Православное монашество в Галлии V-VI веков

Содержание

Учение преп. Иоанна Кассиана. Преподобный Фавст Лиринский. Певец западной пуcтыни преп. Евхерий Лионский. Роман и Лупикин, Юрские пустынножители. Православное монашество сегодня в свете православной монашеской Галлии.  

 

Сердцем христианской жизни древней православной Галлии было монашество. Православное монашество возникло на галльской почве почти сразу же, как молва о великих Египетских отцах достигла Запада; и с тех пор, как христианской Галлии был дан пример собственного великого преподобного отца, св. Мартина Турского, число ее монахов измерялось тысячами, из которых около 2000 присутствовали на похоронах св. Мартина в 397 году. С основанием в начале следующего века Аиринского монастыря в традициях Египта и появлением писаний преп. Иоанна Кассиана о духовном учении Египетских отцов начала V столетия, золотой век монашества в Галлии, можно сказать, начался. Нам известно об основании около двухсот монастырей в Галлии в последующие два столетия, и возможно их было гораздо больше; и святые чудотворцы из среды этих братств были уже неисчислимы.

Но история православного монашества в Галлии в этот период вовсе не была историей институций. Монашеские «ордена» средневекового Запада с их централизованным управлением и одинаковым уставом были, конечно, неслыханны в сей ранний период первого монашеского рвения; и даже господство Устава преп. Венедикта († 529) над монашескими установлениями Запада (господство, которое при всех своих положительных моментах, также указывает на охлаждение первого монашеского пыла Запада) отстояло еще на несколько столетий вперед. Духовный тон монашеской Галлии этих столетий задавался православным Востоком.

Наиболее цельная картина монашества этих веков на Западе находится в писаниях св. Григория Турского, в частности в «Жизни Отцов», но также она разбросана и по страницам «Истории франков» и других его трудов. Но мы тщетно будем искать в его писаниях монашеских институций: мы найдем там названия немногих монастырей и почти ничего о монашеских правилах или управлении. Его интересуют прежде всего не монахи или монахини (т.е. формально постриженные), но подвижники благочестия и их духовные деяния. По большей части он рассказывает о подвигах преподобных, известных своей святостью и чудесами, но он также передает рассказы о тех, кто сбился с пути, выставляя их как предупредительные знаки для тех, кто отважился бы встать на путь духовной брани. В центре его внимания, так же как и монашеской Галлии, находится сама брань духовная. Лесная «пустыня» православной Галлии в это время дышет той же свежестью, пылкостью и свободой, что египетская и палестинская пустыни, запечатленные в «Лавсаике» и других подобных классических описаниях древнего восточного монашества. Итак, давайте посмотрим способны ли мы ухватить нечто от духа «бегства в пустыню» в Галлии V – VI веков через рассмотрение некоторых текстов великих западных преподобных Отцов сего времени.

Учение преп. Иоанна Кассиана.

Мы мало знаем о письменных источниках, через которые православное монашеское учение передавалось ученикам св. Мартина и другим первым подвижникам Галлии: возможно, что у них не было ничего кроме «Жития св. Антония» св. Афанасия и какой-нибудь одной из ранних латинских версий Житий и Изречений Египетских отцов. При наличии живого образца монашеского идеала, каким был св. Мартин, этих источников было достаточно, но когда монахи Галлии стали исчисляться тысячами, и возникали многочисленные новые монастыри, потребность в более «систематическом» письменном изложении монашеского учения стала существенно возрастать. Преподобные отцы Галлии в один голос обратились за сим изложением к св. Иоанну Кассиану, игумену недавно основанного монастыря в Марселе, только что возвратившемуся после долгого пребывания в монашеских пустынях Египта и Палестины. Тщательно усвоив учение Египетских отцов, и будучи сам человеком духовного рассуждения, он ответил на их просьбы двумя книгами: «О постановлениях киновитян» (Institutes), представляющую внешний распорядок монашеской жизни (одежда, службы, дисциплина и т.д.) и духовное учение на элементарном уровне, и «Собеседования египетских подвижников» (Confйrences), преподающие глубочайшее учение о монашестве великих Египетских отцов [ Русские названия даны по книге «Писания преп. отца Иоанна Кассиана Римлянина», перевод с латинского еп. Петра М. 1892 г. Из нее же будут приведены все цитаты, т.к. о. Серафим сам переводил их оттуда для сен статьи.]. Эти труды, адресованные и посвященные различным галльским игуменам и основателям монастырей, в V – VI веках были наиболее авторитетными аскетическими писаниями в Галлии и (хотя и в меньшей степени) в других западных странах так же.

Приблизиться к пониманию монашеского движения, описываемого св. Григорием, мы можем не иначе как через краткий обзор учения преп. Кассиана и в частности «азбуки» монашеской жизни, содержащейся в «Постановлениях», единственной наиболее часто употребляемой книге в повествованиях о монашестве этого периода.

Книга сия посвящена Кастору, епископу Апта (немного севернее Марселя), только что основавшему в своей епархии общежительный монастырь. В своем Введении св. Кассиан объясняет, что требовалось от него, и что он намеревается преподать: «Желая, чтобы общежительные монастыри в твоей области устроены были по правилам восточных, а особенно египетских монастырей,.. от меня, убогого словом и знанием ты требуешь, чтобы я изложил те монастырские правила, кои я видел в Египте и Палестине, и о коих слышал от отцов, дабы братия нового твоего монастыря могла знать образ жизни, какой ведут там святые».(7) Последуя стопам учителей монашества» отличных по жизни, уму и красноречию, каковы суть: Василий Великий, Иероним и другие», он обещает говорить «о правилах монастырских, о происхождении восьми главных пороков, и о том, как можно, по учению отцов, искоренить сии пороки», (8:2) ибо «лучше тех монастырей, которые сначала апостольской проповеди основаны святыми и духовными отцами, не может быть никакое новое братство на западе в стране Галлии». (8:3)

Хотя преп. Кассиан отмечает в том же «Введении», что не все правила египетских монастырей могут быть применяемы в Галлии, «по суровости воздуха, или по трудности и разности нравов» (8:4) и в целом соотносится с «западной» немощью – все же, он скорее беспощаден в бичевании некоторых аспектов галльской монашеской практики, отдававших самоизнеженностью и праздностью. Тогда, точно также как и теперь, большая часть интереса к монашеству происходила от праздней мечтательности, которая предпочитает лучше не сталкиваться лицом к лицу с повседневной борьбой и уничижением, необходимыми для истинной духовной жизни согласно Евангелию. Так св. Кассиан делает особое ударение на необходимости самого простого труда.

«От того и зависит, что в этих (западных) областях мы не видим монастырей с таким множеством братии; потому что они не поддерживаются стяжанием от своих трудов так, чтобы могли постоянно пребывать в них; а если бы как-нибудь щедрость другого и могла доставить им достаточное пропитание, то любовь к праздности и рассеяность сердца не попустят им дольше пребывать в том месте. Потому у древних отцов в Египте составилась поговорка: работающего монаха искушает один бес, а на праздного нападает бесчисленное множество бесов». (Постановления Х:23) Восточные отцы «думают, что чем усерднее будут к рукоделью и работам, тем больше возродится у них желание высшей чистоты духовного созерцания». (11:12) Существует четкая взаимосвязь между готовностью к труду и подлинной ревностью к духовным навыкам: «... равно упражняя телесные и душевные сила, они уравнивают выгоды внешнего человека с пользою внутреннего, страстным движением сердца, и непостоянному волнению помыслов противопоставляют тяжесть рукоделья, как какой-нибудь твердый, непоколебимый якорь, которым можно бы удерживать рассеяность и блуждание сердца внутри келий, как в безопасной пристани». (11:14) Ревность к труду на деле является мерилом духовного продвижения:» ...египетские отцы, наученные этими примерами, никак не позволяют быть праздными монахами, особенно молодым, рачительностью к делу измеряя состояние сердца и преуспеяние в терпении и смирении». (Х:22) Осознание этого основного принципа духовной жизни и есть то, что и в наше время делает подлинно православный монастырь «приземленным» и даже «грубым». Послушник, воспитываемый в такой духовной атмосфере, часто чувствует себя в лихорадочном состоянии, что показывает его естественную любовь к праздности и покою. Так авва Дорофей, автор монашеской «азбуки» VI века, описывает свое собственное ученичество: «Когда я был в общежитии, игумен с советом старцев сделал меня странноприимцем, а у меня не задолго перед тем была сильная болезнь. И так бывало вечером приходили странники, и я проводил вечер с ними; потом приходили еще погонщики верблюдов, и я служил им; часто и после того, как я уходил спать, опять встречалась другая надобность, и меня будили, а между тем наставал и час бдения. Едва только я засыпал, как канонарх уже будил меня; но от труда или от болезни я был в изнеможении, и сон опять овладевал мною так, что, расслабленный от жара, я не помнил сам себя и отвечал ему сквозь сон: хорошо, господин, Бог да помянет любовь твою, и да наградит тебя; ты приказал, – я приду, господин. Потом когда он уходил, я опять засыпал и очень скорбел, что опаздывал идти в церковь. А как канонарху нельзя было ждать меня; то я упросил двух братии, одного, чтобы он будил меня, другого, чтобы он не давал мне дремать на бдении, и поверьте мне, братия, я так почитал их, как бы через них совершалось мое спасение, и питал к ним великое благоговение.» [ Авва Дорофей «Душеполезные наставления», – Калуга, 1895, стр. IX-X.] Подобное беспокойное послушание было в недалеком прошлом у оптинского старца Иосифа, у которого в качестве личной кельи была всегда переполненная приемная старца Амвросия! Ищущим монашества праздным мечтателям в таких условиях не выжить; и они часто уходят из-за того; что монастырь «недостаточно духовный» – не отдавая себе отчета в том, что тем самым лишают себя духовного «якоря», без которого будут блуждать в пустой неудовлетворенности так и не находя своего «идеального монастыря».

Леность – не самый страшный грех для желающих стать монахами, но без любви к трудолюбию они никогда даже не войдут в подвиг монашеской жизни и не поймут самых элементарных принципов духовной брани.

Если у послушника есть ревность к делу, то можно надеяться, что он может стяжать разумение и других азов монашеской жизни. Первое – это отсечение своей воли. Старец прежде всего старается научить его побеждать свою волю, желания, чтобы чрез это он мог постепенно восходить к высшему совершенству; а для сего с намерением приказывает ему делать то, что противно ему. Многими опытами доказано, что не может обуздывать своих похотей тот монах (особенно из молодых), который не научился чрез послушание умерщвлять свою волю. Поэтому они говорят, что кто не научился наперед побеждать свою волю, тот никак не может подавлять гнев, уныние, блудную похоть; не может иметь истинного смирения, постоянного единения и согласия с братиями и долго пребывать в общежитии». (IV:8)

Послушник, не желающий отсекать свою волю посредством монашеского послушания, часто находит, что он «не понят» начальствующими, или, что его вынуждают делать «неподходящие» для него вещи, или, что его «ревность» к прохождению аскетических трудов (согласно, конечно же, его собственному пониманию) недооценена; но истинный любитель послушания, как и любитель труда, радуется посреди тяжелой работы противостояния своей воле, даже когда его земной логике может казаться, что он «прав», а его духовный отец «ошибается».

Другой важной частью начальной монашеской подготовки является навык не доверять собственному суждению, тесно связанный с откровением помыслов. «Итак, если мы хотим последовать евангельской заповеди и быть подражателями апостола и всей первенствующей церкви, или отцов, которые в наши времена последовали добродетелям и совершенству их, то не должны мы полагаться на свои мнения, обещая себе евангельское совершенство от этого холодного и жалкого состояния; но последуя стопам их, должны стараться не обманывать самих себя и так будем исполнять монастырское благочиние и постановления, чтобы нам поистине отречься от этого мира». (VIÏ18)

«Преподав новичкам первоначальные наставления, стараются возводить их к большему совершенству, при сем вернее узнавая, истинное или притворное у них смирение. А для более удобного достижения этого учат их не скрывать никаких помыслов сердечных по ложному стыду, но тотчас, по возникновении их, открывать старцу своему, и в суждении о них не доверять своему мнению, а считать худым или добрым только то, что старец признает таким. От того хитрый враг ни в чем не может уловить молодого монаха, как неопытного, ничем не может обольстить того, кто полагается не на свое, а на старцево суждение». (IV:9)

Несмотря на чудеса аскетизма, которыми отличались восточные отцы, основное ударение их учения падает отнюдь не на внешнее подвижничество. «Немощь плоти не воспрепятствует чистоте сердечной, если употребляем только пищу ту, которая нужна для укрепления немощи, а не ту, которой требует похоть... Пост и воздержание состоят в умеренности... Каждый должен поститься столько, сколько нужно для укрощения плотской брани». (V:7, 8, 9)

Цель монашеской дисциплины – это искоренение страстей и стяжание добродетелей. В Египте старцы смотрят, чтобы послушник «узнал и причины страстей, которыми искушаются, и средства против них. Эти истинные врачи душ, предотвращая имеющие возникнуть болезни сердец духовным наставлением, как некоторым небесным лекарством, не дозволяют усиливаться в душах юношей, открывая им и причины угрожающих страстей и средства для здоровья.» (ХÏ16) Легко можно себе представить, насколько болезненно протекает этот процесс самопознания в душе послушника, обычно приходящего в монастырь исполненным иллюзий на свой счет.

Добродетели должны стяжать все вместе и бороться надлежит со всеми страстями одновременно, ибо «тот никакою добродетелию не владеет в совершенстве, кто не имеет некоторых из них (добродетелей). Ибо каким образом тот погасит пылающий жар похоти, воспламеняющийся не от одного вожделения тела, но и от порочности души, кто не может укротить гнев, порывающийся по невоздержанности одного сердца? Или каким образом обуздает сладострастные возбуждения плоти и души, кто не может победить простой порок гордости?» (V:II)

Духовная борьба за стяжание добродетелей и искоренение страстей есть прежде всего борьба внутренняя: главный враг не в нас, но в нашей собственной страстной природе; и о нашем продвижении по пути добродетели можно судить главным образом не по нашему внешнему поведению, а по внутреннему состоянию; средства борьбы тоже преимущественно не внешние действия (такие как бегство от людей, чтобы избежать случаев к искушению), а работа над своим внутренним человеком, «...ясно, что не всегда от вины других происходит в нас возмущение, а больше от нашей порочности, потому что мы имеем в себе скрытные причины оскорблений и семена пороков, которые, как только прольется на нашу душу дождь искушений, тотчас производят ростки и плоды... (IХ:5) Совершенство сердца приобретается не столько удалением от людей, сколько добродетелию терпения. Если терпение будет твердо укреплено, то может сохранить нас мирными даже и с ненавидящими мир; если же не будет оно приобретено, то постоянно будем в несогласии даже и с совершенными и лучшими нас... (IХ:7) Если хотим получить ту высшую божественную награду, о которой говорится: блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят /Мф 5:8»; то не только в наших действиях надобно подавлять гнев, но с корнем должен быть извернут он и из сокровенности души... (VIIÏ19) Потому ищущим совершенства недостаточно не гневаться на человека. Ибо помним, что когда мы пребывали в пустыне, то сердились на писчую трость, когда не нравилась толстота или тонкость ее; также на ножик, когда иступленным лезвием не скоро перерезывал; тоже на кремень, если не скоро вылетала искра огня из него, когда мы спешили к чтению, вспышка негодования простиралась до того, что возмущение духа не иначе мы могли подавить и успокоить, как произнести проклятие на бесчувственные вещи, или по крайней мере на диавола... (VIIÏ18) Нам нечего бояться внешнего неприятеля; враг в нас самих скрывается. У нас ежедневно происходит внутренняя война; по одержании победы на ней все внешнее сделается слабым и с воином Христовым все помирится и покорится ему. Мы не будем иметь такого неприятеля, которого бы надобно было бояться вне нас, если внутреннее в нас будет побеждено и покорено духу... Утруждение плоти, соединенное с сокрушением духа, составит приятнейшую Богу жертву и достойную обитель святости в сокровенности чистого, благоукрашенного духа.» (V:21)

Самое главное для монаха, подвизающегося в этой внутренней брани – судить себя, а не других, «...монах подвергается той же вине и порокам, за которые вздумал бы осуждать других. Следовательно всякому должно судить только себя самого, осмотрительно, осторожно наблюдать за собою во всем, а не расследовать жизнь и поведение других». (V:30)

Ключом к стяжанию других добродетелей является целомудрие, которое должно быть как душевным, так и телесным. «...Мы должны ревностнее подвизаться не только в воздержании тела, но и в сокрушении сердца с частыми молитвенными воздыханиями, чтобы печь плоти нашей, которую вавилонский царь постоянно разжигает возбуждением плотской похоти, угасить росою Св. Духа, нисходящею в наши сердца. (VÏ17) ...Возможно еще приобресть непорочность без дара знания; но знания духовного невозможно приобресть без чистоты целомудрия. Пр. Сол. 1:4» (VÏ18)

Восемь из двенадцати книг «Постановлений» посвящены описанию восьми главных пороков и борьбы, которую монах должен вести с ними. Эти восемь суть: чревоугодие, блуд, корыстолюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие и гордость. Эти главы – весьма практические и содержат в себе многочисленные поучительные примеры из опыта пустынных Отцов. Один запоминающийся пример из них, иллюстрирующий грех тщеславия, может быть взят за уместное предостережение против так присущей сегодняшним кандидатам в монахи тенденции к духовной фальши и «позированию», основанной на элементарном самолюбии и праздности.

«Когда я жил в пустыне скитской, помню одного старца, который идя в келью одного брата для посещения, когда приблизился к двери и услышал, что он внутри что-то говорит, немного приостановился, желая узнать, что он читает из Свящ. Писания, или как было в обычае, за работою по памяти прочитывает. Когда благочестивый испытатель, ближе приложив ухо, точнее услышал, то узнал, что он духом тщеславия так был обольщен, что представлял, будто он в Церкви предлагает народу увещевательную проповедь. Когда старец, продолжая стоять, услышал, что он кончил поучение и переменив должность, как диакон, делает отпуск оглашенным, тогда толкнул в дверь. Брат встретив старца с обычною почтительностью и вводя его, уязвляемый совестию за свои мечты, спросил, давно ли он пришел? Долго стоя у двери, не понес ли неприятности? Старец шутя, ласково отвечал: я пришел, когда ты делал отпуск оглашенным.» (ХÏ15) Фантазии желающих в XX веке принимать монашество не далеко ушли от этого классического примера.

В отношении главного порока или страсти, гордости, преп. Кассиан, как всегда приземлен и практичен, и наибольшую часть этой книги он тратит на описание низшей или «плотской» разновидности гордости, являющейся одной из наиболее общих ловушек для новоначальных, как древних, так и современных, «...эта плотская гордость, когда при холодном, худо положенном начале отречения от мира поселится в душе монаха, не дозволяя ему от прежней мирской надменности придти к смирению Христову, сначала делает его непокорным и упрямым, потом не дозволяет быть кротким и ласковым, также не допускает быть равным с братиями и общительным, не позволяет по заповеди Бога и Спасителя нашего оставить все имущество в нищете... (ХIÏ25) Он не хочет понести бремя монастырской жизни, не принимает наставления какого-либо старца. Ибо кем возобладает страсть гордости, тот не только не считает достойным соблюдать какое-либо правило подчинения или послушания, но и самое учение о совершенстве не допускает до своих ушей, и в сердце его растет такое отвращение к духовному слову, что когда бы и случилось такое собеседование, взор его не может стоять на одном месте, но исступленный взгляд обращается туда и сюда, глаза обыкновенно устремляются в другую сторону, вкось. Так что пока продолжается духовное собеседование, ему думается, что он сидит на ползающих червях, или острых спицах, и что простое собеседование ни высказало бы к назиданию слушающих, гордый думает, что это сказано в поношение ему. И во все время, в которое происходит рассуждение о духовной жизни, он занятый своими подозрениями ловит, перенимает не то, что надобно бы принять к своему преуспеянию, но озабоченным умом изыскивает причины, почему то или другое сказано, или с тайным смущением сердца придумывает, что можно бы возразить им, так что из спасительного исследования совершенно ничего не может получить, или в чем-нибудь исправиться.» (ХIÏ27) Как пример этого низшего вида гордости: «Я слышал в этой только стране (что странно и стыдно рассказывать), что один из младших, когда авва его стал выговаривать, для чего он стал оставлять смирение, которое по отречении от мира так мало времени сохранял и надмевается диавольскою гордостию, с крайним высокомерием ответил: ужели я для того на время смирялся, чтобы всегда быть подчиненным? При этом его столь дерзком, преступном ответе старец так изумился, что всякая речь его прервалась, как будто он принял эти произнесенные слова от самого Люцифера». (ХIÏ28)

Цель всей это монашеской борьбы и подвига, которые так конкретно списывает св. Кассиан, – возвысить ум человека к вечному и неподверженному изменениям и приуготовить его к блаженству в Царствии Небесном.» ...Дело монашеского звания, есть не иное что, как созерцание божественной и превосходящей все чистоты.» (Х:3) «Мы никак не можем прозреть удовольствия настоящей пищи, если ум, предавшись божественному созерцанию, не будет услаждаться больше любовию добродетелей и красотою небесных предметов. И таким образом всякий будет презирать все настоящее, как скоропреходящее, когда непрерывно будет устремлять взор ума к непоколебимому и вечному, еще будучи в теле, будет созерцать блаженство будущей жизни». «V; 14»

Новоначальный, который позволяет земному или своим собственным страстям уводить себя от небесного, неизменно запутывается в земных вещах и погибает; и предостережение против этого преп. Кассиана вполне приложимо и сегодня. «Ибо ум празднолюбца не умеет ни о чем другом думать, как только о пище и чреве, до тех пор, пока сведши дружбу с каким-нибудь человеком или женщиною, расслабленными одинаковою хо-лодностию, обязывается делами их и нуждами, и таким образом мало-помалу запутывается во вредных занятиях, как бы стесняется змеиными извилинами, потом уже никогда не в состоянии будет развязаться для достижения совершенства прежнего обета (монашеского).» «Х:6»

Поэтому преп. Кассиан предлагает вдохновляющее слово в поддержку тем, кто желает придерживаться монашеской жизни, пока не достигнет ее цели. «Знай, что ты в числе немногих избранных, и, смотря на пример и холодность многих, не охладевай, но живи так, как живут немногие, дабы с этими немногими удостоиться тебе царствия небесного». (IV:38)

В основании всего этого монашеского подвига лежит смирение и страх Божий, без которых все аскетические труды – тщетны и бессмысленны: «Если хотим здание наше довести до верха, так чтобы оно было совершенно и угодно Богу, то поспешим положить основание его не по воле нашей страсти, а по точному евангельскому учению; это основание не может быть иное, как страх Божий и смирение, которое происходит от кротости и простоты сердца. Смирения же нельзя приобресть без наготы. Без нее никак невозможно приобресть ни готовности к повиновению, ни силы терпения, ни спокойствия кротости, ни совершенства любви, без которых сердце наше вовсе не может быть жилищем Св. Духа». (ХП:31)» ... Именно нужно, чтобы сначала с искренним расположением сердца мы изъявляли нашим братьям истинное смирение, заботясь, чтобы ни в чем не обидеть или не оскорбить, чего мы никак не возможем исполнить, если из любви ко Христу не будет утверждено в нас истинное самоотвержение, которое состоит в составлении всего имущества и нестяжательности; потом если не будет воспринято иго послушания и подчинения с простым сердцем, без всякого притворства, так чтобы, кроме приказания аввы, вовсе не жила в нас никакая своя воля. Это может исполнить только тот, кто считает себя не только мертвым для этого мира, но и неразумным, глупым, все, что прикажут ему старцы, будет исполнять без всякого исследования, считая это священным и возвещенным от Бога. (ХП:32)»

И, наконец, подвижник должен вполне отдавать себе отчет в том, что достижение его цели, т.е. победа над страстями и спасение души приходит не от собственных его усилий, как таковых, а от благодати Божией.» Невозможно кому-либо совершенно очиститься от плотских пороков, если не сознает, что весь труд и старание его не могут быть достаточны для достижения такого совершенства, и если не убедится, будучи научен не столько наставлением преподающего, сколько расположением, усилием и опытом собственным, что достигнет его не иначе, как по милосердию и при помощи Божией» (ХIÏ13). «Достижение совершенства есть дело не желающего, не подвизающегося, но милующего Бога (Рим. 9:16), Который вовсе не в воздаяние за заслугу наших трудов или подвижничества делает нас победителями пороков. Ибо действие всякого добра происходит от благодати Бога, Который такую долговечность блаженства и безмерную славу с великою щедростию даровал (нам) за слабое усердие и за краткий, малый подвиг наш» (ХIÏII).

И завершает книгу «Постановлений» следующие слова: «Будем сознавать, что мы сами по себе без помощи благодати Божией ничего не можем сделать, что относится к совершению добродетелей, и по истине будем уверены, что и то самое, что мы удостоились уразуметь, есть дар Божий» (ХIÏ33).

Из сего краткого обозрения учения, содержащегося в «Постановлениях», можно увидеть, что монашеская жизнь в Галлии V-VI вв. имела под собой твердое основание. Учение преп. Кассиана – не для праздных мечтателей или тех, кто стремится убежать от мирских обязанностей. По своему трезвому, приземленному тону и настойчивому призыву к деланию, аскетическому подвигу, познанию и преодолению своих страстей, оно является скорее руководством для серьезных, энергичных и решительных воинов Христовых, ищущих больших, а не меньших подвигов, чем те, которые христианин находит в нормальной мирской жизни.

«Постановления», пожалуй, больше всего задавали тон монашеской жизни этого периода. Сам св. Григорий Турский, когда ему случилось давать духовное наставление затворнику, жившему в пределах его епархии, «послал ему книги с Житиями Отцов и Уставами (institutes) монахов, чтобы он мог узнать, каковыми надлежит быть затворникам и с какой рассудительностью следует держаться монахам. Когда он прочитал и перечитал их, то не только изгнал из ума дурные помыслы, которые прежде имел, но более того, это настолько развило его познания, что он удивлял нас легкостью, с какой он беседовал о сих предметах». (Жизнь Отцев ХХ:3) Эти же две книги (как мы увидим ниже) взял с собой и преп. Роман, когда уходил для отшельнической жизни в Юрские горы. Но и помимо своего непосредственного влияния на стремящихся к монашеству, можно видеть, как «Постановления» четко отразились в учении последующих преподобных отцов Галлии.

Преподобный Фавст Лиринский.

Вторым по значению после самого св. Кассиана из отцов Галльского монашества в V веке был преп. Фавст († 490), бывший игуменом Лиринского монастыря в последние годы жизни преп. Кассиана, а впоследствии епископом Региума (Риеза), расположенного менее, чем в ста милях к северу от Марселя.

Известный своей защитой «восточных» учений по таким вопросам, как относительная телесность души (один Бог совершенно бестелесен) и соотношение благодати и свободной воли (и возможно из-за этого пренебрегаемый позднейшим Западом), он был прежде и более всего учителем иноческого жития и имел более прямое влияние на великого преп. отца VI века, св. Кесария Арльского, чем св. Кассиан.

В наставлениях своим монахам [Цитируется о. Серафимом по книгам: Abbe Alier «Historiй du Monastиre de Lerins, vol. 1 (Paris, 1861) и A. Malnory «Saint Cesaire, Eveque d' Avles», Paris 1894.] он делает то же ударение, что и св. Кассиан на непрерывной борьбе и избежании праздности и покоя: «Отнюдь не для мира и покоя, не для беспечности пришли вы на сей остров, но скорее подвизаться и мужественно воинствовать... Мы пришли на сии уединенные берега, в ряды воинства духовного с тем, чтобы бороться на всякий день против наших страстей... Звание наше обязывает нас отвергать все, что может дать нам настоящая жизнь из утешений и славы. Сладчайшие на земле вещи должны быть чужды нам, помыслы наши должны устремляться исключительно к вечному воздаянию, обещанному нам. Радоваться, живя в подчинении и уничижении, ревностно стремиться к нищете, отсекать не только привязанность сердца к тварному, но и самую волю – вот наши средства к достижению совершенства» (Слово «К монаху» I). Судно и после того, как храбро встретит волнение в открытом море, может оказаться в опасности даже и посреди самой, по-видимому, безопасной гавани и рискует затонуть там. Так же и в пристанище веры, к которому привел тебя Спаситель, не будь бесстрашен, понуждай себя с помощью Христовой избегать малейшего нерадения, ничтожнейших проступков: они действуют на душу, подобно каплям воды, проникающим внутрь судна через незаметные трещины» (К монаху» II).

Вместе со св. Кассианом, св. Фавст учит о внутренней природе монашеского подвига. «Что пользы жить в сем безмолвном месте, претерпевая внутри самого себя мучительство страстей? Будет ли здесь спокойствие снаружи и буря внутри? И стоит ли так трудиться, оставляя мир далеко внизу, чтобы держать страсти взаперти внутри себя?» (Слово)

Прежде всего преп. Фавст, как и преп. Кассиан, настаивает на добродетели послушания и пагубности преслушания и гордости. «Бог отказывает в потребной для дела спасения силе тому, кто не умеет слушаться... Послушание необходимо юности, и старость находит в нем свою славу... Привычка к непослушанию затемняет рассудок и делает суждения ложными. Сердце преступника столь ожестевает, что если только он чрезвычайным усилием вдруг не смирит себя, чтобы восстать от своего падения, то он осмелится бороться и с самим своим настоятелем, будет затем оскорблять его и говорить: «Как крепко я противостал! Как я его не послушался! С какой надменностью отвечал! Он думал, что я всегда буду смиряться перед ним!» (Слово VII)

Св. Фавст, глядя на стремительно растущее монашеское движение в Галлии, видел также и трагедию «беглых» монахов – тех, кто испробовал монастырской жизни, но не имел достаточно терпения, чтобы удержаться в ней. Его сильные слова о необходимости оставаться в том монастыре, в каком кто отрекся от мира, предвосхищают акцент на монашеской стабильности Отцов VI века, свв. Кесария Арльского и Венедикта Курсийского. Упоминая о море вокруг Лирин, он говорил своим монахам: «Море сие есть мир, монастырь-гавань. Какое должно быть у истинного монаха намерение? Закрепить навсегда свой якорь в гавани! Вернуться ли ему в мир? Скалы, о которые здесь разбивается море, суть образ рифов, о которые непременно разобьется монах, непостоянный в своем пути!» (Слово)

«Поистине, что есть ужаснее того, чем сорваться внезапно, подобно перелетной птице, с места, где призвал тебя Бог твой, где просветил Он тебя первыми лучами Своего света, и которое дал Он тебе как тихую гавань, убежище во время свирепства бури? Так ли скоро забываешь ты братию и други твоя, утешавших тебя? Неужели оставляешь место, где сложил ты ризы мира сего с себя и переменил имя, которое носил там?.. Но ты настолько лишен здравого смысла, что предпочитаешь Божию благоволению собственную волю и прихоть, и отдаешься во власть собственных замыслов! Не чувствуешь ли, к какому кораблекрушению ты мчишься?»

Истинный путь монаха, согласно преп. Фавсту, есть путь смирения, терпения и послушания, могущих изменить тех, кто окружает его и сделать монашескую общину воистину раем наземле. «О, сколь благословен Богом тот, чье смирение ослабило братнюю гордость, чье терпение угасило гнев ближнего, кто своим послушанием и ревностию исправляет в других теплохладность и леность, чьи утешительный пример или слова возжигают свет в сердце, которое гнев соделал слепым». («К монаху» I).

Певец западной пуcтыни преп. Евхерий Лионский.

В основном под словом «пустыня» в Галлии V-VI вв. подразумеваются пустынные места вне городов, подходящие для жизни монахов, отрешившихся от мирской жизни. Есть, однако, и другое, более точное его значение, в котором его употребляют преп. Кассиан: место для тех, кто желает вести уединенную, отшельническую жизнь вдали от общежительных или полуобщежительных обителей, в коих живет большинство монахов. В своих «Постановлениях» преп. Кассиан формулирует условия для вступления на сей высший образ жизни. «...Мы отправились посмотреть на особый, высший род монахов, называвшихся отшельниками. Они сначала долго живут в киновии, пока научатся терпению, рассуждению, смирению, нестяжательности, и дочиста исторгнут из себя все пороки, потом намереваясь вступить в жесточайшую брань с демонами, отдаляются в отдаленные места пустыни.» (V:6) «Пустыню искать должно совершенным, очищенным от всякого порока, и по совершенном очищении от пороков в обществе братии уходить в нее не по малодушию, а для божественного созерцания, с желанием высшего видения, которое может быть приобретено только в уединении и только совершенными» (VIIÏ17).

Этот высший вид пустынной жизни обладает определенной привлекательностью для стремящихся к монашеству, не как какая-то действительно отдельная форма монашества, но как высший идеал одной общей для всех монашеской жизни. Здесь, однако, мы прежде всего должны знать о той трудной аскетической борьбе, чаще всего в монастыре, что непременно предшествует такому пустынножительству, также, как и о реалистическом монашеском учении, лежащим в его основе. Кассиановы «Постановления» – азбука также и этого вида монашества, тогда как в его «Собеседованиях» содержится более возвышенное учение для пустынножителей (и для общежительных монахов тоже).

Самая мысль о том, что «пустыню» можно найти в Галлии не была чем-то непосредственно очевидным. Даже после примера св. Мартина и его учеников, св. Гонорат отправился искать свою пустыню на Восток, и только благодаря смерти своего товарища, он, дойдя уже до Греции, вернулся и уединился сперва в пещере на материке, а затем на острове Лирины у побережья южной Галлии, где со своими последователями он основал монастырь по возможности в традициях Востока. У нас нет детального описания его первоначального монастыря на Лиринах, но несколько кратких упоминаний о нем изображают его весьма похожим на полуотшельнические лавры Востока. Св. Евхерий, ученик св. Гонората, описывает его как место, где «святые старцы живут в особых кельях». Более подробное описание такого рода монастыря мы находим в «Житии св. Мартина» Сульпиция Севера: «Место сие было таким глухим и отдаленным, что обладало всем уединением пустыни. С одной стороны оно было огорожено скалистыми утесами высокой горы, остававшееся ровное пространство было окаймлено тихой излучиной Луары. Туда был всего один подход и то очень узкий. Его собственная келья была из дерева, как и у многих из братии, но большинство из них выдалбливали себе пещеры в скалах выступающий горы. Здесь было около восьмидесяти учеников, воспитывающихся на примере своего преблаженного наставника. Никто не владел ничем собственным: все клалось в общий котел... Редко кто покидал свою келью за исключением тех случаев, когда они собирались всех вместе для богослужения». («Житие Св. Мартина, гл. X). [ О. Серафим цитирует по англ, переводу F.R. Ноаге] Поскольку подобные поселения монахов стали умножаться в Галлии V века, постольку и потребность ехать в Египет, чтобы увидеть христианскую «пустыню» становилась все менее и менее насущной. Прежде всего сам преп. Кассиан положил конец идее «хождения на Восток» за монашеским научением, когда представил в своих книгах учение великих египетских старцев. Когда он услышал, что св. Евхерий уже после пребывания на Лириках задумал идти в Египет, то посвятил ему (и его великому авве, св. Гонорату) семь книг своих «Собеседований» со следующим предисловием: «О, святые братия Гонорате и Евхерие, похвалою тех высоких мужей, от которых мы приняли первые постановления отшельничества, воспламенились так, что один из вас, начальствуя над большим общежитием братии, желает, чтобы общество его, которое назидается ежедневным видением вашего святого жития, было наставляемо еще и заповедями тех отцов, а другой захотел отправиться в Египет, чтобы навидаться и телесным видением их, так что, оставив эту область, оцепеневшую от суровости галльского холода, как чистая горлица, полетел бы в те земли, которые ближе освещаются солнцем правды и изобилуют зрелыми плодами добродетелей. Это невольно возбудило во мне любовь, так что я, утешаясь желанием одного и трудом другого, не уклонился от опасности коротко написать, лишь бы только у первого увеличился авторитет между самыми монахами, а у второго отклонилась необходимость опасного мореплавания.» (Предисловие к XI Собеседованию).

Св. Евхерий, понятно, принял к сердцу слова св. Кассина. Он не только не отправился в Египет, но и стал великим певцом галльской пустыни. Возможно, что дело тут в его (и нашем) «западном» темпераменте и опыте или же это «северный» антураж его творений хорошо знакомый нам по великим подвижникам русской «северной Фиваиды» ближайших к нам столетий, вплоть до преп. Серафима Саровского и других преподобных отцов и матерей уже нашего столетия, заставляет нас чувствовать что-то очень родное в писаниях преп. Евхерия и, в частности,в его «Похвале пустыни» (De laude ere mi). Позвольте привести здесь нечто из сего труда, который, хотя и иным образом, влиял на подвижников того времени почти также, как и «Постановления» преп. Кассиана. Эта небольшая книжка не содержит монашеского учения как такового, но отлично показывает нам импульс души, вдохновивший многих из современной ему молодежи обоего полу идти в пустыню.

«Пусть тот, кто горит божественным пламенем, оставит свое жилище, чтобы избрать пустыню, пусть предпочтет ее своим ближним, своим чадам... Тем христианам, кто оставил родную землю, пусть станет пустыня временным отечеством, из которого ничто да не зовет их назад: ни страх, ни желания, ни радость, ни скорби. Да, можно пожертвовать всем, что мы любим, ради счастья уединения».

«Сколь сладка жаждущим Бога сия удаленная пустыня с ее лесами! Как милы жаждущим Христа сии убежища, простирающие вдаль и вширь, где лишь природа бодрствует! Все здесь умиряется. Тогда, как бы понуждаемый молчанием, ум радостно пробуждается и начинает ощущать в себе некие неизреченные божественные движения. Здесь нет ни какого-либо шумного смятения, ни молвы; одно лишь сладостное беседование с Богом нарушает тишину уединенного обиталища...

Напрасно коварный враг рычит, как волк в ограде, где были заперты овцы. Восходя и нисходя по чудесной лествице Иакова, сонм ликующих ангелов несет неусыпную стражу над простором пустыни, просвещая ее своим невидимым посещением. (Быт. 28:12). Более того, чтобы не всуе бдели стрегущие град, Христос охраняет и ограждает свое стяжание в нем: Он таким образом отражает врагов его из пустыннных пределов, что хотя Божий люди и подвергаются всем искушениям пустныни, однако они ограждены Им от их врагов. И более того, Сам Жених тайно возлежит с ними в полунощи, и изумленные неизреченным милосердием Его, пустынножители находятся в созерцании, восклицая: «обретох, Егоже возлюби душа моя: удержах Его и не оставив Его» (Песн. песн. 3:4). (гл. 37, 38).

«Почва пустыни не бесплодна, хотя ее и принято считать таковой... В пустыне делатель пожинает обильные плоды своих трудов... В сем месте находит он хлеб жизни, сходящий с небес. Среди этих скал бьют освежающие источники; эти живые воды властны утолять не только телесную жажду, но также и жажду спасения. Здесь простор и наслаждение для внутреннего человека..., здесь рай души (гл. 39)».

«Кроме сего, о всяческого почтения достойная земля, ты стала недавно обиталищем, приличным святым, обитающим в твоих гробах... Кто бы ни искал сожительства с ними, обретал Бога. Всякий, кто возделывал тебя, обретал в тебе Христа. Обитающий в тебе радуется о Господе, обитающем там же. Один и тот же человек одновременно есть твой владетель и божественное владение. Тот, кто избирает тебя в жилище себе, становится сам храмом Божиим» (гл. 41).

«Действительно, всякой пустыне, украшенной пребыванием благочестивых, я должен воздать честь. Но прежде всех других я воспеваю мои Лирины, приемлющие в свои благочестивейшие длани выброшенных кораблекрушением мятежного мира. Носимых его волнами они мягко направляют в свое пристанище, так что там, во внутреннем дворе Господнем, те могут перевести свое загнанное дыхание. Журча своими ручьями, зеленея травой, красуясь виноградниками, радостные своими видами и ароматами, они являют себя как бы раем тем, кто владеет ими... Там и сейчас живут в отдельных кельях те чудные святые старцы, что принесли дух египетских отцов в нашу Галлию» (гл. 42).

«Что за собрания святых, о благий Иисусе, дивно благоухающие подобно хранимому в алавастровом сосуде драгоценному миру, зрел я своими очами! Все здесь дышит сим благоуханием жизни. Они предпочитают благолепие внутреннего человека нарядности внешнего. Преуспевшие в делах любви, смирившиеся долу, благороднейшие в благочестии, крепчайшие в вере, скромные в поступи, скорые на послушание, молчаливые при встрече, величественно спокойные ликом: одним словом, они являют собою как бы чины ангельские в неослабном созерцании. Они не стремятся ни к чему, ничего не желают, разве соединиться с Единым для них вожделенным. Не только ищут они блаженной жизни, но и живут ею, не только стремятся они к ней вскоре, но и достигают уже».

«Желают ли они быть отлученными от грешников? Они уже отлучены от них. Предпочитают ли они обладать чистой жизнью? Они обладают ей. Стремятся ли они проводить все свое время в славословии Бога? Они непрестанно славословят Его. Жаждут ли они радоваться в сонмах святых? Они радуются в них. Желают ли они наслаждаться Христом? Они наслаждаются Им. Не терпится ли им достигнуть пустынного жития? В своем сердце они достигают его. Так, по изобильнейшей благодати Христовой, здесь и сейчас они сподобляются многих из тех блаженств, чаемых ими в будущем веке. Последуя упованию пусть даже на некотором расстоянии, они уже сейчас охватывают существо его. Даже сам их тяжкий труд приносит многую мзду, ибо будущее воздаяние их лежит как бы в настоящих трудах.» (гл. 43) [ О. Серафим использует здесь неопубликованный англ, перевод J. Gravesa]

Чтобы не показалось, будто эта щедрая «похвала пустыни» происходит от «западного романтизма», приведем здесь слова великого отца восточного монашества, жившего столетием раньше, св. Василия Великого (как они приведены в житии великого отца русской «Северной Фиваиды» старца Назария Валаамского). Вдохновленный внешне весьма отличными пустынями Египта и Капподокии, св. Василий также, как и западный поэт видит тот же самый рай сердца для того, кто оставил все для Бога.

«О пустынное житие, обитель небесного обучения и божественного познания, училище, где Бог есть все, чему мы учимся. О пустыня сладости, где благоухающие цветы любви блистают ныне огненным цветом, сияют ныне белоснежною чистотою. Там мир и тишина; и те, кто живет под ними, остаются неколеблемы ветром. Там фимиам совершенного умерщвления не одной лишь плоти, но, что еще достохвальнее, самой воли, и кадило непрестанной молитвы негасимо горит огнем божественной любви. Там различные цветы добродетели, блистающие разнообразными украшениями, расцветающие благодатью неувядаемой красоты. О пустыня, услаждение святых душ, рай неисчерпаемой сладости! Ты еси пещь, силу чьего пылающего огня три отрока прохлаждают молитвой, и посредством горячей веры они гасят вокруг себя неистовое пламя, в котором сгорают и стрелы и оковы, но те, кто в оковах не сгорают, только узы греха ослабевают, и душа возводится к пению божественной хвалы, восклицая: растерзал еси узы моя; Тебе пожру жертву хвалы. (Пс. 115:7, 8)».

Любовь к пустыне, как к убежищу от житейских бурь и суеты, и месту напряженной духовной брани ради царствия небесного и преклонение перед обитавшими там преподобными, облагоухавшими земли Запада своими подвигами благочестия – вот то, что вдохновляло молодых новообращенных христиан Запада искать пустыни Галлии и узнавать там из первых рук, от опытных старцев и на собственном опыте духовное учение восточных Отцов. Было много несчастных случаев и духовных катастроф, неизбежных при столь жестокой битве, но те, кто устояли перед лицом всех препятствий и действительно возрастили семена восточного монашества на западной почве, оставили по себе благоухающую память и пример, который еще и сегодня не умер для тех, кто пожелает отыскать его и вдохновиться им.

Из житий древних пустынножителей Галлии нет ни одного столь притягательного и воодушевляющего как житие препп. Романа и Лупикина. Написанное в их монастыре несколько десятков лет спустя после их смерти это пространное Житие дает самый подробный из имеющихся у нас рассказов о древней монашеской ревности Галлии.

Роман и Лупикин, Юрские пустынножители.

В Галлии IV века был св. Мартин с его необычайным подвижничеством и отшельническими общинами; начало нового столетия ознаменовалось основанием островного монастыря на Лиринах, принесшего предания египетских отцов в Галлию, из которого вышло много епископов и основателей монастырей; в первые десятилетия V-ro столетия были созданы многочисленные монашеские общины на юге Галлии, обычно около городов и часто основанные епископами, в которых через писания преп. Кассиана распространились уставы и учение восточного монашества. К концу жизни преп. Кассиана († 434 г.) православное монашество уже прочно укоренилось в Галлии.

Затем имел место феномен, хорошо знакомый нам из позднейшей истории «северной Фиваиды» в России 14–17 вв.: бегство монахов и стремящихся к монашеству не только из городов и других населенных пунктов, но даже и из благоустроенных монастырей в абсолютное уединение пустынных лесов Галлии. Несомненно, такие книги, как «Похвала пустыне» св. Евхерия, оказали влияние на это движение; но главная побудительная причина была та же, что и вызвавшая первоначальное бегство в египетскую пустыню столетием раньше: простое христианское побуждение отказаться от всего ради Бога, отбросить все предметы и влияния мира сего, чтобы лучше приготовить себя для Царствия Небесного.

Среди первых из таких пустынножителей, кто буквально обратил «пустыни» Галлии в города, населенные полчищами монахов, были преп. Роман и Лупикин. Не случайно св. Григорий начинает с них свою «Жизнь отцов», ибо еще в предшествующее ему время их подвиги стали легендой, а сами они чистейшим образцом пустынного монашеского жития. Их Жития, вместе с Житием их ученика преп. Евгенда, были написаны анонимным учеником последнего около 520 г. Этот документ «Жизнь юрских отцов» (Vita Patrum Jurensium) дает не только более подробное описание жития свв. Романа и Лупикина, чем у св. Григория, но представляет также бесценные сведения о монашеском учении этих Отцов, о монашеской жизни в целом в Галлии V-гo века и о повседневной жизни и росте юрских монастырей в течении первых 75 лет их существования. Нижеследующие страницы суть краткий обзор тех частей этого документа, что лучше всего иллюстрируют эти моменты. [ Цитаты приведены по книге «Viedes Peves du Jura» Paris. 1968 (латинский и француский текст); остальная информация почерпнута из труда «Historiй de l'Abbaye et de la Tewe de Saint Claude» P. Benoit Montveuil-suv-Mer, 1890, 2 vols.]

Юра – горная гряда, протянувшаяся в восточной части Франции, недалеко от швейцарской границы на несколько сот миль, при ширине 20–30 миль. Хотя и не столь эффектные как Альпы, которые по временам можно видеть на востоке, эти горы наделены своей суровой красотой. Они простираются с запада к востоку тремя «ступенями», каждая примерно на тысячу футов выше предыдущей, от равнин до «высокой Юры», гористого плато из пиков и узких ущелий, высотой до 5500 футов над уровнем моря. Даже сегодня эти горы покрыты пихтовыми лесами, со множеством водопадов, озер и коварных потоков. Города, ныне находящиеся там, где были первоначальные монашеские поселения, являются туристическими центрами, куда летом съезжаются любители рыбной ловли и туризма, а зимой, когда горы покрываются глубокими снегами – горнолыжники. В древнеримские времена в нижних частях Юры были населенные города, тогда как ''верхняя Юра», которую Юлий Цезарь описал как Juva mons abtissimus («высочайшие юрские горы» – лат.), были совершенно необитаемы. С ослаблением римской власти и нашествиями варваров, население этой области уменьшилось, и леса быстро покрыли большую часть земли, которая была отнята у него развитой римской цивилизацией. К V веку, когда дикие бургундцы и франки бродили по этой части Галлии, там оставались лишь немногие из тех старых городов; они были вполне христианскими, а старые языческие храмы там были уже в руинах.

Все три юрских отца родились неподалеку от одного из этих городов. Св. Евгенд, как утверждает «Житие» (гл. 119), родился недалеко от Изернори, где был расположен важный языческий храм, посвященный богу Меркурию, бывший частично разрушенным (его руины можно видеть еще сегодня), и был земляком свв. Романа и Лупикина, которые, по всей видимости, родились либо здесь, либо в близлежащей деревне.

Св. Роман был старшим братом св. Лупикина и первым удалился в пустыню. Он родился, вероятно, в последнем десятилетии IV века, почти одновременно с преставлением св. Мартина... «Прежде него ни один монах в этой провинции не посвящал себя ни отшельнической жизни, ни общежитию». О его приуготовлении к монашеству «Житие» говорит лишь следующее: «Прежде избрания монашеской жизни он уже знал достопочтенного Савина, авву монастыря Конфлюэнца Лионского и его требующий многих усилий устав, и жизнь его монахов. Затем, как пчела, собрав нектар с цветов совершенств каждого из них, он возвратился туда, откуда вышел», (гл. II) Ничего более неизвестно о сем авве Савине, неизвестно также и какого из нескольких островных лионских монастырей, расположенных в слиянии («confluence») рек Соны и Роны, он был игуменом. Известно, однако, что Лион, расположенный примерно из двести миль в глубь страны от Марселя, уже в начале V-гo века был монашеским центром: некий ученик св. Мартина Турского, преп. Максим (чье краткое житие приведено св. Григорием в его «Славе исповедников», гл. 22) некоторое время жил в одном из этих островных монастырей; а о св. Евхерии, авторе «Похвалы пустыне», ставшем епископом Лионским около 434 г., известно, что он проводил время Великого Поста в одном из сих монастырей в молитве, посте и писании книг. Исходя из иноформации, данной в «Житии», св. Роман мог быть в Лионе во время святительства св. Евхерия, хотя более вероятно, что он был там несколькими годами позже; в любом случае, он мог читать «Похвалу пустыне», написанную около 428 г., прежде своего удаления в пустыню. Причина его ухода в Лион была, вероятно, проста: скорее всего, это был ближайший монастырь к его дому, находившийся не более, чем в ста милях от Юрских гор и связанный с ним рекой Роной и ее притоками. Неустановлено, стал ли преп. Роман монахом в сем монастыре, только известно, что свои монашеские познания он получил там. И затем «из сего монастыря... он взял книгу Житий Свв. Отцов и замечательные постановления старцев». (гл.II) Первая книга была несомненно одним из популярных тогда латинских рассказов о египетских отцах, а вторая кассиановыми «Постановлениями». В них-то, а так же в практическом знакомстве с монашеством под руководством аввы Савина, заключалась вся необходимая ему теоретическая база монашеской жизни.

Он расположился не в каком-либо отдаленном месте, а в пустыне, близкой к его дому. Чего он надеялся добиться этим? Почему он не остался в благоустроенной монашеской общине или не стал искать другую, такую, как, например, Лирины, известную своими старцами? Все в Житии св. Романа свидетельствует о том, что у него, кажется, не было религиозного «романтизма», то есть: он не мечтал о дальних странах, «идеальных монастырях» или «святых старцах». Он думал лишь об одном: как на твердом основании азбуки духовной жизни и строгого монашеского делания спасти свою душу и приготовить себя для царства небесного. Простое христианское воспитание подготовило его к этому: «Он не был светски образован, зато был на редкость одарен чистотой, беспримерным милосердием до такой степени, что в детстве никто не видел его за детскими проказами, а в зрелые годы порабощенным человеческим «страстям» или «узами брака», (гл. 5). Этот простой деревенский парень с гор, чье сердце однажды в зрелые годы воспламенилось идеалом христианского совершенства и которому довелось узнать основные принципы монашеской жизни, не раздумывал, а пошел и осуществил то, чему он научился в ближайшем подходящем месте. И таким образом «около 35 лет от роду, плененный безлюдными просторами пустыни, оставив своих мать, сестру и брата, он отправился вглубь юрских лесов неподалеку от своего дома». (гл. 5) Действительно, место, где он в результате поселился, находится примерно в 20 милях по прямой линии от его родного города Изернори – достаточно близко для того, чтобы быть впоследствии обнаруженным такими же бесстрашными натурами как он сам, и в то же время достаточно далеко, чтобы быть вполне удаленным и недосягаемым для мира.

«Скитаясь во всех направлениях по этим лесам, вполне подходящим и удобным для его образа жизни, он, наконец, нашел вдалеке среди долин, окруженных утесами, открытое место, подходящее для земледелия. Там крутые склоны трех гор немного расступаются, оставляя между собою ровное место довольной ширины. Посколько русла двух потоков воды сходятся в том месте воедино, образовавшийся таким образом необычный речной берег скоро получил в народе название Кондадиско».(гл. 6» Кондадиско») «Condad» по-французски происходит от кельтского слова, означающего «слияние» или «место слияния» – ныне город Сен-Клод, названный в честь епископа, бывшего настоятелем монастыря в VII веке, расположен в слиянии рек Биенны и Гакона, притоков Роны, оставался монашеской общиной вплоть до 18 века.

«Новый жилец в поисках жилища, отвечающего его горячему желанию подвигов, обнаружил на восточной стороне у подножия скалистой горы самую густую пихту, которая образовав из своих ветвей круг, укрыла ученика Павла, как прежде пальма укрыла одного Павла», (гл. 7) Упоминая пальму, служившую по «Житию Павла», первого отшельника» блаж. Иеронима (гл. 5) жилищем первому монаху Египта (преп. Павлу Латрскому – пер.) и называя преп. Романа «учеником Павла», автор «Жития юрских отцов» показывает восточные корни галльского пустынножительства, а лесная пихта в противоположность пустынной пальме показывает иные, западные местные условия одного и того же монашеского подвига. Та «скалистая гора» известна ныне как «Ле Бай-ярд», возвышающийся над Сен-Клодом.

«Так пихта снабдила его против летнего зноя и холода дождей вечнозеленой крышей... Вдобавок там росло несколько диких кустов, дававших свои ягоды, кислые, без сомнения, для сластолюбца, но сладкие для тех, чьи чувства суть в покое... Если бы кто-нибудь с безрассудной смелостью решился пересечь эту бездорожную глухомань, невзирая на густоту леса и груды валежника, весьма высокие гряды гор, где живут олени, и их крутые ущелья навряд ли позволят такому человеку, пусть даже крепкому и проворному, совершить сие путешествие» (гл. 8, 9).

В сем диком и недоступном месте преп. Роман поселился для подвижнического монашеского жития, решившись никогда не оставлять его. Будучи делателем, а не мечтателем, он не надеялся полностью удовлетворять ежедневную потребность в пище из того, что может дать лес, а принес с собой минимум необходимого для маленького огорода. «Принеся с собой семена и мотыгу, блаженный начал на сем месте, предаваясь в то же время усердно молитве и чтению, удовлетворять потребности скромного существования трудом рук своих, согласно монашеским правилам. Он обладал великим достатком, ибо ни в чем не имел нужды; его милостыня была в том, что он не имел ничего, что бы откладывать для бедных; его нога не ступала за пределами его убежища; он не возвращался более в свой дом; как истинный отшельник, он работал лишь столько, чтобы обеспечить свое существование «(гл. 10). Что за урок и что за обилие вдохновения для новоначальных монахов XX века! При современных средствах общения сама идея скрыться от глаз мира едва ли не совсем забыта, и прожить всю жизнь на одном месте – неслыханно. Впоследствии св. Роман путешествовал по монастырским делам через все Юрские горы даже до Женевы и далее (путешествие не более, чем в сто миль), зато его ученик, св. Евгенд, подал совершенный пример монашеской стабильности: со времени своего прихода в Кондадиско в возрасте 7 лет и до самой смерти, последовавшей более, чем 50-ю годами позже, он ни разу не покидал монастыря (гл. 126). Если мы не умеем сегодня подражать такой стабильности, то будем хоть понимать ее важность: христианство на практике и монашество в особенности есть то, чтобы стоять на одном месте и от всего сердца подвизаться за царствие небесное. Можно быть призванным делать дело Божие где угодно или быть носимым с места на место неизбежными обстоятельствами, но без главного и глубокого желания претерпеть все ради Бога на одном месте, не бегая туда-сюда, едва ли можно пустить корни, необходимые для принесения духовного плода. К сожалению, при современной простоте коммуникаций можно сидеть на одном месте и заниматься по-прежнему всем, кроме единого на потребу – чьими-нибудь делами, всеми церковными сплетнями, но не напряженным трудом, необходимым для спасения собственной души в этом злом мире.

В знаменитом месте своих «Постановлений» преп. Кассиан предупреждает современных ему монахов,» ...что монаху всячески надобно избегать женщин и епископов. Ибо если однажды вовлекут его в знакомство с собою, то ни тот, ни другая уже не допустят ему более иметь покоя в келье, или заниматься богомыслием, созерцать чистыми очами святые предметы» (ХÏ17). Женщины, конечно, искушают плотскими помыслами, а епископы помыслами о рукоположении в священный сан и тщеславием от знакомства с высокопоставленными лицами. Сегодня это предостережение остается своевременным, но для монахов XX века можно прибавить и следущее: избегай телефона, путешествий и сплетен – тех форм общения, которые больше всего связывают с миром – ибо они охладят твой пыл и сделают тебя даже в твоей монашеской келье игралищем мирских похотей и страстей!

«На сем месте подражатель Антония, древнего отшельника, долгое время наслаждался ангельским житием и зрением помимо небесных видений лишь диких зверей и изредка охотников. Но затем его достопочтенный брат Лупикин, младший по рождению, но скоро сравнявшийся с ним святостью, извещенный ночью во сне своим братом, оставил ради любви Христовой тех, кого ранее уже оставил блаженный Роман, своих сестру и мать, и с горячим желанием достиг обиталища своего брата и принял его образ жизни... В сем смиренном гнезде, в сем глухом уголке пустыни эти двое зачали, наитием Слова Божия, духовное потомство и распространили вскоре повсюду, по монастырям и церквям Христовым, плоды своего девственного чревоношения» (гл. 12). Так, с прибытием второго брата, сформировалась община, и весть об этом скоро достигла других. Первыми, кто присоединился к ним были два юных клирика (вероятно низших степеней, чтецы или иподиаконы) из Ниона, близ Женевы, и сразу же «колыбель святых», пихтовое дерево, оказалась мала для них, и было воздвигнуто первое здание. Они обосновались недалеко от дерева на некоем холме с пологим склоном, где ныне находится в память о сем часовня, предназначенная для иноческих молитвословий; срубив топором и с величайшим тщанием отшлифовав несколько древесных стволов, они соорудили хижины для себя, а также другие для тех, кто пришел бы к ним» (гл. 13). Место расположения этой часовни ныне занято собором 14-го века в Сен-Клоде.

С того времени община стала быстро расти, а также стали приходить паломники из мира. «Множество верующих покидало мир, чтобы последовать ради Господа призыву к самоотречению и совершенству. Некоторые приходили сюда посмотреть на чудеса этого нового общества и рассказать, вернувшись домой, о его добром примере. Другие приносили сюда одержимых демонами, чтобы молитвы святых по их вере исцелили бы их; приносили также душевнобольных и расслабленных. Большинство этих больных по возращении здоровья возвращались к себе домой, но иные оставались в монастыре... Происшедшее от двух основателей святое братство... развивалось в единении веры и любви... Размножившись, это божественное племя наполнило не только отдаленные области провинции Секуань, район Юры, но также и многие далеко отстоящие земли церквями и монастырями"(гл. 14–16). Мы знаем об одном из паломников в Юру из писем знаменитого епископа Клермонского (город, где родился св. Григорий Турский) Сидония Аполлинария. В письме к некоему Домнулу, писанном около 470 г., он мимоходом упоминая юрские монастыри, отмечает славу, которой они пользовались в Галлии: «И теперь, если только не удерживают тебя монастыри Юры, куда ты любишь забираться, как бы в предвкушении небесных обителей, это письмо должно достигнуть тебя...» (O.N1. Dal-ton, the letters of sidonius, Oxford 1915, книга IV, 25).

В 444 г. (единственная точная дата в Житии) св. Иларий Арльский (сам ученик преп. Гонората Лиринского) путешествовал через Юру в Безансон в связи со своим знаменитым спором со св. Львом Великим. [ Спор был относительно церковный юрисдикции: св. папа Лев не признал низложения некоего епископа св. Иларием, считая, что последний тем самым узурпировал права, но не его, как Папы, а митрополита Галльской провинции Виенны, каковым тот не являлся. Этот случай иллюстрирует отсутствие т.н. «папского примата» в его нынешнем римско-католическом понимании в древние века даже на самом Западе – прим. пер.] Слышав о славе преп. Романа и Лупикина, «он вызвал блаженного Романа к себе в некое место неподалеку от Безансона через посланного с сею целию клирика. Восхвалив в пышной речи его инициативу и образ жизни, он почтил его саном священства и с честью отпустил назад в монастырь» (гл. 18). Это было, вероятно, по прошествии примерно 15–16 лет с того времени, как преп. Роман избрал отшельническую жизнь, когда ему должно было быть около 50-ти лет. Римско-католические исследователи обычно считают, что в монастыре к тому времени уже было некоторое число священников, ориентируясь на позднейшую латинскую практику. Но мы должны вспомнить, что монашеское вдохновение юрских отцов идет с Востока, где было много монастырей вовсе без священников. Так, например, в знаменитом монастыре преп. Саввы Освященного было более 150 монахов прежде, чем там появился единственный священник, а сам преп. Савва, младший современник преп. Романа, был прозван «Освященным», потому что имея священный сан, он был достопримечательным исключением среди монахов и даже игуменов. Как и св. Роману, ему было около 50 лет, когда епископ принудил его принять рукоположение и стать первым священником в его братстве. Около 40-ка лет спустя преп. Евгенд даже после того, как стал игуменом, упорно сопротивлялся возведению в сан священника: «Часто он по секрету говорил мне, что игумену лучше было бы по причине честолюбия молодежи управлять братией не будучи облаченным священством, не будучи связанным этим достоинством, которого не должно искать людям, обрекшим себя на отречение от всех благ мира и даже от себя самого. «Кроме того, – прибавлял он – мы знаем также многих отцов, которые уже доведя до совершенства незначительность своего положения, были в глубине души тайно переполнены гордостью от священнического служения...» (гл. 133, 134). Преп. Лупикин никогда не принимал священства, даже после смерти преп. Романа, когда он был игуменом над братией свыше 20 лет. Более чем вероятно, что преп. Роман, в полном соответствии с восточной традицией, был первым священником, и что прежде его посвящения литургия могла служиться в оратории (часовне) по весьма редким случаям, когда бы приходил приходной священник. Преп. Евгенд сам был сыном возможно ближайшего, при жизни преп. Романа, священника из Изернора (гл. 120). Мирские иереи на Западе в то время, нужно заметить, могли быть женаты, тогда как епископы обязывались, если избиралось женатое лицо, оставить своих жен по посвящении.

«Затем облеченный священством, преп. Роман возвратился в монастырь, но помня свой первоначальный обет, он придавал в своем монашеском смирении так мало значения почету, сопутствующему должности клирика, что хотя в торжественные дни братия и могли заставить его занять надлежащим образом место председателя, когда они собирались для священнодействия, в другие дни монах среди монахов, он не дозволял себе как-либо внешне проявлять высокое достоинство этого сана» (гл. 20). Это место, кажется, может указывать также и на то, что литургия в традиции восточных лавр служилась в Кондадиско не каждый день, а, вероятно, лишь по воскресеньям и праздникам.

С умножением братии было основано несколько новых монастырей, все под общим управлением двух братьев. «Местность, где располагалась община Кондадиско с этого времени стала недостаточной, чтобы обеспечивать потребности не только толп приходящего народа, но даже и самих братии. Разбросанная по холмам и склонам гор, среди скалистых утесов и гряд, размываемая частыми потоками воды каменистая почва плохо подходит для земледелия, которое здесь весьма затруднено и ограничено по причине скудости полей и бедности урожая. Если зимние морозы не просто покрывают, а совершенно засыпают все вокруг снегом, то зато весной, летом и осенью либо почва перегреется отраженным от окрестных скал зноем, горит как огнем, либо же нескончаемые проливные дожди уносят в стремительных потоках не только подготовленную для земледелия почву, но часто также необработанную и твердую, вместе с травой, деревьями и кустарником... Так, в своем желании в какой-то мере избежать этого бедствия преподобные отцы в соседних лесах, не вполне лишенных мест менее неровных и более плодородных, валили пихты, выкорчевывали пни... и делали поля, чтобы сия пригодная для обработки земля могла восполнять скудость насельников Кондадиско. Каждый из двух монастырей подчинялся авторитету обоих игуменов. Однако, отец Лупикин жил по большой части в Лауконе – так называется это место – и ко времени кончины блаженного Романа там было не меньше 150-ти братии, находившихся в послушании собственно у него» (гл. 22–24). Теперь на месте этого второго монастыря Юры, расположенного несколькими милями западнее Кандадиско, где та же самая река Биенна вырывается из глубокого ущелья на равнину, находится деревня Сен-Люпицин, где еще и сегодня сохраняются мощи св. Лупикина.

Св. Григорий Турский в своем Житии преподобных упоминает третий монастырь, основанный братьями «на территории Аламаннии», обычно отождествляемый с монастырем Роменмутьер (по-латыни «Романов монастырь») в Швейцарии в 45 милях к северо-востоку от первоначального монастыря.

Вдобавок к сим главным монастырям по горам были разбросаны многочисленные кельи и пустыньки, превратившие Юру в подобие «Галльской Фиваиды» (или Св. Афонской Горы), несмотря на то, что количество монахов никогда не достигло там египетских масштабов, исчисляясь скорее сотнями, чем тысячами.

Среди всей этой бурной монашеской деятельности женщины также стали пленяться пустыней и примером преподобных братьев: первой, кто пришла к ним, была сестра святых – Иола. Как некогда преп. Антонию и Пахомию для своих сестер, (а позже св. Кесарию Арльскому для своей сестры Кесарии), первоначальникам юрского монашества надлежало устроить монашескую общину для своей сестры и последовавших за ней в пустыню жен: «Неподалеку оттуда, на высоком крутом обрыве с господствующей над ним естественной скалой и ограниченным каменным сводом, скрывавшим в себе обширные пещеры, святые, согласно традиции, положили – будучи движимы отеческим расположением – начало общине дев, и приняли на себя попечение о живущих на сем месте 105 монахинях... Здесь блаженные отцы построили базилику, которая не только принимала в себя мертвенные останки дев, но также удостоилась чести содержать в себе гроб самого подвижника Христова – преп. Романа. Столь велика была строгость обычаев сего монастыря, что отрекавшуюся в нем от мира деву, уже никогда не видели вне его, покуда ее не сносили в гроб» (гл. 25, 26).

Об этом монастыре известном как «Ля Бальм», впоследствии ничего не было слышно, очевидно он был разрушен во время набегов варваров в V-VI вв. Это была, возможно, первая на Западе женская община в «пустыне», раньше женские монастыри основывались в городах или поблизости от них. Впоследствии неподалеку была основана мужская община, и в настоящее время ее местоположение, примерно в 3-х милях к юго-западу от Сен-Люпицина, также на реке Биение, рядом с городом Сен-Ромен-де-Рош, где мощи св. Романа по сю пору хранятся в приходской церкви. В последующие столетия была и другая женская община в Юре, в Невилль-лес-Данс, зависимая от Кондадиско, возможно, преемственная по отношению к монастырю преп. Иолы.

Остальная часть Жития преп. Романа – первой из трех частей «Жития юрских отцов» – посвящена чудесам святого, козням диавола против братии и ропоту некоторых братии, когда они начали считать чудесные монастыри Юры частью церковной «организации». Все сие описано в терминах, весьма близких читателям Житий восточных Отцов, и кое-что из этого пересказано се. Григорием Турским в его Житии братьев, хотя очевидно по причине многих различий, что это Житие, если он вовсе знал его, не было его главным источником.

В одном месте «Жития юрских отцов», когда один из старших монахов укоряет преп. Романа, что тот слишком многих принимает в монастырь и не делает тщательного отбора, автор пользуется случаем, приводя ответ преп. Романа, описать нечто из того монашеского духа, который прививал преподобный братии, а также некие из монашеских искушений, которым братия подвергались. Св. Роман отвечает старцу: «Скажи мне, о ты, который желаешь, чтобы у нас была такая маленькая община: способен ли ты среди всех братии, которых видишь вокруг себя в нашей общине, произвести отбор и разделение, чтобы образовать две группы, о которых ты говоришь, как если бы, испытывая одного за другим, ты мог в совершенстве отделить прежде их смерти выявленных святых от беспечных?.. Разве ты не видел здесь некоторых монахов, ревностно предавших себя жизни по правилам, которые впоследствии, постепенно уклоняясь в теплохладность, попрали их? Сколько раз также братья уходили из общины под воздействием противоположного порыва! И из сих последних, сколь много раз видели мы того или иного брата паки составляющего мир и приходящего к нам и один, и два,и три раза, и несмотря на это, снова находящего мужество упорно добиваться лавров победителя в звании, которое было так давно оставил! Некоторые также не навлекая на себя упрека, вернулись, но не к своим порокам, а в свои родные земли, и соблюдали там наш устав с такой любовью и ревностью, что будучи возведены на степень священства избранием и любовью верных, они управляют с великим достоинством монастырями и церквями Христовыми... И не видел ли ты совсем в собственном нашем монастыре, что случилось с Максентием? После того, как он возложил на себя подвиги и лишения неслыханные в Галлии, с постоянными бдениями, после того, как показал неослабное усердие в чтении, – поддавшись уговорам страсти гордости, он стал добычей сквернейшего из демонов, и своим безумием и неистовством далеко превзошел тех, о ком лишь недавно имел попечение, когда его могущество было плодом его заслуг: связанный ремнями и веревками теми, кого он некогда исцелил силой Господней, он был в конце концов освобожден от злого духа помазанием святым елеем. Посему познай, что это – та же самая гордость, навеваемая дьяволом, тайно подстрекающим тебя, и что твой случай не сильно разнится от Максентьева» (глл. 29, 32–34).

«Житие юрских отцов» рисует нам двух братьев обладающими различными, но дополняющими друг друга добродетелями: «Оба Отца превосходили один другого взаимодополняющими качествами, необходимыми в искусстве руководства и управления. Ибо если блаж. Роман был весьма милостив ко всем с совершенной невозмутимостью, то его брат был более строгим, как поправляя и наставляя других, так в первую очередь, и к себе самому. Роман, когда всякая надежда на прощение уже иссякала, мог неожиданно проявить снисхождение к виноватому; тогда как другой, боясь, чтобы малые грехи повторяясь, не окончились великими, укорял с великой горячностью. Роман не накладывал на братию больших лишений, чем их собственная воля желала бы принять; тогда как Лупикин, прилагая собственный пример ко всем, вовсе не позволял уклоняться от того, что помощь Божия делала посильным» (гл. 17). Под конец своей жизни преп. Роман предпринял самое дальнее путешествие из описанных в его Житии – паломничество к месту мученической кончины св. Маврикия и Фивского Легиона, пострадавших в III в...» В горячности своей веры он решил идти в Агаунум к базилике святых – я лучше скажу, в лагерь мучеников, – согласно свидетельству, представленному рассказом об их страдании» (гл. 44). Первым повествованием о мученичестве этих святых был рассказ св. Евхерия Лионского, который св. Роман несомненно читал. В этом путешествии около Женевы имел место случай с прокаженными, упоминаемый св. Григорием [ Застигнутый в пути темнотой он свернул с дороги в сторону и попал в маленький приют для прокаженных, где собственноручно умыл им ноги и разделил с ними трапезу. Когда во время ночной молитвы он коснулся рукой одного из них, то заметил, что тот исцелел. Тогда святой стал прикасаться к каждому из них, а когда настало утро – увидел их всех очистившимися. Возблагодарив Бога, он продолжил свой путь.]. Организация настоящего монастыря в Агаунуме (в отличие от отдельных келий вокруг базилики, как было во времена преп. Романа) датируется первыми годами VI века, когда устав «неусыпающих"(по-латыни «laus perennis», непрестанное пение псалтири) был перенесен туда из Константинополя. Монастырь Кондадиско в это время послал туда сто монахов для образования одного из девяти хоров, сменявших друг друга в псалмопении.

Кончина преп. Романа случилась в основанном им женском монастыре, куда он пришел попрощаться со своей сестрой (гл. 60). Это было около 460 г. Св. Григорий в своем Житии святых не упоминает женский монастырь, вероятно потому, что его уже не было в его время, но упоминает погребение преп. Романа вне его монастыря, где женщины имеют доступ к его мощам.

Среди братии, наставляемых в монашестве двумя святыми, царило прежде всего абсолютное единодушие, основанное на самопожертвовании – понятие, центральное для православного монашества, будь то Восток или Запад. «Согласно обычаю апостольких времен, абсолютно никто не мог сказать: «это мое». Различие одного от другого заключалось лишь в обладании тем или иным именем без внимания к состоянию или происхождению. Довольствуясь своей нищетой, они проявляют единодушие в любви и вере с такой горячностью, что если какой брат должен будет по порученному ему делу выйти на улицу в холодную погоду или если только что вернется весь вымокший под зимним дождем, то каждый с готовностью отдает свое самое удобное и сухое платье и скинет с ног обувь, чтобы согреть и успокоить тело брата прежде, чем он сам подумает о себе» (глл. 112–113).

Преп. Лупикин управлял монастырями около 20-ти лет по смерти преп. Романа и почил в глубокой старости, до самого конца пребывая в суровейших лишениях. (В последние моменты своей предсмертной болезни он отказывал себе в утешении малым количеством меда с водой).Он был погребен в монастыре Лавкон, где в 1689 г. часть его мощей была открыта вместе с возможно первоначальной надгробной плитой, и где они почивают до сего дня в приходской церкви Сен-Люпицина.

Третий из великих юрских Отцов, преп. Евгенд, сыгравший столь большую роль в развитии монашества на Западе, был отдан в монастырь своим отцом, приходским священником, при жизни св. Романа и, как уже было сказано, не покидал его вплоть до своей смерти, последовавшей, когда ему было уже за 60 лет, около 513 г.

В монастыре «он стяжал прочные познания не только в латинских книгах, но также и в греческой риторике» (гл. 126). Если св. Евгенд действительно знал греческий язык, то это было редкостью для Галлии V века; но в любом случае очевидно, что связь с греческим Востоком, была еще очень сильна в юрских монастырях того времени, хотя бы восточные Отцы и читались скорее всего в латинских переводах. Мы знаем, что ежедневное чтение в трапезной (обычай, введенный преп. Евгендом «последуя древним Отцам» и в частности св. Василию (гл. 169); тогда как во времена препп. Романа и Лупикина хранилось традиционное для египетских монастырей молчание включало в себя «постановления», провозглашенные в прежнее время святым и знаменитым Василием, епископом столицы Каппадокии, или постановления святых лиринских Отцов, или св. Пахомия, древнего игумена сирийцев, или же изложенные совсем недавно достопочтенным Кассианом» (гл. 174). Если преп. Роман начинал свою монашескую жизнь всего с одной или двумя книгами, то очевидно, что его наследники имели уже хорошо укомплектованную святоотеческую библиотеку!

В своем подвижничестве преп. Евгенд придерживался строгих правил своих предшественников: бдения его были удивительны, и ел он однажды в день «иногда днем, вместе со всеми, когда он бывал утомлен, иногда же вечером вместе со вкушавшими вторую трапезу монахами» (гл. 131). У него было лишь одно платье, которое он носил, покуда оно не изнашивалось (гл. 127), а обувь его была «жесткой и грубой, по образу древних Отцов. Голени его были обвязаны обмотками, а ступни – в сандалиях. Но к службам утрени и часов он приходил всегда, даже в самые лютые морозы или когда все было покрыто снегом, не имея на своих обнаженных ногах ничего, кроме деревянных калош на галльский манер. Такой же была его обувь и когда, весьма часто, в утренние часы он далеко ходил по снегу, чтобы посетить братское кладбище и помолиться там» (гл. 129). Подобно свв. Роману и Лупикину, он был чудотворцем, и слава его была столь велика, что в течение столетий город, выросший вокруг Кондадиско носил его имя (Сен-Ойенд по-французски). Там было так много паломников, что они «казалось превышают числом множество монахов» (гл. 147).

Преп. Евгенд руководил монахами с величайшей рассудительностью и мудростью: «Он прилагал всяческую заботу, чтобы определить каждому монаху те функции или дела, к которым он находил их более наделенными дарами Св. Духа. Так миролюбивому и кроткому брату давалось такое послушание, где преимущества его кротости и терпения не сводились бы на нет горячностью его нетерпеливого товарища. Находил ли других, отмеченных порокам гордости и тщеславия? Он не позволял им жить отдельно из опасения, что надмившись губительным чувством, они могут пасть еще ниже в более серьезные вины, даже не сознавая своих грехов и пороков, несмотря на повторяемые публичные выговоры. Узнавал ли он, между тем, что некие братья, поддавшись человеческой слабости, подверглись нападкам мучительной печали? Он неожиданно и намеренно показывал такую необычайную веселость и радость, согревал сердце несчастных словами столь святыми и сладостными, что последние, очистившись от губительнейшего яда печали, находили себя исцеленными от своего горького пессимизма, как бы помазанием каким целебным елеем. Но те монахи, чье поведение было чересчур вольным, те, кто был слишком легкомысленным, всегда находили в авве больше резкости и суровости» (гл. 149–150).

В период игуменства преп. Евгенда имело место некое событие, произведшее целую смену эпох в западном монашестве. Случившись около 500 года, оно стало как бы водоразделом между менее организованным, полуотшельническим монашеством лаврского типа IV и Vстолетий, весьма зависевшего от личных качеств своих великих первоначальников (св. Мартина, преп. Гонората, препп. Романа и Лупикина )и более строгого общежительного монашества VI и последующих столетий. Этим событием было полное разрушение во время пожара монастыря Кондадиско. «Несколько он был построен из дерева и не только состоял из вплотную примыкающих друг к другу келий, но и был надстроен вторым ярусом, то столь внезапно обратился в пепел, что к следующему утру не только ничего не осталось от зданий, но и сам огонь почти совсем затух» (гл. 162). В то время в монастыре было столько монахов, что не будь даже пожара, восточный лаврский идеал монаха, живущего в своей особой келье, стал на практике неосуществим: кельи вместо того, чтобы отстоять друг от друга на известное расстояние (на бросок камня, по позднейшему описанию скитского идеала русским отцом, преп. Нилом Сорским), кельи скорее врастали одна в другую. Посему преп. Евгенд. восстанавливая монастырь, ввел в нем более строгий общежительный устав, скорее в духе преп. Пахомия, чем большинства других отцов монашества Востока. «Отказавшись следовать в этом примеру восточных архимандритов, он решительнее подчинил всех монахов общему житию. По разрушении малых отдельных келий, он решил, чтобы все отдыхали вместе с ним в одном помещении: тех, кого общая трапезная объединяла уже для общей трапезы, он захотел объединить также и в общем дормитории, где лишь постели были раздельными. Там была, как и в часовне лампада, светившая в течении всей ночи» (гл. 170).

Нельзя не пожалеть об исчезновании первой монашеской «неформальности» на Западе, но однако господство общежительного Устава было действительно неизбежным. Св. Мартин с его 80-ю монахами мог жить в уединении Мармутьера как «восточные архимандриты» с братией в своих лаврах; возможно, даже несколько сот братии могли бы жить так в глуши Юрских гор. Но когда туда пришло множество новоначальных (возможно около тысячи), строгий надзор за ними стал очевидно необходим. Эта нужда чувствовалась также и на Востоке, как это можно видеть в общежительных установлениях преп. Пахомия в Египте и преп. Феодосия в Палестине с их тысячами монахов; но лаврский и скитской идеалы остались жить на Востоке и никогда не были просто вытеснены общежительным идеалом...

На Западе VI век явился веком великих творцов обещжительных Уставов (таких как св. Кесарии Арльский, преп. Венедикт Нурсийский, преп. Колумбан Люксельский и Боббийский, ирландский монах, живший в Галлии и затем в Италии). В Кондадиско тоже был свой Устав, подходящий к «климату страны и к необходимости труда» так же, как и к «галльской расслабленности» (гл. 174), к сожалению не дошедший до нас. Благодаря таким Уставам специфический тип монашеской жизни мог распространяться далее и иметь более устойчивое влияние, чем пример одного основателя монастыря. Это в частности примечательно в распространении Устава преп. Колумбана в VII веке особенно в Галлии, и еще более примечательного в распространении Бенедиктинского Устава по всему Западу в VII и последующих столетиях. Ко временам Каролингов (IX-X вв). Устав св. Венедикта был основным даже в индивидуалистической Галлии. Таким образом монашество выжило и было в относительно хорошем состоянии, но свежесть и «неофициальность» юного монашеского движения была тем самым в значительной степени утрачена. Когда в современном Православии монашество представляет собой столь незначительное и хрупкое явление, нет ничего удивительного, что нас притягивает скорее ранняя «неорганизованная» его фаза на Западе, чем поздняя «организованная». Галлия VI века за редкими исключениями все еще сохраняла ранний индивидуалистический характер монашества, представленный по большей части отшельниками и пустынножителями, будь то в пустынных местах или же в городах.

В VI и последующих столетиях в Юре были монахами из Кондадиско основаны еще и другие обители: в таких городах как Гранво и Лак де Бонлю до сих пор сохраняются развалины этих монастырей. В селении Сент-Гиметьер близ города Антра все еще можно видеть одну из старейших, сохранившихся в Юре, церквей. Построенная в VII или VIII веке, она хранит в себе мощи преп. Гиметьера, инока из Кондадиско, основавшего здесь пустынь в VI веке.

Автор «Жития юрских Отцов» был учеником и сотаинником преп. Евгенда, и потому способен открыть нечто из его сокровенной духовной жизни. В частности, он повествует о пяти видениях, бывших святому, и которые тот подродно описал ему. Сия суть: видение бывшее в детстве, когда препп. Роман и Лупикин показали ему его духовное потомство (глл. 121–124); его возведение в игумены двумя святыми, случившееся непосредственно перед гем, как он действительно стал игуменом; посещение апостолов Петра, Андрея и Павла, возвестивших о прибытии частиц своих мощей из Рима (глл. 153–154); видение св. Мартина Турского, пользовавшегося великим почитанием в юрских монастырях, известившего преп. Евгенда о том, что он охраняет двух путешествующих иноков монастыря (гл. 160); и последнее явление препп. Романа и Лупикина за пять лет до его кончины, ведущих его в ораторий на его погребении, в то время, как его монахи протестовали (гл. 176–177).

Самое длинное и наиболее детально описанное из этих видений вполне заслуживает сравнения с подобными же видениями в восточной агиографической литературе (например, видение птиц, означающих его духовное потомство, в Житии преп. Сергия Радонежского): «Святый отрок в видении был поведен двумя монахами и поставлен перед входом в дом его отца таким образом, что он мог внимательно созерцать пристальным взглядом восточную часть неба с ее звездами, как некогда патриарх Авраам созерцал свое бесчисленное потомство. И ему было также сказано неким образным языком: тако будет семя твое (Быт. 15:5). Немного спустя один некто появился здесь, другой там, иной на ином месте, покуда все растущее множество их не стало бесчисленным: они окружили блаженного отрока и преподобных отцов – вне всякого сомнения свв. Романа и Лупикина – которые духовно воздвигли его... Это было, как если бы огромный пчелиный рой, похожий на некий медоточный грозд, собрался вокруг них и заключил их в себе. И внезапно с той стороны, куда был устремлен его пристальный взгляд, Евгенд увидел как бы огромную дверь отверстую в небесную высь и некий полого спускающийся к нему оттуда путь, окруженный светом и похожий на слегка наклоненную лестницу со ступенями из кристалла и ликами ангелов, облаченных в белое, и радостно поющих, идущих вместе с ним и его товарищами: они ликовали, хваля Христа, и в то же время, несмотря на все увеличивающееся число людей, священный страх Божий, поразивший их, не позволял кому-либо пошевелить устами, чтобы сказать нечто, или головой, чтобы подать знак. Мало-по-малу, с осторожностью ангельские множества смешались со смертными; ангелы собирали сих земнородных, присоединяя их к себе и воспевая все ту же песнь, восходили снова к священным небесным обителям, также как и пришли.

«Из этой песни святой отрок уловил лишь одну фразу, фразу из Евангелия, как он узнал годом позже, когда поступил в монастырь. Вот что чередующиеся хоры ангелов возглашали по образу антифонов, (я очень хорошо помню это, потому что Евгенд сам любезно открыл это мне ): Аз есм Путь и Истина и Живот (Иоан 14:6). Затем это великое множество удалилось; усеянный звездами участок неба, который созерцал он довольное время, тоже закрылся; отрок, видя себя одного на сем месте, очнулся и вздрогнул, и пораженный ужасом этого видения, немедленно поведал о случившимся своему отцу. Благочестивый священник сразу же понял, кому должен быть посвящен такой в высшей степени святой сын. Без промедления отец преподал ему начальные знания, и в конце того же года Евгенд был поручен преп. Роману... В нем воистину слились воедино благодатные дарования, присущие блаженным старцам, духовно изведшим его из его земного пристанища, так что последующее поколение монахов уже сомневалось, спрашивая на Лупикина ли более походит Евгенд или же на Романа». (гл. 121–125).

В этом замечательном описании лестницы Иакова (Быт. 28:12) тот же образ, что и св. Евхерий использует в своей «Похвале пустыне», описывая «невидимое посещение... ликующих ангелов, несущих неусыпную стражу над простором пустыни» (гл. 38) – автор «Жизни Юрских Отцов» хорошо показывает духовный плод Кондадиско и галльского монашества в целом.

Православное монашество сегодня в свете православной монашеской Галлии.

Что мы можем сегодня извлечь из всего этого? Приложимо ли к нам что-либо в примерах свв. Романа и Лупикина, в словах великих западных преподобных отцов, в галльском монашестве V-VI вв. ? Взглянем на минуту на собственную нашу ситуацию.

Православное монашество приходит сегодня на Запад как нечто новое и свежее и вызывает к себе все возрастающий интерес, особенно среди обратившихся в православную веру из других конфессий. Православное миссионерство на Западе не породило монашеского движения вплоть до середины XX века, но в последние примерно 20 лет, с тех пор как серьезная аскетическая литература стала доступна, особенно на английском, здесь возымело место определенное проявление не только интереса к православному монашеству, но и осуществление его на практике. Параллельно этому явлению в Западной Европе и Америке имело место также и заметное монашеское «возрождение» в Греции и на Афоне. Часто, и весьма понятно, сие монашеское движение, хотя, возможно, еще слишком рано именовать его так, связывается с хранением православного предания в целом, вопреки общему религиозному направлению модернизма и обновленчества, и благодаря ему уже произошло некое возрождение древних норм православного благочестия, таких как почитание святых и св. мощей, серьезное чтение Житий Святых и основных святоотеческих текстов о духовной жизни, любовь к полноте православного богослужения и т.п... Сегодня – в противоположность ситуации всего четверть века тому назад – для православного конверта вполне возможно избрать для себя монашеский путь с некоторой надеждой на успех.

Желающий проводить сегодня монашескую жизнь находит перед собой три основных типа монашеской ситуации.

1. Давно существующие институты со своим определенным местом в церковной «организации». Здесь акцент обычно ставится на самом институте, который продолжает существовать без изменений, не зависимо от того, кто приходит и уходит. Монастырское начальство в целом не доверяет самой идее «обновления», и «ревность», общая молодым послушникам, рассматривается им как проявление духовной незрелости, от которой можно избавиться лишь долгим опытом. Такие институты несут огромный, тяжелый (и, обычно, неблагодарный) труд по сохранению и передачи православного монашеского предания, насколько это возможно в мире, глубоко враждебном ему. Эти монастыри действительно суть твердыни Православия в чуждом мире. Новоначальные сегодня, однако, легко разочаровываются в таких монастырях, глядя на их погрешности (реальные и воображаемые) чересчур критическим оком, и относясь к ним как к «идиоритмическим» и далеким от чистых монашеских традиций; те же, кто остается в таких монастырях, находят это тяжким игом для себя, благодаря, прежде всего, глубокой дисгармонии между православной духовностью и жизнью современного мира. Но непрерванная связь с прошлым в таких общинах и самые страдания, связанные с пребыванием в них, продолжают приносить духовный плод. Те, кто в состоянии оставаться в них не впадая в апатию, безнадежность или разочарование, могут достичь высокого духовного уровня; но очень часто молодые послушники оставляют их в поисках чего-то более «правильного» или «совершенного».

2. Отдельный подвижник, обычно конверт, вдохновленный высшими монашескими идеалами (часто скитской или отшельнической жизни) «открывает монастырь» и начинает жить согласно своему пониманию или адаптации примеров великих подвижников прошлого, иногда стяжав и нескольких учеников. Это самый опасный из открытых сегодня монашеских путей. Его великим искушением является чрезмерное доверие самому себе; великой его ловушкой – отсутствие контакта с вековой монашеской традицией. В XX веке было уже много эксцентричных «старцев» с непререкаемым авторитетом их собственных мнений. Профессор И.М. Концевич в своем классическом труде об институте старчества в Православной Церкви («Оптина Пустынь и ее время» Джорданвиль 1970) счел себя обязанным написать особый раздел (стр. 10–13) о «лжестарцах», покалечивших и разоривших так много душ в своей духовной претенциозности; среди конвертов – это особенно опасное искушение. Даже когда они не так глубоко заблуждаются, такие «старцы» редко бывают способны предложить повоначальному что-нибудь большее, чем собственное, не от опыта почерпнутые мнения, о том каким надлежит быть подвижнику. Часто в таких случаях духовные язвы остаются неисцеленными из-за потери взаимного доверия между духовным отцом и его чадом; таким образом глубоко вкоренившиеся грехи и уклонения могут остаться неисповеданными и неуврачеванными. (Это может случится и в «устроенных» монастырях также, но обычно с менее серьезными духовными последствиями, поскольку подлинная монастырская окружающая среда может хоть отчасти компенсировать любые личные недостатки). Иногда также, неведомо для самого новоначального, энергия для подвигов исходит больше от страстей, особенно тайной гордости и тщеславия, чем от подлинной жажды Бога. Многочисленные примеры прошлого, конечно, показывают, что такой путь возможен, но условия современного мира делают возможность успеха такого предприятия довольно малой. Когда его собственная духовная энергия и ресурсы оказываются исчерпанными, самостоятельный подвижник часто терпит на этом пути крах и вовсе бросает духовную брань (а иногда и православие). Житие преп. Романа Юрского (так же как и многие другие Жития Святых, например, преп. Сергия Радонежского) показывают нам основные условия, необходимые для достижения успеха на монашеском поприще вне уже организованного монастыря: глубокая укорененность в Православии с детства с опытом простой и трудной повседневной жизни, уравновешенный характер и долгий опыт стяжания добродетелей, начальные духовные навыки и познания, твердая решимость претерпеть все ради Христа, принятие физических трудностей как должного, отсутствие и желание быть «потерянным» для мира, отсутствие какого-либо желания «быть кем-то» или делать такое важное дело как «открывать монастырь» и глубокое смирение и недоверие самому себе. Те, кто отваживается на сие поприще без, по крайней мере, большинства этих необходимых предпосылок: берегитесь!

3. Более частый случай в последние годы: группа из двух или более молодых подвижников открывает для себя древние традиции монашества и начинает совместно подвизаться, обычно по общежительным правилам. Они говорят о традиционных монашеских явлениях (на которых редко делается ударение в более старых монашеских институтах), а иногда и строго следуют им: это – «исихазм», «страцы», «исповедание помыслов», строгое послушание и т.п. Особое внимание уделяется сознательной духовной жизни, обычно с частым причащеним. Такие группы открывают новые монастыри или входят в старые и «обновляют» их, и часто достигают замечательного успеха, особенно если их лидер наделен личной «харизмой». Они могут состоять как из природных православных, так и по большей части из конвертов и они, в основном, имеют доступ к монашеским источникам на одном из наиболее изобилующих ими языке (греческом или русском). Лидер – обычно православный «по крови», не конверт, хотя группа в целом может казаться (особенно монахам из старших «нормальных» монастырей) определенно неофитской. У таких групп довольно большие шансы добиться относительной устойчивости и внешнего успеха, но их подстерегают особые опасности, которые не следует недооценивать. Среди главных искушений для таких групп, особенно если они весьма преуспевают, – затмение внешним успехом внутренних недостатков, сплоченность и благополучие общины могут наполнить их ложным чувством своей значимости, а видимость «правильности» может производить духовное самодовольство и пренебрежительное отношение к тем, кто, не будучи членом их группы, – не столь «правильны». Если эти искушения не преодолены, смертельно опасная «групповая гордость» может подменить собой гордость личную и увести всю общину на роковой путь, так что никто из членов ее этого даже не осознает, потому что это не его личный грех. «Обновленная» община может настолько перестать гармонировать с «необновленной» остальной частью Церкви, что это выразится в создании своей собственной как бы «юрисдикции», и даже в расколе, вызванном ее чрезмерным чувством «правильности». Чем меньше такая группа находится в центре общественного внимания, и чем меньше сосредотачивается на своей «правильности и своих отличиях от более старых институтов, тем больший шанс она имеет сохранить свое духовное здоровье.

Ввиду сих современных монашеских ситуаций, с присущими каждой из них собственными опасностями и искушениями, возможно, не будет преувеличением сказать, что православное монашество в целом в конце XX столетия, несмотря на некоторую видимость внешнего процветания – слабо, вяло, неглубоко укоренилось и весьма незрело (по крайней мере в понимании «недозрелого», как еще не окончательного сформировавшегося и опробованного). Каждый из трех вышеописанных путей (а также и других, ибо эти – лишь наиболее часто встречающиеся) может принести здоровые духовные плоды; но возможность неудачи, так же, как и духовной подделки больше, чем когда-либо прежде, и было бы безрассудно, особенно для того, кто сам стремится к монашеству, не помнить постоянно об этом.

Монашество, несмотря на свою надмирную цель, все еще находится в миру, и его состояние не может не отражать состояния современного ему мира. Изнеженная, самодовольная, эгоцентричная молодежь, состовляющая большинство тех, кто поступает сегодня в монашество (по крайней мере в «свободном мире») не может не приносить с собой свой мирской «багаж» взглядов и привычек, а эти в свою очередь не могут не влиять на монастырскую обстановку. При жестокой и сознательной борьбе с ними, их влияние может быть сведено к минимуму; без такой постоянной борьбы, они могут возобладать даже в самом прекрасно организованном монастыре, часто незаметным образом.

Истинно-православное монашество по самой своей природе чуждо принципам современного комфорта. Постоянное дело монаха – не давать себе ослабы, жертвовать собой, предаваться всей душой и всем сердцем чему-то высшему самого себя; но это совершенно противно принципам современной жизни, базирующейся на хилиастической мечте сделать легкой жизнь на земле. Предать самого себя на сознательную битву с принципами и привычками современного комфорта – вещь редкая и опасная; так что ничего удивительного, что наше монашество столь слабо – оно не может не отражать немощи православной жизни в целом сегодня.

В новопросвещенных землях Запада старшее поколение тех, кто в XX веке стремился к монашеству, полагалось больше на свои силы и свои мнения: у него было мало шансов войти в плодотворный контакт с подлинной православной монашеской традицией. Многочисленные конверты, без или почти без всякого руководства и недостаточно укоренившись в духовных познаниях и монашеской практике, пытались подвизаться сами по себе (вплоть даже по продолжительных постов, больших молитвенных правил с поклонами, ношения вериг и т.д., или даже до «открытия монастырей»). Все эти попытки встречали одинаковый неуспех; помимо других ошибок эти попытки были слишком личностными и эксцентричными, слишком мало в традиции православия.

Теперь, однако, общая атмосфера изменилась: стало больше монастырей, больше книг, больше наставников, и тем самым православное монашество на Западе стало чем-то более нормальным и менее эксцентричным. Мало кто ныне отважится вступить на монашескую стезю сам по себе, без какого-либо руководства и основных знаний. Внешне по крайней мере, православное монашество известно на Западе, и каждый, кроме самых уж новоначальных, знает, что ему нужно искать себе духовного отца, не начинать монашествовать (и особенно «открывать монастырь»!) без благословения и руководства со стороны какого-либо признанного монашеского наставника и опасаться духовной прелести. Учение новейших аскетических учителей – в частности, еп. Игнатия Брянчанинова и еп. Феофана Затворника – оказало отрезвляющее действие на многих, кто иначе мог бы быть увлечен монашеским «романтизмом»; чтение духовных книг специально адресованных православным христианам и монахам последних времен («Невидимая брань», – «Аскетические опыты») «приземлило» тех, кто слишком увлекался возвышенным учением таких отцов, как преп. Исаак Сирин и Симеон Новый Богослов.

К сожалению, осведомленность о православном монашестве и его азах остается даже сегодня по большей части внешней. Разговоров о «старцах», «исихазме» и «прелести» – больше, чем собственно плодотворных монашеских подвигов. В самом деле, все еще слишком возможно добиться всех внешних признаков чистейшей и возвышеннейшей аскетической традиции: абсолютного послушания старцу, ежедневного исповедания помыслов, длинных богослужений или индивидуального правила из молитвы Иисусовой и поклонов, частого причащения, чтения и понимания основных текстов о духовной жизни; и делая все это, ощущать глубокий душевный мир и покой – и в то же самое время оставаться духовно незрелым. Возможно скрыть в себе неуврачеванные страсти посредством видимости или техники «правильной» духовности, не имея истинной любви ко Христу и ближнему. Рационализм и хладность сердца современного человека вообще делают это, возможно, наиболее коварным из монашеских искушений сегодня. Православные монашеские формы, достаточно истинные, насаждены на Западе, но как обстоят дела с душой монашества и православия в целом – покаянием, смирением, любовью ко Христу Богу нашему и неутолимой жаждой Его царствия?

Со всем смирением признаем бедность нашего христианства, хлад-ность нашей любви к Богу, легковесность наших духовных притязаний и будем считать это осознание началом нашего монашеского пути, который есть путь исправления. Отдадим же себе вполне отчет, о монахи последних времен, о своих падениях и о ловушках, подстерегающих нас, не робея перед ними, но усерднее обратим к Богу свои смиренные мольбы, да оставит Он нам грехи наши и исцелит наши израненные души.

Галльские отцы показывают нам, что монашеский путь – не что-то чисто восточное , он принадлежит вселенскому христианству и, в самом деле, практиковался прежде на Западе и притом с большим духовным успехом. Учение препп. отцов Востока и Запада – одно и то же, и оно посвящено ничему другому – для имеющих уши слышать – как кратчайшему пути в Христово царство.

И еще, православное монашество Галлии всегда близко к своим корням, всегда отдает себе отчет в своей цели, не увязая в букве своих постановлений и внешних форм. Его свежесть и непосредственность – источник великого вдохновения даже сегодня.

Наконец, оно открывает нам насколько истинное монашество близко к Евангелию. У св. Григория Труского, в его «Жизни Отцов» каждое житие начинается с Евангелия, и деяния каждого святого вытекают из него, как из своего источника. Что бы он не описывал в православной Галлии – будь то писание икон, подъятие подвижнических трудов, поклонение мощам святых – все это делалось ради любви Христовой, и это нельзя забывать. В самом деле, монашеская жизнь, даже в наши времена теплохладной веры, все еще прежде всего любовь Христова, христианская жизнь по преимуществу, постигаемая претерпением многих скорбей и великой боли. Даже сегодня есть те, кто постигает тайну рая на земле – чаще всего через смиренные страдания, чем через внешнюю «правильность» – рая, который мирские люди едва могут представить себе. И да поможет пример описанных здесь святых умножить число их и преисполнить всех большей любовью к Богу, воистину дивному во святых Своих.

Комментарии для сайта Cackle