную мочь, с которою, яко бешеной бегая по городу, объявляет свою мнимую победу и в том уповани состоит. Хотя я ему ордерами и репреманды делал, то он невеликой ч-лвк; и я ему то чинил не за свое дело, за что уже яко репреманд вижу, а от меня еще нечево о ево поступках не слыхали. А он, безделник, знатно в надежде так как нарошно напущеннои, меня обижал несносно, при губернаторе, штап и обер афицерах; и при всем шляхетном собрани и при публишном торжестве, хотел пушки у меня отнять, как в посланном моем ответе явствует. И для оправдания такова ушника, хотят команду разрознить, что я ево за дело репремандовал, за что, по ево поступкам, должен был и к суду предать. Великия мы с ним люди, да для нас знатную перемену в регулах учинить хотят, в чем мне и нужды мало имеется. Однакож на свете еще того не слыхано, чтоб в регулярном городе, при генералитетах, маэор равенство имел, и из гарнизона команду высылать и по ево произволению командировать, или что знатное собою бес повеления комендантов чинить мог. А чтоже ево светлость соизволил упоминать, якобы я с ним сверепо поступаю, изволил бы спросить, как он со своими подкомандными, кои ево малым чим ниже, поступает и с какою гордою свирепостию свои поступки оказывает, что так и генералитет с подкомандными не поступает, и то разве только чинить позволяется Голмеру».

Но вся эта переписка Ганнибала о Голмере нисколько не вредила последнему, быть может потому, что сам Ганнибал, по русской пословице, любил кататься, не любя возить саней, и в своей претензии на подчинение ему Голмера, как начальника местной артиллерии, сам не хотел подчиняться губернатору, как комендант. Так, он от своего имени сносился с Конторой Артиллерии и Фортификации, наряжал военно-судные коммиссии, свидетельствовал увольняемых от службы за болезнью и только по исполнении доносил о всем этом, как бы для сведения, принцу Голштейн-Беку¹⁰⁹, ревельскому губернатору, который, разумеется, обижался такой самостоятельностью обер-коменданта и, наконец, 15 декабря 1744 г, пожаловался на Ганнибала принцу Гессен-Гомбургскому письмом, с разными подкрепляющими приложениями. Письмо Голштейн-Бека изложено так:

«Светлеиши принц, высокопревосходителныи и высокоповелительныи г-дин генерал фелтмаршел и многих ординов ковалер, милостивои мне г-дрь. В коликих беспокоиных мерах бытие мое в Ревеле обстоит, вашей светлости чрез сие мое покорное (письмо), оставя пространство всего мне оскорбления, толко что до высокоповелителнои вашей светлости команды подлежит, в следующем жалобу приношу. – Канцеляри Главной Артилери и фортификаци Кантора, что до здешной ревелскои крепости касаетца о артилериских и инженерных обрядах, указы прямо в здешную гварнизонную канцелярию посылает, по которым обер-комендант Г-дин генерал маэор Ганибал, точно якобы при здешнои крепости шеф, и исполнение чинит, и о том онои канторе репортует, а мне толко для ведома сообщает в таком образе, что я, якобы уже в том и команды никакой иметь не должен. Вашей же светлости довольно известно, что обер-каменданты в губерниях, при губернаторах, полных повеленеи не имеют, но должны, что принадлежит к крепости, обо всем чрез губернатора куды надлежит представлять. Я, милостивый г-дрь, и конторе вины не приписую, потому что обер-камендант из гварнизонной канцеляри, преимусчествуя предо мною, не объявляя мне ничего, прямо в кантору представляет, почему и кантора имеет резон указы в ту канцелярию присылать мимо меня. И хотя я чрез многия к нему, обер- каменданту, ордеры требовал, чтоб со всех тех присылаемых к нему указов, как скоро оныя получаемы будут, комне сообщал (копии), но он, толкуя то, что ему точно, по указу, исполнять приказано, в репортах своих пишет, что исполнение учинит он, не требуя от,меня на то повелений; что подлежит токмо до одной команды, ибо оная, по всем регулам, почтена быть должна, ведая то, что все указы ненарушимо исполняютца, токмо во всех командах оные идут по команде, кроме Ревеля. Во уверение ж сеи моей к вашей светлости жалобы, три репорта от него обер-каменданта, для лутчаго усмотрения при сем включаю. И при тот предаю себя в здравое разсуждение: ежели Канцелярия Главной Артилери и Фортификаци и той Канцеляри Кантора не имеют о мне сумнителства, что я, здесь поверенной губернатор, в артиллериских и инженерных к здешнои крепости подлежащих обрядах какое упущение учинил бы, в тех мерах имеют мне докозателство предписать; буде же оных не сыщетца, то без резон и обижать не надлежало, понеже я чин генерал порутчика в российской империи, по воле всемилостивейших монархов, не без дел заслужил¹¹⁰. И для того вашей светлости, оставя протчие мне огорчении, о вышеписанном прошу повелеть: о касающихся до ревелской крепости артеллериских и инженерных обрядах указы присылать ко мне, по которым я исполнять и ответ дать должен; а от обер-камендента, мимо меня, представленеи не принимать, дабы команда в целои, по регулу, обсервации остатца могла. Я о предписанном вашей светлости чрез сие мое покорное (письмо) мою огорнителную жалобу в такой силе приношу, что в том имея цравосуднаго разсмотрения во власти надежду полную, на то резолюцию ожидать буду, которая такия непорядки и несогласии пресечь может и каждаго по своим заслугам и званиям удоволствованна оставить. В протчем же, в неотменную милость вашей светлости себя рекомандую и со всеглубочайшим почтением имею честь назватца, светлеишии принц, вашей светлости, милостиваго мне го-ря, покорнейшии слуга Peter prinz von Holstein».

Одно из четырех приложений к этому письму, и самое любопытное, читается так: «Р. S. Секретно. Ваша светлость ис приложенных, при сем репортов (Ганнибаловых Голштеий-Беку) довольную силу усмотреть изволите. Хотя он (Ганнибал) и пишет, что о получении указа ноября 27 дня ко мне репортовал, но во оном репорте более ничего не написано, как только что о сыскании порутчика Колонга из отпуску в дом к команде указ получен; а о следствии и вовсе умолчено, и тайно от меня камисию командровал, и по всему видимому, чтоб инженер-капитана Вризберга каким бы нибудь образом погубить ищет. Да и следствие оное, не объявя ж мне, в кантору от себя послал. Кромеж того, все дела от меня делает тайно, так, что я разве о чем стороною сведаю, и всей той меры ищет, чтоб мое имя утушить и вовсеи власти ему одному остатца. Сверх же того, он об означенном порутчике Колонге, как мне то видится, неправилно и фалшиво собою отрепортовал, и якобы безъизвестным об нем представляя, о чем, по справке из ево, Ганнибала, посланного о том первого репорта, упователно, пространнее сыщется; и ежели он так злобно и фалшиво отрепортовал, то за неправдивои репорта, по военным регулам, весма преступително себя учинил и подозрителным показался. Что же из того ево репорта ваша светлость обстоятелнее усмотреть соизволите, еще ж келейно вашей светлости объявить честь имею, что показанной господин генерал маэор здесь со всем генералитетом посорился и себя противником учинил. К тому ж, как я заподлинно уповаю, между протчими надо мною таиными подъиски, всеконечно в государственную военную коллегию о посланных от сюду, по имянному мстивому указу, каторжных неволниках представлял и чрез своих сручников домогался, что из тех, для расмотрения в государственную военную коллегию посланных 63 человека на моем коште и щет имеют обратно в Ревель досланы быть. Токмо я по совести и имеющим тогда здесь мне поданным об них спискам поступил, и кроме богохулников и по важным делам, також которые в неоднократном смертном убивствии явились, всех прочих, у которых ноздри вырезаны, публично, с безчестным знаком, наказаны и, в силе указа, в Оренбурх отослать должны, для разсмотрения в государственную военную коллегию послал и во всем в силе оного всемилостивейшаго указа исполнил, и тако моей вины ни в чем непризнавается; а хотяб тот кошт на мне и доправить, то те иждивении не великие. Однакож обида и происходящие от того протчые притчины мне весма скорбны б были. А понеже ево светлость князь Василей Володимерович Долгорукий¹¹¹ ко мне милостивец, того ради вашеи светлости всепокорно прошу, дабы о том ему обстоятелно пожаловать донести и, отдав не в труд от меня нижаишого поклона, попросить, чтоб все то отменить и меня так напрасно обиде и такой славе непредать»¹¹².

Нет сомнения, что все эти столкновения и пререкания между учреждениями и лицами происходили от неясности законодательства, вырабатывающаяся всегда и везде временем и опытом. По этому, легко быть может, что неудовольствия Ганнибала с Голмером и принцем Голштейн-Беком, долженствовавшия надоесть принцу Гессен-Гомбургскому, послужили мотивом к мерам, оформленным уже после неспособного и невлиятельного принца Гессен-Гомбургского, умершего в 1745 г. Так, уже в 1746 г. находим распоряжение Канцелярии Главной Артиллерии и Фортификации, в котором, между прочим и как будто нарочно для Ганнибала, сказано: «Всем обер-комендантам и комендантам иметь с инженерами во всех крепостных работах доброе согласие, и должны инженеры подавать из одного только почтения о касающихся делах рапорты, но отнюдь не подчинять себя в точную их команду»¹¹³. В силу этого распоряжения, Ганнибал, продолжая комендантствовать в Ревеле, мог принимать только почетное или, вернее, титулярное участие в местных инженерных обрядах, какими были последовательно: в 1747 г. – вопрос о замене деревянной гавани и батареи в Ревеле – каменными, не осуществившийся на деле; в 1748 г. – срытие высоты Тайгес, лежавшей в 100 саж. от подошвы гласиса южного крепостного фронта; в 1749 г. – возведение небольшого форта на острове Малый Карлус; в 1750 г. – решение вопроса об исправлении ревельской гавани; в 1751 г. – начало работы по этому исправлению¹¹⁴. Нет, впрочем, ничего мудреного, если инженеры ревельские, независимо от донесений форменных, обращались к ревельскому обер-коменданту и за сведениями научными или советами практическими, которые, конечно, мог преподать и дать Ганнибал, ученик инженерной школы в Меце, проникнутый воззрениями Вобана, со всеми дополнениями к ним Кормонтаня¹¹⁵.

25 апреля 1852 г. ревельский обер-комендант Ганнибал переименован в генерал-майоры от фортификации и ему вверено управление инженерной частью по всей России, но с большим ограничением. Ганнибалу «предоставлена была только искусственная часть, т. е. рассмотрение годовых отчетов о вновь строившихся и исправляющихся крепостях, ведомостей из команд о произведенных работах и проектов со сметами, с представлением мнений своих по этим предметам в канцелярию главной артиллерии и фортификации; Экономическая же и инспекторская части управления были предоставлены самой канцелярии»¹¹⁶. На чем именно основалось такое небывалое ограничение новоназначенного начальника инженерной части в государстве – сказать трудно. Быть может, горячего и сварливого «арапа» недолюбливали высокопоставленные лица, от которых зависела рамка назначения, полученного Ганнибалом.

Как бы то ни было, деятельность Петрова крестника да новом поприще началась хорошо. 3 июля того же 1732 г. Канцелярия Главной Артиллерии и Фортификации определила: школы инженерную и артиллерийскую соединить в одну школу¹¹⁷ – мысль, которую мог подать кто же, кроме Ганнибала, изучившего инженерное искусство в Меце, а артиллерийское в бомбардирской роте, на глазах Петра? Но соединение школ, не смотря на формальное определение Канцелярии Главной Артиллерии и Фортификации, состоялось на деле только 6 лет спустя, что также можно отнести, между другими препятствиями, и к некоторым противодействиям «арапу» со стороны лиц высокопоставленных. Если это так, то Ганнибалу, на первых порах своего главно-управления инженерной частью, оставалось только следить из Петербурга за построением тоболо-ишимской линии (укреплений), начатым, по сенатскому указу, 28 февраля 1752 г.¹¹⁸ В следующем 1753 г. Ганнибал занимался поверкой отчетов о возводившихся вновь укреплениях поселений Новосербского и Славяно-сербского, между Днепром и Донцом¹¹⁹. В 1754 г. Ганнибал радовался окончанию тоболо-ишимской линии, хлопотал по случаю заложения крепости св. Елизаветы (теперь город Елизаветград)¹²⁰ и ввел в инженерную школу впервые преподавание Гражданской Архитектуры¹²¹. Произведенный 25 декабря 1755 г. в генерал-поручики, Ганнибал, в 1756 г., завел на Выборгской стороне Петербурга, где артиллеристы занимались практической стрельбой, учебный полигон, против которого воспитанники инженерной школы обучались ведению примерной атаки¹²².

В том же 1756 г., артиллерия и инженеры соединены под управление генерал-фельдцейхмейстера, которым назначен граф Петр Иванович Шувалов¹²³, а Ганнибал наименован генерал-инженером, – что вовсе не означает инженер-генерала, как полагает и пишет Лонгинов¹²⁴. Генерал-инженер – было звание, а не чин, звание, принадлежавшее представителю инженеров, поступивших в одно управление с артиллерией. – Генерал-инженер, нося это звание, мог иметь поручения специальные – и действительно, около этого времени, Ганнибал числится «при Ладожском канале»¹²⁵, хотя не видно, с которого именно года он состоит тут. Занятия Ладожским каналом, если приурочить их начало к тому же 1756 г., не мешали Ганнибалу попасть вторым членом (первым был генерал-аншеф Фермор, впоследствии граф¹²⁶, в восьмичленную «Комиссию для рассмотрения положения российских крепостей», учрежденную 21 мая 1757 г. – Коммссия эта учреждалась, главным образом, по следующему поводу: «Многие пред сим бывшия на границах крепости – гласит сенатский указ 21 мая – по распространении российских границ, от оных уже удалены, и прежней своей надобности уже не имеют, и та служба, для чего они тогда были построены, не весьма нужна, а оныя еще и по ныне равное содержание и починку из фортификационной суммы, без дальной в них нужды получают, чрез что оная напрасно излишние расходы нести принуждена; а напротив того при самых границах в некоторых местах, в потребных, для закрытия оных, укреплениях недостаток находится, да и некоторыя крепости совсем, за худобою положения мест, к переноске на другие места подлежать, а к тому за неузаконением в крепостях надлежащей фигуры, происходят в укреплениях великия перемены, и от излишней переломки, и употребляемой на то из фортификационной, сверх надобности и необходимой нужды, суммы, некоторыя крепости уже, за недостатком денег, без починки остаются»¹²⁷. Вопрос этот надо было обдумывать и решать, а между тем Ладожский канал требовал также внимания генерал-инженера. Там, по случаю засорения русла и уменьшения глубины (именно: у Красного Слюза и Бела Зерна) до 3–5 фут., принуждены были, в 1757 г., расчищать первые 12 верст канала, берега которого, укреплялись тогда же – но не везде – каменной надводной одеждой, вместо деревянной¹²⁸, а в 1758 г. вода в Ладожском озере, питающем канал, «так была мала, какой 50 лет назад, не видано было, т. е. 7 или 8 футами ниже обыкновенной высоты Ладожского канала»¹²⁹. Наконец, в самом начале этого, же 1758 года, к прочим служебным заботам генерал-инженера прибавилась новая, характера педагогического: генерал-фельдцейхмейстер, граф Шувалов, «рассмотрев состояние и обучение в науках артиллерийской и инженерной школ, нашел, что в артиллерийской фортификации, а во инженерной артиллерии не обучают, которые науки знать им взаимно необходимо надобны; и для того от него, генерал фелтьцейхмейстера, генваря 7 числа сего (1758) году, артиллерии к генерал лейтенанту Глебову¹³⁰ и генерал-инженеру и кавалеру¹³¹ Ганнибалу ордерами и предложено, чтоб в школах артиллеристов Фортификации, а инженеров Артиллерии обучать; а для каких-то резонов определено, о том к ним довольно в тех ордерах изображено»¹³². В следующем 1759 г., у Ганнибала возникло служебное разногласие в мнениях с гр. Шуваловым, изложенное подробно в сенатском указе 21 мая. Из этого указа видно, что Сенат, по докладу генерал-фельдцейхмейстера, определил: находящихся при каменном Петра Великого канале, в Кронштадте, инженерных офицеров считать к производству с прочими и переменять, наблюдая, однако, чтобы, после каждой такой перемены, оставалась тут, при канале, не меньше «трех человек с капитаном из старых, яко уже заобыкших и все важные работы знающих». Но генерал-инженер, получив это определение, представил Сенату, что «из прежде находившихся при Кронштадтском канале старых инженерных офицеров, за раскомандированием, остался один инженер-капитан-поручик (Збродов), и оный был по большой части при чертежной, а не при работах, и за тем оному, а паче в тех частях, кои уже ныне имеются под водою, или состоят во внутренности, видеть нельзя; следовательно, тех инженерных офицеров из старых при том канале, яко заобыкших и все важные работы знающих, для сохранения оных, не токмо трех, но и ни одного, за таковым их раскомандированием и разными случаи отбытием, не осталось; а хотя вместо раскомандированных старых, из назначенных вновь по рассмотрению господина генерал-фельдцейхмейстера и кавалера, определены и к каналу прибили, но токмо, чтоб оные вскоре при том канале подлежащие обстоятельства познать, да и чтоб только по одним наставлениям в исправлении на них без привычки положиться, не без сомнения есть; да из оных определенных офицеров, как некоторые определены из старших и при первой перемене оных чинами, уже по полученным новым чинам, в не продолжительном времени от канала взяты будут, то следственно паки на их места вновь присланным быть другим, да и далее время от времени тож последовать будет, и за тем от частых перемен тех офицеров, в сходственность оного указа, старым и привычным при том канале офицерам оставаться не можно». Вследствие всего этого, генерал-инженер «требовал, об определении, для смотрения и показания при каменном канале работ, инженерных обер-офицеров и кондукторов, на таком основании, как при Ладожском канале, бессменно». Само собой разумеется, что Сенат, отказав Ганнибалу, «приказали» быть во всем по представлению графа Шувалова, «Сенатора, генерал-фельдцейхмейстера и кавалера»¹³³. Несмотря, однако, на это, Ганнибал, 23 октября того же 1759 года, пожалован в генерал-аншефы, а 30 августа 1760 г. имп. Елизавета возложила на него орден св. Александра Невского. – Продолжая хлопотать по строению Кронштадтского канала, Ганнибал исходатайствовал чинам, при канале состоящим, определенный штат, при сочинении и апробации которого в Сенате, встретилось обстоятельство, случавшееся тогда нередко и изложенное в следующем сенатском указе 14 ноября 1761 г.: «Правительствующий Сенат по доношению генерал-аншефа и кавалера Ганнибала, коим на указ Правительствующего Сената, о учрежденном при канале Петра Первого Великого штате, объявляет, что между прочим положено при том канале мастеровых и работных людей и прочих чинов таковых, коим следует производить указной провиант, содержать 456 человек, а сумма на довольствие оных провиантом определена в отпуск только на 306 человек, 1537 рублей 65 копеек, на означенных же достальных 150 человек в отпуск суммы не определено, которой, полагая по предписанной табельной цене, потребно 753 рубли 75 копеек, без ассигнования коих отпуском и показанного числа людей провиантом довольствовать будет не из чего; и представляя, просить, чтоб на оных 150 человек, по табельной цене на провианте показанное число денег 753 рубли 75 копеек, откуда надлежит в отпуск определить, и о том требует указа. Приказали: назначенных определенных при кронштадтском канале мастеровых 150 человек на провиант сумму 753 рубли 75 копеек в прибавок ко определенной, по посланному из Правительствующего Сената минувшего сентября 23 дня указу, положенной в штат к ежегодному до указу отпуску сумме прибавить и отпускать обще с тою суммою повсягодно из Штатс-Конторы»¹³⁴. 25 декабря 1761 года Ганнибал оплакал свою крестную сестру и благодетельницу, имп. Елизавету и, присягнув ее преемнику, имп. Петру III, похоронил и своего единственного начальника, графа Шувалова, по смерти которого должность его поручена временно, до назначения нового фельдцейхмейстера, генерал-лейтенанту Ив. Фед. Глебову.

Первыми заботами Ганнибала, при новом государе, были мелочные; требовалось облечь трауром присутственную камеру Кронштадтского канала, в силу сенатского указа 8 января 1762 г,, изложенного так: «Для ныне состоящего печального случая, с того времени, как глубокий траур надет быть имеет, как в Правительствующем Сенате, так и во всех санкт-петербургских и московских присутственных местах, и в губерниях, провинциях и городах, присутственные (sic) столы покрыть черным сукном и на стулья наложить черные же из фланели или другой какой черной материи чехлы, а письма отныне посылать за черной печатью»¹³⁵. Заботы мелочные не замедлили сменится более серьезными, ради которых Ганнибал, пользуясь зимним временем, свободным от работ канальных, оставался в Петербурге не только сам, но и со своей канцелярией, которая, по этому случаю писалась и печаталась «Военно-походной». – В эту «Военно-походную канцелярию его высокопревосходительства Ганнибала», в течение трех первых месяцев 1762 г., приглашались через газеты и являлись на торги все желавшие поставлять что-либо командам каналов: Кронштадтского и Ораниенбаумского¹³⁶. Эта деятельность «Военно-походной канцелярии его высокопревосходительства Ганнибала» была, однако, не продолжительна и прекратилась вовсе 9 июня того же 1762 г., когда генерал-аншеф Ганнибал получил увольнение от службы «за старостью»¹³⁷.

Остальные годы жизни Ганнибала, длившейся еще около 20-ти лет, совершенно неизвестны. Они проведены бывшим генерал-инженером в тиши деревенского уединения, не возмущаемого треволнениями света, ненужными маститому старцу. Спокойный в совести, чистой перед собственным судом и окружаемый довольством среди поместий, дарованных ему имп. Елизаветой¹³⁸, Арап-крестник имп. Петра I мог только радоваться своими сыновьями, из которых один, Иван Абрамович, при жизни отца участник чесменского подвига Русских (1770) и основатель Херсона (1779), был тот именно герой, воспетый славным правнуком Ганнибала,

Пред кем средь гибельных пучин,

Громада кораблей вспылала

И пал впервые Наварин¹³⁹.

Год смерти «Арапа Петра Великого» неизвестен в точности, и всеми писавшими о Ганнибале указывается двояко: 1781 или 1782. Могила его так же забыта, но должна находиться в Псковской губернии, – если не на кладбище Святогорского монастыря, в 40 верстах от уездного города Опочки, где погребен и бессмертный поэт Пушкин, то на соседнем деревне Бору погосте Тишанка, в Порховском уезде.

Свидетельства о личном характере Ганнибала – не одинаковы. Пушкин говорит, что его прадед слыл человеком суровым, неумолимым, по крайней мере, в старости, – и приводить семейное предание, что когда дед его, Осип Абрамович, женившийся против воли отца, явился к нему, через несколько месяцев и, вместе с женой, на коленях просил прощения, то от одного гневного взгляда старого арапа молодая невестка упала в обморок. – Бантыш-Каменский и Языков пишут, что Ганнибал был горяч, ревнив и скуп. – Гельбиг утверждает, что «Арап Петра Великого» был отлично воспитан, имел светлую голову, много прилежания к делу, отличался способностями к военным наукам и умер философом.

Достоверно одно, что африканский прадед Пушкина, всей своей особой, опровергал положительно мнение тех физиологов-мыслителей, которые, отказывая неграм весьма во многом, считают племя это полулюдьми.

От первого брака с гречанкой, Ганнибал имел одну дочь, Поликсену, блондинку, о которой мы уже упомянули. От второго брака, с эстляндкой Христиной-Региной Фон- Шеберг, Ганнибал оставить сыновей: Ивана, генерал-лейтенанта и генерал-цейхмейстера, род. 1735 г. ум. 1801 г.; Петра, генерал-аншефа, род. 1740 г. ум. 1822 г.; Осипа, служившего недолго в артиллерии¹⁴⁰, потом во флоте, и женатого на Пушкиной, род. 1742г. ум. 1806 г.; Исаака, род. 1747г. ум. 1803 г.; Якова, род. 1749 г. ум. в малолетстве; и дочерей – Софью, за Роткирхом; Анну, за Нееловым.

Авраам Петрович Ганнибал, конечно, не был историческим деятелем первостепенной важности. Но личность его, как по исключительности положения, так и по отношениям к окружающему, является оригинальной, следовательно, не дюжинной. В самом деле: сначала – безвестный африканский негр; потом – любимец гениального Петра; далее – даровитый ученик парижских профессоров; наконец, – очевидец, далеко не безучастный, коловратных эпох первой половины XVII века в Петербурге, – Ганнибал, ни в каком случае, не должен оставаться в тени и заслуживает, как личность, жизнеописания более широкого, нежели этот очерк. Но, предлагая наш труд, желаем думать, что он, с одной стороны, покажет читателям достоверные, исторические черты «Арапа Петра Великого», а с другой – пригодится будущему биографу А. П. Ганнибала.

Ряд событий, совершившихся в России и с Россией в первой четверти XVIII века, всегда будет останавливать на себе внимание историка и философа, равно поражая обоих своею оригинальностью. Во всей истории человечества, едва ли отыщется другой пример того, чтобы в одно двадцатипятилетие – промежуток времени, сам по себе, незначительный – успели до такой степени видоизмениться и государственная жизнь страны, и нравы порядочной части ее обитателей, наконец, могли бы так резко и прочно разграничиться между собой прошедшие судьбы народа и государства, с судьбами грядущими, как случилось это в России и с русскими, в первой четверти XVIII века.

Понятно, стало быть, какое видное место должен занять в мировой истории наш Петр, железная воля которого, сокрушая все, кроме собственного я преобразователя, произвела подобное видоизменение России. Еще понятнее, как важны для самой России следствия такой операции, под именем реформы Петра, справедливо пользующейся чрезвычайно громкой известностью.

Много распространяться об этой реформе мы не считаем нужным: с главными чертами ее знаком каждый, сколько-нибудь образованный человек, а плоды преобразования чувствуются и долго еще будут чувствоваться на Руси. Что же касается до самого творца реформы, то продолжающееся накопление новых известий, проливающих тот или другой свет на Петра-человека и Петра-государя, едва-ли, по нашему мнению, дозволяет произносить, в настоящее время, справедливо-решительные приговоры этой многосторонней личности. Потомство, более нас отдаленное и более, чем мы, вооруженное доказательствами, вернее нашего определит истинное его значение. На нашу же долю выпадает, может быть, одна элементарная обработка то обнародоваемых то там и сям открываемых материалов, без которой, однако, никогда не уяснится надлежащим образом ни личность самого Петра, ни главнейшие побуждения его лихорадочной деятельности, ни дух эпохи, ему современной и других, за нею следовавших, ни даже характеристики лиц, исторически подвизавшихся на разнообразных поприщах, созданных или указанных Петром. Другими словами, без такой обработки, затруднится возможность добросовестно выследить начала, привнесенные Петром в русскую жизнь и знаменующую собой его историческую реформу. И нам кажется, что труды подобного рода – не испорченные, разумеется, узкими или, еще того хуже, преднамеренными взглядами на предмет, замечаемыми, к сожалению, в произведениях некоторых новейших исследователей – больше, чем скороспелые приговоры, пригодятся тому потомству, за которым, как мы думаем, остается последнее слово о первом русском императоре.

Обратимся к изложению избранного нами предмета.

Задумав трудный подвиг преобразования, Петр, конечно, не мог приступить к нему одиноко. Требовалось большая доля соучастия многих других лиц, общие усилия которых могли бы быть направляемы одной волей к одной цели, если предположить последнюю тогда уже существовавшей в видах будущего преобразователя. Воли у Петра было много. Но между собственными подданными он мог найти только верных слуг и ревностных исполнителей; а одного этого, в настоящем случае, оказывалось мало. Петр, томимый жаждой переимчивости, свойственной русскому человеку, нуждался в образцах, которых, естественно, следовало искать вне России, что и сделано. Был кликнут кличь, хотя и не впервые раздававшийся в Европе из России, но никогда еще не соединенный с такими заманчивыми посулами, как в ту пору. Европа поспешила содействовать видам Петра, на первый раз, чрезвычайно для нее выгодным и усердно откликнулась на зов русского царя: толпы ее сынов, от фельдмаршала до ремесленника, привлекаемые звяком царских рублей и перспективой сытных кормов, покинули свои разноименные отчизны, и валом повалили в варварскую Московию. – Вследствие этого, наплыв чужестранцев в Россию, в первой четверти XVIII века, был до того чрезвычаен, что оказался тягостным даже для русских, искони гостеприимных и никогда не чуждавшихся общения с иноземцами, несмотря на различие вероисповеданий, имевшее, на старой Руси, какое-то отталкивающее значение. С неудовольствием, похожим на оскорбленное самолюбие, посматривали православные на своих заморских гостей; и многого труда стоило Петру сплачивать воедино два начала, становившиеся враждебными только в силу принуждения, отличавшего постоянно систему действий Петра. Но Петр и в этом случае руководился известным тактом, достойным искусного политика и русского государя: удовлетворяя корыстным целям чужеземных учителей двойным жалованием и другими льготами в этом же роде.¹⁴¹ Петр постоянно держал пришельцев на втором плане, остерегался вверять им обширные отрасли государственного управления, не любил делать их даже сенаторами¹⁴². Между ближайшими собеседниками Петра и влиятельнейшими людьми его эпохи, также почти не видишь иностранцев. Лефорт, Ягужинский и, может быть Вейде, являются, в этом случай, как-бы исключениями из общего правила. Такое правило, несмотря на все его благоразумие, перестало наблюдаться по смерти Петра. Тогда-то господа чужеземцы начали играть на Руси роль, конечно не уготовленную для них преобразователем, хотя и жаловавшим все нерусское; тогда-то забрали они в свои руки виднейшие и выгоднейшие амплуа в государстве, даже на мгновение овладели русским престолом и, утратив его, не переставали уже пользоваться в России мало заслуженным и еще менее оправдываемым значением, которое, не ослабевая и до сих пор, едва-ли не составляет частное зло того всеобщего блага, каким, бесспорно, была и будет для России реформа Петра, рассматриваемая во всестороннем ее развитии.

Следовательно, преобразования Петровы открыли разночинным чужакам широкую дорогу в русское царство, доступное и прежде Петра ограниченному числу голодных и отважных бездомников. Эти чужаки, раз заведясь в России, не замедлили не только расплодиться на гостеприимной русской почве, но и внедриться в русские семьи.

Некоторые из иностранцев, и большей частью сподвижники Петра, оказали действительные услуги русской земле, «утирая за нее пот» не хуже туземцев. Другие, воспользовавшись, как мы уже заметили, исчезновением дубинки преобразователя, крепко наседали на русские шеи, сильно надоели русскому люду и, в заключение, подслужились России привлечением в ее среду третьего вида своих собратьев, имя которым легион. Этот легион, пленясь удачной ловлей русских чинов или легко дававшимся приобретением русского золота, усердно занялся тем или другим, и завещал ту же систему действий легионам потомства своего, Бог знает до которого колена. Наконец, на Руси долго не переводился особый род заморских выходцев, существовавший – а может быть и существующий – едва-ли не везде и всюду. Это – люди, называемые обыкновенно авантюристами. Откуда берутся они и куда деваются – остается, по большей части, неизвестным. Являясь всегда как будто экспромтом, они мелькают какими-то метеорами, возносятся иногда на замечательную высоту, но редко оканчивают на ней свое поприще, а чаще – исчезают бесследно. День их – век их. Такими людьми кишели русские придворные общества XVIII века. В петровскую Россию авантюристы привлекались зовом монарха или его поверенных; в екатерининскую – заманивались верным расчетом пощечиться от щедрот государыни; в павловскую – выталкивались французской революцией с разноместными ее отгромами. К которой бы из этих эпох ни принадлежали подобные господа, они, обыкновенно, или вертелись в одном Петербурге, или проникали в отдаленнейшие края русского царства. Гоняясь, в обоих случаях, преимущественно за одной и той же денежной выгодой, они не забывали и славы, которую, так-сказать, подхватывали налету. Ни Россия к ним, ни они к России не имели никаких серьёзных отношений, иногда почти не знавали друг друга. Но это отнюдь не мешало господам авантюристам приобретать в той же России почетные звания, прекрасные состояния и даже, совершенно случайно, попадать на страницы ее истории.

Одному из таких пришельцев посчастливилось быть главным двигателем государственного переворота в России, окончившегося благополучным восшествием на прародительский престол императрицы Елисаветы Петровны. Само собой разумеется, что Иоган-Герман Лесток, на долю которого выпала такая неожиданная роль, неожиданно сделался лицом весьма историческим. Последнее, впрочем, зависело и от того, что в первые три года царствования Елисаветы, Лесток заправлял важнейшими государственными делами, пользовался огромным значением и, вообще, «задняя забывая, простирался вперед».

Его-то жизнь, полную превратностей, намерены мы очеркнуть в этой статье и представить как любопытный образчик судьбы некоторых деятелей фантасмагорического XVIII века русской истории.

Предки Лестока, сделанного графом впоследствии, принадлежали к старинному французскому дворянству, были известны в Шампани под именем l’Estocq d’Helvêque и долгое время не без почета служили своим королям. Приняв реформацию, Лестоки, вместе со всеми адептами нового учения, подверглись разным невзгодам. Нантский эдикт Генриха IV (1598) временно успокоил религиозные волнения, по крайней мере, во Франции. Но неблагоразумная отмена Людовиком XIV благоразумного узаконения Генриха IV, последовавшего в 1685 году, лишила Францию множества полезных граждан. Тогда и Лестоки, энтузиастически преданные реформам, принуждены были покинуть родину. Члены этой фамилии очутились в Голландии, проникли в Англию, разбрелись по всей Европе. Отец нашего Лестока, тогда еще не существовавшего, пришел в Люнебургское владение, поселился в городке Целле (Zell, Zelle, Celle), в 35 верстах от Ганновера, и вступил в службу местного герцога Георга-Вильгельма, по одним известиям – лейб-хирургом¹⁴³, по другим – цирюльником¹⁴⁴. Был ли Лесток-отец женат ещё во Франции, вступил ли он в брак по переселении своем в Целле, и кто была жена его – неизвестно. Но здесь же в Целле, 20\29 апреля 1632 года, у лейб-хирурга-цирюльника родился второй сын, Иоган-Герман, герой нашего рассказа.

Средний между двумя братьями, Иоганом-Павлом и Людвигом, Иоган-Герман Лесток с детского возраста отличался замечательным развитием умственных способностей, оказывал особенную склонность к хирургии и успешно занимался ей под личным руководством своего отца. В то же время, блестящие герцогские охоты, производившиеся иногда в окрестностях Целле, и лагерь тысяч на шесть войска располагавшийся под самим городом, разнообразно действовали на воображение мальчика, и без того пылкое, заманивая Иогана-Германа то прелестью дворянской жизни, то жаждой воинской славы. Вследствие того и другого, дух предприимчивости, вообще свойственный народу, к которому по крови принадлежал Лесток, рано развился в Иогане-Германе; и городок Целле, с его тремя предместьями, несколькими фабриками и крепким герцогским замком, оказался тесным для деятельности будущего графа, теперь еще безвестного юноши. Первый опыт этой деятельности был, однако, не совсем удачен: бросившись в Париж – средоточие, тогда как и теперь, образования и вкуса, молодой Лесток попал прямо в шателетскую тюрьму¹⁴⁵. Дело в том, что правительство Людовика XIV, в отмщение англичанам, схватившим одного французского сановника, принятого за дофина, задерживало тогда всех иностранцев. Целый год длилась неволя нового авантюриста, и только ходатайство у герцогини Орлеанской старшего из его братьев, офицера французской службы, возвратило свободу Иогану-Герману, на поруки того же брата. Выбравшись из тюрьмы, Иоган-Герман не замедлил определиться лекарем в ту же французскую армию. Военная жизнь, не часто соединенная со всеми желаемыми удобствами, и постоянное обращение в кругу французской молодёжи, тогда щегольской, но глубоко безнравственной, быстро развивали в умном бедняке-лекаре практичность, редко останавливающуюся на выборе средств к достижению задуманных целей, и приучили пылкого молодого человека к необузданному, хотя и полированному разврату. Повествуют, например, что в одном из походов на Рейн, Иоган-Герман и брат его, офицер, отправясь мародировать, встретили матроса с женой и грудным ребенком, несших шесть маленьких хлебцев, все достояние этой семьи бедняков. Проголодавшиеся братья завидели добычу, и Иоган-Герман тотчас овладел ей. Тщетно бросилась к ногам похитителя несчастная женщина, умоляя оставить ей, ради ребенка, хоть один хлебец¹⁴⁶ – лекарь был и остался равнодушен к слезам матери. «Зато – продолжает, повествователь – Лесток никогда не оставался равнодушным к женской красоте; расставлял ей сети при каждом удобном случае и, уловляя, по преимуществу, невинность, пользовался своими победами без всякого зазрения совести».

И то и другое, подтверждаемое разными источниками, совершенно согласно с мнением, которое, гораздо позже, высказала о графе Лестоке императрица Екатерина II, умевшая понимать людей. Вот собственные ее слова: «Lestocq ne manquait ni d’esprit, ni de manières, ni d’mtrigues, mais il était méchant et d’un coeur noir et mauvais».

Но долголетнее царствование Людовика XIV, близившееся к исходу, давно уже утратило свой блеск, некогда ослепительный; сам король, отдавшись влиянию знаменитой г-жи Ментенон и кучи монахов, ветшал и разрушался, в силу чего и на всей Франции лежал отпечаток какого-то ханжества и принуждения, не сродных энергической душе Лестока. А между тем, на противоположном конце Европы творились чудеса. Там, в варварской России, нещадно сокрушилась вековечная старина, уединявшая русских от остальных европейцев; там, из обломков этой старины, повсюду возникали новые силы, доселе неведомые Европе; там, с невероятным успехом, кипела гигантская работа обновления целого государства. Такой небывалый факт, конечно, останавливал на себе внимание всех мыслящих современников и непременно должен был поселять в Европе невольное сочувствие к Петру, творцу и герою чудес, совершавшихся в России и с Россией. К тому же, имя Петра, с самого дня полтавской победы, громко раздавалось во всем мире, было известно каждому европейцу и влекло многих из них в снега искони неприветной России, в болота новорождавшегося Петербурга. Все это не могло не долететь до ушей Лестока, а сам он, как человек по преимуществу предприимчивый, не мог не чувствовать влечения к Петру, богато одаренному тем же самым свойством. Рассказы других, выгодно побывавших в России или разделявших, понаслышке, восторг к русскому преобразователю, более и более пленяли Лестока. Ему за хотелось в Россию, его тянуло попытать счастья в стране, становившейся баснословной. С другой стороны, порядочное образование и специальные сведения, приобретенные Лестоком в хирургии, не были редкостью во Франции, тогда как Россия весьма нуждалась в подобных людях и лет 15–16 тому назад, выписала, через некоего Гордзенса, 25 лекарей из Гамбурга и, посредством Крюйса пригласила еще 50 из Амстердама¹⁴⁷. В России, следовательно, познания Лестока могли быть оценены гораздо выше и служба вознаграждена несравненно щедрее, чем где-нибудь. Наконец, при обстоятельствах, в которых находилась тогда Франция, протестанту трудно было составить себе карьеру; а ограничить свои виды поприщем полкового лекаря, и только, Лесток не мог, как истый авантюрист. Жребий был брошен, французский полковой лекарь списался, конечно, с Шумахером, тогда секретарем русской аптекарской канцелярии по иностранным делам, а впоследствии известным библиотекарем с.-петербургской академии наук, и в 1713 году, когда Гельсингфорс, Борго и Тавастгуст один за другим сдавались Петру в Финляндии, а Меншиков брал Тоннинген в Голштинии и Штетин в Померании¹⁴⁸, Иоган-Герман Лесток явился в Петербург.

Внешний вид резиденции Петра, «обильной – по выражению тогдашних москвичей – только слезами и болотами»¹⁴⁹, был, действительно, не слишком казист и едва ли мог ослеплять человека, только что оторвавшегося от созерцания парижских дворцов и версальских фонтанов. Группа болотистых островов, кое-где изрытых неоконченными каналами и усеянных слишком тридцатью тысячами мазанок¹⁵⁰, между которыми мелькал десяток неуклюжих каменных домов, возвышались земляные валы крепости и адмиралтейства, да торчали две-три деревянные колоколенки – вот все, что на первый раз увидел Лесток на пресловутых берегах Невы. Впрочем, в самый год его прибытия, в том же Петербурге, тогда некрасивом, освящалась уже первая церковь великолепной теперь александро-невской лавры; отпечатывалась первая книга, именно: «Mapсова»; был принимаем персидский посол, снабдивший новую резиденцию львами, тиграми и слонами – подарками шаха; имелись даже убежища общественного воспитания¹⁵¹.

Представленный государю, весь этот год беспрерывно уезжавшему из столицы, и снова туда возвращавшемуся, молодой Лесток, имевший при посредственном росте чрезвычайно приятную физиономию и свободно объяснявшийся на всех почти европейских языках¹⁵², сразу понравился его величеству и был определен хирургом к высочайшему двору.

Такое назначение, не обходившееся, как уже водилось тогда, без некоторого экзамена или, по крайней мере, уважительных аттестаций, тем выгоднее рекомендует познания Лестока, что одновременно с ним прибыли в Россию шесть хирургов, нанятые постельничим Солтыковым в Лондоне, из которых, однако, ни один не попал ко двору. Имея около себя таких специалистов как Арескин (по чтению г. Чистовича, Эрскин)¹⁵³, Блументрост, Гови и другие, от которых едва ли могло укрыться невежество, приодетое шарлатанством, Петр и сам претендовал на основательные сведения в хирурги. Известно, что он с любовью занимался этой наукой, часто присутствовал при трупоразъятиях, лично производил операции, и смелостью одной из них, в 1723 году, удивил даже врачей¹⁵⁴, всегда носил в кармане хирургическую готовальню (в которой имелись два ланцета, кровопускательный шнепер, анатомический ножик, пеликан, клещи для вырывания зубов, лопатка, ножницы и катедер), и не отказывался от случаев собственноручно бросать кровь или вырывать зубы. Целый мешок таких зубов, до сих пор сохраняется в кунсткамере, вместе с походной аптекой или лекарней Петра¹⁵⁵.

Итак, Иоган-Герман Лесток сделался русским придворным хирургом, на условиях, сведений о которых не сохранилось. По штатным ведомостям 1723 года, то есть десять лет спустя по прибытии Лестока в Россию, мы видим, что хирургу полагалось 180 руб. в год¹⁵⁶. Если же верить Штелину, записавшему свое свидетельство со слов графа Ив. Григ. Чернышева, то Петр, принимая на службу свою иностранцев, назначал им жалование «не только по их способности и ожидаемой от них пользе, но также и по свойству их нации и обыкновенного образа жизни. «Французу – говорит государь – всегда можно давать больше жалования; он весельчак (bon vivant) и все, что получает, проживает здесь. Немцу также должно давать не менее, ибо он любит хорошо поесть и попить и у него мало из заслуженного останется. Англичанину надобно давать еще более; он любит хорошо жить, хотя бы должен был и из собственного имения прибавлял к жалованию. Но голландцам должно давать менее; ибо они едва досыта наедаются для того, чтобы собрать больше денег; а итальянцам еще менее, потому что они обыкновенно бывают умеренны и у них всегда остаются деньги»¹⁵⁷. В чем именно состояло большее жалованье французу – и, следовательно, Лестоку – мы не знаем.

Медицинскую часть в России Лесток нашел состоявшей в ведении аптекарской канцелярии¹⁵⁸, за год до его прибытия на половину переведенной из Москвы в Петербург, где, с того времени, сосредоточилось русское медицинское управление. На расходы по этому управлению казна ассигновала ежегодно по пятидесяти тысяч рублей, из которых, в год прибытия Лестока, выплачивалось жалование десяти докторам медицины, нескольким десяткам лекарей и хирургов и, кроме того, содержались: знатный госпиталь в Москве, до десяти казенных аптек в разных городах России (ведавшихся, однако, не в аптекарской канцелярии, а в посольском приказе), и аптекарский сад в Москве, с таким же огородом в подмосковном селе Измайлове¹⁵⁹. Прибавим, что между аптеками – московская у Красных Ворот, щеголяла фарфоровыми сосудами с финифтяными гербами России, изобиловала врачебными запасами, требовала ежедневно по сорока человек рабочих, стоила ежегодно до двадцати тысяч рублей и была едва ли не лучшей во всей Европе¹⁶⁰.

Что касается личного состава тогдашнего медицинского сословия в России, оно почти исключительно ограничивалось иноземцами, между которыми, вероятно, по преданиям глубокой старины, насчитывалось несколько греков. Первенствующими лицами этого сословия были: шотландец Робертус Карлович Арескин, муж ученый и человек «благоразумный, обходительный, прямодушный, благовоспитанный»¹⁶¹, чрезвычайно уважаемый государем, при особе которого находился лейб-медиком; Георий Паликала – итальянский грек, лейб-медик государыни; Иоган-Деодат Блументрост, третий сын врача царя Алексея Михайловича, знаменитого Лаврентия, обруселый немец и москвич по рождению, лейб-медик наследника престола, и Николай Бидлоо, родом голландец, носивший звание лейб-медика и управлявший московским госпиталем. К ним же следует причислить голландца Шобера, прибывшего в Россию в один год с Лестоком и определенного лейб-медиком к царевне Наталье Алексеевне; лейб-хирурга Жана Гови, тоже голландца, пользовавшегося особым благоволением государя и неотлучно находившегося при особе его величества; наконец, грека Димахи, главного врача адмиралтейства – учреждения, особенно занимавшего тогда внимание государя. Лестоку приходилось становиться в прямые служебные отношения со всеми этими лицами и, стало быть, надлежало стараться о расположении к себе каждого из них, в чем, благодаря умению своему вкрадываться в сердца людей и обворожать каждого скромным, приятным обращением¹⁶², Лесток не преминул успеть очень скоро. Но сближения с одной медицинской иерархией не было достаточно Лестоку: он считал необходимым попасть в милость к лицам, игравшим тогда более или менее роль. Из них, в самый год прибытия своего в Петербург, Лесток нашел на лицо немногих, а именно: угрюмого и важного канцлера Головкина, председательствовавшего в комиссии об исследовании и искоренении злоупотреблений по казенным подрядам; графа Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина, первого сенатора и человека с большим весом; князя Якова Федоровича Долгорукого, тоже сенатора, известного правдолюбца, слывшего между сослуживцами умником и пользовавшегося тогда большой популярностью; наконец, Павла Ивановича Ягужинского, царского генерал-адъютанта и камергера – лица, уже в то время весьма влиятельного. Может быть, Лестоку удалось тогда же поглядеть и на князя-кесаря, Феодора Юрьевича Ромодановского, временами наезжавшего в Петербург и всегда окружаемого почестями, которые могло изобрести и узаконить только гениально-игривое воображение Петра. Другие знаменитости на ту пору отсутствовали: князь Меншиков, звезда первой величины тогдашней аристократии, победоносно подвизался в Голштинии; фельдмаршал Шереметьев, чрезвычайно уважаемый и любимый Петром, предводил войсками в Польше, Померании и Мекленбургии; адмирал Апраксин, любимец Петра, поражал шведов на море; генерал-поручик князь Голицын, впоследствии фельдмаршал, добывал Петру Финляндию с суши; Толстой, еще не граф и Шафиров, уже вице-канцлер, оба сановники значительные, томились в неволе константинопольского семибащенного замка; Репнин, Брюс и другой Долгорукий, впоследствии фельдмаршал, служили генералами под командой Шереметева или Меншикова. Не было тогда в Петербурге и других личностей, еще не достигших знаменитости, но уже начинавших свои карьеры, впоследствии блестящие. Так, Остерман, в звании тайного секретаря, договаривался в Берлине с прусскими министрами; Андрей Иванович Ушаков, только капитан гвардии, разыскивал в Москве злоупотребления купечества; Григорий Петрович Чернышев комендантствовал в новозавоеванном Выборге; Феофан Прокопович игуменствовал в Киеве. Всю эту плеяду ревностных слуг Петра, Лесток узнал поголовно, каждого в свое время, не обходя и Румянцева с Девиером, впоследствии графов, а тогда гвардейских офицеров, уже отличаемых Петром. Наконец, Лесток, как чиновник, причисленный ко двору, полагал существенно полезным для себя затеять и закрепить связи, собственно, с придворным людом, от гофмаршала Шепелева и кабинет-секретаря Макарова до камердинера Полубоярова¹⁶³,и умного шута Балакирева включительно;

В этой другой плеяде второстепенных знаменитостей, скорее прочих могли сойтись с Лестоком царские денщики¹⁶⁴ – люди, как и он, молодые, энергические, пользовавшиеся особенной доверенности Петра и имевшие возможность, при случае, весьма годиться своему новому знакомцу. Само собой разумеется, что прекрасная половина Петербурского двора, богатая такими красавицами, как сестры Монс, фрейлина Гамильтон и другие, с хорошенькими прислужницами в роде Анны Крамер, тотчас же обратили на себя услужливое внимание любезного и вместе женолюбивого француза.

Вглядевшись несколько в новое положение свое, Лесток очень скоро сообразил, что его, как ученого иноземца, ждет при дворе несомненный успех, а следовательно, и верная пожива. Петр жаловал и ласкал иностранцев, а русские придворные не могли не чувствовать нравственного превосходства их над собой; до остальных русских Лестоку не могло быть никакого дела. К тому же и самая специальность службы его, как хирурга, заранее обещала ему и расположение, и уважение людей, которым случилось бы воспользоваться его помощью. А это с самого начала, и само собой поставило его в хорошие отношения со всеми и в близкие со многими. Последнему много помогали веселый нрав и приятный ум Лестока, отворявшие ему двери к сановитым лицам тогдашнего двора и делавшее его зачастую весьма нелишним членом застольных бесед, которым посвящались в то время почти все неслужебные часы господ придворных. Эти господа, не столько многочисленные и блестящие в петрово время, как теперь, мало знакомые тогда с заманчивостью современных именований: камергер, камер-юнкер – и не ездившие, по нынешнему, в каретах (которых, в ту пору, во всем Петербурге было не больше 4–5)¹⁶⁵, роскошествовали по своему на несколько сот рублей годового содержания: козыряли в марьяж, ломбер, ламуш и голландский гравиас, не смея по царскому указу и под страхом суда – проигрывать более рубля; забавлялись, на досуге, враньем шутов и возней карлов; восхищались звуками лютни и бандуры и музыкою любимых царем труб и волынок; главное же – усердно потягивали венгерское, бургонское, понтак, рейнвейн, шампанское, доказывая, в этом случае, справедливость изречения равноапостольного князя Владимира, что «Руси есть веселие пити»¹⁶⁶. В иноземцах, без которых Лестоку, как европейцу, могло бы показаться скучным русское новоселье, не было в Петербурге недостатка. Не считая дипломатических миссий, уже постоянно пребывавших при дворе Петра, все слои тогдашнего населения новой столицы изобиловали иноземцами, тогда, разумеется, более полезными, нежели теперь. Да и сами русские быстро перенимали чужое: «угождая преобразователю нашему, молодые люди старались пролагать себе дорогу к почестям посредством перемены одежды, самого образа мыслей и жизни. Слепое подражание иностранцам ручалось за успех будущий»¹⁶⁷. И родной язык свой, Лесток, по всей вероятности, нашел уже достаточно распространенным при русском дворе. Еще в «Наказе, каким образом поступать при учении государя царевича Алексея Петровича», изданном в 1703 году, французский язык играет важную роль в преподавании, как «паче всех иных языков легчайший и потребнейший»¹⁶⁸; и «Наказ» предписывает: «и вне учения никако инако, кроме французского языка говорити, и чтобы некоторых служителей ко двору его высочества присовокупить¹⁶⁹, которые французского языка искусны, и с которыми бы его высочество обучаться мог, ибо язык не чрез что иное лучше, как чрез повседневное обходительство, изучен быти может»¹⁷⁰. Наконец, если бы даже Лестоку вздумалось иногда припомнить и увидеть обряды родного своего богослужения, то и за этим не могло стать дело: на обширном дворе вице-адмирала Крюйса¹⁷¹, вошедшем в состав здания теперешнего зимнего дворца, была кирха, в которую, по выкинутии Крюйсова белого флага с голубым крестом, сбирались на молитву Петербургские реформаты, вместе с лютеранами¹⁷².

При такой обстановке, петербургская жизнь Иогана-Германа пошла, как по маслу. И Петр и Екатерина – за год до прибытия Лестока объявленная императрицей – весьма благоволили к молодому хирургу, что не мешало последнему, за свой веселый нрав, бывать иногда биту из державных рук его царского величества¹⁷³. Нередко, также доводилось Лестоку, в числе весьма небольшой свиты, сопровождать государя в той или другой из его беспрерывных поездок – морских и сухопутных. Веселый нрав игривого француза и в этих случаях брал свое, мало стесняясь близости высочайшего присутствия. Вот, что сам Лесток рассказывал Штелину. Однажды, когда он и некоторые другие лица были с государем на яхте, задержанной на одном и том же месте Финского Залива целодневным безветрием, и его величество лег, по обыкновению, после обеда, отдыхать в каюте – Лесток, инженер-капитан Люберас и двое других офицеров, занятые па палубе игрой, до того расшумелись, что Петр проснулся и, рассерженный, побежал с канатом на палубу. Услышав это движение, игроки опомнились и мигом бросились в разные стороны. Не успел улизнуть один царский паж, арабченок, в игре не участвовавший и ни в чем не виноватый. Государь, отхлеставши его канатом, возвратился в каюту и там опять заснул. Между тем, действительно виновные снова явились на палубу, и стали уговаривать пажа, чтоб он не плакал, угрожая в противном случае, побить его еще раз. Но арабченок не слушал их уговоров, и сам грозил объявить государю виноватых. Час спустя, отдохнувший государь весело вышел на палубу и нашел шумную компанию тихо играющей в карты, а своего пажа – горько плачущим. На царские расспросы мальчик отвечал жалобой, что побит он, а шумели и виноваты Лесток и Люберас. Петр обещал арабченку зачесть эти побои вперед, чем дело и кончилось¹⁷⁴. Весьма вероятно, что Лесток участвовал и в той увеселительной поездке в Кронштадт, когда 21-го мая 1714 года государь и сановитые спутники его, захваченные бурей, подвергались серьезной опасности, а узбекский посол, с ними бывший, до того перетрусился, что, завернувшись в шерстяное одеяло, лег на дно яхты, велел своему мулле читать стихи из Корана и совсем приготовился к смерти¹⁷⁵. Да и вообще придворная служба доставляла Лестоку случаи не только видеть воочию многие из интересных событий, наполнявших эпоху Петра, но даже бывать иногда участником разнообразных явлений, пестривших в петербургской жизнь того времени. Эти события и явления тем более должны были подстрекать любопытство молодого хирурга, что весьма нередко оказывались не только совершенно новыми, но даже и вовсе немыслимыми для такого, как он европейца. То, например, Лесток, в числе других специалистов врачебного искусства, приглашался к торжественной закладке, в высочайшем присутствии, обширного госпиталя с медицинским училищем и анатомическим театром – на местах, где, за десять лет до того, едва-едва ютилась какая-нибудь рыбачья хижина, тонувшая в неприветных топях. То видел он, как в день солнечного затмения, заранее объявленного народу, сенаторы, члены коллегий, все чиновники и особенно духовенство спешили, по царскому указу, на царицын луг, теснились у хранимого тут готторпского глобуса – прибывшего в Россию в один год с Лестоком – и ждали государя, который, приехав, действительно сам подводил каждого из присутствовавших к зрительной трубе, сам объяснял каждому законы видимого всеми явления и, занимаясь этим, пробыл на царицыном лугу до самого вечера¹⁷⁶. Случалось, наконец, что от дворца до петропавловской крепости расчищали на Неве лед и, в главах Лестока, «боты и другие небольшие суда ставили на полозья или на коньки, и, натянув паруса, пускались по ветру в таком же порядке, какой наблюдался в летних катаниях. Адмиралтейская шлюпка показывала путь прочим судам: соображаясь с ее движениями, они лавировали и делали разные маневры по льду – для того, чтоб не забыть морских эволюций – говаривал Петр»¹⁷⁷.

Но явлением, смысл которого, сравнительно со всеми другими явлениями, мало постигался сметливым Лестоком, a вернее вовсе не постигался, было – зрелище, показанное Петром всему Петербургу 16-го января 1715 года.

В этот день, по сигналу из трех пушек с крепости, целые вереницы саней показались из всех улиц и закоулков столицы, и направились к петербургской стороне. Там кавалеры высаживались у дома канцлера Головкина, а дамы – у другого, принадлежавшего князь-игуменье Ржевской. То были гости, всего четыреста особ, позванные, в силу царского указа, «вежливо, особым штилем» на свадьбу восьмидесятичетырехлетнего князя-папы Никиты Моисеевича Зотова со старухой Анной Еремеевной Пашковой.

В час, назначенный для браковенчания, тысячи незванных толпились на троицкой площади и окаймляли дорогу к петропавловскому собору, где ожидал курьезную чету девяностолетний старец священник, нарочно выписанный из Москвы. Свадебная процессия двинулась. Впереди, весь в золоте, шел маршал свадьбы, тоже гость из Москвы, боярин князь Петр Иванович Прозоровский. За ним выступал жених, наряженный кардиналом. Потом, в санях, с четырьмя медведями на привязи – страшно ревевшими, оттого что их дразнили рогатинами – ехал, с рылями на медвежьих перевязях – князь-кесарь, Федор Юрьевич Ромодановский, представлявший царя Давида. Потом, с такими же рылями, шли: фельдмаршал князь Меншиков, генерал-адмирал граф Апраксин, генерал-фельдцейхмейстер граф Брюс, генерал Вейде и польско-саксонский посланник Фицтум – все в беретах и черных мантиях гамбургских бургомистров, последуемые самим царем и генералами: Бутурлиным и князем Трубецким, с корабельным мастером Скляевым, одетыми в матросское платье и барабанившими весьма усердно в pendant почтенному боярину Тихону Никитичу Стрешневу, трубившему в большой рог. Далее перед изумленной толпой зрителей вытягивался бесконечный ряд китайцев – с дудочками, венециан – со свирелями, скороходов – с большими палками, римских архиепископов – с рогами, турок – с тарелками, рудокопов – с цитрами, немецких пастухов – с флейтами, ассесоров – с соловьями, американцев – с деревянными вилами, древних лифляндских рыцарей – верхом, с флейтами и дудками, докторов – в красных плащах с книгами, матросов – с трещотками, в охобнях с тулумбасами и набатами, венгерцев – со сковородами, поляков – со скрипками, норвежских крестьян – с ворданами, калмыков–с балалайками, в шубах с тазами, пасторов – с гудками, китоловов – с копьями, шкиперов – с охотничьими свистками, армян и японцев – с флейтами, прусских почтальонов – с рожками, охотников – с рогами и проч. Были еще македонцы, бернардинские монахи, тунгусы, тиремарские мужики, турецкие дровосеки, гондурасы (Honduras), рыболовы, люди в нихонском платье, в баурской одежде, в конарском платье, в коротких шубах, надетых навыворот, одни – с гобоями, другие – с трубами, колокольчиками, варганами, рогами, новгородскими трещотками, свирелями, пузырями, наполненными горохом, глиняными дудками, хизинскими горшками, органными трубками, старинными сипилками, литаврами, волынками и проч. Между ними, «посреди ассесоров и венециан, державших в руках урны, ехали: старший и шесть младших шаферов без игр для того, что от старости своей не могли ничего в руках держать». Шествие замыкали дамы: императрица и восемь особ ее штата, одетые фрисландскими крестьянками; вдовствующие царицы: Марфа Матвеевна, с трудом согласившаяся участвовать в маскараде, Прасковья Федоровна и царица Наталья Алексеевна, все в польском, а царевны: Екатерина, Анна и Прасковья Иоанновны в испанских костюмах, а остальные придворные красавицы, кто в старинном немецком, кто в венгерском, кто в новгородском, кто в китайском нарядах, иные в шубах, летниках, телогрейках. По окончании обряда, весь маскарад тем же порядком отправился в дом новобрачного на нынешней гагаринской пристани, где, за свадебным обедом, гостям разносили вино старики, от старости едва державшиеся на ногах¹⁷⁸.

Такими и подобными случаями перемежалось пребывание Лестока при петербургском дворе, времяпровождение которого, во дни Петра, не могло, вообще, назваться скучным. Петр любил ознаменовывать торжествами каждую из побед над шведами, тогда не редких; любил весело справлять все закладки и спуски кораблей, тогда беспрерывные; неминуемо учинял различные церемонии по поводу рождений или смерти членов царского семейства – случаев, тогда довольно частых¹⁷⁹. Кроме всего этого, в Петербурге уже тогда существовали театральные представления, особенно покровительствуемые сестрой Петра, царевной Натальей, великой охотницей до зрелищ подобного рода. И, следовательно, Лесток – не узнавший известного ему Мольерова «Лекаря» в русском искажении «Доктор принужденный», и вовсе не понимавший таких пьес, как «Порода Геркулесова; в ней же первая персона Юпитер», или двенадцати актных произведений самой царевны, наполнявших по несколько вечеров сряду – несомненно посещал, вместе со всеми придворными, спектакли немецкой заезжей труппы, разыгрывавшей (на Литейной, в доме Брюса) тупые фарсы из площадных шуток или сентиментальные трагедии, в которых все герои умирали на сцене, а цари говорили языком аркадских пастушков¹⁸⁰.

Весь этот петербургский обиход шел постоянно одним и тем же непрерывным порядком, не смущаясь ни наводнениями, сносившими, как, например, в 1715 году, все петербургские мосты и деревянные закрепы по берегам Невы¹⁸¹, ни даже разладом царя с царевичем, из которых последний получал уже от отца письма с таким заключением: «или измени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах, а буде того не учинишь, то я с тобою, как с злодеем поступлю».

Наступил 1716 год, первый день которого, по существовавшему тогда обыкновению, отпразднован фейерверком на троицкой площади. В этом 1716 году, Петр собирался проехаться по некоторым государствам Европы, устроить сделки с королями датским и польским касательно союзного впадения в Швецию, «утвердить – как выражается Голиков – в Германии ногу свою»¹⁸²; наконец, выдержать лечебный курс на пирмоитских водах. Государю должна была сопутствовать и государыня, вместе с царевной Екатериной Иоанновной, нареченной невестой герцога мекленбургского. В путевую свиту их величеств, составленную из самых приближенных и необходимых людей, каковы: канцлер Головкин, вице-канцлер Шафиров, генерал-адъютант Ягужинский, князь Василий Лукич Долгорукий, гофмаршал Шепелев, кабинет-министр Макаров, лейб-медики Арескин и Паликала, и другие – попал и Лесток, назначенный состоять хирургом при ее величестве. От этого назначения, доставлявшего молодому человеку случай быть ближе узнанным государыней, зависела – что окажется впоследствии – и вся дальнейшая карьера Лестока, одно время блестящая.

Наконец, все было готово к высочайшему путешествию, маршрут которого ограничивался пока Данцигом. Свиту государя ожидали на каждой станции по 60 лошадей, свиту государыни по 150. Фураж последним, по предписанию самой Екатерины, был еще с декабря запасен, вплоть до Мемеля, распоряжениями рижского губернатора, князя Голицына. Самый отъезд царской фамилии происходил не одновременно. Сначала, именно 27 января, выехал из Петербурга государь, повидавшись накануне с царевичем, больным и лежавшим в постели, а несколько дней спустя, оставили столицу и государыня с царевной Екатериной Иоанновной, сопровождаемой, между прочим, и Лестоком.

Тракт, по которому следовали августейшие путешественники, лежал через Нарву и Ригу – в Либаву, где государь, ожидая супругу, занимался снаряжением эскадры, предназначенной к весеннему рейсу в тот же Данциг. 14-го февраля их величества отправились из Либавы далее. В Кенигсберге, при перемене лошадей, государю представился граф Растрелли, только что приглашенный в русскую службу и ехавший из Парижа в Петербург. Знаменитый художник, конечно, не воображал, что в находившейся тут же особе придворного хирурга, тогда не значительной, таится будущая знаменитость своего рода, апофеос которой и он, Растрелли, увидит, со временем, собственными глазами. 18-го февраля их величества прибыли к Данцигу, но остановились в местечке Гонц-Круг, на берегу Вислы, откуда уже на другой день переехали в самый город, причем произошло анекдотическое приключение с париком городского бургомистра, напечатанное множество раз¹⁸³.

В Данциге, принадлежавшем тогда королевству польскому, царская фамилия поместилось в главном городском трактире содержателя Ольберга¹⁸⁴, и оставалась здесь с лищком два месяца. В течение этого времени, в Данциг один за другим приехали: жених царевны Екатерины Иоанновны, герцог мекленбургский Карл-Леопольд, ненавидимый своими подданными; король польский Август II известный Лукулл и Ловелас своего времени; наконец, целые депутации польских конфедератов, искавших примириться со своим королем при посредстве русского царя, для чего и назначен тогда же особый съезд в польском Ярославле. Все эти гости не мешали, однако, Петру дописывать воинский устав, при них же оконченный в Данциге и отсюда отправленный в Петербург. Что касается Лестока, вброшенного случайностью в среду сильных мира сего, он более и более втягивался в придворную жизнь, наблюдал и изучал все ее приемы, вникал, насколько мог, в путаницу тогдашней европейской политики, присутствовал, 8 апреля, в царской походной церкви при совершении русским архимандритом бракосочетания царевны с герцогом, по случаю чего в Данциге «торжество было общее по всему городу, и от двора поставлены были на площади фонтаны с виноградными винами, да бык превеликой жареной для раздачи народу, по российскому обыкновению»¹⁸⁵, наконец, видывал не один раз опыты не человеческой силы Августа II, свертывавшего в трубочку по две серебряные тарелки разом. В это же время, Лесток узнал и часто встречал фельдмаршала графа Шереметева, предводителя русской армии, после померанского похода зимовавшего в окрестностях Данцига; познакомился с князем Григорием Федоровичем Долгоруким, послом Петра при польском дворе, одним из образованнейших русских людей той эпохи, и подружился с Дмитрием Андреевичем Шепелевым, царским гофмаршалом, человеком вообще не из бойких, но весьма не бесполезным для всех придворных, потому что в ведении его состояла походная царская казна и все путевые расходы двора. И, так-как гофмаршал был страстным охотником и великим собачником, то новые друзья начали с того, что общими силами выкрали у одного местного магната не только целую стаю борзых, но и мальчишку, который вел ее на сворах¹⁸⁶. Такой подвиг дружбы основывался, может быть, на тайной надежде друзей остаться безнаказанными, потому что царь давно и серьезно сердился на данцигский магистрат, упорствовавший в неисполнении некоторых условий, предложенных городу его царским величеством. Но обворованный магнат поклялся открыть похитителей, рачительно сберегавших добычу в царском обозе и, как увидим, исполнил клятву.

Из Данцига, где круг собратий Лестока добавился поступлением в русскую службу известного врача-путешественника Даниила-Готлиба Мессершмита¹⁸⁷, их величества, через Штетин, Шверин и Альтону, поехали на родину Лестока, в Ганновер. Во время этого переезда молодой хирург имел случай посмотреть вблизи на королей прусского и датского, назначавших Петру свидания в Штетине и Альтоне, а в Гамбурге приобрел еще нового товарища по службе, фон-дер-Недена, принятого царем в «надворные медикусы»¹⁸⁸.

В Ганновере, Лесток нашел важную перемену: бывший государь его, курфюрст ганноверский, уже другой год царствовал в Англии, под именем Георга I, а в курфюршеском замке Гернгаузене Петра и Екатерину встретил и принимал внук его британского величества, окруженный тем самым двором, который некогда поражал Лестока величием и блеском, а теперь тому же самому Лестоку казался не более, как миниатюрой двора. После однодневного пребывания в Гернгаузене, их царские величества приехали 26-го мая на пирмонтские воды и пользовались ими около трех недель. Здесь, по самой цели поездки, придворные медицинские чиновники должны были значить более, нежели где-нибудь, и Лесток, без всякого сомнения, употреблялся по крайней мере, как консультант Арескина и Паликалы, лейб-медиков его и ее величеств. Легко может быть, что именно здесь началась и привычка Екатерины к Лестоку, обратившаяся потом в видимое и несменяемое благоволение.

После двадцатидневного пребывания на водах, законченного великолепным обедом у графа Дерлитта, их величества 15-го июня выехали из Ганновера, а 19-го возвратились в Шверин. Три дня спустя, государь уехал в Росток, а государыня осталась на несколько дней в Шверине, где находилась и штаб-квартира фельдмаршала Шереметева, уже прибывшего сюда со своей армией. В эти несколько дней дружба Лестока с Шепелевым укрепилась новым подвигом, в роде старого, данцигского: друзья, действуя опять заодно, счастливо украли лучшую собаку из охоты самого фельдмаршала. Но на этот раз дело не обошлось без огласки, пассивным виновником которой был магнат, обворованный друзьями в Данциге и не устававший следовать по пятам армии, в надежде открыть похитителей. Разузнав, наконец, кто именно были похитители, разогорченный поляк немедленно явился прямо к фельдмаршалу и принес ему жалобу. Но на беду, попал вовсе не в пору: фельдмаршалу только что получивший известие о собственной пропаже, был страшно разгневан и, полагая, что проситель пришел поддразнивать его высокографское сиятельство, отколотил несчастного палками и выгнал его вон. Узнав же, вслед затем, у кого находилась его любимая собака и, вместе удостоверясь в истине показаний невинно пострадавшего поляка, граф Шереметев должен был, в свою очередь, искать защиты и, за отсутствием государя, обратился к государыне с жалобой на Лестока и Шепелева. Но, так как ее величество отвечала фельдмаршалу, что воровство собак не есть, собственно говоря, воровство и что она никогда не возьмет на себя разбирательства в таком деле, то неизвестно, были ли удовлетворены и в какой степени претензии фельдмаршала и поляка на Лестока с Шепелевым¹⁸⁹.

Попировав в Ростоке у герцога мекленбургского, Лесток сопровождал Екатерину в Копенгаген, где, в самый день торжественного въезда ее величества, был приглашен вместе с другими к королевскому столу. За обедом король пил за здоровье их величеств из массивной золотой стопы, украшенной финифтью и антиками, и поднес эту стопу в подарок Екатерине¹⁹⁰. Но, несмотря на такой любезный королевский прием, несмотря на присутствие в том же Копенгагене целого леса вымпелов английского и голландского флотов, союзных России – вид, который во всякое другое время мог бы восхитить сердце царево – Петр, в течение пребывания своего в Копенгагене, был постоянно не в духе, а потому и быт состоявшего при нем двора не отличался особенной веселостью. Государя выводила из терпения подозрительная медлительность датчан в исполнении альтонского соглашения высадиться в Швеции со стороны Шонии; и Лестоку, наряду с другими придворными, конечно, случалось бывать при взрывах негодования Петра на Фридриха и слушивать как бесцеремонно клеймил царь короля именем «труса, на которого ни в чем положиться не можно»¹⁹¹. В самой свите царя ходили неутешительные слухи о намерениях союзников. То говорили, что датчане укрепляют Копенгаген против самого Петра, подозреваемого ими во враждебных замыслах; то толковали, что английский адмирал получил уже от короля своего Георга I-го повеление атаковать русский флот, но уклонился от того под тем предлогом, что английский парламент, которому он, адмирал, считает себя обязанным повиноваться, не присылал еще ему подобного повеления. Между тем, в Зунде скопилось до ста купеческих кораблей разных стран и ни один из них не рисковал пуститься в Балтийское море, по которому там и сям крейсировали шведские каперы, не уважавшие никаких иноземных флагов. Поэтому четыре союзные флота: русский, датский, английский и голландский согласились от нечего делать проводить купеческие корабли под своим прикрытием в море. Но адмиралы датский – Гульденлеве и английский – Норрис долго не могли договориться о старшинстве, никак не хотели подчиниться один другому и согласились, наконец, вручить главное начальство над всеми флотами Петру, «яко самодержцу». При том душевном настроении, какое испытывал тогда Петр, предложение союзных флотоводцев угодило как нельзя более его царскому величеству. Приведенный в восторг сделанной ему честью¹⁹², в самом деле беспримерной в истории, государь 5-го августа в 11 часов утра, торжественно поднял свой штандарт на грот-стенге корабля Ингерманланд и тотчас же был салютован пушечными выстрелами со всех флотов, численность которых, вместе с торговыми, простиралась почти до двухсот кораблей, не считая множества русских галер¹⁹³. Налюбовавшись зрелищем такого чествования, действительно великолепным, государыня и двор ее присоединились к флотам, которые того же 5-го августа, поведены государем к острову Борнгольму. На другой день плавания, Лесток еще раз насладился пальбой со всех кораблей, по случаю полученного известия о победе цесарцев над турками, а на третий, в свите государыни, возвратился за ее величеством в Копенгаген. Сюда же, две недели спустя, приехал и государь. Борнгольмская экспедиция, удовлетворившая, может быть, честолюбию Петра, не принесла союзникам никакой существенной пользы, ограничилась одним трехдневным штурмом, но увековечилась медалью, один экземпляр которой получил и Лесток, как чиновник царской свиты¹⁹⁴.

Отправив в самый день прибытия своего в Копенгаген кабинет-курьера в Россию за царевичем, с повелением его высочеству явиться в течение восьмидневного срока, Петр, по обыкновению, занялся посещением всевозможных городских заведений, что, вместе с бесплодными рекогносцировками шонийского берега и смотрами русских дворян, следовавших через Копенгаген в заграничную науку, продолжалось еще полтора месяца. Между тем, наступила осень, высадка в Шонию отложилась до будущего лета и государю нечего было делать в Копенгагене. После великолепного маскарада, устроенного королем, Петр оставил датскую столицу, где, в силу политических обстоятельств, Лесток ни скучно ни весело прожил более трех месяцев. Перед отъездом из Копенгагена, не было никаких слухов о царевиче, хотя давным-давно уже миновал назначенный ему восьмидневный срок; но зато в царской свите поговаривали о появлении в Гамбурге племянника Maзепы, Войнаровского в замышляемой поимке этого прославленного искателя приключений, возбуждавшего, по этому самому, особенное любопытство Лестока. Направясь снова в Мекленбургию, их величества прожили неделю во Фридрихштадте, проехали Любек и прибыли в Шверин, откуда Петр должен был отправиться один в Габельсберг, для свидания с прусским королем. Проводы его царского величества не обошлись без блистательной охоты, устроенной герцогом мекленбургским в окрестностях Нейштадта. По окончании габельсбергского свидания, на котором король принимал царя «с крайним оказательством высокопочитания»¹⁹⁵, Петр и Екатерина съехались в Гамбурге, где любопытство Лестока удовлетворилось: Петру действительно был представлен схваченный Войнаровский. В Штаде, куда их величества прибыли из Гамбурга водой, государь и государыня снова расстались и довольно надолго: Петр, в сопровождении Головкина, Шафирова, Толстого, князя Василия Владимировича Долгорукого и других, поскакал по ганноверской почте на Бремен в Голландию, и 6-го декабря прибыл в Амстердам; а Екатерина, тогда беременная, не могла ехать скоро и следовала туда же на Оснабрюк и Мюнстер. При ней состоял и Лесток, разлученный на этот раз с другом своим Шепелевым, находившимся в свите государя.

Доехав до города Везеля, в клевском округе Пруссии, государыня не могла продолжать путешествия, и остановилась. Здесь встретил Лесток новый 1717 год, и здесь же, 2-го января, ее величество разрешилась от бремени сыном, царевичем Павлом, который жиль всего одни сутки.

Так-как вследствие родов, не совсем благополучных, здоровье государыни было весьма плохо, то, надо полагать, медикам ее величества, Паликале и Лестоку, пришлось нахлопотаться в Везеле вдоволь. Обоюдные старания их, заслужившие каждому особенное расположение Екатерины, увенчались наилучшим успехом: 2 февраля, ровно через месяц по разрешении своем, государыня уже въезжала в Амстердам, где, в то же самое время, недомогал Петр еще с 27-го декабря заболевший лихорадкой «с огневицей». Но, вскоре по.прибытии супруги, его величество выздоровел.

В Амстердаме царь и царица пробыли вместе больше месяца. Во все это время, при их величествах, по назначению голландских штатов, безотлучно находились: генерал граф Альбемарль, президент магистрата Гоп, член Кошток и секретарь фон-Эк. Ознакомившись с этими солидными господами, Лесток, как и все другие чиновники, царской свиты, не раз хаживал за государем в различные мастерские или, из любопытства, присутствовал с его величеством на аукционах картин, при чем бывал свидетелем, как государь, заняв место подле маклера Кселя¹⁹⁶, скупал произведения Рубенса, Вувермана, Остада и других мастеров фламандской школы, предпочтительно же – картины морских видов, кисти славного Адама Сило, которыми, впоследствии, украсился петергофский Мон-плезир. Мы не знаем, сопутствовал ли Лесток их величествам в Саардам, где, лет двадцать тому назад, русский царь плотничал, как самый простой смертный; потом в Утрехт, где теперь Петр едва не погиб, поднятый водяным колесом, движение которого его величество пробовал остановить одной рукой¹⁹⁷; наконец, в Петербург, загородный дом резидента Бранта¹⁹⁸, где Петр получил первое известие о побеге царевича и откуда тотчас же отправил на поиски резидента Веселовского и любимца своего Румянцева. Но нет никакого сомнения, что Лесток, в числе других наличных специалистов, был употребляем государем при разборе и укладке тогда же купленных его величеством драгоценных собраний: анатомического, профессора Рейша, и зоологического, аптекаря Себы, до сих пор составляющих истинное сокровище науки и хранимых в Санкт-Петербург.

1-го марта их величества выехали из Амстердама и, 8-го, прибыли в Гагу. В этом городе, Лесток имел случай любоваться голландским этикетом, в силу которого местные власти первые два дня «с великой препорцией или убранством на визиту к российскому монарху приезжали», а потом был очевидцем и другого случая, доказывающего монаршую любознательность. «В то время – повествует почтенный Писарев – прилучился в Гаге некоторый математик, который похвалялся в изыскании собой компаса, показующего точно долготу и широту мест, и что через оный можно сыскану быть всему полуденному кругу. Великий Петр пожелал присутствовать сам при чинимых оным математиком опытах. Построена у того математика была осмиугольная клетка на лодке, и та лодка опущена в пруд, в котором потыканы были разные копья с надписанием на каждом из них нумера; а внутри той клетки стояло математическое орудие, показующее пруд, якобы широким морем, на котором казались все копья берегами, или разними пристанями Великий Петр не соскучился пробыть в той клетке целые три часа взаперти, имея при себе в сотовариществе славного милорда Авермале (Альбермале?) и некоторых из главных бургомистров голландских. Матросы, бывшие вне лодки, гребли оную веслами по пруду, взад и вперед; а математик, запершись в клетке, показывал, в которой стороне пруда, и при котором копье находилась лодка. Великий Петр, который разумел и математическую науку яко всякий другой профессор в ней искуснейший, много тому математику противоречил, от чего оный приходил в замешательство. Однако, после объявил, что тот математик великое имел искусство в узнавании градусов, но еще не совершен был в оном полезнейшем вымышлеии компаса»¹⁹⁹.

19-го марта их величества отправились из Гаги в Роттердам, и здесь, 24-го марта, опять расстались: государь со своей свитой, поехал во Францию, а государыня, со своей, возвратилась в Гагу. Разлука их величеств продолжалась четыре месяца, из которых Петр посвятил 43 дня осмотру Парижа, а 23 дня лечению водами в Спа. В течение всего этого времени, Екатерина пребывала в Гаге и занимала дом русского посланника. В числе лиц, состоявших тогда при особе ее величества, главнейшими были канцлер граф Головкин, старик вечно насупленный, и князь Куракин, хозяин дома, свояк царя по первой своей жене, рожденной Лопухиной. С этими людьми Лестоку, конечно, нечего было делать. Но в Гаге тогда же имелась комната веселой русской молодежи, которую составляли: Павел Федорович Балк, преображенский поручик, лихой малый и отличный танцор; Василий Михайлович Арсеньев, чиновник посольства и родной брат княгини Меншиковой, о котором сама Екатерина отзывалась, что он «изрядный молодец»²⁰⁰, и граф Платон Иванович Мусин-Пушкин, служивший при Куракине, богатый барич и человек образованный. С ними-то делил Лесток свой летний досуг и, разумеется, предпочитал их гульливый кружок обществу степенно-неуклюжих голландцев.

23-го июля государыня переехала в Амстердам, куда накануне возвратился из своего путешествия государь, а на другой день Лесток сопровождал их величества в четырехдневной поездке к ост-индскому флоту, стоявшему на якорях в Зюдерзее. По ратификовании Петром договора с министрами: прусским – Книпгаузеном и французским – Шатонефом – о дружбе и торговле и, по отправлении ни с чем английских послов Норриса и Виттворта, их величества, 22-го августа, выехали, гаарлемским каналом, из Амстердама в Торгау, следовали отсюда сухопутно в Нимвеген и Клев, а 31-го августа прибыли в Везель, памятный и Екатерине и Лестоку. Здесь государь взял почтовых и отправился вперед, в Берлин, куда и приехал 8-го сентября, двумя днями раньше государыни. Король Фридрих-Вильгельм Ι устроил в честь августейших гостей великолепный бал в Шенгаузене, на который пригласил и всю русскую свиту. 14-го сентября, выехал из Берлина государь, а несколькими днями позже и государыня. От Данцига до Мемеля их величества ехали водой, а потом следовали сухопутно в Курляндии. Не доезжая Митавы, государь опять уехал вперед и только в Нарве дождался, 7-го октября, государыню. 10-го октября их величества прибыли в Петербург, которого и Лесток не видал уже почти два года.

Возвратившись в новое отечество свое с новой опытностью, новыми связями и новым благоволением государыни, Лесток зажил в Петербурге по-старому. Веселый нрав продолжал быть господствующей его чертой и главным двигателем деяний молодого хирурга в сфере придворной жизни. Но, на беду Лестока, время тогда выдавалось вовсе не веселое. Дело царевича, отысканного и привезенного в Россию Толстым и Румянцевым, следовалось с неутомимой строгостью; допросы ближних и дальних сообщников его высочества привлекали в пыточные застенки сотни лиц; десятки голов валились в Москве и Петербурге; десятки людей умирали в обеих столицах на колах и колесах. Государь был пасмурен и грозен, шутки с ним становились страшны. В эту самую пору, царский шут Лакоста²⁰¹, тогда граф и владелец безлюдного острова Соммерса – одного из срединных Финского Залива, а впоследствии самоедский король в Петербурге, пожаловался, говорят, на Лестока, возмущавшего, будто бы семейное счастье доморощенного графа преступными связями не только с женой, но и с четырьмя дочерьми его, Лакосты²⁰².

Трудно проверить теперь справедливость такого обвинения, даже самый факт его. Бюшинг оправдывает Лестока, лично знакомого ему много лет спустя, и считал его оклеветанным²⁰³. Гельбиг, упоминая о какой-то жалобе одного из придворных на Лестока, полагает и другую, неизвестную причину царского гнева на хирурга²⁰⁴. Мы готовы согласиться с существованием такой причины, потому что действительно, Петр, «толико впрочем строгий государь, был наиснисходительный к слабостям человеческим, паче же относительным до плотских грехов»²⁰⁵.

Как бы то ни было, Лесток, под предлогом изыскания и осмотра марциальных вод, выслан из Петербурга в Казань²⁰⁶. Это случилось в 1718-м году, когда новооткрытые олонецкие воды пленили Петра, вошли в моду и вызывали на разыскивание целебных ключей во всей России.

Можно себе представить, как неприятно должна была подействовать такая неожиданность на молодого хирурга, уже достаточно привыкнувшего к веселой придворной жизни. Ему, только что возвратившемуся из путешествия по Европе, соединенного со всеми удобствами и рядом удовольствий, предстояло теперь другое путешествие, в какую-то азиатскую сторону, неведомую европейцам и хорошо известную одним шведским пленникам – путешествие, за которым его ждала глухая, бесцветная жизнь, Бог-весть, среди какого народа. Все планы Лестока, широко задуманные еще до приезда в Россию и все мечты, взлелеянные уже в самой России, одинаково осуждались разрушиться и исчезнуть. Так, по крайней мере должно было казаться и, вероятно, казалось самому Лестоку, когда его привезли в Казань, место недавнего заточения известного Крюйса и не менее известного Александра Кикина, сообщника царевича.

Но Казань времен Петра немногим чем уступала тогдашнему Петербургу; а внешний вид ее едва-ли даже не был лучше петербургского. Лесток насчитал в Казани те же полтора-два десятка каменных домов²⁰⁷, как и в Петербурге, но зато увидел собственными глазами 13 монастырей, 32 церкви и каменный гостинный двор²⁰⁸, чего в Петербурге он никогда не видывал. Не было, конечно, в Казани того, что Лесток невознаградимо терял с Петербургом, то есть царского двора; но было неизбежное адмиралтейство, существовала порядочная суконная фабрика, имелась батальонная школа, где обучали и геометрии, и фортификации, и флейтовой музыке²⁰⁹. Затем, в Казани, неведомой до сих пор Лестоку и, потому только, устрашавшей его издали, оказывалось до 50 чиновников – губернской и гарнизонной канцелярии, надворного суда, камерирской, крепостной и кабацкой контор, магистрата, таможни, конской избы – совершенно сходных с чиновниками петербургскими; торговало более двух тысяч купцов²¹⁰, из которых иные, например, Михляев, потягались бы мошной с любыми петербургскими; жило множество пленных шведов, людей, по тому времени, весьма образованных; наконец, стояло три пехотных полка²¹¹ и один драгунский. Одним словом, Лесток нашел Казань городом, организованным на европейский манер и, скрепя сердце, покорился своей участи.

Но и эта участь, благодаря тогдашнему недостатку в России докторов, оказалась, в свою очередь, не совсем горькой: от вице-губернатора, почтенного старца Нефеда Алферьевича Кудрявцова, и начальника суконной фабрики, подполковника Грузинцова, первых лиц в городе, до последнего татарина, все казанское народонаселение нуждалось в Лестоке, искусство которого скоро снискало ему общее благорасположение горожан. Прибытие в Казань нового губернатора, ближнего боярина Алексея Петровича Салтыкова, всенародно присягавшего в соборной церкви 11-го октября 1719 года, едва-ли пошатнуло относительное благополучие Лестока, хотя Салтыкову, вслед за прибытием его на губернаторство, писано государем из Петербурга, о содержании «присланного, для осмотра и разыскания марциальных вод, лекаря Лестока покрепче»²¹². Мы говорим «едва-ли», потому что казанский климат, вообще суровый и переменчивый²¹³, развивал местные болезни совершенно независимо от того, крепко или некрепко будет содержаться Лесток. Следовательно, казанцы, вдыхавшие при весенних разливах вредную сырость, а летом – водянисто-удушливые испарения не скоро высыхавших месть, и потому подверженные различным недугам, всегда одинаково нуждались в медицинской помощи. И Лестоку, собственно хирургу, оставалось, благословясь, сокрушать силу простудных болезней, упорных лихорадок и цынготных худосочей, бичей Казани²¹⁴. Удачно подвизаясь на этом импровизированном поприще, Лесток приобретал себе недурные гонорары и, мало-помалу, привык к городу, сжился с казанцами, полюбил романическую Суюмбекину башню, узнал от равоверных, что под ней, в глубоких недрах земли, сокрыт благочестивейший мухамеданин, из черепа которого бьет тайницкий ключ²¹⁵, подсмеивался со шведскими офицерами над другим татарским преданием, о царевне Гортанде, злой волшебнице, со дня взятия Казани сидящей, будто бы, на дне Кабан-озера и губящей русских пловцов²¹⁶; посещал, весной татарское празднество сабан и, в заключение, был любим и уважаем всеми жителями города: православными, иноверными и правоверными²¹⁷.

Так наступил 1722 год, достопамятный в летописях Казани. 27-го мая этого года, к берегу, в пяти верстах от города, причалила с Волги целая флотилия, состоявшая из одного струга и множества островских лодок. То был сам Петр, уже император²¹⁸, отправлявшийся воевать в Персию и конвоируемый двумя гвардейскими батальонами, преображенским и семеновским. В тот же день государь прибыль в Казань и стал в небольшом каменном здании, подле нынешнего Петропавловского собора. На другое утро, его величество, в сопровождении престарелого митрополита Тихона, посетил церкви и монастыри города, а 30-го мая праздновал тут же день своего рождения, счетом пятидесятый. Казань тогда ликовала. Исконный богач Строганов угощал, с дозволения государя, на свое иждивение, войско и народ; а Михляев, богач разживавшийся, тут же дал обет соорудить петропавловский собор²¹⁹. Наконец, 8-го июня, колокольный звон возвестил Казани отбытие государя – и заговорили казанцы, и до сих пор вспоминают они об этих нескольких днях пребывания Петра в их городе. Сохранилось, например, предание о заводчике Михляеве, явившемся к Петру в такое время, когда государь не велел никого к себе впускать, едва не побитом за то самим императором и, все-таки, предложившем его величеству, нуждавшемуся тогда в деньгах для войны, два блюда с золотыми рублями и чашку жемчуга²²⁰. Но не сохранилось никаких известий о том, вспомнил-ли, даже видел-ли Петр в Казани бывшего хирурга царского двора, Лестока.

Прошло еще два года с половиной – и не стало Петра. Тогда только Лесток убедился, что не был забыт окончательно: воцарившаяся Екатерина не замедлила призвать к своему двору своего везельского врача.

Лесток оставил Казань. Одновременно с ним возвращался из казанских же деревень в столицу и другой участник высочайшего путешествия ъ Голландию, князь Василий Владимирович Долгорукий, сосланный по делу царевича, в один и тот же год с Лестоком. Въезжая, после семилетнего отсутствия, в Петербург, изгнанники едва узнавали город: берега Мьи и Фонтанки сплошь окаймились домами; нынешняя Конюшенная украсилась каменными зданиями; на Васильевском острове воздвиглись каменный дворец царицы Прасковьи Федоровны²²¹ и каменная биржа; Выборгская сторона щеголяла каменными госпиталями, а угол Милионной к Царицыну Лугу – такой же казенной аптекой; Охта заселилась; Галерная гавань отстроилась. Столица Петра, при жизни своего основателя, росла, действительно, не по дням, а по часам и теперь величалась уже учрежденными в ней коллегиями, синодом, полицией, освещалась по вечерам фонарями²²², имела даже деревянный оперный дом.

Состав двора и знати изменился в семь лет не менее самой столицы. Ново было Лестоку признать в Екатерине, некогда первой подданной Петра, единственную и неограниченную теперь самодержицу Петровой России, а цесаревен, дочерей государыни, известных ему детьми, увидеть совершенными, вполне расцветшими красавицами. Точно так же не привык Лесток ни к почету, окружавшему при русском дворе герцога голштинского, нареченного жениха старшей цесаревны, ни к постоянному присутствию при том же дворе двух принцев гессен-гомбургских, капитанов русской гвардии, личностей до того небывалых и странным казалось ему беспрестанно сталкиваться во дворце с семьями Скавронских, Ефимовских, Гендриковых, родственных императрице, но сохранивших слишком еще свежие следы недавнего превращения из ливонских noceлян в российские графы и вельможи. Наконец, находя во всей силе могущества того самого князя Меншикова, которого оставлял в обстоятельствах весьма тонких²²³, Лесток и вовсе не нашел старой царицы Прасковьи Федоровны, младенца царевича Петра Петровича, знаменитого князя Якова Федоровича Долгорукого, генерала Вейде, князя папы Бутурлина и других, похищенных смертью. Между последними был и прежний начальник Лестока, умный Арескин, архиатерское место которого занимал уже Иоган-Деодат Блументрост, начальствовавший не аптекарской, а медицинской канцелярией.²²⁴

Милость императрицы к бывшему изгнаннику не ограничилась одним возвращением его из ссылки: Лесток наименован был лейб-хирургом ее величества и назначен состоять при цесаревне Елизавете Петровне. Это новое звание определяло Лестоку – по штатным ведомостям 1723 г.²²⁵ – 600 рублей ежегодного содержания – сумму, в то время, довольно круглую. Если же прибавить к ней достаточно увесистые воспоминания, оставленные в карманах Лестока казанской его практикой – что утверждает положительно и правдивый Гельбиг – то, должно согласиться, денежная сторона широких планов авантюриста из Целле была уже на половину обработана. Остальное зависело, разумеется, от обстоятельств. И Лесток, вновь одушевленный надеждами, весело ждал свадьбы царевны Анны Петровны с герцогом гохштинским – события, к которому из-под траура приготовлялись и двор, и город.

21-го мая 1725 года, налюбовавшись зрелищем августейшего бракосочетания, при котором царевна Елизавета отправляла должность ближней девицы со стороны невесты, Лесток, облеченный в «цветное платье», пировал с четырьмястами знатных особ «в сале (зале), преизрядным художеством созданный»²²⁶; гулял, на другой день, «в огороде ее величества», то есть в летнем саду – «куда впущены были и подлые разных чинов люди»²²⁷; а на третий – был со всеми в доме новобрачного герцога, где «от страны его королевского высочества, со всякой подобающей магнифицеицией, чрез довольное время отправилось трактование»²²⁸. Затем Лесток зажил снова обычной придворной жизнью, которая, однако, с исчезновением магической дубинки Петра, утратила много своей экспрессии. Кодекс этой жизни, при дворе Екатерины I, заключался в страхе и трепете перед могуществом князя Меншикова; в поклонении фаворе графов Сапеги и Левенвольде; в приискании и соблюдении связей с чинами свиты герцога голштинского; в перешептываниях того, о чем трактовалось в новоучрежденном верховном тайном совете; наконец, в присутствовании на балах, сменивших уже петровские ассамблеи.

Во всем этом не было для Лестока ничего затруднительного. Даже значение Меншикова, пригнетавшего всякое другое значение, не могло враждебно касаться незначительного лейб-хирурга. И Лесток безмятежно состоял при цесаревне Елизавете Петровне, поворовывая для ее высочества дыни из Летнего Сада, за что всегда бывал преследуем по пятам верным стражем, садовником из шведов, но всегда же проворно и благополучно ускользал с поличным, забрасываемый вдогонку, грязью²²⁹. Подобные услуги и приятность в обхождении вообще – скоро приобрели лейб-хирургу милостивое расположение цесаревны. Ее высочество любила слушать неистощимую болтовню весельчака Лестока и нечувствительно привыкла доверять заключениям его о людях и вещах, основанным, впрочем, на здравом рассудке и порядочной опытности. И, конечно, не раз следовал Лесток за цесаревной в те самые послеобеденные кружки императрицы, где ее величество, находясь в обществе ближайших придворных, оставляла весь этикет и, легонько ударяя по карманам присутствовавших, ласково требовала с каждого конфетку²³⁰. Подвергаясь той же дани наряду со всеми, Лесток, разумеется, поспешал выплачивать свою долю с самой любезной готовностью.

Царствование Екатерины I не было продолжительно. Через два с небольшим года по восшествии своем на престол, императрица скончалась в тот самый день, когда старец Толстой, участник стрелецких бунтов и ретивый сподвижник Петра, отправлялся Меншиковым в соловецкую ссылку, а Девиер и Скорняков-Писарев, старинные знакомцы Лестока, испытывали собственными спинами, что значит не уважать князя Меншикова: бедняков били кнутом. Менее нежели месяц спустя, умер, в Петербурге же, и «его любовь»²³¹, герцог шлезвиг-голштинский Карл-Август, епископ любский, нареченный жених цесаревны Елизаветы Петровны, искренно и долго оплакиваемый ее высочеством.

Престол великого Петра наследовал сын несчастного царевича, Петр II Алексеевич. Меншиков властвовал именем отрока-императора, удалил из России герцогиню голштинскую, Анну Петровну с ее супругом, выпроводил на почетные службы вне Петербурга всех, сколько-нибудь мешавших ему господ и, на свободе, обручил самого императора со своей собственной дочерью, княжной Марией. Все приникло перед гордым временьщиком. Никогда еще значение русского вельможи не возрастало до таких размеров. У лейб-хирурга цесаревны кружилась голова, когда он заглядывался на высоту, которой достиг князь Ижорский. И мало ли что, может быть, тогда уже мелькало в мыслях предприимчивого авантюриста, взбаламученных созерцанием ослепительного богатства и великолепия, которыми окружался императорский quasi-тесть. Но Меншиков пал. Лесток видел пышный выезд князя из Петербурга; слышал потом, что князя услали в какой-то Березоъ; перестал, наконец, слышать что-нибудь об этом князьке, все-таки, ни малейше не намотал ceбе на ус такой назидательный урок.

Между тем, двор, освобожденный от подавляющего влияния Меншикова, представлял странную неурядицу. «Новые временщики – писал тогда к приятелю современник придворный – привели великую конфузию, так что мы с опасением бываем при дворе. Всякий всякого боится, а крепкой надежды ни на кого нет»²³². – Не знаем, не разделял ли те же чувства страха и Лесток, состоявший при цесаревне, к которой именно в это время юный император возчувствовал такую сильную привязанность, что начал быстро возвышать приближенных своей августейшей тётки. Так, например, Бутурлин, первейший любимец и камергер ее высочества, менее чем в полтора месяца получил две нешуточные награды: александровскую ленту и, потом, генерал-майорский чин. В угоду императору, и князья Голицыны, соперники князей Долгоруких, составлявшие сильную дворцовую партию, раболепствовали перед цесаревной, ласкали чиновников ее штата, следовательно, и Лестока.

В таком положении была «конфузия», когда наступило время коронации, умышленно отлагавшейся уничтоженным Меншиковым. – Императорский двор отправился в Москву; за ним выехал туда же и двор цесаревны. К последнему, не считая Бутурлина и Лестока, принадлежали: гофмейстер Семен Григорьевич Нарышкин; гофмейстерина Салтыкова, вышедшая впоследствии за фельдмаршала Миниха²³³; фрейлины Аграфена Васильевна Салтыкова и старшая дочь того же Миниха, Софья²³⁴, наконец, несколько кавалеров из фамилий Скавронских, Ефимовских и Гендриковых.

В Москве, Лесток впервые увидели развенчанную царицу Евдокию Федоровну Лопухину, тоже назидательный пример павшего величия²³⁵, а потом, впервые же, и обряд венчания на царство, не виданный еще на Руси лейб- хирургом.

Коронация сопровождалась обычными торжествами, а торжества – необычайным преобладанием Долгоруких, которые, одолев Голицыных, заменили смущавшую их современников «конфузию» собственным, непрошенным влиянием. Чтобы сохранить это влияние, Долгоруким хотелось удалить цесаревну. Они стали прочить ее высочество в замужество за Морица саксонского, побочного сына польского короля Августа II. Но плутни не удались. Зато и в это же самое время – цесаревна «своим легкомыслием разрушила сама свою силу и навсегда лишилась уважения, а вместе с тем и любви императора»²³⁶. – Конечно, без Долгоруких не было бы и этого: «они подсмотрели слабости цесаревны и успели очернить ее в глазах Петра до того, что император начал публично показывать ей свое отвращение и неприязнь к ней»²³⁷, отверг предложение нового жениха Елизаветы, маркграфа Бранденбург-Байретского, и отправил Бутурлина командовать полками в Украине. – Лесток, в самом деле преданный цесаревне, конечно, принимал к сердцу эти проделки Долгоруких; но, с тем вместе, лейб-хирургу чрезвычайно нравилось положение юнейшего члена этой фамилии, князя Ивана Алексеевича, ближайшего царского любимца, имевшего полное право черпать из царской казны сколько угодно и распоряжаться почерпаемым совершенно безотчетно.

Двор продолжал жить в Москве. Белокаменная пленила юного императора, не смотря на то, что он успел уже утратить здесь родную сестру, царевну Наталью, лучшую из своих привязанностей, «драгоценнейший перл России»²³⁸. – Оплакав невознаградимую потерю, его величество развлекался охотой, во всех ее родах и видах, которая и поглотила все остальное время пребывания в Москве и, вместе, царствования Петра II – Лесток и сам не покидавший ружья до старости²³⁹, с удовольствием разделял господствующий вкус, сопровождая цесаревну не только в примосковные отъезжие поля, но даже и в историческую Александрову слободу (нынче уездный город Владимирской губернии), где, на большом, привольном лугу, ее высочество изволила тешиться травлей зайцев и напуском соколов²⁴⁰.

Наконец, и Долгорукие достигали зенита своих желаний: император обручился с сестрой своего любимца, красавицей-княжной Екатериной Алексеевной. Но, полтора месяца спустя, в самый день назначенного бракосочетания его величества, смерть скосила новую жертву – и гофмейстер Остерман, впоследствии знаменитость, рыдал над бездыханным трупом жениха-императора, своего питомца²⁴¹.

Последовала новая «конфузия» и, на этот раз, довольно мудреная: не знали, за кем быть престолу. Если бы хотели в точности исполнить завещание императрицы Екатерины I²⁴², хранившееся в одном из шкафов иностранной коллегии, в особой шкатулке, ключ от которой был. у канцлера графа Головкина, то надлежало тотчас же послать в Голштинию, за младенцем сыном тогдашнего герцога, «десцендентом» покойной герцогини Анны Петровны. Но все голштинское не пользовалось тогда на Руси особенной любовью и в самом завещании подозревалась некоторыми работа князя Меньшикова с голштинским министром Бассевичем; а перспектива грудного младенца на троне никого не манила. Далее, по силе того же завещания, право на престол принадлежало цесаревне Елизавете Петровне, «с ее десцендентами».

Знал или не знал лейб-хирург ее высочества о существовании такого завещания, но известно, что в это самое время, Лесток красноречиво убеждал цесаревну явиться в залу лефортовского дворца и торжественно предъявить собранному там верховному тайному совету, располагавшему наследством великого Петра, права свои на корону, казавшиеся лейб-хирургу ясными, как день²⁴³. Известно также, что цесаревна, случившаяся на ту пору загородом, поколебалась внять убеждениям своего приверженца, не решилась показаться собранию государственных чинов, даже вовсе не приехала в столицу, не полагаясь, может быть, на то все общее сочувствие, в котором уверял ее высочество, вероятно, один только Лесток. Еще известнее, наконец, что все недоразумения верховников, нераздельные с мыслью ограничить самодержавие, разрешились приглашением на всероссийский престол родной племянницы Петра I и дочери царя Иоанна Алексеевича, Анны Иоанновны, давно уже вдовствовавшей герцогини курляндской, которая, охотно подписав предложенные ей «кондиции», не замедлила благополучно прибыть из Митавы в Москву.

Наступала иная эпоха, начиналось новое царствование, долженствовавшее грозно и великолепно наполнить собой десятилетний период русской истории. И столько же времени, даже более, было суждено цесаревне Елизавете Петровне оставаться в тени, а Иоанну-Герману Лестоку, с обманутыми, но живыми надеждами, пребывать в прежнем ничтожестве.

В первые же дни нового правления были разорваны митавские «кондиции», с уничтожением которых разлетались мечты об ограничении самодержавия, и окончилось бытие верховного тайного совета. Затем последовала коронация избранной государыни, отправленная «со всякими радостными забавы зело преславно»²⁴⁴; то есть – состоялось множество выходов, аудиенций, обедов и балов, сожжено нисколько фейерверков и столько же иллюминаций, совершено два-три церемониальных переезда из кремлевского дворца в головинский и обратно, расхватано народом несколько выставленных жареных быков с золочеными рогами, распито тут же несколько фонтанов с красным и белым вином, разметано толпе множество золотых и серебренных денег, наконец, эквилибрист-персиянин ходил и плясал на канате, протянутом от Красного крыльца до верха ивановской колокольни. – Долгоруких, распределенных на сибирские воеводства, при дворе уже не было; но зато этот двор только что получил из Курляндии славный гостинец – Эрнста Иоганна Бирона.

Цесаревна тогда же начала чувствовать какую-то фальшивость положениа своего относительно императрицы, и на лето, когда ее величество переселилась со своим двором в подмосковное село Измайлово, ее высочество отбыла со своим штатом – где продолжал состоять и Лесток – в подмосковное же село Покровское, Рубцово тоже. Такое обособление обоих дворов не ограничилось одним только летом. Во все время высочайшего присутствия в Москве продолжавшегося первые два года царствования Анны Иоанновны, приближенные цесаревны составляли свой отдельный кружок, почти пренебрегаемый придворными императрицы, а сама цесаревна, являясь в известных случаях к высочайшему двору, не имела с ним тесных связей и почти не расставалась с Покровским. – У москвичей до сих пор ведутся предания о тогдашнем здесь житии-бытии цесаревны, любившей, летом, водить на лугу хороводы с сенными девушками, распевая с ними песни²⁴⁵ или собственноручно прикармливать щук и карпов, по звону колокольника всплывавших на поверхность покровского пруда, а зимой – учреждать катания с гор или по улицам, в пошевнях²⁴⁶.

Свидетель и участник подобных удовольствий, Лесток, поневоле мирился с жизнью в Покровском. И, пользуясь удобствами местного хозяйственного обзаведения, представлявшего к услугам приближенных ее высочества житный, скотный и даже каплунский дворы, пруды и садки с рыбой, приспешни, медоставни, пивоварни, огороды и плодовые сады, наконец, липовую баню²⁴⁷, лейб-хирург цесаревны не переставал желать лучшего. Но, до лучшего было еще не совсем близко.

В первых числах января 1732 года, императорская фамилия начала возвращаться в Петербург, сиротевший без нее более четырех лет. Цесаревна прибыла в отчую резиденцию в самый крещенский сочельник²⁴⁸ и заняла дворец свой на Царицыном лугу²⁴⁹. Торжественный въезд императрицы последовал 16-го января и целую неделю после того Петербург сиял по ночам иллюминациями²⁵⁰.

Замкнувшись в обществе немногих приближенных, цесаревна продолжала соблюдать, в отношении высочайшего двора, те же формальности, какими ограничивалась в Москве. Стало быть и Лесток, постоянный член кружка цесаревны, мог только издали наблюдать быт двора императрицы, не имел возможности распознавать многих пружин этого быта и с самими придворными Анны Иоанновны сходился вовсе не так близко, как некогда с царедворцами Петра. Конечно, и двор, и придворные утратили с той поры много своей оригинальности, интересной для заезжего европейца: императорская фамилия перестала участвовать в шутовских уличных процессиях; царедворцы залечили синяки незабвенной царской трости; ни токарных станков, ни корабельных шкиперов, ни ассамблей с попойками не было уже в дворцовых апартаментах, где, напротив, поселялась азиатская роскошь, щеголявшая, на первый раз, какой-то версальско-остзейской чопорностью, в силу которой мужчины одевались попугаями²⁵¹ и прели в громадных париках, а дамы, осыпанные пудрой и облепленные мушками, исчезали в неизмеримых робронах. Но, все-таки, Лесток, отдаленный от всего этого, оставался в потере, потому что совокупность личностей и деятельностей Остермана, Миниха, Черкасского, Трубецкого, братьев Лемвольде, Волынского борцов тогдашней придворной арены и кучи голодных курляндцев, перемешанных с выходившими в люди остзейцами, представляла зрелище, весьма любопытное. Одно, что уравнивало лейб-хирурга цесаревны со всеми знаменитостями эпохи и смешивало его с остальной грязью, это – личность и деятельность обер-каммергера императрицы, которыми одинаково наслаждалась вся Россия. Сильный и злобный еще в Москве Эрнст-Иоганн Бирон оказался в Петербурге могущественнейшим любимцем и совершеннейшим чудовищем. По милости его графского сиятельства, присутствие тайной канцелярии не закрывалось ни днем, ни ночью; пыточные листы, исписывались кипами; заплечные мастера работали без устали; бесчисленные жертвы приволакивались бесчисленными рассыльщиками со всех концов России, гибли на плахах, увечились в кровавых застенках и в таком множестве шли населить далекие остроги и неведомые зимовья пустынной Сибири, что бывшее кучумово царство рядом с памятником Ермаку, завоевателю страны, могло бы справедливо воздвигнуть другой – Бирону, истинному ее колонизатору.

Сравнивая времена приходившие с недавно прошедшими, Лесток, очевидец тех и других, убеждался, что Россию, просвещаемую Петром, не омрачали ужасы, подобные совершавшимся при Анне, и находил, что громкая и страшная некогда слава обоих Ромодановских, отца с сыном, должна была теперь далеко уступить кровавой и грязной славе одного Ушакова. Отголоски общественного мнения, существовавшие, конечно, и под гнетом подобной эпохи, были небезъизвестны лейб-хирургу цесаревны, которым, на всякий случай, принимались к сведению и закладывались в основание надежд, доступных исключительно душе авантюриста. Пользуясь, однако, тогдашним удобством пакостить другу и недругу, лейб-хирург и сам не отказывался изловить рыбу в мутной воде. На него падает подозрение в скрытной интриге, приготовившей внезапное несчастье шталмейстера цесаревны, известного Шубина, поведение которого могло набросить тень и на особу самой цесаревны, что вовсе не соответствовало далеким видам предусмотрительного Лестока, Полагают, что последний успел разными путями довести до сведения всемогущего Бирона вещи, потребовавшие разбирательства, и Шубин был без суда сослан в Камчатку, откуда, много лет спустя, возвратился заклятым, хотя и неопасным врагом Лестока²⁵².

Время шло. Два раза, в глазах Лестока, выгорал Петербург до того, что тысачам народа приходилось «на лугах, без всякого прикрытия, со всем своим иждевением быть»²⁵³, а городу – залегать привольными пустырями; и – два раза приветствовал лейб-хирург цесаревны новых русских архитекторов: сначала бессовестного Иоганна-Христофора Ригера, потом добросовестного Бернгарда фон Фишера²⁵⁴. Бирон, не переставая неистовствовать, сделался герцогом той самой Курлянди, которая еще недавно отказывала ему в правах дворянства, а Черкасский и Левенвольды, не переставая кланяться и интриговать, украсились теми самыми андреевскими лентами, которых одинаковым путем добивались Трубецкой и Волынский. С другой стороны, победы счастливого Миниха, оглашая мир русской славой, полагали к ногам императрицы то потрясенный Данциг, то разоренный Крым; а труды неусыпного Остермана, подстерегая европейскую политику, очищали России место в ряду первостепенных держав. Все это перемежалось посольскими аудиенциями, кавалерственными обедами, победными торжествами и другими беспрерывными празднованиями; шло об руку с манежной ездой, цельной стрельбой и петергофскими охотами ее величества; освещалось блистательными фейерверками и очаровательными иллюминациями²⁵⁵.

Частенько любуясь последними, наряду со всем населением Петербурга, Лесток, в свите цесаревны, изредка попадал и в залы Зимнего Дворца. Это бывало в те торжественные дни, когда ее высочество дарила своим присутствием придворный бал. В таких случаях, Лесток бывал, обыкновенно, свидетелем всеобщего внимания и даже удивления, которым привлекала к себе цесаревна, красавица – в полном смысле слова. Преимущество в этом отношении, всеми оставляемое за ее высочеством, выразилось однажды в весьма забавной форме. На придворном бале²⁵⁶, где, в числе приглашенных, были бухарский, турецкий и китайский посланники, императрица спросила последнего: которую из дам, присутствующих в зале, находит он красивейшей? Дипломат небесной империи уклонялся сначала от положительного указания и отвечал, что «в звездную ночь трудно решить, которая звезда всех светлее»; но видя, что государыня не довольствуется одной метафорой, подошел к цесаревне, низко поклонился ее высочеству и сказал: «невозможно было бы перенести ее взгляда, если б только глаза ее были поменьше»²⁵⁷.

Но поклонение, воздаваемое всеми красоте цесаревны, не удовлетворяло лейб-хирурга, слишком заинтересованного в судьбе ее высочества. Лестоку хотелось бы другого поклонения, более прочного и, конечно, более выгодного для него самого. Мысль о возвращении цесаревне престола – по мнению Лестока, у нее похищенного – не докидала горячей головы лейб-хирурга и, в ту эпоху, далеко нечуждую веры огромного большинства в астрологические бредни²⁵⁸, поддерживалась, может быть, известным предсказанием Ламберти, царскосельского садовника²⁵⁹, утверждавшего, что цесаревна будет царствовать. Сначала могли еще родиться кое-какие надежды на осуществление, раньше или позже, мысли лейб-хирурга и о предсказания садовника, потому что императрица не имела прямых наследников. Но, когда обер-шталмейстер граф Левенвольде съездил в Вену и, в феврале 1733 года, вывез оттуда к петербургскому двору молодого Антона-Ульриха, принца Брауншвейг-Беверн-Люнебургского, а императрица, в мае того же года, поспешила присоединить к православной церкви племянницу свою, лютеранку Елизавету-Екатерину-Христину²⁶⁰, дочь герцога и герцогини Мекленбургских, намерения ее величества обрисовались явственно. Двор и город не замедлили сообразить и заговорить, что принц и принцесса – жених и невеста. Стало быть, престол отодвигался еще далее от цесаревны и, со временем, мог совсем уйти из глаз ее высочества. Лейб-хирург это видел и, может быть, тогда же поделился волновавшими его опасениями с некоторыми приверженцами цесаревны, чем пока дело и кончилось. Что касается самой цесаревны, ее высочество, привыкнув к своему положению, была, по-видимому, очень далека от притязаний на родительскую корону и, напротив, оказывала императрице все знаки должного почтения, строго исполняла главнейшие требования придворного этикета, даже, чтобы не опоздать к какому-нибудь торжественному выходу или выезду, вставала, зимой, при свечах. В официальные дни, цесаревна, сопровождаемая несколькими лицами своего штата, являлась к высочайшему двору, поздравляла императрицу со случавшимся торжеством, кушала с ее величеством под балдахином, посещала послеобеденный бал или куртаг, а вечером, после фейерверка и иллюминаций, возвращалась к себе. В домашнем быту, постоянным очевидцем которого был Лесток, цесаревна менее всего походила на цесаревну, дочь императора. В белой матерчатой кофте и темно-гризетовой юбке, ее высочество просто и незатейливо делила время с Воронцовым, Шуваловыми, Скавронскими, Гендриковыми и другими кавалерами своего двора, смеялась анекдотам своего лейб-хирурга и одинаково благоволила к искусству казака Разумовского – играть на бандуре, кофешенка Сиверса – приготовлять кофе. Доходы цесаревны были невелики, а влияние – ограничивалось сухим почтением к ней Бирона, да бесплодно-низкими поклонами придворных, одинаково изгибавшихся и перед дочерью Петра, и перед курляндским пришельцем. Но народ, по какому-то инстинкту, не был равнодушен к цесаревне; а гвардия очень любила прямую отрасль своего учредителя. На этом последнем обстоятельстве, очень хорошо известном не одному Лестоку, основывались главнейшие надежды и покоились любимейшие мечты лейб-хирурга.

Но, независимо от надежд и мечтаний, всегда радужных, положение самого лейб-хирурга с некоторого времени не могло назваться завидным: судьба, иногда справедливая, насылала мстителя за честь многих мужей, обязанных Лестоку рогами. Этот мститель предстал лейб-хирургу цесаревны в лице барана Курта-Александра Шемберга, польского камергера и саксонского обер-берггауптмана, приглашенного в 1736 году в Россию, с назначением генерал-берг-директором²⁶¹. Прекрасный мужчина и человек образованный, светский барон Шемберг – отвергнувший, как говорила молва, лестные предложения одной высокой особы – увлекся, к общему удивлению, прелестями Алиды Лесток, рожденной Миллер, второй жены нашего героя, немки низкого происхождения, некрасивой, неопрятной и любившей выпить²⁶². Нежная страсть изящно-благородного барона нашла, разумеется, полное сочувствие в неказистом предмете обожания²⁶³ – и Лестоку пришлось тяжело осушать ту же самую чашу, которую он так легко и часто поднашивал мужьям. Лейб-хирург возненавидел генерал-берг-директора, но делать было нечего.

Между тем, десятилетнее владычествование императрицы Анны, нераздельное с чудовищной тиранией герцога Бирона, близилось к концу. В Петербурге, с невиданным до того великолепием совершилось бракосочетание принцессы Анны Леопольдовны²⁶⁴, выданной, действительно, за принца Антона-Ульриха; и Лесток, неприязненно смотревший на самое событие, имел случай вдоволь налюбоваться цесаревной, явившеюся на торжество в малиновом платье, вышитом серебром и убранном множеством брильянтов²⁶⁵. Вслед за тем, старучанские пушки победоносного Миниха возвестили миру новую славу России, а самой России белградский мир²⁶⁶, давно вожделенный народом и войском, но не фельдмаршалом, ненастно алкавшим честей и лавров; и Лесток, свидетель мирных торжеств, увидел ледяной дом – пресловутое чудо своего времени, наслаждался зрелищем пестрого поезда шутовской свадьбы, отпразднованной в этом доме. Далее, на глазах Лестока, упала к ногам Бирона умная голова кабинет-министра Волынского; потом, родился внук императрицы, несчастный Иоанн²⁶⁷, явление которого в мир встречено новыми торжествами, и два месяца спустя, скончалась сама императрица²⁶⁸.

Россия, прославленная победами и обагренная кровью, получила императора в колыбели и регента в ненавистном Бироне. Лесток присягнул обоим – и уцелел в мрачные дни трехнедельного регентства, представившего эссенцию десятилетних неистовств Бирона и оконченные ночным набегом Миниха с гренадерами на опочивальню изверга-регента²⁶⁹.

Плененный удачей отважного подвига опытного полководца, Лесток, как говорится, зарубил ее на носу и снова присягнул возникшему правлению.

Но Иоганну-Герману Лестоку было теперь уже под пятьдесят лет, и оснований рассчитывать на исключительное долголетие он не имел никаких. А так-как мечты и надежды, присущие ему от юности, не только не исчезали с летами, но напротив, питались обстоятельствами, складывавшимися в его глазах, и теперь, сильнее чем когда-нибудь, были возбуждены недавним опытом миниховой удачи, то об исполнении этих мечтаний и надежд надлежало подумать серьезно; не откладывая, по возможности, и самого исполнения. Время было тем более дорого, что Россия, едва верившая избавлению своему от курляндского страшилища, не успела еще привыкнуть к какой-то власти, сменившей прежнее свирепство, не прислушалась еще к имени нового императора и управлялась матерью венценосного младенца – женщиной молодой, беспечной, любившей одни удовольствия, избегавшей занятий делами государственными, боявшейся Миниха, не доверявшей Остерману, главное же – почти неизвестной народу и окруженной людьми, ни малейше не популярными. Лесток, такой же чужеземец, как Левецвольды и Менгдены, был, разумеется, знаем еще менее и, ровно ничего не знача, не мог иметь ни партии, ни средств к ее привлечению. Но имя цесаревны, пользами которой лейб-хирург ее высочества старался совершенно замаскировать личные свои расчеты, было, действительно, имя популярное и, будучи произнесено во время, кстати, могло наделать на Руси много дела, даже обратить в ничто правительницу Анну Леопольдовну, с ее сыном-императором и всей чужеземной обстановкой. Лесток понимал это очень хорошо и, конечно, не ошибался в своих предположениях.

Итак, в руках почти пятидесятилетнего авантюриста оказывалось почти верное средство к превращению в золотую действительность надежд, ласкавших его и в Целле, и в Петербурге, служивших ему утехой и в Шателе, и в Казани. Не испробовать этого средства было бы недостойно предприимчивого духа, которым обладал Лесток.

Отлагать подобную пробу до другого времени, когда благоприятствует настоящее, значило бы поступать глупо. А Лесток был умен, к тому же и не молод: мог не дожить до какого-то другого времени или, дожив, не успеть насладиться осуществлением надеж, составлявших всю задачу его бытия. Он решился не медлить и действовать.

Само собой разумеется, что предприимчивому лейб-хирургу прежде всего надлежало обратиться к цесаревне, именем которой он задумывал совершать переворот, и, получив согласие ее высочества, тем самым как-бы освятить чистоту своих намерений, по крайней-мере, в чужих глазах. Лесток так и сделал. Но затруднения, встреченные им при этом, едва-ли не превосходили все остальные, всегда соединенные с затеями подобного рода. Цесаревна, преданная удовольствиям, к которым власть не могла прибавить многого, не помышляла о престоле, не желала расставаться со спокойствием частной жизни, дружелюбно посещала правительницу, систематически охлаждаемую к Елизавете интригами камер-фрейлины и любимицы своей Юлианы Менгден²⁷⁰, и – вовсе не сочувствовала мятежным внушениям лейб-хирурга. К тому же, цесаревна, сильно заинтересованная братом Антона-Ульриха, вновь избранным герцогом курляндским Людвигом, гостившим тогда в Петербурге²⁷¹, естественно не была расположена предпринимать что-нибудь против родных нравившегося ее высочеству молодого человека, брак с которым, как утверждают, был бы по сердцу Елизавете²⁷².

Такая неудача не остановила, однако, Иоганна-Германа, слишком наэлектризованного желанием поскорее осуществить свои золоте мечты и подстрекаемого, в особенности, примером так недавно и так удачно совершенного переворота. С упорством эгоиста, преследующего личные цели, и с красноречием адвоката, защищающего собственное дело, Лесток продолжал твердить цесаревне о законности прав дочери Петра на отчий престол, о хищничестве, даровавшем корону несмысленному младенцу, о возможности возвратить первые и уничтожить последние; наконец, сметливый авантюрист намекал вскользь об опасностях, будто бы предстоящих ее высочеству раньше или позже – и скорее раньше, чем позже. В то же время, Лесток действовал на приближенных цесаревны, людей незначительных и небогатых, воображение которых он распалял заманчивой перспективой значения и богатств, ожидавших каждого из них в том случае, если б ее высочеству довелось быть ее величеством. Тут сладкоглаголивый лейб- хирург успевал скоро, потому что все приближенные цесаревны, взятые вместе, уступали в смышлености Лестоку одному, а взятые порознь – годились ему в сыновья.

Старания лейб-хирурга, под видом соблюдения пользы цесаревны, чрезвычайно усердствовавшего собственно себе, не пропали втуне. Цесаревна, постоянно, окруженная одними и теми же лицами, коноводом которых сделался Лесток, начала слышать и потом слушать не престающие толки о неоспоримых правах ее высочества на престол, сожаление о временах и обычаях первого императора, жалобы на времена настоящие, и уверилась, что Россия отца ее, в самом деле, может погибнуть. За такою уверенностью последовало естественное желание – спасение отечества; а за желанием – разрешение верным сынам России действовать, тем более что Людвиг курляндский, бывший десятью годами моложе Елизаветы, вовсе не отвечал склонности к нему цесаревны и не думал о браке с дочерью Петра.

Облеченный новой ролью верного сына России, авантюрист из Целле начал с того, что доставить России неожиданное удовольствие – новую войну. Стакнувшись с графом Нолькеном, шведским посланником в Петербурге, Лесток закинул удочку в Стокгольм, и призывая шведов в ряды приверженцев цесаревны, сулил им за то разные разности, до уступки завоеванной Петром Финляндии включительно²⁷³. Шведы, вооружаемые и Францией, старавшейся отвлечь Россию от союза с Австрией, поверили всему на слово, послали с тем же Нолькеном приглашение Дании быть за Елизавету, и объявили войну правительству Анны Леопольдовна²⁷⁴.

Но это правительство, хотя и выславшее Ласси и Кейта на сокрушение, легковерных, хотя и отпраздновавшее тотчас же взятие Вильманстранда, было, собственно говоря, правительством только по имени, состояло из императора в колыбели, правительницы за карточным столом, супруга ее в роли супруга, графа Остермана в подагре, графа Головкина в хирагре, князя Черкасского в одышке, графа Левенвольде в золоте, баронов Менгденов в честях, и ограничивалось проживанием в Зимнем Дворце одних и посещением того же дворца другими, кроме Остермана, недвижимого в своем кресле. В прочность этого правительства не веровал никто, начиная с самого Остермана, не любимого правительницей, ненавидимого цесаревной и враждебного гр. Головкину, родственнику правительницы, но не терпевшему чужеземцев²⁷⁵.

Такой порядок дел помогал, как нельзя более, верным сынам России, и Лесток не ошибался, разумея время благоприятнейшим.

Несмотря на то, горсть придворных цесаревны, не поддержанная никакой другой горстью, хоть несколько вооруженной, не могла еще сделать многого. И лейб-хирург тем скорее возъимел виды на гвардейскую помощь, что в гренадерской роте преображенского полка у него был знакомый, некто Гринштейн, родом саксонец, прежде купец, потом банкрот²⁷⁶, а теперь грубый и безнравственный рядовой²⁷⁷. Такие качества Гринштейна ни на минуту не затруднили Лестока, не брезгавшего никем и ничем, особенно там, где пахло какой-нибудь выгодой. И Гринштейну поручено вербовать под рукой, в рядах товарищей-гренадеров, приверженцев цесаревне, за что посулена ему в будущем многая мзда, подмазанная, может быть, и некоторым даянием в настоящем.

Подобные даяния, становясь, по временам, необходимостью указывали лейб-хирургу и на другую необходимость – открыть золотой родник, неисчерпаемыми червонцами которого можно бы было с удобством покрывать все неизбежно грядущие расходы. Но казна цесаревны была, вообще, небогата и ее высочество избегало долгов только строгой экономией. Собственных же денег, если они и имелись, лейб-хирург, вероятно, не располагал пускать в ход по тому разумному соображению, что всякое предприятие, сколько бы за ним ни было шансов, все-таки – предприятие, могущее не состояться и, в таком случае, не возвращающее средств на него потраченных. Авантюристская натура Иоганна-Германа принадлежала именно к таким, которые рискуя всем для денег, никогда не рискнут самыми деньгами. Стало быть, следовало изобрести иной способ; и находчивому уму Иоганна тотчас же представился легчайший: загребать жар чужими руками. Затем, взоры авантюриста обратились на земляка, маркиза де ла Шатарди, тогда французского посланника в Петербурге. Лесток попадал чрезвычайно метко: французский двор давно уже чувствовал ослабление кредита своего в России, зорко высматривал случай пособить этому горю и, именно в то время, был крайне недоволен союзом, заключенным правительством Анны Леопольдовны с императрицей Марией-Терезией. Нечего говорить, что лейб-хирург цесаревны, с именем ее высочества на устах, и представитель Франции, с наличными деньгами в кармане, оказались сущим кладом друг другу и не замедлили войти в непрерывные сношения. Но так-как последние отнюдь не должны были обнаруживаться, то земляки согласились видаться не иначе, как во дворцах, всегда при свидетелях и, встречаясь, усердно подчевать друг друга табаком, в щепотках которого взаимно передавать цыдулки, с прописанием необходимейших известий, инструкций, указаний и проч. Этот невинно-замысловатый способ обмена идей долго и после Лестока оставался любимейшим у многих придворных кознедеев.

Теперь, когда искомый родник червонцев был найден в кармане любезного маркиза, около Лестока явилась новая личность из тех, присутствие которых служит достаточным ручательством, что дело, в чем бы оно ни заключалось, вышло уже из области фантазий и предначертаний, не ограничивается одними фразами на языке и бумаге, а идет ходко, мечет туда и сюда деньгами, то есть – существует фактически и говорит само за себя. Такой практической личностью был Шварц, авантюрист из немцев, некогда придворный музыкант²⁷⁸, а теперь, после случайной поездки в Китай, служивший чем-то при академии наук и едва существовавший крошечным жалованьицем²⁷⁹. Человек с головой и предприимчивый, Шварц был способен на многое, готов на все и казался Лестоку годным для выполнения поручений более щекотливых и опасных. А потому на Шварца возложен подкуп разных лиц, начиная с нижних чинов, и ему же поручено пристальное наблюдение Зимнего дворца со всем его внутренним обиходом.

Дело подвигалось. Секретарь Шетарди отсчитывал червонцы и записывал в расход маркиза уже десятую тысячу; Гринштейн и Шварц рапортовали, что имеется 30 гренадеров, готовых за цесаревну в огонь и в воду²⁸⁰; Воронцов и Салтыкова, камер-юнкер и гофмейстерина цесаревны, ручались за нескольких тузов, в числе которых видим: Шепелева и Бестужева, старого данцигского и нового петербургского друзей лейб-хирурга; Трубецкого, всегда ловившего рыбу в мутной воде; Черкасского, поддакивавшего всем переворотам; даже – принца Людвига Гессен-гомбургского, претендента на курляндское герцогство и майора русской гвардии. Лесток был душой всего и горел нетерпением. Но цесаревна видимо колебалась и постоянно отдаляла эпоху открытого восстания.

Между тем, двор, занятый пестованием младенца-императора, потом беременностью и разрешением правительницы, потом любовью и обручением саксонского посланника, прекрасного графа Линара, с известной Юлианой Менгден, камер-фрейлиной правительницы, наконец, шведской войной, наполнял свое время обедами, балами, фейерверками, аудиенциями турецкому и персидскому послам, далее опять обедами, снова балами, новыми фейерверками, и вовсе не подозревал существования интриги, смутное предчувствие которой разделялось уже робким Антоном-Ульрихом, английским посланником Финчем и всепроницающим Остерманом. Первый из них давно обеспокоивался связями Лестока с Шетарди и ночными визитами маркиза к цесаревне, намекал на монастырь для ее высочества, изъявлял даже желание схватить Миниха, бывшего не у дел, но казавшегося принцу подозрительным. Что касается Остермана и Финча, они советовались о том, арестовать ли Лестока, при чем Финч рекомендовал осторожность; говорил, что сам избегает уже Лестока, у которого бывал прежде, и не желая служить шпионом чужого министра – отказался, под предлогом нездоровья, исполнить просьбу Остермана, то есть зазвав к себе лейб-хирурга, известного охотника покушать и выпить, подпоить его и этим путем выведать всю подноготную²⁸¹.

Беспечность всего остального двора, разумеется, была на руку Лестоку, тем более смелому, что он не имел причин бояться ни Миниха, ни Ушакова, единственных личностей, который, во всякое другое время, могли бы стать истинным пугалом Лестока с его затеями и сотрудниками: старый фельдмаршал грыз ногти в почетно-досадной отставке и сбирался переселяться в Пруссию²⁸²; а Ушаков!, (инквизитор) играл роль мирного царедворца и торжественно вводил послов на аудиенции правительницы²⁸³.

Следовательно, ничто не мешало дальнейшему развитою дела. Секретарь Шетарди, Гринштейн, Шварц, Воронцов и Салтыкова удлиняли свои расходные счета и именные списки. Наконец, 6-е января 1742 г. назначено цесаревной днем исполнения заветных надежд лейб-хирурга и преданнейших желаний верных сынов России: было предположено, что в тот день, ее высочество объявит себя императрицей войскам, собранным для обычного крещенского парада²⁸⁴.

Но, предвкушая грядущие блага, Лесток, пылкий не по летам, не выдерживал характера, приличного заговорщику, пробалтывался там и сям, неосторожно повествовал в австериях и вольных домах²⁸⁵ о каких-то переменах, имеющих последовать весьма скоро. Благодаря шпионам, всегда многочисленным, речи Лестока не миновали ушей Остермана, имевшего уже положительные сведения о небывалом до того обращении сумм во французском посольстве. Соображая текущие обстоятельства и припоминая, к тому же, недавнюю вспышку гнева цесаревны, обойденной прощальным визитом персидского посла – вспышку, непохожую на Елизавету и успокоенную нарочным посещением ее высочества самой правительницей²⁸⁶, опытный канцлер живо смекнул, что быть чему-то, и тотчас же приказал семеновскому секунд-майору Чичерину с преображенским аудитором Барановским и сержантом Обручевым, тайно, но неусыпно наблюдать цесаревну.

Гвардейске аргусы не замедлили донести канцлеру, что в числе обычных посетителей цесаревны, таких-то и таких-то, бывают часто и шведские пленные, например: генерал Врангель, полковник Дидгорн²⁸⁷. Тогда Остерман еще более утвердился в своих подозрениях, и поспешил переговорить с принцем, супругом правительницы. Антон-Ульрих, веровавший в канцлера, очень перетревожился и высказал свои опасения жене, Анне Леопольдовне. Но Анна Леопольдовна не обратила никакого внимания на слова мужа, которого, вообще не ставила в грош. Вследствие этого, Остерман счел необходимым лично повидаться с правительницей, и велел в креслах отнести себя во дворец. Тут, долго и подробно изъяснял канцлер правительнице, что ей и сыну ее грозит беда. Долго и рассеянно слушала канцлера правительница, а когда Остерман кончил, Анна Леопольдовна, вместо ответа, показала ему платьице, только что сшитое для малютки императора.

Предостережения не переставали, однако, следовать одно за другим. То сэр Финч, представитель Англии в России, заговаривал с правительницей об основательности подозрений Остермана; то маркиз ди-Ботта д’Адорно, полномочный министр Марии-Терезии, сообщал правительнице доходившие до него слухи; то являлся Фик, советник комерц-коллегии, и, подавая донос, повергал на благоусмотрение правительницы верноподданническое мнение схватить лейб-хирурга цесаревны, чего давно и душевно желал трепетавший Антон-Ульрих; то сама правительница находила в колыбели сына письмо, писанное красными чернилами и свидетельствовавшее о намерениях цесаревны²⁸⁸; то получала другое, из-за границы²⁸⁹, наполненное всеми подробностями заговора. Все было тщетно. Кроткая и апатичная Анна Леопольдовна не внимала ничему, не предпринимала ничего, потому что, судя по себе, не хотела верить, чтобы цесаревна, двоюродная тётка и кума правительницы²⁹⁰, могла замышлять что-нибудь против своей племянницы и кумы. Нельзя не согласиться, что судьбы цесаревны руководились чересчур добрым гением, а Иоганн-Герман Лесток родился под чрезвычайно счастливым созвездием.

Но совсем не одинаково с правительницей мыслили ее вельможи, чуждые партии цесаревны. Очень хорошо понимая всю важность этой партии и, следовательно, всю опасность ее намерений, они не хуже того понимали, что дело цесаревны может успеть и ясно видели, что при новом перевороте им не сдобровать. А так-как переворот мог последовать очень скоро, то граф Остерман, граф Левенвольде, граф Головкин, барон Менгден и другие, чтобы подсечь зло в самом корне, положили: объявить правительницу со-императрицей²⁹¹, а цесаревну – удаленную от престолонаследования предпочтением ей всех наличных и впредь рождаемых принцев и принцесс, с их потомствами – немедленно заключить в монастырь. Анна Леопольдовна, принадлежавшая к так называемой русской партии, предводимой маркизом Боттой с графом Головкиным и направленной против Остермана с Антоном-Ульрихом²⁹², не сочла нужным отвергать этот очевидный опыт усердия вельмож к ее и своим пользам, и назначила 7-го декабря, день своего рождения, днем объявления себя императрицей. Остерман же, на всякий случай, взял увольнение к водам в Спа и сталь готовиться к отъезду.

Весть о предложении правительнице императорского титула испугала многих приверженцев цесаревны, усилила робость в самой цесаревне и совершенно противоположно подействовала на Лестока. Альфа и омега происходившей передряги, с новой, отчаянной энергией ринулся он по пути, половина которого была уже пройдена, умолял цесаревну сократить другую половину, то есть ускорить делом, представлял благоразумно и убедительно, что низложение со-императрицы Анны Леопольдовны будет несравненно мудренее уничтожения правительницы. Но цесаревна не знала что делать, жалела о сделанном, была готова отказаться от всего, чтобы только возвратить утраченное спокойствие.

Так наступило 23-е ноября 1741 года. В этот день, утром, цесаревна была у княгини гессен-гомбургской, рожденной Трубецкой, знавшей все подробности заговора²⁹³, а вечером, по убеждению Лестока²⁹⁴, присутствовала на придворном куртаге, сохраняя наружно глубокое и, вместе, величавое спокойствие. Здесь, ее высочество безмятежно играла в карты, когда вызвана была правительницей в другую комнату. Добрая Анна Леопольдовна, наблюдая цесаревну в течение всего вечера, находила внешний вид ее высочества не похожим на враждебный или приличный главе заговора, и тронутая этим, пожелала лично и откровенно рассказать тетке все, что знала из слухов и писем. Цесаревна предстала племяннице с тем же глубоким и величавым спокойствием, выслуживала правительницу с возраставшим изумлением и, когда та кончила, почтительно заявила ей, что Лесток неоднократно просился в отставку²⁹⁵, твердо отреклась от взводимых на нее обвинений, называла их клеветой, а доверие к ним безрассудством и – горько заплакала²⁹⁶. Племянница смутилась, растерялась, бросилась обнимать и утешать тётку, смешала слезы ее со своими. Ни тени сомнения не оставалось в душе Анны Леопольдовны.

Возвратившись с куртага к себе, цесаревна тотчас же послала за своим лейб-хирургом, и сообщила ему все подробности сцены с правительницей²⁹⁷. – Лесток порывался действовать тотчас же, но был остановлен очевидной невозможностью собрать наспех непредупрежденных ни о чем заговорщиков, рассеянных по всему Петербургу. Досада и крайнее нетерпение, вероятно, всю ночь не давали уснуть лейб-хирургу и были причиной, что он, от бессонницы, занялся, может быть, разрисовкой того самого картона, который, как известно из многих рассказов, отлично выполнил свое назначение.

Так или иначе, но последняя ночь незначительности Иоганна-Германа Лестока миновала – и мрачный петербургско-ноябрьский рассвет озарил вступление авантюриста из Целле в самое блестящее семилетие его коловратного поприща.

Утром, 24-го ноября, Лесток, по обыкновению, явился к цесаревне. Повествуют, что в руках лейб-хирурга был пресловутый картон, который и показан ее высочеству. Рисунки обеих сторон картона изображали одну и ту же цесаревну, но различно: то в императорской короне и порфире с Лестоком на ступенях трона; то в шапочке и ряске монахини, с виселицами и колесами по сторонам. Оборачивая картон перед глазами взволнованной цесаревны, Лесток говорил: Choisissez, madame, ou d’être impératrice, ou d’être mise dans un couvent, et de voir vos fidèles serviteurs périr dans les supplices²⁹⁸. В какой степени справедлив этот рассказ – решать не беремся. Но известно, что в тот же самый день 24-го ноября, к цесаревне являлись многие заговорщики и просили ее высочество не медлить окончанием дела, потому что распоряжением, объявленным накануне, гвардии повелевалось быть готовой к выступлению из Петербурга в 24 часа. Заговорщики торопились справедливо, и распоряжение о выступлении гвардии – плод последней политической мысли предусмотрительного Остермана, действительно существовало. Канцлер, почитая необходимым лишить цесаревну содействия вооруженной силы, умно придумал дипломатически удалить гвардию и хитро распустил слух о движении Левенгаупта к Выборгу, вовсе небывалом. Этим заключалась многолетняя и чрезвычайно полезная России деятельность знаменитого Остермана, чужеземца, за которого – далеко не в пример остальной его братии, чужеземцам всякого рода и времени – Россия может искренно благодарить Петра.

Выслушивая своих приверженцев, Елизавета понимала, что доводы их уважительны; видела, что дело зашло слишком далеко и, не ведая последствий, чувствовала невольный страх. Лейб-хирург не отходил от цесаревны, пока, с помощиью Воронцова и княгини гессен-гомбургской, не исторгнул согласие ее высочества назначить ближайшую ночь к совершению замысла, созданного исключительно воображением его, лейб-хирурга, и доведенного к настоящему развитию преимущественно его же трудами²⁹⁹.

По отбытии своем из цесаревнина дворца, Лесток занялся подготовлением всего необходимого к подвигам грядущей ночи. После обеда того же дня, находим придворного лейб-хирурга в трактире, ближайшем к зимнему дворцу. По всей вероятности, то был трактир «вольнодумца» Иберкампфа, господина на все руки, соединявшего тогда в своей особе профессии и значение нынешних Дюссо и Елисеева, с прибавлением разных других rénommées, и привлекавшего на свое шкиперское подворье, в Большой Милионной, нетолченую трубу богатеньких посетителей, заманиваемых то устрицами, вчера из Фленсбурга, то анкерками, сегодня из Токая, то коллекцией самых новоманерных париков из Парижа, то хитро раззолоченной каретой из Вены³⁰⁰. Здесь-то, наверно, рассчитывал Лесток встретить одного господчика, шатание которого по городу могло помешать делу, и не ошибся в расчете: господчик был тут. Предложив ему партию на бильярде, Лесток догадливо проиграл несколько парий, увлек своего антагониста и, таким образом, задержал господчика до вечера³⁰¹. В то же время, супруг правительницы тщетно вымогал у супруги повеление расставить на улицах пикеты и арестовать Лестока, тщетно, твердил об опасности неминуемой. «Опасности нет», спокойно отвечала Анна Леопольдовна. Антону-Ульриху оставалось пожимать плечами и ворчать на доверчивость жены.

Часов в десять вечера, один из заговорщиков явился в тот же трактир, где присутствовал Лесток, и перемигнулся с лейб-хирургом. Последний быстро оставил кий, и оба товарища вышли на дворцовую площадь. Время, по свидетельству академического календаря 1741 года, было тогда «весьма холодно, неспокойно». Лесток с товарищем отправились дозором вокруг зимнего дворца, в котором все уже было тихо и темно, все покоилось первым сном. Внимательно наблюдая, по предварительному указанию всеведущего Шварца³⁰², окошки апартамента, служившего на эту ночь, опочивальней правительницы, полюбившей с некоторого времени, менять опочивальни, Лесток и в этих окошках усматривал одинаково благоприятный мрак. Окончив дозор, но не сходя еще с площади, Лесток получил новое успокоительное известие: в домах Остермана и Миниха, по донесению заговорщика-очевидца, не было заметно ни малейшего движения³⁰³. Тогда, повидавшись с секретарем Шетарди (по другим, с самим Шетарди), вписавшим, по этому случаю, последнюю, сороковую тысячу червонцев в расход маркиза, от которого политически скрывалась близость решительной минуты, Лесток, с двумя санями, поспешил во дворец цесаревны, где, в ожидании своего коновода, давно уже бодрствовали главнейшие заговорщики.

Была полночь, когда лейб-хирург предстал ее высочеству, торжественно донося, что все готово и дорога каждая минута. Последовала новая сцена колебания и нерешимости, мучительная для Лестока. Цесаревна, трепеща от страха, была бледна, неспособна ни к чему, не хотела ничего. Окружающие на коленях умоляли ее высочество подумать о се6е, о них, о России. Пасмурно выжидал Лесток конца этого зрелища, для него бесконечного; видел, как дочь Петра, повергшись перед иконой Богоматери, молилась и плакала; слышал, может быть, обет – упразднить смертную казнь в России, тут же произнесенный Елизаветой; и, когда цесаревна встала, подал ее высочеству екатерининскую ленту, а под платье советовал надеть легкие грудные латы, им же принесенные, на что, однако, согласия не было³⁰⁴. Другие вложили в руки цесаревны серебряный воздвизальный крест, и ее высочество, почти не помня себя от волнения, вышла со всеми на крыльцо, у которого ждали двое саней. В одни посадили цесаревну и сел Лесток; тут же стали на запятки Воронцов и двое Шуваловых; за Салтыковым и Разумовским, занявшими другие сани, поместились Шварц с двумя преображенцами. Поезд двинулся за дворцовые ворота и под кровом ночного ноябрьского ненастья, направился к преображенскому съезжему двору. Приближался момент, долженствовавший внести в русскую историю имя ганноверского выходца.

Расстояние от дворца цесаревны до преображенской съезжей, где ныне преображенский собор, не было велико; и дорогой едва ли успел Лесток значительно ободрить цесаревну, сильно расстроенную. Сам же он, Иоганн-Герман, не смотря на всю важность минуты, вполне владел собой, и когда, по приближении к съезжей, заметил, что барабанщик, изумленный неожиданными гостями, готовится ударить «алярм» (тревогу), проворно выскочил из саней и мгновенно распорол кинжалом барабанную кожу³⁰⁵. Цесаревна, со всеми спутниками, вошла в закопченную съезжую, увидела тут толпу гренадеров, лица которых сияли, действительно, удовольствием, смутилась еще более и, подавляемая непреодолимым волнением, едва могла проговорить: «Знаете ли вы, чья я дочь?.. Готовы ли за мною?. После Бога, надеюсь на вас.» Но этого оказалось совершенно достаточным. «Да здравствует матушка императрица Лисавета Петровна!» гаркнули гренадеры, восхищенные присутствием между ними дочери Великого, и все было кончено. Дежурный офицер, Гревс, спавший в соседней комнате, был арестован сонный. Гренадеры тотчас же начали чинить новую присягу, целуя крест, бывший в руках Елизаветы, и руку новой императрицы. Нет сомнения, что такое зрелище производило на Лестока впечатление, несравненно приятнейшее, нежели сцена, виденная им час тому назад, во дворце цесаревны. Но лейб-хирург, не увлекаясь исключительно радостью, весьма естественной в тогдашнем его положении, умел прекрасно владеть собой, и тут же, на полковой съезжей, явил в себе человека государственного. А именно – разделил присягнувших на отряды, в каждом по 25-ти человек, и назначил такие отряды для арестования Миниха, Остермана, Головкина, Левенвольда и других главнейших лиц низверженного правления. Предусмотрительность, по истине, благоразумная.

Когда окончилась присяга и расчет отрядов был сделан, императрица, с тем же крестом в руках, выступила из преображенской съезжей и, впереди 200 новых своих подданных, торжественно шествовала к Зимнему Дворцу, где все обстояло в том же виде и положении, как и в час дозора, произведенного Лестоком. Караул дворцовой гауптвахты, где, однако, лейб-хирург повторил, на всякий случай, хирургический надрез барабанной кожи³⁰⁶, не оказал никакого противодействия. Офицеры и солдаты тотчас же признали Елизавету императрицей и присягнули ей в присутствии Лестока и Воронцова³⁰⁷, из которых Лесток немедленно распорядился сменой дворцовых часовых своими гренадерами³⁰⁸. Говорят что, приняв присягу караула, государыня желала идти далее, чтобы лично объявить правительнице свое воцарение и ее арест. Но Лесток и Воронцов, опасаясь, будто бы, следствий этого свидания, уговорили государыню не беспокоить себя излишне³⁰⁹. Справедливо или нет такое показание, но известно, что императрица оставалась на дворцовой гауптвахте все то время, пока 30 гренадеров, отряженные тем же распорядительным Лестоком, пошли и арестовали правительницу со всем ее семейством и камер-фрейлиной Юлианой Менгден, а несколько погодя, принесли к ее величеству и низверженного императора, пробуждение которого, как известно, ожидалось всеми весьма учтиво³¹⁰. Лейб-хирург находился неотлучно при особе ее величества, между тем, как его же предварительными распоряжениями уже печатался первый манифест новой императрицы³¹¹.

Таким образом, мирная и бескровная перемена правления была совершена окончательно; брауншвейгское семейство отвезено во дворец Елизаветы Петровны и рассажено по разным комнатам, для заготовления которых и удаления от правительницы всякого беспокойства, отправлен вперед Разумовский³¹²; туда же начали доставлять одного за другим арестантов Лестока³¹³, а в 3 часа ночи и сама императрица, приказав снарядить нарочного гонца в Сибирь, за Шубиным³¹⁴, прибыла на последний ночлег в свой цесаревнин дворец.

Но подвиги Лестока, изумительно хлопотавшего в эту торжественную для него ночь, не были еще кончены. Императрица поручила своему, лейб-хирургу отправиться с ночным визитом к маркизу Шетарди, князю гессен-гомбургскому, и графу Ласси для объявления им о всем происшедшем. Фельдмаршалу велено сказать, от имени ее величества, чтобы он, не опасаясь ничего, поспешил явиться к государыне. Не зная, как примет его Ласси, предусмотрительный лейб-хирург имел с собой все необходимое для арестования почтенного старца. Но почтенный старец, выслушав ночного гостя, изъявил непритворную радость и на вопрос Лестока: «кому же вы служите, граф?», отвечал: «все равно, короне и скипетру»³¹⁵.

Наконец, был дома и Лесток. Счастливец стоял у меты своих желаний. Мечты его сбывались; пятидесятилетний авантюрист находил трудную проблему своего бытия удачно решенной. Теперь польется на него золотой дождь, не тот, что из портфеля Шетарди переливался через руки лейб-хирурга в чужие карманы, а тот, что снился ему, Иоганну-Герману, в Целле и в Париже и начинал уже накрапывать на него в Казани. В ожидании такого дождя сладко должен был заснуть усталый выходец из Целле.

Утро наступившего 25-го ноября было, как и вечер 24-го, «весьма холодно и неспокойно»³¹⁶. Но душа Иоганна-Германа Лестока согревалась золотыми надеждами и наслаждалась радужными мечтами. Приятно волнуемый ожиданиями, поспешил он во дворец бывшей цесаревны, перед которым князь гессен-гомбургский только что объявил собранной гвардии о воцарении Елизаветы.

Императрица уже бодрствовала и совещалась с князьями Гессен-Гомбургским, Черкасским, Трубецким и Куракиным о порядке дальнейшего заключения брауншвейгской фамилии, о назначении комиссии над государственными преступниками, арестованными в минувшую ночь, наконец, о церемониальном переезде своем в Зимний Дворец. Лесток, по скромному званию лейб-хирурга, не был при этом совещании. Когда оно окончилось, Иоганн-Герман предстал Елизавете. Ее величество приняла усердного приверженца своего чрезвычайно милостиво, допустила его к монаршей руке и тут же поздравила первым лейб-медиком высочайшего двора³¹⁷. С этим новым званием, кроме очень хорошего жалованья, соединялись тогда выгоды «свободной квартиры и от двора кареты с лошадьми и потребными к тому служителями». Кроме того, первому лейб-медику, исключительно обязанному отворять кровь особе ее величества, полагалось за каждое такое кровопускание по две тысячи рублей, что могло составить порядочную статью годового дохода, потому что при тогдашних медицинских воззрениях, кровопускание пользовалось славой универсального средства и было в большом ходу. В русских старинных календарях непременно включалась статья «О рудомете» с забавным рисунком, и даже указывались дни, благополучные для кровопусканий³¹⁸.

Около трех часов пополудни того же 25-го ноября, ее величество, в сопровождении двора и гвардии, церемониально шествовала из своего дворца в императорский Зимний, к которому, следуя за императрицей, самодовольно приближался и новый лейб-медик, видевший в этом дворце как-бы собственный свой трофей. По вступлении сюда ее величества, загремела пальба с крепости и адмиралтейства, радостно отдавшаяся в сердце Лестока. Потом, в дворцовой церкви читался манифест, из которого явствовало, что «правление государственное чрез разные персоны и образы происходило, отчего как внешне, так и внутрь государства, беспокойства и непорядки и следовательно не малое ж разорение всему государству последовалоб», почему все верноподданные, «а особливо лейб-гвардии полки единогласно просили Елизавету Петровну восприять отеческий престол»³¹⁹. Затем началась присяга сановников, раззолоченная толпа которых впервые почтительно расступалась перед ничтожным вчера Лестоком. Любуясь с восхищением императрицей, которая в андреевской ленте, принимала baisemain государственных и придворных чинов, новый лейб-медик не без удовольствия посматривал на дворцовую площадь, носившую характер совершенно праздничный. Тут, на этой площади, курились и трещали многочисленные костры, между которыми там и сям бродили кучи солдат, сгущавшиеся преимущественно у винных и пивных бочек, выкатываемых беспрестанно, и радостное виват ликующих гвардейцев, сливаясь, по временам, с колокольным гулом, покрывало пронзительные стоны осенней непогоды³²⁰.

Этот день, знаменитый в истории России и лучший в жизни Лестока, окончился наградами лицам, потрудившимся в пользу совершившегося переворота. Преображенские гренадеры, провозглашавшие Елизавету императрицей, получили дворянское достоинство с правами и чинами армейских офицеров, и наименованы лейб-кампанией, звание капитана которой приняла на себя сама государыня, а субалтерн-офицерские места заняли князь Гомбургский, Разумовский, Воронцов, Шуваловы, все с рангами генералов, наконец – Гринштейн, назначенный адъютантом лейб-кампании и потому разом прошедший до бригадира включительно. Княгиня Гессен-Гомбургская получила екатерининскую ленту. Не был забыт и Шварц: ему пожалованы хорошие поместья в древней Ливонии, а сам он, отродясь не бывавший военным, наименован вообще, полковником³²¹.

Дело Иоганна-Германа Лестока было, как говорится, в шляпе. Ведение и исход этого дела, при незначительности положения главного деятеля, лейб-хирурга цесаревны, соединялись с большими затруднениями и опасностями, и требовали, если не большой смелости, то большого искусства, нежели низвержение всеми ненавидимого Бирона, задуманное и в тот же день совершенное фельдмаршалом Минихом. Фельдмаршал был как-бы призван к своему подвигу самою матерью царствовавшего императора, через чур опекаемой Бироном, что придавало действиям Миниха, пользовавшегося давнишней известностью и особенным уважением всего русского военного сословия, вид какой-то законности. Таких важных выгод не имел на своей стороне Лесток, затеявший уничтожить правительство, никого и ничем не беспокоившее и, по-видимому, вполне гарантированное двукратной присягой всей России. Хотя, что замечено выше, имя цесаревны значительно обеспечивало шансы Лестока, а французские червонцы много сглаживали путь к достижению его цели, лейб-хирург все-таки играл в чрезвычайно опасную игру и проигрывал ее не иначе, как на плахе или на колесе, с вероятностью умереть даже без того сожаления, которое, в подобном же случае, невольно возбудил бы к себе во многих заслуженный и знаменитый Миних. К особенному счастью Лестока, ничего подобного, как мы видели, не случилось – и он имел все права, сравнивая оконченное им дело с миниховским набегом, очень выгодно щекотать собственное свое самолюбие, а с другой стороны, твердо надеяться на милости к себе новой императрицы.

Полная доверенность Елизаветы к новому лейб-медику не замедлила обнаружиться в первые же дни правления ее величества, ознаменованные милостями к одним, гонением других и совершенной перетасовкой в высших слоях чиновной иерархии. Тогда, по ходатайству Лестока³²², возвращены из шлиссельбургского и ивангородского заточений князья Василий и Михаил Владимировичи Долгорукие, а Алексею Петровичу Бестужеву отдано прежнее старшинство в чине действительного тайного советника, «для его известно неповинного претерпения»³²³. Следовательно, первый опыт вновь возникшего значения первого лейб-медика был благодетелен для других. Но это значение, несмотря на всю кажущуюся его незыблемость, вовсе не обольщало умного Лестока. Он справедливо рассчитывал, что дальнейшее пребывание его при петербургском дворе, соединенное с особенными милостями императрицы, может обратиться в положительный вред ему, Иоганну-Герману, потому что будет неразлучно с интригами и кознями завистников, сделаться жертвой которых весьма нетрудно. Новый лейб-медик находил для себя гораздо удобнейшим и выгоднейшим прикинуть на счетах услуги свои императрице, получить, что будет следовать ему, наличности, и – по добру по здорову – убраться из России в какой-нибудь Целле, где, опочивая на лаврах, вкушать плоды совершенного подвига. Этот, действительно благоразумный образ мыслей Лесток не усомнился тогда же исповедать самой императрице. Удивленная намерениями своего лейб-медика, Елизавета пожелала узнать их причину. «Боюсь, государыня, – пророчески отвечал Иоганн-Герман – что мое возвышение наживет мне врагов, которые, очернив меня в глазах вашего величества, устроят, может быть, мою ссылку»³²⁴. Тогда императрица ласково ободрила Лестока, милостиво обнадежила его в неизменном к нему благоволении и столь же милостиво не согласилась отпустить его из России, на что у ее величества был свой расчет, конечно, верный. Двор новой государыни, в начале составленный наскоро из людей до сих пор незначительных, низко рожденных, даже малограмотных, обязанных мгновенным восхождением по степеням ранговой табели единственно слепому случаю, пестрел смешением личностей, нередко забавных³²⁵, и далеко не представлял императрице богатого выбора способных и дельных помощников, в которых ее величество существенно нуждалась³²⁶. Князь Черкасский и князь Трубецкой, недавние приверженцы Елизаветы, хотя и были, сравнительно с другими, дельцы опытнейшие, но еще более отличались, один своей леностью, другой пронырливостью и оба жестокосердием; Ушаков и Чернышев, устаревшие придворные Петра, не имели других достоинств; князь Куракин только и мог быть обер-шталмейстером. Оставался Алексей Петрович Бестужев, но и этот единомышленник Бирона, вероломно изменивший низвергнутому герцогу, состоял с того времени, не у дел, находясь как-бы под спудом. О Воронцове говорить нечего, он был еще очень юн. В такой среде и при таких обстоятельствах, умный и просвещенный Лесток выигрывал чрезвычайно и, разумеется, останавливал на себе внимание государыни, всегда имевшей в нем разумного советника и только что видевший опыт его самоотверженного, по ее мнению, усердия. Стало быть, Лесток, помимо давнишней привычки Елизаветы к его услугам³²⁷, оказывался необходимым ее величеству, как императрице и самодержице.

Наконец, между причинами сохранившими России еще одного временщика, могли существовать и просьбы дражайшей половины Иоганна-Германа, грязной Алиды, весьма естественно желавшей принять участие в начинавшемся значении своего супруга и побывать на своем веку важной барыней.

Как бы то ни было, Лесток остался в России и при дворе; следовательно – должен был принять меры к дальнейшему сохранению своего случайного значения, а прежде всего, к обеспечению своего домашнего спокойствия.

Последнего, Иоганн-Герман, не затруднявшийся в выборе средств, думал достигнуть скорейшей карой соперника своего в обладании прелестями неверной Алиды. Благодаря внушениям мстительного супруга, барон Курт Александр Шемберг, вскоре по воцарении Елизаветы, устранен от управления горнозаводской частью³²⁸, подвергнут отчету, начету и аресту, получил свободу не ранее 1745 года (и то стараниями жены своей, нарочно ездившей в Саксонию просить тамошний двор о ходатайстве за ее мужа) и, заплатив 200000 руб., оставил Россию. Впоследствии, сам же Лесток отдавал справедливость Шембергу, как администратору и открыто говорил, что барон не был казнокрадом³²⁹. Касательно же личного положения Лестока при дворе, лейб-медик был вполне убежден, что оно состоит в тесной связи с упрочением за провозглашенной недавно императрицей ее прародительского престола. Подобное убеждение, оказавшееся впоследствии совершенно ошибочным, с самого начала заставило Лестока быть бдительным и ревнивым стражем самодержавия Елизаветы, а за ним, как полагал лейб-медик, и собственного своего благополучия. Случай выказать такое эгоистическое усердие представился Лестоку очень скоро – и навсегда решил судьбу брауншвейгского семейства. Ухватясь за некоторые показания судимых тогда Остермана и Миниха³³⁰ полагавших правительницу уже в безопасности и потому, для собственного спасения, взводивших на нее разные обвинения³³¹, Лесток, естественно обеспокоиваемый предположенным освобождением им же низверженной фамилии³³², поспешил пустить в ход новые внушения, которые увенчались таким же успехом, как и первые, сделанные по поводу барона Шемберга. Брауншвейгское семейство, таинственно и по одиночке вывезенное уже под конвоем из Петербурга – с выдачей 30000 руб. на подъем, обещанием пенсии в 50000 руб. и взятием обязательства никогда не возвращаться в Россию³³³ – и медленно направлявшееся тогда по рижской дороге в Германию, было остановлено в Риге и здесь стеснено заключением.

Итак, новые проблески могущества Лестока выказали в нем человека, одинаково способного и благодетельствовать людям, ему не мешавшим, и приносить жертвы собственному эгоизму.

Одновременно с кознями против Шемберга и брауншвейгского семейства, лейб-медик был занят высочайше порученными ему переговорами с прусским министром в Петербурге Мардефельдом и перепиской с самим королем Фридрихом II, по поводу быстрого и секретного путешествия в Петербург³³⁴ племянника Елизаветы, герцога голштинского Карла-Петра-Ульриха, и, таким образом, неожиданно замешался в политику. Но политическое состояние тогдашней Европы, разделенной знаменитой прагматической санкцией на два враждебные лагеря, походило на что-то вроде кризиса и требовало от политических деятелей того времени соображений глубоких, осторожности чрезвычайной и способностей испытанных. Лесток понимал это очень хорошо, сознавал себя неприготовленным ни к чему подобному, имел еще на своей шее посулы шведам и, не надеясь на поддержку благодетеля Шетарди, обратился за другой – к человеку опытному, казавшемуся другом Лестока и способному, по мнению лейб-медика, из одной благодарности, остаться навсегда его надежной во всем помогой. В таких видах Лесток рекомендовал императрице Алексея Петровича Бестужева и ходатайствовал у ее величества о назначении своего друга вице-канцлером на место разжалованного и судимого графа Головкина. – «Ты не думаешь о последствиях, – отвечала императрица ходатаю Бестужева – сам связываешь для себя пук розог»³³⁵. Со всем тем, Бестужев, женатый на немке Беттигер, бывшей гувернантке Елизаветы³³⁶ и поддерживаемый стариком Черкасовым, управлявшим кабинетными делами ее величества, был утвержден вице-канцлером и, спустя несколько времени, вполне оправдал предсказание императрицы Лестоку. Лейб-медик, предвидя, что политические поручения на собственную его долю не ограничатся одной перепиской с прусским королем, озаботился еще приисканием себе умного и образованного секретаря и пригласил в эту должность датского уроженца Адама-Бургарда Селлия, известного», впоследствии, под именем Никодима, русского монаха-писателя³³⁷.

Между тем, значение лейб-медика возрастало, и награды сыпались на него одна за другой. 18-го декабря того же 1741 г., в день рождения императрицы, Иоганн-Герман Лесток, «для оказанной от него чрез многие годы верной службы и особливой верности к высочайшей ее императорского величества особе»³³⁸, назначен генерал-директором медицинской канцелярии, то есть главой всей медицинской части в России. Это новое звание, приписанное в табели о рангах ко 2-му классу, соединялось с особым жалованием по 7000 рублей в год, приносило еще более дохода от выдачи разрешений на медицинскую практику в России и, разумеется, обращало в нуль бывшее до того медицинское первенство доброго старика Иоганна-Бернгарда Фишера, последнего русского архиатера, тотчас же попросившего об увольнении, «которое и дано было ему с великой честью»³³⁹.

В тот же день, 18-го декабря, Лестоку пожалован бриллиантовый портрет императрицы, ценой в 20000 руб., для ношения на шее, на голубой ленте, «а вечером – пишет Финч – г-жа Лесток была на придворном бале и все кавалеры, которым удавалось протанцевать с ней, считали себя счастливыми»³⁴⁰.

Вознесенный, и так быстро, на возможную для медика высоту, Лесток ясно сознавал, что цели его достигнуты и сам видел, что было бы смешно и неблагоразумно желать еще большего.

Чего, в самом деле, недоставало Иоганну-Герману Лестоку?

Чужеземец, он самодовольно созерцал в настоящем правлении России дело рук своих; выходцу из Целле, ему низко кланялись русские сановники; сам, когда-то ничтожный узник в Шателе, он теперь выслушивал мольбы знаменитого заключенника Остермана³⁴¹; авантюрист, он наслаждался редкой удачей; корыстолюбец, он осязал крупные выгоды. И, чтобы сохранить, по крайней мере последние, Лесток намеревался пристально заняться вверенной ему медицинской частью, не вмешиваясь, по возможности, ни в серьёзную политику, ни, тем более, в придворные интриги.

Но такое намерение, едва-ли выполнимое в любой придворной среде, оказывалось химерой при дворе Елизаветы, особенно в отношении к новому генерал-директору медицинской канцелярии, мнения и советы которого императрица, как мы видели, полагала для себя необходимыми. То есть, Лестоку вовсе не готовился жребий одного из его петровских предместников, Робертуса Карловича Арескина, «о добром обхождении которого, его царское величество хотя довольные опыты имел, но его ни в какие государственные дела, кроме в лекарстве, не употреблял»³⁴². Первому лейб-медику Елизаветы приходилось, напротив, ежедневно убеждаться в своей политической роли и, для начала, объявлять требуемые от него мнения о шведских делах, которые в то время были на первом плане несформировавшейся еще политики нового русского правительства. Эти шведские дела, конечно, лежали на совести Лестока и, при неблагополучном исходе своем, могли бы повредить личному положению лейб-медика при дворе императрицы. Стало быть, устроить их к своему благу, для которого они и были затеяны – вот чего естественно желал Лесток. Если же при его личном выигрыше выигрывала и Россия – тем лучше. А так-как для начала, пока новое русское правительство еще не укрепилось и не успело привыкнуть к ведению дела и, тем более войны, следовало усыпить шведов ожиданием всего, что им обещано, но не повторять обещаний, то, при самом воцарении Елизаветы, было заключено изустное перемирие с Левенгауптом³⁴³, и в том же духе предписаны конференции с шведскими министрами, назначенные в Выборге.

При своей исключительной прикосновенности к шведским делам, Лесток и в других отношениях был поставлен не менее исключительно. Из всех иноземцев, только с ним, да еще с Шварцем, обнимались и панибратствовали грубые лейб-компанцы, презиравшие все нерусское и, в свою очередь, одни из всех русских пользовавшиеся правом до того буйно и неделикатно пировать со своими женами во дворце, что для личного спокойствия самой императрицы, из всех дворцовых апартаментов едва оставался один.

Но и при подобном порядке вещей, продолжавшемся, однако, не более трех первых недель по воцарении Елизаветы, Лесток, все-таки, оставался иностранцем и, разумеется, не мог сделаться русским. А это племенное прозвище, при свежих еще воспоминаниях о недавнем изгнании Брауншвейгцев, чрезвычайно возвысилось в цене и требовалось по преимуществу. Все и каждый поставляли себе в особую заслугу быть русскими – и правительство до того гласно обвиняло иностранцев в бедах, причиненных России, также в лишении до сих пор дочери Петра ей законного наследия, что присутствие, например, графа Головкина между гонимыми, а Иоганна-Германа Лестока между любимцами, представляло анахронизм весьма забавный в том отношении, что сама императрица, повсюду отыскивавшая всех, кто был или служил при родителе ее величества, видимо желала окружить себя исключительно соотечественниками. Архиепископ (Амвросий Юшкевич), знаменитый проповедник того времени, увлекаясь господствовавшим мнением, гремел с кафедры придворной церкви против иностранцев, «внутренних и сокровенных врагов наших», и в самый день рождения императрицы, торжественно проповедовал, что в предшествовавшее царствование, иностранцы, «людей добрых, простосердечных, государству доброжелательных, и отечеству весьма нужных и потребных, под разными претекстами губили и разоряли, и вовсе искореняли, а равных себе безбожников, бессовестных грабителей казны государственной похитителей, весьма любили, ублажали, почитали, в ранги великие производили, отчинами и денег многими тысячами жаловали и награждали». «Они – продолжал проповедник – только тенью, только телом здесь, а сердцем и душой вне России пребывали; все свои сокровища, все богатства, в России неправдой нажитые, вон из России за море высылали, и тамо иные в банки, иные на проценты многие миллионы полагали» и т. д.³⁴⁴

Все это было совершенно справедливо и завещевалось потомству тем самым легионом иностранцев, на который мы указывали в начале нашей статьи.

Но Иоганн-Герман Лесток, космополит в душе и на деле, не гнался ни за темъ ни за другим племенным прозвищем. С другой стороны, он знал про себя, что настоящим порядком вещей в России, как-бы ни витийствовал проповедник против нерусских, и Россия и русские одолжены и, некоторым образом, ему, Лестоку, чужеземцу. Несмотря на то, первому лейб-медику и генералу-директору медицинской канцелярии, все-таки было как будто неловко одиночествовать между придворными патриотами; и он искренно желал скорейшего приезда в Петербург племянника императрицы, герцога Голштинского, со свитой которого ожидал себе товарищей, то есть чужеземцев. Но еще раньше исполнения этого приятного для Лестока ожидания и неделю спустя после публичного шельмования Остермана и других павших знаменитостей, лейб-медик, 25 января 1742 года, был взыскан новой милостью к нему императрицы. «Ее Императорское Величество – гласил именной указ, данный в тот день сенату – пожалованного от Ее Величества декабря 18 дня, прошедшего 1741 года, Иоганна-Германа Лестока, за его особливые оказанные верные и давние услуги и чрезвычайное искусство, первым лейб-медикусом в ранг³⁴⁵ тайного действительного советника, из особливой ее императорского величества к нему милости и в рассуждении вышеписанных, оказанных от него услуг, всемилостивийше его Лестока пожаловали в действительного тайного советника; а старшинство ему в том чине иметь с вышеписанного декабря с 18-го дня прошлого 1741 года»³⁴⁶. Неделю спустя, высокопревосходительный Лесток должен был отплясывать на свадьбе верного товарища своего по 25-му ноября, камергера Воронцова, женившегося на двоюродной сестре императрицы, Ан. Карл. Скавронской – и непременно отплясывать, потому что свадьба эта; в силу особого высочайшего распоряжения, праздновалась во дворце, по точному образу и подобию свадьбы петровского времени, о котором не раз подробно рассказывает нам камер-юнкер Берхгольц в своем любопытном «Дневнике». Наконец, 5-го февраля, прибыл в Петербург племянник императрицы, герцог Голштинский, которого ожидал Лесток с таким нетерпением; и новый лейб-медик императрицы не замедлил завязать тесные отношения с первым гофмаршалом и наставником герцога Брюммером, поспешил ознакомиться с обер- камергером его высочества Берхголъцем, автором только что упомянутого нами «Дневника», уже не впервые видевшим Россию.

В то же самое время, Петцольд, саксонский резидент в Петербурге, доносил своему двору, что «придворное значение Лестока: превышает все остальные значения. Лейб-медик докладывает императрице обо всем, от малого до большого, и никто не отваживается положить предел такому странному порядку вещей»³⁴⁷. К этому Петцольд присовокуплял: «Лесток часто высказывает мне, что желал бы возвратиться к прежнему своему положению. Он жалуется, что министры, не решаясь лично докладывать имиератрице дела имеющие предметом или выпрашивание у ее величества какой-нибудь благостыни, или доведения до высочайшего сведения чего-нибудь неприятного, обыкновенно убеждают его взять этот труд на себя и, в благодарность, платят ему одной ненавистью»³⁴⁸. Не всегда, впрочем, неприятные доклады взваливались на Лестока другими; случалось, что они, так сказать, наклевывались сами, и вот тому пример. Однажды, к Лестоку явились неизвестные люди, в каких-то чекменях, и начали ему кланяться. Лейб-медик милостиво спросил неизвестных людей, кто они и что им надо? Неизвестные люди отвечали, что они – башкирское посольство, приехали из Астрахани, живут в Петербурге вот уже два месяца, совсем поиздержались, а о допуске их на аудиенцию к императрице нет и помина. При дальнейших расспросах оказалось, что посольство это, приехало с жалобой на астраханского губернатора Татищева, задерживает канцлер, князь Черкасский, который получил от Татищева 30 т. руб. Лейб-медик тотчас же довел все дело до сведения государыни, и ее величество, послав немедленно представить себе послов, спросила Лестока: почему же, если не докладывает канцлер, молчит вице-канцлер? Этот вопрос доставил лейб-медику возможность объяснить ее величеству о ходе дел в иностранной коллегии, лежавших по месяцу на дому у канцлера, который не сообщал о них даже вице-канцлеру, а последний не осмеливался докладывать самопроизвольно³⁴⁹.

В таком положении были придворные дела Лестока, когда ему пришлось следовать за императрицей в Москву, куда ее величество отъезжала для своего коронования, назначенного в апреле. Двор оставил Петербург 22-го февраля. Переезд до Москвы продолжался трое суток. Императрица совершала это путешествие в линее, с местами и столом внутри, обитыми зеленым сукном³⁵⁰. Лестока сопровождала его супруга. По всей дороге от Петербурга до Москвы, «жители городов и деревень о прибытии желаемой своей государыни чрезвычайную радость оказывали»³⁵¹. Молодые ёлки, поставленные по обе стороны зимнего пути, представляли подобие аллей. У каждой подставы эти аллеи были двойные, с воротами, украшенными зеленью. Ночью, путь освещался иллюминацией смоляных бочек. В селах и деревнях, мужчины становились по одной стороне дороги, а женщины по другой, и так встречали императрицу. От всех церквей по пути, проезжавшая императрица приветствовалась торжественным звоном; из всех монастырей, в преднесении хоругвей, выходила на встречу ее величеству вся братия. Народ повсеместно восклицал ура!³⁵² 26-го февраля, императрица прибыла в с. Всесвятское, где приняла всеподданнейшие поздравления московской знати, а 28-го февраля имела торжественный въезд в первопрестольную столицу русского царства.

С чувством, похожим на торжество победителя, созерцал счастливый лейб-медик ряды гвардейских, армейских и ландмилицких полков, тянувшиеся от Тверских ворот, по Кремлю, до самой Яузы; любовался украшениями и надписями триумфальных ворот, нарочно воздвигнутых на разных пунктах Москвы³⁵³; слушал приветственные канты семинаристов; как-бы сам принимал презенты, подносимые купечеством государыне и, с полным самодовольствием, заключил свой день балом в Яузском дворце, где остановилась императрица. Непосредственно за въездом, последовали придворные выходы, обеды, куртаги, не прерывавшиеся до самой коронации и требовавшие, конечно, постоянного присутствия первого лейб-медика государыни.

Но, в то же самое время, еще большего внимания Лестока требовали шведские дела, потому что трехмесячный срок перемирия со шведами уже истекал. Шведский главнокомандующий, Карл-Эмиль Левенгаупт, услужив новому правительству в России согласием на само перемирие³⁵⁴, питал надежды на близкий и выгодный для Швеции мир и, веруя в значение Шетарди, защитника шведских интересов при русском дворе, держал свою армию на зимних квартирах, тогда как Финляндия оставалась без всякой обороны. Не видя, однако, никаких признаков близкого мира, потому что выборгские конференции не кончались ничем, Левенгаупт, связанный сам по рукам и ногам стокгольмским сеймом, разделенным на множество партий, не знал что делать и, с истечением перемирия, отправил на всякий случай в Москву полковника Лагеркранца, с предложением продлить перемирие еще на два месяца. Но в Москве знали уже что делать. Ловкий Лесток, принимая в основание своих соображений внутренние раздоры тогдашней Швеции, без которых все могло бы быть иначе, видел в то же время Левенгаупта вполне усыпленным, а Финляндию совершенно беззащитной. С другой стороны, лейб-медик находил правительство императрицы уже достаточно упроченным для того, чтобы принять самостоятельный тон, который и не замедлил обнаружиться. Императрица, до сих пор поставленная в необходимость скрывать свое справедливое неудовольствие на притязания шведов, требовавших Карелии, Выборга и Кексгольма, с частью Ливонии, громко заявила теперь это неудовольствие и, с истечением перемирия, послала нарочного сказать Левенгаупту, что, если Швеция не согласна принять мир на основаниях нейштадтского трактата, миру не быть. Казаки тогда же ворвались в Финляндию, Ласси отправился к Выборгу, у которого сосредоточилось до сорока тысяч русского войска, а Лагеркранц и де-Крепи, шпион маркиза Шетарди при Левенгаупте, приехали в Москву, где первый не имел никакого успеха, может быть потому, что без ведома императрицы затеял предлагать шведскую ворону племяннику ее величества, герцогу Голштинскому³⁵⁵.

После такого распорядка шведских дел, значение Лестока в Москве продолжало сохранять тот же характер, как и в Петербурге. Лейб-медик почти безвыходно был во дворце, всюду сопровождал императрицу и даже, великим постом, когда в апартаментах богомольной государыни было – по выражению тогдашних ведомостей – «все тихо», оставался в числе немногих постоянных собеседников ее величества. Кроме того, пользуясь сам правом беззапретного входа к императрице во всякое время, Лесток, состоявший уже на жаловании Франции, доставлял и представителю этой державы в России, маркизу Шетарди, аудиенции у монархини, недоступные другим иностранным послам, а именно – лейб-медик вводил маркиза даже в опочивальню императрицы, где ее величество, по случаю частых колик, безвыходно оставалась иногда целые недели³⁵⁶. Такое ревностное служение Лестока пользам Франции сильно не нравилось Бестужеву, которому, однако, со времени его вице-канцлерства, платили и Англия, и Австрия. Не говоря уже о том, что интересы этих двух держав были совершенно противоположны французским, вице-канцлер тем более преисполнялся досадой, что сам он, иногда по неделям не видал государыни и, при этом едва мог рассчитывать на четверть-часовой доклад – тогда как Лесток был домашним человеком ее величества и пользуясь этим, всегда мог с удобством развивать внушения Шетарди³⁵⁷. Отсюда неприязнь вице-канцлера к лейб-медику, сначала скрытая.

Между тем, приблизилось время коронации, в которой должность верховного церемониймейстера была возложена на барона Любераса, некогда сверстника Лестока при дворе Петра I. 22-го апреля, на московских улицах явились герольды, с объявлением народу о дне совершения священного обряда. Ими предводил генерал-кригс-коммисар, Бутурлин, другой знакомец лейб-медика по двору цесаревны, при Петре II. 23-го апреля императрица переселилась из Яузского дворца в Кремлевский Потешный. Здесь занялись разрешением споров о местах при церемониале, возникших между иностранными послами. Лейб-медик деятельно участвовал в совещаниях – и ему именно высказано было высочайшее мнение, что ди-Ботта, посол Марии-Терезии, меньше всех имеет право важничать, а если желает чваниться, может убираться, откуда пришел; причем государыня изъяснилась, что ее величеству дорого расположение людей преданных, а вовсе не дружба какой-нибудь голячки-королевы³⁵⁸.

Наконец, 25-го апреля, на рассвете, раздался залп из 31 пушки, а в 9 часов утра загудел с Ивана-Великого двухтысячный Реут³⁵⁹ и возвестил Москве наступление вожделенного торжества. Москва откликнулась всеми сорока-сороками и затрезвонила «во вся». Церемониальная процесса двинулась. Действительный тайный советник, лейб- медик и генерал-директор медицинской канцелярии Лесток шел в голове представителей русского медицинского сословия, и потом присутствовал в соборе, где имел удовольствие увидеть свою супругу, г-жу Лесток, помещенную наряду со знатнейшими придворными дамами. Но еще большее удовольствие испытывал счастливый авантюрист, наблюдая, во время священного обряда коронования, красавицу-императрицу, к которой так шли и многоценный царский венец, и серебряная глазетовая роба, выложенная золотым позументом...³⁶⁰. Много в этот день объявлено чинов, орденов, титулов и званий вельможам, много разбросано денег народу. Но в списке награжденных не встречается имя Лестока, который, однако, при всем своем благоразумии, предпочитавшем всему золото, имел, как говорят, неподатную слабость – желать андреевской ленты, полученной, 25-го апреля, его новым другом Брюммером. А так как день коронования Елизаветы едва-ли мог безвыгодно миновать для Лестока, то можно предполагать с большей вероятностью, что какое-нибудь негласное, но богатое даяние, излившееся от монарших щедрот, успокоило пароксизм звездомании лейб-медика.

Целую неделю торжествовала Москва, и целую неделю, вкушая созревшие плоды собственного предприятия, без устали присутствовал Лесток на всех придворных церемониях, утомлявших, вероятно, не одну придворную личность. При этом, лейб-медик, конечно, не имел времени перечитывать «всеподданнейшее поздравление» императрице, академическим секретарем Тредьяковским «в приветственной оде изображенное» и, к удовольствию читателей, оканчивавшееся стихом: «конец творю лирных играний»³⁶¹. Но зато лейб-медик деятельно парализировал внушения Мардефедьда и ди-Ботта; посланников прусского и венгеро-богемского, которые, во время торжеств, неотступно просили императрицу об отпуске из Риги брауншвейгского семейства³⁶². Обедом и балом, 1-го мая, в Яузском дворце, окончились торжества в малом виде и с участием меньшего количества избранных. Необходимо принадлежа к числу таких избранников, лейб-медик ее величества, вслед за окончанием торжеств, употреблялся и на другую службу, конечно, почетную: наряду с президентами коллегий, он дежурил у императорских регалий, выставленных на 12 дней в Грановитой Палате и, в течение этого времени, привлекавших сюда тысячи любопытствующих³⁶³. А когда окончилось и это, в руках лейб-медика, особы второго класса, остались две медали, золотая в 30 червонцев и серебряная в 24 золотника, с надписью на первой: «Промысл божеский чрез верных подданных»³⁶⁴. Такая надпись прямо свидетельствовала, что Иоганн-Герман Лесток, выходец из Целле, был в 1741 году первым в России верным подданным. Но, несмотря на всю ясность подобного довода, последний вовсе не был убеждением других верноподданных, из которых канцлер князь Черкасский и вице-канцлер Бестужев-Рюмин менее прочих были расположены уважать в особе лейб-медика какие-нибудь заслуги и, напротив, очень бы желали сбыть эту особу с рук. Такое желание, весьма естественное в министерско-придворном быту, еще более усиливалось политическим поведением Лестока в Москве, которое, оставаясь полезным для личных выгод лейб-медика, приводило в негодование и канцлера, и вице-канцлера. Излишняя преданность Лестока интересам французского двора была и тут главнейшим поводом ко всем неудовольствиям, а шведские дела, этот невольный конек лейб-медика, ссорили его со многими. Случаи к таким неудовольствиям и ссорам представлялись очень часто; Лесток не только не заботился об их предотвращении, но и сам, как не дипломат, подавал к ним повод. Так, например, в один из дней торжествования коронации, совпавший с днем рождения Лестока, 29-го апреля, императрица, нередко посещавшая своего лейб-медика, прислала сказать Лестоку, что вечером она пожалует к нему, а потом возьмет его с собой на верховую прогулку-инкогнито по иллюминованным улицам Москвы. Прибыв в назначенное время, к лейб-медику, императрица нашла уже у него маркиза Шетарди, заранее предуведомленном другом о прекрасном случае блеснуть перед другими посланниками особенным расположением к нему императрицы. И втроем, без всякой свиты, императрица в мужском платье, отправились они на лошадях, заготовленных Лестоком³⁶⁵. Можно себе представить, как завидовали счастливому Шетарди все другие посланники, и как досадовали на Лестока их русские партизаны-министры. И нет ничего мудреного, если шведский посол, граф Нолькен, вслед затем явившийся в Москву с последней попыткой заключить выгодный для Швеции мир, был вынужден, несмотря на любезный прием императрицы и многократное присутствование свое на конференциях у разных министров, уехать из Москвы ни с чем. Последнему обстоятельству, независимо от требований графа Нолькена, действительно неуместных, много помогло то, что на конференциях сторону посланника постоянно держал и сильно за него хлопотал маркиз Шетарди, ненавидимый всем русским двором, за исключением Лестока. Впрочем, Шетарди этим и покончил участие свое в шведских делах. Маркиз находил, что для Франции гораздо важнее ослаблять союз России с Австрией, нежели увлекаться интересами Швеции; а для него самого, представителя Франции в России, гораздо приличнее не настаивать перед правительством на исполнении таких обещаний, которых правительство, собственно говоря, никогда и не делало.

Между тем шведы, измученные собственными неурядицами, выступили весной, в поле и познали на горьком опыте, что значило поверить Лестоку. Ласси, перед которым повсюду заблаговременно отступал Левенгаупт, без выстрела овладел Мендолаксом, без потери одного человека – Фридрихсгамом, почти без боя дошел до Гельсингфорса, принял оружие, положенное перед ним шведской армией, предводимой уже генерал-майором Бускетом³⁶⁶, и, став победоносно за р. Кюменем, в два месяца окончил кампанию.

Такими образом, благодаря Ласси, или лучше сказать Левенгаупту, и другое дело Лестока, подобно первому, готово было улечься в шляпе. Но, около того же времени, опасения за целость именно первого дела уже начинали вставать в душе лейб-медика, потому что там и сям оказывались люди, не сочувствовавшие последнему перевороту. В самой Москве, при дворе, открылся летом заговор в пользу низверженной правительницы, участники которого наказаны в тайне, а зачинщики – камер-лакей и два офицера, публично высечены кнутом и сосланы в Сибирь, лакей с лишением языка, а офицеры – ноздрей³⁶⁷.

Но Лесток, живой и даже ветреный не по летам, не долго находился под влиянием этого неприятного случая. Беспрерывные охоты и пешее богомолье императрицы в Троице, перемежавшееся на возвратном пути ездой в экипажах после каждых 10 верст ходьбы, и продолжавшееся две недели – скоро возвратили лейб-медику его обычную веселость. Когда же получилась в Москве реляция о взятии Гельсингфорса – последнем из множества взятий – реляция, которую политик-фельдмаршал прислал со своим флигель-адъютантом капитаном Лестоком³⁶⁸, родственным лейб-медику, все страхи и сомнения последнего окончательно разевались. С новой энергией занялся лейб-медик и генерал-директор медицинской канцелярии в России шведскими делами и, узнав не без радости, что шведы сами просят мира – поспешил привнести собственное влияние на ход мирных переговоров. Лейб- медик начал с того, что дружных с ним генералов Румянцева и Любераса, рекомендовал императрице способнейшими людьми для ведения предстоявших конференций со шведами. Точно то же представлял государыне и Бестужев, но о брате своем, обер-гофмаршале, и сенаторе, князе Голицыне. В выборе лейб-медика императрица находила, однако, одно неудобство, что Люберас – иностранец. Но Лесток, и сам не бывший русским, осмелился напомнить ее величеству, что славный выгодный для России нейштадтский мир приготовлен тоже иностранцем³⁶⁹. После такого аргумента, вместе невольного панегирика Остерману, и в самом падении воспоминаемому по знаменитым заслугам, даже врагами – рекомендация лейб-медика была вполне аппробована и, преданные ему генералы, отправились полномочными в Або.

Радуясь со всей Россией победному исходу подвигов Ласси, не стоивших дорого ни России, ни ее полководцу, враги Лестока не радовались одному – влияния лейб-медика, торжественно заявленному назначением в Або Румянцева и Любераса. Черкасский и Бестужев были в особенности недовольны счастьем, которое так упорно продолжало улыбаться Лестоку. Это понятно: Черкасскому и Бестужеву, политикам официальным, почти приходилось плясать по дудке Лестока, вовсе не политика. Но значение лейб-медика было так внушительно, что ни канцлер, ни вице-канцлер не решались еще восставать против него открыто. Эта нерешимость не была, однако, продолжительна. И первый заговорил канцлер, когда узнал, что императрица, без совета с ним, но по совету Шетарди и Лестока, написала и отправила письмо ко французскому королю Людовику XV, с приглашением посредствовать в переговорах между Россией и Швецией. Вельможа самолюбивый и честолюбивый, владелец 70 тысяч» душ крестьян, старик, последние месяцы донашивающий на земле свою одышливую тучность, князь Черкасский чрезвычайно разобиделся невниманием к нему императрицы и, в негодовании на Лестока, изготовил лейб-медику ков. Полагая, что червонцы, во множестве проигрываемые лейб-медиком, добываются единственно из карманов Шетарди, Черкасский пошел и сказал о подозрении своем самой государыне: причем просил ее величество прекратить вмешательство лейб-медика в государственные дела, «отравляющее, не только занятия, но и самую жизнь министров»³⁷⁰. Но, увлекаясь одним негодованием, канцлер позабыл догадаться, что Лесток – вообще незнакомый с удачей в картах – проигрывал и те тысячи рублей, которыми бывал жалуем, на счастье, из собственных рук ее величества³⁷¹. К тому же, придворный кредит самого Черкасского, благодаря стараниям Мавры Егоровны Шуваловой, весьма любимой императрицей, начинал уже тогда упадать. Конец концов был тот, что жалоба канцлера осталась без всяких последствий.

Очень довольный этой первой попыткой князя Черкасского, хотя и неудачной, Бестужев остерегался, однако, подражать ему. Значительно превосходя старейшего собрата своего, канцлера, и тонкостью, и проницательностью, и коварством, вице-канцлер» не сомневался, что явное нерасположение к чужеземцам, господствовавшее тогда в русском народе и, в отношении к Лестоку, уже начинавшее отражаться при русском дворе, вернее, чем донос, поможет ему, вице-канцлеру, сломить силу лейб-медика чужеземца.

Недавнее – и едва неудавшееся – покушение гвардейцев извести в Петербурге всех немцев³⁷², всего лучше доказывало степень сочувствия массы русских к массе нерусских, проживавших в России, и сильно говорило в пользу далеких видов Бестужева. Хотя в манифесте, объявленном по случаю беспорядков гвардии в Петербурге, и говорилось «мы не забудем никогда, что иностранцы много споспешествовали счастливо перемене, происшедшей в нашей империи», но это не могло сразу изменить взгляд русских на иностранцев, в то время крайне неблагоприятный. Располагая действовать со стороны именно этого взгляда, Бестужев очень хорошо знал, что к нему с удовольствием присоединятся и Разумовский, и Шувалов, и особенно архиепископ Новгородский с духовными властями – знал, что ни Румянцев, ни некоторые другие русские, жившие теперь в больших ладах с лейб-медиком, не осмелятся тогда стоять за своего нерусского друга. А в умении Бестужева вести и оканчивать дела хорошо – не сомневался даже и Лесток.

Что касается самого лейб-медика, он, в силу своего исторического подвига, а также и недавних подвигов Ласси, действительно воображал себя личностью, близкой сердцу каждого русского, и замечая неприязненную холодность к себе придворных, причина которой заключалась именно в иноземчестве Лестока, объяснял ее совершенно иначе. «Враги мои – говорил он Петцольду – за дружбу мою с Шетарди; наступают мне на горло»³⁷³. И Лесток, слишком уверенный в своем руссицизме, продолжал неуклонно посещать дом Шетарди, куда, независимо от дружеского приема самого хозяина, постоянно окруженного самым образованным обществом столицы, лейб-медика привлекала уверенность всегда найти изящный стол, отличные вина и большую игру – блага, и вместе и порознь обожаемые лейб-медиком. Эти дружеские посещения прекратились, однако, скорее, чем того желал бы Лесток: спустя 4 месяца по коронации ее величества, маркиз Шетарди был отозван к своему двору. Отъезжая во Францию, друг Лестока увозил на себе андреевскую ленту, а с собой на 1 1/2 миллиона³⁷⁴ подарков. Последние состояли в табакерках, перстнях и тому подобных вещах, которые, будучи показаны в Версале, королю Людовику XV, возбудили завистливое удивление всех версальских петиметров. Некоторые из этих вещей, например, золотую табакерку с портретом государыни и перстень с бриллиантом в 21 карат, имел утешение вручить на прощание своему другу сам лейб-медик, впрочем, от имени императрицы³⁷⁵. Место маркиза Шетарди заступил оставленный им в России кавалер д’Аллюн, далеко не пользовавшийся значением своего предместника, но аккуратно выплачивавший Лестоку французскую пенсию.

Проводив своего друга, Лесток и сам, той же осенью, временно отбывал из Москвы. Он ездил в Ярославль, куда только что привезли из г. Пелыми страшного некогда Бирона³⁷⁶, до того больного, что императрица сочла необходимым послать к бывшему герцогу курляндскому своего первого лейб-медика. Лесток пробыл с Бироном несколько дней, видел обоих его братьев и зятя Бисмарка – свезенных в тот же Ярославль, но размещенных в разных концах города – и, возвратясь в Москву, исходатайствовал изгнанникам некоторые облегчения, с выдачей, в прибавок к содержанию: Бирона по 5000 рублей, а братьев и зятя его по 1000 рублей в год³⁷⁷.

Вскоре затем на лейб-медика возложено другое высочайшее поручение: скорее, и как возможно секретнее, изготовить все необходимое для миропомазания племянника императрицы, герцога голштинского, сносясь по этому предмету только с Брюммером, наставником герцога, и с иеромонахом Тодорским, законоучителем его высочества³⁷⁸. Лесток очень хорошо знал, что событие объявления герцога наследником русского престола ускоряется в виду меры против возрастающего сочувствия к Брауншвейгскому семейству, пребывавшему в Риге – и дело, порученное лейб-медику, закипело. В то же время, в глубочайшей тайне печатался манифест, приличный обстоятельству. 7-го ноября 1742 года, племянник императрицы, неожиданно для всех, миропомазан по обряду православной церкви, наречен Петром Федоровичем, и объявлен великим князем наследником российского престола, с титулом императорского высочества.

Труды лейб-медика по исполнению таких особенных высочайших поручений не остались без щедрых наград, которые, в свою очередь, были совершенно во вкусе корыстолюбивого авантюриста. Так, когда неделю спустя по совершении миропомазания его высочества, Лесток праздновал новоселье в собственном, только что отстроенном доме своем³⁷⁹, императрица прислала ему золотую солонку, осыпанную брильянтами, с солитером в 12000 р. и серебряный сервиз; а великий князь – золотые часы с бриллиантами, всего на 36000 р.³⁸⁰

Следовательно, Лестоку все улыбалось – до того улыбалось, что избавившись от одного врага своего, князя Черкасского, умершего в ноябре, Лесток, в декабре того же 1742 г., сошелся с другим, вице-канцлером Бестужевым. Донося об этом любопытном событии своему двору, английский резидент Вейч, преемник Финча, писал: «Мне удалось помирить Бестужевых с Лестоком и согласить последнего на получение пенсии в 600 ф. стер. от его великобританского величества. Он был этим очень доволен и много наобещал мне; но ему платит и Франция»³⁸¹. Недоверчивость Вейча была, в этом случае, разделяема вице-канцлером, который, однако, немедленно пожал плоды перемирия своего с Лестоком, получив назначение исправлять, при прежнем вице-канцлерском звании, обязанность канцлера – чего, без согласия лейб-медика, никак бы не последовало. Впрочем, лейб-медик, согласный расширить круг деятельности Бестужева, лично озаботился приисканием вице-канцлеру помощника, и рекомендовал императрице тайного советника Карла фон-Бреверна, родом из остзейцев³⁸². Бреверн стал товарищем Бестужева.

Но, подвизаясь так влиятельно на придворном поприще, Лесток, выслуживший в Москве, в добавок к французскому и английское жалованье, все-таки недолюбливал белокаменной, где он, как чужеземец, не мог не чувствовать себя более неловко, чем в Петербурге. Летний заговор при дворе и присутствие в тогдашней Москве всего особенно русского нередко побуждали лейб-медика представлять императрице, что пора бы двору возвратиться в Петербург, более устроенный, нежели Москва, сама обширность которой может способствовать беспорядкам всякого рода.

Постоянное желание Лестока исполнилось, однако, не ранее 15 декабря 1742 г. В этот день, в час пополудни, загремела пушечная пальба, раздался московский трезвон и «пошла государыня в Петербург»³⁸³. Лейб-медик радостно сопутствовал ее величеству и по дороге, в Новгороде, насладился зрелищем драмы, представленной в высочайшем присутствии семинаристами.

Едва успел двор прибыть в Петербург, как влияние вице-канцлера, исправлявшего канцлерскую должность, не замедлило обнаружиться. Поводом к тому был приезд шведской депутации, являвшейся с предложением шведской короны наследнику всероссийского престола. Бестужев умел поселить в императрице холодность к депутатам, будто бы имевшим в виду выговорить, при своем предложении, уступку всей Финляндии. И депутаты: граф Бонде, барон Гамильтон и барон Шеффер постоянно, как арестанты, окружаемые приставами, даже во дворце преследуемые шпионами, выехали из Петербурга, пробыв в нем только две недели³⁸⁴. Все это было проделано вице-канцлером в пику лейб-медику, который с самого открытия абовских конференций уже послуживался Швеции – разумеется не даром. Стало быть, перемирие, предложенное Бестужевым вице-канцлеру в канцлерской должности, не оказывалось более нужным.

Зато почти одновременно с отбытием шведской депутации, на Лестока свалилась новая почесть, соединявшая в себе и доказательство придворного значения первого лейб-медика императрица, и стоимость денежную – особенно уважаемую лейб-медиком. На этот раз, однако, даяние шло не от русской императрицы, а от короля польского и курфюрста саксонского Августа III. Этот государь, по примеру отца своего Августа II, поставлял заповедью польско-саксонской политики – всячески заявлять внимание всем без изъятия русским временщикам, как бы ни было кратко политическое существование каждого из них при русском дворе. Само собой разумеется, что знаки внимания польских королей соображались со вкусами русских временщиков. Наслышанный о личных вкусах первого русского лейб-медика, король Августа III понимал, что лентой синего муара и серебряной звездой нельзя завлечь Иоганна-Германа Лестока, благоразумно расчетливого. А потому его величество король, адресуя ее величеству императрице алмазные знаки ордена Белаго Орла, изготовлявшиеся единственно для царствующих особь, присоединил к посылке и свой портрет, богато осыпанный брильянтами – собственно для лейб-медика.

При доставлении саксонским майором фон-Тиркелем ордена и портрета в Петербург, польско-саксонскому резиденту Петцольду была назначена особая торжественная аудиенция, которая и состоялась 23 января 1743 года. Тогда императрица благоволила церемониально возложить на себя присланный орден, а потом публично кушала за особым столом, к которому были приглашены только наличные кавалеры того же ордена, и с ними лейб-медик Лесток, в тот день впервые украсивший грудь свою многоценным королевским портретом³⁸⁵.

Следовательно, в руках Лестока чрезвычайно выгодно для него соединялись и пользование пенсиями и почестями от дворов иностранных, и значительное влияние при русском дворе, не один раз доказанное. Последнее, однако, не могло обходиться Лестоку даром, потому что возбуждало чрезвычайное негодование придворных патриотов, завистников чужеземца. Даже фельдмаршал князь Долгорукий, которого Лесток спас от заточения в Шлиссельбурге и уважал как отца, не был расположен к своему ходатаю, и офицерам из иностранцев, просившим о чем-нибудь его сиятельство, говорил с неудовольствием: «отчего не обращаетесь вы к Лестоку? ступайте к нему – он бог всех немцев на Руси»³⁸⁶.

Партии, эта хроническая болезнь тогдашних дворов, обозначились в Петербурге яснее: одну составляли Лесток, князь Гессен-гомбургский, Брюммер; к ней же присчитывался отсутствовавший Румянцев, а над ней, витал дух Шетарди. К другой, предводимой вице-канцлером, принадлежали Черкасов, Воронцов и почти все русские. Щуваловы колебались в выборе; Разумовский стоял нейтрально. Императрица не только знала о существовании этих партий, но даже подшучивала над партизанами и как-бы стравливала их между собой, иногда к крайней невыгоде Лестока. Случилось, например, что лейб-медик, принимая у себя императрицу, рассказывал, между прочим, ее величеству о буйстве лейб-компанцев, действительно, невыносимом, и, по своему обыкновению, изъяснялся сильно, красноречиво. Императрица, возвратясь во дворец, под влиянием увлекательного рассказа, повторила его нескольким лицам и прибавила: «мне кажется, что имей возможность Лесток отравить одной ложкой яда всех моих русских, он бы не задумался»³⁸⁷. Само собой разумеется, что все русские, слышавшие эти слова, сделались врагами Лестока, если еще и не были ими. В это же самое время начали возвращаться из Сибири жертвы разных гонений, сосланные в прежние царствования и милостиво освобожденные Елизаветой. Между ними прибыли в Петербург граф Девиер и Скорняков-Писарев, загубленные Меншиковым любимцы Петра, наконец, явился ко двору и едва отысканный в каком-то камчатском подземелье Шубин, некогда шталмейстер цесаревны. «Он был бледен – говорит Гельбиг – и изнурен страданиями, но не утратил следов прежней, красоты»³⁸⁸. Возбудив к себе и высочайшее и общее участие, страдалец тотчас же примкнул к врагам Лестока, которому, может быть, он был обязан и своим знакомством с Камчаткой. Лейб-медик почувствовал опасность. «Но – продолжает Гельбиг – с первых же минут появления Шубина на сцене придворной жизни, грубый привычки его и такой же нрав, не замедлили ярко обнаружится»³⁸⁹... У Лестока отлегло от сердца; он увидел возможность избежать опасности и, собственно для этой цели, соединился на время с Разумовским, имевшим свои особые виды. Внушения лейб-медика и обер-гофмейстера не остались бесплодны – «и скоро – говорит тот же Гельбиг – все очень ясно поняли, что Шубин, человек весьма ограниченный, не имеет, при одичалости своих понятий, ни малейших способностей ни в какому делу, не может занять никакого места мало-мальски значительного»³⁹⁰. Кончилось тем, что Алексей Яковлевич Шубин, переименованный из гвардии прапорщиков в генерал-майоры, а потом произведенный в генерал-поручики, получил увольнение от службы и двора и, украшенный александровской лентой, отбыл в высочайше пожалованные ему нижегородские поместья, увозя с собой благословение императрицы – богатый образ Спаса-Нерукотворного³⁹¹.

Но еще до этого, Лесток имел случай убедиться, что объятия и лобзания лейб-компанцев, некогда ему расточавшиеся, были увлечением минуты и вовсе не делали лейб- медика русским. В марте, 1743 года, некоторые чины этой буйной ватаги умыслили извести не только Лестока, но и Шуваловых с Куракиным, за связи их с французским двором, презираемым русскими преторианцами. Заговор, в котором, не считая 14 лейб-компанцев, участвовали придворные тафельдекер и камер-лакей, не ограничивался одним изводом Лестока со товарищи, но имел целью восстановление Брауншвейгцев, и был случайно открыт женой Гринштейна. Виновников схватили, огласки не произошло, но все встревожились чрезвычайно. Обер-шталмейстер Куракин несколько времени боялся ночевать в собственном своем доме³⁹².

Между тем, шведская война, с началом абовских переговоров, казавшаяся России оконченной, готова была возобновиться, и одним из побуждений к этому снова являлся корыстолюбивый эгоизм лейб-медика императрицы. Обольщаясь исключительно выгодами денежными, авантюрист из Целле искал их всюду, ими измерял и ограничил свою деятельность, не знал другого политического кодекса. Так было и теперь, когда вопрос об избрании наследника бездетному вдовцу, королю шведскому, возник на сеймах в Стокгольме, и сообщась повсеместно в Европе, занял умы всех сановников-интриганов подкупных политиков европейского мира. Несомненно, принадлежа к числу последних, первый лейб-медик русской императрицы тем несомненнее долженствовал войти и в их роль, что он, с некоторого времени, как-бы опекал шведские дела России, без угрожающего влияния которой не могло, благодаря подвигам Ласси, состоятся избрание шведского наследника. Это-то избрание и было затруднено Лестоком, верным своему политическому кодексу. Вот как это было. Шведы, лишась надежд видеть своим королем ближайшего потомка Вазы, уже принявшего православие и объявленного наследником российского престола, обратили свои желания на датского наследного принца. Франция, старинная союзница Швеции, рекомендовала со своей стороны владетельного герцога биркенфельдского; Англия – принца гессенского. Петербургский двор поддерживал датского кандидата, платившего Бестужеву и дело избрания шведского посланника налаживалось, не мешая начинавшимся в Або переговорам. Тогда-то Лесток, пенсионер Франции и Англии, не думавший, однако, стоять ни за французов, ни за англичан и, в то же время, несогласный с Бестужевым, неожиданно, но сильно заговорил на пользу принца-администратора голштинского, епископа любского, о котором и в самой Швеции разрушительно никто не думал. Красноречие лейб-медика развивалось в доказательствах той опасности – какая может предстоять России от соединения на одной и той же голове корон шведской, норвежской и датской.

Довод был справедлив, высказывался энергически, и произвел свое впечатление, к торжеству голштинцев, задатками которых, скудными сравнительно с другими европейскими подкупами, все-таки, на этот раз, не пренебрег расчетливый лейб-медик.

Вследствие новых видов русского двора, полномочные министры России, они же поверенные Лестока, получили в Або новые предписания. Цедеркрейц и Нолькен, полномочные со стороны Швеции, дали знать в Стокгольм о желаниях русского двора, без исполнения которых – внушали поверенные Лестока – мирные переговоры не послужат ни к чему. Сейм не хотел принца-епископа³⁹³. Шведы брались за оружие, Кейт выступил на галерах из Або, а Ласси, благословенный императрицей чудотворным крестом в Петербурге, тронулся с флотом из Кронштадта, куда на проводы фельдмаршала, ее величество приезжала со всем двором. Но, к счастью России, нимало не входившему в соображения Лестока, Швеция не могла сопротивляться ни долго, ни энергически· Новая кампания, начатая в апреле, состояла, по большей части, в плавании русских кораблей и галер, ознаменовалась двухчасовым морским боем Кейта со шведами у Корпо, и заключалась уверительным актом, который, в ожидании мирного трактата, был, 16 июня, подписан полномочными обеих сторон в Або, а в июле привезен в Петербург восемнадцатилетним полковником Румянцевым – будущим графом Задунайским. Второй пункт этого акта «уверял» в том, что, по рекомендации ее величества; императрицы всероссийской светлейший принц-администратор голштинский, епископ любский, Адольф-Фридрих, будет избран на Шведский престол; а третий пункт предоставлял в вечное владение России область кюменегардскую, в Финляндии, с городами Фридрихсгамом, Вильманстрандом и прочими местами³⁹⁴. То же самое повторилось и в мирном трактате, ратифицированном государыней в Петербурге 19-го августа.

Итак, Лесток, более чем благовидно, устранился от исполнения обещаний, сделанных некогда Швеции его же внушениями. Лейб-медик даже чувствовал себя как-бы героем войны, независимо от него оказавшейся счастливой. Тень Левенгаупта, казненного за эту войну самими шведами, не могла тревожить воображения Лестока, хотя и пылкого. Да и самой Швеции не следовало уже пенять на Лестока, если бы и было за что: он даровал ей наследника престола. Правда, на Россию чуть было не вооружилась Дания, обиженная предпочтением ее наследному принцу епископа любского; но это было делом уже самой России, не касавшимся Лестока, особенно, после получения лейб-медиком голштинских талеров. Впрочем, Лесток не был прочь пособить России: он живо сосватал датскую принцессу шведскому наследнику престола – и Дания, пригроженная союзом России со Швецией, успокоилась. Покончив так удачно с Шведскими делами и тайно и явно лежавшими на его руках около двух лет, лейб-медик императрицы желал бы одинаково удачно покончить и с Бестужевым, козни которого не сколько страшили, сколько бесили Лестока, преисполненного верой в прочность собственного значения при дворе Елизаветы. Последнее, действительно, достигало теперь своего зенита; но, именно поэтому, да еще при личных свойствах лейб-медика и отношениях к нему огромного большинства придворных, не могло обещать ничего хорошего ни самому Лестоку, ни другим.

Мы переходим к так называемому заговору маркиза ди-Ботта – делу, составляющему мрачную страницу в истории царствования императрицы Елизаветы, лежащему неизгладимым пятном на личности лейб-медика Лестока.

Вот некоторые надобности этой жалкой придворной интриги. Лейб-медик императрицы был известен своей подозрительностью. Эгоистически трепеща за сохранение власти Елизаветы, он зорко высматривал нет ли где покушения на эту власть и страшно боялся брауншвейгского семейства, уже перевезенного уже из Риги в Динаминд. Неоднократные заговоры в пользу правительницы достаточно убеждали лейб-медика, что бояться есть чего; а сочувствие же самой правительницы, возбуждаемое участием к ее печальной судьбе, и значительно распространенное в обществе, было небезызвестно Лестоку и еще более питало его подозрительность. Последней воспользовался для личных видов своих некто Бергер, один из остзейцев, обилие которых на Руси началось со времени кровавой тирании Бирона. Бергер, курляндец родом, но чьей-то протекции достигший при Бироне звания русского офицера, служил в 1748 году поручиком в лейб-кирасирском полку и, вскоре по заключении абоского мира, получил назначение сменить офицера, состоявщего приставом при бывшем графе Левенвольде, одном из товарищей падения Остермана. Так-как Бергеру крайне не хотелось менять Петербург ни Соликамск, где содержался тогда Левенвольде, то хитрый курляндец немедленно занялся измышлением средств увернуться, во что бы то ни стало, от неприятного назначения. Но средств не предвиделось, и Бергер, в большой досаде, готовился к отъезду. Между тем, жена вице-адмирала Лопухина, некогда первая красавица при дворе, возбуждавшая ревность в самой цесаревне Елизавете, узнала о назначении Бергера и, сохраняя нежные чувства к Левенвольде, постоянному поклоннику ее прелестей, поручила сыну своему, тогда подполковнику, познакомиться с Бергером и через него изустно передать бывшему графу дружеский привет. Последний состоял в том, что «Лопухины не перестают вспоминать Левенвольде, просят его не грустить и надеяться на лучшие времена». Молодой Лопухин в точности исполнил желание матери, и адская мысль тотчас же блеснула злому и изворотливому курляндцу. Бергер отправился с не к богу всех немцев на Руси, как называл Лестока фельдмаршал Долгорукий и почтительно предложил лейб-медику соображения свои о надежде на «лучшие времена», питаемой Лопухиными.

Зверь, в этом случае, бежал на ловца. Лесток пригласил доносчика с собой к генерал-прокурору князю Трубецкому; потом к генерал-инквизитору Ушакову. Бергер повторил вельможам свои «соображения» и, вместо поручения в Соликамске, получил другое –наблюдать в самом Петербурге подполковника Лопухина и вызнать образ мыслей молодого человека. Для скорейшего достижения цели лейб-медик присоединил к Бергеру собственную свою креатуру, капитана Фалькенберга. Сын Лопухиной, любивший выпить, не представил больших затруднений исполнителям инструкций лейб-медика и, зазванный раз Бергером и Фалькенбергом в винный погребок, пьяный высказал им, в присутствии адъютанта Мальтица – депутата со стороны князя Гесссен-Гомбургского – некоторые мнения о тогдашнем порядке вещей, в то время даже разделяемые всеми. Этого оказалось достаточным. Лейб-медик Лесток сумел подмалевать донесение свое о происшедшем, и подполковник Лопухин был схвачен, а все семейство его отец, вице-адмирал, мать и фрейлина сестра – немедленно заарестовано; то же последовало с близкой знакомой Лопухиных, обер-гофмаршалльшей Бестужевой-Рюминой, сестрой сосланного графа Головкина; взята и камергерша Лилиенфельд с мужем. Все они принадлежали к близким людям правительницы. Страшный Ушаков, лейб-медик Лесток и генерал-прокурор князь Трубецкой явились членами тогда же учрежденной следственной комиссии, немедленно открыли заседания и начали допросы «с пристрастием», т. е. под пыткой и, к ужасу Петербурга, поотвыкнувшего от бироновщины. Но дела, собственно говоря, не оказывалось. Кроме сведений, кто с кем знаком и давно ли, где и когда бывают, и зачем – комиссия не приобретала ровно ничего. Но Лесток, из одного гнусного самолюбия, рвался доказать основательность учиненного им же самим донесения, и недолго ломал голову. Присутствие гофмаршальши Бестужевой-Рюминой между судимыми и пытаемыми преступниками, подавало Лестоку прекрасный повод настоять на опечатании бумаг самого обер-гофмаршала, мужа преступницы и родного брата вице-канцлера. Лейб- медик питал несомненную надежду извлечь из этих бумаг что-нибудь пригодное и для обвинения врага своего, вице-канцлера; чужеземец затевал перехитрить русскую пословицу, то есть погнавшись за одним зайцем, поймать двух.

Надежда лейб-медика не оправдалась потому, что в бумагах обер-гофмаршала, перебранных и перечитанных самими судьями, не нашлось ничего предосудительного ни для хозяина бумаг, ни для брата его, вице-канцлера. Лесток прибегнул к д’Аллиону, и представитель Франции в России поспешил выручить из затруднения пенсионера Франции при русском дворе. Д’Аллион сообщил Лестоку выдержки из писем собрата своего, Балори, французского посланника в Берлине, в которых значилось, что маркиз ди-Ботта д’Адорно, в прошлом году переведенный из Петербурга посланником же, в Берлин, высказывает при прусском дворе сомнения свои в прочности нового русского правительства. Лесток испугался, но и обрадовался. По крайней мере, нашлась возможность съинтриговать против Австрии, интересам которой ревностно служил Бестужев, а также связать письма ди-Ботты с производимым над преступниками следствием. Лесток энергически ухватился за новую мысль. Вспомнили, что маркиз ди-Ботта, живя в Петербурге, был в дружеских отношениях с графом Головкиным и домом сестры его, обер-гофмаршальши, бывшей тогда еще вдовой графа Ягужинского; знали, что маркиз и из Берлина не перестает переписываться с петербургскими друзьями – и следствие приняло опасный для подсудимых оборот потому, что дело, которого до сих пор не оказывалось, признано государственным. Лесток ревностно занимался судопроизводством и, при допросах собственноручно бивал допрашиваемых, в чем, однако, был превзойден сочленом своим, князем Трубецким, который вообще отличался бездушием. Но, несмотря на истязания судимых, не различавшие ни звания, ни пола, наружу продолжали выплывать женские сплетни, да мужские пересуды и ничего больше. Чувствуя это, Лесток скакал по Петербургу из дома в дом, и до того натолковывал знакомым об ужасах, будто бы раскрываемых комиссией, что трусливейшие из знакомых лейб-медика боялись даже говорить о комиссии. Наконец, преступникам, изувеченным пытками, следовало произнести решительный приговор. В собрании сановников, обсуждавших этот вопрос, князь Гессен-Гомбургский, душой преданный Лестоку, энергически заявил первый, что таким ужасным преступникам, как подсудимые, он, князь и фельдмаршал, не придумает даже рода казни. Мнение князя усердно поддерживали Лесток и Трубецкой, настаивавший и в комиссии 1742 года на том, чтобы Остермана колесовать, а Миниха четвертовать живыми³⁹⁵. Усилием друзей не были бесплодны: преступники, обвиненные в намерении низвергнуть императрицу и призвать правительницу, найдены достойными смерти, и мнение суда представлено императрице. Ее величество смягчила смертный приговора. «Вице-адмирала Лопухина с женой и с сыном, обер-гофмаршальшу Бестужеву-Рюмину били кнутом и урезали языки; поручика Ивана Путяту били кнутом; обер-кригс-комиссара Александра Зыбина наказали плетьми; Софью Лилиенфельд, жену камергера, по разрешении ее от бремени, велено наказать плетьми³⁹⁶, и всех их сослали сослали в Сибирь, лишив движимого и недвижимого имения. Прочих, не столько виновных как-то: штабс-ротмистра Лилиенфельда, адъютанта Степана Колычева, подпоручика Акинфова, дворянина Николая Ржевского, сослали на вечное житье в деревню, а других на службу рядовыми³⁹⁷. Что касается маркиза ди-Ботти д’Адорно, он, в угодность императрице Елизавете, был отозван Марией-Терезией из Берлина и арестовать, с заключением в крепость Грец. Брауншвейгское семейство тогда же переведено из Динамита внутрь России о чем давно просил Лесток, и поселено в г. Раниенбург (Ряз. Губ.), откуда, позже, удалено в г. Холмогоры (Арханг. губ.).

Принеся столько жертв личному своему спокойствию, лейб-медик все-таки не насладился им, потому что не достиг главной цели – уронить вице-канцлера в глазах императрицы. Бестужев не только уцелел, сохранив за собой и место, и силу, но даже из кова, приготовленного ему Лестоком, сумел выковать верное и сильное оружие против самого Лестока, которое впоследствии и употребил в дело с чрезвычайным успехом. Оружие это вице-канцлер нашел в праве «вскрывать переписку» иностранных министров в России со своими дворами; а самое право исходатайствовано Бестужевым при начале следствия, затеянного Лестоком и, в видах важности этого следствия³⁹⁸. Первоначально, выгодами дарованного права, вице-канцлер воспользовался, собственно, для себя. Он и Бреверн, призвав на помощь некоего Гольдбаха, юстиц-советника из.немцев, безошибочно узнавали содержание шифрованных посланничьих грамот и из этого содержания, извлекали материалы для отражения обвинений, направляемых Лестоком, по поводу вообще близких отношений Бестужева с Австрией, оказывавшиеся весьма прикосновенной к делу Лопухиных. Надеясь, конечно, и впредь на силу полученного права, вице-канцлер сам говорил Петцольду, что отныне «он намерен всячески мешать Лестоку, но будет, остерегаясь интриг лейб-медика, предупреждать его жалобами у императрицы». Лесток же, естественно предвидя вражду с вице-канцлером, сталь заботиться о доставлении другу своему Румянцеву канцлерского места, вакантного со дня смерти князя Черкасского. Это, однако, не удалось. И раздосадованный лейб-медик не скрывал уже негодования своего на вице-канцлера, а в одном торжественном собрании вельмож, прямо назвал вице-канцлера «изменником», добавив, что «застенок и кнут – вывели бы на чистую воду вредные замыслы Бестужева»³⁹⁹.

После такого заявления вице-канцлеру, собственные замыслы лейб-медика, развивавшиеся без вопроса о пользе или вреде их для России, обратились к любимой цели Лестока – приобретению. Случай приобрести, действительно, представлялся снова, касался видов прусского короля на приискание невесты наследнику российского престола, и указывался Лестоку Брюммером, с которым, по отъезде Шетарди из России, Лесток больше, чем с кем-нибудь делил свои досуги. Этот Брюммер, швед родом, но обер-гофмаршал голштинского двора в Петербурге и наставник наследника всероссийского престола, не пользовавшийся, однако, уважением своего августейшего питомца, ютился к Лестоку тем охотнее, что не был терпим Бестужевым. С другой стороны, голштинский обер-гофмаршал, страстный любитель государственных дел вообще, не мог, за неимением государства, предаться им в Голщтинии; но в России, под крылом Лестока, Брюммер впервые приобретал такую возможность и потому радостно ухватывался за первого лейб-медика. Лесток с Брюммером действительно многое обдумывали вместе, и теперь вместе же начали трудиться для прусского короля, посол которого, барон Мардефельд, неустанно передавал обоим друзьям поручения и благодарности своего государя. Побуждаемый последними, Лесток, согласно желаниям его прусского величества, пришел в восхищение от портрета принцессы Софии-Августы ангальт-цербстской, нарочно привезенного в Петербург дядей принцессы, принцем Августом голштинским. При дальнейшем рассматривании того же портрета, лейб-медик не забывал вспоминать при государыне, что мать изображенной красавицы – родная сестра покойного жениха Елизаветы, епископа любского, доныне оплакиваемого императрицей. То же самое повторялось лейб-медиком и потом, в тех случаях, когда заходила речь о предполагаемой вообще женитьбе наследника, составлявшей, с некоторого времени, исключительную мысль и любимый разговор императрицы. Иногда, в таких высочайших беседах произносилось имя Ульрики, принцессы прусской, сестры Фридриха II; иногда – Марианны, принцессы саксонской⁴⁰⁰, дочери короля Августа III; но барон Мардефельд знал, что королю, его государю, неугодно первое, еще более неугодно второе – и лейб-медик или не поддерживал разговора о принцессе Ульрике, или горячо отвергал принцессу Mapианну, не стесняясь многоценным портретом отца Марианны, который носил на груди. Кончилось тем, что цель берлинского двора была достигнута: принцессы ангальт-цербстские, мать с дочерью, к удивлению Европы и самого Бестужева, получили приглашение императрицы приехать в Москву, куда, для празднования абоского мира и поездки в Киев, готовилась отбыть из Петербурга сама императрица.

Такой удачный оборот ангальт-цербстского дела, еще раз, по-видимому, должен был удостоверить всех и каждого в неотразимом влиянии сильного лейб-медика, который, кроме того, и назло Бестужеву, тогда же склонил императрицу приступить к бреславско-венскому трактату, гарантировавшему за Фридрихом его счастливые завоевания у королевы богемской Марии-Терезии. В неотразимости собственного влияния и близкой гибели досадного Бестужева, Лесток убеждался тем более, что маркиз Шетарди, возвращавшийся тогда из Франции, ехал уже по России и, встречаемый везде особыми повестями, прибыль в декабре 1743 года в Петербург, с положительным намерением низвергнуть Бестужева. Но вице-канцлер не унывал и, в том же декабре 1743 года, представил императрице письменное оправдание себя в деле ди-Ботты, составленное по материалам, извлеченным из вскрытых министерских грамот.

То же самое сделал и Бреверн. Оба просили о защите от врагов. Ее Величество, найдя оправдание и просьбу министров уважительными, обнадежила Бестужева и Бреверна монаршей милостью в будущем, изъяснилась, что не может еще открыто засвидетельствовать таковую в настоящем и рекомендовала просителям ни в каком случае не опасаться врагов⁴⁰¹. Что касается самого изложения оправданий Бестужева и Бреверна, то последний, ученик Остермана в деле изложений, составил свое до того мастерски, что оно являлось прекрасным руководством в методе политических отношений России с Австрией. Но не далее как через месяц, автор прекрасного руководства умер, отравленный, как полагают, противниками Австрии⁴⁰².

В январе 1744 года, императрица с двором и Лестоком выехала из Петербурга в Москву, куда немедленно же отправился и маркиз Шетарди, еще не аккредитованный Людовиком XV в звании французского посла при русском дворе, и потому состоявший вольным придворным общником, в скромном ранге бригадира. Но, с переселением в Москву, скромный бригадир, начав распоряжаться за двух посланников, увеличил французское содержание Лестока еще на две тысячи рублей, назначил новые пансионы госпожам Румянцевой и Шуваловой, а когда, в феврале, прибыли в Москву принцессы ангальт-цербсткие, Иоганна-Елизавета с дочерью Софией-Шарлоттой, Шетарди объявил себя главным партизаном светлейших принцесс, из которых старшая, отдав первый визит в Москве княгине Гессен-Гомбургской, была со вторым у лейб-медика Лестока⁴⁰³. Вслед затем, Шетарди торжественно предложил своему другу лейб-медику, от имени своего короля, портрет Людовика XV, осыпанный бриллиантами, для ношения на груди. Но лейб-медик, верный себе, не менее торжественно отклонился от этой высокой чести, представляя, что подобных портретов, полученных от царственных особ, ему, лейб-медику, уже негде носить и, с разрешения самой императрицы, принял от Шетарди, вместо портрета, двенадцать тысяч рублей⁴⁰⁴. Судя по такому началу, мнение кардинала Тенсина, что «Шетарди один приобретет в России больше лавров, нежели с пятидесятитысячной армией», могло бы казаться непреувеличенным, особенно если позабыть про Бестужева, стоившего тоже пятидесятитысячной армии, и незнакомого, конечно, кардиналу Тенсину, проживавшему в Лионе.

Но не деньги и портреты, рассыпаемые Шетарди, беспокоили вице-канцлера, обеспеченного декабрьским объяснением с императрицей: Бестужеву сильно не нравился тесный союз маркиза с принцессой-матерью ангальт-цербстской, уже снискавшей полное расположение императрицы и уверенной в будущем назначении принцессы-дочери. Последнее, очевидно, предразрешалось особенным вниманием императрицы к заболевшей молодой принцессе, которую пользовали и выпользовали придворные врачи Санхец и Боэргав, действовавшие под главным наблюдением первого лейб-медика Лестока⁴⁰⁵. Свидетель всего этого, вице-канцлер лично согласил духовенство восстать против предполагаемого назначения молодой принцессы, несвойственного двоюродному родству ее с наследником российского престола, а когда представления духовенства не удались, Бестужев стал побаиваться, что принцесса-мать отмстит ему, вице-канцлеру, тем вернее и опаснее, что будет уже своя императрице. Отвести такую грозу, Бестужев считал для себя необходимым и вознамерился атаковать Шетарди таким образом, чтоб тем же ударом уронить в глазах императрицы и ангальт-цербтское семейство. Приступая к осуществлению этого плана, Бестужев почти не соображался с положением придворных партий, беспрерывно колебавшимся, равнодушно смотрел на князя Трубецкого, окончательно перебежавшего к Лестоку, знал, что Шуваловы тянут туда же из одного противовеса Разумовскому, собственно дворцового, и преимущественно имел в виду право, дарованное вице-канцлеру, вскрывать депеши посланников. К тому же, пока Лесток сопровождал императрицу в Троицк и в Александровскую слободу, на помощь Бестужеву подоспевал весьма кстати надежный союзник. То был лорд Тиравлей, новый английский посланник в России. Снабженный от своего правительства инструкцией вредить Шетарди, лорд, в пику бригадиру-маркизу, явился к русскому двору с невиданным до того великолепием, и сразу расположил к себе императрицу – именно тем, что, представляясь впервые ее величеству, стал на одно колено, поцеловал руку Елизаветы и сказал: «эта честь по истине принадлежит прекраснейшей женщине и величайшей государыне в мире»⁴⁰⁶.

Не смущаясь, по-видимому, опасным присутствием лорда-соперника, маркиз-бригадир продолжал обмениваться беспрерывными посещениями с лейб-медиком, являться с такими же визитами к принцессе ангальт-цербтской, словом – интриговать по-прежнему. Но над головою Шетарди уже сбиралась и собралась буря.

Юстиц-советник Гольдбах, читая, по приказанию Бестужева, шифры безрассудно-неосторожного маркиза, дочитался в одной депеше до таких вещей, что, испугавшись прилично немцу, отказался, без формального предписания, перевести шифры в слова. Вице-канцлер предписал с восторгом – и предстал государыне, держа в руках улику на маркиза. Императрица пришла в крайнее негодование и требовала мнения Бестужева, как поступить в этом случае. Вице-канцлер предложил арестовать Шетарди и немедленно выслать его из России под стражей. Соглашаясь с мнением вице-канцлера, императрица, однако, заметила, что он, вице-канцлер, сам подвергается опасному мщению друга Щетарди, Лестока, весьма способного пустить ему, вице-канцлеру, пулю в лоб. Но, дальновидный Бестужев вкрадчиво представил, что собственная жизнь ему отнюдь недорога; но что он, Бестужев, трепещет за драгоценные дни ее величества, постоянно угрожаемые медицинскими услугами такого ужасного человека, как Иоганн-Герман Лесток. Императрица, успокоив верноподданнические опасения вице-канцлера тем, что отныне не примет из рук лейб-медика ни одной капли лекарства; отложила объявление маркизу его преступления и изгнание до того времени, когда ее величество изволит отбыть к Троице⁴⁰⁷. Hесколько дней спустя, именно 26 мая, государыня действительно отправилась пешком на богомолье, а лейб-медик, не предчувствовавший беды своего друга, сопутствовал ее величеству. 2-го июня, находясь в расстоянии 10 верст от монастыря императрица отправила назад в Москву камер-юнкера Сиверса, с повелением пригласить к ее величеству наследника престола и обеих принцесс ангальт-цербтских, остававшихся в городе. 3-го июня наследник и принцессы выехали к императрице, а 5-го июня, когда двор и Лесток находились в с. Воздвиженском⁴⁰⁸, к дому Шетарди, рано утром, явилась воинская команда. Разбуженный испуганной прислугой, маркиз не хотел было принимать нежданных посетителей, стал извиняться, потом отговариваться, но посетители вошли. Увидев, кроме двух сенаторов и двадцати четырех вооруженных гвардейцев, самого генерала Ушакова, одно имя которого вселяло невольный ужас, маркиз на минуту заметно смутился. Генерал показал маркизу Шетарди переводный труд юстиц-советника Гольдбаха и объявил, что ее величество, руководимая единственно милосердием к преступному иностранцу, ограничилась, в настоящем случае, повелением отобрать у бывшего посланника бриллиантовые знаки Андреевского ордена, оставя в пользу бригадира одни бриллианты, и не далее как в 24 часа выслать бригадира, из Москвы, с тем, чтобы он, нигде не останавливаясь, выехал из России. Делать было нечего, потому что Шетарди, действительно, не имел официальных доказательств на свои посольские права, которых не давало положение вольного придворного общника. По истечение высочайше предписанного срока, маркиза с несколькими служителями вывезли из Москвы и, при конвойном офицере, повезли до русской границы⁴⁰⁹.

В то же самое время, у Троицы происходило объяснение императрицы с принцессой-матерью, по окончании которого принцесса вышла от ее величества с заплаканными глазами, а лейб-медик, и сам расстроенный, тут же объявил принцессе-дочери, чтоб сбиралась, обратно в Германию. Затем августейшие путешественники начали возвращаться в столицу. 9-го приехал великий князь с ангальт-цербтскими принцессами; 13-го прибыла императрица и, в тот же день, вице-канцлер Бестужев-Рюмин объявлен канцлером⁴¹⁰.

Это назначение, невыгодное врагам Бестужева, только пятью днями предупредило новую улыбку судьбы, обращенную к Лестоку, который, однако, при настоящих обстоятельствах лейб-медика, лишенного друга и выгодного мнения государыни, походила более на насмешливую гримасу той же судьбы. «Сегодня пред полуднем – писали в «С.-Петербургские ведомости» из Москвы, от 18-го июня – его превосходительство тайный действительный советник, господин фон-Лесток, и его превосходительство господин обер-маршал фон-Бриммер через римско-цесарского министра, господина барона фон-Нейгауза из римско-имперской канцелярии получили сообщение с таким объявлением, что его римско-цесарское величество по собственному благоволению всемилостивейше соизволил обоих высокоупомянутых господь в рассуждении оказанных к российскому императорскому дому их заслуг в графское достоинство Римской империи с прибавлением в титуле illustris et magnifions и притом во все соединенные с оным достоинством преимущества, права и привилегии возвести»⁴¹¹. Латинский диплом на графство, не приносивший никакой существенной выгоды лейб-медику, более всего любившему такие выгоды, был утвержден императором 27 апреля 1744 года, и лейб-медик, генерал-директор медицинской канцелярии в России, Иоганн-Герман Лесток, сталь отныне называться и писаться графом.

Однако, новый граф и все друзья Шетарди, покинутые маркизом, находились в чрезвычайно затруднительном положении. Принцесса-мать, далеко не желавшая «сбираться обратно в Германию», кинулась к камергеру Воронцову, хотя и врагу Лестока со товарищи, но человеку более доступному и более мягкому, чем все другие опаснейшие враги, главное же – родственному императрице по своей жене. Ее светлость лично посетила дом Воронцова, со слезами говорила хозяину о нерасположении к ней нового канцлера и, прося участия, предобещала честолюбивому камергеру звание вице-канцлерское. Воронцов, тронутый горем принцессы и заинтересованный обещаемым повышением, дезертировал из-под знамен Бестужева и сблизился с партией, враждебной канцлеру. Плоды этого сближения принцесса-мять вкусила очень скоро, потому что в известиях из Москвы от 28-го июня Петербург уже читал следующее: «Ее высококняжеская светлость принцесса ангальт-цербтская, будучи по cиe время ежедневно наставляема от некоторого архимандрита в православном исповедании греческой веры, сегодня пред полуднем в здешней придворной церкви, в высочайшем присутствии ее императорского величества, и его императорского высочества государя великого князя, при собрании всего духовенства, генералитета и знатнейших придворных персон, приняла публично исповедание православного греческого закона; после чего от преосвященного архиепископа новгородского святым миром помазана, и именована Екатерина Алексеевна. По совершении сей церемонии, ее императорское величество пожаловала светлейшей принцессе аграф и складень бриллиантовый, ценой в несколько тысяч рублей. Впрочем, невозможно описать, коликое с благочинием соединенное усердие сия достойнейшая принцесса при помянутом торжественном действии оказывала, так что ее императорское величество сама и большая часть бывших при том знатных особь от радости не могли слезь удержать.

Завтра, а именно в день высокого тезоименитства его императорского высочества государя великого князя, в соборной церкви в Кремле, совершиться имеет торжественное обручение его императорского высочества со светлейшей принцессой Екатериной Алексеевной, причем высокопомянутая принцесса объявлена будет великой княжной всероссийской»⁴¹². Стало-быть, о возвращении в Германию, по крайней мере, светлейшей принцессы Екатерины Алексеевны, никому не могло приходить в голову.

Совсем не было так радужно положение графа, первого лейб-медика. Очерненный Бестужевым друг Шетарди, он чувствовал, что судьба начинает оборачиваться к нему задом, понимал, что значение его склоняется к западу. Конечно, граф и лейб-медик оставался при всех выгодах, до сих пор благоприобретенных его высокографским сиятельством; но зато дальнейшие благоприобретения долженствовали значительно ограничиться, потому что европейские дворы, секретно пересылаясь между собой деньгами, разделяют последние только между людьми весьма влиятельными, из числа которых граф и первый лейб- медик в России выбывал, видимо. Удел Робертуса Карловича Арескина при Петре предстоял теперь и графу Иоганну-Герману Лестоку, желавшему некогда этого удела. Но, во-первых, то было некогда, а во-вторых, Арескин искренно уважался всеми, даже русскими, и никогда не привыкал значить. С другой стороны, у почтенного Робертуса Карловича никогда не было таких врагов, каким для графа Иоганна-Германа являлся канцлер Бестужев-Рюмин. И, в то же время, когда капли канцлера, под названием Бестужевских, исцеляли французского короля в Меце, сам канцлер располагался по капле отравлять жизнь лейб-медика и в Москве, и в Петербурге

Обручение светлейшей принцессы Екатерины Алексеевны с наследником всероссийского престола⁴¹³, сопровождавшееся объявлением невесты российской великой княжной, с титулом императорского высочества, как будто польстило графу Лестоку возможности удержаться на прежней высоте и, пользуясь восстановлением кредита принцессы-матери, восстановить собственное значение, подкопанное канцлером.

Торжество мира с Швецией, празднованное в Москве 15 июля, еще более располагало графа к утешительным надеждам. Действительному тайному советнику и первому лейб- медику пожаловано тогда «денег 15 тысяч рублей»; друзьям его и совершителям мира: Румянцеву – графское достоинство, барону Люберасу – гаки в Лифляндии; племянник лейб-медика, привозивший гельсингфорскую реляцию, произведен «в премьер-майоры»; другой родственник того же лейб-медика и адъютант барона Любераса, Шапюзо – в капитаны⁴¹⁴. Все это были, конечно, заслуги государственные или военные, во всяком случае, выгодно отражавшиеся и на личности лейб-медика, указателя и, так сказать, учредителя самого поприща заслуг. Но между награжденными по случаю того же торжества был и переводчик сочинений бригадира Шетарди, действительный статский советник Гольдбах, которому отныне назначалось «жалования по две тысячи рублей на год»⁴¹⁵. Это последнее признание заслуг и воздаяние по заслугам – совершенно иначе отражалось на личности лейб-медика, набрасывая на нее какой-то зловещий оттенок, который грозил обратиться со временем, трудами канцлера, в такую тень, что в ней и самая личность лейб-медика могла стереться и исчезнуть.

Императрица не выказывала, однако, своему лейб-медику открытой немилости и даже взяла его с собой в Киев, куда, в сопровождении немногочисленной свиты, ее величество выехала 27 июля из Москвы, при пушечной пальбе, с непременным намерением пройти, в течение пути, 100 верст пешком⁴¹⁶. Не исключение графа Лестока из путевой свиты государыни объясняется, может быть, тем, что, кроме вида медицинских услуг, заподозренного канцлером в первом лейб-медик, существовал другой вид – практика собственно хирургическая, которой ничто уже не мешало лежать на обязанности первого лейб-медика, хирурга по преимуществу. Как бы то ни было, граф Лесток отправился с императрицей, довольный тем более, что до г. Козельца (Черниг. губ.) он ехал в одном обществе с новым другом своим, Воронцовым, действительно получившим уже вице-канцлерство, а в Козельце соединился и с другими друзьями – принцессой-матерью ангальт-цербстской и графом Брюммером; прибывшими сюда раньше императрицы, с двором великого князя. В Козельце⁴¹⁷, на родине Разумовских, императрица отдыхала больше двух недель, и граф Лесток проводит это время не без удовольствия, потому что придворные с утра до ночи метали друга другу фараон⁴¹⁸, играя по весьма большой. 29 августа, императрица имела торжественный выезд в Киев, где, в течение десятидневного пребывания ее величества, дано несколько аудиенций польско-саксонскому послу графу Флеммингу и отпраздновано высочайшее тезоименитство, в самый день которого, 5 сентября, киевская академия поднесла ее величеству «Трегубое, на трех диалектах приветствие»⁴¹⁹.

С возвращением императрицы в Москву, роль графа Лестока, как придворного, не изменялась. Лейб-медик сохранял всю наружную обстановку свою, и пользовался свободным доступом в кружок близких людей императрицы, действительно, чувствовавшей привычку к неистощимой болтовне и самой личности своего старинного балагура. Но политическое значение первого лейб-медика было видимо не прежнее; и за тем, чтобы оно именно не было прежним, внимательно наблюдал сам канцлер. Приобретя полную доверенность императрицы, Бестужев добился, наконец, возможности подробно и непосредственно сообщать ее величеству свои политические мнения – и предвкушать заранее успех, потому что лейб-медик, советник полуопальный, мог действовать на императрицу только через принцессу-мать и вице-канцлера Воронцова – людей, конечно, во многом уступавших Бестужеву. К тому же, на стороне политических тенденций канцлера был лорд Тиравлей, пользовавшийся весом и бывший в большом ходу при русском дворе, тогда, как барон Мардефельд, министр короля прусского и согласник графа Лестока, едва-едва успел выскользнуть благополучно из неприятного приключения с бригадиром Шетарди. Неприязнь к Прусии, именно за это приключение, до того овладевала канцлером, что он составил и серьезно предлагал императрице план отнятия у Фридриха Великого Пруссии, и обмена ее у поляков на Смоленскую область⁴²⁰. Этот план, конечно, не мог быть приведен в исполнение тотчас, за недостатком в России, во-первых, денег. Но, тем не менее, он подал повод: Бестужеву – воспользоваться задобривающим даянием Фридриха и благодарственным Марии-Терезии, а Лестоку – пожалеть, что для него проходила пора подобных же пользований. С грустью смотрел теперь лейб-медик на раздел между канцлером и вице-канцлером двадцати пяти тысяч прусских экю, на богатые перстни, полученные ими обоими от Марии-Терезии, и завидовал счастливцам-политикам – до тех пор, пока не приехали в Москву за союзом шведские послы, барон Цедеркрейц и граф Гилленборг, от которых, по старой памяти, надеялся поживиться и лейб-медик. Но, одновременно с шведскими послами, явился в Москву и граф Урсини Розенберг, посол Марии-Терезии, прибытие которого тоже, отчасти, касалось лейб-медика, только совсем иным образом. Граф Урсини приезжал к императрице собственно для того, чтобы ходатайствовать за предместника своего, маркиза ди-Ботту, все еще заключенного в Греце – и уехал с соизволением ее величества на освобождение арестанта. Успех графа Урсини, весьма знаменательно для графа Лестока, изглаживал самый след козни, затеянной лейб-медиком на пагубу канцлера. Если же и оставались еще воспоминания об этой козни, то они, существуя только в горе и слезах семейств, изувеченные члены которых страдали в Сибири, тем менее могли располагать в пользу графа Лестока общее мнение. Бестужев, тоже строивший и устроивший кознь, был и в этом отношении, сравнительно с Лестоком, поставлен гораздо выгоднее, потому что, ратуя, как ратовал и Лесток, против личного своего врага, канцлер не прибегал ни к пыткам, ни к казням, в чем и надобности не оказывалось, а главное – низвергал в Шетарди влияние, всем ненавистное, и то самое, которое поддерживал Лесток.

Между тем, московская осень проходила при дворе шумно и весело; комедии, балеты и маскарады сменялись беспрерывно и к ним присовокуплено еще новое развлечение, метаморфоз. Этот метаморфоз, тогда же изобретенный самой императрицей, состоял в переодевании дам кавалерами и обратно, причем не пользовался сочувствием ни тех, ни других; кавалеры, осмехотворенные дамской придворной прической, понимали, как они должны быть гадки в юбках на китовом усе, а дамы, стесненные панталонами, совершенно были уверены, что не могут нравиться в кафтанах. В таком метаморфозе не проигрывала, конечно, сама императрица, высокая и стройная красавица, заметная во всяком платье. Граф лейб-медик, облекавшийся с прочими в фижмы и робронд, был, однако, более многих прочих жалуем государыней и исполнял, по-временам, высочайше поручения, требовавшие тогда «тайности» и, следовательно, приличные лицу доверенному. Так, однажды, в придворном спектакле, граф Лесток, вышед из ложи императрицы, явился в ложу высокообрученной невесты и, от имени ее величества, объявил ее высочеству, что государыня весьма недовольна преращением долгов высокообрученной невесты, чего, в бытность свою цесаревной, императрица отнюдь себе не дозволяла. – Время же, остававшееся совершенно свободным, лейб-медик мог с пользой уделять, например, чтению диссертации о гемороидах, только что присланной из Лейдена и посвященной его сиятельству обучавшимся там Ив. Тейльсом, сыном московского штадт-физика⁴²¹.

Одарив канцлера Венденским эамком в Лифляндии, с 63 гаками земли, а также петербургским домом Остермана, императрица, с первым же зимним путем оставила 17 декабря Москву, обогнала дорогой великого князя с невестой, выехавших двумя днями ранее, и 20 декабря прибыла со своим двором в Петербург⁴²². Но, три дня спустя, ее величество снова и спешно отправилась по той же московской дороге назад: в Хотилове, на половине пути между столицами, наследник престола занемог оспой. Императрице сопутствовали граф Лесток и Антоний Рибейро Санхец, первый и второй лейб-медики высочайшего двора; с августейшим больным находился уже Геркан Каау Боергаве, состоявшей при его высочестве. – 25 декабря императрица прибыла в Хотилово и присутствовала здесь, с небольшим двором, более месяца, до самого того времени, когда великий князь, «к утешению и неизреченной радости всей империи, опять прежнее здравее совершенно получил»⁴²³. Но болезнь, прибавив наследнику роста, весьма невыгодно изменила наружность его высочества. 27 января 1745 года императрица и наследник престола были встречены в восхищенном Петербурге пушечной пальбой с крепости и адмиралтейства.

Двор занялся приготовлениями к свадьбе наследника престола, назначенной в августе. Обер-гофмейстер барон Миних, брат сосланного фельдмаршала, с марта месяца трудился над сочинением церемониала предстоявшего торжества. Секретарю русского посольства в Париже предписано собрать и выслать в Петербург все сведения о церемониях, сопровождающих бракосочетания французских дофинов⁴²⁴. Король Август III поспешил предложить к услугам петербургского двора описание, с рисунками, собственной своей свадьбы, великолепно обставленной его отцом, Августом II, знаменитым своей расточительностью⁴²⁵. Но императрица российская изъявляла желание, при случае бракосочетания своего наследника, превзойти великолепием и вкусом все европейские дворы⁴²⁶. Политика должна была отодвинуться на второй и далее планы; но политические деятели не хотели покидать свою арену. Канцлер Бестужев рвал и метал на Фридриха, короля прусского, который, замечая, что мирное положение весьма полезно Марии-Терезии, теснее соединился с Францией и, помимо бреславского трактата, даже без объявления войны, вошел в Богемию. Виня в этом набеге Францию, Бестужев усиливал вражду свою к графу Лестоку. тем более, что приписывал влиянию лейб-медика на вице-канцлера нежелание Воронцова, получившего прусские экю, докучать императрице просьбами о немедленном разрыве с Пруссией, что сам Бестужев делал беспрестанно, особенно в тот момент, когда Фридриху в Богемии приходилось плохо. Присутствие лорда Гиндфорда, сменившего в Петербурге лорда Тиравлея и жалуемого государыней не менее его предместника, мало помогало Бестужеву, воинственный азарт которого не вязался с приготовлениями к свадьбе великого князя. За то, канцлеру удалось не только отсоветовать императрице приступление к Франкфуртскому союзу между Пруссией, Францией и императором Карлом VII, о чем хлопотали Мардефельд, д’Аллюн и барон Нейгауз, друзья Лестока, но даже возбудить высочайшее намерение – помочь Марии-Терезии вооруженной силой. Впрочем, когда Фридрих II собрался вторгнуться в Саксонию, барон Мардефельд озаботился пообещать канцлеру сорок тысяч прусских экю, если Россия не примет участия в пользу Августа III⁴²⁷; и участие России ограничилось одними сборами войск в Лифляндию под знамена Ласси.

Пока Фридрих II тешился над соседями и Бестужевым, в Петербурге состоялось, 21-го августа, давно ожидаемое браковенчание августейшей четы, и совершено с чрезвычайным великолепием в Казанской церкви, в присутствии всего двора. Затем начались торжества, в которых граф Лесток принимал весьма почетное участие. Так, например, 22-го августа, на обеде в летнем дворце, его сиятельство был одной из одиннадцати персон, в счету которых, за одним и тем же столом, кушали императрица и высоконовобрачные, а 25 – присутствовал с двором при представлении оперы Сципион и, в числе знатнейших особ, получил богато переплетенное либретто оперы, на языках русском, французском и итальянском⁴²⁸. Когда же, 26-го августа, происходил придворный маскарад из четырех разноцветных кадрилей, в каждой по семнадцати пар, то и Бестужев и Лесток, попав в число кавалеров кадрили № 1, которой предводил сам великий князь с княгиней гессен-гомбургской, явились в одинаковых розовых домино, с серебряной выкладкой. И лейб-медик, утешаемый присутствием в той жe кадрили графа Брюммера, усердно отличался в паре с фрейлиной и двоюродной сестрой императрицы, графиней Марфой Симоновной Гендриковой, а потом, в числе сорока персон, ужинал в высочайшем присутствии у матери графа Разумовского⁴²⁹. Но с окончанием празднеств, продолжавшихся десять дней, кружок друзей Лестока, и без того ограниченный, поредел еще более. Лейб-медик простился с князем гессен-гомбургским, который, приведя в совершенное расстройство вверенную ему русскую артиллерию⁴³⁰, навсегда удалялся из России, а потом и мать новобрачной великой княгини, принцесса ангальт-цербтская, «предприняла возвратно путь свой в немецкую землю»⁴³¹. Лейб-медику, лишенному таких надежных опор, оставалось руководствоваться «росписанием еженедельных занятий при дворе зимою, которое, быв сообщено лейб-медику старинным его приятелем, обер-гофмаршалом Шепелевым, гласило: воскресенье – куртаг; понедельник – интермедия, дамам быть в кафтанах подколенных; вторник – придворный маскарад; четверг – французская комедия»⁴³². И лейб-медик, действительно, в точности стал руководствоваться полученным «росписанием», чем, однако, ни мало не примирял с собой сердитого канцлера, ясно видевшего, что при всех случаях, означенных в «росписании», лейб-медик оказывает преимущественную приязнь Мардефельду и д’Алиону, которых канцлер одинаково не мог терпеть. На д’Аллиона же канцлер негодовал теперь тем более, что, по милости Франции, всегда поддерживавшей так называемого претендента на английский престол, шотландцы не только восстали за претендента против действительно царствовавшего в Англии – и платившего Бестужеву – короля, но даже, в это самое время, прислали русской императрице письмо, в котором, прося ее величество о помощи, весьма неловко сравнивали настоящее положение своего претендента с бывшим некогда положением цесаревны Елизаветы и, как-бы в оправдание свое приводили, что в жилах хищника Георга – царствующий в Англии король – течет та же брауншвейгская кровь⁴³³. Не довольствуясь тем, что государыня, разумеется, не отвечавшая шотландцам, намеревалась отправить в распоряжение английского короля 12 тысяч войска⁴³⁴, канцлер исходатайствовал высочайшее разрешение объявить, от имени ее величества, д’Аллиону, что так-как Франция затевает в Европе беспорядки, ко вреду союзников России, то Россия постарается всеми силами поддержать европейское равновесие⁴³⁵. И д’Аллион, несмотря на все свои старания, поддерживаемые, где можно, лейб-медиком, никак не успевал в назначении Россией чрезвычайного посла в Париж, где со дня смерти кн. Кантемира, то есть с 31 марта 1744 года, до сих пор не было даже и посланника.

Все эти политические недоразумения с Францией отражались, некоторым образом, и в отношениях императрицы к первому лейб-медику ее величества. Государыня, помня в гр. Лестоке друга и сочувственника безрассудого Шетарди, видела теперь в том же графе противника Англии, пользовавшейся расположением ее величества, и благоволение Елизаветы к Лестоку, постепенно порочимому канцлером, постепенно охладевало. Гр. Лесток не замечал этого. Обычная подозрительность оставляла графа, когда он являлся в кружок императрицы, где полагал себя совершенно обеспеченным от каких бы то ни было посягательств и увлекался одной внешностью отношений к нему императрицы, обычно неизменной. Зато при дворе наследника престола, составлявшем со времени женитьбы его высочества отдельную особь, к графу Лестоку были расположены искренно и всегда были ему рады. Их высочества чувствовали себя одолженными настоящим положением своим, отчасти, гр. Лестоку и, в то же время, как молодые люди, невольно привязывались в лейб-медике к умному, бывалому говоруну-анекдотисту. Это тоже не нравилось Бестужеву, очень хорошо знавшему, что при дворе наследника престола существует сочувствие к прусскому королю, весьма нелюбимому канцлером.

Наступивший, между тем, 1746 год представил графу Лестоку как-бы новое ручательство в прочности того личного положения, о котором сам граф имел весьма ошибочные понятия. В марте гр. Лесток узнал, что в Холмогорах перестала, наконец, существовать страшившая его правительница – и, в апреле, лично был в Александро-невской лавре при погребении, в высочайшем и всего двора присутствии тела несчастной Анны Леопольдовны. Но, в то же время, судьба разлучала Лестока с лучшими его друзьями и сам он сиротел более и более. Так, в том же 1746 г., дружный с лейб-медиком вице-канцлер Воронцов, устав не соглашаться с канцлером Бестужевым⁴³⁶ отпросился для отдыха в двухлетнее заграничное путешествие – и поехал одаривать южную Европу шлафроками из сибирского гусиного пуха, «которому все дивились»⁴³⁷ да беседовать с папой Бенедиктом XIV о возможности соединения церквей⁴³⁸. Вслед за вице-канцлером, выбыл из Петербурга и другой преданный друг лейб-медика, голштинский обер-гофмаршал гр. Брюммер, весьма неохотно расстававшийся с государственными делами вообще и, только в силу упразднения голштинского двора в Петербурге, сбытый Бестужевым восвояси, вместе со всем упраздненным двором. Не считая принца Августа голштинского, оставленного пока в Петербурге, около Лестока оставался один кн. Трубецкой; но и на этого друга лейб-медик не мог рассчитывать с уверенностью, потому что генерал-прокурор был весьма двуличен и всегда мог помириться с канцлером, к партии которого он принадлежал некогда, в качестве русского.

Такое одиночество, опасности которого все-таки не подозревал легковерный граф, невольно напоминало ему, лейб-медику и генерал-директору медицинской канцелярии в России, удел Робертуса Карловича Арескина при Петре I, а потому и гр. Иоганн-Герман Лесток, увидел себя вынужденным поразвлечься чем-нибудь в сфере своего генерал-директорства. И, надо отдать справедливость, развлечение генерал-директора принесло плод, который, во всей разносторонней деятельности гр. Лестока, был и остался единственно полезным для России. Любя постоянно свою специальность, хирургию⁴³⁹, не забывая о ней ни на высоте честей, ни в политических кознях с Бестужевым, гр. Лесток, придумавши заняться делом, естественно должен был прежде всего поинтересоваться ходом и развитием в России близкой ему отрасли знаний. Хирургия читалась тогда по рисункам и препаратам, и студенты, присутствуя на лекциях в анатомическом театре, не видывали трупов, которые, в случаях, определенных законов, отсылались в академию наук, где анатомировались в замкнутом кружке академических профессоров. Гр. Лесток понимал, что такой распорядок можно и должно изменить к лучшему – изменил. Указом 2 мая 1746 года, велено все трупы, доставляемые в академию наук, присылать отныне исключительно в анатомический театр при медико-хирургических училищах. – «С сих пор – говорит Рихтер – юные воспитанники хирургии в госпиталях получили вожделенный случай находиться при трупоразъятиях, приучаться разыскивать патологическим и судебно-медицинским образом, под руководством профессоров, причину смерти и свойства болезни. Они узнали форму, по коей должны сочиняемы быть таковые донесения по части судебной медицины. Cиe особенно было тогда потому нужнее, поскольку в то время не читали публичных лекций о судебной медицине»⁴⁴⁰. Но полезные занятия делом ненадолго увлекли придворного деятеля. Лесток завистливо следил за чрезвычайными удачами Бестужева и вознегодовал на самую свежую – трактат оборонительного союза с Австрией, заключенный 22 мая в Петербурге, стараниями барона Претлаха, посла Марии-Терезии, ставшей уже императрицей римской. Лейб-медик знал, по собственному опыту, что удачи, подобные Бестужевской, всегда составляют счет для Претлахов или их правительства. Делясь негодованием с давним знакомцем своим, бароном Мардефельдом, лейб-медик находил в бароне чрезвычайное сочувствие своему образу мыслей, весьма понятное потому именно, что обе высокие державы, договаривавшиеся 22 мая, тогда же укрепились сильным союзом, на случай впадений Фридриха во владения Марии-Терезии, в чем, как известно, великий король всегда находил великое удовольствие. Под влиянием бесед с Мардефельдом, Лесток, всегда неосторожный в речах и выражениях, носился со своим образом мыслей из дома в дом и бесил Бестужева, который к тому же, не мог простить Мардефельду несдержание слова по предмету выдачи ему, Бестужеву, обешанных 46 тыс. прусских экю⁴⁴¹. Эта прусская неустойка тем более была ощутительна Бестужеву, что, после летней поездки императрицы в Ревель, куда сопутствовали ее величеству и Бестужев и Лесток, канцлер находился в чрезвычайно стесненных денежных обстоятельствах, даже просил у своего друга, лорда Гиндфорда, взаймы без процентов; но друг, почему-то, не дал⁴⁴². Не в духе от безденежья, канцлер мрачно указывал императрице на Швецию, где русский посланник, барон Корф, помимо неконченных еще споров о Кюменегардских границах, находился в большом затруднении. Действительно, шведский сейм, обеспокоенный вооружениями России, происходившими в силу разных договоров с европейскими державами, особенно же испуганный укреплением Выборга, волновался неукротимо, и, слушая французов, готовился к союзу с прусским королем⁴⁴³. И шведский, и французский, и прусский дворы, раздражавшие теперь императрицу, были заведомо расположены к Лестоку, в котором находили постоянного доброжелателя при дворе императрицы. В настоящем случае, доброжелатель нисколько не выигрывал во мнении ее величества, но, по-прежнему, нисколько не заботился следить за своим проигрышем, и в феврале 1747 года, с обычной веселостью сопровождал государыню на богомолье в Тихвин⁴⁴⁴.

Канцлер сильно значил. Известиями о высочайших посещениях его дома, его пирах, иллюминациях наполнялись тогдашние ведомости⁴⁴⁵. Весною 1747 года, он успел удалить из России дядю великой княгини, принца Августа голштинского; летом, подписал новую дружескую конвенцию с Англией. Когда же в министерство поступила жалоба на французского посланника д’Аллиона, нарушившего таможенные права, и ее величество, недовольная этим, лишила всех иностранных министров, наличных и впредь будущих, разных послаблений, существовавших для них в самом тарифе, Бестужев выговорил изъятое в пользу друзей своих, Прейтлаха и Гиндфорда⁴⁴⁶. Лейб-медик, напротив, значил меньше и меньше, хотя и продолжал в точности руководствоваться придворными «росписаниями». Вся деятельность графа Лестока ограничивалась тем, что он жил в собственном каменном доме, на Фонтанке⁴⁴⁷, пользовался, по званиям своим, честью постоянного гренадерского караула у дома; получал из одной России до 20 тыс. руб. в год⁴⁴⁸, играл и проигрывал, возился с начинавшейся подагрой и, вдовея с ноября 1743 года⁴⁴⁹, вздумал жениться. Выбор графа Лестока пал на фрейлину императрицы, Марию-Аврору Менгден, сестру известной камер-фрейлины Юлианы и близкую родственницу всех Менгденов, павших при воцарении Елизаветы. В день свадьбы графа, 11 ноября 1747 года, императрица, по обыкновению, сама убрала к венцу невесту в собственные свои брильянты и присутствовала, со всем двором, на брачном пире, в доме лейб-медика.

Но, несмотря на такое торжественное выражение милости монархини к первому лейб-медику ее величества, дела графа Лестока принимали весьма неблагоприятный для него оборот. Кроме давней открытой вражды к Лестоку Бестужева, это происходило от изменения политических отношений России к Пруссии, и еще более от легкомыслия самого Лестока, который, не уважая ни лиц, ни обстоятельств, постоянно давал полную волю и своему сердцу и своему языку⁴⁵⁰.

Способный, по натуре своей, к увлечениям всякого рода, Лесток был еще способнее увлекаться именно тем, что приносило ему чистый денежный барыш. Когда же последнего в виду не имелось, Лесток испробовал все, чтобы добыть его, рвался от неудачи, но, испытав ее, умел, при всем своем эгоизме, оставаться почти добрым малым, юношей далеко не по летам, болтуном откровенным до неосторожности, шутником не всегда милым, но всегда умным и тонким, способным шуткой нажить себе смертельного врага, одним словом, вовсе не был политиком, особенно, в смысле Бестужева. Канцлер на это-то и рассчитывал; а обстоятельства помогли канцлеру сжить с рук вертуна француза, надоевшего не одному Бестужеву.

Россия близилась тогда к разрыву с Пруссией, против которой, на помощь Австрии, двигался уже по Европе корпус князя Репнина. Императрица, руководимая личным участием к Марии-Терезии, терпевшей от беспокойного соседа, не благоволила к великому Фридриху. Английские субсидии еще более говорили за Марию-Терезию. Но, главным ревнителем пользы римской императрицы в России был канцлер Бестужев, и сам и в сыне своем, камергере⁴⁵¹, обласканный и задаренный ее римским величеством. Вредить, где можно и чем можно, Фридриху, значило благодеять Марии-Терезии – и Бестужев вредил Фридриху всячески, не разбирая средств. Ссорились-ли, например, при разграничении финляндских приобретений, Бестужев внушал, что виной этого Фридрих, союзник Швеции – и государыня сердилась на Фридриха. Возвращались-ли умереть на родине русские «великаны», дарившиеся августейшими предшественниками императрицы Елизаветы отцу Фридриха, страстному охотнику до великанов⁴⁵², Бестужев тотчас же узнавал, что великан, между прочими россказнями о прусском житье-бытье, приносит вести «о домашних разговорах Фридриха, оскорбительных для русской императрицы» – и вести великанов, доложенный Бестужевым государыне, приводили ее величество в крайнее негодование на Фридриха⁴⁵³. Таким образом, мало по малу, весь двор, и даже общественное мнение Петербурга восстали на Фридриха. Отвращение к Пруссии сделалось общим, хотели всех пруссаков выгнать из России или истребить⁴⁵⁴.

Ни до чего этого не было дела графу Лестоку, первому лейб-медику государыни. Не думая расставаться со своими привязанностями, Лесток продолжал быть своим человеком в кружке великого князя наследника, совсем не разделявшего общей ненависти к прусскому королю, и послуживался посредничеством в переписке великой княгини с матерью, что, в силу обстоятельств, строго запрещалось ее высочеству. Затем, беспечный лейб-медик не переставал учащать визиты к преемнику друга своего, Мардефельда, прусскому посланнику графу Финкенщтейну, от которого бегали все придворные, и оставался в искренних отношениях с д’Аллионом и шведским посланником Вульфстиерной, с которыми Бестужев никогда не разговаривал⁴⁵⁵. Кроме того, бывая там и тут, Лесток, по своему обыкновению, болтал, шутил и трунил над чем попало, причем, разумеется, доставалось, иногда и очень больно, самому Бестужеву, который очень точно извещался о всем, происходившем где бы то ни было. Впрочем, лейб-медик и в присутствии самой императрицы не таил нерасположения своего к Австрии. Лесток откровенно высказывал государыне, что война с Фридрихом, к которой тогда все готовились, будет стоить России много народа и денег, кроме того, что едва-ли может назваться справедливой.

«Но разве ты не знаешь – сухо заметила однажды государыня лейб-медику – что союз с Австрией заключил покойный государь – отец мой; неужели же стану я разрывать этот союз». Лейб-медик, однако, не унимался и неосторожно продолжал: «Если вашему величеству непременно угодно поддерживать австрийский союз, можно пособить имперцам двадцати-пятитысячной армией, условленной в договоре; остальное, государыня, право, не заслуживает высочайшего внимания вашего величества»⁴⁵⁶.

Лейб-медик мог бы заметить, что после этого разговора, императрица избегала другого с ним же, лейб-медиком. Но за Лестока все и всегда замечал Бестужев. Около канцлера, в это же время, явилась новая личность, Апраксин, генерал-аншеф, гвардии Семеновского полка подполковник и военной коллегии вице-президент. Веруя в мощь Бестужева, которому был душевно предан, Степан Федорович Апраксин не сомневался в грядущем падении Лестока и, будучи человеком весьма любостяжательным, не располагал при всей своей напыщенности, брезгать ожидаемыми обломками роскошной обстановки лейб-медика. И Бестужев с Апраксиным, руководимые каждый своими видами, согласились действовать заодно.

Сначала было донесено императрице, что первый лейб- медик высочайшего двора состоит на жаловании Франции – и представлены ясные доказательства. Но, на первый раз доносители не попали в цель. Императрица отозвалась, что «вольно же Франции так дорого платить Лестоку, с которым ее величество не удостаивает даже говорить»⁴⁵⁷. Бестужев с Апраксиным не обезкураживались – и скоро при дворе прошел слух, что некто Эттингер, доказательно знавший о получении лейб-медиком жалования из Пруссии и готовившей официальное о том донесение самой императрице, умер внезапно, отравленный лейб-медиком. Этот слух остался слухом, хотя и не без впечатления, невыгодного Лестоку. Затем императрица не замедлила узнать о вредных связях лейб-медика с прусским и шведским послами в Петербурге, связях, клонившихся к нарушению ахенского мира, только что повсеместно успокоившего Европу, и такое сведение, разумеется, еще более роняло лейб- медика в мнении императрицы. Наконец, ее величеству всеподданнейше представлено, что усердная преданность лейб-медика наследнику престола может быть объяснена одним: намерением лейб-медика воцарить его высочество, низвергнув, по примеру 1741 года, существующее в России правительство⁴⁵⁸. Тогда императрица повелела наблюдать лейб-медика.

9-го ноября 1748 года, граф Лесток с женой, и родственник лейб-медика, Шапюзо, состоявший при графе чем-то вроде секретаря и адъютанта, были на обеде у одного прусского купца. Там же, в числе гостей, присутствовали шведские послы Вульфстиерна и Гойкен, сменявшиеся тогда в Петербурге, и прусский посланник, граф Финкенштейн. После обеда, в сумерки, Шапюзо простился с компанией и пошел к себе. Но отойдя несколько шагов от дома, где обедал, Шапюзо увидел за собой какого-то человека, потасканно одетого, и узнал в нем ту самую личность, которой с некоторого времени не раз уже бывал преследуем по пятам. Шапюзо немедленно схватил подозрительную личность за ворот и, под грозой обнаженной шпаги, принудил шпиона идти и войти в дом купца, откуда не разъехались еще гости. Граф Лесток, которому Шапюзо тотчас же представил свою поимку, предложил шпиону 50 рублей, с тем, чтобы тот сказал, кем он подослан. Пойманный отказывался от денег, утверждая, что в нем ошибаются. Не доверяя такому показанию, граф послал за унтер-офицером и одним из гренадеров своего домашнего караула, приказав им захватить с собой батоги. Караульные явились, шпион испугался и, не дожидаясь батожного внушения, повинился, что он крепостной человек одного семеновского сержанта, и ходить за Лестоком и Шапюзо по приказанию своего барина.

Лесток тотчас же поскакал во дворец, пал к ногам императрицы, напомнил о своих заслугах и просил удовлетворения. Ее величество благосклонно выслушала своего лейб-медика и не отринула его просьбы. Но едва Лесток, успокоенный приемом императрицы, оставив дворец, отправился прямо оттуда к какому-то другому купцу на вечер, императрице поспешили объяснить, что лейб-медик, не чувствуя за собою вины, не стал бы бояться шпионов. С тем вместе, представили ее величеству, что поступок Шапюзо, обнажавшего шпагу, во всяком случае, непростителен; а намерение Лестока посечь шпиона – своеволие неуместное. И, в тот же вечер, капитан Шапюзо с четырьмя служителями графа Лестока посажены в крепость⁴⁵⁹.

Лесток знал, откуда вдеть гроза. Но лейб-медик мало огорчался и нисколько не боялся, вполне надеясь, что сам он, граф Иоганн-Герман, не может попасть в беду и сопряженные с ней неудобства относительно пользования всеми благоприобретениями – не может потому, что императрица, он уверен, никогда не решится допустить к себе, хотя бы для кровопускания, другое лицо, а не своего старого и опытного хирурга, каким был он, граф Иоганн-Герман⁴⁶⁰. Продолжая думать таким образом, Лесток, 11 ноября, отпраздновал веселым обедом годовщину своей свадьбы и угощал у себя шведского посланника Вульфсттиерну⁴⁶¹, а вечером явился во дворец, где, по обыкновению, играл в карты. В течение вечера, супруга наследника престола подошла-было к Лестоку, желая с ним говорить, но Лесток полушутя, тихонько сказал великой княгине: «остерегайтесь, ваше высочество, я человек подозрительный». Великая княгиня, взглянув на Лестока, лицо которого пылало, заключила, что граф слишком хорошо пообедал, и отошла. На другой день, 12 ноября, в апартаментах императрицы была секретная конференция, где присутствовали канцлер Бестужев, австрийский чрезвычайный посол граф Бернес и английский посланник лорд Гиндфорд. Трактовалось, между прочим, о графе Лестоке; осуждалось опасное поведение первого лейб-медика – и судьба графа была решена⁴⁶².

В воскресенье, 13 ноября, когда в 11 часов утра, граф Лесток был один у себя, на Фонтанке, и занимался в кабинете, а графиня поехала приобщаться в кирку, графский дом окружила команда в 150 человек гвардейских солдат, которой предводительствовал Апраксин. У генерал-аншефа, гвардии подполковника и вице-президента военной коллегии, не хватило, однако же, духа лично объявить первому лейб-медику высочайшего двора и генерал-директору медицинской канцелярии его несчастие и арест. Апраксин остался в приемной зале графского дома, а в кабинет к хозяину вошел сержант, который и прочел графу Лестоку императорский высочайший указ о немедленном аресте лейб-медика генерал-директора, данный Апраксину. Из комнаты графа арестанта, чрезвычайно пораженного нежданной новостью, а также известного живостью характера и порывами слишком энергическими, позаботились тотчас же вынести все острое⁴⁶³. Потом, в присутствии графа, приступили к опечатанию его бумаг, а у дверей кабинета приставили караул. Между тем, к кирхе, где причащалась графиня Лесток, послан особый отряд, который, на обратном пути из кирки, с примкнутыми штыками конвоировал карету графини⁴⁶⁴. Возвратившись домой, жена спешила к мужу; но супругам не позволили видеться, сказали графине, что и она арестуется. Тогда Мария-Аврора, жена верная и преданная, в негодовании сорвала с себя часы, бриллианты, и бросила все это к ногам Апраксина со словами: «ведите меня, куда вам велено»⁴⁶⁵. Графиню, под стражей, удалили в одну из комнат дома – и явившийся немедленно Александр Иванович Шувалов, страшный преемник ужасного Андрея Ивановича Ушакова, стал снимать с графа первый допрос. По отъезде Шувалова, Лесток, пользуясь объявленным ему высочайшим разрешением употреблять невозбранно перо, бумагу и чернила, тотчас же написал к императрице, умаляя ее величество вспомнить о его заслугах. Но враги Лестока не доставили императрице его письма – и арестованный граф два дня, не получая никакого ответа, с третьего же совершенно отказался от пищи, в намерении уморить себя голодом, чтобы не пережидать своего несчастья.

У себя в доме граф Лесток пробыл арестованным четыре дня и допрошен всего два раза⁴⁶⁶. 17 ноября супруги перевезены в крепость и рассажены в казематы порознь. Графу объявлено, что он лишен чинов, званий, должностей, словом – сравнен с простыми смертными. Имущество его было конфисковано. Тогда же взяты в крепость: конногвардейский офицер Бергер с женой и негоциант Копп, подозреваемые в сообщничестве с лейб-медиком⁴⁶⁷. Затем, наряжена комиссия, в которой председательствовал Апраксин, заседал Шувалов и докладывал Бестужев⁴⁶⁸. Видя это, Лесток упорно томил себя голодом, поддерживаясь единственно сельтерской водой⁴⁶⁹.

Началось следствие. Сначала допрашивали капитана Шапюзо. Он откровенно показал, что граф Лесток получает деньги из Пруссии, близок с прусским и шведским посланниками, дружен с Воронцовым, Трубецким и Румянцевым, в сообществе которых нередко пировал по ночам, причем иногда высказывал негодование на видимый им порядок вещей. Шапюзо, действительно, не знал ничего более, но судьи остались довольны его показаниями, и капитан был избавлен от допроса с пыткой⁴⁷⁰. От Бергера с женой узнали еще менее. А Коппа освободили немедленно.

Взялись за самого лейб-медика. Спрошенный судьями о том, получал ли он деньги из Франции, граф Лесток отвечал утвердительно; а на вопрос, сколько именно получал вообще, отозвался забвением цифры и прибавил, что о всех получениях его, графа, всегда бывало им же доводимо до высочайшего сведения⁴⁷¹. При обвинении в излишней интимности с Францией, граф Лесток напомнил судьям, что эта интимность началась и не прекращалась с 1741 года⁴⁷². Касательно трех писем к шведскому королю, найденных в бумагах Лестока, граф показывал, что содержание их известно государыне, потому что самые письма писаны в свое время по приказанию ее величества. Граф сознавался в отсылка 500 рублей собственных денег в пособие известной ренегатке, княгине Долгорукой не отговаривался в приняли от прусского короля денежных подарков, но решительно отвергал обвинение в замыслах, вредных России и, тем более, подозрение в отравлении Эттингера.

О всем дознанном от графа Лестока было донесено императрице, с представлением мнения комиссии о необходимости допросить бывшего лейб-медика «с пристрастием», на что и последовало высочайшее соизволение, исходатайствованное канцлером.

Лестока снова потребовали в комиссию. Он не ел ничего уже 11 дней⁴⁷³, и, после такой добровольной муки, попал в невольную – приведен к пытке. Палачи схватили ненавистного француза, раздели его, и бывший первый лейб-медик высочайшего двора, генерал-директор медицинской канцелярии в России, умный, образованный и пожилой человек, придворный, избалованный жизнью, достатком, почестями, этот Illustris et Magnifieus – висел теперь вздернутый к потолку, с вывороченными назад руками, удушаемый дымом курившегося под дыбой костра. Это продолжалось полчаса. Лесток твердо выдержал первую пытку, не обвинил себя ни в чем и, ослабленный 11-дневным голодом, имел еще силу дойти без посторонней помощи до своего каземата⁴⁷⁴. Там Лестока заставили принять несколько пищи⁴⁷⁵. Высочайшим указом 6 декабря, лейб-медик Герман Каау Боергаве вступил во все должности и звания графа Лестока, но только с чином тайного советника и без всякого значения, а 16 декабря императрица, отъезжая в Москву, при прощании, пожаловала Степану Федоровичу Апраксину каменный дом Лестока на Фонтанке, со всем серебром, фарфором и убранством⁴⁷⁶. Генерал-аншеф, гвардии подполковник и вице-президент военной коллегии добился своего, а бывший лейб-медик, необычайной диетой успел весьма кстати, но нисколько того не добиваясь, искоренить у себя начинавшуюся подагру⁴⁷⁷.

Но дело Лестока не кончалось, а затянулось. Суд продолжался; канцелярские принадлежности, расходуемые на производство, ставились в счет подсудимому, и покрывались из тех 40 тысяч рублей, которые были найдены у Лестока в день его ареста. Остальные благоприобретения бывшего лейб-медика, тоже конфискованные, расхищались желающими. «Многие делились сей добычей»⁴⁷⁸. Лесток, отчаявшись в добром исходе дела, махнул рукой на все. Мария-Аврора умоляла судей не тиранить нежного тела ее мужа и уж лучше отрубить ему голову⁴⁷⁹. Но судьи думали и поступали иначе. В 1749 году Лесток с тем же мужеством выдержал вторую пытку на дыбе и, под кнутом страшно ругал Бестужева; говорил, что страдает единственно по его злобе; не признавал себя преступником; утверждал, что раньше или позже невинность его откроется и предсказал, что государыня будет со временем раскаиваться в доверенности, которой удостаивает теперь канцлера.⁴⁸⁰

В декабре 1749 года, императрица, после годового пребывания в Москве, возвратилась в Петербург. Тогда же графине Лесток, все время содержавшейся в крепости, но розно с мужем, велено уговаривать графа сознаться во всем, за что, от имени государыни, обещать ему возвращение чинов, званий и пр. Но этот судейский маневр, учиненный, конечно, без ведома самой государыни, не удался. Лесток отвечал жене: «я был в катских руках и мне ничего не нужно»⁴⁸¹. Однако, раны, не зажившие со времени второго допроса, отбивали у изнеженного француза охоту подвергнутся новым истязаниям. Лесток сказал все, что хотели⁴⁸² – и явился виновным: в намерении перепиской своей смутить доброе согласие между союзными России государствами и в противозаконных сделках с чужестранцами, которые могли быть гибельны для России⁴⁸³. Торжествующий Бестужев явился к императрице с смертным приговором бывшему лейб-медику, и доказывал ее величеству необходимость наказания государственного преступника, по крайней мере кнутом, публично. Императрица никак на это не согласилась⁴⁸⁴. Лесток, лишенный прав и имущества, розданного разным придворным лицам, сослан на житие в Углич⁴⁸⁵, с разрешением взять с собой свои книги и инструменты⁴⁸⁶, а жена его отправлена куда-то в другое место. Этот приговор состоялся в 1750 г., но не был опубликован. Да и все вообще обстоятельства преступлений и суд Лестока были, в свое время, тщательно скрываемы – только не от венского и лондонского дворов, которым посылались экстракты заседаний следственной комиссии над Лестоком⁴⁸⁷·

Итак, Иоганн-Герман Лесток, всю жизнь хлопотавший о благоприобретениях, обладавший, наконец, ими с избытком, разом потерял все и, на склоне жизни, обратился в прежнее ничтожество. Судьба справедливо возмещала судье 1743 года слезы и истязания обвиненных по доносу Бергера. Сбылись и собственный слова Лестока, сказанные императрице в 1731 г., исполнилось и предсказание самой императрицы – о пуке розог.

В Угличе Лесток содержался около 3 лет, и, разлученный с любимой женой, страдал много, потому что, при живости своего характера, не мог терпеливо выносить положения, в котором находился. Ему, например, дозволялось свободно ходить по комнате, где он был заключен, но строго запрещалось приближаться к окнам⁴⁸⁸. Содержание Лестока, по 3 р. на день, производилось из доходов с его же конфискованных имуществ. Но из опасения, чтобы такая значительная по тому времени сумма не дала преступнику средств учинить какие-нибудь подкупы и проч., деньги Лестоку не выдавались на руки, а хранились у его пристава, который, будучи обязан доставлять арестанту все дозволяемое законом, разумеется, не доставлял и самого необходимого⁴⁸⁹. Что. касается графини Лесток, она, в месте своего заточения, помещалась тоже в одной комнате, мебель которой составляли стол, несколько стульев, печь и кровать без полога, с одеялом и соломенником. В первый год ссылки, графиня только два раза имела возможность переменить постельное белье. Она безвыходно сидела в своей комнате, откуда не выпускалась даже для естественной нужды; четверо солдат постоянно присутствовали с графиней и спали тут же. Лесток удивлялся, как в это время не заели жену его вши: в такой ужасной нечистоте, поневоле, томилась бывшая фрейлина высочайшего двора. Графине полагалось то же содержание, как и ее мужу; но получалось оно так же, как и ее мужем. Иногда графиня играла в карты со своими стражами, в надежде выиграть 4 или 5 копеек, которыми могла бы располагать по произволу; но последнее не всегда ей удавалось. Однажды, графиня как-то нагрубила своему приставу, офицеру – и получила жестокое воздаяние: офицер наплевал ей в лицо⁴⁹⁰.

В 1753 году графа Лестока перевезли из Углича в Устюг-Великий⁴⁹¹, а графине была дарована полная свобода⁴⁹². Но достойная жена не захотела одиноко пользоваться предлагаемым даром и просила позволения разделить судьбу мужа, что ей разрешено. В Устюге, положение супругов улучшилось: они имели в своем распоряжении несколько комнат и сад, который обрабатывался графом, носившим воду, между тем, как графиня варила пиво, пекла хлебы и стирала белье. Пристав нередко составлял супругам компанию, приводил к ним своих приятелей. Случилось раз, что офицер, знакомый приставу, следуя в Сибирь с арестантами, проходил Устюг и пожелал видеть графа Лестока, о котором много слышал. Пристав исполнил ожидание своего приятеля и представил офицера графу. Новые знакомцы с первого же слова понравились друг другу и немедленно сыгрались. Лестоку едва ли не впервые повезло в картах, и он выиграл у офицера больше ста рублей – капитал для изгнанников. Очень довольный собой, граф припрятал деньги, добытые так легко и так неожиданно. Но графиня узнала, что сумма, выигранная ее мужем, есть, в то же время, сумма кормовая, которую офицер, ее проигравший, получил на путевое довольствие своих арестантов. Не думая долго, сострадательная женщина пришла к мужу, упала ему в ноги, и просила возвратить деньги неосторожному игроку. Граф, при всей своей любви к деньгам и надобности в них не решился воспользоваться своим приобретением. Но зная, по собственному опыту, как доходит арестантам их кормовых, не возвратил денег офицеру, а отправил весь свой выигрыш в ближайшую деревню для раздачи бедным⁴⁹³.

В Устюге Лесток с женой прожили все остальное время царствования императрицы Елизаветы, часто видаясь с Гринштейном, тоже испытывавшим непрочность всего земного и сосланным сюда же⁴⁹⁴. Государыня, однако, не совсем забывала своего давнего приверженца и, время от времени, посылала Лестоку в гостинец вина, говоря окружающим: «Лесток это любит»⁴⁹⁵. Некоторые из окружающих императрицу тоже не теряли из вида, павшего любимца счастья. Воронцов, сделанный канцлером на место изгнанного, в свою очередь, Бестужева⁴⁹⁶, несколько раз просил государыню, о возвращении Лестока, в невинности которого был убежден. совершенно; но государыня не изъявляла на то своей воли. Иван Иванович Шувалов, сильный и влиятельный вельможа второй половины Елизаветинского царствования, благодетельствовал устюжскому изгнаннику, даже состоял с ним в переписке и получал от него послания, в роде следующего;

«Высокородный граф.

Высочайшая милость и сожаление ее императорского величества приводит нас до высочайшей степени радости, что мы в крайней нашей печали и бедности не совсем позабыты; мы все по реестру получили, что ваше сиятельство переслал к нам 18 июля. Ваше сиятельство может рассудить, как приятно и нужно нам это быть может, что здесь ни фунта хорошева чая, ниже хорошева вина ни за что достать несыщем.

Ваше сиятельство из природного вашего добросердечия нас спросить приказали, нет ли нам в мехах нужды: нам крайняя в том нужда, потому что здесь оное не продается, хотя б старая, ношеная женская епанча; мы очень обрадуемся и с благодарением принимаем, что нам присылается. Еще прошу о 40 фунт. хлопчатой бумаги. Мы принуждены чай пить из медных чашек, ибо фарфорового, как чайника, как и чашек неимеем. Можно б мне осмелитца просить ваше сиятельство об одном ружье, и чтоб мне позволено было стрелять, здесь много сурков, однако, не продаютца. Жена моя покорнейше благодарит за присланное платье, впротчем, с покорностию пребуду.

покорной слуга

Г. Лештог»

11-го февраля.

«Еще прошу о 1½ фунте рад. валериа магно.

«Я предсим имел смелость писать к вашему сиятельству 9 октября, 10 ноября и 10 января»⁴⁹⁷.

25-го декабря 1761 года скончалась императрица Елизавета, и новый император Петр III, в тот же день⁴⁹⁸, отправил курьера в Устюг за Лестоком, которому послал 1,000 рублей на дорогу до Петербурга⁴⁹⁹. В феврале 1762 года бывший лейб-медик и генерал-директор медицинской канцелярии, явился в Петербург в крестьянском платье⁵⁰⁰ и, встреченный родным племянником, саксонским полковником Лестоком, занял в Большой Морской дом одного из преемников своих, славного Кондоиди⁵⁰¹, тогда уже умершего. Английский посланник Кейт, находившийся тогда в Петербурге, писал своему двору: «Граф Лесток, несмотря на свои 74 года отроду и 14 лет ссылки, возвратился из изгнания живой и проворный, как юноша»⁵⁰². Многие вельможи и все иностранцы спешили видеть Лестока, по общему убеждению, страдавшего без вины; изъявлениям дружбы не было конца; хотели, казалось, заставить старика-графа разом забыть годы изгнания⁵⁰³. При представлении графа и графини Лесток императору, его величество обошелся с ними чрезвычайно милостиво. Добродушный Петр III помнил преданность ему графа Лестока. Гельбиг рассказывает, что графиня, восхищенная приемом государя, тут же сказал Петру: «я нахожу в вашем величестве тоже добросердечие и тоже человеколюбие, какие знавали всегда. Ваше великодушное сердце способно только прощать. Боюсь, государь, чтобы это не повредило вам»⁵⁰⁴.

9-го марта 1762 года, граф Лесток восстановлен в чинах, «какие он до своего несчастия имел»⁵⁰⁵. Но должность его была уже занята Якобом Монсеем, которого государь весьма жаловал, и содержания Лестоку не назначено никакого. Зато его величество повелел возвратить графу Лестоку все, конфискованное у графа 14 лет тому назад. Но исполнить это высочайшее повеление в точности не было никакой возможности. Все, собственно говоря, уже не существовало; имелось кое-что. Поэтому, в обладание Лестока возвратились: дом на Фонтанке, подаренный императрицей Апраксину, тоже падением окончившему свою карьеру; 11 тысяч рублей из 40, взятых у графа при его аресте; наконец, часть серебра и некоторые фарфоры. Из счетов, тогда же представленных Лестоку, оказывалось, что на канцелярские расходы, по производству его дела, издержано более 800 рублей⁵⁰⁶; оказалось также, что много шло на ежегодную починку графских домов – у него был не один – в которых, во время ссылки графа из Петербурга, проживали враги графа или люди, вовсе неизвестные его сиятельству⁵⁰⁷. Лесток вознегодовал, в нем ожил прежний корыстолюбец, алчный к приобретениям, и граф горько жаловался императору на неисполнение высочайшего повеления. Его величество разрешил графу Лестоку лично порыться в складах канцелярии конфискации и, в шутку, дозволил ему же разыскивать свои вещи в домах частных людей. «Это, говорит Гельбиг, было новой пищей для веселости Лестока, еще не совсем исчезнувшей. Он, в самом деле, принялся за обыск домов старых врагов своих, не успевших принять надлежащие меры, и получил кое-что из своего серебра, картин и драгоценностей»⁵⁰⁸.

Последнее обстоятельство снова возбудило против Лестока забытую ненависть множества русских, которым, кроме того, весьма не нравилось громкое и беспрерывное хвастанье старого болтуна делом 1741 года. Друзья останавливали Лестока, напоминали ему, что, не ровен час, он снова может попасть в ссылку; но Лесток не внимал ничему и болтал без устали. Мало того, Лесток и на эту болтовню, как прежде на обыск вещей, испрашивал высочайшего разрешения, потому что раз, обедая у государя, прямо сказал его величеству: «Государь, мои враги, конечно не упустят случая вредить мне; но я уверен, что ваше величество позволит болтать и спокойно умереть старику, которому остается уже не более нескольких дней жизни»⁵⁰⁹. Но, на самом деле, оставалось уже не более нескольких дней царствования самому Петру. И граф Лесток, оплакав благодетельствовавшего ему государя, встретил новое, девятое на своих глазах русское правление.

Императрица Екатерина II приняла участие в обедневшем графе Лестоке, и пожаловала ему пожизненную пенсию в семь тысяч рублей с 30 гаками в Лифляндии⁵¹⁰. Затем – в сонме светил, восходивших около новой императрицы и неуклонно стремившихся по собственным своим орбитам, ни одно особенно приветливо не сияло старому авантюристу, далеко пережившему свое придворное время. Кроме того, французский посланник барон Бретейль начинал уже относиться к главному деятелю переворота 1741 года за доплатой 20 тысяч червонцев, до сих пор еще никем не возвращенных французскому посольству⁵¹¹.

Наконец, у трона Екатерины стал, в новом фельдмаршальском мундире, старый канцлер Бестужев, с почестями воззванный от своих горетовских иеремиад, и граф Лесток, перестав приезжать ко двору, замкнулся в тесном кружке немногих друзей. С ними, старея телом, слишком 70-летний граф не старел духом, и у себя дома был самым веселым и любезным хозяином, если только не чувствовал припадков каменной болезни, которой начал страдать уже после ссылки. Любимым развлечением Лестока оставались удовольствия стола; любимым предметом разговоров сделались шутки на счет похитителей его имения, пугавшие смелостью друзей графа, опасавшихся, мщения старому шутнику⁵¹². Но часто и с приятностью вспоминая о своей придворной службе, пылкий старик никогда не переставал негодовать на то, что, в день своего ареста, был лишен возможности насквозь проколоть Апраксина⁵¹³. С летами, однако, болезненные припадки графа усиливались, расслабляли его и, мало по малу, превращали Лестока, некогда придворного щеголя, в хилого неопрятного старика⁵¹⁴. В последние годы жизни, единственными обязанностями прежнего лейб-медика и генерал-директора медицинской канцелярии, были обязанности, сопряженные с званием члена французского реформатского общества в Петербурге, которое имело в графе постоянного и ревностного покровителя и защитника⁵¹⁵ до самого того времена, когда каменная болезнь свела Лестока в гроб. Он умер, на руках жены, 12 июня 1767 года, громко исповедуя реформатские догматы. Тело графа Лестока было перевезено овдовевшей графиней в Церникау, в Лифляндии, и там предано земле в фамильном склепе Менгденов⁵¹⁶. Детей у графа Лестока, женатого три раза, никогда не было. Вдова его, графиня Мария-Аврора, «прекраснейшая женщина и верная подруга своего мужа»⁵¹⁷, не переставала пользоваться щедротами императрицы Екатерны II, владела, в виде аренды, не только лифляндскими гаками, пожалованными графу, но по смерти его получила, в пожизненное пользование, 1,184 души в белорусских губерниях, где и жила еще в 1811 году⁵¹⁸. Безродный в России, Лесток имел близких родных за границей и, умирая завещал им десять тысяч рублей. Эти деньги были разделены между потомствами родных братьев графа Лестока, старшего – Иоганна-Павла, неизвестно где служившего, и младшего – Людвига, подполковника прусской службы, умершего во время семилетней войны. Потомство Иоганна-Павла Лестока составляли дети его: Иоганн-Людвиг, прусский военный и государственный советник; присылавший стихи на коронование императрицы Елизаветы; Август, саксонский полковник, в доме которого получил воспитание Домбровский, известный польский генерал, и Христиан-Вернер-Теодор, полковник русской службы. Потомство Людвига Лестока заключалось в сыне Вильгельме, известном по войне 1806 года, прусском гусарском генерале и дочери Анне-Софии-Гедвиге⁵¹⁹. Мы не знаем, в какой степени родства с нашим графом состоял Лесток, адмирал английского флота, в эпоху значения однофамильца своего в России.

Так прошел и окончил свое коловратное поприще граф Иоганн-Герман Лесток, известнейшей на Руси чужеземец-авантюрист. Личность графа не принадлежит к числу почтенных. Являясь не иначе, как во дворцах или в ссылках, и переходя непосредственно из одних в другие, эта личность, с первого на нее взгляда, может, конечно, или подстрекнуть праздное любопытство, способное заинтересоваться дворцовской жизнью, или возбудить некоторое участие, чаще и справедливее удаляемое страждущему. Но при дальнейшем и более внимательном наблюдении, личность графа Лестока теряет положительно и, в глазах русского наблюдателя, становится даже, каким-то укором временам прошедшим. Действительно, в Лестоке видишь человека с данными весьма дюжинными, который, без заслуг, но разом, вознесся на чрезвычайную высоту и, стоя на ней, нималейше не оправдывал огромного значения, дарованного ему случаем, почти волшебным. «Бог немцев на Руси» – как называл его князь Долгорукий – Лесток и для немцев не сделал ничего, хотя в течение трех лет имел на это ежедневную возможность. Без всякой подготовки и способности к занятиям политикой, Лесток дерзко вмешивался во все министерские запутанности, постоянно и бесстыдно торгуя выгодами призревшей и возвеличившей его России. Иметь противником Бестужева, мужа, искушенного в делах государственных, было слишком лестно для Лестока, гораздо лестнее, нежели для Бестужева низложить выскочку графа. И в этот случай, Елизавета, как русская государыня, вовсе не ошиблась, пожертвовав канцлеру своим лейб-медиком, потому что, Бестужев, не забывая себя, все-таки радел о пользах отечества и был истинно полезен России; а Лесток, радея о себе, не мог иметь в виду отечества, которым для него Россия не была и даже не стала в последствии. Русский вельможа без малейшего русского ордена; глава медицинской части в России без всякого докторского диплома⁵²⁰, советник императрицы без права заседать в высочайшем совете⁵²¹, граф Лесток остается исключительно авантюристом, которым и был «с головы до пяток». В этом качестве, граф Иоганн-Герман Лесток верой и правдой служил своим личным выгодам, извлекал их отовсюду почти с гениальностью, не задумывался ни над какими средствами и хорошо еще, если, как говорить Гельбиг, «вредил более себе, нежели другим».

Находя в заголовке настоящей статьи слова: «Бирен», «Регент», читатель, конечно, приводить себе на память одну из самых мрачных эпох Русской истории; в воображении его невольно рисуется картина пыток, казней и других зол, потерпенных тогда Русскими людьми, и он, читатель, вероятно, ожидает повествования о подобных же ужасах, почему-нибудь оставшихся до сих пор неизвестными. Такое ожидание весьма естественно: имя Бирен, принадлежащее и герцогу Курляндскому Эрнсту-Иоганну, десять лет тиранившему Россию, и генерал-аншефу Карлу, брату герцога, страшно неистовствовавшему в Малороссии⁵²³, поистине, возбуждает представления, исключительно безотрадные. Но в настоящей статье, хотя и трактующей также о Бирене, да еще родном брате обоих извергов, читатель не найдет ни нового изверга, доныне еще не разоблаченного, ни тиранств, или неистовств, доселе никем не разысканных. Вместо всего этого, мы просто познакомим читателя с незатейливой, малоизвестной личностью Густава Бирена, который ничем не походил на двух других Биренов, жил и умер с именем честнейшего человека и оставил по себе память, свободную от нареканий, вполне заслуженных обоими его братьями. Вот все права Густава Бирена на некоторое внимание к нему потомства. Других же он не имел и не имеет, но кажется, достаточно и этих.

Происхождение Биренов известно. Они принадлежали к одной из самых незначительных курляндских фамилий, родоначальником которой был дед Густава, первый назвавшийся Биреном. Этот Бирен числился старшим конюхом герцога Курляндского Иакова, и был награжден за свою службу мызой. Из двух сыновей его, старший удалился в Польшу, где со временем достиг генеральства; а младший остался на родине, состоял конюшенным чиновником при герцогском дворе, сопровождал принца Александра (сына герцога Иакова) в Венгрию и по смерти принца, убитого в Офене, в 1686 году, возвратился в Курляндию с экипажами покойного, сделан капитаном лесничих, владел наследственно отцовской мызой⁵²⁴ и оставил трех сыновей: Карла, впоследствии генерал-аншефа Русской службы; Эрнста-Иоганна, бывшего потом герцогом Курляндским и Густава, очерку которого мы посвящаем настоящую статью.

Густав Бирен, младший сын курляндского капитана лесничих, родился около 1700 г., в отцовском именьице Каленцеем, и рос в ту пору, когда отчизна его, Курляндия, пройденная из конца в конец Русскими войсками, была разорена войной, залегала пустырями от Митавы до самого Мемеля, не досчитывалась 7/8 своего обычного населения, зависела и от Польши и от России, содержала на свой счет вдову умершего герцога Анну Иоанновну, присутствовавшую в Митаве, и заочно управлялась настоящим герцогом Фердинандом, последней, отраслью Кеттлерова дома, не выезжавшим из Данцига и не любимым своими подданными⁵²⁵. Все это, вместе взятое, составляло упадок страны и, разумеется, препятствовало развитию в ней просвещения, которое, доставаясь с трудом местному благородному юношеству, не могло быть уделом детей капитана Бирена, человека не богатого и даже не дворянина. Однако, капитан Бирен сознавал, как кажется, необходимость просвещения, не имея средств одинаково обучить всех своих сыновей, он избрал между ними способнейшего, именно среднего, будущего герцога, и отправил его в Кёнигсбергское училище. Но, как известно, будущий герцог не успел окончить здесь курса наук, которого остальные братья его, что также известно, никогда и нигде не успели даже начать⁵²⁶.

Следовательно, Густав Бирен, воспитываясь в доме родительском, не приобретал ни малейших знаний и, достигнув совершенного возраста, оказался совершенным невеждой, что, при ограниченном от природы уме его, не могло, как казалось, обещать ему никакой особенно блистательной карьеры. Но начать какую-нибудь было необходимо, потому что наследственной мызы не могло хватить на пропитание трех братьев. И Густав задумал вступить на военное поприще, как более подходившее к его личным инстинктам и менее требовавшее именно тех данных, которых Густав не имел от природы и не вынес из своего домашнего воспитания. К тому же, военная служба считалась, в доброе старое время, несравненно почетнее всякой другой и, действительно, скорее выводила людей в люди.

Вследствие всех этих соображений, Густав Бирен окончательно решился быть воином. Вопрос о том: где именно проявить будущие военные доблести свои вовсе не существовал для Густава. По обычаю соотечественников, так сказать, освященному временем, Густав намеревался искать счастья не иначе как в Польше, к которой Курляндия состояла, с 1551 г., в отношениях ленного владения. Впрочем, кроме обычая, освященного временем, в Польшу заманивало Густава и то обстоятельство, что в тамошней королевско-республиканской армии давно уже служил родной дядя его по отцу, и туда же недавно определился родной брат Густава, Карл Бирен, бывший до того офицером в России, и бежавший из шведского плена, не обратно в Россию, а в Польшу⁵²⁷.

В сообщничестве этих-то близких родичей начал Густав свою военную карьеру, и первоначально продолжал ее с горем пополам. Последнее происходило от того, что Польша, управляемая в то время королем Августом II и Речью Посполитой, вообще не была благоустроеннее Курляндии, беспрерывно возмущалась сеймами, которые, по свидетельству Бандтке, были ни что иное, как «скопища крамольников», не уживалась со своими диссидентами, утратила правду в судах, наконец, не воюя ни с кем, что лишало Густава возможности отличиться, не наслаждалась и прочным миром⁵²⁸. К тому же Густав, наряду со всей армией, недавно преобразованной из военных конфедераций, зачастую получал свое жалованье гораздо позже надлежащих сроков и, в этом отношении, должен был зависеть от более или менее успешного сбора поголовных, дымных, жидовских и других денег, определяемых сеймами, часто расходившимися без всяких определений⁵²⁹. Принуждаемый, таким образом, питаться чем Бог послал, Густав не мог ожидать никакого подспорья и из Курляндии. Несмотря на возраставшее там значение брата своего Эрнста-Иоганна. Дело в том, что хотя Эрнст-Иоганн и стал, наконец, первым доверенным лицом вдовствующей герцогини Курляндской, но это вовсе не давало ему никаких особенных доходов, потому что сама герцогиня с трудом поддерживала приличный вид своего двора, весьма рассчитывая на 8 т. рублей, ежегодно ассигнуемых ей из России, и далеко не получая тех 40 т. руб., которые ежегодно следовали ей из курляндских доходов⁵³⁰.

Таково было житье-бытье Густава Бирена в Польше во все то время, пока в Курляндии одинаково неуспешно тягались за герцогскую корону Мориц Саксонский и князь Меншиков; а в России оканчивал и окончил свои баснословные подвиги Петр, за которым сменились на его престоле Екатерина и другой Петр. С кончиной последнего, в 1730 г., состоялось избрание на Русский престол вдовствовавшей герцогини Курляндской Анны Иоанновны – и судьба Густава Бирена, тогда капитана Польских войск, неожиданно и быстро изменилась к несравненно лучшему.

Само собой разумеется, что главным и единственным виновником такого счастливого переворота в судьбе Густава был тот же брат его Эрнст-Иоганн Бирен. Явясь, вопреки желаниям всех избирателей Анны, вслед за своей государыней в Москву, Эрнст-Иоганн Бирен не замедлил сменить неважное звание камергера Курляндской герцогини на почетное достоинство обер-камергера Русской императрицы, сделался графом священной Римской Империи и, не сомневаясь в ожидавшем его могуществе, поспешил призвать в Россию близких и дальних родичей своих, с целью разом извлечь их из прежнего ничтожества, быстро возвысить и, таким образом, окружить себя собственными креатурами.

Получив приглашение нового временщика, братья его не задумались оставить Польшу, и в том же 1730 г. прибыли в Россию, где старший, Карл, из польских подполковников переименован 19 ноября в русские генерал-майоры, а младший, Густав, капитан панцирных войск Польской республики, сделан 1 ноября майором только что учрежденного лейб-гвардии Измайловского полка⁵³¹. Это последнее назначение имело особый смысл, потому что Измайловский полк, обязанный своим бытием указу 22 сентября 1730 г., был создан по мысли обер-каммергера Бирена, долженствовал служить ему оплотом против каких бы то ни было покушений гвардии Петра⁵³², и, в этих видах, формировался исключительно из украинских ландмилицов – потомства стрельцов, естественно враждебного потомству потешных, получил офицеров на половину из курляндцев и вообще остзейцев и вверен командованию графа Левенвольда⁵³³, душой и телом преданного Эрнсту-Иоганну Бирену.

В качестве Измайловского майора, равном тогда чину армии полковника, Густав Бирен должен был ежегодно получать 600 руб. жалования и 125 руб. 40 коп. за рационы, вносить ежегодно же по 4 руб. «на медикамент», пользоваться услугами 6-ти денщиков и иметь следующее обмундирование: темно-зеленый поколенный кафтан, с отложным одноцветным воротником, разрезными обшлагами, карманными клапанами, коническими золоченными пуговицами и узким золотым галуном по борту, обшлагам и карманам; темно-зеленый камзол, с подобным же прибором; того же цвета штаны, по три вершка ниже колен, с золотыми пуговицами и золотым галуном на боковых разрезах; белые чулки, в тупоносых смазных башмаках, и белые же холстинные штиблеты, с черной тесмянной перевязкой у колен; также сапоги в роде ботфортов, с раструбами и медными шпорами; белый галстук из тонкого полотна, повязанный бантом назад; сборчатые манжеты безукоризненной белизны; черную пуховую шляпу, с круглой тульей и загнутыми к верху полями, обшитую золотым галуном и украшенную плюмажем из белых и красных перьев; наконец, узкую аршинную шпагу в нечерненных ножнах, с золоченным наконечником и темляком из цветных шерстей, надетую на лосиной портупее, отороченной золотым галуном и опоясывавшей камзол. Ко всему этому, в случаях «строевого убранства» присоединялись еще: шарф через правое плечо, из разных шерстей с примесью серебра; узкий серебряный вызолоченный знак, с финифтевой арматурой и андреевским крестом, носившийся на андреевской ленте и саженный протазан⁵³⁴, с вычерненным древком, золоченным подтоком и таким же наверху изображением андреевского креста, под которым, у майоров, привешивалась массивная золотая кисть с серебряной искрой⁵³⁵. Такова была самая первоначальная форма Измайловского полка, после многих толков и большой переписки, апробованная самой императрицей, которая, учреждая этот полк, имела особое «высокое намерение»⁵³⁶.

Служака по преимуществу, Густав Бирен усердно занялся осуществлением мысли своего брата, принимал участие в ежедневных совещаниях, «господь полковых штапов», т. е. штаб-офицеров Измайловского полка (которыми в то время кроме полковника Левенвольда, были: подполковник Кейт, майоры Шипов и Гампф) входил во все подробности новозаводимых полковых учреждений, и все-таки, на самых первых порах пребывания своего в России, успел не угодить брату, обер-камергеру. Последнему до того не нравились частые визиты Густава к цесаревне Елизавете Петровне, ласкавшей благообразного майоpa, что однажды, когда Густав пожаловался брату на кого-то из приближенных Ее Высочества, обер-камергер просил Императрицу запретить Густаву бывать у цесаревны, и тут-то, как говорят, впервые высказалась угроза: заключить цесаревну в монастырь, если ее Высочество и далее будет делать что-либо неугодное Ее Величеству. Известно также, что именно по поводу этой размолвки Императрица не удостоила посетить цесаревну 18 декабря 1730 г., в годовщину рождения Ее Высочества⁵³⁷.

После такого придворного увлечения, Густав Бирен с новым рвением принялся за службу, вступил в командование вторым батальоном Измайловского полка и отбыл с ним, 17 февраля 1731 г., в первый Высочайший смотр на замоскворецком Царицыном лугу, где новый полк присягал на верность службы и получил от Императрицы знамена⁵³⁸.

Отбыв с тем же вторым батальоном Измайловского полка и другой Высочайший смотр всей гвардии, устроенный Императрицей 7 мая под Донским монастырем, в честь бывшего тогда в Москве Турецкого посла⁵³⁹, Густав Бирен, 28 мая, впервые вывел свой батальон в караул, а около половины июня – в «кампамент», т. е. лагерь, и здесь, 31 июля, получил официальное извещение подполковника Кейта о скором выступлении 1-го и 2-го батальонов Измайловского полка из Москвы в С.-Петербург. В этом извещении, Кейт, между прочим, писал: «Батальон извольте содержать во всякой строгости, как воинский порядок требует, и до обид подкомандных со обывателми отнюдь не допускать, и иметь старание, чтоб люди в провианте нужды непонесли. Такожбы полковые лошади в добром корму содержаны были. И понеже Санкт-Петербургская дорога невезде конскими кормами доволна, но некоторая часть имеется лесов и песков, то для таковых нужных мест, по рассмотрению, купить овса и довольствовать лошадей, чтоб их в худобу непривесть, а для покупки овса посылать вперед. Телегиб всегда были дехтем мазаны, отчего как осям, так и лошадям легче быть выможет... Будучи в пути, помянутый батальон изволте ставить по квартирам и в лагере, где как способнее будет. Во время маршу, господа офицеры чтоб ехали безотлучно при своих ротах, кром больных, которым позволяетца за полком в их колясках ехать»⁵⁴⁰.

10 августа 1731 г., 1-й и 2-й батальоны Измайловского полка, в числе 1332 чел. и 146 лошадей, выступили из Москвы, под главным начальством старшего из майоров, Ив. Афон. Шипова⁵⁴¹, который на другой же день, 11 августа, из д. Ржавок, озабоченно спрашивал Кейта: оправдалась ли «имевшаяся в Москве эха», о назначении Семеновского подполковника Л. В. Измайлова⁵⁴² временным командиром всех марширующих в Петербург гвардейских батальонов, и выражал недоумение свое о том: исполнять ли, без предписания Кейта, распоряжения Измайлова, если таковые последуют. В тот же день, 11 августа, Измайловские батальоны пошли из д. Ржавок раздельно, «левым флангом вперед»; 14 августа Густав Бирен вступил в Клин и здесь остался на дневку; 16-го сделал трудный «за худыми местами и великими грязьми» переход до с. Спасского; 18-го прибыл в Тверь, где запасся «шорками» для ротных телег и сальными свечами для походной канцелярии; 26-го дневал в Вышнем Волочке, тогда еще селе, из которого все больные (43 чел.) и собственные тягости офицеров отправлены в Петербург уже водой, на двух барках, купленных за 43 р. 60 1/2 к. у купецкого человека Михайлы Сердюкова, известного Калмыка любимца имп. Петpa I. Выступив из Волочка 27 августа, Густав Бирен 31 августа прошел ям Валдай, 3 сентября ям Крестцы и затем прибыл в ям Бронницы, где посадил весь свой батальон на 6 барок, нанятых у местных жителей, ценой за 3 рубля до Новгорода (36 в.). Из Новгорода, где 2-й батальон поджидал 1-го, оба батальона следовали на судах до Волховской пристани, откуда Густав Бирен, поручив свой батальон Шипову, уехал 13 сентября вперед, в Петербург, хлопотать о квартирах у Миниха, к которому предварительно писал о том же из Москвы граф Левенвольд, «уповая на высокосклонное к нему приятство»⁵⁴³. 22 сентября, ровно через год по учреждении полка, Измайловские батальоны вступили в Петербург, где разместились частью в Переведенских слободах⁵⁴⁴, частью на Петербургской стороне, и Бирен, очередуясь с Шиловым, начал свои понедельные дежурства, сопряженные с правами и властью полкового командира и ознаменованные рядом приказов по полку, обличавших в Густаве и опытного служаку и педанта-начальника. Так, например, приказом его от 23 сентября за все судовые припасы и лоцманам велено было заплатить не из казенной суммы, а только одним гг. обер-офицерам «понеже на судах имелся и их багаж»; приказом 26 сентября Бирен требовал от нижних чинов, чтоб они «без галстухов и шпаг не ходили и обер-офицерам отдавали б должное почтение, имея вежливость», и тут же особым пунктом предписывал: «у которых солдат фалды опустились, чтоб их подняли». Затем, и едва ли не после первой же недели дежурства, Густав Бирен нашел возможным и получил разрешение съездить в родную Курляндию, куда, на этот раз, сопровождал его земляк, измайловский подпоручик фон-Медем, которого, еще 19 августа, повелено было «отпустить с господином майором бароном Бироном в Курляндию, и сколько времени со оным господином майором в проезд будет, за то у него, Медема, из его жалованья вычету не чинить»⁵⁴⁵.

Но, положительно скучая без фронта или какого-нибудь строя, Густав Бирен не мог находиться «в проезде» более или менее долго – и уже на учение 19 октября было им ״»смотрено, что короткие темпы считаются и делаются скоро, а самые темпы не оказываются; чего ради – предписывал он в тот же день – те короткие темпы отбивать с промежутком, в котором бы можно было трижды счесть», к чему присоединял распоряжение «о погрешающих» на учении, которых приказывал «без милосердия штрафовать жестоко». В следующий же за этим недельный период своего управления полком, Густав Бирен, приказом, отданным 11 ноября, замечал, что многие солдаты «являются во французской болезни», а потому «накрепко» подтверждал «от непотребных баб воздерживаться»⁵⁴⁶.

Вместе с отданием подобных приказов, Густав, пользуясь влиянием своего брата, доставлял полку и некоторые выгоды, хотя не совсем законные: так, например, когда получились в Петербургской таможне шпаги, заказанные для полка в Берлине, Густав Бирен выхлопотал у брата, чтоб эти шпаги были выданы полку беспошлинно, что и сберегло в полковой казне более 300 руб.⁵⁴⁷

Между тем, 9 декабря 1731 г. состоялись новые штаты гвардии, в силу которых Густав Бирен переименован в премьер-майоры⁵⁴⁸, что давало ему ранг бригадирский и лишних 300 руб. в год, а в январе 1732 г. Императрица и двор прибыли из Москвы в Петербург, куда, следовательно, переехал и брат Густава, обер-камергер Бирен, уже достаточно заявивший себя России тем родом деятельности, которому более приличествовала эпоха царя Ивана Грозного с ее Александровской Слободой.

Спустя несколько дней после торжественного въезда Государыни в Петербург, Ее Величество уже спешила взглянуть на созданный ею полк и, в присутствии премьер-майора Бирена лично освидетельствовала на людях новые ружья, нарочно заказанные в Берлине и, в числе 2,164, любезно предложенные прусским королем Фридрихом Вильгельмом I в дар Всероссийской Императрице, а на другой день, 27 января, Бирен вывел измайловский полк перед дворцом, на Неву, для Высочайшего смотра с пальбой, спрятав предварительно людей, которые «в приемах худо делают и в стрельбе мало бывали»⁵⁴⁹.

Довольная всем виденным, Императрица пожелала явить высочайшую милость брату преданного ей обер-камергера, и 3 февраля, в день именин Государыни, был – по сказанию Ведомостей – «обручен при дворе майор Лейб-Гвардии Измайловского полку господин фон Бирон с Принцессою Меншиковою. Обоим обрученным показана при том от Ея Императорскаго Величества сия высокая милость, что Ея Императорское Величество их перстни Высочайшею особою Сама разменять изволила»⁵⁵⁰.

Странна была судьба этой «процессы» Меншиковой! Внука – как думают – русского простолюдина, потом дочь пресловутого князя Ижорского, далее невеста наследного принца Ангальт-Дессауского, затем ссыльная, собственноручно стиравшая в Березове белье, «принцесса» долженствовала тепер сделаться женой сына и внука курляндских конюхов... Но вдумываться в такую судьбу княжны, конечно, не доводилось нареченному жениху ее, теперь, как и прежде, занятому преимущественно полком и службой. Изменение некоторых подробностей строевого устава, тогда вводимое, стояло, в глазах Густава Бирена, на первом плане. Февральские морозы, оттепели и гололедицы не мешали ему ревностно «мунстровать» измайловцев, зорко наблюдая за ними и в их не служебном быту. Так, с 10 февраля 1732 г., дня вступления Густава Бирена в одно из периодических управлений полком, явился приказ, повторявшийся потом всеми майорами ежедневно и сделавшийся общим местом: «на квартирах стоять тихо и смирно, обывателям обид не чинить и от огня иметь опасение»⁵⁵¹. Когда же наступил великий пост, Густав Бирен, педант, но добряк, распорядился, чтоб говели еженедельно по 40 человек с роты, а унтер-офицеры и неслужащие⁵⁵² «по припорции», и чтоб те нижние чины, которые квартировали близко от него, но далеко от церкви, приходили молиться на его квартиру: к часам и вечерням – по церковному звону, а в утрени – перед рассветом⁵⁵³. Так прошел пост, 9 апреля наступила Пасха, 27 апреля состоялся торжественный въезд в Петербург китайского посольства, 28 апреля великолепно отпразднована годовщина коронования императрицы Анны, а 4 мая Густав Бирен стал мужем княжны Меншиковой, о чем современные «Ведомости» повествуют следующее: «Заключенное в прошедшем феврале месяце сочетание законного брака между принцессою Меншиковой и господином майором Лейб-гвардии Измайловскому полку фон Бироном в прошедший четверток с великою магнифценциею совершилось. Cиe чинилось при дворе, и Ея Императорское Величество Всемилостивейшая наша Монархия обеим новобрачным персонам сию высокую милость показать изволила, что учрежденный сего ради балл по Высокому Ея Императорского Величества повелению до самой ночи продолжался»⁵⁵⁴.

В дополнение к этому заметим, что по распоряжению графа Левенвольда, на свадьбу Густава Бирена, в дом новобрачного, приглашены те только измайловские офицеры, у которых имелись кареты и коляски с лошадьми, а провожать Бирена из дома во дворец, для венчания, в 2 часа дня, дозволялось всем без исключения, «хотя бы пушками и верхами»; к дому же Густава Бирена, в Большой Миллионной, был наряжен, на время свадьбы, почетный карауль из 8 гренадеров и 4 мушкетеров, при сержанте Гревсе⁵⁵⁵. Наконец, в виде заключительного торжествования этого брака, у Густава Бирена, 19 мая, был «банкет», в Высочайшем и всех министров присутствии⁵⁵⁶.

Счастливый по своему, Густав Бирен, 17 июня, вывел измайловский полк в лагерь, разбитый на теперешней Конюшенной площади⁵⁵⁷, и тут, среди страстно любимых им удовольствий фронтовой службы, мог еще приятнее наслаждаться ожиданием дальнейших, несомненных улыбок судьбы.

В самом деле, женитьба Густава Бирена, сделанного 29 июня того же года генерал-адъютантом Императрицы, как нельзя лучше устроила его материальное благосостояние. С помощью брата, обер-камергера, он успел получить из заграничных банков почти все капиталы князя Меншикова, так что сыну генералиссимуса, возвращенному из ссылки одновременно с сестрой, едва досталась пятидесятая часть громадного отцовского состояния⁵⁵⁸.

Но та же самая женитьба оказывалась далеко не столько же благоприятной для дочери Меншикова; которая, видя в муже человека честного, понимала его ограниченность и крайнее необразование и, несмотря на окружавшую ее пышность и богатство, не могла, по словам Бантыш-Каменского, гордиться счастьем, часто вспоминала о последних словах отца «что не один раз придется ей сожалеть о бывшем изгнании», хранила как драгоценность, в богатом сундуке, крестьянскую одежду в которой была привезена из Березова; каждую неделю раскрывала сундук и смотрела на нее⁵⁵⁹. Впрочем, брачная жизнь бывшей княжны не была для нее и положительным несчастьем, потому что Густав, как известно, чрезвычайно любил свою жену, черноглазую красавицу, не уступавшую прелестями старшей сестре своей, некогда невесте Императора Петра II. Потеряв золотое кольцо с жениным именем, Густав объявил в приказе по полку, что нашедшему и доставившему пропажу, он, кроме цены кольца, выдаст еще 4 рубля⁵⁶⁰.

Пока, таким образом, устраивалось и, благодаря влиянию брата, устроилось благополучие Густава Бирена, у обер-камергера произошел разлад с Минихом, до сих пор ему дружественным, даже только что произведенным в фельдмаршалы (чего без одобрения обер-камергера никогда бы не сделалось). Этот разлад был возбужден преданным обер-камергеру графом Левенвольдом, который так же, как и Густав Бирен, негодовал на фельдмаршала за некоторые перемены, касавшиеся и измайловского полка. Вот как излагает, в своих «Записках» все обстоятельства дела сын Миниха: «В гвардейских полках за благо рассуждено, касательно состоящих в каждой роте капитан-поручиков, сделать перемену и их всех оставить, поскольку в напольных полках сих чинов не находилось, и следовательно почли их также ненужными в гвардии; почему и положено было всех их выпустить в армию и там определить каждого по чину; а именно: старших премьер-майорами и младших секунд-майорами. Сия столь неожидаемая перемена была совсем не по вкусу означенных особь; которые большей частью были молодые люди из знатнейших домов, и желали у мест своих оставаться до того, пока не выпустят в капитаны, дабы после при выпуске в армию вступить полковниками или бригадирами. Отцу моему препоручено означенное перемещение произвести; и потому нельзя было миновать, чтобы, по образцу других, не сделать показанной реформы и в измайловском полку, в котором граф Левенвольде был подполковником. Сей находился в оное время в чужих краях и не прежде об оном узнал, как когда пособить не можно было. Чувствительность его по сей причине была столько тронута, что он от того же часа непримиримую к отцу моему возъимел ненависть; по чему лишь токмо он возвратился из своего путешествия, то и начал потрясать кредит и власть отца моего»⁵⁶¹. Старания Левенвольда, поддерживаемые Остерманом, давно завидовавшим Миниху, и Густавом Биреном, близко принимавшим к сердцу все полковые невзгоды, увенчались успехом: обер-камергер охладел к фельдмаршалу, в котором ему указывали соперника, стал ловить все предлоги к удалению Миниха из столицы, разумеется, почетному, и здесь-то таится главнейшая причина продолжительной Турецкой войны, бесполезно впоследствии, истомившей Россию.

Вина этой войны падает, таким образом, и на Густава Бирена, но только частью. Вовсе неспособный ни продолжительно злобствовать на людей, как его брат, обер-камергер, ни, тем более, замышлять какие-либо отдаленные политические интриги, Густав Бирен не замедлил приобвыкнуть к реформе в полку, импровизированной самолюбивым Минихом, и, посердившись на фельдмаршала, с прежним рвением «мунстровал» своих измайловцев, которых, 12 августа, он же представил на Высочайший смотр. «Cиe – повествуют тогдашние «Ведомости» – отправлялось по новому манеру военной экзерциции так хорошо, что и Ея Императорское Величество оное сама всемилостивейше похвалить изволила, а прочия, при том бывшия, тому зело удивляться принуждены были». Открытием манежа Эрнста-Иоганна Бирена, великого охотника до лошадей, и Высочайшим посещением этого здания 13 ноября, в день годовщины рождения обер-камергера, заключился знаменательный для Густава Бирена 1732 г.

Не принимая никакого участия в военных событиях 1733 г., касавшихся возведения Россией на Польский престол нового короля Августа III, Густав Бирен, за отсутствием всех господ штапов⁵⁶², оставался старшим, т. е. командовал Измайловским полком. В течение этого же 1733 г., круг родства братьев Биренов увеличился еще одним лицом: Рудольф-Август фон Бисмарк, уроженец прусской Голландии и генерал-майор русской службы, 14 апреля был обручен, а 15 мая повенчан с фрейлиной Трейден, свояченицей обер-камергера, и, разумеется, стал своим человеком в доме Густава Бирена⁵⁶³.

Весной 1734 г. 3-й батальон измайловцев все еще находившийся в Москве, прибыл в С.-Петербург, и здесь, 17 июня, в составе всего полка, под общей командой Густава Бирена, предстал на Высочайший смотр, о котором, в тогдашнем камер-фурьерском журнале, сохранилась такая заметка (приводим ее буквально): «Июнь 17. Понеделок. Налугу против летняго дому имелась солдацкая эксеръциция Лейб-Гвардии Измайловского полку при присутствен Ея Императорского Величества ипотом трактованы штап иобер афицеры вхоромах, аундер афицеры и салдаты налугу»⁵⁶⁴. За этот ли смотр или за что другое, но 12 декабря того же 1734 г., Густав Бирен был пожалован в подполковники гвардии с рангом армейского генерал-майора. Тогда только возвратился в Петербург полковой командир Измайловского полка граф Левенвольд; но, утомленный продолжительным и трудным посланничеством и больной, он скоро отбыл из Петербурга в деревню, лечиться, а командование полком осталось снова на руках Густава Бирена, со следующим предписанием графа Левенвольда, от 26 февраля 1735 г.:

«Г. фон-Бирону.

Высокородный барон⁵⁶⁵,

Превосходительный господин, лейб-гвардии Измайловскаго полку подполковник и генерал-адъютант.

Вашему высокородию для нынешней моей отсель отлучки сим предлагаю нижеследующее:

1) Без нынешней моей здесь бытности изволите лейб- гвардии над Измайловским полком иметь команду. И что к лучшему порядку и исправлению по силе штата и указов определено, оный полк к тому приводить: дабы во всяком достойном действительном поведении обращался.

2) Чтоб солдатство в чем не претерпело нужды, но в указныя времена получало жалование.

3) Над больными, которые ныне есть, приказать иметь всевозможное доброе призрение; и о том, також и о пользовании лекарем, крепко подтверждать. Ротные же командиры, чтоб ежели больной солдат и явится, того-ж бы часа и вышним репортовали, дабы болезнь ко вкоренению не допустить. От вышних же штаб-лекарю Приказ об осмотре и о пользоваши больнаго безпродолжительно дан быть имеет.

4) О состоянии полку подавать репорты Ея Императорскому Величеству.

5) О происходящих в полку приходных и расходных всех казенных денег, сначала и поныне и впредь повсегодно, каким образом в полк взошли и на что именно по каким указам употреблены, каждаго года приходные и расходные щеты, Ревизион-Коллегии к тому учрежденной или куда принадлежит, для освидетельствования, по силе Ея Императорского Величества указов и регламентов, отосланы без продолжения и надлежащия квитанции востребованы к полку быть имеют. О чем вашему высокородию подтверждаю.

6) В вышеписанном и в прочем во всем, что принадлежит изволите ваше высокородие поступать, как должность зависит. И уповаю, что не приминете. И остаюсь

вашего высокородия

всегдашний слуга

Левенвольд⁵⁶⁶,

В Санкт питер бург, февраля 26-го, 1735 году».

Но пока измайловский подполковник Бирен, с обычной своей пунктуальностью, выполнял данное ему предписание, а другой подполковник того же полка, Кейт начальствовал частью корпуса Ласси, двигавшегося к Рейну, на помощь Венгро-богемской королеве Марии-Терезии, общий их командир, полковник граф Левенвольд 30 апреля 1735 г. умер на своей Ряпинской мызе, под Дерптом, а 23-го мая, когда измайловский полк уже стоял лагерем на Васильевском острове⁵⁶⁷, было объявлено, через генерала Ушакова, следующее Высочайшее повеление: «Указали Мы лейб-гвардии нашей полков офицеров, желающих ехать к Цесарской армии волонтирами, отправить их туда на наших пакетботах водой до Любека, а которые водой ехать не пожелают, тем дается воля на своем иждивении и сухим путем ехать, толькоб в пути до Рейны со всяким ехали поспешением; а дабы в том их походе лучше им можно было себя содержать, то пожаловали указали Мы им выдать жалованье, по их рангам двойное, с мая по первое число генваря будущего 1736 года, и рационы по тому ж, из остаточных при гвардиях наших каждаго полку денег, и сей наш указ объявить ныне же тем офицерам, чтоб конечно на сей недели отправились»⁵⁶⁸. Исполнение этой высочайшей воли касалось, по преимуществу, Густава Бирена, что тогдашний измайловский адъютант Нащокин объясняет в своих «Записках» так: «Ея Императорское Величество изволила Ея Величества генерал-адъютанту, лейб-гвардии измайловскаго полку подполковнику, Густаву фон-Бирону, выбрать из четырех полков гвардии знатное дворянство, и паче достаточных содержанием в лучшем экипаже, и с оным Густавом фон-Биреном отправлены были к той войне на Рейн волонтирами, которые были при команде принца Евгения»⁵⁶⁹. К показанию Нащокина мы можем прибавить, что в своем полку Густав Бирен выбрал для этой командировки капитан-поручиков князя Трубецкого и барона Мейендорфа, поручиков фон-Левенвольда и князя Борятинского, подпоручика Гагемейстера, прапорщиков Бока и барона Мейендорфа, гренадеров Каргополова и Стрелкова. Все они служили под начальством принца Евгения, около 4-х месяцев, но участвовали или нет в военных действиях, – о том никаких сведений не сохранилось⁵⁷⁰.

Что же касается, по крайней мере, до самого Густава Бирена, то из газетной корреспонденции того времени видно, что он, откланявшись императрице, 3 июня 1735 г. со всеми измайловскими «волонтирами», выехал из Петербурга; дорогой, у богемской границы, нагнал заднюю русскую колонну, в 1776 чел., а в епископстве Вюрцбургском – переднюю, в 13 тыс. чел., и 21 июля прибыл в Брюссель, главную квартиру цесарской армии, где, 1 августа, в свите принца Евгения, осматривал плотину и шанцы, потом расположился своей квартирой в Крумбахе, близ Брюсселя, и, в половине августа, «трактовал» обеденным столом в Брюсселе князя Венцеля фон Лихтенштейна, со всеми русскими «волонтирами»⁵⁷¹.

4 января 1736 г. Густав Бирен возвратился из-за границы в Петербург и, в тот же день был милостиво принят императрицей, которая, в его отсутствии, 15 августа 1735 г., наименовала Себя полковником. Л. Гв. Измайловского полка. Первая годовщина этого события праздновалась Измайловским полком, с Густавом Биреном в его главе, следующим образом: «В Петергофе, в доме Ея Императорскаго Величества, имелось трактование того Измайловскаго полка штаб и обер-офицерам, который столь отправлялся против покоев Ея Императорскаго Величества, в верхнем саду, в ставке; а унтер-офицерам и солдатам отпускано было вино простое от дворцовой конторы»⁵⁷². Еще через две недели, 31 августа, Густав Бирен был героем нового торжества, о котором тот же камер- фурьерский журнал повествует так: «На лугу, против летняго дома, отправлялась солдатская экзерциция Лейб- Гвардии Измайловскаго полка. Ея Императорское Величество изволила оной экзерциции смотрить (sic) из новопостроенных на том же лугу для гауптвахты покоев; и, по окончании экзерциции, того полка штаб и обер-офицеры трактованы в доме Ея Императорскаго Величества, а унтер-офицерам и солдатам и прочим чинам, на весь полк, отпущено вино от дворцовой конторы»⁵⁷³. Вполне довольный всем этим, Густав Бирен готовился к большой радости – быть отцом. Но туъ судьба, едва ли не впервые, жестоко обманула ожидания Густава Бирена: красавица жена его, обожаемая мужем, 13 сентября 1736 г. умерла в родах. Вот как описывает погребение дочери Меншикова и скорбь мужа ее, леди Рондо, бывшая тогда в Петербурге: «Собрание вошло в залу, где лежало тело покойной. Гроб был открыт, княгиня была одета только в спальное платье, в котором она скончалась (говорят, что она желала, чтобы ее положили в полном одеянии); это платье было сделано из белой материи, вытканной серебром; голова украшена была прекрасными кружевами и короною, потому что покойная была княгиня Римской Империи; на челе лежала лента, на которой золотыми буквами означено было ея имя и возраст; на левой руке лежал младенец, умерший спустя несколько минуть после своего рождения, одетый в серебряную ткань; в правой руке разрушительная грамота. Когда все заняли свои места, то взошли слуги проститься с госпожою, младшие впереди. Они целовали ея руку и дитяти, прося прощения в проступках и сопровождая слезы ужасными криками. За тем подходили знакомые, которые целовали умершую в лицо и также плакали навзрыд. Потом родственники самые близкие; после, когда прощался брат ея, то я думала, что он совсем опрокинет гроб. Но трогательнее была сцена при прощании супруга. Он сначала отказался присутствовать при этой ужасной церемонии, но герцог приказал ему покориться, обыкновению русских, представляя, что он, как явный чужеземец, лишится общаго уважения. Его вывели из комнаты два чиновника, которые, впрочем, его более поддерживали, нежели сопровождали. На лице его изображалась скорбь, скорбь безмолвная. Взошед в траурную залу, он остановился и потребовал пить. Подкрепившись питьем, подошел к гробу, но здесь упал в обморок. Когда он был вынесен и приведен в чувство, то подняли тело и поставили в открытой карете. За гробом тянулся длинный ряд карет и, так как покойница была жена генерала, то гроб провожала гвардия. Поезд отправился в Невский монастырь; когда ехали по улицам, на гробе лежал парчевой покров, который, впрочем, снят был при входе в церковь. В церкви церемония прощания повторена была еще раз; но муж, едва приведенный в чувство, после другого обморока, увезен был, бедный, домой еще прежде. После погребения, все возвратились в дом Бирена на большой обед, на котором уже больше веселились, нежели скорбели. Казалось, все забыли печальное событие. Воображаю, что вы коварно улыбаетесь, что я ничего не говорю о несчастном супруге. Он, мне кажется, в самом деле сражен скорбью. Он любил ее во все время супружества – это видно было из его обращения с нею»⁵⁷⁴.

Огорченный потерей любимой жены и скучая невольным одиночеством, Густав Бирен тем более подумывал о развлечениях боевой жизни, что случай к ним представлялся сам собою: война России с Турцией была тогда в полном разгаре. Ласси уже прислал в Петербург ключи покоренного Азова, а Миних, ознаменовав взятием и разорением Перекопа, Бахчисарая, Ахмечети и Кинбурна первый из своих крымских походов, деятельно готовился к целому ряду последующих. И нет ничего мудреного, если желание Густава отведать военного счастья, заявленное всемогущему обер-камергеру, решило участие гвардии в дальнейших подвигах Миниха. В то время, когда и самая турецкая война была следствием отношений обер-камергера с фельдмаршалом, все подобное было возможно, даже людям, не имевшим таких связей, как Густав Бирен. Мы знаем, например, что наряд во второй крымский поход трех рот конной гвардии был следствием прошения, поданного на высочайшее имя командиром конной гвардии Траутфеттером⁵⁷⁵.

Как бы то ни было, высочайшим указом 12 января 1737 г. поведывалось командировать к армии Миниха, расположенной в Украине, с каждого гвардейского полка по батальону, а начальником всего гвардейского отряда, к составу которого причислены и три роты конной гвардии, назначен генерал-майор, лейб-гвардии измайловского полка подполковник и генерал-адъютант Густав Бирен. Командированные в поход батальоны, один за другим, выступили из Петербурга в том же месяце; но начальник отряда, за болезнью оставался в столице большую часть того времени, пока батальоны, направляясь на Новгород и Москву, следовали раздельно до Чернигова, соединились здесь, 25 марта, в один общий отряд, поступивший под команду измайловского премьер-майора Гампфа, и в этом составе продолжал движение далее на г. Лубны, откуда 21 апреля дошли по хорольской дороге к Днепру, 3 мая переправились через эту реку, близ Переволочны, и тогда же соединились с армией, стоявшей лагерем у новопостроенного укрепления Мишурный Рог. Густав же Бирен, кое-как оправившийся от болезни, только 6 апреля мог оставить Петербург, не ранее 27 апреля проехал Глухов, где останавливался в отведенном ему «атаманском» доме⁵⁷⁶, а оттуда, забирая на каждой станции, до самой Переволочны, по 35 «нодвод» (т. е. лошадей), в начале мая прибыль к армии, немедленно вступил в командование гвардейским отрядом и, прежде всего, жестоко распек измайловского премьер-майора Гампфа, за то что Гампф, завидев на Днепровской переправе фельдмаршала, выехавшего встречать гвардию, дерзнул излишне почтить его «уклонением знамен»⁵⁷⁷. Такое отступление от правил воинского устава, а главное в пользу Миниха, делало премьер-майора тем более виновным в глазах его подполковника, что Густав Бирен вообще, не смотря на свою пунктуальность, недолюбливавший безусловно подчиняться антагонисту своего брата, должен был, в самый день прибытия своего к армии, принять к непременному руководству Минихово наставление, «каким образом в баталии, оказия и в ретраншаментах против неприятеля действовать надлежит»⁵⁷⁸.

Простояв без малого месяц у Мишурного Рога, Миних снялся с лагеря и, 17 мая, двинул армию к Бугу, куда в общем ее составе, направился и гвардейский отряд, предводимый Густавом Биреном. При этом движении, продолжавшемся более месяца, войска испытали множество неудобств, были со всех сторон окружаемы партиями татарских наездников, по целым дням стояли под ружьем, истомлялись жарой, не находили воды, голодали, от генерала до последнего солдата: а «питать их в пустыне – наивно замечает сын Миниха – не трудно, статься может, показалось бы израильскому полководцу Моисею»⁵⁷⁹. 24 июня Густав Бирен переправился с гвардией через Буг, но и тут не оказалось ничего лучшего: «приходя к городу Очакову – пишет Нащокин – марш был зело трудной, потому что шли безводными местами, жженою степью, и от великих жаров чрезвычайно армия в трудах находилась, и скот в слабости был»⁵⁸⁰. 28 июня войска были в виду Очакова; 29-го отбили первую турецкую вылазку из города, после чего Густав Бирен, обще со всем генералитетом, обедал на кургане, тут же насыпанном солдатами и названном в честь дня, Петро-Павловским⁵⁸¹; а 30 июня, на рассвете, гвардейский отряд вступил в лагерь при Очакове и занял позицию на правом крыле армии, между Лиманом и Черным морем, и тот же день Густав Бирен присутствовал ъ военном совете, где подал голос о немедленном приступе к Очакову. 1 июля гвардия вступила в шанцы, возведенные ночью, и весь этот день, до самого вечера, участвовала в жаркой перестрелке с гарнизоном города, зажженного бомбами нашей артиллерии; а под утро 2 июля Миних, желая воспрепятствовать туркам тушить пожар, скомандовал наступление всей линией и, идя сам впереди измайловского батальона с его знаменем в руках; начал знаменитый Очаковский приступ. Густав Бирен, находясь подле фельдмаршала, подвергался всем опасностям, видел, как Миних своеручно водрузил измайловское знамя у подошвы гласиса, – видел и то, как ров перед этим гласисом, остановив войска, принудил их отступить в свои шанцы, под убийственным огнем с Очаковских Валов. Многих после этого не досчитывался Бирен в своем измайловском батальоне и оплакивал уже однополчанина, подполковника Кейта, тяжелая рана которого была сгоряча признаваема смертельной⁵⁸². Все дело казалось невозвратно проигранным. Но в 9 часов утра того же 2 июля, в Очакове, объятом пожаром, взлетел на воздух пороховой магазин, причем погибло до 6-ти тыс. турок, и устрашенный сераскир Аггья-паша, запросил 24 часового переговорного срока; но, получив отказ, выставил белое знамя и неприступный Очаков сдался со всем гарнизоном и городским имуществом. 4 июля победители отслужили благодарственный молебен, а на другой день Миних начал обратное движение всей армией к Бугу, по переправе за который Густав Бирен, прилично Остзейцу-скопидому, не оставил распубликовать при армии о своих лошадях и волах, «пропалых» у Очакова⁵⁸³. От Буга, Густав Бирен с гвардейским отрядом, частью кавалерии и всем Очаковским «полоном» направился, особо от армии, к Днепру. 1 августа перешел эту реку у Мишурного Рога, еще через несколько дней вступил в Черниговскую губернию, тут распустил батальоны на зимнюю стоянку и, объявив главной квартирой отряда г. Нежин, сдал команду семеновскому майору Стрешневу, а сам, с пленным Очаковским сераскиром Аггъей-пашой, уехал в Петербург. Прибыв сюда 14 октября, Густав Бирен нашел своего брата, обер-камергера, уже носящим титул герцога Курляндского (со 2-го июня 1737 г.), и был, 21 ноября 1737 г., произведен, за очаковский приступ в генерал-поручики. Добавим, что одни из Очаковских ворот, те самые, в которые торжественно вступал Густав Бирен, тогда же наименованы измайловскими⁵⁸⁴.

Должно быть на радостях, по случаю такого двоякого отличия, Густав Бирен до того усилил свою служебною ревность, что, в этом отношении, явился даже поэтом, огласив, в один из морозных декабрьских дней, приказом по измайловскому полку якобы им, генерал-поручиком, гвардии-подполковником и Ее Императорского Величества генерал-адъютантом «запотребно разсуждено: при обучении солдата военной экзерциции, в некоторых темпах, против прежняго учинить отмену, а именно, чтоб во время поворотов и вздваивания рядов, для лутчего виду, могли оказаваны быть темпы ногами, в чем имеет видима быть немалая приличностъ, а людем излишнего затруднения нимало не прибавитца»⁵⁸⁵. Этой радикальной «отменою» заключился для Густава Бирена и вверенного ему Измайловского полка 1737 год, «а в навечерии Новаго года – добавляет камер-фурьерская заметка – в Доме Ея Имперторскаго Величества были на поздравлении всех лейб-гвардии полков щтаб и обер-офицеры, которых тогда трактовать вином изволила Ея Императорское Величество Собственною Своею Особою»⁵⁸⁶.

Так наступил 1738 г., из внутренней и внешней политики которого тотчас же объяснилось, что походом к Очакову военные подвиги Густава Бирена далеко не кончились, а скорее только начались. Действительно, в этом 1738 г., должна была открыться новая компания против турок и гвардейский отряд, начальником которого оставался измайловский подполковник Бирен, снова поступал в состав армии фельдмаршала Миниха, собиравшегося действовать в стороне р. Днестра. Приготовления Густава Бирена к выезду из Петербурга начались и кончились скоро: 7 марта, измайловский сержант Роман Воронцов (впоследствии, отец известной княгини Ек. Ром. Дашковой) был командирован «для приуготовления почтовых к маршу его превосходительства подвод»⁵⁸⁷. 9 марта Ее Императорское Величество всемилостивейше изволила пожаловать к его превосходительству господину подполковнику барону-фон Бирену, по его генерал-лейтенантскому рангу, во флигель- адъютанты: в первые, из сержантов, Михаила Лунина⁵⁸⁸, в капитанский ранг армейских полков; во вторые, из капралов, Адеркаса⁵⁸⁹, в прапорщичий ранг армейских же полков»⁵⁹⁰; а 12 марта – Густав Бирен уже отправился к армии, предписав: «каптенармусу Козлову⁵⁹¹ иметь ходательство в военной коллегии, чтоб в канцелярию (походную) его превосходительства господина подполковника барона фон Бирона даны были надлежащие государственные правы и указы»⁵⁹². Проездом через Полтаву, главную квартиру Миниха⁵⁹³, Густав Бирен был с визитом у фельдмаршала, а 2 апреля, в день Св. Пасхи, находился уже в Глухове и обедал у Александра Ивановича Румянцева, отца графа Задунайского⁵⁹⁴. Вскоре после того, именно 13 апреля, гвардейские батальоны, по одиночке осмотренные Биреном, выступили с зимних квартир и, по предписанию главнокомандующего, пошли на «рандеву»⁵⁹⁵ к р. Омельнику. Густав следовал, на этот раз, при семеновском батальоне⁵⁹⁶. С ним, 18 апреля, переправился за Днепр; 11 мая, свел все батальоны в один отряд и, 12-го, присоединил его к главным силам Миниха, причем, независимо от звания начальника гвардейского отряда, назначен командиром 26 дивизии армии. Перейдя 18 мая р. Омельник, 20-го – Каменку, 27-го – р. Ингулец, 8-го июня – р. Ингул и 24-го июня – р. Буг, Бирен, с гвардейцами и своей дивизией, 27-го июня расположился в общем лагере армии, за рекой Кодымой и здесь, 30-го июня, имел случай отличиться. В этот день многочисленная турецко-татарская конница буджакского султана Излум-Гирея атаковала лагерь, стремительно ударила против правого крыла, потом обрушилась на центр и охватила со всех сторон авангард бригадира Шипова, на выручку которого понесся с кирасирами сам Миних, поскакал с орудиями генерал Левендаль, и двинулся с гвардейским отрядом Густав Бирен. Тогда Излум-Гирей, отбитый от Шипова, бросился в сабли на Бирена и завязал с ним жестокий бой, стараясь одолеть его непрерывными атаками всей своей громады. Но Густав, мужественно отразив все нападения, одержал верх и заставил Излума отступить на пушечный выстрел⁵⁹⁷. Затем, Густав Бирен принимал с измайловским батальоном деятельное участие в бою 8 июля на р. Саврани; был со всей гвардией в делах 23 и 26 июля между реками Белочищем и Молочищем; подвигался, в общем составе армии, на пушечный выстрел к р. Днестру и, после отступления, предпринятого отсюда Минихом 26 июля, сражался в голове гвардии с татарами у р. Белочища; потом, переправившись обратно за Каменку, Буг и, в Каневе, за Днепр, осенью, отвел гвардию на прошлогодние квартиры, а сам, так же, как все штаб-офицеры его отряда, немедленно уехал в Петербург, куда прибыль 5 ноября⁵⁹⁸.

Не видно, однако же, чтоб Густав Бирен получил за Днестровский поход какую-нибудь награду, следовавшую ему по всей справедливости. Это, быть может, происходило и оттого, что самый поход понимался всеми за очень неудачный и значительно предубеждал общее мнение против Миниха, которого едва ли не голословно оправдывает в своих записках сын его, говоря об этом походе, что «хотя на оном никаких новых завоеваний не приобретено, однако российский солдат, при славе своей за приобретенную храбрость и при спокойном духа расположении, сохранен и сей раз совершенно»⁵⁹⁹. Но, несмотря на неудачу 1738 г., Турецкие походы, отяготительные для войска и малополезные для государства, не должны еще были прекратиться. Этого требовали и самолюбие Миниха, виды герцога Бирена, и просьба Австрийского императора, союзника России, наконец, даже действительная необходимость для самой России – принудить Турок к миру прежде, нежели последует разрыв с Швецией, становившийся неизбежным. Следовательно, Густаву Бирену, несменяемому начальнику гвардейского походного отряда, неминуемо предстояли новые бранные подвиги, в ожидании которых он, по своему обыкновению, всецело предался увлечению самыми дробными мелочами полкового быта.

Крупнейшей между такими мелочами, по возвращении Густава Бирена из похода 1738 г., представляется торжественная аудиенция Персидскому посольству, прибывшему тогда в Петербург. Аудиенция эта, назначенная 28 ноября, отозвалась и в измайловском полку следующими, так сказать домашними, а потому не лишенными интереса, распоряжениями Густава Бирена, объявленными накануне: «Завтрашнего числа гренадерской роте, с надлежащим числом обер и унтер-офицеров, во всякой чистоте и строевом убранстве, в новой амуниции и в новых перьях (на шапках), по-полуночи в 9 часу, быть к дому Ея Императорскаго Величества. Да быть же: сержантам – Павлову, Левашеву, Ракитину, Козлову; каптенармусам – Тютчеву, Пожогину-Отрошкевичу; подпрапорщику Москотиньеву. И как гренадерской роте, так и оным унтер-офицерам, явиться Л. Гв. преображенскаго полка у г. майора Альбрехта. Да 6-й роты солдатам: Федору Николшину, Алексею Долгому, Пахому Серебрякову, 3-й роты гренадеру Степану Ложникову, приказать явиться завтра, по-полуночи в 7-м часу у г. гофмаршала и кавалера Шепелева в канцелярии, которые будут в гайдуцком платье. Да выбрать для оного строю из солдат в комплект в гренадерскую роту: из 6-й роты – князя Кугушева, из 8-й роты – Парфена Саламатова, из 2-й роты – Антипа Чернова, Алексея Куранова, из 3-й – Василия Пуговкина, из 5-й – Карпа Литвинова, из 9-й – Фому Овсяникова, которым быть в параде в гренадерской роте. И для онаго ж строю из всего полковаго развода гренадеров сменить мушкетерами сего числа. А при гренадерской роте завтра в параде быть гг.. обер-офицерам: капитану-поручику Кнутову, поручику князю Барятинскому, подпоручику Боку, прапорщику барону фон-Мейендорфу, унтер-офицерам и капралам, которые к оной роте определены, да сержанту Юрасовскому»⁶⁰⁰. Мы нарочно привели все эти подробности, чтобы показать, как и в доброе старое время морочили публику, переодевая, на казусные случаи, солдат гайдуками, мушкетеров гренадерами и т. п.

20 февраля 1739 г., в Петербурге игралась при дворе свадьба камергера Миниха, сына фельдмаршала, с фрейлиной Менгден, и Густав Бирен участвовал в свадебном кортеже, следуя с фельдмаршалом Ласси, в карете под № 10⁶⁰¹. Затем, Густав Бирен, ранней весной, выехал из Петербурга, чтобы вовремя поспеть к своему походному гвардейскому отряду, расквартированному в Малороссии.

План кампании настоящего года состоял, в том, чтобы; не подвергая армии прежним изнурительным движениям по безводным степям, дойти к Хотину, взять его, и потом, соображаясь с действиями Австрийцев, перенести театр войны в Молдавию. В силу этого, батальоны гвардейского отряда, 14 апреля, начали порознь подниматься с зимних квартир. 2 мая соединились в Броварах. 4 мая, отрядом с церемонией, вступили в Киев и, войдя в общий состав армии, расположились с ней лагерем в урочище Глевахах, по Васильковской дороге, где простояли несколько недель, в течение которых Густав Бирен неустанно муштровал свой отряд экзерцициями и с любовью входил во все подробности фронтового образования. В июне Миних повел всю армию к Бугу, через который Густав Бирен переправился с гвардией 22 числа в Менджибоже и следовал далее к Днестру, направляясь на Хотин. Это движение продолжалось до 10 июля, когда было получено известие о сосредоточении у Хотина армии Бендерского сераскира, вследствие чего, Миних оставил Румянцева с 28 тыс., идти несколько времени по прежнему к Хотину, а сам, отделив в свою личную команду двадцати-тысячный отряд, в том числе Густава Бирена с гвардией, быстро повернул к Синковицам и немедленно перешел Днепр, к изумлению сераскира, сведавшего о Миниховой переправе 10 дней спустя. На другой день, 11 июля, гвардия приносила благодарственное молебствие за счастливо совершенную переправу; 18 июля находилась уже в хорошо укрепленном лагере у Синковиц, а 22 июля, когда сюда же явился Кончак-паша, с 20 тыс. турков и напал на фуражировъ, «лейб-гвардия – пишет Нащокин – от армии пришед в сикурс им, в жестокой бой вступила, и происходила с обоих сторон баталия, при котором случае урон не малой на обе стороны был»⁶⁰². В Синковицком лагере Миних стоял до 3 августа и, для дальнейших действий, разделил здесь всю армию на три колонны, причем Густав Бирен с гвардией, был назначен в «корде-баталь» или центральную. 5 августа все три колонны армии двинулись из Синковиц и пошли, валашскими деревнями, к Хотину; а 14 августа дано знать Миниху, что вся 90 тысячная турецкая армия Вели-паши, оставившая свой лагерь тоже 5 августа, окапывается у д. Ставучан, в 6 верстах впереди Хотина. Получив это известие, Миних 15 августа, отдал в приказе по войскам, что: «завтрашнего числа армия, призывая Бога в помощь, неотменно вступить против неприятеля», – почему многие, заранее приготовляясь к смерти, приобщились св. тайн. Назавтра, у р. Жулика, бесчисленные толпы Вели-паши, действительно начали со всех сторон напирать на двигавшуюся армию, завязали с ней жестокую перестрелку, держали ее весь день в ружье и были отогнаны не ранее, как к вечеру.

Уверенный в близости решительного боя, Миних, тотчас же по отогнании нападавших, произвел рекогносцировку и, заметя, что правый фланг крепкой неприятельской позиции слабее других пунктов, основал на этом все свои дальнейшие соображения. 17 августа, Густав Бирен и Левендаль, посланные Минихом, повели фальшивую атаку на слабый турецкий фланг. Вели-паша, воображая эту атаку действительной, тотчас же стянул к угрожаемому флангу почти все свои силы и тем, разумеется, ослабил другие крепкие пункты своей позиции. Этого-то и нужно было Миниху: пока Густав Бирен и Левендаль отбивались от турецких полчищ, что, однако же, продолжалось до полудня, фельдмаршалу, имея против себя несильный отряд, успел где нужно навести мосты, набросать фашиннику, одним словом, облегчить себе все способы в достижении задуманной цели. В надлежащее время, Миних подал сигнал – и все русские колонны устремись по мостам и фашиннику в турецкие окопы, начали занимать пункты, оставленные неприятелем. Обманутый Вели-паша живо смекнул неисправимость своей ошибки и яростно бросился на гвардию, желая выместить на ней свою досаду; но Густав Бирен, имея всего три тысячи людей, выдержал натиск и, по отступлении Вели-паши к Ставучанской горе, ключу турецкой позиции, долго еще бился с 13 тысячами озлобленных янычар. Тем временем, Миних, с главными силами, уже поднимался на Ставучанскую гору, достигнул вершины ее и там нашел неприятельский лагерь покинутым, потому что вся турецкая армия бежала в ужасе, спасаясь кто куда мог. К 7 часам вечера неприятеля не существовало, победа была полная и стоила Русским баснословно малой потери: семидесяти человек убитых. Через день, 19 августа, Миниху без боя сдался Хотин, со всем гарнизоном и 184 орудиями; а еще через день, 21 августа, к походной церкви измайловского батальона были выведены в параде все войска; сюда же были свезены все трофеи, и тут отправлено благодарственное молебствие. Вслед за этим, трофеи и пленные сданы Густаву Бирену, который 22 августа выступил с гвардейским отрядом в обратный путь и, везя в своей карете Хотинского пашу, переправился 25 августа через Днепр, а 5 сентября – через Буг. Тут, в Менджибоже, Густав Бирен нашел экстренное поручение: он, по свидетельству очевидца, был «забавен» (т. е. занят), производя, по ордеру фельдмаршала, следствие о генерале Румянцеве, иская худаго его управления на марше до Днестра, через то время, как отлучился от него фельдмаршал и до того, как снова соединился»⁶⁰³. По окончании этого следствия, Густав Бирен, 10 сентября, отпустил домой состоявших при нем бунчуковых товарищей малороссийских полков; потом, в Киеве сдал трофеи и пленных; оттуда пошел к Нежину, не доходя которого поручил начальствование гвардейским отрядом Семеновскому майору Стрешневу, а сам, 25 октября, уехал в Петербург, где нашел великие приготовления к празднованию мира с Турками, подписанного, 7 сентября, в Белграде.

Не без приятности следя за всеми этими приготовлениями и лично участвуя в некоторых, Густав Бирен и сам готовился к собственному триумфу, который ожидал его в тот день, когда состоится парадное вступление в Петербург гвардейского походного отряда, уже приближавшегося к столице. Последнее обстоятельство требовало, однако же, личного присутствия Густава при вверенной ему части и он, в половине января 1740 г., отправился на встречу измайловского батальона, нашел его в Новгороде, следовал с ним отсюда, по маршруту, до Петербурга, причем почти ежедневно или списывался с генералом Ушаковым, заготовлявшим в столице помещение для возвращающейся гвардии, или «ордировал» измайловского майора Чернцова предписаниями о высылке батальону разных предметов обмундирования и вооружения, требуя, между прочим, и двух пудов тридцати фунтов пудры⁶⁰⁴. 25 января, измайловский батальон прибыл, наконец, в Московскую Ямскую, здесь посвятил весь следующий день приведению себя в надлежащий внешний вид, и 27 января состоялось вожделенное для Густава Бирена «вшествие» – следующим порядком:

1) Заводные лошади офицеров конной гвардии.

2) Конная гвардия с штандартом, литаврщиком и трубачами.

3) Экипаж штаб-офицеров: а) гвардии майоpa Стрешнева – шталмейстер верхом; заводные лошади; карета цугом, походная коляска, голубого сукна, цугом же; б) генерал-майора и гвардии майора Апраксина – шталмейстер верхом; три заводные лошади; карета цугом, с двумя пешковыми гайдуками по бокам; походная коляска красного сукна, цугом же; в) отрядного начальника генерал-лейтенанта, гвардии подполковника и генерал-адъютанта барона Густава Бирена – шталмейстер верхом; шесть заводных лошадей; карета цугом, с двумя форейторами впереди и двумя пешковыми гайдуками по бокам; полевая коляска цугом; «покоевая» коляска, красного сукна, шестериком.

4) Заводные лошади адъютантов Бирена и других штаб-офицеров отряда.

5) Полковая артиллерия, под командой гвардии от бомбардир-поручика. В замке бомбардир-сержант.

6) Измайловский квартирмейстер Соколов, верхом.

7) Ротные квартирмейстеры с ротными значками, пешком.

8) Адъютант Апраксина, Родионов, верхом.

9) Полковые адъютанты, измайловский Гагемейстер и преображенский князь Путятин, верхом.

10) Генерал-майор и гвардии майор Апраксин, верхом.

11) Две его заводные лошади.

12) Гвардейские гренадерские роты в полном составе.

13) Два хора музыкантов.

14) Обер-квартирмейстер Григорьев верхом.

15) Адъютанты Бирена, Лунин и Адеркас, верхом.

16) В должности адъютанта измайловский поручик Пальменбах, верхом.

17) Начальник отряда, генерал-лейтенант, гвардии подполковник и генерал-адъютант барон Густав Бирен, верхом, с двумя пешковыми скороходами по бокам и верховыми пажами и егерями сзади.

18) Гвардейские батальоны.

19) Адъютант гвардии майора Стрешнева, Пырский, верхом, – и

20) Гвардии-майор Стрешнев, верхом.⁶⁰⁵

«День этот – пишет Висковатов – как и вообще вся зима того года, был чрезвычайно холодный; но, не смотря на жестокую стужу и на сильный пронзительный ветер, стечение народа на назначенных для шествия гвардии улицах было огромное»⁶⁰⁶. Войска входили с музыкой и развернутыми знаменами, «штаб и обер-офицеры – будем говорить словами очевидца и участника Нащокина – так как были в войне, шли с ружьем, со примкнутыми штыками; шарфы имели подпоясаны; у шляп сверх бантов за поля были заткнуты кукарды лавроваго листа, чего ради было прислано из дворца довольно лавроваго листа для делания кукардов к шляпам: ибо в древния времена Римляне, с победы, входили в Рим с лавровыми венцы, и то было учинено в знак того древняго обыкновения, что с знатною победою над Турками возвратились. А солдаты такия ж за полями примкнутыя кукарды имели, из ельника связанныя, чтобы зелень была»⁶⁰⁷ . Пройдя весь Невский проспект, шествие направилось к зимнему дворцу, следовало по дворцовой набережной, мимо пресловутого Ледяного дома, и, обогнув эрмитажную канавку, выдвинулось на дворцовую площадь. Здесь, по внесении знамен внутрь дворца, нижние чины были распущены по домам, «а штаб и обер-офицеры – повествует Нащокин – позваны ко дворцу, и как пришли во дворец при зажжении свечъ, ибо целый день в той церемонии продолжались, тогда Ея Императорское Величество, наша всемилостивейшая Государыня, в средине галлереи изволила ожидать, и как подполковник со всеми в галлерею вошед, нижайшей поклон учинили, Ея Императорское Величество изволила говорить сими словами: «Удовольствие имею благодарить лейб-гвардию, что будучи в Турецкой войне, в надлежащих диспозициях, господа штаб и обер-офицеры тверды и прилежны находились, о чем я чрез генерал-фельдмаршала графа Миниха и подполковника Густава Бирона известна, и будете за свои службы не оставлены».

«Выслушав то монаршее слово, паки нижайше поклонились и жалованы к руке, и Государыня из рук своих изволила жаловать каждаго венгерским вином по бокалу и с тем высокомонаршеским пожалованием отпущены»⁶⁰⁸.

Это «вшествие», так блистательно показавшее толпе особу Густава Бирена, было прелюдией мирных торжеств, в распорядок которых, между прочим, входила и «куриозная» свадьба придворного шута князя Голицына с калмычкой Бужениновой, отпразднованная в Ледяном доме, 6 февраля. Главное же торжество и, вместе, объявление наград совершилось 14 февраля. Само собой разумеется, что брат герцога Курляндского, преисполненного наградами, не мог быть забыт. Густав Бирен, командовавший в этот день парадом 20 тысячного столичного гарнизона, произведен в генерал-аншефы и получил золотую шпагу, осыпанную бриллиантами⁶⁰⁹. Затем, по самое 18 февраля, не прерывались придворные съезды, поздравления, обеды, концерты, маскарады, городские иллюминации, наконец, церковный звон и даже высочайшее метание в народ жетонов, сопровождаемое выставкой жареных быков с золочеными рогами, и фонтанов белого и красного вина, при мгновенном уничтожении которых надрывались со смеха «веселившиеся смотрением из окон дворца»⁶¹⁰.

Едва успел Петербург прийти в себя от угара, произведенного мирными торжествами, как уже пошло в ход новое впечатление – и многие головы задумались, многие языки заговорили, сначала втихомолку, о распре, возникшей между герцогом Курляндским Биреном и кабинет-министром Волынским. Но можно сказать с уверенностью, не угорал, не задумывался и ровно ничего не говорил о происходящем новый генерал-аншеф барон Густав фон-Бирен. Всегда верный себе, он почти не принимал участия во всем том, что не относилось так или иначе к лейб-гвардии измайловскому полку. Происходило ли это от излишнего самоубеждения Густава в незыблемости кредитов братнего и своего, или от врожденной болезненной страсти его к строю и темпу, или от присущей ему вообще неспособности размышлять, – решить тем труднее, что могло быть и то, и другое, и третье, и все вместе. Мы думаем, что было все вместе. Без этого, пожалуй, могло бы остаться совершенно необъяснимым как мог Густав Бирен, в самый день 14 февраля, после получения двух важных наград и в минуту всеобщего увлечения совершающимся торжеством, как мог он думать и писать единственно о том, чтоб офицеры внушали «солдатству нести ружье круто и ногами ступать в один мах»⁶¹¹ или, почти в тоже время, усердно розыскивать на полковом дворе «дойстойной, сухой сарай, в котором можно-б положить несколько сена»⁶¹².

Впрочем, все это еще более объясняется и, добавим, оправдывается бескорыстной, действительно слепой привязанностью Густава к своему полку и теми детскими, нетронутыми понятиями, которые имел он о недосягаемой, по его мнению, высоте и неизреченных достоинствах фронтового образования вообще. И мы почти понимаем положение бедного Густава Бирена, когда у него, в самый разгар дела Волынского, была одна всепоглощающая забота: строение полковой слободы; и он, равнодушный ко всему остальному, страдал душой от очевидно-физической невозможности согласить две одинаковые необходимости: выгонять ежедневно на тяжелую, 10-ти часовую работу по 400 чел. с полка – и «всемерно обучать роты, где которой способнее»⁶¹³. Следовательно, если и мог Густав Бирен сколько-нибудь интересоваться общеинтересным делом Волынского, то не иначе, как со стороны собственно полковых воззрений и в видах облегчения собственно строевого горя. Так, действительно, оно и было. Выждав время и зная, что Волынский уже арестован, Густав отнесся куда следует с официальной просьбой: отпустить измайловскому полку, заимообразно для строения слободы, бревна, ценой на 560 руб., запасенные Конюшенной Конторой про зверовый двор и, под шумок получил желаемое⁶¹⁴, чего при Волынском, обер-егермейстере и, следовательно, начальнике Конюшенной Конторы с ее зверовыми дворами, Густав, наверное не добился бы. В другом случае, касавшемся не бревен, а людей, но тоже имевшем место благодаря делу Волынского, Густав Бирен, кроме того, что получил желаемое, мог свободно, резко и официальным образом высказать вещи, давно уже лежавшие на его командирском сердце, и высказать человеку, который, сильно подозревался в сотовариществе с Волынским, сам был накануне своего несчастия и, разумеется, мог только слушать и исполнять, но не возражать. Мы говорим о письме Густава Бирена к тайному советнику графу Мусину-Пушкину, от мая 1740 г. Вот это письмо.

«Превосходительной господин тайной советник и кавалер,

Государь мой

Платон Иванович.

Понеже между прочими лейб-гвардии полками Измайловскаго, в прошлом 1738 году, командировано в Канцелярию Конфискации солдата три человека для посылок здесь за должниками, да три человека для посылки в губернии и провинции о взятии ведомостей собираемым доходам с отписных и выморочных имений, из которых первые три человека переменяются посылкою от полку в ту канцелярию и доныне, а из других трех один, Тыртов, пред нескольким временем к полку возвратился, другой, Нелидов, на Вологде умре, и мундир его безведома полковаго, чего не надлежало, отдан его наследникам; а третий, Жуков, заслан, и ныне жив ли или нет неведаю: известно-ль Канцелярии Конфискации, а в полку неизвестно. Канцелярия Конфискации состоит в дирекции вашего превосходительства, а по сему имею честь о том к вам писать. Для той посылки в губернии даны из гвардии солдаты по представлению вашего превосходительства, и следовательно для нужнаго и скорейшаго отправления дел Ея Императорскаго Величества, а не для того, чтоб они засланы и вовсе забыты были, как помянутой Жуков, в три года не привез ведомости. А когда чрез столько лета ведомости не сделано, то на исполнение самаго дела и сроку положить, чаю, невозможно. И видимо нужда была людей из такой знатной команды только взять, а не нужда, получа их, попечительно об них памятовать, достойному ими командовать велеть и, скоро исправя дело, по прежнему их возвратить. Оставляю распространять и о здешних, что они не по чести гвардии дело свое имеют, но сплошь, как разсыльщики, от подъячих посылаемы бывают иногда за такими делами, какоеб и сторож канфискаций исправить мог. Однако моя должность не во что вступаться, как только об одном, чтоб люди безъизвестно не пропадали. И что один из вышеписанных в три года к полку не возвращен, о том я хотя необходимо имею доносить Ея Императорскому Величеству, однакож прежде должен получить от вашего превосходительства известие: 1) оной невозвратившейся где ныне, и какая государственная нужда тако долголетно его во отлучении содержит, 2) с умершаго на Вологде оставшей мундир и амуниция, которой в противность регулу отдан его наследнику, чего ради по полковому требованию поныне не отыскан и в полк не прислан, 3) в здешних, кои для посылок при конфискации обретаются, если столько нужды, к какой гвардии в службу употреблять и долголетне неоконченной быть; или уже доколе канфискация будет, разсыльщиками при ней из гвардии быть надлежит; а при гвардии и без таких посторонних дел в солдатстве имеются крайния обстоятельства. Того ради ваше превосходительство покорно прошу о вышеписанном приказать меня уведомить, неукоснительно. Впрочем пребываю

вашего превосходительства, государя моего

покорный слуга

Gustaff von Biron⁶¹⁵

Когда Волынский погиб⁶¹⁶, Густав Бирен, разумеется, еще глубже должен был уверовать в несокрушимую мощь своего брата герцога и, полный такой веры, сам неощутительно приобрел какой-то требовательный, даже повелительный тон, с которым, однако, не выдвигался из узкой рамки, своей, исключительно полковой, сферы. Так, например, когда о том же Волынском «с товарищи» получилась в полк какая-то бумага, при указе из Тайной Канцелярии на имя Полковой, Густав Бирен, вовсе не принимая в уважение давних обычаев официальной переписки, тотчас же приказал уведомить Тайную Канцелярию, чтобы впредь она благоволила относиться в Измайловский полк не указами, которых принимать не будут, а промемориями, как уже сносится с полком Военная Колегия, место высшее Тайной Канцелярии, «понеже заседают генерал-фельдмаршалы, а не простые генералы, как господин Ушаков». – «Полк гвардии – весьма темно объяснял при этом Густав Бирен – не под именем своей канцелярии зависит, но канцелярия под именем полку обстоит, понеже в оном присутствует Ея Величество полковником»⁶¹⁷. К чести Густава Бирена заметим, что он не терпел ни Тайной Канцелярии, ни Канцелярии Конфискации, и когда мог, не упускал случая делать закавычки начальствам этих учреждений. Но зато к своим офицерам, которых Густав Бирен не мог вообразить иначе, как вечно стоящими во фронте и, по-видимому, не понимал возможности для них всякого другого положения, он относился приказами, в роде следующего: «Понеже известно мне учинилось, что при стоящих квартирах на С.-Петербургском острове Лейб-Гвардии Измайловскаго полка ротах ни при которой обер-офицера ни одного нет, а только находятся одни унтер-офицеры и капралы, отчего тех рот нетокмо от солдат, но и от унтер-офицеров и капралов непрестанно происходит многия непорядки пьянства, ссоры с обывателями и прочая продерзости, а страху и воздержания никакого неопасны, надеясь, что офицеры живут в отдалении и взыскивать некому. Состоящее в тех ротах обер-офицеры, безсумнения, отговорку имеют ту, что они квартиру нанимают из своего кошту, и потому имеют волю нанимать, кто где похочет. Однако всем известно, что на С.-Петербургском острове квартир наемных сыскать весьма способнее и дешевле, нежели здесь, на Адмиралтейском или на Васильевском острове. Того ради сим накрепко подтверждается, дабы тех рот все обер-офицеры нигде кроме С.-Петербургскаго острова не стояли, но конечно обыскалиб себе квартиры на том острове, и в самой скорости туда перешли, и былиб при своих ротах, имея содержание своих команд во всякой строгости и в порядке; дабы от солдатства никаких продерзостей своевольства происходить не могло, опасая и себя за всякое слабое смотрение тяжкаго ответа. – Gustaff von Biron»⁶¹⁸.

Даже на тех офицеров Измайловского полка, которые, по обычаю того времени, командировались Высочайшими именными указами в губернии, с поручениями (правда, вовсе не подходящими к прямому назначению офицера) Густав Бирен смотрел по-своему и беспрестанно тревожил их посылкой ордеров, заключавших в себе понуждения: скорее оканчивать «что надлежит» и ехать к полку. Само собой разумеется, что понуждения эти строчились более или менее грозно и бедняки-офицеры, задерживаемые в местах своих командировок не собственным произволом, а тогдашним распорядком ведения дел на Руси, становились окончательно в тупик, не зная как им поступать и кого слушать. Одним из таких бедняков был, например, измайловский капитан-поручик Автан. Петр. Савелов. Посланный с поручениями прокурорского характера в Белгород, Савелов пришел в великое смущение от двух, один за другим полученных, ордеров Густава Бирена и воззвал к своему ретивому до фронтовой службы командиру следующим полу-отчаянным «репортом», от 13 юля 1740 г., из Белгорода:

«Высокородному н высокопревосходительному господину генералу и лейб-гвардии Измайловскаго полка подполковнику, Ея Императорскаго Величества генералу-адъютанту, барону фон-Бирону.

Всенижайший репорт.

Вашего высокопревосходительства повелительный вторичный ордер, отпущенный из Санкт-Петербурга июня от 18 числа, под нумером 544, получил в Белгороде, июля 11, на который изволите повелевать: по данной мне комиссии, в бытии моем много продолжительнаго времени не втуне ли происходит. На которое сим вашему высокопревосходительству всенижайше репортую. По именному Ея Императорскаго Величества указу, и по данной мне от правительствующаго сената инструкции, велено три дела убийственных, да интересных (т.е. по лихоимству) два, да следственных три наследовать, как указы Ея Императорскаго Величества повелевают. А ныне из правительствующаго сената присланы вновь дела: велено в самой же скорости наследовать, и из сих вышереченных дел, по окончании, велено учинить екстракты, и те екстракты прислать в правительствующий сенат. А на выше упоминаемыя дела представлено от меня многими доношениями в правительствующий сенат. И на те доношения никакого указа не получил. А не окончив по коммиссии следствия по оным делам, ехать мне без указу не можно. А командированные со мною капрал и солдаты – и оные употребляются для разных посылок в города, для скорейших справок и понуждения в ту следственную коммиссию, и в безпрестанных трудах они находятся. И до окончания всех вышеупоминаемых дел, мне исправиться без них невозможно. А я, со всевозможностию моею, безпрестанно из коммиссии не выхожу, и труд свой неусыпно имею. А как скоро возможно окончены те дела быть имеют, то, не упустя ни малаго времени, в Санкт-Петербург отправлюсь. Капитан-поручик Автаном Савелов». Для того же, чтобы усилить ожидаемое впечатление своего официального «репорта», Савелов приложил к нему еще частное письмо, в заключении которого он обращается к Густаву Бирену так: «Я вашего высокопревосходительства всепокорнейше прошу не лишить меня вашей высокой милости, и дабы вашим высокомилостиваго государя предстательством отсюда взят я был к полку, а по коммиссии мои дела поручить изследствием окончать новоприбывшему сюда вице- губернатору князю Друцкому⁶¹⁹. А по той коммиссии дела надлежат и по губернской канцелярии, и к скорейшему решению, изследствию и окончанию могут оныя приведены быть. За что я о здравии вашего высокопревосходительства, высокорожденной фамилии высокомилостиваго государя, вечно, до моего гроба, должен Господа молить»⁶²⁰.

Но все это не вело ровно ни к чему: из дальнейшей переписки Густава Бирена с Савеловым и подобными ему видно, что Густав Бирен, с самой остзейскою аккуратностью, раза два в месяц, пилил каждого из командированных измайловских офицеров одним и тем же запросом: «не втуне-ли происходит у него многопродолжительное время» и скоро ли соберется он «ехать к полку»?

Такая узкая односторонность взглядов Густава Бирена не исключала в нем, однако, ни присутствия мягких, до известной степени, свойств; ни, даже, способности к нежным ощущениям сердца, хотя и то и другое, вследствие психической аномалии (встречаемой иногда и в наше время) постоянно уступало у Густава первое место насущным для него вопросам полкового быта, даже самым мелочным, и могло выникать наружу только в тех случаях, когда эти вопросы или почему-нибудь вовсе не являлись на сцену или, почему-нибудь же, разрешались с точки зрения самого Густава. Видя, например, что с получением конюшенно-егермейстерских бревен строение полковой слободы пошло скорее; успокоенный, к тому же, присылкой в полк казенных вещей рядового, умершего в Вологде; еще более удовлетворенный, наконец, готовности отпускных солдат дворян ставить за себя к строению слободы по 2 и по 3 рабочих из собственных крестьян – что давало возможность «всемерно обучать роты», Густав Бирен настроился благоприятно для нежных ощущений, увлекся прелестями фрейлины Якобины Менгден, решился, вследствие этого, прекратить свое вдовство и в сентябре 1740 г., торжественно обручился с Якобиной. В жизни Густава, эта пора была, конечно, самая приятная. Все тогда ему улыбалось. Человек далеко еще не нестарый, но уже генерал-аншеф, гвардии-подполковник и генерал-адъютант, Густав Бирен стоял в числе любимцев своей Государыни и, будучи родным братом герцога, которого единственно трепетала вся Россия, не боялся никого и ничего; имел к тому же прекрасное состояние, унаследованное от первой жены и благоприобретенное от Высочайших щедрот; пользовался всеобщим расположением, как добряк, не делавший никому зла; едва ли, что всего дороже, мог укорить себя в каком-нибудь бесчестном поступке; наконец, в качестве жениха любимой женщины, видел к себе привязанность невесты, казавшуюся страстной. Чего недоставало невежественному и ограниченному Густаву Бирену, некогда курляндскому разночинцу и, десять лет назад, голяку-капитану голодавших польских панцырников? Он ли не мог рассчитывать на долгое и безмятежное пользование благами жизни и случая? Вышло, как увидим, не так.

Внезапная болезнь императрицы, в начале октября 1740 г., смутила всех Биренов прежде и больше, чем кого-нибудь. Густав Бирен смущался, во-первых, потому что был искренно предан императрице, а во-вторых – доходили до него всеобщие толки о невыгодах состоявшегося тогда объявления двухмесячного младенца наследником Всероссийского престола, толки, которые Густав старался унять, по крайней мере, в своем Измайловском полку и отдал приказ, чтобы все чины «от всяких непристойных разговоров имели воздержание»⁶²¹. Свадьба Густава, разумеется, была приостановлена. Болезнь Государыни развивалась с опасной быстротой и 17 октября, вечером, императрица Анна Ивановна скончалась.

Потеряв свою благодетельницу, Густав Бирен, утром 18 октября, собрал на своем дворе «для некоторого объявления» весь, Измайловский полк и, присягая с ним преемнику покойной Государыни, Всероссийскому Императору Ивану Антоновичу, лежавшему еще в колыбели, присягал, именно по этому случаю, и брату своему, герцогу Курляндскому Эрнсту-Иоганну Бирену, назначенному до совершеннолетия его величества – регентом Всероссийской Империи.

В тот же день, Густав Бирен приказал на всех улицах расположения полка выставить ротные пикеты – что сделано и прочей гвардией – и потребовал к себе 13 человек полковых портных: потому что он, в качеств особы второго класса, должен был не только сам облечься немедленно в глубокий траур, но, на время «первого квартала», облечь оным и всю свою прислугу, лошадей, упряжь, экипажи, наконец – одну из комнат собственного дома⁶²².

Затем, не принимая ни малейшего участия в известных передрягах эпохи регентства, Густав Бирен испытывал едва ли не одно только неприятное. То, например, узнал он из донесения Измайловского полкового комиссара, что казенные вещи, хранившиеся на полковом Калинкином дворе, «от поядения мышами зело опасны»⁶²³ – и приходил в ужас от такого известия; то получал беспрерывные предписания об усилении караула, наряжаемого в застенки Тайной Канцелярии, куда, наконец, велено было посылать «сколько, по справке, нужным окажется»⁶²⁴ – и крайне негодовал за такой расход людей, на который Густав вообще был скуп; то, как на зло ему, издавался указ, повелевавший: «от времени представления блаженная и вечнодостойныя памяти Ея Императорскаго Величества, считая впредь четверть года, в С.-Петербурге никаких свадеб не венчать и о том во всех церквах тотчас с запрещением объявить»⁶²⁵. Густав, в качестве счастливого жениха, конечно, находил в этом указе некоторые для себя неудобства. Вся польза, которую Густав Бирен успел извлечь из непомерного возвышения своего брата, ограничилась возможностью отвечать Конюшенной Конторе, приступавшей с требованием денег за бревна, что «оных денег, без указа, из полку плачено не будет, о чем в оной конторе благоволят быть известны»⁶²⁶; а все развлечение его состояло в удовольствии обучать унтер-офицеров «порядочному хождению при взводах и приемам алебардами»⁶²⁷. И нет ничего мудреного, если, не в духе от всего этого, добряк Густав окончательно сбивался с панталыку и отдавал нелепые приказы, в роде следующего: «понеже поручик Кочетов заболел, то подпоручику Чирикову, хоша он тоже репортуется больным, всеконечно идти за Кочетова в караул»⁶²⁸, или странные, как этот: «офицерам заречных рот на сию (Адмиралтейскую) сторону Невы без позволенья отнюдь не отлучаться»⁶²⁹. Впрочем, перед исходом эпохи регентства, младшему брату регента наклевывалось было занятие, которое начинало уже примирять Густава с действительностью и, впоследствии, могло бы увлечь его совершенно. Мы говорим о переделке солдатских шляп в картузы, с зеленой верхушкой и красными опускными полями, изобретенные герцогом-регентом, «для лучшей солдатству теплоты и покою»⁶³⁰. Но едва Густав, одушевляемый обычным усердием своим и такой же пунктуальностью, успел втянуться в это картузное дело, как стряслась беда над самим изобретателем – и, в ночь на 9 ноября 1740, герцог-регент утратил и власть, и свободу.

В ту же самую злополучную для Биренов, ночь, в красивому дому Густава, на Миллионной, резко отличавшемуся от других изящным балконом на четырех колоннах серого и черного мрамора⁶³¹, пришло капральство Преображенцев, предводимое Миниховым адъютантом, подполковником Манштейном. Исполняя приказание своего генерала, Манштейн побывал уже в Летнем дворце⁶³², отыскал там опочивальню регента, вытащил его высочество из постели и, сдав буквально с рук на руки живую добычу свою Миниху, явился теперь за братом арестованного герцога. Густав, разумеется, спал. Но домовой караул его, состоявший из 12 Измайловских гренадеров при унтер-офицере, бдительно оберегал любимого своего командира, и часовые сначала не хотели пропускать Майштейна; однако, приложенные силой императорского указа и смертью за сопротивление, они должны были уступить. Оставив Преображенцев в первой комнате, где спал бессменный ординарец регентова брата, Измайловский сержант Щербинин⁶³³, осторожный Манштейн, подошел к дверям спальни Густава, окликнул его, получил, в свою очередь, запрос ver ist da (кто там?) и тотчас же назвал себя, добавив, что имеет крайнюю нужду немедленно переговорить с хозяином дома о чрезвычайно нужном деле. Хозяин дома, не бегавший ни от каких дел, поспешил выйти к ночному гостю, приблизился с ним к окну и тут, схваченный осторожным Манштейном за обе руки, выслушал от него объявление ареста, именем Императора и весть, что Регент – уже не Регент. Никак не ожидая ничего подобного, Густав не поверил ни Манштейну, ни собственным ушам, рванулся к окну, хотел было отворить его и кликнуть к себе своих Измайловцев. Но, в эту минуту, вошли в комнату Преображенцы, позванные Манштейном и, по его знаку, кинулись к Густаву, который продолжал отбиваться и звать к себе на помощь. Тогда Преображенцы связали ему руки ружейным ремнем, заткнули рот платком, потом закутали всю особу полуодетого Густава в первую попавшуюся шубу, а голову его, за нескорым отысканием шапки, обернули солдатской шинелью и – в этом импровизированном костюме – вынесли Измайловского подполковника на улицу, впихнули его в сани, приготовленные заранее, и повезли на гауптвахту Зимнего дворца⁶³⁴. Здесь Густав Бирен уже нашел своего брата, герцога, арестованным со всем семейством, и сам просидел под стражей до сумерек 9 ноября, когда к дворцовой гауптвахте подъехали два шлафвагена, из которых в одном уместилось все семейство герцога Курляндского, отправлявшееся на ночлег в Александро-Невский монастырь с тем, чтобы завтра следовать оттуда в Шлиссельбург, а в другой посадили Густава Бирена и увезли в Иван-город. Но кабинет-министр Бестужев-Рюмин, арестованный вместе с Биренами и также препровожденный неизвестно куда, отбыл с дворцовой гауптвахты не в шлафвагене, а на дровнях⁶³⁵.

Дальнейшая судьба Густава Бирена была печальна. Разделяя падение брата, без малейшего участия в его злодеяниях, Густав Бирен, содержимый и допрашиваемый в Иван-городе, постепенно сходил с пьедестала, на котором привык его видеть Измайловский полк, и каждая из таких ступеней к низу – возвещалась Измайловскому полку разными распоряжениями разных начальств. Так 13 ноября 1740 г., к конфискованному дому Густава был наряжен в бессменный караул Измайловский поручик Павлов, с двумя солдатами; 14 ноября, Измайловскому каптенармусу Шевцову, надзиравшему за нежинским имением Густава, Быковской волостью⁶³⁶, послано приказание «сдав все, ехать к полку тотчас»; 27 ноября, князь Гессен-Гомбургский, новый подполковник и командир Измайловского полка, препроводил к генералу Ушакову, описывавшему «пожитки» Густава, требование о немедленном возврате полку 250 рублей, взятых подполковником Биреном из полковых сумм, в счет жалования; 6 декабря возвращены в полк 12 казенных денщиков бывшего подполковника и рассортированы по разным ротам и командам; 29 декабря, объявлена в ведомостях продажа лошадей Густава Бирена, «для казны излишних, а для завода годных»; наконец 11 апреля 1741 г., велено собственный «лес бывшего подполковника Бирена употреблять на болваны для гренадерских шапок»⁶³⁷. Независимо от всего этого, предубеждение новых правителей против всех распоряжений низвергнутых Биренов выражалось с особенным азартом и доходило до забавного: 22 ноября 1740 г., прекращено и вовсе запрещено шитье картузов, изобретенных бывшим регентом и, конечно, никому и ничему не мешавших, даже действительно полезных; а 19 ноября, у Измайловского адъютанта Вельяминова отобран его отпускной «паспорт», потому только, что он был подписан 6 ноября Густавом Биреном, и Вельяминову велено «быть при полку»⁶³⁸; то есть адъютант, ни за что ни про что, лишился права на отпуск, уже разрешенный ему начальством. Это правительственное предубеждение особенно дорого стоило самому Густаву: невесте его предоставлено было избрать между замужеством с арестантом и пребыванием при дворе, и Якобина Менгден, как истая фрейлина, предпочла последнее⁶³⁹.

Между тем, комиссия, наряженная над бывшим регентом, судила и братьев его, из которых Карл, взятый под стражу с Московского генерал-губернаторства, содержался, как известно, в Рижской цитадели⁶⁴⁰. Манифест «о винах» герцога Курляндского, изданный 14 апреля 1741 г., и объявлявший низвергнутого регента государственным преступником, достойным смерти, но сохраняемым, по милосердию Правительницы, единственно для вечной ссылки, подвергал последней и братьев герцога, разумеется, лишенных всего, кроме жизни. В этом манифесте, собственно Густава Бирена касались пункты 9, 10 и 28, изложенные так: «Пункт 9. Cиe свое богопротивное желание (вымогательство от чинов 1 и 2 класса подписки к челобитной о регенстве он, Бирон (герцог), исполня, еще, для совершеннаго своего утверждения, возжелал потом и всю нацию, неслыханным же в свете образом, обманывать с братом своим Густавом Бироном, и другими сообщниками, воровски вымыслив, что, когда учиненное ими определение Ея Императорское Величество, блаженной памяти, апробовать не изволила, чтоб для прочих чинов такую ж челобитную составить, какову пред тем временем 1 и 2 класса персоны подписать были принуждены. Но как разсудилось им, что к подписанию такой челобитной Синод, Сенат и других чинов привесть весьма невозможно, для того, что о том деле были неизвестны, того ради, вместо того выдумал (sic) оной лукавой способ: сочинил всей Российской нации позитивную декларацию в таком воровском умысле, что подписавшиеся под первою челобитною первых двух классов персоны, якобы дав на себя крепость, и оную позитивную декларацию подписать не отрекутся, а на них смотря, и все прочие чины не подписываться побоятся; а ежели кто хотя мало поупрямится и подписываться не будет, с теми, яко с изменниками и бунтовщиками, поступать. И под таким жестоким страхом приводя человек по пяти, по два и по три, утаивая вышеупомянутое сочиненное им, Бироном не апробованное определение, всех к той подписке принудили, и по подписке под жестоким истязанием приказывали, чтоб содержали оное тайно и никому не разглашали, а особливо чтоб нашим высоким родителям сообщить никто не дерзнули, в таком злом умысле, дабы ему, Бирону, – ежели Ея Императорское Величество, блаженной памяти, упомянутаго определения не подписав, скончается, – по одним, часто упомянутым, подпискам все оное проклятое желание исполнить и такую высокую власть получить. – Пункт 10. Между упомянутыми всеми лукавствами, он, Бирон, сам и чрез своих сообщиков весьма старался, дабы нашу вселюбезнейшую государыню-мать⁶⁴¹ к тому склонить, чтоб Ея Высочество его, Бирона, регентом утвердить благоволила, и для того, когда Ея Величество некоторых знатнейших персон к себе позвать повелела, тогда он, Бирон, своим сообщникам приказывал, дабы Ея Величество к тому всячески склоняли, а между тем тотчас разгласили, якобы Ея Императорское Величество того ради оных персон призывать изволит, что желает им о его, Биронове, правительстве, объявить. Но как они, будучи у Ея Императорскаго Величества, не такой, как он мыслил, ответ получили, но чтоб они при таких обстоятельствах так поступали, как они пред Богом и пред всем светом, и пред нами, и пред государством ответ дать могут, тогда по его, Биронову, також и брата его, Густава, приказу, с сообщниками их, вместо того, чтоб им малейшее какое разсуждение иметь и о пользе в начале нашей Императорскаго Величества Фамилии, а потом и всей Российской Империи, думать, дабы от таких его, Бирона, злых замыслов вся Империя не погибла, вымышленную от себя ложь некоторым персонам внушать стали, будто они, в бытность свою у Ея Императорскаго Величества, довольно присмотреть и приметить могли, что будто Ея Величеству его, Бироново, намерение не противно было, а не объявила для того, что наш генерал-адмирал граф Остерман надлежащим образом ея Величеству о том тогда не докладывал, в чем оные и вину положили на него одного.... Пункт 28. Его (герцога) братья, Карл и Густав, також и свояк, Бисмарк, про все вышеупомянутыя его против нас самих и наших родителей, следственно ж к разорению и крайней погибели всей Российской Империи касающияся злоумышленные предначинания, и потом самым действом производимыя коварства, выдали, а заблаговременно, по должности своих данных пред Богом и св. Евангелием присяга, о том в надлежащих местах не доносили, но еще во всем том вспомогателями и сообщниками были»⁶⁴².

Хотя весьма сомнительно, да ничем и не подтверждается, чтобы Густав Бирен, на самом деле мог пособничествовать своему брату, герцогу, в каких-либо важных замыслах, – тот же манифест 14-го апреля определял местом вечной ссылки Густава Бирена Нижнеколымский острог, лежащий на самой окраине сибирской тундры, в 70 верстах от Ледовитого моря, под 69 гр.с.ш. На пути туда, в Москве, озлобленная чернь едва не кинулась на закрытые кареты, в которах везли, по одиночке, ссыльных братьев и свояка ненавистного регента. Но счастье, вообще ласкавшее Густава Бирена, не совсем покинуло его и в беде. Густав Бирен доехал только до Тобольска, откуда он и его спутники, Карл Бирен с Бисмарком, по именному повелению императрицы Елизаветы Петровны, воцаренной новым петербургским переворотом, были обращены на жительство в Ярославль. Прибыв сюда летом 1742 г., Густав Бирен нашел здесь же и экс-регента с семьей, привезенных в Ярославль из Пелыми. Не смотря, однако, на такую, по-видимому, высочайшую милость к Биренам, первые месяцы ярославской ссылки были тяжелы изгнанникам, которые, живя порознь, в разных концах города, содержались каждый под крепким караулом, и почти не видали один другого. Но после посещения Ярославля лейб-медиком Лестоком, посланным сюда императрицей собственно для осмотра разнемогшегося герцога, положение последнего, а также и братьев его, значительно улучшилось: потому что Лесток, быв в течение нескольких осенних дней 1742 г. свидетелем горькой участи Биренов, тронулся ею и исходатайствовал им у Двора не только право сходиться вместе, по два раза в неделю, для общего обеда, но и выдачу на карманные издержки, герцогу по 5 тыс. руб., а каждому из братьев и зятю его по 1 тыс. руб. в год, – кроме прежде определенного содержания⁶⁴³. В этом улучшенном положении общая ссылка Биренов протянулась до 1744 г., когда оба брата герцога, вместе с Бисмарком, были освобождены и призваны в Петербург. Полагают, что императрица была готова тогда же даровать свободу и герцогу, но этому не сочувствовал Бестужев-Рюмин, уже канцлер и временщик, клеветавший на бывшего регента в следственной комиссии 1740 г. и теперь, естественно, не желавший встречаться с ним при дворе⁶⁴⁴.

Как бы то ни было, братья Карл и Густав Бирены явились в Петербург. Императрица немедленно уволила искалеченного и зверонравного Карла в его лифляндские поместья⁶⁴⁵ и удержала в Петербурге Густава, заведомо ей и всем не походившего нравом на своих братьев. Поэтому-то императрица намеревалась употребить Густава опять на службу. Но известно, что Густав Бирен, не успев еще получить никакого назначения, внезапно занемог и, 25 февраля 1746 г., умер в Петербурге, «к искреннему сожаленью Измайловскаго полка»⁶⁴⁶.

Так прожил и прослужил свой век Густав Бирен – и таков был этот брат регента, судя, по крайней мере, по отзывам печатных источников, свидетельствам подлинных рукописных документов, отголоскам, устных преданий, нам известных. Личность Густава, как видит читатель, не ослепляет, не пленяет и не отталкивает; следовательно, сама по себе, принадлежит к разряду дюжинных. Но, с другой стороны, она может и должна быть отнесена к весьма ограниченному числу личностей, которые, вращаясь в обстоятельствах совершенно исключительных, являются с достоинствами, так сказать, отвне происходящими, уважаются, однако, современниками и, в силу приговора последних, благовидно поставляются в глазах потомства. Не нося в своей душе тех злых начал, какими отличались оба его брата, Густав Бирен уже одним этим чрезвычайно выигрывал в общем мнении; присутствие же в его характере одной-двух, действительно, светлых сторон, еще более расположило к Густаву современников, доставило ему их любовь и уважение и, таким образом, личность регентова брата, сама по себе дюжинная, преобразилась в личность, едва ли не почтенную. А помимо всей этой обстановки, конечно, выгодной для Густава Бирена, но наполовину от него не зависевшей, младший брат регента был, прежде всего, безукоризненно честен и очень добр. В то жестокое время, когда за безделицу вытягивали из людей жилы и ломали им кости, Густав ограничивался тем, что приказывал, например, отсчитать несколько палочных ударов слуге малороссу, который дерзнул побить Преображенца «галясовавшаго шпагою» в доме его господина⁶⁴⁷; или, служака с головы до пяток, он не задумался оставить без всякого наказания 10 чел. рядовых своего полка, которые, в один из дней утомительно-расхожего для гвардии регентства, были найдены на часах, во дворце, 6 гренадеров сидящими, а 4 мушкетера спящими⁶⁴⁸; он не задумался также взять к себе на ординарцы, в Малороссии, бунчукового товарища Скоропадского, собственно для того, чтобы дать ему возможность уехать, по крайней надобности, домой⁶⁴⁹. Что касается умственных способностей Густава, они были весьма ограничены. Это видно, например, из доклада его, поданного 3 апреля 1737 г. Миниху, с вопросом: приказано ли будет взять в поход больных и негодных лошадей или оставить их в штабе? Забавность такого вопроса делается крайней, если заметим, что лошади были больны заразой⁶⁵⁰. Случилось также, что, после приказания: «следовать с таким расчетом времени, чтобы к такому-то числу быть там-то» – Густав наивно входил с новым докладом Миниху: «во сколько именно верст повелено будет делать переходы?»⁶⁵¹. Но тот же Миних писал о генерале Густаве Бирене, что он «исправен по службе, храбр и надежен в деле»⁶⁵². С этим вместе, Густав был лишен всякого образования и, объясняясь только на своем родном немецком языке, до того плохо знал даже немецкую грамоту, что подписывался – и под русскими докладами – не иначе, как «Gustaff von Biron».

Одной из своих слабостей Густав сходствовал с современным ему Прусским королем Фридрихом Вильгельмом I и, также как его Прусское величество, готов был отдавать все за великорослых людей. Для приискания таких людей в ряды Измайловского полка, Густав Бирен, не смотря на свое несочувствие к командировкам офицеров вообще, командировал, и нередко на многие месяцы, в Казань, Симбирск, Саранск, Пензу и т. д., всегда одного и того же Измайловского поручика Данилова, предписывая ему «высматривать» великанов и в полевых полках и в гарнизонах, выбирать и из рассыльщиков и из каких-то суконщиков, «что больше, то лучше, хотя бы и в сорока», то есть, сорока лет⁶⁵³.

Имел Густав и другую благородную страсть – к лошадям: держал их у себя множество, всяких статей и мастей, знал в этом толк и обыкновенно заведовал валовой покупкой лошадей для своего брата, герцога, известного конелюбителя-знатока. В этом случае, Густаву усердно содействовал тот же поручик Данилов, получавший Густавовы предписания доставлять в полк набранных великорослых людей «с теми лошадьми, для которых вы посланы»⁶⁵⁴, причем, офицерам, постоянно находившимся «для полковых дел» в Москве, обыкновенно предписывалось «дать им (людям и лошадям) недели на две времени, чтоб они от путеваго труда несколько могли исправиться»⁶⁵⁵. Как полковой командир, Густав Бирен был строг, справедлив, любим подчиненными, не вредил никому и стоял за всех горой.

В доказательство последнего, приведем случай, обрисовывающий в тоже время и нравы эпохи. 13 февраля 1740 г. вечером, к Екатерингофскому священнику Иоанну Васильеву явился служитель Измайловского подпоручика Перепечина, с просьбой – отпеть тело младенца его господина; священник послал к дьячку за церковным ключом. Спустя несколько времени, слышит священник, что к нему ломятся в двери; он пошел взглянуть, что такое. Но, выйдя в сени, увидел «многолюдство» холопов Перепечина, был схвачен ими за волосы и вытащен на крыльцо, откуда его поволокли на улицу «ругательне, не яко иерея, но яко злодея». На улице сидел в санях сам Перепечин, перед которым и поставили попа «яко осужденника». Подпоручик не только «не умилился» подобным зрелищем, но и сам всячески ругал попа «за неоткрытие церкви». Тут же досталось и дьячку, которого «били топунками, волоча по земле за волосы смертно и потащили, за волосы же, в церковь, грозя до смерти убить и батожьями засечь». В церкви, отпертой самовластно людьми Перепечина, они своим священником отпели тело младенца, похоронили его в могилке, вырытой тут же, и уехали. Дело было, разумеется, уголовное, и поп, 28 февраля, жаловался Синоду; Святейший Синод изготовил запрос в полк к 27 марту, отправил же его не ранее половины мая. Когда запрос получился в полковую канцелярию, Перепечина в Петербурге уже не было: он, по всемилостивейшему указу, пользовался где-то отпуском «безсрочно». Понятно, что Перепечина могли достать со дна морского, особенно в те времена, когда от рассыльщиков герцога не уходил никто. Но командиром полка, где возникало дело, был брат этого герцога, а самое дело касалось офицера весьма строевого, всегда хаживавшего на караулы в особо-торжественных случаях, когда требовался офицер «в гренадерском уборе». Густав очень жаловал таких представительных подпоручиков, как Перепечин, и заключил ответную промеморию свою в Синод тем, что «еслиб подлинно потребна была на вышеозначеннаго офицера сатисфакция, тоб меньше времени пропущено было и в полк предложено; а в полку с виновными непременно-б поступлено было по Ея Императорскаго Величества указам и военным правам. Когдаж тако много времени минуло, а оный обидчик от полку отлучился, и взыскать дела его не на ком»⁶⁵⁶.

Образчиком же того, как, с первых лет службы Густава Бирена в Л. Гв. Измайловском полку, относились к нему со своими нуждами сами его подчиненные, может служить следующее письмо Измайловского капитана Толстого, от 14 января 1732 г., из Москвы, адресованное к Густаву Бирену:

«Высокородный барон, высокопочтенный господин майор, милостивый мой государь.

Природная вашего высокородия великодушия (sic) с милостию, которую я на ce6е ощущаю, принуждает, меня с сим явиться пред вами прошением, и надежно уповаю на вашу высокосклонную к себе милость быть услышену. Я уповаю, милостивый государь, вам обо всем известно довольно, как мы купно с князем Репниным посланы были на Украйну и во всем имели «общей» труд, за что товарищ мой, князь Репнин, Ея Императорскаго Величества, всемилестивейшей государыни, высокою милостию и награжден чином. Я же, не имея никого о себе предстателя, до вашего высокородия едино себе прибежище имею, и прошу обо мне приложить ваше милостивое в надлежащих местах старание, чтоб в том же полку Измайловском был (я) пожалован секонд-майором. За что хотя себя и не в состоянии нахожу какими меры отслуживать, токмо cиe мне останется свободно: по благодарении к Богу, всегда пред людьми вашего высокородия всюду прославлять имя. И хотя, милостивый государь, сим и рангу инаго, кроме нынешняго, не получу, только себе за великое приобретение почитать буду, что никогда отлучен буду вашего высокородия всегдашней милости, которую я между первыми благополучиями моими почитаю. И на сиe мое покорное прошение прошу удостоить меня милостивым ответствием, чего ожидаючи, всегда пребываю вашего высокородия, моего милостиваго государя, покорный слуга Иван Толстой»⁶⁵⁷.

Повторим еще раз сказанное нами в начале, что Густав Бирен жил и умер честным человеком, и заключим нашу статью не нашими словами, что этот брат регента «уважался всеми за правду» и «память о нем долго жила в Измайловском полку»⁶⁵⁸.

Статья эта появилась первоначально в повременном издании 1862 года: «Русский Мир» (№ 2 и 3); но здесь вновь пересмотрена и значительно добавлена автором. П. Б.

Вместо вступления

Следующая статья принадлежит перу самого герцога Бирена. Бывший регент писал ее по-немецки, в Ярославле, для сведения императрицы Елизаветы Петровны. Но когда именно писал он, в точности неизвестно. Мнение же, почему-то до сих пор принятое, будто бы герцог начал и кончил свой труд в начальные годы царствования Елизаветы Петровны (1741–1761, и вернее в 1743 г.), отнюдь неверно: приводя в одном месте имя Елизаветы-Христины, жены римского императора Карла VI, Бирен пишет «покойная»: а Елизавета-Христина умерла в 1750 году. Творение герцога Бирена, переведенное на французский язык, впервые явилось печатно не ранее 1757 года. Тогда некто Μ. L. P. D. S., «officier de considération, qui par dégoût s’est exilé du grand monde» (значительный чиновник, оставивший большой свет по чувству отвращения), издал в Monct (?) книгу: «Reflexions critiques sur divers, sujets, entremêlées de contes, appropriées aux moeurs du siècle present» (критические размышления о различных предметах, в смеси с повестями, приноровленными к нравам настоящего века), и тут, между прочим, включил сочинение Бирена, переведенное с немецкого под названием «Motifs de la disgrâce d’Ernest-Jean Biron, duc de Courlande» (обстоятельства, приготовившие опалу Эрнста-Иоанна Бирена, герцога курляндского), давно знакомое всем любителям истор1и. Перелистывая это издаше, Антон-Фридрих Бюшинг (1724–1793), известный и трудолюбивый собиратель всех вообще историко-географических материалов, нашел статью «Motifs etc.» настолько интересною, что не оставил перепечатать ее, с некоторыми впрочем опущениями, в свой драгоценный «magazin für die neue Historie und Geographie» (магазин новой истории и географии), где дал ей место на стр. 381–398 тома IX, приложив рядом же и Antwort auf diese «Motifs etc.» (ответ на статью «Motifs» и т. д.), стр. 399–414, – сочинение, приписываемое одними – родственнику, другими – сыну фельдмаршала Миниха. В этом то виде, сообщенном ему Бюшингом, творение бывшего регента сохранилось до сих пор. Но «Магазин» Бюшинга, заключающий в себе, между прочим, немало замечательных статей о России, давно уже исчез из нашей книжной торговли, составляет почти библиографическую редкость; наконец во всех двадцати двух томах своих, наполненных разноязычными статьями, не содержит ни одной русской строки. Последнее обстоятельство уже само по себе для многих служит у нас препятствием к знакомству, по крайней мере, с теми статьями «Магазина», которые, трактуя исключительно о России, могли бы, в переводе на русскую речь, приобрести себе в России круг читателей несравненно обширнейший того, какой имеют они теперь, оставаясь в своей чужеязычной форме. Это как нельзя лучше доказывается вниманием, действительно заслуженным, с которым русская публика приняла «Дневник камер-юнкера Берхгольца», прекрасно переведенный г. Аммоном с немецкого, из того же бюшингова «Магазина». Можно думать, что и другие статьи «Магазина», касающиеся русской истории, не будут излишни в русском переводе. Вот почему мы попробовали извлечь из сокровищницы Бюшинга статью «Motifs de la disgrâce d’Ernest-Jean de Biron duc de Courlande» и представляем ее русским читателям на их родном языке. Легко может случиться, что это единственное творение страшного некогда регента будут новостью для многих, кому давно уже знакомы имя и деятельность герцога Бирена, до сих пор живущие в народной памяти. Само собой разумеется, что сочинение Бирена, автора пристрастного и даже нередко искажающего факты, не имеет значения исторического материала в строгом смысле; но оно интересно по самому своему содержанию, относящемуся к одной из драматичнейших эпох русской истории.

Мы не сочли излишним приложить к сочинению герцога Бирена наши собственные «Примечания». В них читатель найдет важнейшие разноречия свидетельств Бирена со свидетельствами о том же других источников; указание фактов, искажаемых Биреном; наконец – краткие известия о событиях, лицах, местах и некоторых предметах, упоминаемых в сочинении бывшего регента.

Переводчик.

В 1730 г. приезжал в Москву Эммануил, инфант португальский, предпринимавший это путешествие с целью расположить к себе сердце императрицы Анны Иоанновны и сочетаться с ней браком. Однако же, прежде каких бы то ни было объяснений, первоначальное намерение Эммануила исчезло внезапно и внимание гостя обратилось на принцессу Анну, дочь герцогини мекленбургской, Екатерины Иоанновны. Но инфанту посоветовали – не думать о принцессе⁶⁵⁹.

С этого времени вице-канцлер граф Остерман⁶⁶⁰ и обер-гофмаршал граф Левенвольд⁶⁶¹ часто начали заговаривать с императрицей о порядке престолонаследия в России, вкрадчиво изъясняясь, что необходимо было бы принять надлежаще к тому меры. Императрица, настроенная подобными внушениями, поручила Остерману и Левенвольду обсудить этот вопрос вдвоем и доложить ей о результатах своих совещаний.

Несколько дней спустя, Остерман и Левенвольд представили государыне следующий план:

1) Так как ее величеству не угодно избрать себе супруга⁶⁶², то надлежит принцессу Анну Леопольдовну⁶⁶³ выдать за одного из иностранных принцев.

2) Ее величество изберет своим наследником одного из детей, рожденных от этого брака, не стесняясь правом первородства⁶⁶⁴.

3) Империя должна присягнуть в признании наследником престола того лица, которое изберет ее величество.

4) Через это заблаговременно устранятся все недоразумения и разрушатся интриги, которые могли бы возникнуть и затеяться в России или заграницей.

5) Предпочтение детей матери легко оправдывается: а) надеждой видеть на троне потомство мужской линии; б) как средство удалить принцессу Анну от мысли, что она, как старшая племянница императрицы, имеет личные права на престол; в) избежанием неудобства видеть большее почтение в принцессе, нежели к императрице; наконец г) безопасностью от предприятий отца принцессы, человека заведомо беспокойного, который не упустил бы случая внушать дочери гибельные покушения на спокойствие императрицы⁶⁶⁵.

6) Подобное учреждение престолонаследия не может никому казаться странным, потому что в австрийской империи уже утверждено точно такое же⁶⁶⁶.

7) Если ее величество соизволит принять предлагаемый план, то нужно будет отправить к некоторым европейским дворам доверенную особу, с поручением – высмотреть и избрать супруга, достойного руки принцессы Анны.

Таковы были мнения, представленные в 1730 г. императрице. Она приняла их, однако же, довольно равнодушно. И каждый раз, когда Остерман и Левенвольд заводили речь о своем плане, государыня отзывалась, что еще много времени впереди и принцесса слишком молода для замужества.

Что касается герцогини мекленбургской⁶⁶⁷, то, хотя и ничего не сообщали ей о существовании плана, но она вероятно уже кое-что звала. По крайней мере, часто видели, как со слезами умоляла она императрицу принять ко двору ее дочь, позаботиться о ее образовании, воспитать ее в православной вере. Герцогиня в этом случае не была без опоры: ее поддерживал троицкий архимандрит, духовник императрицы⁶⁶⁸. Пользуясь собственным кредитом у государыни, герцогиня старалась извлечь всю пользу и из влияния духовника. Соединенные усилия их увенчались успехом, но главная цель не была еще достигнута.

С другой стороны, Остерман и Левенвольд сильно содействовали учреждению кабинета⁶⁶⁹, членами которого императрица назначила: канцлера графа Головкина⁶⁷⁰, Остермана и кн. Черкасского⁶⁷¹. Тут Остерман достиг цели; но вопрос о престолонаследии все еще не разрешался. Тогда Остерман склонил на свою сторону архиепископа новгородского, человека весьма уважаемого императрицей, и Феофан, представив всю необходимость меры, задуманной Остерманом, подействовал на государыню⁶⁷².

Через два или три дня по учреждении кабинета, Остерман втайне составил манифест о присяге будущему наследнику. Труд Остермана удостоился высочайшего утверждения⁶⁷³. Придворная типография перемещена в дом Феофана⁶⁷⁴, туда же заперты наборщики и форму присяги велено печатать во многих тысячах экземпляров. Затем назначен день и час, когда высшие сановники, духовные и светские, должны были собраться во дворец. Во время выхода императрица объявила присутствующим что она: признала за благо, потребовать от них и всех верных подданных присягу, которую они должны принести в соборе. Сановники повиновались⁶⁷⁵. В этот и следующие дни происходило рукоприкладство к печатным присяжным листам.

Успокоенный насчет престолонаследия, Остерман не переставал изливаться в похвалах благоразумию императрицы, поступившей по его совету, а Левенвольд весь погрузился в мысль об отправлении в Германию посла, для скорейшего выбора жениха Анне Леопольдовне. Архиепископ новгородский, так хорошо успевший в одной половине дела, был приглашен Остерманом и Левенвольдом к содействию в другой. Феофан не только склонил императрицу к исполнению желания Остермана и Левенвольда, но даже умел ее убедить, что так как присяга уже совершена, то весь успех благих ее последствий зависит единственно от двух вышеозначенных графов. И Левенвольду было приказано совещаться с Остерманом о том, кого именно отправить в Германию. Остерман предложил генерал-адъютанта графа Левенвольда, впоследствии обер-шталмейстера⁶⁷⁶, а если бы Левенвольд не годился, то брата своего, Остермана мекленбургского⁶⁷⁷.

Но, как ни была убеждена императрица, что затеявшееся дело находится в добрых руках, она не могла вполне полагаться на скромность посла, не могла решиться оставить его без своего собственного ближайшего надзора. Генерал-адъютанту Левенвольду велено приготовиться к отъезду «нарочным», посетить германские дворы, не делать нигде ни малейших предложений и возвратиться возможно скорее с донесением о том, каких и где принцев он видел и каков каждый из них ему показался.

Едва успел Левенвольд выехать из Москвы, открылось, что иностранные министры вовсе не чужды предполагаемой тайне.

Побывав, неизвестно для чего, и в Вене, Левенвольд возвратился с подробным донесением о принцах, которых ему случилось видеть. Отзывы его о маркграфе Карле⁶⁷⁸ и принце Бевернском⁶⁷⁹ были особенно лестны: Левенвольд очень хвалил характеры и достоинства обоих. Оставалось сделать выбор. Императрица склонилась в пользу принца Антона Бевернского⁶⁸⁰. Решено было пригласить принца в Россию, дать ему чин кирасирского полковника и назначить приличное содержание. Левенвольд, по высочайшему повелению, сообщил об этом родным принца. Родные не замедлили прислать избранника в Россию. Явившись при дворе, принц Антон имел несчастье не понравиться императрице, очень недовольной выбором Левенвольда. Но промах был уже сделан; исправить его, без огорчения себя или других, не оказывалось возможности. Принцу дали полк⁶⁸¹, обеспечили все его содержание и, кроме того, назначили ему по нескольку тысяч рублей в год жалования.

Принц беспрестанно бывал при дворе, где усердие его вознаграждалось такой холодностью, что в течение нескольких лет он не мог льстить себя ни надеждой любви, ни возможностью брака. Тому и другому одинаково препятствовали нерешительность императрицы и отвращение к принцу ее племянницы. Смерть Левенвольда, случившаяся в этот промежуток времени, и болезнь Остермана, мешавшая ему энергически поддерживать начатое предприятие, повергли все дело принца как бы в забвение. Императрица или не оказывала этому делу никакого внимания или весьма малое, не любила даже говорить о нем. Напротив, венский двор держался за начатое дело серьезно и не упускал ничего, что могло клониться к осуществлению его видов. В это-то самое время покойная императрица австрийская⁶⁸², через министров своих графа Остейна и резидента Гогенгольцера, просила меня похлопотать о бракосочетании принца, предлагая, в знак высокого своего ко мне уважения, выдать за сына моего, наследного принца курляндского⁶⁸³, одну из принцесс вольфенбюттельских, с ежегодным доходом по 100000 червонцев из собственной кассы ее величества. Хотя я и благодарил императрицу, отклонняясь молодостью моего сына, но все-таки успел в подозрение, что ищу женить его на принцессе Анне, чего никогда не приходило мне в голову⁶⁸⁴.

Императрица Анна была уже нездорова. Однажды, и, может быть, под влиянием усилившегося недуга, ее величество говорила мне: «никто не хочет подумать о том, что у меня на руках принцесса, которую надо выдать замуж. Время идет, она уже в поре⁶⁸⁵. Конечно, принц не нравится ни мне, ни принцессе; но особы нашего состояния не всегда вступают в брак по склонности. К тому же принц ни в каком случае не примет участия в правлении, и принцессе все равно, за кого бы ни выйти. Лишь бы мне иметь от нее наследников и не огорчать императора отсылкой к нему принца. Да и сам принц кажется мне человек скромный и сговорчивый. Посмотрим, что скажет Остерман»⁶⁸⁶. Послали не помню кого к Остерману. Он объявил, что партия принцессы с принцем тем благоразумнее и выгоднее, что она утешит императора, огорченного своими собственными обстоятельствами⁶⁸⁷.

Отданы повеления о приготовлениях к свадьбе – и бракосочетание совершилось⁶⁸⁸.

Принцесса родила сына. Возник вопрос о том, какое звание принадлежит новорожденному и следует ли на ектениях, за именем императрицы, произносить его имя, с титулом великого князя? Потребовали мнения Остермана. Согласись на первое, Остерман отверг последнее. Принца крестили, и, по совершении таинства, императрица взяла новорожденного к себе⁶⁸⁹.

Во все время пребывания своего в Петергофе, императрица принимала лекарство и чувствовала себя гораздо лучше; но, по возвращении в Петербург, не переставала жаловаться на бессонницу. Врачи, очевидцы постоянной испарины ее величества, не предрекали ничего хорошего⁶⁹⁰.

Наконец, в одно из воскресений государыня почувствовала слабость, сопровождавшуюся тошнотой и рвотой, и была принуждена лечь в постель⁶⁹¹. Первый медик, Фишер⁶⁹², сказал мне, что припадок императрицы – дурной знак, и, если болезнь разовьется быстро, Европе скоро предстоит траур. Санхец⁶⁹³, придворный медик, был совсем другого мнения, полагал случившееся безделицей, но говорил, что после таких усилий натуры, государыня должна остаться на несколько часов в совершенном покое.

Все вышли. Я удалился из первых, чтобы сообщить о происшедшем принцессе Анне, тогда тоже нездоровой. Но она не приняла старшего из сыновей моих и велела ему идти к фрейлине Менгден, которой он и передал событие с императрицей⁶⁹⁴.

Неудовольствовавшись этим, я послал за князем Черкасским, Бестужевым-Рюминым⁶⁹⁵ и фельдмаршалом Минихом⁶⁹⁶. Когда они явились на мой зов, я представил им обоих врачей, которые и объяснили гг. министрам положение государыни. Мне оставалось уведомить о том же графа Остермана. Я поручили это обер-гофмаршалу графу Левенвольду, а сам тотчас же поспешил к императрице. «Я чувствую себя очень дурно, сказала мне государыня, и боюсь, не близок ли мой конец. Однако же покоряюсь воле божией. Но что будет с империей! Страшно подумать, каким беспорядкам подвергнется она без меня. Знаю, как будут упрекать меня за то странное стечение обстоятельств, в котором оставлю Россию!» Я отвечал, что Бог умилосердится к ее величеству; что государыня не должна так тревожиться судьбой России; что беспокойство только увеличивает ее страдание и что все земное ведется рукой провидения. Минуту спустя, императрица приказывала мне уведомить принцессу, но от самого себя, о крайнем положении ее величества; спрашивала, съехались ли министры и что они делают; просила послушать что они говорят. Спрошенный вскоре же об исполнении всех этих повелений, я доложил императрице, что министры, по случаю куртага⁶⁹⁷, уже собрались и готовы приступить к совещанию, что они очень опечалены известием о болезни ее величества и что тоже самое чувство, как мне известно от фрейлины Менгден, испытывает ее высочество принцесса Анна.

Пока все находились в таком смущении, возвратился от Остермана Левенвольд, посланный к вице-канцлеру с запросом: что следует делать? Остерман, через Левенвольда, отвечал, что прежде всего следует подумать о престолонаследии, то есть учредить и утвердить порядок его возможно скорее и на прочных основаниях. С тем вместе Остерман передавал, что он не сомневается в постоянстве образа мыслей императрицы насчет новорожденного принца, а потому советует повторить пример Петра I, провозгласившего младенца, сына своего, наследником престола⁶⁹⁸.

Одобрение императрицей мысли Остермана последовало тотчас же и было самое полное. Два кабинет-министра немедленно отправились к Остерману. «Я хочу, говорила мне императрица, сделать все что зависит от меня. Остальное – во власти Божией. Знаю наперед, что оставляю ребенка в грустных обстоятельствах: он не в состоянии, а родители его не в праве делать что-нибудь. Отец в особенности не имеет никаких дарований, чтобы быть поддержкой сына. Принцесса правда неглупа, но у нее жив отец, тиран своих подданных; он тотчас же явится сюда, начнет поступать в России как в своем Мекленбурге, вовлечет наше государство в пагубные войны и приведет его к крайним бедствиям. Да, я вполне уверена, что, когда умру, – память моя постраждет». Я умолял ее величество быть мужественнее, надеяться, с Божьей помощью, на выздоровление – и вышел на несколько минуть, чтобы сообщить министрам все слышанное мной от императрицы.

Фельдмаршал Миних заговорил первый. Он изъявлял опасение, что первым делом герцога мекленбургского будет овладеть военачальством, произвести через то множество смут и потом, наверное, отмщать Россией Австрии и Ганноверу. Эти опасения Миниха долгое время обсуждались всеми министрами⁶⁹⁹.

Снова позванный к императрице, я оставался у ее величества несколько часов; но возвратившись вечером домой⁷⁰⁰, нашел у себя множество особ, в том числе и фельдмаршала Миниха⁷⁰¹. От него я узнал, что присутствующее у меня собрание – ревностные патриоты, которые, рассуждая по совести, кому бы приличнее было вручить правление на время малолетства императора, в случае если Господь воззовет к себе государыню, – после многих размышлений и единственно в видах государственной пользы, нашли способнейшим к управлению Россией меня. В деле этого избрания, объяснял Миних, патриоты, кроме личных качеств моих, известных всем с самой выгодной стороны, руководились убеждением, что никто точнее меня не знает положения империи, никто ближе моего не знаком с делами внутренними и внешними, никто не может быть так приятен народу как я. – Министры же – заключил фельдмаршал – уже привыкшие к моему образу действий, никому кроме меня подчиняться не желают.

Взволнованный таким объяснением, я отвечал собранию: «Если бы я не был уже твердо убежден, что имею в вас друзей, то должен бы был получить такое убеждение с этой самой минуты. Но я боюсь думать, что ваша дружба потребует от меня обязанностей, исполнение которых мне не по плечу. Плохое состояние моего здоровья, истощение сил, наконец, домашние заботы – все это, в настоящее время, вынуждает меня думать только об одном: как бы мне устраниться от государственных дел и провести спокойно остаток жизни. И, если будет угодно промыслу пресечь дни императрицы, – я сочту себя свободным от всего, и надеюсь, вы дозволите мне остаться среди вас, пользоваться моим положением, ни во что не вмешиваясь, и быть вашим другом. Благодарю вас, господа, за доверенность ко мне, но не решаюсь ею воспользоваться». Фельдмаршал, возразив в присутствии всех, что предложения его не ограничиваются одним простым желанием собравшихся ко мне вельмож, но составляют волю великого и могущественного государства, пригласил меня обратить на это внимание и сообразить, что упорствуя в своем отказе, я очень дурно заплачу за все милости государыни, до сих пор на меня излившиеся. Я отвечал, что моя признательность окончится с моей жизнью, но что собственную неспособность я понимаю лучше нежели кто-нибудь. В эту минуту меня потребовали к государыне – и тем прервалось совещание, происходившее в тоже самое воскресение, когда ее величество слегла в постель⁷⁰².

Государыня спросила меня, с кем я говорил. Я назвал Миниха, Черкасского, Бестужева-Рюмина, Ушакова⁷⁰³, обер-шталмейстера кн. Куракина⁷⁰⁴, кн. Трубецкого⁷⁰⁵, адмирала гр. Головина⁷⁰⁶, обер-гофмаршала гр. Левенвольда, Бреверна⁷⁰⁷ и многих других.

Весь этот день я не выходил из моих передних покоев иначе как по приказанию государыни, посылавшей меня к министрам, с которыми я оставался недолго и возвращался опять к ее величеству. При ней я пробыл до полуночи.

В понедельник утром я доложил государыне о Минихе, двух кабинет-министрах⁷⁰⁸ и других сановниках, собравшихся у меня и испрашивавших высочайшей аудиенции. Ночью у Остермана они составили присягу великому князю.

Изъявив императрице свое соболезнование, министры прочли присягу и предложили ее к высочайшему утверждению. Миних, удалившийся последним, от имени всех благодарил императрицу, а все вместе они умоляли ее величество объявить меня регентом империи. Императрица не рассудила за благо ответствовать. Но возвратясь к ней, я нашел ее сильно опечаленной и грустной. «Присягу, говорила она мне, я подписала дрожащей рукой, чего не было со мной, когда я подписывала объявление войны Порте оттоманской». Минуту спустя, государыня меня спросила: давно ли служу ей? и на мой ответ, что уже двадцать два года имею счастье находиться в службе ее величества, сказала: «намерение мое не исполнилось: я не успела наградить вас по заслугам. Но не сомневайтесь, что вам воздаст Господь. Фельдмаршал сказал мне такую вещь, что я продумала всю ночь»⁷⁰⁹. Я понимал в чем дело – и не нуждался в объяснении.

День или два спустя, в опочивальню государыни вошло множество сановников. Остерман, бывший с ними, отвел меня в сторону и сказал мне, что они целым обществом пришли просить меня, именем государства, согласиться на их предложение. Остерман добавлял, что согласием с моей стороны я заслужу себе тысячи благословений и пожеланий всякого благополучия. Дело шло о регентстве. Я всячески тому противился⁷¹⁰. Но сановники настаивали на своем, давали честное слово разделить со мной тягость предстоявшего мне бремени, и так как я решительно не склонялся на их представление, требовали от меня ответа, с которым могли бы пойти к императрице. Между тем, они прочитали мне письменный акт, ими же заготовленный⁷¹¹. Не видя ни вероятности, ни возможности увернуться от возлагаемых на меня обязанностей, я потребовал прибавления к акту по крайней мере того заключительного пункта, что в случае, если нездоровье или другие побудительные причины воспрепятствуют мне править государством, за мной остается право сложить с себя достоинство регента. Это заключение, как известно, было присоединено к акту. Наконец, граф Остерман, несколько лет не видавшийся с императрицей, отправился к ее величеству, говорил с ней без свидетелей и передал ей акт. В минуту входа моего к государыне, она держала акт в руках и готовилась подписать его. Я умолял императрицу не делать этого, представляя, что отказ ее величества утвердить акт – почту полным вознаграждением за все мои службы и услуги. Государыня взяла бумагу и положила ее к себе под изголовье⁷¹².

Все нетерпеливо желали знать подписан ли акт, но узнали, что нет. И хотя, в течение следующих дней, императрица несколько раз была готова исполнить желание министров, но я, несмотря на продолжительные настояния ее величества, отклонял ее от такого исполнения⁷¹³.

Убедясь, наконец, что в течение нескольких дней, все еще не произошло никакого решения, государственные сановники согласились сделать меня регентом даже и в том случае, если бы государыня скончалась, не успев утвердить акта о регентстве и, следовательно, не сделав никаких распоряжений о государственном правлении. Для того же, чтобы лучше успеть в своем намерении, сановники пригласили в собрание все чиновные лица, до капитан-поручиков гвардии. Таким образом, около 190 лиц, собравшихся в кабинете, добровольно обязались действовать в пользу назначения моего к регентству.

Я узнал об этом не ранее суток спустя, от некоторых сановников – и изъявил им мое удивление, что дело, зашедшее так далеко, совершено без моего ведома. Но члены собранья твердо стояли в своем решении, и даже более: они сговорились подать ее величеству прошение, которым, в выражениях самых патетических, хотели умолять государыню о даровании государству милости – назначением меня к регентству до совершеннолетия императора⁷¹⁴. Прошение подписали: фельдмаршал Трубецкой⁷¹⁵, фельдмаршал Миних, граф Остерман, князь Черкасский, генерал-фельдцейхмейстер принц Гессен-Гомбургский⁷¹⁶, генерал-аншеф Чернышов⁷¹⁷, генерал-аншеф Ушаков, обер-гофмаршал граф Левенвольд, адмирал граф Головин, действительный тайный советник граф Головкин⁷¹⁸, кабинет-министр Бестужев-Рюмин, обер-шталмейстер князь Куракин, генерал-прокурор князь Трубецкой, – всего тринадцать человек.

Императрица, прочитав наедине представленное ей прошение, рано утром послала Остерману повеление явиться во дворец. Все собрались и ожидали Остермана; но в девять часов его еще не было. Явившись по вторичному приглашению, Остерман сидел у государыни в то самое время, когда я, входя в опочивальню, застал ее величество вынимающей акт из-под изголовья. «Я утверждаю акт, говорила императрица, – а вы, Остерман, объявите господам, чтоб они успокоились: прошение их исполнено». С этими словами императрица взяла перо и подписала бумагу; а Остерман тотчас же завернул подписанное в конверт и запечатал у самой постели ее величества. Императрица передала конверт подполковнице Юшковой⁷¹⁹, которая спрятала его в шкатулку с драгоценностями. Долго еще разговаривала государыня с Остерманом, а когда его вынесли, потребовала к себе генерала Ушакова, спрашивала его о разных делах и, в заключение, сказала ему: «я подумала о всех вас; вы будете мной довольны. Передайте мои слова тем, кто заговорит с вами об этом»⁷²⁰.

В течение своей болезни, императрица ежедневно принимала придворных дам и кавалеров; посетители проводили у постели ее величества по нескольку часов. В первые дни бывала у государыни и принцесса Анна, тоже больная, почему ее величество часто говорила о племяннице с доктором последней⁷²¹; но доктор постоянно старался уверить государыню, что состояние здоровья принцессы отнюдь не опасно. Однако же, принцесса совершенно неожиданно поручила однажды подполковнице Юшковой доложить императрице, что чувствуя большую слабость, она, принцесса, желала бы приобщиться св. тайн. Юшкова передала желание принцессы без надлежащей осторожности, а на другой день, точно так же, объявила без обиняков, что принцесса хочет собороваться. Императрица сильно встревожилась и выговаривала докторам, которые оправдывались тем, что, не видя никакой опасности, они докладывали мнение свое принцессе, но ее высочество им не поверила. Два дня спустя, принцесса сама явилась к императрице, очень рассерженной проделками, племянницы⁷²². С этого времени тетка и племянница видались ежедневно. Каждый раз, когда принцесса являлась в опочивальню ее величества, мы все почтительно удалялись. Но государыне, ослабевавшей более и более, не нравилось наше отсутствие: а насчет принцессы у ее величества часто вырывались такие выражения, что я о них умалчиваю.

Императрица сохранила разум и память до последней минуты, допустила к руке всех присутствовавших собравшихся в весьма малом числе, называла каждого по имени, потом велела себя соборовать и скончалась весьма покойно⁷²³.

При этом печальном событии первой моей заботой было – запечатать драгоценности императрицы. Я сидел в антикаморе, когда пришли ко мне сановники и спрашивали, где завещание государыни. Я направил их к подполковнице Юшковой, которая и указала спрашивавшим известную шкатулку с драгоценностями. Шкатулку отпечатали в присутствии принца брауншвейгского, вынули из нее завещание, сняли с него конверт и генерал-прокурор кн. Трубецкой во всеуслышание прочел содержание акта о регентстве. Что касается до меня, больного и проникнутого скорбью⁷²⁴, я затворился у себя, вынес ночью жестокий болезненный припадок и поэтому не выходил из моих комнат всю субботу. Следовательно, я не принимал ни малейшего участия ни в чем, тогда происходившем⁷²⁵. Кабинет-министры вершили самонужнейшие дела и рассылали повеления, подписывать которые я не был в состоянии.

Принцесса Анна была ко мне очень благосклонна, много меня благодарила за согласие принять на себя такую тяжкую заботу, как правление государством, и обещала мне честь дружбы своей и своего супруга. Не уклоняясь от исполнения моих обязанностей к ним обоим, я просил их высочества, в случае получения ими каких-нибудь донесений, которые могли бы посягать на добрые наши отношения, не удостаивать того ни малейшим вниманием, но, для разъяснения истины, объявлять мне доносителей. Со своей стороны, я обязывался действовать точно так же. Их высочества и я, в присутствии многих высших сановников, укрепились на том взаимным словом.

Не зная, будут ли их высочества иметь все общее с двором или пожелают ежегодно получать на свое содержание определенную сумму, я поручил обер-гофмаршалу узнать мнение о том принцессы и ее супруга. Они изъявили желание получать ежегодно двести тысяч рублей. Сообразно с этим, я подписал два определения: одно – об отпуске их высочествам назначенной ими суммы, другое – о выдаче императорскому величеству, ныне царствующему, 50000 рублей⁷²⁶. Оба определения были отправлены в надлежащие места кабинет-министрами.

Поздним вечером того же дня ко мне явился кабинет-министр Бестужев-Рюмин с известием, что два поручика преображенского полка затевают что-то недоброе. Я отложил исследование до утра, а утром сказал о том Миниху, который, в качестве преображенского подполковника, вызвался допросить обоих офицеров и поступить с ними как потребуют того обстоятельства дела; потом донес мне, что находит необходимым арестовать допрошенных и произвести розыск по форме⁷²⁷. Тогда же получил я сведение и от кн. Черкасского, что к нему являлся один отставной капитан и сообщил разговор свой с гр. Головкиным – о правах родителей императора на регентство, причем не скрывал, что он, капитан, был с подобными же объяснениями послан гр. Головкиным к принцу брауншвейгскому, от лица 300 дворян, офицеров и солдат, не довольных существующим правительством. За донесением кн. Черкасского последовало извещение о том же от самого принца брауншвейгского, с добавлением того обстоятельства, что его высочество приказал являвшемуся у него офицеру прийти к себе вторично, около полудня. Генерал-прокурор кн. Трубецкой, улучив минуту, поговорил с офицером и спросил у него имена недовольных, но князю стали известны только два поручика⁷²⁸, один унтер-офицер⁷²⁹ да сам старый отставной капитан⁷³⁰, имевший разговор и с графиней Ягужинской⁷³¹. Наконец, захватили этого капитана и с ним обоих офицеров.

Так как гр. Головкин был женат на племяннице покойной императрицы⁷³², то я сначала полагал, что открывавшийся теперь замысел был прелюдией заговора в пользу графини Головкиной⁷³³. Я тотчас же отправился к принцу брауншвейгскому, и сказал ему, что в силу взаимно-данного нами обещания не скрывать ничего, что могло бы касаться наших дружеских отношений, я считаю своей обязанностью предостеречь его высочество насчет людей, затевающих возмущение, о чем ему уже известно; но если, закрывать глаза на это бедствие, то оно, едва возникая теперь, будет возрастать со дня на день и неизбежно приведет к самым гибельным последствиям. – «Да ведь кровопролитие должно произойти во всяком случае», заметил мне принц. Я спросил его высочество, не считает ли он кровопролитие такой безделицей, на которую можно согласиться почти шутя? «Представьте себе, говорил я ему, все ужасы подобной развязки. Не хочу думать, чтобы ваше высочество желали ее». «Могу вас уверить, три раза повторил принц, я никогда не начну первый». – «Такой ответ, возразил я принцу, дурно обдуман. Не одно ли и тоже зараждать разномыслие и сообщать движение мятежу? Впрочем, легко может случиться, что ваше высочество первый же и пострадает за это». Принц повторял одно, что он ничего не начнет первый и не поднимет прежде других знамени возмущения. Я спросил еще, что думает его высочество выиграть путем мятежа? и если он недоволен чем-нибудь, то чем именно? – Наконец, принц объяснился, что не совсем верит в подлинность завещания покойной императрицы, даже подозревает, что подпись ее величества – подложная. Тогда я сказал принцу, что об этом он вернее всего может узнать от Остермана, который в деле по завещанию императрицы может почитаться лицом ответственным.

С тем вместе я заявил принцу и мое мнение, что его высочество, напрасно пороча завещание, вредит сыну своему, который именно этому завещанию обязан престолом. Доводы свои я заключил тем, что собственной моей особой не мешаю его высочеству развивать и осуществлять его планы, желая впрочем, чтобы принц сам мог предвидеть их исход; мне же не остается сказать ничего более, как удостоверить его высочество, что основания планов, ему угодных, вовсе не так прочны, как может-быть его высочество предполагает. – «Ваше высочество, добавил я, конечно не должны бы были затевать смуты; напротив, вам следовало бы молить небо об отвращении обстоятельств, открываемых в настоящее время, а не порождать их собственной вашей фантазией». Отозвавшись обо всем этом как о пустяках, принц сказал мне, что я прекрасно бы сделал, если бы уволил старых гвардейских солдат и офицеров, служивших еще великому Петру. Я отвечал, что сделать это вовсе не легко и такое увольнение будет соединено с риском еще более увеличить опасность; потому что его высочеству должно быть известно впечатление, оставленное Петром не только в умах старых воинов, но и в сердцах всех его подданных⁷³⁴. Уговаривая его высочество не слушать людей неблагонамеренных, но объявлять их, я сделал еще одну напрасную попытку изменить образ мыслей принца и закончил вопросом: советовался ли он с принцессой и знает ли она о намерениях своего супруга? Принц отвечал отрицательно⁷³⁵.

После обеда я потребовал к себе министров, кн. Черкасского с Бестужевым, и передал им мой разговор с принцем. Непосредственно затем ко мне вошел камер-юнкер Менгден⁷³⁶ и доложил, что принцесса, заподозрив поведение своего русского секретаря, присылает его ко мне на испытание. Секретарь допрошен гг. кабинет-министрами⁷³⁷. От него узнали, что принц брауншвейгский замышляет восстание, что адъютант принца – самое доверенное лицо его высочества⁷³⁸ и что Андрей Яковлев тоже участник тайны⁷³⁹. Андрей Яковлев признался в своем преступлении; адъютант, в свою очередь, сообщил, что был избран орудием к возбуждению мятежных движений толпы, а принц в минуту смены караулов долженствовал стать во главе бунтовщиков, – захватить всех, кто стал бы сопротивляться, и провозгласить себя вторым лицом в государстве после императора. К исполнению этого плана принц намеревался приступить в самый вечер дня, назначенного для похорон императрицы⁷⁴⁰, хотя вольфенбюттельский советник Кейзерлинг⁷⁴¹ и советовал обождать, представляя, что принцу прежде всего необходимо добиться звания генералиссимуса, с чем уже все остальное совершится без затруднения и согласно желаниям его высочества.

Оба кабинет-министра рассудили, что настала непременная надобность пригласить в собрание всех особ первых двух классов. Приглашение последовало в тот же вечер и в собрание явились: фельдмаршалы Миних и кн. Трубецкой, три кабинет-министра, принц Гессен-Гомбургский, генералы Ушаков и Чернышев, адмирал гр. Головин, обер-шталмейстер кн. Куракин и генерал-прокурор кн. Трубецкой. Я откровенно изъяснил собранию все что касалось принца брауншвейгского, затем в присутствии всех то же самое изложил письменно. Мой немецкий текст был переведен по-русски статским советником Бреверном⁷⁴² и перевод тут же громогласно прочитан присутствующим. Все они тем более были поражены слышанной новостью, что никто из них не ожидал такой опасности и ее последствий. Вольфенбюттельский посланник Кейзерлинг⁷⁴³ находился в собрании на лицо, и вскоре сюда же явилась принцесса Анна. Я сообщил ей причину собрания. Ее высочество казалась встревоженной поведением принца, объявила, что ей ничего не было известно и удалилась для объяснения со своим супругом. Но, в то самое время, когда члены собрания разговаривали о всем происшедшем, к ним вошел принц, сопровождаемый советником вольфенбюттельского посольства Кейзерлингом.

– Я намерен, господа, сказал принц собранию, – сложить с себя все мои должности и пришел объявить вам об этом.

Я отвечал принцу, что никогда не возлагал на его высочество никаких должностей, не вижу, каких именно могу лишать его и теперь; но что в настоящее время речь не о должностях и званиях, а о спокойствии империи; что я, наконец, не мог не сообщить гг. присутствующим моего разговора с его высочеством. Этот разговор, повторенный мной от слова до слова и без малейшего противоречия со стороны принца, произвел ропот в собрании. Генерал Ушаков, слишком взволнованный всем слышанным, подошел очень близко к принцу и сказал ему прямо в лицо:

– Могли ли мы думать, сударь, чтобы вы были способны вводить у нас то, чего здесь не бывало видано? Как! вы хотите вознаградить нашу службу убийствами и кровопролитием, вами уже зачинаемым? Хотя вы и отец императора, но вам не следовало бы забывать, что старший подполковник во всей гвардии – я; и я же командир того самого семеновского полка, на который вы опираетесь, желая им располагать по вашему произволу. Разуверьтесь, если воображаете, что я перестал быть честным человеком. Клянусь, останусь таким до самой смерти.

При этих словах принц заплакал. Он проклинал тех, кто ввел его в заблуждение, просил прощения в присутствии всего собрания и клятвенно обещал не возобновлять никаких покушений⁷⁴⁴. Составили акт, содержание которого я забыл. Помню только, что все присутствующие утвердили этот акт приложением своих гербовых печатей⁷⁴⁵.

Нисколько дней спустя вбежала ко мне баронесса Менгден, весьма смущенная. Она поспешила сообщить, что ее величество ныне царствующая императрица, показывала ей портрет и меру роста герцога голштинского⁷⁴⁶, причем очень выхваляла баронессе этого государя, между тем как при жизни покойной императрицы никто не видал этого портрета, который – что ей, баронессе, известно – намерены показывать теперь с удовольствием всем и каждому⁷⁴⁷. Фельдмаршал Миних трубил мне в уши тоже самое, утверждая, что об этом было говорено и его племяннице⁷⁴⁸. Он обдумывал, соображал, и уверенный, что во всем этом кроется что-то намеренное, советовал мне воспользоваться моими правами и запретить показывание портрета⁷⁴⁹. Я отвечал фельдмаршалу, что каждый волен иметь у себя портреты родных и, следовательно, странно бы было лишать этого права ее императорское высочество. Принцесса Анна тоже говорила со мной об этом, но полусловами. Затем шум стих разом. Тишина и спокойствие продолжались несколько дней.

Перед самой эпохой моего несчастия, фельдмаршал Миних предупредил меня, что камер-юнкеры двора ныне царствующей императрицы весьма нередко посещают французского посланника⁷⁵⁰. Это обстоятельство казалось Миниху подозрительным. Я отвечал фельдмаршалу, что подобные знакомства и связи не могут иметь важных последствий тем более, что, как ему, фельдмаршалу, известно – ее высочество цесаревна всегда может рассчитывать на помощь преданного ей народа. Миних возражал, что в расположении к цесаревне народа он сомневается, а в преданности ее высочеству войска совершенно уверен⁷⁵¹. – «Нет, говорил я: войско и народ, сановники и простолюдины – все искренно и одинаково любят ее высочество. Это так верно, что даже гвардия, не выключая полка, которым вы теперь командуете⁷⁵², вполне преданы цесаревне». Миних уверял, что именно теперь все в восторге от того, что на троне император, который упрочит, наконец, престолонаследие в мужской линии, и что если бы даже было иначе, то он, фельдмаршал, все-таки находит излишним столько угождений цесаревне, которую, напротив, мне следовало бы схватить и заключить в монастырь. Изумленный таким образом мыслей фельдмаршала, я едва мог верить своим ушам. «Ну уж это было бы слишком!» проговорил я Миниху, оробев совершенно. Он, заметив последнее и оставляя меня, сказал: «предположимте, наконец, что цесаревна могла бы быть заключена не навсегда, а на несколько лет»⁷⁵³.

Фельдмаршал, конечно, не сомневался, что в этом мы не согласимся; он не мог ожидать, чтобы я попался в ловушку, очертя голову. Более вероятно, что Миних предлагал мне такую меру или в видах ее ускорения с моей стороны, или с целью заставить меня со временем раскаяться в ее отсрочке, если бы даже я и не вполне пренебрег ею.

Как бы то ни было, фельдмаршал встретил во мне совершенное противоречие и чувствовал, что зашел слишком далеко. Он боялся, чтобы я не заставил его при случае поплатиться за такую неосторожность, – и не поколебался принести меня в жертву своему личному спокойствию⁷⁵⁴.

Я был схвачен в постели, в ночь с 8 на 9 ноября⁷⁵⁵, поднят в одной рубашке гренадерами, вытащен ими к карете, приготовленной Минихом, и под конвоем минихова адъютанта Манштейна⁷⁵⁶ отвезен в зимний дворец. Тут меня ровно ни о чем не спрашивали.

9 ноября после обеда меня и все мое семейство отправили в одной карете в Шлиссельбург, где я пробыл до 13 июня. Тут меня допрашивали три раза. При втором и третьем допросах предлагались мне следующее пункты:

До какой степени простирались отношения мои с нынешней императрицей, имевшие целью удаление от престола тогда царствовавшего императора?

Каким образом приглашал я в Россию нынешнего великого князя?⁷⁵⁷

Кто именно знал об этом?

Каким образом принимался я за дело о бракосочетании нынешнего великого князя с моей дочерью?⁷⁵⁸

Остальные пункты заключались в мелочах: зачем говорил я, что если принцесса Анна достигнет регентства, то семейство Менгден будет управлять всей Россией? Как мог я отзываться, что все включенное Менгденами в манифест есть ткань лжи и нечестия?

Я отвечал лаконически, что все это мне совершенно неизвестно. Но заявил, что со мной поступают бесчеловечно и неслыханным образом; что везде, а также и в России, существует обычай уличать обвиняемого письменными доказательствами или изустными показаниями достоверных свидетелей; что сам я лицо владетельное, вассал короля польского и, следовательно, нельзя меня допрашивать и выслушивать без депутата со стороны Польской республики. Мне довольно грубо отвечали, что, упорствуя в подобном для себя исключении, я напрасно буду стараться воспрепятствовать юрисдикции моих судей; что напротив мне вовсе бы не мешало отказаться от своих требований, которые отнюдь не помогут, а свидетелей для моего обвинения найдется достаточно. Я уступил, ждал, был доволен.

Наконец мне дали очную ставку с Бестужевым-Рюминым⁷⁵⁹, самый вид которого уже возбуждал сожаление. Встретив меня, Бестужев мне поклонился и воскликнул: «Я согрешил, обвиняя герцога. Все что мною говорено – ложь. Мне не в чем уличить его. Кроме хорошего я ничего не могу сказать о герцоге. Прошу гг. следователей внести настоящее показание мое в протокол. Признаюсь торжественно, я был подкуплен фельдмаршалом Минихом: он обещал мне свободу, но с условием – запутать герцога. Жестокость обращения и страх угроз вынудили меня к ложным обвинениям герцога».

Со всем тем, обвинительные пункты вовсе не были важны. Они касались поведения принца брауншвейгского, семейства Менгден, вызова на дуэль, которую я должен был иметь с принцем, и прочих, подобных же пустяков. Все поздравляли меня. В Петербург был отправлен нарочный курьер, с возвращением которого все ожидали благоприятного для меня оборота моего дела. Но вместо того следователи были встревожены получением строжайших предписаний на мой счет, с присоединением выговора за неточное исполнение своего долга. Меня и семейство мое повелевалось заключить еще теснее, а Бестужева-Рюмина тотчас же отправить в Петербург.

В конце апреля прибыли: бывший кабинет-секретарь Яковлев, гвардии майор Соковнин⁷⁶⁰ и капитан Ямыш. Они делали мне третий допрос следующим образом:

Опасные намерения мои – так начали новые судьи – уже открыты. Но милосердие принцессы Анны превосходит громадность моих преступлений. Если я добровольно и без утайки объясню все, о чем меня будут спрашивать, то мне обещается от имени принцессы не только свобода, но и значительная награда. Если же, напротив, я захочу упорствовать в прежних моих показаниях и не идти далее, то мне с семейством не следует ожидать никакой пощады: мы погибнем без помощи и невозвратно. Затем следовали пункты:

1) Так как сама цесаревна Елизавета показала, что я не переставал побуждать ее к низвержению с престола тогда царствовавшего императора, с целью воцарить на его место герцога голштинского, то от меня требовались объяснения: для чего я покушался на такую революцию? какими средствами думал привести ее в исполнение? кто были мои сообщники?

Вместо того чтобы оставить мои покушения, зачем я надоедал ими цесаревне, которая, не одобряя ничего подобного, милостиво старалась отвлечь меня от исполнения моих преднамерений?

В каких выражениях заявлял я мысль о бракосочетании нынешнего великого князя и какие располагал употребить к тому способы?

Что делывал я у нынешней царствующей императрицы, посещая ее секретно, ночью?

Для чего так часто прихаживала ко мне цесаревна и какие меры предпринимали мы, запершись с ней наедине?

Следователи повторяли, что все это обнаружено самой цесаревной и мне остается только объяснить, по пунктам все обстоятельства.

Я отвечал вкратце, что, хотя у меня отнято все, кроме чести и совести, которых не дам никому похитить, но не знаю ничего того, о чем меня спрашивают, отроду не замышлял ничего подобного; никогда не посещал цесаревну ночью; был у ее высочества всего один раз, и то среди белого дня, когда цесаревна благосклонно позволила мне явиться к ней с соболезнованием о кончине императрицы⁷⁶¹. Что же касается до визитов, которыми иногда удостаивала меня цесаревна, то они были знаком милости, постоянно оказываемой ее высочеством моему семейству. Я заключил тем, что совершенно уверенный в сердечной справедливости цесаревны, не разумея ее высочество способной неблаговидно воспользоваться особенностями, которые предлагаются ей к моему обвинению, и готов донести бремя моего несчастья, предавшись воле Бога, верховного судии и истинного сердцеведца.

После этого объяснения кабинет-секретарь Яковлев, надеясь убедить меня успешнее, выслал своих сочленов и еще раз пригласил меня к сознанию, если желаю уйти от беды. Но, услышав, что на приобретение свободы такой ценой согласия моего никогда не будет, Яковлев объявил мне, что я пропал.

Мне пришлось убедиться в этом на деле. Июня 13 прибыл за мной конвой, и меня с семейством повлекли из Шлиссельбурга в Сибирь. 5 ноября мы достигли места, где долженствовала окончиться наша жизнь и где смерть, вероятно, предупредила бы продолжительность наших страданий, если бы Господь не явил милости своей ее величеству ныне царствующей государыне⁷⁶².

20 декабря – день нашего освобождения. К нам прибыл курьер с радостной вестью, что наше заключение окончилось. Тогда же были мы снабжены всем необходимым. Восемь дней спустя, загорелся дом, в котором мы содержались и сгорел до основания⁷⁶³. Нас перевели к воеводе. У него жили мы до 27 февраля следующего 1742 г., потом отправились в путь и через четыре недели приехали сюда⁷⁶⁴. Бисмарк⁷⁶⁵ и мои братья⁷⁶⁶ соединились с нами, спустя несколько месяцев.

Теперь мы здесь в постоянном ожидании милосердия божия и ее императорского величества, славное царствование которой да утвердить небо и да продлит оно дни государыни.

В заключении, мы не находим лишним присоединить тут же краткий очерк жизни и деятельности автора того сочинения, которое в русском переводе мы представили нашим читателям.

Эрнст-Иоганн Бирен, впоследствии герцога курляндский, происходил из простолюдинов и родился 13 ноября 1690 года в Курляндии, на мызе Келенцем (Kalenzeem). Эту мызу получил в свое владение первый Бирен, дед Эрнста, за службу, в звании конюха, при герцоге курляндском Иакове, из дома Кеттлеров. Отец Эрнста служил в той же должности при сыне герцога, принце Александре, и по смерти его в 1686 году переименован в лесничие. Сам Эрнст, средний из трех сыновей своего отца, был по достижении известного возраста отправлен в кенигсбергский университет, учился там хорошо, но замешанный в какую-то грязную историю, должен был спасаться бегством и, не окончив курса, возвратиться в Курляндию. Говорят, однако же, что он успел приобрести в Кенигсберге любовь к чтению и страсть к собиранию книг, из которых впоследствии у него составилась очень хорошая библиотека. В 1714 г. Эрнст Бирен явился в Россию, где служил уже старший брат его Карл, стал искать камер-юнкерского места при дворе супруги царевича Алексея Петровича, и не успев в этом, опять возвратился в Курляндию. Там, в это время жила на правах герцогини русская царевна Анна Иоанновна, вдова наследного герцога курляндского Фридриха Вильгельма, а главным при ней лицом был Михаил Петрович Бестужев-Рюмин, обер-гофмаршал ее двора. Эрнст Бирен отправлял гувернерскую должность в разных домах, встретился где-то с Бестужевым, обратил на себя его внимание, понравился ему и получил какую-то неизвестную должность при дворе герцогини (1718 г.). Но с продолжением покровительства обер-гофмаршала, Эрнст восходил по степеням придворной иерархии и, по прошествии некоторого времени сделался лично известным самой герцогине, которая нашла бывшего кенигсбергского студента способным занять место собственного ее секретаря. Таким образом начало карьеры будущего герцога было сделано, и Бирен стал одним из постоянных посетителей Аннебурга – замка под Митавой, служившего резиденцией Анне Иоанновне. Уверясь, наконец, в прочности своего нового положения, Бирен прежде всего затеял вредить своему благодетелю и до того в этом успел, что герцогиня отправила камергера Корфа нарочным в Петербург с жалобами на Бестужева, и обер-гофмаршал подвергся большим неприятностям. Но для большего обеспечения своей дальнейшей карьеры Бирену нужны были связи с курляндским дворянством, к которому он не принадлежал, и потому был пренебрегаем всеми, кто имел доступа к герцогине. Этих связей Бирен надеялся достигнуть браком, и после ряда отказов женился на девице Бенигне Готлиб, из рода фон-Трейдена (1723), причем был пожалован герцогиней камер-юнкером курляндского двора. В этом звании Бирен, в эпоху воцарения Екатерины I (1725), приезжал в Петербург с поздравлением от имени герцогини, но не был допущен на аудиенцию императрицы. Есть даже известие, что Фитингоф, один из депутации, наряженной в Петербург с Биреном, обиделся сравнением себя с сыном и внуком конюхов, и подал в отставку. Вскоре по возвращении из Петербурга, Бирен был отправлен герцогиней в Кенигсберг, для закупки мод, встретился там со старыми товарищами по университету, закутил с ними, попал в уличную историю, сопровождавшуюся дракой и убийством, подвергся следствию, едва избежал беды, и заплатив большую пеню, поспешил уехать из Кенигсберга. Между тем на русский престол вступил Петр II, и в его время московскому двору так хорошо была известна степень влияния Бирена при дворе митавском, что, когда камергер Корф явился в верховный тайный советь с прошением герцогини об увеличении ей пенсии, ему отказали и дали заметить, что без присутствия в Митаве Бирена желание герцогини было бы вполне удовлетворено. Ненависть, которую умел возбудить к себе Бирен, выразилась еще торжественнее в 1730 г., когда депутаты, приехавшие в Митаву объявить герцогине курляндской избрание ее величества на русский престол, предлагали государыне просьбу не вывозить с собой из Курляндии Бирена. И государыня поехала в Москву без него. Но в Москве обстоятельства переменились, «митавские кондиции» перестали существовать, и Бирен явился в кремлевском дворце, наименован в том же году обер-камергером (24 апреля), возведен императором Карлом VI в графское достоинство римской империи (12 августа), получил андреевскую ленту (1-го октября), выписал из Польши братьев, из Курляндии и отовсюду разных родичей, вывел их в люди и начал властвовать именем императрицы. Первую пробу силы нового обер-камергера испытали на себе Долгорукие, лишенные всего, что имели и разосланные в самые отдаленные места России. Затем и вся Россия, ознакомившись с духом учреждений, созданных или пересозданных внушениями Бирена, удостоверилась, что Бирена должно только бояться и можно только ненавидеть. Так возникали одно за другим то судный и сыскной приказы (20 марта 1730 г.), то ужасный доимочный приказ (4 дек. 1730 г.), то страшная канцелярия тайных розыскных дел (24 марта 1731 г.), уничтоженная было Петром II (4 апр. 1729 г.). Народ приходил в ужас, а Бирен спокойно приобретал богатую местность Беген, подаренную ему прусским королем (1731), зачислял малолетних сыновей своих офицерами в гвардию, и с переездом двора в Петербург (1732) явился истинным бичем России. Покровитель исключительно своих креатур и не враг возвышения людей ему преданных, Бирен возненавидел фельдмаршала Миниха, не принадлежавшего ни к тем, ни к другим, и отделил его от участия в государственных делах первой важности (1733 г.), обещал в то же время Курляндии защиту от Польши, за что получил от курляндских чинов давно желанную грамоту на дворянство, присланную в Петербург в золотом ящике, и наконец, постоянный и жестокий преследователь хищничества и ущерба казны, сам обогатился до того, что был в состоянии купить собственно для себя большие участки земель заграницей, на сумму в несколько миллионов рублей (1733). Взятие Данцига, возвратившее Миниху благоволение императрицы (1734), и смерть графа Густава Левенвольда, в котором Бирен потерял вернейшего друга (1736), заставили обер-камергера изыскивать средства к новому удалению фельдмаршала, более почетному и более увлекательному для самого Миниха. Крымские и кубанские татары, состоявшие в зависимости турецкого султана и вторгавшиеся от времени до времени в русские пограничные линии, послужили Бирену предлогом к объявлению Турции войны (1735), и главнокомандующим русских армий был наименован самолюбивый Миних, восхищенный таким назначением. Последовали беспрерывные рекрутские наборы, поднялись налоги деньгами и лошадьми, произошли утомительные крымские походы, взяты и уничтожены многие города, гибло еще более народа, и война, существенно бесполезная для России, тянулась четыре года (1736–1739), удовлетворяя единственно личным видам Бирена и Миниха, но более Бирена, избранного в продолжение этой войны герцогом курляндским (2 июня 1737). Белградский мир, заключенный с турками 7 сен. 1739 г., прекратил, наконец, тягостные для всех крымские походы, и в день празднования этого мира, 14 февр. 1740 г., Бирен, не разделявший военного труда, но измучивший Россию пытками и казнями, был преисполнен наградами со всем своим семейством. Герцог получил тогда огромный золотой бокал, осыпанный бриллиантами, с указом внутри на получение из статс-конторы 500000 руб. деньгами; на герцогиню императрица возложила екатерининскую ленту с бриллиантовой звездой, стоившею 30000 р.; обоим сыновьям Бирена пожалованы алмазные знаки, андреевского ордена, а дочери – портрет императрицы, украшенный, драгоценными каменьями. Бирен тогда привык уже к почестям, приличным лицу владетельному, имел при себе собственных придворных из курляндских чинов, но хотел большего, замышлял о доставлении русского. престола которому-нибудь из своих детей, не переселялся поэтому в свое курляндское герцогство, и рассчитывая на несомненный успех, склонил умиравшую императрицу Анну Иоанновну объявить своим наследником двухмесячного младенца Иоанна, а его, герцога, регентом России до совершеннолетия императора. 17-го октября 1740 года императрицы не стало, и Петербург с Россией присягнули императору и регенту. Но регентство Бирена, заявившее себя продолжением, в усиленной степени, десятилетней кровавой деятельности герцога курляндского и ознаменованное уничтоженным после секретным договором с саксонским двором, не продолжалось более двадцати двух дней. Тот же Миних, свидетель жалоб матери императора, высказанных 8 ноября 1740 года, в ту же ночь арестовал регента и доставил его узником во дворец новой правительницы государства. На другой же день Бирен и все его семейство были отвезены в Шлиссельбург; там низвергнутый регент предан суду, и 18 апреля 1741 года обнародован манифест «о винах бывшего герцога курляндского», а в июне все Бирены удалены в ссылки и Эрнст с семейством отправлен в Пелым, откуда при новой перемене правительства вскоре переселен императрицей Елизаветой Петровной в Ярославль (1742 г.). Здесь, кроме казенного содержания, Бирен с семейством получал ежегодно 5 тысяч рублей, имел при себе двух пасторов, двух камердинеров и пятнадцать человек прислуги, пользовался своей прекрасной библиотекой, которая не была конфискована, принимал посетителей, ходил на охоту, но потом занялся исключительно чтением библии, впал в глубокие размышления, стал тяготиться жизнью, желать смерти. В 1702 году император Петр III даровал свободу, бывшему регенту, призвал Бирена в Петербург, возвратил ему андреевский орден и золотую шлагу (24 марта), но не успел примирить его с Минихом, тоже приехавшим из ссылки. Императрица Екатерина II, вступившая на престол в том же году, отдала Бирену герцогство (22 августа) и отпустила его в Курляндию (23 августа), где герцог, восстановленный немедленно во всех прежних правах, принимал у себя в 1764 году императрицу, и несмотря на старость, скакал верхом подле ее кареты; но одряхлев совершенно, передал управление герцогством своему сыну Петру (1769 г.) и умер 17 декабря 1772 года в Митаве. Бальзамированный труп его, с горбатым носом и жесткими чертами лица, одетый в шитый бархатный фиолетовый кафтан, едва ли и не теперь еще хранится непогребенный в митавском замке. Бирен, человек среднего роста и прекрасного сложения, имел черты лица приятные и выразительные, но взгляд «отталкивающий» (леди Рондо); обладал острым умом и даром некоторого красноречия, любил чтение, уважал людей просвещенных, но был чрезвычайно властолюбив, самолюбив, алчен к корысти, в обращении дерзок и груб, всегда лукав, в высшей степени коварен, жесток и бесчеловечен до лютости зверя. Презрение герцога курляндского ко всему русскому, открыто выражавшееся на каждом шагу, и целая система стеснений, которыми он десять лет подавлял и кровавил Россию, сделали имя Бирена ненавистным каждому русскому и отметили всю эпоху императрицы Анны мрачным прозвищем биреновщины. Ненасытный в приобретениях, неистощимый в подозрениях и неутомимый, в преследованиях, Бирен спокойно расхищал казну, деятельно наблюдал народ глазами своих бесчисленных сыщиков, и не знал жалости к мужику, с которого приходилось «править» недоимку. Императрица вполне и безгранично доверяла герцогу, а при дворе все преклонялось пред ним, все трепетало его; и первое покушение нарушить этот порядок вещей стоило головы умному кабинет-министру Волынскому. Жена временщика, герцогиня Бирен, женщина пустая и мелочная, но любимица императрицы, при которой состояла статс-дамой, своим высокомерием, а также неумеренной роскошью много способствовала общему нерасположению к семейству Бирен. Бенигна-Готтлиб (имя герцогини) не иначе, например, показывалась посетителям как сидя на высоком кресле, напоминавшем трон; протягивала для целования обе руки и оскорблялась, если целовали одну; иное платье ее стоило сто тысяч рублей, а в торжественные дни она надевала на себя бриллиантов почти на два миллиона рублей. Богатства Биренов, нажитые казнокрадством, картежной игрой и услугами иностранным дворам, развивали в муже и жене одинаковую страсть к ослепляющему великолепию и были действительно велики: при арестовании герцога, у него найдено до четырнадцати миллионов рублей деньгами и на столько же драгоценностями; к этому надо прибавить целые области заграницею, приобретенные разными даяниями и покупками.

Эрнст-Иоганн Бирен, герцог курляндский, лифляндский семигальский, самозванно именовавшийся Бироном, от брака с Бенигной-Готтлиб фон-Трейден (1703–1783) оставил сыновей Петра и Карла и дочь Гедвигу-Елизавету, в православии Екатерину Ивановну. О первом и последней из них мы говорили выше. Что касается младшего сына герцога курляндского, принца Карла Бирена, он родился 4 октября 1708 г. в Митаве; был и оставался всегда любимцем императрицы Анны; 29 июня 1732 г. на четвертом году возраста, пожалован преображенским от бомбардир-капитаном; получил 14 февраля 1740 года брильянтовые знаки андреевского ордена и невозвратно лишился его в эпоху падения отца; разделил с герцогом его заключение и дважды покушался бежать из Ярославля, но оба раза неудачно: по освобождении Петром III семьи Бирен, признан 2 апреля 1762 г. генерал-майором и назначен шефом пехотного полка; получил 9 июня александровскую ленту; уехал при Екатерине II с отцом в Курляндию; бывал потом в Петербурге, являлся ко двору, посещал цесаревича Павла Петровича (1764), в присутствии которого «говорил – по выражению Порошина – вздор» или «такое, что пересказать нечего»; женился в 1778 г. на княжне Понинской и умер 4 октября 1801 г., оставив по себе память «шалуна и повесы не только светлейшего, но и пресветлейшего» (Порошин). Внучата принца Карла Бирена владеют в настоящее время княжеством вартембергским, в прусской Шлезии, и потому зовутся князьями бирен-вартембергскими; а дочь Карла, Луиза (1791–1853) была замужем в России за обер-шенком графом Михаилом Юрьевичем Виельгорским.

(Дневнек Берхгольца. 1860, ч. IV. – Обзор главнейших происшествий в России, Ведемейера. 1835, I, 117 и д.; II; III, с. 1–33. – Записки дюка Лиргийского. 1845, с. 122. – Записки Миниха-сына. 1817. – Письма леди Рондо, 1836, с. 46. – Записки кн. Шаховского, 1810, I, 1–56. – Артемий Петрович Волынский, Шишкина, в журнале «Отеч. Записки» I860. – Шлиссельбург, Томилина. 1847, с. 88–89. – История губ. города Ярославля, Троицкого, с. 76. – Записки Нащокина, 1842, с. 77. – Записки о роде князей Голицыных, Серчевского, 1853, 64–74. – Деяния Екатерины II, Колотова, 1811, I, 124–129. –- Записки Порошина, 1844, с. 388, 441, 453. – Список кавалер. росс. орденов, 1814. – Список воен. генералам, 1809. – Российск.родосл. книга, кн. Долгорукого, 1856, ч. III, с. 96. – С.-Пет. Вед. 1730–1740 г. – Камер-фурьерские журналы 1730 гг. – Месяцесловы академические за разные годы ХVIII века. – Mémoires du règne de Catherine, la Haye, 1728. – Ebauche pour donner une idée de la forme du gouvernement de l’Empire de Russie. Copenhagen, 1774. – Mémoires de Manstein, 1771. – Anecdotes intéress. de la cour de Russie, Londres, 1792. – Extraits des dépêches des ambassadeurs anglais et français. Berlin, 1858. – Materialien zu der russischen Geschichte, v. Schm. Phiseldek. 1784, II. – Hermann’s Geschichte. Hamburg, 1853, IV и V. – Denkwürdigkeiten des Petersburger Hofes. Leipzig, 1843. – Gothaischer genealogischer Hof-Kalender, за разные годы).

Политика, критика, Тугут, Директория, Лондон, Потсдам – Боже сохрани!

(Из письма Суворова к гр. Растопчину).

Глазомер, быстрота, натиск

(Присловье Суворова).

Исход XVIII в. ознаменовался французской революцией, идеи которой, ниспровергнув трон Бурбонов, потрясли все основы старого порядка вещей и, кроме того, грозили не ограничиваться пределами одной Франции. С другой стороны, те же начала, предоставляя массу французов самой себе, сплачивали ее в одно энергическое целое, способное породить героев и, следовательно, страшное не французам. Все это заставляло монархическую Европу призадуматься, а европейских монархов – спешить составлением коалиций против Франции, терзаемой, по выражению тогдашних политиков, гидрой безначалия. Не смотря, однако же, на монархические коалиции, оружие демократов торжествовало на всех театрах революционных войн. Покорив Шпейер, Вормс, Майнц, Франкфурта-на-Майне, Саваш. Ниццу, и проч., французы, победой при Флерюсе, приобрели всю Голландию (1794 г.); потом принудили прусского короля подписать в Базеле отдельный мир с республикой и, таким образом, отступить от союза с Австрией (1795 г.); наконец, благодаря гению Брнапарте, не только отняли у Австрии всю северную Италию, но даже натворили чудес в отдаленном Египте – принадлежавшем Турции.

В России царствовала тогда Екатерина II, увенчанная лаврами долголетних внешних успехов. Отдыхая на этих лаврах, Екатерина, как бы пресыщенная ими, не искала новых, и все участие ее в событиях западной Европы ограничивалось естественным сочувствием к несчастиям Бурбонов и щедротами французским эмигрантам, всюду искавшим себе убежища. Далее этого не шла политика Имцератрицы, по крайней мере до тех пор, пока гидра безначалия, терзавшая, по общему мнению, Францию, не придвинулась к России и не заглянула в Польшу, только что раздробленную между тремя сильными соседями. Польское восстание, укрощенное мечем Суворова, изменило воззрение петербургского двора на революционные движения Европы и пробудило его обеспечить себя новыми союзами с Англией и Австрией, союзами «на основаниях более твердых, нежели все бывшие дотоле союзы», чтобы потом, вместе с этими державами, произвести совокупное вторжение внутрь самой Франции. С этой целью на границах новороссийского края снаряжалась уже 80 тыс. русская армия, предводителем которой избран победоносный Суворов. Покоритель Измаила и Праги, снедаемый славолюбием, рвался на брань и, пользуясь доверием Екатерины, не переставал писать к ней: «матушка вели идти против французов». Надеждам Суворова не суждено было, однако же, осуществиться так скоро. 6-го ноября 1796 г. Императрица Екатерина скончалась совершенно неожиданно, и преемник ее, Император Павел, переиначил весь фас русской политики, потому что признавал необходимым прежде, нежели затевать внешние предприятия, заняться приведением в порядок внутреннего государственного механизма, действительно, ослабнушего в долголетнее правление Екатерины. Руководимый таким взглядом на вещи, Павел, тотчас же по вступлении своем на престол, повелел прекратить все приготовления против Франции, начатых Екатериной, и вице-канцлер Остерман, объясняя это обстоятельство гр. Воронцову, русскому послу в Лондоне, писал к нему от 24 ноября 1796 г.: «Россия, будучи в беспрерывной войне с 1756 г., есть потому единственная в свете держава, которая находилась сорок лет в несчастном положении истощать свое народонаселение. Человеколюбивое сердце Императора Павла не могло отказать любезным его подданным в принужденном и желаемом ими отдохновении после столь долго продолжавшихся изнурений....».⁷⁶⁷

Следовательно, Суворову, облеченному в звание предводителя Екатеринославской дивизии, надлежало отказаться от своей любимой мечты «бить французов». Недовольный таким оборотом дел, старик фельдмаршал не переставал оплакивать кончину Екатерины, всем говорил со слезами: «без матушки-царицы, не видать бы мне Килбурна, Рымника, Измаила и Варшавы!», и был постоянно не в духе. Преобразования по военной части, тогда же предписанные Императором и долженствовавшие видоизменить всю внешность русского войска на манер прусский, встретили в Суворове, враге всяких нововведений, открытого и неосторожного порицателя. Так, получив в Екатеринославскую дивизию палочки, для образцовой меры солдатских кос и буклей, Суворов сказал: «пудра не порох букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный русак».⁷⁶⁸ И эти слова, обратившиеся в пословицу, достигли, как водится с прикрасами, до Петербурга. Император, справедливо негодуя на Суворова, охладел к заслуженному старику⁷⁶⁹, и для героя Екатерининского века настали черные дни. 15 января 1797 г. фельдмаршалу Суворову объявлен в Высочайшем приказе выговор «за самовольный отпуск» подполковника Батурина – и Батурин отправлен к полку. Другим Высочайшим Приказом 23 того же января, фельдмаршал Суворов получил другой выговор за присылку военнослужащего, капитана Мерлина, курьером «без всякого дела», и Мерлин переведен в Рижский гарнизон. Четыре дня спустя, именно 27 января, фельдмаршалу повелено явиться в Петербург и «быть без команды». Наконец, в Высочайшем указе от 6 февраля 1797 г. значилось следующее: «фельдмаршал гр. Суворов, отнесясь Его Имп. Вел., что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы»⁷⁷⁰.

Узнав о своем увольнении, Суворов выехал из Петербурга в Москву, где располагал основаться в домике, унаследованном им после родителя и находившемся на Большой Никитской, в приходе ц. Федора Студита⁷⁷¹. Но не тут-то было. Частный приставь, явясь к отставному фельдмаршалу, объявил ему, что по случаю приближающейся коронации Императора Павла, имеет Высочайшее повеление лично проводить фельдмаршала до новгородского поместья, принадлежащего его сиятельству. – «Сколько назначено мне времени для приведения в порядок дел?» спросил Суворов. «Четыре часа», отвечал пристав. – «Слишком много милости – продолжал фельдмаршал – для Суворова довольно одного часа». Затем, велев отложить подвезенную к крыльцу дорожную карету, бодрый старик, потребовал экипаж, «в каком ездил ко двору Екатерины или в армию», и частный пристав, волею не волею, должен был в тряской кибитке проскакать с Суворовым больше 500 верст⁷⁷².

Поселясь в селе своем Кончанском (Новгор. губ. Борович. уезда) Суворов, всегда верный себе, не изменил прежнего образа жизни, не имел ни одного зеркала в доме, спал на сене, вставал в два часа пополуночи, окачивался зимой и летом водой со льдом, потом пил чай, причем заказывал повару обед из 4–5 блюд, за который садился в 8 ч. утра, и ел его не иначе, как в 4–5 маленьких горшочках; после обеда отдыхал, в 4 ч. дня снова пил чай и в 10 ч. вечера ложился спать. В знойные дни, фельдмаршал обыкновенно ходил с открытой головой; по субботам считал непременным долгом париться в жарко натопленной бане, а в праздники взбирался на колокольню сельской, церкви, собственноручно звонил в колокола, потом пел на клиросе и за обедней любил сам громогласно читать Апостол⁷⁷³. Остальной досуг свой победитель Польши и Турции наполнять тем, что устраивал свадьбы и непременно присутствовал при венчаниях, примирял ссорившиеся семьи, пекся о благосостоянии кончанских крестьян, читал и писал на разных языках, сочинял различные проекты и, зорко следя за событиями в Европе, живо интересовался подвигами генерала Бонапарте, которого, по мере получавшихся о нем известий, постепенно производил из молокососа в мальчишки, из мальчика в молодого человека и т. д.⁷⁷⁴

Знаменитый изгнанник не был, впрочем, забыт окончательно. Однажды в Кончанск прибыл курьер с рескриптом от Императора, застал Суворова парящегося на полке и немедленно был принят в той же бане. Прочитав на конверте надпись: Генерал-фельдмаршалу графу Суворову-Рымникскому, Суворов хладнокровно возвратил конверт курьеру и сказал: «это не ко мне, фельдмаршал при армии, а я в деревне». Удивленный курьер напрасно старался удостоверить Суворова в действительном назначении конверта и, порядочно пропотев в бане, должен был возвратиться в Петербург с тем же, с чем приехал. Император, часто великодушный, не обнаружил досады своей за эту новую проделку старого героя и только повелел усилить за ним надзор, вследствие чего Суворов, особым письмом к Государю испрашивал о дозволении удалиться в Нилову пустынь, с тем чтобы там окончить дни свои, но не получил никакого ответа.

Политически события в Европе шли, между тем, своим чередом и день ото дня становилось опаснее для врагов и недругов демократической Франции. Оружие республиканцев, продолжая всюду одерживать верх, отторгнуло у Австрии Нидерланды и Италию, присоединенные по договору в Кампо-формио к Франции (1797), а потом проникло и в Германию, принужденную, в свою очередь, открыть мирный конгресс в Раштадте, не дожидаясь окончания которого французы овладели Римом и покорили себе всю Швейцарию

Эти поражающие успехи французских полководцев ставили вверх дном всю систему монархической Европы и, казалось, угрожали обратить многих королей и герцогов в бесприютных изгнанников, что, естественным образом оскорбляло Императора Павла, считавшего всех европейских владетелей своей родней⁷⁷⁵. Это политическое родство побудило Петербургский кабинет озаботиться составлением союзов против Франции, к чему и приступили в сентябре 1798 г. Тогда вторично вспомнили изгнанника-фельдмаршала и пригласили его на совещание в Петербург. Но, пробыв в столице всего два дня, Суворов, чувствовавший себя не совсем хорошо, испросил и получил разрешение возвратиться в свое Кончакское. Без него уже, но в том же 1798 г., были подписаны в Петербурге союзные трактаты с Неаполем (17 Ноября), Англией (17 Декабря), Турцией (23 Декабря) и Австрией (Январь 1799 г.) Только одна Пруссия, верная Базельскому трактату, объявила намерение остаться нейтральной, через что отношения ее к России приметно охладились.

Решившись, таким образом, принять участие в невзгодах западной Европы – без всякого, однако же, желания завоеваний – Император Павел I немедленно двинул на помощь Австрии 60 тыс. корпус русских войск, под начальством генерала от инфантерии Розенберга. В тоже самое время умер принц Оранский, предводитель австрийских войск в Италии, и правительство австрийское и английское обратились к Императору Павлу с просьбой о назначении главнокомандующим союзных войск русского фельдмаршала гр. Суворова, имя которого было хорошо знакомо всей Европе и считалось синонимом победы. «Вот русские на все цригожаются», сказал тогда государь находившемуся при нем гр. Растопчину и, взяв перо, тотчас же написал к Суворову следующий рескрипт: «Сей час получил я, граф Александр Васильевич, известие о настоятельном желании венского двора, чтоб вы предводительствовали армиями его в Италии, куда и мои корпуса Розенберга и Германа идут. И так посему, и при теперешних европейских обстоятельствах долгом почитаю не от своего только лица, но от лица и других, предложить вам взять дело и команду на себя и прибыть сюда для отъезда в Вену. Пребываю к вам благосклонным. Павел. C.-Петербург 1799 г. Февраля 4». Вестником нового назначения Суворова был флигель-адъютант Толбухин, явившийся в Кончанское в Феврале 1799 г. Суворов благоговейно принял царский рескрипт, облобызал его, прижал к своим ранам, немедленно отслужил молебен в сельской церкви и, продолжая оригинальничать, отдал своему старосте такой приказ: «Час собираться, другой отправиться. Поездка с четырьмя товарищами: я в повозке, они в санях. Лошадей осьмнадцать, а не двадцать четыре. Взять денег на дорогу двести пятьдесят рублей. Егорке бежать к старосте Фомке и сказать, чтоб такую сумму поверил, потому что я еду не на шутку. Да я ж служил за дьячка, пел басом, а теперь поеду петь Марсом»⁷⁷⁶.

18 Февраля 1799 г. Суворов был уже в Петербурге и в тот же день представился Императору, который, при первом свидании с фельдмаршалом, возложил на него большой крест Св. Иоанна Иерусалимского⁷⁷⁷. Довольный таким приемом, старый ветеран почувствовал себя совершенно на месте и, как-бы предвкушая ожидавшие его боевые наслаждения, не замедлил на радостях, войти в свою обычную роль, то есть не преминул почудить в тот жe день и в том же дворце. Встретив тут между придворными множество старых знакомцев, Суворов пресерьезно уверял их, что все они похорошели, называл их красавцами и, на вопрос Растопчина зачем говорить каждому одно и тоже, отвечал: «Вы красавцы, а я кокетка; смеюсь и не боюсь». Отшучиваясь таким образом направо и налево, фельдмаршал торопился ехать в армию, и вместе – делать добро: так перед отъездом своим из Петербурга, он успел исходатайствовать помилование приговоренному к ссылке в Сибирь капитану Синицкому. Мать несчастного отнеслась к Суворову со следующим письмом:

«Сиятельнейший граф! Милостивейший государь!

Семьдесят лет живу я на свете, шестнадцать взрослых детей схоронила; семнадцатого –последнюю мою надежду молодость и запальчивый нрав погубили. Сибирь и вечное наказание достались ему в удел, – а гроб для меня еще не открылся. – Государь милосерд. Граф Рымникский милостив и сострадателен. Возврати мне сына... и спаси отчаянную! Лейб-гренадерского полка капитана Синицкого мать.»

Суворов отвечал на это:

«Милостивая государыня!

Я молиться Богу буду; молись и ты, и оба молиться будем мы. С почтением пребуду ваш покорный слуга

А. Суворов»

Через несколько дней старуха мать обняла своего сына.

В Митаве фельдмаршал посетил проживавшего здесь Людовика XVIII, выслушал от него слова: «я уже не несчастлив, потому что судьба отечества моего зависит от Суворова» и 15 Марта прибыл в Вену, где был встречен неумолкаемыми: виват! всего народа и обласкан Императором Францом II. В Шенбрунне Суворов впервые после разлуки увидали русские войска, радостно приветствовал их словами: «здравствуйте, чудо-богатыри, любезнейшие друзья мои», и на восторженных лицах героев Кинбурна, Фокшан, Рымника, Измаила и Праги показались слезы.

Вкратце и на словах объяснив Императору Францу II все военные предположения свои, Суворов спешил уехать в Италию, где с нетерпением ожидал его русский вспомогательный корпус Розенберга. Но барон Тугут, тогда первый министр Австрии, всячески домогался, чтобы русский фельдмаршал представили Венскому Гофкригсрату точный и подробный план будущих военных действий, – и, не видя этого плана, под разными предлогами задерживал Суворова в Вене. Эти домогательства не повели, однако, ни к чему. Суворов очень хорошо понимал, что такое Гофкригсрат, знал за ним «неискоренимую привычку битым быть», называли членов его унтеркунфтами, бештимтзагерами, мерсенерами⁷⁷⁸ и вовсе не располагал доверять планов своих Тугуту, секретарь которого, служивший некогда секретарем при гр. Мирабо, поэтому самому казался Суворову подозрительным и продажным⁷⁷⁹. Да и сам Тугут, человек неоспоримо умный и государственный не был личностью симпатичной и не пользовался большим расположением, даже со стороны своих земляков, потому что венская аристократия помнила Тугута сыном содержателя перевозов на Дунае и видела в нем креатуру знаменитого Кауница, а военное сословие Австрии, с эрцгерцогом Карлом и фельдмаршалом Ласси в своей главе, приписывало Тугуту все несчастия, понесенные австрийской армией в период революционных войн. Последнее не было лишено справедливости: ревнуя к собственному влиянию все остальные влияния, Тугут вмешивался во все, не допускал никого действовать самостоятельно, намеренно оставил вакантным место президента Гофкригсрата и, вовсе не будучи военным человеком, связывал по рукам и ногам австрийских генералов, не смевших ступить шага без категорического предписания из Вены. Подобная система, конечно, не могла нравиться рымникскому герою, желавшему, на этот раз, состоять в распоряжении Франца II и сражаться независимо от методических соображений Гофкригсрата. Поэтому, вовсе не думая удовлетворять назойливым требованиям Тугута, Суворов не согласился даже за просто побывать у австрийского министра, для объяснений хотя словесных, – о чем не раз намекал фельдмаршалу гр. Разумовский, русский посланник в Вене. «Андрей Кириллович! отвечал обыкновенно на эти намеки Суворов, ведь я не дипломат... а солдат... русский!.. Куда мне с ним говорить? да и зачем!?? он моего дела не знает; – а я его дела не ведаю!.. Знаете ли вы, Андрей Кириллович, первый псалом? Блажен муж!»⁷⁸⁰. Кончилось тем, что Суворов уехал из Вены, вручив Тугуту, как говорят, кипу белой бумаги, с словами: «вот мои планы». – Эта суворовская шутка окончательно взбесила Тугута и была зерном той затаенной неприязни австрийских властей к русскому главнокомандующему, следствием которой были и бесплодность лавров, обильно пожатых Суворовым в Италии и, еще более, бесплодность неимоверных подвигов, им же совершенных в Швейцарии.

Оставив Вену в исходе Марта 1799 года, Суворов прибыл 2 Апреля в Верону. Здесь восхищенные горожане выпрягли лошадей из кареты русского вождя и повезли ее на себе до отведенного ему дворца. В Вероне Суворов принял под свое начальство австрийских командиров Meласа и Края, а также всех прибывших сюда русских генералов. Представление последних фельдмаршалу, производившееся не в присутствии австрийцев, сопровождалось большими оригинальностями. Так, пока Розенберг называл чин и фамилию представляемого, Суворов стоял на вытяжку, с закрытыми глазами и, при каждой неизвестной ему фамилии, открывал глаза, говоря с поклоном: «Помилуй Бог! Не слыхал! Познакомимся!». Когда Розенберг назвал ген.-майора Меллера-Закомельского: «А! помню! сказал Суворов; не Иван ли?» и на утвердительный ответ Меллера – ласково поклонился ему, сказав: «Послужим, побьем французов! Нам честь и слава!». – Дошла очередь до ген.-майора Милорадовича. «А! а! это Миша! Михайло!» – Я, ваше сиятельство. – «Я знал вас вот таким, продолжал Суворов, показывая рукой на аршин от пола, – и едал у вашего батюшки Андрея пироги. О! да какие были сладкие. Как теперь помню. Помню и вас, Михайло Андреевич! Вы хорошо тогда ездили верхом на палочке! О! Да как же вы тогда рубили деревянной саблей! Поцелуемся, Михайло Андреевич! Ты будешь герой! Ура!». Милорадович растроганный до слезь, говорил, что постарается оправдать мнение о нем фельдмаршала. Наконец, Розенберг назвал ген.-майopa кн. Багратиона. Тут Суворов встрепенулся, открыл глаза, вытянулся, спросил: «Князь Петр? Это ты Петр? Помнишь ли ты... Под Очаковым!.. С турками!... В Польше! – и подвинувшись к Багратиону, обнял его, поцеловал в глаза, в лоб, в губы, причем приговаривал: «Господь Бог с тобой, князь Петр! Помнишь ли? А?., помнишь ли походы?..». – «Нельзя не помнить, ваше сиятельство, отвечал Багратион со слезами на глазах, не забыл и не забуду!». По окончании представления, Суворов быстро повернулся, заходил широкими шагами, потом вдруг остановился, вытянулся и, с закрытыми глазами, начал произносить скороговоркой, не относясь ни к кому именно: «Субординация! Экзерциция! Военный шаг – аршин; в захождении – полтора; голова хвоста не ждет; внезапно, как снег на голову; пуля бьет в пол-человека; стреляй редко да метко; штыком коли крепко; трое наскочат: одного заколи, другого застрели, а третьему карачун!.. Пуля дура, штык молодец! Пуля обмишулится, а штык не обмишулится! Береги пулю на три дни, а иногда на целую кампанию. Мы пришли бить безбожных, ветреных, сумасбродных французишков; они воюют колоннами, – и мы их будем бить колоннами! Жителей не обижай! Просящего пощады помилуй!» – Затем, как-бы утомясь, Суворов умолк, склонил голову, наморщил брови, углубился в себя; но через несколько секунд встрепенулся, приподнялся на носки, живо повернулся к Розенбергу и сказал: «Ваше высокопревосходительство! Пожалуйте мне два полчка пехоты и два полчка казачков», следствием чего было немедленное выступление кн. Багратиона с этим авангардом⁷⁸¹.

В Валеджио, на берегах Минчио, Суворов вступил в командование союзной армией и, разделив ее на три отряда, двинул всю против республиканского генерала Моро, собрат которого, генерал Журдан, был уже оттеснен австрийским эрцгерцогом Карлом за Рейн. – Славные подвиги начались немедленно. 9 Апреля Багратион и Край взяли Бресчию; 14 Апреля, Моро, разбитый при Лекко и Треццо, бежал за р. Адду, а Серрюрье настигнутый союзниками при Вердерио, положил оружие⁷⁸². Император Павел, получив известие об этих победах, велел диакону возгласить в конце благодарственного молебна: «высокоповелительному фельдмаршалу графу Суворову рымникскому многая лета» – и, посылая победителю портрет свой в перстне, осыпанном бриллиантами, писал в рескрипте: «примите его в свидетели знаменитых дел ваших и носите на руке, поражающей врага благоденствия всемирного». – Сын Суворова тогда же сделан генерал-адъютантом и отправлен к отцу, причем государь сказал: «поезжай и учись у него; лучше примера тебе дать и в лучшие руки отдать не могу». – Обо всем этом известил Суворова гр. Растопчин, заключавший письмо свое, от 5 Мая, словами: «примите чистосердечное поздравление о первом успехе действий ваших против врагов благоденствия мира: я истинно есмь Россиянин, приверженный к особе Государя, моего благотворителя, и горжусь подвигами героя моего Отечества; благодать Господня с Христолюбивым воинством да пребудет на веки, и да расточатся врази его!»⁷⁸³. 15 Апреля Суворов, говорят, сказал каламбур: «demain j’aurai mille ans», и 16 Апреля, в первый день Пасхи, вступил в Милан, столицу Ломбардии, приветствуемый громким ура, всех граждан. Здесь австрийские генералы просили русского главнокомандующего дать отдых войскам, но получили от него однословный ответ: «вперед!». – 26 Апреля сдалась союзникам крепость Пескьера, ключ Пьемонта, а 28 апреля последовало тоже с крепостями Пиччигетоне и Тортоной, вследствие чего, Растопчин снова писал Суворову, от 15 Мая: «честные и верные сыны Отечества составляют хор, воспевающий победы ваши, а злодеи ваши и тварь пресмыкающаяся грызет землю и боится блеска славы вашей»⁷⁸⁴. В самый день сдачи Пескьеры прибыл в главную квартиру Суворова Вел. Князь Константин Павлович, сопровождаемый ген. от кавалерии Дерфельденом, и Моро, атакованный 1 и 2 Мая в позиции между Валенсией и Александрией, вынужден был отступить 6 Мая к Асти и Кони. 12 Мая союзники овладели Феррарой, 13-го Миланской цитаделью, 14 Феррарской, а 27 Мая Суворов вступил в Турин, в столицу Пьемонта, и обложил тамошнюю цитадель. Таким образом, в один месяц времени, вся Верхняя Италия была очищена, и остатки разбитой армии Моро отброшены в Ривьеру Генуэзскую. – «Граф Александр Васильевич – писал к Суворову Государь – в первый раз уведомили вы нас об одной победе, в другой о трех, а теперь прислали реестр взятым городам и крепостям. Победа предшествует вам всеместно, и слава сооружает из самой Италии памятник вечный подвигам вашим. Освободите ее от ига неистовых разорителей...»⁷⁸⁵. А гр. Растопчин, постоянный поклонник Суворова, говорил в письме своем к фельдмаршалу от 7 июня: _«Герои любят истину, а я поминутно ее в устах своих имею, говоря всем, везде и всегда, что вами славится Россия и избавляется Европа. Я горжусь тем, что в одной земле с вами родился и столько же ее люблю, как и вас»⁷⁸⁶.

Обеспеченный уже со стороны Моро, то есть с фронта, Суворов, подобно Фридриху Великому в кампании 1757 года, смело обратился на нового противника, свежие силы которого угрожали союзникам с тыла. Этот новый противник Суворова был генерал Макдональд, уже спустившийся с Аппенинского хребта, и начинавший дебушировать в долину р. По. Но Суворов, не любя ожидать нападений, оставил австрийский корпус Беллегарда наблюдать за Моро, а сам устремился с главными силами против Макдональда, которого встретил у р. Тидоны и первоначально оттеснил до р. Треббии. Здесь, на том самом месте, где за две тысячи лет до того Аннибал сокрушил Римлян, Макдональд бился с Суворовым три дня к ряду (7, 8 и 9 июня), потерпел совершенное поражение⁷⁸⁷ и бросился в беспорядке обратно за Аппенины, чтобы хотя берегом моря успеть соединиться с Моро, начинавшим, в отсутствии русских, одерживать некоторые успехи над австрийцами. Эти успехи прекратились, однако же, с появлением Суворова, который снова заставил Моро уйти в горы. Треббейская победа доставила Суворову новую награду: бриллиантовый портрет Императора Павла, для ношения на груди⁷⁸⁸. Затем, к крайнему негодованию Суворова, последовало более чем месячное бездействие союзников, – штука мстительного Тугута, приковавшего все внимание венского двора к продолжавшейся осаде крепости Мантуи, стойкость которой служила для бездарного Гофкригсрата уважительным предлогом противодействовать дальнейшему развитию наступательной системы русского главнокомандующего. Наконец, сдалась и Мантуя (17 июля), а за нею пала Александрия. Суворов, связанный до сих пор Веной и жаловавшийся Императору Павлу на «робость Гофкригсрата, зависть к себе, как чужестранцу, интриги частных, двуличных начальников и безвластье в производстве операций прежде доклада»⁷⁸⁹ вздохнул свободнее: он видел теперь возможностъ оставить ненавистный ему «дефенсив» и, перейдя в наступательное положение, проникнуть в Ривьеру Генуэзскую, где воспользоваться самостоятельностью, тем более полной, что Император Павел, уже недовольный союзниками, уполномочил своего полководца⁷⁹⁰, собрав, когда понадобится, русские войска в одно место, действовать с ними по собственному усмотрению, остерегаясь, однако же, своекорыстия союзников. В это же время, Король Сардинский, довольный очищением Пьемонта, куда однако австрийцы не пускали его, прислал Суворову ордена Аннонсиады, Маврикия и Лазаря, диплом на чин сардинского генерал-фельдмаршала и возвел русского полководца в достоинство князя, с титулом своего двоюродного брата (cousin du roi).

Но предполагаемое Суворовым наступление в Ривьеру Генуэзскую не состоялось, потому что его предупредил Жуберт, новый главнокомандующий республиканских войск в Италии, молодой генерал, которого сам Бонапарт называл наследником славы своей. Усилив армии Моро многими подкреплениями, Жуберт снова перешел с ней Аппенины и занял сильную позицию при г. Нови. – «Юный Жуберт пришел учиться; дадим ему урок», сказал тогда Суворов – и, пылкий не по летам, стремительно атаковал 4 Августа позицию Жуберта. После упорного, кровопролитного боя, стоившего жизни самому Жуберту, разбитые на голову Французы⁷⁹¹ принуждены были спасаться бегством за Аппенины⁷⁹². На этот раз, неприятель не был, однако же, преследуем по-суворовски, потому что победители тогда же узнали о присутствии в своем тылу новых французских войск, вступивших в Пьемонт с запада. Предписав отдельным отрядам наблюдать за движениями неприятеля, Суворов сосредоточил главные силы союзников к Асти, чтобы отсюда удобнее вторгнуться в самую Францию. Между тем, Суворов, за освобождение всей Италии в четыре месяца «от безбожных ее завоевателей», был возведен Императором Павлом в княжеское достоинство Российской Империи, с титулом Италийского (8 Авг.), а. по получении Государем реляции о Новийском сражении, состоялся, 24 Авг. в Гатчине, следующий Высочайший приказ: «В благодарность подвигов князя Италийского, графа Суворова Рымникского, гвардии и всем российским войскам, даже и в присутствии Государя, отдавать ему все воинские почести, подобно отдаваемым Особе Его Императорского Величества»⁷⁹³. На копии этого приказа, доставленной Суворову, подписано было рукой графа Растопчина: «за сражение при Нови». В Англия давно уже на всех праздниках пили здоровье избавители Италии, сочиняли в похвалу Суворова песни, – и Суворов, уведомленный об этом гр. Сем. Ром. Воронцовым, русским посланником в Лондоне, отвечал ему еще 27 июля из под Нови: «Почтеннейшее письмо в. с., от 28 Мая, наполненное лестными для меня выражениями, побуждает просить вас, милостивого государя моего, о изъявлении Его Великобританскому Величеству чувствительной и глубочайшей моей благодарности за милостивые его обо мне отзывы, и за доброе мнение почтеннейшей Английской нации пребуду я навсегда признательным, отдавая и ей с моей стороны в полной мере всю ту справедливость, которую она себе приобрела»⁷⁹⁴.

Не смотря, однако же, на все овации Суворову, намерение его расставить войска свои по квартирам в Италии, с тем чтобы, изготовясь тут зимою к новым подвигам, начать следующей весной движение во Францию, – это намерение опять таки не состоялось. Виновником того был тот же Тугут, по новому плану которого союзная армия долженствовала занять операционную линию от Немецкого моря до Средиземного, а собственно русские войска сосредоточиться в Швейцарии, где у Массены было до 84 тысяч республиканских войск и откуда эрцгерцогу Карлу предписывалось выступить немедленно к среднему Рейну, оставляя, таким образом, против всех сил Массены 24 тысячный русский корпус генерала Римского-Корсакова, с австрийскими отрядами Готце, имевшими, к тому же, повеление – отделиться от Корсакова тотчас по вступлении в Швейцарию армии Суворова. Последнее распоряжение венского двора, особенно не нравилось русскому фельдмаршалу, вообще не одобрявшему нового плана действий и весьма недовольному предстоявшим походом в Швейцарию». Суворов понимал, что этот поход, подготовленный к осеннему времени, будет крайне тягостен в горной стороне и, к тому же, был уверен, что Массена не оставит ударить на Корсакова, не дожидаясь соединения с последним армии Суворова. В этих видах, Суворов всячески старался отвратить исполнение венского плана и, доверяя единому во всей Вене Колычеву, отправленному туда Императором Павлом для ходатайствования у Римского императорского двора, в пользу русских вспомогательных войск⁷⁹⁵, откровенно писал к нему, от 20 Авг. из Асти: «Испытую вашу доблесть к пользе общего блага; исправьте его колеблимость наипоспешнейше и исторгните его из опасности.. Лучше дело трактовать посторонним образом, нежели от моего имени, терзаемого и в горячке, от сателлитов Тугута, опоясанного мечем Скандербега. – Сия сова не с ума ли сошла, или того никогда не имела»⁷⁹⁶. Затем Суворов обратился со своими сомнениями к самому Императору Павлу, но получил в ответь одну Высочайшую уверенность, что «успехи французов против цесарцев начнутся с отбытием русских в Швейцарию»⁷⁹⁷. Следовательно, Суворову оставалось покориться необходимости и тем спешнее выступать в Швейцарию, что венский двор требовал этого выступления безотлагательно.

Распорядясь приготовлениями к этому новому походу, Суворов выжидал только сдачи союзникам Тортонской цитадели, – вполне уверенный, что письмо его к эрцгерцогу Карлу убедит последнего пробыть в Швейцарии до соединения с Корсаковым главных русских сил. Но с получением известия о том, что эрцгерцог покинул уже Корсакова и выступил к среднему Рейну, Суворов не стал ждать ничего более и, сдав австрийскому генералу Меласу – за три дня до капитуляции Тортонской цитадели – начальство над союзными войсками в Италии, решился начать предписанное движение. «Поведу я теперь – доносит тогда Суворов Государю – храброе Вашего Императорского Величества воинство в Швейцарию, куда Высочайшая Ваша воля путь мне указует, и там, на новом поле сражения, поражу врага или умру со славой за отечество»⁷⁹⁸. Суворов знал все предстоявшие ему трудности; знал, что его армия встретит на своем пути такие места, где два человека едва могут пройти рядом, где и думать нельзя ни о повозках, ни об артиллерии, где нечего рассчитывать на какие-нибудь средства продовольствия, где, наконец, надо будет штыками пролагать себе дорогу сквозь узкие горные теснины, уже загражденные французскими отрядами. Знал также Суворов, что французы имели все время усилиться в Швейцарии, и сам, задолго еще до движения своего в эту сторону, письменно жаловался гр. Растопчину, что «Франции свободны сюда руки; эрцгерцог ничем ее не занимал и близ четверти года оставался в унтеркунфте под кровлей»⁷⁹⁹. Но побуждаемый, с одной стороны, советом офицеров австрийского генерального штаба идти прямо на Сен-Готард, чтобы, таким образом, в две недели достигнуть Швица, и успокоенный, с другой, формальным обязательством австрийского генерала Меласа заготовить для русской армии вьючных мулов в г. Таверне, Суворов бодро двинул свои 20 тысяч на неимоверные подвиги, составляющие истинную эпопею новейших времен.

Имея в виду явиться к назначенному дню у Сен- Готарда, Суворов в шесть суток перешел полуторастоверстное пространство от Александрии до Беллинцоны и 4 сентября прибыл в г. Таверну, – где не нашел ни мулов, ни продовольствия, обещанных Австрийцами. Этот новый обман коварных союзников замедлил движение Суворова на целые 5 суток, отчего естественным образом увеличивалась опасность, грозившая Корсакову, которого Массена мог разбить, не дожидаясь прибытия Суворова, что, как увидим, Массена и сделал. Между тем Суворов, собрав наскоро кое-какие запасы, навьюченные, вместо мулов, на казачьих лошадей, выступил, с несколькими горными орудиями, из Таверны, шел трое суток под проливным дождем, по трудной дороге, сбил передовой неприятельский пост в Айроло и после целодневного кровопролитного боя, стоившего русским порядочной потери в людях⁸⁰⁰ овладел, 13 сентября, Сен-Готардом, на снежной вершине которого, покинутой французскими войсками генерала Лекурба, находился странноприимный монастырь Госпис, тогда же посещенный Суворовым. – Отсюда Суворову надлежало спуститься в долину р. Рейссы, т. е. следовать по едва проходимой дороге, извивающейся сначала между высокими, отвесными скалами правого берега, углубляющейся потом, за дер. Урзерн, в тесный, почти подземный проход, называемый Урнерской дырой (Urner- Loch), и затем, после другого спуска, перебегающей на левый берег, с которым соединяет ее знаменитый Чертов Мост (Teifelsbrücke), как-будто нечеловечески переброшенный со скалы на скалу, над глубокой пропастью, по дну которой свирепо шумит и клубится водопад Рейссы. Эти естественные препятствия увеличивались еще тем, что неприятель, отступавший перед Суворовым и вытесненный обходным движением Розенбергова корпуса даже из Урзерна, всюду ломал за собой мосты, занял одним отрядом почти недоступную Урнерскую дыру и расположил другой по ту сторону полуразрушенного Чертова Моста.

14 сентября русские войска подошли к Урнерскому подземелью, выбили отсюда французов и тотчас же кинулись к Чертову Мосту, где, под сильным огнем неприятеля, одни спешили связывать офицерскими шарфами разъединенные мостовины, по которым бесстрашно переправлялись на ту сторону; другие, спустясь в самую бездну, карабкались на отвесные утесы неприятельского берега; третьи принялись отыскивать брод через Рейссу и, найдя его, показались в тылу и на фланге французов, что заставило последних оставить Чертов Мост и продолжать свое отступление.

Дальнейшее движение Суворова от Чертова Моста происходило по столь же трудной дороге, беспрерывно пересекаемой горными потоками и представлявшей до самого Альторфа одно тесное дефиле. В Альторфе, занятом также с боя, Суворов рассчитывал найти австрийскую флотилию, готовую перевезти русские войска через Люцернское озеро в Швиц, с которым не было отсюда никаких других сообщений, кроме двух тропинок, поднимавшихся на страшную высь Росшток и доступных одним швейцарским охотникам, да и то привычным. Но рассчет Суворова на австрийскую флотилию оказался ошибочным: Лекурб, отступивший из Альторфа к Люцерну, успел захватить все средства к переправе. И так, русским войскам оставалось или вернуться назад, или, взяв правее, идти мрачной Шахенской долиной на соединение с австрийскими отрядами Готце и Линкена, стоявшими по р. Линте; или, продолжая движение вперед, к Корсакову, рискнуть отчаянным переходом через Росшток, заснеженным хребтом которого лежала Муттенская долина, имевшая сообщение с Швицом. Тревожимый преимущественно положением Корсакова, Суворов не пошел из Альторфа ни назад, ни вправо, а двинулся прямо на Росшток. Этот переход, неудобство которого увеличивалось осенним ненастьем и недостатком в самой армии продовольствия, запасов, даже дров, был чрезвычайно труден. Солдаты шли гуськом, по колено в снегу, беспрерывно скользя и падая в бездонные пропасти, зиявшие под сугробами; за солдатами обрывались туда же мулы, навьюченные остатками провианта; нигде не встречалось кустика, с помощью которого можно бы было развести огонь и хоть несколько обогреться и обсушиться. Целые два дня перебиралась русская армия через Росшток и, в течение этого времени, авангард и арьергард ее сражались с французами и в Мутене и в Альторфе, а все 16-ти верстное расстояние между этими двумя пунктами представляло непрерывную цепь людей и мулов. 17 сентября армия собралась в Муттени, куда вьюки подоспели только два дня спустя. Здесь Суворов получил весьма прискорбное известие о том, что Корсаков, потерпевший совершенное поражение под Цюрихом, отступил с остатками своего корпуса за Рейн, и в Швице, вместо русских или австрийских войск стоят главные силы самого Массены. В тоже время, было официально донесено Суворову, что австрийские отряды на Линте разбиты Сультом, сам Готце убит, Линкен, оставив свою первоначальную позицию, спешит уходить из Швейцарии и вся долина Линты – уже занята французами.

Тут только русский фельдмаршал осознал весь ужас положения своей армии. Лишенный провианта, патронов, почти обуви, эта армия имела в своем тылу войска Лекурба, снова занявшего и Сен-Готард и Альторф, а спереди в Швице, видела перед собой все силы Массены и, таким образом, оказывалась чуть не безвыходно запертой в Муттенской долине, из которой оставался один путь спасения, но путь страшно-трудный, – через г. Брагель, в долину Линты, занятую, как мы сказали, неприятелем. – Военный совет, созванный фельдмаршалом 18 сентября в Муттене, решил, что броситься в долину Линты все-таки надежнее, нежели пробиваться вперед, навстречу главным силам Массены. Суворов, вполне согласный с мнением совета, на другой же день повел армию в долину Линты. И русские, опять по колена в снегу, опять между скалами и пропастями, принуждены были снова бороться на каждом шагу с неприятелем, которого Розенберг победоносно отражал в арьергарде армии, а Багратион, столь же успешно, выбивал из тесных горных проходов, лежавших впереди⁸⁰¹. – Взятием г. Глариса, отнятого 20 сентября у соединенных сил французских генералов Молитора и Газана, заключились собственно боевые подвиги русских войск в Швейцарии. Но им предстояло еще совершить переход через громадную высь хребта Рингенкопф (или Паникс), чтобы, достигнув г. Иланца, занятого отступившими с Линты Австрийцами, быть уже в совершенной безопасности и немедленно перейти отсюда в г. Кур (Коур), где русскую армию ожидал провиант и кратковременный отдых. – Однако, трехдневное движение от Глариса через Паникс до Иланца сопряглось с чрезвычайными трудностями и большими лишениями. – «Горы – пишет один из участников этого движения – которыми мы переходили сплошь, то спускаясь, то поднимаясь, были ужасно высоки, обрывисты, с глубокими, пропастями; но две горы были выше всех: скалистые, крутые, хребет которых уходил в небеса, и глубокий снег и рытвины были их оболочкою. Мы поднимались на одну из них между двух сильных, больших водопадов. Сырой, густой туман во все дни обнимал нас; а дождь и снег сыпьмя осыпали, и холодный, резкий и сильный ветер валил с ног. Невыразимо трудно было нам перейти эти огромные и длинные горы, по глубокому снегу. Многие из ратников и многие вьюки, оступаясь или осклизаясь, неслись вниз, в пропасти и погибали. Таков был почти весь наш путь, 24, 25, 26 и 27 чисел сентября. В лощинах междугорья мы переходили не раз быстротоки, по колено и выше в воде; лезли сквозь темные тучи на скалы, спускались вниз почти ползком; но двигались быстро, бодро и без малейшего ропота. Мокли, зябли от сильного по ночам мороза, и слышали гром над нашими головами и под ногами, и не имели и четвертой части положенного ратнику пропитания. Обогреться нам было не у чего: леса ни прутика, жилья не только хижины, но даже ни сарая, ни на пути, ни по сторонам не было вовсе»⁸⁰². 26 сентября оборванная и голодная армия Суворова пришла в г. Иланц. «Тут – продолжает тот же участник движения – кое-как удалось, нам получить несколько дров, чтобы обогреть себя. Обувь на нас пришла в сущую негодность. Мы были все почти босые, и сухарные мешки наши у всех были пусты; мы были до совершенства измучены и голодны до нельзя»⁸⁰³. В Куре, куда Суворов прибыл 27 сентября, русским войскам отпустили дров, выдали хлеб, мясную и винную порции.

Так кончился 16-дневный поход Суворова в Швейцарию, стоивший Русским немалых потерь⁸⁰⁴ и, собственно говоря, безуспешный. Но, в течение этих 16-ти дней, русская армия явила небывалый пример подвигов, почти баснословных, а предводитель ее стяжал себе славу, несравнимую ни с какими победами. Несмотря на свои семьдесят лет, Суворов делил с подчиненными все трудности беспримерного похода, все время бодро ехал на казачьей лошадке подле солдат, шутил и балагурил с ними, порой затягивал песню и, прикрытый капуцинской шляпой с большими полями, не имел на себе ничего кроме обычного зеленого мундира или простой солдатской куртки, с белыми штанами и легкими полу-ботфортами, и сверху – ветхого синенького плаща, слывшего родительским. В таком наряде, особенно в потьмах, фельдмаршал часто бывал неузнаваем, отчего, действительно, могли происходить случаи, подобные следующему. После одного из чудовищных переходов по швейцарским теснинам, ординарец генерала Дерфельдена, отыскивая бивак Суворова, к которому был послан, увидел самого фельдмаршала, бежавшего куда-то в куртке, вовсе не узнал его и крикнул ему в след: «Эй, старик! постой! скажи, где пристал Суворов?» – «Черт его знает!» отозвался спрашиваемый. «Как! да у меня вот от генерала к нему бумаги». – «Не отдавай, продолжал старик: он теперь или мертвецки пьян или горланит петухом». Этот ответ до того рассердил ординарца, что он уже замахнулся на отвечавшего палкой, но ограничился словами: «Моли ты Бога, старичишка, за свою старость: не хочу и рук марать; ты видно не русский, что так ругаешь нашего отца и благодетеля!». Суворов – давай Бог ноги. Спустя какой-нибудь час времени, ординарец Дерфельдена предстал Фельдмаршалу и, узнав в нем своего старичишку, страшно струсил. Но Суворов обнял его, поблагодарил за расположение и собственноручно поднес ему водки⁸⁰⁵. Что касается русской армии, они, без всякого между собой различия, единодушно одолевали самые неодолимые естественные преграды, безропотно терпели голод и непогоду, сотнями гибли в пропастях, но презирали опасность, усердно рвались в бой и геройски шли вперед, всюду сокрушая неприятеля. Не знаешь, кому удивляться более: Суворову или суворовцам.

После двухдневного отдыха в Куре, посвященного необходимым починкам платья, обуви и амуниции, русская армия выступила к Майенфельду, 1 октября пришла в Фельдкирх, а 4 октября передвинулась в Линдау, где простояла две недели, в течение которых, присоединились к ней остатки корпуса Римского-Корсакова и 5-ти тысячный отряд французских эмигрантов, под начальством принца Конде, состоявший в русской службе. Оставив Линдау в половине октября, русская армия пошла в Баварию, где разместилась между рр. Иллером и Лехом, а главная квартира Суворова прибыла, 26 октября, в Аугсбург. Здесь, около месяца прожили русские весело и шумно. «Множество генералов – пишет Милютин – министров, путешественников стекались со всех сторон Европы, чтобы видеть Суворова. Все благоговело пред героем Италийским»⁸⁰⁶. Награды, вполне заслуженные, сыпались отовсюду на победоносного вождя русских. Император Павел, высоко ценя спасение российской армии в швейцарских горах, возвел Суворова в достоинство генералиссимуса и писал к нему в рескрипте своем от 20 октября: «Побеждая повсюду и во всю жизнь вашу врагов отечества, недоставало вам одного рода славы – преодолеть и самую природу. Но вы и над нею одержали ныне верх... Награждая вас по мере признательности моей и ставя на высший степень, чести и геройству предоставленный, уверен, что возвожу на оный знаменитейшего полководца сего и других веков»⁸⁰⁷. Кроме того, Высочайше повелено Военной Коллегии вести переписку с Суворовым не указами, а сообщениями, о чем и объявлено 1 ноября; а три дня спустя, Государь приказал директору Академии гр. Шуазель-Гуфье распорядиться сочинением проекта для отливки статуи российского генералиссимуса. Император Франц II прислал Суворову большой крест Марии-Терезии, а в рескрипте своем от 23 октября, писал: «Я буду всегда вспоминать с чувством признательности о важных услугах мне и моему дому, вами оказанных….. Да сохранит Бог здоровье ваше, любезнейший князь, чтобы вы довершили великое предприятие, для пользы общего дела, для славы союзника моего, Императора Российского и для собственного моего удовольствия»⁸⁰⁸. Король Сардинский, Карл Эммануил, в письме своем к Императору Павлу от 4 ноября, включил следующее: «Не могу не выразить В. И. Величеству справедливого удивления моего к воинским подвигам достойнейшего фельдмаршала Суворова-Рымникского... Ваше Величество, осыпая его своими щедротами, платите долг всех Государей и человечества»⁸⁰⁹.

Не считая, однако, войну оконченной, Суворов не переставал заниматься планами будущей компании, долженствовавшей, по его мнению, вознаградить время, потерянное в 1799 году, и не прерывал совещаний по этому предмету с английским уполномоченным Викгамом. Касательно же немедленного содействия русских войск австрийским, о котором усиленно просил Суворова эрцгерцог Карл, приглашавший русского главнокомандующего на свидание в Штокках, это содействие было положительно отклонено русским военным советом, созванным еще в Линдау⁸¹⁰. Говорят даже, что Суворов, недовольный повелительным тоном письма к нему эрцгерцога, произнес в присутствии Коллоредо, присланного с письмом: «Эрцгерцог Карл не при дворе, но на войне, такой же генерал, как Суворов; кроме того, что последний старее его по своей опытности»⁸¹¹. Вскоре затем, именно 11 октября, последовал окончательный разрыв союза между Россией и Австрией, вызванный, с одной стороны, известием о поражении Корсакова под Цюрихом, полученным в Петербурге 10 октября, а с другой – справедливым неудовольствием Императора Павла на постоянные козни Тугута против Суворова и двуличное поведение венского двора, давно уже затеявшего отдельные переговоры с французской директорией. «Я прекращаю действовать заодно с В. И. Величеством, дабы не действовать во вред благому делу», написал тогда же Государь к Францу II – и препроводил копию с этого письма к Суворову, при рескрипте своем от 11 октября, в котором, между прочим, значилось: «Вы должны были спасать Царей; теперь спасите российских воинов и честь вашего Государя.... Препоручаю вас Богу, а армию вам»⁸¹². Прочитав тот рескрипт, полученный уже в Аугсбурге, а за ним другой, от 14 окт., где Государь изъясняет, что он «весьма ненадежных прежних союзников предал их собственному жребию, во первых – не хотя восстановить в Европе другую Францию, не искореня первой, а во вторых – не намерен был жертвовать своими войсками для корыстолюбивых и бесстыдных видов Двора Венского»⁸¹³, Суворов, конечно, не претендовал на разрыв с Австрийцами, коварство которых направило русских в едва проходимую для войск Швейцарию, чуть-чуть не предало их тут голодной смерти и было главной причиной поражения, претерпенного Корсаковым под Цюрихом. Император Павел очень хорошо понимал последнее и, хотя отставил Корсакова от службы, но, получив донесение о выходе русских войск из Швейцарии, писать в рескрипте своем Суворову от 29 октября: «весьма рад, что от вашего из Швейцарии выступления узнает эрцгерцог Карл на практике, каково быть оставлену не во время и на побиение, но Немцы люди годные, все могут снесть, перенесть и унесть»⁸¹⁴.

Прямым следствием разрыва с Австрией было Высочайшее распоряжение о немедленном выступлении русских войск из Баварии и движении их «умеренными маршами» к пределам своего отечества, причем Государь формально приказал платить за все на пути русских войск через австрийские владения, а деньги на путевые расходы просить заимообразно у курфюрста Баварского Максимилиана. «Теперь главный мой предмет – писал Государь 11 октября Суворову – есть возвращение ваше в Россию и охранение ее границ». Войско Суворова предназначалось расположить, под непосредственным его надзором, в западной полосе Империи, а самому генералиссимусу повелевалось «быть главным начальником дивизий: Лифляндской, Литовской, Брестской, Украинской и Смоленской, и иметь пребывание, яко в средоточии его – в местечке Кобрине»⁸¹⁵. Известясь об этой Высочайшей воле, Суворов сказал: «Я бил французов, но не добил; Париж мой пункт, – беда Европы!» – и послал племянника своего, князя Горчакова, занимать у курфюрста Баварского миллион гульденов. Но вместо миллиона гульденов, у курфюрста нашлось всего 200 тысяч, которые и были немедленно доставлены генералиссимусу. Затем, вся русская армия сосредоточилась в Аугсбурге. Тут разделили ее на две колонны, из которых одной (корпусом Дерфельдена и Швейковского) надлежало следовать в Россию через Богемию, а другой (корпусу Poзенберга) через Моравию; и обе колонны, выступив по-эшелонно из Аугсбурга между 15 и 22 ноября, начали предписанное движение. Сам Суворов расположился следовать при корпусе Дерфельдена и был уже в походе, когда эрцгерцог Карл, а за ним австрийский император, обескураженные удалением русской армии, обратились к генералиссимусу с письменными просьбами приостановиться на время, в той надежде, что российский Император отменить свое повеление, крайне невыгодное для венского двора. Но генералиссимус, ответил бывшим союзникам, что без особого Высочайшего повеления приостановиться не может, продолжал начатое движение, прошел 1 дек. Нитенау и вступил в Прагу, столицу Богемии, где, во исполнение Высочайшего повеления двигаться «умеренными маршами», приготовился дать войскам своим довольно продолжительный отдых. – В Праге генералиссимус оставался весь декабрь и жиль очень весело: завел у себя на банкетах святочные игры, фанты, жмурки, жгуты; бегал и мешался в толпе гостей, с точностью исполняя, что назначалось делать ему, когда вынимали его фант; пустился в танцы: «люди вправо – пишет очевидец Фукс – а он влево; такую причинял кутерьму, суматоху, штурм, что все скакали, прыгали и сами не знали куда». Любопытно, что знатнейшие богемские дамы, австрийские генералы, даже английский посланник при венском дворе и множество чужеземцев – путались в русских простонародных играх. Сюда же, в Прагу, явился художник Миллер, присланный курфюрстом Саксонским писать портрет русского полководца. Ласково встретив художника, Суворов сказал ему: «Ваша кисть изобразит черты лица моего; они видны; но внутреннее человечество мое сокрыто. И так скажу вам, любезный господин Миллер, что я проливал кровь ручьями. Содрогаюсь. Но люблю моего ближнего, во всю жизнь мою никого не сделал несчастным; ни одного приговора на смертную казнь не подписывал; ни одно насекомое не погибло от руки моей. Был мал, был велик (тут вскочил на стул); при приливе и отливе счастья уповал на Бога и был непоколебим (сел на стул), как и теперь»⁸¹⁶. Умолкнув, Суворов сидел неподвижно – и прекрасный портрет его, списанный Миллером, до сих пор хранится в Дрезденском музее. Высочайший рескрипт от 29 дек. застал генералиссимуса еще в Праге. «Князь! – собственноручно писал Суворову Государь. – Поздравляю вас с новым годом и, желая его вам благополучия, зову вас к себе. Не мне тебя, герой, награждать. Ты выше мер своих; но мне чувствовать сие и ценить в сердце, отдавая тебе должное»⁸¹⁷. Спеша удовлетворить желание Государя, генералиссимус простился с войсками, сдал начальство над ними генералу Розенбергу и выехал из Праги. По дороге, в моравском городке Нейтитшене, Суворов зашел поклониться праху известного австрийского фельдмаршала Лаудона, внимательно прочел длинную надгробную надпись, подробно исчислявшую все титулы, а также малейшие подвиги почившего, и тут же сказал правителю канцелярии своей, Фуксу: «Нет! Когда я умру, не делайте на моем надгробии похвальной надписи; но скажите просто: здесь лежит Суворов»⁸¹⁸. В Кракове, генералиссимус заболел так называемой фликтеной: сыпь и водяные пузыри покрыли все тело его. Он поспешил в маетность свою Кобрин, слег там в постель и велел отыскать аптечку блаженной памяти Екатерины, говоря: «она надобна мне только на память!» – Государь, извещенный нарочной эстафетой о болезни генералиссимуса, тотчас же отправил в Кобрин своего лейб-медика Вейкарта и писал знаменитому больному: «Молю Бога, да возвратит мне героя Суворова. По приезде вашем в столицу узнаете вы признательность к вам Государя, которая, однако, не сравняется с вашими великими услугами, оказанными мне и Государству»⁸¹⁹. Доктор Вейкарт помог своему пациенту, и Суворов, начав оправляться, большую часть времени, по случаю наступившего великого поста, проводил в молитвах, заставлял Вейкарта участвовать в них три раза в день, бить земные поклоны, употреблять самую строгую постную пищу, да к тому же – говорить по-русски, хотя несчастный Вейкарт, иноверец, плохо разумевший русский язык, всячески старался отговориться от такого непривычного ему образа жизни. В тоже время, генералиссимус подтягивал в церкви певчим, сердился, когда певчие врали, перебегал с клироса на клирос, оттуда в алтарь, читать Апостол, или – мечтал о новой кампании, диктовал письма к знаменитостям тогдашней Европы, разговаривал о приготовлениях к торжественному въезду его в Петербург, и в марте 1800 г., писал к дочери своей, графине Зубовой: «Наташа! Когда я пишу к Дмитрию Ивановичу⁸²⁰, благословение Божие с домашними или подобное, ты естественно тут же разумеешься; следственно в особливых письмах дальней нужды нет. По таким письмам ты ведаешь, как я здоров. Неужели то Д. И. так редко к тебе пишет? Сохрани тебя Боже впредь от болезни и даруй тебе Свою милость! Его благословение тебе и детям. Я одной ногой из гроба выхожу. Целую тебя. А. C.»⁸²¹. Не переставая интересоваться состоянием здоровья своего полководца, Император Павел, тем не менее, отдал 20 марта 1800 г. следующей Высоч. приказ: «Вопреки Высочайше изданного Устава, генералиссимус кн. Суворов иметь при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала – что и дается на замечание всей армии»⁸²².

Наконец, Вейкарт разрешил Суворову отправиться в путь, с тем, однако, чтобы не уезжать в сутки более 25 верст, о чем донесено и Государю, который тогда же письменно изъявил высочайшую радость, «что вскоре обнимет героя всех веков, Суворова». – Генералиссимус не мог уже, как бывало, путешествовать на перекладных: теперь, его везли в дормезе, лежащего на перине, сопровождаемого врачами. «Переход через Альпийские горы в ненастное время – свидетельствует мнение князя Багратиона, – а более всего неудовольствия от Гофкригсрата и враждебного Тугута, из зависти и злобы нанесенные, и их козни, сильно подействовали на здоровье Александра Васильевича. Крепкое сложение старца долго боролось с болезнью, наконец, болезнь взяла свое⁸²³. За Вильной, больной почувствовал себя очень нехорошо. Его внесли в корчму, положили на лавку, прикрыли полотном. «За что страдаю?» тяжко вздыхая, говорил Суворов. – В Риге, по случаю первого дня Пасхи, он через силу надел полный мундир со всеми орденами, отслушал заутреню и обедню, разговелся у губернатора. Остальное путешествие до Петербурга тянулось две недели, и Суворов повторял беспрестанно: «ах! стар я стал!» мог утешаться тем, что народ всюду сбегался толпами взглянуть на непобедимого вождя. В Стрельне, дормез генералиссимуса был окружен многими петербуржцами, нарочно выехавшими сюда встретить героя; дамы и дети подносили Суворову фрукты и цветы, – он благодарил дам и благословлял детей. 20 апреля, в 10 ч. вечера, Суворов тихо въехал триумфальными воротами в Петербург, принял скромную почесть заставного караула, вышедшего в сошки без ружей и, не заезжая в зимний дворец, часть, которого была приготовлена для его помещения, остановился в доме племянника своего, гр. Хвостова⁸²⁴, где, от усилившейся болезни, тотчас же слега в постель. Государь, сведав о прибытии Суворова, немедленно прислал к нему князя П. И. Багратиона узнать о здоровье и поздравить с приездом. «Я застал Александра Васильевича – рассказывал потом Багратион – лежащим на постели; он был сильно слаб; впадал в обморок и ему терли виски спиртом, и давали нюхать. Пришедши в себя, он взглянул на меня и в больших его гениальных глазах не блестел уже взгляд жизни. Долго он смотрел, как будто узнавая меня; потом сказал: «А!... это ты Петр! здравствуй!» – и замолчал, забылся. Минуту спустя, он опять взглянул на меня и я донес ему все, что Государь повелел. Александр Васильевич, казалось, оживился; но с трудом проговорил: «Поклон.... мой.. в ноги.... Царю.... сделай.... Петр! ух.... больно!» – и застонал, и впал в бред. Я донес Государю Императору обо всем и пробыл при Его Величестве за полночь. Всякий час доносили государю об Александре Васильевиче. Между многими речами Его Величество сказать изволил: «Жаль его! Россия и я, со смертью его, теряем многое; много потеряем, а Европа все»⁸²⁵. На утро явился к Суворову поклонник его, вице-канцлер гр. Растопчин, с собственноручным рескриптом Людовика ΧVIII, при котором препровождался генералиссимусу орден св. Лазаря. С трудом поняв в чем дело, Суворов велел читать письмо, взял орден, заплакал и спросил с горькой улыбкой: «Так ли прочитали? Французский король должен быть в Париже, а не в Митаве».

Недуг героя усиливался, странности и давние привычки старца исчезли одна за другой. Однако, Суворов все еще крепился, часто вставал с постели, присаживался в большие кресла, даже занимался турецким языком и, хотя не раз говорил со вздохом: «для чего не умер я на полях Италии!» но, услышав однажды от племянника, что до него есть дело, – ободрился и твердым голосом произнес: «Дело? я готов!» – Когда же все дело объяснилось тем, что барон Бюлер желал получить пожалованный ему баварский орден Золотого Льва непременно из рук маститого полководца, Суворов, грустно опустив голову, и слабо, едва внятно, проговорил: «хорошо, пусть войдет».

Наконец, врачи потеряли всякую надежду. Суворов видимо угасал, смерть приближалась к нему быстрыми шагами. Его уговорили исповедаться и причаститься. 5 мая он исполнил этот христианский долг и простился с окружающими. Наступила ночь, а с ней – предсмертный бред. В беспамятстве, умиравший отдавал разные приказания, твердил о Генуе, истолковывал военные планы свои. Бред продолжался и утром; а во втором часу пополудни, 6 мая 1800 г., Суворов умолк навсегда. Ему шел тогда 72-й год.

Государь, огорченный смертью генералиссимуса, послал своего генерал-адъютанта объявить родственникам покойного, «что он, наравне с Россией и с ними разделяет скорбь о потере великого человека». Великолепный гроб Суворова был поставлен в богато убранной зале, где целую неделю толпился весь Петербург и жители других городов, усердствовавшие поклониться бренным останкам почившего героя.

В день выноса тела генералиссимуса из дома гр. Хвостова в Александро-невскую лавру, за гробом следовали все сановники, военные чины, сословие дворянское и купеческое, а далее шло «неисчислимое множество народа». Государь Император, окруженный блистательной свитой, выехал на угол Невского и Садовой ждать печальной процессии и, когда она поравнялась с ним, он снял шляпу, низко поклонился гробу, сказав: «прощай! прости!... мир праху великого». Окружающие видели, как в эту минуту по лицу Государя текли слезы. «Я не утерпел – рассказывал потом бригад-майор Зайцов, бывший подле Государя – и никак не мог себя удержать, громко зарыдал. Государь обернул ко мне голову, взглянул и изволил сказать: «Г-н Зайцов! Вы плачете? Это похвально; это делает вам честь; вы любили его». Пропустив процессию, Государь тихо вернулся во дворец, «и целый день – свидетельствует тот же Зайцов – был невесел, и всю ночь не почивал, требуя к себе часто своего камердинера, который сказывал, что Государь часто повторял слово: жаль!⁸²⁶. Между тем, с приближением процессии к лаврским воротам, встретилось, как повествуют, довольно странное затруднение: высокий балдахин препятствовал дрогам въехать в ворота; уже хотели снимать его. –«Оставьте! закричал лейб-гренадерский унтер-офицер, бывший во всех походах с Суворовым; он пройдет, как и везде проходил!». Двинулись – и, действительно, дроги с балдахином въехали на монастырский двор благополучно⁸²⁷.

Когда весть о кончине Суворова долетела в войска, стоявшие на отдаленных пределах русского царства, «многие из стариков ратников – говорит очевидец – просили священников отпевать панихиды по усопшем нашем отце; и было много из нас, если не заказывавших панихид, то молившихся Господу Богу о упокоении души праведного. Кончилась надежда ратников, но не кончилась и не кончится слава между воинами русскими, о нем отце нашем, о великом Суворове»⁸²⁸.