III. Состояние духовных школ с восшествия на престол Екатерины II

С восшествия на престол имп. Екатерины II в России началось новое преобразовательное движение и наступил новый период в истории народного образования. Прежний утилитарный взгляд на образование, как на одну выучку чему-нибудь непосредственно нужному для известного определенного рода занятий и главным образом для пользы того или другого рода государственной службы, сменился новыми, более широкими, педагогическими воззрениями, развившимися под влиянием философии XVIII века. Правительство сознало, что государственное благосостояние зиждется не на одном распространении в обществе непосредственно полезных, специальных знаний, а на общем образовании ума и сердца граждан, на народном развитии и нравственности, и обратило усиленное внимание на народное воспитание. „Наказˮ императрицы провозгласил, что одно учение бессильно производить истинно полезных граждан, отвращать преступления и сообщать крепость гражданскому порядку и что „правила воспитания суть первые основания, приуготовляющие нас быть гражданамиˮ. На основании таких воззрений на народное образование новая реформа русского общества поставила себе задачей обновить это общество нравственно, создав посредством воспитания „новую породу людейˮ. Старые учебные заведения подвергнулись преобразованиям; кроме того рядом с ними одно за другим возникали новые заведения с более широкими общеобразовательными и воспитательными целями. Учебно-воспитательная часть в государстве никогда еще не пользовалась такими попечениями со стороны правительства и никогда не была предметом такой щедрости, как в царствование Екатерины. Сравнивая образовательную деятельность императрицы с такою же деятельностью Петра Великого, современники говорили: „Петр Великий создал в России людей; Ваше Величество влагаете в них душиˮ.

На духовные школы Екатерина обратила свое внимание в первый же год своего царствования. В инструкции комиссии о церковных имениях она писала: „Св. Синод сам довольно ведает, что познание слова Божия есть первое основание благополучия народного и что из сего источника истекает вся народная добродетель. Но мы с прискорбием видим, что народ наша простой весьма удален еще от должного исправления, так что и самые многие священники не токмо не ведают истинного пути к просвещению народному, но и будучи сами часто малограмотные, нередко простому народу служат собственными примерами к повреждению”. Для поднятия уровня духовного просвещения она считала необходимым поднять благосостояние и расширить курсы духовных школ, на что, между прочим, согласно с узаконениями Петра I, назначала доходы с церковных имений. „Когда нет доброго учреждения к воспитанию и приготовлению молодых людей, говорилось в инструкции, из которых бы добрые пастыри и учители ко всем церквам определяемы были, то и ныне в простом народе нет никакого руководства к отвращению от пагубных дел, нет исправления нравов и доброго сожития в обществе.” Современным состоянием дух. школ императрица была крайне недовольна. Прошло 40 лет со времени издания Д. Регламента, давшего дух. школам устав, но и „по cиe время архиерейские семинарии состоят в весьма малом числе достойных и надежных учеников, в худом учреждении для наук и в бедном содержании. Семинаристы нынешние обыкновенно в некоторых местах обучаются латинскому и греческому языку от неискусных учителей, не знают иных учений, как только самые школьные и первые основания латинского языка, не обучаются ни наук философских и нравоучительных, не знают истории церковной ни гражданской, ниже положения круга земного мест, на которых в рассуждении других народов живут. Набираются они в семинарии от отцов и матерей большею частью неволею и содержатся без разбора, способные с тупыми и негодными, а иногда прибираются по голосам, дабы певческую повседневную должность отправляли, которая их и от того малого учения иногда отводит”. В этой меткой характеристике признаны таким образом неудовлетворительными все стороны быта семинарий, и экономическая, и учебная, и воспитательная. Правительство очевидно требовало полной их реформы. В дальнейшем изложении той же инструкции вкратце намечена самая программа этой реформы. В каждой епархии велено завести по одной семинарии и по два – по три училища и на содержание тех и других составить подробные штаты, причем определить жалование для всех учителей и сумму на учебные пособия (библиотеки). Согласно с общими просветительными стремлениями правительства курс семинарского учения велено расширить введением общеобразовательных наук, – математики, истории и географии; ученикам рекомендовалось больше заниматься чтением в имеющих составиться семинарских библиотеках, „ибо без чтения такового одни школьные классы весьма недовольны к просвещению учащегося и к обогащению его, к проповеди слова Божия приготовляемого”. Большого числа учеников, как в Регламенте, набирать не советовалось: „ибо лучше число умеренное содержать учеников, но чтобы были все остротою и понятием выборные и надежные, а притом по учительским примечаниям добронравные, и кошт определенный был бы им в лучшее довольство не суетно употребляем”⁵⁷⁴.

Занявшись исключительно вопросами об управлении церковными вотчинами и о штатах для арх. домов, монастырей, соборных и вотчинных церквей, комиссия не успела составить никаких предначертаний касательно судьбы дух. школ. Поэтому по распущении ее в 1764 г. императрица в указе 26 февраля опять повторила свою волю относительно их преобразования⁵⁷⁵. На этот раз для начертания проекта такого преобразования составлена была особая комиссия из трех наиболее талантливых духовных лиц, пользовавшихся особенным доверием со стороны императрицы: Гавриила, епископа тверского, Иннокентия псковского и иеромонаха Платона Левшина (после митрополита московского). Cоставленный ими проект не был осуществлен в практике, как и прежний такой же проект организации дух. школ, начертанный в Д. Регламенте. Тем не менее, как и проект Регламента, он весьма важен для истории духовно-учебных заведений, представляя собою полное выражение современных ему взглядов на духовное образование и организацию духовных школ, взглядов самых лучших людей из духовенства, притом же солидарных с современными просветительными идеями самой императрицы. Сличение его с проектом Регламента всего лучше может определить разницу в тех основных воззрениях на дело, из которых развивались разные подробности в постановке дух. школ и в определении состава их образования в первой и во второй половинах XVIII в.⁵⁷⁶.

Согласно предписанию инструкции 1762 г. о разделении школ на разряды по достоинству и богатству епархии, на школы меньшие и большие, комиссия предполагала открыть по епархиям два разряда семинарий, большие и меньшие, смотря по епархии, и по 3–4 на каждую епархию; низшие школы или гимназии при монастырях, – все на определенном содержании по штатам, кроме того особые низшие школы грамотности при каждом благочинии вне определенного числа штатных заведений.

Последние школы комиссия предполагала сделать всесословными и сосредоточить в них под ведением благочинных народное образование, о котором во время Екатерины в первый раз начались серьезные попечения. Курс их ограничивался русским чтением, чистописанием и пением. Гимназиям придавалось назначение двойственное, с одной стороны такое же общенародное, для обучения детей всякого состояния и чина, с другой специальное, собственно для детей духовенства, значение заведений приготовительных к семинариям, оттого против курса низших благочиннических школ в их курс предположено ввести преподавание арифметики и первых оснований латинской или греческой грамматики. Малые семинарии назначались специально для образования кандидатов в духовную службу, их предполагалось завести 21, т. е. в большинстве епархий, „однако, добавлялось в проекте, чтобы епархии, в которых учредятся меньшие семинарии, в равенстве были с епархиями, в которых будут семинарии большие, для сего из меньших семинарий в большие всегда некоторое определенное число учеников будет отсылаемо для совершенного обучения, чрез что все епархии некоторым образом сравняются”. Преподавать в них предположено классические языки, арифметику, географию, историю, риторику с пиитикой, логику, моральную философию и богословие. В курс больших семинарий введено сверх этих предметов преподавание немецкого и французского языков, предпочтительно последнего, геометрии, метафизики, теоретической физики и полемического богословия. „К большему же успеху в богословских учениях, прибавлял проект, должно неотменно присоединено быть толкование св. Писания в известные дни и часы”. Далее для лучшего изучения св. Писания высказана надобность ввести со временем в курс еще преподавание языка еврейского. Большие семинарии предположено завести только в Новгороде, Казани, Ярославле и в „рассуждении царствующего города” в Петербурге, хотя епархия его и дозволяла завести только семинарию малую. Киевская академия должна была оставаться на старом положении. Что касается до академии московской, то из уважения к ее давности и к самой Москве, как царствующему граду, комиссия определила отличить ее от других больших семинарий даже особым названием, как „такое место, где всяким наукам обучаются”, именно названием духовного университета. В этом любопытном определении выразилась весьма важная мысль о необходимости выделить наконец академию из круга средних заведений, с которыми она доселе совершенно сливалась, как учебное заведение высшее, хотя впрочем курс ее и при этом остался ничем не отличен от курса семинарии, кроме более полного преподавания математики и физики. Мысль эта очевидно еще далеко не выяснилась в головах самих составителей проекта и высказана была едва ли только не в связи с посылкой в 1765 г. по повелению императрицы нескольких молодых людей из дух. школ за границу, в Оксфорд, Геттинген и Лейден, для обучения высших наук, восточных языков, и богословия. По крайней мере, признавая необходимость возвышения академического образования и введения в него преподавания восточных языков, проект прямо рассчитывал в этом деле на силы и знания именно этих молодых людей, когда они воротятся из-за границы для занятия профессорских должностей.

В статье о штатном содержании дух. школ комиссия положила разделить воспитанников на штатных или казеннокоштных и заштатных, своекоштных. Содержание назначалось из доходов церковных имений и распределялось по заведениям, сообразно с их степенями, в разнообразном, но вообще весьма удовлетворительном количестве. Так, на содержание гимназии с 20 штатными учениками и одним учителем назначалось от 271 до 415 р. На жалование наставникам духовного университета исчислено 4401 р. в год; на стол 256 студентам 4608; всего на 4 гимназии московской епархии, 3 крутицких и московский дух. университет назначалось в первый год 25,879 р. 80 к., во второй 15,101 р. 80 к., в третий 19,625 р. 39 к., в четвертый, как во второй, в пятый 22,523 р. 40 к. и т. д.

Внутренняя администрация школ вверена префектам с инспекторами из учителей; в больших семинариях во главе всего заведения поставлен ректор. По внешнему управлению все школы оставлены по-прежнему в ведении епархиальных архиереев, за исключением университета, подчиненного непосредственно Св. Синоду, а местному архиерею, только как куратору. В этом важном исключении, как и в указанном стремлении отличить академию от семинарий, тоже нельзя не видеть первых проблесков идеи высшего дух. заведения, по самому существу своему выступающего из узкой сферы епархиальной жизни в более широкую сферу жизни общецерковной. Кроме этого комиссия предположила завести еще общее центральное управление для всех духовных школ в лице особого протектора школ из членов св. Синода и таким образом придать этой важной отрасли церковной жизни единство, которого она никак не могла получить, оставаясь под ведомством одних епархиальных властей. Подобный протектор школ уже был одно время при Синоде в царствование Петра I, но мысль о возвышении учебного управления на степень дела общецерковного тогда еще не созрела до надлежащей степени, а потому должность протектора вскоре, как мы видели, снова была упразднена. Проект комиссии воспользовался этим неудавшимся прежде учреждением и предположив его восстановить, придал ему некоторые новые черты и более компетентный вид. Протектор должен был заботиться об усовершении дух. школ, приводить в действо, что потребуется для этой цели по обстоятельствам, представлять государыне об определении на учебные потребности новых сумм, какие окажутся нужны, иметь общее наблюдение за порядком учения и воспитания во всех училищах и быть ходатаем обо всех их делах пред св. Синодом и верховною властью. Назначение его должно было зависеть от высочайшей воли. Для большей пользы дух. школ комиссия представляла императрице „почтить наименованием протектора дух. училищ одного из светских знатнейших особ, дабы он с тем духовным протектором в пользу дух. училищ к вашему императ. величеству был надежнейший предстатель”.

Относительно учебно-воспитательной части комиссия руководствовалась особым, как говорит проект, предписанием императрицы, „чтоб учение соединено было с добрым учащихся воспитанием”. „Чтобы достигнуть сего, говорится далее, нам надобно, чтобы учащиеся дети все жили в одном месте, на одних благоразумных правилах. Под добрым и неопускаемым присмотром, и всем для их содержания потребным были бы снабдены”. Учебный курс для семинарии назначался в 8 лет. На классы каждый день отведено по 6 часов, 4 до обеда и 2 после обеда. До риторики большая часть учебного времени должна была посвящаться по-прежнему на изучение латинского языка. На преподавание риторики в первый год риторического курса назначалось по 4 часа каждый день, вместе с нею должны были преподаваться по часу каждый же день греческий язык и история; в среду и субботу для последней назначено еще по другому часу. Во второй год к риторике и истории, по окончании преподавания греческого языка, предполагалось присоединить обучение стихотворству. На философию тоже назначалось по 4 часа ежедневно. Во второй год философского (и вместе катехизического) курса положено читать ученикам катехизическое богословие по 4 же часа и по часу Библию. Остальное время положено заниматься экзерцициями и проповедями. В больших семинариях распределение времени было то же, лишь с необходимыми изменениями для преподавания тех предметов, которые были введены в их курс сверх предметов малых семинарий. Последнее два года в них исключительно назначались для изучения богословия.

Учителей рекомендовалось принимать в школы с строгими разбором, по надлежащем испытании их в знании предметов, которые они намерены преподавать, и удостоверении в их доброй нравственности; положено произвести экзамены и тем учителям, которые уже состояли на службе. Способ преподавания представлен в таких чертах: первая обязанность учителя выслушать уроки, потом толковать правила науки, которой обучает, с изъяснением примеров на всякую регулу, причем спрашивать учеников, все ли поняли; назначать в низших классах переводные экзерциции, а в высших пристойные сочинения в присутствии учителя, которые учитель потом должен разобрать по регулам; всякую субботу делать ученикам краткое повторение тех правил, которые в неделю толкованы, да и о том спросить, что читали ученики; при изучении языков наблюдать, чтобы семинаристы говорили на них. Кроме изложения этих правил, имевших целью улучшить и упростить преподавание, проект почел нужным предоставить учителям больше самостоятельности и свободы вводить от себя все, что найдут полезным для учеников, лишь извещая о том предварительно префекта. Так как все учители долженствовали быть вместе и воспитателями, то проект налагал на них обязанность внимательно наблюдать не только за успехами, но и за поведением семинаристов, посещать последних в жилищах, возбуждать их советами к прилежному хранению учрежденного порядка, бывать с ними в церкви и во всем подавать собою пример. Для наблюдения за успехами учеников назначались экзамены, частные и публичные. В первый день каждого учебного года положено делать торжественное собрание „в воспоминание основания училищ и прославление всегдашнее мудрыя их основательницы, всепресветлейшия самодержицы Екатерины II”, на котором „в присутствии архиереев и других приглашенных знатных духовных и светских людей один из учителей должен сказать речь, избрав материю приличную, соединяя оную с должным благодарением ее имп. величеству, всемилостивейшей основательнице и покровительнице”. После речи в собраниях следовало производить диспуты и раздавать семинаристам подарки. Не забыл проект упомянуть в своем семинарском уставе и о других школьных торжествах, которые тогда везде были в большом ходу, о торжествах по случаю посещения школ архиереями и другими высокими персонами; при этих посещениях положено читать семинаристам приветственные речи на разных языках, которым они обучались. Образ жизни воспитанников определен подробными правилами. Подобно Д. Регламенту устав позаботился об увеселениях семинаристов „для здравия и для разогнания смутных мыслей”. Раза два в год дозволено быть в семинариях комедиям, „пpиобучающим семинариста к честной смелости и к вежливости”, только чтобы эти комедии не заключали в себе чего-нибудь неприличного и вредного для нравственного чувства, „но под видом увеселительного представления вдыхали бы воспитанникам нравоучительную пользу”. Дозволялись также и другие забавы под надзором инспектора и сеньоров: кидание в мячи, катание шарами в фортуне, кегли – летом в саду, а зимой в комнатах. В праздничное время позволено семинаристам заниматься музыкою и пением. – В педагогических мерах проекта, касавшихся разных школьных провинностей, находим значительное смягчение прежней крайне суровой системы наказаний. Современная ему педагогия отрицала эту систему в самом ее основании, устраняя в деле воспитания всякое устрашение воспитанников, чем бы то ни было, телесными ли наказаниями или грубым принудительным обращением, и заменение его более мягкими и благородными побуждениями детей к добру и порядку, обращением к их чувству чести или стыда. Устав комиссии, не отступая от прежней системы устрашения, ограничился пока только изгнанием прежних жестоких наказаний батогами, розгами и т. п. Из 12 видов дозволенных им наказаний самыми чувствительными признавались: обувание провинившегося в лапти или замаранный кафтан, назначение ему прислуживать на кухне, подавать блюда за столом, чистить обувь и платье, лишение на день или на два пищи, угрозы телесным наказанием, исключением из семинарии и отдачею в солдаты.

В 1766 г. составители проекта представили его на утверждение императрицы. Но так как в том же году порешено было созвать знаменитую комиссию о составлении нового уложения, которая должна была пересмотреть все стороны государственной жизни и отозваться на все предпринятые правительством реформы, то императрица не утвердила проекта, а предоставила его рассмотрение имеющей собраться комиссии нового уложения. Последняя, как известно, была вскоре распущена, не оправдав цели своего созвания, и оставила дело о преобразовании дух. школ без решения⁵⁷⁷. Проект таким образом остался не утвержденным и не был приведен в исполнение в целом его виде. Но многие мысли его, бывшие выражением современных понятий о духовном образовании, не остались без приложения к практике школьной жизни.

Самым главным, исходным пунктом в предпринятом преобразовании дух. школ бесспорно было назначение на их содержание постоянных штатных окладов из доходов отобранных в казну церковных вотчин. Так на это дело смотрели и инструкции комиссии о церковных имениях и проект комиссии о дух. школах, прежде всего и с особенным вниманием остановившиеся именно на определении школьных окладов.

Своею торжественно провозглашенною заботливостью о благе духовных школ императрица первоначально должна была возбудить большие надежды на скорое и блестящее улучшение их скудной жизни. Еще недавно в манифесте о церковных вотчинах, изданном при Петре III, на семинарии назначалось по 3000 руб. ежегодного штатного содержания; в манифесте Екатерины II все распоряжения Петра о церковных имениях и штатах были осуждены, как невыгодные для церковных учреждений; стало быть, при новом правительстве можно было ожидать еще большей щедрости и еще большего обеспечения для школьной братии, что служило для нее единственным утешением в долговременном бедственном положении, в каком она находилась в течение всего времени, пока шло неожиданно затянувшееся дело о школьных штатах. Монастыри почти вовсе прекратили свои школьные платежи, архиерейские дома тоже были стеснены в своей поддержке школ. Еще по указу Петра III в 1762 году имения и тех и других подверглись подробной переписи, причем переписчики опечатывали их житницы и другие хозяйственные статьи и отбирали все наличное имущество их в свою команду. Потом, только лишь церковные имения были снова возвращены в распоряжение духовенства, как в 1763 г. по распоряжению комиссии опять в них наехали переписчики и стали отбирать их в ведомство коллегии экономии. Другие плательщики на школы, лица белого духовенства, тоже прижались, вероятно заслышав о своем скором освобождении от церковного тягла. В феврале 1764 г. дело отобрания церковных имений было уже кончено, и прежние сборы с них на дух. школы прекратились: в то же время в манифесте о прекращении деятельности комиссии было объявлено: „белое священство во всем нашем государстве, каждому известно, в каком до сего времени находится неустройстве… Но понеже еще сей части учреждения мы не совершили, а уповаем с Божиею помощью и то к желаемому концу привесть, то предварительно избавили мы только все помянутое белое священство от сбору им разорительного данных денег с церквей, который прежними патриархами был уставлен и по cиe время в отягощение священству продолжался, и оный вовсе сложили, так как и собираемую часть хлеба с монастырей и церквей на семинарии, к немалому оскудению того же священства до сего бывшие, отставили, а определили вместо оной на училища от той же коллегии экономии знатную повсягодно денежную отпускать сумму, которая тогда будет известна, когда наше учреждение о семинарии в народе объявится”⁵⁷⁸.

Таким образом все главные источники содержания дух. школ были закрыты, а между тем штатные оклады на них все еще существовали только в одних обещаниях. Комиссия, выработавшая штатное положение, по важности дела не могла скоро его кончить, да и когда кончила, дух. школы все-таки остались еще без определения, потому что дело об их преобразовании пошло в оттяжку. Самое тяжелое время переживали они от 1763 до 1765 г.

Вот наприм. в каком положении в это время находилась семинария троицкая, одна, как мы знаем, из самых богатых. Как только началось дело об отобрании церковных имений, троицкий архимандрит Лаврентий начал высказываться, что прежним щедротам Лавры для семинарии скоро будет конец. В 1763 г. все требования семинарского начальства стали по возможности урезываться. Так, на представлении семинарской конторы о пошитии для учеников платья архимандрит написал, чтобы эта надобность была исправлена, „ежели без нее крайне обойтись невозможно… и с крайним учрежденного собора рассмотрением”. Выдача провизии для ректора, префекта и учителей была уменьшена наполовину против прежнего, да и в таком количестве производилась неаккуратно, с остановками, так что они вынуждены были покупать себе припасы на свое денежное содержание и подать о том жалобу монастырскому собору. Для большей экономии учительские порции не велено было раздавать по кельям, а собираться для пользования ими всем учителям к обеду и ужину за общий учительский стол. В 1764 г. для семинарских надобностей нужно было произвести денежную выдачу, но собор отказал в ней „понеже посланным из коллегии экономии секунд-майором г. Турчаниновым имеющаяся в Лавре сумма вся описана и запечатана”. Учеников содержали кое-как на запасы, оставшиеся от прежнего времени. Наконец учителям вовсе прекращена выдача жалования. По окончании первой трети 1764 г. они решились напомнить о себе и подали собору прошение о выслуженных деньгах. Собор определил „с прописанием обстоятельств, на каком основании и по каким указам лаврская семинария учинена, также с показанием каждому из учителей подлежащего денежного жалования на январскую сего года треть, в коллегию экономии представить доношением и требовать, откуду соблаговолено будет учителям зажилое и заслуженное жалование выдать, ибо без выдачи оного все продолжающиеся в лаврской семинарии науки остановиться могут”. Но коллегия отказала в этой просьбе за неопределением штатов. На лето учеников распустили на вакат даже раньше времени. К этим материальным неприятностям присоединилась глубокая скорбь, в которую была погружена вся семинария, вследствие ходивших тогда слухов об ее скором закрытии. Ректор Варлаам писал Платону, бывшему тогда законоучителем при наследнике престола: „слишком 20 лет наука проводила счастливые дни в лавре, а теперь грустно склонила голову и ходит в смущении…. Я скорблю не столько о своей несчастной судьбе, сколько об учениках нашей семинарии. Ничего мы не видим, не слышим, и едва ли можем чего-нибудь ожидать успокоительного для сердца. Господин N, присланный в лавру от коллегии экономии для повершения дела, сперва ласкал нас некоторою надеждою и обещал хлопотать, чтоб нам выдали заслуженное жалование, но получив приказ из коллегии экономии, не велел выдавать…. Ужели не увидим более светлого лица фортуны? Мы уже много видели неприятностей, под бременем которых, если не будет легче, придется скоро пасть. Теперь скоро вакация ученикам; боюсь, чтобы она не была навсегда”, и проч. После получения в сентябре первого жалованья, он писал, что страх закрытия семинарии все еще не миновал у него; из того же письма видно, какими затруднениями сопровождалось самое получение этого жалованья: „Хотя я получил жалование за две трети года, но поверьте, когда я хлопотал о нем, почти половину издержал. Три раза ездил в Москву и там жил два раза по неделе, а в третий раз 10 дней. В лавре целый сентябрь ел купленный хлеб, и питье у меня покупное ”⁵⁷⁹.

В таком же несчастном положении очутились и другие семинарии. После отобрания церковных вотчин и прекращения хлебного сбора смоленский архиерей Парфений Сопковский писал в коллегию экономии: „И теперь учители с великою нуждою пребывают; семинаристы почти Христовым именем питаются от подаяния ”⁵⁸⁰. Во владимирской епархии с 1763 г. и семинарское и епархиальное начальства поставлены были в безвыходное затруднение, чем содержать семинарию. Епископ Павел распорядился выдавать некоторую сумму из архиерейского дома на жалование учителям, выдавал в пocoбиe семинарии муку, крупу и т. п., раздавал деньги бедным семинаристам, „доводя до скудости” свои собственные доходы. С епархии старались собрать по крайней мер недоимки за прежнее время. При всем том до 1765 г. семинарская экономия находилась в самом бедственном положении; начальство решительно не могло определить, на какую сумму можно рассчитывать на известную треть года вперед, и очевидно должно было перебиваться кое-как день за днем⁵⁸¹. В костромской епархии с 1763 г. преосв. Дамаскин распорядился все доходы, какие семинария могла еще получать, употреблять на содержание семинарских зданий и на учительское жалование, а учеников перевести всех на их собственный кошт, потому и в семинарию указал набирать только детей достаточных отцов. Ученики после этого могли жить в семинарских зданиях и пользоваться здесь столом с семинарской же кухни, но с платою 6 р. 23 к. в год, а одежду иметь собственную. В облегчение нуждающимся употреблялось только зачисление за ними причетнических мест, да с некоторых дозволено сложить плату за семинарское помещение, но не за стол⁵⁸².

Вследствие прекращения семинарских сборов с церквей и монастырей до назначения штатов семинарии могли рассчитывать для своего содержания главным образом на получение недоимок за прежние годы. Но мы знаем, как трудно было собирать эти недоимки и в прежнее время, а когда стали ходить слухи о прекращении самих семинарских сборов и отобрании церковных имений, духовенство и монастыри сделались еще неисправнее в платежах. Наприм. во владимирской епархии духовенство почти повсеместно отказывалось платить деньги на семинарию. На требования сборщиков члены многих духовных управлений отвечали даже с дерзостью: один член сказал консисторскому копиисту, посланному для сбора: „много де мы таких приказаний слыхали; пусть будет ведомо: в нашем уезде никто не заплатит, да и платить нечемˮ⁵⁸³. Монастыри, даже такие, как Троицкая лавра, собирались положить конец своей щедрости. Когда имения их были отобраны в коллегию экономии и они освободились от годичных семинарских платежей, с них едва ли не труднее стало сорвать старые недоимки, чем с духовенства. Вот одно дело такого рода о взыскании семинарской недоимки за 1763 г. с угличского Алексеевского монастыря ярославской епархии.

По получении консисторского указа об уплате этой недоимки уже в 1765 г. архимандрит Павел с братиею рапортовали, что „достального за 1763 г. числа хлеба – ячменя, пшеницы, гороху и за овес денег 6 р. 8 3/4 коп. заплатить нечем, понеже в оном монастыре от угличской провинциальной канцелярии коллежскими асессорами (такими-то) как хлеб, так и деньги описано и отобрано в ведомство коллегии экономии все без остатку”. В консистории обсудили этот ответ и все-таки решили: „понеже означенный монастырь имеется положенный в штат, и хотя хлеб и деньги были и описаны, но по расчету положенная на содержание того монастыря сумма в тот монастырь уповательно непременно за прошлый год получена да и впредь производиться имеет, а как в доимке на том монастыре положенного на семинарию хлеба и денег состояние весьма небольшое число, то оный монастырь от платежа той доимки уволить не можно и для того те доимочные хлеб и деньги от оного монастыря в семинарскую контору заплатить неотменно”. Взыскание платежа поручено было семинарской конторе, но она уже знала хорошо алексеевского архимандрита по прежним платежам и отказалась от этого поручения: „Оной де конторе с того монастыря вышепоказанной доимки взыскать, кроме (помимо) консистории, не можно, потому что оного монастыря настоятель с братиею той доимки и прежде по требованию семинарской конторы чрез долгое время не плачивал за одними только своими отговорками, а и ныне того платежа вскоре не уповательно”. Как бы в подтверждение этого архимандрит прислал в консисторию ответ на ее указ с довольно ловким его опровержением; он извещал, что указ получил, но что доимки платить все-таки нечем: „означенный монастырь хотя и имеется положенный в штат, токмо на ту семинарию платежей никакой суммы от коллегии экономии не определено”. После этого консистория рассердилась и послала в Алексеевский монастырь о доставлении доимки „в сем же марте месяце (а дело началось еще в январе) без всякого отлагательства” наистрожайший указ. Подействовал ли наконец этот наистрожайший указ, не знаем⁵⁸⁴.

Надобно при этом взять во внимание еще то естественное раздражение, в каком находилось монашествующее духовенство вследствие отнятия у него вотчин, чтобы в полной мере понять смысл подобного рода отношения его к семинариям. Мы знаем один весьма выразительный пример, до каких опасных для дух. школ мыслей могло довести это раздражение даже архиерея, в руках которого находилась вся судьба духовного образования в епархии, – говорим об известном борце за неприкосновенность церковных вотчин Арсении Мациевиче ростовском. Увлекшись своим горячим протестом против современной реформы, которая между прочим обещала на счет доходов с церковных вотчин улучшить судьбу дух. школ, он прямо доказывал в этом протесте, что содержать и снабдевать всякие науки, философские, богословские и др. вовсе не есть обязанность архиереев: „нам по слову Божию то одолжение, что и апостолом от Христа преданное, сиречь: шедше, научите вся языки, крестяще их во имя Отца и Сына и Св. Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам... А чтобы академии заводить, того нигде не обретаем. Аще бы и cиe не было противно, то чем и каким иждивением заводить, когда последнее содержание и пропитание от архиереев и монастырей отъемлется. Нужны суть воистину школы и академии, но надлежащим порядком, как издревле бывало в Греции, а теперь на западе, – сиречь по местам знатным, в царствующих градех, на коште государевом, как то и Д. Регламент, еже его внятно в тонкость прочесть, повелевает академиям и семинариям быть при Синоде на государственном коште. А при архиереях быть школам нужно для священнических детей к произведению в священство, дабы могли исправно читать и разуметь, что читают. И таковые школы при архиереях не иные нужны, токмо русские, понеже в церквах у нас не по-латыне, ниже другими иностранными языками читается и поется и служба Божия совершается, но по-русски”. Для разумения читаемого, по мнению Арсения, достаточно изучить только катехизис Петра Могилы, ибо по Екклесиасту во множестве мудрости множество разума, а приложивый разум приложит болезнь. В инструкции комиссии о церковных имениях говорилось между прочим о развитии церковного проповедничества; Арсений полемизировал и против этого на основании слов апостола: не мнози учители бывайте, и фактов древней церковной истории насчет того, как мало было церковных проповедников в старое благочестивое время⁵⁸⁵. Он отрекался такими образом от всех просветительных требований, какие выработала новая жизнь в России после реформы Петра, отрекался даже от главной, просветительной миссии, которая таки вознесла в Великороссии его земляков малороссов, пошел назад, к тому времени, когда для священника действительно достаточно было знать только русскую грамоту. Почти уже год спустя после прекращения школьных сборов комиссия о церковных имениях представила императрице доклад (от 4 янв. 1765 г.)., в котором писала, что „о содержании семинарии особливые штаты” все еще „делаются с немалым рассмотрением, которые вскоре хотя и окончатся, однакож по оным действие самое начато не инако быть может, как с сентября месяца наступившего года, дабы потому иметь довольное время для учреждения надлежащего строения и приискание достойных учителей”, что поэтому, пока дело о штатах продолжается, из коллегии экономии следует выдать на содержание семинарий деньги за две трети года до сентября месяца в количестве 22,951 р. 57 к. Утвердив этот доклад, императрица округлила эту сумму, дополнив ее до 25,000 р.⁵⁸⁶. Сумма эта назначена была не по рассчету предполагаемых новых штатов, а по примерному исчислению прежних училищных расходов, о которых для этого наводились по епархиям справки. Так напр. троицкая семинария получила тогда за две трети 3267 р. 75 к.; сумма эта определена была по ведомостям, вытребованным от лавры, с показанием, сколько чего от лавры на семинарию исходит⁵⁸⁷. Точно так же после отмены хлебного сбора потребованы были от харьковского коллегиума справки о том, какую сумму составляли ежегодно сборы за хлеб, сколько из нее платилось жалования учителям и шло в расход на содержание бедных учеников, какие у коллегиума есть грунты и заводы и сколько с них получается и проч.⁵⁸⁸. Из цифр назначенных в 1765 г. третных окладов нельзя однако не видеть, что они были ниже прежних семинарских доходов и исчислялись или с крайней урезкой последних, или вероятно по количеству одних только расходов из хлебного сбора. Голодавшие семинарии, разумеется, рады были и этой выдаче. Притом же впереди была надежда на определение постоянных штатов. В этой надежде прошло еще две трети года и подходил вожделенный сентябрь, до которого была определена указом временная выдача сумм. Но разочарование наступило еще раньше; 11 августа 1765 г. последовал высочайший указ коллегии экономии: „пока совершится новое учреждение о всех епархиальных семинариях, о которых мы теперь прилагаем непременное попечение, то повелеваем продолжать старое оным содержание впредь до указу”. На этот раз уже не назначено было и срока, до которого можно было надеяться получить постоянные оклады. В следующем году новое учреждение об епархиальных семинариях, о которых прилагалось такое „непременное попечение”, было наконец выработано с определением достаточных для них штатных окладов и представлено работавшей над ним комиссией на высочайшее утверждение. Но дело и тут пошло в оттяжку, будучи, как мы видели, передано на рассмотрение комиссии о составлении уложения.

Величина окладов, ассигнованных по указу 1765 г. далеко не оправдывала обещаний, какие духовенство получало до этого времени, была несравненно ниже не только той, какая была определена в проекте комиссии о духовных школах, но и той, которая назначалась в указе императора Петра III об отобрании церковных вотчин. По совершении секуляризации церковных вотчин правительство стало получать с них до 3,000,000 руб. одного ежегодного оброка с крестьян и роскошно воспользовалось новым источником доходов для осуществления разных посторонних для духовного ведомства потребностей и в пользу разных частных лиц из дворянства, а на все духовные штаты назначило всего 403,712 р. в том числе только 40,000 р. на духовные школы, так что слова, сказанные недавно в манифесте Екатерины о секуляризации, предпринятой Петром III: „кажется, надобность состояла только в том, чтобы отобрать у духовных имения, а чтоб осмотрительные взять меры о порядочном и как для церкви и дух. чина безобидном, так и для отечества полезном управлении, о том и не подумано”, могли быть в полной силе приложены к ее собственным распоряжениям об этом предмете. Время секуляризации церковных вотчин было, можно сказать, самым удобнейшим временем для решения вопроса об улучшении быта не только наших духовных училищ, но даже всего нашего духовенства в течение всей русской истории; но правительство Екатерины не воспользовалось тогда полученными им богатыми средствами для достижения этой самой приличной для них цели и оставило предстоявший пред ним вопрос без решения в тяжелое наследие последующих царствований до нашего времени.

Именным указом повелено было впредь до положения штатов на все 28 тогдашних духовно-учебных заведений отпускать 40,000 р. в год, распределяя эту сумму по заведениям сообразно с их важностию и числом учеников⁵⁸⁹. На московскую академию назначено 4847 р. 16 к., На семинарии положены следующие оклады: на новогородскую всех больше – 8285 р. 23 ½ к., на Троицкую 4901 р. 62 ½ к. на невскую 2146 р. 90 ½ к., казанскую 1635 р. 87 ½ к. на харьковский коллегиум 816 р. с копейками, потом, вследствие расширения его курса некоторыми прибавочными светскими науками по представлению дворян, в том же 1765 г. 3000 р.⁵⁹⁰, на рязанскую семинарию 1633 р. 87 к., на ярославскую и крутицкую по 1143 р. 70 ½ к., на смоленскую, архангельскую, коломенскую, псковскую, нижегородскую, тверскую, суздальскую и переяславль-залесскую по 816 р. 93 ¾ к., вологодскую 716 р. 93 ¾ , к., владимирскую, устюжскую и воронежскую по 653 р. 55 к.⁵⁹¹, вятскую 490 р. 93 ¾ к., тобольскую 490 р. 16 ½ к. На семинарии черниговскую и переяславскую новые оклады не были назначены, так как на Малороссию штаты еще не простирались; по той же причине и киевская академия получила только небольшую прибавку к прежнему окладу и стала получать всего 500 р. из сумм малороссйского казначейства. Могилевская семинария оставлена при прежнем своем окладе (в 400 р.).

Так как оклады эти объявлении были временными (впредь до положения штатов), то самая выдача их из коллегии экономии долгое время не организовалась, как следовало, и производилась весьма неисправно, что было новым источником школьных затруднений. Мы видели, как на это обстоятельство жаловался ректор троицкой семинарии, находившейся в сравнительно более выгодном положении, чем семинарии провинциальные, и пользовавшейся сильной поддержкой Платона Левшина. Вот еще подобная же жалоба, поданная полковому эсаулу Слободской украйны конторою харьковского коллегиума: „по состоявшемуся августа 11 дня прошлого 1765 г. именному ее имп. величества указу за собственноручным ее подписанием велено, – пока совершится новое учреждение о всех епархиальных семинариях, о котором ее имп. величество прилагает непременное попечение, продолжать старое оным содержание впредь до указу; и в силу того ее в-ва высочайшего указа на содержание в епархии св. прав. Синода члена преосв. Порфирия епископа белоградского и обоянского семинарии прошлого 1765 г. за январскую и майскую трети жалования из белгородской губернской канцелярии 544 р. 62 ½ к. выдано, а за сентябрьскую треть, також и нынешнего 1766 г. за январскую треть, которая впредь чрез немногие уже числа кончается, учители и ученики за невыдачею жалования представляют во всем крайнюю нужду; и ежели прошедшего 1765 за сентябрьскую, а сего 1766 годов за январьскую трети учители и ученики не будут удовольствованы, то оное коллегиум состоять будет без государственной пользы и все, как учители, так и ученики разойдутся. О чем вам для представления, куда надлежит, сообщается”⁵⁹².

Кроме подобного рода временных неудобств, которые с течением времени были устранены устройством выдачи окладов не из коллегии экономии, а из местных казначейств каждого семинарского города, духовные школы сразу не могли не почувствовать недостаточности своего содержания. Денежные средства их теперь почти повсюду сделались богаче, чем в прежнее время, но зато для них прекратились доходы разными хозяйственными продуктами, которые составляли прежде более, чем подспорье к денежным дачам как для учеников, так и для всех служивших в духовно-учебной службе, составляли, можно сказать, главную статью семинарской экономии. Вместе со сборами с епархий после 1764 г. для дух. школ прекратились, или по крайней мере значительно оскудели и прежние щедрые даяния из архиерейских домов и монастырей, лишившихся своих прежних богатств навсегда. Для монастырей штаты были еще скуднее, чем для школ, a архиереи были вознаграждены за свои домовые богатства такими окладами, на которые они едва только могли поддерживать свои дома и свое административное положение. Из епархии поэтому немедленно стало являться в Петербург множество просьб о прибавках к школьным окладам; временный характер последних на этот случай очень пригодился в качестве наиболее удобного мотива и подкрепления подобных просьб. Вследствие просьб оклады лет через 10 после своего назначения стали постепенно увеличиваться, кроме того иногда правительство выдавало семинариям пособие посредством единовременных денежных ассигновок.

Последнего рода пособие выдавались впрочем очень редко. Можно сказать вообще, что получить что-нибудь лишнее для своих школ сверх штатных окладов могли только те из архиереев, которые пользовались почему-нибудь особенным вниманием императрицы или которых она считала неловким обидеть, а также те, которые успевали сообщить ей о семинарских нуждах лично во время ее проезда чрез их епархии, когда она особенно любила сиять щедростью. Посещение ею семинарий всегда сопровождалось разными пожертвованиями в их пользу. Епархиальные и семинарские начальства в этих торжественных случаях приготовляли ей по возможности блестящую встречу, для чего выбирали из семинаристов самых красивых отроков, наряжали их в триумфальный убор, состоявший обыкновенно из белых длинных и накрахмаленных хитонов с позументами и разноцветными лентами, зеленых венков на напудренных и завитых головах, чулков и башмаков на ногах и ветвей в руках⁵⁹³, сочиняли для того же особенные речи, диспуты, стихи, канты в роде: „Гряди, желаннейшая мати,” или: „Приди Екатерина, надежда всем едина” и т. п. Троицкая семинария по случаю таких высочайших посещений получила: в 1762 г. 500 р., в 1767 – 660 от самой императрицы и 140 р. от наследника престола, в 1775 – 500 от императрицы, 200 от Потемкина, сопровождавшего ее, и 300 от м. Платона⁵⁹⁴. Такими же подарками местным семинариям сопровождались посещения ею Твери, Нижнего и Казани во время ее путешествия по Волге в 1767 году, а также ее путешествия по западному и южному краю⁵⁹⁵. Единовременные пособия ассигновались некоторым архиереям главным образом на постройки семинарских зданий. Так, в 1775 г. по ходатайству Платона, бывшего тверским архиепископом, тверская семинария на устройство своего дома получила из казны 15000 р.⁵⁹⁶. По просьбе другого уважаемого императрицей архиерея Дамаскина Руднева нижегородского несколько раз выдавались из казначейства суммы на возобновление разных церковных зданий в нижегородской епархии и между прочим здание семинарии; сам Дамаскин называет эти выдачи „достаточными”; точное количество их определенно неизвестно, – известно только, что в течение одного 1786 г. нижегородская казенная палата выдала ему 4896 р. с лишком⁵⁹⁷. После казанского пожара 1765 г. из коллегии экономии выдана была сумма на возобновление погоревшего здания казанской семинарии, но казанскому архиерею Вениамину Григоровичу получение этой суммы досталось нелегко, – деньги были высланы после четырехкратного ходатайства с его стороны и не ранее, как через год⁵⁹⁸. В 1774 г. Казань подверглась погрому Пугачева, во время которого семинария вновь была сожжена вместе с множеством других казенных зданий, и для возобновления ее снова потребовалось пocoбиe из казны, но на этот раз казна не была так щедра. По первому впечатлению при получении известия о казанском бедствии императрица велела казанскому губернатору кн. Мещерскому составить подробную смету на необходимые поправки казенных зданий. По этой смете на епархиальные здания, в том числе на семинарию и ново-крещенские школы требовалось 54541 р. Епархиальное начальство стало с нетерпением ждать утверждения этой сметы, но так и не дождалось. Постройку семинарии пришлось вести на одни местные средства духовного ведомства, вследствие чего она затянулась до 1790-х годов и кончена была уже при архиерее Амвросии Подобедове. Между тем указом св. Синода от 7 сентября 1788 г. по епархиям было предписано, чтобы „по силе учиненного в правительствующем сенате определения все по дух. местам оказывающиеся в строениях ветхости исправляемы были на отпускаемую по штатам сумму, отнюдь не требуя больше от казны.” Указ этот, выданный по поводу просьб из Казани, очень огорчил архиереев, так как отнимал у них всякие надежды на прибавочные к штатам ассигновки. „Получил и я известие, что отказано в деньгах на поправку церковных зданий, писал м. Платон Амвросию в Казань, – и не дивлюсь этому, а тому больше удивляюсь, что наши не только не заботятся облегчить эти бедствия, но еще умножают их и увеличивают. Те отказали в деньгах во время войны, а эти навсегда. Но тяжелее самого отказа то, что мы и на свои деньги ничего не можем возобновлять в домах и монастырях, не испросив дозволение от светского начальства”⁵⁹⁹. После этого единовременные пособия семинариям из казны при Екатерине по всей вероятности совершенно прекратились.

Увеличение штатных окладов продолжалось до 1784 г. Сколько известно, первый из архиереев решился обратиться к императрице с просьбой об увеличении семинарского оклада Платон во время своего служения в тверской епархии; в 1774 г. по его ходатайству к осьмисотенному окладу тверской семинарии прибавлена 1000 руб.; в 1784 г. этот оклад был увеличен до 2000 руб. в год⁶⁰⁰. В 1779 году увеличены до 2000 руб. оклады семинарии псковской⁶⁰¹ и тобольской; в 1780 г. до такой же суммы – оклады семинарий ярославльской, рязанской, смоленской, нижегородской, воронежской и владимирской и до 2500 р. оклад семинарии могилевской – вновь назначен 2000-ный оклад для школы белогородской, из которого впрочем половина отделялась в харьковский коллегиум, так как в Белгороде были только низшие классы; в 1782 г. таким же 2000-ным окладом обеспечена семинария крутицкая, а в 1783 вятская⁶⁰². В 1784 г. прибавлено было 2353 р. к окладу петербургской семинарии, так что она стала с этого времени получать 4500 р.; в год возвышены до 2000 р. оклады и других семинарий. Вновь открывавшиеся семинарии с самого же начала были обеспечиваемы 2000 руб. С 1784 г. на все духовно-учебные заведения постоянно отпускалось 77431 р. 27 ½ к. в год и менее 2000 р. не получала уже ни одна семинария. Но это возвышение окладов едва ли было сколько-нибудь чувствительно для благосостояния семинарий, потому что в течении 20 лет после штатов (1765–1784) число духовных учеников успело возрасти почти вдвое, увеличилось, как увидим, и число самих дух. школ.

В 1780-х годах штатные оклады стали назначаться и на юго-западные семинарии. Прежде всего ими обеспечивались здесь новые семинарии, – в 1779 г. екатеринославская в Полтаве и в 1785 г. слуцкая при коадъюторе киевского митрополита Викторе Садковском; на ту и другую положено по 2000 р.⁶⁰³. В 1786 г. на Малороссию простерлась секуляризация церковных имений и потребовалось определить штатными окладами остальные семинарии и академию. Последняя получила оклад в 8400 р., возвышенный в следующем году до 9000 р.; на семинарии определено отпускать по 2000 руб. Оклад этот назначался потом на все вновь открывавшиеся семинарии⁶⁰⁴. Но вместе с этим академия и харьковский коллегиум, неразрывно связанные с своими монастырями, при которых они существовали и содержались, навсегда лишились самого богатого источника для своего содержания, своих вотчин, которые были отобраны от них вместе со всеми церковными вотчинами. В 1787 г. от Покровского харьковского монастыря отобраны были все имения, от которых содержался коллегиум, не исключая и пожертвованных кн. Голицыным, которые тоже подведены были под разряд монастырских, и вместо всех доходов с них на содержание коллегиума положено было отпускать, как и на все другие семинарии, всего по 2000 р. в год; еще раньше отобраны были от него в казенное ведомство и доходы от Каплуновской иконы Богоматери⁶⁰⁵.

После 1786 г. оклады семинарий оставались неизменными до конца царствования Екатерины. Известен только один случай увеличения штатного оклада для смоленской семинарии. Воспользовавшись посещением императрицей Смоленска в 1787 г. во время ее известного путешествия в Крым, преосвященный смоленский Парфений лично просил ее об усилении средств к содержанию своей семинарии посредством прибавки к ее 2000-ному окладу еще 2260 р. на содержание корпусов, пропитание сирот, на больницу и три нормальных училища. Императрица согласилась и вскоре от графа Безбородко пришло извещение: „ее величество, приняв за благо представление вашего преосвященства о множестве учащихся, о способе учения по образу нормальных школ и о намерении вашем распространить учение как в семинарии, так и в школах по городам, от нее зависимых, и поспешествуя столь похвальному подвигу вашего пр-ва, высочайше указать изволила в дополнение к получаемой на смол. семинарию годовой сумме дополнить еще по 2500 р.” Сумма эта за первый год была немедленно выдана из кабинета; но ассигновка дополнительного оклада на последующие годы долго не была сделана по причине войны. Парфений не переставая хлопотал об исполнении указа и обращался с просьбами о том к разным лицам, окружавшим государыню, наконец по совету Трощинского уже в ноябре 1792 г. обратился с письменным прошением к ней самой и на этот раз достиг своей цели. В начале 1793 г. высочайшим указом повелено было отпускать на смоленскую семинарию ежегодно по 4500 р. и выдать единовременно все, что следовало к выдаче ей с 1788 г., со времени первой ассигновки дополнительного оклада⁶⁰⁶.

Новые прибавки к штатным окладам всех вообще дух. учреждений, в том числе и дух. школ, последовали уже в следующее царствование. Император Павел Петрович предпринял в свое царствование новые реформы духовных школ, составлявшие по характеру своему переход от Екатерининских не осуществившихся предначертаний о дух. образовании к реформе его в 1808 году. „Попечениe о благоустройстве церкви и призрение к служащим ей почитая одной из главнейших обязанностей царствования, писал благочестивый государь в указе от 18 декабря 1797 г., признали мы за благо на пользу оной следующие распоряжения: как просвещение и благонравие духовного чина способствуют просвещению и утверждению добрых нравов и в мирских: то и полагаем начальнейшею надобностью устроение в лучшем по возможности виде духовных училищˮ. Прежде всего, „дабы все дух. училища нескудное имели содержание,” положено было увеличить их оклады почти вдвое, дополнив прежнюю сумму, выдававшуюся на них (77431 руб. 27 к.), до 142,000 р.⁶⁰⁷. После этого менее 3000 р. не получала ни одна семинария, кроме харьковского коллегиума, который оставался при прежнем окладе. Оклад этот, как и прежде, восполнялся отделением в пользу коллегиума почти половины оклада семинарии белогородской после 1797 г., когда последняя получила оклад в 4000 р., коллегиум получал от нее по 1750 р. в год, что продолжалось до 1800 г., когда на коллегиум ассигновано было по 2000 р. в год особо от белогородского оклада⁶⁰⁸. Вновь учреждавшиеся семинарии получили тоже возвышенные против прежнего оклады, минимум которых не спускался ниже 2500 руб. Вследствие частных прибавок и назначения новых окладов для вновь открывавшихся семинарий к концу царствования общая сумма училищных штатов постепенною возвысилась до 181,931 р. 62 ½ к.⁶⁰⁹

Кроме возвышенных окладов, разные семинарии получали от государя довольно щедрые единовременные пособия для удовлетворения своим экстренным нуждам, на которые текущих доходов не хватало. Так, в 1797 г., посетив после своей коронации Троицкую лавру, он пожертвовал на лаврскую семинарию 2100 р., которые и были употреблены в раздел между служившими при семинарии и на улучшение бурсацкого стола⁶¹⁰. В том же году по высочайшему повелению ассигновано было 30,000 р. с отпуском этой суммы в три года на построение семинарии вифанской и 5000 р. на возобновление зданий казанской семинарии после постигшего ее тогда пожара⁶¹¹. В 1798 году из государственного казначейства единовременно было отпущено 32781 р. 26 ½ к. на исправление построек в старых семинариях; указ об этой выдаче должен был настолько же обрадовать семинарии и apxиереев, насколько их огорчил упомянутый совершенно противоположный ему Екатерининский указ 1788 г. Св. Синод тогда же разослал по епархиям запросы, в каком положении находятся там старые семинарские здания, и на основании донесений и просьб из епархий делал потом из полученной суммы потребные ассигновки. Так наприм. псковская семинария, нуждавшаяся в расширении своего помещения, тогда же получила от него на устроение нового флигеля 2000 р. Так как этой суммы не хватило у нее на всю постройку, то в 1800 г. св. Синод разрешил семинарии для той же цели получить еще 1935 р. из сумм псковской консистории, оставшихся из штатного жалования псковских церквей по случаю упразднения некоторых из них⁶¹². В 1801 г. св. Синод ассигновал 6000 р. на строение и починки в черниговской семинарии „в рассуждении умножившегося знатного количества учеников”⁶¹³. Удвоение училищных окладов конечно, было весьма благодетельно для благосостояния духовных школ, но все-таки не могло считаться окончательным решением вопроса об их обеспечении, потому что к началу XIX столетия и число учащихся тоже более, чем удвоилось. На эти 181,931 р. нужно было содержать уже 4 академии, 36 семинарий и (по счету комитета 1808 г.) до 115 малых училищ с 29,000 учащихся. Поэтому, немного времени спустя, в 1807 г. удвоенную сумму окладов снова потребовалось удвоить, что и сделал император Александр Благословенный, назначив в этом году к отпуску на дух. школы 338,863 р. В то же время, сознавая недостаточность и этой прибавки к школьным окладам, правительство серьезно занялось вопросом об изыскании средств к постоянному обеспечению дух. школ и всего вообще духовенства и учредило для разработки этой задачи особый комитет, делом которого была всесторонняя реформа дух. училищ, давшая им новую жизнь. В знаменитом докладе этого комитета находим самое компетентное суждение о недостаточности существовавших до него школьных окладов: невозможно, говорится здесь, содержать училищный дом, учителей, библиотеку, учебные пособия и до 1000 учеников на иждивении 8000 р., что составляет высший оклад семинарии, простирающийся и в самых академиях не более, как от 20460 до 24000 р.” Такая недостаточность окладов, по словам доклада, всегда была „непреоборимым препятствием” для усилий и усердия епархиальных начальств ко всякого рода усовершенствованиям и по учебной части дух. училищ, тоже страдавшей разными недостатками.

Нужно прибавить к этому еще то, что из своих скудных окладов семинарии должны были уделять более или менее значительные суммы на содержание низших школ, потому что ни Екатерининские, ни Павловские штаты на эти низшие школы не простирались, несмотря на то, что комиссия о духовных школах в своем проекте при назначении школьных окладов не забыла и их. Казенные оклады положены были только на некоторые низшие училища уже после составления штатов, по особым всемилостивейшим распоряжениям. Так в 1775 г. Платон московский испросил по 300 р. оклада на два учрежденные им училища в звенигородском Саввином монастыре и калужском Лаврентьевском⁶¹⁴. В 1779 г. велено было отпускать по 500 р. ежегодного оклада на училище невельское псковской епархии⁶¹⁵. Кроме этих окладов, кажется, не было еще ни одного училищного оклада отдельного от семинарских. Указы об открытии училищ, касаясь вопроса об их содержании, прямо соединяли это содержание с местным семинарским окладом. В 1787 г. сделав упомянутую нами прибавку оклада для смоленской семинарии, императрица в то же время указала смоленскому епископу Парфению открыть на эти увеличенные средства нормальные школы при своих училищах⁶¹⁶. Даже отдельные оклады училищ выдавались в прибавок к общему семинарскому окладу. Так в 1779 г. к окладу псковской семинарии прибавлено было 500 р. „в диспозицию псковского архиерея на заведение в той же епархии в полоцкой губернии школ”⁶¹⁷; эта сумма и составила оклад невельской школы. Точно так же в случае упразднения семинарии и обращения ее в низшую школу оклад обращался в собственность той семинарии, в подчинение которой она поступала. Таким образом наприм. в 1788 г. после соединения новгородской семинарии с петербургской и обращения ее в низшую школу ее оклад в 8285 руб. был присоединен к окладу петербургской семинарии; при этом в указе императрицы на имя м. Гавриила между прочим было сказано: „мы надеемся на ревность и усердие ваше к закону и отечеству нашему, что вы cиe наилучшим образом учредите и пользу оного распространите и на заведение в других местах епархии, вам вверенных, малых училищˮ⁶¹⁸.

Величина окладов, какие отделялись от семинарских сумм в пользу низших школ, была различна, вполне завися от усмотрения епархиальных архиереев, в иных местах и для иных школ была довольно значительная, рублей до 200, для других очень небольшая, рублей до 10–5, но при малости семинарских окладов все-таки чувствительная для семинарий, особенно если в епархии было несколько таких школ. Наибольшее количество училищной суммы, выделявшейся из семинарских средств, видим в епархиях новгородской до упразднения новгородской семинарии, смоленской и псковской. В первой на три училища в Валдае, Боровичах и Старой Руссе по указу м. Гавриила от 1780 г. отпускалось по 150 р., впрочем из сверхштатной семинарской суммы⁶¹⁹. В смоленской епархии после усиления семинарского оклада в 1787 г. положено было выдавать на 5 училищ 375 руб. в год, но с 1788 г. постоянно отпускалось по 200 р. в год на одно только вяземское училище, – другие не получали из семинарии ничего. В псковской епархии, кроме семинарского оклада, существовал, как мы знаем, еще оклад невельской школы; на училища выделялись доли из того и другого. Больше всех получала школа при самой семинарии, так называемая сиротская; с 1780 г. в пользу ее каждогодно выделялось по 100 р. от семинарии и столько же от невельской школы до 1785 г., а с этого года по 150 от невельского оклада и по 100 от семинарского. Сама невельская школа пользовалась из своего оклада только 200 руб.; остальное количество с прибавкой небольших сумм от семинарии шло на другие училища, на великолуцкое 85 р., полоцкое 75 и торопецкое 95⁶²⁰. В других епархиях семинарии выделяли на училища только небольшие суммы или вовсе ничего им не давали. Наприм. в нижегородской епархии, где низших школ было особенно много, участие семинарии в их экономическом быте ограничивалось только административными к нему отношениями да выдачею им рублей по 5–10 в год „на дрова, на покупку бумаги и чернил, сургучу для присылаемых ведомостей, репортов и прочего в контору семинарскую”⁶²¹.

Большая же часть низших школ и основывались и содержались исключительно на местные епархиальные средства. Нечего и говорить, что этот источник содержания был необходим и для тех, которые получали более или менее крупные крохи от скудной семинарской трапезы. Не прибегая к местным епархиальным средствам, семинарии положительно не могли существовать на свои нищенские оклады. Мы еще будем говорить об этих средствах особо при обозрении экономической жизни дух. школ, а теперь ограничимся пока только этим обзором правительственных штатных окладов.

Назначение этих окладов очевидно далеко еще не решало предположенной при этом задачи и имело результатом своим не столько действительное обеспечение духовных школ, сколько лишь одно, хотя и богатое, воспособление их скудости, при котором не устранялась потребность и в других источниках содержания. Правительство Екатерины само сознавало это и потому объявило назначенные оклады только временными, ассигнованными лишь предварительно до будущего генерального учреждения о дух. школах. Учреждения этого дух. школы не дождались во все время ее царствования. В последующее время до действительно генеральной реформы школ 1808 года сознание неудовлетворительности их штатного обеспечения выразилось со стороны правительства в двукратном общем возвышении штатных окладов. Тем не менее время назначения училищных окладов составило весьма крупную эпоху в истории духовных школ, с которой во всех без исключения историях частных семинарий справедливо принято начинать новый период школьной жизни. В своем штатном окладе дух. школа в первый раз нашла для себя определенный и постоянный источник содержания, каких прежде у нее не было ни одного; это была для нее первая надежная опора против всех случайностей, каким подвержено было ее существование в прежнее время при обеспечении ее неопределенными и по времени и по количеству сборами с епархиального духовенства, тем более, что, при всей недостаточности штатной суммы для полного обеспечения заведения, в связи с другими местными способами содержания она все-таки должна была составлять самую основную статью всего школьного бюджета даже в самых богатых епархиях. Далее, благодаря штатным окладам, дух. школы в первый раз стали приходить к большему единообразию в своем внешнем быте, в содержании учителей и учеников и в заведении учебных пособий, что не могло не отразиться и на внутренней стороне их жизни. Нельзя наконец не обратить внимания на то, что в назначении казенных окладов на дух. школы, можно сказать, в первый же раз правительство выразило сознание не одного местного и сословного, но и общегосударственного значения этих школ и приняло на себя обязанность непосредственно заботиться об их благосостоянии самому, а не предоставлять это дело одним только сословным и местным властям. Это было необходимым начальным шагом и к их дальнейшему устройству и к определению государственных прав духовного образования.

Понятно, что после неудовлетворительного решения главного экономического вопроса необходимо должно было затрудниться и решение других вопросов школьной реформы касательно умножения числа дух. школ и распределения их по разрядам. Императрица нередко высказывала желание, чтобы духовное начальство прилагало попечение о заведении больших и малых епархиальных школ, но особенного материального вспомоществования ему в этом деле мало оказывала. После первых заявлений касательно этого предмета, высказанных при учреждении комиссии о церковных имениях более с априорной, чем с практической точки зрения, в 1770-х годах она имела тяжкий повод практически убедиться, как важно для государства иметь образованных пастырей народа. В восточной части империи поднялось грозное волнение народных масс, собравшихся под знамя Пугачева. Правительство было сильно недовольно поведением в это время духовенства. Усмиритель Пугачевщины гр. Панин писал в своих донесениях: „если бы духовный чин хотя мало инаков был, злодеяния не возросли бы до такой степени”; он находил духовенство „погруженным в самом вышнем невежестве и грубиянстве”, так что человек „с настоящим чувством добродетели и хотя с некоторым познанием должности пастыря” казался среди него каким-то дивом. Соглашаясь с Паниным, императрица писала ему: „великое невежество духовного чина, примеченное в тех местах, где находитесь, конечно ничем поправить нельзя, окромя воспитанием и поучением и из первых моих попечений будет после прекращения всех нынешних хлопот учреждение школ, где только возможно,... но тогда родится другой вопрос об определении священству сходственного содержания с воспитанием”⁶²². Последнее замечание особенно любопытно и невольно наводит на мысль, что государыня-философ не чувствовала особенной щедрости к духовному чину, даже подобно всем тогдашним модным философам, и коронованным, и некоронованным, едва ли не считала не лишним держать его на всякий случай в черном теле. Прошла и Пугачевщина, а учреждение дух. школ, „где только возможно”, все-таки не сделалось одним „из первых попечений” государыни. Оклады и пособия по-прежнему отпускались им в очень скромных размерах. Наконец с 1786 г., когда был издан устав народных училищ⁶²³ и последние стали усердно заводиться во всех губерниях и наместничествах, внимание правительства было совершенно отвлечено от школ духовных. Все, что заводилось в новых народных школах, их устройство, правила воспитания, метод преподавания и т. д. все это сделалось своего рода коньком в административных сферах, считалось единственно хорошим, рекомендовалось и для духовных школ. Архиереям ничем нельзя было лучше понравиться императрице и испросить от нее пособия для своих бедных школ, как введением в них пресловутого нормального курса и метода, чем, как мы видели, и воспользовался Парфений смоленский. Заведение новых дух. школ продолжалось и при Екатерине и при Павле I, но нисколько не усиленнее, чем в предшествовавшие царствования, и благодаря не столько заботливости правительства, сколько попечениям тех же епархиальных властей, которые ревновали об этом деле и в прежнее время.

Из новых семинарий раньше других была открыта семинария в астраханской епархии. Это была епархия древняя и более многих других требовавшая для себя образованного духовенства, но по своей бедности не успела завести у себя ни одного духовно-учебного заведения, кроме только упомянутой нами низшей школы, открытой еще в 1729 г. епископом Варлаамом Леницким с помощью астраханских купцов для обучения как духовных, так и купеческих детей. В 1730-х гг. она закрылась, потом, в 1739 г. открыта уже в качестве школы архиерейской, духовной, и на содержании одного духовенства; через год опять закрылась за неимением учителя и открылась снова по указу Синода от 1744 г. по-прежнему в качестве общесословной, хотя и существовала в епархиальном ведомстве сначала при Спасском монастыре, потом в архиерейском доме. В 1776 г. св. Синод испросил высочайшее дозволение завести в Астрахани полную семинарию, приводя в качестве уважительных к тому побуждений с одной стороны знатность и пограничность этого города, а с другой нужду для него в ученых людях. Вследствие этого ходатайства семинарию велено открыть, а на содержание ее ассигновать 2000 р. оклада в распоряжение нового архиерея Антония Румовского. Открытие ее последовало в начале 1778 г. Помещалась она сначала в нанятом доме, потом с 1783 г. в собственном помещении из четырех одноэтажных каменных флигелей, уступленных ей городом от богадельни за 2500 р. Учители для преподавания вызывались из разных мест, из киевской академии, казанской, харьковской, рязанской и др. семинарий. В 1787 г. в ней уже было введено преподавание богословия и философии; в 1791 г. учреждена ректура. Число учеников к концу ХVIII столетия простиралось до 280 человек⁶²⁴.

В один год с астраханской открыта семинария в новой севской епархии, учрежденной уже при Екатерине в 1764 г. Обширный край, из которого образована епархия с 900 церквей, до сих пор не имел у себя никаких школ и отличался крайним невежеством духовенства, о котором красноречиво свидетельствуют указы первых севских архиереев, Тихона Якубовского и Кирилла Флоринского⁶²⁵. Священники не одни молодые, но и прослужившие на своих местах 20–30 лет, оказывались не умеющими отслужить правильно даже литургии Златоуста, не говоря о литургии преждеосвященных даров. Ставленники являлись к посвящению, не выучившись хорошенько даже грамоте. Дьяконов приходилось сечь лозами, чтобы заставить поучиться читать и писать. К тому же средству и к тяжелым штрафам приходилось прибегать для того, чтобы побудить отцов учить детей грамоте. В 1777 г. Кирилл Флоринский первый из севских архиереев вздумал завести при своем доме школу, в учители которой вызвал из Киева никоего Роговского. Преемник его Амвросий Подобедов, прославившийся своею заботливостью об образовании духовенства во всех епархиях, в которых проходил свое архиерейское служение, не довольствовался низшей школой, а с самого прибытия своего в Севск начал заводить здесь уже полную семинарию, для которой в 1778 г. чрез св. Синод исходатайствовал и штатный оклад в 2000 р. В октябре того же года собралось до 70 человек учеников и учение было уже открыто. Прокуратором семинарии поставлен архимандрит Никон, а учителя (Дорофея Григорьева) вызвали из крутицкой семинарии. Помещение семинаpии отведено было поблизости архиерейского дома „в покоях для приезжающих из епархии духовных властей и прочих случающихся персон”, но с самого же начала стали собираться материалы и средства на постройку для нее собственного помещения. После 1778 г. открытие новых классов шло непрерывно, вместе с тем быстро возрастало и число учеников; через три года их было уже 400; в 1784 г. при архиерее Феоктисте с большою торжественностью открыто было богословское учение и семинария организовалась вполне. Ректура явилась в ней еще в 1781 г. К концу XVIII столетия число учеников простиралось до 900⁶²⁶.

В 1775 г. открыта была новая епархия словенская и херсонская. Первый ее архиепископ ученый Евгений Булгар на другой же год по приезде своем в Полтаву, где назначено было место епархиальной кафедры, озаботился открыть семинарию на первый раз в виде низшей школы и исключительно на местные средства. Граф Разумовский пожертвовал для ее помещения свой дом. Жалование учителям и сумму на содержание бедных учеников архиерей назначил от себя и из доброхотных пожертвований полтавского духовенства, дворянства и купечества. Сочувствие к школе дворянства и купечества поддерживалось тем, что она объявлена была всесословною. Кроме Разумовского участие в ней принял бунчуковый товарищ Петр Паскевич, взявший на себя звание ее куратора и заботившийся об ее экономии. Ректором сделан ученый грек Никифор Феотоки, бывший преемником Евгения. При самом посвящении своем в архиепископы, воспользовавшись своим пребыванием в Петербурге, Никифор в 1779 г. испросил для полтавской школы 2000-ный оклад, с помощью которого завел в ней бурсу и начал постепенно открывать высшие классы. Поэтому 1779 г. и считается обыкновенно годом открытия словенской семинарии. В 1783 г. открыт в ней класс философский, а с 1786 г. началось преподавание богословия⁶²⁷.

В том же 1779 г. открыты были семинарии в двух старых епархиях – иркутской и тамбовской. В первой духовное образование было распространено и прежде, со времени начального ее утверждения при св. Иннокентии, но ни при нем, ни при образованном Иннокентии Неруновиче не простиралось до высших семинарских наук, а по смерти Иннокентия (1747 г.) и при преемнике его Софронии, не получившем школьного образования (из великоруссов), совсем пришло в упадок, так что при арх. доме оставалась одна русская школа. Наконец епископ Михаил Миткевич с помощью ассигнованного в 1779 году 2000-ного оклада положил начало прочного существования иркутской семинарии и успел даже выстроить для нее каменное двухэтажное помещение. До богословского класса она дошла уже в 1802 г.⁶²⁸.

Тамбовская епархия была древнее иркутской, но дух. образование не успело в ней привиться вследствие долговременного ее закрытия и присоединения к рязанской кафедре после заточения епископа Игнатия (1699 г.) в течение 59 лет. Первый епископ по ее восстановлении, Пахомий Симанский, как мы видели, еще в начале 1760-х годов собрал с епархии около 2000 р. денег и множество материалов для постройки семинарии но так ее и не выстроил. Между тем тамбовский край имел в ней самую настоятельную потребность вследствие повального невежества местного духовенства, вредные следствия которого особенно обнаружились во время Пугачевщины. В это тяжелое для государства время ни в одной из местностей, взволнованных бунтом, не было столько случаев измены между духовными лицами, как именно в тамбовском крае. Семинария была открыта наконец в 1779 г. при преемнике Пахомия Феодосии Голосницком, и то самим св. Синодом по желанию императрицы, которая собственноручно написала на синодском докладе повеление об ежегодном отпуске на заводимую семинарию 2000 р. За неимением в епархии ученых людей св. Синод сам назначил в ректоры новой семинарии архим. Иоанникия из владимирской епархии, а учителей велел выслать из епархии рязанской по выбору тамошнего архиерея. На первый раз семинария помещена была в нижнеломовском Казанском монастыре, но св. Синод указал в то же время на остаточную сумму от ежегодного оклада семинарии „с возможным поспешением” строить для нее собственное помещение в Тамбове. Несмотря на этот указ о возможном поспешении, семинария строилась очень долго, потому что остатков от 2000-го содержания на постройку оказывалось очень мало. В 1788 г. выстроен был только нижний этаж здания и покрыт на время лубъями. В нем и открыт был первый философский класс, до которого к этому времени семинария только лишь успела развиться. После этого семинария стала жить на два дома, – низшие классы остались в Ломове, а высший философский был в Тамбове. Семинарский корпус отстроен был уже в 1790 г. при архиерее Феофиле на пожертвования его собственные и разных посторонних лиц. Тогда же семинария вся была переведена в Тамбов и получила законченный курс чрез открытие богословского класса. Число учеников ее простиралось до 300, а к концу XVIII столетия было 395⁶²⁹.

В том-же 1779 г. открыл у себя семинарию викарий новгородского митрополита Гавриила, олонецкий епископ Иоанникий. Семинария эта помещалась при архиерейской кафедре в Александро-свирском монастыре и наряду с другими получала 2000 руб. оклада. Она впрочем существовала недолго, упразднилась в 1786 г. вместе с переводом новгородской викарной кафедры в Хутынский Новгородский монастырь⁶³⁰, после чего в Александро-свирском монастыре осталось только низшее дух. училище.

Еще менее продолжалось существование упомянутой нами семинарии слуцкой, учрежденной при коадъюторе киевского митрополита, переяславском епископе Викторе Садковском, для образования духовенства польской украйны, не имевшего прежде никаких средств к обучению детей, кроме существовавших при некоторых церквах дъяковских школ грамотности. В 1785 г. она была учреждена, а в 1789 г., когда преосв. Виктор по приказанию польского сейма был взят под стражу и отвезен в Варшаву, закрылась. После второго польского раздела в 1793 г. Виктор снова воротился в свою епарxию, которая теперь уже вся поступила под власть России, составив в гражданском отношении три губернии, минскую, изяславскую, и брацлавскую, и был сделан уже самостоятельным архиепископом с титулом минского, изяславского и брацлавского. В том же году на ассигнованный 2000-ный оклад он поспешил открыть у себя в Минске новую семинарию. После третьего раздела Польши эта обширная епархия еще более увеличилась вновь присоединенными землями и потому в 1795 г. подвергнулась раздроблению; некоторые местности ее отошли к епархиям киевской и екатеринославской, а из подольской губернии и из Волыни образовались новые епархии – подольская и волынская. Вслед за этим в новых епархиях явились и новые семинарии, впрочем уже в следующее царствование при Павле Петровиче.

Подольская семинария открыта первым подольским епископом Иоанникием в 1797 г. в зданиях Шаргородского монастыря и снабжена была тогда же новым 3000-ным окладом. Волынская в г. Остроге, открытая в 1799 г., в первый год не была самостоятельной, а зависела от минской, от оклада которой в пользу ее отделялось 1000 р., так как и самая епархия волынская считалась пока викарною минской. В том же 1799 г. волынский епископ получил самостоятельность, а в следующем и на семинарию ассигновано 3000 р. особо от минской⁶³¹.

Кроме подольской и волынской, благодаря большей щедрости училищных окладов, при имп. Павле I открылось еще несколько семинарий. Посетив после своей коронации любимую обитель Платона Вифанию, государь велел возвести ее по окладу во второй класс монастырей и „для вящшего распространения преподаваемого в семинарии Троицкой лавры учения, полезные успехи которого государь сам видел, учредить в Вифании такую же семинарию в числе 100 учеников, на содержание коих пищею, одеждою и прочим, также на жалование учителям, на книги, дрова, свечи и проч, производить ежегодно по 4000 р., на построение училища и покоя для жития учеников и учителей отпустить 30,000 в три года по равным частям.” Семинария с торжеством была открыта в августе 1800 г.⁶³².

Еще большей щедростию государя воспользовалась учрежденная по его воле в том же году армейская семинария в Петербурге для обучения детей военного, армейского и флотского духовенства; на содержание ее ассигновано было по 12,000 р. в год⁶³³.

Meнеe щедро были обеспечиваемы новые семинарии в провинциальных городах. В 1799 г. открыты были 4 новых епархии: калужская, пермская, пензенская и оренбургская, и потребовали новых семинарий. В Калуге семинария была учреждена еще в 1775 г. в Лаврентьевом монастыре, тогда же получила и оклад на первый раз в 300 руб., но до царствования императора Павла так и не пошла далее обыкновенного курса двухклассных низших школ, потому что Калуга принадлежала до этого времени к московской епархии, в которой и без того была уже семинария и академия. После образования калужской епархии первый калужский архиерей Феофилакт Русанов на другой же год преобразовал лаврентьевское училище в полную семинарию, поместив ее в самой Калуге в зданиях, назначавшихся первоначально под присутственные места и уступленных гражданским начальством под семинарию вследствие высочайше утвержденного доклада св. Синода (16 окт. 1799 г.). Учители были набраны из московских духовно-учебных заведений; оттуда же явились ученики высших классов, большею частью из прежних учеников лаврентьевского училища, учившихся в Москве высшим наукам; низшие классы наполнились наличными учениками лаврентьевского училища. В 1803 г. всех учеников считалось до 405, потом это число, возросло (к 1808 г.) до 571. Учителей было 7. Сначала семинария имела высшим своим классом философский, но в сентябре 1802 г. открыто было и преподавание богословия. Денежный оклад семинарии простирался до 3000 р.⁶³⁴.

Пермская семинария учреждена тоже в 1800 г. первым епископом пермским Иоанном и помещена в деревянном доме, подаренном ей чиновником Медведевым, потом в особом купленном для нее доме кн. Голицыной. Оклад ей назначен был всего в 2500 р., так что для своего содержания она постоянно должна была прибегать к помощи разных жертвователей, которых особенно умел склонять в ее пользу второй пермский епископ Иустин, оставивший по себе прекрасную память в семинарии, как ее благодетель. Очень неудивительно, что курс ее при таких условиях не мог достичь надлежащей полноты до самого ее преобразования в царствование имп. Александра, несмотря даже на удвоение оклада в 1807 г.⁶³⁵. С таким же окладом учреждены были семинарии пензенская и оренбургская⁶³⁶.

Таким образом за весь описываемый период времени успело возникнуть 15 новых семинарий, если не класть в этот счет семинарии слуцкой. Но в то же время, вследствие разных перемен в епархиальном делении России, некоторые семинарии были переводимы на другие места и даже вовсе закрываемы⁶³⁷. Так, мы уже упоминали о закрытии недолговременно существовавших семинарий олонецкой и слуцкой. Особенно важными переменами в судьбе семинарий ознаменовался 1788 год, когда последовал высочайший указ приводить разделение епархий в сообразность с новым разделением губерний, начавшимся еще с 1775 г., с издания нового учреждения о губерниях; вследствие этого указа пришлось закрыть несколько старых епархий, главные города которых по новому делению губерний сделались уездными, и открыть новые, кафедры которых пpиypoчивались к новым губернским городам, а с этим вместе потребовались и перемены в установлении центров семинарского образования. Так, вместе с упразднением Крутицкой епархии была закрыта в этом году крутицкая семинария. С открытием владимирского наместничества епархии владимирская, переяславльская и суздальская соединены были в одну, после чего соединены были и их семинарии в главном епархиальном городе Суздале, а во Владимире и Переяславле оставлены были только низшиe классы. С присоединением г. Устюга к вологодской губернии упразднилась устюжская епархия и семинария ее присоединена к вологодской. В том же году закрытию подверглась даже такая знаменитая и древняя семинария, как новгородская; по желанию Гавриила м. петербургского и новгородского она была соединена с петербургской, а в Новгороде остались одни низшие классы, что продолжалось до 1800 г., когда м. Гавриил оставлен при одной новгородской епархии и начал снова восстановлять свою семинарию. При императоре Павле в 1790 г. восстановлена также семинария владимирская, но зато суздальская, к которой она была прежде приписана, обращена в низшую школу. Тогда же коломенская кафедра, еще с 1777 г. причислявшаяся к московской губернии, переведена была вместе с семинарией в г. Тулу, а в Коломне осталась низшая школа. В 1798 г. подвергнулась переводу из Полтавы семинария словенская, – вместе с словенскою кафедрою она переведена в Новомиргород, а после в 1804 г. еще на другое место, в Екатеринославль. В 1799 г. епархия переяславская, бывшая викарною митрополии киевской, сделана самостоятельной, а в 1803 г. переименована в полтавскую; то же именование получила и переяславская семинария, по-прежнему впрочем оставаясь в Переяславе (переведена в Полтаву уже в 1862 г.). После всех подобных перемен к 1808 г. всех семинарий по счету комитета о преобразовании дух. училищ было 36, кроме двух старых семинарий, петербургской и казанской, переименованных при Павле Петровиче в академии.

Низшие духовные школы, за исключением упомянутых трех школ, все заводились на местные средства, по инициативе местных архиереев или самого духовенства и не пользовались никакой поддержкой со стороны правительства. Понятно, что при таких условиях число их, хотя впрочем весьма почтенное, никак не могло достигнуть до той величины, как предполагалось правительством в начале 1760-х годов, и что самое существование их не могло отличаться надлежащей прочностью; – находясь в полной зависимости от своих случайных средств, они то открывались, то снова закрывались, переходили с места на место, соединялись с семинариями и т. п. Отказываясь от полного их перечня, ограничимся лишь несколькими образчиками их возникновения и их непостоянной судьбы.

Устройство и умножение их всего легче было, разумеется, в более богатых и более образованных епархиях, где и материальных средств было достаточно и привычка к образованию между духовенством успела развиться шире. В московской епархии было 4 училища: перервинское, звенигородское-савинское, дмитровское и калужское до обращения его в самостоятельную семинарию в 1800 г.; с 1799 г. явилось еще коломенское, образовавшееся из коломенской семинарии, переведенной тогда в Тулу. Вот что говорит м. Платон об учреждении первого из этих училищ в своей автобиографии: „находя в Перервинском монастыре доходы не малые, издерживаемые едва на что полезное и между рук уходящие, архиепископ московский по указу императрицы в 1775 г. устроил там училище и содержание оного на монастырских доходах, которые добрым и верным хозяйством весьма умножил, так что на одно училище исходило в год более 4000 р.” При подобных средствах московские училища естественно могли сделаться одними из лучших; притом же Платон, как мы уже знаем, исходатайствовал для двух из них штатные оклады в 300 р. Новгородская епархия в прежнее время содержала до 13 низших школ. При м. Гаврииле учреждены в ней 4 русские школы: в Тихвине, Валдае, Старой Русе и Боровичах, на содержание которых отпускалось по 250 р. на каждую, по 150 из богатого семинарского оклада и по 100 р. от митрополита. В 1784 г. школы эти по воле того же митрополита были закрыты и по соединении новгородской семинарии с петербургской в новгородской епархии оставалось одно училище, образовавшееся на месте закрытой семинарии. С 1802 г. после нового открытия новгородской семинарии низшие школы опять стали открываться в разных местах новгородской епархии. К 1808 г. их было 7: кирилло-белозерское на месте прежней школы, которая была в этом монастыре с 1778 г. во время принадлежности его к вологодской епархии и именовалась семинариею, с 264 учениками и с курсом, простиравшимся до философии включительно; тихвинское с 130 учениками и с курсом, заключавшим в себе логику и риторику; александро-свирское на месте прежней олонецкой семинарии с 66 учениками; новгородское при архиерейском доме с 115 учениками; старорусское с 68, каргопольское с 46 и петрозаводское с 23 учениками. Bcе были на содержании исключительно из местных средств, доставлявшихся местными монастырями и духовенством, а новгородское на иждивении архиерейского дома; о величине этих средств новгородской епархии можно судить по цифрам: первое получало на свое содержание ежегодно 1600 р., второе 1500, четвертое 1256, остальные меньше, кроме того в состав их окладов входили неопределенные суммы из церковных сборов⁶³⁸.

Из других епархий наибольшее число школ находим в епархиях смоленской, псковской, нижегородской, тверской и тобольской, но вследствие меньшего обеспечения материальными средствами они едва держались, частью благодаря только энергии местных архиереев, частью вследствие крайней в них необходимости для самого духовенства. Так в смоленской епархии было 5 школ: вяземская, дорогобужская, торопецкая, бельская и рославльская, но все они получали нищенское содержание от сборов с духовенства; последнее, жалуясь на свою бедность, было к ним скупо и давало нужные для их потребностей суммы, только благодаря энергичным требованиям преосв. Парфения⁶³⁹. После усиления семинарского оклада в 1787 г. преосвященный назначил было отделять от него известную часть на все училища, но, как мы упоминали, ограничился только назначением 200-рублевого оклада на одну вяземскую школу, которую, по желанию духовенства ее отдаленного от Смоленска училищного округа, он преобразовал в просеминарию с классами до риторики. К концу XVIII в. это училище помещалось в каменном здании при Предтеченском монастыре и имело до 300 учеников. После этого другие школы, кроме торопецкой, отчисленной в псковскую епархию, по всей вероятности закрылись, по крайней мере в документах того времени об них уже не упоминается: известно только о рославльской школе, что она была восстановляема в 1796 г.⁶⁴⁰. В псковской епархии было тоже 5 училищ: невельское (с 1780 г.), получавшее штатный оклад, полоцкое (с 1788 г.) при Богоявленском монастыре, торопецкое, отошедшее от смоленской епархии, великолуцкое (с 1789 г.) в Троицком монастыре и сиротская школа (с 1780 г.) при самой семинарии. Все они обязаны были своим существованием известному ревнителю просвещения Иннокентию псковскому, который искусно умел разделять между ними небольшой оклад невельской школы и помогать им из семинарских средств; после него они немедленно стали закрываться. Сначала, еще в 1795 г невельское и полоцкое училища отошли к могилевской епархии, после этого остальные содержались несколько времени на счет остаточной суммы от невельского оклада, затем сиротская школа соединилась с семинapиeй, а торопецкая и великолуцкая закрылись, первая в 1799, вторая в 1803 г.⁶⁴¹.

В нижегородской епархии низших школ было почти так же много, как в новгородской, они начали заводиться с 1778 г. при епископе Антонии Зыбелине под именем гимназий на место старых Питиримовских школ, из которых некоторые еще кое-как существовали, другие давно уже закрылись. Первоначально этих гимназий было 4: в Алатыре, Саранске, Курмыше и Лыскове; потом к ним присоединились новые в Арзамасе, Починках и Ардатове; сверх того, вероятно под влиянием современного учреждения народных училищ, в разных местах устраивались небольшие школы грамотности из двух классов для приготовления к самым гимназиям, наприм. в Балахне, Семенове, Сергаче, в селе Мурашкине и др. Но все эти школы содержались на счет самих отцов учившихся в них детей, получая лишь небольшие дачи из семинарского оклада. Курс их был доводим большею частью до пиитического класса и только в алатырской заключал в себе и пиитику с риторикой. В 1799 г. эта школа вместе с г. Алатырем, а равно и школа саранская отошли к казанской епархии; остальные гимназии по распоряжению архиепископа нижегородского Вениамина были соединены в одно нижегородское училище⁶⁴². В тверской епархии было учреждено 4 школы: кашинская в 1768 г. при Гаврииле по просьбе кашинского духовенства, новоторжская и осташковская в 1772 при Платоне и бежецкая в 1776 г. Но так как духовенство не в состоянии было содержать их одними собственными средствами, то по распоряжению Платона они объявлены были всесословными с целью привлечь к вспомоществованию им светских лиц. С тою же целью Платон хотел было объявить свободным для светских лиц и прием в семинарию; не знаем, было ли это намерение исполнено⁶⁴³. В тобольской епархии, вследствие ее необычайной обширности и невозможности привлечь для образования всех детей духовенства в одну тобольскую семинарию, низшие школы, как мы видели, стали заводиться уже давно; в начале царствования Екатерины при ревностном к просвещению м. Павле Конюскевиче их насчитывалось до 11; все содержались от сборов с духовенства, помещавшиеся в монастырях получали небольшие пособия от этих монастырей. Лучше других из них была школа при Далматовом монастыре, дотянувшая свое существование до 1800 г., когда открыта была пермская семинария и далматовские ученики были вытребованы в Пермь; цветущее состояние ее продолжалось впрочем недолго, с 1769 г. она была только с низшим русским курсом без латыни⁶⁴⁴.

Кроме бедности епархиального духовенства, возникновению школ по некоторым епархиям мешало и теперь все еще продолжавшееся в духовенстве нерасположение к школьному обучению; в таких епархиях школы заводились только после усиленных настояний духовной власти и кроме того редко отличались долговечностью. Таковы наприм. были школы воронежские, устроенные в начале царствования Екатерины по настояниям святителя Тихона, который по приезде в воронежскую епархию был поражен невежеством духовенства и ставленников и горячо принялся за распространение здесь дух. образования. Кроме поддержания прежнего острогожского училища, в 1764 г. он завел еще две русских школы в Ельце и Черкасске, а в 1765 г. когда была восстановлена упавшая при его предшественнике воронежская семинария, указал учредить во всех городах своей епархии славянские школы чтения, письма и пения. Несмотря на сильное противодействие духовенства и небрежность духовных управителей, поблажавших невежеству духовных лиц, школы эти были все-таки заведены, но просуществовали всего два года. Закрылись потом и другие, раньше заведенные школы. Второй преемник святителя, Тихон III, с 1780 г. завел было еще училище в донецком Предтеченском монастыре, но и оно существовало недолго. Наконец уже в 1799 г. по представлению епископа Мефодия и по указу св. Синода открыты были два малых училища, одно при семинарии, другое восстановленное в Острогожске⁶⁴⁵. Другой пример такой трудности заведения школ представляет слуцкая епархия Виктора Садковского, образовавшаяся из заграничных, бывших польских приходов, в которых все дух. образование, какое только было, сосредоточивалось доселе в одних дьяковских школах при церквах и не простиралось далее умения читать и петь. Согласно распоряжению св. Синода, который указывал новому епископу обратить особенное внимание на заведение школ, преосв. Виктор потребовал, чтобы подведомственное ему духовенство или везло своих детей в новооткрытую слуцкую семинарию, или устраивало школы по своим протопопиям, и указал прислать из протопопий списки всех духовных детей. Духовенство повсюду выставило против этих распоряжений самое упорное противодействие, или совсем отказываясь объявлять и высылать детей к учению, или стараясь как-нибудь оттянуть отбывание навязываемой ему школьной повинности. Из протопопов нашелся только один, который поспешил открыть у себя школу в местечке Ольшанке, именно протопоп чечельницкий, Лука Романовский, да еще другой, черкасский, стал вместе с своим духовенством собираться открывать школу. Другие протопопии, чигиринская и богуславская совсем отказались от заведения школ за неимением средств; богуславское духовенство не прислало даже и списка дух. детей. После ареста Виктора в 1789 г. покончились все эти хлопоты о школах, а ольшанская школа тогда же прекратила свое краткое существование вместе с самой слуцкой семинарией⁶⁴⁶. Надобно впрочем заметить, что подобные мелкие школы вообще не удавались даже в более образованных епархиях, где были заводимы. Так, в 1765 г. такие школы были заведены в епархии крутицкой под именем десятинных по одной при каждом десятке приходов, и сейчас же возник трудный вопрос об их помещении. В белевском уезде порешили выстроить эти помещения на сумму от продажи зданий белевского русского училища, которое предположено было закрыть, так как большая часть его учеников разошлась по десятинным школам. Вероятно не менее трудным оказался и вопрос о приискании для них достаточного числа преподавателей. Не более, как через 2 года, все они были снова закрыты и ученики их распущены по домам, но вместе с ними закрылось и городское белевское училище. Новое открытие его последовало уже лет через 8 после этого⁶⁴⁷. По всей вероятности такова же была судьба школ при дух. правлениях в костромской епархии, учреждение которых, как мы знаем, было предпринято еще в 1760 г. при епископе Дамаскине. Преемник его Симон Лагов в 1770 г. снова предписал, чтобы при каждом правлении непременно была русская школа для обучения грамоте, но потом об этих школах опять ничего не слышно⁶⁴⁸. К тому же разряду мелких школ нужно отнести также упомянутые городские школы (кроме так называемых гимназий) в нижегородской епархии.

Более прочное существование имели старые школы, к которым духовенство уже привыкло и которые успели определеннее устроиться по разным статьям своего быта, но и они постоянно нуждались в самой бдительной поддержке со стороны епархиальной власти. Встречаем несколько примеров закрытия подобных школ, особенно по случаю крупных перемен, какие происходили в описываемое время в епархиальном разделении русской церкви. С закрытием епархии или с отчислением какого-нибудь округа от одной епархии к другой нередко закрывались и местные школы. Так в 1784 г. закрылись школы новгородские вследствие присоединения новгородской епархии к петербургской; в 1788 г. с закрытием крутицкой епархии во второй раз закрылась школа белевская; в 1800 г. после присоединения Далматова монастыря к новой пермской епархии прекратила свое существование школа далматовская. Исключение составляли училища, образовавшиеся из упраздненных семинарий, прочно занимавшие свои уже насиженные наукой места и даже сохранявшие самое название семинарий. Таковы училища: коломенское московской епархии после перевода коломенской семинарии в Тулу, устюжское вологодской епархии, суздальское и переяславльское епархии владимирской⁶⁴⁹. В деле поддержания этих училищ всего более видим участия и со стороны самого духовенства. Привыкнув посылать своих детей для обучения в известный семинарский город, после закрытия семинарии оно само обыкновенно просило епархиальное начальство об открытии вместо нее по крайней мере низшей школы. Так, при закрытии устюжской семинарии, немедленно по получении о том указа семь человек из местного духовенства подали преосв. Иринею вологодскому прошение „о оставлении в Устюге четырех нижних классов, на их коште квартиры и отопления, на что де и все почти сельские священно-церковнослужители, имеющие детей в семинарии, согласны, потому что по дальнему расстоянию от Вологды и дороговизне содержания в вологодскую семинарию детей своих они представить не в силах”. Архиерей дал полное согласие на заведение не только этих четырех классов в Устюге, но, буде пожелают, и на содержание риторического класса. На этот раз духовенство ответило, что более просимых классов оно содержать не в силах, но потом нашло выгодным присовокупить к ним сначала пиитику, а потом в 1793 г. и риторику, хотя впрочем, после содержало эти классы не совсем удовлетворительным образом. Подобное же прошение в 1788 же г. подало суздальскому архиерею Виктору духовенство переяславльского округа по переводе переяславльской семинарии в Суздаль, принимая на себя содержание училища до риторики. В 1792 г. в училище этом заведена была и риторика, а с 1797 до 1800 г. существовал даже класс философский⁶⁵⁰.

Экономический расчет был едва ли не самым сильным побуждением, по которому духовенство принимало на себя инициативу в открытии школ. Встречаем несколько примеров такой инициативы даже в епархиях, где школьное образование далеко еще не было развито. Так, когда Амвросий Подобедов учредил севскую семинарию и в помощь ей по причине крайней обширности своей епархии завел еще орловское училище, брянское духовенство обратилось к нему с просьбой об открытии еще другой школы в упраздненном Спасском монастыре г. Брянска, ссылаясь при этом на дальность своих приходов от Севска и на трудность содержания в нем своих детей при семинарии. Просьба была удовлетворена⁶⁵¹. В 1769 и 1770 гг. поданы были такие же прошения духовенством белгородской епархии о восстановлении старых белгородских школ. Духовенство курского округа подало архиерею Самуилу длинное прошение, в котором подробно описывало, как дорого обходятся ему и проезд его детей до Белгорода и содержание их там на дорогих квартирах, дровах и хлебе, как тяжело там жить без призрения и самим детям, которые по своему малолетству необходимо нуждаются в надзоре и т. п., и просило о восстановлении прежней курской школы, закрывшейся около 1759 г. Школа была открыта в Знаменском монастыре с низшим латинским курсом, хотя духовенство просило завести 4 или 5 классов; епархиальное начальство вероятно сообразило, что такого большого училища духовенство поддержать не в состоянии. Вместе с курским поднялось духовенство старооскольского округа с таким же прошением о восстановлении старооскольской школы, закрывшейся еще в 1742 г., но так как в этом прошении вовсе опущено было из виду материальное обеспечение просимой школы, то на него последовал полный отказ. Духовенство белогородского округа в то же время выражало желание избавиться от обучения своих детей высшим наукам в харьковском коллегиуме и просило вместо низшей школы завести в Белгороде полную семинарию; его желанию тоже долго не суждено было исполниться как по недостатку на то средств, так и потому, что епархиальное начальство было несколько пристрастно к своему коллегиуму и ревниво блюло его интересы; белогородская семинария освободилась от своего подчинения коллегиуму не ранее уже 1800 г. Духовенство четвертого округа белогородской епархии, – обоянского, зато само отказалось от основания у себя русской школы, которую ему велено было открыть епархиальною властью; в 1771 г. школа все-таки была основана и без его воли, но тотчас же и закрылась, даже еще раньше начала учения⁶⁵².

Те же экономические соображения в своих внушениях духовенству относительно поддержания школ представляли и сами архиереи. В 1767 г. едва не закрылась вяземская русская школа смоленской епархии, потому что духовенство изъявило желание за неурожаем обучать своих детей дома, не отказываясь впрочем от возобновления своих издержек на школу „впредь, если последует урожай хлеба”. Преосв. Парфений нашел это заявление неосновательным, „ибо дети их (духовенства) и при хождении в школу не более потребуют хлеба, как и в домах будут... А учение домашнее давно известно всем, как оно скудно есть и недовольно для церковной общей пользы, а к тому для чего бы и публичные школы уставлять, буде бы учение без учителя могло быть довольно. Итак школе быть по-прежнему на тех указных основаниях, от наших антецессоров, прежних архиереев положенных”. В 1780 г. точно так же он отказал рославльскому духовенству, которое, отказываясь от издержек на возобновление своей рославльской школы, истребленной тогда пожаром, изъявляло желание посылать своих детей для обучения в Смоленск. В 1789 г., когда преосв. Парфений изъявил намерение открыть в вяземской школе латинские классы и довести курс ее по семинарскому порядку до риторики, то же вяземское духовенство, которое 20 лет тому назад едва не закрыло этой школы, уже с радостию отозвалось на предложение архиерея и по общему приговору священно-церковнослужителей вяземского, юхновского, сычевского и гжатского уездов положило ежегодно выдавать на школу до 150 р., а в случае надобности и более⁶⁵³.

С началом царствования императора Александра I началась самая горячая пора для заведения духовных училищ, особенно с 1803 г., когда правительство в бессмертном указе 24 января выразило особенное попечение о распространении наук в России и приглашало духовенство к участию в деле народного образования чрез заведение приходских школ и преподавание в них. Вопрос об умножении дух. школ и их усовершенствовании, разрабатывавшийся с самого начала царствования, получил с этого времени особенную важность. В том же году св. Синод, по мысли м. Амвросия Подобедова, указал заводить по епархиям русские школы, в которых могли бы получать образование и после быть достойными сельскими священниками и учителями народных школ ученики, хотя и с хорошими дарованиями, но почему-нибудь не успевшие в обыкновенном тогда школьном языке семинарии, – латинском⁶⁵⁴. Школы эти немедленно стали заводиться при всех семинариях. Затем последовало возвышение училищных окладов, имевшее, разумеется, немалое влияние на открытие новых дух. училищ. Ревность к образованию духовного юношества была возбуждена до того, что на дух. школы стали собираться многочисленные пожертвования и от духовных и от светских лиц⁶⁵⁵. К 1808 г. в редкой епархии не было уже 2–3 низших дух. училищ, а число всех, по докладу комитета 1808 г., простиралось до 115. По всей вероятности в числе их считались и некоторые приходские училища, заведенные духовенством и причислявшиеся иногда к духовно-учебному ведомству⁶⁵⁶. При всем том, принимая во внимание многочисленность духовенства и обширность епархий, комитет и теперь еще находит число этих школ недостаточным. „Для каждой епархии, читаем в его докладе, простирающейся часто на великое расстояние и объемлющей более целой губернии, учреждена одна семинария и в ней вмещены все предметы учения так, что круг их, быв стеснен в одном месте, и от первоначальных познаний простираясь до самых высших наук, не оставляют сим последним, ни надлежащего времени, ни нужного пространства; к облегчению семинарий заведены в некоторых епархиях, как-то в новгородской, московской и немногих других⁶⁵⁷, малые приготовительные училища, но cиe установление по недостатку способов не везде могло восприять свое действие”.

Не могло восприять своего действие и предположение, высказанное в начале царствования Екатерины, касательно лучшего „учрежденияˮ дух. школ, разделения их в стройной градации на разряды, хотя в течение рассматриваемого периода времени неоднократно проявлялись попытки к его осуществлению. Попытки эти начались при Екатерине с организации высшего духовно-учебного заведения, которое должно было сформироваться из старой московской академии, ничем существенно не отличавшейся от семинарии.

В мае 1765 г., когда известная нам комиссия о дух. школах еще продолжала составлять об них свой проект, где намечала организацию и московского духовного университета, императрица объявила св. Синоду чрез обер-прокурора Мелиссино указ о посылке 10 человек из более талантливых семинаристов, дошедших уже до риторики, в Англию „дабы в университетах оксфордском и кембриджском в пользу государства высших обучатися могли наук и восточных языков, не выключая и богословия”, и с ними двоих инспекторов для надзора за их поведением. Не прошло и трех месяцев со времени объявления указа, как требуемые по нему молодые люди были уже набраны и притом в большем числе, чем требовалось. Избраны были: Мартин Клевецкий и Семен Матвеевский из невской семинарии, Алексей Левшинов, Василий Багрянский и Петр Розанов из московской академии, Михаил Быков, Дмитрий Новиков и Иван Наумов из семинарии троицкой, Мина Исаев (учитель), Василий Антонский и Егор Андреевский из новгородской, Прохор Суворов из тверской; кроме них явились еще два волонтера учитель московской академии Василий Никитин и учитель крутицкой семинарии Дмитрий Семенов-Руднев. По докладу св. Синода императрица изъявила согласие послать за границу всех кандидатов. При увеличении их числа между тем последовало новое распоряжение: вместо отправки их только в Англию, велено было разделить их на три группы, приставив к каждой по инспектору из явившихся к отправке за границу трех учителей, и первую, состоявшую из Суворова, Матвеевского, Левшинова и Быкова с инспектором Никитиным, послать в Оксфорд, вторую из Розанова, Новикова, Смирнова и Андреевского с инспектором Рудневым – в Геттинген, третью из остальных студентов с инспектором Исаевым – в Лейден. К первой группе присоединился еще чиновник Буховецкий, посланный по высочайшему повелению для изучения восточных языков. Отправка этой группы последовала в ноябре 1765 года, а остальных в июне 1766. Кроме инспекторов, людей уже зрелых лет и хорошо подготовленных, и Буховецкого, все это были юноши, лет 16–18 и притом недоучившиеся, между тем весьма рьяные в занятиях, стремившиеся с честью выполнить надежды, какие на них возлагало пославшее их в науку правительство. Заграничные профессоры отзывались об них с самыми лестными похвалами и писали об основательном изучении ими почти невероятной массы наук и языков, – видно, что они работали не щадя живота. Большинство из них серьезно перехворали за границей и воротились домой с надорванными силами: двое из них, Смирнов и Исаев, так и не воротились, первый умер в Геттингене, второй в Мангейме на возвратном пути в Россию. Левшин, Быков, Клевецкий и Наумов должны были за болезнью вернуться в Россию, не кончив полного курса наук; последний через 4 года помер. Из кончивших курс Новиков умер вскоре по возвращении, Антонский через 2 года.

Возвращение всех групп в Россию последовало в разное время от 1772 по 1775 г. Раньше всех явились Семенов-Руднев, Розанов, Новиков и Андреевский и были испытаны в приобретенных познаниях членами особой комиссии из высших духовных и светских лиц. После удовлетворительных результатов этого испытания комиссия в своем докладе императрице особенно рекомендовала инспектора Руднева, получившего похвальные отзывы от лучших немецких профессоров и за свои труды за границей по русской истории принятого в число экстраординарных членов королевского исторического института. Вместе с тем комиссия представила императрице свое мнение об организации высшего дух. образования, напоминавшее известную часть проекта 1766 г. о московском духовном университете с тою разницей против этого проекта, что теперь предполагалось устроить не особый духовный университет, а только особый богословский факультет при университете. По словам комиссии московскому университету, доселе состоящему только из трех факультетов, именно не достает этого четвертого богословского факультета, чтобы сравняться с заграничными, по образцу которых он устроен: выпуская своих студентов в учители семинарии, в духовное и монашеское звание, факультет этот был бы полезен и для образования духовенства, умножил бы со временем в среде последнего число просвещенных людей, могущих читать книги на многих языках и поэтому способных к дальнейшему самообразованию. Новый факультет предполагалось учредить под особенным управлением Синода и собственным покровительством императрицы. В профессоры рекомендовались студенты, как уже возвратившееся из заграницы, так и ожидаемые еще из Лейдена и Оксфорда, а в студенты для слушания лекций предназначалось вызывать лучших воспитанников из семинарий. Но чтобы в то же время почтить древность московской академии, комиссия предлагала соединить и новый факультет и академию в одно учебное заведение под именем академии. Приняв этот доклад с благоволением, императрица поручила комиссии составить полный проект нового духовно-учебного учреждения, а воротившихся из заграницы ученых, согласно удостоению комиссии, утвердила: Семенова в звании профессора словесных наук и церковной истории с жалованием по 600 р. в год, Розанова, Новикова и Матвеевского в звании магистров словесных наук с жалованием первому по 400, а прочим по 350 р. Кроме того все они получали на исправление первых нужд по трети назначенного жалования не в зачет. До назначения на места их поместили пока в Александроневском монастыре под надзором м. Гавриила.

Но этими предварительными распоряжениями дело и кончилось. Проект богословского факультета был составлен к 1777 г., но уже совсем в другом роде, чем предполагалось. Еще в 1775 г. св. Синоду повелено было найти лучшее место для московской академии, помещавшейся в Заиконоспасском монастыре, и составить для нее новый устав и штат. В том же году синодальным указом 18 ноября она отдана в полную дирекцию своего епархиального архиерея Платона, чем подрывалось не только ее будущее факультетское значение, но и значение вообще высшего дух. заведения, по самому существу своему выступающего из узкой сферы епархиальной жизни⁶⁵⁸. Распоряжения эти прямо показывают, что мысль о богословском факультете или и прежде не была надлежащим образом выяснена, или же запуталась в последнее время. В 1777 г. св. Синод представил новый штат академии вместе с проектом богословского факультета, где понятие о факультете было совершенно спутано со старым понятием об академии; вместо высшего специально-богословского духовно-учебного заведения трактовалось об учебном заведении с прежним универсальным, смешанным характером. В курс этого проектированного заведения, кроме предметов собственно богословского и философского характера и необходимых языков, положено включить всякую всячину: математику, экспериментальную физику, историю гражданскую и натуральную, медицину краткую, ботанику, нужнейшие правила экономии гражданской и сельской. Св. Синод очевидно опустил из виду всякое понятие не только о факультетском, но и вообще о специальном характере своего высшего учебного заведения, и задался одною мыслью организовать такое же самодостаточное учебное заведение в сословном роде, каким были все вообще дух. школы, чтобы иметь у себя, что понадобится по части образования для сословного обихода, все свое и не обращаться за чем-нибудь на сторону. Частные пункты проекта менее интересны: курс академически распространен на 6 лет, профессорами положено делать обучавшихся за границей, управление составить из ректора и префекта под высшим надзором протектора, каковым быть московскому архиерею, и самого св. Синода, оклад на все заведение назначить в 14,000 р.; главное назначение этого факультета-академии указывалось в подготовке наставников для семинарий. 25 октября 1777 г. проект был представлен императрице, но остался без утверждения. Нашла ли она его незрелым или просто сама охладела к мысли об учреждении богословского факультета – неизвестно; всего вероятнее последнее. Замечательно, что после первой партии ученых, возвратившихся из-за границы в 1772 г., следующие партии оставлены были ею уже без всякого внимания, не получили от правительства ни назначения, ни окладов, и оставлены были на полное попечение одного св. Синода, который уже сам распоряжался и об их испытании и об их распределении по местам. Правительственных назначений на места не получила впрочем и первая партия, долго проживавшая в Невском монастыре пока только с одними званиями и окладами, без определенных занятий, так что св. Синоду пришлось позаботиться и об ее членах. Кроме Никитина и Суворова, получивших места учителей в морском кадетском корпусе, Матвеевского и Буховецкого, судьба которых неизвестна, и Левшина, посвященного в протоиереи московского Благовещенского собора, все остальные ученые были распределены по учительским должностям в петербургской и новгородской семинариях и в московской академии⁶⁵⁹.

После этой неудавшейся попытки к организации высшего духовно-учебного заведения, относившейся к московской академии, в 1788 г. встречаем другую, стоявшую в связи с вновь установленною тогда (1786 г.) организацией народных училищ и касавшуюся петербургской семинарии. В параллель с распределением народных училищ на малые и главные, назначенные к образованию учителей для первых, м. Гавриил, принимавший участие и в первой попытке к устройству высшей дух. школы, возымел мысль дать своей петербургской семинарии значение главной для других епархиальных семинарий и обратился с ходатайством о том к императрице. Она согласилась и повелела на содержание этой главной семинарии к прежде определенной на нее сумме присоединить еще сумму новгородской семинарии. С своей стороны св. Синод тогда же издал указ: чрез каждые два года присылать в главную семинарию учеников из всех епархиальных семинарий, исключая троицкой, черниговской, новгород-северской и слуцкой, первой по ее близости к московской, а последних, по близости к кивской академиям, однако не более, как по два из каждой человек таких, кои бы надежнейшие были в благонравии, поведении и в учении лучшего пред другими понятия, не ниже риторического класса, для образования их к учительской должности в высших классах. Студенты эти должны были учиться на казенном содержании и обязывались, по окончании курса, прослужить два года на учительской должности или в петербургской, или в своих местных семинариях, из которых были присланы. В течение 9 с лишком лет главная семинария занималась приготовлением в учители лучших воспитанников из разных семинарий не только ближайших к Петербургу, но и отдаленных, именно: псковской, олонецкой, тверской, вологодской, могилевской, владимирской, воронежской, казанской, коломенской, тамбовской, рязанской, ярославской, астраханской, тобольской, иркутской и из харьковского коллегиума, и успела выпустить из своих стен довольно светлых личностей, сделавшихся потом известными на разных поприщах службы. Ее воспитанниками наприм. были: Сперанский, И. Мартынов, Феофилакт Русанов, Амвросий Орнатский и др. Пользуясь всеми удобствами выбора между множеством талантливых людей в среде своих питомцев, приезжавших в качестве лучших учеников из разных епархий, главная семинария имела полную возможность постепенно улучшать состав своих преподавателей и довести его до совершенства; м. Гавриил лично принимал участие в этом деле и нередко обращался к разным архиереям с просьбами оставить того или другого из присланных ими студентов при своей главной семинарии. Курс семинарии сравнительно с обыкновенным семинарским курсом был расширен введением в него механики, физики, естественной истории и математики. Но при всем том она все-таки оставалась только лучшею семинарией и никогда не достигала до степени высшего духовно-учебного заведения ни по своему влиянию на другие духовно-учебные заведения, ни по составу своего курса, постоянно имевшего не специальный и высший, а обыкновенный в семинариях смешанный характер⁶⁶⁰.

В царствование имп. Павла вопрос об организации духовно-учебных заведений поднят был снова и разрешен с несколько большим успехом. В указе от 18 дек. 1797г., заявив свое особенное внимание к духовному просвещению, государь повелел: кроме двух прежних академий, открыть еще две новые, в Петербурге и Казани вместо существующих там семинарий, снабдя их всем, званию сему соответствующим и для преподавания наук потребным. Другим указом 11 января 1798 г. велено было: „потребный для благоустройства академии и семинарии порядок учредить во-первых в невской академии, с тем, чтобы, применяясь уже к тому, и в прочих академиях и семинариях таким образом учение происходило”⁶⁶¹. Для разрешения этого, довольно прямо поставленного вопроса св. Синод нашел нужным собрать от всех епархиальных архиереев сведения, каким порядком и какое учение преподается в каждой семинарии и какие требуются по этой части перемены. Полученные по этому указу сведения показали, что духовно-учебные заведения не имели доселе ни правильного устройства, ни однообразного управления; академии и семинарии находились под исключительным ведением местных архиереев, управлялись по их инструкциям и без особого требования никуда не относились с своею отчетностью; повсюду был недостаток в местных и благонадежных учителях; в числе и пространстве преподаваемых наук, в учебных руководствах, в распределении наук по классам и в методах преподавания господствовало величайшее разнообразие. Разрешение вопроса о правильной организации школ таким образом оказывалось почти вовсе не подготовленным. До нас дошло мнение об изменениях, какие следовало произвести в курсе новой казанской академии, составленное Амвросием Подобедовым казанским; из этого мнения всего лучше видим, как недалеко простирались преобразовательные проекты даже этого одного из лучших архиереев своего времени. Нисколько не затрагивая существенного вопроса о характере высшего духовно-учебного, собственно академического курса, он только и выдумал, что в казанской академии следует усилить изучение языков (еврейского, немецкого, французского, а по времени и татарского), учеников риторики обучать зачем-то теоретической и практической юриспруденции и рисовальному искусству (которое сам очень любил), соединить вместе риторику с пиитикой и установить особый класс проповедничества, к философии прибавить изучение свящ. истории, а к богословию изучение пасхалии, – и только; в заключение всего, вероятно для отличия преподавателей академии от преподавателей семинарии, он предложил дать им особые титулы, – преподавателю богословия титул доктора, а учителям философии и красноречия титулы профессоров⁶⁶². Очень неудивительно, что, собирая большею частью лишь подобные недалекие и шаткие предположения, не мог выработать вполне удовлетворительной организации дух. школ и сам св. Синод. Определение его состояло в следующих пунктах:

Для усовершенствования в науках присылать лучших учеников в показанные 4 академии через два года, из каждой семинарии в свою окружную академию (п. 1, 7–9). Курс академии составить из преподавания в два года полной системы философии, в три года богословия, сверх того высшего красноречия с чтением и разбором лучших авторов, физики и языков еврейского и греческого обязательно для всех и немецкого, с французским для желающих (п. 2–3, 5–6). В частности о философском и богословском классах, которые, разумеется, по преимуществу должны были представлять собственно академическое образование для всего наезжающего из семинарий юношества, было определено: в первом преподавать краткую историю философии, логику, метафизику, нравоучение, натуральную историю и физику, в богословском же – краткую церковную историю, герменевтику, систему догматико-полемического и нравственного богословия, пасхалии, сверх того читать с объяснениями св. Писание и книги Кормчую и о должностях приходского священника; в обоих классах упражнять студентов в сочинениях, а также в частных и публичных диспутах (п. 4.). Внутреннее управление академии по-прежнему составлено из ректора и префекта (п. 10). Относительно связи академии с семинариями сказано: дабы с лучшим успехом учение по семинариям происходило, для сего потребно каждой семинарии иметь сведение о порядке учения, преподаваемого в той академии, куда будут присылаемы семинаристы; равно и каждая академия должна также иметь сведение о порядке учения, в тех семинариях преподаваемого; ректору же академии при всяком случае, где нужда потребует, делая свои замечания, служить тем семинариям потребными советами и наставлением (п. 12)⁶⁶³.

Во всех этих пунктах очевидно не было ничего нового, кроме одного нового распределения духовно-учебного ведомства по академическим округам. По кругу и характеру учебных занятий академии по-прежнему не отличены от семинарий, так что если академии и сообщали своим питомцам высшее или точнее лучшее образование, чем семинарии, то это зависело не от состава и постановки их учебного курса, а единственно от больших средств дарованных им, большего к ним внимания администрации, возможности завести у себя лучший состав преподавателей, от наплыва талантливых молодых людей из епархий и т. п. причин. После своего открытия в новом виде академии старались усовершенствовать свой курс, делали в нем разные перемены, прибавки и убавки, но все эти перемены ограничивались только разными частностями и внешностью учебного дела, нисколько не касаясь самого значения и постановки академической науки⁶⁶⁴. Самое распределение академических округов, ставя академии и семинарии в ближайшее взаимное отношение, было мотивировано и развито со стороны своего назначения весьма неопределенно и неполно; 12-й пункт указа, относящейся к этому предмету, представляет собою не столько административное организационное распоряжение, сколько неопределенный на что-то намек, какое то общее desiderium, чтобы академии и семинарии друг к дружке приглядывались, без ясного определения, как им это делать и что именно отсюда должно выходить в частности. Из истории академий, главным образом двух новых, – старые продолжали пользоваться своим старым, исторически выработавшимся значением, – мы видим, что отсюда действительно ничего и не вышло. Историки новых академий видят в пунктах 1797 г. начало централизации в управлении духовных училищ⁶⁶⁵, но фактически этого не подтверждают. Семинарии продолжали жить прежнею жизнью под влиянием своих епархиальных начальств помимо всякого влияния академий; последние в свою очередь оставались в исключительной дирекции своих местных архиереев, не относясь с своей отчетностью никуда выше их без особых требований⁶⁶⁶. Поэтому, когда наступила новая реформа духовных училищ при императоре Александре I, централизация духовно-учебного управления и распределение дух. училищ по классам опять были выставлены в качестве все еще непочатых вопросов и комитету 1808 г. в качестве первой задачи была поручено: „начертать основательный план духовно-учебной организации сообразно с целью учреждения разных родов дух. училищ, разрозненное по управлению совокупить единством власти и управления и устранить затруднения, возникающие от усмотренного несоответствия между способами образования и нуждами, равно как средствами и состоянием духовенства.ˮ Комитет с своей стороны нашел, что дух. училища, устрояемые отдельно и без общих правил, не имеют ни общего систематического образования, ни полного устава, ни точной связи их управления с академиями, хотя все это давно признавалось для них нужным.

Высшее духовное образование по крайней мере подвергалось нескольким попыткам правильной организации; об организации семинарий и низших школ, кроме местных епархиальных начальств, никто не заботился. Св. Синод в их дела не входил, считая их учреждениями исключительно епархиальными, и довольствовался только самыми общими об них сведениями, какие заключались в ежегодно посылаемых ему от архиереев ведомостях, а в ведомостях этих говорилось только о числе учащих и учащихся и уже с 1798 г. еще о том, что преподавалось в классах⁶⁶⁷. Из упомянутых указов 1775 и 1782 гг. видим, что он отдал в епархиальное ведомство даже саму московскую академию. Семинарии по всем своим частям находились в непосредственном ведении своих архиереев и епархиальных консисторий, без ведома и дозволения которых семинарское начальство не могло сделать ни одного самого пустого распоряжения. В консисторию семинария подавала все свои ведомости и отчеты; чрез консисторию же шли все распоряжения по семинарским делам как от архиереев, так и от св. Синода. Училищная служба не имела никакой самостоятельности и была не более, как только частной отраслью службы епархиальной. Все ее лица и по назначению своему на должности, и по прохождению последних, и по увольнению от них вполне зависели от воли епархиальной власти. Конторское управление внутренними делами семинарской жизни, как и в прежнее время, мало содействовало к освобождению семинарии от начальственного влияния консистории потому что контора сама состояла под указами консистории. Более самостоятельности придавала семинариям власть ректора, как лица почетного, доверенного при самом архиерее и кроме того постоянно облекавшегося должностью первенствующего члена в самой консистории. Ректор являлся в семинарии, обыкновенно долго спустя по ее основании, когда она уже достаточно укреплялась и начинала заявлять способность твердо встать на свои собственные ноги, и делался главной поддержкой ее эмансипации от влияния консисторских дельцов, связывая ее непосредственно с самим архиереем. Консистории поэтому недолюбливали ректоров и нередко заводили с ними сильные пререкания, желая им показать свое начальство. Исход таких пререканий зависел, разумеется, от того, на чью сторону склонится архиерей. Некоторые архиереи, понимая неестественность такого подчинения семинарии консисториям, старались хоть сколько-нибудь выделить семинарское управление из общего строя епархиальной администрации, наприм. Феофил тамбовский с этою целью учредил в 1788 г. особую экспедицию семинарских дел, назначив присутствующими в ней ректора и префекта, с тем, чтобы в повытьях консистории семинарских дел уже более не производилось, но зато большинство других архиереев выказывали недоверие к семинарскому начальству и старались усилить над ним надзор консисторий; – так наприм. в 1784 г. поступил Иннокентий псковский, вовсе отняв у семинарии заведывание расходом семинарской суммы и передав это заведывание консистории, причем даже самый расходчик семинарский был заменен при семинарии особо назначенным епархиальным чиновником из благонадежных священников; также поступал м. Платон относительно начальства Троицкой семинарии, которое он старался держать в строгом подчинении главному своему органу – наместнику лавры и монастырскому собору⁶⁶⁸. Так продолжалось управление семинариями до 1798 г., когда вместо контор повсюду стали заводиться семинарские правления из трех членов: ректора, префекта и эконома, с особыми зерцалами, печатями, обычным делопроизводством и правилами присутственных мест. Правление, как и контора, состояло в ведомстве консистории, получало от последней указы и предписания и относилось к ней рапортами, доношениями и представлениями, но, будучи организовано по образцу всех присутственных мест, составило по крайней мере особую инстанцию в епархиальном управлении семинарскими делами, что было немаловажным шагом в развитии самостоятельного значения семинарий⁶⁶⁹.

Окончательное выделение их из епархиального ведомства произведено уже после трудов комитета 1808 г., создавшего целую систему особого и самостоятельного духовно-учебного управления, сосредоточенного при Синоде в комиссии духовных училищ.

Очень неудивительно, что, находясь в таком исключительно-епархиальном положении, без внимания со стороны центральной церковной власти, семинарское образование представляло собою нечто в высшей степени разрозненное и бессистемное и чуждо было всякого общего „учреждения”. Покуда каждая епархия устрояла свои школы по-своему, нечего было и думать о каком-нибудь общем для них уставе, а тем более о каком-нибудь систематическом их распределении по степеням, вроде предложенного в проекте 1766 г. разделения их на меньшие и большие. Предложение это действительно тогда же было забыто; штаты в течении всего описываемого времени не делали между семинариями никакого различия. Этого мало; епархиальная постановка дух. школ не смогла выработать определенных отношений и даже вполне ясного различия между семинарией и низшими школами в одной и той же епархии.

По управлению и семинария, и низшие школы находились в одинаковом непосредственном подчинении епархиальной власти, а потому последние могли стоять совершенно независимо от семинарского начальства. Подчиненные отношения их к семинариям встречаем лишь в немногих епархиях и то в виде отрывочном, бессистемном. Более полные определения касательно этого предмета существовали едва ли не в одной только нижегородской епархии, благодаря подробным инструкциям, которые были даны тамошним гимназиям архиереями Антонием Зыбелиным (1778 г.) и Дамаскиным Рудневым (1787 г.). Гимназии давали семинарской конторе отчет в приходе и расходе своих сумм, как полученных из семинарского оклада, так и сборных, а также посылали ей месячные, третные и годичные ведомости об успехах, поведении и промоции по классам учеников и о преподавании учителей с приложением даже учебных ученических работ, но в то же время непосредственно относились с подобными же ведомостями и к самому архиерею⁶⁷⁰. Большею же частью отношение училищ к семинариям, где только они успели сформироваться, ограничивались отчетностью в расходовании уделяемых из семинарского оклада денег, ведомостями об учениках, главным образом при переводе последних из училищных в семинарские классы, и разными случайными сношениями по учебной части. В 1766 г. в тобольской епархии встречаем пример ревизии низших школ в разных (6) заказах, произведенной учителем тобольской семинарии иеромонахом Вениамином. Но при этом нельзя не обратить внимания на то, что ревизор был послан не семинарией, а консисторией, и кроме ревизии школ имел некоторые епархиальные поручения как-то: проэкзаменовать учеников, имевших определиться в причетники, и набрать новых певчих для архиерейского хора. По своему постоянному управлению все тобольские школы были в полном ведомстве дух. правлений (каждая своего заказа) и консистории⁶⁷¹. Так же управлялись низшие школы и в большинстве других епархий, получая все распоряжения непосредственно от епархиальных органов администрации, большею частью из дух. правлений, и к ним же относясь со всякого рода отчетностью и нуждами⁶⁷². Изолированные от семинарии, вдали от влияния центральной епархиальной власти, иные школы более глухих округов в своей жизни особняком, под начальством одних своих дух. управителей, достигали изумительной степени своего рода самостоятельности. В 1803 г. вологодский архиерей Антоний с консисторией вздумали собрать сведения об устюжской школе, которая величала себя тогда семинариею. Вот эти сведения: учеников имелось в ней 75, в том числе 6 в риторике; учителей двое – протопоп Ильин и священник Семенов, обучали в собственных своих домах с платой по 3 р. за ученика в год, „Семенов нижние классы, а протопоп поэзию и риторику, а в случае его протопопа несвободности дозволял тому священнику и высшие классы обучать; обучали же поутру и после обеда, не назначая особливо ни часов, ни дней, а когда свободное время имелось” от других должностей. Таким образом все шло очень просто; в довершение всего учители объявляли: „особливые экзамены не бывают, так как ученики от учителя не переводятся, в вологодскую семинарию на термин (экзамен) не посылаются, а по своему желанию, в разные времена, из разных классов выпускаются с аттестатами”. Усмотрев из этих сведений, что учение в школе шло „непорядочно”, епархиальное начальство в следующем году распорядилось послать в нее подробное расписание классов и того, что в каком преподавать. Надзор за выполнением этого расписания поручен консистории и местному дух. правлению; последнему кроме того предписано каждогодно выбирать из ученых священников и дьяконов экзаменаторов для производства в школе испытаний и для удостоения успешных учеников промоций в следующий для каждого класс; получив от экзаменаторов ведомости об удостоенных перевода учениках, дух. правление должно было снять с них копии, из которых одну отправить в училище для исполнения определения о переводе, другую „для ведома и справок” в семинарское правление. Школу велено было называть с этого времени школою, а не семинарией⁶⁷³.

Название семинарии по старой памяти долго прилагалось ко всем вообще низшим школам, в которых заведены были латинские классы. При первоначальном назначении семинарских окладов вопрос о том, какие школы считать семинариями и какие нет, по всей вероятности представлял немало затруднений в своем решении и был решен не столько по существу дела, по характеру и полноте их курсов, сколько по чисто внешнему признаку: семинариями признаны были все вообще главные школы по епархиям, хотя иная такая главная школа, наприм. воронежская, не имевшая даже латинских классов, стояла несравненно ниже многих низших школ по другим епархиям. С 1765 г. оклад стал поэтому самым ясным признаком семинарии, которым они наглядно отделились от низших школ. Надлежащей же полноты курсов многие семинарии достигли, как увидим, уже очень поздно, некоторые не ранее начала XIX столетия. Неудивительно, что некоторые более устроенные низшие школы, особенно такие, которые простирались до пиитики и риторики, до позднейшего времени продолжали удерживать за собою название семинарий и не только в обычном словоупотреблении в кругу духовенства, но и в официальных бумагах, наприм. школы вяземская, перервинская, звенигородская, дмитровская, кирилло-белозерская, переяславльская и устюжская.

Что касается до предположения о разделении низших училищ на главные или гимназии и малые школы грамотности по благочиниям, то от него только и осталось, что употреблявшееся по местам название этих училищ гимназиями, наприм. в псковской и нижегородской епархиях. Точно так же покинуто было намерение придать обоим этим разрядам школ характер училищ народных. В 1780-х годах, когда правительство занялось вопросом о народном просвещении, оно завело целую систему народных школ особо от учебных заведений в епархиях и этим самым окончательно выделило последние из общей системы народного образования в особое специальное ведомство. Правда, императрица поощряла заведение новых нормальных школ и при школах духовного ведомства, наприм. в смоленской епархии, но в этих нормальных школах или, лучше сказать, в преобразованных по образцу их русских духовных школах продолжали по-прежнему учиться одни и те же дети духовенства.

Предшествовавшая история духовных школ, как мы видели, шла вовсе не в том направлении, чтобы способствовать доступу в них учеников посторонних. Причины, способствовавшие к развитию их специально-сословного характера в прежнее время, продолжали действовать и во второй половине этого столетия нисколько не слабее прежнего. Правительство по-прежнему смотрело на них, как на школы с специальным назначением, обучение которых может отвлечь постороннего человека от его собственной профессии, от службы или тягла. С своей стороны само духовное ведомство по-прежнему продолжало заботиться о том, чтобы затраты, какие оно делало на свои школы, шли в пользу духовной же службы, а не на что-нибудь иное. Духовная школа была обеспечена штатными окладами от правительства, но оклады эти с самого начала получили специальный же характер, притом по своей недостаточности требовали значительного восполнения теми же самыми способами, которые и прежде так сильно развивали ревнивую замкнутость дух. школы и которые при общем оскудении архиерейских домов и монастырей теперь сделались для духовного ведомства еще тяжелее прежнего. В прежнее время лица посторонних ведомств нередко поступали в дух. школы, будучи вынуждаемы к тому необходимостию приобрести хоть какое-нибудь образование и вместе крайним недостатком других школ; с течением времени, по мере умножения светских школ, все более и более ослабевало и это побуждение, заставлявшее прежде, как мы видели, поддерживать открытый доступ в дух. школы для посторонних даже само правительство, иногда даже прямо вопреки желаниям духовного ведомства. Наконец, вследствие большого развития потребности образования в среде самого духовенства, дух. школы становились все менее просторны и для своих собственных духовных питомцев, а по местам переполнялись ими до того, что с трудом могли удовлетворять даже нуждам ближайшего к их цели сословного образования.

Сама московская академия, дольше всех великорусских школ сохранявшая следы общесословного характера, при Екатерине имела уже значение исключительно духовного-учебного заведения. Из светских лиц прием в нее по указу 1769 года дозволен был только для детей типографских (синодальной типографии) служителей, и то с ограничением, только для тех, отцы которых вступили в типографии из священнослужительских детей и в подушный оклад не положены. Историк академии за всю вторую половину XVIII столетия знает всего только один случай принятия в академию ученика не из духовного звания: это было в 1787 г., когда принят был в нее один можайскай купец Пыпин в качестве вольнослушателя для слушания философских лекций⁶⁷⁴. В троицкой семинарии светских учеников было больше всех других великорусских семинарий частью вследствие того, что лавра по-прежнему продолжала обучать здесь детей своих приказнослужителей и военных людей, служивших при разных ее учреждениях, частью по распоряжениям м. Платона. Так в 1767 г. было в семинарии 8 учеников лейб-гвардии унтер-офицерских детей и один канцелярист, готовившийся впрочем к поступлению в монашество; в 1773 г. поступил в семинарию сирота из военных по просьбе, поданной Платону дедом этого ученика, генералом Дурново и т. д. Кроме того в той же семинарии в разное время училось по нескольку человек из греков, которых Платон очень любил, один турок, изъявивший желание креститься, и один крещеный калмык из Астрахани⁶⁷⁵. О Платоне мы впрочем уже знаем, что, еще во время своего тверского apxиерействования, он изъявлял желание сделать открытою для светских учеников тверскую семинарию с училищами, надеясь чрез привлечение таких учеников усилить средства своих школ. Удалось ли ему исполнить это желание, неизвестно, но во всяком случае подобный взгляд на дух. школу был если и не исключительно личною особенностью Платона, то по крайней мере явлением весьма необыкновенным в Великороссии. В других епархиях не только семинарии, но и низшие школы уже постоянно наполнялись учениками из детей одних священно-и-церковнослужителей.

Общесословный характер по-прежнему продолжали удерживать за собою одни юго-западные школы. Киевская академия все еще продолжала сохранять свое прежнее значение для малороссии, значение не столько заведения духовного, сколько общесословного университета, в котором получали высшее образование все стремившиеся к нему, и казаки и мещане. Московский университет, скоро отбивший такое значение у академии московской, на киевскую имел в этом отношении только весьма слабое влияние. До 1790-х гг. число светских воспитанников в ней постоянно превышало число духовных; так в 1768 г. первых было 575, последних 506; даже после учреждения в 1786 г. малороссийских штатов и после значительного уже упадка академии и уменьшения в ней числа учащихся первого рода студентов было в ней 524, а духовных 426, и уже в 1790 г. в первый раз встречаем превышение числа последних – 419 над первыми – 232⁶⁷⁶. С этого времени академия является уже с преобладающим сословным значением, но полное упрочение за ней сословного характера все-таки последовало не ранее духовно-училищной реформы при импер. Александре I. То же самое нужно сказать о черниговской и переяславской семинариях, хотя число духовных учеников в них было несколько больше числа светских; так в 1766 г. в переяславской семинарии первых было 75, последних 62⁶⁷⁷.

Харьковский коллегиум, с самого начала имевший характер гимназии для образования как духовных, так и дворянских детей слободской украйны, в 1765 г. по указу императрицы, вследствие представления ей дворян, был даже нарочно снабжен несколькими светскими классами, необходимыми для образования дворянских детей, именно классами новых языков, математики, рисования, инженерства, артиллерии и геодезии, с ассигновкой на них особой суммы в 3000 р. Фамилия князей Голицыных, его благодетелей, постоянно смотрела на него, как на заведение общеобразовательное, и с этой точки зрения резко отличала его от белогородской семинарии, в которой видела заведение сословное. Наприм. в одном письме (от 1786 г.) кн. А. М. Голицына говорится: „Белогородская семинария не так полезна обществу, как харьковский коллегиум. Наше намерение быть полезными харьковскому коллегиуму, а не семинарии”. Князь узнал, что часть Голицынских денег употреблена была на семинарию. В другом письме (1797 г.) по такому же случаю он писал: „если деньги наши будут употреблять на другие расходы, а не по прямому назначению, то я прекращаю пересылку процентов и самую переписку с коллегиумом.ˮ Благодаря сильной поддержке Голицыных прежний характер коллегиума благополучно выдерживал все покушения против него со стороны его духовного начальства естественно стремившегося придать этому заведению более сословное назначение. Так, еще в 1768 г. прибавочные классы при коллегиуме, вероятно не без влияния епархиального начальства, были отделены вместе с ассигнованной на них суммой в ведомство губернского правления, а в 1789 г. присоединены к вновь открытому в Харькове главному народному училищу, послужив таким образом началом основания в Харькове губернской гимназии. В 1790 г. архиерей Феоктист решился совсем обратить коллегиум в семинарию, уничтожив самое название его, и выдал указ, в котором говорилось, что так как де по указу св. Синода 1788 г., изданному вследствие именного указа ее величества, училищный Покровский монастырь, назначавшийся прежде к упразднению, повелено оставить во втором классе „для семинарии”, а по справке оказалось, что находящееся в нем училище именуется не семинарией, а коллегиумом, то „белогородскою консисторией определено и его преосвященством утверждено означенную семинарию отныне впредь харьковским коллегиумом не именовать, а называть и писать, где следовать будет, согласно вышеписанному именному указу харьковской семинарией, а имеющуюся при ней контору семинарским правлением”. Но это распоряжение недолго имело силу. Обеспечив свое любимое заведение вместо отобранных вотчин процентами с 35000-ного капитала, Голицыны настойчиво требовали, чтобы оно существовало в прежнем открытом виде. „Князья Голицыны желают, говорится в одном письме А. М. Голицина от 1802 г., чтобы в харьковский коллегиум были принимаемы не одни дети духовного звания, но бедных дворян и разночинцев. Для духовных есть семинарии, а для бедных дворян и разночинцев таких заведений мало, как коллегиум. В таком смысле и названа харьковская семинария коллегиумом. Если же желание наше не будет исполнено, то я отказываюсь от участия в коллегиуме”. На этом основании в коллегиуме на Голицынский счет постоянно содержалось 15 лучших учеников преимущественно из дворянских детей. Такое значение коллегиум стал терять уже после учреждения в 1804 г. харьковского университета, который с течением времени отвлек от него всех светских учеников, так что и 15 вакансий Голицынских пансионеров стали замещаться лучшими учениками исключительно из детей духовенства. После преобразования дух. училищ коллегиум был окончательно включен в число обыкновенных дух. семинарий, хотя и удержал свое прежнее наименование⁶⁷⁸.

Обязательность школьного образования в среде духовного сословия была уже настолько общепризнанным требованием, что ни правительство, ни св. Синод не считали нужным делать ее предметом каких-нибудь особых законодательных определений, как в прежнее время, хотя осуществление ее в практике все еще нередко требовало разных побудительных и даже принудительных мер к отдаче детей духовенства в школы.

Со стороны правительства самою сильною мерою этого рода по-прежнему были разборы, освобождавшие духовное сословие от всех вообще негодных для его службы людей. Мы уже видели, как тревожило императрицу невежество духовного чина. Очищение его от недостойных людей и возвышение его образования было поставлено в числе важнейших задач с самого начала церковных реформ Екатерининского царствования. С этою целью при определении церковных штатов епархиальным и губернским начальствам предписано было с наивозможною поспешностью собрать по всей империи сведения о числе всего духовенства и его детей с обозначением их возраста, умения читать и петь и поведения. Сведения эти должны были послужить главным основанием предпринимавшегося разбора⁶⁷⁹. По получении их в 1769 г. начался и самый разбор, заметно отличавшийся от прежних разборов тем, что при оставлении церковников и детей духовенства в дух. сословии теперь обращалось внимание не столько на принадлежность их или их отцов к числу действительно служащих при церквах, сколько на известную степень их образования. В Малороссии, которой разбор этот коснулся еще в первый раз, в духовенстве недаром поэтому распространился тревожный слух, что всех неграмотных детей духовенства будут брать в солдаты или запишут в крепостные⁶⁸⁰. Разбор действительно назначался главным образом для усиления армии по случаю турецкой войны посредством зачисления в солдаты разных лишних людей в среде духовенства, которые никуда не позаботились приписаться, а между тем, по выражению указа, и „в семинарское учение до ныне не вступили и принадлежащими науками священническому чину достойными себя не сделали”. Набору на этот раз одинаково подлежали дети как действительно служащего духовенства, так и недействительно служащего и безместного, с тем только различием, что из первых велено взять в солдаты четвертую часть, а из вторых половину; возраст, ниже которого безграмотные и вообще не учившиеся в семинариях разбору не подвергались, определен в 15 лет; остальные, не попавшие в солдаты, по-прежнему записывались в подушный оклад. Семинаристы объявлены свободными от разбора, но чтобы дети духовенства не стали теперь только записываться в семинарии, единственно лишь для спасения от разбора, в расположение к набору дозволено было не класть только тех из них, которые записаны в семинарии ранее этого указа. В заключение указ выражал надежду, что по выполнении всех изложенных в нем пунктов при церквах останутся одни только грамотные и благонравные духовные лица⁶⁸¹.

В 1784 г. начался новый разбор духовенства, в основание которого положены были те же правила. Ученики духовных школ, которых в это время насчитывалось 11329 человек, изъяты были от разбора, не исключая даже и тех, которые происходили из податного состояния; затем остальных детей духовенства свыше 15 лет хотя бы они были и действительно служащих отцов дети, но в семинариях не обучаются и в церковные должности не приготовляются, всех и с детьми их, если у кого такие есть, для общей и собственной их пользы, чтобы праздными не оставались, велено было заставить избрать род жизни, предоставляя им на волю поступать в купечество, в военную службу, в цехи или в число государственных крестьян; также поступить с заштатными церковниками и их детьми, не обучившимися исправно грамоте и бывшими в подозрениях⁶⁸². Нельзя не заметить в этом указе важной новости против прежнего времени, когда при разборах духовенства лишним людям предстоял единственный выход из сословия – или в солдаты или в подушный оклад за каким-нибудь владельцем; теперь всем им давался довольно широкий выбор рода жизни в свободных от крепости состояниях купечества, мещанства и государственного крестьянства. В гуманное царствование Екатерины самые разборы уже лишены были суровости прежних принудительных мер так называемого „распределения” и предоставляли это распределение собственному желанию и выбору самих распределяемых, так что множество отчисленных от дух. звания людей имели возможность оставаться без приписки к какому-нибудь роду жизни многиe годы, пока их не накрыл новый большой набор в солдаты 1788 г.⁶⁸³. Тем не менее духовное сословие было очищено от множества безграмотного и малограмотного люда, особенно по разбору 1784 г.; так осенью того же года орловская казенная палата доносила сенату, что в одном орловском наместничестве в светскую команду назначено было 2214 церковников, из коих 194 приписались к купечеству, 743 к мещанству, 280 в крестьяне, а остальные пока еще не явились к разбору⁶⁸⁴.

В царствование императора Павла открылся новый разбор, своею суровостью напомнивший забытые разборы времен Бироновщины и заставивший духовенство сильно пожалеть о спокойном сравнительно времени Екатерины. На другой же месяц по воцарении (в декабре 1796 г.) государь издал указ, в котором писалось, что, усмотрев из синодских ведомостей, „сколь великое число состоит священно-и-церковнослужительских детей, праздно живущих при отцах своих, и желая устроить состояние их с лучшею выгодою для общества”, его величество повелел, распределив всех годных из них на церковные и учительские места, остальных взять в солдаты, – „где они будут употреблены с пользою по примеру древних левитов, которые на защиту отечества вооружались”⁶⁸⁵. На этот раз, хотя разбор и велено было производить на основании правил 1784 г. для подвергавшихся ему не указывалось никакого другого выхода из дух. звания, кроме одного солдатства, так что негодные в солдаты оставались совсем без распределения до 1805 г., когда указ 1784 г., о выборе ими всякого рода жизни по желанию и способности, снова был восстановлен во всей своей силе⁶⁸⁶. Суровость разбора, бывшая следствием главным образом слишком рьяной энергии тогдашних властей и привычки их к быстрому и часто суматошливому исполнению повелений строгого и нетерпеливого государя, доходила до того, что в солдаты улетело множество лиц духовного происхождения, еще прежде уволенных из дух. звания и числившихся в мещанстве или даже состоявших на гражданской службе; задеты были разные исключенные семинаристы, жившие без дела за неприисканием мест и вовсе не считавшиеся лишними людьми в сословии, даже нередко довольно высоко ценимые духовными начальствами, как люди уже ученые; наконец вопреки указу 1784 г. и постоянному правилу всех прежних разборов забираемы были в военное ведомство, именно в гарнизонные школы, даже малолетние дети духовенства ниже 15 лет. Это последнее обстоятельство произошло единственно от суматошливого недоразумения производителей разбора, не понявших одного указа 1797 года, которым повелевалось малорослых церковников, не годных в военную службу, а между тем назначенных к поступлению в нее, зачислять в военные гарнизонные школы, и начавших энергично забирать в эти школы, вместо малорослых, малолетних. Св. Синод должен был по этому поводу входить с особым представлением в Сенат, что в самом указе о разборе малолетних ниже 15 лет касаться не велено, так как они подлежат определению в семинарии, и что, если всех малолетних 8–15 лет брать в гарнизонные школы, так и семинарии совсем опустеют, да и в духовную службу определять скоро будет некого; Сенат разъяснил ошибку особым указом⁶⁸⁷.

Последующее царствование ознаменовалось только одним разбором духовенства. Разбор этот произведен был в конце 1806 года и всего более касался детей духовенства, уклонявшихся от обязательного для них образования. „Из оказавшегося по ведомостям св. Синода за 1805 г., говорилось в именном указе, некоторого числа священно-церковно-служительских детей, не обучающихся в школах и живущих праздно при отцах своих, как для государственной, так и для собственной их пользы учинить разбор, на основании прежде бывших, и тех, кои более 15 лет от роду, обратить всех в военную службу, менее же 15 лет и знающих грамоте, рассмотрев, каких лет удобнее, отослать в военно-сиротские отделения для обучения их и приготовления на унтер-офицерские места”. В последующем указе о правилах разбора отсылка детей моложе 15 лет в военные школы была впрочем отложена до указа и потом не была произведена ни разу, зато к числу подлежащих отдаче в солдаты причислены отрешенные от мест причетники, праздные послушники и исключенные за поведение школьники. Разбор продолжался только до следующего года и был весьма легок для духовенства⁶⁸⁸. После этого разборов не было во все царствование Александра; без них обошлась даже отечественная война и новая ревизия 1815 года. Но зато указами 26 июня 1808 и 27 авг. 1814 гг. велено было зачислять в духовно-училищное ведомство всех детей духовенства с 6–8 лет и обязательность для них школьного образования была закреплена окончательно. В то же время церковная служба закрылась для всех не обучавшихся в духовных школах, вследствие чего не учившееся в них лицо духовного происхождения уже по этому самому волей неволей должно стало отчисляться от своего сословия для приискания рода жизни.

Разборы были весьма сильным поощрительным средством для дух. детей к поступлению в школу, так что они во множестве бросались в нее при первом слухе о предстоящей вскоре беде, надеясь по миновании опасности снова уйти из учения и зажить вольной жизнью при своих родных церквах, что, как мы видели, заметило в 1769 г. и само правительство. Но от разбора до разбора проходило много времени, в течение которого им можно было уклоняться от школьного учения без опасности от солдатства. К отвращению подобного уклонения, кроме временных мер, требовались еще меры постоянные.

Наиболее общею и наиболее сильною из этих мер было заграждение для неученых доступа к церковным должностям, которое постоянно требовалось от епархиальных начальств с тем большею настойчивостью, что с умножением ученых кандидатов церковной службы церковные вакансии могли менее нуждаться в кандидатах не подготовленных к занятию их, первых попадавшихся под руку случайно, по приходским выборам или по родовым наследным счетам. Св. Синод неоднократно издавал указы, в которых требовалось от архиереев, чтобы они непременно предпочитали ученых кандидатов на места неученым, невзирая ни на приходские выборы, ни на права наследников, старался ограничить самые эти наследные права определенными правилами касательно сбавки ценности принадлежавших наследникам дворовых строений и мест при церквах, определением степеней родства, за которыми следовало признавать наследные права, отказом в этих правах лицам, уже имевшим свои собственные места, и признанием их только за вдовами и сиротами.⁶⁸⁹ Сама императрица в инструкции комиссии о церковных имениях доводила свою заботливость о просвещении духовенства еще далее, прямо указав для посвящения ученых кандидатов, „если места готового не будет, неученых отрешать”. Архиереи с своей стороны повсюду старались приводить предписания св. Синода в исполнение, питая совершенно согласные с ними убеждения. Отрешение от мест неученых в пользу ученых не было принято в епархиальной практике. Оно заменялось здесь известными нам мерами к возможному обучению неученого духовенства уже на должностях, предписаниями всем священно-и-церковнослужителям учить катехизисы, обучением их при архиерейских домах когда они приезжали в епархиальный город по делам, а иногда и в самых семинариях, весьма нередко имевших в составе своих учеников разных духовных лиц. Но в отношении к ставленникам требование от них известной степени образования практиковалось весьма строго, особенно в великорусских епархиях, где епархиальная власть была сильнее и где не только священнослужительские, но и причетнические места уже все находились в ее распоряжении. Человек с одним домашним образованием с большим трудом мог найти здесь какую-нибудь церковную должность, разве только должность так называемого недействительного церковника, служившего без указа; но разборы с течением времени поразобрали в солдаты и в оклад и таких недействительных церковников. Единственными кандидатами на церковные места мало-помалу сделались воспитанники дух. школ, опиравшиеся на свои школьные аттестаты, которые имели в глазах епархиального начальства большую важность, чем и выборы прихожан и права наследства. В случае открытия вакантных мест консистории даже сами стали давать об них сведения в семинарии с запросами, не пожелает ли кто занять эти места из учеников. Зачисление за учениками мест во время прохождения ими семинарского курса стало практиковаться в несравненно больших размерах, чем прежде, и еще строже сообразовалось с их школьными успехами помимо всяких наследных прав. Духовные власти не отвергали прав наследников вовсе, но всегда ставили эти права в зависимость от прав образования. Св. Синод настойчиво требовал: „если наследник церковного места будет неученый, такового к производству на место отцовское не допускать и за место отцовское никакой платы, кроме только по оценке за дом и то погодно, не давать.” Опираясь на подобные указы и постепенно забирая в свое распоряжение и утверждение прав наследников, и выбор викариев на наследные места, и определение условий их с наследниками, епархиальные власти во второй половине ХVIII столетия успели совсем сбить прежние притязания наследников, заставили их наряду с другими детьми духовенства учиться в школах и из полновластных владельцев наследных мест превратили их в скромных сирот, зависящих от милости и сострадания архиереев⁶⁹⁰.

Несколько медленнее развивалась такая зависимость церковных мест от школы в епархиях малороссийских до их преобразования в 1780-х гг. по великорусскому типу. Епархиальные власти, как мы видели, и здесь очень рано стали усиливать ученых кандидатов дух. службы и вступили из-за них в борьбу как с приходскими выборами, падавшими на неученых людей, так и с неучеными наследниками, но имели мало успеха с одной стороны вследствие своей собственной слабости, с другой по неразвитости сословного характера в местном духовенстве, не подходившего под строгие правила об обязательности для него сословного образования. Духовенство долго не привыкало считать своих детей принадлежавшими к духовному сословию. Сын духовного лица вовсе не подчинялся духовным властям и мог без их ведома избирать себе, какой было ему угодно, род жизни. Поэтому требование всех духовных ребят в архиерейскую школу было здесь непонятно; они по местным понятиям совершенно свободны были вовсе не ходить в школу, а обучаться, вместо ее латыни, какому-нибудь художеству, наприм. кравецкому, или поступить в купцы, казаки и т. п. и что кому до этого за дело? Что же касается до тех из них, которые намеревались или, как наследники, должны были поступить в духовную службу, то при слабости епархиальной власти и они большею частью без особенного затруднения могли добиться церковного места тоже помимо школы, единственно по правам наследства или приходского выбора, пpиобретши предварительно только какую-нибудь грамотность и практическое знание своих будущих богослужебных обязанностей у себя дома, в школе дьяка или при кафедре, во время ставленнического делопроизводства. До самого преобразования малороссийских епархий в них бывали такие округи, и очень обширные, в которых едва ли и служивал когда священник, учившийся в архиерейской школе. Священник, „достигавший даже до философии”, был редкостию в самом Киеве и претендовал уже на старейшинство. В селе такой ученый считал себя вправе требовать от начальства всякого внимания и наград, возведения в протопопы или по крайней мере в „кандидаты протоиерейства”, каковым титулом потом везде и подписывался, а то в крестовые иeреи, что давало ему независимость от местного протопопа, непосредственную подведомственность консистории. Низшие, причетнические места при церквах чуть не все занимались по найму разными вольными дьяками, учившимися в дьяковских школах⁶⁹¹.

Из распоряжений юго-западных архиереев, издававшихся с целью ввести в среде духовенства обязательное обучение детей, замечательны два распоряжения м. Арсения Могилянского от 1765 г., одно, – чтобы священно-и-церковнослужители непременно отдавали своих детей в академию, другое, – чтобы священники и дьяконы, желающие сдать места свои зятьям, выдавали своих дочерей за людей учительных, имеющие пapoxии дворов в 80–100 за богословов, имеющие дворов 60–80 по крайности за философов и т. д., a в случае неотыскания ученого зятя представляли о том, куда следует, доношения, а без того за неучительных людей дочерей не выдавали. Со времени этого указа наследницу, не отыскавшую ученого жениха, родственники обыкновенно возили к арxиepeю с объяснением, что к ней не случился ни богослов, ни философ, a архиерей отправлял ее к училищному начальству, которое в свою очередь приглашало богословов и философов на ее „оглядины” или в видах этих оглядин ставило ее саму у дверей класса⁶⁹². Но подобные распоряжения все-таки плохо действовали на духовенство до самого преобразования малороссийских епархий, с одной стороны укрепившего епархиальную власть, с другой завершившего сословный характер юго-западного духовенства. После этого наприм. такое же распоряжение об обязательном обучении детей духовенства, изданное м. Самуилом Миславским в 1787 г., возымело более силы, чем распоряжение м. Арсения⁶⁹³. Против вольного дьяковства с особенной энергией вооружился в 1771 году м. Гавриил Кременецкий, издавший указ, чтобы при церквах было только штатное число причетников и чтобы на причетнические должности были определяемы только учившееся в школах люди духовного происхождения, не по найму и не на время, а по указу консистории и после посвящения в стихарь, с причислением навсегда к клиру. С этого времени вольные дьяки из разночинцев действительно стали понемногу удаляться от церковной службы, но более решительный подрыв этому дьяковству сделан опять-таки только в 80-х годах введением церковных штатов и разборами⁶⁹⁴. В конце ΧVIII столетия в малороссийских епархиях во всех отношениях господствовали уже те же порядки как и в Великороссии; духовенство стало сословным и стало вполне подлежать правилам обязательного обучения своих детей.

Теснимые со всех церковных мест, неученые дети духовенства по неволе начинали поступать в дух. школы, хотя ненадолго, чтобы приобрести какие-нибудь права на церковную службу. А кто имел охоту поучиться подольше, всегда мог рассчитывать на лучшее место. „Почитая за долг свой, писал св. Синод архиереям в 1770 г., всякое прилагать старание не токмо о распространении полезных наук и о содержании учрежденных на то училищ в возможном порядке, но наипаче дабы в оных училищах в пользу церкви учившиеся студенты, взирая на известный трудов своих конец, больше поощряемы тем были оказывать похвальные свои в учении и поведении успехи, следственно потому и не оставлены б они были без достойных мест и без пристойного по их учению содержания, св. Синод повелевает, дабы... учившиеся достойные неучившимся в произвождении в св. чины были предпочитаемы неотменно, и для того, в случае какой-либо священнической или дьяконской вакансии, письменно справкою требовать от семинарии, не имеется ли достойных, учение свое окончивших или оканчивающих студентов, которые бы показанные места занять достойны были, и если таковые окажутся, то оных предпочтительно и производить, а хотя бы которые совершенных лет и не достигли, но они находятся в высших школах и имеют окончить скоро учения своего круг, за таковыми и без производства в св. чин могут места утверждаемы быть по пастырскому епархиальных архиереев рассмотрению”⁶⁹⁵. Таким образом будущая карьера студента была обеспечиваема вполне еще во время его учения по распоряжению высшей церковной власти. Если ученик был наследник церковного места, этого места никто не мог у него занять из посторонних, как бы долго ему ни оставалось до окончания курса и совершеннолетия, потому что указ Синода (1767 г.) прямо гласил: „буде после умерших священнослужителей останутся малолетние дети мужеска полу такие, кои действительно уже обучаются в школах, то до изучения и возрасту их на отцовское место никого не определять, а велеть содержать из получаемых от тех церквей доходов викария”⁶⁹⁶.

Постоянное предпочтение, какое отдавалось ученым людям на духовной службе, побуждало поступать в духовно-учебные заведения не только детей духовенства, но и самих духовных лиц, уже служивших на местах. Кроме академий, духовные лица: священники, дьяконы, монашествующие, причетники нередко поступали и в семинарии⁶⁹⁷. „В прошениях своих к архиерею, говорится в истории севской семинарии, многие из них довольно наивно прописывали самые главные причины, побуждавшие их учиться в семинарии: всем известно, писали наприм., что находящиеся под покровительством вашего преосвященства по окончании благородных наук особливою вашею милостию пользуются.” Там же впрочем сказано, что были и такие, которые поступали с своих должностей в семинарию, „рассматривая пользу от учения происходящую.” Архиереи поощряли такую охоту духовных лиц к учению и обыкновенно оставляли за ними на все время их обучения те самые церковные места, какие они занимали прежде, чтобы они могли содержаться идущими с этих мест доходами. В свободное от занятий время, в Пасху, Рождество, в каникулы, они отпускались к своим приходам для исполнения приходских треб и христославления с обязательством по истечении отпускного срока снова вернуться в семинарию⁶⁹⁸. Кроме того в низших классах, особенно в русском, всегда и повсюду училось по нескольку невольных учеников из дьячков и пономарей, сделавшихся известными епархиальным архиереям по своей малограмотности.

К ослаблению прежнего отвращения от школы как в детях духовенства, так и в их семействах немало способствовали также значительные улучшения в школьном быте и в учебно-воспитательных приемах дух. школ, какие последовали во второй половине XVIII столетия. Некоторые более благоустроенные семинарии перед всеми другими отличались множеством учеников, приезжавших учиться в них даже из других епархий. Так наприм. внутренним своим улучшениям обязаны были многолюдством учеников учебные заведения московской епархии при м. Платоне. В 1779 г. для троицкой семинарии он даже вынужден был ограничить пpием иноепархиальных учеников, чтобы наплывом их не стеснить детей духовенства своей собственной епархии. В прошении одного священника о пpиeмe в троицкую семинарию его детей (в 1772 г.) говорится, что семинария эта „цветет славою наук с немалым преимуществом от прочих и знатнейших училищ, а плоды приносит пользою трудов не только церкви святой, но и отечеству в сладость. Cиe не требует доказательств; ближние и дальние, уже многие страны ведают и видят и чувствовать стали, и для того все окрестные дух. чина стремятся с охотою, яко к доброму пристанищу или добродетелей питомству, сей св. лавры семинарии детей своих вверить”⁶⁹⁹ . В академии число учеников при Платоне увеличилось до того, что под конец описываемого времени восходило свыше 1500 человек⁷⁰⁰. О казанской семинарии при Амвросии Подобедове, находим такие известия: „ученики, восчувствовав легчайший способ учения, явили к наукам охоту, и как прежде отцы почитали за несчастие отдавать детей своих в семинарию, так ныне самые священники, дьяконы и прочие приводят в оную детей своих весьма охотно. Сим способом из 200 прежде бывших учеников число оных возросло до 500”⁷⁰¹. Да и в других семинариях житие семинаристов было уже гораздо менее жестокостное, чем прежде, и много потеряло своего грозного характера для новичков и сердобольных родителей. Автор истории нижегородской семинарии говорит, что вследствие улучшений в ней с царствования Екатерины II „переставали уже смотреть на нее (семинарию) с тем страхом, который обнимал духовных прежде; стали видеть благие плоды наук; мнoгиe не только из духовных, но и из мирян пришли к сознанию, что учение свет, а неучение тьма. А не понимавших этого начальство принуждало учиться насильно”⁷⁰².

Принудительные меры все-таки еще были необходимы, хотя и далеко уже не в той меpе, как в прежнее время, и главным образом в тех местностях, где школьное обучение распространялось еще вновь. О насильственных наборах учеников в школу чрез рассыльных из консисторий и дух. правлений и о доставлении их, как арестантов, в цепях уже вовсе не находим известий. В ведомстве Троицкой лавры последний рассыльный для набора школьников ездил по монастырским слободам в 1763 г., и то для набора не детей духовенства, а приказно-служительских; тогда же семинария сделала Платону замечательное представление, что такие посылки „непристойныˮ. После этого отдача дух. детей в школы по всей московской епархии вполне отдана была на ответственность самих отцов их, а чтобы они не забывали о своей обязанности, Платон в первый же год по вступлении своем на московскую кафедру распорядился обязать все духовенство подписками чтобы они „безотговорочно отдавали своих детей или в московскую академию, или в троицкую, или в перервинскую семинарию, кому куда способнее или куда кто отдать пожелает”⁷⁰³. В других великорусских епархиях укомплектование принятого в том или другом заведении числа учеников тоже совершалось без особенно важных затруднений, посредством обыкновенного вызова их чрез консисторию. О прямом сопротивлении духовных лиц вызовам их детей в школу встречаем только небольшое число известий и то преимущественно в начале царствования Екатерины, наприм. в воронежской епархии при преосв. Тихоне I, где казацкое духовенство все еще продолжало упрямо стоять против воспитания своих детей в духовных сословных школах и вынуждало кроткого святителя прибегать к строгим мерам, к штрафам и отдаче виновных в монастырский подначал⁷⁰⁴. В костромской епархии в 1768 г. духовенство, вместо 83 новых учеников, которых должно было представить в семинарию по требованию, представило всего 12 человек; преосв. Дамаскин всех виновных в ослушании его указа подвергнул штрафам, священников в размере 1 ½, руб. за каждый месяц просрочки, а дьяконов в размере 1 р.⁷⁰⁵. В смоленской епархии по штрафной книге вяземского духовного правления с 1761 по 1766 г. значится 72 дух. лица, оштрафованных за самовольное держаниe у себя в домах детей, на сумму 113 р.⁷⁰⁶. В конце царствования Екатерины и при Павле I особенно прославился своею строгостью к неучившимся и плохо учившимся детям духовенства нижегородский архиерей Павел (Пономарев), обыкновенно отдававший таких юношей в военную службу⁷⁰⁷.

Вызов новых учеников производился чрез консистории или дух. правления в разное время, по мере открытия вакансии в местном семинарском штате. К концу XVIII столетия в некоторых епархиях, очень впрочем немногих, эти вызовы облегчились еще более вследствие вводившихся постепенно одновременных сроков приема, один раз в год, в сентябре или январе, при начале годичного курса, или три раза, после рождественских, пасхальных и летних каникул⁷⁰⁸. Для контроля над отцами по-прежнему употреблялась обязательная подача ими ежегодных ведомостей о детях с точным обозначением их лет и предметов их домашнего обучения. Ведомости эти собирались благочинными и представлялись в дух. правления, а отсюда в консистории, где по ним составлялись уже призывные списки имеющих поступить в школу. Лета для поступления определялись в разных епархиях различно, наприм. в московской с 8–15, в смоленской с 7, в псковской с 12, нижегородской с 10 и т. д.⁷⁰⁹. От первоначального обучения грамоте теперь отказывались уже все духовные школы, предоставляя это дело самим семействам духовенства, а потому все вызывавшиеся в школы дети должны были выдерживать надлежащий экзамен в чтении и письме, иначе обращались назад в домы отцов с назначением срока, когда должны были вновь явиться к экзамену уже с достаточной подготовкой. За необучение детей грамоте отцы подвергались штрафам. В некоторых епархиях такое штрафование нерадивых родителей предоставлялось непосредственным блюстителям за поведением духовенства – благочинным. В 1780 г. преосв. Амвросий севский выдал указ: „всем священно-церковнослужителям заблаговременно обучать сынов своих грамоте, а благочинным строго наблюдать за этим и нерадивых отцов склонять, увещевать, а иногда штрафовать, если сын велик, а грамоте еще не учится”⁷¹⁰. Пункт об обучении духовными лицами своих детей вошел и в благочинническую инструкцию м. Платона, которая служила руководством для благочинных по всей России до новейшего времени. Вследствие большего распространения духовного образования и умножения учеников в дух. школах епархиальные начальства стали между прочим ограничивать прием в школы учеников великовозрастных, которых так много было в прежнее время. Так наприм. при вступлении преосв. Парфения на смоленскую кафедру (1761 г.) в славянских школах и в низших классах семинарии были сотни престарелых учеников, из которых некоторые поступили в науку еще в 1730-х гг., имели за 40 и даже по 49 лет от роду и считались безуспешными; они составляли такое бремя для школ, что новый архиерей постарался немедленно очистить от них свои заведения и подвергнул их исключению. С этого времени в смоленской епархии постоянно наблюдалось правило не принимать великовозрастных и не давать ученикам долго засиживаться в школах⁷¹¹. В московской епархии в 1775 г. выдано было распоряжение: „которое свыше 15 лет и великовозрастны, тех не принимать (в семинарию), разве отцы их захотят им обучаться совсем на своем коште, и то дозволять”⁷¹².

С большими сравнительно затруднениями происходил набор учеников в малороссийских епархиях, где вследствие слабого развития сословного характера духовенства и слабой зависимости церковной службы от духовной школы, обязательность сословного образования для детей духовенства долго не находила для себя почвы, на которой бы могла привиться, как в Великороссии. Епархиальная власть не имела почти никакого влияния на дух. детей, – пока последние не поступали сами на действительную церковную службу, даже не имела об них надлежащих сведений. Первые ведомости об обучившихся и не учившихся детях духовенства являются здесь со времени вступления на киевскую кафедру Гавриила Кременецкого, который первый стал вводить в Малороссии великорусские епархиальные порядки, а в заграничной украйне первый указ о составлении таких ведомостей был выдан преосв. Виктором Садковским в начале 1787 г. по случаю открытия слуцкой семинарии. Распоряжения о составлении ведомостей на первых порах встречены были духовенством неприязненно и долго не приводились в исполнение; некоторые дух. лица старались утаивать своих детей, другие писали неграмотных грамотными, третьи для удержания детей при себе без отдачи в школу старались выдумать какие-нибудь предлоги, наприм. писали их при себе дьячками и пономарями или неопределенно – готовившимися к церковной должности, а то обучающимися какому-нибудь кравецкому или золотарскому художеству, безграмотных извиняли „непонятием”, болезненностью и т. п., одного так даже тем, что у него „от природы на голове волосов нет”. Самые ведомости подавались из протопопий крайне неохотно и лениво, через год и больше после срока и после настойчивых повторительных требований из кафедры. Одним словом здесь происходили те же самые явления, какие в первой половине XVIII в. мы видели в великорусских епархиях. После составления ведомостей о духовных семействах епархиальным властям предстояло еще более трудное дело годных к школе ребят заставить в самом деле поступать в школу. Преосв. Виктор Садковский вынужден был прибегать для этого к самой крайней мере, к запрещению не отдававшим детей в школу отцам священнослужения. Даже в киевской епархии по ведомостям 1776 г. возрастных детей духовенства, не учившихся в киевских школах, значилось 466 человек, кроме успевших уже поступить на вольные дьяковские места⁷¹³. Окончательное утверждение обязательности сословного образования для духовенства малороссийских епархий последовало, как мы заметили, уже не ранее конца XVIII века.

Благодаря перечисленным мерам к распространению школьного образования в духовенстве, а также улучшениям в самой школьной жизни и постепенному развитию потребности в образовании среди духовенства, число учеников возрастало год от году во всех духовных школах, за исключением разве юго-западных, которые с ослаблением своего прежнего общесословного характера постепенно закрывались для всех молодых людей светского звания, составлявших в прежнее время наибольшую часть их учеников. В начале царствования Екатерины всех учившихся в духовных школах считалось до 6000 человек; в 1783 г. их было уже 11329, как показано в указе о разборе духовенства 1784 г.; за 1784 г. автор Истории Российской иерархии круглым счетом насчитывает до 12000; по сведениям, собранным к разбору духовенства 1807 г., их значится уже 24167, а по счету комитета о преобразовании дух. училищ 1808 г. – до 29000 человек. Очень не удивительно поэтому, что строгие меры, какие практиковались в прежние времена для привлечения духовных детей к школе, все более и более выводились из употребления во всех епархиях. Вследствие большого наплыва учеников епархиальным начальствам приходилось заботиться уже не столько о наборе учащихся, сколько о расширении самих школ и увеличении их средств для содержания большого числа поступавших в науку.

Мы видели, что недостаток средств и помещения в школах в прежнее время повлек за собою значительные ограничения обязательности школьного обучения для детей духовенства. Несмотря на назначение школьных окладов, эти ограничения оказывались теперь еще более необходимыми. Первые штатные оклады были положительно недостаточны для всей массы учащихся и неизбежно повели за собой уменьшение числа последних, по крайней мере в некоторых епархиях. На казенное содержание они дозволяли принимать только самое ограниченное число беднейших учеников; все же остальные должны были учиться на свой счет. После этого епархиальные архиереи некоторых епархий поневоле должны были ограничивать школьные наборы детьми только более состоятельных отцов. Наприм. в воронежской епархии при свят. Тихоне велено было обязательно представлять в семинарию лишь детей священно-служительских, а причетнических только от городских церквей; в костромской епархии при преосв. Дамаскине определено, чтобы и из священно-служительских детей принимались в семинарию дети только таких отцов, у которых приходы заключают в себе не менее 100 дворов; допускались и такие ограничения, что если даже у достаточного отца имелось несколько сыновей годных в школу, то указывалось брать из них только одного, более способного, чтобы отцу не было отягощения⁷¹⁴. Все остальные молодые люди, стало быть, должны были оставаться при одном домашнем образовании, объем которого был определен еще в прежнее время. С увеличением штатов ограничения этого рода естественно делались реже, но все-таки продолжались, потому что кандидатов школьного учения всегда оказывалось более, чем сколько можно было принять по штату, и в числе их всегда было много таких, бедность которых могла быть хорошо известна епархиальному начальству по самым достоверным справкам. Понятно, что с ними ничего не оставалось делать, как только отсылать их от школы для обучения домой, обязав по прежним примерам обычным трехлетним сроком, после которого они должны были явиться на экзамен или в семинарию, или же прямо в консисторию при приискании места. Примеры такого увольнения молодых людей от школы на трехлетний срок встречаем не только в бедных, но и богатых епархиях, даже в Петербурге⁷¹⁵. На недостаток средств к содержанию всех нуждающихся учеников жаловался даже м. Платон, заведения которого были обеспечены сравнительно очень богато. „Вы счастливы, писал он в 1787 г. Амвросию казанскому, что у вас хлеб не дорог, а здесь напротив: муки пуд с лишком 80 к., овса четверть с лишком 2 р., круп четверть с лишком 8 р. Забочусь о пропитании семинарии. Приходится число уменьшать”⁷¹⁶.

Такое „уменьшение числа” и отказы в пpиeме к школьному учению везде впрочем считались уже самою крайнею мерою в воспособление школьным недостаткам и допускались весьма осторожно. Явившиеся к приему ученики подвергались внимательному испытанию в своих способностях и подготовке и к домашнему обучению отсылались преимущественно юноши почему-нибудь малонадежные для школы. С другой стороны архиереи внимательно справлялись о достатках самих отцов, которые просили об увольнении своих детей от школы по бедности. Так наприм. в одном указе преосв. Симона Лагова от 1771 г. о наборе учеников в костромскую семинарию сказано: „набрать в семинарию тех только мальчиков, которых отцы могут содержать на своем коште; если же не имеют возможности, то об этом должны взять свидетельство от дух. правления, местного десятоначальника и священно-церковнослужителей близких селений”⁷¹⁷. Притом же вследствие быстрого возрастания числа обучавшихся в школах домашнее образование естественно стало цениться очень низко и в глазах духовных начальств и в среде самого духовенства, да и действительно не могло быть удовлетворительно как за недостатком порядочных учителей по деревням, так и вследствие мало благоприятной для него обстановки домашнего быта у большинства сельского духовенства. Вот наприм. какое донесение в 1770 г. послал преосв. Самуилу белогородскому духовный управитель обоянского округа, настаивавший на основании в этом округе особой дух. школы: „сего 1770 г. в сентябре города Обояни и обоянского уезду священно и-церковнослужительские дети в дух. правление к свидетельству, чему они чрез год в домах отцов своих обучались, были сысканы и по свидетельству оного правления явилось, что многие дети, доспев до 15 и выше лет, за всегдашним в домашних работах и во хлебопашестве отцов их упражнением, також и за неимением, кому их обучать, весьма мало чему обучены, а другие и ничему; и затем дух. правление построить российскую в г. Обояни школу признает за благопотребноˮ и просит распоряжения о сборе на то с духовенства суммы „не по воле их, но по необходимой надобностиˮ⁷¹⁸. Мало полагаясь на достоинство домашнего обучения, епархиальные начальства второй половины XVIII столетия старались, как мы знаем, заводить особые русские школы по округам и благочиниям даже для первоначального обучения духовных детей, которое возлагалось на попечение самих духовных семейств.

Мы видели, что такие окружные русские и латинские школы основывались нередко по инициативе самого духовенства. Человек, учившийся только дома, в большинстве случаев, разумеется, мог получить только какое-нибудь плохое место в церковном клире, так как школьники везде перебивали ему дорогу на лучшие, даже причетнические места, да кроме того и на такое место мог попасть только после надлежащего экзамена, подвергаться которому для большинства таких мало подготовленных людей было довольно рискованно. За неизучение к сроку всего, что следовало, можно было подвергнуться не только штрафу, но даже исключению из духовного звания, так как в последнее время сами архиереи стали заботиться об очищении дух. сословия от подобных только обременявших его людей, отсылая их в гражданское ведомство для почисления в податное состояние или в военную службу.⁷¹⁹. На основании подобных соображений все более или менее заботливые отцы старались на последние средства включать своих детей, если не в семинарии за недостатком там свободных вакансий, то в низшие окружные школы, по крайней мере на несколько времени, чтобы дать им некоторые более надежные права на поступление в духовную службу. Оттого число учеников в низших классах семинарии и в низших окружных школах повсюду представляло весьма значительную цифру и самые эти школы довольно быстро размножались по епархиальным округам, особенно к концу XVIII и в начале текущего столетия. Умножение их очевидно было единственным способом к разрешению тяжелого вопроса о примирении строгих требований касательно обязательного обучения такой громадной массы молодого поколения в дух. сословии с крайним недостатком на то надлежащих средств у специально учрежденных для этого епархиальных семинарий. Но понятно также и то, что воспользоваться этим способом бедному духовенству было нелегко и потому, при всем напряжении его сил к открытию как можно большего числа низших школ, означенный вопрос все-таки оставался нерешенным до последнего времени. В 1810 г. в пермской епархии касательно этого предмета возникло любопытное дело; преосв. Иустин сделал такой запрос семинарскому правлению: „семинарское правление имеет подать мнение, что с теми детьми делать, которые по сиротству грамоте не обучены будут, или по нищете родителей в семинарии содержимы быть не могут, а причетнических мест не будет, да и на семинарское содержание сверх комплекта приняты не будут”. Правление в ответ на этот запрос предложило, разумеется, завести по уездам и монастырям малые школы грамотности, в пocoбиe которым выдавать суммы из пожертвований доброхотнодателей в семинарию на содержание бедных; „бедные дети, кроме того, писалось в предложении, имеющие обучаться по уездам, могут быть в содержании своем помоществуемы и родственниками своими, находящимися поблизости их, а притом и из домов родительских удобнее будут получать нужное на свое содержание, да и содержание в уезде для наставления детей чтению, письму и пению может быть несравненно дешевле, нежели в губернском городе”. Решение вопроса было самое естественное и простое, но осуществление его оказалось очень мудреным. Преосвященный изъявил полное согласие на обучение детей духовенства в малых школах, какие были налицо, но заводить новые нашел невозможным вследствие больших издержек, какие необходимо потребуются на этот предмет; пересчитав разные школьные потребности, он писал: „все cиe чтобы устроить и приуготовить, надобно иметь в готовности много тысяч рублей; а на доброхотные подаяния положиться не можно. Множайшие находятся, которые едва свои семейства прокормить ныне могут. Да настоятели (монастырей) денег, хотя бы и имели, тратить для устроения училищ не согласятся, да без особливого указа к сему и приступить не можно. Указ о заведении училищ по городам и монастырям, хотя и издан, но еще не повелевал заводить оные (разумеется высочайше утвержденный доклад комитета 1808 г.). Итак доклад сей члены правления представили нам без дальнего размышления”⁷²⁰. Вопрос после этого так и остался открытым, потому что и самое дальнее размышление очевидно тут ничего не могло придумать в тогдашнее время.

Как велико было число таких молодых людей, остававшихся без обучения, можно видеть отчасти из цифровых данных о детях духовенства, выведенных в докладе св. Синода по поводу последнего разбора духовенства 1806 г. для 33 подлежавших этому разбору епархий. Всех обучавшихся в дух. училищах считалось тогда 24,167, затем детей духовенства остававшихся при отцах моложе 15 лет, – обученных грамоте показано 11,329, а необученных 49,460, – цифра очень большая для сословия, подлежавшего обязательному обучению, хотя она конечно обнимает собою и таких детей, который еще не достигли до надлежащего для обучения возраста; далее следует другая цифра, касающаяся детей уже свыше 15-ти летнего возраста и потому допускающая менее ограничительных объяснений, – из 3368 таких детей, остававшихся при отцах без всякого дела, неграмотных показано 1166, следовательно более трети⁷²¹.

Недостаток места и средств в дух. школах повел между прочим и к тому, что епархиальные и школьные начальства должны были значительно против прежнего времени облегчить для учеников выход из школ до окончания курса. При повсюдном скоплении учащихся в заведениях строгие постановления Д. Регламента, заставлявшие держать ученика в школе до последней возможности, естественно потеряли свою силу. Мы видели, что еще при импер. Анне правительство было против долговременного удерживания при семинариях юношей, мало подававших надежд для церковной службы. Указ 14 октября 1737 г., касавшиеся этого предмета, теперь постоянно приводился на справку во всех делах об исключении учеников. В 1770 г. сам св. Синод указал: „непонятных учеников, которые к продолжению наук никакой о себе надежды не подают, долговременно в школах не держать”, более достойных, не опорочивших себя дурным поведением, определять по усмотрению архиереев в церковный причт, а негодных отсылать в светскую команду⁷²². Поэтому исключения учеников во второй половине XVIII столетия производились весьма часто и иногда в очень больших размерах. Мы уже видели наприм., какому радикальному очищению от неспособных и засидевшихся в низших классах учеников подверглись смоленские школы при вступлении на смоленскую кафедру Парфения Сопковского, архиерея, надобно сказать, замечательно доброго и гуманного⁷²³. В троицкой семинарии в 1766 г. исключено было зараз 39 человек. Определение к исключению падало преимущественно на учеников дурного поведения и на так называемых великовозрастных, без толку сидевших по нескольку лет в одном низшем классе, наприм. какой-нибудь информатории. В списке исключаемых из троицкой семинарии 1768 г. против одного ученика находим отметку: potius ехcludi videtur ob nimiam staturam. В 1769 г. Платон предписал: не держать учеников в грамматическом и синтаксическом классах более 2 лет в каждом и переводить их в следующее классы или исключать⁷²⁴. В 1784 г. от него же вышло распоряжение: „находящихся в информатории учеников, имеющих от роду 17 лет, выключить, – также хотя некоторые и от 14 лет, да обучаются в оной информатории 2 года. Так как в информатории ученики обучаться должны ничему иному, как единственно читать и писать по латыни и первым склонениям и спряжениям грамматических правил, потому в информатории более года не держать”. Вследствие этого распоряжения в следующем же году исключено из академии 43 человека большею частью из информатории. Некоторых выгоняли из школ даже с бесчестием: „яко нерадивого и ленивого ученика, выключить, выгнав его из академии в присутствии учеников до ворот метлами”. В 1793 г. из московской академии зараз было исключено 146 человек⁷²⁵.

За недостатком определенных правил об этих учениках участь их была весьма рискованная, особенно в случае нежданно накрывавшего их разбора. Более надежных из них епархиальные власти старались впрочем по возможности оберегать от выключения из дух. звания, давая им билеты на приискание мест, по которым они числились кандидатами на церковную службу, или зачисляя их до приискания места в служители при семинариях.⁷²⁶ При имп. Павле начались необычайные строгости относительно этих юношей, но к счастью для них продолжались не долго, до кончины государя. Поводом к этим строгостям, послужило участие одного „отставного семинариста” в убийстве, случившемся в 1800 г. в Астрахани. Узнав об этом обстоятельстве, государь объявил Синоду, что ему „удивительно, каким образом может быть семинарист отставлен, ибо коли он не годится в духовное звание, то следует быть отправлен к тому роду службы, куда способным найдется, а отставлять из семинарии совсем противно установлению”. После этого св. Синод поспешил издать указ: „как семинаристы между духовенством никакого особого состояния не составляют, но будучи тех же самых священно-и-церковнослужителей дети, предуговляются в семинариях к поступлению в св.-и-церковнослужительские чины и состоят в числе прочих церковников, из семинарий же они не отставляются, а выписываются токмо оказывающиеся из них в учении непонятными к продолжению высших наук для определения к причетническим должностям, и тогда же для приискания оных даются им от консистории письменные билеты, с коими они иногда и остаются чрез несколько времени праздными, приискивая себе те места; во 2-х же исключаются из семинарии ученики, опозорившие свое состояние и потому к дух. званию не годные, которых посему и обязан каждый епархиальный архиерей отправлять тогда же в светские правительства на их рассмотрениеˮ; поэтому, чтобы исключенные не могли долго шататься без мест и производить какие-либо проступки, определено: не выписывать их из семинарии и не снабжать билетами до тех пор, пока они действительно не пpиищут мест, а между тем обучать их в русских школах всему, что нужно для причетнической должности, считая их наличными, а не отставными учениками, исключаемых же за дурное поведение немедленно отсылать к светскому начальству⁷²⁷. Мы видели, что почти такое же распоряжение было издано при Анне Иоанновне; последнее, как очень стеснительное для семинарий, не знавших, чем содержать и наличных учеников, кроме этих уже выбывших из учения, скоро само собой потеряло свою силу, – та же участь постигла и распоряжение 1800 года.

Освобождение дух. школ от ненадежных учеников чрез исключение было одной из лучших тогда форм „уменьшения числа”, к которому, как мы видели из письма м. Платона, должны были прибегать духовные начальства вследствие слишком большого скопления учеников в заведениях. Кроме того много учеников выходило из школ до окончания полного курса по своей воле, из семейных расчетов или просто из желания поскорее освободиться от неприятностей школьного учения и зажить в „совершенном жития стане”. Некоторые из них определялись в светскую службу по канцеляриям, которые тогда повсюду нуждались в писцах, и в консисториях, где с 1764 г. все канцелярские должности по высочайшему указу стали повсюду заниматься исключительно светскими людьми. Консисторская служба была заманчива для таких недоучек, потому что, поступив на нее, можно было прежде всего избегнуть опасного разрыва с своим сословием, а потом при случае достигнуть лучшего места на самой церковной службе, такого места, которое не всегда доставалось и ученому человеку. Прослужив несколько лет в консисторской канцелярии, такой приказный мог потом смело проситься в священнослужители к выбранному им самим приходу, представив в резон, что его пора таким образом наградить за службу, тем более что де „по дозрелым летам ему непременно следует одружиться, ибо и еще в позднейшие лета жениться будет ему совестно и почти не надобно”. Другим таким же верным средством добиться хорошего места для таких недоучек была разве еще служба в архиерейских келейниках и певчих⁷²⁸. Множество юношей поступало в послушники по монастырям, но тут их всегда могли потревожить грозные разборы. Большинство же, как и в прежнее время, расходилось по должностям причетническим и отчасти дьяконским. Для определения в причетники особенно много уходило из школ детей причетнических же, которые смотрели на эту должность, как на какое-то природное, наследное свое призвание. Понятия этого рода были так живучи, что еще в текущем столетии, на нашей даже памяти, многие дьяческие и пономарские дети сами торопились поскорее уйти из школы в причетники, бывали даже исключаемы против воли своими отцами в тех мудрых видах, – „высших де себе не ищи” и выше своего отца не стремись. Как много учеников выходило и было исключаемо из заведения до окончания курса, видно из того, что число студентов высших классов везде составляло только самый небольшой процент общего числа всех учеников. Многолюднее всех были самые низшие классы, затем до риторики и пиитики число учеников год от году все уменьшалось; в риторике и пиитике снова увеличивалось, потому что в эти семинарские классы ученики поступали не из одних низших классов самой семинарии, но и из других низших школ по епархии, курсы которых обыкновенно доводились до пиитики с риторикой; потом с первого же года риторического курса опять начинало уменьшаться с огромной быстротой. Так, под конец XVIII столетия, когда богословское и философское образование получило уже наибольшее распространение в дух. школах, в московской академии из 1118 всех учеников было только 118 богословов и философов; в киевской академии по отчету 1802 г. из 1146 учеников философов было 75, а богословов 56⁷²⁹; в петербургской академии в конце XVIII столетия из 157 – философов 24 и 15 богословов; в троицкой семинарии из 264 учеников в обоих высших классах было 67 человек; в харьковском коллегиуме на 718 учеников приходилось 79 философов и 43 богослова⁷³⁰. Мы пересчитываем только такие заведения, в которые для изучения высших наук поступали ученики даже не из одной, а из разных епархий; в других исключительно епархиальных заведениях философов и богословов было и того меньше. Наприм. в смоленской епархии в семинарии и во всех низших школах считалось (в 1798 г.) 986 учеников, а в богословии и философии всего 31, в тамбовской семинарии из 592 учеников в обоих высших классах училось 65, в воронежской (в 1780-х гг.) на 336 человек приходилось около 20 философов и человек 7 богословов, в вологодской на 502 человека – тех и других 67⁷³¹ и т. д.

Понятно, что этими редкими учениками начальствам приходилось дорожить и теперь не меньше, чем в прежнее время. Исключению из заведения они подвергались только в каких-нибудь уже крайних случаях. М. Платон наприм. сам лично старался исправлять философов и богословов увещаниями, если они по своему дурному поведению подвергались опасности быть выгнанными из заведения, и утверждал представления о том школьных начальств уже после того, как истощались все средства к исправлению виновных⁷³². Так же относилась к ним большая часть других архиереев. Встречаем множество примеров чрезвычайной снисходительности к ним последних. Вот наприм. несколько резолюций, относящихся к богословам епископа владимирского Ксенофонта. В 1800 г. на одном представлении семинарского правления он писал: „студенту, хотя и неоднократно учинено было от нас все возможное снисхождение в рассуждении бесчестных и несоответственных званию его поступков, но как он затем и поныне не только не оставил постыдной своей привычки (пьянства), но еще более оказывает к тому свои наклонности, навлекая на семинарию бесчестным своим ночным волокитством нарекание и подавая прочим к тому повод; и в прекращение сего, призвав его в консистории, подтвердить ему наистрожайше в последний раз с подпискою, что ежели впредь не удержится от таковых поступков; то более в дух. звании терпим не будет”. Другая резолюция 1802 г. гласила: „NN (богослова), представленного нам лично в пьяном образе, хотя и следовало бы отослать в военную службу, но, снисходя ему в последний раз, обязать строжайшею подпискою в имении трезвенной и честной жизни и при особенном за поведением его надзоре помесячно рапортовать нам”. Третий богослов за самовольное проживание в доме отца и за путешествия по трактирам отделался тоже „в последний раз” переводом на некоторое время в философский класс, а один философ, изругавший в пьяном виде полицейского и попавший на съезжую, – двухчасовым стоянием на коленах и переводом на время в риторику⁷³³. Некоторые архиереи употребляли в подобных случаях для исправления виновных телесные наказания, сечение розгами в собрании товарищей или стояние на коленах в разных классах поочередно, сначала в богословии, потом в философии, наконец в риторике, лишение казенного содержания или предоставленного места и т.п., но от исключения воздерживались до последней возможности⁷³⁴. Встречаем известия, что привыкши к такой снисходительности начальства, богословы считали свое исключение, если наконец подвергались ему, чем-то незаконным и обращались с претензиями на своих архиереев в св. Синод⁷³⁵. Когда ученики высших классов сами просились из семинарии на какое-нибудь священнослужительское место, их большею частью увольняли беспрепятственно, как лучших кандидатов на подобные места, но в тех епархиях, где, как в московской, успело уже довольно явиться священников из кончивших полный курс семинаристов, не всегда увольняли на церковную службу и богословов раньше полного окончания ими богословского курса или заставляли их доучиваться в богословии после посвящения.

Более талантливыми учениками начальство дорожило и в низших классах, стараясь удерживать их от преждевременного выхода, хотя бы и на церковную службу и даже на наследное место. „Пусть только учится прилежно, писал наприм. Платон на прошениях таких учеников об определении на места; без места пристойного не останется”, или: „велеть ему учиться, а место за ним предоставить”; „велеть обучаться и оканчивать учение, а доходом может он пользоваться. Велеть ближнему священнику службу временно и требы исправлять”⁷³⁶. Предоставление за учениками мест, практиковавшееся в больших размерах повсюду, между прочим служило к устранению самого главного повода к увольнению учеников из семинарии, бедности их семейств и разных семейных, наследных отношений к просимым ими местам.

Самовольное уклонение учеников от школы, так часто проявлявшееся прежде в форме бегства, с течением времени становилось все реже и реже, точно так же, как и случаи уклонения духовных детей от первоначального поступления в школу. Вот одно довольно точное показание касательно этого предмета из истории смоленских школ. За прежнее время при преосв. Гедеоне (1728–1761 г.) из 185 училищных архивных дел здесь насчитано 95 дел о побегах учеников, тогда как за все время управления епархией преосв. Парфения (1761–1795) из 399 дел к побегам учеников и к неявкам их в школу с вакаций относится всего 41 дело, притом же самые крупные из них относятся главным образом к началу описываемого времени, к 1760-м годам. Так, в 1767 г. из вяземского училища было донесение преосвященному, что из 300 учеников записанных в школе „и половинного числа не имеется”, – одни не явились с ваката, другие вовсе еще не были в школе, несмотря на высылку их в нее через дух. правление. В следующем году был составлен общий список всех детей духовенства в смоленском уезде выше 7 лет возраста, проживавших в своих домах; их оказалось 40 человек, в том числе были даже такие лица, которые имели 25–60 лет и никогда еще ни в какой школе не бывали. В последующие годы управления Парфения не встречается уже ни одного донесения с такими крупными цифрами⁷³⁷. Даже в новых семинариях случаи самовольного ухода учеников и неявки с ваката встречаем преимущественно лишь на первых порах, затем после нескольких лет они быстро начинают уменьшаться. Mеры, предпринимавшиеся против побегов, были почти те же, что и прежде, с небольшими разве смягчениями в их прежней энергии вследствие более мягкого духа времени и менее частого повторения вызывавших их случаев: Отцы и родственники беглецов за держание их у себя подвергались штрафам. Так, в первый год существования севской семинарии с ваката не явилось 25 человек; по этому поводу архиерей дал такую^: резолюцию: „велеть выслать немедленно: отцов штрафовать отсылкою в труды на неделю, если не покажут законных причин. Дать знать всем, что впредь в подобном случае отцы, или у кого те семинаристы будут жить, отсылаемы будут под начал на столько времени, сколько семинаристы в домах их за сроком промешкают, в случае же болезни должны рапортовать благочинным, а благочинные давать знать префекту; а если кто и болен был, но знать о том не дано, то наложен будет штраф по вышеписанному”⁷³⁸. Штрафы в разных местах были разные, с священников от 1 р. до 5, с дьяконов 50 к.–3р., с причетников 25 к.–2 р. и болеe по усмотрению начальства. Кроме штрафов и ссылки на труды, виновные подвергались также консисторскому аресту⁷³⁹. В 1802 г. в черниговской семинарии встречаем любопытный случай наложения штрафа на запоздавших после ваката учеников с практическою целью воспользоваться штрафными деньгами для производившейся тогда постройки семинарской церкви. При отпуске на вакат с учеников взята была подписка: „если который из нас пропустит неявкою своею в семинарию 5 число сентября, повинен на новостроящуюся семинарскую церковь внести 2 р., а ежели который пропустит 10 число сентября, повинен взнести 3 р., а неявившиеся к 20 сентября взнести обязаны 5 р., после 20 сентября неявившиеся повинны взнести на церковь 10 p. После этой подписки, из 70 человек, отпущенных на вакат, к сроку явилось только 30, остальные 40 взнесли штраф в количестве не менее 100 р.⁷⁴⁰. Взнос этот тоже, разумеется, падал не на самих учеников, а на их отцов и родственников. Частию из опасения штрафов и гнева дух. начальства, частью из опасения за судьбу своих детей, духовные лица теперь сами уже стали наблюдать за тем, чтобы их дети не уклонялись от учения, так что в прежних мерах к отыскиванию беглецов чрез духовные правления, благочинных и рассыльных уже едва ли была какая-нибудь надобность.

Сами беглецы подвергались, по мере своей вины, или обычным школьным наказаниям, или совершенному увольнению от школы и даже из дух. звания. Духовное начальство продолжало смотреть на это преступление с прежней юридической точки зрения и, за исключением только неважных случаев мелкого уклонения учеников от классов по лености и т. п., предоставляло назначение расправы за него не школьной администрации, а самой консистории, которая в свою очередь действовала с доклада епархиальному архиерею. Школьные наказания назначалось производить чрез школьное начальство. Так, преосв. Парфений смоленский, получив при вступлении на кафедру сведения о большом числе учеников, уклонявшихся от учения, предписал чрез консисторию: „ректору и префекту семинарии всех праздношатающихся учеников большого возраста плетьми, а малого лозами высечь нещадноˮ⁷⁴¹. Сечение взрослых семинаристов высших классов самим школьным начальством во 2-й половине XVIII в. допускалось очень редко и не во всех семинариях, но в приговорах епархиального суда не было исключения и для них, так как они трактовались этим судом уже не как школьники, а наравне со всеми подсудимыми духовного ведомства. Кроме сечения розгами, назначались и другие школьные наказания, наприм. владимирская консистория в 1800 г. предписала указом, чтобы ученики училища за пропуск срока после вакатной явки наказывались за два дня стоянием на коленах в течение двух классов, за 4 дня переводом в низший класс, а после недельной просрочки принимались не иначе, как по особому отношению в училище⁷⁴². Некоторые беглецы по распоряжению епархиальной власти, лишались зачисленных за ними мест, на доходы с которых они содержались и на которые они иногда спешили попасть на действительную службу посредством преждевременного удаления из школы⁷⁴³. Ученики казеннокоштные за просрочку после ваката и опущение классов подвергались вычетам из их содержания или лишению казенного кошта на более или менее длинный срок, смотря по числу опущенных учебных дней, наприм. за один день на 3 дня или неделю, за 2: вдвое и т. д.⁷⁴⁴. В некоторых епархиях они подвергались денежным штрафам уже при выходе из школы, когда определялись на места; для этого из семинарии в консистории присылались ведомости о том, сколько дней в течении курса пропустил каждый ученик, и по числу их рассчитывалось количество штрафа с каждого, наприм. за 30 дней 2 р. и т. п.⁷⁴⁵. Самое страшное наказание за побег состояло в исключении из школы, особенно если сопровождалось еще выдачею исключенного светскому начальству для приписки в податное состояние или зачисления в военную службу. В архиерейских указах по поводу беглецов писалось: „если кто станет от школы бегать, то по взятии указного штрафа и по жестоком наказании из числа церковников имеет быть по указам, яко неугодный к церковному служению, исключен и в подушный оклад будет отдан”⁷⁴⁶. Надобно впрочем заметить, что к этому суровому наказанию епархиальные начальства прибегали только в крайних случаях, когда бегство ученика соединялось еще или с дурным поведением или с полной неспособностию к церковнической службе по малограмотности, когда следовательно он оказывался действительно негодным членом своего сословия и составлял для него одно только лишнее и даже вредное бремя.

Особенно не любили духовные начальства, когда ученики дух. школ стремились выходить из них на светскую службу. По мере развития замкнутости дух. сословия все более и более развивалась и замкнутость духовной школы, в то же время сама служа главной поддержкой замкнутости сословия. Все затраты последнего на свои школы, все учение этих школ направлялось к исключительным интересам духовной службы, в надежду лучшего священства, и сами воспитанники, как высказал упомянутый синодский указ 1800 г., состояли „в числе прочих церковников”. Бегство из школы трактовалось как измена самой духовной службе, оттого и судилось не школьною, а консисторскою властию и вело за собой отчисление от сословия. Многие семинаристы состояли в числе церковников на самом деле, имея за собой зачисленные и предоставленные места, с которых получали доход и на которых в свободное время действительно исправляли церковную службу, любили даже и по внешности походить на церковников, носили наприм. длинные волосы, завязанные сзади в пучок, и церковнические полукафтанья. С своей стороны архиереи и школьные начальства употребляли все средства к тому, чтобы вкоренить в дух. воспитанниках любовь к их будущему церковному служению и удержать их от выхода в светское звание. За исключением немногих епархий, в которых духовные школы были постарше и успели уже выпустить из своих стен несколько поколений образованных священно-служителей, недостаток сколько-нибудь поучившихся людей на церковной службе был еще слишком чувствителен, чтобы епархиальные начальства могли равнодушно смотреть на выход из их ведомства не только многоученых риторов, философов и богословов, но даже весьма скромных по степени своей грамотности учеников низших классов. „Выход учеников в светское звание, читаем в Истории троицкой семинарии (стр. 537) казался дух. властям делом увлечения и необдуманности, казался совращением с прямого пути. Это высказал Платон по поводу просьбы ученика философии Сокольского в 1769 г. Сокольский, прося уволить его в университет для продолжения наук, написал, что он не имеет склонности поступить в дух. звание. Платон дал резолюцию на его прошении: просителю Сокольскому продолжать свое учение в семинарии нашей, о увольнении же его от дух. команды по окончании учения в семинарии нашей рассуждать принадлежит архиерею той епархии, откуду он Сокольский. А между тем ему Сокольскому изъяснить, что склонность к каковой-либо должности не есть непременяемая, но зависит от собственного о должности понятия. Почему, если он будет себя уверять (как то и должно), что дух. должность, по его от духовного родителя происхождению, также и по учению, каковое он в дух. семинарии снискивает, ему есть следственна, полезна и пристойна, то по таковому рассуждению он к дух. должности может и склонность получить”. Для удержания его от выхода из дух. звания Платон в следующем году, когда он перешел в богословию, сделал его даже учителем в низшем классе. Мысль Платона была публично развиваема на школьных диспутах: так в 1782 г. на таком диспуте в московской академии два студента рассуждали о том, какой избирать род жизни, и один из них, игравший роль Добросклонина, победоносно доказал преимущество духовного звания и пред военным, и пред судебным, и пред всяким другим, которыми увлекался по своему легкомыслию его оппонент, названный Ветрениковым⁷⁴⁷. Подобные же мысли высказывали и другие архиереи. Напр. в инструкции рязанской семинарии преосв. Симона Лагова читаем: „впечатлевать должно, чтобы учащиеся от духовенства дети наследственным себе считали право быть служителями церкви, и стыдно им должно быть, если они захотят отлучиться в иные чины, а к церкви дадут место из светских людей. Они тем уподобятся Исаву, который за ушицу продал первенство свое Иакову и лишился отчего и Божия благословения”⁷⁴⁸. Вениамин архангельский в 1795 г. предписал: „дабы сумма, из казны на семинарию отпускаемая, происходила вся в пользу церквей, то потребно в семинарии наблюдать, дабы на оную сумму те только семинаристы содержаны были, которые к церквам действительно определиться желают, а которые намерение имеют в сторонние и светские звания вступить, на тех тщетно оную и сумму употреблять не надлежит”⁷⁴⁹.

Чтобы устранить такую тщетную трату семинарской суммы не в пользу церковной службы, с семинаристов, переходивших в высшие классы, принято было брать подписки, что они непременно останутся в духовном звании. М. Платон указал брать эти подписки с риторов при переходе их в философию⁷⁵⁰. В некоторых епархиях их брали и раньше, наприм. начиная с риторики или даже с синтаксимы. В упомянутом указе Вениамина архангельского говорится: „от семинаристов, на казенном коште содержащихся, от синтаксиса до высших школ, отобрать сказки: кто куда желает поступить, в светское или духовное звание и кто пожелает быть в духовном звании и даст обязательство, что и в светское звание никогда проискивать не будет, тех оставить на казенном содержании, а которые объявят желание быть в светском состоянии и не дадут обязательства быть вечно в дух. звании, тем от казенного штату ныне же отказать и велеть им кормиться, чем хотят, или проситься к местам,... а без того на казенный кошт не принимать как ныне, так и навсегда”. Ученики низших классов освобождались от подачи обязательств „за малолетством их”. К лишению казенного содержания назначались здесь также ученики всяких классов вообще, которые не годились на будущее время к церковной службе по дурному поведению или болезненным припадкам. Когда на учеников не действовали ни увещания, ни подписки, их иногда удерживали от перехода в светское звание силою. На прошениях студентов об увольнении в светские учебные заведения Платон нередко давал решительные резолюции: „оставить при семинарии”, или: „обучаться ему в семинарии в надежде вступления в дух. чин, иначе издержанный на него духовного училища кошт мог бы почесться напрасным”. В 1783 г. подал просьбу об увольнении из дух. звания один учитель академии Завьялов; Платон написал на ней: „как Завьялов недавно в академии должность учительскую проходит, то должен он еще оную продолжить и тем заслужить приобретенное им в дух. училищах просвещение”⁷⁵¹. К таким же мерам прибегали и другие архиереи; вот наприм. отрывок из письма к м. Платону известного нижегородского архиерея Дамаскина Руднева, который сам был человеком светского образования (воспитанником геттингенского университета), „здешние (нижегородские) семинаристы, обучавшиеся в московской академии, на сих днях (в 1787 г.) явились ко мне и просили дозволения, чтобы им еще поучиться в академии, а потом в московском университете, но как я приметил из их речений, что им хочется посредством университета выйти в другое состояние, то и рассудил оставить их здесь”⁷⁵². Богатые семинарии, вроде Троицкой, удерживали при себе без увольнения даже кончивших курс богословов до самого определения их на места, чтобы они как-нибудь не ушли из духовного ведомства⁷⁵³. Лучших студентов старались не пускать на светскую службу или в светские учебные заведения даже в случае вызова их туда от светского начальства, отделываясь от этих вызовов отправкой учеников похуже и учившихся не выше риторики или изредка учившихся в семинариях учеников светского происхождения. Чтобы чем-нибудь оправдать такой образ своего действия Троицкая семинария в одном таком случае (в 1790 г.) прибегнула даже к крючковатой ссылке на указ о разборе 1784 г., где говорилось, чтобы учащиеся в семинариях дети духовенства были оставляемы в заведениях для укомплектования впредь церквей и из ведомства духовного к распределению в светскую команду не требовались, хотя это правило касалось изъятия означенных детей собственно от разбора и к данному случаю не имело решительно никакого отношения⁷⁵⁴.

Стремления семинарских и епархиальных начальств вполне разделял и сам св. Синод, всегда, как мы видели, с неудовольствием смотревший на уход из своего ведомства образованных людей и употреблявший все свое влияние к тому, чтобы противодействовать вызовам их в светскую команду.

Между тем вызовы эти в царствование Екатерины сделались особенно часты так как правительство более, чем когда-нибудь, нуждалось теперь в людях для наполнения вновь открывшихся вакансий как в гражданской службе, во вновь учреждавшихся и старых преобразованных канцеляриях, так и в умножавшихся год от году светских учебных заведениях. В первые годы царствования духовное ведомство еще не проявляло особенной ревности к сохранению своей замкнутости и относилось к вызовам своих воспитанников в светские заведения иногда даже довольно благодушно. Так наприм. тот же Платон, который впоследствии едва ли не более всех архиереев был против увольнения своих семинаристов и академистов в светскую команду, в 1767 г. с большой любезностию отнесся к вызову 10 человек из Троицких семинаристов в академию наук, велел выбрать для этого лучших учеников из философии, риторики и грамматики в числе 15 человек, предоставив выбор из них нужных 10 человек самому себе, кроме того тогда же отпустил в академию одного богослова, который сам пожелал поступить в нее⁷⁵⁵. Нельзя впрочем не обратить при этом внимания на то, что это было еще в ранний период жизни Платона, когда он находился под влиянием придворной среды и невольно обращал внимание на расположение сильных лиц вроде братьев Орловых, из которых один был директором академии наук. Митрополит петербургский Гавриил под подобными влияниями и после, до конца XVIII столетия, предоставлял петербургским студентам полную свободу выходить на светскую службу и простирал свою снисходительность в этом отношении до того, что некоторые студенты, оставлявшиеся при семинарии учителями, открыто просили его назначить им более легкие предметы для преподавания, чтобы иметь более удобства в приискании места на гражданской службе, и он удовлетворял их желанию⁷⁵⁶. В том же 1767 г. в академию наук послано было 5 человек из лучших же семинаристов от Иннокентия псковского⁷⁵⁷. Поступление учеников на службу в канцелярии в первые годы царствования до того было легко, что некоторые из них получали канцелярские должности даже без увольнительных видов от дух. начальства. Так продолжалось до 1769 года, когда назначен был первый разбор духовенства, заставивший безместных молодых людей духовного происхождения бросаться на всякие места, где можно было укрыться от грозившей беды, и между прочим на канцелярскую службу. Заметив такое укрывательство, сенат в мае того же года издал указ навести справки по всем канцеляриям и другим светским командам, нет ли где там людей поступивших на службу из духовного ведомства без увольнения от дух. начальства и после издания указа о разборе, и всех таких взять в солдаты⁷⁵⁸. С этих пор выход из духовного звания в какое бы то ни было состояние стал постоянно ставится в зависимость от увольнения со стороны самого св. Синода и все ведомства при приеме в состав своих членов людей дух. происхождения обязывались наводить предварительно справки, не нужны ли эти люди для церковной службы⁷⁵⁹. Духовное ведомство могло теперь совершенно успокоиться в уверенности, что потери нужных для него людей без согласия св. Синода больше не будет, но спокойстве это очевидно было не надежно; мы знаем, что в 1731 и 1732 гг. были изданы еще более строгие указы, безусловно закрывавшие для духовных детей все места в канцеляриях, но крайняя нужда в людях на государственной службе взяла свое и сделала эти указы недействующими, – то же было и теперь.

После учреждения о губерниях (1775 г.) и открытия наместничеств потребовалось громадное число способных молодых людей для наполнения новых присутственных мест. Самыми первыми кандидатами на новые канцелярские должности явились, разумеется, ученики семинарий и академий. Но так как увольнение их в светское звание чрез св. Синод сопровождалось слишком длинной процедурой, представлявшей для местных властей в наместничествах и губерниях немало затруднений, то в начале 1779 г. вышел новый указ, которым лишних детей духовенства дозволялось определять на канцелярскую службу с разрешения одних епархиальных архиереев. Таким образом только лишь установившийся порядок выхода из дух. звания был снова отменен. В пользу дух. ведомства сделано было впрочем важное ограничение: архиереям дозволялось увольнять в канцелярии семинаристов не выше риторического класса⁷⁶⁰. Как только этот указ вышел, так семинаристы целыми сотнями устремились на канцелярскую службу, где кроме умения писать, почти ничего больше не требовалось от кандидатов. В том же наприм. году в канцелярию нижегородского наместничества ушло 155 человек из нижегородских семинаристов⁷⁶¹. Гражданские начальства, нуждаясь в канцеляристах, употребляли с своей стороны все средства для привлечения на свою службу духовных воспитанников. Так еще в 1778 г. орловский наместник Репнин, приглашая к себе студентов киевской академии, обещал им казенную обмундировку и от 40 до 100 р. жалования; на первый же раз к нему тогда же уехало 23 студента. В 1779 г. из академии еще просили людей в наместническую службу, хотя бы, откровенно писалось в вызове, и таких, которые неспособны к учению. В 1783 г. из академии поступило в канцелярии 12, а в 1795 г. 30 студентов, отправленных самой академией по вызовам, кроме тех, которые сами отыскивали себе места на гражданской службе⁷⁶². В списках московской академии с 1775 г. против имен разных студентов тоже часто встречается отметка: „выбыл в светскую команду”. Московским семинаристам вероятно чаще, чем каким-нибудь другим, предстоял соблазн уйти на гражданскую службу, – недаром упомянутый нами разговор о выборе родов службы, читанный на акте в московской академии, был повторен еще на акте в Троицкой семинарии; любопытно, что о канцелярской службе благомыслящий Добросклонин делает в этом разговоре особенно дурной отзыв⁷⁶³.

Едва ли еще не тяжелее для духовного ведомства был уход его учащейся молодежи в светские учебные заведения, потому что большей части учеников, уходивших на гражданскую службу, по их малоспособности к дух. службе, жалеть было нечего, между тем как в учебные заведения вызывались и уходили люди по образованию и талантам весьма ценные. Вызовы их шли непрерывно из года в год в течение всего царствования. Так, очень много воспитанников уходило в университеты, при академии наук и московский, как по особым вызовам, так и по по доброй воле. Требования от поступавших в университет были тогда невелики, так что наприм. в 1789г. в числе принятых в студенты видим даже одного ученика грамматического класса московской академии, тем не менее большинство духовных воспитанников поступали в университет из философского и даже богословского классов, когда ими особенно дорожило их духовное начальство⁷⁶⁴. В 1782 г. дружеское ученое общество основало при московском университете филологическую семинарию для приготовления молодых людей к учительскому званию; – воспитанники ее большею частью тоже были вызваны из дух. семинарии и академии, так что из 35 человек, поступивших в нее в первый год, 21 были из духовных студентов⁷⁶⁵. Некоторые из них впрочем поступили после окончания курса на службу по духовному же ведомству, каковы были известные потом иерархи Серафим (в миpy Стефан Глаголевский) и Михаил (Матвей Десницкий).

В 1780-х гг. занявшись вопросом о народном образовании, правительство почувствовало сильную нужду в учителях для народных школ и для удовлетворения ее тоже обратилось к помощи духовных школ. Комиссия об учреждении народных училищ в первый же год своего существования (1783) вытребовала 20 воспитанников из петербургской семинарии для приготовления к учительским должностям в столице, затем, открыв в Петербург главное народное училище, из которого могли бы выходить учители в прочие города империи, сделала зараз общий вызов учеников для наполнения этого училища из всех духовных семинарий и академий в числе 142 воспитанников не моложе 18 лет, доброго поведения и хороших способностей, имеющих уже достаточные основные сведения в арифметике, грамматике, катехизисе, истории, геометрии и физике следовательно семинарии должны были уступить комиссии лучших своих воспитанников. В 1786 г. решено было открыть главные народные училища в 25 губерниях, в которые по высочайшему указу и выслано было 40 человек из разных семинарий, тоже из лучших воспитанников, из риторики или философии, которые по дарованию и благонравию отрекомендовали бы себя противу прочих достойнее и в учительское звание способнее. В том же году от главного народного училища отделена учительская семинария, в которой был введен новый метод преподавания, заимствованный от австрийских нормальных школ; для обучения в ней этому методу опять были вызовы из духовных семинарий. Между тем, независимо от этих вызовов, с того же года в главные народные училища по губерниям начались постоянные вызовы семинаристов из разных семинарий уже со стороны местных губернских властей, по которым тоже выбывали туда ученики большею частью из высших классов, даже из богословия. Вызовы эти еще более усилились с 1788 г., когда повсюду стали открываться многочисленные малые народные школы⁷⁶⁶. Как тяжелы они были для духовно-учебных заведений, особенно некоторых, пользовавшихся лучшею репутацией, видно из того, что наприм. киевская академия в 1786 году должна была отправить в главное народное училище 45 студентов, между тем как в то же время открывалось главное училище в самом Киеве, которое тоже стало тянуть к себе по нескольку студентов ежегодно; через 3 года министр Завадовский писал митроп. Самуилу, что киевские студенты ему очень понравились, и просил прислать еще 15 человек, а через месяц – прибавить к ним еще 10, потому что преосвященный черниговский, который должен был прислать этот десяток учеников, отказался поступиться ими ради местных епархиальных нужд в образованных людях⁷⁶⁷. Из петербургской семинарии по подобным вызовам и по собственному желанию столько выбыло учеников, что высшие классы почти опустели и м. Гавриил стал чувствовать значительное затруднение в приискании достойных людей для занятий священнослужительских мест⁷⁶⁸.

В то же время множество духовных воспитанников вызывалось и поступало добровольно на издавна любимое ими поприще медицинской науки и службы. Вызовы в медицинскую службу особенно усиливались с 1786 г, когда последовало преобразование медицинской коллегии и для удобнейшего снабжения империи врачами при трех медицинских училищах умножено число лекарских учеников. Так как для укомплектования этих училищ понадобились люди, знающие латинский язык, то коллегия и обратилась за ними чрез св. Синод к семинариям и академиям, назначив для приема их 3 срока, – в январе, мае и сентябре. Св. Синод очень неохотно взялся исполнить эту просьбу коллегии, оговорил свое согласие важными условиями, „если ко удержанию учеников, пожелавших в медицинскую науку, в дух. звании надобности не усмотрится, или которые из риторики к высшим наукам безнадежныˮ, а от местных духовных властей потребовал кроме того, чтобы они, отпуская учеников, обозначали в их аттестатах обязательство, в случае непоступления в назначенный срок в медицинскую науку, не определяться потом ни в какие иные науки, а возвращаться в свое дух. училище. После этого в медицинскую науку каждогодно стало уходить множество воспитанников, даже из академий человек по 4–15 и более, так что дух. начальства стали насильно удерживать у себя желающих уйти, а на вызовы из медицинской коллегии посылать отказы. По случаю турецкой войны, потребовавшей увеличения числа медиков, особенно пострадала от этих вызовов южная киевская академия; в 1788 г. по требованию Потемкина из нее взято было 29 студентов в елисаветградский госпиталь, в 1792 г. – 15 человек в медицинские училища, в 1794 г. – 4, в 1795 – 30, да кроме того президент медицинской коллегии требовал еще 25. М. Самуил наконец, нашелся вынужденным отвечать на этот вызовы что не только 25, но и одного студента он послать не может, так как желающих ни одного не явилось⁷⁶⁹.

В царствование имп. Павла пошли другие порядки и выход из дух. звания был сильно стеснен особенно для поступления в гражданскую службу. Прежде всего в 1798 г. отменен был указ 1779 г. об увольнении дух. воспитанников с разрешения одних архиереев, и разрешение это как для поступления на службу, так и для перехода в светские учебные заведения по-прежнему предоставлено самому св. Синоду. В начале следующего года отнятое право опять возвращено архиереям с одним только ограничением не увольнять без сношения с Синодом студентов философии и богословия⁷⁷⁰. В 1800 г. явился новый указ, по которому право это отнималось опять и не только у архиереев, но у самого св.Синода; с обычной неразборчивостию своего горячего характера государь выразил в этом указе сильное неудовольствие на духовное начальство за увольнение на статскую службу 10 семинаристов тверской семинарии и велел сделать за это выговор тверскому архиерею, хотя последний был вполне прав, не выступив в этом деле ни на шаг из полномочий, только лишь данных архиереям указом прошлого года. „Чтоб впредь без особого моего повеления, гласил новый именной указ, из сего звания в другие места отнюдь не поступали. Вы же (указ был на имя м. Амвросия) имейте неослабный надзор за тем, чтобы cия моя воля по всем епархиям равномерно соблюдалась. Предпишите всем епископам семинаристов не обращать без воли моей ни в какое другое звание, о чем каждый раз Синоду меня спрашиваться”⁷⁷¹. Не известно, к чему понадобилось издавать такой указ, но он был очевидно весьма не выгоден для интересов статской службы, стеснителен и для самого дух. ведомства, у которого отнял возможность увольнять из сословия даже лишних людей, если только последние учились в семинариях. Понятно, что из слишком радикального правила вскоре же потребовались исключения, именно для вятских и сибирских канцелярий, которым, кроме семинарий, вовсе неоткуда было брать людей; в начале 1801 г. в этих местностях дозволено определять на канцелярскую службу детей духовенства, живших при отцах, а в случае нужды семинаристов, только не выше риторическою класса⁷⁷². В начале следующего царствования указ 1800 г. был отменен совсем и восстановлена сила прежнего указа 1779 г.⁷⁷³. Св. Синод впрочем скоро постарался присвоить право увольнения из дух. звания исключительно себе, и указами 1803 и 1804 г. потребовал, чтобы архиереи без его ведома не увольняли в гражданскую службу учеников не только высших, но и низших классов, кроме опорочивающих себя дурным поведением, так как большинство семинаристов подавали прошения об увольнении из дух. звания, ссылаясь на свою неспособность к церковной службе по причине болезненного состояния, то положено было подвергать таких просителей под надзором их архиереев медицинскому освидетельствованию и затем архиереям уже представлять об увольнении их св. Синоду⁷⁷⁴. Соглашаясь с этими строгими постановлениями, правительство с своей стороны выдало несколько указов, в силу которых людей дух. звания без увольнения от св. Синода нельзя было нигде принимать на службу ни в гражданском, ни в учебном, ни даже в военном ведомствах.⁷⁷⁵.

Вызовы и переход дух. воспитанников в светские учебные заведения и на службу в народные школы продолжались впрочем по-прежнему и в царствование Павла I и в царствование Александра I. Именным указом 28 августа 1797 г. определено было из духовных семинарий ежегодно отпускать в медицинскую науку до 50 воспитанников. Кроме этого в медико-хирургическую академию каждогодно поступало значительное число риторов, философов и богословов по собственному желанию. Св. Синод, по представлению медицинской коллегии предписал училищным начальствам увольнять таких желающих в медицинскую академию беспрепятственно. Медицинское управление с своей стороны, нуждаясь в медиках в начале текущего столетия значительно облегчило для поступающих в академию экзамен что еще более стало привлекать в нее семинаристов⁷⁷⁶. На службу в народных училищах из дух. воспитанников уходило столько людей, что наприм. в 1804 г. на вызов в учители 5 воспитанников из петербургской академии м. Амвросий должен был наконец отвечать графу Завадовскому отказом, потому что в академии, объяснял он, состоит небольшое число студентов, но и те надобны для помещения на службу, также общую, особливо по здешнему месту, где по разным духовным надобностям таковых людей много требуется. Порядочные оклады привлекали в народные училища много дух. воспитанников и без вызовов. В том же году м. Платон писал Амвросию: „Дай Бог, чтобы на училища наши прибавка к содержанию была. Cиe несколько ободрит. Но много паче прежних времен охотников из студентов выходить от нас. Mиpcкие скорые и лучшие выгоды льстят их. Преосв. вятский пишет, что у него на Вятке губернатором тот, который с ним в академии учился курсом ниже, попов сын. Не лестно ли это для других? В деревенских школах учителю семинаристу 200 р. жалования да чин офицерский. Поп тут, где он будет, был может быть в семинарии лучше его, но он на попа едва ли смотреть будет. Да и школы cии при церквах, а никакого к ним отношения – к нам, учителям церкви и народа, иметь не обязаны. Deus meliora!” В народные школы уходили не одни семинаристы, но даже учители московской академии, а удерживать их от этой службы, пользовавшейся особым вниманием правительства, было не удобно. В 1806 г. у Платона просился в педагогический институт учитель Самарин, один из собственных Платоновых стипендиатов, Платону пришлось отпустить его, выразив бессильную досаду по этому случаю только заметкой в резолюции: „хотя я кошт положил на содержание учеников Платоновых, единственно в том намерении, чтоб они обучались в пользу церкви и быть им в дух. звании, почему учитель Платонов и почитается нами поступившим противу оного намерения и издержанный на него кошт употреблен напрасно; однако, когда он не похотел быть в дух. звании, то его отправить немедля, только Платонову более сим прозванием не именоваться”⁷⁷⁷.

Говоря о заслугах дух. школ, дававших им право на внимание правительства, комитет 1808 г. писал в своем докладе государю: „учительская семинария народных школ, все прежние врачебные училища наполнялись и доселе наполняются большею частью питомцами дух. семинарий; сверх сего знатное их число при учреждении губерний и при других случаях поступило в разные части государственной службы”. Нужно прибавить к этому, что, уступая светским ведомствам, весьма часто свои лучшие молодые силы дух. школы на всех указанных поприщах гражданской и особенно ученой службы выставили немалое число блестящих представителей, получивших историческую известность. Имен и заслуг их перечислять не будем, так как предмет этот может дать обильное содержание особому историческому труду. С общегосударственной точки зрения это было действительно великой с их стороны заслугой. Но с ближайшей точки зрения сословной или точнее – с точки зрения специального духовного ведомства такая потеря ими своих лучших молодых сил была невознаградимою потерею для дух. служения, которую иерархи вроде Платона имели полное право оплакивать, жалуясь на неблагоприятные для церкви обстоятельства.

Специальное значение дух. школы „в надежду священства» в последнее время, как мы видели, достигло полной меры своего развития, сопровождавшегося полным отрицанием остатков ее старого общесословного характера, вынесенного ею вначале из Малороссии. Поэтому отвлечение ее воспитанников от их исключительно церковного назначения в ущерб церковной службе естественно казалось иерархам, так много заботившимся о своих семинариях, нечем иным, как обидою церкви, актом духовной секуляризации, едва ли не более неприятным, чем акт Екатерининской секуляризации их материальных вотчинных богатств, „жезлом на жребий праведныхˮ. и заставляло их невольно восклицать:„Deus meliora! Еда во веки отринет Господь и не приложит благоволити паки?”⁷⁷⁸ Дело это не обходилось притом же и без материального ущерба. – непроизводительно тратился училищный кошт, тоже имевший теперь еще более специально-церковное значение, чем прежде, когда собирался с самого духовенства, с отцов учившегося в школах юношества. Отцы имели естественное право коштовать своих детей и для иных, нецерковных целей, и собиравшийся с них училищный кошт, приобретал тогда cпeциально-церковное значение только потому, что сама духовная школа явилась созданием не духовенства, а церковной администрации, отчего и сборы на ее содержание с самого же начала стали трактоваться, не как сборы, назначенные для удовлетворения потребностей духовенства, как самостоятельного общества плательщиков, а наряду со всеми другими тяглыми сборами с духовенства, назначавшимися для удовлетворения потребностей его администрации. После штатов главный училищный кошт стал выдаваться уже из суммы, прямо ассигнованной на церковное ведомство. получавшейся из доходов бывших церковных имений и назначавшейся по указам „в диспозицию архиереев” специально на поддержание духовного образования в интересах духовной службы. Все другие способы содержания дух. школ получили теперь значение уже второстепенное, да кроме того сами зависели от попечительности и нелегких хозяйственных забот тех же местных архиереев или от доброхотства жертвователей, большею частью назначавших свои жертвы, как м. Платон свои стипендии, в пользу церкви.

Вследствие очевидной недостаточности училищных окладов для удовлетворения всем потребностям школьной жизни духовная школа и после штатов не перестала быть предметом тяжких забот и пожертвований для наших архипастырей. Правда, она имела теперь уже свои собственные постоянные средства, каковы они ни были, и требовала от епархиальной администрации гораздо меньше прежнего, но не нужно забывать, что после 1764 г. несравненно меньше прежнего стали и самые епархиальные средства. В том же году, даже раньше назначения училищных окладов, как мы знаем, отменен был самый главный источник содержания дух. школ, школьные сборы с духовенства; не говорим уже об отобрании церковных вотчин. Распоряжение об освобождении духовенства от сборов на школы озадачило тогда всю школьную экономию, а потом, когда назначены были училищные оклады и обнаружилась вся их недостаточность, поставило епарх. начальства в страшное затруднение, чем еще помочь бедным школам, потому что все другие епархиальные средства, которые употреблялись для той же цели, носили характер или исключительно местный, принадлежали той или другой частной епархии, или случайный и непостоянный и все вообще отличались мало удовлетворительными размерами. Правда, распоряжение об отмене сборов было высказано в указе 1764 г. почти условно, в тесной связи с обещанием правительства немедленно назначить на школы „знатную сумму”, а потому после назначения на них суммы не совсем знатной само по себе теряло свою практическую обязательность. Но прямо нарушать его все-таки было нельзя. С одной стороны духовенство, обрадованное им, крепко за него держалось и сейчас же прекратило свои платежи, отказываясь даже от взноса недоимок за прежние годы, с другой стороны после своих торжественных слов: „избавили мы все белое священство” и проч., не могло не стоять за это распоряжение само правительство, по крайней мере когда нарушение его делалось слишком открыто. В 1788 г. из-за подобных сборов с духовенства подвергся большой неприятности сам м. Платон. Кто-то донес на него, что он сделал незаконный налог на белое духовенство в пользу академической бурсы. Из Петербурга по этому случаю прислали ему самый обидный выговор чрез главнокомандующего Москвы Еропкина, потребовали ответа, на каком основании он затеял этот новозаведенный налог и указали возвратить все собранные деньги, с кого сколько получено, по принадлежности⁷⁷⁹. Поэтому, вынуждаемые необходимостью прибегать для воспособления школам к сборам с духовенства, архиереи старались обыкновенно придавать этим сборам характер доброхотных пожертвований самого духовенства.

Некоторые сборы действительно имели такой характер; таковы были большая часть сборов на школьные постройки, на открытие новых школ, в пособие семинарским бурсам, особенно при первоначальном их заведении и т. п. Сборы этого рода продолжались до позднейшего времени и при умении архиерея возбудить щедрость духовенства трогательными воззваниями, увещаниями, поощрениями, а отчасти и влиянием власти, были иногда очень значительны⁷⁸⁰. Некоторые школы как мы видели, открывались прямо по инициативе окружного духовенства и на его добровольную складчину. Но как ни щедры бывали иногда эти пожертвования, в деле регулярного и постоянного содержания школ положиться на них все-таки было нельзя. Семинарии, обеспеченные штатными окладами, еще могли ими удовлетворяться, потому что нуждались в них главным образом для удовлетворения каких-нибудь чрезвычайных своих потребностей. Но низшие школы, только ими и содержавшиеся, естественно требовали, чтобы они были обращены в сборы постоянные и обязательные, так как доброхотство дателей, предоставленное самому себе нередко охладевало и ставило школьное дело в затруднительное положение. Встречаем, наприм. жалобы учителей на неполучение ими жалования. В 1767 г. один учитель вяземского училища жаловался преосв. Парфению смоленскому, что он уже несколько времени не получает вознаграждения за труды, а это вознаграждение состояло всего-навсего из 10 руб. в год; преосвященный велел удовлетворить его из штрафных денег. Другой учитель того же училища, получавший 50 р. в год, в 1786 г. писал тому же архиерею, что ему выдавалось уже несколько лет жалование неполное, так что к этому году за дух. правлением числилось таких недобранных денег 188 р. 32 к. Преосвященный велел выдавать ему жалование неотменно по третям года, что, разумеется не могло быть исполнено без понудительных мер относительно окружного духовенства⁷⁸¹.

Во избежание подобных затруднений в содержании низших школ архиереи обращались к доброхотству духовенства обыкновенно лишь при открытии школ или при первоначальном определении их содержания, а затем, когда духовенство определяло от себя на это содержание известную сумму, сейчас же старались последнюю закрепить и сделать на будущее время уже обязательною: после этого можно было совершенно свободно практиковать всякие понудительные меры против недоборов, не опасаясь провиниться против указа 1764 г., так как цифра сбора определялась самим духовенством. По всей вероятности впрочем не без понуждения обходилось иногда и первоначальное определение этой цифры, – по крайней мере встречаем примеры, что она определялась заранее самим начальством и предлагалась духовенству уже только для изъявления на нее согласия и подписки. Наприм. при открытии школы в Ельце (в 1765 г.) на содержание ее положено было брать с священников по 30 к., с дьяконов по 15, с причетников по 7 1/2, к. в год⁷⁸². При возобновлении рославльской школы смоленской епархии в 1782 г. по расписанию преосв. Парфения на жалование учителю и отопление здания положено ежегодно собирать с окружного духовенства 19 р. 99 к., считая по 1 деньге со всех священно-церковно-служительских и приходских дворов⁷⁸³. По поводу упомянутого дела о школьном сборе с духовенства московской епархии московский протоиерей Алексеев писал духовнику императрицы Памфилову: „ежели под колоколами такое происходит своеволие, то чего уже лучше ожидать от прочих удаленных от столицы епархий”. Еще удобнее было употреблять принудительные меры для собирания школьных сборов, когда они налагались не на все вообще духовенство школьного округа, a только на отцов обучавшихся в школе учеников. В этом случае школьный сбор получал вполне благовидный характер не налога, а платы за обучение. Так наприм. в устюжской школе, как уже было упомянуто, положено было брать с каждого ученика по 3 рубля в год. В переяславльском училище принималась в расчет степень состоятельности отцов, – с священнических детей брали в год по 1 р. с дьяконских 50 к., с причетнических 25⁷⁸⁴. В иных школах плата взималась за выучку ученика тому или другому предмету: так, в далматовской школе, по указу тобольской консистории положено было платить за обучение азбуке по 30 к., часослову по 50, псалтири по 1 р., письму по 2 р., пению тоже по 2 р., букварю по 25 к.⁷⁸⁵. Сборы этого рода производились без всякого стеснения благочинными и др. местными властями или чрез нарочно посланных из дух. правлений и консисторий и освобождались от них только дети таких отцов, с которых взять было нечего. Наприм. в 1783 г. для сбора в указанном сейчас размере денег за учеников далматовской школы монастырское начальство посылало по своему заказу учителя дьякона Кривицкого с реестром всех духовных лиц, которые подлежали платежу, и с наказом, где было между прочим сказано, что в случае упорства не уплативший денег взят будет чрез солдата в монастырь и не будет выпущен из цепи по то время, пока не заплатит.

Сборы на низшие школы были впрочем значительны и обременительны для духовенства главным образом только при первоначальном их открытии и обзаведении, а также в случае каких-нибудь новых к ним пристроек, возобновления их зданий после обветшания и пожарных случаев: постоянная же поддержка их стоила недорого. Бурс у них за немногими исключениями не было до позднейшего времени, а потому весь расход на них ограничивался обыкновенно отоплением, некоторыми учебными пособиями, жалованием одному или двоим учителям и училищному сторожу. На довольно большое сравнительно училище вяземское с тремя учителями и двоими сторожами духовенство в 1789 г. положило платить до 150 р. в год; менее крупные школы довольствовались всего рублями 20 и даже 10. Под конец описываемого времени, когда число этих школ стало все более и более умножаться, многие из них потребовали устройства бурс и более сложных учебных расходов, платежи духовенства должны были увеличиться; но в облегчении его усилилась доля, отделявшаяся на училища из увеличенных семинарских окладов, кроме того в петербургско-новгородской епархии, где на училища расходовалось больше всех других епархий, явился новый источник для их содержания: по проекту тогдашнего митрополичьего викария, Евгения Болховитинова, в 1806 г., кроме сборов с духовенства, положено отделять в их пользу по одной 10 части с церковных доходов. О важности этого нового источника можно судить по тому, что одно из этих училищ, петрозаводское, считало у себя в ежегодном приходе от духовенства 290 1/2 р., а из церковных сборов 396 р. 77 к.⁷⁸⁶.

К числу платежей, сходивших на школы с белого духовенства, нужно отнести еще упомянутые случайные платежи, штрафные за необучение детей к известному сроку, за непредставление их в школу, за просрочки после вакационных отпусков, побеги, и держание бегунов у себя в доме. По мере распространения школьного образования среди духовенства этого рода штрафы с течением времени естественно становились все реже и реже, но зато увеличивалась сумма другого рода штрафов – штрафов с ученого духовенства за несказывание проповедей. Во второй половине ХVIII столетия штрафы эти были заведены, кажется, по всем епархиям и назначались специально в пользу дух. школ, вследствие чего и самое расписание проповедей, а также наблюдение за его выполнением предоставлены были семинарским конторам, которым хорошо известно было число всех ученых священников и дьяконов⁷⁸⁷. Более ревностные к дух. просвещению архиереи обращали в пользу дух. школ и все штрафные деньги, взыскиваемые консисторией за разные неисправности духовенства, опущения по службе, за безграмотность и т. п. вины. По-прежнему сохранялся также обычай посылать дух. лиц на семинарские труды вместо монастырского подначала. Напр. в 1790 г. Феофил тамбовский выдал указ подвергать являвшихся в консисторию священно-и-церковнослужителей из неученых испытанию в чтении и пении и тех, которые не выдержат, посылать на месяц в семинарские работы. Во время постройки семинарских корпусов очистка семинарского двора, по распоряжению того же преосвященного, несколько лет производилась разными подначальными церковнослужителями. Автор Истории пермской семинарии рассказывает, что с самого начала ее существования до преобразования в 1818 г. в служители ее определялись подначальные дух. лица, исключенные ученики, безграмотные ставленники и не учившиеся нигде великовозрастные дети духовенства. Эти последние и исключенные ученики должны были вместе с прислуживанием еще кое-чему учиться, чтобы приготовиться к причетнической службе и наравне с учениками были подчинены семинарской дисциплине. „Но посылаемые в штраф диаконы и причетники, с одной стороны не считая себя подчиненными дисциплине, с другой будучи большею частью народом отчаянным, не только вели жизнь крайне пьянственную, но и производили такие дела, за которые прямо грозили острог и Сибирь”⁷⁸⁸. Несмотря на все неудобство иметь такой люд при учащемся юношестве, не только бедные, но и богатые семинарии, даже академии постоянно пользовались этого рода служителями, потому что они были даровые⁷⁸⁹.

Духовенство монашествующее с своей стороны тоже приносило немалые жертвы в пользу дух. школ, хотя и не было уже так щедро в этом отношении, как до потери своих вотчинных богатств. По-прежнему большая часть дух. школ обязана была монастырям своим помещением. Даже и семинарии очень многие все еще продолжали помещаться или в самих монастырях или в монастырских подворьях и др. уступленных для них монастырских зданиях; что касается до низших школ, то по словам комитета 1808 г. „по недостатку казенных сумм большая их часть” не только помещалась в монастырях, но и „состояла на содержании их”⁷⁹⁰. Кроме дарового помещения монастыри много давали и для содержания приютившихся под их сению школ. Так, Троицкая лавра даром отпускала на свою семинарию дрова из своих лесных дач, соль из соляных запасов, сено с своих лугов для трех семинарских лошадей, отвела для пользования семинарии часть подмонастырской земли под семинарский огород, во время ремонта семинарских зданий отпускала для них лес, плотников и небольшие денежные пособия; лаврский казначей безмездно исполнял обязанность семинарского эконома и одновременно с покупкой огромных монастырских запасов делал закупки и семинарской провизии, чрез что последние становилась, разумеется, гораздо дешевле для семинарии⁷⁹¹. Из доходов Перервинского монастыря, как сказано в автобиографии Платона, на перервинское училище выходило до 4000 р. В новогородской епархии кириллобелозерское училище получало от Кириллова монастыря по 1500 р. в год и 100 р. процентов от капитала, пожертвованного на училище Кирилловским наместником Епифанием; тихвинское получало от Тихвинского монастыря сначала 500 р., потом тоже 1500: свирское содержалось из неокладной суммы Александросвирского монастыря, который кроме того содержал 7 бедных учеников на своем полном коште⁷⁹². Таких богатых и щедрых монастырей было впрочем немного. Большею частью монастыри ограничивались менее крупными, но тоже весьма важными для школьной скудости жертвами, наприм. содержали на свой счет по нескольку бедных учеников, или принимали на себя отопление школ, починки их помещений и т. п. Немалой услугой с их стороны было даже и то, что они иногда принимали на себя содержание школьной братии за известную плату. В начале описываемого времени духовенство далматовского заказа обратилось к властям Далматовского монастыря с просьбой, не возьмется ли он содержать учащихся в школе детей за какое-нибудь вознаграждение, и если возьмется, то за какое именно. Монастырь согласился давать желающим из учеников особое помещение и стол с платою в год по 2, 2 1/2, и 3 р. и в счет той же платы обязался производить в ученических комнатах отопление и починки, нанимать необходимую прислугу и содержать для школы лошадь и водовоза⁷⁹³. Когда из консисторий рассылались по епархиям воззвания к щедрости доброхотных дателей для удовлетворения каких-нибудь особенных школьных нужд, наприм. на необходимые постройки или на пocoбия семинарским бурсам, монастыри всегда являлись в числе самых крупных жертвователей, отзываясь на подобные воззвания присылкой денег, припасов, холста, посуды и др. предметов из своих кладовых или строительных материалов из своих лесных дач. Настоятели монастырей из ученых кроме того от себя лично давали или завещевали при кончине в пользу дух. школ более или менее значительные капиталы и собрания книг.

Заботясь о благосостоянии своих школ, архиереи умели побуждать к пожертвованиям в их пользу не одно только подчиненное свое духовенство, но и светских лиц. Вот напр. что читаем в Истории владимирской семинарии о епископе Ксенофонте, которого современники называли радетелем духовного просвещения: „При каждой поездке по епархии он имел в виду между прочим изыскивать большие и большие средства для обеспечения бедных учеников. Нередко он за общественным столом предлагал соучастникам подписку в пользу бедных учеников: „не заключить ли, добрый хозяин, нашу трапезу добрым делом” И хозяин предлагал лист бумаги для записки пожертвований, а епископ всегда первый делал почин доброму делу. Особенно значительны были пожертвования в пользу дух. просвещения в Шуе. Только благодаря попечениям Ксенофонта, открыты были на частные пожертвования училища в Шуе, Переяславле и Юрьеве. Примеров подобного рода можно привести довольно из истории разных семинарий. Архиереи недаром повсюду старались выставлять свои семинарии на вид, заводили в них торжественные акты, диспуты, публичные экзамены, привлекали семинаристов к участию в разных губернских торжествах и т. п.; чрез это они невольно заинтересовывали публику в их благосостоянии и привлекали к ним щедрость жертвователей. Кроме разных мелких даяний по подпискам, в семинарских реестрах пожертвований нередко встречаем весьма почтенные цифры подаяний от светских лиц, даже целые капиталы. Так, мы уже знаем о 15000-ном капитале, пожертвованном харьковскому коллегиуму кн. Голицыными. К. Г. Разумовский пожертвовал на московскую академию 3500 р.⁷⁹⁴. Благотворительницею Троицкой семинарии была колл. асс. Твердышева, каждогодно присылавшая провизию и деньги для семинаристов в день поминовения своих родных (23 окт.), а по смерти оставившая в пользу семинарии капитал в 1539 р. 80 к. Кроме нее, разные богатые люди вроде П. Демидова, посещая лавру и ее семинарию, не раз дарили семинарии кто 50, кто 100 р.⁷⁹⁵. В списке пожертвованных капиталов черниговской семинарии за 1783–1792 гг. занесены три крупных пожертвования в 571 р. каждое, одно от лица духовного, московского златоустовского архимандрита Варлаама, и два от светских, войскового товарища Симонтовского и ст. сов. Долинского⁷⁹⁶. В 1780 г. генерал-майор Сатин два раза пожертвовал по 500 р. на бедных учеников воронежской семинарии⁷⁹⁷. Астраханская семинария обязана подобным жертвователям значительною частью своей библиотеки, физическим и минералогическим кабинетами и большими денежными суммами: в 1806 г. князья Куракины по просьбе архиепископа Анастасия дали ей в пocoбиe 1000 р., а в 1811 г. купец Посылин – 4500 на построение библиотеки и 500 р. на покупку физических инструментов⁷⁹⁸. При пермском епископе Иустине, который особенно умел возбуждать усердие жертвователей, пермская семинария нередко получала от разных чиновников, дворян и купцов по 50, 20 и менее руб. В 1805 г. колл. сов. Яковлев враз пожертвовал 1000 р. на постройку семинарских зданий, а один заводчик Серов сам занялся сбором пожертвований в ее пользу и набрал до 520 р.⁷⁹⁹. Являлись по местам лица, которые вызывались на свой счет держать при семинариях стипендиатов⁸⁰⁰. Наконец мы уже знаем, что семинарии полтавская и пермская обязаны были светским жертвователям домами для своего первоначального помещения⁸⁰¹.

До позднейшего времени сохранялась даже известная нам старинная форма испрашивания подаяний на школы посредством супплик, рассылавшихся по епархии обыкновенно пред праздниками Рождества и Пасхи. Вот образчик такой супплики из истории калужской семинарии. „Души благодетельные, сердца чувствительные! Для нежных друзей человечества утешительны случаи изливать благотворные чувствования свои, евангельскою любовью и милосердием в сердце их напечатленные; насыщать алчущего, одевать ноготующего... – вот отличительное качество Христово и братий его христиан, усыновляющее в Нем их небесному Отцу. Нежные и благородномыслящие души! Человеколюбию и чувствительности вашей представляются убогие питомцы, сирые дети бывших пастырей и служителей церковных, алчущие, ноготующие, скорбящие, лишенные всякого призрения и помощи. Благотворение ваше, им оказанное, не останется на земле, но молениями их о вас, признательными сердечными обетами вознесется на небо к престолу Царя всевышнего, дарствующего в домах ваших славу и богатство, мир и благословение. Сам Христос поручился вам платить и воздавать за них сими словами: понеже сотвористе единому сих братий Моих меньших” и проч. Чувствительные души действительно трогалась подобными воззваниями; с одного наприм. города Калуги собиралось по суппиликам рублей 200–350 в год; всего суппличного сбора за 1811 г. по калужской епархии в феврале 1812 г. показано 1559 р. 58 к.⁸⁰². Надобно впрочем заметить, что в этом сборе, может быть, даже не совсем добровольно, участвовало и духовенство и что до подобной цифры он едва ли доходил когда-нибудь в других епархиях.

Примером и живым побуждением к пожертвованиям на дух. школы были сами архиереи, имена которых везде стоят во главе длинных списков других жертвователей. Так, м. Гавриил назначил на бедных учеников петербургской академии и новогородской семинарии свой орденский оклад (по ордену св. Андрея Первозванного), составлявший сумму в 2138 р., кроме того он каждогодно жаловал по 100 р. на низшие училища новгородской епархии. М. Амвросий с 1805 г. содержал из неокладной домовой суммы целое училище при новгородском арх. доме и в нем 20 человек собственных стипендиатов⁸⁰³. М. Платон, кроме мелких, хотя и частых благодеяний своим учебным заведениям, особенно любимой им Троицкой семинарии, в 1789 г. учредил при московской академии и Троицкой семинарии по 5 стипендий своего имени, внеся для этого на вечные времена достаточный капитал (по 4000 р. на то и другое заведение) в опекунский совет. Кроме этой суммы, он положил 10,000 р. своих денег в сохранную казну на имя Троицкой лавры с тем, чтобы проценты с 4000 р. из этого вклада были обращаемы в пользу семинарии; а в 1796 г. внес в банк еще 6000 р. уже прямо на имя семинарии. В пользу московской академии поступали пожертвования и от других архиереев; так в 1775 г. м. Гавриил внес на ее имя в банк 1000 р. а Дамаскин нижегородский в 1790 г. – 3000 р. Троицкая семинария тоже получила в 1802 и 1807 гг. пожертвования от Аполлоса епископа архангельского и Серафима смоленского по 500 р.⁸⁰⁴. Другие епархиальные училища тоже постоянно пользовались от своих преосвященных разными пособиями для улучшения бурсацкого стола и одежды, для увеличения скудных окладов учителей или для награждения последних за особенное усердие к делу, для увеличения библиотек и т. п. „Трудно было бы, говорит автор статьи о содержании дух. училищ в России⁸⁰⁵, перечислить всех, известных в этом отношении, архипастырей, когда почти каждый из них считал как бы своею обязанностию уделять из своих доходов известную часть на училище”. Кроме подобных случайных пособий, выдававшихся из арх. дома по требованию текущих нужд, некоторые семинарии получали от своих архиереев постоянные капиталы, как указанные столичные заведения. Так, Амфилохий Леонтович переяславский (1795–1799 гг.) положил в банк 2000 р. для вспомоществования из процентов ученикам „бедственно проходящим свое учение в переяславской бурсе”, как сказано в завещании⁸⁰⁶. М. Михаил Десницкий во время своего служения в Чернигове постоянно содержал при семинарии двоих стипендиатов, в 1804–1806 гг. роздал на семинарскую церковь и библиотеку свыше 10,700 р. и оставил после себя в семинарии капитал в 1428 р. на содержание бедных семинаристов⁸⁰⁷.

Всякого рода другие местные источники воспособления дух. училищам тоже, разумеется, открываемы были по милости местных же преосвященных. Кроме сборов с духовенства, самым обильным источником для такого воспособления в прежнее время служили церковные имущества; источник этот теперь оскудел, но от него все-таки кое-что осталось и для поддержки школ епархиальные архиереи нередко прибегали к помощи его остатков. В пользу училищ отдавались разные епархиальные здания или материалы от них по их упразднении, оброчные статьи, некоторые церковные доходы, земли и проч. Так, к московской академии для содержания бурсы в 1770-х гг. была приписана церковь Димитрия Солунского на Ильинке с 4 лавками и полулавкою, потом в 1790 г., когда она обветшала и была разобрана, деньги, вырученные от продажи ее иконостаса и материалов, в количестве 1500 р., положены были на имя академии в банк. В 1780 г. к академии были приписаны лавки, оставшиеся после упраздненной церкви Покрова на Покровке. У Троицкой семинарии был в банке капитал в 7086 р. от продажи материалов и земли упраздненной Введенской церкви в Москве близ гостинного двора, кроме того по распоряжению Платона лавра отвела для семинарии два значительных места для сада и огорода⁸⁰⁸. Такое же место для огорода было отведено Невской лаврой для петербургской академии⁸⁰⁹. К казанской академии в 1800 г. приписаны были здания закрытых новокрещенских школ с церковью Захарии и Елизаветы; кроме того она получала доход с устроенных при ее здании 39 лавок и подвалов, простиравшийся до 3150 р., а потом в 1813 г. возвышенный до 4665 р.⁸¹⁰. Астраханская семинария получала доход от приписанных к ней угодий и пустых покоев Троицкого монастыря и от нескольких лавок, доставлявших ей арендной платы около 400, а с 1800 г. до 700 р.⁸¹¹. Кроме этого, благодаря заботливости и содействию епархиальных начальств, в случае надобности каждая школа могла во всякое время рассчитывать на необходимые для нее ссуды из епархиальных сумм с более или менее выгодною рассрочкою в уплате, что имело для нее особенную важность при больших единовременных расходах во время школьных построек⁸¹².

Наиболее распространенным способом материального вспоможения школьному делу был известный уже нам способ вспоможения на счет церковной службы, к которому, вследствие оскудения других епархиальных источников, епарх. начальствам второй половины XVIII столетия приходилось прибегать с особенно усиленной против прежнего энергией, оставляя в пользу бедных учеников множество церковных мест незамещенными. В костромской епархии видим любопытный опыт предоставления доходов от таких праздных мест в пользу самой семинарии. До 1770-х гг. доходы эти обращались на содержание ее сполна, потом со времени преосв. Симона Лагова определено брать на нее только половину, а другой половиной пользоваться исправлявшим на таких местах священнослужительские должности. В 1771 г. в пользу же семинарии положено обращать установленные преосв. Симоном штрафы с приходов за долговременное недоношение о праздных местах и неприискание к ним кандидатов положено было: за каждый год взыскивать в приходе из 100 дворов с священнического дохода 10 р., с дьяконского и причетнического по пропорции, в приходах бедных по рассмотрению дух. правлений менее, однако не менее 6 р. с священнического дохода; где праздному месту года еще нет, взыскивать штраф по расчислению времени; штрафы эти высылать чрез консисторию на семинарские потребности⁸¹³. В других епархиях господствовавшая практика по-прежнему предоставляла праздные церковные места с их доходами прямо тому или другому ученику. Крайняя необходимость такого прокормления учеников на счет церковной службы усиливала практику предоставления им мест с каждым годом, несмотря на все неудобства такого порядка вещей и явный ущерб для церковной службы. Места церковнические часто оставались при этом даже без викариев, которые бы исправляли на них действительную службу за их фиктивных владельцев, – учеников, а сами эти владельцы могли исправлять свои служебные обязанности только по праздникам, во время, свободное от учебных занятий, и то если церковь была в самом семинарском городе, а в других местах – только во время вакациальных отпусков. Священнослужительские места принято было непременно замещать викариями, но викарии эти большею частью были люди негодные, из безместного духовенства, исполняли свои обязанности, как наемники, кое-как, были в тягость и приходу, и остальному причту при церкви, да и самим ученикам, за которых служили, обижая их в расчетах по доходу. Но делать было нечего, – приходилось как-нибудь мириться со всеми этими неудобствами. Сам св. Синод (в приведенных указах 1767 и 1770 гг.) должен был узаконить принятую практику предоставления мест, „почитая за долг свой всякое прилагать старание” о распространении наук. В 1784 г. во время разбора он издал одно распоряжение весьма любопытное в настоящем случае: „Св. Синоду известно, что в некоторых епархиях за обучающимися семинаристами для поощрения их к учению уже зачислены места и доходы с них получают, то и ныне эти места для них оставить и до окончания курса других на те места не определять, чтобы излишнего причта умножаемо не было”⁸¹⁴. Нужно взять при этом во внимание то, что св. Синод был сильно тогда озабочен размещением множества заштатных священнослужителей, так что до распределения их по местам запретил даже посвящения новых ставленников, и что потому нужда в церковных местах была тогда в высшей степени настоятельна. В 1799 г. опубликован был высочайше утвержденный доклад св. Синода о способах призрения духовных сирот; предоставление церковных мест за такими сиротами, учившимися в школах, поставлено и здесь в числе важнейших законных способов их обеспечения⁸¹⁵.

Бедные ученики всегда смело могли обращаться к архиереям с просьбами, чтобы, за неимением бурсацких вакансий, для поощрения наук им предоставлены были праздные церковные места, и такие просьбы редко сопровождались отказом. Такое предоставление мест отмечалось затем пред ученическими фамилиями и в семинарских ведомостях с обозначением, сам ли ученик получает доход с своего места и в каком количестве, наприм.: „половинную часть дохода получает”, „доходом мать владеет” и т. п. Места эти по-прежнему за ними переменялись, смотря по их успехам в науках. Обычай зачислять места за учениками соответственно классам, церковнические – за учениками низших, а священнослужительские – за учениками высших классов, был распространен уже едва ли не по всем епархиям⁸¹⁶. Для устранения слишком заметного ущерба церковной службе некоторые архиереи наблюдали только, чтобы места зачислялись при церквах неодноклирных⁸¹⁷, а для предотвращения слишком частых тяжб учеников с их викариями из-за платежа доходов старались определять эти платежи определенною цифрою. Так, преосв. Иероним владимирский по поводу таких жалоб распорядился: „с диаконских мест за землю, покосы и с доходов получать в год по 10 руб., а с дьячковских и пономарских по 6”⁸¹⁸„ Число учеников, владевших местами было очень значительное во всех дух. школах, так что этот способ их обеспечения сделался совершенно равносильным, а в иных местах даже преобладающим дополнением казенного бурсацкого кошта. Так, в воронежской семинарии в 1782 г. на казенном содержании было 50 учеников, с зачисленными местами 29, но в следующем году первых считалось только 28, а последних стало 47. В орловской число казеннокоштных простиралось не далее 20–50, тогда как с предоставленными местами училось в 1780-х гг. по 100, в 1790-х по 200, а потом даже до 300 человек. В смоленской в конце прошлого столетия тех и других было почти поровну, около 120; в 1801 г. на казенном коште оставлено всего 45, за то число содержавшихся от мест возросло до 236. В нижегородской семинарии, по словам ее историка, „все почти из обучавшихся имели за собой места, пользуясь от них доходами, а некоторые взрослые ученики были даже женаты”⁸¹⁹. Были примеры, что места предоставлялись даже и казеннокоштным ученикам. В начале текущего столетия псковское епархиальное начальство распорядилось лишить казенного содержания всех философов и богословов, так как они могут содержаться от предоставленных им церковных мест, а на их бурсацкие вакансии поместить учеников низших классов, между которыми тогда особенно много скопилось совершенно беспомощных бедняков⁸²⁰. Есть известия, что содержание от предоставленных мест ученики даже предпочитали бурсацкому кошту и что, когда им приводилось делать между тем и другим добровольный выбор, то они выбирали первое. Из особого уважения к ученикам богословии и философии архиереи иногда дозволяли им даже самим искать церковных мест для дохода с тем, чтобы по окончании курса они потом определялись на эти места и на действительную службу. Надеясь на благоволение владык, некоторые из них подавали при этом прошения даже на живые места, старались выжить с них их настоящих владельцев разными доносами и заводили возмутительные кляузы⁸²¹. Возможность подобных злоупотреблений со стороны школьных кандидатов на места может служить едва ли не лучшим показателем той степени внимания, каким они пользовались от епархиальных начальств, как питомцы их дорогих школ.

Пересматривая все эти местные, епархиальные средства к содержанию школ, нельзя не видеть, что все они, если не вполне, то главным образом зависели от степени просветительной ревности и заботливой изобретательности архиереев. В дополнение к этому нельзя также не обратить внимания на постоянное и необыкновенно внимательное личное участие владык во всех делах школьной экономии, которое тоже было весьма важно в деле устроения школьного благосостояния. Они, можно сказать, вполне, с начала до конца создали весь порядок школьной экономии со всеми его подробностями, так как до царствования императора Павла касательно этого предмета не было никаких, даже самых общих руководительных правил и вся штатная сумма каждой семинарии отдавалась обыкновенно в полную „диспозицию” местных преосвященных. Они сами по собственному усмотрению должны были распределять ее по статьям, определять предметы, количество и порядок ее расходования, составлять с помощью семинарских контор и консисторий подробные годичные сметы, внимательно наблюдая при том за каждой копейкой, чтобы избежать страшной для бедных заведений передержки, избирать надежных расходчиков и экономов, писать для них и для самих контор руководительные инструкции, наконец определять и поддерживать порядок экономической отчетности. При импер. Павле заботы их в этом отношении несколько, хотя впрочем весьма мало, были облегчены общим указом св. Синода, определившим разделять семинарскую сумму приблизительно поровну на три статьи, из которых одна должна была идти на содержание управления и преподавателей, другая на учеников, третья на все остальное, и правильной организацией семинарского правления с применением к его деятельности общих правил для деятельности всех вообще присутственных мест. Диспозиция сумм все-таки и после этого осталась в усмотрении архиереев. Не было такого мелкого предмета в хозяйственной жизни дух. школ, который бы мог оставаться независимым от этого усмотрения.

При недостатке правил для училищной экономии и скудости ее средств малейшая слабость архиерейского над ней надзора нередко вела к опасному для заведения расстройству в хозяйстве, которое потом уже очень трудно было исправить. – Нельзя было в этом деле положиться не только на консисторских дельцов, но и на самих даже ректоров и на правления. Так, в псковской семинарии не раз замечалось неправильное расходование сумм, что побудило епархиальное начальство поставить семинарских властей под усиленный надзор консистории, но и сама консистория требовала зоркого наблюдения за своими действиями. В начале текущего столетия ректор Бенедикт попал даже под суд. „В архиве псковской консистории, говорится в истории семинарии, есть и теперь бумаги, показывающие, как она судила этого ректора за постройку каменного флигеля при семинарии. Сам преосвященный Ириней не мог читать их без скорби. – Сильно возмущается дух мой от такого нестроения, – писал он на одной из них”⁸²². Начальство тамбовской семинарии в 1786 г. за передержку семинарской суммы подверглось замечанию самого Синода и особой ревизии, порученной за смертью местного архиерея Феодосия преосв. Симону рязанскому. В донесении своем св. Синоду последний между прочим писал, что указанные им излишние расходы нельзя ставить в вину семинарскому начальству, потому что при преосв. Феодосии для сего предмета не было дано никакого учреждения, после этого св. Синод распорядился, чтобы тамбовская семинария приняла себе в руководство положение рязанской семинарии преосв. Симона. В 1788 г. приехал в Тамбов новый деятельный архиерей Феофил и энергично принялся за устройство школьного дела по всем частям. Благодаря его распорядительности, семинария в течение 8 лет с помощью одного своего оклада успела построить и отделать для себя довольно обширное каменное здание и кроме того сберечь для будущих построек свыше 2000 р. запасной суммы⁸²³.

Примеры замечательной экономической деятельности архиереев можно встречать в избытке во всех исторических очерках наших семинарии. Особенно любопытны описанные в истории Троицкой семинарии распоряжения м. Платона, получившего между архиереями репутацию образцового хозяина и обвинявшегося даже в скупости: „а как я, писал он в своей автобиографии, был к хозяйству весьма склонен и крайне наблюдал, чтобы ничего излишнего и без причины не употреблять, то по всему сему почитался скупым”. Общие годичные сметы расходов и частные ведомости и журналы по экономической части подвергались обыкновенно самому внимательному его рассмотрению и все испещрялись его заметками, показывавшими, что никакая мелочь не ускользала от его хозяйственного взгляда. Кроме обычной расчетливости в распределении расходов по сметам и бумажного ведения хозяйственных дел, он требовал от семинарского начальства деятельной внимательности ко всему на практике и „внимательных во всем догадок, ибо с сим будет во всем порядок и довольство, а без сего, сколько на бумаге ни писать, ни распоряжать, хорошего не будет”, – указывал „поступать хозяйственно и прилежно, 1) чтобы все куплено было верно и в свое время, 2) чтоб все было в хорошем месте бережено, 3) чтоб все купленное, кому следует, было доставляемо в точности, 4) предостерегать, чтоб не было ни от кого хищения”, сам заботился об организовании правильного экономического надзора в семинарии, учреждал должности интенданта, комиссара, столового и хлебного инспекторов или сениоров и сам же писал для них подробные инструкции. Внимательность его к сбережению семинарского добра доходила до того, что наприм. велено было вычитать из суммы расхода даже самые мелкие, едва возможные сбережения, наприм. от порции того или другого ученика, наказанного так называемым голодным столом (на хлеб и на воду) или не бывшего в столовой по случаю праздничной отлучки с дозволения начальства к родным. Встречаем даже особое распоряжение о недоеденных за обедом кусках хлеба; их велено семинаристам брать из столовой с собой и доедать за ужином⁸²⁴. Благодаря такой строгой экономии, передержки по расходованию штатных окладов по семинариям были редки; большею частью архиереи успевали от каждого года сберегать даже кое-какие остатки на разные непредвиденные расходы, По распоряжению Платона остаточной суммы должно было постоянно быть в кассе не менее 1000 р. К 1808 г. всей такой суммы от прежних лет в Троицкой семинарии числилось 10,717 р 74 к. В других семинариях такого крупного остатка не встречаем впрочем нигде. Даже в петербургской академии в 1807 г. остаточной суммы числилось всего 1115 р. 68 к. да на 3688 р. разных припасов. Остатки этого рода употреблялись обыкновенно на ремонт зданий, на улучшение одежды и пищи бурсаков, на награды учителям, на умножение библиотек и на пособия бедным своекоштным и полуказенным ученикам.

При всех однако заботах архиереев и при всех вспомогательных средствах, какие они могли извлечь в восполнение штатных окладов из епархиальных источников, дух. школы все-таки жили бедно, и „духовное юношество –, как выразился в одной речи на торжественном собрании петербургской академии (1814 г.) ректор Филарет (после м. московский). должно было „приготовляться к служению церкви более терпением и неутомимостью, нежели обилием пособий”⁸²⁵. Конечно дух. школа, получив постоянный штатный оклад, стала теперь свободна от прежних случайностей, угрожавших ее существованию, все-таки очень трудно решить, лучше или хуже прежнего она была обеспечена теперь вообще. Бедные прежде семинарии стали теперь несколько обеспеченнее, но богатые, вроде Троицкой и др., обильно пользовавшейся прежде от вотчинных доходов арх. домов и монастырей и от семинарского тягла с духовенства, должны были почувствовать значительную скудость в средствах против прежнего. Число казеннокоштных учеников с 1764 г., в большей части семинарий пришлось сокращать; содержание их, по крайней мере в более богатых прежде семинариях тоже стало урезываться по всем возможным статьям. В низших школах бурс вовсе не было, за исключением очень немногих, наприм. невельской и сиротской школ псковской епархии и упомянутых училищ новогородской и московской епархии. В некоторых семинариях число казеннокоштных было убавляемо даже гораздо более, чем дозволял это семинарский штатный оклад, в тех видах, чтобы более оставалось денег на семинарские постройки, на возведение которых со времени штатов обращено было особенное внимание и епархиальных начальств и самого св. Синода.

Обзаводиться собственными домами для семинарии делалось теперь все более и более необходимым с одной стороны потому, что год от году возраставшее число учеников уже не могло довольствоваться прежними кое-какими помещениями в монастырях и др. уступленных под семинарии зданиях епархиального ведомства, с другой и потому, что обедневшие монастыри и арх. домы стали сильно тяготиться своей старой школьной повинностью. Новые семинарии, как мы видели, почти все уже обзаводились собственными помещениями, или строя их вновь, или покупая и приобретая чрез пожертвования. Примеру их последовали и некоторые старые. Кроме того, наприм. казанская семинария в течении почти всего описываемого времени строилась по причине неоднократно постигавших ее пожаров. Все эти покупки и постройки домов производились главным образом в счета семинарских окладов, так как добавочные пособия на этот предмет от правительства были редки, и в счета жертвованных сумм. Сам св. Синод при открытии новых семинарий указывал по возможности скорее строить для них помещения, и именно из назначавшихся на их содержание окладов, которые с этою целью и ассигновались для них сполна еще прежде их открытия. Таким порядком он наприм. поступил при открытии семинарий севской и тамбовской. По случаю замедления в постройке зданий для последней он даже сделал выговор семинарскому и епархиальному начальствам и назначил об этом предмете следствие. В любопытном указе 1786 г. архиерею Феодосию было сказано, что со времени открытия семинарии (1779 г.) получено штатной суммы уже до 14,000 р., а между тем у семинарского корпуса выведен только один фундамент, да и самой суммы, остаточной от оклада, показано только 3548 р., – куда же давались остальные деньги? По следствию, произведенному рязанским архиереем Симоном, оказалось, что семинарское начальство издержало их на учеников, не обращая особенного внимания на ускорение постройки. Получив об этом донесение, св. Синод прямо предписал, чтобы из ассигнуемого оклада (2000 р.) на будущее время непременно была оставляема часть суммы на постройку корпуса, и сколько возможно в большем количестве, что очевидно должно было сильно урезывать содержание семинарской бурсы⁸²⁶. В костромской семинарии (еще с 1763 г.) бурса была, даже совершенно уничтожена и ученики содержались все на собственном коште, а семинарская сумма целиком была обращена на постройку, да еще на необходимое жалование учителям. Здание для нее было выстроено довольно большое (деревянное), в 3 этажа с 20 комнатами, из которых 14 было теплых, но все-таки оказалось недостаточным, так как по отдаленности семинарии от города число учеников, желавших в нем жить за известную плату, оказалось слишком для него велико; большая часть их принуждена была с крайними неудобствами поселяться на дурных квартирах по близлежащим двум слободкам. Поэтому преосв. Симон устроил для пансионеров еще корпус, где они наконец все и поместились, но эта новая постройка послужила новым препятствием к устройству необходимой при семинарии бурсы⁸²⁷.

Старые помещения семинарии нам уже известны. Новые были много их лучше и по простору и по большим удобствам для школьной жизни, некоторые могли служить даже украшением городов, в которых они находились. Более просторными зданиями были здания семинарий: ярославской, о которой Платон заметил в своих путевых записках: „семинарская линия нехуда и немала”; костромской в Запрудненском монастыре, где для лучшего надзора за семинарскою жизнью преосв. Дамаскин выстроил и для себя загородный деревянный дом с церковью; нижегородской, помещавшейся в каменном трехэтажном здании с флигелями и имевшей свою особую церковь⁸²⁸; казанской, имевшей прекрасное каменное двухэтажное здание на лучшей улице города; астраханской, помещавшейся после 1782 г. в четырех каменных флигелях⁸²⁹, назначенных первоначально для богадельни; тамбовской после упомянутой продолжительной постройки каменного двухэтажного корпуса, к которому в начале текущего столетия пристроены были еще два флигеля для учеников и учителей; черниговской в пожертвованном ей и значительно расширенном при Викторе Садковском доме бывшего гетмана Полуботка с особою семинарскою церковью⁸³⁰; подольской в двухэтажном каменном здании Шаргородского монастыря тоже с особою церковью⁸³¹; вятской при загородном архиерейском, так называемом Филимоновском, доме с двумя каменными флигелями, устроенными преосв. Лаврентием Барановичем (1774–1796); архангельской после перевода ее в 1771 г. из Спасского монастыря в Архангельский, где преосв. Антоний Зыбелин выстроил для нее 5 деревянных корпусов⁸³²; иркутской, с 1790 г. помещавшейся в большом двухэтажном каменном корпусе с домовою церковью⁸³³. Старые помещения семинарии тоже почти везде расширялись и перестраивались, наприм. семинарии троицкой, петербургской, псковской и др.

При всем том вследствие бедности средств, какими располагали семинарии при постройках, помещения их, даже и вновь устрояемые, были большею частью и теперь далеко не удовлетворительны. Теснота зданий чувствовалась почти повсюду, потому что везде было множество учеников, желавших жить в семинарских корпусах за известную плату, кроме казеннокоштных, и в ученические комнаты набивалось обыкновенно столько народу, сколько лишь могло влезть. Нечего и говорить о том, что занятные комнаты везде служили вместе и спальнями: было довольно и таких дух. школ, в которых эти же комнаты служили и классами. Так наприм. было в рязанской семинарии. Здания ее состояли из нескольких изб, по избе для каждого класса, и кроме того еще для столовой, кладовой, для учителей и проч. и представляли из себя нечто вроде деревни. В избах этих по стенам тянулись лавки, служившие и для сидения и для спанья вместе, с особыми под ними помещениями для склада ученических вещей или рундуками, а в середине стояли длинные столы и скамейки. „Едва ли не при каждом классе, рассказывает Ростиславов в своей биографии Феофилакта Русанова, в сенях была еще особая комната, которая называлась холодною, наприм. риторикою, философию и пр., смотря по тому, к которому классу она причислялась; в нее ученики ставили свои сундуки и на день выносили свои постели, т. е. войлоки и подушки. Ночью же постели вносились в теплую риторику, философию и пр. и ученики располагались спать, кто на рундуках, кто на столах. Кроме того летом для умывания висел рукомойник в сенях с лоханью; но в зимнее время и рукомойник и лохань, если не постоянно, то на время умывания помещались в комнатах. Об опрятности в этих комнатах смешно и думать; их даже и мыть возможно было разве в каникулы, во всякое другое время они были переполнены народом. Еще страннее было думать о чистоте воздуха.... В учебные дни сидело в них около 6–8 часов не менее 40, в некоторых даже до 100, но и в прочие часы дня тут оставалось постоянно до 20–30 человек”⁸³⁴. Не лучше этого описываются в мемуарах и биографиях разных лиц помещения и многих других семинарий: теснота, страшный холод и сквозняки зимой в нетопленых классах с худыми, разбитыми окнами и изломанными дверями, нечистота, мириады паразитов, от которых чуть не скребницами очищали бедных мальчуганов их родные по вакатам, составляют общие черты всех подобных описаний. Вот наприм, как описывает свое семинарское житье известный архим. Фотий юрьевский, учившийся еще в сравнительно богатой семинарии, новогородской. В ней, по его словам, „не бывало внешней чистоты”, хотя и были наблюдавшие за ней сеньоры, цензоры и авдитоторы, – „заботились больше о чистоте нравственности и наблюдали за нею строжайшим образом.... Места учения, т. е. классы, мало или вовсе не были топлены в зимнее время, отчего холод был так велик, что иногда при сказывании уроков учителям нельзя было открыть рта. Намерение же доброе было в малом топлении келлий учебных, дабы на часть, оставшуюся от экономии, бедных кормить пищею учеников”⁸³⁵. В Троицкой семинарии, о которой так много заботился м. Платон, ученики зимой должны были и в комнатах сидеть в тулупах; соблюдая экономию в топливе, Платон заметил на одной примерной годичной смете: „семинаристы могут зимой жить теснее”, – это чтобы не было холодно⁸³⁶. Не лучше были и помещения академические: на тесноту в здании московской академии были постоянные жалобы; киевская помещалась в таком тесном и сыром здании, что в моровую язву 1770 г. первая подверглась опустошительному действию эпидемии; петербургской на отделку классов отдельно от ученических помещений выдана была особая сумма уже в 1802 г.

Необходимою принадлежностию почти всех семинарий была зала для экзаменов, актов и диспутов, чрез которую, как единственную, можно сказать, среду сообщалась семинария с публикой. Это было парадное, а потому самое роскошное место во всей школе, на убранство которого не жалели ничего, хотя впрочем главною принадлежностью этого убранство служили только дареные портреты высоких дух. особ, да зелень и цветы, набиравшиеся к торжественным дням самими учениками. Церкви были в немногих (указанных выше) семинариях; школьными храмами обыкновенно были храмы приходов и монастырей, в которых школы имели свое помещение. Особые семинарские больницы начинают являться кое-где только под конец описываемого времени, несмотря на то, что при дурных санитарных условиях училищной жизни потребность в них была вероятно очень немалая; это была слишком дорогая нежность для закаленной в нищете и грубости бурсы. Даже в самой московской академии больных принято было отвозить в лазарет; в уплату за их лечение и содержание у учащих и учащихся вычитали из окладов лазаретные деньги, – у ректора 3 р. в год, с учителей по 1 1/2 р„ из содержания учеников по 1% с каждого рубля, – всего из таких вычетов собиралось в год рублей до 50⁸³⁷. В киевской академии была впрочем своя больница. Из семинарий больницы известны в семинарии смоленской⁸³⁸, потом в Троицкой с 1798 г. после того, как импер. Павел сам пожелал открытия этой больницы в лавре и пожертвовал на ее устройство 2000 р. и в харьковском коллегиуме, получавшая с 1801 г. по распоряжению кн. Голицына по 50 р. в год из процентов с Голицынского капитала⁸³⁹. С царствования имп. Павла, предполагавшего ввести в семинариях преподавание медицины, и особенно с 1803 г., когда это предположение стало осуществляться, вместе с медицинским классом стали везде заводиться и семинарские больницы. Но и после этого некоторые семинарии все еще продолжали считать лекаря человеком ненужным для заведения и, несмотря на указы, не назначали для содержания его никакого жалования⁸⁴⁰. По всей впрочем вероятности в разных семинариях издавна существовали запасы некоторых медицинских веществ для подачи помощи больным домашними средствами, преимущественно разумеется, из трав, сбором которых еще на нашей памяти занимались семинаристы в летнее время по распоряжению своего начальства⁸⁴¹.

Число казеннокоштных, а также полуказенных учеников, живших в семинарских зданиях, вполне зависело от экономических соображений училищного и епархиального начальства и было различно не только в разных семинариях, но и в одной и той же в разные годы. В первое время после назначения штатов оно, как мы заметили, быстро стало упадать до минимума, но с 1770-х гг. вместе с увеличением окладов стало опять подниматься и дошло до максимума к самому концу описываемого времени, после увеличения окладов при имп. Александре I; кроме увеличения окладов возрастание его много зависело также от расширения семинарских помещений. Представим несколько цифр преимущественно более позднего времени. В Троицкой семинарии на полном казенном содержании с 1775 г. было 150 человек и неопределенное число полукоштных (по распоряжению конторы и митрополита их предполагалось держать столько же); в петербургской при м. Амвросии – 100 казенных, 50 полуказенных и кроме того до 50 же на жалование или на пособия от семинарии (в количестве до 750 р. в год); в смоленской в 1800 г. до 120 всех, потом по распоряжению преосв. Димитрия, вследствие недостачи денег, 30 на полном и 15 на половинном коште⁸⁴²; в нижегородской со времени преосв. Дамаскина Руднева из 450 учеников на казенном коште содержалось 100⁸⁴³; в казанской – из 500 до 100 на полном казенном коште и около того же числа на половинном; в рязанской – до 70⁸⁴⁴ и т. д. Семинарские начальства и архиереи вообще не были скупы в деле призрения бедных учеников на благодетельной бурсе, а скорее впадали в противоположную крайность. В разных своих диспозициях они правда постоянно толковали об осторожности в этом деле, о том, что прием учеников в бурсу должен строго сообразоваться с количеством семинарских средств и вместимостью зданий, но нищета множества школяров так была жалостна, что эти диспозиции большею частью не выдерживались на практике и на казенный кошт чаще всего принималось людей гораздо больше, чем следовало. Исключение составляли семинарии, поставленные в необходимость расходовать семинарскую сумму на устройство и содержание зданий, напр. костромская, вовсе не имевшая бурсы, тамбовская и севская, имевшие небольшие сравнительно с общим числом учеников бурсы – человек в 30–50, наконец некоторые очень немногие семинарии, старавшиеся нарочно уменьшать число бурсаков для того, чтобы можно было улучшить содержание остававшихся на казенном коште, предоставляя епарх. власти обеспечивать других бедняков посредством предоставления им церковных мест, чем особенно известны семинарии смоленская при преосв. Димитрии, и псковская, отличавшаяся величиною оклада на каждого бурсака пред всеми другими семинариями⁸⁴⁵.

В 1779 г., когда эта семинария получила 2000-ный оклад, преосвящ. Иннокентий распорядился принять на казенный кошт из высших двух классов 15 учеников, из низших тоже 15 и 20 информатористов или учеников сиротской школы, назначив на первых в год по 25 р, на вторых по 20 на третьих по 10; с течением времени, с увеличением дороговизны содержания, оклады эти понемногу все возвышались и в 1802 г. возросли до 50 р. на каждого из учеников больших и 30 из малых. Выше этих окладов не было нигде, кроме семинарии петербургской, впрочем уже после того, как она объявлена была академией и снабжена была высшим окладом; по распоряжению м. Амвросия на 100 казенных и 100 полуказенных ее воспитанников в 1800 г. положено было 5307 р. 25 к., а в 1807 г. – 14,218 р.⁸⁴⁶. В московской академии в 1797 г. на 60 человек полагалось всего 1000 р., а в 1807 г. – 2000 на 100, причем оклады на каждого ученика по классам разверстывались в количестве, меньшем против псковской разверстки почти вдвое⁸⁴⁷. В Троицкой семинарии в 1766 г. Платон распорядился выдавать богословам по 6–5 1/2 к. в сутки на все содержание, с пищей и одеждой, философам по 5 1/2–4 1/2, риторам по 4 1/2–4 и т. д. до учеников заправного класса, которым положено всего по 2 1/2 к. С течением времени расходы на учеников возвышались, но никогда не могли сравняться с псковскими⁸⁴⁸. Даже на содержание так называемых Платоников, стипендиатов Платона, ассигновалось всего по 30 р., когда оклады псковской семинарии возросли уже до 40 р. Ближе всех подходили к псковским окладам оклады семинарии смоленской с 1801 г., после того, как число бурсаков с 120 было сокращено до 30 человек полнокоштных и 15 полукоштных; на всех на них ассигновалось 1500 р. в год⁸⁴⁹. Затем во всех остальных семинариях до последней прибавки окладов, в 1807 г. доли казеннокоштных учеников не возвышались свыше 20–25 р.⁸⁵⁰. После 1807 г. по местам последовали увеличения этих долей, напр. maximum рублей до 36⁸⁵¹, но большею частью местные начальства пользовались увеличением семинарских окладов для увеличения самого числа призираемых на бурсе бедняков.

Понятно, что содержание казеннокоштных учеников на такие оклады далеко не могло быть достаточно при самой скрупулезной внимательности начальства к семинарской экономии. Представим несколько образчиков того, что можно было сделать из этих окладов на практике.

В псковской семинарии жизнь бурсаков может представлять собою образчик, кажется, наиболее удовлетворительного содержания их, какого только можно было достигнуть при наибольшем возвышении их частных окладов на счет одной штатной суммы, так как других пособий, кроме разных подачек от архиерея, семинария эта не имела еще никаких. Из одежды бурсаки получали белье, затем для зимы сапоги с чулками, шапки с рукавицами, овчинные тулупы на три года, для лета башмаки с чулками (ученики низших классов без чулков бахилки), суконные (низших классов сермяжные) кафтаны на 3 года с починкою и перевороткою, кушаки из коломейки, спали они на скамьях с подголовками и на войлоках, обшитых холстом; кормили их хлебом, полагая по 14 ф. на брата в неделю, квасом, щами – в будни без говядины, по праздникам с говядиной (по 2 ф. на 3 человека), зимой со свежей, а летом с солониной, в посты щами с сухими снетками, по праздникам еще кашицей с мелкой рыбой (по 3 рыбки на человека); кроме щей давалась еще изредка каша; в большие праздники баловали бурсаков холодной говядиной и студенью (по блюду на 7 человек). Большие ученики имели за столом по два кушанья, малые по одному. Посуда в столовой вся была деревянная. Для большей экономии семинаристы сами же мололи себе рожь на хлеб и квас, скот для говядины тоже свежевался в самой семинарии. Любопытно, что начальство псковской семинарии выдавало небольшие кормовые деньги даже ученикам, отправлявшимся на вакат, большим по 80, малым по 50 к., тогда как в др. семинариях, наприм. в Троицкой, остававшиеся порции и денежные доли отсутствовавших учеников тщательно высчитывались и вычитались из общего расхода для экономии⁸⁵². В смоленской семинарии, где содержание бурсы при преосв. Димитрие поставлено под условия, довольно близко подходившие к псковским, по смете на 1802 г. на 45 учеников полагалось по 2 четверт. в год ржаной муки, 10 кулей круп, 8 пудов масла (только постного), 5 пуд. сала, говядины всего на 10 р. на всех, только 2 п. сальных свеч, белья по 3 перемены, по одному кафтану в 5 р. и по тулупу в 4 р. на два года, по паре сапогов и на поддержку им еще неопределенное количество лаптей; стол состоял из хлеба, щей с салом или постным маслом и крупника, по праздникам – из щей с говядиною или снетками и из каши вместо крупника⁸⁵³.

Лучше этого бурсаки содержались разве только в петербургской семинарии, снабженной более богатым окладом, где и одежда их была наряднее и в столе полагалась каждый день говядина (по 3/4 ф. на брата, на малых по 1/2 ф.)⁸⁵⁴, да еще в семинарии Троицкой, имевшей свои капиталы и пользовавшейся особенной внимательностию со стороны Платона. В первое время по открытии Троицкой бурсы (в 1768 г.) Платон старался содержать ее в довольстве, приблизительном к прежнему довольству до штатов, но вследствие этого вскоре явились в ее экономии передержки и поневоле пришлось урезать ее содержание по всем статьям. В Истории этой семинарии находим любопытные резолюции Платона, всего лучше показывающие, как скудно жила ее бурса, несмотря на то, что ее житию завидовали даже казеннокоштные студенты самой академии. В начале 70-х гг. убавлена была (каждодневная впрочем) порция мяса, – велено было выдавать старшим ученикам по 3/4. ф., риторам по 1/2 ф., прочим по 1 1/2 ф. на четверых. На расписании стола 1771 г. о гречневой крупе замечено: „каша на ужин может иногда отменена быть... и масло потому уменьшено быть может. Также рассмотреть, не много ли класть по 3 ложки во всякое блюдо (т. е. на четверых)”. На расписании в 1779 г. о мясе и рыбе сказано, что вместо мяса можно по временам приготовлять потроха, легкие или ноги, а вместо рыбного блюда – горох или кисель. В 1789 г. Платон добрался и до хлеба: „я рассуждаю, писал он, с добрым хозяйством довольно положить на каждого семинариста в 9 месяцев (за вычетом времени отпусков) по 10 п. муки да на кислые шти по 2 п. на каждого, а всего на 150 человек 1880 п. (вместо 2231 п.), особливо что печеным хлебом более выйдет, притом бывает иногда неполное число, и после отпусков не все вдруг собираются”. Тогда же положено пшеничной муки для булок по праздникам покупать не более, как на 24 дня в году, и убавлено опять количество мяса (по 1 1/2 п. в год на каждого). Точно также с течением времени сокращались расходы и на одежду. Сначала в 1768 г. положено шить богословам и философам немецкие суконные пары, риторам сюртуки, прочим казакины из сукна; в 1771 г. оставлены одни сюртуки и казакины, – для меньших учеников отменены кроме того штаны; в 1779 г. в покое и в школах всем семинаристам велено ходить в одних халатах. В 1786 г. введена была в семинарии для праздников парадная униформа из суконных синих казакинов с малиновыми воротниками и обшлагами, в обыкновенное время велено носить по прежнему халаты, а зимой тулупы. Платье беречь предписывалось так строго, что кто изнашивал его раньше срока (2 лет), тот подвергался лишению казенного кошта; для сбережения обуви малым семинаристам велено было в комнатах ходить босиком. В 1800 г. вышло распоряжение рубахи, порты, шляпы, чулки и платки на шею иметь всем собственные, а на семинарский счет только мыть белье. Спали семинаристы, – старшие на соломенных тюфяках, младшие на войлоках⁸⁵⁵.

Так содержалась одна из самых богатых семинарий; об остальных нечего говорить. Пустые шти, приправленные конопляным маслом или сметаной, квас, ржаной хлеб и сухая каша не сходили со стола бурсаков круглый год; кусочка по три говядины и дешевой рыбы да ломоть белого хлеба они видели только по самым великим праздникам. Одевались в длинные камзолы или затрапезные халаты, скрывая их длиннотой и пестрядинные порты и босоножье. В высших классах ученики облекались в полукафтанья, причем, по крайней мере в некоторых семинариях, обязательно должны были отращивать себе волосы, как церковники⁸⁵⁶. В многолюдных бурсах содержание бурсаков ограничивалось даже одним только столом и помещением, а на одежду только самым бедным ученикам выдавалось по нескольку денег⁸⁵⁷. Самое пропитание их в некоторых местах производилось, что называется, впроголодь. В южнорусских семинариях, черниговской, где на всю бурсу из 50 учеников ассигновалось 585 р. в год⁸⁵⁸, и переяславльской, хлебные дачи были так малы, что бурсаки чуть не помирали с голоду и в избежание такой беды должны были обращаться к мирскому подаянию. После классов они обыкновенно партиями выходили из бурсы на свой нищенский промысел с горшочками и мешечками и рассыпались по всему городу, испрашивая под окнами и на дворах подаяние всякой всячиной, что дадут хозяева, жалеючи их молодые желудки. После назначения штатных окладов семинарские начальства стали стесняться этим нищенством бурсаков и запретили его; тогда ученики стали производить свои сборы украдкой, уходя из бурсы тихонько от начальства, преимущественно по субботним вечерам. „Вместе с захождением солнца в эти дни, рассказывает очевидец таких сборов в Чернигове уже в начале XIX столетия, ходят бывало по дворам человек 15 семинаристов 18-ти, 8 и 7 летнего возраста. Их называли бурсаками. Став в кружок посреди двора, поют они согласным хором: „Боже, зри мое смирение, зри мои плачевны дниˮ... По окончании жалобного канта, из средины этой толпы вырывается резкий дрожащий голос: „борщику” Изобильно наделяемые хозяевами, певцы удалялись с низкими поклонами... Если припомнить измятую и изорванную одежду, бледность и худобу, то ходившие по дворам для выпевания пищи, кажется, не подлежат порицанию”⁸⁵⁹. Вот еще свидетельство о бурсацком содержании одного ученика уже не южнорусских школ, а довольно богатой новгородской семинарии, архим. Фотия: „в семинарии тяготила меня крайние бедность: часто ходил я без обуви в лютые морозы келья мне давалась самая худая с бедными товарищами, но рад был, что оная келья была уединенна, безмолвна и к занятию мне способна. В трапезе пища была самая грубая, убогая, недостаточная, так что часто гладен исходил от стола лучший из учеников; можно сказать, пресыщен не был никогда от нея; умеренность и скудость в пище таковая полезна была весьма мне; пришед в келью, сном я не был никогда отягчен” и проч.⁸⁶⁰.

Скудость содержания казеннокоштных учеников в некоторых семинариях увеличивалась еще от того, что в них не было правильного устройства бурсацких общежитий и ученические оклады выдавались бурсакам на руки. Так было, как известно, в самой московской академии. В Троицкой семинарии правильное общежитие является с 1768 г., когда семинарское начальство доложило Платону о всех неудобствах содержания учеников при выдаче им порционных денег на руки; в псковской семинарии в конце 1770-х гг.⁸⁶¹ сохранился один любопытный устав бурсы, составленный в 1784 г. преосв. Вениамином для архангельской семинарии, в котором видим попытку упорядочить содержание казеннокоштных учеников, при раздаче порционных денег в их собственное распоряжение, на началах общежития. Назначив выдавать на годичное содержание (харч, дрова, свечи, книги) богословам по 9 р., философам и риторам по 8, остальным ученикам по 7, да на одежду первым и вторым по 8, риторам по 7, прочим по 6 р., устав этот обязывает всех таких учеников жить непременно в тех же покоях, где учились, и не иначе, как артелями человек по 30 и не меньше 20. Для приготовления пищи, топки печей и чистки комнат каждая артель должна была держать для себя особого служителя, нанимая его по общему согласию всех своих членов с платой по 15 руб. в год из артельных денег, точно так же сама должна была закупать и расходовать нужные для своего содержания предметы. На казенное содержание велено принять прежде всего всех учеников высших классов до пиитики, а затем уже включать в число казеннокоштных из остальных учеников, сколько позволят средства, обращая при этом внимание на степень их бедности и вместе с тем успешности в науках. Дозволено поступать в состав казеннокоштных артелей и ученикам своекоштным, разумеется, под условием денежных взносов, равных артельным окладам; такие же взносы должны были делать поступавшие в артели ученики, которые содержались от предоставленных им церковных мест, „а которые, замечает устав, от своих мест потребного к содержанию своему иметь не надеются, тем, числя за собою то место, дабы при выходе из семинарии было для поступления им готово, не касаться ничего церковного, ни службы, ни доходов, ни земли, а вместо того консистория на себя приемлет учредить за тех отправление службы и из доходов, буде что взять может в семинарию, все то в пользу общую обращать имеет”⁸⁶².

Не красна была жизнь учеников казеннокоштных в стенах бурсы, но жизнь своекоштных по квартирам была еще хуже. Не много между ними было счастливцев, отцы которых в состоянии были содержать своих детей безбедно на более или менее удовлетворительных квартирах или которые могли жить в училищном городе у каких-нибудь достаточных и сердобольных своих родственников. О бедности большинства нашего духовенства распространяться здесь нечего. „Даже из тех учеников, говорит автор Истории нижегородской семинарии, кто имел у себя родителей, редкие не имели крайней нужды частью от бедности, а частью от какой-то беспечности некоторых отцов, не считавших своею непременною обязанностью содержать учащихся в семинарии детей”. Не настаивая на мысли о такой беспечности отцов о своих сыновьях, считаем за лучшее обратить внимание на то обстоятельство, имеющее влияние на жизнь семинаристов и доселе, что большинство из них даже не дети священников, а дети бедных дьячков и пономарей, и что большинство их отцов жители сел, а в селах самое богатство состоит главным образом в натуральных продуктах сельского хозяйства, а не в деньгах, которых так много надобно для содержания детей в городе, на чужой стороне. Обеспечивать своих детей в школе одними деньгами духовные отцы были бы положительно не в состоянии, а потому всегда старались доставлять им, что было нужно для удовлетворения их потребностей, главным образом натурой, так что собственно денежной статьей расхода на детей оставалась у них почти одна квартира, да и за нее старались платить по возможности тоже сельскими продуктами.

На квартирах своих ученики для большей экономии всегда становились артелями человек из 6–13 и более и содержались сообща привезенными из дома припасами, вкладывая в общий для всех стол каждый свой пай.

Вот рассказ одного своекоштного воспитанника, относящийся уже к началу XIX столетия: „бывало едешь после вакации от родителей, – или что говорить: едешь – вернее, идешь пешком за лошадью, везущей целый воз разной запасной провизии, а на верху воза пар 10 лаптей; и не наглядишься на свое денежное богатство, состоявшее, сказать по правде, много-много из 2–3 рублей. Составляешь разные планы, предполагаешь расходы, делаешь всевозможные сметы и всегда, бывало, выходит, что данных от родителя денег далеко не хватает на третное содержание, а при этом должно было еще помнить строгое отцовское приказание: не трать денег по пустому... При выборе квартиры стараешься, чтобы она была подальше от семинарии, ибо ближайшие были дороги; потом, чтобы квартира состояла из какой-либо особой каюты с русскою печью, чтобы можно было самим ученикам готовить по очереди пищу. Устроив так. образом свою оседлость, считаешь себя чуть не паном. О дальности же расстояния, затруднявшей ходьбу в класс, и не думалиˮ⁸⁶³. Это еще ученик достаточный, но сколько было таких, которые, проработав для своего пропитания весь вакат около деревенского хозяйства у своих родных или даже в качестве наемных работников у чужих возвращались в школу пешком, напутствуемые одним благословением отца или слезами матери.

Квартиры семинаристов постоянно располагались на окраинах семинарских городов или даже в подгородных слободках, в домах мещан, солдат и др. бедного люда, который не гнался за большою платою и не боялся работ около школьнической артели. А в некоторых местах сами семинарии помещались далеко от города, напр. семинарии костромская, севская, смоленская. Не говорим о низших школах, из которых большая часть помещалась для учащихся чрезвычайно неудобно, в небольших уездных городах, где квартир было мало, или по загородным монастырям. На ходьбу из квартир в классы, разумеется, терялось множество драгоценного времени, а в холодную и дурную погоду при плохой одежде и обуви бедняков много терялось при этом и молодого здоровья; кроме того сожительство с разными дурными людьми, каковыми часто бывали сами хозяева учеников, не могло не отзываться дурно и на нравственности последних. Касательно этого предмета укажем на один весьма выразительный документ, относящийся к 1804 г. Один смоленский помещик Малышев, жалея о бедном дух. юношестве, предложил дух. начальству проект об устройстве для квартирных воспитанников общежительного помещения при семинарии на счет духовенства и доброхотных дателей, жертвуя на этот предмет с своей стороны для почина благого дела 1000 р. Вот как он описывал в своем предложении быт этих воспитанников. „Многие священно-церковнослужители недостаточные, привозя детей своих в город, по состоянию и возможности нанимают для них квартиры за малую плату у людей самобеднейших и низшего сословия и то в отдаленности от семинарии, – а чрез то дети остаются без надлежащего присмотра и попечения; за дальностью расстояния теряют немало времени в приходе в семинарию и обратно в квартиры в осеннюю, зимнюю и весеннюю пору от ненастной погоды и стужи подвергают себя разным болезням и, что всего хуже, в самой ранней юности подвергают опасности свое благонравие необходимое сану, к которому они предназначаются; потому что таковые бедные хозяева, у коих они квартируют, занимаясь большею частью мелочною торговлею на рынке, там бесчинствуют и в домах своих производят разные неблагопристойности, посылают их в питейные домы, приучают с собою юношей к нетрезвости и своими примерами поселяют в них разные пороки, которые, вкоренившись с малолетства, остаются уделом на всю жизнь. А хотя есть из них и достаточные и имеют хорошие квартиры и выходят из семинарии учеными, но, будучи товарищами первых, в обращении делаются почти таковыми же, а потом будучи выпущены с каковым ни есть званием, тем же снабжают в последствии и прихожан своих”. Эта картина жизни квартирных учеников, которой Малышев думал побудить дух. начальство к принятию его предложения, к сожалению имела вовсе другое действие на архиерея и консисторию: они обиделись ею, отвечали на бумагу Малышева, что у них, слава Богу, все идет благополучно и по указам, ученики учатся, как следует, под добрым надзором семинарских начальников, подозрительного за ними ничего не примечено, дурные же по поведению немедленно исключаются, что из духовенства преосвященному никто не заявлял готовности жертвовать на устройство общежития, а принуждать дух. лиц к пожертвованиям на этот предмет незаконно, и отклонили предложение.⁸⁶⁴

Это был едва ли не единственный впрочем пример такого бессердечного отношения к участи квартирных учеников, со стороны их начальства. И семинарские и епархиальные начальства, насколько от них зависело, везде и постоянно заботились о том, как бы помочь беднякам и изобрести средства к улучшению их быта. Для наблюдения за нравственностью этих учеников употреблялись все меры, какими могла тогда располагать инспекция. В семинарских инструкциях постоянно внушалось, чтобы родители учеников нанимали для своих детей квартиры у людей честных, любящих порядок, и по преимуществу у духовных, с которыми легче иметь дело и самому начальству как семинарскому, так и епархиальному⁸⁶⁵. Правление семинарии с своей стороны должно было вести списки всех ученических квартир и для надзора за квартирующими в них семинаристами назначать старших. Выбор и перемена квартиры поставлялись под непосредственное наблюдение префекта, который имел право по своему усмотрению сводить учеников со всякой почему-нибудь неподходящей квартиры на другую⁸⁶⁶. Но с одной стороны бедность учеников, а с другой недостаток дешевых квартир у порядочных хозяев парализовали все подобные распоряжения. До чего по местам доходили затруднения в приискании квартир, видно из того, что наприм. в Севске духовенство нашло выгоднее для помещения своих детей построить новые „камеры” при семинарии на свой счет, что и сделало, складываясь для этого деньгами по благочиниям⁸⁶⁷. Не мудрено, что в семинариях, где бурсы были пообширнее, везде было довольно пансионеров, живших в семинарских зданиях за известную плату. Такого рода помещение детей было всего удобнее для отцов, если только у них хватало средств вносить эту плату. В видах такого удобства и в интересах педагогических при некоторых семинариях для своекоштных учеников нарочно заводились пансионерские общежития. При костромской семинарии такое общежитие было заведено преосв. Симоном Лаговым, который в 1770 г. нарочно выстроил для него большой деревянный корпус. Все своекоштные ученики должны были жить в нем обязательно с платою 6 р. 16 1/4 к. в год; когда эта плата для многих оказалась непосильной, преосвященный нашел возможность сделать ее еще меньше, понизив всего до 5 р.⁸⁶⁸. После перевода своего на епархию рязанскую он устроил такое же общежитие и в рязанской семинарии, обязав жить в нем только детей священнических, так как плата с пансионеров была здесь гораздо выше костромской, 13 р. 50 к. с каждого ученика⁸⁶⁹. При Лаврентии Барановиче вятском такое же общежитие было заведено в семинарии вятской, именно после помещения ее в загородном арх. доме⁸⁷⁰. В 1790-х гг. строгий нижегородский архиерей Павел тоже заставлял квартирных учеников переселяться на жительство в семинарское помещение, назначив за их содержание довольно значительную плату, в 22 р. с каждого пансионера⁸⁷¹. Частию по несостоятельности духовенства, а частью вследствие недостаточной поместительности большей части семинарских зданий число пансионеров, при всей его величине, было все-таки незначительно в сравнении со всей массой своекоштных учеников, которые должны были кое-как перебиваться в течение всего своего многолетнего курса на дрянных квартирах.

Нечего много говорить о том, как они на этих квартирах содержались. „Зимою, рассказывает автор исследования о способах содержания дух. училищ, они спали в избе на печи и на полатях, а летом на сеновале или на погребице, ели щи без говядины и черный хлеб. Отцы из остатков своих подрясников и тулупов – произведения домашней фабрикации – шили им летние халаты и зимние шубки; на ногах их только зимою появлялись сапоги – и то с отцовской ноги и худые”⁸⁷² и проч. Немногие из них получали из дома достаточное количество харчей на свое содержание; остальным приходилось болеe или менее значительно восполнять эти харчи самим, своими собственными трудами, какие кто мог придумать и на какие был способен. Самое видное место между подобными трудами занимал по-прежнему труд переписки разных книг и рукописей для желающих, а также уроков для более состоятельных товарищей. Другим средством добывать пропитание были уроки или кондиции по частным домам, иногда репетиторство у некоторых состоятельных городских семинаристов. Вследствие дешевизны этих уроков (напр. рубль в месяц за каждодневные уроки) бедняки должны были занимать по нескольку кондиций, каждодневно исхаживать по разным домам верст по пяти и терять на уроки почти все дневное время после классных занятий, употребляя на свое собственное учение преимущественно ночные часы, которые только и оставались в их распоряжении. Училищные начальства не могли воспрещать этих кондиций, зная всю их необходимость для учеников; и только старались ограничивать их число. Южнорусские семинаристы получали от начальства дозволение брать уроки даже в отъезд по деревням разных помещиков и по полугоду, даже больше, вовсе не являлись в свои семинарии. Не брезговали бедняки и менее благородными занятиями для своего пропитания, принимая на себя труды будильников, послушников, огородников и даже пахарей. Наконец, если даже сами бурсы должны были обращаться к пособию частной благотворительности и испрашивать для себя подаяний у доброхотных жертвователей, то своекоштное ученичество и подавно не могло обойтись без этого источника своего пропитания. Некоторые ученики в буквальном смысле содержались милостынею, как обыкновенные нищие; большая же часть для той же цели испрошения подаяний прибегали к сборам суппличным, произношению стихов и рацей, пению кантов и т. и. Из южнорусских училищ в летнее время ученики по-прежнему производили свои сборы даже вне училищного города, расходясь для этого по уездам. „Раннею весною, рассказывается в автобиографии Тимковского, явились на дворе две голубые киреи. То были переяславские семинаристы, отпущенные, как издавна велось, на испрошение пособий с именем эпетиции. Такие ходоки выслуживались более пешем по домам и церквам, проживали по монастырям и пустыням, еще имевшим в то время свои деревни; иным эпетентам так счастливилось, что одно село разом обогащало их; иные пробирались даже на Запорожье. Начав труды, они учреждали свои складки, разживались на лошадь и привозили запасы себе и братии”. Очень не мудрено, что при такой бедности учеников ученики попадались и в недобросовестном приобретении разных припасов для своего содержания, что владельцы садов и огородов хорошо знали их ловкость в преодолении трудностей, какие предоставляли высокие заборы, а торговки на рынке, усмотрев семинаристов, расходившихся по домам после классов, спешили закрывать свои лотки⁸⁷³.

Преждевременный выход учеников из заведения на какую-нибудь причетническую должность был следствием не одной только безуспешности или лености их, а нередко и крайней бедности, которая не давала возможности доплестись до окончания курса иногда весьма прилежному и даровитому юноше. Епархиальные начальства хорошо это знали, но не имея возможности помочь всем таким беднякам, должны были, скрепя сердце, соглашаться на их прошения об определении на службу; „хотя жалко, читаем в одной резолюции на такую просьбу (1805 г. Иустина пермского), увольнять из семинарии оказывающих в учении хорошие успехи, однако как семинарская сумма его и других содержать недостаточна, того ради дать указ на пономарское место”⁸⁷⁴. За недостатком училищных и епархиальных средств архиереи в этих случаях только и могли прибегать к известным уже нам мерам, – к зачислению за лучшими и беднейшими учениками церковных мест и к увеличению до последней возможности числа казеннокоштных и полуказенных учеников в бурсах, хотя бы даже к явному ущербу в качестве бурсацкого содержания.

Перемена, произведенная штатами в содержании семинарских преподавателей, была для них положительно невыгодна в большинстве дух. школ. Они лишились теперь всех прежних своих дач разными жизненными продуктами, которые составляли такую важную статью для их материального обеспечения даже в самых бедных епархиях, и стали получать вознаграждение за свой труд исключительно денежным жалованием. В первый год по ассигновании окладов в Троицкой семинарии стали было заменять эти провизионные дачи выдачей порционных денег в количестве 35 к. в день ректору, 30 префекту, по 25 учителям-монахам и 20 светским, но в 1766 г. и эти дачи были отменены и всем указанным лицам назначено одно денежное жалование в количестве 300 р. в год ректору, 250 префекту и от 200 до 120 учителям⁸⁷⁵. От прежнего обеспечения служивших по духовно-учебному ведомству остались только одни квартиры, отводившиеся им в семинарских и училищных зданиях на прежних основаниях, т. е. с отоплением, в некоторых епархиях и освещением, и под условием, если они были люди не семейные. Семейные учители жили на собственных частных квартирах, пользуясь по местам только казенными дровами. В немногих семинариях отличнейшим учителям вместо наград выдаваемы были квартирные деньги⁸⁷⁶. Между тем оклады денежного жалования были крайне недостаточны и лишь немногим превышали денежные оклады прежнего времени, а в некоторых семинариях и вовсе не превышали. Указанные сейчас оклады для преподавателей Троицкой семинарии были самые высокие, так как и оклад самой семинарии был тоже одним из самых высоких, превышал даже оклад московской академии. Понятно, что большинство семинарий, получавших от 800 до 490 р. в год на весь свой обиход, не могли назначать и таких окладов. Так, в псковской семинарии, имевшей оклад в 816 р., ректор получал 100–120 р., учитель философии 60, риторики и пиитики (за оба класса) 130, учители латинских классов по 60–50, информатор всего 20–30 р.; в семинарии владимирской с окладом из 653 р. учителя получали жалования до 3 р. в месяц, и то не всегда исправно⁸⁷⁷. При таких окладах из всего состава семинарских начальников и учителей только и могли считаться обеспеченными лица монашествующие, получавшие кроме семинарского жалования еще содержание от монастырей, особенно когда сами делались монастырскими настоятелями. Посторонние доходы получали еще учители из белого духовенства, занимавшие места при церквах семинарского города, но за то семинарское жалование было по-прежнему выдаваемо им в значительно уменьшенном количестве, да и церковным своим доходом они не могли пользоваться в полной мере, потому что часто были отвлекаемы от исправления своих церковных обязанностей семинарской службой и едва ли не более теряли, чем приобретали от своего учительства. В истории владимирской семинарии встречаем напр. такой случай:

В 1765 г. префект иеромонах Моисей, по недостатку учителей преподававший два предмета, соединявшуюся с префектурой философию и еще риторику, выбился из сил и отказался от преподавания последней по причине „меланхолической болезни, которая, как писал он в прошении архиерею, толикое замешательство мыслей и затмение уму его наводила, что часто и о себе самом чувства и памяти лишался”. Архиерей вместо него определил в риторику дьякона Степанова из села Крутца, для чего и перевел его к одной церкви во Владимир. Степанов этот был из студентов Троицкой семинарии, но под разными предлогами доселе уклонялся от учительства, считая за лучшее оставаться сельским дьяконом. На этот раз отказаться от прямого архиерейского назначения на семинарскую службу было нельзя; он оставил свое село и, переехав в город, принялся за риторику. Но вот какое прошение пришлось ему писать здесь через 7 месяцев тяжких трудов и лишений. „Определен я во владимирскую семинарию и нахожусь во отправлении своея должности со всеохотным рачением; точию с самого меня определения, чему уже седьмой месяц совершается, не точию денежного за труды вознаграждения, но ниже дневной пищи от семинарии не получил ни малой части, с чего, а больше перебираючись с бывого моего жительства во Владимир с нужными домашними скарбами моими наемным перевезением, крайне оскудел. Також и ныне, яко человек светский, и необходимо должен с домашними моими иметь особенный вне семинарии дом; пристраиваючи же себе домашную хижину, пред многими не малым числом во всяких нуждах обязательным должником сделался. Того ради всепокорнейше прошу, да соблаговолено будет милостиво определить мне, сколько заблагорассудится, на пропитание”. По этой просьбе консистория сочла еще нужным затребовать от семинарского начальства справки о прилежании и успехах голодавшего с семьей учителя. Справки были одобрительного характера, что учитель прилежен, искусен и пользу приносит. После этого вышла наконец милостивая резолюция: выдать ему на пропитание 3 четверти ржи и 2 четв. овса из арх. дома, а на прочие нужды до времени 4 руб. деньгами из семинарской конторы⁸⁷⁸.

Когда семинарские оклады были возвышены, вместе с ними увеличивалось постепенно и жалование семинарских наставников, но далеко не в той мере, как можно было ожидать. Большая часть прибавочных сумм употреблялась главным образом на расширение бурс в видах призрения бедных учеников, участь которых была еще жалче, чем участь преподавателей. Кроме того, вследствие постепенного расширения семинарского курса, увеличивалось самое число преподавательских кафедр. Определенных правил касательно количества наставнического жалования не было; как и все другие статьи семинарской экономии, определение этого количества вполне зависело от усмотрения архиереев, руководствовавшихся в этом деле теми же соображениями, какие выработаны были практикой семинарской жизни еще в прежнее время. Как и прежде, при этом обращалось внимание на продолжительность службы учителя, на его усердие, на то, какую науку он преподавал, главную или второстепенную, или враз две-три науки, на его звание, светский он был или духовный, из белого или монашествующего духовенства, сколько имел постороннего дохода, от монастыря или прихода и т. п. Количество наставнического жалования в разных семинариях, в разное время и для разных лиц было поэтому так же разнообразно, как и до штатов. Разнообразие это не уменьшилось даже после упомянутого нами определения, чтобы на жалование служащим при духовно-учебных заведениях употреблялась треть всего училищного оклада, потому что частнейшего распределения этой третной суммы по рукам определение это вовсе не касалось, да кроме того почти такое же распределение штатных сумм на трети, какое в нем узаконялось, с давнего времени существовало в практике семинарской экономии и прежде него. Не пересчитывая всего множества разнообразных окладов наставнического жалованья, приведем только более обыкновенные его цифры.

После первых прибавок, когда семинарии стали получать по 2000 р., жалование служащих при них по наиболее щедрому размеру распределялось в таком виде: ректору и вместе учителю богословия 150 р., префекту (он же учитель философии) 100, учителю риторики и пиитики 80–100, учителям латинских классов – высшего 60–100, низшего 50–80. информатору 45–50, учителю пения около 20 р.⁸⁷⁹. Выше этих окладов были оклады только немногих более богатых по штатам семинарий, вроде петербургской, троицкой, казанской; но ниже встречаются нередко. Так, в костромской семинарии оклады с 1778 г. простирались всего от 20 до 70 р., а с 1780 – от 30 до 100; в нижегородской семинарии высший оклад преподавателя философии и богословия не возвышался дальше 80 р.; в черниговской средний оклад жалования доходил всего до 30 р. и т. д.⁸⁸⁰. Только под конец царствования Екатерины, вследствие возраставшей дороговизны содержания и все более и более увеличивавшихся нужд семинарских преподавателей, оклады их стали увеличиваться уже по распоряжениям самих архиереев, наприм. ректорский по местам доходил до 200 р., префектовский до 150 и т. д. В случае соединения нескольких наук в руках одного преподавателя, что случалось весьма нередко в течение всего описываемого времени, он получал два оклада, точно так же оклад наставника возвышался, если он занимал какую-нибудь должность при заведении, оплачиваемую особым содержанием, должность проповедника, комиссара, делопроизводителя. Чаще впрочем случалось, что в том и другом случае количество оклада было для экономии уменьшаемо, как оно уменьшалось иногда в случае получения преподавателем или начальником семинарии каких-либо доходов из посторонних источников, от прихода или монастыря⁸⁸¹. Эти прибавочные предметы и должности в семинариях служили очень важным подспорьем к бедному содержанию преподавателей, давая им возможность сводить концы с концами без приискания посторонних занятий. Поэтому редкий наставник из послуживших уже при семинарии несколько лет оставался только при одной своей главной должности. Чаще всего такими прибавочными предметами были языки греческий и еврейский, а особенно немецкий и французский. Для преподавания этих последних епархиальные начальства редко старались подыскивать какого-нибудь немца или француза, потому что эти господа были гораздо дороже и потому менее удобны, чем невзыскательные учители из своих, которые рады были хоть небольшому лишнему куску хлеба. В 1778 г. воронежский архиерей Тихон III нанял для преподавания немецкого и французского языков берлинца Штельтера; в контракт положено было, чтобы он имел для преподавания не более 4 часов в день и 30-ти учеников на оба языка с правом притом же обучать еще столько же приходящих посторонних учеников, а жалования получал в год 150 р. (наравне с ректором); через 10 же лет (в 1789 г.), когда преподавание этих языков поручено было своим семинарским наставникам, оно стало оплачиваться, можно сказать, незаметно: французский язык преподавал учитель риторики Болховитинов, а немецкий учитель пиитики и истории, первый получал всего жалования и с прибавкой 160 р,; второй за все три предмета 140, т. е. почти столько же, сколько при тогдашних уже возвышенных в семинарии окладах они могли бы получить и без преподавания языков⁸⁸².

После удвоения штатных окладов при имп. Павле I жалование служащим при семинариях еще возросло, но, как и прежде, тоже далеко не в той мере, в какой увеличены общие семинарские оклады. Жалование ректора и префекта доходило до 200 р., учителей риторики и пиитики до 150–160, грамматических классов до 100–140 и т. д., считая тоже по более обыкновенному из высших окладов. Жалование это до общей реформы дух. школ при имп. Александре успело потом еще немного возвыситься в 1807 г.⁸⁸³. В образчик довольно полного распределения жалования можно представить табель смоленской семинарии за 1801–1802 гг., в которой между прочим можем видеть любопытные указания на то, какую важность имели для наставников прибавочные предметы, даже при значительно уменьшенном за них вознаграждении. Ректор – архимандрит, пользовавшийся доходом с монастыря, получал от семинарии всего 120 р.; учитель философии – 150 да 50 за высший класс греческого языка, всего 200; учитель риторики – 140, кроме того за класс высшего красноречия и за историю по 30, всего 200 же р.; учитель пиитики – 120, да за географию 30, за французский язык 65 и катехизаторство 30, всего 245 р.; учитель высшего грамматического класса – 100 и 30 за низшие греческие классы; – среднего грамматического класса – 90 и 65 за немецкий язык – низшего – 70; учитель российского класса – 60; учитель нотного пения – 30⁸⁸⁴. Вот еще образчик менее щедрых окладов, любопытный в том отношении, что из него можно видеть, как жалование наставников распределялось архиереями не только по важности предмета, какой кто из наставников преподавал, но и по продолжительности службы каждого наставника; он относится к началу 1805 г. и к новой пермской семинарии. Ректор архимандрит, имевший монастырь, и по должности ректора и за преподавание (риторики) получал 100 р., учитель философии 200, префект игумен, преподававший катехизис, историю и географию, – 50 р., учитель синтаксимы 80, среднего грамматического класса – 70, низшего – 80, информатории – 40, математики – 80, греческого языка – 40, учителю медицины (светский) 150 р.; к сентябрю того же года учителям философии, математики и греческого языка прибавлено было еще по 20 р. Впоследствии, время от времени, жалование прибавлялось и другим учителям по мере продолжительности их службы и усердия к делу⁸⁸⁵.

Жалование учителей в низших школах до позднейшего времени оставалось ничтожным. Количество его по возможности должно было сообразоваться с количеством жалования учителям низших классов семинарии, параллельных училищным, но так как оно производилось обыкновенно на счет духовенства, то часто далеко не достигало до надлежащих по этому соображению размеров, спускаясь иногда до крайне малых сумм, наприм. рублей до 10–8 в год⁸⁸⁶, кроме того в некоторых училищах выдавалось не в форме определенного периодического жалованья, а в виде задельной платы за годичное обучение каждого ученика в количестве от 25 к. до 3 руб.⁸⁸⁷, наконец, как мы видели, не всегда выдавалось исправно и отцами учащихся и самими дух. правлениями, на попечении которых лежало содержание окружных училищ.

Архиереи очень хорошо сознавали всю скудость учительского вознаграждения за труды и желали бы ей помочь, но не имели на то достаточных средств. Кроме предоставления учителям разных семинарских должностей и преподавания лишних предметов, в распоряжении их оставалось только два источника для ободрения бедных тружеников науки, те же самые, к которым они прибегали и для пособий бедным ученикам, – это единовременные вспоможения из своих домовых или остаточных училищных сумм и доходы от церковной службы.

Первого рода вспоможения выдавались обыкновенно в виде праздничных наград в Рождество, в Пасху и перед вакатом. Так, Платон изредка назначал награды из остаточных сумм преподавателям московской академии и троицкой семинарии; в пользу первых в 1782 г. он ассигновал даже постоянную наградную сумму во 150 р. в год из доходов Перервинского монастыря, а в 1797 г., по случаю прибавки к окладу семинарии 2000 р„ определил подобную же постоянную выдачу награды для служащих при троицкой семинарии в количестве 100 р. ректору, 60 префекту и 30–45 учителям⁸⁸⁸. Величиною наград отличалась также семинария невская, особенно в последнее время, когда оклад ее достиг до упомянутых сравнительно больших размеров; „в уважение похвальных в обучении трудов” учители ее, кроме праздничных наград, получали иногда еще вспоможения по их семейным обстоятельствам⁸⁸⁹. Обычай таких праздничных наград учителям соблюдался во всех епархиях, даже и не таких богатых, как московская и петербургская. Вот наприм. известия подобного рода о воронежской епархии: „от преосв. Тихона III наставники получали всегда денежные подарки, восходившие иногда до 25 р. за поздравление с праздником Р. X. и В. X.; также преосвященные разделяли между ними небольшие частные пожертвования на семинарию; заботились о столе и мебели в покоях наставников неженатых, живших в семинарии, жившим же на квартирах выдавали так наз. дровяные деньги; независимо от того любили выдавать учителям рублей 5, 10, 15, 20 и более не в зачет жалования для ободрения их к трудам”. В 1780 г. в семинарии воронежской было великое торжество, – выпуск первого богословского курса. „Благодарение Господу Богу, написал обрадованный Тихон на списке учеников, что имеем в семинарии в первый раз окончивших курс школьного учения” и приказал выдать префекту, преподававшему богословие, 200 р. в награду из семинарской суммы⁸⁹⁰.

Обеспечение на счет церковной службы имело, разумеется, более важное значение в быте семинарских и училищных наставников, чем эти временные праздничные подачки и пособия; оно доставляло им доход постоянный и в большинстве случаев значительно превышавший их вознаграждение по учебной службе. Оттого большая часть их по-прежнему стремились занять священнослужительские должности при церквах, а некоторые поступали в монахи. Самое лучшее обеспечение получали наставники монашествующие, получавшие вместе с семинарским жалованием доходы от монастырей и занимавшие высшие и более богатые должности в самих семинариях. В 1799 г. для возвышения благосостояния ученого монашества вышло известное распоряжение о соборных иеромонахах, по которому некоторые монашествующие наставники причисляемы были к соборам богатых монастырей и пользовались кружечным доходом последних⁸⁹¹. Степень обеспечения учителей из белого духовенства вполне зависела от количества доходов, какие они могли получать от своих приходов. Само собою понятно, что при таком соединении церковной и учебной службы либо та, либо другая, а то и обе вместе непременно должны были терпеть более или менее значительный ущерб. Чаще всего, разумеется, такой ущерб приходилось терпеть службе учебной; – по ничтожному вознаграждению за ее прохождение она до позднейшего времени так и не могла возвыситься до степени самостоятельного специального занятия, оставаясь по-прежнему или прибавочною к главной церковной службе проходившего ее духовного лица или переходною ступенью к этой последней; понятно что опущения по ней проходившие ее духовные лица считали менее важными, чем опущения по своей церковной службе, да не иначе должно было смотреть на это дело и их епархиальное начальство. А между тем опущения эти были постоянно неизбежны, особенно при прохождении учителем священнослужительской службы в большом приходе⁸⁹²; монашествующее лицо при немногосложности своих церковных обязанностей могло учительствовать еще сравнительно исправнее, отчего между прочим архиереи и любили определять на училищную службу более монахов, чем лиц из белого духовенства. Радея о пользе учебного дела, архиереи делали очень естественные попытки назначать для учителей священников и дьяконов приходы поменьше, требовавшие от священнослужителей менеe труда и времени; но тут возникало другое затруднение, – в таком приходе менее было и доходов, и были случаи, что избранный в учители священнослужитель, переведенный в такой приход, отказывался от него и с учительством и просился на свое прежнее место. Вот наприм. одно прошение, поданное одним таким священником в 1793 г. преосв. Симону рязанскому. „По требованию вашего пр-ва и семинарской конторы явился я сюда для определения в учители в высший класс грамматики, которой уже несколько дней и обучаю. Но поскольку 40-рублевое жалование, положенное учителю высшего класса, для меня столь бедно, что едва ли может стать и на перевозку мою из села; переход же (приход?), который бы должен поспособствовать к моему пропитанию и содержанию, не токмо не доставит мне оного, но под видом оного должен буду растерять и последнее; того ради вашего высокопреосвященства прошу меня от учительства означенной школы уволив отпустить к моему месту в село, где я могу и скорее достать себе содержание и быть спокойнее”. Преосв. Симон должен был согласиться на эту просьбу „для прописанных от него обстоятельств”⁸⁹³.

При всех однако неудобствах соединения училищной службы с церковною, практика его была чрезвычайно распространена повсюду и главным образом по причине бедности учительского звания. Потребность обеспечения учителей на счет церковной службы всего выразительнее обнаруживалась в том, что, кроме множества действительно проходивших эту службу, от нее до сих пор еще продолжали по местам кормиться даже учители светские, не посвященные в свящ. сан, имея за собой только зачисленные и предоставленные церковные места, на тех же самых основаниях, как бедные ученики⁸⁹⁴. В московской епархии такое зачисление церковных мест за учителями практиковалось даже в отношении к монашеским вакансиям: по распоряжению м. Платона от 1799 г. светские учители, изъявившие намерение постричься, зачислялись на соборные вакансии и получали соборные оклады еще до пострижения⁸⁹⁵.

Считаем излишним говорить о тех доходах, какие получали семинарские и училищные наставники от самих учеников и их отцов, в форме разных копеечных презентов деньгами и натурой при поступлении учеников в тот или другой класс или при явках их после школьных отпусков. Эти презенты, сохранившиеся и после училищной реформы 1808 г., составляли один из самых грустных результатов и свидетельств крайней бедности наших духовных педагогов.

Немудрено, что звание учителя мало привлекало к себе талантливых людей, которые могли иметь иной кусок хлеба более сытный и за менее тяжелый труд. Под конец описываемого времени, когда в высших сферах дух. администрации уже начал разрабатываться вопрос о новой общей реформе дух. школ и заинтересованные этим делом иерархи стали высказывать по поводу его свои собственные соображения, требование увеличить учительское жалование постоянно ставилось ими на первом плане. В одном проекте 1805 г., составленном м. Серапионом для преобразования киевской академии, на первых же строках читаем: „Важным предметом признается возвесть содержание (академии) до таковой степени, чтобы определившие себя в учительские должности, довольствуясь оными, не были удобно отвлекаемы видом других выгодных состояний и не устремляли бы мыслей к избранию других родов жизни, но имели бы в виду возвышения по степеням своих предметов, также, нуждаясь недостатком выгод, не истощали бы воодушевляющей к сим предметам их ревности на посторонние занятия”⁸⁹⁶. М. Платон, не желавший никаких существенных реформ в принятых порядках учебно-воспитательной стороны дух. школ, с своей стороны только и настаивал на увеличении их материальных средств для лучшего содержания воспитанников и вознаграждения учителей. Высказывая свои мысли об этом предмете в письмах к м. Амвросию, стоявшему во главе школьной реформы, он между прочим писал: „Да и некоторые наши братия епископы тоже ко мне пишут. Что за нужда нам соображаться светским? Пусть они от нас учатся. Прибавка жалования не от учреждения зависит, но от недостатка содержания. Теперь у меня 150 человек на содержании, и то на хлебе, щах и каше; а столько же бедных на своем коште. Учители получают 100, 150 и 200, а префект 250 р. А светские получают по 300, 400, 500 р. и больше. Вот истинная причина к прибавкеˮ. – „Бьемся с учителями, читаем в другом письме, – не всегда то лучших найти можем. В монахи охотников мало, а бельцы, поучив год или два, просятся вон или в духовное или в светское состояние”. В самый год реформы (1808) дух. училищ он писал тому же Амвросию, что не находит нужным никаких перемен в духовных науках: „совершенное не для чего усовершенствовать, – cиe опыты доказали”, и по-прежнему указывал только на недостаток учителей. „Вся сила есть в учителях способных, в коих есть недостаток. Для сего надобно разрешить пострижение желающих ученых постричься: ибо бельцы не надежны. Год или много два побудут и просятся вон; – они в надежде лучшего места только в учители желают. И учат нерадиво, и порядок учения расстраивают. А монашествующие надежнее”⁸⁹⁷. На этот раз митрополит уже слишком увлекся своим пристрастием к монашеству и отступил от своего прежнего, более прямого взгляда на дело. Сила была очевидно не в монашестве, а, как он сам прежде доказывал, в плохом вознаграждении за труд учительства, которое не дозволяло этому труду сделаться постоянною жизненною специальностью приставленных к нему людей, которое и монаха побуждало смотреть вон из школы нисколько не менее, чем бельца. Все преимущество монаха перед бельцом заключалось только в том, что его легче было задержать при неблагодарном послушании, но специалистом школьного учительства, преданным последнему, как делу жизни, он мог быть едва ли еще не менее, чем учитель светский, потому что уже по самому своему монашеству был кандидатом на высшие посты церковной службы, к которым учительство было для него только переходною степенью и притом редко продолжительною.

Архиереи „бились с учителями, не всегда лучших найти могли”, а между тем с расширением учебного курса дух. школ и с приложением к ним новых педагогических требований века потребность в большем числе учителей и именно лучших, становилась год от году настоятельнее. Довольствоваться прежними случайными, импровизованными учителями из недоучившихся студентов, монахов архиерейского дома и разных лиц из местного духовенства становилось все более и более неудобным даже и в низших классах семинарии. Вопрос о выборе и специальном приготовлении учителей делался одним из важнейших вопросов школьной жизни и занимал не только епархиальную, но и высшую администрацию. Мы видели, что он был возбужден правительством еще в самом начале царствования Екатерины, признавшей обучение в дух. школах неудовлетворительным, а учителей их „неискусными”. Комиссия об усовершенствовании дух. училищ 1765 г. тоже обратила на него серьезное внимание, предположив произвести строгий разбор между всеми наличными учителями, а новых определять не иначе, как после внимательного их испытания. В том же году состоялось определение императрицы и св. Синода о посылке для приготовления к учительскому званию нескольких молодых людей в заграничные университеты, а по возвращении их оттуда проектировано учреждение в Москве особого заведения для образования учителей дух. школ под именем богословского факультета. Открытие такого факультета не состоялось, призвание, какое он должен был выполнять, по-прежнему продолжало возлагаться на лучшие из наличных духовно-учебных заведений; но мысль, лежавшая в основе проекта, не пропала. Она проявлялась в особенной заботливости администрации о возвышении благосостояния обеих академий, затем в переименовании петербургской семинарии в главную с предоставлением ей значения духовного учительского института, наконец в последнее время в открытии двух новых академий и первоначальном разделении семинарий на четыре академических округа.

При императрице Екатерине не оставляли даже и той мысли, чтобы кандидаты на академическое учительство были посылаемы для довершения образования за границу. В именном указе 15 марта 1787 г. о киевской академии и ее штате между прочим было прямо сказано: „из той же суммы посылать по рассмотрению киевского митрополита студентов в иностранные университеты для приобретения лучших знаний в науках, дабы академия могла снабдить себя искусными учителями”. На основании этого указа м. Самуил в том же году послал двоих студентов в слуцкий реформатский конвент для изучения новых языков, немецкого, французского и польского, обязав их при этом подпискою, что, „показав плоды своего учения”, они не отлучатся никуда без ведома и дозволения академии, а вступят в соответствующие их занятиям учительские должности. Около того же времени еще два студента отправлены были для приготовления к учительству в польский виленский университет⁸⁹⁸. В проекте 1777 г. о преобразовании московской академии тоже было сказано, чтобы в профессоры ее были избираемы лица, довершившие свое образование в заграничных университетах, но, сколько известно, после 1765 г. из нее ни разу не посылали туда студентов с этою именно целью. О приготовлении таким способом преподавателей для семинарии не было, кажется, и речи.

Более сподручным и употребительным средством для той же цели как у академии, так и у семинарии была посылка студентов в лучшие из своих же русских учебных заведений. Замечательной новостью было то, что такие кандидаты на учительство стали посылаться теперь уже не в одни только духовные заведения, но и в светские, которые с течением времени успели значительно усовершенствовать свои курсы и в некоторых отношениях стать выше духовных. Сам м. Платон, утверждавший, что не духовные у светских, а напротив светские у духовных должны учиться, охотно допускал, чтобы его студенты „собирали плод познаний и с цветов светской учености” в московском университете и филологической семинарии Дружеского Общества, и этим путем успел приготовить довольное число хороших наставников как для своей московской академии, так и для Троицкой семинарии, особенно по классам новых языков. Таковы были: Павел Пономарев, Серафим Глаголевский, Михаил Десницкий, Аполлос Байбаков и другие менее известные лица. Для того, чтобы такие студенты не уклонялись потом от духовной службы, с них брали подписки в том, что они непременно останутся в дух. звании, с тою же целью в течении всего времени их обучения в светских заведениях они продолжали числиться в академических или семинарских списках наличными студентами, т. е. не увольнялись из своих дух. заведений, а многие даже и на самом деле продолжали слушать лекции того класса, к которому принадлежали. В 1787 г., отпустив 9 студентов на три года в филологическую семинарию, Платон предложил Дружескому Обществу два условия: 1) чтобы эти студенты продолжали слушать богословские лекции в академии, 2) „если кто из них для производства в учители в наши семинарии нужным окажется, такового чтоб и прежде трехлетнего времени взять было мне не возбранно”⁸⁹⁹. При м. Самуиле в московский университет в тех же видах было отправлено несколько студентов из киевской академии⁹⁰⁰, главным образом для изучения русского языка и словесности, знание которых в академии стояло очень низко. Были примеры подобной же посылки студентов в университет и из семинарий. Так, Амвросий Подобедов казанский, желая возвысить уровень образования в своей семинарии, сделал распоряжение о посылке нескольких студентов для приготовления к учительству в троицкую и невскую семинарии, в академию и в московский университет⁹⁰¹. В тех же видах в московском университете обучалось несколько лучших студентов из смоленской семинарии; преосв. Парфений смоленский содержал их там обыкновенно на свой счет. Воронежский епископ Тихон III послал двоих студентов в Москву слушать лекции как в академии, так и в университете; одним из этих студентов был знаменитый после наш ученый иерарх Евгений Болховитинов⁹⁰². Надобно впрочем заметить, что подобных примеров было очень немного. Епархиальные начальства вполне довольствовались учителями, получившими образование только в лучших дух. заведениях, да кроме того находили светские заведения не совсем надежными для обучения своих семинаристов, потому что последние часто уходили из них в светскую службу; из опасения такой непроизводительной траты семинарского кошта и в предотвращение ущерба духовной службе архиереи, как мы это видели из письма Дамаскина нижегородского к м. Платону, не пускали в университет даже таких юношей, которые сами туда просились.

Из духовных заведений приготовлением кандидатов на учительские должности более всего ознаменовали себя заведения м. Платона, – московская академия и Троицкая семинария. Южнорусские школы, харьковский коллегиум и киевская академия, хотя по старой памяти все еще продолжали снабжать семинарии учителями, но уже далеко не в том количестве, как прежде, когда великорусские школы только лишь формировались под руководством малороссийских ученых. Во второй половине XVIII столетия киевская академия должна была уступить пальму ученого первенства не только своей младшей сопернице – академии московской, но и некоторым лучшим семинариям⁹⁰³. Число учеников ее заметно уменьшилось, особенно в высших классах, тогда как в московской академии возросло почти впятеро⁹⁰⁴. Вместе с академией высокой ученой репутацией пользовалась любимая и возвышенная Платоном Троицкая семинария. Архиереи наперерыв добивались его согласия на то, чтобы их лучшие студенты довершали свое образование в его заведениях, как самых лучших в России. Иногородные семинарии, по словам историка Троицкой семинарии, „считали себя счастливыми, если получали учителя из Троицкой семинарии, которая снабжала ими Тверь, Белгород, Псков, Кострому, Ярославль, Казань, Владимир, Калугу, Тулу и др. города”. Если иной семинарии почему-нибудь нельзя было раздобыться постоянным учителем из лавры, то вызывался оттуда учитель на время, наприм. на год, с тою целью, чтобы он сообщил по крайней мере направление ходу учения, затем лавра вызывала его обратно к себе⁹⁰⁵. Всегда внимательный к делу духовной науки, Платон сам лично подбирал у себя состав академических и семинарских преподавателей, входил во все мелочи их службы, поощрял и направлял их труды и действительно довел свои школы до возможного в то время совершенства, так что они считались образцовыми и возбуждали самые лестные отзывы со всех сторон, даже за границей⁹⁰⁶. Второе место после Платоновых школ в деле приготовления семинарских учителей занимала семинария петербургская, особенно после того, как в 1788 г. переименована была в главную с прямым назначением приготовлять наставников для семинарий наравне с академиями. Для семинарий ближайших к Казани нередко доставляла учителей казанская семинария, особенно со времени управления казанскою епархией Амвросия Подобедова, когда по словам уже цитованного нами автора, она „не имела уже нужды заимствовать учителей из других мест, но по справедливости хвалилась, что могла другим их давать”. Наконец в 1798 г. произведено было известное разделение семинарий на четыре академических округа, причем св. Синод обязал епархиальных архиереев, – „избирая из семинарии своих лучших учеников, чрез два года, присылать их в окружные академии по два человека, так, чтобы когда прежде посланные поступят в богословию, другие поступали в философию, почему и будет из каждой семинарии обучаться в академии по четыре человека”⁹⁰⁷.

Архиереи охотно пользовались указанными средствами к образованию своих школьных учителей, вследствие чего во всех приспособленных к этой цели заведениях число иноепархиальных учеников всегда было значительно, даже еще раньше, чем посылка их туда объявлена была обязательною. Тем не мене впрочем в общей сложности оно, кажется, никогда не доходило до указной величины (по два с епархии) ни в петербургской главной семинарии, ни даже после 1798 г. в окружных академиях. Причиною этого была та же скудость материальных средств, которая парализовала все вообще попытки к улучшению дух. школ. И посылка таких студентов в высшее заведение и содержание их там производились на счет самих же семинарий и стоили им весьма недешево. На казенное содержание студенты принимались только в семинарии петербургской, да еще некоторое время в Троицкой; в 1779 г. Платон заметил, что вследствие такой щедрости к чужим семинаристам семинария должна была стесняться в средствах помогать многим достойным воспитанникам своей собственной епархии и начал ограничивать прием их на бурсу, а в 1787 и 1789 гг. запретил вовсе⁹⁰⁸. При открытии окружных академий предполагалось было возложить на семинарии только расходы по проезду и обмундированию студентов, а дальнейшее содержание последних в течение академического курса предоставить самим академиям, но предположение это не приводилось в исполнение до 1807 г., когда св. Синод указом 7 марта постановил принимать на казенное содержание всех академических студентов, не исключая и иноепархиальных. Сумма, расходовавшаяся семинариями на каждого своего питомца в академии, простиралась обыкновенно до 60 р. в год, но по бедности семинарии могла спускаться и ниже этой цифры, – рублей до 40⁹⁰⁹. Мы знаем, что такие оклады были не из последних даже между самими учителями, и можем поэтому судить о тяжести их для семинарской экономии. Встречаем примеры, что, щадя скудость последней, епархиальные начальства для покрытия этого рода расходов принуждены бывали обращаться к тому же известному нам епархиальному источнику, который отвечал за все вообще нужды школьной братии, – к доходам от праздных церковных мест. Вот наприм. одна резолюция Димитрия смоленского (от 1805 г.) на просьбу двух смоленских учеников, учившихся в московской академии, о прибавке к скудному окладу на их содержание (получали по 40 р. в год): „студенты сии могут просить о предоставлении за ними священнических или диаконских мест, и доходами, получаемыми от оных вместе с ныне получаемым ими жалованием должны довольствоваться, не требуя ничего более от семинарии”⁹¹⁰. Таких студентов с предоставленными местами было довольно во всех академиях.

Понятно, что из какого-нибудь 2000-ного или даже и 4000-ного оклада платить ежегодно до 240 р. (за четверых студентов) для семинарии было весьма нелегко, и потому неудивительно, что из экономии они не всегда старались иметь при академиях полное число таких дорогих стипендиатов, посылали их реже и меньше надлежащего, а иногда вызывали обратно к себе еще до окончания их курса, чтобы поскорее воспользоваться их учительскою службою. Частый уход учителей по истечении каких-нибудь двух-трех лет со времени поступления на службу делал такое нарочитое приготовление их в высших заведениях, разумеется, еще более невыгодным и тяжелым. Архиереям правда удавалось иногда насильно удерживать их на службе⁹¹¹, но чаще всего приходилось только бесплодно сожалеть о потраченном на них коште, как не раз жаловался на это даже сам м. Платон, потому что, при многочисленных вызовах ученых людей на разного рода светские службы, удерживать их на бедных семинарских окладах духовным начальствам не было никакой возможности. Нередко бывало и так, что пославши куда-нибудь несколько своих студентов для приготовления к учительству, семинарии не успевали залучить их к себе обратно даже и на самое короткое время, потому что их разбирали к себе разные ведомства на службу прямо из академий, которые со всех сторон были осаждаемы вызовами студентов и, стараясь от этих вызовов отделаться повыгоднее для своих епархий, преимущественно отпускали от себя студентов иноепархиальных.

Вследствие всех этих обстоятельств, несмотря на все попечения высшей власти и епархиальных начальств, состав духовно-училищных преподавателей улучшался очень медленно и далеко не в той мере, как это предполагалось в начале училищных реформ при Екатерине. От начала 1790-х гг. до нас дошли весьма неблагоприятные отзывы о составе учителей даже в главной невской семинарии. Известный воспитанник ее И. И. Мартынов, явившись в нее для высшего образования из Полтавы, был неприятно разочарован преподаванием самых главных ее наставников. Один из них, иеромонах Павел, читавший философию, „был большой схоластик и принадлежал к числу тех старых ученых, которые незнание свое прикрывали лишь латинским языком и важностью сана. Другой (архим. Иннокентий, читавший богословие) заикался и во весь двухгодичный курс был в классе не более 10 раз и, указывая на сочинение Феофана Прокоповича, состоящее из трех больших томов на латинском языке, довольствовался одною остротою: „cиe море великое и пространное, но тамо гады, имже несть числа”⁹¹². Этот по крайней мере скоро был уволен и навсегда сошел с ученого поприща, но первый в 1792 г. сделан был префектом в московской академии. Другой воспитанник той же семинарии и того же времени, Μ. М. Сперанский рассказывал, что некоторых преподавателей вовсе не стоило слушать; был один такой, который или был пьян или трезвый проповедовал ученикам Вольтера и Дидро и которого Сперанскому беспрестанно приходилось заменять на уроках в частных домах⁹¹³. Можно судить по этим отзывам о том, как медленно должно было идти улучшение состава преподавателей в других менее видных и менее богатых семинариях, особенно же в низших школах.

К учительству в низших школах, а равно и в низших классах семинарий приглашались почти такие же лица, как и в прежнее время, большею частью из местных семинаристов, даже не кончивших курс. До позднейшего времени в самих академиях сохранялся обычай поручать преподавание в этих классах ученикам классов высших – богословия, философии и риторики, – это было самое обычное начало учительской карьеры и семинарских и академических преподавателей. Архиереи вроде м. Платона считали такое поручение преподавания ученикам лучшим способом к образованию из них опытных учителей и прибегали к нему всякий раз, как только замечали какого-нибудь даровитого воспитанника, на которого можно было рассчитывать впереди, как на хорошего учителя⁹¹⁴. Учителей с высшим образованием в этих низших школах и классах, по крайней мере до класса высшей грамматики, почти вовсе не видим за исключением разве столичных епархий. Да и в семинарских классах, начиная с пиитики, в более заметном числе они начинают являться уже не ранее, как после учреждения окружных академий, в которые семинарии должны были посылать своих кандидатов на учительство обязательно. До этого времени вызовы учителей со стороны производились только в случаях какой-нибудь особенной в них надобности, наприм. для открытия новых классов, для которых своих учителей в семинарии еще не было, или для того, чтобы дать новое лучшее направление ходу учения и т. п. С своей стороны академии и равнявшиеся с ними семинарии, дорожа своими все еще очень редкими тогда богословами, внимательно разбирали, в какую семинарию требуются новые учители, в полную с богословским курсом, или неполную, и в семинарии первого рода посылали богословов, а в неполные старались назначать философов или риторов, даже иногда только на время, с обязательством, что по миновании в них надобности они снова воротятся в свое заведение для окончания курса⁹¹⁵. Подобного рода воздержность высших школ в рассылке своих студентов по чужим семинариям была одной из самых главных причин того, что при усилившейся потребности в хорошо подготовленных учителях епархиальные и семинарские начальства стали более прежнего заботиться о посылке в эти заведения своих собственных воспитанников, на которых в деле замещения учительских вакансий могли рассчитывать вернее, чем на чужих. Но, раздобывшись таким образом несколькими наиболее нужными учителями, без которых уже вовсе нельзя было обойтись, они обыкновенно прекращали свои заботы о подобных дорогих посылках учеников, иногда на очень долгое время, довольствуясь при замещении учительских кафедр молодыми талантами, которые успевали образовываться на месте, дома, под руководством прежде подготовленных учителей. Оттого в списках учителей разных семинарий, после первого же выпуска учеников, кончивших полный богословский курс, мы постоянно встречаем имена все местных урожденцев и воспитанников. Семинарии даже хвалились тем, что могли поддерживать свою науку своими собственными силами и „не имели нужды заимствовать учителей из других мест”. Так производилось замещение учительских вакансий до того самого времени, когда кончили курс первые воспитанники окружных академий; с этого времени, т. о. уже с начала текущего столетия, учители академисты стали умножаться по семинариям довольно быстро, прибывая чрез каждые два года по академическим выпускам. Понятно, что при таком составе учительских корпораций исключительно из местных воспитанников, без прилива новых элементов со стороны, наука той или другой частной семинарии должна была иногда подолгу вращаться в одном и том же кругу, намеченном для нее откуда-нибудь вызванными первыми заправителями ее.

В числе препятствий к улучшению состава учителей нельзя не указать еще на продолжавшееся доселе прежнее отсутствие в учительских занятиях всякой специальности. Каждый учитель по-старому должен был начинать свою службу с низшего класса и затем, по мере своих заслуг, более или менее быстро, но постепенно переводился в высшие классы. В качестве исключения из этого общего правила можно указать разве только на то, что некоторые более ученые люди из академистов в начале своей службы были определяемы не в самые низшие классы, а наприм. прямо в высшую грамматику и оставались здесь менее продолжительное время, так как начальство спешило воспользоваться их знаниями для преподавания более важных наук; но и из этих привилегированных учителей редкий не был преподавателем в низших классах еще во время своего собственного обучения в семинарии или академии. Распределение учителей по классам изменялось поэтому в начале каждого учебного года. Представляя архиерею программу занятий на предстоящий год, семинарское начальство обыкновенно вместе с ней представляло также именной список преподавателей с обозначением, кто из них в каком классе и что имеет преподавать, причем, если в семинарии открывалась какая-нибудь учительская вакансия, на нее представлялся следующей по порядку учитель, на его место следующий за ним и т. д. до низшего класса, а сюда рекомендовался уже новый кандидат на учительство. От заведенного порядка таких представлений и семинарские и епархиальные начальства отступали только разве из каких-нибудь особенных побуждений, которые сейчас же и объясняли, чтобы не подать повода к обвинению в несправедливом пренебрежении к служебным заслугам не повышенных учителей. В 1803 г. в Туле умер учитель риторики; на место его следовало перевести учителя пиитики, но переведен был учитель высшей грамматики, так как учитель пиитики, как гласило определение консистории, оказался большим пиитой: „хотя по порядку и следовало на место умершего риторического класса учителя перевести поэзии учителя кафедрального протоиерея Василия Протопопова, но поскольку он протоиерей большую способность имеет в преподавании пиитической науки и с большею пользою может обучать тот пиитический класс: почему и оставить его протоиерея при той учительской должности, в риторический же класс учителем перевести высшего грамматического класса учителя Никиф. Четрековского, который к сему признается способным”. На это определение последовала такая резолюция архиерея: „поступить по сему; но кафедральному протоиерею, у коего отнюдь не отнимаем мы справедливости и преимущества, прибавить 25 р. к получаемому им годовому жалованью, тем паче, что поэзия, какой обучает он протоиерей, есть высшая риторика”⁹¹⁶. Подобные определения показывают, что на учительство в том или другом классе и теперь еще продолжали смотреть, как на служебную степень или чин. С ним соединялись известные служебные преимущества и известный оклад жалования. С служебно-административной точки зрения такая промоция учителей конечно имела немалое значение, служа довольно действительным средством к поощрению учителей и к удержанию их на службе, но с учебно-педагогической стороны представляла очевидные невыгоды, так как при постоянном практиковании ее семинарии могли иметь наставников все только начинающих и ни одного такого, который бы мог сделаться настоящим специалистом своего предмета и приобрести в преподавании его известную степень опытности.

К тем же результатам вели чрезвычайное обременение учителей классными занятиями и соединение в руках одного преподавателя нескольких предметов враз. Число учителей против прежнего времени увеличилось, так что уже в редкой семинарии видим их менее 7, а под конец описываемого времени, когда в семинариях введено было преподание медицины и открыты русские школы, менее 9 человек, но зато увеличилось и число преподаваемых предметов, так что в конце концов каждый преподаватель имел занятий нисколько не менее, чем в прежнее время, когда учители, по сознанию самих епархиальных начальств, пребывали „в невыносных трудах”. По известным нам расписаниям классов учение ежедневно начиналось с 8, а для низших классов с 7 часов утра и шло до 12–11, затем после обеда продолжалось с 2 часов до 4, за исключением суббот, вторников и четвергов, когда общего учения после обеда не полагалось, а назначались экстраординарные классы, наприм. классы медицины, необязательных новых языков и т. п. Учители главных предметов должны были преподавать их каждый день по 2 (богословию и философию) и даже по 4 часа (риторику и латинскую грамматику), кроме того посвящать по нескольку часов в неделю на практические классные же упражнения учеников (в проповедях, разборе диссертаций, в сочинениях и переводах.). Для второстепенных предметов назначалось по 2–3 двухчасовых уроков в неделю. Но так как большая часть этих предметов преподавалась теми же наставниками предметов главных, то и выходило, что эти наставники должны были проводить в классах, чуть не все учебные часы ежедневно, обучая семинарское юношество самым разнообразным наукам и языкам, которые им и самим мудрено было изучить по недостатку времени. Представляем пример из сохранившихся до нас известий по учительской деятельности в Воронеже Евгения Болховитинова. Когда он был учителем риторики с 1789 г., он имел уроки ежедневно с ¾ 8 до 10 ч. утра по системе риторики, потом после обеда ежедневно, кроме субботы, от ¾ 2 до 4 часов знакомил учеников с образцами красноречия чрез чтение лучших авторов, разбор их и опыты подражания избранным отрывкам, кроме того в „отдохновенное время” занимался чтением и разбором ученических сочинений, – по одному в две недели. Вместе с риторикой он преподавал еще французский язык, уроки которого были тоже ежедневно от 10 до 11 часа. В 1790 г. его перевели с риторики на богословию с поручением некоторое время читать и философию. Уроки богословские преподавались им каждый день, кроме субботы, от 8 до 10 ч. и после обеда, кроме среды и субботы, от 2 до 4; в субботу утренние часы посвящались богословским диспутам, которыми руководил он же. Философские уроки занимали вероятно столько же времени. Сочинений по тому и другому предмету было по 2 в месяц. В 1797 г. на богословию определен был новый учитель, ректор семинарии игумен Иустин; после этого Болховитинову поручено было преподавать св. Писание, церковную историю и греческий язык; толкование св. Писания производилось им по четвергам и пятницам по 2 часа после обеда, церковная история читалась в течении 11 и 12 ч. утра в среду и 3–5 в понедельник и вторник после обеда, греческие же классы были ежедневно, кроме среды и субботы, после же обеда от 4 до 6 часа; кроме того он в то же время был префектом,... и за все это получал жалования 250 р. в год.⁹¹⁷

Из той же биографии Евгения, в которой находятся эти сведения, можно видеть и то, какими затруднениями сопровождалось замещение подобных многосложных кафедр, когда они делались вакантными. В 1784 г. умер от чахотки учитель философии иеромонах Палладий. Архиерей Тихон решился вызвать на его место одного прежнего учителя, Стеф. Товарищенкова, бывшего тогда уже протоиереем в слободе Белогорье. Но Товарищенков нашел для себя такое назначение невыгодным и архиерей не иначе мог его уломать, как только дозволив ему преподавать философию в самой слободе, куда для слушания его переведены были из семинарии и все философы. В том же году по указу Синода пришлось открывать в семинарии новый класс, греческий, потребовавший нового учителя. Выбор архиерея остановился на единственном знатоке этого языка в епархии, лебедянском иеромонахе Транквиллине, который прежде преподавал в семинарии риторику, а теперь жил на покое. Преосв. Тихон перевел его в воронежский Акатов монастырь, в этом же монастыре открыл при нем и греческий класс. Таким образом вся семинария распалась на три части, один класс ее был в Белогорье, другой в Акатовом монастыре, остальные на своем месте при архиерейском доме. Такие затруднения при замещении учительских вакансий были тогда едва ли не главным поводом к упомянутой нами посылке двоих воронежских учеников в Москву для приготовления к учительству⁹¹⁸.

Особенно трудно было приискивать кандидатов на высшие школьные должности ректора и префекта, соединявшиеся обыкновенно с учительством в богословском и философском классах и требовавшие от кандидатов монашеского сана. Мы видели, что в 1750-х гг. малорусские ученые и иерархи успели уже крепко утвердить господство ученых монахов во всех дух. школах. Господство это не поколебалось и во второй половине XVIII столетия, несмотря на то, что дух нового времени вообще был далеко не в пользу монашества. Отбирая в казну монастырские вотчины и во множестве закрывая самые монастыри, правительство держалось весьма благосклонно в отношении к монахам ученым, охотно давало им разные привилегии и отличия пред другими монахами и перед белым духовенством, утверждало за ними монополию на все высшие иерархические посты и настоятельские должности по монастырям⁹¹⁹ и во всех случаях смотрело на них, как на исключение между другими монахами. Штатное жалование по учебной службе и жизнь вне монастырей при школах сами по себе освобождали их от всех требований монашеского общежития; кроме того в 1766 г. был издан особый указ, подтверждавшийся потом несколько раз, которым (в отмену прежних указов) за монашествующими властями или, что почти одно и то же, за монахами из ученых признавалось право духовных завещания, т. е. утверждалось право частной собственности⁹²⁰. Так создался совершенно особый привилегированный класс монашества, нечто в роде особого ордена, для которого общие монашеские обеты составляли только внешнюю форму, а главное, существенное заключалось в его специальном ученом и административном назначении и который занял такое же монопольно-господственное положение и в иерархии и в духовно-учебном ведомстве, какое в первой половине XVIII столетия занимали монахи-черкасы. Но как ни милостиво было к ученым монахам правительство, как ни крепко они держались за свое господство в дух. школах, число их было далеко недостаточно для замещения всех школьных вакансий, по принятому порядку требовавших именно этого рода кандидатов, и кроме того год от году все убывало, несмотря на все усилия к восполнению его со стороны разных ревнителей ученого монашества из иерархов. Удар, нанесенный монашеству в 1760-х годах, не мог не отразиться и на монашестве ученом, как последнее ни ограждалось от него своими привилегиями.

Более всех иерархов поддержанию и усилению ученого монашества содействовал м. Платон, который сам был полным его представителем. Еще будучи ректором семинарии, на вопрос императрицы, зачем он пошел в монахи, он высказался, что „избрал монашескую жизнь по особой любви к просвещению”. В тех же видах духовно-учебной пользы, замечает по этому поводу автор Истории Троицкой семинарии, делал он внушения о пострижении и учителям семинарии. Жизнь эта очевидно оценивалась им не столько с ее наиболее существенной, нравственной стороны, сколько со стороны ее удобств для научных занятий; понятно, что и призвание к ней распознавалось не столько по желанию и способности человека вместить сопряженные с ней нравственные обеты, сколько по его склонности и способности к занятиям научным, – оттого, заметив за каким-нибудь учителем или студентом качества нужные для ученой карьеры и сколько-нибудь сносное поведение, митрополит, уже не сумнясь, после этого предлагал ему монашество, даже в очень решительном тоне, тогда как менее талантливым студентам иногда сам отказывал в просьбе о пострижении, хотя бы они отличались удовлетворительными для монашества нравственными качествами. Начало его деятельности в этом роде относится еще к тому времени, когда известная нам борьба великорусской партии духовенства с малороссийскою была в самом разгаре и пострижение молодых людей из ученых великоруссов производилось с самой усиленной энергией, направляясь между прочим к практической цели усиления великорусской партии ученого монашества. В 1762 г. при его ректорстве в Троицкой семинарии не было ни одного учителя не монаха. С тех пор он постоянно оставался верен своему убеждению в высоком призвании ученого иночества и старался усердно увеличивать число его членов, пользуясь для того всеми средствами своего влияния и власти. При назначении кандидатов на учительские должности он всегда отдавал предпочтение тем, которые изъявляли желание принять пострижение, и поощрял таких своим особенным вниманием и наградами. Наставник, подавший прошение о пострижении, немедленно переводим был в высший класс и на высший сравнительно с другими наставниками оклад жалования. Лучшие студенты склоняемы были к монашеству еще в течение своего курса и, разумеется, редко могли устоять против большею частью весьма сильных настояний митрополита или действовавшего по его распоряжению своего школьного начальства⁹²¹. Это привлечение к иночеству лучших сил духовного юношества, производившееся с большой энергией и в больших размерах и в академии и в Троицкой семинарии во все время управления Платона московскою кафедрою, составляло поэтому весьма важный интерес в жизни этих заведений, а так как эти же заведения были главными рассадниками учителей и для других школ, то получило кроме того интерес, можно сказать, всероссийский. Москва стала теперь таким же рассадником ученого иночества, каким прежде был до этого Киев.

Митрополит мог справедливо гордиться успехами в достижении цели своих заветных стремлений; он видел, как сыны и сыны сынов его по пострижению непрерывной вереницей выходили один за другим из его любимых школ и расходились по всей России, занимая важнейшие учебные и иерархические посты и всюду пронося просветительное влияние школ московских⁹²². Указывая на эти школы и на воспитавшуюся в них дружину своих монахов-платоников, он писал м. Амвросию в 1805 г. пред самым временем общей духовно-учебной реформы: „Об училищах нужно рассуждать не по учреждениям, а по успехам. Успех хорош, то видно и учреждение хорошо. Что на молодых смотреть? Мы старики, да в сем деле, кажется, и довольно опытные. Вот Мефодий, Августин, Амвросий et caet. Дай Бог, чтоб так и впредь выходили”⁹²³. Но с другой стороны он не мог не сознавать и того, что эта сформированная им дружина ученых иноков еще слишком мала для полного упрочения господства монашества не только во всем духовно-учебном ведомстве, но даже и в самих московских школах, а между тем число принимавших пострижение становилось с каждым курсом все меньше и меньше, и школьным властям, занимавшимся вербованием новых кандидатов ученого иночества, приходилось все чаще и чаще обращаться для этого к тем неблаговидным побудительным мерам, о которых до нас сохранились предания.⁹²⁴ Еще в 1766 г. от монашества отказался сам префект лаврской семинарии Ильинский, – этого мало, – не пожелал даже быть посвященным в стихарь, а прямо причислился к светскому званию в чине титулярного советника, и Платон все-таки целых 10 лет должен был терпеть его на префектуре, пока не явился ему достойный преемник из монахов (Амвросий Серебреников)⁹²⁵. После этого уже нечего было и думать о возвращении того времени, когда в той же семинарии не только префект, но и учители все были монахи. Под конец описываемого времени Платон уже с беспокойством жаловался Амвросию, что ему самому негде было брать монахов на учительство. В других епархиях, кроме разве петербургской, пострижение кончивших школьный курс было вообще очень редко. Даже сама киевская академия стала оскудевать преподобиями, особенно с тех пор, как в Малороссии введены были штаты и общие с великорусскими церковные порядки.

При таком недостатке ученого монашества его монополия на высшие семинарские должности и кафедры не могла не повести к ощутительным затруднениям, весьма вредным для учебно-педагогического дела, так как архиереям постоянно приходилось или оставлять эти должности и кафедры вакантными, поручая исполнение сопряженных с ними обязанностей другим лицам школьных корпораций, или замещать их разными монахами, бывшими в их распоряжении, далеко не из лучших людей на духовно-училищной службе. Мы уже знаем наприм. отзывы современников о монашествующих преподавателях в главной (петербургской) семинарии, считавшейся образцовою и притом имевшей в своем распоряжении несравненно более широкий выбор монашествующих кандидатов на должности, чем какая-нибудь другая семинария, так как, кроме своих она могла получать ученых монахов еще со стороны, по вызову из других епархий. Должность префектовскую монашество так и не смогло удержать исключительно в одних собственных руках, будучи нередко вынуждаемо обстоятельствами предоставлять ее ученым лицам из белого духовенства и даже учителям светским. Последние попадали в префекты даже в таких семинариях, которые считались первостепенными и приравнивались к академиям, как наприм. в Троицкой семинарии упомянутый префект Ильинский, в казанской – Иван Стефанович (1766–1775 г,) и Кодрат Орлов (1790–1795), в петербургской – Сперанский (1795–1796). Духовное начальство всегда впрочем старалось показать, что такие случаи светской префектуры допускаются им только в качестве исключения из общего правила, по нужде, заставляющей пременять закон. С светских префектов раньше допущения их к должности старались по крайней мере взять заверение о их склонности к монашеству и желании со временем принять оное. Если был в семинарии уже готовый монах, префектура непременно вручалась ему помимо всех других кандидатов, хотя бы даже против принятого порядка служебной промоции. Так, в 1785 г. префект Троицкой семинарии Мефодий возведен был в ректоры; на его место по порядку следовало перевести учителя риторики И. Рижского, который был известен, как один из лучших тогда учителей (после он был ректором харьковского университета) и мог считаться вполне достойным этой промоции, но так как он был человек светского звания, то и получил после Мефодия одну учительскую должность по философской кафедре, соединявшуюся с префектурой, а префектом, сделан был только что постригшийся в монахи учитель греческого языка Илиодор, младший по службе. В псковской семинарии в 1784 г. поставлен был префектом некто игумен Адриан; через 2 года его выгнали из семинарии за дурное поведение, но недостача монахов так была велика, что, при желании начальства иметь префектом непременно монаха, в 1791 г. мы опять видим его в той же должности⁹²⁶.

Должность ректора уже исключительно была монашескою, так что для учителей светских и из белого духовенства, как бы они ни были талантливы и благонадежны, префектура была уже самой последней ступенью служебных промоций, дальше которой их не пускали. Звание префекта оставалось за ними и в тех случаях, когда за неимением ректоров они становились во главе семинарии и управляли ими на правах совершенно ректорских. Таковы были префекты разных семинарий в первое время существования последних, когда ректуры по новости еще не отличались в них надлежащим постоянством: в костромской семинарии И. И. Красовский, начавший свое управление семинарией (1771 г.) еще в светском звании, потом (в 1773 г.) получивший сан протоиерея; в словенской семинарии полтавский протоиерей Иоаким Яновский (с 1780 г.) и другой протоиерей Иоанн Балашинский (с 1798 г.), при котором эта семинария переведена в Новомиргород; в нижегородской протоиерей Григорий Катунцевский (1778–1794), четвертый правитель уже по учреждении ректуры⁹²⁷, и другие, управлявшие разными семинариями еще до открытия в них ректур. Вследствие особого доверия архиереев к монахам встречаем даже примеры монашеских ректур фиктивного характера, какие бывали в прежнее время, когда управление семинариями вверялось совершенно чуждым для них людям из епархиальных сановников, даже из неученых. При Тихоне III таким ректором в воронежской семинарии был архимандрит Акатова монастыря, хотя действительное управление семинарскими делами все лежало на префекте и ректору совершенно нечего было в ней делать. В 1797 г. архимандритом сделался Иустин и первый из ректоров взял на себя труд преподавания богословия; но в управление семинарией за отдаленностью ее от монастыря не вступался и он, ведая один только свой богословский класс, так что семинария и при нем продолжала жить сама по себе, с одним своим префектом, а ректор с своими богословами составлял что-то вроде особой семинарии. Надобно при этом заметить, что префектом тогда был такой человек, который целых 10 лет был настоящей душою всей семинарии, был известен с наилучшей стороны и по ученой и по административной деятельности, и при котором в такой фиктивной ректуре не было решительно никакой надобности, – это был протоиерей Болховитинов (после м. Евгений)⁹²⁸. В тульской семинарии в первое время по переводе из Коломны также номинально ректорствовал архим. Галактион, известный только своею опытностью в строительном деле, для которого собственно и вызван был из Коломны; после него она 6 лет оставалась вовсе без ректора, а потом в 1807 г. получила нового такого же ректора, архим. Κиприана. Между тем в тогдашнем составе ее учителей были такие духовные лица, из которых любое могло достойно занять ректорскую должность и без архим. Κиприана, – это были: префект протоиерей И. Покровский, достойный товарищ по петербургской семинарии Сперанского, Феофилакта Русанова, Мартынова и друг., кафедральный протоиерей В. Протопопов, из воспитанников и учителей московской академии, поэт и известный в Туле проповедник, и третий, читавший за ректора богословие, священник Ненарокомов, из воспитанников той же академии, ревностный труженик науки, пользовавшийся необыкновенным уважением учеников за деликатное с ними обращение.⁹²⁹ Так было в семинариях центральных, находившихся вблизи академии. В семинариях отдаленных встречалось, разумеется, еще больше затруднений в достойном замещении ректур монахами. В иркутской семинарии ректура открылась уже в 1802 г. и первыми ректорами были: известный своею ученостью и вместе своими слабостями синолог Иакинф Бичурин, вскоре уволенный от должности по высочайшему повелению с запрещением священнослужения, потом архим. Аполлон, наивный простак, которого обманывали все ученики, вовсе не занимавшийся делами; управление семинарией только и держалось трудами умных и деятельных префектов, М. Суханова (в монаш. Иннокентия) и протоиерея П. Лавровского, из местных воспитанников, доучивавшихся в петербургской академии⁹³⁰. С конца XVIII столетия по местам стали было наконец являться ректоры и из белого духовенства, из местных протоиереев, каковы были ректоры семинарии переяславской Феодор Домонтович, белогородской Иоанн Савченко, харьковской Андрей Прокопович и тамбовской Гавр. Шиловский, но старая монашеская монополия крепко боролась против такого новшества и успела отстоять себя даже после комитета 1808 г., который уже общим правилом положил назначать на ректуры достойных лиц как из черного, так и из белого духовенства совершенно одинаково.

Само собою понятно, что все перечисленные нами препятствия к улучшению личного состава школьной администрации и учительских корпораций должны были иметь весьма неблагоприятное влияние и на улучшения по учебно-воспитательной части. Улучшения эти повсюду производились очень медленно, с долгими остановками и перерывами. Всякий раз, как только вводилось по этой части что-нибудь новое, главным заправителям школ, епархиальным архиереям, прежде всего приходилось жаловаться на то, что им не кем взяться, что прежде, чем приступать к затеянному делу, нужно еще откуда-нибудь добывать, а то и самим образовывать годных для него людей. А между тем новое просветительное движение Екатерининского века, захватив собою духовные школы, потребовало для них такой всесторонней реформы, которая для своего осуществления нуждалась в громадном числе рабочих сил не только на высших, но и на самых низших постах духовно-училищной службы, сил при том же совершенно новых и по своему развитию, как можно ближе подходящих к уровню чрезвычайно высоких современных требований. Очень неудивительно, что между этими требованиями, разными начальственными распоряжениями и школьными инструкциями, содержавшими в себе самую, так сказать, теорию предпринимавшейся школьной реформы, и между их практическим осуществлением в самой школьной жизни в течение всего описываемого времени существовал до того малопримиримый разрыв, что почти порознь приходится вести и самое изучение той и другой стороны дела. Нельзя впрочем не заметить, что такая же разладица между теорией и практикой, словом и делом, предприятием и исполнением составляла господствовавшую черту и всей вообще жизни того века, задававшейся постоянно самыми высокими задачами, но не имевшей в себе ни подготовки, ни сил к их разрешению, так что духовно-учебное ведомство в этом отношении не представляло собою ничего особенного.

Самая теория, идеи и требования новых школьных реформ в духовном ведомстве были встречены с большим сочувствием и усвоены быстро, так как в среде главных заправителей духовного образования нашли для себя хорошо подготовленную почву. Время торжественного провозглашения их самим правительством как раз совпало с тем важным в истории дух. образования и в истории самой иерархии временем, когда знакомая нам борьба великорусской партии духовенства с малорусскою склонялась уже к концу в пользу первой и на важнейшие посты на иерархической и учебной службе, при содействии самого правительства, один за другим стали выступать ученые люди из известной нам дружины великорусских монахов, которая, как мы видели, начала формироваться еще в царствование Елизаветы. Недовольная устарелыми убеждениями и клерикальными замашками черкас, Екатерина с большим вниманием отнеслась к этим новым силам в среде образованного духовенства и с самого же начала своего царствования стала пользоваться ими, как лучшими орудиями для выполнения своих предначертаний относительно духовного ведомства. Это были все люди свежие, хотя и воспитанные под ферулой черкас, но не имевшие за душой тех застарелых киевских преданий, которые имели последние и которые могли быть самым неприятным тормозом в ходе церковных реформ, способные к усвоению всего нового и живого и готовые со всем усердием и искренностью служить власти, которая впервые их возвышала из недавнего приниженного их положения. Самая реакция их против черкас, в которой каждый из них лично участвовал еще со школьной скамьи, должна была тесно сближать их в воззрениях на школьное дело с проповедниками новой системы образования, потому что система, какой в свое время держались черкасы, была едва ли не самым типическим выражением тех устарелых педагогических понятий, против которых эти проповедники полемизировали и в противоположность которым развивали все основные правила своей новой системы. Поэтому, как только вопрос о преобразовании дух. школ поднялся и правительство для решения его потребовало у духовных властей предварительных соображений, соображения эти, представленные в проекте комиссии 1765 г., явились ни чем иным, как самым близким и почти цельным приложением к жизни дух. школ тех самых идей, какие именно и проповедовала новая система. Те же самые идеи в большей или меньшей полноте проводились затем в разных местных распоряжениях по устройству дух. школ и разного рода школьных инструкциях, какие выдавались в течение второй половины XVIII в. наиболее образованными и передовыми лицами из епархиальных архиереев.

Всего симпатичнее были встречены в духовно-учебном ведомстве те положения новой системы образования, которые касались в частности школьного воспитания. Учебная часть дух. школ казалась сравнительно еще более удовлетворительною и новые общеобразовательные требования прилагались к ней с значительными ограничениями, направлявшимися главным образом к тому, чтобы при всех переменах и прибавлениях в семинарском курсе в интересах общего образования, непременно сохранить и его прежний сословно-профессиональный характер, признаваемый необходимым в интересах церковной службы. Воспитательная же часть могла подчиниться новым педагогическим требованиям почти в полном и чистом их виде, тем более что прежний строй ее, какой она имела во время сурового господства черкас, давно уже составлял самое больное место в жизни дух. школ и был в ней самым главным возбудителем и поддержкой противочеркасской реакции. С другой стороны и сама новая педагoгия ставила учебную часть несколько в тени, на втором плане, и преимущественно останавливалась на „правилах воспитания”, которое считала главным средством к достижению своей высокой цели, – „создания новой породы людей”. О правилах этих столько говорилось и официально, – сначала в Наказе императрицы, затем в многочисленных распоряжениях правительства и в известных докладах стоявшего во главе воспитательных реформ И. И. Бецкого, и неофициально, – в литературных произведениях, писавшихся впрочем тоже по мыслям правительства, и в сочинениях самой Екатерины, что предмет этот исчерпан был, можно сказать, во всех своих подробностях и не усвоить так энергично внушаемых современных понятий о нем было почти невозможно.

Внешняя сторона школьного воспитания оставалась почти неизменною во всем духовно-учебном ведомстве: повсюду оставался тот же личный состав школьной инспекции, – префекты, инспекторы, сеньоры, эфоры, цензоры и т. п.; повсюду также поддерживался замкнутый строй училищных общежитий, который впрочем был совершенно согласен и с новыми педагогическими понятиями, в видах создания новой породы людей стоявшими тоже за закрытые учебные заведения; наконец повсюду оставались действующими и прежние дисциплинарные правила для учеников касательно распределения времени на молитву, занятия, прием пищи, забавы и отдых, касательно внешних отношений их к разным высшим лицам школьной корпорации и между собой, отлучек из комнат, отпусков из заведения на вакат и т. д. Некоторые новые инструкции для семинарии, наприм. инструкции м. Платона, развивают эти правила даже еще с большею подробностью и, можно сказать, мелочностью, чем прежние⁹³¹. Но во все эти, по-видимому вовсе не изменившиеся внешние формы новые инструкции старались вдохнуть совершенно новый дух, придававший им уже иное значение, не самостоятельное и безусловное, какое они имели при прежнем исключительно-дисциплинарном и юридическом воззрении на дело школьного воспитания, а значение, вспомогательное для достижения главной задачи воспитания, – гуманного развития воспитанников. Школа при этом представлялась действительно школою, а не прежним подражанием обществу гражданскому, члены которого связывались между собою только известными правилами официальной субординации и дисциплины и в котором мы видели прежде не воспитателей и воспитанников, а только командиров и подкомандных. Вместе с этим необходимо потребовалось смягчение всех школьных отношений и нравов. Ученические общежития по этим требованиям не должны были походить на старые бурсы „образом монастыря” с „стужительным и заключению пленническому подобным житием”, а должны были организоваться наподобие больших семейств, в которых учители и надзиратели занимали бы место отцов и основывали свое значение между учениками не на страхе суровых юридических и дисциплинарных кар, а на началах любви и своего нравственного авторитета.

„Учитель обязан, гласит одна инструкция, по состоянию своему заступить у учеников место родителей, и потому чем менее сами родители вспомоществуют в наставлении детей своих, тем болеe трудиться есть долг учительскийˮ. Оттого он должен „поступать со всеми учениками отечески, т. е. ласково и любовно. Он должен им дать приметить, что ему приятно, когда они прилежны и в школу все часто приходят, и что он их любит. Приняв на себя чувствие и поступки чадолюбивого отца, учитель должен быть ласков, не должен быть никогда угрюмым, сердитым и вспыльчивым. Паче же всего не должен он опускать ласкового уговаривания, которое почасту имеет великое действие, что напоминание тех охотно следуем, коих любим и уважаем.ˮ А для того, чтобы приобрести такое уважение учеников и возможность действовать на них своим личным нравственным авторитетом, он прежде всего сам должен быть человеком добрым и честным и „избегать всего того, что хотя малым худым казаться может, особливо пред детьми, для того, что дети станут ему подражатьˮ и проч.⁹³². Затем, как призванный руководить своих питомцев на пути нравственного, гуманного развития, он должен внимательно изучать их способности и склонности и действовать, сообразно с своими наблюдениями над ними, на одних такими средствами, на других другими, во всех случаях поступая с терпением и руководясь отеческою любовью к вверенным ему ученикам⁹³³.

Относительно поведения учеников школьные инструкции уже не ограничивались одними дисциплинарными требованиями порядка и сословного приличия, а старались держаться в своих предписаниях на точке зрения общечеловеческой морали и общепринятых правил внешнего благоповедения. Не пересказывая всего содержания их, укажем на более характерные и современные их черты. Новая педагогия стремилась основаться на естественных требованиях самой детской природы и воспользоваться для целей воспитания естественными благородными инстинктами детей, их чувствами чести и стыда. Школьные инструкции духовных начальств, не оставляя своего всегдашнего религиозного характера, воспользовались этой чертой новых педагогических требований. В них говорилось уже не столько о смирении учеников, сколько о чести и благородстве. Одна инструкция Платона прямо предписывала „стараться вперять в учеников благородное честолюбие, которым бы они, яко пружиною, были управляемы в поступках”⁹³⁴. Пружиною этою советовалось пользоваться и в мерах поощрения учеников благонравных и в мерах исправления неблагонравных. Такое возбуждение в духовных воспитанниках сознания своего собственного достоинства было весьма важно в тогдашнее время и в сословных видах, в видах крайней необходимости поднять духовенство из его унижения в обществе, которую вполне сознавали просвещенные иерархи того времени вроде м. Платона, внушавшего и дух. лицам тоже руководиться правилами благородного честолюбия и держаться с „осанкою”⁹³⁵. Чтобы с самого детства приучить будущего пастыря церкви к этой сановитости и благородству в мыслях и поступках, училищные педагоги должны были удерживать их от всех грубых пороков, занятий, увеселений и речей, свойственных необразованным и „подлым” людям, а „подавать им материи к разговорам и другому упражнению приличные их состоянию и благородные”, наблюдать, чтобы и с высшими себя, и с равными своими товарищами, они держали себя тоже благородно и вежливо, удалялись от неблагопристойных собраний и знакомств с низкими и дурными людьми, стараясь заводить знакомства только между людьми благородными и честными, сохраняли благородную благопристойность в самых играх и т. п. В некоторых инструкциях находим подробные наставления, как учить воспитанников правилам внешнего поведения, чтобы они могли являться в „виде отличном от простолюдинов”, как они должны были держаться „пред учителем, також пред родители своими, пред сторонними людьми, особливо пред почетными светскими и духовными особами, как подходить под благословение, как оного просить, как и на коликую стацию отступить, как смотреть на его, на запросы отвечать, как держать руки, шляпу и как всего себя порядочно и вежливо представлять”, равно „как сидеть в столу, как порядочно иметь пред собою тарелку, ложку, нож и прочее, как дружке с дружкою тогда обращаться или что подать”. Замечательно правило одной из Платоновских инструкций о сближении учеников с учителями, требовавшее, чтобы „господа учители разговоры между собою серьезные и забавные имели почасту при учениках, а особливо в часы общих гуляний, от чего могут сии последние научиться лучшему между людьми обхождению и пристойной смелости”, а также освободиться от своей „дикости”⁹³⁶. С тою же целью начальства поощряли знакомства семинаристов с благородными светскими людьми, для чего между прочим служило введение в семинарские курсы изучение французского языка, который тогда господствовал в образованном обществе, и занятие благородными искусствами, преимущественно музыкой. По семинариям, кроме певческих хоров, заводились целые оркестры музыки, услаждавшие семинаристов во время праздничной свободы от занятий и придававшие немало торжественности и привлекательности разным актам и диспутам, на которые в семинарии собиралась публика. Оркестры эти играли не одни духовные, но и светские пьесы, увертюры, марши, польки, экоссесы, вальсы, минуэты и русские песни⁹³⁷.

При имп. Павле, по случаю некоторых беспорядков в духовенстве, духовно-учебные заведения подверглись большим строгостям, о которых мы отчасти уже говорили; в них усилена была дисциплина и начался строгий разбор учеников более слабых по поведению, кончившийся для многих из них исключением из заведения и даже отдачею в солдаты. Но общий характер школьных требований не изменялся и среди этих строгостей. Само правительство, особенно заботившееся в это время о возвышении духовенства, о том, чтобы оно „имело образ и состояние важности сана своего соответственные”, и освободившее его в этих видах от унизительных для него телесных наказаний и от занятий земледелием, в отношении к воспитанникам дух. школ тоже настаивало, чтобы в них насаждаемо было наипаче благонравие и пуще всего искореняемы унизительные и грубые пороки буйства, пьянства, обмана и ябеды⁹³⁸.

О мерах поощрения хороших учеников инструкции не распространялись, так как эти меры, состоявшие в частных и публичных похвалах от начальства, в разных подарках, в повышениях по спискам, в назначениях на должности сеньоров и нотаторов, в предоставлении церковных мест, были одни и те же и не требовали особых указаний, но зато очень много говорилось в них о мерах взыскания с учеников за проступки, потому что в этом пункте старая и новая педагогия расходились между собою больше всего. Последняя совершенно отрицала прежний юридический и карательный характер этих мер и придавала им значение только исправительное. „Наказания, объясняет инструкция владимирской семинарии 1782 г., суть зло, определенное преступлениям правил для учащихся. Учитель должен при наказывании учеников иметь единое токмо исправление учеников”⁹³⁹, а потому и в выборе наказаний ограничиваться только такими, которые могут производить влияние именно нравственное, а не увлекаться неприложимыми к нравственному воспитанию детей идеями грубого юридического возмездия. Инструкции Платона предписывали исправлять учеников „более моральным образом”, „усмирять по рассуждению постыжением” и обращением к их „благородному честолюбию” и вообще вести дело воспитания так, чтобы они исполняли свои обязанности „не токмо за гнев, но и за совесть”. Поэтому на первом плане в деле воспитания поставлялись обыкновенно увещания, которые, по определению указанной владимирской инструкции, „суть дружественные предостережения” учеников, напоминающие „наблюдение их должности, если они оную преступили или хотят преступить”. Правила этой замечательной инструкции подробно указывают, как учитель должен влиять на учеников с разными характерами и в разных душевных их состояниях, наприм.: „во время действия в них страстей не должен он ни наказывать, ни увещевать их, но когда волнение их утихнет и ученик придет в состояние сам собою подумать, тогда уже учитель должен представить ему худые следствия упрямства его или злости”. К наказаниям дозволялось приступать уже после истощения увещательных попыток к исправлению ученика и употреблять их с известною постепенностью. К ним причислялись: лишение приятных вещей, стояние в школе у порога с книгами и шапкой в руках, выпуск из класса после всех товарищей, запись в журнал, словесный выговор, голодный стол, подавание кушания в столовой, понижение в списке, заключение в карцер, перевод в низший класс, лишение казенного содержания или предоставленного места и т. д. Самым крайним наказанием считалось исключение из заведения. Наказания унизительные, „посрамление и честь трогающие устыжения, как то: уши ослиные, названиe скотины, осла и т. п.,” воспрещались, равно как и наказания телесные: ремни, палки, линейки, розги, пощечины, кулаки, драние за волосы и за уши и т. п. Сечение розгами, кроме самих ректоров, дозволялось еще только префектам, для исправления учеников низших классов, и то лишь за большие вины и с согласия ректорского, „дабы сечением не приводить детей в ожесточение”⁹⁴⁰. Мы впрочем видели, что в случае распоряжения самого архиерея от сечения не освобождались и богословы. Зато в некоторых семинариях телесные наказания были вовсе запрещаемы. В 1800 г., несмотря на то, что в это время везде усилены были строгости в надзоре за учениками, преосв. Ксенофонт владимирский распорядился во всех классах своей семинарии сделать надписи: poena corporalis prohibetur, и затем энергично поддерживал силу этого безусловного запрещения в течение всего своего управления владимирской епархией⁹⁴¹.

Само собою разумеется, что самая практика школьной педагогии была весьма далека от полного осуществления того, что внушалось инструкциями, и все еще продолжала отзываться старым духом грубого командирства и суровой дисциплинарности; но важно было и то, что новые педагогические идеи были высказаны, поставлены в качестве существенных требований нового строя дух. школ и действительно приняты в руководство по крайней мере главными, передовыми деятелями на поприще дух. образования, занимавшими высшие иерархические и ученые посты и имевшими поэтому полную возможность поддерживать силу новых требований своею властью и своим постоянным надзором над школьными нравами. Благодаря этой поддержке, особенно со стороны архиереев из славной своими талантами дружины великорусских ученых монахов, духовная школа времен Екатерины становилась уже далеко не похожа на прежнюю духовную школу первой половины XVIII столетия.

Перемена в школьных отношениях прежде всего заметно повлияла на положение самих учителей, которое при новых педагогических взглядах на их значение настоятельно потребовалось возвысить. С официальной, юридической стороны оно, как мы замечали, не изменилось, осталось также низменно и бесправно в отношениях к властям, как и прежде, но сами власти стали теперь смотреть на звание учителя с большим уважением и притом безотносительно к официальному положению носившего его лица по службе церковной, по крайней мере стали сдерживаться в своих отношениях к учителям от прежних нередко возмутительных проявлений грубого командирства. Конечно, весьма много значило здесь то, что люди, мало-мальски удовлетворявшие современным требованиям учительского звания, отыскивались и удерживались на своей службе не без труда; так как своими материальными выгодами служба эта, по словам Платона, мало привлекала к себе охотников, то по неволе приходилось привлекать их к ней по крайней мере лаской. Но с другой стороны и само командирство, очень естественное при прежней дисциплинарно-юридической постановке школьного дела становилось совсем неуместным при постановке его педагогической, требовавшей в отношениях между его приставниками не одной дисциплины и субординации, а главным образом внутреннего, нравственного соединения между собой в общем служении взаимного согласия, взаимных по возможности свободных и равноправных советов и т. п.

Лучшими примерами таких новых отношений начальств к школьным учителям были сами архиереи. М. Платон, рассказывается в Истории Троицкой семинарии, часто запросто прогуливался с учителями и питомцами семинарии в своей любимой роще на Корбухе, ведя с ними ученые беседы и испытывая их таланты. В обществе своих платоников „он отдыхал душою, вполне уверенный, что они сумеют оценить его заботы о детях, вверенных их надзору и наставлению, и в точности выполнять все его распоряжения. Из писем Платона к некоторым из них видим, как прост и любвеобилен был Платон в беседах с ними, как откровенен был с ними, любя их, как любезных братьев”. Такими же близкими, отеческими отношениями к семинарской братии по местным преданиям известны многие другие владыки, Симон Лагов, Дамаскин нижегородский, Тихон III воронежский, Мефодий тульский, Иероним и Ксенофонт владимирские и т. д. „У хлебосольского и радушного архипастыря, рассказывается наприм. о последнем в Истории владимирской семинарии во время торжественных празднеств преподаватели семинарии были первые гости. Кроме того они бывали нередко приглашаемы и на частные собрания, во время которых допускались шутки и даже фамильярности. Само собою разумеется, что преподаватели относились к епископу с неподдельным чувством уважения и любви; а поэтому неудовольствие, высказанное им производило на них особенно сильное впечатление”. В 1803 г. он сделал письменный выговор одному учителю за то, что тот не пришел в класс „по причине великой грязи”, – дело было осенью. Выговор так подействовал на провинившегося, что, расписываясь в прочтении архиерейской резолюции, он не утерпел, чтобы не высказать своих чувств тут же на бумаге: „сею подпискою обязуюсь всегда ходить в класс, доколе буду здоров, а впредь не будет удерживать меня осенняя грязь, так как этот выговор, который я получил, стоит и должен стоить более, нежели все перемены года”.

Такие же отношения к учителям архиереи внушали и семинарским властям. Выразительную характеристику этих отношений находим в инструкции Симона Лагова (от 1771 г.) управлявшему костромской семинарией Красовскому. „Учителям, сказано здесь, ежели бы когда случай того востребовал, выговоры делать, но только не инде где, разве в своей комнате или у того же учителя, сперва единому, потом неисправляющемуся и при других товарищах, как приличествует ученым людям с обеих сторон, а о важнейших (винах) докладывать его преосвященству”. Прошло еще очень немного времени с тех пор, как учители могли подвергаться даже сечению розгами, но какая огромная разница в их положении успела выразиться в этом новом внушении о соблюдении подобающего ученым людям приличия в самых выговорах им за неисправности. Вот еще пункт той же инструкции, в котором под влиянием новых педагогических идей высказывалась потребность общего единодушия и взаимных советов в среде училищной корпорации еще задолго до введения в нее коллегиального начала de jure. „Как для любопытного обращения, так и для ученых разговоров и нужных советов в пользу семинарии и учеников можете вы, ежели в чем не воспрепятствованы будете, во всякую субботу звать к себе учителей на обеденное кушание, а в воскресный день должен являться к его преосв-ву и с учителями, дабы могли о нужном его преосв-ву доносить и требовать резолюции и принимать наставления. Чтоб же имели вы, из чего сей трактамент делать, паче же и в отмену от других за бо́льшие труды, то на cиe определить вам из клирических (соборных) доходов 20 рублев, из той доли, которая на его преосв-во следует, а когда не достанет из сей части, то и от других полагать”. Наконец вот как в той же инструкции формулирован известный и неизбежный пункт всех старых инструкций, который предусматривал случаи их нарушения и в прежнее время грозил виновным плетьми и др. подобными страхами. „Когда вам над другими надзирание препоручается, то напоминать вам о своем добром порядке и честном обращении его пр-во считает за лишнее: тем паче, что надежда его пр-ва в чаянии большего успеха предвидит от вас как учености, так и благоразумия более, нежели что его пр-во предписать хотел бы. Ежели бы паче чаяния не так вы начали поступать, как должно честному, ученому и благоразумному правителю, и что учители усмотрят и нестерпеливо им окажется, то имеют они его пр-ву доносить на вас пристойным образом, а ученики жаловаться; только наперед объявляется, что ежели напрасное возведет кто и тем опорочит ваше доброе имя и его пр-во обеспокоит, тот тягчайшего штрафования не минует”⁹⁴².

Требуя в своих инструкциях самого близкого общения между духовными воспитателями и воспитанниками, архиереи и в этом отношении могли служить примером для первых. Блестящий Платон, любивший окружать себя в глазах публики обстановкой несказанного велелепия, в кругу своих семинаристов откладывал в сторону все свое величиe и являлся простым, радушным и для всех доступным отцом и другом детей; семинария видимо была его семьею, теплым углом, где он мог быть самим собою и отдохнуть от тяжестей своего епархиального служения⁹⁴³. Таким же теплым углом была семья духовных воспитанников и для многих других архиереев, отличавшихся большею мягкостью сердца и гуманным развитием. Мы видели, как они отечески вникали в нужды бедных семинаристов, давали им более или менее щедрые вспоможения, многих содержали на свой счет. Преосв. Симон Лагов почти живмя жил в своей семинарии, знал порядок всех классных занятий, какой где задан урок, каждодневно просматривал все нотаты и проверял их отметки, сам спрашивая по нескольку учеников, причем хороших старался поощрить разными подарками, раздавая им деньги, книги, одежду или предоставляя им церковные места; ему известны были все подробности жизни и все нужды как учеников, так и учителей; учеников он всех до одного знал по именам и фамилиям⁹⁴⁴. Об его собственном бывшем учителе, Парфении смоленском, известно, что по утрам он часто запросто пешком приходил в семинарию, чтобы прослушать вместе с воспитанниками утренние молитвы, затем ходил по классам, спрашивал уроки и хорошо отвечавших тут же чем-нибудь награждал – для этого нарочно сам закупал по дороге в семинарию булок и кренделей⁹⁴⁵. Об архиерее Ксенофонте в Истории владимирской семинарии рассказывается, что, имея самое близкое общение с учениками, он знал их умственные и нравственные качества едва ли не лучше их ближайших воспитателей и принимал сердечное участие во всех их нуждах. Недаром его звали „радетелем семинарии, покровителем учащихся, отцом”. „В особенности ученики низших классов – мальчики – с наивностью старались высказать ему любовь свою при всяком удобном случае. На его загородной даче в Красном селе часто случалось, что во время его прогулок совершенно неожиданно выпрыгивал из-за куста ученик пиит и говорил ему стихотворное приветствие или просто подносил букет полевых цветов. И в городе нередко архиерей получал подобные заявления любви. Он был в хороших отношениях с Аркадием, смотрителем училища, и часто отправлялся к нему побеседовать. Как скоро это делалось известным ученикам, почти каждый раз являлся кто-нибудь из них и просил чрез своего начальника позволения сказать стихи архипастырю, который всегда приветливо принимал пииту”⁹⁴⁶. В разных епархиях доселе хранятся предания о разных местных архиереях прежнего времени, как снисходительно относились они во время своих частных визитов в семинарии к детским шалостям и проказам воспитанников, как сами лично принимали иногда участие в их невинных играх, особенно во время майских рекреаций, на которых сближение между школьными властями и воспитанниками проявлялось всего больше. Едва ли не повсеместно известен анекдот, как бурсак, попавшись в предосудительном поступке самому архиерею и откровенно во всем пред ним сознавшись, в то же время настоятельно умолял его не сказывать ничего префекту; анекдот этот связывается с именами разных преосвященных, которые известны своею особенною близостью и любовью к семинариям и в отношении к ученикам были действительно более заботливыми и снисходительными отцами, чем их непосредственные школьные воспитатели.

В массе этих воспитателей сила старых преданий и привычек была еще так велика, что не уступала иногда и силе архиерейской власти. В маленьком мирке школьной жизни повторялись те же самые явления, какие происходили и в великом всероссийском мире, где правительство старалось о проведении в жизнь самых гуманных идей, запрещало властям всякие суровости над подчиненными, ратовало против пыток на суде и т. п., а между тем подручные ему начальства и сильные люди за его глазами, а иногда даже и на глазах, продолжали действовать совершенно по старине и допускали самые варварские проявления своей власти и силы над народом. В среде семинарских, а тем более училищных преподавателей было еще очень немного людей, которые бы сами усвоили себе дух новых педагогических требований и которых бы не нужно было почти силой удерживать от старинных командирских замашек. Реформа училищная, как и все наши реформы, шла сверху, и чем более спускалась вниз, в нижние слои педагогического мира, тем делалась бессильнее и тем чаще требовала возбуждений сверху, со стороны школьных начальств и самих архиереев.

В некоторых семинариях при некоторых более современных архиереях встречаем выразительные случаи начальственного вмешательства в отношения учителей к воспитанникам, показывающие, что начальства преследовали своею властью не только грубые меры школьных взысканий, но и грубое обращение с учениками. Такой наприм. случай встречаем во владимирской семинарии в 1785 г. при преосв. Викторе. Учитель греческого языка Грязевский из богословов наговорил грубостей в классе ученику философии Левитскому: „я де как хочу, тебя так и критикую; поди вон, дурак, из класса”, а этот уходя, отвечал ему тоже грубостью. Оба они были почти товарищи, ученики соседних классов, но Грязевский, как богослов, поставленный притом же учителем, следовательно некоего рода командир, обиделся ответом не поддававшегося ему философа и подал на него жалобу. Консистория, до которой дошло это дело, по-старому должна была бы решить его в пользу командира, но теперь по-новому решила его не так. „Всему главным поводом, говорилось в ее постановлении, состоит сам принесшей жалобу, учитель Грязевский; ибо, не помня того, зачем в класс пришел, начал производить над учеником философии, помянутым Левитским, пред низшими учениками насмешку, предлагая ему сам по себе негодный, но ругательный силлогизм, что „кто глуп, тот дурак, а тот или другой глуп, следовательно тот или другой из них дурак”, что услышав ученики все смеялись; подобных же насмешек учителю отнюдь производить не должно, особливо на высших учеников, особливо потому, что важность учителя в том теряется; следовательно учителю Грязевскому и ни малой нужды не было, не жалуясь префекту, за разговоры Левитского штрафовать самому собою непристойным выговором, а потому, как Грязевский, так и Левитский называли друг друга дураками, и оба равно виноваты, а особливо учитель Грязевский. Для того по мнению консистории подлежит за показанную в классе ссору, дабы впредь того чинить было не повадно, учителю Грязевскому учинить в консистории строжайший выговор и подтвердить, чтобы он должность свою исполнял порядочно, с подпискою, а о штрафовании Левитского представить рассмотрению префекта и о том дать знать ему указом; а понеже упомянутый ученик прежде в пороках не бывал и от учителей показан хорошего понятия, то посему оного в семинарии оставить, а за имевшею с учителем Грязевским ссорою греческому языку чтобы не обучался, а обучался прочим наукам, и надежды священства не лишать”⁹⁴⁷. Но в то же время, как владимирская консистория вела такое дело из-за того, что учитель назвал ученика дураком, в других семинариях учителям спокойно сходили с рук и не такие проявления грубого обращения с учениками; в самой Троицкой семинарии в официальных отметках об успехах учеников, которые читал сам Платон, учители щеголяли напр. такого рода латинскими фразами: „non verbis, sed verberibus ad studia sunt excitandi; ad progrediendum in studiis calcaribus excitatuг”, или: „hic est frater stultitiae; non parente, sed noverca natura nati esse videntur” и т. п.⁹⁴⁸.

Чаще преследовались телесные наказания учеников. Так как сечение их за вины почти везде предоставлено было исключительно ректорам и еще с разрешения их префектам, то учители, прибегая к нему по старой привычке, очевидно делались чрез это виновными в самовольном превышении власти и потому подвергались выговорам, во владимирской епархии при арх. Ксенофонте даже увольнению от должности. Так, в 1801 г. учитель суздальского училища Приклонский ударил одного ученика по щеке и грозился высечь его розгами; училищное начальство вступилось в это дело, произвело об учителе допрос ученикам, из которого узнали, что он недавно еще высек раза два одного ученика за разные неисправности, и донесло об этом архиерею Ксенофонту; несмотря на то, что означенные наказания употреблены были в отношении к малолетним ученикам, от архиерея последовала такая резолюция: „учинив учителю Приклонскому наистрожайшее подтверждение о ненаказывании учеников без надлежащего надзирателю отношения, объявить ему о подаче просьбы на священническое куда-либо место”, т. е. об увольнении от учительской должности. Другой владимирский учитель священник Виноградов в том же году едва не был уволен от должности за наказывание учеников русской школы и избежал этой участи, только благодаря вышедшему в этом году милостивому манифесту, под силу которого его подвели из снисхождения. С третьего, учителя Ельцынского, за то, что оттаскал за волосы ученика риторики, взята подписка в подтвердительном слышании архиерейского указа о запрещении телесных наказаний⁹⁴⁹. Но рядом с подобными фактами встречаем и совершенно противоположные известия. Автор Истории нижегородской семинарии дает наприм. такую характеристику семинарского воспитания за описываемое время: „ученики того времени смотрели с удивительным благоговением и страхом не только на лица преосвященных (между которыми, заметим кстати, были такие передовые личности, как Антоний Зыбелин и Дамаскин Руднев), но и на каждого из своих начальников и учителей: не смели сказать им и одного противного слова.... Слово учителя было тогда непререкаемым законом для учащихся. Наказания были те же, какие и в первом периоде семинарии. Стояние на коленях, соединяемое с истязанием для рук и для ног, голодный стол, карцер, пали и розги были обыкновенными наказаниями. За важные проступки наказывали телесно в сенях пред классом или на дворе под звонком”⁹⁵⁰. Это наказывание учеников под звонком в некоторых семинариях продолжало производиться даже в текущем столетии и доселе памятно многим старожилам разных епархий; оно имело чересчур уже публичный характер, потому что звонковый колокол, под которым оно производилось и который звонил во все время экзекуции, вешался обыкновенно при входе в семинарское здание на дворе, а ворота во дворе постоянно были настежь; уличная публика останавливалась у них и с полным удовольствием присутствовала при любопытном зрелище исправления бурсаков⁹⁵¹.

Наблюдение за учителями, чтобы они не допускали грубостей и жестокостей с учениками, принадлежало ректорам заведений, которые и должны были о таких случаях доносить консистории и преосвященным; но в практике нового воспитания и они далеко не всегда могли быть надежными руководителями своих подчиненных и сами требовали бдительного надзора за собою со стороны преосвященных. В 1802 г. преосв. Виктор черниговский должен был объявить своему ректору архим. Павлу указ: „не наказывать телесно учеников богословского класса и притом за маловажные еще причины”; но ректор не послушался и за глазами архиерея продолжал обращаться с учениками по-прежнему до тех пор, пока осенью следующего года не был наконец вовсе уволен от должности „по причине меланхолии”. Слово это употреблено было здесь вероятно в том же смысле, как в известном пункте Д. Регламента, требовавшем, чтобы в префекты избирались люди „не вельми свирепые и не меланхолики”⁹⁵². Нужно ли прибавлять к этому, что такие меланхолики в значительном числе могли встречаться и между самими архиереями. Не забудем, что ученое монашество, из среды которого выбирались все главные заправители дух. школ, с течением времени все более и более скудело талантами и все чаще должно было выставлять на эти высшие педагогические посты людей, по своему развитию далеко не соответствовавших требованиям своего высокого призвания, прикрывавших свою неспособность лишь „важностью своего сана”, как отзывался об них И. И. Мартынов. Та славная столькими блестящими именами дружина ученых монахов великороссов, которая воспиталась во времена противочеркасской реакции и потом так энергично выступила во главе всех педагогических реформ, вся разошлась по высшим иерархическим постам и затем, постепенно вымирала, не закрепив этих реформ посредством определенной школьной организации, которая могла бы поддерживать их сама собою, своей внутренней силой, независимо от характера приставленных к школьному делу личностей, и предоставив таким образом всю дальнейшую судьбу своего дела именно на произвол этих личностей. Очень не удивительно, что предания, завещанные этими передовыми устроителями дух. школ первых десятилетий Екатерининского царствования, улетучивались с каждым новым поколением ученого монашества и из-под их неокрепшего слоя все яснее и яснее обозначалась знакомая рутина старого школьного быта с его командирством и дисциплинарными приемами смирения подчиненных. Не удивительно и то, что новые педагогические реформы в дух. школах не успели оказать заметного влияния и на нравственность самих учеников, продолжавшую страдать теми же грубыми пороками, как и прежде⁹⁵³. Грубость разных детин непобедимой злобы, не поддававшаяся никаким благородным мерам исправления, приводила в отчаяние всех педагогов и в свою очередь служила немалой поддержкой прежних суровостей в педагогической практике даже самых передовых дух. школ, наприм. школ м. Платона, в которых excitatio verberibus вовсе не было такой редкостью, как можно было бы предполагать на основании одних Платоновских инструкций. Суровый тип семинарского бурсака мужественно крепился против всяких заигрываний и нежностей новой гуманной педагогии, сбивая с толку всю ее сантиментальность, и победоносно перешел из XVIII столетия в ΧΙΧ-e почти целым и невредимым.

Обратимся к состоянию дух. школ по части учебной. В этой отрасли школьной жизни новая образовательная реформа, как мы видели, потребовала значительного расширения учебных курсов введением в них изучения нескольких светских наук и новых языков и усовершенствования методов преподавания.

Первое из этих требований не было новостью, потому что мысль о таком расширении программы семинарского обучения была развита еще в Д. Регламенте; но оно получило теперь новый более ясный смысл и более сильные мотивы, связанные с основными воззрениями новой педагогической системы, которая впервые показала всю недостаточность в деле образования одной только специальной выучки воспитанника в чисто практических сословных или служебных видах и потребовала, чтобы учение прежде всего направлялось к общему развитию умственных способностей учащихся, а потом уже задавалось и практическими, специальными целями. К духовным школам прикладывалось теперь именно это требование; специально-сословный курс их обучения предполагалось восполнить предметами именно общеобразовательного характера, которые отчасти указаны были еще в инструкции императрицы для комиссии о церковных имениях, а затем подробнее перечислены в проекте комиссии 1765 г. Можно было бы удовлетворить этому требованию более простым и рациональным способом и без такого смешения общего обучения с специальным в одних и тех же школах, а именно обязав детей духовенства обучаться в обыкновенных общеобразовательных школах, которые во второй половине XVIII столетия стали во множестве заводиться самим правительством. Тогда на попечении и содержании духовного ведомства могли бы остаться только одни его специальные школы, в которые и стали бы поступать одни только желающие взять на себя духовную профессию, уже после общего образования в школах светских. Но духовное ведомство и не думало воспользоваться этими светскими школами. Сословная замкнутость духовенства была так уже крепка, что, когда заговорили о распространении в его среде общего образования мысль об отправлении с этою целью его детей в общеобразовательные школы светского ведомства никому не приходила и в голову, а прямо порешено было присовокупить общее образование к специальному курсу в самих же духовных школах, тем более, что такие смешанные курсы существовали в них и прежде. Такой именно задачей, как мы видели, задалась и комиссия 1765 года, порешившая предоставить на содержание дух. ведомства, кроме необходимых общеобразовательных курсов в семинариях, еще множество низших школ с общеобразовательным элементарным курсом и даже прямо с всесословным характером, а вместо специальных высших школ, – академий, нечто вроде целых университетов, „где, по словам ее проекта, всяким наукам обучаются”. Та же самая мысль о соединении общего образования с специальным полагалась затем в основу и всех последующих распоряжений относительно состава духовно-учебных курсов, и не только в течении всего описываемого времени, но и после 1808 года до наших дней.

Духовное ведомство очевидно стремилось к тому, чтобы завести у себя школы, которые бы могли удовлетворять всем потребностям в деле образования детей духовенства без посторонней помощи и при которых последним не было бы никакой надобности обращаться для изучения чего-нибудь на сторону, стремилось таким образом замкнуться от других сословий в самом своем образовании. Смешанный характер духовно-учебных курсов действительно мог удовлетворять этому стремлению, потому что ничто так не помогает развитию замкнутости известного сословия, как существование при нем такого рода смешанных, самодостаточных школ; но выгоден ли он был в интересах самого образования дух. школ, – вопрос другой, на который нужно дать ответ отрицательный. Духовная школа становилась в положении охотника, преследующего двух зайцев, и сильно рисковала потерпеть если не полную неудачу, то по крайней мере значительный ущерб в развитии и специального и общего образования в своем смешанном курсе. Развитию первого не могло не мешать то, что от него отнималось много и времени, и средств, и рабочих сил для поддержки присоединенного к нему курса общеобразовательного, а этот в свою очередь не мог получить надлежащего развития потому, что в глазах духовного начальства, преследовавшего в образовании своих школ прежде всего интересы духовной службы, естественно должен был иметь значение только второстепенное, а потому во всем уступать курсу специальному, по возможности сокращаться для него в своем объеме, приноровляться притом же к требованиям специального назначения самой духовной школы и таким образом более или менее терять самое существенное свое качество, свой универсальный, общечеловеческий характер. Понятно, что такая замкнутая сословная школа, как духовная, могла не иначе выйти из такого затруднения, как пожертвовавши интересами образования общего, а отнюдь не своего сословно-специального, тем более, что такой именно исход намечен был ею еще и прежде, после первой попытки подобной же смешанной организации ее курса в Д. Регламенте. Подобно тому, как прежде „науки св. церкви потребные и наипаче дух. чину приличные” отличались от всех других предметов обучения не прямо полезных св. церкви и не непосредственно приличных духовному чину и выдвигались пред последними на первый план, и теперь все предметы смешанных духовно-учебных курсов тоже стали разделяться на так называемые ординарные, на которые обращалось главное внимание и экстраординарные, второстепенные. Последние обнимали собою образование общее, а первые относились к образованию специально-духовному; к ним причислялись еще классические языки, риторика и философия, – предметы в сущности общеобразовательные, но, как мы знаем, издавна усвоенные исключительно образованию духовному.

Общий порядок семинарского курса оставался совершенно тот же, что и прежде, и по-прежнему определялся порядком постепенного изучения учениками главных предметов сословного обучения, по именам которых назывались и самые классы. Несмотря на то, что и теперь, как прежде, не существовало никакой общей уставной организации учебных курсов, и порядок их всецело зависел от усмотрения и распоряжения одних епархиальных начальств, он везде определялся по одному и тому же общему типу, который выработала еще киевская академия, и разнился только в подробностях, зависевших, главным образом от того, как на какую науку смотрел известный епархиальный архиерей и какую придавал важность ее изучению. Почти одинаково оставалось и время продолжительности всего курса, от 10 до 12 и 13 лет, хотя тоже от воли архиерея зависело во всякое время растянуть его, наприм. вместо двух лет, обыкновенно назначавшихся на изучение богословия, продержать учеников в богословском классе 3 и 4 года⁹⁵⁴.

Самым низшим классом, с которого начиналось училищное и семинарское обучение, был класс „заправный” или приготовительный, называвшийся также русскою школою и информаториею. Курс этого класса был чисто элементарный общеобразовательный и состоял главным образом в обучении мальчиков чтению и письму. Несмотря на то, что первоначальное обучение духовных детей грамоте повсюду возлагалось на обязанность самих отцов, в училища и семинарии все еще сплошь и рядом поступали безграмотные ребята, с которыми подолгу приводилось здесь биться, чтобы научить их сносному чтению и сколько-нибудь правильному и чистому письму. В псковской семинарии при информатории в 1780 г. нарочно была заведена русская школа для обучения сирот, которые не имели возможности выучиться грамоте дома. Бывали, как мы уже видели, русские школы и по другим епархиям, или остававшиеся от прежнего времени или даже заводившиеся вновь. Под конец XVIII столетия некоторые заботливые архиереи, наприм. Гавриил петербургский, Феофил тамбовский, Ириней псковский, стали заводить русские классы при семинариях для учеников, исключенных из других классов за неспособностью к изучению языков, с целью приготовлять их здесь к причетническим должностям. В 1800 г. св. Синод выдал о заведении таких школ или, лучше сказать, причетнических классов общий указ для всех епархий⁹⁵⁵. С начала 1780-х гг. в русском обучении явилась немаловажная новость, – обучение гражданской печати. Св. Синод распорядился разослать по епархиям гражданские азбуки на том основании, что в епархиях священно-и-церковнослужительские дети и в семинариях ученики, при начале учения чтению российской грамоты, обучаются по азбукам одной церковной печати, а Синод за нужное находил, чтобы не только обучающиеся в семинариях, но и все духовенство разумело читать, сверх церковной, и гражданскую печать, тем паче, что выходящие ко всенародному сведению и исполнению манифесты и указы, из коих некоторые обнародываются в церквах, обыкновенно печатаются гражданскою азбукою, а читать их в церквах, особливо сельских, кроме священно и церковнослужителей, некому⁹⁵⁶. Обучение чтению по часослову и псалтири оставалось впрочем преобладающим в русском классе и после этого. Кроме чтения и письма, тут же сообщались ученикам некоторые необходимые грамматические сведения по краткой русской грамматике, изданной для народных училищ, и правила русского правописания. По закону Божию информатористы выучивали символ веры, главные молитвы, заповеди и блаженства с кратким толкованием по букварю с сокращенным катехизисом, для чего назначались преимущественно воскресные и праздничные дни. Далее, так как ученики весьма нередко выходили из информатории прямо на причетнические места, то в этом же классе начиналось обучение важному предмету церковнической специальности, – церковному пению по нотам и по наслышке, для чего назначались в некоторые дни недели послеобеденные часы. Кто способен был идти дальше, в следующие латинские классы, тот мог в информатории заправиться и в начатках латинского учения; для этого вместе с обучением русской грамоте положено было обучать учеников еще чтению и письму по латине, а после того, как они ознакомятся с начатками русской грамматики, преподавать им простейшие этимологические правила и из грамматики латинской (касающиеся правильных склонений и спряжений). Учитель в заправном классе назначался большею частью из учившихся еще в семинарии богословов и один для всех предметов, кроме церковного пения, для которого бывали по местам особые преподаватели из местного духовенства или из певчих. Продолжительность заправного курса определялась в один год, но более талантливые мальчики могли учиться в нем и меньше, а плохие по-прежнему просиживать в одном классе по нескольку лет. Духовные начальства теперь впрочем, старались не давать им долго тут засиживаться и поскорее увольняли их куда-нибудь в церковники. М. Платон в 1802 г. распорядился не держать учеников в информатории даже более одного года, а непременно либо переводить их в следующий класс, либо совсем исключать из школы.

За информаторией далее, как и в прежнее время, следовали все латинские классы и русское обучениe совсем оставлялось вплоть до пиитики и риторики, когда ученики начинали учиться сочинять. Пренебрежение им доходило до того, что некоторые ученики, дойдя до высших классов, разучивались даже читать. В 1768 г. Парфений смоленский писал в одном указе: „Рассуждали мы, что многие из учеников семинарии, будучи уже отпущены с аттестатами и приходя с выборами для производства в причт церковный, в чтении книг церковных и гражданских, а также и в церковном пении являются весьма неисправны, а некоторые крайние невежи и во всем, и притом не только ученики низших школ, но тем же недостаткам подвержены и ученики высших, риторики, философии и богословии”. Такое незнание их преосвященный объяснял, тем, что „они долгое время проводили во учении латинских школ”, а в церковном чтении упражнялись мало. Вследствие этого велено непременно заставлять семинаристов читать в церкви по очереди и петь на клиросе⁹⁵⁷. Такое очередное чтение в церкви заведено было везде и в других епархиях. По всей вероятности знание русской грамоты не особенно строго наблюдалось и в заправном классе, где тоже на последнем переводном экзамене на первом плане уже фигурировала латынь, а дальше на нее и спросу не было, так что ученик, не выучась хорошенько читать, мог почти беспрепятственно переходить по латинским классам иногда до самой богословии и до ставленического экзамена, где наконец его неискусство и обнаруживалось. Еще чаще проходили в высшие классы не умеющие петь, поэтому, чтобы поддержать искусство церковного пения между учениками, на него назначалось по нескольку часов (обыкновенно послеобеденных) в неделю в каждом классе, не исключая и высших.

Следовавшие за информаторией латинские классы были грамматические: низший и высший. Первый соответствовал двум прежним классам, фаре и инфиме, и потому в некоторых семинариях сам разделялся на два класса, носившие разные наименования или прежние, или несколько измененные: фара и нижняя грамматика, низший грамматический и средний; на курс той и другой его части отряжалось по году, а соединенный класс имел двухлетней курс. Учитель был один⁹⁵⁸, преподавал грамматику до синтаксиса, толкуя синтаксические правила кратко, когда встречалась в том надобность, и занимал учеников переводами с латинского языка на русский и более легкими с русского на латинский. В этом же классе начиналось обыкновенно преподавание ученикам катехизиса, уроки которого задавались им на воскресные и праздничные дни. Изучению латинской грамматики придавали почти такую же важность, как и прежде. „Учителю, сказано в одной инструкции Платона 1802 г., и при начале и часто внушать ученикам, какая польза от учения грамматики, и сколько и чем различествует знающей сию науку от незнающего, и что без нее ни оратором, ни стихотворцем, ни философом, ни богословом быть нельзя, даже не можно ничего ни писать, ни прочесть порядочно, ни выразуметь основательно”. Учебниками по латинской грамматике были: отчасти старый Альвар, с которым учители не могли совсем расстаться и который служил при толковании и дополнении новых учебников, затем главным образом грамматика Лебедева, дополнявшаяся иногда грамматикою Marchica, и новая грамматика Бантыш-Каменского; в начале текущего столетия явилась и введена была сначала в тульской семинарии грамматика преосв. Амвросия (тульского), которая просуществовала в семинариях в качестве постоянного учебника вплоть до реформы дух. училищ настоящего царствования. В изучении латинского языка имел значение впрочем не столько учебник грамматики, сколько постоянные упражнения учителя с учениками в переводах. В начале низшего грамматического курса дело ограничивалось более легкими переводами с латинского с подробным грамматическим разбором на русском языке: переводили обыкновенно книгу: Orbis visibilis. Но затем работа учеников все более и более усложнялась. Orbis visibilis заменялся Федром, Иустином, Ливием, К. Непотом и др. авторами, которых указывал архиерей. Русский грамматический разбор заменялся латинским. Грамматические регулы тоже начинали заучиваться на латинском языке без перевода. На каждый день задавалось выучить наизусть несколько латинских слов из Целляриева словаря и по нескольку изречений (сентенций) из разных авторов; учили также разговоры Еразма или Кастеллия. Вместе с этим все чаще и чаще производились упражнения учеников в переводах с русского языка и устно и письменно; письменные упражнения задавались раза по три в неделю, тщательно разбирались учителем в классе и затем представлялись на рассмотрение семинарскому правлению. Под конец низшего грамматического курса ученики начинали уже довольно сносно объясняться на латинском языке; в классе из уст учителя уже почти вовсе не было слышно русской речи и в некоторые дни пускался в ход знаменитый calculus.

В продолжение двухлетнего же курса⁹⁵⁹ в высшем грамматическом классe или синтаксисe calculus был уже в полном ходу. Из грамматики в это время учили полный синтаксис и просодию. Авторы для переводов употреблялись те же и еще сочинения (особенно Epistolae) Цицерона, а под конец курса иногда поэты Гораций, Овидий и Виргилий. Кроме того ученикам на каждый день задавались для выучивания наизусть или тирады и сентенции из разных авторов, или по нескольку десятков слов из лексикона Целлярия (словарь этот выучивался почти весь со всеми своими словами как primitivis, так и derivativis), или наконец для лучшего ознакомления с оборотами латинской речи по нескольку примеров из латинской фразеологии, для той же цели в синтаксисе существовала особая часть syntaxis figurata или ornata. Письменные упражнения в переводах с русского на латинский задавались, как и в нижней грамматике, раза по три в неделю, но гораздо более сложные и трудные. Устные происходили каждый день; на каждое синтаксическое правило задавалось множество примеров, а для большей легкости в пользовании латинской фразеологией при устных упражнениях в переводе требовалось, чтобы ученик одну и ту же мысль, даже фразу, как можно быстрее и догадливее, перифразировал на латинском языке на несколько ладов. При изучении просодии и переводе поэтов пускались в ход перефракты или, как они назывались по-русски, ломки, состоявшие в возвращении в первоначальный вид латинских стихов, обращенных в прозу. Помимо всех этих упражнений само по себе шло упражнение в латинских разговорах. Семинарские инструкции только и внушали учителям, чтобы они, как можно больше, старались практиковать учеников подобными упражнениями, лишь бы только, предостерегает одна такая инструкция, не причинить этим какого повреждения их мозгам⁹⁶⁰.

Неудивительно, что при такой настойчивой дрессировке в латинском языке, ученики доходили до изумительной свободы в его употреблении, о какой мы с трудом можем теперь составить себе понятие. У лучших учеников он делался чем-то вроде природного, так что они, кажется, и мыслили по латине; по крайней мере, когда им случалось что-нибудь записывать по-русски или наприм. после в высших классах составлять про себя на бумаге план какого-нибудь русского сочинения, они невольно пересыпали свою русскую речь латинскими фразами, а некоторые знатоки так и все сочинение писали первоначально на языке латинском, а потом уже переводили с него на русский⁹⁶¹. Но понятно, что среди такого усиленного латинского обучения немало также должно было оказываться учеников с поврежденными мозгами, на которых латинская дрессировка производила подавляющее и отупляющее действие и которые, как говорит та же, сейчас упомянутая, инструкция, „чрез несколько лет живучи в училищном месте, не токмо не просвещались, но едва чем лучше выходили, нежели как не быть бы им во оном месте”; еще больше оказывалось таких, которые отставали от своего курса по слабости своих способностей, „за невзятием латинской науки”. От этого, начиная с инфимы, число учеников в грамматических классах уменьшалось с каждым годом; начальство должно было исключать их даже в том случае, когда вполне было убеждено в их прилежании, видело, что без латыни они могли бы еще довольно успешно продолжать свое приготовление к церковной службе, сделаться впоследствии способными к занятию не одних церковнических, но даже и священнослужительских мест, и жалело их; они исключались и пропадали потом в низших духовных должностях единственно потому, что в дальнейших классах, где собственно и начиналось духовное образование для подготовки будущих пастырей русского народа, лекции читались не на русском, а на латинском языке, и что не успевший усвоить этого языка до риторики действительно не мог идти дальше, так как ему там положительно ничего нельзя было понять. Существовавшие по местам, а потом в 1800 г. заводившиеся во всех епархиях русские школы мало способствовали к улучшению участи таких неудачливых учеников, потому что эти школы по своему курсу были чисто элементарные и годились к приготовлению воспитанников только на причетнические же должности: по указу 1800 г. в них полагалось учить только чтению, письму, пению, катехизису, свящ. истории и церковному уставу. Такое значение школ именно только причетнических удержалось за ними даже после 1803 г., когда в св. Синоде утвержден был проект о значительном расширении их курса и притом с прямою целью дать их воспитанникам доступ не к одним причетническим, но и к священнослужительским должностям.

Инициатива этого полезного дела принадлежала м. Амвросию петербургскому. Наблюдая за ходом учения и успехами воспитанников в своей академии, говорится в Истории последней⁹⁶², он замечал, что многие ученики низших классов, имеющие хорошие способности и дарования, но по какому-нибудь случаю не успевашие в латинском языке, исключаются из академии, и не находя этого справедливым, желая дать возможность к образованию и подобным воспитанникам, предложил св. Синоду учредить при академии русскую школу с тем, чтобы дети духовенства, неспособные по незнанию латинского языка к продолжению высших наук, могли образоваться, оставаясь при своем природном языке, и чрез то с пользою послужить церкви, причем представил и самый проект курса предлагаемой к открытию школы. Св. Синод утвердил его предложение и предписал архиереям учредить подобные русские школы повсюду и определять кончивших в них курс учеников на священнические места по селам и в учители заводившихся тогда приходских училищ и для образования народа. Курс для них назначен пятилетний, разделенный на три класса. В первом классе с годичным курсом положено обучать чтению, чистописанию, пению по обиходу и краткой российской грамматике по книжке, изданной для народных училищ; во втором с курсом двухгодичным – краткой св. истории, географии при помощи изданных для народных училищ ландкарт, краткой истории всеобщей и русской по Голбергову сокращению истории, арифметике по народной книге и пасхалии; в третьем (тоже двухгодичном) – краткой российской логике и риторике по книжке, изданной 1785 г., учению о должностях человека и гражданина по книге, изданной для народных училищ, и о должности пресвитеров приходских по книге 1796 г., пространному катехизису, руководству к чтению св. Писания по книге м. Амвросия 1779 г. и наконец церковному уставу по руководству 1800 г. Кроме неспособных к изучению латинского языка учеников, в русских классах велено обучать еще малограмотных церковников. – Распоряжения о таком устройстве русских школ тогда же стали приводиться в исполнение, причем для сокращения расходов первый класс обыкновенно соединяем был с классом заправным, а два других открывались вновь. Одни, более богатые семинарии сразу открыли у себя полные русские школы, остальные только один первый класс, т. е. собственно говоря, не открыли ничего, а только переименовали в первый класс старую свою информаторию, наполнив его теми же учениками и малограмотными причетниками, какие в нем учились и прежде, и оставив за ним совершенно прежнее значение, вследствие чего предписанное Синодом учреждение теряло всю свою силу⁹⁶³. Не больше впрочем оно удалось и в первых семинариях, так как и в них наполнялся учениками один только первый же класс; кончив в нем курс, ученики, минуя остальные русские классы, или переходили в грамматику, чтобы продолжать обыкновенный курс семинарского учения, или же прямо поступали на причетнические места, так что для последующих русских классов оставалось только самое небольшое число учеников. Наприм. в смоленской семинарии с самого же начала существования этих классов в I было 194 человека, во II уже 78, в III 24, а в 1808 г. – в I было 135, а в III только 20; в тамбовской семинарии за неимением учеников классы эти вскоре закрылись сами собой; в петербургской академии, где первый русский класс существовал отдельно от информатории, в русской школе главным образом учились только причетники, – в 1807 г. из 62 учеников ее 53 было причетников и только 9 простых учеников, которые отданы были в нее отцами, как в заправной класс, для приготовления в академию и для которых потому особо преподавались здесь начатки латинского языка⁹⁶⁴. Таким образом русские школы, оставаясь по-прежнему школами только причетническими, так и не успели получить значения русских семинарий для приготовления детей в надежду священства.

Мысль об усилении в семинарском курсе русского языка прилагалась к преподаванию и в высших классах семинарии. Мы видели, что в подобном виде, хотя изредка и в весьма неопределенной форме, она высказывалась еще и в прежнее время, при полном господстве в дух. науке киево-латинских преданий, высказывалась притом же не одними малообразованными людьми из простого духовенства, но даже некоторыми из образованнейших людей между самими малороссами иерархами. Между новыми вождями духовного образования из великоруссов она сделалась господствующею. Еще в 1766 г. Платон в одном распоряжении касательно преподавания наук в Троицкой семинарии писал: „упражнения должно задавать (ученикам риторики) делать на том и другом языке (латинском и русском) попеременно, ибо нелепо приучать к языку латинскому, а родную речь бросать”⁹⁶⁵. В продолжение царствования Екатерины изучение русской риторики и пиитики введено было уже во всех семинариях совместно с латинской. При изучении уроков по философии и богословии вошло во всеобщее употребление переводить их непременно на русский язык. Часть ученических упражнений в высших классах тоже писалась на русском языке. Нечего, разумеется, и говорить, что по-русски же шло преподавание экстраординарных светских наук. Но этим успехи русского языка пока и ограничивались. Старые латинские предания так были еще сильны, что ни у кого из архиереев не хватало смелости ввести русский язык в самое преподавание и в учебники высших наук. В 1765 г. вышла в свет первая русская система богословия м. Платона и вскоре стала понемногу вводиться в качестве руководства во все семинарии и академии, но все-таки не сделалась главным учебником по этому предмету, а проходилась только в качестве какого-то дополнения к главным латинским учебным системам точно так же, как прежде нее проходилось учениками богословия Православное исповедание Петра Могилы. Так было даже в семинарии самого м. Платона, Троицкой; все ее преподаватели богословия считали нужным составлять для ее учеников свои собственные системы, несмотря на то, что Платон еще в 1775 г. прямо изъявил желание, чтобы богословие изучалось по его книге только с дополнениями из других авторов. Самая большая вольность против латыни, до какой только могли дойти здесь в богословских лекциях уже к концу XVIII столетия, состояла в том, что в их латинский текст стали вставлять тексты св. Писания по славянской Библии без перевода на латинский язык⁹⁶⁶. Любопытно, что в тульской семинарии, где система Платона была главным учебником, ученики учили ее все-таки не в русском подлиннике, а в латинском переводе⁹⁶⁷. Сам Платон, хотя один из первых заговорил об изучении русского языка в семинариях, крепко стоял за латынь и внушал в одной инструкции 1802 г.: „непрестанно задавать ученикам работу, чтобы они с большим напряжением входили в знание латинского языка”. В 1800 г. вопрос о преподавании семинарских лекций на русском языке поднят был в самом св. Синоде. Платон по этому случаю писал м. Амвросию: „чтобы на русском языке у нас в училище лекции преподавать, я не советую. Наши духовные и так от иностранцев почитаются почти неучеными, что ни по-французски, ни по-немецки говорить не умеем. Но еще нашу поддерживает честь, что мы говорим по-латыни и переписываемся. Ежели же латинскому учиться так, как греческому, то и последнюю честь потеряем, поскольку ни говорить, ни переписываться не будем ни на каком языке; прошу cиe оставить. На нашем языке и книг классических мало. Знание латинского языка совершенно много содействует красноречию и российскому. Сие пишу с общего совета ректоров, – академического и Троицкого, и префектов и преосв. Серафима”⁹⁶⁸. Понятно после этого, какое значение в семинарском курсе должны были иметь латинские грамматические классы. „Латинские школы, писал преосв. Симон Лагов в своей инструкции, не токмо основание полагают, но и самое здание выводят учености”. М. Амвросий, по инициативе которого Синод поднял вопрос о русском языке, не разделял впрочем подобных крайних убеждений: в 1804 г. правление его петербургской академии в своем плане преподавания наук на этот год сделало либеральное постановление о сокращении числа латинских уроков на том основании, что латинский язык есть только средство к просвещению, а не составляет сам по себе оного и при всем том однакоже занимает большую часть времени каждый день до полудня⁹⁶⁹. В 1808 г. против чрезмерного преобладания латинского языка в дух. образовании восстал наконец и комитет о преобразовании дух. училищ.

Из синтаксимы, которой заканчивался ряд низших классов, ученики переводились в первый собственно уже семинарский класс, пиитику или, если семинария не имела этого класса, прямо в риторику. Мы уже замечали, что и прежде великорусские ученые не отличались такой чрезвычайной привязанностью к виршам, как малороссы. В описываемое время, когда ведение школьного дела совсем попало в их руки, класс пиитики в отдельном виде уничтожен был во многих семинариях и присоединен к риторическому, даже не увеличивая обыкновенного двухлетнего курса последнего, а где по старой памяти и существовал в отдельном виде, имел только одногодичный курс. Об усилении пиитических занятий начальство заботилось мало. Так, в Троицкой семинарии по целым месяцам о поэзии не бывало и помина до тех пор, пока ректором ее не сделался Аполлос Байбаков, автор известной пиитики, изданной им в 1774 г. и сделавшейся учебником для всех семинарий и академий. В 1778 г. он просил Платона отделить для своего любимого предмета особый класс. Платон написал на этом прошении резолюцию, которая всего лучше выражает почти общий тогда взгляд дух. начальств на эту науку: „согласен я, только не навсегда, а на время; ибо, когда риторический учитель будет и к поэзии способен, тогда должен сей класс с риторикою соединен быть. А ныне ректору, избрав из риторики учеников, которые к поэзии склонны, обучать их оной в неделю 2 раза в известные часы, только так, чтоб они обучались и риторике и никакого бы им в обучении риторике затруднения не было”. Разделение обоих классов, обязательное для всех семинарий произведено уже указом св. Синода 1798 года. Но и после этого пиитика все-таки проходилась весьма кратко, потому что прежде, чем приступить к ее изучению, ученики пиитического класса должны были изучить предварительно целую первую часть риторики, трактовавшую о периодах, хриях и украшениях речи – тропах и фигурах, на что и уходило около половины всего пиитического курса. Упражнения в пиитическом роде требовались от учеников с меньшей обязательностью, чем риторические „Успех в стихотворстве, замечал Платон, зависит наиболее от склонности счастливой природы”, и на этом основании советовал не требовать строго упражнений в поэзии от всех, „а поощрять тех, в ком откроется к стихотворству свободная жила”. Охотников до поэзии, у которых открывалась эта свободная жила, являлось впрочем довольно много и начальства усердно их поощряли, потому что запрос на пиитические произведения был большой. Век Екатерины, век попреизлиху риторический, время всякого рода торжественных од и хвалебных речей, имел огромное влияние на семинарскую музу. Публичные акты и диспуты, семинарские храмовые праздники или праздники святым патронам разных классов (И. Златоусту праздновали риторы, Иустину философу – философы, Иоанну Богослову – ученики богословия), майские рекреации, встречи разных именитых особ, похороны учителя или товарища, поздравления ректорам и особенно архиереям с праздниками Рождества Христова и Пасхи или с днями именин, – все эти случаи не обходились без того, чтобы не извлечь из Кастальского источника семинарской пиитики целых потоков разнообразнейших стихотворений на русском и латинском языках, которые считались самою необходимою принадлежностью всякого рода и радостных и печальных торжеств. Тут были и оды, и гимны, и дифирамбы, и мадригалы, и эпиграммы, и аллегории, и разные канты, и акростихи, и прихотливые стихи ретроградные, львиные, змеиные, или в виде звезды и солнца, которые подавались архиерею на бумаге, тщательно написанной и разрисованной бордюрами и виньетками, и т. п. До последнего времени сохранялись по семинариям даже остатки целебровавшихся в прежнее время драматических действ, ограничивавшиеся впрочем теперь только стихотворными или прозаическими разговорами нескольких учеников перед публикой о разных предметах. Иногда разговор такого рода велся с эхом, причем ученик, выбранный для него, говорил свою речь среди семинарской залы, задавая эху разные вопросы, а эхо, изображаемое кем-нибудь из школьных басов, забиралось в угол на хоры и оттуда повторяло концы стихов, давая таким образом более или менее удачные ответы.

Характер семинарской пиитики почти вовсе не изменился против прежнего. Это была по старому ars versus pangendi, трактовавшая исключительно об одних формах и внешних красотах пиитической речи. Разница новой пиитики против прежней, кажется, только тем и ограничивалась, что в трактатах о русском стихосложении, вместо силлабического размера, она стала излагать разные виды и подвиды нового размера, тонического. Главное внимание было впрочем по-прежнему обращено на стихосложение латинское. Повторив тщательно из грамматики просодию, ученики большую часть времени проводили в изучении классических поэтов Горация, Овидия и Виргилия, переводили, учили их наизусть, делали из них перефракты и писали имитации избранным отрывкам. Из русских произведений для изучения и имитаций употреблялись преимущественно сочинения Ломоносова и Сумарокова, но ими занимались менее, чем латинскими. „Из сличения русских сочинений (ученических) с латинскими, говорит автор Истории Троицкой семинарии, можно заметить, что последние по той легкости, с какою написаны, и по чистоте языка имеют преимущество перед первыми, в которых нередко видны следы усильной и напряженной работы над рифмою. Видно, что латинским языком владели тогда лучше, нежели русским”. Некоторые лучшие ученики доходили до такой легкости в употреблении латинского стиха, что были в состоянии пускаться даже в импровизации на заданные темы⁹⁷⁰. Господствующим учебником по пиитике была книжка Аполлоса Байбакова о стихотворении российском и латинском с дополнениями из принятых тогда риторик. К пиитике присоединялось еще учение о классических древностях или частнее о мифах, потому что главным источником поэтического изобретения и всех поэтических красот считалась древняя мифология, которой тогда обильно пользовались в своих произведениях и не одни семинарские пииты. Руководством к изучению этого необходимого тогда предмета служили Метаморфозы Овидия и Pantheum mysticum Помея.

Риторический курс, всегда считавшийся весьма важным для развития учеников, продолжался не менеe двух лет. Риторика, как и пиитика имела теперь уже постоянные печатные руководства, а не изучалась по изменчивым запискам преподавателей. Таковы были латинские риторики Бургия, Гейнекция, Boccия, и русские Ломоносова, Рижского и Амвросия Серебреникова, господствующими из них до конца XVIII столетия были Бургий и Ломоносов. В 1798 г. св. Синод указал заменить Бургия новоизданною риторикою Франциска Лежая; но семинарии, привыкшие к старому руководству, не оставляли его и после этого указа, употребляя новую риторику только для разных дополнений и объяснений к старой. Впрочем большой разницы между этими учебниками не было; оба они держались одного и того же чисто формального воззрения на науку словесности и одного и того же метода; Бургий был только несколько суше Лежая и несколько устарел против последнего по приводимым на риторические правила примерам и образцам. С другой стороны, при чисто практическом способе преподавания словесности, какой господствовал в нашей старой семинарии, учебник по риторике имел для учеников также мало значения, как в грамматических классах учебники грамматики. Система зубрения учебников по этим предметам по нашему мнению, есть продукт более нашего века, чем прошлого. По программам преподавания, которые сохранились от тогдашних учителей, видно, что по прочтении обыкновенно очень небольшого урока из учебника к следующему дню учитель сначала заставлял учеников перевести его с латинского языка на русский, потом объяснял встречавшиеся в нем трудные термины и самую сущность прочитанных правил, заставлял своих слушателей повторять это объяснение, затем пускался в длинный ряд примеров, то составляя их сам, то заставляя придумывать их самих учеников. „Пусть помнит г. учитель, внушал Платон в 1766 г., что учеников должно занимать больше практикою, нежели тeopиeю”. „Объяснения, писал он в одной Троицкой инструкции 1802 г., надлежит непрестанными примерами утверждать не только учителю в школе при толковании, но и ученикам задавать, чтоб они сочиняли по-латыни и по-русски периоды, хрии и большие речи по правилам, и на всякой троц и на всякую фигуру имели бы особые образцы”. Письменные упражнения учеников, задававшиеся каждую неделю, в начале курса даже раза по два, действительно строго следовали порядку изучаемых в классе отделов риторики; сначала ученики составляли периоды, потом xpии прямые и превращенные и т. д., обязательно отмечая на полях своих тетрадей все части каждого сочинения по их названиям, а также какое где взято во внимание locum topicim или употреблено украшение речи и т. п. Таким же порядком писались и русские сочинения и преподавалась русская риторика. На последнюю впрочем мало употребляли времени, ограничиваясь в ее изучении больше практическими упражнениями на русском языке. В видах того же практического изучения риторики учитель обязательно занимался с своими учениками почти ежедневным чтением латинских и русских образцовых сочинений; из латинских более всего рекомендовались для чтения избранные речи и трактаты (de officiis, de natura deorum, consolationes) Цицерона, сочинения Квинтилиана (De oratoгe, de comparatione Demosthenis et Ciceronis, de pronuntiatione, de imitatione), речи Мурета, историки Ливий, Тацит, Курций, письма Плиния, сочинения Лактанция и др.; из русских – проповеди Феофана, Гедеона Криновского, Дмитрия Ростовского, Платона, сочинения Державина и Ломоносова. Чтение всегда сопровождалось разбором читаемого, но уже не грамматическим, как в низших классах, а так называемым риторическим, состоящим в указании составных частей и риторических красот разбираемого отрывка применительно к правилам риторической науки; делались при этом также имитации. Кроме классных чтений, ученикам для упражнения в образцах давались еще чтения домашние, с требованием отчета в прочитанном и выписок более замечательных почему-либо отрывков в особые тетради. В начале настоящего столетия в риторической науке наших дух. заведений начали проявляться робкие и неясные попытки эстетической критики, выразившиеся в заведении по местам класса высшего красноречия⁹⁷¹, где затевалось предлагать ученикам мнения о изящном и высоком Квинтиллиана, Лонгина, Фенелона, Ролленя и т. п. авторов и критически разбирать разные образцы красноречия. Но привычка к исключительно-формальному направлению риторики так и не дала развиться этим попыткам; в классе высшего красноречия ученики продолжали заниматься одним и тем же риторическим разбором авторов и изучением одних и тех же форм ораторской речи, что и в классе обыкновенной риторики, – в отличие от последней главное внимание здесь обращали только на сочинение ораторских речей и в частности проповедей, как высших проявлений красноречия. Проповедей своего сочинения риторам однако еще не дозволялось произносить в церкви, они пока читали их только в классе, приучаясь таким образом к своему будущему проповедническому служению. Нельзя не упомянуть здесь об употреблявшейся тогда в риторике и пиитике весьма важной отрасли словесного обучения, которая в наше время к сожалению совершенно оставлена без внимания; мы разумеем обучение правильному ораторскому чтению или, как оно называлось в старых семинариях, перорации, пронунциации. С целью этого обучения риторические и пиитические учители постоянно заставляли учеников читать вслух с классной кафедры, причем следили за произношением каждого слова, приучали их к верным грамматическим и логическим ударениям речи, поправляли неверности в интонации и даже учили приличному употреблению жестов. В начале текущего столетия начальство петербургской академии нарочно приглашало на ученические собрания знаменитого тогдашнего актера Яковлева, – и тот или сам декламировал стихи, наприм. оду Бог, или заставлял читать учеников и при каждой ошибке поправлял чтение. Не мудрено, что наши старые духовно-учебные заведения выпускали столько известных своею пронунциацией ораторов и что чтение какого-нибудь скромного пииты или ритора на каком-нибудь старом семинарском собрании отличалось большею осмысленностью и правильностью, чем даже публичная актовая речь любого профессора нашего времени.

Риторические упражнения учеников продолжались и в следующем философском классе. М. Платон постоянно требовал, чтобы преподаватель философии от времени до времени повторял объяснение риторики и задавал студентам темы для сочинения писем, хрий и всякого рода речей: „в противном случае, если они будут заняты одними умозрениями, писал он, риторические упражнения легко могут выйти у них из памятиˮ. С тою же целью философские диссертации велено было излагать не в форме одних сухих силлогизмов, но на манер речи ораторской. От самого учителя требовалось, чтобы в объяснениях философских материй, поставив на каждую материю требуемые ею положения или тезисы методом аналитическим и доказав каждое в форме силлогистической, он затем приводил их в порядок методом синтетическим и излагал уже не в форме философской демонстрации, а в форме риторической. Под конец описываемого времени, когда по некоторым семинариям стали заводиться классы высшего красноречия, вместе с риторами их обязывались посещать и философы с богословами.

Философский курс, как и риторический, располагался тоже на два года. Философское движение второй половины XVIII в. заставило духовных властей обратить особенное внимание на усовершенствование и обновление философского преподавания в семинариях. Старые рукописные трактаты по философским предметам основанные на началах Аристотелевой и схоластической философии, оказывались теперь уже неудовлетворительными и по почину академии стали заменяться новыми руководствами. Разрушительной силе модной французской философии в дух. школах старались противопоставить новые системы солидной немецкой философии, между которыми особенным благоволением у наших философов пользовались системы Лейбнице-Вольфианской философии, казавшейся наиболее благоприятной для философского обоснования религиозных истин; выработанные ею онтологические понятия, как известно, служат главным основанием для построения всех рациональных доводов, какими пользуются для подтверждения религиозных положений все наши догматические системы до сего времени. Система одного из умереннейших и многостороннейших представителей этой философии Баумейстера (Elementa Philosophiae recentioris) сделалась общим учебником для всех духовно-учебных заведений еще с 1760-х годов, а в 1780-х по частям была переведена уже на русский язык. Ученым духовенством она ценилась весьма высоко. Впечатление, какое она производила на знакомящихся с нею своим свежим и сравнительно свободным от схоластики направлением, прекрасно выражается в отзыве, какой еще в 1755 г. сделал об ней Георгий Конисский в письме к митрополиту киевскому Тимофею; он считал для себя за особенное несчастие, что не учился и не учил по ней в свое время сам, „ибо на сметтях (соре) интерпретов Аристотелевых времени всуе не потерял бы было... Что ни учится в ней, все основательно, твердо и ясно учится, и нет кажется ничего, что бы не было средствием ко смете философии, т. е. блаженному человеческому житию. Логика его от смеття схоластиков, можно сказать, седмижды перечищенная. Метафизика твердые основания прочим дисциплинам по ее должности полагает. Этика человеку к познанию себя и своей должности чувствительно очи отворяетˮ⁹⁷². Полный курс философских наук состоял по Баумейстеру из логики, физики, метафизики и нравственной философии. Но некоторые из этих наук читались с дополнениями из других авторов, другие далее вовсе заменялись иными руководствами. Так в логике прибавлялись трактаты о законах мышления из Прокоповича и de logicis distinctionibus из Вейссена, физика читалась с большими дополнениями из Винклера, Мушенброка и Эйлера, в некоторых семинариях далее вовсе заменялась физикою, изданной для нормальных школ; ифика дополнялась или заменялась сочинением Пуффендорфа о должностях человека и гражданина, а по местам вовсе не читалась в надежде на то, что все относящееся к морали лучше будет изучено в богословском классе по христианскому учению. Кроме того везде было принято вводить в преподавание философии элемент исторический, который много способствовал к смягчению в этом преподавании остатков прежнего схоластического направления науки. Каждая глава учебника должна была предваряться историческим изложением прежних философских мнений об ее предмете с изложением их доказательств и критикою последних. Краткие замечания этого рода у Баумейстера дополнялись из Буддея, Гейнекция и Бруккера, а потом с течением времени по семинариям введено было преподавание полной истории философии в отдельном виде, большею частью по Бруккеру. – Необходимою принадлежностию философского класса были диспуты, которые с него начинались и затем продолжались в богословии. Ученики философии, равно как и богословии, считались высшими и в отличие от других учеников по-прежнему носили название студентов.

Мы видели, что до царствования Екатерины оба высших класса существовали только в 8 семинариях и еще 3 семинарии заканчивали свои курсы философией. В течение описываемого времени классы эти открыты были уже во всех семинариях за исключением только некоторых самых новых, которые до 1809 г. еще не успели завести их по краткости времени своего существования. Лучшим свидетельством того, как много препятствовала полному развитию курсов прежняя семинарская бедность, может служить то, что с того времени, как на семинарии стали назначаться постоянные штатные оклады, особенно в 2000 р., открытие высших классов пошло гораздо живее, чем прежде. В новых семинариях, с самого начала снабжавшихся 2000-м окладом, открытие их, как мы видели, происходило большею частью очень скоро. Из старых богословский класс до оклада заведен был, кажется только в одной тобольской семинарии, около 1762 г. при м. Павле Конюскевиче⁹⁷³ затем в остальных везде уже после назначения окладов: в 1760-х гг. в семинарии владимирской и костромской⁹⁷⁴, в 1769–70 в ярославской⁹⁷⁵, около 1775 – в вятской⁹⁷⁶ и нижегородской – сначала в одном классе с философией, потом после прибавки оклада в 1780 гг. в отдельном виде⁹⁷⁷, в 1778 и 1779 г. в воронежской⁹⁷⁸, около 1779 – в рязанской и вологодской⁹⁷⁹. Из старых юго-западных семинарий до штатов высшие классы открыты были только в семинарии переяславской, философии в 1774, богословия в 1778 гг., но в 1785 г. по случаю приписки этой семинарии к киевской академии снова были закрыты и вновь открылись уже в 1799 г., когда она опять объявлена самостоятельною⁹⁸⁰. Другие семинарии, черниговская и белорусская, завели высшие классы уже после назначения окладов⁹⁸¹. Открытие богословского класса везде считалось великим торжеством для семинарии, так как этим актом завенчивались все тяжелые труды и заботы местного дух. начальства и по устроению самой школы и по обеспечению церковной службы людьми богословского образования. Архиереи праздновали это торжество, не только как школьное, но и как общественное, имеющее значение для всего местного края. Для этого перед днем открытия богословского класса публике давалось надлежащее извещение о предстоящем празднике, накануне в соборе или в семинарской церкви служилась торжественная литургия с участием самого архиерея и почетного духовенства города, в присутствии всей городской знати и народа. По окончании богослужения из церкви открывалось церемониальное шествие всей семинарской корпорации, архиерея, духовенства и публики в семинарский зал при звоне всех городских колоколов и пении церковных песней; здесь происходил публичный акт с речами, изъяснявшими важность богословской науки и важность празднуемого торжества, стихами, кантами, концертами и диспутами учеников. После акта архиерей благодарил публику за участие в школьном и вместе епархиальном торжестве и приглашал почетных посетителей и учителей к себе на обед⁹⁸².

Богословский курс продолжался обыкновенно два года, но, принимая во внимание важность его для духовного образования, и по разным практическим соображениям некоторые архиереи растягивали его на 3 и на 4 года; вот наприм. как мотивировано было подобное распоряжение (1787 г.) Парфением смоленским: „чрез сокращенное преподавание наук (богословских) ученики оказываются без твердого знания в богословии, как относительно св. Писания, в священной и церковной истории, так и в моральной науке оказываются недостаточными, и при том в таких младых летах из семинарии выходят, что не только к священству, но и к дьяконству правильных лет не имеют”⁹⁸³. Богословский класс действительно был средоточием всего специального духовного образования и в интересах церковной службы требовал особенного внимания со стороны духовных властей и самих учащихся, так как раньше его, в младших классах, изучение истин православной веры и нравственности ограничивалось одним общеобразовательным катехизическим обучением с очень небольшим числом уроков, задававшихся из Катехизиса или Прав. Исповедания веры на праздничные дни, да еще обязательным для всех учеников слушанием катехизических поучений в семинарской или училищной церкви по воскресениям до или после литургии. С другой стороны богословский курс с течением времени все более и более разрастался по своему объему и по числу входивших в его состав предметов, так что, при господствовавшем тогда чисто практическом методе преподавания последних, мало имевшем необходимой для экономии времени компактности, мог действительно сильно стесняться одним двухлетним сроком. Так наприм. изучение св. Писания и отцов производилось с помощью одного ежедневного классного их чтения и устного толкования наставника, и без учебных руководств требовало очень много времени и труда; по изучению св. Писания труд этот еще несколько облегчался Руководством к чтению св. Писания Амвросия Подобедова и некоторыми латинскими пособиями (Озиандера, Буддея, Турретина, Кальмета и Рамбaxия), но отцы прямо читались в подлиннике. Изучение канонического права тоже состояло в чтении и толковании церковных правил в их полном виде по порядку Кормчей; к нему присоединялось еще изучение книги о должностях пресвитеров приходских, заменявшей тогда так называемое пастырское богословие. Церковная история в отдельном виде стала вводиться в семинарии уже в самом конце XVIII в. и преподавалась – общая большею частью по Лангию, Мосгемию и Бингаму, русская – по истории м. Платона. Раньше же церковно-исторические сведения сообщались ученикам отрывочно и далеко не сполна, главным образом при преподавании богословской системы применительно к истории догматов, причем нужные сведения заимствовались преподавателями и выписывались учениками из Иосифа Флавия, Евсевия, Сократа, Созомена, Феодорита и др., а также из Мосгемия и Бингама. Церковная археология изучалась исключительно по Бингаму. В некоторых семинариях, преимущественно в костромской и рязанской при преосв. Симоне Лагове и в тульской при Мефодии, в семинарский курс введена была еще пасхалия, которой указанные архиереи придавали очень важное значение, будучи сами авторами наших первых пасхальных руководств.

В преподавании самого богословия система Феофана Прокоповича получила господство во всех семинариях, ею руководствовались почти все авторы новых и письменных и печатных систем богословия, которые в описываемое время являлись в разных духовно-учебных заведениях. В 1770-х гг. трудами Самуила Миславского в первый раз были изданы в печати и самые трактаты Прокоповича. Богословская наука значительно оживилась, попав в руки новых деятелей на поприще духовного образования из великоруссов и сделала решительный шаг к освобождению своему от уз мертвившей ее схоластики. Вместо систем католических, новые богословы вслед за Прокоповичем стали исключительно руководствоваться системами протестантскими Квенштедта, Голлазия, Гергарда, Брейтгаупта, Буддея, Турретина и др., стараясь с помощью их заменить в своем богословствовании прежние исключительно – диалектические приемы в раскрытии богословских истин приемами новой протестантской науки, основанными на тщательном изучении св. Писания, церковной истории и церковных древностей, хотя и нередко рискуя слишком далеко увлечься самими богословскими воззрениями протестантизма в ущерб своему православию. Таковы были особенно богословские системы издателя и продолжателя Прокоповичевских трактатов, бывшего ректора киевской академии, потом митрополита Самуила Миславского, и ректора московской академии Феофилакта Горского, имевшие большое влияние на богословское образование, так как в некоторых семинариях были приняты прямо в качестве учебных руководств. Несколько новых систем явилось в самих семинариях. Одними из самых ранних были: система, читанная в Троицкой семинарии на латинском языке Платоном (1761–1763 г.), затем его же Сокращенная христианская Богословия (1765 г.) на русском языке, принятая вскоре за руководство для преподавания богословия на русском языке во всех духовно-учебных заведениях. Преемники Платона по богословской кафедре, Иларион, Павел Зернов, Аполлос, Мефодий Смирнов тоже составляли свои записки по богословию, следуя направлению Прокоповича, которого отчасти держался и Платон, и все более и более освобождая богословскую науку от остатков схоластики, но записки эти остались неизданными в печати. Лекции Мефодия, который, хотя и очень близко подражал Феофану, но гораздо больше всех своих предшественников успел развить в богословии элемент исторический и освободиться от скучного хлама схоластических тонкостей, до такой степени пришлись по душе его слушателям, что когда в 1790 г. он был переведен из семинарии в московскую академию, Троицкие студенты толпами устремились за ним в академию, чтобы слушать лекции любимого наставника. Ректор коломенской семинарии (1771–1772 г.) Иакинф Карпинский (из воспитанников киевской академии) составил для своих учеников Compendium orthodoxae theologicae doctrinae, которое после своего издания в печати в 1786 г. принято было во многих семинариях, как весьма удобное по своей краткости руководство, и в непродолжительном времени выдержало три издания. Тверская семинария прославилась богословскими трудами двоих своих ректоров св. Тихона (славного воронежского святителя) и Макария Петровича, воспитанника московской академии, родом из Венгрии, изданными в 1780-х годах на русском языке. Сочинение первого Об истинном христианстве, составленное им из тверских его лекций не в форме ученой системы, а в форме простого и общедоступного изложения богословских истин, имело значение только книги для назидательного чтения; но Православное учение восточной церкви Макария вскоре после своего издания сделалось лучшим руководством для семинарий почти наравне с богословией Платона и после, при имп. Александре I, рекомендовано комиссией о усовершенствовании дух. училищ к классическому употреблению. В самом конце XVIII столетия явилась еще новая латинская система богословия (Compendium theologiae classicum), составленная ректором казанской академии Сильвестром Лебединским по Прокоповичу и Голлазию, а в 1802 г. в Киеве вышло новое Compendium самой системы Прокоповича и Миславского, составленное ректором киевской академии Иринеем Фальковским и рекомендованное после комиссией об усовершенствовании дух. училищ в качестве учебника.

Освобождению богословской науки от схоластики всего более способствовало постепенное введение в ее преподавание русского языка и особенно издание на нем в печати самих богословских систем. Явившись из своего прежнего школьного заключения перед публикой, она сама должна была почувствовать все неприличие своего прежнего средневекового наряда из старых схоластических отрепьев и странность своих угловатых школьных приемов и своего условного языка, понятного для одних школяров и дикого для всех обыкновенных людей вне школы; в переводе на русский язык виднее стала также фиктивность и бесплодность разных ее старых дефиниций, дистинкций, изысканных квестионов, диспутаций, рефутаций и аргументов и она должна была приучаться к более ясному, естественному и самостоятельному взгляду на богословские предметы. Можно положительно сказать, что эта разработка богословия на отечественном языке была в одинаковой мере полезна как для публики, в первый раз знакомя ее с богословской наукой, так и для самих русских богословов, способствуя развитию их богословского языка и самой богословской науки. Начало ее имело такое же значение в истории нашей богословской школы, какое в развитии ученика-дитяти имеет тот момент, когда он в первый раз чувствует себя в состоянии пересказать свой урок уже не только чужими словами учебника, но и сознательно своими собственными словами. Понятно то впечатление, какое в кругу ученого русского духовенства произведено было появлением на русском языке первой богословской системы Платона. „Богословие, вами сочиненное, писал к нему ректор лаврской семинарии Варлаам, получил я с таким удовольствием, какое обыкновенно чувствует человек от величайшего, неожиданного радостного события. Доселе все мы при изучении богословия пользовались книгами чужими для нас как по языку, так и по религиозным воззрениям, от чего многим пришлось немало уклониться от веры православной. Но теперь, когда станут читать напечатанную на отечественном языке вашу книгу, не будет нужды в иностранных руководствах, потому что все необходимое для спасения можно почерпнуть из вашей книги. И так вы достойны того, чтобы ученые и неученые, но желающие просветить свой ум истиною божественною, принесли вам глубокую благодарность... Не подумайте, чтобы в моих словах скрывалась лесть; свидетельствуюсь истиною божественною, которая так изложена точно в вашей книге, имеющей особенно то достоинство, что она очищена от бесполезных вопросов схоластических и тонкостей в изъяснении св. Писания, которые представляют много трудностей, а ко спасению или мало или вовсе не относятся”⁹⁸⁴.

Школьные богословы впрочем долго не могли расстаться ни с латынью, ни с схоластическими формами изложения своих уроков, так что в полном своем виде общедоступная форма богословствования на русском языке была прилагаема ими только к катехизаторству, которое поэтому и доселе еще не потеряло своего прежнего воспитательного значения для русских богословов. Популярная форма Платоновского богословия все еще казалась как-то мало солидною для серьезной аудитории. Сам Платон, внушая своим Троицким ректорам, что „Богословие Христово состоит не в препретельных человеческой мудрости словесех”, и требуя от них, чтобы в преподавании „устраняемы были все пустые и бесполезные вопросы, которыми обезображены книги римских католиков”. находил все-таки необходимо нужным преподавать богословие в прежних, школьных формах и непременно на латинском языке, кроме того обращал большое внимание на Диалектическое развитие учеников богословии в духе прежней схоластики и требовал. „чтобы диспуты бывали чаще и чтоб они способствовали к большему поощрению ума учениковˮ. Диспуты эти действительно производились по семинариям очень часто. Одни из них, диспуты приватные, производились в одном семинарском кругу, приурочиваясь к семинарским собраниям, в одних семинариях каждую субботу, в других чрез две недели, в третьих каждый месяц. Другие диспуты были публичные, назначались по два раза в год, пред рождественскими и летними каникулами, или только однажды перед последними каникулами при окончании учебного года, и сообразно с требованиями тогдашнего пышного века обыкновенно окружались особенно торжественной обстановкой, стоившей больших хлопот и приготовлений для всей семинарии, начиная с ректора и оканчивая последним служителем, который должен был усыпать песком и травой весь путь преосвященного по семинарскому двору и коридорам в актовый зал. Самый зал убирался цветами. Ученики, назначенные участвовать в торжестве, облекались в особое платье, наприм. в костромской семинарии они являлись на „препоты”, как звали диспуты костромичи, одетыми в длинные белые хитоны с крыльями назади, в венках и с ветвями в руках. Объявление о диспутах и тезисы, о которых назначалось спорить, рассылались перед диспутом ко всем почетным лицам семинарского города на разрисованных листах. Семинарские певчие и музыканты, где последние были, готовили к увеселению публики разные канты и др. пьесы. Приведем в образчик описание Диспутов в нижегородской семинарии при пр. Дамаскине Рудневе⁹⁸⁵.

Для этих диспутов здесь была устроена даже особая кафедра по примеру геттингенского университета, где учился когда-то сам архиерей. „На ней было два места вверху и внизу, занимаемые во время диспутов возражающим и отвечающим. На трех боковых стенах этой кафедры были изображения из мифологии и древней истории. С одной стороны нарисован был великолепный храм Минервы с латинскими стихами о постепенном приобретении просвещения; с другой Диогенова бочка с надписью о мудрости, почивающей не на мягком ложе, а с третьей изображен был горящий светильник, как символ просвещающих наставников. Пред наступлением диспута певчими изучаемы были канты, а студентами речи на разных языках, стихи, разговоры и темы для ученых состязаний. Все это заранее представляли самому Дамаскину на рассмотрение. Накануне диспута покупали пудры, шпилек и нанимали парикмахера для уборки 13 студентов. Тоже было и пред поздравлением преосв-го во дни торжественные и праздничные, когда произносились студентами поздравительные речи. В день самого диспута преосв-ный с почетными лицами, в сопровождении хора певчих, торжественно ходил из своего дома в семинарию. По приходе в большой ее зал произносились убранными студентами приветственные и благодарственные речи на 8 языках: русском, латинском, греческом, немецком, французском, татарском, чувашском и мордовском. На первых трех языках читались и стихи, а по-русски разговоры и состязания между двумя приготовленными студентами под руководством префекта или ректора. Для большего увеселения публики различные чтения перемежались пением кант”. Также производились диспуты и в других духовно-учебных заведениях, с тем только различием, что в большей части этих заведений они велись не на русском, а на латинском языке. Подготовка диспутов и ведение их стоили ректорам и префектам так много хлопот, что некоторые архиереи давали им за это особые награды от 10 до 25 р.⁹⁸⁶ Особенно горячи были диспуты в Киеве, где в них нередко вступались посетители из иноверцев. Может быть, не по этой ли причине м. Самуил Миславский и порешил совершенно вывести их из употребления в своей академии, после чего они и остались там в одних только классах между студентами⁹⁸⁷.

Кроме диспутов студенты богословии должны были упражняться и заявлять свои успехи в разных диссертациях на латинском и русском языке, которые задавались в этом классе обыкновенно на месяц, и еще в проповедях, сочинение которых было для них обязательно по нескольку раз в год. После предварительного рассмотрения учителем богословии или риторики и надлежащей подготовки авторов в декламации, проповеди эти по выбору произносились в семинарской церкви. Для этого студенты богословии в течении своего курса почти все были посвящаемы по очереди в стихарь.

Все рассмотренные доселе предметы относились к числу специальных предметов дух. образования, считавшихся ординарными, на которые обращено было главное внимание дух. начальства и преподавание которых развивалось с особенным успехом, как наиболее полезное для подготовки воспитанников к церковной службе. К числу подобных же специально-духовных предметов издавна относились еще греческий и еврейский языки, но изучение их под давлением латыни развивалось уже не так успешно и они никогда не могли возвыситься до степени предметов ординарных, считаясь только полезными. До 1780-х гг., когда на усиление греческого языка в семинариях обратило внимание само правительство, увлекавшееся тогда своим пресловутым греческим проектом, греческий класс не считался для семинарии даже обязательным и был заводим в них разными архиереями по доброй воле и по мере материальных средств. Ученики поступали в него тоже по желанию или по назначению начальства в самом ограниченном числе и притом не с низших классов, а только из риторики, философии и богословия. Так даже в Троицкой семинарии, где греческий язык преподавался усиленнее, чем во всех других семинариях, по особенной любви к нему Платона, число учеников греческого класса в 1767 г. доходило только до 9, потом до 15; Платон приказал увеличить его еще по крайней мере до 20. В 1784 г. именным указом предписано было „предпочтительнее других языков преподавать в семинариях греческий язык, как в рассуждении, что книги священные и учителей православной нашей греко-россииской церкви на нем написаны, так и потому, что знание сего языка многим другим наукам пособствует”, и по истечении трех лет после этого распоряжения принять за правило замещать убылые места на церковной службе преимущественно людьми знающими этот язык. Вследствие этого указа св. Синод распорядился ввести изучение греческого языка во всех семинариях в самом скором времени и учить на нем „не только читать, но писать, говорить и переводить совершенно, для чего и учителей определять достойных и знающих”; вместе с тем предписано в представляемых в Синод списках, учащих и учащихся обозначать, кто из них и как знает греческий язык⁹⁸⁸. Но и после этого распоряжения изучение этого языка, хотя и действительно было введено повсюду, все-таки по-прежнему считалось для учеников необязательным, и находило очень немного охотников; обязательным оно объявлено было другим высочайшим указом в царствование Павла Петровича 1798 г.⁹⁸⁹. Еще в большем пренебрежении было изучение языка еврейского, так что до 1798 г. классов его в большинстве семинарй не было вовсе , а где и были, то посещались только небольшим числом учеников двух высших классов, богословия и философии⁹⁹⁰. Так продолжалось до 1798 г., когда по упомянутому указу государя Синод предписал: „языкам еврейскому, а наипаче греческому, яко нужным для уразумения св. Писания, обучаться всем студентам”. Ординарными предметы эти не сделались однако и после этого указа, да и самая обязательность их вводилась не скоро и не во всех семинариях; так наприм. в смоленской семинарии греческому языку до самого конца описываемого времени учились только желающие из учеников старших четырех классов, начиная с пиитики, а еврейский класс в 1804 г. только лишь был открыт⁹⁹¹. Еще позже он открылся в семинарии нижегородской⁹⁹², а в некоторых даже весьма видных семинариях, наприм. псковской и владимирской, кажется, так и не открывался до самой реформы дух. училищ.

Руководством по грамматике греческого языка служила грамматика Варлаама Лящевского, а для переводов употреблялись Новый Завет, сочинения Златоуста, речи Демосфена, разговоры Лукиана и Посселиевы и др. авторы. Для изучения еврейского языка служили грамматика Васмута, Пфейфера, Шредера, Clavis Hebraei codicis Лангия, Philologia sacra Глассия, из Библии книги Бытия и Псалмов. На том и другом языке ученикам полагалось не только читать, но и говорить. По еврейскому языку такие знатоки едва ли где бывали по семинариям, но в греческом, несмотря на то, что изучение его, как и еврейского, назначалось только в высших классах, лучшие ученики действительно доходили до весьма высокой степени знания, так что могли свободно писать на нем свои упражнения и в прозе и в стихах. Выше всех семинарий в этом отношении стояла семинария Троицкая, для которой Платон нарочно подыскивал учителей или по крайней мере репетиторов из природных греков, а учителей из русских заранее специально готовил к их должности. Кроме древнего греческого, студенты изучали здесь еще новогреческий язык и привыкали на нем объясняться. В помощь студентам при изучении еврейского языка Платон тоже подыскивал иногда репетиторов из природных евреев⁹⁹³. Несмотря впрочем, на все старания об усилении преподавания этих языков и со стороны правительства и со стороны епархиальных властей, оно до последнего времени было подавляемо исключительным преобладанием латыни, что заметил и комитет 1808 года. Греческий язык находил еще значительное число усердных и знающих как учителей, так и студентов, и судя по сохранившимся до нас упражнениям учеников, сам по себе преподавался на теперешний взгляд, можно сказать, даже блестяще, так что успехи его преподавания могли казаться тогда слабыми только сравнительно с преподаванием латыни, но преподавание еврейского языка действительно было слабо безотносительно. Когда в 1809 г. для преобразованной петербургской академии набирался первый курс из самых лучших студентов всех академий и 23 семинарий, то на произведенном им приемном экзамене познания их в еврейском языке оказались, по отзыву профессора Хорна, „крайне недостаточнымиˮ⁹⁹⁴.

По языкознанию весьма важною новостью в описываемое время было введение в духовно-учебный курс изучения новых языков, немецкого и французского, чрез которые духовная школа получала возможность входить в общение не с одною отжившею мудростью народов древних, но и с мудростью народов новых и чрез то подниматься понемногу на современный уровень образования. Мы видели, что сознание важности этой отрасли образования стало развиваться между дух. властями еще в царствование имп. Елизаветы и что в конце этого царствования некоторые более богатые и благоустроенные духовные школы начали действительно заводить у себя французские и немецкие классы. Троицкая лавра для приготовления к занятию их кафедр отправила двоих студентов в университет, а в 1763 г. открылось и самое преподавание этих языков в семинарии. После назначения школьных окладов, особенно в 1770-х и 1780-х гг., архиереи один за другим заводили язычные классы в своих семинариях; новые семинарии были снабжаемы этими классами с самого начала своего существования. К концу описываемого времени их не доставало разве может быть, только в очень небольшом числе семинарий. Замечательно, что епархиальные и школьные начальства прилагали особенное старание о достойном замещении их кафедр людьми знающими, особенно кафедры языка французского, имевшего такое важное значение в тогдашнем образовании. Знание того и другого, особенно последнего языка требовалось от учеников живое, такое, чтобы они могли не только читать, но и объясняться по-немецки и по-французски. Поэтому преподавание того и другого иногда поручалось или природным немцам и французам, обыкновенно с возвышенными против других учителей окладами жалованья, или русским учителям из людей светских, между которыми легче можно было найти требуемое знание этих языков, чем между духовными. Мы видели также, что для приготовления к учительству по новым языкам некоторые архиереи отправляли своих студентов в светские учебные заведения. Уроки по языкам были каждодневные и наполовину состояли в разговорных упражнениях. По времени они распространялись обыкновенно на 4–6 лет, начинаясь или в синтаксиме или чаще в риторике и заканчиваясь в философии, редко в богословии. Ученики с своей стороны охотно записывались на язычные классы, особенно на французский и, судя по табелям Троицкой семинарии, даже в большем числе, чем даже на греческий, тем более на еврейский класс. Кроме того, что новые языки, особенно французский, были в моде и незнание их было некоторым образом постыдным признаком человека необразованного, у духовных воспитанников при изучении их были еще разные практические расчеты. Наприм. киевская академия в объяснение того, почему студенты мало записываются на еврейский язык, писала м. Арсению, что знание этого языка мало полезно бедным ученикам, ибо с этим знанием никого не приглашают к себе господа на кондиции, тогда как знающих французский и немецкий языки непрестанно приглашают⁹⁹⁵. Нечего и говорить, что этот резон должен был иметь важное значение не в одном только Киеве. Из записок Мартынова видно, что студенты главной петербургской семинарии извлекали еще другую пользу из знания новых языков, переводя с них на русский язык разные статьи для журналов. „Тогдашние издатели студенческими переводами не брезгали, зная по опыту, что они дешевле всяких других. Случалось и так, что перевод делал студент за какую-нибудь ничтожную плату, а на заглавном листке выставлялось имя какого-нибудь известного уже российского Клопштока”⁹⁹⁶. Такого рода пользу из знания новых языков удобнее можно было извлекать, разумеется, только в столичных школах, где поэтому главным образом и процветало языкознание, но изредка переводные труды семинаристов являлись в свет и из провинции. Так, из воронежской семинарии явились составленные под редакцией префекта Болховитинова ученические переводы книг абб. Нонота Вольтеровы заблуждения и Мопертюи Философские размышления о происхождении языка и знаменовании слов.

Нельзя не заметить здесь кстати, что знакомство с французским языком, дававшее студентам возможность знакомиться с произведениями модных французских писателей, иногда дурно отзывалось на их религиозных убеждениях. В своем Путешествии из Петербурга в Москву Радищев недаром выводит в одном месте семинариста приверженца вольнодумных идей. Сочинения модных авторов можно было добывать тогда очень легко; их имели даже некоторые семинарские библиотеки, наприм. троицкая, где значились купленными в 1772 г. творения Монтескье и Вольтера, и воронежская, в каталоге которой значилось 123 т. французской энциклопедии, словарь Бэйля и множество томов сочинений Вольтера⁹⁹⁷. Между самими учителями, особенно из светских, находились люди, которые, по приведенному уже нами свидетельству Сперанского, осмеливались в классе проповедовать ученикам Вольтера и Дидро. Пока в высших сферах общества и государства шла известная игра в философию, все это благополучно сходило с рук: но после того, как грозные события французской революции обнаружили весь смысл этой рискованной игры и против модной французской философии началась правительственная реакция, реакционные меры дошли и до наших скромных рассадников духовного просвещения, но, как и доселе бывает в подобных случаях, опрокинулись не на результаты известного направления науки, а на самую науку. В августе 1794 г. м. петербургский писал киевскому: „семинаристы ваши обучаются французскому языку; но как опыт доказал, что неблагонамеренные из них знанием сего языка злоупотребляют, мне поручено вашему преос-ву писать, чтоб благоволили сей класс оставить”⁹⁹⁸. Такое же распоряжение объявлено было и во все другие епархии. К счастью оно действовало недолго; в апреле 1797 г. имп. Павел, будучи у Платона в Вифании, дал приказ снова открыть французский класс по семинариям⁹⁹⁹.

Из многочисленных языков самой Российской империи изучался один польский и в одних только западных семинариях (псковской и белорусской) и в киевской академии. На изучение инородческих языков Поволжья первый обратил внимание преосв. Дамаскин Руднев нижегородский. В 1784 г. императрица поручила ему составить словарь всех языков его епархии, „считая, как она писала в рескрипте, что в нижегородской семинарии преподается учение языков разных народов, в епархии пребывающих”. В семинарии учение это едва ли тогда еще преподавалось; но людей знакомых с инородческими языками найти было можно и в семинарии между учениками и особенно между духовенством инородческих приходов. Знаниями их Дамаскин и воспользовался для выполнения высочайшего поручения; работа пошла быстро и в 7 месяцев составлен был огромный двухтомный словарь четырех инородческих языков, – татарского, мордовского, чувашского и черемисского. Занявшись этим делом, архиерей увлекся им, даже сам занялся составлением мордовской грамматики, а главное – ввел изучение татарского, мордовского и чувашского языков в своей семинарии. В 1787 г. ученики говорили уже на этих языках речи во время торжественного семинарского диспута¹⁰⁰⁰. В конце XVIII в. в астраханской епархии тоже начались попытки к введению в тамошней семинарии преподавания языков татарского, армянского и калмыцкого, но „по недостатку учителей эта ветвь знаний не имела желаемого успеха¹⁰⁰¹. Очень долго она не имела успеха даже в такой важной для инородческого вопроса семинарии, как казанская, хотя по потребностям местной христианской миссии среди инородцев мысль о преподавании инородческих языков по всей вероятности должна была возникнуть здесь гораздо раньше, чем в нижегородской епархии. Напуганное волнениями инородцев восточного края, правительство имп. Екатерины и Павла I, как известно, довольно неблагоприятно смотрело и на дело самой миссии, так что едва вовсе его не уронило. Пришли в упадок даже прежние инородческие школы казанской епархии. Проповедников, которые были учреждены здесь для дела миссии в 1764 г. после закрытия новокрещенской конторы, в 1799 г. не велено было посылать к инородцам без предварительного сношения с губернатором. Среди таких обстоятельств вопрос об изучении инородческих языков в казанской семинарии в первый раз официально был поднят уже в 1798 г. при преобразовании семинарии в академию. Представляя св. Синоду свое мнение о том, что требуется в семинарии исправить или пополнить, казанский преосвященный Амвросий Подобедов высказал здесь между прочим желание ввести в нее преподавание татарского языка. Через два года после этого, когда закрыты были новокрещенские школы, класс татарского языка действительно был открыт при академии и с этих пор оставался при ней постоянно. Классы чувашский и черемесский явились уже после общей реформы дух. школ при имп. Александре I. Ученики начинали свое обучение татарскому языку с низших классов и продолжали его чрез весь семинарский курс, но по недостатку учебных пособий и неудобству назначенного для него времени (по субботам после обеда) успевали в нем так мало, что „самое обучение, по отзыву об нем, сделанному в 1829 г. преосв. Филаретом Амфитеатровым, почти никакой существенной пользы не приносило”¹⁰⁰².

Не принимая в расчет малоуспешности этой отрасли языкознания и еще сравнительно слабых успехов учеников в изучении языка еврейского, и говоря вообще, мы не можем не признать, что языкознание составляло едва ли не самую сильную сторону общего образования наших старых семинарий, которая заставляла высоко ценить их воспитанников во всех высших учебных заведениях, куда они поступали учиться, и отчасти на разных поприщах службы гражданской. При сильном логическом и диалектическом развитии и привычке к умственному труду знание языков давало семинаристу богатые средства быстро ориентироваться на каком угодно ученом поприще, на которое наталкивала его прихотливая судьба, и, что называется, не ударить в грязь лицом. К сожалению нельзя того же сказать о других экстраординарных предметах, относящихся к тому же общему образованию, так как они постоянно оставались в пренебрежении и со стороны учеников и со стороны школьных начальств, – мы говорим о математике, географии и истории.

Математическое образование ограничивалось изучением одной арифметики. Взгляд на него дух. властей всего лучше выражается в судьбе математических наук в семинарии Троицкой, где они преподавались, как мы знаем, и прежде в качестве наук нужных собственно для приказной лаврской службы. В 1763 г. воротился из университета посланный в него на лаврский счет студент Башилов и лавра поручила ему преподавать в семинарии геометрию, тригонометрию, геодезию и др. науки, которым он сам обучался, но не семинаристам, готовившимся на церковную службу, а по-прежнему только детям лаврских приказных и служителей, назначавшимся на службу лаврскую. Чрез 2 года по выбытии его со службы класс этот закрылся и при семинарии осталось одно арифметическое обучение, и то до 1767 г. не для всех учеников обязательное; в этом году Платон потребовал чтобы ученики низшего класса все учились арифметике. В 1772 г. явился в лавре другой студент из университета подобный Башилову, Ключарев, и семинария изъявила было намерение поручить ему обучение семинаристов геометрии, тригонометрии и алгебре, но Платон дал на это такую резолюцию: „обучать геометрии, тригонометрии и алгебре в семинарии нашей, яко духовной, нужды не признается, а можно назначить его обучать арифметике”. В 1790 г. опять случайно открыт класс „математических частей или высшей арифметики” неким коллежским асессором Назаровым, который попал в лавру для пострижения в монахи, но и на этот раз держался недолго¹⁰⁰³. Другой пример такой же судьбы математических наук представляет история харьковского коллегиума. Мы видели, что в 1765 г. еще во время полного развития его общесословного значения, местное дворянство исходатайствовало ему у императрицы 3000 р. оклада для усиления в нем преподавания новых языков и некоторых светских наук, в том числе математики, инженерства, артиллерии и геодезии, нужных для учившихся в нем молодых людей из дворян. Преподавание этих дворянских наук действительно было открыто при коллегиуме, но так же, как и преподавание математики в Троицкой семинарии, отдельно от общего семинарского курса, для одних светских учеников, а года через три коллегиум постарался и совсем освободиться от этих чуждых ему классов, отдавши и самый оклад на них в распоряжение губернской канцелярии¹⁰⁰⁴. Из всех семинарий некоторым развитием математических знаний отличалась только петербургская после 1788 г., когда она объявлена главной и организована на манер главных народных училищ; с этого времени сверх арифметики в ней стали преподаваться геометрия и тригонометрия, кроме того еще опытная физика, механика и естественная история¹⁰⁰⁵, которых не было еще ни в одной семинарии. После 1798 г. математика в этих же размерах, а также естественная история с физикой введены были в курс четырех окружных академий. Затем все остальные семинарии и училища до последнего времени оставались при одной арифметике. Первоначально даже и она была введена не повсюду, а где и была введена, то оставалась большею частью предметом не обязательным для учеников, как это мы видим даже в такой образцовой семинарии, как Троицкая. Повсюдное распространение ее по дух. школам в качестве науки общеобязательной началось уже с 1786 г., когда по требованию правительства и указу св. Синода (от 27 декабря 1785 г.) в семинариях и училищах стал вводиться порядок, установленный в народных училищах. Но и после этого на нее долго не обращали почти никакого внимания; она преподавалась только в двух грамматических классах и обыкновенно в послеобеденные часы по субботам, в некоторых школах еще по средам чтобы не мешала главному предмету этих классов, – латыни. Число уроков по ней стало увеличиваться уже перед самым временем общей училищной реформы; в это же время вместе с нею кое-где стали преподаваться еще геометрия по книжке, изданной для народных школ и естественная история.

В таком же пренебрежении по дух. школам были и география с историей, несмотря на то, что в известной нам инструкции императрицы комиссии о церковных имениях о необходимости этих наук, для дух. школ говорилось с особенным ударением. Желание императрицы не осталось впрочем без результатов: классы этих наук или обеих вместе, или которой-нибудь одной действительно стали заводиться по семинариям и училищам вскоре по учреждении семинарских штатов, больше всего в 1770-х гг., а затем после указанного распоряжения 1785 г. о введении в дух. школы порядка народных школ. Географию учили воспитанники, учившиеся в классах грамматических, преимущественно в синтаксиме, редко еще пииты, история же составляла принадлежность класса риторического и по местам еще философского. Для истории такое разделение по классам было выгодно, так как риторика составляла класс уже семинарский, а семинарии заводили у себя все науки своих классов вообще скорее, чем низшие училища; география же, причислявшаяся к низшим классам, кроме семинарии, должна была преподаваться еще во множестве низших училищ, из которых редкие имели полный состав курсов, занимаясь больше одной только латынью. От этого множество духовных воспитанников переходили из училищ в семинарские классы без всяких географических сведений. Так наприм. мы ниоткуда не видим, чтобы география преподавалась в гимназиях нижегородской и псковской епархии. В 1802 году для устюжской школы начальством составлено было полное расписание курса всех классов, предметов и часов, в какие какой предмет следовало преподавать; о географии и здесь не сказано ни слова¹⁰⁰⁶, между тем как в это время состав духовно-учебных курсов уже достаточно успел установиться по всем предметам и без географического и исторического обучения едва ли оставалась хоть одна семинария, кроме разве новых, только лишь формировавшихся. Учебные книги по тому и другому предмету до 1785 г. постоянно менялись по местным распоряжениям начальства, с этого же времени приняты были руководства, изданные для народных училищ; под конец описываемого времени по истории в дух. школах водворилось руководство Шрекка. Уроков назначалось по два в неделю как для географии, так и для истории. Для более ясного представления того, в каком положении находилось преподавание истории по семинариям, приведем в пример постановку его в Троицкой семинарии м. Платона, который, как известно, сам был любителем и знатоком этой науки. В 1766 г. для преподавания ее был учрежден отдельный класс, на который ученики (высших классов) должны были записываться по желанию. Желающих оказалось всего 13 человек „в рассуждение пользы сея науки” Платон велел прибавить к этому числу еще 5. Через 4 года он решился еще усилить преподавание ее и писал начальству семинарии: „напоминается, чтобы прилежное тщание иметь, дабы ученики учены были и успевали, особливо в риторике, истории церковной и гражданской и географии: cиe бо наипаче человека просвещенным делает”. Но несмотря на это предписание, история все-таки преподавалась слабо, только в свободные часы. Руководствами были сначала Первые основания универсальной истории Дилтея, доведенные до Августа, потом краткая история Лакроца, с 1775 г. истоpия всеобщая Голберга и т. д. В начале текущего столетия особый необязательный класс истории Платон отменил и велел преподавать ее в высших классах каждому учителю в своем классе, в пиитике два часа в неделю по Голбергу, в риторике 2 же часа русскую историю по Несторовой и Никоновской летописям и по Щербатову, в философии 4 часа по Маттею, в богословии 4 же часа наиболее церковную историю по Лангию с дополнениями из греческих историков, а также из Мосгемия и Бингама; в 1802 г. руководствами назначены по русской церковной истории, история самого Платона, по гражданской – Щербатова, по общей – Фрейера и Шрекка. Но из отзывов учителей видно, что, вопреки желаниям Платона, историческое обучение постоянно оставалось на самом заднем плане, в риторике и поэзии многие месяцы проходили вовсе без исторических чтений, потому что главные предметы занимали все время наставников¹⁰⁰⁷.

Кроме перечисленных экстраординарных предметов к духовно-учебному курсу по временам и в разных местах причислялись еще некоторые другие предметы, но большею частью только по случайным вкусам и видам разных местных начальств, без соображения с общей системой этого курса, и потому могут нейти в общий счет предметов духовного образования. Так напр. м. Самуил в Киеве и Амвросий Подобедов в Петербурге завели при академиях классы живописи и архитектуры. Рисованию некоторое время обучали еще в харьковском коллегиуме, полтавской семинарии и казанской академии; в коллегиуме кроме того был класс музыки. Класс музыки, вероятно приватный, был также в Троицкой семинарии¹⁰⁰⁸. Дамаскин Руднев при своей нижегородской семинарии собирался завести переплетное искусство¹⁰⁰⁹. Мы нисколько не колеблемся к числу таких же прибавочных и случайных предметов семинарского обучения отнести начавшееся в конце описываемого времени обучение воспитанников семинарии сельскому хозяйству и медицине, хотя инициатива этого дела и принадлежала самому правительству.

В 1798 г. по высочайшему повелению св. Синод входил в рассмотрение средств к предупреждению бедственного состояния крестьян по причине их беспомощности против разных болезней, особенно оспы, производившей между ними сильную смертность, и постановил, чтобы ученики семинарий во время своего курса приобретали некоторые сведения о врачевании болезней, а также о сельской и домашней экономии: „ибо таким образом кроме общей пользы могут они в будущее время служить своим прихожанам советом или наставлением и чрез то снискивать у них особую доверенность ко внушениям, существенною своею должности налагаемымˮ. В исполнение этого указа по семинариям положено было для ознакомления учеников с сельским хозяйством давать им для чтения Экономический магазин и др. т. п. книги, а для приобретения медицинских сведений посылать учеников по очереди в семинарские больницы, где такие есть, присматриваться к лечению болезней, собирать с лекарем лекарственные травы и т. п. Классное обучение медицине стало открываться уже с 1802 г. вследствие нового высочайшего указа, которым медицина введена была в состав семинарского курса. Тем же высочайшими указом повелено было распорядиться о посылке на казенный счет нескольких воспитанников из семинарии в медицинские институты с целью образовать из них преподавателей медицины для семинарии, а пока они там учатся, врачебным управам посылать в семинарии для преподавания медицины искуснейших врачей, наконец медицинской коллегии озаботиться составлением краткого наставления о лечении болезней и употреблении лекарств для распространения его по дух. училищам и приходским церквам. Распоряжения эти тогда же стали приводиться в исполнение. Уроки по медицине назначены были в богословском и философском классах по два часа в неделю в послеобеденное время. Студенты в медицинские институты были отправлены; семинарские библиотеки стали обзаводиться нужными для новой науки книгами. Но дело все-таки не пошло в ход. Преподаватели, посылавшиеся медицинскими управами, большею частью относились к своему делу нерадиво; в псковской семинарии один такой преподаватель в течение целого года посетил свой класс всего только три раза; во многих семинариях преподавание медицины совсем и не начиналось. Постоянных учителей из посланных в медицинскую науку студентов к 1808 г. было только 5, – в московской академии и в семинариях новгородской, ярославской, владимирской и тульской. Вследствие всего этого в июле того же года новым высочайшим указом медицинские классы были снова закрыты, а посланных в медицину студентов велено, исключив из дух. ведомства, обратить в ведомство министерства внутренних дел. После этого, несколько времени спустя, в 1811 г. семинаристов велено было обучать только способу прививания коровьей оспы¹⁰¹⁰.

Таким образом, за исключением языкознания, из экстраординарных предметов, даже самых необходимых для общего образования воспитанников дух. школ, ни один не успел получить надлежащего развития в курсе этих школ до самого конца описываемого времени. Специально-сословное образование совершенно подавляло в них образование общее и попытка соединить в них то и другое в один цельный смешанный курс, предпринятая еще в начале Екатерининского времени, в конце концов имела немного более успеха, чем и первая попытка этого же рода, затеянная в свое время Д. Регламентом, так что, когда настала пора новых учебных реформ в начале XIX столетия, комитет 1808 г., в третий раз задавшись решением той же неблагодарной задачи, нашел, что вся предшествовавшая подготовка к этому решению состояла пока в одном только простом допущении общеобразовательных предметов в семинарский курс, а дело об органической связи их с этим курсом и о надлежащей постановке каждого из них в частности нужно начинать чуть не самого начала. Далее, мы видели, что старое семинарское образование сильно страдало недостатком положительных знаний, имело исключительно-формальное направление, и что введение в него новых наук, – истории, физики, географии, имело целью между прочим именно то, чтобы восполнить в нем такой недостаток. Понятно, что при слабом изучении этих наук цель эта была плохо достигаема и семинаристу второй половины XVIII столетия по-прежнему приходилось все еще слишком много рассуждать и диспутировать, имея при этом дело не с предметами, а с одними рассудочными построениями и схоластическими фикциями и помогая такой пустоте своего содержания только общими местами или какими-нибудь другими источниками так называемого изобретения мыслей. Из среды семинарских философов и богословов на поприще жизни все еще во множестве продолжали выступать совершенно оторванные от жизни схолари и софисты, которые со всей самоуверенностью невежественных диалектиков дерзко бросали в лицо улыбавшемуся на них образованному обществу свое гордое: „возражайте”, или, забравшись на церковную кафедру, принимались изливаться в трогательных риторских фразах о добродетели и пороке, имея в голове не живые, реальные их образы, а только их отвлеченные схемы, заученные из латинских школьных тетрадок... Все это действительно было, все это успело резко отразиться даже и в тогдашней духовной литературе. Но из-за этой отрицательной стороны дела нельзя все-таки не видеть и другой стороны положительной. Духовная школа второй половины XVIII столетия выставила из своей среды не одних схоларей старого типа; она сумела образовать в то же время целый ряд высоких церковных деятелей, живых и современных ораторов, высокообразованных подвижников на разных поприщах науки и не одной духовной, но и светской, имена и труды которых хорошо известны истории и которые служат живыми показателями значительного поступательного движения в развитии воспитавшей их школы: из нее же вышли и знаменитые деятели учебной реформы 1808 года с такими широкими и твердыми взглядами на школьное образование, что результат их преобразовательной работы весьма не бесполезно принять в соображение и нашему времени с его далеко не безупречными понятиями об организации школьного образования.

Как ни слаба была постановка общеобразовательных предметов в семинарском курсе, они все-таки были уже в него введены и это было весьма важною и совершенно достаточной заслугой со стороны его тогдашних заправителей, больше которой едва ли справедливо от них требовать, если взять в расчет ту борьбу, какую им приходилось при этом деле выдерживать и с недостатком материальных средств, и с закоренелыми схоластико-латинскими традициями дух. школы, и с ее исключительно-сословным направлением. Последующим деятелям такой борьбы выдерживать уже не приходилось и они могли спокойно сосредоточить свое внимание на одних дальнейших, собственно педагогических подробностях в организации духовно-учебного курса. Между тем уже самое существование в этом курсе указанных наук необходимо должно было оказывать на него более или менее заметное влияние, открывая перед глазами специально-сословной школы целый мир новых общеобразовательных и притом положительных знаний, важности которых она не могла не сознавать, хотя бы даже в интересах одного собственно специального образования. Старый тип схоларя, как он ни крепко еще держался повсюду, все-таки повсюду же заметно стал сглаживаться. В массу отрешенной от жизни формальной учености сама собою стала пробиваться свежая и оживляющая струя новых фактических сведений, перед которыми все яснее и яснее стала обнаруживаться пустота старых диалектических фокусов. Мы видели, что исторические обзоры мало-помалу сделались постоянною принадлежностью и философского и богословского преподавания. Сохраняя всю ловкость и изворотливость прежних диалектиков философов и богословов, новые семинарские философы и богословы получили возможность приобретать к этому еще более широкие взгляды на предметы своих наук чрез сравнительное изучение того, что и как думали об этих предметах другие. Содержание науки при таких условиях необходимо становилось выше своей диалектической формы, о которой прежде только и заботились, и господство схоластики с латынью стало сильно колебаться и в богословской и в философской науке. Богословская истина в первый раз и не в одном только храме, но отчасти и в школе заговорила на общепонятном русском языке, стремясь к сближению с жизнью и с понятиями общества, а это сближение в свою очередь все более и более освобождало ее от разных условных, фиктивных форм, в которые запрятывала ее прежняя школа, и придавало ей новую жизненную силу. Таким образом духовное образование, хотя и во многом еще сохраняло свои прежние черты, несомненно стало уже на новый путь развития. Окончательное утверждение его на этом пути произведено было потом реформою 1808 г., которая дала ему новую, подробно разработанную и общую организацию.

Мы видели, что, кроме состава и направления духовно-учебного курса, школьная реформа Екатерининского времени обратила внимание и на самый метод господствовавшего в дух. школах преподавания. В первое время до 1780-х гг. касательно этого предмета не было никаких определенных распоряжений; высказывались одни только неопределенные общие желания касательно этого лучшего „учреждения” для семинарских наук и упрощения преподавания. Улучшения в преподавании являлись сами собой по мере того, как в дух. школы вводились новые более свежие и понятные руководства, на места учителей поступали новые люди из великоруссов, повсюду вносившие новый дух и оживление в учебную жизнь дух. школ и старавшиеся преподавать возможно простым и доступным для учеников образом, наконец едва ли не главным образом по мере усиления в преподавании русского языка. В своих инструкциях школам архиереи обращали большое внимание на метод, под которым разумели и преподавательские приемы и вместе порядок, в каком преемственно шло преподавание разных наук и их частных отделов, и требовали от учителей, чтобы в своих программах и отчетах они все это обозначали в точности. Вмешательство в это дело высшего начальства началось уже с 1786 г., когда по желанию императрицы св. Синод издал указ о введении в дух. школы метода школ народных, заимствованного тогда у нормальных школ австрийских. В основании своем и в своем подлинном виде метод этот имел много хороших сторон по удачному выбору предметов, вводимых в круг народного образования, и по образу их преподавания приспособительно к постепенно развивающимся смышлености и любознательности воспитанников, и мог бы принести у нас несомненную пользу, если бы был надлежащим образом усвоен и нашел смышленых и опытных выполнителей лежавших в основе его педагогических понятий. Но таких людей оказывалось тогда очень мало между самими руководителями народного образования, которые писали для последнего инструкции и уставы. Оттого у нас и усвоена была не столько сущность, сколько одна внешняя сторона этого метода, в роде наприм. совокупного чтения урока всеми учениками, совокупных же ответов на вопросы учителя словами или чрез поднятие рук, писания урока на досках, тетрадках и т. д. Между тем правительственное вмешательство придало всем подобным пустякам, которые следовало бы предоставить на волю самих учителей, положившись на их догадливость и опытность, силу неизменяемого закона, который совершенно стеснял свободу преподавателей и все преподавание обращал в какую-то формальность¹⁰¹¹. С другой стороны метод этот был рассчитан только на школы низшие, народные, и вовсе не был приспособлен к преподаванию высших предметов и уже взрослым, развитым ученикам, каковы были ученики последних трех-четырех классов семинарий. Неудивительно что он мало находил сочувствия в духовно-учебном ведомстве и усваивался здесь главным образом, кажется из угождения императрице, в глазах которой составлял лучшую рекомендацию школы. Раньше всех дух. школ он был введен в обеих академиях¹⁰¹², затем в семинариях казанской, смоленской, нижегородской, переяславской, псковской владимирской¹⁰¹³ и др. Но наприм. даже нарочно организованная тогда по образцу главных семинарий семинария петербургская, которой поэтому всех раньше подобало бы его усвоить, сделала это не скоро¹⁰¹⁴, а в Троицкой семинарии он и вовсе не имел успеха. История его введения в эту последнюю семинарию по некоторым выразительным подробностям особенно для нас любопытна.

Для ознакомления с требованиями нового метода пред его введением у себя дух. школы обыкновенно отправляли по нескольку своих студентов в главные народные училища и потом по возвращении их оттуда делали их у себя учителями¹⁰¹⁵. Троицкая семинария в 1787 г. тоже послала с этою целью одного студента Богданова в московскую академию, в которой новый метод введен был раньше. Посланный прямо отнесся к делу критически и в своем отчете о виденных им новых порядках преподавания описал их в чисто комических чертах: в информатории де примечено, что по прочтении урока учителем тоже читают ученики совокупно, примеры на правила сначала учитель пишет на доске, а ученики тоже пишут на бумаге, на вопросы учителя знающие вместе и порознь поднимают левые руки в знак того, что знают ответ; в низшем грамматическом классе особенного примечено только то, что ученики тоже поднимают левые руки и производят совокупное чтение; в грамматическом высшем подобный же порядок учения происходит; в поэзии же и риторике, кроме того, что учители наперед, а потом порознь ученики читают, и кроме также поднятия рук, ничего особенно не примечено. Начальство семинарии с своей стороны представило Платону собственное мнение о новом методе, в котором обратило внимание на другие более серьезные его требования, касавшиеся самого состава учебного курса и порядка в последовательном преподавании наук. Против введения в семинарский курс новых наук, физики, географии, истории, арифметики, оно не имело ничего, тем более что эти науки и так уже преподавались в семинарии, но оно заметно было возмущено тем значением, какое новый метод придавал в школах русскому языку и которое семинарским латынникам казалось чрезвычайно опасным для поддержания прежних успехов языка латинского. В Регламенте сказано, говорилось в этом мнении, что на первый год в школе довольно учить латинской или греческой грамматике, „а чтобы учиться российскому прежде языку, не повелевается; а притом, ежели принять правило народных училищ в рассуждение учения российской грамоте и писанию, то предвидится из того впредь последовать препятствие успехам в латинском языке: ибо те, которые должны будут учиться наперед российской грамоте и писанию, к учению латинского языка будут приступать уже гораздо позже.... Почему не приказано ли будет вашему преос-ву представить, что по вышеописанным резонам сей образ учения народных училищ в рассуждении учения российской грамоте и писанию принять в здешнюю семинарию неудобно”. М. Платон и сам, кажется, не прочь был отказаться от нового метода, по крайней мере он и после, как мы видели, всегда высказывал убеждение, что не дух. школы у светских, а напротив светские у духовных должны учиться и заимствоваться, как у старейших и имеющих лучшие учреждения; но в том же 1787 году, когда шло это дело о новом методе, пришли известия из Смоленска, что императрица в бытность свою там нарочно справлялась, введен ли новый метод в тамошней семинарии, и Платон почел нужным на всякий случай осведомиться у своей семинарии, что она сделала по введению у себя этого метода, чего для этого не достает и что следует подготовить „для могущего случиться высочайшего прибытия”. Учители низших классов отвечали, что в их преподавании нормальный метод употребляется, только по иным предметам не те учебники, да не достает еще аспидных досок и ученики поэтому не пишут правил, изображаемых учителем на черной доске, каждый у себя, – это было уже отголоском комических отзывов о новом методе студента Богданова. Он и сам тоже подал свой голос, перечислив предметы, которых не доставало в семинарии для того же нового метода, и между прочим указал: „в главе 4 руководства учителям, в 6 стат., во 2 п. о употреблении тетрадей предписывается: употреблять сначала ученикам или те линованные тетради, которые употребляются в главном с.-петербургском училище, или разлинованные карандашом или свинцовым прутиком. Но как здесь употребляется издавна просто, то и оные тетради не употребляются.ˮ Чем кончилось это дело, неизвестно, только из всего хода его, по словам историка Троицкой семинарии, можно видеть, что семинария смотрела на пресловутый метод далеко неблагоприятно; года через три об нем в семинарии не было уже и помина¹⁰¹⁶.

По всей вероятности недолго продержался он и в других дух. училищах, которые его приняли; по крайней мере после 1780-х гг. настойчивые толки об нем совсем умолкают. Но распоряжения о введении его и особенно о том, чтобы дух. школы сообразовались с порядками, принятыми в народных школах, остались все-таки не без влияния на развитие дух. образования. Можно было смеяться над мелочностью нормального метода, над его регламентацией насчет линованных тетрадок и поднимания левых рук, но упрощений, какие он действительно вводил в преподавание, нельзя было не принять во внимание и не ценить по достоинству. Благодаря главным образом этому методу, в дух. школах стало развиваться преподавание наук на русском языке и преподавание самого языка, как ни крепко восставали против этого семинарии вроде Троицкой, заступаясь за свою латынь, – уже одно это должно было произвести весьма важную и благодетельную перемену во всем строе духовно-училищного преподавания. Кроме того мы видели, что благодаря тому же распоряжению 1785 г. о введении в дух. школы порядков школ народных, в духовно-учебном курсе упрочилось самое преподавание вводимых в него общеобразовательных наук, до сих пор никак не прививавшихся к традиционному, специально сословному образованию дух. школ, и курс этот окончательно получил свой характерный смешанный состав, с каким остается в главных чертах доселе, и вместе с тем впервые обязательные для всех дух. школ размеры, которых уже не могла сокращать воля одних местных епархиальных начальств. Порядки нормальных школ правда не были усвоены семинариями в полном своем виде, даже не совсем для них были и пригодны, так как были приспособлены только к низшим и светским учебным заведениям, вследствие чего преподавание главных наук духовно-учебного курса и все устройство высших классов семинарии продолжало неизменно держаться своих обычных традиционных порядков; но низшие классы действительно весьма многое заимствовали у нормальных школ, равным образом преподавание светских общеобразовательных предметов по необходимости должно было сообразоваться с преподаванием их в тех же школах, потому что собственные традиции дух. школ не представляли для этого никаких определенных руководительных правил. В 1802 г. Платону, не желавшему заимствоваться мудростью у светских, привелось высказаться в инструкции для вифанской семинарии о преподавании истории, и вот что только он мог написать об этом предмете: „ученикам (риторики) изучать краткую историю всесветную и российскую, а учителя долг есть только наблюдать, чтоб они cиe твердо знали, ибо знание истории состоит наипаче в чтении и памятовании ее, а толкования много не требует”. В Троицкой семинарии все дело преподавания истории он предоставлял благоразумию и рачительности учителей, которые сами не знали, что им делать по этому предмету, – оттого последний и был в семинарии в полном пренебрежении¹⁰¹⁷. Наконец мы видели также, что для преподавания общеобразовательных наук народные школы сообщили семинариям самые учебники и пособия, чем много способствовали к удовлетворению всегда чувствовавшейся в дух. школах крайней нужды в учебных средствах.

Считаем нужным сказать в заключение несколько слов и об этих учебных средствах, скудость которых в предшествовавшее время служила таким сильным препятствием к развитию духовного образования. Здесь прежде всего наше внимание останавливает на себе введение в изучение почти всех предметов семинарского курса постоянных печатных учебников. В настоящее время, при нынешнем даже слишком обильном количестве этого рода пособий, мы с трудом можем и представить себе всю важность этой новости для ХVIII века. Кроме того, что она подарила учащим и учащимся для их домашних и классных занятий множество дорогого времени, которое первые должны были убивать прежде на составление своих немудрящих записок и их диктовку, а последние на механический труд бесконечного их списывания, она давала дух. школам еще новые средства изучать предметы их курса в более точном и совершенном изложении и чрез то положительно способствовала к поднятию уровня их образования. Как бы ни слабы казались нам принятые тогда учебники, в свое время они все-таки были одними из лучших, избирались из многих наличных руководств по разным наукам не только русских, но и заграничных, подвергались перед изданием тщательной отделке уже ради самой печати и кроме того внимательному рассмотрению со стороны духовной администрации и во всяком случае стояли несравненно выше неведомых миру доморощенных записок семинарских ученых.

Но вместе с этою новостью в дух. школах необходимо должна была увеличиться потребность в усилении библиотечных средств, на которые в прежнее время можно было менее обращать внимания, полагаясь на одни случайные пожертвования книг со стороны доброхотных дателей. Вопрос об этих средствах возник еще в самом начале духовно-учебных реформ. Импер. Екатерина высказала было весьма благое намерение назначить для духовно-училищных библиотек особую штатную сумму: „Надлежит, гласила инструкция комиссии о церковных имениях, чтобы ученики в заведенных библиотеках в тех же училищных домах пользовались чтением полезных церковных и нравоучительных книг, ибо без чтения такового одни школьные классы весьма недовольны к просвещению учащегося и к обогащению разума его, к проповеди слова Божия приготовляемого”; поэтому предположено было, „каким библиотекам быть при всяком доме училищном, тому сочинить примерный каталог, на которые книги коллегия (экономии) и сумму единожды определить может, а другую малую назначить в повсегодный штат для приумножения книгами.ˮ Но предположение это, как и многие другие, высказанные императрицей в начале секуляризации церковных вотчин, по окончании этого дела не было приведено в исполнение. В семинарских штатах о библиотеках ни слова не было сказано и они должны были по-прежнему и заводиться и пополняться на счет одних скудных сбережении от бедной школьной экономии да от щедрости жертвователей и преимущественно от последней, так как остаточных сумм у всех семинарий было чрезвычайно мало.

Жертвователями книг или денег на покупку их по-прежнему были главным образом архиереи, от всей души помогавшие своим любезным школам и в этой важной потребности школьной жизни, и многие ученые лица из других высших духовных сановников. Автор Истории Троицкой семинарии замечает, что даже в этой богатой семинарии „книги были приобретаемы более путем пожертвований, нежели покупкою”. Так, в 1762 г. архим. Лаврентий пожертвовал ей 34 названия собственных книг; в 1795 г. Платон подарил ей 234 тома; в 1803 – поступило в нее 40 №№ по смерти эконома лавры Гедеона; кроме того Платон не раз жертвовал на покупку книг деньгами. Библиотека казанской семинарии была значительно пополнена книгами, оставшимися после архиепископа Вениамина Григоровича, большая часть которых поступила впрочем по его завещанию в киевскую академию, и от пожертвований Амвросия Подобедова¹⁰¹⁸. Нижегородская семинария получила довольно книжных пожертвований от преосв. Дамаскина и Вениамина¹⁰¹⁹. В состав архангельской библиотеки вошли библиотеки местных епископов Антония Зыбелина, Арсения Верещагина, Вениамина Краснопевкова, Аполлоса Байбакова¹⁰²⁰. Преосв. Виктор Садковский подарил черниговской семинарии до 500 экз. польских и французских книг¹⁰²¹. Благодаря щедрости воронежских преосвященных, особенно Тихона III, в библиотеке воронежской семинарии к 1789 г. числилось свыше 4000 названий книг, из которых было 1261 название книг учебных. „Даже отдел атласов, исторических и географических, читаем в одной биографии м. Евгения, бывшего тогда библиотекарем в этой семинарии, был настолько богат, что в настоящее время, более доступное для приобретения их, можно завидовать тогдашней библиотечной постановке. Нельзя не удивляться и не благоговеть пред просвещенною щедростью преосвященных собирателей книг”. Затем при преосв. Иннокентии Полянском, число книг до 1795 г. увеличилось еще на 520 экземпляров¹⁰²². „В историях иерархий и в жизнеописаниях иерархов, говорится в известной статье о способах содержания дух. училищ, весьма обыкновенны выражения вроде следующего: такой-то иерарх библиотеку свою отдал такой-то семинарии, в которой учился, и в завещаниях весьма многих епископов есть статьи в роде следующей: библиотеку мою келейную, писал в своем завещании Анастасий apxиeп. астраханский, всю причислить к библиотеке астраханской семинарии в пользу учащих и учащихся чрез чтение, а не чрез хищение”. Вследствие этого последнего пожертвования астраханская библиотека, и прежде имевшая до 1500 книг, увеличилась почти вдвое¹⁰²³. Кроме дух. лиц, жертвователями на семинарские библиотеки бывали и светские покровители дух. школ. Так, в 1800 г. в пользу библиотеки Троицкой семинарии было пожертвовано 100 р. сенатором И. В. Лопухиным. Казанская академия при своем преобразовании из семинарии в 1798 г. получила 44 № книг от надв. сов. Полянского. Графиня Шереметьева отказала все свое книгохранилище харьковскому коллегиуму. Астраханская семинария получила до 300 книг от генерала Канавина¹⁰²⁴ и т. д. Некоторые семинарии кроме того могли пользоваться богатыми библиотеками монастырей, при которых существовали, как лаврская и петербургская, и архиерейских домов, как наприм. псковская, имевшая очень бедную библиотеку. Бедность ее между прочим может служить выразительным свидетельством того, какую важность имели для семинарских библиотек пожертвования архиереев. В Пскове этих пожертвований не было, так как все книжные богатства, остававшиеся после здешних архиереев, поступали не в семинарию, а в библиотеку архиерейского дома; последняя поэтому выросла с течением времени до значительных размеров, тогда как семинарская оставалась в крайней бедности до начала текущего столетия, когда книги архиерейской библиотеки были наконец в нее переданы и сразу ее обогатили¹⁰²⁵.

На собственные средства дух. школы могли покупать только самое небольшое количество наиболее нужных книг, преимущественно для классного употребления. Особых сумм для библиотек не получали не только старые, но и вновь заводившиеся семинарии, для которых на первых порах требовались по этой части огромные единовременные издержки. Так наприм. в 1800 г. при открытии калужской семинарии „для открытия классов” сейчас же потребовалось 300 р. на одни только учебники, которые летом того же года и были закуплены; затем осенью израсходована такая же сумма на покупку разных нужных книг для фундаментальной библиотеки; в декабре в учебниках оказался недостаток, и их закуплено еще на 147 р. 70 к. В следующем году семинария получила в свое владение библиотеку бывшей крутицкой семинарии, вследствие чего ее расходы на покупку книг должны были значительно облегчиться, но все-таки были очень для нее обременительны; в 1807 г. правление наприм. доносило св. Синоду: „на казенном коште не имеется никого (из учеников), потому что, за употреблением семинарской суммы как на починки и переделки вчерне и с немалыми ветхостями отданного семинарии корпуса, так и на снабдение семинарской библиотеки книгами и обзаведение семинарии др. потребными вещами, семинаристам из оной никакого пособия в содержании производить было не возможно”¹⁰²⁶. Текущие обыкновенные расходы на покупку книг семинарии производили из скудных остаточных сумм от своей экономии и от неполного числа семинаристов. Когда штатная сумма стала разделяться на статьи, библиотечные расходы стали производиться из той трети ее, которая назначалась на содержание дома. Во всяком случае суммы, какими могли располагать библиотеки для своего приумножения, были очень невелики. Вот наприм. расписание расходов по этой части, производившихся в разное время псковской семинарией, имевшей, как мы заметили, особенную надобность заботиться о приумножении своей библиотеки, так как в нее очень мало поступало книг жертвованных. В 1779 г., когда она стала получать 2000-й оклад, на содержание ее дома и в том числе на учебники и лекарства для учеников расходовалось всего-навсего 300 р., да еще 195 р. остаточных от всей экономии денег на умножение казенной библиотеки; после увеличения штатных окладов при Павле Петровиче, когда семинария стала получать ежегодно3500 р., на содержание дома и библиотеки, как учебной, так и фундаментальной, отпускалось 883 р. 3 ½ коп., из которых на долю собственно библиотеки выпадало едва ли более 300 р.; наконец в 1807 г. когда оклад возрос до 7000 р., из него положено расходовать 540 р. уже на одну библиотеку¹⁰²⁷. По всей вероятности не более издерживали на книги и другие семинарии, если библиотечная сумма не была увеличиваема в них какими-нибудь случайными пожертвованиями, а семинарии, содержавшие при себе многолюдные бурсы, едва ли могли решаться и на такие расходы. Даже в академиях до 1807 г. библиотечная сумма ежегодно простиралась всего только до 200–300 р.¹⁰²⁸.

Понятно, что при таких средствах семинарские библиотеки не могли быть особенно велики. Самые большие цифры общего количества книг видим в семинариях новогородской и троицкой; в начале текущего столетия в той и другой насчитывалось по 6000 книг¹⁰²⁹. Затем в других семинариях количество это не превышало 4500 книг (в воронежской) и чаще всего простиралось тысяч до двух, в числе которых были и книги одного и того же названия; даже наприм. в харьковском коллегиуме в 1788 г. насчитывалось только 2500 книг; в казанской академии число названий в 1798 г. простиралось всего до 1370¹⁰³⁰. Других учебных пособий, кроме книг, в библиотеках почти вовсе не было, кроме разве прописей для обучавшихся письму и еще церковных обиходов для пения. География изучалась, вместо карт и глобусов, почти по пальцам. В 1788 г. св. Синод выслал во все семинарии потребное количество изданных комиссией народных училищ прописей, карт и глобусов¹⁰³¹, но это потребное количество было крайне ничтожным; в последующих каталогах и списках библиотек пересчитываются обыкновенно 5–6 карт да 2 или 4 глобуса, иногда с отметками: „худы и к употреблению малогодны”, и больше ничего¹⁰³². Под конец описываемого времени стали появляться в семинариях пособия для изучения естественных наук, даже медицины, попадавшие впрочем в них большею частью как-нибудь случайно, после какого-нибудь архиерея или другого любителя естественных наук, и в числе немногих предметов, из которых нельзя было составить никакой определенной коллекции. Несколько минералов из русских горных пород или несколько разрозненных физических инструментов, вроде небольшого телескопа, микроскопа, магнита, призм или райков и волшебного фонаря, носили громкие названия минералогического и физического кабинетов¹⁰³³. Тульская семинария по случаю купила даже человеческий скелет¹⁰³⁴. Книг для чтения было вообще мало по библиотекам, – большею частью это были книги жертвованные и преимущественно латинские. Главный же состав каждой библиотеки формировался из закупавшихся семинариями во множестве разного рода учебников, в которых они наиболее нуждались для удовлетворения требований своих учеников. В некоторых семинариях эти учебные библиотеки отделялись от фундаментальных и кроме того сами заводили у себя большие отделения учебных книг продажных. При тогдашней неразвитости книжной торговли вне столиц нужда в этих продажных библиотеках была самая настоятельная, потому что ученики только с помощью их и могли раздобыться учебными руководствами нужными для приготовления классных уроков.

Сами семинарии выписывали эти руководства, равно как и др. книги, из столиц обыкновенно большими партиями. Рассылкой их по семинариям занимался иногда и сам св. Синод. Так, в 1788 он выслал в семинарии учебники, изданные комиссией народных училищ, и нужное количество напечатанных в синодальной типографии сокращенных катехизисов. В 1790 г. по его распоряжению напечатано было для семинарий при академии наук более 2000 экз. грамматики, переведенной Лебедевым, с прибавлением из грамматики называемой Marchica¹⁰³⁵. С 1767 г. деятельным издателем классных руководств и комиссионером по духовно-учебному ведомству сделался Η. Н. Бантыш-Каменский, оказывавшей дух. школам большие услуги. Он издал в Москве и Лейпциге множество учебных книг и пускал их в продажу по весьма умеренной цене. Кроме латинских букварей, напечатанных в Москве 1779, 1780, 1783, 1784, 1786 и того же года в Лейпциге, и латино-французско-русских прописей, напечатанных в Москве 1779, 1781, 1783, 1784, 1786, 1788, 1791 и след. г., он издал латинскую грамматику, которая была напечатана в Москве 1779 г. дважды, потом 1781, 1783 и в Лейпциге 1789 г., греческую грамматику В. Лящевского (Лейпц. 1779, 1785, 1791) и мн. другие книги. Вместе с тем по просьбам архиереев и училищных начальств он принимал на себя заботы и о доставке своих и других книг в дух. училища с разными при этом уступками в цене¹⁰³⁶. Комиссия народных училищ с своей стороны тоже отпускала изданные ею книги в духовно-учебные заведения с уступкой 30% против продажной цены в уважение того, что при печатании некоторой части их пользовалась содействием св. Синода¹⁰³⁷.

При всем том цена учебников была все-таки слишком высока для бедных дух. школ и их еще более бедных учеников. Полного числа учебников, которого могло бы достать на одних только казеннокоштных учеников, не в состоянии была завести ни одна семинария. Вот наприм. какие цены существовали в начале текущего столетия (в Казани) на самые необходимые книги: Библия в лист стоила 17 руб., нотный обиход 8 р., герменевтика Рамбaxия 4 р., история Бруккера 5 р. 50 к., философия Баумейстера 3 р. и т. д. Несколько раньше, в 70-х гг. ΧVIII столетия (в Пскове), философия Баумейстера (вероятно неполная) продавалась за 1 р. 55 к., история Фрейера за 1 р. 50 к. Корнелий Непот 2 р. 25 к., Omnia opera Ciceronis 8 р. 80 к.¹⁰³⁸. До чего доходил недостаток книг, показывает наприм. следующий факт, занесенный в историю старой казанской академии: в 1818 г., следовательно в самый разгар деятельности Библейского общества, „в богословском классе этой академии ни у одного студента не было Библии да и казенная имелась только одна”¹⁰³⁹. В высших классах не знали, как быть без Библии, в низших не меньшие затруднения встречались от недостатка обиходов для пения, очевидно слишком дорогих для семинарий и училищ при обычном многолюдстве учившихся в этих классах учеников, и катехизисов с свящ. историями, которые хотя и не особенно были дороги, но мало обращались в продаже. Для снабжения учеников обиходами, псалтирями и часословами по епархиям нарочно рассылались иногда приглашения к пожертвованиям на пользу дух. школ книг этого рода из церквей, где найдутся или лишние или за ветхостью малогодные к употреблению экземпляры. Об изучении катехизисов можно привести следующее распоряжение преосв. Парфения смоленского в изданной им 1768 года инструкции для низших школ: „понеже свящ. церковной истории, також и краткой богословии столько напечатанных экземпляров, сколько учеников, может быть, в школах не можно иметь, того для учителям надобно читать пред учениками и изъяснять, и, что нужное, приказывать переписывать и в памяти затвердить”¹⁰⁴⁰. В одном приказе ректора Троицкой семинарии (от 1812 г.) ученикам грамматических классов об изучении арифметики тоже рекомендовалось: „книги (учебник арифметики) купите; коли нет, пишите”¹⁰⁴¹.

Таким образом, несмотря на то, что теперь почти весь семинарский курс можно было пройти с помощью одних печатных книг, по недостатку библиотечных средств ученики все еще не могли совершенно спастись от своего старого многописания, и не только в высших, но, как видим отсюда, и в низших классах. При крайне ничтожном вознаграждении за труд переписки печатная книга все еще оказывалась дороже такой же книги писанной; поэтому даже такие ученики, которые имели возможность не заниматься собственноручной перепиской какой-нибудь грамматики или арифметики, считали для себя более выгодным, вместо того, чтобы купить книгу печатную, нанять для ее переписки кого-нибудь из своих бедных товарищей, для которых подобный труд составлял немаловажное подспорье к скудному содержанию. Печатная учебная книга ценилась ее счастливым владельцем очень высоко и сберегалась тщательно не только в течение всего семинарского курса, но и по выходе из семинарии, если только нужда не заставляла продать ее какому-нибудь младшему по курсу ученику. Подобно тому, как на старых рукописях пометы имен их владельцев сопровождались разными заклятиями против похитителей, чуть не на каждой книжке старых учебников читаем известные семинарские стихи: Hic liber meus, – Testis est Deus. Qui illum capit… далее болеe или менее страшные угрозы, наприм.: Mors eum rapit, и подпись имени и фамилии владельца. К счастью учеников и их бедных родителей раз выбранные учебники держались затем в школьном употреблении многие десятки лет и переходили от отца к сыну, от сына к внуку, просвещая таким образом преемственно несколько поколений и составляя в некотором роде их семейное наследие. В разных духовных семействах, остававшихся верными преданиям старины, еще не так давно можно было во множестве встречать эти старые книжки, испещренные автографическими подписями целого ряда почивших отцов, дедов и прадедов этих семейств и сохранившиеся в замечательной целости, несмотря на то, что их учило столько народа и в течение такого долгого времени; – видно, что их берегли необыкновенно тщательно, как теперь уже не могут беречь свои быстро сменяющиеся и потому не возбуждающие к себе уважения учебники ученики нашего времени.

В таком положении застало духовные школы царствование императора Александра I, который, как выразился в одной академической речи 1814 г. ректор петербургской академии Филарет Дроздов, „дав новый блеск и силу просвещению гражданскому, отеческим сердцем обратился и к смиренным обителям духовного просвещения, в которых люди, пожертвовавшие небесной мудрости блеском земного счастия и выгодами общежития, посеяли первые семена полезных знаний не токмо для церкви, но и для отечества, и в которых юношество, по состоянию родителей скудное в средствах к своему образованию, более терпением и неутомимостью, нежели обилием пособий, приготовлялось к служению церкви, в самых обыкновенных степенях важному”. По мысли государя предпринята была всесторонняя реформа дух. школ, которая должна была 1) начертать основательный план устройства их сообразно с целью их учрежденья: распространить круг наук, усилить преподавание одних и сократить силу других соответственно подлинной важности каждой из них для дух. образования; разрозненное по управлению совокупить единством власти и единообразием управления, и устранить затруднения, возникающие от усмотренного несоответствия между способами образования и нуждами, равно как средствами и состоянием духовенства; и 2) изыскать способы к содержанию дух. училищ, потому что и лучший план должен остаться бесполезным при недостатке способов к выполнению его.

После некоторых частных предварительных работ к разрешению этих вопросов, начавшихся еще с 1801 г., в ноябре 1807 г. учрежден был наконец особый комитет, который должен был начертать самые правила общей духовно-учебной реформы и работы которого в жизни дух. школ составили эпоху, начавшую совершенно новый период в их истории.