Часть I. Неман. Смоленск. Бородино. Вступление в Москву

Среди лиц, поставленных в положение, независимое от этого необыкновенного человека, найдется немного таких, кто, как я, имел бы столько точек соприкосновения и столько непосредственных сношений с ним.

Мнение мое о Наполеоне не изменял ось в различные периоды этих отношений. Я видел его и изучал в моменты наибольшего блеска его; я видел его и наблюдал в моменты упадка; и если он и пытался ввести меня в заблуждение, в чем он порой был очень сильно заинтересован, то это ему никогда не удавалось. Я могу поэтому надеяться, что я схватил самые существенные черты его характера и составил о нем беспристрастное мнение, тогда как большинство современников до сих пор видело лишь сквозь призму как блестящие, так и мрачные, отрицательные стороны этого человека, которого сила вещей в соединении с выдающимися личными качествами вознесла на вершину могущества, беспримерного в новейшей истории. Проявлявший редкую прозорливость и неутомимую настойчивость в использовании того, что полвека событий, казалось, подготовляли для него; руководимый духом власти, действенным и дальновидным в равной мере; ловко улавливавший в обстоятельствах момента все, что могло служить его честолюбию; умевший с замечательной ловкостью извлекать для себя выгоды из ошибок и слабостей других, Бонапарт остался один на поле брани, которое в течение десяти лет оспаривали друг у друга слепые страсти и партии, охваченные кровожадной ненавистью и исступлением. С тех пор, как он в конце концов конфисковал в свою пользу всю революцию, он стал казаться лишь тем единственным пунктом, на котором должны сосредоточиться все взоры наблюдателя, и мое назначение на пост посланника во Францию²⁸ поставило меня в этом отношении в исключительно выгодные условия, которыми я и не преминул воспользоваться.

Наше мнение о человеке часто складывается под влиянием первого впечатления. Я ни разу не видел Наполеона до аудиенции, которая дана была мне в Сен-Клу²⁹ для вручения моих верительных грамот. Он принял меня, стоя посреди одной из зал в обществе министра иностранных дел³⁰ и еще шести лиц его двора. Он был в пехотном гвардейском мундире и в шляпе. Это последнее обстоятельство, не уместное во всех отношениях, ибо аудиенция не была публичной, неприятно поразило меня: в этом видны были чрезмерные претензии и чувствовался выскочка; я даже колебался некоторое время, не надеть ли и мне шляпу. Я начал, однако, небольшую речь, точный и сжатый текст которой резко отличал ее от речей, ставших обычными при новом французском дворе.

Его манера держать себя, казалось, обнаруживала неловкость и даже смущение. Его приземистая и квадратная фигура, небрежный вид и в то же время заметное старание придать себе внушительность окончательно убили во мне ощущение величия, которое естественно соединялось с представлением о человеке, заставлявшем трепетать весь мир. Это впечатление никогда не изгладилось вполне из моего ума; оно сопутствовало самым важным свиданиям, какие я имел с Наполеоном в различные эпохи его жизни. Возможно, что оно помогло мне разглядеть этого человека таким, каким он был, сквозь все маски, в которые он умел рядиться. В его вспышках, в его приступах гнева, неожиданных репликах я приучился видеть заранее приготовленные сцены, разученные и рассчитанные на эффект, который он желал произвести на собеседника.

Что больше всего поразило меня в моих сношениях с Наполеоном ― сношениях, которые я с самого начала постарался сделать более частыми и конфиденциальными, так это необыкновенная проницательность ума и великая простота в ходе его мысли. В разговоре с ним я всегда находил очарование, трудно поддающееся определению.

Подходя к предмету, он схватывал в нем самое существенное, отбрасывал ненужные мелочи, развивал и отделывал свою мысль до тех пор, пока она не становилась совершенно ясной и убедительной, всегда находил подходящее слово или изобретал его там, где его еще не создал язык: благодаря этому беседы с ним всегда глубоко интересны. Он не беседовал, но говорил; благодаря богатству идей и легкости в их выражении он умел ловко овладевать разговором, и один из обычных оборотов его речи был следующий.

«Я вижу, ― говорил он вам, ― чего Вы хотите; Вы желаете прийти к такой-то цели; итак, приступим прямо к вопросу».

Он выслушивал, однако, замечания и возражения, которые ему делали; он их принимал, обсуждал или отвергал, никогда не нарушая тона и характера чисто делового разговора, а я никогда не испытывал ни малейшего смущения, говоря ему то, что считал истиной, даже тогда, когда последняя не могла ему нравиться.

Подобно тому, как в представлениях его все было ясно и точно, точно так же не знал он ни трудностей, ни колебаний, когда приходилось действовать. Усвоенные правила его нисколько не смущали.

В действии, как и в рассуждениях, он шел прямо к цели, не останавливаясь на соображениях, которые считал второстепенными и которыми он, быть может, слишком часто пренебрегал. Прямая линия, ведущая к задуманной цели, была той, которую он выбирал по преимуществу и которой шел до конца, если что-либо не заставляло его сойти с нее; но точно так же, не будучи рабом своих планов, он умел отказываться от них или видоизменять их в тот момент, как изменялась его цель, или когда новые комбинации представляли возможность достигнуть ее другими более верными путями.

Он не обладал большими научными познаниями. Его приверженцы особенно усердно поддерживали мнение, что он был глубоким математиком. Но то, что он знал в области математических наук, не возвышало его над уровнем любого офицера, получившего, как он, подготовку к артиллерийской службе; но его природные дарования восполняли недостаток знания. Он стал администратором и законодателем, как и великим полководцем, в силу одного лишь инстинкта. Склад его ума всегда толкал его к положительному; он отвергал идеи неопределенные; грезы мечтателей и отвлеченные схемы идеологов в одинаковой мере отталкивали его, и он смотрел как на пустую болтовню на все то, что не приводило к ясным выводам и осязательным результатам. Он, в сущности, признавал научную ценность лишь за теми знаниями, которые можно контролировать и проверять на практике путем чувств, которые основаны на опыте и наблюдениях. Он выказывал глубокое презрение к ложной философии и ложной филантропии ХVIII в. Из корифеев этих учений в особенности Вольтер³¹ был предметом его ненависти, и в этой ненависти он доходил до того, что оспаривал даже по всякому поводу общепризнанный взгляд на литературные заслуги Вольтера.

Наполеон не был нерелигиозным в обычном смысле этого слова. Он не допускал, чтобы мог существовать искренний и убежденный атеист; он осуждал деизм³², как плод необоснованного умозрения. Христианин и католик, он лишь за положительной религией признавал право управлять человеческими обществами. В христианстве он видел основу всякой истинной цивилизации, в католицизме ― культ наиболее благоприятный для поддержания порядка и устоев нравственности, в протестантизме ― источник смуты и раздоров. Не соблюдая церковных обрядов в отношении к себе самому, он, однако, слишком уважал последние, чтобы позволить себе насмешки над теми, кто придерживался их. Возможно, что его отношение к религии являлось не делом чувства, а результатом дальновидной политики, но это ― тайна его души, которой он никогда не выдавал. Что касается его мнений о людях, то они сводились к идее, которая, к несчастью для него, приобрела в его уме значение аксиомы. Он был убежден, что ни один человек, призванный действовать на арене общественной жизни или просто преследующий какие-нибудь цели в практической жизни, не руководствуется и не может руководствоваться какими-либо мотивами, кроме личного интереса. Он не отрицал ни доблести, ни чести, но он утверждал, что ни первое, ни второе чувство ни в ком не служат главной движущей силой, за исключением лишь тех, кого он называл мечтателями и кого в качестве таковых считал совершенно неспособными к успешной работе в общественных делах. Я много и часто спорил с ним по поводу этого правила его, против которого восставало мое внутреннее убеждение и ложность которого, по крайней мере в том объеме, в каком он его применял, я пытался ему доказать. Мне ни разу не удалось поколебать его на этом пункте.

Он обладал особенно тонким чутьем в распознавании людей, которые могли быть ему полезны. Он быстро открывал в них ту сторону, с которой нужно было подойти, чтобы извлечь наибольшую выгоду. В то же время он старался связать их со своей личной судьбой, компрометируя их настолько, что для них невозможно уже было отойти от него и создать себе другое положение: таким образом, в личном расчете он видел залог преданности ему.

Лучше всего он изучил национальный характер французов, и история его жизни показала, что он хорошо понял этот характер. В частности, на парижан он смотрел как на детей, и он часто сравнивал Париж с большой оперой. Когда однажды я упрекнул его в явных измышлениях, которыми изобиловали его бюллетени, он ответил мне, смеясь: «Ведь не для Вас я их писал; парижане всему верят, и я мог бы рассказать им еще много другого, во что они не отказались бы поверить».

Ему нередко случалось во время разговора пускаться в рассуждения на исторические темы. Эти рассуждения обнаруживал и в нем недостаточное знание фактов, но необычайную прозорливость в оценке причин и в предвидении последствий. Он, таким образом, больше угадывал, чем знал, и хотя события и людей он окрашивал в свой собственный цвет, он находил для них остроумные объяснения. Так как он всегда возвращался к одним и тем же цитатам, то надо думать, что он почерпал из очень небольшого числа работ, и преимущественно из сокращенных изложений, наиболее яркие факты из древней истории и истории Франции. В своей памяти, однако, он хранил запас имен и событий, достаточно богатый для того, чтобы импонировать тем, чьи познания в истории были еще менее солидны, чем его собственные.

Героями его были Александр³³, Цезарь³⁴ и прежде всего Карл Великий³⁵. Он претендовал на место преемника этого последнего, преемника не только в силу факта, но и по праву, и эта мысль особенно занимала его. В разговорах со мной он пускался в бесконечные рассуждения, чтобы поддерживать этот странный парадокс самыми слабыми аргументами. Очевидно, мое положение австрийского посланника вызывало эту настойчивость его в разговоре со мной.

Одним из постоянных и живейших его огорчений было то, что он не мог сослаться на принцип легитимности как на основу своей власти. Немного людей более глубоко чувствовало, насколько власть, лишенная этого основания, преходяща и хрупка, как открыта она для нападений. Тем не менее он никогда не упускал случая, чтобы заявить в моем присутствии живейший протест против тех, кто мог воображать, что он занял трон в качестве узурпатора.

«Французский престол, ― говорил он мне не раз, ― был вакантным. Людовик XVI³⁶ не сумел удержаться на нем. Будь я на его месте, революция никогда не стала бы совершившимся фактом, несмотря на огромные успехи, которые она сделала в умах в предшествовавшие царствования. После падения короля территорией Франции завладела республика, ее-то я и сменил. Старый трон остался погребенным под развалинами, я должен был основать новый. Бурбоны³⁷ не смогли бы царствовать в этом вновь созданном государстве; моя сила заключена в моей счастливой судьбе; я ― нов, как нова империя; таким образом, между мной и империей полное слияние».

Я часто думал, однако, что выражаясь таким образом, Наполеон хотел лишь усыпить или сбить с толку общественное мнение, и предложение, с которым он обращался непосредственно к Людовику ХVIII³⁸ в 1804 г., по-видимому, подтверждает это подозрение. Говоря однажды со мной об этом предложении, он сказал: «Ответ Его Высочества был благороден, он был насквозь пропитан традициями. В этих законных наследниках есть нечто, что считается не с одним только рассудком. Если бы Его Высочество следовал советам рассудка, он столковался бы со мной, и я бы создал для него великолепное положение».

Его также сильно занимала идея связать с Божеством происхождение верховной власти. Однажды в Компьене³⁹, вскоре после брака его с эрцгерцогиней⁴⁰, он мне сказал: «Я вижу, что императрица в письмах к отцу⁴¹ в адресе пишет: Его Священному Императорскому Величеству. Употребляется ли у вас этот титул?» Я ответил ему, что так ведется по традиции от прежней Германской империи, которая называлась Священной империей⁴², и что титул «священный» связан также и с апостольским королевским венцом Венгрии⁴³. Тогда Наполеон ответил мне торжественным тоном: «Обычай прекрасный и понятный. Власть от Бога исходит, и только в силу этого она может быть поставлена выше людских покушений. Через некоторое время я приму такой же титул».

Он придавал большое значение благородству своего происхождения и древности своего рода. Неоднократно старался он мне показать, что лишь зависть и клевета могли набросить тень на благородство его происхождения.

«Я поставлен в исключительное положение, ― сказал он мне. ― Я нахожу историков моей родословной, которые хотят довести мой род до времен потопа, и есть мнения, которые утверждают, что я не дворянин по рождению. Истина между этими двумя крайностями. Бонапарты ― хорошие корсиканские дворяне, малоизвестные, потому что мы никогда не выходили за пределы нашего острова, но они во много раз лучше тех пустозвонов, которые хотели бы нас унизить».

Наполеон смотрел на себя как на совершенно особое, единственное существо в мире, призванное управлять и руководить умами по своему усмотрению. На людей он смотрел так, как хозяин мастерской на своих рабочих⁴⁴.

Одним из тех, к кому он, по-видимому, был наиболее привязан, был Дюрок⁴⁵. «Он любит меня, как собака своего хозяина». Вот фраза, которую он употребил, говоря со мной о Дюроке. Чувство, которое питал к нему Бертье⁴⁶, он сравнивал с чувством доброго ребенка. Эти сравнения не только не расходились с его теорией относительно двигателей человеческих действий, наоборот, они естественно вытекали из нее; там, где он встречал чувства, которые он не мог объяснить чисто личным расчетом, он искал для них источника в своего рода инстинкте.

Очень много говорилось о суеверии Наполеона и почти столько же о недостатке личной храбрости. Оба эти обвинения основаны или на ложных сведениях, или на наблюдениях, плохо истолкованных. Наполеон верил в судьбу, и кто же больше, чем он, испытывал ее? Он любил хвастать своей звездой; он был очень доволен, что толпа не прочь видеть в нем привилегированное существо; но сам он не обманывался на свой собственный счет, и что важнее, вовсе не стремился приписывать судьбе большую роль в своем возвышении. Я часто слыхал, как он говорил: «Меня называют счастливым потому, что я ловок; люди слабые обыкновенно обвиняют в счастье людей сильных».

Я приведу здесь один случай, который показывает, до какой степени он рассчитывал на энергию своей души и считал себя выше случайностей жизни. Среди прочих парадоксов, которые он высказывал в вопросах медицины и физиологии (темы, которых он касался с особой любовью), он утверждал, что смерть часто бывает лишь следствием недостатка волевой энергии в личности. Однажды в Сен-Клу он упал с опасностью для жизни (он был выброшен на каменную тумбу, которая чуть не продавила ему живот)⁴⁷; на другой день, когда я спросил его о здоровье, он мне ответил самым серьезным образом: «Вчера я пополнил опытным путем свои познания относительно силы воли; когда я получил удар в живот, я почувствовал, что жизнь уходит; у меня оставалось лишь время сказать себе, что я не хочу умирать, и вот я жив! Всякий другой на моем месте был бы мертв». Если угодно называть это суеверием, то нужно по крайней мере согласиться, что оно очень отличается от того суеверия, которое ему приписывалось.

Точно так же обстоит дело и с его храбростью. Он крепко держался за жизнь; но так как с его судьбой было связано бесконечное количество судеб, то ему было позволительно, конечно, видеть в своей жизни нечто иное, чем жалкое существование одного лица. Таким образом, он не считал себя призванным показывать «Цезаря и его судьбу» исключительно для доказательства своей храбрости. Другие великие полководцы думали и поступали так же, как и он. Если у него не было той жилки, которая заставляет бросаться в опасность сломя голову, то это, конечно, не основание, чтобы обвинять его в трусости, как это делали без всяких колебаний иные его враги. История его походов достаточно показала, что он был всегда на месте ― опасном или нет, но на том, какое подобало вождю Великой армии. В частной жизни, никогда не отличаясь любезностью в обращении, он был покладист и часто доводил снисходительность до слабости. Добрый сын и хороший родственник с тем оттенком, который встречается особенно часто в буржуазных итальянских семьях, он терпел выходки некоторых членов своей родни, не проявляя силы воли, достаточной для того, чтобы сдержать их в границах даже тогда, когда он должен был сделать это явно в своем интересе. В частности, его сестры умели добиваться от него всего того, чего хотели.

Ни первая, ни вторая из супруг Наполеона⁴⁸ не могли пожаловаться на его обращение. Хотя этот факт достаточно установлен, но слова эрцгерцогини Марии Луизы бросают на него новый свет.

«Я уверена, ― сказала она мне вскоре после замужества, ― что в Вене⁴⁹ много занимаются мной, и что по общему мнению я терплю ежедневные муки. Вот как неправдоподобна часто бывает истина. Я не боюсь Наполеона, но я начинаю думать, что он боится меня».

Простой и часто даже обходительный в частной жизни, он производил не выгодное для себя впечатление в большом свете. Трудно вообразить большую неловкость в манере держать себя, чем та, которую обнаруживал Наполеон в салоне. Усилия, которые он делал, чтобы исправить свои природные недостатки и недостатки воспитания, в результате лишь резче подчеркивали то, чего ему не хватало. Я убежден, что он многое принес бы в жертву, лишь бы сделать выше свой рост и придать благородство фигуре, которая становилась все вульгарнее по мере того, как увеличивалась его полнота. Он ходил обыкновенно, приподнимаясь на носках; он усвоил себе телодвижения, скопированные у Бурбонов. Его костюмы были рассчитаны на то, чтобы производить впечатление контраста с костюмами, обычными в его кругу, благодаря необычайной простоте или чрезмерному великолепию. Известно, что он призывал Тальма⁵⁰, чтобы изучать позы. Он очень покровительствовал этому актеру, и его расположение объяснялось в значительной степени сходством, которое в действительности существовало между ними. Ему было приятно видеть Тальма на сцене; можно было бы сказать, что он находил себя в нем. Никогда из его уст в разговоре с женщинами не выходило не только изысканной, но даже просто уместной фразы, хотя усилия найти ее часто выражались на его лице и в тоне голоса. Он говорил с дамами только об их туалетах, выказывая себя придирчивым и строгим судьей, или же о количестве их детей; и одним из его обычных вопросов было ― кормят ли они сами, причем этот вопрос он предлагал обыкновенно в выражениях, совершенно не принятых в хорошем обществе. Иной раз он их подвергал своего рода допросу относительно интимных связей в обществе, что придавало его беседам скорее характер поучений неуместных и бестактных, чем характер вежливого салонного разговора. Этот недостаток хорошего тона часто вызывал против него отпор, на который он не находил удачного ответа. Его нелюбовь к женщинам, принимающим участие в политических и общественных делах, доходила до ненависти⁵¹.

Чтобы судить об этом необыкновенном человеке, нужно следить за ним на той великой сцене, для которой он был рожден. Судьба, без сомнения, очень много сделала для Наполеона, но силой своего характера, действенностью и ясностью своего ума, гениальностью великих комбинаций в военном искусстве он поднялся на уровень того места, которое судьба ему предназначила. Имея лишь одну страсть ― страсть к власти, он никогда не терял ни времени, ни средств на дела, которые могли бы его отвлечь от его цели. Властелин самого себя, он скоро стал властелином людей и событий. В какое бы время он ни явился, он играл бы выдающуюся роль. Но эпоха, в которую он делал первые шаги по своему жизненному пути, была исключительно благоприятной для его возвышения. Окруженный личностями, которые среди разрушающегося мира шли наудачу без определенного направления всюду, куда их вели всякого рода честолюбие и алчность, он один сумел составить план, прочно его держаться и довести до конца. Во время второго Итальянского похода он и составил тот план, которому и суждено было привести его на вершину власти.

«Юношей, ― говорил он мне, ― я был революционером по неведению и из честолюбия. В годы разума я последовал за его советами и за своим собственным инстинктом и раздавил революцию».

Он до такой степени привык считать себя необходимым для поддержания системы, им созданной, что под конец он уже не понимал, каким образом мир может идти помимо него. Я нисколько не сомневаюсь, что из глубины души шли и глубоким убеждением были проникнуты эти слова его, которые он мне сказал во время нашего свидания в Дрездене⁵² в 1813 г.: «Я погибну, быть может, но в своем падении я увлеку с собой троны и все общество».

Сказочные успехи, которыми была наполнена его жизнь, в конце концов, бесспорно, ослепили его; но до войны 1812 г., когда он впервые пал под тяжестью иллюзий, он никогда не терял из виду глубоко продуманных расчетов, с помощью которых он столько раз торжествовал. Даже после московского разгрома мы видели, с каким хладнокровием и энергией защищал он свое существование; и его кампания 1813 г. была, бесспорно, той, в которой он при очень уменьшенных силах проявил максимум военного таланта. Я никогда не принадлежал к числу тех, а их было много, которые думали, что после событий 1814 и 1815 г. он попытается создать себе новую карьеру, сойдя на роль искателя приключений и пустившись в романтическое прожектерство. Его ум и склад его души заставляли его презирать все маленькое. Как крупному игроку, успехи мелкой игры не только не доставили бы ему удовольствие, а внушили бы отвращение.

Часто возбуждался вопрос, был ли Наполеон в основе добр или зол. Мне всегда казалось, что эти эпитеты в том смысле, в каком их обычно употребляют, совершенно неприменимы к такому характеру, как его. Постоянно занятый одной задачей, день и ночь поглощенный заботой управления империей, которая в своем постепенном росте, в конце концов, охватила интересы огромной части Европы, он никогда не отступал перед страхом неудовольствий, которые он мог вызвать, ни даже перед безмерным количеством индивидуальных страданий, неизбежных при осуществлении его планов. Подобно тому, как несущаяся колесница да вит все, что попадается ей на пути, Наполеон думал лишь о том, чтобы стремиться вперед. Он совершенно не принимал в расчет тех, которые не умели уберечься; он даже склонен был порой обвинять их в глупости. Бесстрастный ко всему, что находилось вне пути его следования, он им не занимался ни в добре, ни в зле. Он мог сострадать несчастьям частной жизни, но он был равнодушен к бедствиям государственным.

Точно так же было и в отношении его к тем, кем он пользовался как орудием. Бескорыстное великодушие было не в его натуре; он расточал с вои милости и благодеяния лишь соразмерно с той пользой, которую надеялся извлечь из благодетельствуемых. К другим он относился так, как, по его мнению, они относились к нему. Он принимал все услуги, не интересуясь ни мотивами, ни взглядами, ни прежними поступками тех, кто предлагал эти услуги, за исключением лишь тех случаев, когда рассчитывал извлечь из этого новую выгоду.

У Наполеона было два лица. В качестве частного человека он был доступен и обходителен, не будучи ни добрым, ни злым. В качестве государственного деятеля он не допускал никакого чувства, не руководствовался в своих решениях ни симпатией, ни ненавистью. Он давил или сталкивал с пути своих врагов, руководствуясь лишь необходимостью или интересом избавиться от них. Раз эта цель была достигнута ― он о них забывал и не преследовал их.

Было сделано много бесполезных попыток и бесплодно потрачено много эрудиции из желания сравнивать Наполеона с тем или иным из его предшественников по пути завоеваний и политических переворотов. Страсть к параллелям приносит существенный вред истории; она проливает ложный свет на наиболее выдающиеся характеры, и она часто совершенно извращает ту точку зрения, с которой следовало бы их рассматривать. Невозможно судить о человеке, отделяя его от тех рамок, в которые он был помещен, и от совокупности обстоятельств, которые на него воздействовали. Если бы даже природе угодно было создать двух индивидов безусловно похожих, то их дальнейшее развитие в условиях времени и места, не допускающих никакой аналогии, неизбежно стерло бы их первоначальное сходство и смутило бы неопытного художника, который захотел бы воспроизвести это сходство своей кистью. Настоящий историк ― тот, который умеет принимать в расчет до бесконечности разнообразные элементы, призванные войти в композицию картин; такой историк, повторяю, охотно откажется от тщетной затеи сравнивать Наполеона, будь то с героями древности, будь то с варварскими завоевателями Средних веков, будь то с великим королем минувшего века (за исключением военного таланта), будь то с узурпатором склада Кромвеля⁵³. Ни одно из этих случайных сближений ничего не разъяснит потомству, но все они неизбежно извратят историческую правду.

К тому же система завоеваний Наполеона была совершенно особого характера. Всемирное господство, к которому он стремился, не имело целью сконцентрировать в его руках непосредственное управление огромной массой стран, но установить в центре верховную власть над европейскими государствами, по образцу, извращенному и преувеличенному, империи Карла Великого. Если соображения момента заставляли его отступать от этой системы, если они увлекали его к захвату и к присоединению к французской территории стран, на которые он при правильном понимании своего же интереса не должен был бы посягать, то эти действия, существенно повредившие укреплению его власти, не только не содействовали развитию великого плана, лежавшего в основе его мысли, но лишь повели к его крушению и гибели. Этот план должен был бы распространиться также и на церковь. Он хотел основать в Париже престол католицизма и оторвать папу от всяких светских интересов, обеспечив ему власть духовную под эгидой Французской империи.

В своих политических и военных комбинациях Наполеон отводил немало места слабостям и ошибкам тех, с кем ему предстояло бороться. Нужно признать, что долгий опыт давал ему достаточно оснований следовать этому принципу. Но верно также и то, что он им злоупотреблял, и что привычка пренебрегать силами и средствами противников была одной из главных причин его падения. Союз⁵⁴ 1813 г. его убил, потому что он никогда не хотел убедиться в том, что коалиция может поддерживать дух единства в своих членах и упорствовать в достижении своих целей.

Во мнениях людей до сих пор существовало разногласие и, возможно, будет существовать всегда по вопросу, заслуживает ли Наполеон в действительности имя великого человека. Невозможно отрицать черты величия в том, кто выйдя из неизвестности, смог в течение немногих лет стать самым сильным и самым могущественным из современников. Но сила, могущество, превосходство ― понятия более или менее относительные. Чтобы точно оценить степень гениальности человека, которая потребовалась ему, чтобы покорить свой век, надо знать меру этого века. Такова исходная точка, из которой вытекает основное разногласие в мнениях о Наполеоне. Если эра Французской революции⁵⁵ была, как думают ее поклонники, наиболее блестящей, наиболее славной эпохой современной истории, то Наполеон, который сумел занять в ней первое место и сохранить его в течение 15 лет, был, вне всякого сомнения, одним из самых великих людей, которые когда-либо являлись. Если же, напротив, ему предстояло лишь, подобно метеору, подняться над туманами всеобщего распада, если он находил вокруг себя лишь развалины общества, подточенного крайностями ложной цивилизации, если ему предстояло лишь сломить сопротивление, расслабленное всеобщей усталостью, бессильное соперничество, низкие страсти; если перед ним стояли как внутри страны, так и несомненно, что блеск его успехов уменьшается соразмерно с той легкостью, с какой он их достиг. И так как мы придерживаемся именно последнего взгляда на положение вещей, то всецело признавая все, что было необыкновенного и поражающего в карьере Наполеона, мы далеки от риска преувеличивать идею его величия. Обширное здание, построенное им, было исключительно делом его рук, и сам он был в нем краеугольным камнем. Но эта гигантская постройка, в сущности, лишена была основания; материал, пошедший на нее, был составлен из обломков других зданий, из которых одни уже подгнили, другие же с самого начала не отличались прочностью. Краеугольный камень был вынут, и все здание обратилось в развалины от вершины до основания.

Такова в немногих словах история Французской империи. Задуманная и созданная Наполеоном, она лишь в нем существовала; вместе с ним она должна была погибнуть.

(Меттерних)⁵⁶

Нарисовать точный портрет Александра I ― задача нелегкая. Лучшую характеристику его дал Наполеон.

Как-то, в разговоре со мной в 1810 г., он спросил меня, близко ли я знаком с Александром. Я ответил ему, что мне приходилось встречаться с императором только в его бытность в Берлине⁵⁸.

«Возможно, ― сказал мне на это Наполеон, ― что судьба Вас и еще раз поставит на его пути».

В императоре Александре есть большая сила очарования, которую испытывает всякий при встрече с ним. Если бы я сам был способен отдаться непосредственно личным впечатлениям, то я привязался бы к нему от всей души, но наряду с его высоким интеллектом и умением очаровывать всех окружающих в нем есть еще что-то, чего я даже не сумею точно определить. Поясняя свою мысль, я мог бы еще сказать, что это «что-то» заключалось в том, что во всем и всегда ему не хватало чего-нибудь. Страннее всего то, что вы никогда не могли бы заранее определить, чего ему не хватит в данный определенный момент, так как это «что-то» всегда являлось новым, не ожидаемым и противоречивым.

Предсказание Наполеона, предвидевшего, в силу тогдашних событий, возможность новой встречи моей с Александром, было пророческим, хотя он и не подозревал, что это произойдет так скоро.

Три года спустя нас судьба столкнула настолько близко с императором, что виделись мы ежедневно. Продолжалось это тринадцать лет, постоянно менялось и переходило от самого искреннего расположения к более или менее заметному охлаждению, доходило иногда до ссор ― и тайных, и открытых.

Каждая переживаемая нами фаза только лишний раз давала мне повод убедиться в правильности данной царю Наполеоном характеристики.

Со своей стороны, долгое личное общение с Александром I, странно неровное и полное неожиданностей, дало и самому мне возможность яснее определить его личность.

Мне кажется, что самой удачной формулой определения характера Александра была бы следующая: в характере Александра странно ужи вались мужские достоинства с чисто женскими слабостями. Александр был, без сомнения, умен, но ум его, тонкий и острый, был, положительно, лишен глубины. Он одинаково безгранично увлекался ложными теориями и потом сомневался в них. Все его решения всегда были приняты под давлением и влиянием приятных для него идей. Сами идеи эти зарождались в его мозгу точно по вдохновению, и он ухватывался за них с невероятным жаром. Влияние такой блеснувшей неожиданной мысли шло быстро cгescendo и наконец, доминировало над всем остальным. Это было на руку истинным авторам внушенной царю идеи и давало им полную возможность осуществить свои личные планы.

Подобные идеи в глазах Александра быстро принимали размеры целых систем, но так как у него быстро все менялось и его мысль была невероятно подвижна, то эти системы не сталкивались в его мозгу, а просто чередовались. Отдаваясь всей душой данному направлению, он сам, не замечая этого, переходил от одной промежуточной ступени к другой и доходил, наконец, до чего-то совершенно противоположного, причем от прежнего увлечения у него оставалось только воспоминание о данных в этот период обязательствах.

Все это порождало массу затруднений, иногда почти не устранимых. Этой особенностью характера царя можно объяснить его иногда совершенно непонятные увлечения людьми и вещами, противоположными друг другу. Из всего сказанного и вытекает полная не возможность для простого наблюдателя, незнакомого с настоящей причиной этих странностей, верно оценить и понять многие его поступки.

Жизнь Александра прошла, постоянно колеблясь между слепыми иллюзиями и следующим за ними вечным разочарованием. Его увлечения бывали искренни, без принудительных причин, от всей души, и, странное дело, они возобновлялись с периодической правильностью. Дальше я постараюсь подтвердить свое положение более ясными доказательствами.

Александр был человеком слова и легко подписывался под данными обязательствами, каково бы ни было потом направление его мыслей; он очень ловко старался избегать того, что могло толкнуть его не по намеченному пути, но так как мысль его принимала быстро форму системы и вечно меняла направление, то уважение к данному им слову его страшно стесняло, ставило его в неловкое и тягостное положение и вредило общественному делу.

Многие современники упрекали Александра в огромном честолюбии ― напрасно. В его характере не хватило бы сил для настоящего честолюбия, как не хватало и слабости оставаться в границах простого тщеславия. Он действовал только по убеждению, а если иногда и предъявлял какие-нибудь претензии вообще, то рассчитывая гораздо больше на успех светского человека, чем властителя.

Юность Александра связана с эпохой, равной которой нет в летописях России. В царствование Екатерины⁵⁹ он был свидетелем и участником блестящего периода царствования деспотизма, а при Павле⁶⁰ он сам жил под гнетом самого низкого подлого деспотизма, не разбирающегося при выборе даже своих средств. Нужно знать положение России за два последних царствования, чтобы легко понять, что не в их прошлом было царю искать хорошего примера и доброго совета. Первоначальное образование Александра было поручено Лагарпу⁶¹. Нет ничего удивительного в том, что ученик такого учителя долгое время находился под влиянием совершенно ложных учений о либерализме и филантропии. Странная смесь идей либерального наставника с тогдашними начинаниями русского правительства не могла не внушить самому Александру такие же ложные суждения и представления о правильности его собственных поступков. Все это завело его очень далеко, за ту черту, где личная опытность могла бы ему прийти на помощь.

Метод образования Лагарпа гораздо сильнее способствовал усвоению его учеником бессмысленно ложных в смысле их применения к жизни принципов, чем положительных знаний. Конечно, он определенно знал, что империя, которой придется в будущем управлять его ученику, далеко еще недостаточно цивилизована для восприятия его идей, и потому главным образом он старался просто создать для себя достаточно сильный рычаг, при помощи которого он мог бы осуществить свои личные планы в других более подготовленных государствах, как, например, на своей родине ― Швейцарии.

При таком положении Александру казалось, что роль либерального правителя обеспечивает за ним прочную славу, легко достижимую для монарха, которому не угрожала опасность со стороны либеральных партий, страшных вообще для других тронов и правительственных учреждений Западной Европы.

У Александра были самые простые вкусы, холодный темперамент и наклонности, которые я бы назвал просто мещанскими; при этом он был кроток и покорен, и это не могло не внушать его советникам желания воспользоваться своим влиянием.

Мне долго пришлось быть около Александра. И это дало мне полную возможность изучить его нравственный облик и систему его политической работы; я мог легко проследить то, что выше я назвал «периодическими» эволюциями его мысли. На каждый таковой период приходилось, приблизительно, пять лет. И вот итог моих наблюдений.

Александр, увлекаясь какой-нибудь идеей, отдавался ей всецело. Приблизительно два года она развивалась в его мозгу, вырастала, и уже ему казалось, что это целая, законченная система. На третий год он еще оставался ей верен, привязывался к ней и внимал с благоговением всякому, кто покровительствовал ей, но он сам никогда не знал истинной ценности и не взвешивал могущих произойти от этого пагубных последствий; об этом он просто не думал. Когда наступал четвертый год существования его системы, видя последствия ее, Александр вдруг прозревал; пятый год ― это уже была бесформенная смесь оставленной прежней системы и начала новой, зарождающейся в его мозгу, и часто новая идея была как раз противоположной только что оставленной.

В подтверждение моих замечаний я приведу несколько исторических фактов.

Мои отношения к императору Александру начались со времени моей миссии в Берлине⁶² в 1805 г. В то время он был либерален в самом широком значении этого слова. Он был ярым противником Наполеона, презирал в нем деспота и ненавидел завоевателя. В 1807 г. произошла радикальная перемена в его взглядах, а в 1812 г. опять наступила новая фаза.

Если бы Наполеон и не воевал с Россией, это не повлияло бы на отношения к нему Александра. Его прежние тенденции к филантропии и либерализму не только снова завладели им всецело, но еще и обострились благодаря тогдашнему общественному течению мыслей. В 1814 г. это достигло кульминационного пункта, а в 1815-м уже вступал в свои права религиозный мистицизм. В 1817 г. и это направление сошло на нет, и в 1818 г, в Ахене⁶³, царь уже был ярым поборником монархии и консерватизма и определенным врагом всего революционного; и он был уже готов снова вернуться к мистицизму. До 1823 г. все оставалось по-старому. В этот момент сказались те затруднения, которые наделали его же собственные советчики в греческом вопросе. Это давало царю полную возможность самому убедиться, как успешно и быстро акклиматизировались и двинулись вперед революционные принципы, которые он сам когда-то в своем безумном ослеплении распространял в России.

Все тяжелое, что пришлось государю перенести по этому поводу, и подорвало его жизненную энергию и волю. С этих пор он начал уставать от жизни. В конце 1822 г., в бытность свою в Вероне⁶⁴, он говорил императору Францу о предчувствии своей близкой смерти. Действительно, болезнь его ухудшилась, и в 1825 г. Александр умер от полной апатии к жизни. Одной из причин, сократившей дни императора, были, без сомнения, бесконечно тягостные непосильные думы о предстоящем грозном процессе над участниками заговора, главным виновником которого мог считать с полным правом себя он сам. Описывая личность этого необыкновенного государя, о котором человечеству судить здраво будет трудно, мне кажется, я могу дать разгадку многим аномалиям, которые иначе так и остались бы непонятными. Все постоянство, на которое был способен Александр, выразилось в чувстве, которое он питал к императору австрийскому. Подробности их взаимных отношений, о которых я упомяну, тоже явятся дополнением к характеристике Александра и прольют свет на его отношение ко мне.

В первый раз оба императора встретились осенью 1805 г. во время военных действий в Моравии⁶⁵. Все неудачи, как следствие расположения войск и заранее составленного австрийскими генералами плана кампании, превратились, благодаря еще ошибкам русских генералов, в непоправимые бедствия. Русский император был молод, не имел никакого военного опыта; он охотнее прислушивался к честолюбивым и несбыточным фантазиям, чем к холодным и практическим советам своего союзника, императора Франца. К сожалению, все то, что этот государь предсказал своему союзнику, осуществилось одно за другим. Это послужило первой и главной причиной того бесконечного доверия, которое внушал императору его друг.

Дальнейшие политические события часто мешали Его Императорскому Величеству высказывать эти чувства, но в сущности он навсегда оставался им верен. События 1814 и 1815 г. сблизили обоих императоров настолько, что их взаимоотношения длились долго, без перерыва, много лет; это была настоящая хорошая дружба. Привязанность, которая могла выдержать столько испытаний, которую не поколебали ни крупные политические интересы, ни даже, как это ни странно, полнейшая противоположность характеров обоих друзей, кажется загадкой, разрешить которую можно только, изучив характеры обоих государей.

Ценные и столь положительные качества императора Франца Иосифа, его спокойствие, справедливость, точность и определенность суждения, та ровность душевных переживаний, никогда не изменявшая ему, все это невольно внушало русскому императору чисто сыновнюю привязанность к нему. Впоследствии это чувство еще усилилось благодаря известной доле мистицизма, столь характерного для Александра: царь считал своего друга монархом по воле Господа, видел в нем представителя Божественной воли и премудрости. Он преклонялся перед ним. Часто императору Францу приходилось настойчиво бороться с личными желаниями Александра, и в таких случаях достаточно было ему высказать свою мысль и свой взгляд, чтобы остановить какое-нибудь решение Александра, совсем изменить его или умерить в основных чертах. Дружба царя к австрийскому императору имела наибольшее влияние на него до конца его дней.

В частной жизни у Александра были самые простые вкусы, отличавшиеся, правда, большим изяществом. Он мало занимался наукой, и я никогда не замечал в нем интереса к какому-нибудь позитивному знанию. Среди изящных искусств его интересовала только архитектура. Близорукость и недостаток слуха мешали ему культивировать другие искусства, интерес к которым возможен только при наличности этих данных. Он любил кабинетную работу настолько, насколько она затрагивала вопросы политики и мистицизма. Его определенно не тянуло к делам просто административным, и если ему приходилось заниматься ими, то он всегда действовал под давлением какой-нибудь одной из политических теорий, которыми он, по странности своего характера, был всегда увлечен.

История административной работы в его царствование ясно свидетельствует, как сильны и пагубны бывали такого рода давления.

К этим главным чертам характера государя я еще сделаю некоторые пояснительные добавления на основании моего личного знакомства с ним. Это будет нелишним и как характеристика переживаемого тогда времени, и как подтверждение сделанных мной наблюдений над государем.

Прежде всего я должен сказать, что трудно себе представить, на сколько разнились вообще вкусы Александра с направлением моих взглядов. Наши вкусы совершенно не сходились ― кроме разве в выборе наших общественных связей, и весьма вероятно, что, не будь огромного общего интереса в разрешении некоторых вопросов, который нас сближал, ничто не могло бы столкнуть нас друг с другом и создать такие прочные и даже дружеские отношения. Я уже говорил выше, что я с Александром впервые встретился в Берлине в 1805 г. Александр приехал туда личным поборником и представителем австрийско-русского союза. Два человека, явившиеся защищать одно общее дело, невольно сходятся, какова бы ни была разница их положений.

Император любил разбираться и обсуждать важные политические вопросы и быть, таким образом, как он сам любил выражаться, министром у самого себя. С тех пор началось наше личное знакомство, перешедшее в тесную дружбу. В конце того же года был заключен мир между Австрией и Францией⁶⁶. Когда граф Стадион⁶⁷, бывший тогда посланником в С.-Петербурге, получал портфель министра иностранных дел, Александр пожелал, чтоб я занял место графа. По странному сцеплению обстоятельств меня в то же время назначили посланником во Францию.

Когда семь лет спустя, я встретился с Александром на богемской границе, то он явно держал себя со мной холоднее. Казалось, что государь со свойственной ему мягкостью хотел подчеркнуть и упрекнуть меня в моем вероломстве. Когда заключен был союз ― тучи рассеялись, но наши личные отношения возобновились только после неудачи, постигшей союзников под Дрезденом⁶⁸, в первую половину войны. Может быть, возобновлению нашей дружбы не вольно помогли мои ничем не увенчавшиеся старания, сообразно желаниям императора Франца и фельдмаршала Шварценберга⁶⁹, помешать этой операции. Может быть, Александр оценил мою искренность при переговорах, шедших по этому вопросу, и верность выраженных мной опасений, но факт тот, что лед был сломан.

Несмотря на полнейшую противоположность наших взглядов по многим вопросам, несмотря на могущие произойти от этого конфликты, мы встречались с государем каждый день во время кампании 1813 и 1814 гг., и ничто не нарушало установившейся между нами близости.

Редко можно было встретить между монархом большой империи и главой кабинета другой такой же империи такие отношения, как были наши.

Все время, пока тянулась война, я каждый вечер проводил в обществе государя. С 8 или 9 часов вечера мы до двенадцати ночи беседовали друг с другом с глазу на глаз. Мы затрагивали самые разнообразные темы: вопросы обыденной жизни, вопросы морали и политики, события дня. Мы обменивались мыслями, нисколько не стесняясь, и именно полная свобода придавала необыкновенную прелесть нашему общению.

Я никогда не скрывал правды от Александра, касалось ли это его личного или какого-либо принципиального вопроса. Мне постоянно приходилось с ним спорить по поводу его фантастических идей, которые он горячо защищал. Наши споры часто обострялись, примером чему может послужить наше пребывание в Лангре⁷⁰, но это не мешало нашей дружбе, которая оставалась так же искренна и правдива, как и раньше.

Когда мы были в Париже в 1814 г., нам, например, приходилось очень часто спорить о том, какой политики должен был держаться Людовик ХVIII. Тогда государь был еще либерален, и наши взгляды на возможность упрочения мира во Франции под скипетром Бурбонов были диаметрально противоположны. После подписания в Париже мира⁷¹ я уехал в Англию одновременно с королем прусским⁷² и Александром I. Наши отношения и там не изменились. Там часто меня ставили в очень неловкое положение недоразумения, возникавшие между Александром и тогдашним принцем-регентом Георгом IV⁷³. Я был в прекрасных отношениях с обоими, но зная их постоянные стычки друг с другом, должен был лавировать между ними и мешать их взаимному недовольству перейти в открытую ссору. По правде сказать, виноватым почти всегда оказывался Александр, которого возбуждала постоянно Великая княгиня Екатерина⁷⁴.

Она приехала в Великобританию за несколько недель до брата, и тогдашнее ее поведение ― женщины, по существу, весьма достойной, так и осталось для меня загадкой.

Одной из главных причин ее приезда в Англию надо считать ее непременное желание расстроить брак принца Оранского с будущей наследницей Англии, и посадить на трон Голландии свою собственную сестру⁷⁵, но и эта, кстати сказать, удавшаяся ей причина вряд ли может служить оправданием странности ее поведения и настроения, влиявших и на Александра.

По этому поводу мне невольно вспоминается почти анекдотический случай с Александром, характеризующий его личность и странность его иногда просто необъяснимых поступков. Его Величество любил польстить видным представителям английской оппозиции. Как-то раз государь попросил лорда Грея⁷⁶ составить ему проект созидания оппозиции в России. После аудиенции лорд Грей обратился ко мне за разъяснением по поводу сказанного Александром, что показалось ему неясным и непрактичным.

«Разве царь, ― спросил Грей, ― собирается ввести в России парламент? Если да, чего, конечно, я ему не посоветовал бы, то вряд ли ему придется тогда заботиться об оппозиции, она и так будет».

Венский конгресс⁷⁷ опять изменил наши отношения друг к другу.

При образовании нового царства Польского⁷⁸ под скипетром России в него должна была войти вся территория бывшего герцогства Варшавского, причем одновременно королевство Саксонское переходило в руки Пруссии. Это было решено еще во время переговоров при Калише⁷⁹ Александром и Фридрихом Вильгельмом. Мы знали о решении, но присоединение Саксонии к Пруссии затрагивало неизменные принципы императора австрийского и могло вызвать нежелательный конфликт между союзными державами и Пруссией. С самого начала возникновения этого плана император австрийский решил энергично восстать против него, но отложил его до заключения мира с Францией, желая отдать его на суд конгресса, миссией которого было восстановление не одного государства, а многих.

Этот важный инцидент внес некоторый разлад между дворами. Никто не решался заговорить первым. Так прошло несколько недель. Конгресс открылся, а вопроса этого никто еще не затронул. Александр I заговорил о нем с лордом Кэстльри⁸⁰. От лорда Кэстльри узнал уже и я. Я ему категорически заявил, что претензии России и Пруссии неприемлемы. Несколько дней спустя Александр сам заговорил со мной об этом. Он был видимо смущен. Услыхав мой решительный ответ, он на исполнении намеченного проекта настаивал очень слабо и в конце предложил мне объясниться по этому вопросу лично с канцлером Пруссии⁸¹. В тот же день мне сделал устное сообщение о том же и князь Гарденберг, подтвердивший его нотой.

Мой ответ письменный был равен устному. Я Гарденбергу ответил то же, что и Александру. Князь, видя свои планы разрушенными, был очень недоволен. Он вообще был человек раздражительный, и кроме того, ему мешала его природная глухота; он, верно, не совсем расслышал и понял мои слова; узнав же, что Александр защищал их проект не особенно горячо, и понимая, что благодаря этому планы их могут рухнуть, он решил прямо обратиться к Александру, взывая к его совести. Возможно, что царь мог счесть себя обиженным неправильным истолкованием слов.

Этот случай вызвал государя на очень странный с его стороны поступок. На следующий день после моего объяснения с прусским канцлером меня вызвал к себе рано утром мой государь, чтобы передать мне, что у него только что был Александр. В первом разговоре он объявил императору Францу, что считает себя мной лично обиженным и потому желает вызвать меня на дуэль. Император пытался ему доказать всю необычность такого намерения, но видя тщетность своих слов, сказал, что если он остается при своем мнении, то конечно, я готов буду принять вызов, против которого восстанет, конечно, мой разум, но от которого не позволит отказаться честь. Кроме того, император настоял еще на том, что прежде чем формально присылать мне вызов, Александр пришлет ко мне третье лицо для личных переговоров, и Александр на это согласился.

Я на это ответил Его Императорскому Величеству, что буду спокойно ждать дальнейших действий со стороны русского царя. Не успел я вернуться, как мне доложили о приезде одного из адъютантов Александра, графа Озаровского⁸², с поручением от государя передать мне, что Его Величество требует, чтобы я сказал прусскому канцлеру, что я передал ему мой разговор с государем неправильно. Я попросил его, со своей стороны, передать Его Величеству, что я никогда не возьму назад ни одного слова, если я уверен в правоте его, но если граф Гарденберг понял мои слова не так, как я этого желал, и передал их не совсем точно, то конечно, я готов исправить происшедшее. Озаровский уехал. Вскоре после этого государь прислал сказать мне, что не будет на балу, на который я пригласил всех государей и всех членов конгресса. В тот же день, при встрече с русскими министрами, я передал обо всем графу Нессельроде⁸³. У него еще не было никаких инструкций по этому поводу.

Конференции не прекращались, все шло своим чередом, как будто ничего не случилось, и закончилось тем, что король саксонский получил половину своих владений.

Этот странный инцидент не нарушил ни с какой стороны важных совещаний, происходивших при конгрессе, и даже не подействовал на прекрасные отношения, царившие между императорскими дворами; но не так просто было с нашими личными отношениями.

Любя выезжать вообще, Александр особенно охотно посещал некоторые интимные кружки, где бывал и я. Мы встречались почти ежедневно и делали вид, что не замечаем друг друга. Скоро для посторонних наблюдателей, посещавших в то время салоны Вены, странность нашего поведения даже перестала бросаться в глаза ― все привыкли к этому положению. Члены императорской фамилии бывали у меня, на моих вечерах, и только один Александр отсутствовал. Окружающие как-то незаметно привыкли к мысли, что царь на меня дуется, а так как дела от этого не страдал, и то даже любопытство дипломатических кругов, сначала на сторожившихся, и то пропало за неимением пищи. Часто мне приходилось выслушивать косвенные намеки на то, что мне бы следовало сделать первый шаг к примирению, но я решил предоставить все это времени.

И на самом деле, ссора наша тянулась до тех пор, пока случай огромной важности не перевернул всех событий Европы вверх дном.

Известие об отъезде Наполеона с острова Эльба⁸⁴ я получил 6 марта в 6 часов утра с нарочным, посланным из Генуи. В донесении заключалось только известие о факте. Я сейчас же направился к своему государю, а он приказал мне немедленно сообщить эту новость Александру и королю прусскому. Я уже три месяца не бывал у русского государя. Меня приняли тотчас же. Я передал о случившемся и доложил о том, что поручил мне передать мой государь. Александр высказался очень спокойно, с большим достоинством в том смысле, что и его августейший союзник, так что нам не пришлось долго обсуждать вопрос о дальнейших планах действий. Решение было быстрое и категорическое.

Когда вопрос был решен, государь вдруг обратился ко мне и сказал: «Нам ведь предстоит еще разобрать нашу личную ссору. Оба мы христиане, а наша святая вера приказывает нам забывать все обиды. Обнимемся и забудем все».

На это я возразил, что мне прощать было нечего, но забыть придется многое, и очень тяжелое для меня, а так как сам государь в таком же положении, как и я, то я прощения просить не буду, а просто предложу все забыть. Александр обнял меня и просил меня вернуть ему мою дружбу.

Потом мы часто встречались, но ни разу не было сделано намека на нашу бывшую размолвку, и все пошло по-старому. Весь 1815 г. мы были так же близки, как и раньше, и встреча наша в Ахене была очень дружеская.

Я хочу еще упомянуть о случае, происшедшем в 1822 г., который, пожалуй, лучше других поможет пролить свет на характеристику Александра.

Недель через шесть после Веронского конгресса явился я как-то вечером к нему для переговоров по текущим делам. Он казался очень взволнованным, и я справился о причине.

«Я чувствую себя очень странно, ― сказал государь, ― мне необходимо переговорить с Вами об одном, по-моему, очень важном вопросе, и я положительно не знаю, как к этому приступить».

На это я ему возразил, что прекрасно допускаю возможность с его стороны волноваться каким-нибудь вопросом, но не могу себе представить, как он может затрудняться говорить со мной о нем.

«Дело в том, что это не касается никаких обычных вопросов повседневной политики, а только на с лично, и я боюсь, что Вы не вполне ясно поймете мою мысль».

Только после долгих усилий государь сказал мне следующие, памятные для меня слова: «Нас хотят разлучить, хотят разбить то, что связывает нас, а я считаю эти узы священными, потому что они во имя общего блага. Вы ищете мира для вселенной, а у меня нет большего желания, как поддержать его. Враги европейского мира не ошибаются и прекрасно понимают всю силу сопротивления, которую может оказать наш союз их хитрым планам, и им хочется уничтожить это препятствие во что бы то ни стало. Они отлично понимают, что прямыми путями этого не достигнут, и потому пользуются путями окольными. Меня упрекают в том, что я перестал быть самостоятельным и во всем слушаюсь только Вас».

Я горячо отвечал Александру, что все, что он имел честь сообщить мне, не было для меня новостью и что я, не задумываясь ни минуты, отвечу на лестно высказанное мне им доверие признанием, что я принужден подтвердить все только что им сказанное.

«Вас, Ваше Величество, упрекают в том, что Вы слишком доверяете моим советам, а меня ― в том, что я изменяю интересам моей родины ради Вас. Эти обвинения равносильны. Ваша совесть так же чиста, как и моя. Мы служим одной общей идее, одинаково ценной как для России, так и для Австрии, и для всего человечества. Я уже давно служу мишенью для многих партий, и только союз таких двух держав, как наши, еще может сдержать могущую произойти общую неурядицу. Но с другой стороны, Вы могли бы заметить, принимая во внимание мою почти исключительную сдержанность в личных отношениях, какое огромное значение я придаю нашей дальнейшей дружбе. А Вы, Ваше Величество, Вы бы желали, чтобы я изменил свое поведение?»

«Вот, вот, Я этого и ждал, ― прервал меня государь, ― если мне и трудно было начать с Вами этот разговор и признаться в своих затруднениях, то я сам давно решил не обращать на это никакого внимания и боялся только одного, как бы Вы сами не пали духом».

Мы долго еще с ним после этого говорили о политике одной из существовавших тогда партий, имевшей многих единомышленников в России, даже среди приближенных императора. По окончании разговора я дал слово Александру не поддаваться клевете и не изменять нашей тесной дружбе; при этом Александр потребовал от меня еще, чтобы и я с него взял слово, что и он никогда не отнимет своего доверия ко мне. А тогда, в самом деле, партия движения, несколько честолюбцев и вся масса придворных рассчитывали, что благодаря этим толкам порвется связь между обоими императорами и их кабинетами.

Эти лица, соединившись под знаменем либеральных течений, действовали под давлением новых идей и не замечали, увлеченные своим слепым тщеславием, что стоят во главе и ведут все дело не они, а другие, которым сами они служат послушным орудием.

Союз, имевший целью способствовать настоящей политической свободе, руководившийся принципами действительной независимости всякого государства, союз, мечтавший об общем мире, желавший предотвратить всякую попытку к завоеваниям и устранить всякую причину какого бы то ни было волнения, такой союз вряд ли мог бы найти искренних адептов в среде софистов и людей больного честолюбия.

Эти-то люди и вызвали позже мятеж в Греции⁸⁵. По расчетам агитаторов, этот инцидент должен был послужить причиной разлада между Россией и Австрией, и главным образом между их дворами. Их расчет был верен, но все это вылилось в такую форму, которой, конечно, не могли предвидеть главари этого дела. Александр, так великолепно игравший в революционера у себя на родине, тут не выдержал борьбы ни в нравственном, ни в физическом отношении. Император Александр умер от полного отвращения к жизни. Он разочаровался во всех своих надеждах, планах и иллюзиях. Он знал, что должен нанести удар целому классу своих подданных, завлеченных и погубленных его же креатурами и принципами, которым сам же он раньше протежировал. И он не выдержал. Душа его рухнула, если можно так выразиться. События, омрачившие начало царствования его преемника, дают нам яркое понятие о той мучительной мозговой работе и колоссальных заботах, отравивших последние минуты жизни императора.

Историку, задавшемуся целью дать правильную и точную характеристику Александра, это будет очень трудно. Слишком часто ему придется блуждать взглядами по вопиющим противоречиям, и ум его с трудом найдет твердую точку опоры, столь необходимую для человека, призванного к благородной миссии историка.

И мысль, и сердце этого монарха колебались между столь различными моральными движениями, что при довольно сильном характере государь никогда не мог достигнуть равновесия.

Каждый отдельный период его жизни ознаменовывался серьезными ошибками, которые грозил и опасностью общественным интересам.

Александр весь отдавался захватившему его моменту и никогда не мог остаться ему верен, потому же и никогда не испытал ни минуты истинного покоя. У него была масса достоинств, благороднейших чувств, он был рабом данного слова, но наряду со всем этим у него были крупные недостатки.

Будь он простым смертным, он остался бы, может быть, совсем незамеченным, но так как волей судеб ему предназначен был трон, то все и произошло иначе. Если бы ему пришлось управлять не Россией, а другим государством, то его недостатки могли бы быть незаметными, но тогда и достоинства были бы не так ярки.

Александру трудно было без руководителя. Кто-нибудь должен был всегда направлять его душу и мысль. И если всякому монарху трудно найти действительно бескорыстного человека, независимого по характеру и положению настолько, что его можно сделать своим другом, то русскому императору благодаря его неблагоприятному, более чем какого-либо другого монарха, положению это редкое счастье было почти невозможно.

Надо помнить, что в переживаемое им время всем властителям Европы приходилось разбираться в бесконечном количестве сложных затруднений, и если все это касалось других, то Александра больше всех.

Первые всходы насажденной неправильно цивилизации на всем огромном пространстве Российской империи поднялись еще до него, под гнетом деспотизма в империи, где не было ни одного правильно организованного правового института и где вся огромная масса народа тонула в беспросветной тьме.

Еще Павел I хотел уничтожить эти всходы. Александру пришлось царствовать после Павла. Он был воспитан под эгидой известных тогда революционеров⁸⁶, сумевших удержать свое влияние и на молодого монарха. У Александра не было опытности, и желая сделать только добро, он сделал много зла. Он ошибался, а когда понял свои ошибки, это свело его в могилу.

Его душу, испытавшую столько метаний, нельзя, конечно, назвать сильной ― она была только мягкая и нежная.

(Меттерних)

Наш поход казался нам блестящей и приятной военной прогулкой. Добродушное, терпеливое, флегматичное, культурное на селение, подчиненное военному режиму, всюду принимало нас ласково; и несмотря на свое утомление слишком частыми визитами французской армии, оно не потеряло ни своего обычного гостеприимства, ни своего природного добродушия.

Подчиненные деятельно помогали своему начальству. Так поддерживается равновесие между высшими и низшими чинами нашей армии. Благородная дисциплинированность наших войск увеличивает почтение, внимательность и восхищение населения, среди которого мы останавливаемся на отдых.

На этом походе царит радость и веселье; итальянским войскам присуще в высшей мере самолюбие, рождающее чувство собственного достоинства, соревнование и храбрость. Не зная, куда их ведут, солдаты знают зато, что идут они в защиту справедливости; им даже неинтересно разузнавать, куда именно их отправляют.

Правда, у нас, как и во всех армиях, есть люди неразумные и необразованные, которые на все взирают невежественным и недоверчивым оком и делят мир на две половины: счастливую, где растет виноградная лоза, и совсем безрадостную, где нельзя получить вина. Слыша в начале каждой войны, что они должны нанести последний удар колеблющемуся могуществу Англии, солдаты, в конце концов, смешали с Англией все существующие державы. Они судят о расстоянии, которое их от нее отделяет, по числу переходов, которые уже несколько лет они совершают с одного конца Европы на другой, и все же никак не могут добраться до цели всех своих усилий ― до этой пресловутой страны, которая беспрестанно от них ускользает. Одни, своими безыскусными и грубоватыми рассказами, своим философским и воинственным видом, приучают других к стоицизму, учат презирать страдания, лишения, саму смерть: они не знают другого божества, кроме своего повелителя, другого разума, кроме силы, другой страсти, кроме стремления к славе.

Другие ― этих больше всего, не имея той грубости, которая не подходит к пахарю, сделавшемуся солдатом, столь же добродушны, но поразвитее и пускают в ход патриотизм, жажду славы. И все это уравнивает дисциплина, пассивное повиновение ― первая солдатская добродетель.

Новобранцы загрубевают, пройдя ряд различных биваков: постоянные марши дают им военный пыл и осанку.

Ветераны своими военными рассказами подстрекают новичков; частым преувеличением своих подвигов они ставят себя в необходимость подтвердить своим поведением те свои рассказы, которые нашли доверчивых слушателей.

Соревнование наше еще больше возбуждается, когда мы узнаем о славных подвигах наших товарищей по оружию в Испании⁸⁷, и каждый из нас тревожно ожидает, когда же наступит момент, и мы сравняемся с ними, а то и превзойдем их. Да и полки, которые мы встречаем по дороге, не менее электризуют нас рассказами о геройских подвигах в последних походах. При таких разнообразных ощущениях, при постоянной перемене места, среды, при ежедневных новых предметах для разговора приятно совершить поход.

Но какова же цель нашей прогулки? Ничего об этом не знаю. Дипломаты окружают себя такой таинственностью, что как в Баварии⁸⁸, так и здесь, на границах Силезии⁸⁹, мы не можем сказать, с кем придется сражаться. Солдаты живут весело, нимало не думая о том, будут ли они воевать с Россией или Персией⁹⁰, есть между нами и такие, которые считают целью экспедиции Персию или Ост-Индию⁹¹.

(Ложье)

* * *

Плоцк⁹². 4 июня

Большой парад в присутствии вице-короля на главной городской площади...

Принц убеждал нас особенно заботливо и тщательно поддерживать порядок.

«Беспорядки, ― сказал он нам, ― помрачат добрый характер солдата; мало того, они лишь отвратят от нас жителей, которые должны помогать нам в нашем предприятии. До сих пор я не могу нахвалиться своими войсками, и недавно еще император, говоря мне о мало похвальном поведении других полков, в лестных выражениях расхвалил мне корпус, которым я командую. Старайтесь по-прежнему заслужить уважение и его, и Европы, которая вся смотрит на нас».

А между тем хоть провиант у нас в изобилии, но фуража совершенно нет. Кавалеристы, чтобы прокормить своих лошадей, видят себя вынужденными срезать рожь еще зеленую и срывать снопы соломы с крыш домов. Жители бегут толпами жаловаться на эти насилия: но как удовлетворить их?

Но скоро эти бедствия умножаются. Среди самых лучших войск попадаются солдаты, недостойные этого наименования, столкнувшиеся с бродягами, которые, прикрываясь званием прислуги или маркитантов⁹³, сопровождают армии с единственным намерением красть, пользуясь удалением начальства для того, чтобы с угрозами грабить жителей, нападения и грабежи, в которых не преминут обвинять всю армию.

Некоторые чиновники не стыдятся брать взятки под предлогом освободить семью от реквизиции, потом, немного спустя ― случайно или умышленно, является другой чиновник, который отнимает у этих несчастных то, что они уже откупили своими грошами.

Ограбленные таким образом жители в горе не видят никакой разницы и в раздражении усматривают теперь в каждом человеке нового грабителя. Отсюда пререкания, угрозы, жалобы, недовольство, ненависть, несогласие.

Слишком мягко относятся к этим следующим в хвосте армии мнимым слугам и спекулянтам. Трусливые в беде, дерзкие при удаче, они сеют ужас, обкрадывают и мучают несчастных жителей, укрываясь под сенью храбрецов, поливающих своей кровью ту самую землю, которую опустошают эти злодеи.

(Ложье)⁹⁴

* * *

24 июня

Прибыли в Кальварию⁹⁵. Никто не сомневался более в войне, но никакого официального приказа нам еще не было объявлено. Мы провели ночь в Кальварии, когда наутро прочтен приказ:

«Солдаты!

Вторая польская война началась. Первая окончилась Фридландом⁹⁶ и Тильзитом⁹⁷.

В Тильзите Россия поклялась быть в вечной дружбе с Францией и воевать с Англией⁹⁸. Она нарушает теперь свои клятвы; она не желает более давать никакого объяснения своего странного требования, чтобы французские орлы не переходили Рейна⁹⁹, оставляя тем самым наших союзников в ее распоряжении... Россия увлекаема роком, ее судьбы должны совершиться. Неужели она думает, что мы выродились? Разве мы уже не солдаты Аустерлица?¹⁰⁰ Она ставит нас между бесчестьем и войной: выбор ясен. Итак, идем вперед, перейдем Неман¹⁰¹ и внесем войну на ее территорию. Вторая война польская будет столь же славной, как и первая, но мир, который мы заключим, принесет с собой и гарантию: он положит предел тому гибельному влиянию, которое уже 50 лет оказывает Россия на дела Европы.

Наполеон»

Как описать впечатление, произведенное на нас словами нашего вождя? Горделивый трепет волнует нас. Скольким победам предшествовали подобные слова! Как не считать и этих столь же пророческими?

Еще не будучи осведомлены о войне с Россией, мы думали, что цель нашего путешествия ― поход в Азию! Теперь наше предположение приняло вид вероятия. Россия подчинится, уязвимое место Англии открыто. Наполеон не замедлит со своей местью; мы явимся туда, куда не проникала ни одна южная армия. Предшествуемые шумной славой наших побед, мы вступим в эту богатую и обширную страну, полную славных предков. Мы видим перед собой всеобщий мир, покорение вселенной, богатые и славные на грады, чудесную героическую славу...

(Ложье)

* * *

Мы вступили в Польшу¹⁰². С этого времени, благодаря отсутствию порядка в армии, начался ужаснейший грабеж. Солдаты не были уверены ― получат ли они завтрашний день провиант, и потому старались повсюду запастись провизией...

Подходя к Инстербургу¹⁰³, мы встретили какой-то отряд, которому только что был произведен смотр. Он входил в город врассыпную, забирая у жителей все необходимое для ночлега с таким видом, как будто это была неприятельская страна...

(Пuон де Лош)¹⁰⁴

По огромной массе надвигавшихся за нами войск мы поняли, что скоро будет переправа; мы снова сделали остановку на несколько дней и получили странный приказ: всем полкам запастись на три недели фуражом и провиантом; в приказе было обозначено, как это сделать. И вот по деревням и дворам в места нашей стоянки и ближайших окрестностей отправлены были команды с офицерами во главе, с поручением вытребовать, забрать и привезти в свои полки все необходимое. Эти команды всюду натыкались на другие, отправленные с той же целью. Никто не принимал отказа, ибо никто не смел вернуться с пустыми руками, а потому происходил просто насильственный дележ добытого. Таким путем быстро опустошены были всякие припасы из амбаров, житниц, кладовых и печных труб. Где беспорядок, там солдат преступает границы дозволенного; вот почему при этой оказии попутно хватали и несъедобные вещи. Но как доставить все собранное в полки? Отпирали конюшни, впрягали вьючный скот, грузили фураж и провиант, прихватывали кстати убойный скот, привязывали его к телегам, и ― марш, в полк! Этот приказ, столь быстро выполненный, до такой степени начисто обобрал жителей той местности, что они наверное со всей силой почувствовали войну еще до ее начала.

Отлично запасшись всем, мы направились к Неману, куда и прибыли 25 июня в полдень. Невероятное количество повозок следовало за нами. Мы стали лагерем у опушки прелестного леса близ небольшой деревушки; перед нами расстилались прекрасные луга и пашни, погода стояла в высшей степени приятная. Прибытие и передвижение многочисленных, все новых и новых отрядов всех национальностей и родов оружия, масса артиллерии и понтонных мостов, ― все это превращало наш лагерь в интереснейшее зрелище, когда-либо виденное мной.

Больше всего поразил и меня: огромный транспорт болтливых баб ― на телегах, на конях и пешком; мне сказали, что их назначение ― ухаживать за больными и ранеными в госпиталях; затем ― не менее многочисленное шествие врачей, по большей части молодых людей, которые подвергались постоянным порицаниям и наставлениям со стороны своего начальника ― ветерана; наконец, необычайно рослые лошади при понтонных повозках, впряженные по три пары в каждую...

( Роос)¹⁰⁵

* * *

23 июня

Когда наши кавалеристы¹⁰⁶ (6-го Польского уланского полка) еще отдыхали в своих биваках, на Кёнигсбергской дороге показалась быстро мчавшаяся почтовая карета, запряженная шестью рысаками, и сразу остановилась в самой середине нашего лагеря. Ее сопровождало лишь несколько гвардейских стрелков, запыхавшиеся лошади которых еле могли стоять от страшной усталости.

Дверца отворилась, и из кареты быстро вышел Наполеон в сопровождении герцога Невшательского¹⁰⁷: не было видно ни одного адъютанта, ни одного ординарца. Немного спустя прискакал верхом генерал Брюйер¹⁰⁸, один, без свиты. Наполеон был в своей форме гвардейского стрелка; он, по-видимому, очень устал от дороги, и черты лица его выражали заботу. К нему поспешили несколько офицеров, среди которых находился и я, а также майор нашего полка Сухорцевский¹⁰⁹. Наполеон быстро сделал несколько шагов к майору и спросил его, где находится командир полка. Сухорцевский, не смущаясь отсутствием полковника, который еще отдыхал, ответил, что замещает последнего и готов принять приказания императора. Тогда император спросил о дороге к Неману и осведомился, где находятся аванпосты. Он задал также и ряд других вопросов относительно положения русских войск. Продолжая задавать свои вопросы, он выразил желание переодеться в польскую форму: было условлено или, вернее, приказано не показывать русским ни одного французского военного. Он снял поэтому свою одежду, то же сделал и герцог Невшательский; их примеру последовали Сухорцевский, я и только что явившийся полковник Паговский¹¹⁰, а также и генерал Брюйер, так что мы, в количестве пяти или шести человек, очутились в самом центре лагеря в одном нижнем белье, стоя вокруг императора и держа свою одежду в руках. Поляки предлагали свою форму французам. В общем получилась весьма оригинальная картина. Из всего нашего платья более всего подошли императору сюртук полковника Паговского и его полицейская шапка. Сначала Наполеону предложили шапку уланского офицера, но он отказался от нее, сказав, что она слишком тяжела. Все это было делом лишь нескольких минут. Бертье также надел польскую форму. Немедленно привел и лошадей полковника. На одну из них сел Наполеон, на другую ― Бертье. Сопровождать императора и служить ему проводником был назначен лейтенант Урельский¹¹¹, рота которого несла караул в этот день на аванпостах. Он и отправились в деревню Алексоту¹¹², которая находилась на расстоянии одной мили от отправного пункта и была расположена против Ковно¹¹³, на пушечный выстрел от него. Император слез с лошади на дворе принадлежавшего одному врачу дома, окна которого выходили на Неман и из которого можно было легко обозреть окрестности. (За три дня до этого я сам снял с этого пункта план Ковно.) Отсюда Наполеон великолепно ознакомился с местностью; его самого при этом не могли увидеть, так как лошади были тщательно спрятаны во дворе. Закончив эту разведку, Наполеон возвратился в наш лагерь. Он захотел узнать детали позиций врага. Так как полковник сообщил ему, что я недавно производил рекогносцировку и потому хорошо знаю окрестности, то он задал мне ряд вопросов о том, существуют ли броды, которыми можно воспользоваться; о строении и особенностях местности, о расположении неприятеля. Особенно расспрашивал меня император о том, где находятся главные силы русских, на левом или на правом берегу Вилии¹¹⁴. Он желал, без сомнения, знать, свободна ли дорога в Вильно¹¹⁵, намереваясь идти с главными силами в этом направлении с целью завладеть операционным центром и отрезать неприятельские войска, которые были разбросаны по течению Немана.

По возвращении Наполеона мы заметили большую перемену в выражении его лица. У него был веселый вид и очень хорошее настроение, несомненно, его удовлетворяла мысль о сюрпризе, который он готовил русским на завтра и результаты которого он заранее учел. Ему принесли поесть, и он закусывал среди нас на большой дороге; ему, по-видимому, нравилось переодевание, и он два раза спрашивал нас, хорошо ли идет ему польская форма. Позавтракав, он сказал нам, смеясь: «Теперь нужно отдать то, что нам не принадлежит». Затем он снял взятое им платье, надел снова форму гвардейского стрелка и сев в сопровождении Бертье в экипаж, быстро уехал. В тот же самый день он посетил и другие пункты на Немане и выбрал место переправы через реку.

(Солтык)¹¹⁶

* * *

Император слез с лошади на возвышениях Понемуни¹¹⁷ и сам распоряжался организацией переправы. 1З-й полк легкой пехоты имел честь первым высадиться на правом берегу¹¹⁸. Переправа производилась на двух или трех лодках, на которых последовательно перевезли несколько отрядов. Я сел на одну из первых лодок, так как император дал мне специально поручение занять деревню, расположенную как раз против места переправы, собрать сведения и привести ему нескольких жителей. Я таким образом имел случай присутствовать при первых проявлениях враждебных действий, которые начались довольно странным образом.

По мере того, как наши пехотинцы высаживались на берег, они ложились на песок, прячась за небольшим возвышением, которое образовал берег. Глубокая темнота, благоприятствуя нашим действиям, оставляла нас все же в неизвестности относительно того, имеем ли мы ил и нет перед собой неприятельскую армию. Нигде не показывалось, на сколько можно было видеть, ни одного патруля, ни одного конного разъезда.

Только после того как на правый берег успело высадиться около сотни человек, послышался издали шум галопирующих лошадей. На расстоянии ста, приблизительно, шагов от нашего слабого авангарда остановился сильный взвод русских гусар¹¹⁹, которых мы узнали, несмотря на ночную тьму, по их белым султанам. Командовавший взводом офицер¹²⁰ сделал несколько шагов в нашу сторону и закричал по-французски:

― Кто идет?

― Франция, ― ответили вполголоса наши солдаты

― Что собираетесь вы здесь делать? ― продолжал русский, обращаясь к нам все время на правильном французском языке.

― Увидите, черт возьми! ― решительно ответили наши стрелки.

Офицер, вернувшись к своему взводу, скомандовал сделать залп, на который никто с нашей стороны не ответил, и неприятельские гусары ускакали полным галопом.

Я немедленно вступил в соседнюю деревню. Жители ее высыпали из своих домов и стоя на порогах дверей, поднимали руки к небу и благословляли нас: они видел и в нас своих освободителей. Они бросались к ногам наших солдат и обнимали их колени, плача от радости. Все хотели следовать за мной посмотреть на французскую армию, но я взял с собой одного лишь деревенского войта¹²¹.

Я представил императору этого честного человека, и он сделал ему несколько довольно важных сообщений.

(Салтык)

Трудно изобразить величественную картину, которую представляло 60-тысячное войско, расположившееся у подошвы холма, на котором Наполеон приказал разбить свои палатки. С этой возвышенности он обозревал всю армию, Неман и мосты, приготовленные для нашей переправы. Мне удалось случайно полюбоваться этим зрелищем. Дивизия Фриана¹²², которая должна была находиться в авангарде, сбилась с пути и достигла возвышенности в то время, когда вся армия была уже в сборе. Император, увидав, что мы наконец появились, подозвал Фриана и стал давать ему приказания. В это время дивизия остановилась в ожидании своего начальника перед императорской палаткой; я подошел к группе генералов, составлявших свиту Наполеона. Среди них царствовало зловещее молчание, чуть не уныние. Когда я позволил себе пошутить, генерал Огюст Коленкур¹²³, с которым я был в дружественных отношениях, сделал мне знак и сказал тихонько: «Здесь не смеются. Это великий день».

Он указал при этом на противоположный берег реки, как будто хотел присовокупить: «Вот наша могила».

Когда император прекратил разговор с генералом Фрианом, дивизия прошла мимо всех армейских корпусов, направляясь к мостам; вскоре она очутилась на противоположном берегу. Тогда солдаты испустили громкие крики радости, которые привели меня в ужас; они как будто хотели сказать: «Теперь мы на неприятельской земле! Наши офицеры не будут более наказывать нас, когда мы будем кормиться на счет жителей!»

До тех пор, согласно строгому предписанию императора, начальству удавалось поддерживать строгую дисциплину. Прокламации напоминали войску, что проходя по владениям короля прусского, мы находились на территории союзника, и что к нему следовало относиться так, как будто мы находились на французской земле. Мы видели, к сожалению, что это приказание нередко было забыто или пренебрежено; но по крайней мере, войско поступало в таких случаях вопреки приказанию начальства, которое удерживало солдат, говоря: «Когда мы будем на Русской земле, вы будете брать все, что захотите...»

Авангард обошел лес, росший у берега, но мы нашли в нем только кое-где следы людей; мы были уже в стране пустынной. Император, принц Невшательский, король Неаполитанский и принц Экмюльский проехались по сосновому бору и были удивлены или быть может, испуганы тем, что они не видел и нигде ни жителей, ни русских солдат. Поляки, посланные на высокие, поросшие лесом холмы, чтобы обозреть местность, донесли, что издали виден арьергард неприятеля, двигавшийся по направлению к Вильно.

В два часа мы вошли в Ковно... Уже в Ковно армейские полки убедились в том, что им придется все уступать гвардии¹²⁴, чем они были весьма недовольны. Мы нашли в городе много всяких съестных припасов, но вскоре было получено приказание поставить у городских ворот караул и не впускать ни солдат, ни офицеров, ни даже генералов, так как все должно быть предоставлено в распоряжение императорской гвардии, которая одна вступит в город; остальные корпуса, не исключая авангарда, должны были стать по другую сторону города. Таким образом мы стали биваком по дороге в Вильно в двух верстах от города, в сосновом лесу, на берегу Вилии, между тем как император остановился в Ковно, а гвардия грабила магазины и частные дома. Жители разбежались и разнесли ужас и уныние по окрестностям. Этот пример, конечно, не мог побудить население прочих городов встречать нас с удовольствием и доставлять нам все необходимое. Однако энтузиазм поляков и их желание вернуть самостоятельность были столь велики, что многие из них все же встречали нас как желанных гостей...

(Дедем)¹²⁵

26 июня 1812 г. мы перешли Неман¹²⁶. Король Мюрат со своей кавалерией шел в авангарде; 60 000 войска маршала Даву колоннами шли по большой Виленской дороге так же, как и вся гвардия со своей артиллерией. Глядя на такие ряды, трудно было себе представить, что идут они в бесплодные равнины, где нет других населенных пунктов, кроме плохоньких деревень, опустошаемых русскими. Этих последних Мюрат настиг у Ковно, и они должны были отступить в направлении к Вильно. Погода, доселе прекрасная, внезапно изменилась. 29 июня, около трех часов, страшный ураган обрушился на нас, прежде чем мы успели дойти до деревни. Я готов был вынести какие угодно невзгоды, лишь бы только поскорее до нее добраться.

Наконец, мы дошли. Мы не могли расседлать своих лошадей; надо было их разнуздать, дать им травы, развести костры. Буря была страшной силы и сопровождалась градом и снегом. Было невозможно сдерживать лошадей, пришлось их подвязывать к колесам телег. Я умирал от холода. Оставаться на ногах я уже не мог, поэтому открыл один из своих фургонов и забрался в него. Утром перед глазами ― душераздирающее зрелище. В кавалерийском лагере около нас земля покрылась трупами не перенесших холода лошадей: в эту ужасную ночь их пало более 10 000. Выбравшись из своего фургона, я вижу, что и из моих лошадей три пали; остальных я распределил по своим четырем фургонам. Несчастные животные страшно дергались, ломали упряжь, бросались в своих хомутах наземь, приходили в какое-то бешеное состояние и делали отчаянные скачки. Если бы я опоздал хоть на час, все бы лошади пропали. Должен прибавить, что потребовалась вся наша энергия, чтобы их укротить.

Мы вышли на дорогу. На ней мы находили мертвых солдат, которые не могли вынести чудовищного урагана. Это удручающе действовало на значительное большинство наших людей. Хорошо еще, что наш форсированный марш заставил уйти из Вильно русского императора, державшего там свою главную квартиру. В этом большом городе можно было привести в порядок войска.

По своем прибытии 29 июня император отдал приказ о том, чтобы задержать всех отстававших и разместить их в особо отведенном огороженном месте за городом. Там их и запирали, не забывая выдавать дневные порции. Жандармы продолжали подбирать в разных местах других отставших. Затем из них образовали три батальона от 700‒800 человек в каждом. Все они сохранили при себе оружие.

(Куанье)¹²⁷

* * *

Неаполитанский король¹²⁸, лично очень храбрый, был мало талантлив в военном отношении. Главным образом ему обязана своей гибелью кавалерия, так как он не только подвергал ее опасностям совершенно без всякой пользы, но также ставил ее на пункты, отдаленные от воды и фуража.

Без всякого предубеждения можно приписать чувствительную убыль армии и кавалерии главным образом тем приемам, при помощи которых генералы вели в эту кампанию вверенные им войска. Кавалерия очень быстро растаяла благодаря ежедневным битвам, которые приходилось ей выдерживать, благодаря чрезмерным переходам, которые она ежедневно должна была делать, и в особенности вследствие беззаботности и эгоизма начальников, которым поручили командовать ею и заботиться о ее нуждах. Из массы имеющихся примеров я приведу лишь один. В вечер накануне битвы под Вязьмой¹²⁹ меня отрядили с отрядом в сто человек нести конный караул перед лагерем; и я без смены оставался на своем посту до 12 часов утра следующего дня, причем мне было строжайше приказа но не разнуздывать лошадей. Между тем последние были взнузданы накануне еще до 6 часов утра. Не имея никаких припасов для моего караула, даже воды поблизости, я послал ночью офицера доложить о моем положении генералу¹³⁰ и попросить у него хлеба и прежде всего овса. Генерал ответил, что ему поручили заставлять нас сражаться, а не кормить нас. Таким образом, наши лошади оставались в течение 30 часов без питья и без еды. Когда я возвратился со своим караулом, наши войска собирались уже выступать; мне предоставили один час, чтобы дать отдохнуть моему отряду, и я должен был догонять колонну рысью. Мне пришлось оставить с дюжину солдат, лошади которых не могли более идти. Неаполитанский король, который командовал всей кавалерией, и генералы того же образца, что и он, были заняты гораздо больше собой, чем своими войсками. Шли весь день; делали остановки на час; часто на два, в течение которых можно было бы дать отдохнуть части лошадей. Но было безусловно приказано не разнуздывать их; и лошади падали. Становились лагерем посредине леса, не удостоверившись предварительно, имеется ли здесь фураж и можно ли достать поблизости воду. На следующий день нужно было идти дальше и сражаться, как будто накануне ни в чем не было недостатка. Этот превратившийся в манию метод формировать большие корпуса кавалерии, чтобы раздавать важные командования честолюбивым генералам¹³¹, и был одной из причин гибели кавалерии.

(Капитан 16– го полка)

* * *

Страшная пыль, от которой ничего не было видно в двух шагах, попадала в глаза, уши, ложилась толстым слоем на лицо. Пыль и жара возбуждали сильную жажду, а воды не было. Поверят ли мне, что некоторые пили лошадиную мочу...

Пыль поднимали шедшие впереди многочисленные колонны войска. Они шли в таком порядке: во всю ширину просторной обсаженной деревьями дороги ехала артиллерия и экипажи; по бокам от нее двигалась сплошными колоннами построенная дивизиями пехота, имея по 8 человек в ряд. По бокам пехоты шла эскадронами кавалерия. Можно себе представить картину такой массы войск, двигавшихся в одном направлении! Когда после довольно долгого привала пыль немного улеглась, я мог любоваться соединенными дивизиями тяжелой кавалерии, состоявшей из 14 полков, в которые входили стрелки и кирасиры.

Красивое зрелище представляли собой сверкавшие на солнце бесчисленные каски и воинские доспехи.

Армия везла за собой множество экипажей, и император вначале это терпел и даже поощрял, так как припасы, которыми они были нагружены, могли оказаться очень полезными для войск. Но теперь, когда, по его расчетам, эти припасы должны были уже истощиться и сами экипажи являлись для армии только бесполезным балластом, он отдал приказ сжечь их.

Однако приказ этот не исполнялся, как видно из следующего примера, рассказанного очевидцем. Император остановился возле одной прекрасной желтой коляски, принадлежавшей не знаю кому, и велел при себе ее поджечь. Немедленно с только что покинутого привала принесли несколько горящих головней, и император подождал, пока коляска загорится. Однако едва он отъехал на какую-нибудь сотню шагов, как огонь был поспешно затушен, и коляску по-прежнему повезли дальше. Конечно, мы нашли средство избавить от строгого применения указа Его Величества и коляску генерала Дессе¹³² и кабриолет, вывезенный капитаном дю Бурже¹³³ из самого Парижа.

(Жиро де л'Эн)¹³⁴

* * *

Наше составленное заранее мнение о России и наше малодушие относительно великого предприятия отчасти рассеялись, как только мы заметили, что на другом берегу реки все было иначе и в лучшем состоянии, чем нам приходилось видеть до тех пор в Польше. Мы сразу попали на хорошую военную дорогу, и первые встретившиеся нам дома имели очень милый вид. Мы увидели больше порядка в расстановке верстовых столбов, шлагбаумов и показателей пути, чем это было в Польше; вдоль дороги чаще и регулярнее расположены были хорошие усадьбы, почтовые станции и постоялые дворы. Вскоре мы шли уже по прекрасному частому лиственному лесу, в то время как раньше нас прямо удручали огромные пространства хвойного леса. Первая попавшаяся нам на глаза деревня, несмотря на дождливый вечер, выглядела очень хорошо; словом, первые впечатления заставили нас изменить к лучшему наше предварительное мнение.

Мюрат, окруженный генералами и адъютантами, стоял у въезда в красивое поместье и заставил нас, насквозь промокших, пройти перед ним парадным маршем, после чего мы расположились на ночевку на обработанном поле, близ деревни, вправо от военной дороги, идущей на Вильно.

Здесь мы бросили большую дорогу на Вильно и свернули в сторону на скверные проселочные дороги; врага мы не встречали, попадались только немногочисленные, но благорасположенные крестьяне, зато очень много грязных евреев.

К вечеру мы остановились покормить коней. Первый раз мы развязали серпы и косы и стали косить зеленую траву и посевы. На семь полков нужно много, а еще больше, чем нужно, они портят. Деревень вблизи не было, зато виднелась небольшая церковь, и уже в ту пору ходила молва, что в ней собраны большие запасы муки, драгоценностей и т.п.; однако никто из наших не подходил к ней, так молва и осталась непроверенной. И здесь, и впоследствии я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из наших ограбил церковь. Все эти безобразия всегда проделывались теми, кто шел позади нас, и я не раз убеждался, что пехота, менее занятая, скорее склонна к подобным поступкам, чем конница; у кавалерии, при постоянной заботе о конях, седлах и разнообразном вооружении, меньше остается времени на это.

Мы с каждым днем приближались к Вильно; дни стояли теплые. Во всех отношениях мы перебивались кое-как; уже мало было хлеба, а мука, молоко, вино и водка сделались большой редкостью. Вследствие жары и скверной воды мы забирались в ледники и захватывали с собой куски льда, которые переходили из рук в руки и сосались всеми. Купить ничего нельзя было, потому что маркитанты не поспевали за нашим быстрым передвижением. Офицеры должны были довольствоваться тем, что добывала воровством и грабежом их прислуга, да и к тому редко представлялась возможность; поэтому уже в первые дни за Неманом общая нужда вызвала крупнейшие беспорядки. Для лошадей лишь очень редко находилось сено и овес, а когда это и случалось, лошади не могли размолоть овса зубами, притупленными вследствие питания травой и зерновым кормом.

Подобный образ жизни не мог долго оставаться без последствий, и уже здесь всадники и лошади начали страдать поносом. Люди бледнели, становились вялыми и худели; кони еле-еле тащились и тоже худели.

Между Неманом и Вилией мы неоднократно переживали тревогу, но ни разу не видели русских...

(Роос)

* * *

Первые же четыре дня нашего похода по России привели артиллерию в ужаснейший вид. Холодные и дождливые ночи на биваках погубили более трети лошадей. Генерал Сорбье¹³⁵, бывший свидетелем этого, высказывал вслух, что надо быть сумасшедшим, чтобы пускаться в такие предприятия. Чего же можно было ожидать осенью, если уже в конце июня холодные дожди убивали лошадей и делали дороги непроходимыми?

Мы вступили 1 июля в Вильно. Все дома предместья были разграблены и покинуты. В этот день мы прошли всего 8 верст: трупы лошадей загораживал и путь; я насчитал их более 1 000 на самой дороге, а по сторонам ее ― их было бесчисленное количество.

Все десять дней, которые мы шли к Вильно, Я уверял себя, что император, пораженный началом войны, не пойдет дальше, а займется восстановлением Польши.

Где было найти лошадей? ― Я не знаю, каким образом снабдили ими армию, но для того, чтобы дать лошадей гвардии, их взяли из четырех запасных конных артиллерийских батарей, причем всех канониров спешили.

Где было взять провиант? ― Уже больше не производил и раздачи порций. К счастью, у меня был небольшой запас муки, благодаря чему мы не умерли с голоду в Вильно.

Где найти фураж? ― Трава была скошена более чем на пять верст в окружности.

Но поляки своим энтузиазмом поддерживали императора; они говорили о том, что поднимут свои войска, хотя бы все обещания, сделанные им в 1807 г., были забыты...

(Пион де Лош)

* * *

4 июля мы подошли к местечку Троки¹³⁶. Оно казалось издали прелестным, но при вступлении в него вся иллюзия сразу пропала.

Около первых же домов нас окружила толпа евреев с женами, детьми и длиннобородыми старцами; все они на коленях умоляли нас избавить их от алчности солдат, которые забирались во все дома и разоряли их, похищая все, что попадалось под руку. Мы старались утешить этих несчастных, сознавая, что слова наши останутся словами.

В местечке не было магазинов¹³⁷, а наши солдаты давно уже не получали своих порций и жили только грабежом жителей; это создавало крайний бес порядок и пагубный упадок дисциплины, тем более печальный, что он является обыкновенно верным признаком упадка армии. В домах не было мебели, так как бежавшие жители унесли все с собой; еврейские дома, грязные до отвращения, были опустошены нашими войсками; таким образом, это местечко, крайне привлекательное с виду, не принесло нам никакой помощи и было полно неудобств: нигде нельзя было найти соломы для спанья, а за фуражом для лошадей приходилось ездить верст за пятнадцать.

(Лабом)¹³⁸

Мы вступили в Вильно 28-ro числа. Польские помещики, державшие сторону России, выехали из города; польская партия приняла нас восторженно; но Наполеон не был доволен теми средствами, коими он располагал для дальнейших действий, поэтому он не мог обнадеживать поляков относительно их будущей независимости.

― Воспользуйтесь случаем, ― сказал он польским депутатам, ― постарайтесь вернуть свою независимость, пока я веду войну с Россией. Если вы усилитесь, то я включу вас в условия мирного договора, но я не могу проливать за вас кровь французов; и если император Александр предложит мне заключить мир на возможных условиях, то я буду вынужден оставить вас.

Этот ответ, редкий по откровенности со стороны завоевателя, был переделан и смягчен министрами и приближенными императора, но поляки напрасно полагались на слова этих подчиненных лиц. Им следовало руководствоваться словами самого Наполеона; они также напрасно обвиняли его впоследствии по поводу мнимых обещаний. Я слышал от одного из депутатов, что Наполеон даже сказал им:

― Я вижу, что у вас нет достаточных средств; советую вам не компрометировать себя по отношению к русскому императору; я с минуты на минуту могу заключить с ним мир.

В Вильковишках¹³⁹ Наполеон обнародовал прокламацию против русских и их монарха¹⁴⁰. В Вильно же мы познакомились с содержанием прокламации императора Александра¹⁴¹, которая была написана не менее энергично; за ней были право и справедливость. Что же касается воззвания, с коим литовский комитет обратился к полякам¹⁴², то в нем, равно как и в высокопарном донесении варшавского сейма, возвещалось восстановление Польского королевства.

Но все, кто знал близко Наполеона и его манеру выражаться, понимали, что в этих прокламациях гораздо менее было видно намерение императора восстановить королевство Польское, нежели чрезвычайное желание поляков, чтобы это совершил ось, хотя все их надежды основывались только на двусмысленных обещаниях французских министров. Решив что-либо, Наполеон имел обыкновение выражать свое намерение вполне ясно. Обманчивые надежды, честолюбие и поверхностное знание человека, с которым им приходилось иметь дело, разногласие между словами министров и тайными планами монарха, в которых поляки не могли дать себе отчета, вот что ввело в заблуждение этих восторженных людей, которым было простительно горячо желать восстановления независимости их отечества...

(Дедем)

* * *

14 июля в Вильно совершил ось присоединение Литвы к федерации Великого герцогства Варшавского. Уполномоченные составили акт о присоединении, утвердил его король саксонский; император изъявил согласие. Весь обряд происходил в самом соборе. Я выпишу здесь отрывок из моего собственного письма, написанного на другой день и как кажется, точно передающего те чувства, которыми все тогда были одушевлены.

«Мне было любопытно посмотреть, как примет известие о своем освобождении тот самый народ, который две недели тому назад разными празднествами приветствовал императора Александра. И вот к полудню я прибыл в Виленской собор, где должны были служить обедню. Там же собралась большая часть местной знати, мужчины с саблями на боку и женщины в белых платьях с кокардами национальных цветов, лилового и красного. Немного погодя явились представители Варшавской федерации и члены Виленской юнты¹⁴³. Некоторые из них были в церемониальной одежде; большинство же предпочло старинный народный костюм: коротко остриженные или обритые головы, зашнурованный шафранный кафтан, длинная сабля, висящая спереди, и особый пояс (отличительный знак шляхетства), тканный из золотой, украшенной драгоценными камнями материи. Их встретили два виленских епископа, греческий и латинский; местная гвардия поставила свои знаки в притвор, и служба началась... Казалось, что в это мгновение были забыты как все вероисповедные распри, так и все политические разномыслия. По обе стороны разместились друг возле друга знатные поляки, тщеславные и гордые своей старинной одеждой и вызываемыми ею воспоминаниями. Легкомысленный и чуждый истинного благоговения, хотя и набожный, на род этот присутствовал с величайшим вниманием на службе, освящавшей его свободу.

По окончании обедни один из уполномоченных от Варшавы поднялся со своего места и положив поклон перед алтарем, во всеуслышание прочитал приветственное послание от федерации, представителем которой он был, и акт, в котором предлагалось присоединение. Народ, всегда любящий новизну впечатлений, хотя и не понимал точно значения слова «свобода», но знал, по крайней мере, что дело шло о какой-то перемене. Женщинам представлялся случай говорить об отечестве, чести и преданности долгу; лиц, принадлежащих к знати, ласкала надежда на происки при выборах, честолюбивые мечты о вновь открывающейся карьере и виды на большую независимость и на возвращение к старым феодальным правам. Вот почему все с каким-то исступлением разразились рукоплесканиями; после же речи Сераковского¹⁴⁴ все ринулись к скамье представителей и наперерыв подписывали свои имена. Когда же после хвалебных и благодарственных молений, те в порядке вышли из храма и понесли акт присоединения к герцогу Бассано¹⁴⁵, можно было быть уверенным, что все, невзирая на различные сердечные помышления, одушевлявшие их, готовы были воскликнуть: «И у нас тоже есть Отечество!»

(Маркиз Пасторе)¹⁴⁶

* * *

Пока Главная квартира находилась в Вильно, император прибегал к различным мерам, чтобы обеспечить за собой завоевание. Его щедрые обещания возбуждали энтузиазм в армии, которая шла на величайшие жертвы. Дворяне также поддерживали всеми силами завоевателя в его стремлении обеспечить самостоятельность Польши¹⁴⁷ и возвратить ее к тому блестящему состоянию, в котором она находилась при Владиславах и Сигизмундах¹⁴⁸.

Вид польских знамен, водруженных на стенах древней столицы литовских великих князей, вызывал радость всех жителей и пробуждал славные воспоминания в сердцах всех, кому была дорога былая слава родины. Эти мысли о былом величии разгорались всего ярче при появлении на берегах Вилии тех воинов, которые посвятили время своего изгнания прославлению польского имени на берегах Нила, Тибра, Таго и Дуная¹⁴⁹. Повсюду их встречали кликами радости; народ толпой шел за ними; всем хотелось любоваться на них, всем хотелось запечатлеть в сердце образ этих храбрых соотечественников, и все были воодушевлены благородным желанием идти вместе с ними под одними знаменами.

Наполеон велел прежде всего выстроить нечто вроде укрепленного лагеря на правом берегу Вилии; на горе, где находился прежний дворец Ягеллонов¹⁵⁰, он велел построить цитадель, и мосты, сделанные на плотах, были поставлены на сваи. Среди этих военных работ он принял университет в полном составе и расспрашивал ректора о разных науках, преподававшихся в этом знаменитом университете. Затем он приступил к преобразованию гражданской администрации, расстроившейся совершенно вследствие выезда должностных лиц и увоза книг и списков, принадлежавших городским архивам. По образцу Франции он разделил захваченные провинции на префектуры, назначил инспекторов, сборщиков, частных приставов и особенно интендантов ради ускорения взноса его многочисленных реквизиций.

Больше всего ему хотелось побудить литвинов к поголовному ополчению для образования новых полков¹⁵¹. Он предлагал оружие всем крестьянам, желавшим восстать против своих господ, и старался вызвать гражданскую войну между дворянством и народом, как это было в начале нашей революции¹⁵².

Эти проекты дали известный толчок в городе, где распоряжался император, но в местечках и деревнях они не дали желательных для него результатов. Между тем Наполеон ежедневно обращался к литвинам с призывом к помощи; чтобы удивить их, он говорил с ними в одну и ту же аудиенцию о театре и религии, о войне и об искусстве, затем садился на лошадь и объезжал войска, а в кабинете, среди самых серьезных занятий, делал вид, что интересуется самыми пустыми вещами.

Комиссия, организованная для общего управления страной, состояла сначала из 5 членов, но Наполеон увеличивал это число по мере возрастания числа его приверженцев. В день своего основания эта комиссия обнародовала 3 прокламации. В первой, обращенной к народу, провозглашалось введение Временного правительства и указывалось на то, как народ должен быть благодарен тому, кто его создал. Во второй духовенство призывалось к поддержанию усердия в нации и к испрашиванию в горячих молитвах милости Божьей. В третьей, имевшей целью привлечь на свою сторону литвинов, находившихся на русской службе, говорилось следующее:

«Поляки!

Вы служите под русскими знаменами. Эта служба была вам дозволена, пока у вас не было отечества, но теперь все изменилось. Польша воскресла, и теперь надо сражаться ради ее полного восстановления, ради того, чтобы заставить русских признать права, которые были у вас отняты несправедливостью и силой. Генеральная конфедерация Польши и Литвы отзывает всех поляков с русской службы. Польские генералы, офицеры, солдаты! повинуйтесь голосу отечества: покиньте знамена ваших притеснителей, спешите все к нам, чтобы стать под знаменем Ягеллонов, Казимиров, Собеских!¹⁵³ Об этом просит вас Отечество, повелевают честь и религия».

Правительственный комитет, учрежденный в Вильно и без сомнения, действовавший заодно с Наполеоном, только ради помощи народу, обездоленному ужасами войны¹⁵⁴, работал с неутомимым усердием над улучшением администрации. Виленский округ был уже образован, и захваченная территория разделена на 11 подпрефектур. Однако это устройство, по-видимому, выгодное, не принесло никакой пользы: поля были опустошены, деревни ― безлюдны, все крестьяне бежали в леса, и можно было встретить только нескольких жалких евреев в лохмотьях; они предпочитали из алчности подвергаться притеснениям наших солдат, лишь бы не покинуть своих смрадных жилищ.

Чтобы дать понятие о беспорядке, царившем среди этого мнимого благоустройства, я расскажу такой факт: подпрефект, ехавший из Вильно в Новые Троки, чтобы занять там свою должность, был остановлен отсталыми солдатами, которые его ограбили. К тому же его собственный конвой съел его провизию и увел его лошадей, и он явился пешком и в таком плачевном виде, что все принимал и его за шпиона...

(Лабом)

* * *

Наполеон, про которого говорил и что он занят в Вильно организационной работой, политикой и военными делами, хотел показать полякам всю строгость дисциплины в своей армии. Так как постоя на квартирах не было, и в магазинах припасов не оказалось, солдаты должны были поддерживать свою жизнь воровством и грабежом. Этого не должно было быть, под строгим запрещением, нарушителям которого грозила смертная казнь, и потому вскоре в Вильно и вокруг него начались расстрелы¹⁵⁵. На третий или четвертый день после того, как мы покинули этот город, нам попалась кирасирская дивизия, построенная четырехугольником; посредине его мы увидел и четырех солдат, рывших землю. На наш вопрос, что это такое, нам отвечали, что военный суд за насилия приговорил их к смертной казни; их расстреляют, но перед смертью они должны сами вырыть себе могилу. Холодный ужас охватил нас. Нам нечего было делать здесь; наши тем временем ушли вперед, и мы бросились скорее догонять их. Позднее мы узнали, что в Вильно многие были расстреляны, однако кое-кому удалось уйти от угрожавшей пули.

(Роос)

«Приехав в Варшаву¹⁵⁶, я встретил некоторых из своих прежних знакомых. Но женщины, с которой я был близок и которую хотел опять увидеть, не было (он мне назвал при этом ее имя; это была княгиня Радзивилл, или Понятовская, оказывавшая благодаря своему уму, происхождению и связям большое влияние на ход политических событий в Польше). Она была в одном из своих пригородных поместий, прозванном Аркадией¹⁵⁷ за красоту местоположения и садов. Я не хотел пропустить случай повидаться с ней и поехал к ней на сутки; я приехал утром, и она приняла меня так, как может принять только прежняя возлюбленная. Когда мы вставали из-за стола, лакей с таинственным видом доложил ей, что император Наполеон прогуливается по садам замка.

«Он переодет, ― сказал нам слуга, ― и офицер, сопровождающий его, тоже. Он, видимо, не хочет, чтобы его узнали; но я столько раз его видел во время последнего Польского похода, что легко узнал его, несмотря на скромный сюртук».

Мы с княгиней подумали сначала, что этот человек ошибается, потому что в Варшаве еще не было объявлено о приезде императора. Но потом сообразили, что император мог захотеть узнать лично сам, оставаясь неузнанным, какое настроение в Польше и как смотрят в столице на его поход, что в поступках такого человека, как он, самое необычайное не должно поражать, да кроме того, и лакей, столько раз его видевший, что мог узнать.

Княгиня вместе со мной и несколькими лицами, составлявшими ее общество, вышла в сад и направилась в место, указанное лакеем. Мы вскоре увидали путешественников и подойдя ближе, без труда узнали императора, несмотря на простоту его дорожного платья; на нем был только серый сюртук без орденов. Он с довольным видом подошел к княгине, в которой признал владелицу замка. Он сказал ей, что в первый раз проезжая через здешнее место, не мог побороть своего желания пройтись по садам, показавшимся ему такими красивыми, и хозяйка, может быть, извинит его за то, что он не испросил предварительно ее разрешения и не представился ей. Княгиня ответила, что польщена тем вниманием, которого удостоился ее парк со стороны путешественников, но извинения их примет только в том случае, если они весь день проведут в ее поместье, чтобы подробно осмотреть его; уступая ее настояниям, император принял гостеприимное приглашение и отложил свой отъезд до следующего утра. В продолжение вечера княгиня показала своему гостю лучшие части сада и все, что было интересного в ее роскошном поместье. Разговор во время прогулки был общий и не останавливался на определенных темах; и если бы не та, как бы невольная, почтительность, которую выказывал императору его спутник, и если бы не его привычка ежеминутно вытаскивать табакерку, императора нельзя было бы узнать.

Когда стемнело, мы вернулись в гостиную, и сидя на диване рядом с императором, княгиня навела разговор на политику; как истинная патриотка, она скорбела о современном положении Польши, которая перестала существовать как государство, а между тем заслуживает другой участи во имя прежнего блеска, вернуть который могла бы еще, если бы Франция оказала поддержку ее горячим стремлениям. Беседа затянулась, и спор был горячий. Выразив княгине свою симпатию по поводу того, что она отстаивает интересы своей родины, император заметил в заключение, что национальные стремления в Польше, пожалуй, недостаточно единодушны, что такая женщина, как она, должна была бы их распространять, что восстановление царства Польского входило в его планы и отвечало как его политике, так и личным симпатиям. Чувство приличия не позволяло никому из нас вмешаться в разговор, так как император, хотя и не раскрыл свое инкогнито, тоном с княгиней показывал ясно, что он узнан и принимает это.

Время шло; император, видимо, нуждался в отдыхе; княгиня проводила его до дверей павильона, в котором было приготовлено для него помещение, оказывая ему при этом почести и проявляя утонченно изысканное внимание, подобающее такому гостю. Мы гуляли еще некоторое время, беседуя о странности этого случая. Проходя мимо павильона, окна которого были открыты, мы увидали императора, запросто разговаривающего со своим спутником; княгиня остановилась и бросила в комнату апельсин, который был у нее в руках, привязав к нему бумажку, на которой написала карандашом: «Нашему герою». Император поднял апельсин и сейчас же подошел к окну; но мы скрылись в чащу деревьев, и он не увидал никого.

Вскоре я расстался с княгиней и пошел в помещение, приготовленное мне в том же павильоне, где был император. Дверь в его спальню была открыта, он увидал меня, когда я проходил мимо, и пригласил зайти. Вы понимаете, что я поспешил последовать приглашению. Он был еще любезнее, еще более добрым малым, если можно так выразиться, чем за ужином; прогуливаясь по комнате, он говорил о княгине, о том, как трогает его ее внимание; он спросил, давно ли я с ней знаком, спросил мое имя, в каком корпусе я служу и какую должность занимаю; когда я ответил, он поздравил меня с таким начальником, как генерал Груши¹⁵⁸.

«Груши ― прекрасный кавалерист, ― сказал он, ― я его очень ценю и не сомневаюсь, что в течение этой кампании Вы будете довольны, что находитесь под его командой, не сомневаюсь, что Вы будете произведены в штаб-офицеры¹⁵⁹. Ваши заслуги, сударь, имя, которое Вы носите, дают Вам право на это; император любит окружать себя людьми с историческими именами, будьте уверены, что он не забудет Вас и что скоро Вы будете штаб-офицером; смею Вас в этом уверить. Но теперь поздно, и путешественнику нужен отдых; прощайте же, господин де Жюмильяк¹⁶⁰».

Я простился и ушел к себе, но вы поймете, что я не мог сомкнуть глаз, восстановляя в памяти странные события этого дня и думая о том, что могло меня ожидать».

На этом Жюмильяк закончил свой рассказ, и я поздравил его, считая его ожидания основательными. Когда же за целый месяц с ним ничего не произошло, я спросил его, нет ли чего нового, не говорил ли император о нем с генералом Груши, которого недавно вызывали в Главную квартиру. Он признался мне с печальным видом, что он и польская княгиня были жестоко обмануты авантюристом, пользующимся своим сходством с императором, которому он подражал манерами, платьем, чтобы вводить людей в заблуждение. Говорил и что этот человек был унтер-офицером или офицером из стрелковых полков и должен был недавно, по распоряжению императора, оставить армию и вернуться во Францию. Однако он, кажется, никогда не употреблял во вред сходство¹⁶¹.

(Гриуа)¹⁶²

...По выходе из Вильно мы оказались со всех сторон окруженными лесами. Я шел позади своего батальона. Наступила ночь, и тут я стал замечать, что мои дезертиры начинают ускользать в чащу леса. Темнота не позволяла возвращать их на места; оставалось только злиться про себя. Что прикажете делать с подобными солдатами? А ведь они, пожалуй, все разбегутся! Часа через два передние ряды моего батальона увидели влево от себя круглую поляну и на ней остановились. Когда подошли задние ряды, костры уже пылали. Предоставляю судить о моем смущении.

― Что вы тут делаете? Почему не идете дальше?

― Достаточно походили, мы устали и хотим есть.

Огни горят, котлы разогреваются. В полночь, смотрю, император проезжает мимо со своей свитой. Видя мой бивак освещенным, он останавливается и подзывает меня к дверцам кареты.

― Что ты тут делаешь?

― Ваше Величество, не я здесь командую, а они. Я шел в арьергарде и нашел голову батальона здесь уже остановившейся, а костры разложенными. У меня уже многие бежали назад в Вильно со своими двумя рационами. Что же делать мне одному с 700 дезертирами?

― Делай, что возможно. Я прикажу их задержать.

Он уезжает, а я один остаюсь с этими непослушными солдатами и с сожалением вспоминаю о своих сержантских погонах. Бедствия мои этим не кончились. Утром велю бить сбор, и сейчас же пускаемся в путь, причем я говорю им, что император хотел отдать приказ о задержании дезертиров. Идем до полудня и выходя из леса, находим лужайку, где пасутся коровы. Мои солдаты забирают сейчас свои баки и бегут с ними доить коров. Пришлось их подождать. Вечером они тоже отдыхали, и опять, как только им попадались коровы, всякий раз приходилось останавливаться. Нечего сказать, весело было! Наконец, входим в леса, далеко стоящие от поселков, значительная часть этих лесов разрушена была огнем. Один сгоревший лес лежал вправо от нашего пути, и когда мы с ним поравнялись, я увидел, что часть моего батальона пустилась как раз туда, в этот сожженный лес. Я скачу галопом, чтобы вернуть их назад. Каково же было мое удивление, когда вдруг солдаты оборачиваются ко мне и начинают в меня стрелять! От дальнейших попыток я, конечно, должен был отказаться.

Заговорщики был и из солдат Жозефа Наполеона, все без исключения испанцы¹⁶⁴. Их было 133; ни один француз не замешался среди этих разбойников. Возвратившись к своему отряду, я собрал солдат в круг и говорю им: «Я вынужден донести о происшедшем начальству. Будьте же французами и следуйте за мной. Я не буду наблюдать в арьергарде; это ― ваше дело. Равнение направо!».

Вечером я, наконец, выбираюсь из проклятого леса и подъезжаю к деревне, где стояли кавалеристы во главе с полковником, который охранял этап перекрестком и направлял проходившие мимо войска. Являюсь к нему и рапортую. Полковник разместил мой батальон, затем приказал привести евреев и переводчика. На основании моих сообщений он старается представить себе, на каком расстоянии могут теперь находиться мои дезертиры, в какую деревню могли они попасть. Командированы 50 конных стрелков; евреи их провожают. На полпути им встретились ограбленные крестьяне, ищущие защиты. В полночь стрелки подъехали к деревне, окружили ее и забрали всех испанцев, которых нашли там спящими. Испанцев схватили, обезоружили, а их ружья сложили в тележку. Самих дезертиров тоже разместили по тележкам; каждая из них тщательно охранялась. Утром в 8 часов, 133 испанца доставлены были на место кавалерийской стоянки. С них сняли оковы; полковник велел им выстроиться и обратился к ним со словами:

― Вы дурно вели себя; выстройтесь сначала в порядке. Есть ли среди вас сержанты или капралы, чтобы построить вас в обычном порядке?

Вот два сержанта, которые указывают на свои галуны, скрытые под шинелью.

― Станьте тут. А капралы¹⁶⁵ есть?

Трое выступают.

― Станьте тут. Больше нет? Хорошо. Теперь вы, остальные, вынимайте билеты.

Кто вынимал белый билет, отходил в одну сторону; кто вынимал черный¹⁶⁶ ― отходил в другую. Когда процедура была кончена, полковник сказал: «Вы воровали, вы поджигали, вы стреляли в своего офицера; закон присуждает вас к смертной казни; сейчас вы подвергнетесь этому наказанию. Я мог бы велеть расстрелять всех вас; но половину я щажу. Да послужит это примером! Майор, прикажите своему батальону зарядить ружья. Мой адъютант скомандует сейчас стрелять».

62 человека были расстреляны. Боже! какая это была сцена! С растерзанным сердцем, я тотчас же ушел. Но евреи были довольны. Вот чем пришлось обновить свой чин лейтенанта! На другой день я уезжаю в Витебск.

(Куанье)

* * *

С самого начала кампании солдаты дивизии Клапареда¹⁶⁷ еще не видели никакого врага, кроме нескольких казачьих отрядов, показывавшихся на горизонте. Однако бесконечные переходы, отвратительная погода, недостаток продовольствия, повторные мародерства ― уже вызвали самые прискорбные последствия. В Минске¹⁶⁸ убыль достигала, в среднем, от 15 до 20 человек на роту. В обычную кампанию даже два сражения не могли бы вызвать такого уменьшения наличного состава. Клапаред был взбешен таким результатом, получившимся вследствие собственного его нерадения к солдатскому благосостоянию и неудачного выбора лагерных стоянок. Все это Хлопицкий¹⁶⁹ дал ему понять в довольно горячем объяснении, которое произошло у них по этому поводу.

Предшествовавшего 15 июля переправа дивизии Клапареда через эту реку (Березину¹⁷⁰), самое имя которой ныне вызывает в сердцах французов только печальные и славные воспоминания, оживлена была комическим инцидентом. Березина незадолго до этого выступила из берегов вследствие недавних ливней, и на соседних лугах остались огромные лужи воды, в которых резвились бесчисленные дикие гуси. Шедшая в авангарде кавалерия Груши предприняла против них атаку, энергично поддержанную польскими полками. Не прошло и двух часов, как у каждого солдата к сумке привешено было по одной или по две штуки этой дичи.

Расставшись с областью гусей, мы попали в страну медведей. Их очень много в больших лесах, тянущихся от Вильно к Днепру, и особенно в окрестностях Неманицы¹⁷¹, где отряд наш расположился на бивак 17-го вечером. Дрессировка и показывание медведей в ту пору были в тех местах столь же распространенным занятием, как обучение сурков у савояров¹⁷². Поэтому в большинстве селений существовали помещения, специально приспособленные для обучения медвежат, пойманных на охоте; солдаты забрали с собой несколько штук. Некоторое время спустя, возвращаясь как-то ночью из Главной квартиры, куда меня призывали мои новые обязанности полкового адъютанта, я натолкнулся на одного из них, уже довольно сильного; это ему не понравилось, и он чуть было не расправился со мной. После целого ряда подобных случаев медведей устранили, к великому огорчению солдат, которые принялись за их воспитание.

(Брандт)¹⁷³

* * *

По пути между Вильно и Витебском каждый полк и отряд должен был уже сам заботиться о своем продовольствии. Каждый капитан уже лично распоряжался своим отрядом. Едва достигал и бивака, как армия рассыпалась в поисках провианта. Солдаты приносили рожь, муку, но никогда им не удавалось раздобыться хлебом. Если отыскивали где-нибудь печь, то хлеб пекли ночью. С утра отправлялся авангард в сопровождении телег с мукой. Разведчики шли на поиски печей и мельниц. За неимением хлеба клали муку в суп. Большая часть солдат пользовалась этой пищей во время всего похода. Благодаря отнятым у поляков быкам и коровам, которых мы вел и с собой, в мясе у нас недостатка не было, несмотря на то, что во всех ущельях, около каждого моста, где скот смешивался, войска друг у друга его воровали.

(Пион де Лош)

18 июля

Нынешний день отмечен неприятным происшествием. Две дивизии, французская и итальянская¹⁷⁴, пришли одновременно. Тут был запас сухарей, не попавших в мешки казаков. Французы, явившись первыми, завладели им. За ними пришли итальянцы и стали требовать свою долю. Они разделяли с другими опасности и страдания и умирали от голода; права были равны. Генерал явился к принцу Евгению¹⁷⁵, чтобы добиться осуществления этого права. Но принц возразил, что тут право захвата, право первого взявшего; в ответ на это генерал стал ярко изображать тяжелые лишения своих войск. С ним было несколько офицеров.

«Ну, господа, то, чего вы хотите, невозможно. Если вы недовольны, возвращайтесь в Италию; мне нет до вас дела; знайте, что ваших шпаг я боюсь так же мало, как ваших стилетов!»

До сих пор ничто не нарушало чувства привязанности, которое было у итальянцев к вице-королю; его молодость, энергия, с какой он поддерживал порядок и дисциплину, его заботы о солдатах, то, что он приемный сын императора, все вместе заставляло любить его. Но оскорбительные слова, вырвавшиеся у него в минуту гнева, жестоко уязвили нас как итальянцев. Принц забыл, вероятно, что он вице-король Италии, что будучи сам французом, он говорил с итальянцами...

19 июля

Находим по дороге множество печатных прокламаций, оставленных для нас русскими; переписываю несколько отрывков:

«Итальянские солдаты!

Вас заставляют сражаться с нами; вас заставляют думать, что русские не отдают должной справедливости вашему мужеству; нет, товарищи, они ценят его, и вы убедитесь в этом при сражении. Вспомните, что вы находитесь за 400 миль от своих укреплений. Не обманывайте себя относительно наших первых движений; вы слишком хорошо знаете русских, чтобы предположить, что они бегут от вас. Они примут сражение, и ваше отступление будет трудно. Как добрые товарищи, советуем вам возвратиться к себе; не верьте уверениям тех, которые говорят вам, что вы сражаетесь во имя мира. Нет, вы сражаетесь во имя ненасытного честолюбия государя, не желающего мира. Иначе он давно заключил бы его. Он играет травлю своих храбрых солдат. Возвращайтесь к себе или, если предпочитаете это, найдите на время убежище себе в наших южных провинциях».

Подобная прокламация, попав к нам в такую минуту, могла бы вызвать у нас некоторое колебание, но она возбудила только презрение, мы все смотрим на нее как на оскорбление национальной чести.

(Ложье)

* * *

20 июля

В походе и в лагере только и разговору что про сцену в Докшицах¹⁷⁶ и про прокламацию русских. Спорят, кому из нас составлять ответ, и самый младший капрал, отправляясь на передовой пост, откуда ведутся разведки, захватывает такую ответную прокламацию, чтобы передать на передовые позиции русских. Наиболее распространенной является следующая, из которой выписываю главные места:

«Русские солдаты!

Итальянские солдаты удивляются, как вы могли хотя бы на минуту подумать, что их можно соблазнить таким низким способом, тогда как они всегда неизменно слушались голоса чести. Они потеряли к вам прежнее уважение, уважение, которое даже в разгар войны храбрый солдат сохраняет по отношению к своему противнику... Подобная провокация оскорбляет не только тех, к кому она отправлена, но и тех, кто ее отправил...»

Отрывок заканчивается так: «Между прочим, этот ответ вам доставит один из наших товарищей-гренадер ― француз».

Подписано: «Итальянский солдат»

Эти маленькие события вызвали у нас оживление, несколько большее, чем обычно. Наше изумление по поводу того, что мы нигде не встречаем препятствий, все более возрастает.

Неожиданно нас известили, что император, приезжающий из Глубокого¹⁷⁷, сделает смотр передовых позиций армии как раз около этого места, где мы разместились авангардом...

Войска, выстроенные в бое вой порядок, представляли блестящую картину к моменту приезда императора. Но он ограничился только тем, что вышел около моста из своей кареты, принял рапорты, осмотрел некоторые позиции, отдал приказы и возвратился к своей гвардии в Камень¹⁷⁸.

Какое разочарование! В скверном настроении снимали мы свои парадные мундиры и надевали медленно и в молчании свое походное платье, думая с досадой об этом человеке, для которого мы зашли так далеко, за которого готовы были проливать кровь, ради которого мы уже перенесли столько трудов и который не удостоил нас ни единым взглядом.

Это тем более унизительно для нас, что сегодня в первый раз с того времен и как ушли из Италии, мы находились в его присутствии! «Если у него нет других побуждений, ― говорили мы друг другу, ― то простое любопытство должно бы было заставить его взглянуть на своих подданных, своих верных союзников, и поговорить с ними.

В чем может он упрекнуть нас? Один взгляд, одно слово, улыбка сочувствия ― все это так легко сделать. Так нетрудно доставить людям удовольствие; так легко завоевать привязанность массы. А вместо всего этого ― ничего, ничего, ничего!»

Вот что я слышу вокруг меня, печально возвращаясь на свой бивак. Но тут же с гордостью прибавляют: «Ну, что же! Мы докажем ему, что заслуживаем его взгляда, как его французы; тогда увидят, следует ли нас оценивать наравне с ними».

(Ложье)

Из Минска мы двинулись к Могилеву¹⁸⁰. Именно около этого города дивизия Дессе и дивизия Компана¹⁸¹ должны были встретиться 23 июля с корпусом князя Багратиона¹⁸², который, отрезанный маневрами императора, мог спастись, только пробившись сквозь ряды этих дивизий. Накануне маршал Даву¹⁸³, предупрежденный о затруднении, в котором должен был находиться неприятельский генерал, с нетерпением ожидал донесений, из которых должен был узнать, куда именно он направит свои усилия, чтобы пробиться к ядру русской армии. Чтобы иметь возможность скорее дать свои инструкции дивизионным генералам, он вздумал созвать их всех к себе в Могилев; я сопровождал туда генерала Дессе. Маршал заперся в своем кабинете и оставил в другой комнате всех бедных генералов, не принимая их, как простых вестовых, в продолжение всей ночи. В этой комнате было только несколько несчастных стульев; каждый решился лечь на пол. Там находились старые генералы, между прочими ― генерал Валанс, сенатор, командовавший дивизией кирасир¹⁸⁴. Каждый, как и мой генерал¹⁸⁵, имел с собой адъютанта; мы оставались таким образом до утра, лежа на полу, как попало, и можно себе представить, насколько было нам неприятно не быть в наших биваках, где у нас было бы, вероятно, по нескольку охапок соломы, чтоб отдохнуть, и суп, чтобы подкрепиться, так как нужно прибавить, что маршал не предложил нам даже стакана воды; нашим лошадям и слугам, ожидавшим нас перед домом всю ночь, тоже пришлось весьма плохо, и они с большим трудом раздобыли себе немного хлеба и сена.

Наконец, когда наступил день, пришел один из моих товарищей узнать, что с нами делается. Я попросил генерала оставить его, вместо меня, при себе и позволить мне вернуться к дивизии, чтобы узнать, что там происходит, и по возвращении отдать ему отчет; он согласился на это. Я сел на лошадь, и, следуя по широкой дороге, обсаженной деревьями, которая вела к позиции, занятой нашей дивизией, приблизительно в версте от города, я вскоре услышал в этом направлении несколько ружейных выстрелов, потом пушечных, которые ясно указывали, что на нас нападали; я послал как можно скорее предупредить генерала и поспешил туда.

Налево у нас был Днепр¹⁸⁶, берега которого в этом месте очень топки; перед нами находился широкий овраг, в глубине которого протекал грязный ручей, отделявший нас от густого леса, и через него перекинут был мост и довольно узкая плотина, устроенная, как их обыкновенно делают в России, из стволов деревьев, положенных поперек. Направо простиралось открытое место, довольно бугристое, отлого спускавшееся к течению ручья.

Вскоре я прибыл к месту, откуда наши аванпосты перестреливались с неприятельскими, выставленными по ту сторону оврага. Одна из наших стрелковых рот поместилась в деревянном доме у въезда на плотину, проделала в нем бойницы и сделала из него таким путем нечто вроде блокгауза¹⁸⁷, откуда стреляла по временам во все, что показывалось. Несколько орудий были поставлены наверху оврага так, чтобы стрелять ядрами и даже картечью в неприятеля, который попытался бы перейти его. Главные силы дивизии Дессе были построены в открытом месте направо от дороги и налево примыкали к дивизии Компана.

Все было, таким образом, готово, чтобы отбить подготовлявшееся нападение, и когда прибыл генерал Дессе, ему не пришлось ничего изменять в сделанных построениях.

До десяти часов ничего не произошло серьезного, так как неприятель почти не показывался; но в этот именно час мы вдруг увидали выходящими из лесу, и сразу в нескольких местах, весьма близких друг от друга, головы колонн, идущих сомкнутыми рядами, и казалось, что они решились перейти овраг, чтобы добраться до нас. Они были встречены таким сильным артиллерийским огнем и такой пальбой из ружей, что должны были остановиться и дать себя таким образом громить картечью и расстреливать, не двигаясь с места, в продолжение нескольких ми нут; в этом случае в первый раз пришлось нам признать, что русские действительно были, как говорили про них, стены, которые нужно было разрушить. Русский солдат, в самом деле, превосходно выдерживает огонь, и легче уничтожить его, чем заставить отступить; но это происходит главным образом от излишка дисциплины, т.е. от слепого повиновения, к которому он привык по отношению к своим начальникам. Он не увлечет товарищей своим порывом ни вперед, ни назад ― своим бегством; он стоит там, где его поставили, или где он встречает слишком сильное сопротивление. Это пассивное и бессмысленное повиновение свойственно также офицерам всех чинов, в иерархическом порядке; таким образом отряд, злополучно поставленный в поле обстрела батареи, останется там под огнем без необходимости и без пользы, пока офицер, командующий им, не получит приказа от своего начальника изменить позицию. Французский характер не терпит такого слепого подчинения правилам дисциплины: и мы часто видим в истории наших походов, что судьба важных схваток зависела от инициативы простых подчиненных, и наверно, ни один французский офицер не побоится взять на себя расположение своего отряда так, чтобы он возможно меньше страдал от неприятельского огня, и воспользуется, чтобы поставить его под прикрытие, всеми удобства ми пространства, малейшими неровностями почвы, не дожидаясь высшего приказания, но стараясь, при изменении позиции, не давать никакого преимущества неприятелю.

К полудню маршал Даву прибыл самолично на место и оказал предпочтение бригадному генералу Фредериксу¹⁸⁸, обратившись к нему для получения доклада о положении, вместо того чтобы обратиться прямо к генералу Дессе; последний, конечно, был возмущен таким поступком, а прием, более чем холодный, оказанный ему маршалом, когда он приблизился к нему, окончательно вывел его из себя. Он сошел тогда с лошади и удалился в сторону, заявляя, что ему нечего было более давать приказания и что ему оставалось только уступить командование другому. В эту самую минуту неприятель, казалось, сделал новую и серьезную попытку перейти овраг, около плотины; батальон 108 (полковник Ашар¹⁸⁹), занимавший там первое место, после долгой и оживленной перестрелки начал в полном порядке отступление, которое было замечено маршалом; он тотчас бросился к батальону, остановил его на месте, заставил его стать лицом к неприятелю и начал командовать ему ружейные приемы, как на учении. Тщетно доказывал батальонный командир, что он начал отступление только потому, что истощил свои патроны (извинение, правда, довольно плохое), и что он готов стать опять на свою позицию, как только получит приказ об этом; маршал ничего слышать не хотел, и убежденный, что только один страх породил это отступление, он придумал поднять дух людей и возвратить им все их хладнокровие, заставляя их производить учение, как будто бы находились в ста верстах от неприятеля. А неприятель между тем продолжал двигаться вперед, и каждый видел его полчища, проходящие уже овраг, на расстоянии половины ружейного выстрела. Вскоре принуждены были предупредить об этом маршала, который, страдая, как известно, сильной близорукостью, не заметил, какие успехи делает атака и не подозревал о крайней важности положения. Он прекратил тогда учение этого несчастного батальона 108, и это новое нападение русских, бывшее последним в этот день, было отбито, как и предыдущие, по всей линии. Они отступили и исчезли в лесах, откуда вышли.

Генерал Дессе, все еще недовольный, но сдерживающий свою досаду, сел опять на лошадь и, переехав овраг, поехал несколько минут по дороге, которая проходила через эти леса и по которой несколько отрядов авангарда были направлены вслед за русской армией; но он вскоре вернулся к ядру дивизии, чтобы заняться составлением доклада, который он должен был дать о событиях этого дня, и составить список всех военных чинов, для которых было основание ходатайствовать о наградах. Сражение было важное и делало величайшую честь нашей дивизии, которая, по правде сказать, почти одна выдержала напор 25 000 человек¹⁹⁰ князя Багратиона; но благодаря раздору, существующему между маршалом и нашим генералом, это столь блестящее дело далеко не заслужило ему и его штабу наград, на которые они могли бы по закону иметь притязание.

Неприятеля не преследовал и при его отступлении; иначе, вероятно, мы взяли бы у него множество пушек и обозов; но после этого дня, одного из самых важных дней похода кампании, мы оставались два дня на той же позиции, занятые погребением убитых.

(Генерал Жиро де л'Эн)

* * *

Вслед за этим сражением (при Салтановке) Даву обнаружил изумительную энергию в преследовании, что бы там ни говорили некоторые плохо осведомленные писатели. Несмотря на отсутствие поддержки со стороны короля Вестфальского¹⁹¹, он все еще надеялся настигнуть Багратиона, помешать его соединению с главной русской армией или заставить его, по крайней мере, заплатить дорогой ценой за это соединение. В течение шести дней, пока продолжалось это преследование на правом берегу Днепра, как только попадалась малейшая возвышенность или какое-либо здание, откуда можно было окинуть взором окрестности, туда непременно являлся сам маршал, то в легкой коляске, то верхом на коне. Я увидел его как-то забравшимся по лестнице на крышу одинокого дома, откуда он во все стороны глядел в подзорную трубу. Там и сям виднелись вдали небольшие казачьи отряды, но больше ничего нельзя было ни видеть, ни знать. 2 августа, когда мы возвращались назад после длинного и тяжелого набега, нам показалось, что разъезды наши вступили в бой с неприятелем. Мы были слишком далеко, чтобы слышать выстрелы; но передвигаясь по возвышенной местности, мы различали дым, а порой и значительные колонны движущихся войск. Около полудня мы переправились по понтонному мосту через Днепр, который здесь, в верхнем своем течении, и в эту пору года не отличается ни шириной, ни глубиной. Наши солдаты не хотели верить, что это знаменитый Борисфен¹⁹²; особенно незначительным был он в глазах тех, кто видел Тахо и Дунай.

«Совсем как Россия; издали ― что-то особенное, а вблизи ― совсем ничего», говорили они, ибо настроение их в ту пору было чрезвычайно приподнятое, не только благодаря успеху Даву, но и вследствие успехов Великой армии, о которых мы только что узнали (сражения под Витебском, Островно¹⁹³ и т.д.). Смеясь, переходили они реку, через которую лишь очень немногим из нас пришлось перейти обратно...

(Брандт)

Все тогда было готово для знаменитой и столь злосчастной русской кампании.

Несмотря на мое состояние здоровья, в котором, однако, наступило улучшение, мне приказано было выехать в течение апреля 1812 г. Я покинул свое кресло в крепости Фигьер¹⁹⁶, оставил один костыль в Париже, а другой ― в Берлине¹⁹⁷.

Я командовал на левом фланге армии 10-м корпусом, состоявшим из прусских войск и дивизии, в которую входили три полка польских, один баварский и один вестфальский; штаб состоял из французов. Прусский король особым письмом поручал мне свои войска.

Мы отправились маршем на Heман¹⁹⁸, где стали на позициях, и 24 июня вся армия ночью перешла его, не встретив ни малейшего сопротивления. Русские, стягиваясь, отступали перед нами; я выпустил первые заряды из орудий лишь в Самогиции¹⁹⁹.

Меня направили к Двине²⁰⁰ прикрывать берега Балтийского моря с поручением осадить Динабург²⁰¹ и Ригу. Первая из этих крепостей имелась только на плане: у нее был лишь хороший tête de pont²⁰². Разведки, произведенные мной по ту сторону Двины, между двумя крепостями, вызвали тревогу на правом берегу этой реки и побудили русских генералов сжечь предместье Риги, которое могло облегчить нам штурм цитадели, и очистить tête de pont Динабурга, который я и велел занять. Тогда-то мы и узнали, что укрепления этого мнимого города существовали лишь на плане, а в действительности были едва намечены; чуть-чуть лишь была взрыта земля; ни одного даже барака, а следовательно, и обитателей, только одна старая развалившаяся иезуитская церковь. Я получил приказ отправить назад осадный парк²⁰³, следовавший из Магдебурга²⁰⁴, где он был сооружен с большими издержками. Другой был направлен из Данцига²⁰⁵ в Ригу; понадобилось не менее 40 000 вьючных лошадей для его доставки. Он остановился в Грожентале²⁰⁶, в ожидании войск и необходимых средств для переправы через Двину и осады Риги.

Я представил несколько планов, но так как армия все более и более удалялась по дороге в Москву, меня оставили в нерешительном ожидании. Тем временем русский корпус, прибывший из Финляндии²⁰⁷, численностью в 10 000 человек, попытался отнять осадный парк, но был храбро встречен прусскими войсками. В силу приказа я поместил свою главную квартиру недалеко от Динабурга, на краю левого фланга своей линии, в доме без мебели и без стекол; я поспешил на помощь с подкреплениями, но к нашему приходу дело уже было кончено. Согласно рапорту, который я представил об этом инциденте, было признано, что время года неудобно и этот дорогой и громадный материал слишком открыт для нападения. Мне был дан приказ переслать его в Данциг.

(Макдональд)²⁰⁸

18-го вече ром мы приблизились к русскому лагерю у Дриссы²¹⁰ и к его окопам. При непрерывном приближении к главным окопам, необычайно высоким и снабженным большим количеством бойниц, у многих, вероятно, сердце забилось удвоенным или утроенным темпом. Чем больше мы подходили, тем тише становились все; не слышно было ни звяканья оружия, ни покашливания; ни одна лошадь не заржала; казалось, что и лошади умеют ходить на цыпочках. В любое мгновение ждали мы громового приветствия из этих окопов и их жерл и тихо подвигались к ним. Вдруг туман, застилавший нам глаза, рассеялся; тишина сменилась шепотом и затем хохотом; за огромными окопами не было ни одной пушки, ни одного солдата. Наверху бродил мужичок, которого раньше приняли за солдата, а посланные патрули скоро принесли известие, что русские на заре покинули свой лагерь и эти окопы. Переходы этих дней вызвали такое истощение сил, что я никак не могу вспомнить мест последующих наших стоянок. После того как мы, вследствие огромной нужды и затруднительных переходов, уже понесли значительные потери людьми и лошадьми, и известие об уходе русских из лагеря под Дриссой подтвердилось, мы прибыли вечером 22-го к Дисне.

(Роос)

29 июля 1812 г., когда мы стояли лагерем при Дисне на Двине²¹¹, я получил приказание отправиться на мародерство...

На своем пути я никого не встретил. Мы шли час с четвертью, когда наконец, показалась баронская усадьба, обещавшая уже издали хорошую добычу. Но я обманулся в своих ожиданиях: я встретил здесь отряд конных стрелков в пятьдесят человек, с тремя офицерами во главе. Я подошел к ним, и так как они мне сказали, что уже все навьючили и собираются немедленно выступать, то я отправился в дом.

Барон, окруженный слугами и служанками, находился в зале; он был в мрачном настроении, что, конечно, было вполне понятно. Я обратился к нему на французском языке и дал ему понять, что мне необходимы съестные припасы. Он отвечал по-немецки, уверяя, что французы отобрал и у него все. Так как я не мог удовлетвориться этим ответом, то я сказал ему, что если я ничего не получу добром, то буду вынужден произвести осмотр дома, что только и может убедить меня в том, что нет спрятанных съестных припасов. Если такие найдутся, то это обстоятельство едва ли послужит на пользу господину барону.

Благодаря этой угрозе моим людям дали немного хлеба, вареной говядины и водки. Между тем гренадеры нашли в сараях двенадцать мешков зерна. Не удовольствовавшись этим, я потребовал от барона, чтобы он сообщил мне, нет ли поблизости какой-либо другой усадьбы, где бы я мог получить значительную добычу, не подвергаясь опасности со стороны неприятеля. Мой вопрос остался без ответа. Но после того, как я повторил его с угрозами и прибавил, что не оставлю без осмотра ни одного уголка в его доме, если он намерен относиться с таким безразличием к моим заявлениям, барон, наконец, сказал, что в полутора часах от его усадьбы живет его друг, у которого я могу получить все, что ищу, и что я по дороге к нему не встречу неприятеля, так как линия неприятельских аванпостов расположена в настоящий момент еще дальше на полчаса ходьбы.

Теперь вопрос был в проводнике, так как без него я неизбежно сбился бы с пути. Ни один человек из дворни барона не хотел взяться за это дело. Когда их колебания мне надоели, я приказал схватить одного из них, как оказалось, повара. Он, однако, сделал попытку убежать. Но гренадеры были так хорошо расставлены, что это ему не удалось. Барон сам должен был принести веревку, чтобы связать проводника.

Сержанту Каа²¹² и двум гренадерам я дал приказание обождать меня здесь и заявил, что барон до моего возвращения будет его пленником. По нашему расчету, мы должны были возвратиться к 6 часам вечера; если этого не произойдет, сержант должен будет привести барона связанным в лагерь, где его без всякого сомнения расстреляют, раз мы не вернемся.

Эти слова, произнесенные мной властным голосом, должен был выслушать и барон. От них у него выступил со страху пот на лбу. Он бросился к своему связанному повару и стал на коленях умолять его, вероятно, привести нас в сохранности назад, иначе его, барона, ожидает смерть. Повар, как я заметил, явным образом успокоил своего господина, так что барон, когда мы уходили, уверял меня, что он надеется, что я возвращусь удовлетворенным.

Это приказание, данное мной моему унтер-офицеру, может быть, покажется читателю бесчеловечным. Но пусть он подумает, в каком положении был я сам, не зная, где и как я встречу врага и найду ли я потом опять дорогу в лагерь. Эта угроза принесла нам самые лучшие плоды.

Унтер-офицеру я дал, кроме того, тайный приказ освободить барона, после того как мы исчезнем из виду поместья, и остаться лишь при одних угрозах.

Наш связанный проводник, которого вел один из гренадер, привел нас по истечении часа с четвертью по окольным дорогам и длинным участкам леса к указанному, очевидно, пункту, причем нам не встретилась ни одна живая душа. Мы видели разный рогатый скот и лошадей. По дороге гренадеры поймали для меня великолепного коня.

Был полдень, когда мы подошли ко второй усадьбе, которая той стороной, с которой мы ее прежде всего увидели, близко прилегала к лесу. Прежде чем выйти на открытое место, я приказал половине моих гренадер обследовать окрестности замка, и только после того, как я удостоверился, что враг нигде не показывается, велел позвать барона, который и явился немедленно.

Я спросил его по-немецки, далек ли от этого места неприятель? На этот вопрос я получил ответ на плохом немецком языке. Все же, пустив в ход часы, я понял, что враг находится на расстоянии 3/4 часа. Узнав через взятого нами проводника о наших желаниях, он кивком головы пригласил нас следовать за ним. Барон вошел в дом, а я сам поставил трех караульных. Он скоро возвратился со связкой ключей, при помощи которых передо мной отворились все двери. Мои люди получили водки и хлеба, и нам стали готовить обед.

Этот барон оказался очень услужливым и милым человеком; все его люди должны были помогать нам упаковывать и укладывать вещи, так что к трем часам были уже нагружены всякого рода съестными припасами двадцать одноконных телег. Я указал ему на мою неоседланную лошадь, и почти немедленно на ней было уже новое английское седло и уздечка. Во время обеда, который мы ели под открытым небом, я посоветовал барону немедленно скрыть в надежном месте все ценные вещи, так как в скором времени придут французы, которые потребуют и кое-чего другого, кроме съестных припасов. Милый барон не хотел сначала взять у меня серебряной ложки, но увидев, что я не придаю этой вещи никакой цены, похлопал меня по плечу и сказал: «Вravmann»²¹³ (честный человек), и сделал, как я ему говорил.

Приведши все в порядок, я стал готовиться к уходу. Вдруг появился один из гренадер со словами: «Французы идут!» Через несколько минут показался стрелковый офицер с четырьмя солдатами. Он немало был удивлен, увидев славную добычу на возах; но особенно, по-видимому, понравилась ему оседланная лошадка. Один из его стрелков хотел было положить на нее руку, со словами: «Она ― наша со всем добром, которое вы тут набрали». Державший лошадь гренадер пригрозил стрелку, что немедленно его пристрелит.

Я наконец, вмешался и заявил офицеру, что все, что он видит ― мое, и что я не понимаю, какие притязания он может иметь на это и т.д. После этого он ограничился угрозами, что если я не отдам ему, то он сделает об этом рапорт. Вполне понятно, что я послал его к черту и сказал ему, что если он недоволен, то пусть слезает с лошади, и мы покончим с ним расчеты другим способом. Но мой противник предпочел продолжать свой путь. Я едва мог удержать своих гренадер: они хотели подстрелить офицера, чего последний и его четыре стрелка, вероятно, и опасались, так как они ускакали от нас во весь опор.

Мой обоз уже двинулся, но последняя из моих телег не успела еще отъехать на сорок шагов от замка, как мы заметили приближение сильного отряда французской пехоты, который направлялся к усадьбе. Мы едва прошли четверть часа, как вдруг позади нас показался страшный столб дыма, из которого скоро стали высоко вздыматься огненные языки. Из этого, а также из поведения находившихся при обозе крестьян мы заключили, что баронская усадьба горит. Это обстоятельство удвоило нашу поспешность, потому что без нее мы, вероятно, не смогли бы доставить в лагерь наши двадцать повозок. Несомненно, французы, не найдя более ничего в усадьбе, подожгли ее ― месть, которая часто приводилась в исполнение второй шайкой мародеров.

Во время нашего движения мы встретили еще несколько отрядов войска, которые гнали перед собой много скота, так как был издан приказ ловить всюду рогатый скот. В лесу, среди которого шла наша дорога, случай дал мне в руки сначала одну, затем несколько, наконец, до 60 штук скота; нисколько не колеблясь, я приказал гнать их перед собой.

Скоро после этого мы пришли опять к немецкому барону. Как только я завидел усадьбу, проводник получил свободу и в довольном настроении подбежал впереди нас. Красивая дама с распущенными волосами, держа двух детей за руки, быстро подошла ко мне, бросилась передо мной на колени. Я немедленно ее поднял и спросил о причине ее горя, но от рыданий она в течение нескольких минут не могла произнести ни одного слова. Тронутый этим, дети также начали плакать, я сказал ей:

― Если я смогу смягчить Ваше горе, скажите, и я сделаю это с удовольствием.

― Да, Вы это можете, это в Вашей власти!

Затем она рассказала, что после моего ухода здесь перебывало много других отрядов войска и что они отобрали у них без всякой жалости весь их скот, до 300 голов счетом.

― Теперь у меня нет ничего, чем я могла бы кормить своих детей. Будьте добры дать мне только одну из этих коров, чтобы я могла поддержать жизнь моих детей. Бог вознаградит Вас за это!

― Madame! возьмите на выбор не одну, а шесть коров, но поспешите спрятать их в лесной чаще: я пробуду у Вас, пока Вы этого не выполните.

На лице ее заблестели опять слезы, но от радости и обернувшись к своим детям, она сказала им:

― Теперь, милые мои дети, вы не умрете с голода, этот господин дал вам молока.

В то время, как баронесса говорила это, подошли барон и повар, наш проводник. Как только барон услыхал от своей жены о том, что я сказал ей, он бросился обнимать меня от радости и благодарности. Повар поспешил отобрать шесть коров, к которым я прибавил еще шесть телят, и с помощью двух других парней погнал их в лес.

Сержант описал мне печальную картину грабежа. Без его покровительства этим милым людям пришлось бы еще хуже: барон сказал мне, что моим трем солдатам он обязан своей жизнью и тем немногим, что у него еще осталось, так как они взяли его под свою защиту.

Имея в своем распоряжении богатую добычу, я возвратил барону его двенадцать мешков зерна и дал ему еще три больших хлеба. Можно легко себе представить, что все это было принято с благодарностью. Я думал при этом: обязанность христианина ― самому жить, давая возможность жить и другим. Я рассказал, кроме того, барону о своих опасениях относительно его друга, от которого я получил мою добычу, что он, может быть, еще несчастнее, чем он, так как его усадьба стоит еще невредима, а усадьба его друга превратилась, вернее всего, уже в груду пепла.

Когда повар возвратился из лесу, я снова отправился в путь, и таким образом к вечеру благополучно добрался до моего лагеря. Еще у моста на левом берегу Двины меня встретили с радостными криками многие из наших солдат. Когда обоз двигался по мосту, некоторые воскликнули: «Вот идет наш лейтенант! Он не позволил взять себя в плен и везет нам провиант».

Прибыв в лагерь, я распределил между штаб-офицерами и офицерами хлеб, масло, сыр, ветчину, некоторое количество пива, водки и меда, также и соль. Для команд у меня было на несколько дней водки и муки; для полковых лошадей ― зерна и овса и т.д.

Это был первый и последний раз, когда я отправлялся на мародерство.

(Леглер)²¹⁴

Уже надвигалась ночь, когда аванпосты²¹⁷, поставленные для наблюдения на Дриссе, дал и знать, что неприятель переходит реку²¹⁸. Маршал Удино, немедленно явившись к месту наблюдения, узнал, что 8 русских батальонов и батарея в 14 орудий собираются раскинуть бивак²¹⁹ на левом, занятом нами берегу. Остальная часть их армии расположилась на другой стороне Дриссы, очевидно, приготовляясь на следующий день перейти реку и атаковать нас. Авангард этот был под командой генерала Кульнева, человека очень смелого, но имевшего, как и большинство русских офицеров того времени, скверную привычку злоупотреблять водкой²²⁰. Должно быть, в этот вечер он выпил сверх обычной меры, потому что ничем другим невозможно объяснить той огромной ошибки, которую он сделал, расположившись со своими 8 батальонами армии в 40 000 человек²²¹ и в самых неблагоприятных условиях. Так, в 200 шагах позади его линии находилась Дрисса, которая, за исключением одного брода, была совершенно непереходима²²², не благодаря своей глубине, а потому, что высота ее совершенно отвесных берегов доходила до 15, даже 20 футов.

Таким образом, единственным путем для отступления Кульневу мог служить брод. Но мог ли он надеяться, что в случае поражения его 8 батальонов и 14 пушек успеют уйти через этот единственный переход от значительных сил французской армии, которая каждую минуту могла на них обрушиться из соседнего местечка Белого²²³, где она была расположена? Нет. Но очевидно, генерал Кульнев не был в состоянии что-нибудь соображать, когда он разбивал свой лагерь на левом берегу реки. Остается только удивляться, как мог главнокомандующий Витгенштейн²²⁴, зная, по всей вероятности, слабость Кульнева²²⁵, поручить ему свой авангард.

В то время, как голова русской колонны дерзко подходила на такое близкое от нас расстояние, ужасная растерянность царила не среди французского войска, но среди его начальников. Маршал Удино²²⁶, один из самых храбрых людей, страдал отсутствием постоянства в своих решениях и в одну секунду переходил от проекта атаки к приказу об отступлении. Потери, которые он понес²²⁷ в конце этого дня по ту сторону большого болота, сильно смутили его, и он не знал, как ему выполнить предписание императора, который настоятельно приказывал ему оттеснить Витгенштейна на Петербургскую дорогу, по крайне й мере, до Себежа и Невеля²²⁸. К своей большой радости, ночью он получил депешу с известием о скором прибытии баварского корпуса под командой генерала Сен-Сира²²⁹, который император отдавал ему под начальство. Но вместо того, чтобы поджидать это сильное подкрепление, стоя на выгодной позиции, Удино, по совету артиллерийского генерала Дюлалуа²³⁰, решил идти навстречу баварцам, заставляя отступать всю свою армию вплоть до самого Полоцка²³¹. Эта непонятная мысль вызвала самый живой протест в собрании генералов, созванном маршалом. Храбрый генерал Легран²³² доказывал, что хотя наши утренние успехи и сводились на нет вечерними потерями, но тем не менее армия расположена как нельзя лучше для наступления на неприятеля; что заставить ее отступать до Полоцка, значит поколебать ее дух, представив ее баварцам как побежденное войско, ищущее у них прибежища; что, наконец, одна эта мысль должна привести в негодование все французские сердца. Горячая речь Леграна объединила голоса всех генералов, и маршал объявил, что отказывается от своего проекта отступления.

Оставалось решить очень важный вопрос: что делать с наступлением дня. Генерал Легран, старший из всех офицеров, к голосу которого прислушивались благодаря его большим заслугам и громадной боевой опытности, предложил воспользоваться ошибкой Кульнева, атаковать русский авангард, так неосторожно, без всякой опоры, помещенный на нашем берегу, и опрокинуть его в Дриссу, находившуюся у него в тылу. Предложение это было принято маршалом и всем советом, и выполнение поручено генералу Леграну.

Лагерь армии Удино помещался в нечастом сосновом лесу, перед которым был громадный луг. Опушка леса имела форму лука, два конца которого доходили до самой Дриссы, составлявшей как бы его тетиву. Бивак 8 русских батальонов расположился очень близко от реки, как раз против брода. Впереди выстроилась батарея из 14 пушек при значке²³³.

Легран, желая захватить неприятеля врасплох, предписал генералу Альберу²³⁴ прислать в каждую из двух, составляющих бока лука, частей леса по одному пехотному полку²³⁵, которые должны напасть с флангов на неприятельский лагерь, как только в нем будет услышано приближение кавалерии. Эта последняя из середины лука должна со всех ног обрушиться на русские батальоны и опрокинуть их в поток. Задача, предстоявшая кавалерии, была, как это видно, самая опасная, потому что для того, чтобы достичь неприятеля, она должна была не только атаковать в лоб неприятельскую линию, защищенную 6000 ружей, но и попасть под огонь 14 артиллерийских орудий. Правда, была надежда на то, что захваченные врасплох, во время сна, русские не смогут оказать сильного сопротивления.

Полк мой, вступивший в отправление своих обязанностей 31 июля утром в Клястицах²³⁶, нес их в течение всего дня. Он должен был по установленному правилу быть заменен 24-м полком 1 августа в час утра.

Этот последний полк был командирован в атаку, мой же должен был оставаться в резерве, потому что на пустом пространстве между лесом и потоком не могло поместиться одновременно больше одного кавалерийского пол ка. Полковник А.²³⁷ явился к Удино и поставил ему на вид следующее опасение: как бы в то время, как мы приготовляемся к сражению с войском Витгенштейна, расположенным впереди нас, генерал этот не направил бы к нашему правому крылу сильный отряд для того, чтобы тот, перейдя Дриссу через брод, существующий, по всей вероятности, версты на 3 выше места, где мы находились, подошел бы к нам с тыла и захватил наших раненых и наши обозы. Он убеждал, что было бы благоразумно послать кавалерийский полк для наблюдения за тем бродом, о котором он говорил. Маршал согласился с этой мыслью, и полковник А., полк которого должен был вступить в дело, отдал приказание стремительно сесть на лошадей и отправился вместе со всем своим полком в предложенную им же самим экспедицию, предоставив 23-му весь риск предстоящего боя.

Мой храбрый полк спокойно принял известие об опасной миссии, возложенной на него, и с удовольствием смотрел на проезжавших перед его фронтом маршала и генерала Леграна, явившихся, чтобы лично руководить приготовлениями к предстоящей нам серьезной атаке.

В то время во всех французских полках, за исключением кирасир, была рота гренадер, носившая название отборной и державшаяся, обыкновенно, на правом фланге. Так же помещалась и отборная рота 23-го, но Легран обратил внимание маршала на то, что вследствие того, что неприятельская артиллерия находится перед его центром, пункт этот является самым опасным, а потому следовало бы направить на него отборную роту из закаленных людей и лучших лошадей для того, чтобы избежать какого-нибудь колебания, могущего повлечь за собой печальный исход всего предприятия. Напрасно уверял я, что полк, составленный почти целиком из старых солдат, во всех отношениях, и нравственном и физическом, совершенно одинаково надежен во всех пунктах: маршал приказал мне поставить отборную роту в центр полка. Я повиновался; затем, созвав офицеров, я объяснил им вполголоса то, что нам предстояло сделать, и предупредил, что для того, чтобы вернее захватить врасплох неприятеля, я обойдусь без предварительной команды и ограничусь словами «В атаку!» тогда, когда наша линия будет на близком расстоянии от неприятельских пушек. С наступлением сумерек²³⁸, как и было условлено, полк вышел с места стоянки в полнейшем молчании и довольно легко прошел лес с большими, но нечастыми деревьями. Затем мы вступили на гладкий луг, в конце которого находился русский лагерь.

Во всем полку только у одного меня не было сабли; происходило это по той причине, что правой рукой, единственной, которой я мог владеть, я должен был держать поводья лошади²³⁹. Вы понимаете, до какой степени затруднительно такое положение для кавалерийского офицера, который должен броситься на врага. Но мне во что бы то ни стало хотелось идти с моим полком, и я занял место перед отборной ротой, рядом с ее бесстрашным капитаном Курто²⁴⁰, одним из лучших и любимых моих офицеров.

Все было совершенно спокойно в русском лагере, к которому мы бесшумно, шагом подвигались. Я потому особенно надеялся захватить русских врасплох, что генерал Кульнев не взял с собой ни одного кавалерийского отряда²⁴¹, поэтому нигде не было видно ни одного патруля, и при слабом свете огней мы различали только редких пеших часовых, поставленных притом так близко к лагерю, что между той минутой, когда они могли поднять тревогу, и нашим внезапным появлением русские вряд ли успели бы при готовиться к отпору. Но вдруг два противных казака, эти пронырливые, подозрительные ищейки, появились внезапно шагах в 30 от моей линии, посмотрели на нас с минуту и затем бросились к лагерю, предупреждая его о нашем приходе! Эта помеха была мне в высшей степени неприятна, потому что без нее мы, конечно, добрались бы до русских, не потеряв ни одного человека. Между тем, так как мы были открыты и притом приблизились к тому месту, откуда я решил ускорить шаг, я пустил мою лошадь в галоп, то же самое сделал весь полк, и вслед за тем я скомандовал: «В атаку». Мои бесстрашные кавалеристы стремительно бросились за мной к лагерю, и мы обрушились на него подобно удару молнии! Но те два казака уже подняли тревогу. Артиллеристы, спавшие возле своих орудий, схватили фитили²⁴², и 14 пушек сразу засыпали нас картечью. 37 человек, и между ними 19 из отборной роты, были убиты наповал. Храбрый капитан Курт о был в их числе! Лейтенант Лалуэт²⁴³ тоже! Русские артиллеристы хотели опять зарядить орудия, но на них бросились наши кавалеристы и изрубили их саблями. У нас было мало раненых, потому что почти все раны были смертельны. 40 из наших лошадей было убито. Моя, искалеченная картечью²⁴⁴, все-таки донесла меня до лагеря, где русские пехотинцы, вскочившие со сна, уж бежали, чтобы схватиться за оружие, но это не удалось им, потому что с самого начала на падения они, согласно моему распоряжению, были отрезаны от своих сложенных в козла ружей, и теперь их рубил и беззащитных. Эти люди не имели возможности стрелять в нас, тем более что, услышав пушечные выстрелы, два пехотных полка генерала Альбера, выйдя из лесу, беглым шагом бросились к крайним точкам лагеря и, устроив цепь, брали в штыки всякого, кто пытался защищаться. Под натиском этой тройной атаки русские пришли в полный беспорядок. Многие из них, явившись в лагерь ночью и не имея возможности рассмотреть, как высоки берега, пытались теперь спастись через реку и падали с высоты 15‒20 футов на острые камни, о которые почти все и разбивались насмерть: много их погибло!

Между тем насилу проснувшийся генерал Кульнев²⁴⁵ собрал отряд из 2000 человек, из которых разве только у одной трети были ружья, и машинально следуя за этой беспорядочно идущей толпой, достиг брода. Но войдя в лагерь, я приказал занять этот важный пункт 500‒600 кавалеристам, среди которых находилась и отборная рота. Эта последняя, раздраженная смертью своего капитана, бешено бросилась на русских и устроила среди них ужасающую бойню! Кульнев, качавшийся в седле от пьянства, бросился на унтер-офицера Лежандра; последний вонзил ему саблю в горло и распростер мертвым у своих ног.

Сегюр²⁴⁶ в своем повествовании о кампании 1812 г. заставляет умирающего Кульнева держать речь²⁴⁷ наподобие гомеровского героя. Я был в нескольких шагах от унтер-офицера Лежандра, когда он воткнул свою саблю в горло Кульнева²⁴⁸, и я мог удостоверить, что русский генерал упал, не произнеся ни одного слова.

Победа пехотинцев генерала Альбера и 23-го полка была полная. У неприятеля насчитывалось, по крайней мере, 2000 убитых и раненых, и около 4000 мы взяли в плен. Остальные погибли, разбившись о камни²⁴⁹. Нескольким человекам, самым ловким, удалось вернуться к Витгенштейну, который, узнав о кровавом поражении своего авангарда, отступил к Себежу²⁵⁰.

Маршал Удино, окрыленный блестящим успехом, выпавшим на его долю, решил пре следовать русских и приказал армии, как и накануне, перейти на правый берег Дриссы, но для того, чтобы дать возможность отдохнуть пехоте Альбера и 23-му стрелковому полку²⁵¹, маршал оставил их для наблюдения на поле сражения.

Я воспользовался этим отходом для того, чтобы совершить обряд, который редко удается исполнить на войне. Это обряд отдания последних почестей нашим славным убитым товарищам. Огромная могила приняла их всех, уложенных рядами по чинам. Капитан Курто и его лейтенант начинали первый ряд. Перед могилой мы поместил и 14 русских пушек, так геройски отбитых 23-м полком²⁵².

(Марбо)²⁵³

1 августа перед нами очутился весь корпус русской армии²⁵⁴ под предводительством генерала Витгенштейна. Битва началась в 10 часов утра и продолжалась до 5 часов вечера. Русские храбро защищались, но должны были отступить, и притом с громадными потерями²⁵⁵. Мы все еще находились в 480 верстах от С.-Петербурга, и нам очень хотелось войти в эту императорскую резиденцию. К несчастью, очень трудные препятствия пресекали нам путь. Почти во всех местах, куда мы приходили, съестные припасы были вывезены или сожжены русскими, деревни были пусты, жителей не было: они убежали, унося с собой свою провизию, в большие окрестные леса. На нашем пути мы не встретили ничего, кроме жалких и безлюдных деревень, дома которых были скорее несчастными избами. Скот, обозы, со съестными и боевыми припасами, предназначенными для нас, были по большей части захвачены и уничтожены казаками, которые проскальзывали мимо наших флангов. К тому же длинные переходы, которые приходилось совершать, чтобы преследовать и настигнуть неприятеля, частый дождь и рыхлая почва полей, а временами страшная жара, быстро меняющаяся погода, недоброкачественная пища или же полное отсутствие ее, а также и других необходимых предметов ― одним словом, голод и усталость истощали солдат и вызывали болезни. Уже армия понесла значительные потери. Госпитали, или вернее места, предназначенные для приема раненых и больных, были от нас слишком далеко, и обозы с этими несчастными чаще всего попадал и в руки русских. Ввиду всех этих обстоятельств наша армия ослабевала с каждым днем, в то время как русские набирались сил²⁵⁶, и хотя до сих пор мы их оттеснили со всех их позиций, все же наш главнокомандующий²⁵⁷ был принужден вместо того, чтобы продолжать идти на С.-Петербург, отступить к Полоцку. Об этом переходе ничего точного указать я не могу, так как мы проходили лишь через самые незначительные деревни и останавливались отдыхать в пустынных степях или лесах.

8 августа мы пришли в Полоцк. 6-й корпус, в котором было 38 000 баварцев²⁵⁸, предупредил нас несколькими днями и находился также около Полоцка. 9-го мы были уже перед Полоцком.

11-гo мы атаковали там русских, которые собрались в большом количестве²⁵⁹ на хороших позициях и встретили нас сильным артиллерийским огнем.

Несколько раз возобновлялась атака. Битва продолжалась от 7 часов утра до 3 часов дня, но окончательного результата еще не было. 4-й полк французских кирасир страдал ужасно. Наша дивизия не принимала большого участия в этой битве²⁶⁰, так как ее держали в резерве. К вечеру наша армия отступила в Полоцк.

Русская армия под предводительством генерала графа Витгенштейна, сильно подкрепленная, двинулась вслед за нами и энергично атаковала нас. Это правильное сражение растянулось по фронту на 6 верст; оно было очень кровопролитно и продолжалось три дня сряду²⁶¹. Каждое утро атака возобновлялась и длилась под страшно жарким солнцем до ночи. 9 августа был день самый кровавый из всех трех²⁶².

Наконец, русские принуждены были оставить поле битвы. Но они отступили всего на несколько верст. Было сочтено, что на поле битвы осталась 31 000 человек²⁶³. Потери русских были еще значительнее наших. Сам маршал Удино был ранен²⁶⁴ в этой битве. Тогда генерал Сен-Сир взял на себя временно командование армией.

Дома и церкви в Полоцке были полны ранеными. К несчастью, за недостатком помощи и вследствие громадного количества раненых уход за ними не мог быть достаточно хорошим, и большинство из них умерло там. В этой стычке баварцы потерпели громадные потери. Но наш полк пострадал немного.

20 августа я был назначен, чтобы следить на следующий день за погребением убитых на поле битвы. Эта грустная обязанность выпадала на мою долю несколько раз. Для этой тяжелой работы я нарядил 100 русских пленных, которые с лопатами и заступами должны были работать под присмотром сотни наших вооруженных солдат. Невозможно описать того плачевного вида, который представляет из себя поле битвы с массой раненых, умирающих, мертвых, людей, находящихся в агонии. Многие несчастные солдаты, раздавленные артиллерией и кавалерией, взывали к смерти, чтобы покончить со своими мучениями. Мы велели перенести в Полоцк всех тех несчастных, которых еще можно было спасти, не различая врагов от своих.

22 августа наш полк расположился гарнизоном в Полоцке. После долгого скитания по полям мы радовались, что наконец, устроились в домах. Однако и в них мы нашли только мертвых солдат. Жители разбежались. И прежде чем занять жилища, мы должны были похоронить мертвых, которые в них находились. Все остальные полки 2-го и 6-го корпусов остались в деревнях, расположившись на пространстве в 2‒4 версты от Полоцка. Генеральный штаб²⁶⁵ был, как и мы, в городе; он занял бывший монастырь иезуитов, где еще жил старый монах, с которым я познакомился и который впоследствии оказал мне большие услуги.

Число больных в армии все время увеличивалось. Солдаты получали пищу очень неправильно: мясо без хлеба и соли. Часто в Полоцке невозможно было дышать, потому что воздух был отравлен (мы были там летом во время страшной жары) злокачественными испарениями от трупов, которые лежали вокруг города, еле погребенные и наполовину разложившиеся. Хотя в этой стране зима бывает холодной и очень долгой, однако жара в июне, июле и августе по крайней мере такая же сильная, как и у нас.

Чтобы предупредить недостаток пищи, жилища и ухода, многих больных и раненых отправили из Полоцка в Вильно. Во время этого путешествия, почти в сто верст, большинство этих несчастных умерло от голода и нищеты.

(Гаспар Шумахер)²⁶⁶

* * *

17 августа, возвратясь в Полоцк, Сен-Сир собрал большую часть генералов²⁶⁷, чтобы сообщить им свое намерение атаковать на следующее утро неприятеля всеми силами; он оправдывал это намерение близостью русских, не позволявшей посылать отряды для фуражировки и заставлявшей войска быть постоянно наготове без малейшего отдыха.

События дня достаточно показывали намерение неприятеля не давать нам передышки и сражаться с нами, хотя бы даже все французские войска перешли на левый берег Двины; его положение было слишком угрожающим для того, чтобы можно было принять какое-нибудь другое решение, кроме того, чтобы дать ему битву, которой к тому же и при желании нельзя было надолго избежать, так как в тот день русский главнокомандующий начал возводить два моста²⁶⁸, один через Двину, ниже Полоцка, другой через Полоту, направо от 6-го корпуса.

Невозможно было дольше оставаться в таком опасном положении; надо было во что бы то ни стало отбросить неприятеля, который, предположив даже, что его намерением было не продолжать своего наступления, а оставаться в таком же близком расстоянии от нас, мог перебросить часть войск со своих флангов нам в тыл и захватить всех людей, рассыпавшихся на 10 лье²⁶⁹ кругом по окрестностям в поисках провианта для себя и своих частей. Число этих людей равнялось, по меньшей мере, четверти всей армии, которая могла содержать себя только таким способом, так как в лагере не производилось никакой выдачи за отсутствием запасов.

Главнокомандующему было нетрудно убедить своих генералов в необходимости наступления, но все удостоверяли, что их войска были так слабы, что они не будут в состоянии вынести всей тягости сражения, если оно, подобно предыдущему, будет продолжаться целый день. Тогда он предложил им занять их только полдня, но они отвечали, что им невозможно будет продержать своих солдат на ногах в течение шести часов: наконец, он предложил им покончить дело в четыре часа, и они подтвердил и, что это все, чего можно ожидать от столь истощенных людей. Таким образом, было решено, что на следующий день, 18 августа, если только неприятель не предупредит нас, 2-й и 6-й корпуса дадут ему сражение, которое будет продолжаться четыре часа, а чтобы по мере возможности быть уверенными, что оно удержится в этих границах, было решено ввести войско в дело в 4 часа пополудни, чтобы наступившая ночь дала возможность закончить его. Генералы разошлись, ознакомившись с общей диспозицией, и в частности с тем, что касалось каждого из них. Уже несколько дней тому назад армия Витгенштейна получила значительные подкрепления²⁷⁰; ее резерв, оставшийся в Ропне²⁷¹ с генералом Сазоновым²⁷², присоединился к ней ночью так же, как войска князя Репнина²⁷³, отделившиеся в Дриссе. Смотр, о котором я скоро буду говорить, показал, что 18 августа 2-й корпус содержал в себе только 21 000 человек, а 6-й ― 10 000, что выключая четверть людей, отправляемых, как говорилось тогда, на мародерство, составляло в наличности под знаменами около 24 000 человек. Надо было пополнить недостающие силы и маневрировать так, чтобы застигнуть неприятеля врасплох. Было произведено фальшивое отступление для того, чтобы он, не ожидая нападения, не имел бы времени принять меры, способные помешать нашему предприятию. Мы настолько положились на его доверчивость, что надеялись обмануть его, несмотря на близость обеих армий, затруднявшую неожиданное нападение. Рвение, с которым неприятель старался окончить постройку своих мостов, войска, которые он посылал на подмогу работающим и в обход нашей армии, все указывало на то, что он чувствовал себя в безопасности; в то же время такое положение вещей, казалось, оправдывало выбор для нашего нападения центра неприятельской армии.

Согласно данным о составе неприятельской армии, приводимым в сочинении Бутурлина²⁷⁴, мы, по-видимому, преувеличивали силы неприятеля, как это почти всегда бывает на войне. По показанию этого автора, корпус Витгенштейна, в начале кампании, содержал²⁷⁵ в себе только 28 батальонов и 28 эскадронов, в общем 20 000 человек; в конце июня, вследствие присоединения к нему отряда князя Яшвиля²⁷⁶, 36 батальонов и 31 эскадрон (25 000 человек); в первых числах августа он был подкреплен еще несколькими батальонами и эскадронами, под начальством кн язя Репнина, а после присоединения динабургского гарнизона, состоявшего из 12 батальонов, под начальством генерала Гаммена²⁷⁷, надо считать, что силы его к 18 августа равнялись 50 батальонам, 36 эскадронам при 120 орудиях ― всего более 30 000 человек.

18 августа, в час пополудни, военный обоз обоих корпусов армии, расположенный за старым Полоцком, двинулся по дороге из Полоцка к Уле²⁷⁸. 8-я дивизия немного спустя оставила позицию, занимаемую ею накануне на левом берегу Двины, около того места, где русский главнокомандующий возводил мост, и поднялась вверх по течению, по левому берегу реки до старого Полоцка, все время в виду правого фланга неприятельского лагеря, расположенного на противоположном берегу. Она, по-видимому, собиралась стать в хвосте обоза, в то время как дивизия кирасир и бригада Кастекса, выступив одна из Семенца²⁷⁹, другая из Рудни²⁸⁰, с лошадьми, нагруженными фуражом, по-видимому, собирались прикрывать переднюю часть и фланги.

В половине третьего обоз стал быстро подвигаться к Уле; повозок было очень много, и они поднимали густую пыль. В то же время наиболее сильная часть артиллерии 2-го корпуса, под начальством генерала Обри²⁸¹, заменившего Дюлалуа, перешла на правый берег Двины, чтобы занять назначенное ей место. В половине четвертого 8-я дивизия, под начальством генерала Валентина²⁸², заменившего Вердье²⁸³, раненного за два дня до этого, перешла реку по одному из мостов Полоцка непосредственно за частью дивизии Мерля²⁸⁴, которая шла сменять по ее позициям дивизию Леграна, стоявшую лагерем у дороги к Петербургу и Невелю. Последняя должна была опереться правым флангом на село Спас²⁸⁵, следуя по долине Полоты и скрывая свое передвижение от неприятеля, который ничего не должен был знать о нем; дивизия Валентина должна была следовать за ней на известном расстоянии. Дивизия Мерля составляла левое крыло армии, опирающееся на Двину; в резерве ее на правом фланге находилась швейцарская бригада, под начальством генерала Кандра²⁸⁶, расположенная на левом берегу Полоты; дивизия кирасир генерала Думерка²⁸⁷ была в пути, чтобы стать справа от нее и соединиться с остальной армией. Две дивизии 6-го корпуса, находившиеся накануне слева от центра неприятельской армии, куда французский главнокомандующий хотел направить главную атаку, не нуждались ни в каком передвижении; с половины пятого часа они были поддержаны на левом фланге дивизиями Леграна и Валентина, скрытыми так же, как и они, в долине Полоты и за селом Спас.

Главнокомандующий, находясь близ баварской артиллерии, которая должна была дать сигнал к атаке, видел, как все его войска приближались к назначенным им позициям. Русские не замечали никакого движения в долине Полоты, так как оно было скрыто от них; они следил и своими зрительными трубами только за эволюциями на левом берегу Двины, производившимися открыто, так как они должны были симулировать отступление²⁸⁸. Главнокомандующий не надеялся обмануть противника, находившегося так близко от Полоцка, что представлялось невозможным, чтобы он не услышал шума, производимого войсками, переправлявшимися с левого на правый берег Двины. Эти войска были довольно многочисленны; они состояли из двух дивизий пехоты, шести полков кавалерии, и кроме полковой артиллерии, имели еще большой артиллерийский парк. Шум, производимый этим последним, особенно когда он передвигался по плашкоутным мостам²⁸⁹ и по улицам Полоцка, был прекрасно слышен с того пункта, откуда Сен-Сир наблюдал за русским главнокомандующим, который находился на одинаковом с ним расстоянии от города.

Видя полную беспечность неприятеля, Сен-Сир очень сожалел, что он распорядился начать атаку артиллерии, которая, подняв тревогу на всех пунктах его боевой линии одновременно, могла уменьшить выгоды, которых надеялись достигнуть в первый час сражения вследствие полной неподготовленности неприятеля. Но все уже было готово, и час, назначенный для атаки, даже уже прошел, поэтому он не решился отменить свои распоряжения даже в том, что касалось исправления движения 8-й дивизии, образовавшей в нашем строю брешь, которую пришлось охранять бригаде Корбино, оказавшейся под рукой.

Ровно в 5 часов баварские батареи подали сигнал к битве, открыв огонь по главной части русской армии, расположенной у Присменицы²⁹⁰, где находилась также большая часть ее артиллерии и главный штаб графа Витгенштейна.

Батареи 2-го корпуса также открыли огонь, скрестивши его с огнем 6-го корпуса; канонада была очень сильна. Наши батареи состоял и из 60 с лишком орудий; у неприятеля их было гораздо больше: при звуках пальбы дивизия кирасир, находившаяся при арьергарде, проходившем через город, побросав связки фуража, которым запаслись кавалеристы, направилась галопом к назначенному ей месту на левом фланге армии, единственному пункту расположения наших войск, где она могла найти достаточно места для маневрирования.

Невозможно выразить в простом рассказе замешательство, произведенное в русских войсках первыми залпами нашей артиллерии и внезапным появлением наших колонн; каждый бежал к своей лошади, к своему орудию, к своему знамени, за своим оружием. Среди этого смятения, когда дивизия Вреде²⁹¹, выступив справа из села Спас, атаковала неприятеля с левого фланга, храбрый генерал Дюруа²⁹², как будто спешивший навстречу смерти, отважно выступив из этого села во главе своей дивизии, двинулся на Присменицу, которую Легран хотел атаковать спереди; в это время дивизия Валентина атаковала русские войска, находившиеся справа от усадьбы Присменицы. Эти четыре дивизии подвигались эшелонами, частью в виде колонн, частью развернутым строем, будучи прочно связаны между собой, и каждая сформировала себе резерв. Огонь нашей артиллерии прекратился, как только наши войска подошли к неприятелю; атака была произведена одновременно, решительно и отважно; в обороне, как и следовало ожидать, было сначала мало порядка и связности, на что французская армия рассчитывала, и ее ожидания оправдались. Русские выказали в этом деле непоколебимую храбрость и личное мужество, примеры которого можно редко встретить в войсках других наций. Они проявили чудеса храбрости, но не могли устоять против одновременной атаки четырех тесно сплоченных дивизий, напиравших всей тяжестью на отряды, которые по очереди им противопоставлялись.

Нападение было ужасно, борьба продолжалась очень долго; действовали столько же штыком, сколько огнестрельным оружием; мы оставили за собой большую часть русской артиллерии²⁹³, и они стреляли только из ружей. Наши войска проникли за переднюю линию их войск, овладел и усадьбой Присменицей. Их разрозненные батальоны сосредоточились на второй линии и в резерве; мы воспользовались этим временем, чтобы восстановить порядок в наших рядах и приготовиться к новому наступлению, так как можно было предположить, что неприятель сделает еще усилие, прежде чем исчезнуть с поля битвы. Мы воспользовались всеми выгодами, которые могло обещать нам их замешательство, теперь нам следовало сохранить приобретенные преимущества, что становилось затруднительнее, так как их армия сосредоточилась в одном пункте, и если мы до сих пор сражались с равным числом, то теперь нам приходилось иметь дело с сильнейшим неприятелем.

Витгенштейн снова выдвинул вперед генерала Гаммена, который командовал центром, подкрепленным войсками еще не вступавшими в битву, т.е. частью второй линии и резервом; атака их была поддержана еще несколькими полками кавалерии, между которыми находились части Императорской гвардии. Наши дивизии снова поспешно выступили, продолжая наступательное движение, с намерением докончить прорыв центра неприятельской армии и зайти затем в тыл войскам, находившимся на левом фланге русской армии, под начальством генерала Берга²⁹⁴ и полковника Властова²⁹⁵, и сражавшимся с баварцами. Войска центра, подкрепленные всей пехотой армии, выдержали новый натиск дивизии Леграна и Валентина с тем же мужеством, какое они выказали при первой атаке; они были поддержаны также атаками своей кавалерии, но последняя была каждый раз отражена нашей пехотой. Эта кавалерия по свойству местности, где происходило сражение, могла действовать только небольшими отрядами, а в таком случае она может принести мало пользы; она страшна только тогда, когда действует большими массами. Однако полубригада 8-й дивизии, потерявшая своего начальника за несколько дней перед тем²⁹⁶, и состоявшая из очень молодых солдат, поддалась и слегка отступила, что едва не вызвало в этом пункте замешательства, предупрежденного необыкновенной храбростью других войск этой дивизии, что еще увеличило репутацию генерала Мезона²⁹⁷, принявшего большое участие в этом деле. Неприятель, несмотря на все свои усилия, должен был еще отступить, но понадобилась еще последняя генеральная атака, чтобы окончательно выбить его с поля сражения; поэтому впереди пехоты были выдвинуты пушки, и мы опять приблизились к русской армии в том месте, где находился ее резерв. Баварцы прорвали левое крыло, причем Берг отступил на Ропну, а Властов ― по дороге к Невелю²⁹⁸. Во время этого отступления они чуть не потеряли отряд, занимавший мост, построенный через Полоту, направо от 6-го корпуса: в то время как он присоединился к левому флангу армии, он должен был, чтобы не быть отрезанным, быстро пройти мимо правого фланга стрелков дивизии Вреде; таким образом, большей части их удалось спастись, остальные были взяты в плен или убиты. Дивизии Леграна и Валентина прорвали центр и часть правого фланга, отбросив русских к большому лесу, находившемуся позади них. Генерал направился тогда к своему резерву, чтобы направить его по Петербургской дороге за правым флангом неприятельской армии, но прежде чем это движение состоял ось, произошел случай, вызвавший довольно большой беспорядок позади наших войск. Кавалерийский полк русской гвардии²⁹⁹, состоявший из кавалергардов и драгун, бросился между левым флангом 8-й дивизии и правым флангом дивизии кирасир Думерка, проследовал некоторое время поодиночке через болото, чтобы достигнуть равнины, где находилась наша бригада легкой кавалерии, и произвел на эту последнюю такое впечатление, что она сделала полуоборот, не осмелившись атаковать его. Эта бригада, состоявшая из трех полков, правда, слабых и сформированных из новобранцев, несмотря на все усилия командира (генерала Корбино), чтобы удержать его на месте, опрокинулась в беспорядочном бегстве на большую бата рею 2-го корпуса и помешала ей стрелять, тогда как если бы она обратилась немного влево, то встала бы под защиту дивизии кирасир да и не нуждалась бы в этой защите, так как один залп батареи, имевшей 30 орудий, тотчас бы остановил неприятеля и отбросил бы его туда, откуда он появился. В это время главнокомандующий возвращался из центра на левый фланг своей армии, чтобы двинуть его вперед, так как он не был больше нужен в качестве резерва; он находился позади бригады Корбино на дороге к Невелю близ Спасского озера. Предвидя беспорядок, могущий возникнуть вследствие этого смятения, хотя сражение подходило к концу и наступал вечер, он тотчас послал к батарее 2-го корпуса полковника Коланжа³⁰⁰, который должен был обстрелять ядрами бригаду легкой кавалерии, чтобы заставить ее демаскировать эту батарею или атаковать полк русской гвардии. Ясно было, что эта бригада была охвачена паническим страхом, потому что она не сознавала всех выгод, вытекающих из ее численного превосходства и безопасного положения, так как неприятель мог настигнуть ее, только пробираясь поодиночке по извилистым тропинкам, среди болотистой и лесистой местности; между тем опыт показал мне, что можно излечить войска, охваченные подобным страхом, только подвергнув их опасности, превосходящей ту, от которой они пытаются освободиться.

Главнокомандующий послал в то же время своего адъютанта (капитана Лешартье³⁰¹) к кирасирской дивизии с приказом Думерку, чтобы он двинул часть ее против русского полка. Сен-Сир следовал тогда на маленькой линейке, так как полученная им накануне рана не позволяла ему ехать верхом. Он ехал на небольшом расстоянии за полковником Коланжем, чтобы заставить действовать батарею, не решавшуюся последовать устному приказанию полковника. Прежде достижения ее он поравнялся с бригадой Корбино, убегавшей от русской кавалерии, которая уже рубила саблями людей баварской артиллерии и отняла два орудия³⁰². Начальники пропустили время действовать вследствие осторожности, излишней в таком важном случае, так как она могла совершенно изменить положение наших дел, если бы панический страх распространился далее и атака была бы поддержана, что случилось бы неминуемо в том случае, если бы она была результатом соображений русского главнокомандующего, а не дерзости русской гвардии. Застигнутая врасплох артиллерия поспешно отступила частью по дороге к Полоцку, частью вдоль стены кладбища Св. Ксаверия, где главнокомандующий до начала сражения поместил отряд в 100 человек, чтобы предупредить случайность такого рода.

Среди этого беспорядка лошади, запряженные в линейку, в которой ехал главнокомандующий, испугались, и опрокинув ее, потащили кучера среди убегающих к Полоцку артиллерийских зарядных ящиков; главнокомандующий очутился посреди неприятельского эскадрона, который вызвал все это смущение, и благодаря почти непонятному счастью пробрался в долину Полоты, крутые берега которой препятствуют в этом месте спуску кавалерии. Офицер Главного штаба, остававшийся с ним, помог ему спуститься вниз, и он направился к швейцарской бригаде, находившейся в резерве и ожидавшей приказаний, чтобы двинуться вперед; генерал, командовавший этой бригадой³⁰³, не осмелился двинуть ее на край оврага, хотя она находилась очень близко от него, и ее появления было бы достаточно, чтобы остановить неприятеля. Те из русских кавалеристов, которые последовали за артиллерией по дороге, идущей вдоль кладбища, были остановлены огнем пехоты, скрытой за его стенами и стрелявшей в упор, другие, преследовавшие артиллерию по дороге к Полоцку, подверглись нападению 4-го полка кирасир, под начальством генерала Беркгейма³⁰⁴, которого адъютант Лешартье уговорил двинуться с места, не дожидаясь, как он хотел, приказа генерала Думерка.

Бригада Кандра из дивизии Мерля выступила вперед, чтобы поддержать четыре батальона, которые Сен-Сир ввел в лес, преследуя неприятеля по дороге к Белому; но мы узнали, что эти четыре батальона, изнемогая от усталости, легли у опушки леса, не будучи в состоянии двинуться далее. Таким образом, генералы верно судили накануне о состоянии своих войск, так как, хотя и оставшись победителями, мы не могли воспользоваться всеми плодами победы, одержанной благодаря стойкости и храбрости наших войск.

Но если победа и не была столь полной, как можно было бы желать, то все-таки у нас в руках остались трофеи: 1200 пленных³⁰⁵ и 14 пушек³⁰⁶, отнятых у неприятеля на поле битвы, указывали на немаловажный успех по отношению к более с ильному врагу, притом же поставленному в лучшие условия, чем наша изнуренная 6-месячным усиленным походом и 6-недельными суровыми лишениями армия. Русские, в беспорядке отброшенные в лес, находившийся позади них, потеряли свой лучший путь к отступлению, на который они могли выйти только в Гамзелеве³⁰⁷, по непроходимым дорогам, где они потеряли бы всю свою артиллерию, если бы войска, посланные по этой дороге, могли бы последовать за ними. Отдых, в котором нуждалась армия, был ей обеспечен; она могла в полной безопасности запасаться провиантом и восстановлять свои силы, так как неприятель удалился по направлению к Дриссе. В этом деле были ранены генералы³⁰⁸ Валентин и Рагловиц³⁰⁹; генерал Виценти³¹⁰ был ранен накануне. Но самую чувствительную потерю мы понесли в лице доблестного генерала Дюруа, получившего смертельную рану³¹¹, и потеряли выбывшими из строя около 2000 человек³¹². Неприятель оставил поле битвы, покрытое трупами; его потери равнялись 3000‒4000 человек. У него также было ранено три генерала³¹³.

(Сен-Сир)

Мюрат был рядом со мной около моих орудий³¹⁴; он был в восторге от быстроты и точности выстрелов и выражая артиллеристам свое удовольствие, сказал им своим гасконским выговором: «Славно, дети! опрокиньте эту сволочь; вы стреляете как ангелы». Мы входили в состав авангарда армии, которым он командовал, и он каждый день посещал нас. Его театральный костюм сделал бы смешным всякого другого³¹⁵, но он необыкновенно шел к его фигуре и вполне гармонировал с блестящей доблестью, отличавшей его. Довольно длинные волосы прекрасного каштанового цвета падали локонами ему на плечи. Он носил шляпу с откинутыми полями, украшенную перьями и султанами, или польскую шапочку с большим султаном, светло-желтый камзол, малиновые панталоны и желтые сапоги. На плечи его был накинут или короткий шитый золотом плащ зеленого бархата, или изящный мех, украшенный золотыми галунами и шнурками. У лошадей его была самая странная роскошная сбруя, но благодаря ловкости, с которой он правил, это только увеличивало их красоту. Его храбрость была настолько прославлена в армии, все настолько привыкли видеть его в самом жестоком огне, что адъютанты и ординарцы, которых посылали к нему с приказаниями или докладами, направлялись всегда в ту сторону, где шло сражение, где атаки казались наиболее сильными; они знали, что найдут его там. Это был идеал мужества.

(Гриуа)

* * *

Ежедневно происходили у нас схватки с русскими; мы подвигались медленно, но все время подвигались; они отступали медленно, но все-таки отступали. Можно было бы сравнить эти битвы легкой кавалерии с играми в барры³¹⁶, обычными в школах, но когда королю Мюрату, нетерпеливому перед врагом, надоедали эти игры в барры и он находил сопротивление слишком долгим и движение слишком медленным, он заставлял атаковать неприятеля и нападал всегда сам во главе французских эскадронов, крича своим охрипшим голосом с гасконским акцентом: «Атакуем эту сволочь!», и соединяя действие с командой, он бросался на неприятельские ряды, обращаясь с ними действительно согласно своим словам, так как он даже не удостаивал брать саблю в руку, а стегал казаков ударами хлыста.

Мюрат, неаполитанский король, генералиссимус всей кавалерии³¹⁷, был так же известен русским, как и своим солдатам. Всегда во главе авангарда, он был на виду обеих армий и отличался замечательным мужеством и театральным одеянием, с которым не расставался ни на один день в продолжение всей кампании; он был предметом удивления, уважения и восторга для русских.

Когда утомленный слишком долгим сопротивлением, он хотел покончить с этим, жертвуя при этом как можно меньше людей из своей легкой кавалерии, он провозглашал: «Вперед, кирасиры!». Тогда мы неслись вперед, и наше наступательное движение тотчас вызывало отступление русских. Мы внушали им какой-то слепой ужас, и хотя часто прибегали к нам, мы ни разу не могли настигнуть неприятеля, ни разу не хотел он выждать нас: один наш вид обращал его в бегство³¹⁸.

(Тирион)³¹⁹

Наконец, под Островно русская армия в первый раз действительно приостановилась, выставив перед своей линией с ильную артиллерию на позиции, которую их генералы нашли выгодной. С нашей стороны там были только две кавалерийские дивизии, с королем Мюратом во главе.

Дорога тут делает поворот, и в нескольких шагах впереди этого поворота дивизия Брюйера выстроилась направо от дороги, наша дивизия ― налево от нее, а дорога нас разделяла. Обе дивизии расположены были в линию по одному фронту, параллельно русской армии, которая была растянута напротив нас, а не доходила только до левой стороны из-за леса. Следовательно, вся тяжесть этого дня была выдержана легкой дивизией генерала Брюйера и нашей, в особенности моим полком, правый фланг которого примыкал к дороге, и именно против нас и по этой дороге неприятель расставил свои батареи.

Канонада началась с той и другой стороны с яростью, и неприятель, значительно превышающий нас числом пушек, был, к счастью, гораздо слабее нас в верности стрельбы. Наша артиллерия покрыла себя славой, до такой степени ее пальба была жаркая и точная. Мы видели, как ее ядра попадали в неприятельские батареи и в войска, выставленные для их поддержки, и производили там ужасные опустошения. Несмотря на то, что русские хуже стреляли, чем мы, они все-таки причинили нам большие потери. Мы стреляли таким образом шесть часов, не меняя места: 187 человек из моего полка были убиты, и на другой день место, занятое полком накануне, было покрыто двумя рядами лошадиных трупов; убитых товарищей мы похоронили вечером.

В начале сражения я был замыкающим офицером в l-м эскадроне, 4-м взводом которого командовал лейтенант Ожер³²⁰. С самого начала его лошадь была убита, и он исчез, не показавшись более за весь день, тогда как он обязан был вернуться к своему посту, взяв какую-нибудь другую из своих лошадей.

Как только д'Ожер был сбит с лошади и удалился, я предложил Лальманду³²¹, моему земляку, принять командование взводом, он был следующим по старшинству, ему приходилось принимать команду, и время от времени я подходил к нему и предлагал ему вина из моей фляжки, но после того как он пробыл там час, ядро разбило ему бедро и разворотило внутренности. Я велел унести моего бедного товарища в походный госпиталь, где после двух часов страдания, он скончался. Он просил послать за мной, хотел меня видеть, говорить со мной, хотел отдать мне для своей матери пояс, в котором было зашито золото и который в мое отсутствие он передал в руки офицера-казначея для передачи мне, что никогда не было исполнено, так как этот офицер поступал согласно новому варианту поговорки Фигаро³²²: « Что хорошо получить, хорошо и сохранить».

Ему пришлось умереть в Меце³²³, где, если бы при нем назвали фамилию Лальманд, он должен был бы почувствовать угрызение совести

Мы оставались еще четыре часа, не меняя места; мой взвод больше всех пострадал в полку, так как из 27 человек, составлявших его, у меня осталось только 11 человек.

Это зависело от двух причин: первая заключалась в том, что благодаря подъему почвы этот взвод находился на возвышении, что делало его более удобной точкой прицела для неприятельской артиллерии; вторая состояла в том, что в нескольких шагах впереди меня находился, в своем боевом ряду, командир Дюбуа³²⁴ верхом на белой лошади, вследствие чего легко было узнать в нем начальника. Он был мишенью многих ядер, которые в него не попадали, мы получали их за него. Несмотря на значительные потери, понесенные моим полком в этот день, мы должны были считать себя счастливыми, что не пострадали сильнее от русской артиллерии. Она стояла ниже, чем мы, и большая часть ее снарядов пролетала над нами; у деревьев по бокам дороги, которые позади нас составляли в 150 метрах линию, параллельную нашей, были буквально изрублены стволы и ветви; мы могли на досуге их осмотреть, так как провели ночь на этой дороге, привязав наших лошадей к обломкам этих изувеченных деревьев. Если спросят, чем жили наши лошади, находящиеся на поле битвы, я отвечу, что снабженные косами и серпами, мы срезали жатву на корню для их корма, и в этом отношении им было лучше, чем нам, потому что мы ничего не могли найти поесть.

Однако во время бивака под Остров но у нас не было недостатка в жареном мясе, мы могли выбирать среди наших убитых лошадей самых молодых, с более нежным мясом.

В течение дня неаполитанский король, желая заставить прекратить эту смертоубийственную канонаду, велел произвести атаку черным прусским гусарам³²⁵, которые устремились на неприятеля по дороге, но не смогли его прогнать. Эти гусары были встречены очень сильным огнем неприятельской артиллерии, и два батальона пехоты, расставленные четырехугольником и поставленные по обеим сторонам дороги, открыли по ним жаркую ружейную пальбу; поневоле пришлось им вернуться.

Эта атака, произведенная на дороге, сделана была рысью, спокойно, и не добившись успеха, эта кавалерия удалилась так же спокойно, как надвигалась. Это первый раз видел я кавалерию, нападающую таким ходом и которая возвращалась бы таким же образом, без криков, в порядке. Не знаю, почему неаполитанский король не заставил нас атаковать, как он нам обещал, проезжая перед нами, сказав нам со смехом: «Сейчас будет ваша очередь, кирасиры».

Я предполагаю, что он хотел вынудить неприятеля к отступлению превосходством огня нашей артиллерии.

(Тирион)

* * *

В 3 часа утра (26 июля) принц Евгений отправился в Островно к неаполитанскому королю. 4-й корпус был расположен лагерем около него; кавалерия, поставленная впереди, наблюдала за движениями неприятеля. Около 6 часов командиры армии в сопровождении своего штаба направились к аванпостам и обошли то место, где накануне шла битва. Не успели они обойти его, как все донесения принесли известие, что дивизия Коновницына³²⁶ пришла на подкрепление к корпусу Остермана³²⁷. Вице-король приказал тотчас же своей пехоте идти на подкрепление кавалерии, которой командовал неаполитанский король.

Гусары, посланные в качестве разведчиков, были встречены огнем при въезде в лес и принесли известие, что неприятель, по-видимому, намерен его упорно отстаивать. На самом деле, со всех сторон раздавался огонь стрелков, и пушки, выставленные русскими на дорогу, обстреливали наши колонны, двигавшиеся вперед. Генерал Дантуар³²⁸ велел тотчас же выдвинуть наши орудия, и во время этой перестрелки ядром оторвало ногу командиру 8-го гусарского полка Феррари, бывшему адъютанту князя Невшательского³²⁹. Тогда неаполитанский король, поспевавший всюду, где его присутствие могло быть полезно, приказал атаковать со стороны нашего левого крыла, чтобы прогнать кавалерию, находившуюся на краю леса. Хотя это движение было хорошо задумано, оно не оправдало возлагавшихся на него надежд: гусары, которым было поручено его выполнение, были недостаточно сильны; они принуждены были отступить, правда, в большом порядке и без потерь, перед многочисленными эскадронами, высланными против них.

Пока мы были заняты на левом крыле, русские пытались прорвать наше правое крыло; заметив это, вице-король направил к этому пункту 13-ю дивизию; она остановила успехи русских. Артиллерия наших полков, занимавшая выгодное положение на некоторых возвышенностях, поддерживала в нас уверенность, что эта линия не будет взята.

Наше правое крыло находилось, казалось, под хорошим прикрытием, но вдруг на левом крыле и в центре началась внезапная атака, и раздались страшные крики: неприятель явился в огромном количестве, оттеснил наших стрелков, поставленных в лесу, и заставил артиллерию поспешно отступить. Русская кавалерия воспользовалась этим успехом, чтобы произвести сильную атаку на кроатов³³⁰ и на 84-й полк; к счастью, неаполитанский король вовремя подоспел и остановил успехи русских.

Два батальона 106-го полка, остававшиеся в резерве, поддержали кроатов; в то же время генерал Дантуар, соединявший в себе высшую степень талантливости и храбрости, при помощи командира Деме³³¹ и капитана Боннарделя³³², поднял дух артиллеристов и своими умными распоряжениями заставил их снова перейти к наступательным действиям, которые они на время прекратили.

Когда дела поправились на левом крыле и в центре, неаполитанский король и принц Евгений направились к правому крылу и призвали его к действию. Русские, сидевшие в засаде в лесу, оказывали живейшее сопротивление 92-му полку, который, несмотря на выгодное положение на возвышенности, оставался в бездействии; чтобы подбодрить его, вице-король послал к ним своего адъютанта Форестьера³³³, которому удалось заставить его двинуться вперед. Это движение показалось, однако, слишком медленным горевшему нетерпением герцогу д'Абрантесу; этот неустрашимый генерал, привыкший к роли главнокомандующего³³⁴, покинул принца, чтобы воодушевить полк, за которым мы все следили; его присутствие, или лучше сказать, его пример наэлектризовали все сердца, и в одно мгновение храбрый 92-й полк, под предводительством генерала Русселя³³⁵, пошел в атаку, опрокинул все препятствия, встретившиеся на его пути, и проник, наконец, в лес, куда очевидно неприятель хотел загородить нам доступ.

На самом краю нашего правого крыла заметили в эту минуту, что русская колонна, посланная, чтобы обойти нас, стала отступать, когда мы завладели лесом; король Неаполитанский бросился немедленно к кавалерии и приказал ей лететь к этой колонне, чтобы ее отрезать и заставить положить оружие. В первую ми нуту кавалерия была в нерешимости, опасаясь неровностей почвы, но королю хотелось, чтобы его мысль была немедленно приведена в исполнение: он пришпорил лошадь, выхватил шпагу из ножен и воскликнул с пылким воодушевлением: «Пусть храбрейшие следуют за мной!». Это геройство привело нас в восторг, все поспешили к нему на помощь и наверное, захватили бы русских в плен, если бы глубокие овраги и густой кустарник не задержали наших эскадронов; неприятельская колонна воспользовалась этим временем, чтобы уйти от нас и соединиться с отрядом, от которого она отделилась.

Хотя успех битвы был, очевидно, за нами, еще нельзя было решиться пройти через большой лес, лежавший перед нами; за ним находились холмы Витебска, где сгруппировались в лагере все силы русских. Пока обсуждали этот важный переход, в наших задних рядах поднялся сильный шум; никто не знал его причины, и потому к любопытству примешалось беспокойство, но оно тотчас рассеялось при виде Наполеона, окруженного блестящей свитой. Его присутствие возбудило, как всегда, всеобщий энтузиазм, и все поняли, что он явился, чтобы увенчать славу этого прекрасного дня. Неаполитанский король и принц бросились к нему навстречу и дали ему отчет о совершившихся событиях и о всех принятых мерах. Чтобы лучше обсудить их, Наполеон поспешно направился к самым передовым постам нашей армии и с возвышения долго осматривал неприятельские позиции и свойства почвы. В силу своей проницательности он угадал и расположение лагеря русских, и их планы; благодаря распоряжениям, данным с полным хладнокровием и выполненным быстро и в порядке, армия прошла через лес и двигаясь все время скорым маршем, подошла к холмам Витебска в ту минуту, когда солнце только что садилось.

13-я дивизия, шедшая лесом с правой стороны ради содействия этому маневру, встретила сильное сопротивление со стороны неприятеля; он отступал только постепенно, и его многочисленные стрелки заставляли дорого оплачивать почву, которую мы у них отвоевывали; в одну из таких непредвиденных и несчастных стычек русский драгун подскакал к генералу Русселю и выстрелом из пистолета повалил его на землю. Русские редко назначали драгун стрелками; благодаря этому обстоятельству распространился слух, что генерал Руссель был убит одним из наших³³⁶; время обнаружило истину и убедило нас, что мы не должны упрекать себя в смерти этого храброго генерала, действительно, достойного сожаления, как по боевым, так и по личным своим качествам...

Дивизия Бруссье (14-я) шла по большой дороге и прибыла очень поздно на назначенную ей позицию между дорогой и Двиной. Что касается 15-й дивизии и Итальянской гвардии, которые составляли часть пехоты 4-го армейского корпуса, они были оставлены в резерве несколько позади четырнадцатой. Когда армия прекратила свои действия, Наполеон расположился со своей Главной квартирой в деревне Куковячи³³⁷; неаполитанский король и принц Евгений расположились лагерем в плохонькой усадьбе, возле деревни Добрижки³³⁸; вокруг них расположились отряды, находившиеся под их начальством.

На рассвете следующего дня (27 июля) бригада Пире³³⁹ пошла на Витебск; отступая к этому городу, русские дали несколько пушечных залпов по этой кавалерии, но они причинили ей мало вреда.

Затем они развернулись на большой площадке, находившейся около города и господствовавшей над всеми дорогами, ведущими к городу. С холма, где мы находились, легко можно было видеть неприятельские войска, выстроенные для битвы; численность их должна была доходить теперь, после присоединения к армии отряда Дохтурова, до 80 000 человек.

В этот день дивизия Бруссье шла впереди; она заняла с раннего утра позицию на возвышенности, находившейся против площадки, занятой русскими. В то же время несколько эскадронов гвардейских казаков атаковали 16-й полк конных егерей, и этот полк потерпел бы полное поражение, если бы его не выручили подоспевшие с левой стороны 200 стрелков³⁴⁰ под командой капитанов Гюйара³⁴¹ и Савари³⁴². Эти воины обратили на себя внимание всей армии, которая, стоя на холме (имевшем форму амфитеатра), следила за их подвигом и высказывала справедливое одобрение их храбрости³⁴³. Наполеон, бывший свидетелем этого славного подвига, послал спросить, к какому корпусу принадлежат эти солдаты; они ответили:

― К 9-му полку³⁴⁴, и три четверти ― сыны Парижа!

― Скажите им, ― ответил император, ― что они храбрецы и все заслуживают крест.

16-й конно-егерский полк, отступая за 14-й дивизией, находился под прикрытием 53-го полка, которым командовал полковник Гробон³⁴⁵. Эта дивизия, выстроенная в каре³⁴⁶, представляла собой фронт, неодолимый для неприятеля; все усилия его расстроить были тщетны. Это обстоятельство внесло смятение в наши ряды³⁴⁷, но благодаря присутствию Наполеона оно не могло быть продолжительно. Стоя на возвышенности, он видел все движения войска и с полным хладнокровием давал приказания, необходимые, по его мнению, для одержания победы; так, он велел отступить одному кавалерийскому полку, чтобы освободить 13-й дивизии проход к мосту.

13-я дивизия вышла вперед и двинулась направо; командовавший ею вице-король повел ее позади 14-й, по направлению к возвышенностям, господствовавшим над площадкой, где стоял неприятельский лагерь. Так как эти высоты не охранялись, мы подвигались вперед без затруднения и заняли позицию на вершине, как раз против русского лагеря; нас отделяла от них только река Лучеса³⁴⁸, крутые берега которой образовывали такой глубокий ров, что общее сражение было невозможно. Чтобы сделать вид, что хотят приступить к нему, отделили несколько легких отрядов, которые перебрались через ров и расположились в небольшом лесу; так как поддержки у них не было, они дальше не пошли и вернулись к своему корпусу, когда батареи замолкли и дивизии прекратили свои действия.

Это прекращение военных действий, когда войска были налицо, вызвало всеобщее недоумение³⁴⁹, и все спрашивали друг у друга, где же император и каковы его намерения. Но в это время часть l-го корпуса и Императорская гвардия присоединились к нам. Тогда одни подумали, что Наполеон ждал только соединения всех своих сил, чтобы при ступить к серьезному нападению; другие уверяли, наоборот, что герцог Эльхингенский³⁵⁰ и кавалерия генерала Монбрена³⁵¹, приближавшиеся к нам по ту сторону Двины, обойдут позицию Витебска и отрежут таким образом русским отступление. Но этот маневр был, очевидно, невыполним, так как он не был приведен в исполнение...

Уверенность, с которой русские сохраняли позицию, и стягивание большей части наших войск в одно место заставляли нас предполагать, что завтрашний день будет днем большого сражения; и каково же было наше удивление, когда с рассветом (28 июля) мы узнали, что враг отступил! Оказывается, Барклай де Толли³⁵² ночью получил от Багратиона извещение, что, отброшенный после сражения при Салтановке за Днепр и принужденный отступать, он намечает Смоленск³⁵³ как наиболее удобный пункт для их соединения. Как только было замечено, что русские опять уклоняются от битвы, армия пустилась за ними в погоню³⁵⁴, кроме Императорской гвардии, которая отправилась в Витебск, где Наполеон, казалось, хотел остановиться. Этот город был почти пуст; в нем оставались только евреи и несколько подозрительных типов.

По ту сторону дороги встретились казаки, преследовать которых отправился генерал Лефевр-Денуе³⁵⁵, командир легкой кавалерии гвардии.

Уже больше двух месяцев мы встречали в Польше и Литве, на пространстве около 300 миль, одни только безлюдные деревни и опустошенные поля. Казалось, всюду наше приближение вызывало опустошение; все население бежало при нашем приближении, предоставляя свои жилища казакам, уничтожавшим все, чего они не могли унести с собой. После долгих и тяжелых лишений мы смотрели с завистью на эти чистые, щеголеватые дома, где, казалось, должны были царить покой и довольство, но мы и тут не находили отдыха, на который рассчитывали, и принуждены были продолжать поход, оставляя налево от себя этот город, предмет наших желаний и надежд.

Все были изумлены превосходным порядком, с которым князь Барклай де Толли³⁵⁶ отступил со своих позиций. При этом трудном отступлении генерал-майор граф фон Пален³⁵⁷ блестяще проявил свою прозорливость и военное искусство; на наших глазах он маневрировал с арьергардом и так хорошо прикрыл остатки армии, что мы не нашли на ее пути никаких следов ее прохода; ни одной брошенной повозки, ни одной павшей лошади, даже ни одного отсталого ― ничего, что бы могло нам указать ее направление. Мы были в неизвестности, пожалуй, исключительной в своем роде, когда полковник Клитский³⁵⁸, обозревая местность в поисках какого-нибудь крестьянина, нашел спавшего под кустом русского солдата; эта встреча показалась нам счастливым случаем, вице-король воспользовался ею и допросил пленника, давшего некоторые сведения о колонне, к которой он принадлежал.

(Лабом)

* * *

28 июля

Как только занявшаяся заря расчистила горизонт, мы все, как по общему соглашению, не говоря ни слова, устремляем взгляд на расстилающуюся перед нами громадную равнину, вчера еще усеянную врагами, на которых нам так хотелось напасть. Сегодня она лежит перед нами пустынная, покинутая. Неприятель не только исчез, он не оставил никакого указания относительно дороги, по которой пошел. Мюрат первый переправляется через Лучесу, за ним идет сначала корпус Богарне, потом и все войско; он отправляет во всех направлениях отряды, чтобы обыскать всю местность и найти след русских, но бесполезно! Невозможно даже получить какие-нибудь указания от жителей, так как все ушли. Мы находимся в полной не известности относительно того, что происходит вокруг нас. Император переправляется через Лучесу одновременно с армией, потом принимает депутацию от города Витебска, которая приносит ему ключи и умоляет о милосердии.

(Ложье)

...Витебск ― большой город; там я нашел своих прежних товарищей и своих прежних милых начальников. Мы остались в Витебске, чтобы подождать припасов. Страшные жары, в связи со всякого рода лишениями, вызвали эпидемию дизентерии, причинившей значительные потери в рядах армии.

(Куанье)

В Витебске мы нашли много помещений, годных для госпиталей, в которых чувствовалась большая нужда. Их немедленно приготовили для приема раненых в сражениях 27, 28 и 29 июля³⁵⁹. Со стороны французов раненых было 750 человек и почти столько же было их со стороны русских.

Я много усилий прилагал к тому, чтобы все раненые могли получать первую помощь на самом поле сражения³⁶⁰, причем приходилось употреблять в дело не только солдатское белье, но и наши собственные рубашки.

В городе в домах разбежавшихся жителей было забыто или брошено до 350 наиболее тяжелораненых русских.

Несмотря на все мои розыски, я нашел их лишь на 4-й день. Трудно описать, какой ужасный вид имели эти несчастные; почти все изуродованные огнем артиллерийских орудий, они не могли выйти из своих убежищ, чтобы попросить о помощи. Они лежали на грязной соломе вповалку, друг на друге, среди нечистот и, можно сказать, гнили в этом смраде. У большей части их раны были поражены гангреной или страшно загрязнены. Все они умирали с голоду.

Прежде всего я позаботился об их продовольствии. Затем я всем им перевязал раны, а многим сделал и серьезные операции. Наконец, я велел перенести их вместе с нашими ранеными в приготовленные госпитали, где их лечили и выхаживали совершенно одинаково с нашими.

(Ларрей)³⁶¹

* * *

В течение двенадцати дней, которые я стоял лагерем в двух верстах от Витебска, мне пришлось, чтобы не умереть с голоду, посылать партии людей за провиантом для моих батальонов и для Главного штаба. Эти партии отправлялись за 20‒25 верст, переправлялись даже за реку и возвращались обыкновенно с хорошей добычей; но некоторые из них попадались в руки казакам. Известно, что мародерство действует на армии развращающим образом, уничтожает дисциплину, способствует дезертирству и вызывает со стороны солдат жестокие поступки, коими они потом хвастаются; слушая их, я содрогался. Война ожесточает человеческое сердце. Новобранцы были кротки и человеколюбивы, многие же из старых солдат утратили всякое нравственное чувство.

Немецкие корпуса соблюдали обыкновенно порядок и дисциплину даже при отступлении. Голландцы менее всего переносили лишения, форсированные переходы, холода. Их нравственный дух был вскоре поколеблен. Ими были довольны в отношении храбрости и обучения офицеров; но молодые люди в особенности страдали сплином³⁶², падали духом при мысли о том, что их ведут далеко от родины, тосковали по своим методическим привычкам, и большинство из них не отличалось той веселостью, любовью к завоеваниям и господству, какими отличались французы, что, поддерживая в них бодрость духа, давало им возможность легче пере носить лишения и сутолоку, среди которой нам приходилось жить. Маршал Даву пользовался еще по-прежнему влиянием; дела шли еще на взгляд достаточно хорошо для того, чтобы император не имел повода упрекать его за то, что он советовал ему начать поход в то время, когда Испания причиняла еще Франции довольно большие затруднения. Наполеон надеялся, что в Витебске к нему явится русская депутация для переговоров, но он ошибся в своих расчетах.

Пронесся слух, что император Александр убит! Эта новость не произвела неприятного впечатления на Главный штаб. Напротив, там надеялись теперь половить рыбку в мутной воде. Благодаря горячему характеру великого князя Константина можно было ожидать революции и перемены системы войны, которая была нам прямо необходима³⁶³. Чтобы выйти как-нибудь из нашего сомнительного положения, мы все желали хотя бы раз сразиться с русскими! Император собрал совет, чтобы решить: идти ли на Москву и Петербург, или же остановиться, чтобы устраивать Польшу, устроить продовольственные магазины и двинуться дальше не ранее, как освободившись от русской армии, возвращающейся с границ Турции³⁶⁴. Попробовали вступить в переговоры с казаками³⁶⁵, которым пообещали создать собственное независимое государство³⁶⁶.

Ответ от них получился неопределенный и уклончивый. Казаки совсем не верили в наш успех. Они хотели видеть более ясные результаты, прежде чем компрометировать себя перед Россией, и они дали нам понять, что не видят никакой выгоды в том, чтобы, избавляясь от русского владычества, подпасть под иго Наполеона, который предлагал им перемену деспотизма, давая лишь слабую надежду на будущую свободу...

В окрестностях Витебска население проявило революционные чувства. Помещики со всех сторон стали обращаться к витебскому губернатору, генералу Шарпантье³⁶⁷, с просьбой прислать охрану для их защиты от крестьян, которые грабили помещичьи дома и дурно обходились с самими помещиками (я сам видел, как многие семейства переехали в Витебск, заботясь о своей безопасности). Я полагаю, что император мог бы возбудить восстание в русских губерниях, если бы он хотел дать волю народу, так как народ этого ожидал, но Наполеон был уже в то время не генерал Бонапарт, командовавший республиканскими войсками. Для него было слишком важно упрочить монархизм во Франции, и ему трудно было проповедовать революцию в России...

(Дедем)

* * *

В Витебске Наполеон действительно поручил двоим из близких себе людей выведать настроение в народ. Надо было привлечь их свободой и более или менее общим восстанием втянуть их в наше дело³⁶⁸. Но действовать пришлось только среди отдельных, почти диких крестьян, оставленных русскими среди нас, может быть, в качестве шпионов. Эта попытка послужила только к разоблачению его проекта и заставила русских насторожиться против него.

Кроме того, это средство претило Наполеону, природа которого влекла его больше к интересам королей, чем к народным. Он пользовался им небрежно. Позднее, в Москве, он получил несколько прошений от разных отцов семейств. В них были жалобы на то, что помещики обращаются с ними как со скотом, который, сколько угодно, продают и меняют. В них просили, чтобы Наполеон отменил крепостное право. Они предлагали себя в вожди отдельных восстаний, обещая обратить их во всеобщее.

Эти предложения были отвергнуты. Ведь у варварского народа и свобода варварская, необузданная, ужасная распущенность! Это показали раньше бывшие отдельные возмущения. Русское дворянство погибло бы, как колонисты в Сан-Доминго во время восстания негров³⁶⁹. Такое опасение взяло верх в мыслях Наполеона; это выразилось в том, что он решил не стараться подымать движение, которое он не смог бы направить.

Впрочем, господа сами не доверяли своим крепостным. Среди всех опасностей они более всего боялись восстания крепостных. Прежде всего они старались влиять на настроение своих несчастных крепостных, которые отупели от всевозможных тягостей. Священники, которым крестьяне привыкли верить, обманывали их своими лживыми речами; крестьян уверили, что мы легионы дьявола под начальством Антихриста, духи ада, вид которых вызывает ужас, что наше прикосновение оскверняет. Пленные французы заметили, что несчастные не решались пользоваться посудой, которая служила им, и что они ее сохраняли для самых нечистых животных.

Между тем мы приближались, и перед нами должны были рассеяться все эти грубые выдумки. Но вот помещики со своими крепостными спасаются вглубь страны, как при наступлении сильной заразы. Богатства, жилища, все, что могло бы их удержать или послужить нам ― все это приносится в жертву. Они выдвигают между собой и нами преграду ― голод, пожары и опустошение, и это направлено не только против Наполеона, но и против крепостных. Приходилось уже вести не войну с королями, но войну с классами, войну с партиями, войну религиозную и национальную ― все войны разом.

Император увидал тогда всю необъятность своего предприятия. Пока на его пути были только короли, для него, более великого, чем они, победа над ними была безделицей; но короли побеждены, он перед на родами; и здесь, на другом конце Европы, он опять наталкивается на ту же Испанию, но далекую, бедную, бесконечную. Он удивлен, он колеблется и останавливается.

Каково бы ни было его решение, но в Витебске ему нужен был Смоленск, и он отложил свое решение до Смоленска. Потом та же нерешительность охватила его; она становится сильнее под влиянием этих пожаров, эпидемии и тех жертв, которые окружают его; лихорадочное беспокойство охватывает его, его взоры обращаются к Киеву, Петербургу и к Москве.

В Киеве он окружил бы Чичагова³⁷⁰ с его армией; он вывел бы из затруднения правый фланг и тыл Великой армии; он прикрыл бы польские провинции, наиболее богатые людьми, провиантом и лошадьми, а в то же время Могилев, Смоленск, Витебск, Полоцк, Динабург и Рига, с размещенными в них войсками, защищали бы остальное. Зимой за этой линией он бы поднял и организовал всю старую Польшу, чтобы весной двинуть ее на Россию, противопоставить народ народу и сделать войну равной.

Между тем в Смоленске он находится как раз в узле Петербургской и Московской дорог, в двадцати девяти переходах от одной из этих двух столиц и в пятнадцати от другой. В Петербурге ― центр управления, узел, где связаны все административные нити, голова России: там сухопутные и морские арсеналы, наконец, там он завладеет единственным пунктом сообщения между Россией и Англией. Полоцкая победа, о которой он только что узнал, кажется, толкает его туда. Направившись вместе с Сен-Сиром на Петербург, он окружит Витгенштейна и заставит Ригу пасть перед Макдональдом.

С другой стороны, в Москве он нанесет удар имуществу и исконной части дворянства и нации: дорога к этой столице короче, на ней меньше препятствий и больше средств к существованию; на ней находится главная русская армия, которой он не может пренебрегать, которую надо уничтожить; здесь же, следовательно, и возможность сражения, и надежда поколебать нацию ударом в сердце в этой национальной войне.

Единственным возможным из этих трех проектов кажется ему последний, несмотря на позднее время года. Однако же история Карла ХII была у него в руках, не вольтеровская, которую он нетерпеливо отбросил, считая ее романтической и неточной, а журнал Адлерфельда³⁷¹, который он читал, но который не остановил его. Сравнивая эти два похода, он находил тысячи различий, которые подчеркивал; ибо кто может быть судьей в своем деле? И к чему может сослужить пример прошлого в мире, где нет никогда двух сходных людей, двух вещей, ни двух совершенно сходных положений? Во всяком случае в это время имя Карла ХII часто было у него на устах.

(Сегюр)

* * *

В то время как армия отдыхала и снова выступала в поход, император занимался введением нового управления как в Витебской, так и в Могилевской губерниях.

Ему хотелось придать некоторый блеск возрождению Польши³⁷², и для того употребил он средство, почти всегда достигающее цели: обаяние громких имен. К действию в устройстве нового управления были вызваны: один из князей Сапегов, князь Огинский, граф Пржеческий, граф Тизенгаузен, граф Косаковский. С тем же расчетом произведены были выборы и в Витебске. К участию в губернской комиссии были призваны: князь Павел Сапега, князь Радзивилл, граф Борх, литовец, из семьи, выдающейся своим состоянием, Шадурский и Вейсенгоф, род которых почитался в северных областях; наконец, некто Серит³⁷³, простой дворянин, но из уважаемой семьи, многочисленные члены которой пользовались большим доверием местного населения. Меня назначили интендантом...

Было тогда два значительных препятствия, которые должны были помешать всем начинаемым предприятиям. Во-первых, в стране царил самый крайний беспорядок, распространяемый восстанием крестьян, убежденных тайными агентами революции, что свобода, о которой шла речь, состоит именно в безудержном произволе. Во-вторых, денежных средств не было вовсе, а без них обойтись было чрезвычайно трудно. Власть государя в силах была уничтожить первое препятствие, и оно было уничтожено. А что было предпринято против второго, я сейчас скажу.

Дворяне Витебской губернии по собственному побуждению обратились к императору, надеясь, что ему удастся подавить эти беспорядки, наконец раздражавшие их, так как они посягали уже на их права. Император принял их просьбу и приказал мне обнародовать вместе с комиссией и от ее имени прокламацию, которую он лично поправил и в которой несколько строк продиктовано им самим. Губернатору было поручено послать по деревням летучие отряды, которые должны были выполнить двоякое назначение: подавить крестьянское восстание и перехватить мародеров. Благодаря ужасу, повсюду внушаемому этими войсками, и благодаря суровости некоторых дворян, может быть, получивших на то приказ, скоро было подавлено это мимолетное восстание, которым наши враги не сумели воспользоваться, после того как возбудили его.

Менее удачной была попытка улучшить финансовое положение страны.

Русским правительством для порядка денежного обращения была принята особая система, которая будто бы оправдывалась целым рядом примеров. На помощь к ходячей монете была призвана монета идеальная. Недостаток де нежных знаков был пополнен выпуском кредитных билетов С.-Петербургского банка стоимостью в 5, 10, 20, 50 и 100 р.; а по соображениям, может быть, менее справедливым и менее благовидным, правительство употребило всю свою власть, чтобы распространить эти билеты в присоединенных провинциях и обменивать их на естественные ценности. Это было бы еще злом терпимым, если бы количество выпущенных билетов не превысило стоимости находящейся в обращении звонкой монеты. Но русское правительство без всяких ограничений воспользовалось тем правом, которое многие правительства воображают себе присущим: оно насиловало доверие на рода, принуждая его принимать в уплату обменные денежные знаки, стоимость которых ничем не была обеспечена. Почти немедленно пришлось ему стать жертвой этой добровольной ошибки и видеть, как его билеты пали сначала на 50%, потом на 65%, на 75% и, наконец, когда появление французов удвоило все страхи, на 78% и даже на 82%. Новое управление Белоруссией не было в силах вернуть этим бумагам какую бы то ни было законную цену, потому что назначение им определенной стоимости повело бы к их полному обесцениванию.

Между тем надо было предвидеть, что император в своих расчетах³⁷⁴ со страной будет платить этими банковыми билетами по их номинальной цене, а население согласится их принимать по действительной стоимости. Действительно, в конце концов добились, что император стал их принимать по обычному курсу дня и так, как это делалось в Литве, т.е. с узаконенной потерей 75%, платя по рублю металлическому за четыре рубля кредитных. Но этого еще не было довольно: в торговых сделках их не хотели принимать по такому расчету. Кроме того, целью всех надежд было тогда возрождение королевства Польского, и ввиду этого приходилось помышлять о приискании средств, которые могли бы вернуть стране ее старинное богатство. Я, со своей стороны, предлагал финансовую систему, подобную предприятию Лоу³⁷⁵ с некоторыми видоизменениями, вызываемыми требованиями времени и места, я просил разрешения испытать ее постепенно, применяя ее действия к соляной торговле, достигшей в Витебске громадных размеров. Но замысел мой был непрочен в самом его основании. Император не одобрил его; он приказал мне идти обычным путем и постараться довести курс до признанной высоты 75%. Приказание это было выполнено довольно счастливо, несмотря на представлявшиеся трудности; как только положение дел несколько окрепло, бумаги поднялись до 73 и 72 %.

Намерением императора в то время было провести зиму в Витебске, дать там отдых войскам, образовать запасные склады припасов, сосредоточить операционную линию на Двине и заняться из Витебска или из Вильно преобразованием и устроением королевства Польского. Дней десять все появлявшиеся приказы исходили из этих соображений, и мы уже могли думать, что этот тридцатидневный поход привел к великим действительным последствиям. Но мы увлекались нашим злым роком. Самохвальство короля Неаполитанского одержало верх над волей императора и над советами истинной мудрости. Витебск был оставлен, армия снова выступила в поход и двинулась на Смоленск. Император выехал из Витебска 12 августа и направился по назначенной дороге. Главная квартира последовала за ним на другой день.

(Маркиз Пасторе)

Около 6 часов (Сураж³⁷⁶, 29 июля) император выходит из палатки. Королевская гвардия приветствует его обычными восклицаниями. Наполеон без шляпы, со шпагой на боку. Он садится на складной стул, который ему принесли, и обращается с расспросами к двум велитам, стоящим на часах при входе в палатку. Черты лица его выразительны, носят отпечаток силы и здоровья. Обращаясь к офицеру тех же велитов³⁷⁷, тому, который всех ближе к нему, он спрашивает, какова действительная численность его полка; сколько людей потеряли при переходе, много ли больных. Офицер отвечает ему:

― Ваше Величество, у нас есть роты, которые от самой Италии не потеряли до сих пор ни одного человека.

Не выказывая изумления, император говорит в ответ:

― Как! Они так же сильны, как были, уходя из Милана?

― Да, Ваше Величество. Потом, после небольшой паузы: ― Ваш полк еще не мерился силой с русскими?³⁷⁸

― Нет, государь, но он страшно желает этого.

― Я это знаю, ― прервал император. ― Он покрыл себя славой в Испании, Далмации³⁷⁹, Германии, всюду, где только ни был. А, вот они, старые аустерлицкие усы! (этот шутливый намек относился к гренадерам гвардии). Испанцы храбры... у них такие славные летописи! У вас в жилах течет кровь римлян... Вы не должны никогда этого забывать.

Слова императора всегда оставляли глубокое впечатление.

Дисциплина, чистота, порядок, учение, распределение времени, правила службы, установленные в Милане³⁸⁰, все это применяется и в Сураже. Но сам отдых вызывает массу заболеваний, которые до тех пор, ввиду напряженной деятельности и напряжения сил, перемогались. Еще Королевская гвардия вместе с одной дивизией счастливо устроились и отдохнули от пережитых бедствий, но далеко не для всех выпало такое счастье. Многие отряды и теперь испытывают слишком тяжелые лишения; настоящего отдыха, в котором они так нуждаются, для них нет...

Верные своей системе, русские и здесь (повсюду, где успели) сожгли свои магазины, рассыпали зерно и уничтожили все, чего не могли захватить.

Отдельным отрядам приходится для поддержки своего существования прибегать к собственным средствам: они делают набеги, которые в результате только подрывают основы дисциплины, разоряют население и озлобляют его против нас.

Армия уже уменьшилась на треть³⁸¹ со времени перехода через Неман. Многие солдаты, под влиянием голода, отделялись от армии, отыскивая пищу, и были убиты на флангах; другие заперлись в покинутых господских домах, где нашли достаточно припасов, чтобы жить в довольстве, выбрали себе начальника и охраняют себя по-военному, не помышляя об армии, к которой принадлежат. Сочтите еще больных, отставших, умерших и раненых, и вы представите уменьшение наличного состава армии.

Мне тяжело постоянно говорить на эту тему. Уменьшение армии следует, конечно, приписать недостатку провианта, происходящему от запаздывания в подвозе, истреблению русскими всяких источников продовольствия и препятствиям, которые сам характер почвы и жаркое время года создают нам на каждом шагу; но все же, может быть, предусмотрительность начальства могла бы предупредить такое сильное и быстрое развитие зла.

Высшее начальство, насколько это возможно, все еще запрещает мародерство и отдельные набеги солдат в поисках пропитания. Но иногда, в силу необходимости, приходится прибегать к таким средствам. Тогда действуют методически и с возможным соблюдением требований гуманности. Делом тогда заведуют особо выбранные офицеры из наиболее развитых...

Довольно часто бывало, что расположимся на биваке, раздобудем топлива, изготовим скудную порцию мяса, разобьем палатки, и вдруг неожиданный приказ ― идти дальше. Тогда при новой остановке приходится начинать все сначала! Это, может быть, единственные случаи, при которых теряются и забрасываются припасы. Ничего неизвестно, далеко еще идти или нет; а может быть, даже предстоит сражение. И вот солдаты, усталые, раздосадованные, приведенные в уныние этими приказами и контрприказами, опрокидывают котелок с готовым уже супом и придя на новый этап, подавленные усталостью, бросаются на землю и засыпают, ни о чем больше не думая.

Мы часто теряем людей, остающихся на полях, с которых мы уходим. Сколько раз из-за стремительности наших выступлений отставшие солдаты не знали, где найти свой отряд. Они бродят тогда на авось по здешним обширным равнинам, по громадным лесам, прорезанным столькими дорогами; охваченные усталостью, побежденные ею или сном, они становятся жертвой озлобленных крестьян или добычей казаков, кружащихся около наших флангов.

А между тем эти усиленные переходы мы делаем, чтобы спастись от голода, скорее кончить войну и добраться до неприятеля. И тем не менее, в конце концов войско теряет пыл первых дней. Оно истощает свои силы и с каждым днем уменьшается. Войско ослабело, поэтому поневоле сокращается и число отрядов, отправляемых на поиски провианта. А питаться людям надо, и в результате, во имя гуманности, из сострадания, по тяжелой необходимости, мы должны терпеть досадное мародерство, которого хотели бы не допускать.

Поддаются мародерству и самые твердые люди: иногда они возвращаются, иногда ― нет. Возвратившись, приносят с собой очень немного. Биваки, недоедание, форсированные марши все более разрежают наши ряды.

(Ложье)

* * *

10 августа

Погода прояснилась, и жар начал понемногу спадать. На параде, перед тем, как нам уходить, император обратился к группе офицеров и начальников наших³⁸² с такими словами:

― «Господа, служба у вас идет плохо; у вас слишком много отсталых. Офицеры останавливаются на походе и проводят время у помещиков. Биваки их утомляют, тогда как храбрость не берет в расчет дурную погоду. И в грязи сохраняется честь. Солдаты нарушают дисциплину; под предлогом искания припасов не возвращаются к своим корпусам и бродят в беспорядке. В окрестностях возникают жалобы на их насилия. Надобно прекратить этот беспорядок, господа, и строго наказывать тех, которые осмелятся уйти не спросясь. В случае встречи с неприятелем полки наши недосчитались бы своих людей; наличный состав войска такой, каким он мог бы оказаться после сражения, тогда как мы еще не видали неприятеля. Если корпуса маршалов Удино и Макдональда одержали победу³⁸³, то потому, что полки их были в полном составе, когда они пришли на берега Двины и Дриссы; особенно храбрый 84-й пехотный полк³⁸⁴, который так отличился и понес наибольшую потерю ранеными»³⁸⁵.

Потом император потребовал барона Ларрея, но так как тот был в отсутствии, то на место его явился доктор Паулет³⁸⁶, начальник походного госпиталя. Император спросил его:

― На сколько раненых заготовлены у вас перевязки?

― На десять тысяч, ― отвечал доктор.

― Скажите мне, ― продолжал Наполеон, ― сколько, примерно, необходимо дней для излечения раненого?

― Тридцать дней, ― отвечал доктор.

― В таком случае, ― возразил Наполеон, ― не из чего подавать помощь 400 человекам. Нам понадобится гораздо больше.

Тут глухой ропот прошел в нашей толпе, а кто-то заметил:

― Сколько ж, по его мнению, должно быть убитых!

Наполеон, по-видимому, расслышал эти слова, но, не обратив на них внимания, продолжал разговор с доктором и спросил:

― Где находятся госпитальные припасы и аптека?

― Они остались в Вильно, за недостатком средств к перевозке.

― Следовательно, ― вскричал Наполеон, ― армия лишена медикаментов, и если б мне понадобилось принять лекарство, то я не мог бы его получить?

― В распоряжении Вашего Величества собственная аптека, ― возразил доктор.

Эти слова рассердили императора.

― Я первый солдат в армии, ― сказал он, возвысив голос, ― и я имею право на лечение в войске в случае нездоровья.

Потом он спросил:

― Где находится главный аптекарь?³⁸⁷

Ему отвечали:

― В Вильно.

― Как? ― возразил император. ― Один из старших медицинских чинов не находится при армии? Я приказываю отправить его обратно в Париж. Пусть он отпускает там лекарства девкам улицы Сент-Оноре³⁸⁸. Назначить на его место другого, и чтобы вся госпитальная часть немедленно примкнула к армии.

Возвратясь на свои квартиры, мы принялись толковать обо всем, сказанном императором.

«Император, ― сказал один из нас, ― жалуется на войско, но войско имеет более причин жаловаться на него; он требует многого, тогда как недостаток у нас во всем. Разве он не видит, что здешний край не Австрия и не Италия!»

Местность дикая, дороги непроходимые; каждый день нам приходится бороться со всевозможными затруднениями, испытывать усталость, превосходящую силы человеческие; оставаться каждый день голодными, не получать даже водки, которая точно так же полезна для французского солдата, как для всякого другого. На походе у нас нет палаток и никакой защиты ночью от холодных дождей. Придет солдат усталый и голодный в местность, где нет припасов; как ему запретить идти на поиски пищи? Не заставляйте делать усиленные переходы; подвигайтесь медленно, как следует поступать в дальних походах, когда идешь в неизвестные страны, где ничего не заготовлено для войска; оказывайте войску отеческое попечение, снабжая его исправно каждый день надлежащими припасами, а на ночь ― палатками, словом, меньше опасайтесь издержек, а больше гибели солдат, тогда никто не подумает бросить свое знамя, как это и было в странах, где войско постоянно находило все необходимое. Что касается до обвинения Наполеона, что офицеры заходят в помещичьи усадьбы, то надобно благодарить помещиков за их гостеприимство, спасавшее от голода не только отдельных офицеров, но даже целые роты. Странно забывать, что люди не могут существовать без пищи, ни проводить ночи, подобно зверям, без крыши. Наконец, что касается отставшего госпитального обоза, то виноват ли был наш главный аптекарь, ученейший парижский химик Сюро, что для него не хватило лошадей? Отставлять его было несправедливо. Но вот то-то и есть, что прежние примеры довольства и избытка в цивилизованных странах избаловали войско так, что уже трудно ему привыкать к лишениям, испытываемым в крае, чуждом цивилизации.

Человек, так сказать, раб привычки. Она-то и заставила Наполеона не обратить внимания на разность климата. Здесь надо было подвигаться медленно, чтобы усиленными переходами не причинить столько же потери, сколько может причинить неудачное сражение. Наконец, постоянное отступление русских должно же надоумить нас, что этим нам готовят очевидную гибель, заманивая нас все глубже в страну, страну, где на тысячу человек едва один пользуется достатком.

Итак, невзирая на гений свой, Наполеон обманут незнанием того края, куда он перенес войну. Многие его генералы не больше его сведущи. Только поляки могли бы с успехом действовать на русское население, и если б император поручил князю Понятовскому³⁸⁹ окончить этот поход, то несдобровать бы русским. Но Наполеон не доверяет полякам; он помнит только их революцию 1794 г., когда польские магнаты продавали русским свою родину, а между тем времена уже не те. Он так ошибается в поляках, что говорит:

«Если б я восстановил Польшу, поляки продали бы меня русским; храбрость их ― не более как вспышка соломы». Вот к чему ведет ложное мнение великого человека. Судя о польской нации по старинным ее заблуждениям, Наполеон забывает, что ошибки польских сеймов прошлых столетий послужили нации уроком для будущих времен; новое поколение, поняв это, не возобновит старого, так точно, как невозможны ужасные религиозные войны, возбужденные суеверием и иезуитством».

(Де ла Флиз)³⁹⁰

* * *

Причиной нашего спешного ухода из Витебска, по-видимому, было то обстоятельство, что лагерное место производило впечатление только что брошенного русскими. Мы умчались очень далеко и все-таки не нагнали их в этот день...

От Рудни дорога шла на восток. Вскоре мы увидели в отдалении поместье, сразу привлекшее наше внимание. Прекрасное, высокое каменное главное его здание в три этажа ласково манило нас: оно расположено было словно в весенней роще, на склоне отлого подымавшейся горы; за ним тянулись прекрасные темные еловые леса, а вокруг виднелись почти созревшие хлеба и сочные луга.

Мы очень приятно провели там несколько дней; прекрасные поля давали нашим коням много корма, более спелого, чем до сих пор; не было недостатка в хлебе и мясе, ибо можно было ежедневно печь хлеб и резать скот. Погода стояла хорошая и теплая; солдаты увеселялись на качелях, построенных у дороги. Одно было неприятно: приходилось довольствоваться скверной водой, что плохо отзывалось на людях и увеличивало поносы...

К нам прибыл полковой аудитор³⁹¹, Крафт, который за Неманом должен был взять на себя распоряжение по доставке нам провианта и фуража. Он привез с собой захваченную добычу, деньги и вести о том, что делается в тылу армии; утешительного оказалось мало. Он рассказывал о великой нужде и о всевозрастающем бедственном положении людей, о пожарах, грабежах, разбое, о развалинах, опустошенных дорогах, полях и лесах, об огромном количестве трупов солдат, погибших от жары, голода и жажды, об отощавшем скоте и о болезнях, царивших во всех лагерях; и рассказы его были потрясающие. Наших земляков он встретил в лагере под Лесной³⁹²; грустно было видеть, прибавил он, как офицеры и солдаты лежали по лагерю больные; понос захватил их настолько сильно, что нельзя было производить учения, больше того, едва возможно было отправлять обычную службу. Все дома наполнены были больными, многие умирали, а в самом лагере замечалось такое беспрерывное беганье из фронта, как будто всем полкам сразу дали слабительного.

Этот аудитор с большим трудом и медленностью доставил в Вильно транспорт съестных припасов, фуража и скота. Он убедился в невозможности двигаться со всем этим дальше и думал, что ему никогда не нагнать нас, если бы даже истомленный вьючный скот выдержал дорогу. А потому он продал там евреям все, что припас для нас, за исключением убойного скота, зато привез много денег, которые и передал полковнику³⁹³. Сам он, по его словам, ничего не удержал себе; однако этому ― странно сказать, не хотели верить. Но как все земное тленно, так и солдатское добро. Два дня спустя эти деньги были в руках русских.

Должно быть, командир был осведомлен, что нам предстоит пробыть здесь некоторое время. Вскоре после нашего прибытия он послал одного знавшего по-польски унтер-офицера с шестью человеками в местность впереди и вправо от нас раздобыть съестного...

Однако сведения, сообщенные прибывшим, вскоре заставили вытянуться все лица, сначала столь радостные вследствие обилия припасов.

«Здесь, ― говорил он, ― приходит конец таким местам, где население за нас; дальше ― люди становятся другими. Все против нас; все готовы либо защищаться, либо бежать; везде меня встречали неприязненно, с упреками и бранью. Никто ничего не хотел давать; мне приходилось брать самому, насильственно и с риском, меня отпускали с угрозами и проклятиями. Мужики вооружены пиками, многие на конях; бабы готовы к бегству и ругали нас так же, как и мужики. Верховые разъезжают от места до места, сообщают о том, что делается; есть у них доски для подачи сигнала, а распоряжаются ими помещики».

(Роос)

Утром 1 6-го числа Ней с авангардом подошел к Смоленску. Император шел невдалеке за ним. Замечено было менее укрепленное место, и был отдан приказ взять его приступом. С редкой неустрашимостью бросились сюда три колонны; неприятель встретил их с удивительным хладнокровием. Паскевич³⁹⁵ из половины своей дивизии устроил засаду в овраге, а вторую половину укрыл за бруствером артиллерийской цитадели. Два раза храбрецы Нея переходили рвы и достигали откосов контрэскарпа³⁹⁶ цитадели³⁹⁷, и оба раза они были отброшены благодаря вовремя присланным резервам Раевского и Паскевича. Корпус Дохтурова³⁹⁸ занял южные предместья. Французские полки тоже постепенно приближались, и к ночи под стенами Смоленска расположились лагерем около 230 000 человек³⁹⁹. Не имея возможности взять город приступом, Наполеон решил обойти его. Он поручил генералу Гиллемино⁴⁰⁰ отыскать переправу через реку выше города, чтобы перекинуть мост и отрезать неприятелю путь к Москве. Жюно с вестфальцами должен был это исполнить, но он заблудился и не мог этого сделать. Между тем разгорелся серьезный бой под Смоленском, так что этот проект был оставлен. Очень может быть, что благодаря близости армии Багратиона, которая стояла по дороге к Москве, проект этот был трудноисполним, но это был один из лучших исходов и необходимо было бы попытаться это сделать.

17-го был горячий день! Русские генералы, расположившись на возвышенном правом берегу Днепра, выслали свежий корпус⁴⁰¹, состоящий из 30 000 человек, чтобы сменить отряд Раевского. Император думал, что они намереваются вступить в открытый бой, и приготовился принять их, но видя, что они не хотят сами перейти в наступление, приказал начинать атаку. Слева Ней атаковал цитадель, справа, с верховья Днепра, наступал Понятовский, а Даву в центре атаковал рославльские предместья. Такая атака с разных сторон представляла массу опасностей, так как атакующие подвергались огню 100 орудий, расположенных по берегу Днепра. Однако Понятовскому под защитой батареи удалось добраться до бреши, пробитой в стене города, а Ней почти завладел цитаделью. В центре Даву после ужасной битвы выбил из предместий Дохтурова. Но, несмотря на все усилия храбрецов, ничего нельзя было сделать; около самого города, который неприятель мужественно защищал, Наполеон велел собрать всю запасную артиллерию, чтобы пробить брешь в стене, но напрасная попытка ― ядра застревали в этих огромных каменных стенах, не производя им никакого ущерба. Единственная возможность пробить брешь была бы, если сконцентрировать огонь на одну из круглых башен, но мы не имели никакого понятия о толщине их стен.

Так как наши гранаты произвели пожары в городе, дома которого были по большей части деревянные, и так как неприятель потерпел большой урон и не хотел дать нам сражение вне города, то Барклай решил отступить ночью, предоставив Корфу⁴⁰² прикрывать его отступление. И он действительно отступил, но уходя, поджег сначала дома, не сгоревшие еще от наших гранат.

Въезд Наполеона в Смоленск был еще более зловещ, чем это было даже в Вильно, несмотря на то, что наше вступление в Вильно сопровождалось его полным разрушением. Вся армия считала Смоленск концом своего утомительного похода. Все рассчитывали войти в город, изобилующий всем необходимым, и здесь отдохнуть как следует. Все отважные рискованные предприятия действуют на чернь совершенно особенным образом. Войска, утомленные тяжелым и гибельным походом, видя, как цель этого похода все от них удаляется и удаляется, начали беспокоиться; вспоминая огромное расстояние, отделяющее их от Франции, было решено остановиться в Смоленске, но теперь это стало невозможным. Немудрено, что войска пали духом!

Этот город русских считался у иностранцев главным базисом всего государства, и на него были обращены с надеждой все взоры французской армии, и теперь этот город представлял из себя лишь огромный костер, покрытый трупами и ранеными. Пожар, причину которого трудно выяснить, уничтожил половину города; жители бежали...

С большим трудом завоеванный и покинутый своими жителями город не мог, конечно, избежать разграбления, и все то малое, что осталось в нем, сделалось жертвой солдат, раздраженных постоянными лишениями. Единственный священник, оставшийся в городе и не желавший покинуть своей паствы, доказал нам своими ответами, как настроены были жители против французов, которых им описывали в самых черных красках. Все, что было связано с религиозным или патриотическим чувством, все было сожжено. Можно было предвидеть, что ко всем лишениям, перенесенным нами в Литве, здесь еще присоединятся все ужасы национальной войны. Мы найдем здесь новую Испанию, но Испанию без полей, без виноградников, без городов; мы не найдем здесь, конечно, Сарагосы⁴⁰³, так как все деревянные дома были во власти огня, благодаря поджогам и гранатам, но не менее ужасные препятствия, только в другом роде, ожидали здесь наступающую армию...

(Жомини)⁴⁰⁴

* * *

15 августа перед императором продефилировали все войска. Все были воодушевлены по поводу дня его рождения⁴⁰⁵. Позабылись все прошлые невзгоды, и стойко выдерживались теперешние лишения, с нетерпением ждали дня сражения в надежде, что мир будет наградой за все.

Однако неприятель все отступал в полном порядке.

16-го утром на горизонте перед нами открылся Смоленск. Мы все были уверены, что неприятель покинул город. Сам император разделял это убеждение и, призвав на рассвете около 3 часов утра генерала Коленкура⁴⁰⁶, отдал ему приказ перенести в город Главный штаб. Мне же было приказа но находиться при нем.

Мы отправились. Миновав дивизии 3-го корпуса, разбросанные колоннами по дороге, мы очутились в полуверсте от Смоленска впереди первой стрелковой линии, обменивающейся с неприятелем ружейными выстрелами.

Маршал Ней, недовольный медленным передвижением своего отряда, появился среди своих стрелков: это сам бог Марс⁴⁰⁷ ― его вид, взгляд, его уверенность могут воодушевить самых трусливых. Вдруг отряд из 700 или 800 казаков, находящихся до сих пор под прикрытием земли и хвороста, с громким криком «Ура!» бросается на нас. Смяв и обратив в бегство нашу кавалерию, они окружают маршала и генерала Коленкура; они так теснят их, что пуля, пущенная прямо в упор в герцога Эльхингенского, пробивает ему воротник мундира. Однако смятение продолжалось недолго, так как бригада Доманже⁴⁰⁸ оправилась и, освободи в маршала, преследовала казаков до самого Смоленска; пехота генерала Разу⁴⁰⁹ подкрепила их и тем дала возможность маршалу дойти до самых стен города и убедиться, что русские намерены защищать его.

Тем не менее император был настолько уверен, что защита Смоленска не могла быть серьезной, и что русские не намеревались там удержаться, что он не придавал никакой веры рапортам, привозимым ему, до тех пор, пока генерал Коленкур не явился к нему сам и не подтвердил этого. Это обстоятельство объяснилось полным незнанием местности, отсутствием шпионажа, и главным образом неправильными указаниями, получаемыми императором от людей, которые должны были знать страну.

Однако же все-таки последовал приказ взять Смоленск приступом, как будто бы все должно было преклоняться перед императором и его фортуной.

Печальная и пагубная самонадеянность!

Во все время похода армия мужественно переносила всякие лишения, отважно подвергалась всевозможным опасностям, побеждала неприятеля при всевозможных обстоятельствах и полила своей кровью весь путь, по которому влекла ее судьба...

Стены города были снабжены большим количеством орудий; но самый сильный и уничтожающий огонь шел с батарей, поставленных русскими на высотах внутри города. Император сам поставил нашу артиллерию на позиции, и атака началась. Неприятель, силы которого совершенно не убывали, оказал упорное сопротивление геройским усилиям наших солдат. Их гранаты и картечь опустошали наши ряды, и русские, то нападая, то отступая, отстаивали шаг за шагом каждую пядь земли до тех пор, пока уже к вечеру они быстрым натиском не были отброшены к стенам города; тогда наши метко направленными выстрелами усилились по всей линии, хотя все-таки не смогли пробить стен. Наконец, наступила ночь, и вместо того, чтобы хоть немного успокоить нервы от всех пережитых сцен, она только усилила весь ужас дня, и вид горящего города, от которого скоро останутся только груды пепла, был благодаря темноте ночи еще ужаснее. Покидая город, русские подожгли его⁴¹⁰ и оставили после себя только одни развалины. Итак, исчезла надежда завладеть городом, который мы, не без основания, считали снабженным всем необходимым.

Вечером дивизии Моpaнa⁴¹¹ и Гюдена⁴¹² расположились в предместье и смогли войти в город лишь на следующее утро.

Между тем русские, отступая, сожгли мост, соединяющий петербургские предместья с городом, и заняли выгодные позиции по пути к Москве и Петербургу. Взятие Смоленска стоило жизни 12 000 человек: теперь необходим был продолжительный отдых после такого урона...

(Барон Денье)⁴¹³

* * *

8 августа 1812 г. наша дивизия вновь выступает в поход. 13 августа мы переходим Днепр, Бори сфен греков. 16-го французская армия идет тремя колоннами на Смоленск: в 6 часов вечера она собрана у этого города. 17-го, в три часа утра, она поднимают оружие. Линия застрельщиков 13-го легкого полка нашей дивизии⁴¹⁴ открывает огонь по левой стороне города, в то время как l-й корпус главной армии маневрирует, всей массой по дивизиям, под огнем местной артиллерии. После нескольких часов маневров, все время под неприятельским огнем, мы захватываем площадку Большовки⁴¹⁵, на которой расставлена батарея из ба пушек. Во время этой операции наш полк получает приказ от маршала Даву идти вперед и нападать. Мы теряем много людей, строясь к сражению под пальбой пушек русских; но мертвые на своем месте, так как мы находимся на кладбище. Другие полки нашей дивизии подвигаются за тридцатым. Мы стоим на небольшом расстоянии от города; и потому наш полк обстреливается не только орудиями с вала, но еще пушками с башни, которые нас сильно терзают. И страдаем мы от этого до такой степени, что полковник Бюке⁴¹⁶ велит нам стать позади контрэскарпа рва, окружающего кладбище. Неприятель, стоящий выше, чем мы, продолжает осыпать нас ядрами и чем-то вроде гранат с тремя отверстиями. В два часа граната, изрыгающая пламя через свои три отверстия, падает перед моей ротой. Я бросаюсь на нее, схватываю ее руками и бросаю в колодец, который находится недалеко от меня, позади. Я обжигаю себе немного руки и перед моей одежды. Мои начальники и весь батальон кричат: «Браво! Да здравствует капитан Франсуа!⁴¹⁷». Если бы эта граната разорвалась, она взорвала бы два зарядных ящика налево от батальона. Полковник Бюке, очень любивший мен я, сделал по этому поводу представление обо мне, но меня опять забыли, как в нескольких других случаях, о которых я говорил. Моей наградой, той, которая была самая лестная для меня, было одобрение, громко выраженное моими начальниками и моими товарищами.

В 3 часа орудия установлены по всей линии и выпускают адский огонь. В 4 часа начинается жаркая пальба по предместьям. В 5 часов мы отталкиваем неприятеля, идем в штыки, добираемся до прикрытого пути⁴¹⁸. Тогда битва делается ужасной. Несмотря на убийственный огонь русской артиллерии, мы захватываем укрепленные предместья, действуя все штыками, доходя даже до самого жерла пушек.

В б часов были установлены три батареи в то время, как мы продолжаем атаку прикрытого пути. Эти батареи начинают стрелять, и посредством гранат, производящих пожар в городе и во многих башнях, заставляют русских покинуть эти башни. Мы мало подвигаемся на прикрытом пути, но две батареи, стреляющие анфиладой, заставляют, наконец, русских вернуться в крепость. Две роты минеров, поддержанные нашим полком, заняты копанием мотыгой у основания вала. В 7 часов неприятель защищается уже слабо, и мы слышим большой шум, идущий от города, который весь объят пламенем. В час утра этот шум прекращается. Русские отступили на другой берег Днепра и занимают позиции на возвышенностях.

В два часа гренадеры нашей дивизии входят в Смоленск: все улицы в огне и наполнены мертвыми и ранеными. Дивизии Морана и Фриана переезжают Борисфен на пароме, соблюдая полнейшее молчание, и взбираются, как козы, на возвышенности, где выстраиваются к сражению. Они долго перестреливаются с русским арьергардом. Наша кавалерия нападает на этот арьергард и побеждает его после сражения, данного 3-м корпусом.

Потеря русских под Смоленском⁴¹⁹ была 4000 убитых, 7000 раненых и 2000 пленников; наша потеря равнялась 1200 убитым и 3000 раненым, причем большая часть приходилась на долю нашей дивизии, которая принимала самое деятельное участие в этой битве. На долю 30-го полка выпало 90 убитых и 107 раненых.

18 августа 1-й батальон 30-го полка входит в Смоленск с польским батальоном. Мы выстраиваемся для сражения на плац-параде, среди горящих домов. Полчаса спустя после нашего вступления расставляют посты и охрану в те магазины, которых пожар не достиг еще. Потом составляют козлы, и каждый ищет, что бы поесть, что отыскивается с трудом в городе, подожженном, опустошенном и потерявшем свое население. Мы находим некоторых жителей, которые говорят по-французски и помогают нам в наших поисках. В 5 часов мы покидаем Смоленск. Мы переезжаем Борисфен, или Днепр, на пароме, и наша дивизия соединяется в большом саду, на правом берегу реки. Мы уходим ночью и идем вдоль Днепра. Мы отбрасываем несколько сотен казаков, которые хотят нас тревожить.

(Франсуа)

* * *

Смоленск явился перед нашими глазами со своими древними и толстыми стенами. Это был святой город. Религия заставляла русских стараться изо всех сил не дать ему подпасть под чужеземное иго; они выполнили свой долг. Французы нападали со своим обычным мужеством на людей, которые с яростью защищались. Нужно сказать, что русские были возбуждены обильными возлияниями водки; мы нашли на валах множество бочек, почти пустых. Французы, которым эта роскошь была запрещена, повиновались только духу чести, которая воодушевляет их в присутствии опасности⁴²⁰; они стремились покончить с этим, достигнув решительной победы.

Я продвинулся вперед через маленький лес, в конце которого легко было видеть движения обеих армий. Картечь, свалившая драгуна в нескольких шагах от меня, напомнила мне, что мне следовало бы умерить мое любопытство, и я вернулся назад к госпиталю. Туда только что привели артиллериста, которого молодой офицер поддерживал, и он горько рыдал; его рука была раздроблена; ампутация была произведена: во время операции несчастный призывал смерть громкими криками. Глухой шум вдруг возвещает о прибытии императора, который вскоре появился в сопровождении блестящего штаба.

― Ваше Величество, ― восклицает раненый, ― подойдите ко мне, подойдите ко мне!

Наполеон слышит его и подходит:

― Что тебе?» ― говорит он ему.

― Ваше Величество, трое из моих братьев были убиты на Вашей службе; видите, я сам теперь не в состоянии Вам долее служить; поручаю себя Вашей милости.

― Твое имя?

Наполеон сказал Бертье записать в его памятной книжке имя раненого, а раненый более не жаловался уже. В эту самую минуту прискакал галопом Мюрат; на нем был ментик⁴²¹, обшитый галуном; панталоны телесного цвета обрисовывали его формы, на голове была шляпа, украшенная богатым султаном. Ней, облеченный в свой мундир французского маршала, тоже только что прибыл. Оба отдали отчет в своих действиях своему начальнику, и после нескольких минут совещания, каждый удалился.

После 24 часов упорной и кровавой борьбы наши солдаты вошли в Смоленск, который был покинут русскими ночью. Довольно много домов не были охвачены пламенем: были употреблены всевозможные усилия, чтобы остановить пожар. Я расположился биваком на ступенях одного храма; камень служил мне подушкой, и я глубоко заснул, завернув голову моим плащом.

Мосты были восстановлены на Борисфене; армия совершила свой переход и пустилась в погоню за неприятелем. От семи до восьми тысяч раненых были покинуты русскими⁴²² в слободе, которая находится на противоположном берегу; они все погибли, истребленные пожаром, который их соотечественники зажгли, чтобы задержать наше наступление. Я прошел среди этих останков людей и обломков домов, избегая с религиозным уважением наступить на трупы, обугленные огнем и ставшие почти детскими, и обходя со страхом рытвины, которые образовались на каждом шагу благодаря провалу погребов и колодце в и едва были прикрыты пеплом и углем.

(Дюверже)⁴²³

* * *

Город подвергался со всех сторон страшному бомбардированию, и подземными минами взорвало на воздух целые части стен. Неприятельская артиллерия не в состоянии была отразить это нападение и бросила свою позицию; русские решились отступить, потеряв 12 000 человек убитыми, ранеными и пленными, и перед отступлением зажгли город со всеми его магазинами. Общий пожар охватил город. Канонада прекратилась. Мы двинулись вперед и увидали императора; он слез с лошади у ворот города и стоял, окруженный несколькими генералами. Он отдавал приказания, как в это время из города выехал и три кареты, направляясь в его сторону. Из карет вышли несколько русских в светло-зеленых мундирах с красным воротником; они держали шляпы в руке и низко кланялись императору. Наполеон поговорил с ними с четверть часа. То были русские гражданские власти, и во главе их уездный предводитель дворянства. Они, как говорили, поднесли ключи города⁴²⁴, объявляя, что армия русская выступила вон из города. Передавая его в руки императора, они умоляли Наполеона приказать подать помощь тысячам раненых, разбросанных по городу, и затем возвратились в город. Император вызвал вперед несколько дивизий для занятия Смоленска и приказал немедленно образовать группы врачей и лекарей со служителями из гвардии, с тем, чтобы все они разделились по кварталам города, лечили бы всех раненых, без разбора, и свезли бы в госпитали. Приказание это было немедленно исполнено.

(Де ла Флиз)

* * *

Около двух часов пополудни Наполеон приказал атаковать по всей линии; битва была одна из самых кровопролитных. Когда она уже завязалась, я был к нему призван.

― Скачи сейчас же в Витебск с этим вот ордером, приказывающим всякому, к какому бы роду оружия он ни принадлежал, помогать тебе расседлывать лошадь. В случае необходимости сменить лошадь ― все лошади в твоем распоряжении, исключая артиллерийских. У тебя есть лошадь?

― Есть, государь; у меня их две

― Бери обеих. Когда ты загонишь одну, пересаживайся на другую; вообще выполни дело со всей возможной быстротой. Я жду тебя завтра; теперь три часа, поезжай!

Я сажусь на лошадь. Граф Монтион⁴²⁵ говорит мне:

― Время не терпит, мой друг, берите за повод другую лошадь, а первую потом бросите на пути

― Но у меня они оседланы

― Лучшее седло оставьте у моей прислуги и не теряйте ни минуты.

Я лечу, как молния, держа в руке повод другой лошади. Когда первая стала сгибаться подо мной, я соскакиваю наземь, в один миг расседлываю ее, седлаю другую и оставляю мое бедное животное на месте. Продолжаю свой путь. Въезжаю в лес и вижу там маркитантов, которые спешили к своему отряду.

― Стой! Лошадь! Скорее!! Оставляю вам свою. Страшно тороплюсь. Берите, расседлайте мою лошадь!

― Вот четыре прекрасные польские лошади, ― говорит маркитант, ― какую хотите?

― Вот эту! Седлай! Седлай! Время не терпит, у меня ни минуты свободной.

Ах, как хороша была моя новая лошадь, как далеко она меня унесла! В этом лесу я нашел пост для охраны пути. Являюсь к начальнику поста и говорю:

― Видите мой ордер. Скорее лошадь! Храните мою!

Я не терял ни часу, чтобы доскакать до Витебска. Передаю депеши начальствующему здесь генералу⁴²⁶. Прочтя их, он говорит:

―Дайте обедать этому офицеру, положите его на час на постель, приготовьте ему хорошую лошадь и вооруженного проводника. Около леса Вы найдете стоящий там полк. Можно и в самом лесу, на сторожевом посту, переменить лошадь.

Через час генерал приходит.

― Пакет для Вас готов, поезжайте, мой храбрец. Если Вы не замедлите в пути, то не потратите и 24 часов, включая сюда потерю времени на смену лошадей.

Я еду на хорошей лошади и хорошо охраняемый. В лесу нахожу полк. Представляю полковнику ордер. Быстро прочитав его, он сказал:

― Дайте Вашу лошадь, адъютант, таков приказ императора. Расседлайте его лошадь, время не терпит.

Я рассчитывал встретить в лесах кавалерийские пикеты, но их не оказалось. Все или разбежались, или были смяты. Я совершенно один, без спутника. Соображаю, замедляю шаг, и довольно далеко от себя вижу стоящих на бугорке кавалеристов. Сворачиваю в сторону, чтобы не быть заметным, так как, конечно, это казаки, поджидающие врага. Пробираюсь дальше у самого леса. Вдруг оттуда выходит крестьянин и говорит мне: «Казаки!» Я ясно его разглядел; без всяких колебаний слезаю с лошади и держа пистолет, подхожу к крестьянину, показывая ему в одной руке золото, в другой ― пистолет. Он понял и говорит мне: «Так! так!», т.е. он хочет сказать этим: «Хорошо!».

Положив золото в жилетный карман, взяв лошадь за уздечку в правую руку и продолжая держать пистолет в левой, я иду справа от моего русского, который ведет меня по тропинке. Проделав большой крюк, он опять выводит меня на дорогу со словами: «Нет, нет казаков!».

Вижу березы и по ним узнаю свою прежнюю дорогу. Полный радости, даю три наполеона⁴²⁷ моему крестьянину и сажусь на лошадь. Отчаянно гоню лошадь и к счастью, достигаю какой-то фермы, прежде чем лошадь окончательно не выбилась из сил. Влетаю во двор и вижу там трех молодых врачей, соскакиваю с лошади и бегу в конюшню.

― Лошадь скорее! Оставляю вам свою. Читайте ордер.

Еще раз сажусь на славную лошадь. Идет она хорошо, но мне потребуется, по крайней мере, еще одна, чтобы добраться до Смоленска. Между тем наступила ночь, и я ничего не видел перед собой. К счастью, встречаю четырех офицеров с хорошими лошадьми и проделываю опять ту же церемонию.

― Взгляните, если можете прочесть, на этот ордер императора и перемените мне лошадь.

Толстый господин, которого я принял за генерала, обратился к одному из своих спутников:

― Расседлайте Вашу лошадь и дайте ее этому офицеру. Дело спешное, помогите ему.

Я спасен. Въезжаю на поле битвы и отыскиваю императора.

(Куанье)

* * *

Нам хотелось отвернуться от этих сцен резни. Русские убегали, и кавалерия бросилась за ними в погоню; вскоре она настигла арьергард. Корф хотел оказать сопротивление, но был подавлен численностью наших. Подоспел Барклай со своими силами, но и мы получили подкрепления; завязалась отчаянная схватка. Ней атаковал с фронта, Жюно ― с фланга; неприятельская армия была бы разрезана пополам, если бы герцог ринулся вперед. Раздраженный ожиданием, Мюрат бросился к нему:

― Что с тобой? Отчего ты не идешь вперед?

― Мои вестфальцы начинают колебаться

― Я их расшевелю.

Король Неаполитанский во главе нескольких эскадронов бросается вперед, ударяет на русских, опрокидывая все на своем пути.

― Вот маршальский жезл уже наполовину и твой; доканчивай, русские пропали.

Но Жюно не довел дело до конца; от усталости ли или из-за нерешительности, но храбрый из храбрых дремал под пушечные выстрелы⁴²⁸, а неприятель, возвратившийся на помощь своему арьергарду, восстановил свою боевую линию.

Схватка завязалась жестокая; храбрый Гюден погиб, и русская армия ускользнула от нас. Наполеон посетил места, где происходил бой.

― Узел битвы был не у моста, а вон там, в деревне, где должен был выйти 8-й корпус. А что делал Жюно?

Король Неаполитанский попытался смягчить его вину. Он ссылался на численность неприятеля, на препятствия, пустил в ход все обычные доводы... Бертье, всегда любивший герцога, принял в нем участие; Коленкур⁴²⁹ со своей стороны тоже. Все по мере возможности говорили в защиту храбреца, которого можно было упрекнуть лишь в минутной растерянности. Правда из-за этого мы потеряли весьма большие преимущества. Наполеон призвал меня к себе.

«Жюно теперь окончательно утратил все шансы на маршальский жезл. Я назначаю Вас командиром вестфальского корпуса: Вы говорите на их языке, Вы подадите им пример и заставите их сражаться».

Я был польщен этим доверием и высказал ему это; но ведь Жюно был весь покрыт ранами. Он отличился в Сирии, в Египте, везде; я просил императора забыть одну минуту его рассеянности во внимание к 20-летнему мужеству и преданности.

«Из-за него русская армия не сложила оружия: ведь это может мне помешать пойти на Москву. Примите команду над вестфальцами».

Тон, которым он произнес эти слова, был уже значительно более мягкий. Заслуги бывшего адъютанта⁴³⁰ заставляли легче относиться к бездействию, проявленному 8-м корпусом. Я продолжал:

― Ваше Величество только что говорили мне о Москве. Армия не ожидает этого похода

― Дело начато, надо довести его до конца. Я только что получил хорошие известия: Шварценберг на Волыни⁴³¹, Польша организуется; у меня будет всякого рода помощь.

Я покинул Наполеона, чтобы сообщить князю Невшательскому и герцогу Виченцскому⁴³² о немилости, грозившей Жюно.

«Мне крайне тяжело, ― сказал мне князь, ― что его лишают командования; но не могу не сознаться, что из-за него не удалась самая лучшая операция за всю кампанию. Вот от чего зависят успехи в войне: от забывчивости, от минутной рассеянности и растерянности; не сумеешь на лету схватить подвертывающуюся случайность, а она ускользнет и уже не вернется более. Ведь ни у кого нет такой отваги, таких способностей. Воинские качества соединяются в нем с обширными познаниями; он неустрашим, умен, приветлив и добр. Он забылся на час, а врагов у него много. Впрочем, я поговорю с Коленкуром».

Оба действовали настолько успешно, что Жюно сохранил за собой командование; я был очень доволен этим, во-первых, потому что лишение командования было бы для него ударом, а во-вторых, потому что для меня не было большой радости в его солдатах. К несчастью, неукротимость и пыл кость юных лет сменились у него усталостью. В битве под Москвой он не проявил того увлечения и той энергии, которые он прежде неоднократно выказывал; а дело под Вереей⁴³³ довело недовольство им Наполеона до последних пределов.

Несколько дней спустя мы узнали о движении Тормасова⁴³⁴. Мы были в тревоге и обсуждали эти отступления в сторону от намеченного пути, говорили об опасностях, которым подвергаешься, чрезмерно удаляясь от операционной базы. Без сомнения, Наполеон слышал наши разговоры. Он подошел к нам, много говорил о том, как он обезопасил свой арьергард, о войсках, составлявших наши фланги, и о той цепи постов, которые тянулись от Нема на вплоть до тех мест, где мы находились.

«Тормасов, ― сказал он нам, ― взбудоражил всех варшавян. Они уже видели его действующим в Праге!⁴³⁵ Но, как видите, его выставили даже скорее, чем он пришел».

Наполеон ушел в свой кабинет и начал диктовать совершенно равнодушно, но настолько громко, чтобы мы могли слышать все от слова до слова, свои инструкции герцогу Беллунскому⁴³⁶.

(Рапп)⁴³⁷

* * *

Корпус, прикрывавший отступление русских⁴³⁸, занял позицию на Валутиной Горе, где находилась часть их армии, выстроенной для битвы. Герцог Эльхингенский приказал ll-й дивизии остановиться, чтобы дождаться I-ой и 25-й; неприятель принял нашу осторожность за колебание; не видя за собой преследования, он захотел, в свою очередь, перейти к наступательным действиям и с удвоенным усилием напал на дивизию Разу, но был отброшен. Храбрый 18-й полк выказал при этом энтузиазм, который не поддается описанию: он один прорвал первую линию осаждавших. Около 4 часов дня началась снова перестрелка; герцог д'Абрантес, заблудившийся вправо от Смоленска, сделал неправильное движение и не мог поспеть вовремя на Московскую дорогу, чтобы отрезать отступление нашим противникам. Поэтому первые неприятельские эшелоны вернулись обратно и последовательно завязали сражение с 4 дивизиями. Русским было тем более важно защитить эту позицию, что, будучи на самом деле сильной, она считалась в стране неодолимой; в прежние войны поляки всегда терпели тут поражения. Поэтому москвичи, по религиозной традиции, связывали с этой площадкой надежду на победу и дали ей громкое название « Священного поля».

Но если Барклай де Толли придавал большое значение тому, чтобы сохранить за собой эту позицию, мы не менее горячо желали взять ее, тем более что это дало бы нам возможность завладеть обозом и телегами с ранеными, выехавшими из Смоленска под охраной арьергарда. В 6 часов вечера дивизия Гюдена, посланная в помощь 3-му корпусу против многочисленных войск, которые неприятель собрал, подошла в виде колонны к центру позиции, поддерживаемая дивизией Ледрю и дивизией генерала Маршана⁴³⁹, остававшейся в резерве. Когда распоряжения были сделаны, наши солдаты, по данному сигналу, бросились на неприятеля, который бился с яростью. 7-й легкий полк, полки 12, 21 и 127-й, составлявшие дивизию Гюдена, с такой стремительностью ударили в штыки, что русские бежали, оставив нам позицию⁴⁴⁰; они были, очевидно, уверены, что имеют дело с Императорской гвардией. Это геройское дело стоило жизни храброму генералу, командовавшему этой дивизией; это был один из наиболее выдающихся офицеров армии, достойный сожаления по своим нравственным качествам, талантливости и редкой отваге. Впрочем, эта смерть была хорошо отомщена: его дивизия произвела жестокую резню среди неприятелей, которые бежали к Москве, оставив «Священное поле» усеянным телами убитых. Во время стычки один генерал из русской дивизии был взят в плен⁴⁴¹ одним из наших пехотных офицеров...

На другой день император раздавал в 3 часа утра на поле битвы награды отличившимся полкам, и так как вновь сформированный 127-й полк вел себя хорошо, Наполеон дал ему право носить «орла»⁴⁴²; до сих пор он не имел еще этого права, так как не участвовал ни в одном сражении. Эта раздача наград среди мертвых и умирающих, и к тому же на месте, прославленном победой, представляла величественное зрелище, которое как бы уподобляло наши подвиги наиболее геройским подвигам древности. Впечатление, произведенное этим смотром на Наполеона, имело пагубные последствия: говорят, что он предполагал закончить поход этой битвой, но при виде валутинских победителей он был так восхищен их военной выправкой, что сказал окружающим: «Будем продолжать побеждать; с такими войсками надо идти на край света».

(Лабом)

* * *

Прибытие Наполеона, как всегда, вызвало шумные клики; даже самые тяжелораненые делали последнее усилие, чтобы еще раз приветствовать его... Он прошел мимо гренадера, занятого перевязкой раны на ноге:

― Ah, Мon Еmpereur!⁴⁴³ ― сказал этот служака. ― Почему не Вы были вчера во главе нас? Мы бы раздавили русских!

Вид поля битвы был ужасен. Нам ежеминутно приходилось поворачивать лошадей, чтобы не наткнуться на груды трупов; и в награду за столько жертв ни одного трофея, ни одного орудия, ни одной амуниционной повозки! Захват этого участка, покрытого мертвыми ― вот единственный плод победы. Лучезарное солнце заливало светом это поле бойни.

Император сделал смотр войскам Нея, вручил «орла» 127-му полку, который только что получил боевое крещение. Эта церемония, сама по себе внушительная, приобрела на этом месте прямо эпический характер. Полк построился в каре; в рядах виднелось много лиц, еще черных от пороха, много окровавленной амуниции. Полковник и офицеры построены были полукругом около императора.

«Солдаты, ― сказал он, ― вот вам «орел»! В часы опасности он будет служить вам центром единения. Клянитесь мне никогда не покидать его, оставаться всегда на стезе чести, защищать отечество и никогда не давать в обиду Францию, нашу Францию!»

Все, как один человек, ответили: «Клянемся!»

Тогда император взял «орла» из рук Бертье и вручил его полковнику⁴⁴⁴, который передал его знаменосцу. В тот же момент каре расступилось, полк перестроился, и знаменосец, предшествуемый барабанщиками и музыкой, занял свое боевое место в центре отборного взвода...

Сержант гренадерской роты того же полка тут же на месте произведен был в су-лейтенанты.

― Немедленно провозгласите об этом производстве, ― сказал Наполеон.

Полковник произнес обычные торжественные слова, но не подумал обнять нового офицера.

― Ну, что же Вы, полковник! Лобзание-то, лобзание! ― живо произнес Наполеон.

Действительно, было очень некстати забыть это. Ордена, производства, награды сыпались градом. Видно было, что Наполеон и в себе, и в других чувствовал повелительную потребность подавлять печальные мысли... Подойдя к 95-му полку⁴⁴⁵, он попросил полковника⁴⁴⁶ позвать ему отличившихся накануне, и когда тот, естественно, начал с офицеров, император прервал его на шестом или седьмом.

― Как, полковник, значит, Ваши солдаты ― трусы?

И он сам вызвал из рядов унтер-офицеров и солдат, которых ему указали, как достойных производства или отличий.

При виде этой сцены я понял, я сам почувствовал то непреодолимое очарование, которое производил Наполеон, когда он этого хотел, и притом всюду, где он бывал. Но он не мог быть везде!

(Брандт)

Единственными свидетелями нашего вступления в опустошенный Смоленск являются дымящиеся развалины домов; лежащие вперемешку трупы своих и врагов засыпают в общей яме.

В особенно мрачном и ужасном виде предстала перед нами внутренность этого несчастного города. Ни разу, с самого начала военных действий, мы еще не видал и таких картин; мы ими глубоко потрясены. При звуках военной музыки, с гордым и в то же время нахмуренным видом, проходим мы среди этих развалин, где валяются только несчастные русские раненые, покрытые кровью и грязью. Наши уже подобраны, но сколько трупов, должно быть, скрыто под этими дымящимися грудами! Сколько людей сгорело и задохнулось!

На порогах еще уцелевших домов ждут группы раненых, умоляя о помощи. Подбирают наиболее пострадавших и переносят их на руках. Я видел повозки, наполненные оторванными частями тела; их везли зарывать отдельно от тел, которым они принадлежали... Город кажется покинутым. Немногие оставшиеся жители укрылись в церквах, где они, полные ужаса, ждут касающегося их постановления. На улицах встречаем в живых только французских или союзных солдат, уже водворившихся в городе. Они отправляются шарить по улицам, надеясь отыскать что-нибудь, пощаженное огнем...

(Ложье)

* * *

На другой день (19 августа) мы вошли в Смоленск по предместью, идущему вдоль реки; мы шли среди развалин и трупов; дворцы еще догорали и представляли собой только стены, потрескавшиеся от пламени; под их обломками виднелись почерневшие от дыма скелеты сгоревших жителей. Немногие уцелевшие дома были заняты солдатами, а на пороге их стояли их прежние хозяева с оставшимися членами своей семьи и оплакивали или умерших детей своих, или гибель всего имущества, добытого долгим и тяжелым трудом. Одни церкви доставляли некоторое утешение несчастным, оставшимся без крова. Собор, известный в Европе и очень почитаемый русскими⁴⁴⁷, сделался убежищем бесприютных жителей, бежавших с пожарища. В этой церкви, возле самых алтарей, целые семьи лежали на лохмотьях; в одном месте умирающий старик вглядывался потухающим взором в лики святых, которым он молился всю жизнь; в другом ― невинные младенцы сосали грудь у матери, поблекшей от горя и обливавшей их слезами.

Вся эта картина бедствия представляла поражающий контраст с видом армии, вступавшей во внутреннюю часть города. С одной стороны было горе побежденных, с другой ― гордость победителей; одни все потеряли, другие обогатились добычей и не испытав ни одного поражения, шли горделиво под звуки военной музыки, поражая ужасом и восхищением несчастные остатки покоренного населения.

(Лабом)

* * *

Осада Смоленска не задержала нас даже на три дня. На третий день город был уже пуст; но он горел, и соединительные мосты через Днепр были сломаны.

Мы были принуждены пройти через этот пылающий ад. Достигнув берега реки, мы свели своих лошадей вниз по откосу и, не тратя времени на розыски брода, переправились через реку вплавь.

С целью помочь моему молодому нормандцу, которого я очень любил, я положил свою саблю на седельную шишку и его голову, а сам поплыл рядом, поддерживая одной рукой патронташ и пистолет над поверхностью воды. Однако я вымочил себя совершенно напрасно, так как наши лошади почти повсюду доставали своими ногами дна; оставаясь подобно своим товарищам верхом, я вышел бы сухим, по крайней мере большей частью; но я был молод, полон сил и боялся болезни так же мало, как смерти.

Впрочем, на другом берегу мы нашли пылавший уже костер, который способен был высушить целый фонтан.

Старый город, куда мы пришли, состоял, как я уже заметил, сплошь из деревянных построек.

Русская армия, надеясь, по-видимому, на более продолжительное сопротивление, эвакуировала в Смоленск раненых под Красным⁴⁴⁸, Могилевом и во всех других предшествовавших боях.

И вот перед нашими глазами предстало ужасное зрелище.

При приближении французской армии всех этих раненых собрали в старый город.

В первый же день осады несколько гранат вызвали здесь пожар. Сила атаки и стремительность преследования дали неприятелю лишь время разрушить мосты, но не позволили ему эвакуировать раненых; и эти несчастные, покинутые таким образом на жестокую смерть, лежали здесь кучами, обугленные, едва сохраняя человеческий образ, среди дымящихся развалин и пылающих балок.

Многие после напрасных усилий спастись от ужасной стихии лежали на улицах, превратившись в обугленные массы, и позы их указывали на страшные муки, которые должны были предшествовать смерти.

Я дрожал от ужаса при виде этого зрелища, которое никогда не исчезнет из моей памяти. Задыхаясь от дыма и жары, взволнованные этой страшной картиной, мы поспешили выбраться за город.

Казалось, что я оставил за собой ад.

(Комб)⁴⁴⁹

* * *

Штурм Смоленска был одним из самых кровопролитных, какие только мне удавалось видеть. Ворота бреши в стенах, главные улицы города ― все это было завалено трупами и умирающими, и притом почти исключительно русскими, потери которых были громадны. Трудно исчислить огромное количество трупов, которые отыскивали постепенно и в городских ямах, и в пригородных оврагах, и по берегу реки, и под мостами. Мы со своей стороны потеряли 1200 человек убитыми и 6000 человек ранеными; при этом большей части раненых первая помощь была оказываема на самом поле битвы по мере того, как их приносили. Я сделал в походном госпитале массу операций; оттуда мы уносили раненых со всей возможной поспешностью в 15 обширных зданий, превращенных в госпитали. Одни из последних находились поблизости от главных пунктов сражения, другие помещались в слободах, третьи и самые обширные ― в городе.

Как и в Витебске, мы ощущали большой недостаток в необходимых материалах. Мне, как и раньше, приходилось измышлять разные средства, чтобы чем-нибудь заменить недостающее. Так, вместо белья, которое мы, исключая белье раненых, израсходовали в первые же дни, я пользовался бумагой, найденной в архиве, здание которого было обращено в госпиталь. Пергамент заменял лубок; пакля и тонкая береста ― корпию⁴⁵⁰, на бумагу же клали раненых. Но зато как много приходилось работать, какие затруднения надо было преодолевать! Горожане почти все разбежались, а большая часть удобных зданий погибла от пожаров или была разграблена.

Большую помощь оказывали мне коллеги Главного штаба и гвардии. День и ночь мы перевязывали пострадавших от огня и холодного оружия людей, и несмотря на недостаточность наших материалов, все операции мы успевали делать в течение первых суток после поранения...

Большое число больных и раненых, как французов, так и русских, сильно затрудняло дело по продовольствию госпиталей. Русские лежали вперемешку с нашими и пользовались одинаковым с ними уходом.

Кое-как удалось спасти от огня и грабежа значительное количество самых необходимых медикаментов, а также вина и водки. В окрестные деревни мы послали добыть мяса и провизии. Из резервных походных госпиталей нам прислали белья и корпии. Все эти средства, а также неусыпный надзор наших хирургов помогли выздороветь всем легкораненым, а тяжелораненые получили необходимый уход. Однако месяц спустя в провизии стал ощущаться недостаток, и только муки было довольно, так как несколько обозов ее было доставлено из отдаленных местностей. Военные, не раненные в нижние конечности, еще могли мириться с этим недостатком, но другие сильно страдали.

Необходимость обеспечить помощь почти 10 000 раненым русским и французам, собранным в госпиталях Смоленска, а также мое внутреннее убеждение, что армия после такого крупного успеха и с началом осенних дождей не пойдет далеко на север, побудили меня оставить в Смоленске, кроме всех военных врачей резерва, 5 отделений наших легких походных госпиталей.

(Ларрей)

* * *

Так как госпиталей с трудом хватало для размещения всех раненых, прием в них больных был воспрещен, тем более что число последних было очень велико, и вот они, лишенные всякой помощи, принуждены были тащиться вслед за своими полками до тех пор, пока не испускали духа где-нибудь на дороге или на биваке. Что за ужасное зрелище, в особенности для нас, врачей, на чьей обязанности лежит облегчить страдания этих несчастных, и когда, в то же время, мы были лишены всякой возможности исполнить это! Позднее, во время дальнейшего похода, и в особенности во время плена, мне приходилось переносить жестокие, пожалуй, даже ужасные страдания, но мне все-таки кажется, что я ни разу не переносил таких острых душевных мучений, как иногда при виде этих бедных больных и раненых в Смоленске. Правда, это происходило, так сказать, в начале кампании; впоследствии же, когда душераздирающие сцены и картины успели притупить чувствительность нервов, моя восприимчивость была несколько понижена благодаря привычке к подобным зрелищам.

(Руа)⁴⁵¹

* * *

На следующий день, 23 августа, император произвел смотр корпусу Понятовского и обнаружил при этом ту же щедрость на награды. Несомненно, он хотел изгладить воспоминание о жестоком и несправедливом нагоняе, какой он задал князю, в первые дни кампании⁴⁵², в ответ на заявленные им претензии по поводу задержки жалованья и припасов. Письмо это, почти оскорбительное по тону, тайно распространено было во множестве экземпляров. Говорили также о посещении князем и его генералами императорского бивака перед взятием Смоленска. Император сначала принял их довольно хорошо. Но скоро, недовольный сведениями, которые ему давали относительно убыли наличного состава войск с момента начала кампании, он запальчиво сказал начальнику Главного штаба, генералу Фишеру⁴⁵³:

― Но, черт возьми! Куда же Вы дели своих людей?

― Государь! недостаток припасов, утомление...

― А! Вы все поете мне ту же песню; почему же другие корпуса не потеряли половины своего состава в дороге?⁴⁵⁴ Но я отлично знаю, отчего все это происходит; Вы только и хороши со своими варшавскими танцовщицами.

(Некоторые уверяли даже, что он употребил еще более характерное слово.) К этому добавляли, что Понятовский, задетый этой новой выходкой, готов был покинуть армию. Наконец, ходили еще слухи, что после этого смотра 21-го числа⁴⁵⁵, когда император обнаружил большую благосклонность к полякам, Понятовский отправился к нему вместе с Даву и на коленях умолял разрешить ему двинуться к Киеву для организации поголовного ополчения в бывших польских областях; но император с запальчивостью отклонил его просьбу и будто бы грозил даже расстрелять его, если он будет настаивать на своем проекте. Я воспроизвожу это происшествие, не ручаясь за его достоверность, в такой форме, в какой я слышал его в тот же день в Смоленске, от людей, обычно хорошо осведомленных...

После нас дошла очередь до Старой гвардии, которую я мог в этот день разглядеть на досуге. С той поры мне приходилось видеть более красивые войска, но никогда ― более внушительные. Смешное приключение, случившееся за несколько дней до этого у нашего полковника с одним из этих старых солдат, отлично показывает, каково было их положение в армии, положение, принуждавшее даже офицеров высокого чина считаться с ними.

Дело было на биваке. Я был у нашего полковника Хлусевича⁴⁵⁶, который как раз брился около входа в палатку. Чашка, полная воды, стояла на столе около него. Вдруг в палатку врывается огромный белый пудель и без всякого стеснения, принимается лакать воду из чашки. Ни полковник, ни я не успели пошевельнуться, как следом появляется гренадер Старой гвардии и пробормотав себе в усы: «Извините, господа», ― принимается привязывать веревку к шее собаки. Собака отбивается, опрокидывает наземь чашку, а надо сказать, что на этой лагерной стоянке было необычайно много пыли и весьма мало воды.

― Видали ли Вы когда-либо подобного нахала? ― сказал взбешенный полковник, схватив за плечи и вытолкав из палатки пораженного изумлением гренадера, который исчез вместе со своей собакой...

Полковник и думать перестал об этой истории, как вдруг два часа спустя гренадер вернулся назад в сопровождении офицера Главного штаба; оба были в парадной форме.

― Господин полковник, ― сказал офицер, ― вы поставили в очень неловкое положение почтенного человека, который пользуется уважением всего своего полка. Я являюсь от лица маршала Бертье, чтобы уладить эту неприятную историю, заранее уверенный, что достаточно будет одного слова разъяснения с Вашей стороны.

― Действительно, ― сказал не смущаясь, полковник, ― я давеча погорячился: я сейчас уже пожалел об этом и немедленно сказал бы это этому почтенному человеку, если бы он не исчез так быстро. Я очень рад, что это посещение избавляет меня от необходимости отыскивать его, чтобы сказать ему, как я раздосадован тем, что так грубо обошелся с ним. Ну, а теперь, не правда ли, гренадер, Вы ничего больше не имеете против меня? ― прибавил он, протянув руку ворчуну, который сердечно пожал ее, заявляя, что получил самое лучшее удовлетворение в мире.

Полковник, который в глубине души был совершенно доволен, сказал мне потом, что он охотно покорился из страха, как бы эта история не имела дурных последствий для полка. Может быть, она повредила бы и его производству, потому что как раз в ту пору шла речь о его переводе в гвардию; действительно, он был назначен майором⁴⁵⁷ 2-го полка легкой кавалерии...⁴⁵⁸

(Брандт)

* * *

Вот уже пять дней, как Наполеон с Главной квартирой пошел вслед за армией по Московской дороге; итак, тщетно мы ожидали, что войска наши останутся в Польше и сосредоточив силы свои, станут твердой ногой. Жребий брошен; русские, отступая во внутренние области, находят везде сильные подкрепления, и нет сомнения, что они вступят в битву лишь тогда, когда выгодность места и времени даст им уверенность в успехе.

Несколько дней раздача провианта становится весьма беспорядочной: сухари все вышли, вина и водки нет ни капли, люди питаются одной говядиной от скота, отнятого у жителей из окрестных деревень. Но и мяса надолго не хватает, так как жители при нашем приближении разбегаются и уносят с собой все, что только могут взять, и скрываются в густых, почти неприступных лесах.

Солдаты наши оставляют свои знамена и расходятся искать пищи; русские мужики, встречая их поодиночке или несколько человек, убивают их дубьем, пиками и ружьями.

Собранный в Смоленске провиант, в небольшом количестве, отправлен на возах за армией, а здесь не остается ни одного фунта муки; уже несколько дней нечего почти есть бедным раненым, которых здесь в госпиталях от 6000 до 7000. Сердце обливается кровью, когда видишь этих храбрых воинов, валяющихся на соломе и не имеющих под головой ничего, кроме трупов своих товарищей. Кто из них в состоянии говорить, тот просит только о куске хлеба или о тряпке, или корпии, чтобы перевязать раны; но ничего этого нет. Новоизобретенные лазаретные фуры еще за 200 верст отсюда, даже те фуры, на которых уложены самые необходимые предметы, не успевают за армией, которая нигде не останавливается и идет вперед ускоренным маршем.

Прежде, бывало, ни один генерал не вступит в сражение, не имея при себе лазаретных фур; а теперь все иначе; кровопролитнейшие сражения начинают, когда угодно; и горе раненым, зачем они не дали себя убить? Несчастные отдали бы последнюю рубашку для перевязки ран; теперь у них нет ни лоскутка, и самые легкие раны делаются смертельными. Но всего более губит людей голод. Мертвые тела складывают в кучу, тут же, подле умирающих, на дворах и в садах; нет ни заступов, ни рук, чтобы зарыть их в землю. Они начали уже гнить; нестерпимый смрад на всех улицах, он еще более увеличивается от городских рвов, где до сих пор навалены большие кучи мертвых тел, а также множество мертвых лошадей покрывают улицы и окрестности города. Все эти мерзости, при довольно жаркой погоде, сделали Смоленск самым несносным местом на земном шаре.

(Письмо Пюибюска от 27 августа)⁴⁵⁹

* * *

Мы получили приказание отправить из Смоленска в армию всех, кто только в состоянии идти, даже и тех, которые еще не совсем выздоровели. Не знаю, зачем присылают сюда детей, слабых людей, не совсем оправившихся от болезни; все они приходят сюда только умереть. Несмотря на все наши старания очищать госпитали и отсылать назад всех раненых, которые только в состоянии вытерпеть поездку, число больных не уменьшается, а возрастает, так что в лазаретах настоящая зараза. Сердце разрывается, когда видишь старых, заслуженных солдат, вдруг обезумевших, поминутно рыдающих, отвергающих всякую пищу и через три дня умирающих. Они смотрят, выпуча глаза, на своих знакомых и не узнают их, тело их пухнет, и смерть неизбежна. У иных волосы становятся дыбом, делаются твердыми, как веревки. Несчастные умирают от паралича, произнося ужаснейшие проклятия. Вчера умерли два солдата, пробывшие в госпитале только пять дней, и со второго дня до последней минуты жизни не переставали петь.

Даже скот подвержен внезапной смерти; лошади, которые сегодня кажутся совсем здоровыми, на другой день падают мертвыми. Даже те из них, которые пользовались хорошими пастбищами, вдруг начинают дрожать ногами и тотчас падают мертвыми. Недавно прибыли 50 телег, запряженных итальянскими и французскими волами; они, видимо, были здоровы, но ни один из них не принял корма: многие из них упали и через час околели. Принуждены были оставшихся в живых волов убить, чтобы иметь от них хоть какую-нибудь пользу. Созваны все мясники и солдаты с топорами, и странно! несмотря на то, что волы были на свободе, не привязаны, даже ни одного не держали, ни один из них не пошевельнулся, чтобы избежать удара, как будто они сами подставляли лоб под обух. Таковое явление наблюдалось неоднократно, всякий новый транспорт на волах представляет то же зрелище.

В то время, как я пишу это письмо, двенадцать человек спешат поскорее отпрячь и убить сто волов, прибывших сейчас с фурами 9-го корпуса. Внутренности убитых животных бросают в пруд, находящийся посереди не той площади, где я живу, куда также свалено множество человеческих трупов со времени занятия нами города. Представьте себе зрелище, какое у меня перед глазами, и каким воздухом должен я дышать! Зрелище, до сих пор вряд ли кем виденное, поражающее ужасом самого храброго и неустрашимого воина, и действительно, необходимо иметь твердость духа выше человеческой, чтобы равнодушно смотреть на все эти ужасы.

(Письмо Пюибюска от 5 сентября)

Надежда на то, что мы отдохнем в Смоленске, не осуществилась. Я получил в 4 часа утра приказание двинуться далее и занять укрепления за Днепром, затем мы прошли по развалинам предместья, и вся армия двинулась к Москве. От Наполеона зависело окончить войну в Смоленске, восстановив королевство Польское, за что Европа была бы ему признательна. Если верить тому, что я слышал, то русские ожидали этого. Говорили, будто генерал Вильсон⁴⁶¹, бывший представителем Англии в Главной квартире, писал в Петербург и Лондон, в первой депеше: «Все погибло; Смоленск взят»; а два дня спустя он послал второго курьера с известием: «Все спасено, французы идут на Москву».

Император Наполеон не сумел остановиться в Смоленске...

(Дедем)

* * *

Мы быстро догнали русский арьергард. Была образована стрелковая цепь наперерез большой дороге из Смоленска в Москву, и таким образом мы преследовал и неприятеля до наступления ночи, положившей конец бою.

Русский генерал, впрочем, по обыкновению, вполне ясно дал нам знать о своем намерении не отступать⁴⁶² дальше, заняв позицию и пожелав нам пушечными выстрелами спокойной ночи.

Был конец августа. В русском климате в это время года жара не та, что в южных странах Европы. Нам приходилось переносить не только солнечный зной, но и раскаленные испарения земли. Наши лошади подымал и своими ногами облака жгучего, мелкого, как пыль, песка, который покрывал всех нас настолько, что трудно было различить цвет нашей формы. Проникая в глаза, этот песок причинял сильные боли. Я едва мог дышать. Но, несмотря на убийственную жажду, вызванную стечением всех этих обстоятельств, мы не могли остановиться, чтобы освежить себя глотком чистой воды из источников, мимо которых мы проезжали.

Наши лошади были более счастливы. Они почти с бешенством погружали в воду свои горячие морды, но также не имели ни времени, ни возможности пить с удилами во рту. Некоторые из них с наслаждением валялись в воде, несмотря на притворные или действительные усилия своих всадников, которые вовсе не прочь были иметь предлог сделать то же самое. Словом, даже в Италии я никогда не испытывал в такой мере невыносимой жары.

Бивачный дым каждый вечер еще увеличивал полученное днем раздражение глаз, и я не знаю, каким чудом я не потерял своего зрения.

Однако мы все же подвигались вперед. Нашему авангарду ежедневно приходилось вступать в бой с русским арьергардом; сопротивление неприятеля заметно становилось все более упорным.

Бой 4 сентября явился уже настоящим сражением⁴⁶³.

Русская армия имела, несомненно, намерение задержать наше наступление и тем выиграть время, чтобы закончить укрепления, сооружавшиеся на знаменитом Можайском поле⁴⁶⁴, обширной равнине, на которой, как утверждало национальное предание, ни одна русская армия не могла быть побеждена.

(Комб)

* * *

Переход от Смоленска до Гжатска (24 августа‒3 сентября) был одним из самых утомительных. Жара стояла удручающая; бешеные порывы ветра поднимали вихри пыли, до того густой, что часто мы не могли уже видеть деревьев, растущих по краям дороги.

Эта беспрестанная горячая пыль была прямо пыткой. Чтобы уберечь от нее хотя бы глаза, многие солдаты устраивали себе из стекол что-то вроде очков. Другие шли с киверами под мышкой, обернув голову платком и оставив самое маленькое отверстие, чтобы можно было дышать. Третьи устраивали себе покрытия из листьев. Таким образом, армия в эту пору имела иногда довольно странный вид; но зато всякие следы этого маскарада исчезали при малейшем ливне. Ночные биваки были едва ли не тягостнее этих переходов. Очень сильная жара резко сменялась довольно чувствительным холодом; вода в большинстве случаев была очень плоха, а порой ее и вовсе не было. Тогда солдатам приходилось жарить себе мясо на угольях, а мясо это почти всегда было лошадиное, потому что крестьяне уводили свой скот настолько далеко, что его никак невозможно было поймать.

Недостаток припасов жестоко давал знать о себе в этот вечер (5 сентября). Пришлось пообедать поджаренными хлебными зернами и кониной. Ночь была холодная и дождливая; многие офицеры и солдаты, окоченевшие и быть может, охваченные печальным предчувствием, тщетно пытались уснуть. Они вставали, и подобно блуждающим теням, ходили взад и вперед мимо лагерных огней...

(Брандт)

* * *

В Дорогобуже⁴⁶⁵ мы нашли объятыми пламенем все дома, которые могли бы послужить приютом. Пожар быстро распространялся, и мы должны были ночевать на биваках. Город подожгли русские солдаты, а горожане все разбежались. Отсюда начались для нас всевозможные лишения. И этот случай как бы предупреждал нас о иных несчастьях, которые ожидали нас на нашем дальнейшем пути к Москве. Но увлекаемые какой-то необходимой силой и убаюкиваемые пустыми надеждами, мы все продолжали идти вперед.

Вскоре мы достигли Вязьмы ― довольно значительного города, служившего посредником в торговле между двумя половинами России. Здесь имелись обширные склады масла, водки, мыла, сахара, кофе и мехов.

Город весь пылал, и армия проходила через него с большим трудом; дул сильный ветер, и потому остановить пожар было невозможно. И здесь горожане покинули свои дома. Можно себе представить, как мы страдали от такого разорения.

Солдатам, однако, удалось добыть из нескольких уцелевших домов и даже из погребов уже пылавших домов муку, масло, водку, сахар и немного кофе.

Из Вязьмы мы скоро пришли в Гжатск⁴⁶⁶ ― город, менее значительный и в котором почти все дома были деревянные. В городе была всего одна, очень длинная улица. Через Гжатск, как и через два предыдущих города, мы прошли, окруженные с обеих сторон пылающими зданиями. Но проливной дождь, разразившийся над городом, когда мы туда входили, прекратил пожар, так что штаб и гвардия могли приютиться в уцелевших домах. Кочанная капуста, росшая на окрестных полях, а также свиное сало и сухари, найденные в одном магазине, позволили солдатам на время утолить свой голод.

Дожди, хотя и непродолжительные, сделали дороги непроходимыми для артиллерии. В ожидании хорошей погоды армия должна была остановиться возле Гжатска. К нашему большому и неожиданному удовольствию, подул северный и северо-восточный ветер и послал нам сухую погоду.

Во время стоянки под Гжатском пришло известие, что русская армия остановилась на Можайских высотах, близ Москвы.

Был отдан приказ готовиться к большому сражению; главнокомандующий уведомил меня, чтобы и я готовился по своей части. Известие это сильно меня взволновало, так как все мои хирурги остались в Смоленске, а походные госпитальные фуры были позади. Для восполнения недостатка в военных врачах я попросил отдать в мое распоряжение всех полковых хирургов, исключая главного хирурга и двух его помощников для пехоты и главного хирурга с помощником для кавалерии.

Таким образом, я получил 45 хирургов и их помощников, которых и прикомандировал к Главной квартире.

Продление на сутки нашей стоянки под Гжатском позволило многим фурам походного госпиталя догнать нас, и я был сравнительно счастлив, что могу, несмотря на отдаленность резерва, оказать в нужную минуту необходимую помощь.

(Ларрей)

* * *

Для нас, легкой кавалерии авангарда, бой следовал за боем без перерыва каждый день. Неприятельская армия отступала в удивительном порядке, оставляя после себя очень мало убитых и ни одного раненого. После перехода через Днепр мы начали испытывать уже большие лишения вследствие редкости съестных припасов. Сделали только одну раздачу провианта в Смоленске; и чем дальше мы подвигались вперед в этой дикой стране, тем сильнее давал себя чувствовать голод.

Оба полка саксонской и баварской легкой кавалерии, входившие в состав нашей дивизии, настолько растаяли вследствие дезертирства, что едва могли выставить по два эскадрона каждый. Мы, следовательно, были слишком слабы, чтобы, подобно пехоте, посылать на фуражировку большие отряды на значительное расстояние от дороги. Если мы приходили в деревню или хутор, мы находили их в огне. Казаки покидал и его, лишь поджегши, опустошив все, что не могли унести с собой, разбив бочки с пивом и овсяной водкой, которая в большом количестве потребляется в этой стране.

Мы не могли найти ни одного ягненка, ни какого-либо другого животного, годного для пищи, разве только время от времени тощую курицу, спасшуюся от всеобщей эмиграции, или молодого жеребенка, слишком слабого еще для того, чтобы следовать за своей матерью, и жалобно ржавшего в поле.

Сделав такую находку, наши стрелки вводили его в свои ряды; жеребенок волей-неволей должен был следовать за передвижениями полка. Став лагерем, его убивали и съедали в виде бифштексов без всякой при правы, что было вполне естественно.

Я никак не мог привыкнуть питаться кониной и брался за нее лишь после нескольких дней вынужденной голодовки, когда я стоял уже перед альтернативой ― или есть, или умереть с голоду. Это мясо так жилисто и жестко, что, взяв его в рот, казалось, что растираешь зубами пучок конопли. Сердце и печень этого животного так же, как и мясо жеребенка, более сносны. Но я с удовольствием обедал только тогда, когда мне удавалось найти скрытый где-нибудь запас картофеля.

Благодаря ловкости моего денщика Бастьена на мою долю выпадали иногда великолепные находки, которыми я делился со своими товарищами по эскадрону и особенно со своим полковником.

Так как лошади не были редки, Бастьен легко доставал себе маленькую лошадку местной породы.

Накинув на себя овчинный тулуп и надев на голову шапку, снятую с убитого казака, он удалялся иногда на довольно большое расстояние от армии и, в конце концов, всегда открывал не покинутую еще жителями деревню.

Здесь с помощью переодевания и своих познаний в русском языке он выдавал себя за жителя сожженной французами деревни и просил съестных припасов для себя и своей семьи, бежавшей от французов. Если иногда ему не хотели давать да ром, то никогда не отказывались продавать; и так как карманы убитых не всегда оказывались пустыми, и так как считал и совершенно бесполезным хоронить деньги вместе с их владельцами, то он добывал себе, чем заплатить местной монетой за то, что приводил с собой вечером в лагерь...

Мы подвигались к Москве, но очень медленно: русская армия не отступала так, как до взятия Смоленска, а защищала каждую пядь земли, причиняя нам большой урон артиллерийским огнем всякий раз, когда ее артиллерия находила удобную позицию для того, чтобы поставить батарею.

Каждый вечер после захода солнца, еле живые от усталости, умирая от голода и жажды, мы разбивали свой лагерь в поле или в еловом лесу. Здесь, растянувшись у ног своих лошадей, мы ждали, пока мародеры не найдут деревни, хутора или даже покинутой хижины. Желаемую весть приносили нам стрелки, которые возвращались к своим ротам, на груженные соломой, картофелем, всем, что можно было спасти от пожара.

Тогда все устремлялись туда в надежде найти немного пищи для себя или по крайней мере, для своей лошади, но только очень редко в селении находилось достаточное количество запасов, чтобы удовлетворить эту голодную толпу, и поневоле приходилось ограничиваться отложенным еще днем куском конины, поджаренным на острие сабли, которая тогда выполняла роль вертела, на огне лагерного костра.

(Комб)

* * *

В Дорогобуже мы, наконец, узнали обо всем, что делалось в Великой армии в наше отсутствие; что произошло у Смоленска и от Смоленска до Дорогобужа; как Наполеон победоносно и быстро движется к Москве; что он уже в Вязьме и что вся большая дорога от самого Смоленска так же опустошена, как здесь, вокруг нас, у Дорогобужа. Нам советовали запастись всем необходимым, ибо на всем пути, позади армии, ничего не найдешь ни для людей, ни для лошадей. Но где взять, когда брать нечего? Пришлось двигаться дальше наудачу, без всяких запасов.

Мы продолжали свой путь по разоренной дороге. Ранним утром нам попался курьер, отправленный Наполеоном из Вязьмы в Вильно. Ему некогда было отвечать на наши расспросы, однако он крикнул нам, что не помешало бы нам поторапливаться, чтобы принять участие в генеральном сражении. Мы прошли в этот день 42 версты.

На полдороге, приблизительно на версту вправо от большой дороги, мы увидели монастырь (Болдино)⁴⁶⁷, о котором у нас ходила молва, что это женский монастырь, в котором французы, помимо грабежа, насильственным и весьма нехристианским образом предавались любви. К вечеру нам опять ласково светило солнце; мы расположились у прекрасного поместья на возвышенности и в изобилии нашли созревшие хлеба для своих усталых коней; зато все остальное давно уже было съедено.

В глаза нам бросались такие же предметы, как и вчера. На прекрасной дороге и близ нее виднелись остатки сожженных или брошенных и начисто разграбленных домов и деревень, шалаши русских и французов, следы тех и других, какие часто остаются при быстрых передвижениях: клочки одежды, сломанные колеса и телеги, сбруя, трупы, дохлый вьючный и убойный скот. Жителей тех мест мы не видели даже тогда, когда мы, ради корма лошадям и пропитания себе, далеко отклонялись от большой дороги. И не только города и села, но и прилегавшие к дороге леса носили на себе самые явные следы этой опустошительной войны.

Теперь мы ежедневно встречали все больше отсталых от Великой армии в странных сочетаниях и образах. Не редко попадались небольшие телеги, запряженные в одну или в пару тощих лошадей (их звали в ту пору не конями, а коняками); на телеге кое-какие припасы и три-четыре гордых гвардейца или гренадера, довольствующихся кое-как. Телегу обычно окружало еще несколько солдат, изнуренных жарой и тяжестью своего вооружения и багажа, либо спешенных кавалеристов со своей поклажей, не приспособленной к носке. Иногда попадались огромные кирасиры на мелких польских крестьянских лошадках, волочившие ноги по земле. Иногда такой всадник окружен был многими своими товарищами, но уже без лошадей. В другом месте двое-четверо егерей гнали перед собой усталую скотинку. То в смешном, то в жалком виде такие отряды грабителей, мародеров, легкораненых и отставших в поисках за провизией тянулись за Великой армией к одной великой цели ― к Москве.

Борясь с нуждой и кое-как перебиваясь, мы прибыли 4 сентября в Вязьму. Здесь военные события были еще свежее, а опустошение только что началось. Ласково встретившая нас часть города, со стороны нашего прибытия, пострадала лишь от грабежа, но не от огня; зато противоположная часть, откуда дорога повела нас на Гжатск и Можайск, еще дымилась от пожара.

Мы встретили много раненых офицеров и солдат из легкой кавалерии Мюрата, рассказавших нам, что за городом русская конница оказала упорное сопротивление, что могло показаться, будто здесь дело дойдет до настоящей битвы, что было много раненых.

Мы шли дальше по большой дороге, которая все более и более являла картину войны. Нам попадались нагромождения телег и лагерные огни, встречались раненые, кругом валялись тела павших воинов, и по всему можно было узнать, что мы все ближе к Великой армии...

В эту ночь и на следующее утро в первый раз стало заметно холодней; мы очень зябли, однако полуденное солнце снова согрело нас. Еще чувствительнее холод стал 5 сентября, когда мы на заре подошли к городку Гжатску. Уже попадались всадники в бабьих шубах и наушниках из овчины и т.п. Эти новые костюмы давали богатую пищу смеху, однако не были запрещены. Полковой майор фон Гайсберг⁴⁶⁸ в последнюю ночь подарил мне шубу. За этот даря по сию пору ему признателен. Я тщательно берег этот дар, вообще в то время хлеб и другое необходимое ценилось дороже золота, до тех пор, пока на обратном пути, за Оршей, я не лишился лошади, и не был вынужден, идя пешком, сбросить шубу; так она и осталась в придорожном рве.

Нередко случалось, и в эту войну в особенности, что наши предшественники разбрасывали много соломы вокруг опустевших домов вдоль дороги; приходилось покидать лагерь, не потушив костров, огонь разгорался, охватывал уцелевшие от прежних пожаров деревянные дома, и мы покидали лагерные свои стоянки в огне, вовсе не будучи сознательными поджигателями. Такова уж война! Трубач трубит, бьют барабаны; хватаешься за оружие, идешь, и не приходится думать о том, что делается позади.

(Роос)

* * *

2 сентября

Мы стоим лагерем в Веремееве⁴⁶⁹.

Вице-король занимает очень красивый дворец, принадлежащий князю Кутузову⁴⁷⁰. Спустя немного времени после своего прихода в сопровождении адъютантов и обычного конвоя драгун он пожелал ознакомиться с окрестностями, но едва прошел версту, как увидал, что впереди вся долина полна казаков. Они надвинулись, чтобы захватить довольно малочисленную группу, состоящую из вице-короля⁴⁷¹ и его конвоя. Лейтенант Бокканера⁴⁷² во главе нескольких драгун, понимая опасность, которой подвергался принц, бросился смело им навстречу, решаясь скорее погибнуть, чем допустить, чтобы рука опустилась на его начальника. Не знаю, случайно или благодаря отваге, которую выказали наши храбрецы, или быть может, в силу новых полученных приказаний, но только казаков, собиравшихся помериться с нами оружием, стало значительно меньше. Их скоро привели в расстройство, и они спешно, галопом, поскакали догонять своих.

Нам прочитан был приказ императора, помеченный сегодняшним днем, в Гжатске, предписывающий дневной отдых и общую перекличку в три часа дня; перекличку, несомненно, для того, чтобы знать число людей, которыми можно располагать в сражении. Нам было приказано тщательно осмотреть оружие, патроны, артиллерию и госпитали; мы должны были также предупредить солдат, что момент большого генерального сражения наступил, что нужно быть к нему готовыми.

Перекличка показала, что боевые силы состоят из 103 000 пехотинцев, 30 000 кавалерии и 587 пушек.

Все менее необходимые повозки приказано было поставить в хвост колонны и сжечь все поврежденные. Несомненно, что движение артиллерии благодаря этому значительно облегчилось. Но многие из генералов и начальников войск не желали терять из вида как своих, лично им принадлежащих повозок, так равно и тех, которые были нагружены провиантом для их отрядов. Наконец, мы постоянно нуждаемся в наиболее необходимой утвари для лагеря, для кухни, для съестных припасов. И тем не менее, желая показать пример, император приказал в своем присутствии сжечь две повозки своего адъютанта Нарбонна⁴⁷³.

В виду Валуева, 5 сентября

Сегодня на заре мы выступили в поход в обычном порядке; мы шли по кровавым следам войск Коновницына. При выходе из леса, запруженного казаками, обращенными в бегство итальянской кавалерией, мы прошли несколько деревень, опустошенных русскими. Разорение, которое оставляли за собой эти татарские орды, указывало нам дорогу. Подойдя к склону холма, мы увидали на одной из возвышенностей несколько их эскадронов, развернутых в боевом порядке вокруг прекрасной усадьбы, возвышавшейся над всей местностью. Вице-король тотчас отделил легкую кавалерию авангарда, которая, несмотря на трудности пути, вошла на возвышения в прекрасном порядке. По мере того, как она подвигалась вперед, враг отступал.

По другую сторону холма легкая артиллерия гвардии, которая успела построить батарею в несколько орудий на террасе господского дома, послала им вдогонку несколько пушечных выстрелов, затем лишь, чтобы заставить их только ускорить шаг. И мы видели, как длинные ряды неприятельских колонн удалялись, прогоняемые нашим авангардом; видели, как они взобрались потом на возвышенность, стоящую в пол-лье от нас.

Трудно представить себе окружающую нас картину опустошения. Ни травы, ни соломы, ни деревца; нет ни одной деревни, которая не была бы разрушена вконец. Невозможно найти в них хоть сколько-нибудь пищи для лошадей или съестных припасов для себя, ночью нечем поддерживать огонь. Одно только притягивает к себе наше внимание в этой печальной и жалкой картине ― это Колоцкий монастырь⁴⁷⁴, который сам по себе составляет целую деревню. Он находится в 3 верстах от Гриднева⁴⁷⁵ и в пол версте от речки Колочи, протекающей направо от него. Построенное во времена готов⁴⁷⁶, это сооружение часто служило цитаделью во время междоусобных войн, да и до сих пор оно окружено траншеями.

На первый взгляд этот огромный монастырь, снизу поднимавшийся перед нами, производил впечатление города. Разноцветные крыши его блестели под лучами солнца. Наша кавалерия торопилась и на бегу своем поднимала густые облака пыли. Это было полным контрастом печальному и безжизненному виду, окружавшему нас. Было два часа дня. Одни авангарды медленно подвигались. Итальянская армия остановилась и выстроила свои батальоны колоннами на нескольких возвышенностях.

Вице-король после прогулки не которое время прохаживался по террасе господского дома, а затем направился к авангарду, сопровождаемый гвардейскими драгунами, между которыми было и несколько стрелков; он обозревал русские позиции. Только что он прибыл туда, как подъехал император; они долго беседовал и вместе, рассматривая окрестность. Затем, сделав необходимые распоряжения, император ускакал галопом, чтобы присоединиться к корпусу, с которым он шел. Вице-король, не покидая занятого им холма, разослал своих адъютантов с приказания ми снова продолжать движение.

Мы ― среди песков, с длинными рядами ив и кустарника по сторонам; за ними скрывается Валуево⁴⁷⁷, где император устроил свою Главную квартиру. Только что мы расположились в нашем лагере, как перед нами открылось грандиозное зрелище: русские, стоящие лагерем на возвышении в форме амфитеатра, зажгли массу огней, которые в целом образовали большой полукруг. Огни отбрасывали яркий отблеск на горизонт и производил и поразительный контраст с нашими слабо мерцавшими кострами. Дело в том, что мы в совершенно незнакомой местности, ничего у нас не приготовлено, и в топливе недостаток. То немногое, что мы находим второпях и в потемках ― мокро и сыро. Наши огни поэтому не только не сияют, но они распространяют вокруг нас облака густого черного дыма и отбрасывают во мраке лишь бледный отсвет. Одни стараются как-нибудь устроить себе шалаши из листвы, так как погода суровая. Другие сидят вокруг котлов и присматривают за своим скромным ужином. Те, у кого есть ржаная мука, готовят род теста, который зовут, не знаю почему, пульта⁴⁷⁸. Около полуночи начинает накрапывать мелкий холодный дождь при сильном ветре: очень скоро наш лагерь становится сплошной топью.

На заре мы с радостью узнали, что русская армия осталась на своих позициях: мы смотрели, как они окапывались.

Император сам поехал под выстрелы батарей обозревать передовые посты. Почти весь день, как с той, так и с другой стороны, прошел в разведках и приготовлениях.

Тишина нарушалась время от времени или пушечными выстрелами, или перестрелкой на аванпостах.

(Ложье)

Направо, ниже нас, виднелся Колоцкий монастырь: большие башни придавали ему вид города. Глянцевитые черепицы его крыш, освещенные солнечными лучами, блестели сквозь густую пыль, поднятую нашей многочисленной кавалерией, и только еще сильнее заставляли выступать темные и мрачные тона, разлитые по всем окрестностям; русские, намереваясь остановить нас перед этой позицией, ужасающим образом опустошили равнину, на которой мы должны были расположиться. Еще зеленая рожь была срезана, леса вырублены, деревни сожжены; словом, нам нечего было есть, нечем кормить лошадей и негде приютиться.

Мы остановились на одном холме, между тем как центр армии усердно преследовал неприятеля и принуждал его отступать на возвышенность, где он окопался. В таком бездействии мы оставались до второго часа пополудни, когда вице-король, сопровождаемый своим штабом, поехал осматривать траншеи позиции, выбранной Кутузовым. Мы начинали объезжать строй, когда наши караульные драгуны сигнализировали о приезде императора: его имя тотчас же передалось из уст в уста, и мы остановились, ожидая его; он скоро явился в сопровождении своих главных офицеров. Стоя на возвышенности, с которой легко было увидать лагерь русских, он долго наблюдал их позицию; потом он осмотрел окрестности и с довольным видом стал напевать какие-то незначительные слова; поговорив с вице-королем, он сел на лошадь и ускакал галопом, чтобы сговориться с командирами других корпусов армии, которые должны были содействовать атаке...

У русских около нашего край него правого фланга был редут, расположенный между двумя лесами над деревней Шевардино⁴⁸⁰, его убийственный огонь нес ужас в наши ряды. Они устроили его для укрепления левого крыла, являвшегося слабой стороной их укрепленного лагеря. Наполеон понял это: и с этого момента вопрос был только в том, чтобы захватить этот редут; честь захвата была вверена солдатам дивизии Компана (5-й дивизии 1-го корпуса). Эти храбрецы, построенные в колонну для атаки, шли на деревню с такой отвагой, которая обеспечила нам успех всего предприятия. В это время князь Понятовский с нашей кавалерией на правом фланге обходил позицию; поднявшись достаточно высоко, дивизия Компана окружила редут и взяла его после часового боя. Попытавшийся вернуться неприятель был наголову разбит⁴⁸¹; наконец, после 10 часов вечера, он покинул соседний лес и в беспорядке бежал на большую возвышенность, чтобы соединиться с центром своей армии.

Дивизия Компана, выйдя с честью из такого предприятия, поплатилась значительными потерями. 1000 наших солдат купили своей кровью эту важную позицию⁴⁸², и более половины из них полегли в тех самых окопах, которые они захватили с такой славой. На другой день, делая смотр 61-му полку, наиболее пострадавшему, император спросил полковника⁴⁸³, куда он девал один из своих батальонов.

«Государь, ― было ответом, ― он в редуте».

(Лабом)

* * *

Прекрасное зрелище представляли наши войска в своем одушевлении. Ясное небо, лучи заходящего солнца, отражавшиеся на саблях и ружьях, увеличивали красоту его. Остальная армия следила со своих позиций за двигавшимися войсками, гордившимися тем, что им на долю выпала честь открыть сражение, она провожала их криками одобрения. Рассуждения о способах атаки и возможных препятствиях пересыпались военными остротами. И все справедливо предполагали, что неприятель отступит перед такими войсками; должно быть и император был убежден в этом, если попытался в такой поздний час идти на приступ против сильной позиции, которой неприятель видимо дорожил, да и должен был дорожить, так как взятие этого редута открывало его левый фланг. Дело скоро стало очень горячим. Кавалерия произвела ряд атак, но сражение не было еще решено, когда мы получили приказ двинуться на редут. Когда же мы подошли, он был уже взят, и мы остались на позициях до 9 часов вечера. Неприятель отступил в соседний лес. Он пытался даже отбить редут, но был отбит; все же он продолжал пальбу до полуночи, и снаряды падали на наш бивак.

(Гриуа)

Наполеон, приказав произвести рекогносцировки, отдал приказания двинуться и приготовиться к следующему дню. Король Неаполитанский считал все эти распоряжения излишними: он овладел главным редутом, левая сторона позиции была обойдена. Он не думал, чтобы русские пожелали принять бой; он полагал, что за ночь они отступят. Но не таково было их намерение: они копали окопы, носили землю и укрепляли свою позицию. На следующее утро мы заметили⁴⁸⁴, что все они были за работой. Было 11 часов, когда Наполеон послал меня на рекогносцировку: мне было поручено приблизиться насколько возможно к неприятельской линии. Я снял свои белые перья⁴⁸⁵, надел солдатскую шинель, и осмотрел все с наивозможной тщательностью; сопровождал меня один лишь гвардейский стрелок. В нескольких местах я проник за линию русских пикетов. Деревня Бородино отделялась от наших постов всего лишь одним узким и глубоким оврагом. Я слишком далеко зашел вперед, и в меня два раза выстрелили из пушки картечью; я удалился и часам к двум вернулся к своим и явился к Наполеону с докладом обо всем виденном. Наполеон разговаривал с королем Неаполитанским и князем Невшательским. Мюрат изменил свое мнение: к удивлению своему, увидев на рассвете, что неприятельская линия была по-прежнему развернута, он решил, что предстоит бой, и приготовился к нему. Однако другие генералы продолжали утверждать, что русские не рискнут на битву; что касается меня, я думал противное; я заметил, что у русских много войска и довольно хорошая позиция; по моему убеждению, они должны были атаковать нас, если мы не предупредим. Наполеон сделал мне честь согласиться с моим мнением, которое разделял и Бертье. Он потребовал своих лошадей и лично произвел ту же рекогносцировку, что и я. Под Бородином его встретили так же, как и меня, картечный огонь заставил его удалиться. Все виденное им укрепило его в убеждении, что он не ошибся, и, вернувшись, он отдал соответствующие приказания.

Настала ночь. Я был дежурным и спал в палатке Наполеона. Отделение, где он спал, обычно было отделено полотняной перегородкой от другой, где спал дежурный адъютант. Император спал очень мало. Я будил его несколько раз, чтобы передать ему рапорты с аванпостов, которые все доказывали, что русские ожидали атаки. В три часа ночи Наполеон позвал камердинера и приказал принести себе пунша⁴⁸⁶; я удостоился чести пить его вместе с ним. Он осведомился у меня, хорошо ли я спал; я ответил, что ночи стали уже свежими и что меня часто будили. Он сказал мне:

«Сегодня нам придется иметь дело с этим пресловутым Кутузовым⁴⁸⁷. Вы, конечно, помните, что это он командовал под Браунау⁴⁸⁸. Он оставался в этом месте три недели, ни разу не выйдя из своей комнаты; он даже не сел на лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Генерал Беннигсен⁴⁸⁹, хотя тоже старик, куда бойчее и подвижнее его. Я не знаю, почему Александр не послал этого ганноверца заместить Барклая».

Он выпил стакан пунша, прочел несколько донесений и продолжал:

― Ну, Рапп, как ты думаешь, хорошо у нас пойдут сегодня дела?

― Без сомнения, Ваше Величество; мы исчерпали все свои ресурсы и должны победить по необходимости.

Наполеон продолжал свое чтение и потом заметил:

― Счастье ― самая настоящая куртизанка; я часто говорил это, а теперь начинаю испытывать на себе.

― Как, Ваше Величество, помните, Вы сделали мне честь сказать под Смоленском, что дело начато и надо довести его до конца. Именно теперь это справедливо более чем когда-либо; теперь уже некогда отступать. Кроме того, армия знает свое положение: ей известно, что припасы она может найти только в Москве, до которой ей осталось всего лишь 120 верст.

― Бедная армия! Она сильно-таки поубавилась; но зато остались лишь хорошие солдаты; кроме того, и гвардия моя осталась неприкосновенной.

Он послал за Бертье и работал до половины шестого. Мы сели на лошадей. Трубили трубы, слышался барабанный бой. Лишь только войска заметили императора, раздались единодушные клики.

― Это энтузиазм Аустерлица. Прикажите прочесть воззвание⁴⁹⁰.

«Солдаты!

Вот битва, которой вы так желали! Победа зависит от вас; нам она необходима; она даст нам обильные припасы, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение на родину. Ведите себя как под Аустерлицем, Фридландом, Витебском, Смоленском, чтобы самое отдаленное потомство приводило в пример ваше поведение в этот день. Пусть о вас скажут: он был в этой великой битве под Москвой».

Клики усилились, войска сгорали нетерпением сразиться, и бой скоро начался.

Итальянцы и поляки стояли на флангах. Наполеон действовал против левого фланга неприятеля. Впрочем, никаких точных сведений мы не имели; женщины, дети, старики, скот ― все исчезло; не оставалось никого, кто мог бы дать нам малейшие указания. Ней двинулся на неприятеля и прорвал его с той силой и стремительностью, которые он проявлял уже неоднократно. Мы овладели тремя редутами⁴⁹¹, поддерживавшими неприятеля. Последний подоспел со свежими силами; в наших рядах произошло замешательство, и мы очистил и два из этих укреплений; даже третье было в затруднительном положении. Русские стояли уже на гребне рвов. Король Неаполитанский, заметив опасность, примчался, спешился, вошел в редут и появился на парапете⁴⁹²; своим призывом он воодушевил солдат. Редут снова наполнился, огонь принял страшные размеры, атакующие не решились рискнуть на приступ. Появилось несколько эскадронов; Мюрат сел на лошадь и опрокинул колонны, рассеянные по равнине. Мы снова овладели ретраншементами⁴⁹³ и утвердились в них, чтобы больше уже не покидать их. Этот отважный удар решил судьбу дня.

Генерал Компан был ранен⁴⁹⁴; я принял командование его дивизией. Она входила в состав корпуса маршала Даву. Она овладела одной из укрепленных окопами неприятельских позиций и сильно пострадала. По прибытии к ней я сговорился с маршалом Неем, на правом фланге которого я находился. Наши войска были в беспорядке; мы собрали их и ринувшись на русских, заставили их дорого поплатиться за успех. Канонада, оружейный огонь не прекращались. Пехота, кавалерия с ожесточением бросались друг на друга в атаку из одного конца боевой линии в другой. Мне еще ни разу не приходилось видеть такой резни.

Мы слишком усилили свой правый фланг, и король Неаполитанский один подвергался губительному огню бата рей Семеновского. У него были лишь конные войска; глубокий овраг отделял его от деревни, и овладеть ею было нелегко: тем не менее это было необходимо, чтобы не быть в конце концов разгромленным картечным огнем. Генерал Беллиар⁴⁹⁵, видя перед собой лишь неглубокие ряды легкой кавалерии, предлагает оттеснить ее подальше и, повернув налево, ударить на редут.

«Скачи к Латур-Мобуру⁴⁹⁶, ― отвечает ему Мюрат, ― прикажи ему взять бригаду кирасир французских и саксонских, перейти овраг, изрубить всех, галопом влететь с задней стороны на редут и заклепать орудия⁴⁹⁷. Если это ему не удастся, пусть он возвращается в том же направлении. У тебя в распоряжении будет батарея в 40 орудий и часть резерва, чтобы прикрывать отступление».

Латур-Мобур двинулся, опрокинул и рассеял русских и овладел укреплениями. Фриан явился и занял их. Весь резерв прошел и расположился с левой стороны деревни. Оставался лишь один окоп, обстреливавший нас с фланга и сильно нам мешавший. Резерв, только что овладевший одним окопом, решил, что может справиться и с другим. Двинулся вперед Коленкур⁴⁹⁸, сея издали смятение и смерть. Он внезапно обрушился на редут и овладел им. Но один солдат, спрятавшийся в амбразуре, убил его наповал. Он почил сном храбрецов⁴⁹⁹ и не был свидетелем наших злоключений⁵⁰⁰.

Все бежали, огонь прекратился, резня приостановилась. Генерал Беллиар отправился на рекогносцировку в лес, находившийся на некотором расстоянии. Он заметил дорогу, ведшую по направлению к нам; она была наполнена удалявшимися войсками и обозами. Если бы перерезать ее, вся правая сторона неприятельской армии была бы замкнута в том сегменте, в котором она теперь находилась. Он предупредил об этом Мюрата.

«Скачи и доложи об этом императору», ― ответил ему тот.

Беллиар поскакал, но Наполеон не счел момент подходящим.

«На моей шахматной доске для меня еще не все ясно. Я жду известий от Понятовского⁵⁰¹. Поезжайте, осмотрите все и возвращайтесь».

Генерал вернулся, но время уже было упущено. Русская гвардия двигалась вперед; пехота, кавалерия все надвигалась для возобновления атаки. Генерал еле успел собрать несколько орудий.

«Картечь, опять картечь и все время картечь», ― сказал он артиллеристам.

Открыли огонь; результаты его были ужасны; в несколько минут земля покрылась трупами; разгромленная колонна рассеялась подобно тени. Она не успела дать ни одного ружейного залпа. Артиллерия ее появилась лишь несколько минут спустя, и мы овладели ею. Битва была выиграна, но жестокий огонь все еще продолжался. Пули, гранаты сыпались градом вокруг меня. В течение часа я был задет четыре раза, сначала двумя пулями довольно легко, затем в левую руку пулей, которая сорвала сукно с моего рукава и рукав рубашки вплоть до тела. Я командовал в это время 6-м полком, который я знал еще с Верхнего Египта. В нем от того времени оставалось еще несколько офицеров, и странно было нам встретиться здесь. Вскоре я был ранен в четвертый раз; картечью ударило меня в левое бедро, и я свалился с лошади. То была в общей сложности двадцать вторая моя рана. Я вынужден был покинуть поле битвы и сообщил об этом маршалу Нею, войска которого перемешались вместе с моими. Генерал Дессе⁵⁰², единственный генерал из этой дивизии, еще не раненный, сменил меня; через минуту у него была перебита рука⁵⁰³. Фриан был ранен позже⁵⁰⁴. Перевязку мне делал хирург Наполеона⁵⁰⁵.

Император сам навестил меня.

― Опять, значит, твоя очередь? А как дела?

― Ваше Величество, я думаю, Вам придется пустить в дело гвардию.

― Я не сделаю этого; не хочу рисковать ею⁵⁰⁶. Я уверен, что выиграю битву без ее участи я.

И действительно, гвардия в бою не участвовала, за исключением 30 орудий, сделавших прямо чудеса. День кончился; 50 000 человек легли на поле битвы⁵⁰⁷. Множество генералов было убито или ранено: их выбыло из строя около сорока⁵⁰⁸. Мы захватили пленных⁵⁰⁹, отнял и несколько орудий, но этот результат не вознаграждал нас за потери, которых он нам стоил.

(Рапп)

* * *

7 сентября

Всю эту ночь мы принуждены были провести на сырой земле, без огней. Дождливая и холодная погода резко сменила жары. Внезапная перемена температуры вместе с необходимостью обходиться без огня заставила нас жестоко страдать последние часы перед рассветом. Кроме того, мы умирали от жажды, у нас недоставало воды, хотя мы и лежали на влажной земле.

В эту ночь, наконец, пришел к нам приказ о решительной атаке. Наступал великий, столь нетерпеливо ожидавшийся день. Вице-король должен будет овладеть деревней Бородино и затем, перейдя три моста, занять высоты, а находящиеся под его начальством генералы Моран и Жирар⁵¹⁰ должны будут двинуться вперед для захвата главного неприятельского редута ― все это в порядке и методически, с соблюдением возможно большей осторожности. Таковы распоряжения императора, поскольку они касаются нас.

С восходом солнца мы находимся уже на позиции. Я не могу не провести параллели между русской армией и нашей. Мы выступаем, плохо одетые, наполовину замерзшие, утомленные, не выспавшиеся.

«Слава и честь, ― шутят солдаты, ― вот единственные напитки, которые дают нам смелость для того, чтобы сражаться и побеждать».

Вице-король нашел, что мы чересчур открыты, и сейчас же приказал заняться кое-какими защитительными работами ― их начинают вести вокруг итальянской батареи, стоящей под руководством генерала Антуара. Батарея находилась на расстоянии около 850 туазов⁵¹¹ от главной русской батареи, но ее двинули вперед еще на 500 туазов. Русские, вопреки ожиданиям, нисколько этому не противились...

В 5½ часов утра солнце рассеивает туман. Тотчас же новые адъютанты рассылаются во всех направлениях, чтобы окончательно увериться, хорошо ли выполнены приказания, отданные в эту ночь. Бьет барабан, и каждый полковник громким голосом читает своему полку прокламацию императора...

Тысячекратные возгласы: «Да здравствует император!» ― были ответом на это лаконическое приглашение. Все удивляются выразительности, простоте и мощной силе императорской прокламации, которая так хорошо соответствовала теперешним обстоятельствам. «Она достойна главы армии» ― слышались замечания. Пушечный выстрел послышался с батареи правой стороны и дал, наконец, сигнал к сражению. Было ровно 6 часов.

В 6½ часов вице-король дает приказ⁵¹² генералу Дельзону⁵¹³ атаковать деревню Бородино, занятую егерским полком русской гвардии. В момент, когда 106-й полк, которому поручено было это дело, пробирался в деревню, стоявший во главе его генерал Плозонн⁵¹⁴ падает смертельно раненный. Деревня взята, и русские стрелки отступили по ту сторону Колочи.

Этим собственно ограничились инструкции, данные 106-му полку; но, охваченный наступательным пылом, он быстро переходит мост, устроенный неприятелем на Колоче позади деревни, и двигается к неприятельским рядам.

Русские стрелки, подкрепленные двумя новыми полками, ставят себе задачей отразить 106-й полк. Последнему дорого пришлось бы заплатить за свой риск, но 82-й полк на звуки пушечных выстрелов устремился на помощь⁵¹⁵ к нему беглым шагом, атакуя три неприятельских полка, освободил 106-й и с триумфом возвращается в Бородино, согласно полученным приказаниям.

Помощник полкового командира Буассерфей⁵¹⁶ заменил несчастного Плозонна. Он тотчас делает несколько превосходных распоряжений для сохранения за собой Бородина, за которое, по общим инструкциям, нельзя было переходить в данный момент. В 8 часов с небольшим император посылает принцу Евгению приказ повести решительное наступление на главный неприятельский редут, поддерживая этим движение Нея и Даву...

Поле битвы скрыто было от Королевской гвардии возвышавшимся перед ней холмом, и мне решительно ничего нельзя было видеть. Но на другом склоне холма стояла итальянская батарея, и я выпросил у полковника Морони⁵¹⁷ разрешение направиться к ней. Капитан Дальштейн⁵¹⁸ и лейтенант Гвидотти также получили разрешение, и мы трое пустились в путь. Да, до конца жизни не позабуду я возвышенного впечатления, какое произвел на нас вид этого длинного и широкого поля сечи. Нельзя представить более благоприятной для наблюдения позиции, чем та, где мы находимся. Наш взгляд обнимает все изгибы широкого пространства, расположение различных армий, все действия, какие где-либо завязываются. Дивная панорама раскрывается перед нами.

Прежде всего нам бросается в глаза позиция русских; она образует половину амфитеатра, или полукруг⁵¹⁹, кривые которого соответствуют на другой стороне месту, где находится Наполеон. Находясь на левом фланге этого полукруга, я вижу перед собой на далеком расстоянии густой лес, заставляющий меня вспомнить о чудесных описаниях Тассо⁵²⁰ и Ариосто⁵²¹. Из этого леса все время вырываются громадные столбы огня, сопровождаемого страшными ударами; под действием этих вихрей огня и дыма колеблются глубокие массы, чтобы идти навстречу другим огням, не менее страшным. Под блеском солнца сверкают оружие и амуниция пехотинцев и кавалеристов, марширующих навстречу одни другим. Внизу холма на нашем левом фланге бригада Плозонна уже овладела Бородином, этим необыкновенно важным стратегическим пунктом при слиянии Колочи и Войни⁵²². Покатости этого холма спускаются к Колоче; несколько мостов ведут к широкой и открытой плоской возвышенности, через которую идет большая дорога в Москву, охраняемая расположенным влево от нее главным редутом.

В этот момент 30-й полк, под предводительством генерала Бонами⁵²³, бросается в атаку⁵²⁴. Солдаты держат себя удивительно, и я не могу оторвать глаз от этой группы героев. Отвлекает меня только не перестающий треск пальбы, поднимаемый во всех пунктах, где завязывается стычка, при различных шансах на успех. Мной овладевает неописуемое волнение. Ведь я смотрю на все это, как посетитель цирка может смотреть на все происходящее перед ним на арене.

Но экстаз, овладевший мной, внезапно уступает место чувству сострадания. Несчастный полк, которым я только что восторгался, в данный момент подставляет себя на убой, и новые русские батареи выдвинуты для отражения итальянских батарей, расположенных на возвышенности, на которой я стою⁵²⁵.

В тот же момент звуки барабана заставляют меня вопреки желанию покинуть свою позицию. Сила обстоятельств вынуждает Королевскую гвардию браться за оружие. Я спешно возвращаюсь к своему полку, который идет, чтобы принять участие в деле. Теперь я уже не могу видеть того, что происходит на нашем правом фланге. Я могу говорить лишь о том, что делается около нас. Несчастный 30-й полк не мог удержаться на занятой позиции. Русские, окрыленные успехом, стараются выгнать нас с высот и атакуют правый фланг дивизии Морана⁵²⁶; и вице-король немедленно противопоставляет им дивизию Жирара⁵²⁷. Наш 1-й полк легкой кавалерии, атакованный русскими драгунами, моментально разбивается на ряды, которые подпускают к себе русских, затем открывают пальбу рядами. Пальба отличается такой силой, что в мгновение ока площадь покрывается телами людей и лошадей, мертвых или раненых ― и они создают новый барьер вокруг наших доблестных батальонов⁵²⁸.

Русская кавалерия исчезает. Батальоны 7-го полка, прикрытые дивизией Бруссье и итальянской артиллерией и выступом холма защищенные от огня русских батарей, пытаются сохранить свои позиции. Часть холма открывается нашим взорам, и мы видим ужасное зрелище корчащихся и изуродованных тел людей и лошадей, делающих последние усилия в борьбе со смертью; перед нами и вокруг нас обезображенные трупы, туловища, оторванные части тела – все это покрывает землю.

Русские опять получили новые подкрепления и удваивают усилия, чтобы выгнать с позиции наши дивизии.

Вице-король, видя, что его первая линия удерживается с трудом, дал приказ отрядам легкой артиллерии, гренадерам и стрелкам гвардии броситься вперед на небольшой бугорок подле Колочи. В Королевской гвардии мы получаем приказ перейти эту речку, чтобы пойти на помощь атакованным дивизиям.

Огонь наших новых батарей в конце концов совершенно истребил русскую дивизию, стоящую против нас, но взамен ее мы сейчас же видим другую⁵²⁹. Вся ярость битвы сосредоточивается теперь на пункте, где мы стоим. Четыре часа мы держимся под градом железа и свинца. Стойкость принца Евгения и доблесть его солдат выше всякой похвалы.

Общий бой ведется и в деревне Бородино и захватывает пространство до старой Смоленской дороги. Более 1 000 орудий сеют смерть⁵³⁰. Пальба непрерывная, ужасная.

Вот новое положение, в каком мы очутились: дивизии Жирара, Морана и Бруссье, поддерживаемые Королевской гвардией, борются с многочисленными русскими силами, упорно стремящимися к тому, чтобы выгнать их с возвышенности, которая ведет к главному редуту.

Вице-король, в свою очередь, решается сделать еще одно усилие; он соединяет войска, чтобы накрыть неприятеля со всех сторон и овладеть фортом. Королевская гвардия, до сих пор пассивно страдавшая от потерь, причиненных ей пушечными выстрелами, не будучи в состоянии производить ответные выстрелы, теперь волнуется от своего бездействия. Она убеждена, что от взятия этого окопа может зависеть результат дня; она ревниво хочет взять на себя всю честь за это дело и через посредство своих начальников добивается от вице-короля, чтобы исключительно ей поручен был натиск. Вице-король уступил. Все мы испускаем радостные крики. Полки строятся сперва во взводную колонну. Легкие отряды открывают путь, за ними идут гренадеры, стрелки и драгуны. Радость, гордость, надежда сияют на всех лицах.

Русские заметили наше движение и тотчас же направляют в нашу колонну огонь из сотни орудий. Одни только крики: «Да здравствует император!», «Да здравствует Италия!» ― раздаются в шуме падающих бомб и гранат, не перестающего свиста железа и свинца. Почти в тот же миг приходят спешные сообщения вице-короля, что многочисленные отряды неприятельской кавалерии выступают из леса⁵³¹, чтобы отрезать наш левый фланг, и угрожают нас обойти. Последний прибывший адъютант сообщает нам, что Дельзон и Орнано смяты превосходящими силами неприятеля и вынуждены отступить для прикрытия итальянской батареи, Бородина, Войни и провианта. Они требуют поддержки, прежде чем неприятель получит подкрепления и еще подвинется вперед.

В сопровождении своего штаба принц Евгений сам скачет к этим местам, чтобы дать себе отчет в положении дела, предупреждает об этом императора, задерживает движение вперед Королевской гвардии, заставляет ее поворотить и приказывает ей следовать за собой беглым шагом на другую сторону Калачи. Королевская гвардия, к огорчению своему, видит, что ее движение вперед остановлено, но не теряет надежды, что найдет случай вознаградить себя за вынужденный перерыв. Мы идем назад и в хвосте колонны доходим до атакованного пункта.

Новые неприятельские отряды (корпуса Уварова и Платова) с каждым мгновением увеличиваются, выступают из леса, испуская пронзительные крики, и бросаются между войсками Дельзона и Орнано.

Эти последние, как слишком слабые, отступают в полном порядке после отчаянной схватки и стараются прикрыть Бородина и итальянские батареи. Русские бата реи с удвоенной яростью стреляют по нашему правому флангу и покрывают своими огнями деревню. Артиллерийский полковник Демэй убит.

Генерал Литуар⁵³² и полковник Милло⁵³³, не прекращая огня впереди, вынуждаются теперь обратить все внимание на арьергард. Они немедленно ставят туда несколько орудий, чтобы подготовиться ко всякой случайности. Итальянские артиллеристы, сохраняя порядок и хладнокровие, быстро проделывают все маневры, хотя все пространство покрыта трупами наших товарищей.

Вице-король галопом прискакал на позицию и не находя другого, более подходящего места, выезжает в каре 84-го полка, на который тут же поведена была атака. Вице-король подбодряет людей, обещая, что скоро на помощь им явится Королевская гвардия; и действительно, мы в этот момент переходим уже вброд Колочу и быстро двигаемся туда. Несмотря на внутренний пыл, усиливающийся от слухов, что принц находится в опасности, мы сохраняем величайшее хладнокровие. А тем временем силы русской кавалерии, непрерывно увеличивающиеся, возобновляют свои атаки против колонны 8-го кроатского, 84-го и 92-го полков.

Мы без конца повторяем свои крики, чтобы предупредить о нашем приближении принца и войска, его окружающие. Но наши крики в то же время привлекают к себе и внимание наших противников (т.е. войск Уварова и Платова). Только что прибывшие полки Королевской гвардии очутились лицом к лицу с неприятельской кавалерией. Разбившись на каре, мы устремились ей навстречу. Русские почти уже подступили к итальянским батареям и заставили их прекратить огонь; затем они опрокинули полки Дельзона. В этот-то момент они очутились перед Королевской гвардией, поджидающей их со скрещенными штыками. После одной неудачной попытки русские, в конце концов, были отброшены сильным огнем с нашей стороны и побежали во всю прыть. Легкая кавалерия Орнано, которая перед тем должна была укрыться за нашими рядами, теперь желает взять свой реванш. С помощью драгун и отряда почетной стражи⁵³⁴ она вновь нападает на русских. Эти последние, страшно напуганные, спешно бегут через Войню и Колочу и не осмеливаются возвращаться.

Вице-король оставляет тогда кавалерию гвардии на этой позиции, лицом к лицу, и галопом возвращается на возвышенность к главному редуту в сопровождении гвардейской пехоты. Было около 3 часов.

Все усилия сосредоточиваются теперь на редуте, который представляется поистине адской пастью. Но вот, как-то внезапно, на этой самой высоте, которая господствует над нами и которая в течение стольких часов сеяла смерть над нами и кругом нас, мы не замечаем более огней; все приняло вид какой-то горы из движущейся стали.

Кирасы, каски, оружие ― все это блестит, движется и искрится на солнце и заставляет нас забыть об остальном. Это ― кирасиры Коленкура. Вице-король следует за ними во второй линии.

Командир батальона дель Фанте⁵³⁵, из штаба вице-короля, обходит тогда слева редут во главе 9-го и 35-го полков и несмотря на храбрую защиту отчаянно бьющихся русских, захватывает его⁵³⁶. Осажденные не хотят сдаваться, и там происходит поэтому ужасная резня. Сам дель Фанте, увидав в схватке русского генерала, это был генерал Лихачев, бросился к нему, обезоружил, вырвал его из рук освирепевших солдат и спас ему жизнь против его воли.

«Ваше поведение, бравый дель Фанте, ― сказал ему вице-король, ― было нынче геройски!»

Он тут же, на поле битвы, назначил его адъютантом ― награда, украшающая и принца, и солдат. В тот же приступ мы завладели 21 русской пушкой, которую наши враги не успели увезти с редута.

Взятие этого редута, воздвигнутого нашими противниками с такими заботами, кажется, заканчивает в данный момент наши подвиги. Действительно, приходит приказание держаться на нем в ожидании новых предписаний. Обе армии опять располагаются лицом к лицу, причем наша на поле битвы, захваченном ценой таких героических усилий.

Ночь настала, и битва везде прекратилась.

(Ложье)

* * *

Наполеон хотел обойти левое крыло русских; для предотвращения нашей атаки они поместили весь корпус Тучкова⁵³⁷ (З-го) и Московское ополчение в засаду за густым кустарником, прикрывавшим их крайний левый фланг, а их корпуса 2, 4, 5 и 6-й образовали сзади две линии пехоты, прикрытой флангами, соединявшими лес с главным редутом. Несмотря на это препятствие, наши стрелки возобновили бой с новым ожесточением; и хотя день кончался, огонь с обеих сторон продолжался с тем же пылом. В то время распространился ужасный свет от нескольких подожженных направо деревень; горячность сражающихся, железо и огонь, изрыгаемые сотней пушек, несли всюду опустошение и смерть; солдаты нашего корпуса⁵³⁸, построенные в боевом порядке, с оружием в руках, встречали смертельные удары и без замешательства смыкали ряды, как только ядро уносило нескольких товарищей.

Темнота ночи ослабила перестрелку⁵³⁹, но не уменьшила нашего пыла; каждый, не будучи уверен в наносимых им ударах, решил, что лучше сохранить силы и боевые запасы на завтра. Как только мы прекратили стрельбу, русские, расположенные амфитеатром, зажгли многочисленные огни. Яркие симметрично расположенные огни придавали этому холму почти волшебный вид и составляли сильный контраст с нашими биваками, где лишенные дров солдаты отдыхали впотьмах, слыша вокруг только стоны несчастных раненых...

Окрыленный достигнутыми успехами Кутузов приказал двинуть резерв, чтобы попытать в последний раз счастье; Императорская гвардия участвовала в этом деле. Собрав все вспомогательные войска, он атаковал наш центр, на который опирался наш правый фланг; был момент, когда мы боялись, что будем опрокинуты в этом месте и потеряем захваченный третьего дня редут. Однако l-му польскому батальону после больших усилий удалось взять штурмом холм, господствующий над всей равниной; но, несмотря на поддержку батальонов, сопротивление неизмеримо большей силе было невозможно. Отброшенные с этого холма, они держались в перелеске. Император послал им приказ стойко держаться и осыпать потерянную ими позицию снарядами большого калибра. В это время генерал Дюфур⁵⁴⁰ защищал во главе 15-гo полка легкой кавалерии⁵⁴¹ высоты впереди деревни, примыкающей к одному редуту; подоспевший с остатками своей дивизии и 24 пушками генерал Фриан остановил неприятельские колонны, которые в течение двух часов продержались под картечью, не смея двигаться вперед и не желая отступать. Этой их нерешительностью воспользовался неаполитанский король и вырвал у них победу, которая, казалось, уже была в их руках; сейчас же он отдает приказ всей кавалерии заехать за редуты; корпус Латур-Мобура, бывший в резерве, последовал за ней: король приказал ему, перейдя овраг, ударить на массы русских и на их кирасирские эскадроны. Приведенные в замешательство таким смелым наступлением, они отступают и рассеиваются во все стороны.

Принц Евгений пользуется удобным моментом, летит на правый фланг и приказывает одновременно начать атаку 1, 3 и 1 4-й дивизиям⁵⁴², которые все еще сражались. Построенные в боевом порядке, спокойно двинулись эти полки вперед; они уже приближались к неприятельским окопам, когда все пушки батареи стали стрелять картечью, что внесло в наши ряды опустошение и ужас. Наши солдаты сначала пришли в замешательство от этого губительного отпора; заметив это, вице-король стал ободрять их, напоминая каждому полку заслуженную им в различных обстоятельствах славу, говоря одному: «Сохраните доблесть, которая дала вам имя непобедимых»; другим: «Подумайте, ведь ваша слава зависит от этого дня»; потом, обратившись к 9-му линейному полку, он воскликнул с волнением: «Храбрые солдаты, вспомните, что при Ваграме⁵⁴³ вы были со мной, когда мы опрокинули центр врага».

Он на столько воспламенил их такими словами, а еще больше своим примером, что повсюду прошло радостное волнение, и двинувшись снова на редут, все поклялись честью и родиной, что ни пули, ни ядра, ни раны не заставят их ни на шаг отступить. Принц хладнокровно командовал атакой, объезжая ряды, и вел ее сам, ободряя дивизию Бруссье, в то время как генерал Нансути во главе l-й дивизии кавалерии генерала Сен-Жермена⁵⁴⁴ мужественно атаковал все, что было направо от редута, и очищал равнину до оврага перед одной сожженной деревней. Вместе с ним во главе шла стрелковая бригада, под начальством генералов Пауоля⁵⁴⁵ и Шуара⁵⁴⁶, опрокидывая все, что встречалось ей на пути. Она покрыла себя славой, равно как и стрелки генерала Пауоля.

Только что генерал Монбрен во главе своей кавалерии закончил свою доблестную жизнь, как принадлежащая к тому же корпусу кирасирская бригада получила приказ атаковать бывшего налево врага и идти на приступ большого редута⁵⁴⁷, который обстреливал все фланги нашей кавалерии. Эта бригада под командой генерала Коленкура сейчас же бросилась на редут, и мы были поражены представившимся нам изумительным зрелищем; казалось, что вся возвышенность, господствующая над нами, обратилась в движущуюся железную гору: блеск оружия, касок и панцирей, освещенных солнечными лучами, смешивался с огнем орудий, которые, неся смерть со всех сторон, делали редут похожим на вулкан в центре армии.

Стоявшая вблизи за оврагом неприятельская пехота встретила таким ужасным залпом наших кирасир, что принудила их отступить; наша пехота заняла их место... Наши полки, выйдя из окопов, произвели страшное избиение русских, все усилия которых были направлены к тому, чтобы помешать нам захватить окопы снова. Несмотря на ужасающий огонь неприятеля, вице-король и его штаб шли впереди дивизии Бруссье, за которой следовали 7-й и 13-й легкой кавалерии⁵⁴⁸, 21-й и 30-й полки. Добежав до редута, они ворвались в него через горловину и перебили артиллеристов на орудиях, которые те обслуживали. Изумленный этой атакой Кутузов сейчас же выдвинул гвардию, чтобы постараться взять обратно позицию; это была лучшая часть его кавалерии. Туда поспешили генерал Лауссэ⁵⁴⁹, принявший командование после того, как был ранен граф Груши, и генералы Шастель⁵⁵⁰ и Думерк⁵⁵¹; столкновение русских кирасир и наших драгун было ужасно. Генерал Тири⁵⁵² и полковник де Лафорс⁵⁵³ были ранены; ожесточение боя обнаружилось, когда после отступления неприятеля поле битвы оказалось покрытым убитыми...

Внутренность редута была ужасна; трупы были навалены друг на друга, и среди них было много раненых, криков которых не было слышно; всевозможное оружие было разбросано на земле; все амбразуры разрушенных наполовину брустверов были снесены, и их можно было только различить по пушкам; но большинство последних было опрокинуто и сорвано с разбитых лафетов. Я заметил среди этого беспорядка труп русского артиллериста, у которого было три ордена в петлице: казалось, что храбрец еще дышит; в одной руке он держал обломок сабли, а другой крепко обнимал пушку, которой так хорошо послужил.

Неприятельские солдаты, занимавшие редут, предпочли погибнуть, чем сдаться; та же участь постигла бы и командовавшего ими генерала, если бы уважение перед его храбростью не спасло ему жизнь. Этот достойный воин хотел сдержать данное слово и умереть на своем посту; оставшись один, он бросился нам навстречу, чтобы погибнуть; он был бы задушен, если бы честь захвата такого пленника не остановила жестокость солдат. Вице-король ласково принял его. Принц, желая уважить храбрость и в несчастье, поручил полковнику Асселину⁵⁵⁴ отвести его к императору, который в течение этого памятного дня все время оставался за центром, нетерпеливо ожидая результатов горячего боя на нашем крайнем правом фланге, в котором участвовали l-й корпус и поляки. Обойдя русских в этом месте, принц Экмюльский облегчил герцогу Эльхингенскому кровавую, повторную атаку, сделанную 3-м корпусом, чтобы опрокинуть центр неприятеля. На е о левом крыле Багратион стойко выдерживал наш напор; подкрепленный гренадерскими дивизиями Строганова⁵⁵⁵ и Воронцова⁵⁵⁶, он сперва нанес большой урон полякам; но когда наш успех в центре был обеспечен, князь Понятовский повел новую атаку на холм, с которого раньше был отброшен; успех был полный благодаря помощи кавалерии генерала Себастиани⁵⁵⁷. Подкрепив наше правое крыло вестфальцами, герцог Эльхингенский не только облегчил возобновление на момент упущенного с этой стороны наступления, но и содействовал отражению всех усилий неприятеля захватить позиции. Соединив дивизию Ледрю с дивизиями генералов Морана и Жирара⁵⁵⁸, этот маршал действовал одновременно с принцем Евгением; обойдя левый фланг русских, он послал вперед многочисленные батареи, которые внесли ужас в ряды неприятеля. Такая отвага укрепила за нами, наконец, поле битвы и дала потом герцогу Эльхингенскому славный титул l, связавший его имя с одной из наиболее достопамятных наших побед.

Внимание вице-короля сосредоточивалось на центре, когда сильное движение неприятельской кавалерии⁵⁵⁹, направленное на его левый фланг, привлекло его туда. Генерал Дельзон, которому уже с утра угрожала эта кавалерия, построил свою l-ю бригаду в каре налево от Бородина: несколько раз ему грозила атака, но неприятель, видя, что не сможет его поколебать, напал на наш крайний левый фланг и неожиданно ударил на нашу легкую кавалерию под командой графа Орнано и на минуту привел ее в замешательство, потом напал на кроатов, которые и отразили его батальным огнем. Находившийся недалеко принц стал в середине каре, образованного 84-м полком под командой полковника Пего⁵⁶⁰: он уже готовился двинуть его, когда казаки, в свою очередь, были отбиты, и пустившись в бегство, освободили наше левое крыло; тогда был восстановлен полный порядок.

Между тем вице-король объезжал ряды во всех направлениях, убеждая генералов и полковников честно исполнить их долг, напоминая им, что от этого дня зависит слава французов; подъезжая к каждой батарее, он велел продвигать пушки вперед, по мере того как русские отступали, и, презирая опасность, указывал артиллеристам, куда они должны целить. Посещая с ним все эти опасные места с начала битвы, его адъютант Морис Межан⁵⁶¹ был ранен в бедро; лошади были убиты под самим принцем, под генералом Жифленга⁵⁶² и под шталмейстером Беллизоми⁵⁶³. Стоя на бруствере большого редута и не обращая внимания на летавшие вокруг него пули, принц со своими офицерами наблюдал в амбразуры движение неприятеля...

Мы захватили два редута, но у неприятеля все еще оставался третий, расположенный на другой возвышенности, за оврагом; установив там хорошо действующие батареи, он осыпал ужасным огнем наши полки, из которых одни были в закрытых траншеях, другие ― за окопами. В течение нескольких часов мы бездействовали, уверенные, что Кутузов отступает; одна артиллерия изрыгала повсюду огонь и смерть...

Хотя победа была на нашей стороне, но пушки не прекращали сильную пальбу и постоянно вырывали все новые жертвы. Под градом картечи и пуль, презирая опасность, всегда неутомимый вице-король объезжал поле битвы; огонь не утихал и вечером был настолько силен, что пришлось поставить на колени расположенный за большим редутом Привислинский легион под командой генерала Клапареда. Более часа были мы в этом мучительном положении, когда у князя Невшательского началось совещание с вице-королем, длившееся до ночи: по окончании его принц Евгений разослал различные приказания своим дивизиям и приказал прекратить огонь. Тут и неприятель стал спокойнее; он дал еще несколько залпов с промежутками, и тишина его последнего редута убедила нас, что он отступает по Можайской дороге.

Прекрасная в течение всего дня погода стала к ночи холодной и сырой; армия расположилась на поле битвы и частями разместилась по редутам, захваченным с такой славой. Это был плохой привал; корма не было ни людям, ни лошадям, а недостаток дров был очень чувствителен в эту дождливую холодную⁵⁶⁴ ночь.

(Лабом)

* * *

После дождливой холодной ночи 6-го был прекрасный день, и мы могли обстоятельно рассмотреть неприятельский лагерь, весь освещенный ярким солнцем.

С утра я отправился на захваченный накануне редут⁵⁶⁵. Множество лежавших кучами трупов свидетельствовало об энергичном сопротивлении и об усилиях наших солдат. Парапеты были во многих местах разрушены нашими пушками; русские орудия сзади были сброшены с лафетов и опрокинуты; артиллеристы, обслуживавшие их, лежали тут же мертвые. Особенно много убитых было во рвах и на внутренней стороне валов. На наружной их стороне лежали трупы французских солдат, которых во время приступа погибло еще больше, чем русских гренадер на противоположном конце вала, куда они несколько раз пытались взобраться, после того как мы заняли редут. Когда я подъехал, на редуте было несколько маршалов и командиров корпусов, между ними генерал Монбрен, который был убит на следующий день; я некоторое время разговаривал с ним.

6 сентября обе стороны наблюдали друг за другом, и хотя во многих местах наши позиции были очень близки от неприятельских, не было даже перестрелки. Готовившееся великое событие делало отдельные атаки позиций и патрулей ненужными, почти смешными, и только к вечеру открыли огонь батареи, установленные императором на позиции против правого фланга противника; пальба продолжалась часть ночи и возобновилась на рассвете. В сопровождении маршалов и генералов Наполеон проехал вдоль фронта армии, чтобы сделать последние распоряжения и указать ей назавтра арену ее славы, по его выражению.

В сущности, трудно себе представить вид нашего лагеря в эту ночь. У нас царила шумная радость, вызванная мыслью о битве, исход которой никому не казался сомнительным. Со всех сторон перекликались солдаты, слышались взрывы хохота, вызываемые веселыми рассказами самых отчаянных, слышались их комически-философские рассуждения относительно того, что может завтра случиться с каждым из них. Горизонт освещали бесчисленные огни, довольно беспорядочно разбросанные у нас, симметрично расположенные у русских вдоль укреплений; огни эти напоминали великолепную иллюминацию и настоящий праздник. Мало-помалу шум стихает, огни бледнеют, потом гаснут, и людей охватывает сон, для многих ― последний.

На рассвете 7-го на пространстве обоих лагерей раздаются звуки труб и барабанов, сливающихся вскоре с канонадой установленных ночью батарей. Люди берутся за оружие, строятся, и в каждой колонне прочитывают приказ императора⁵⁶⁶

Наш корпус приближается к большому редуту⁵⁶⁷. Мы построились за глубоким рвом, отделявшим нас от него. Я же перевел свою артиллерию за овраг и поставил батарею, тотчас открывшую огонь против артиллерии редутов, бывших направо и налево от нас, и против масс пехоты и кавалерии впереди. Скоро весь кавалерийский резерв собрался в этом пункте и построился несколькими рядами вправо от моих батарей. Огонь все усиливался. Пули, ядра, гранаты и картечь градом сыпались на нас со всех сторон и делали большие борозды в рядах нашей кавалерии, простоявшей несколько часов неподвижно под огнем. Равнина была покрыта ранеными, направлявшимися к перевязочным пунктам, и лошадьми без всадников, скачущими в беспорядке. Недалеко от меня был полк вюртембергских кирасир, на который как будто всего больше сыпалось снарядов; каски и латы, сверкая, взлетал и над всеми рядами. Французские стрелки, поставленные впереди, тоже сильно пострадали, в особенности от ружейных выстрелов, причем пули звенели, ударяясь об их латы⁵⁶⁸. Здесь был смертельно ранен в низ живота молодой Ларибуазбер⁵⁶⁹, капитан этого корпуса, сын генерала от артиллерии. Моя артиллерия тоже очень потерпела; вскоре два орудия были сдвинуты с лафетов и убито много людей и лошадей. В это время генерал Груши подъехал со своим штабом к краю оврага позади меня и велел меня позвать. Не успел я подойти к нему, как неприятель стал стрелять по нашей группе, и в несколько минут были убиты или ранены картечью многие ординарцы и штаб-офицеры; раненная пулей в грудь лошадь генерала Груши упала, придавив его; мы думали, что он убит, но он отделался сильной контузией. Одновременно был ранен в шею картечью ординарец из стрелкового полка, бывший при мне.

С той и другой стороны продолжалась сильная пальба, не приводившая к окончательным результатам, когда в 2 или 3 часа дня появился неаполитанский король с многочисленной блестящей свитой. С самого начала сражения мы видели одного принца Евгения, но и он был около нас только на минуту, потому что его отвлекало направо нападение казаков, и теперь мы были очень рады прибытию короля Мюрата. Мы были уверены, что он, прекратив убийственную, ни к чему не ведшую канонаду, которая уже ослабевала из-за недостатка снарядов, сумеет воспользоваться таким количеством войска, собранного в одном месте, и поведет открытую решительную атаку. Действительно, ознакомившись с положением и осмотрев место, на котором несколько часов теснилась наша кавалерия, он замечает, что насыпь большого редута почти снесена нашими снарядами. Он приказывает кавалерии атаковать этот редут и войско прикрытия. Тотчас все приходит в движение; многочисленная кавалерия строится в колонны; во главе идут кирасиры 2-го корпуса, это был, насколько я помню, 5-й кирасирский полк, они переходят в галоп, опрокидывают все перед собой и, обойдя редут, устремляются на него по узкому проходу и по тем местам, где осыпавшаяся земля облегчает подъем. Тем временем вице-король со своей пехотой атакует редут справа.

Но скоро каски и сабли наших храбрых кирасир сверкают уже на редуте, огонь которого с разу прекращается. Он взят! Трудно представить, что мы почувствовали при виде этого блестящего подвига, которому нет, может быть, равного в военных летописях народов. Каждый следил глазами и хотел бы помочь руками этой кавалерии, когда она переправлялась через рвы, перескакивала через заграждения под картечью, и восторженные крики понеслись отовсюду, когда редут был взят. Эту атаку вел Коленкур, нашедший себе здесь славную смерть.

От обладания этим укреплением зависела судьба сражения. Чувствуя его значение, к нему устремились многочисленные колонны русских. Момент был важный. Мы получаем приказ наступать. Вскоре мы сталкиваемся с неприятелем. После нескольких атак он в беспорядке отступает от редута. Но успех дорого стоил нам, и мы потеряли здесь много людей...........................................................................................................................................................................................................................................................................................................

День кончался. Я присоединился к своему корпусу, опять вступившему в битву так же, как и моя артиллерия вправо от редута, где мы оставались еще час после того, как стемнело. Ибо, хотя битва и была выиграна, неприятель все еще стоял против нас на сильных позициях; на нас сыпались пули и ядра. Пальба прекратилась только, когда совсем стемнело. Тогда все корпуса расположились биваками, и я провел ночь с частью своих пушек на позиции, которую мы первую взяли в это утро. Холод был очень чувствительный, у нас не было топлива и почти не было припасов, но в сознании успеха мы забывали о лишениях за рассказами о подвигах. Но усталость скоро заставила нас погрузиться в глубокий сон.

Эта битва, названная французами битвой на Москве, а русскими ― Бородинской, началась в 6 часов утра и продолжалась до наступления ночи без перерыва. С обеих сторон огонь был ужасен. Обширное пространство, на котором шла битва, было во всех направлениях изрыто ядрами, и потери были громадны с обеих сторон. Русские весь день шаг за шагом отстаивали свои позиции, становясь на новую, когда не могли уде ржать старой, с которой мы их оттеснили, и только среди ночи массы их начали окончательно отступать к Можайску.

Во время битвы они, по обыкновению, отправили нам в тыл и на фланги многочисленные отряды казаков, которые внесли беспорядок в наши обозы, оставленные в 4 верстах от поля сражения. Даже наутро они произвели нападение на наше правое крыло неподалеку от императорской квартиры; но первый отряд, взявшийся за оружие, прогнал их к их армии.

Я уверен, что если бы использовано было одушевление войск, если бы движения их были целесообразны и атаки единодушны, сражение вышло бы решительное, и русская армия была бы уничтожена. И такого успеха можно было добиться в 9 часов утра после взятия большого редута. Общий натиск на русскую армию, поколебленную этим блестящим успехом, вероятно, загнал бы ее в бывший у нее с тылу лес, в котором были проложены только узкие тропинки. Но для этого было необходимо присутствие императора; он же оставался все время на одном месте правого фланга со зрительной трубой в руке и не показывался вдоль остальной цепи. Если бы он употребил те решительные приемы, которые дали ему столько побед, если бы он показался солдатам и генералам, чего бы только он не сделал с такою армией в подобный момент! Может быть, война закончилась бы на берегах Москвы. Такие мысли приходили на другой день офицерам и старым солдатам при виде количества пролитой крови: неприятель уступил нам несколько миль опустошенной страны, и надо было опять сражаться.

(Гриуа)

* * *

7 сентября, в день кровавой битвы при Бородине, я был с 5 часов утра около офицеров, которые ожидали приказаний Наполеона. Мы находились у подножия редута, отнятого накануне у неприятеля; это был центр, откуда шли все движения и все приказания... Отсюда-то я видел, как поскакал полным галопом, весь горя боевым пылом, один из самых замечательных наших витязей, генерал Монбрен. Он только что получил от Наполеона приказание атаковать большой и грозный редут, расположенный в центре неприятельской армии⁵⁷⁰, который изрыгал уже смерть во все стороны. Я не могу выразить той боли, которую я испытал, когда два часа спустя сообщили Наполеону, что этот славный воин пал под огнем неприятеля в момент атаки, которую можно считать одной из самых блестящих. Я знал и любил графа Монбрена, который был моим земляком. Он унес с собой уважение, привязанность, сожаление всей армии и, может быть, также маршальский жезл, который он получил бы, пережив все то мужество и славу. Я выражал свои сожаления Огюсту Коленкуру, который был в нашей группе, когда император, бросив взгляд в нашу сторону, заметил его, подозвал и передал ему командование славными воинами, которых смерть генерала Монбрена оставила без начальника. Коленкур вернулся к нам с сердцем, полным благородной радости, которую я не разделял и которая навеяла на меня самые грустные предчувствия. Он велел при вести своих лошадей, пожал руку лучшему из братьев⁵⁷¹, попрощался с нами и помчался, как молния, сопровождаемый своим адъютантом... И он также! Во главе 5-го полка кирасир он пал в этом убийственном редуте, который был взят приступом и где была решена участь сражения. Он умер, оставив молодую и прекрасную жену, с которой он обвенчался за несколько часов до своего отъезда в армию. Он был похоронен в редуте, скорбном театре стольких славных подвигов.

Утром того дня, который был таким гибельным и таким славным для французской армии, над головой Наполеона и той группы, в которой были мы позади него, пролетело несколько ядер. Он отдал приказ генералу Сорбье придвинуть несколько батарей гвардейской артиллерии, чтобы избавить нас от таких неожиданностей. Через два часа ядра стали пролетать снова, и один момент мы думали, что неприятель берет верх... Но мало-помалу огонь стал ослабевать, и ядра на излете катились и останавливались у ног Наполеона; он их тихо отталкивал, как будто отбрасывал камень, который мешает во время прогулки. Он разговаривал с маршалом Даву, под которым только что была убита лошадь и который, страдая от контузии, с трудом следовал за Наполеоном на маленьком пространстве, по которому он ходил взад и вперед. К двум часам пополудни огонь русских пушек стал удаляться.

Большой редут был взят, беспорядок воцарился в рядах неприятельской армии, которая стала отступать и билась еще только затем, чтобы не понести больших потерь. Победа была полная... трофеи громадны... но безжалостная смерть бросила на поле битвы более 50 000 воинов всех наций; говорят, что русские там оста вили более 30 000 человек, не считая раненых и пленных⁵⁷².

Часто случается, что в самое серьезное дело врывается комичный элемент. Молодые солдаты пользовались обстоятельствами, чтобы покинуть опасные ряды под предлогом доставки на перевязочный пункт раненых товарищей... Вот собралось несколько человек, чтобы нести легкораненого товарища; к их несчастью, им пришлось проходить мимо маршала Лефевра, который командовал гвардией и был около нас...

«Виданное ли дело, чтобы эти проклятые солдаты вчетвером несли Мальбрука?⁵⁷³ На места!» ― крикнул он им, прибавляя еще более энергичные эпитеты.

Они повиновались; но что было еще смешнее, так это то, что раненый герой нашел достаточно силы, чтобы подняться и дойти одному до перевязочного пункта... Многие русские генералы, тяжелораненые, получили, по приказанию Наполеона, первую помощь⁵⁷⁴: между другими князь Потемкин⁵⁷⁵, получивший удар саблей по голове... Доктор Иван, хирург императора⁵⁷⁶, наложил ему в нашем присутствии первую повязку⁵⁷⁷.

В 12 часов дня я спросил Наполеона, не хочет ли он завтракать... Битва не была еще выиграна, и он сделал мне отрицательный жест: я неосторожно сказал ему, что не существует причины, которая могла бы помешать завтракать, раз это можно; тогда он довольно резко попросил меня удалиться... Позднее он съел кусок хлеба и выпил стакан красного вина, не разбавляя его водой. Он выпил стакан пунша в 10 часов утра, так как у него был сильный насморк.

Штаб артиллерии показал, что с нашей стороны было выпущено более 55 000 выстрелов. Русские дали, по крайней мере, столько же: я предоставляю, таким образом, судить об адском грохоте, который сопровождал эту памятную битву.

К четырем часам Наполеон сел на лошадь и поехал к авангарду, которым командовал неаполитанский король, и к корпусам вице-короля и маршала Нея, которые сражались так мужественно. Было 7 часов вечера, когда он вернулся в свою палатку, которая была устроена позади Шевардинского редута, впереди которого император находился во время сражения. Он пообедал с князем Невшательским и маршалом Даву. Его палатка была разделена на несколько комнат: первая служила гостиной и столовой, во второй была его походная кровать, а последняя служила кабинетом для его секретарей.

Я заметил, что против обыкновения лицо его было разгоряченное, волосы в беспорядке и вид усталый. Он страдал, потому что потерял столько храбрых генералов и храбрых солдат. Должно быть, впервые ему показалось, что слава куплена слишком дорогой ценой; и это чувство, которое делает ему честь, было, наверное, одной из причин, которые заставили его отказаться двинуть кавалерию гвардии⁵⁷⁸, как того просили неаполитанский король, вице-король и маршал Ней, чтобы преследовать неприятеля и сделать победу еще более полной... А может быть, занятый больше общим положением дела, чем деталями, которые имели в виду эти три героя, и видел он гораздо дальше, чем они. Что касается меня, то по-моему его нужно только благодарить за то, что он пощадил свое отборное войско, из которого состояла гвардия, потому что мы были ему обязаны нашим спасением при отступлении; именно в отступлении мы найдем ее благородной, великой, великодушной, верной, и она единственная сохраняла свое оружие в то время, как остальные части армии упали духом.

Как бы там ни было, но победа была полная, настолько полная, что русская армия ни одной минуты не могла поверить в возможность отстоять свою столицу. Но это не помешало им служить там молебны. Благодарили Бога за успех, когда сражение было проиграно...⁵⁷⁹ Эти молебны теперь ничего не означают...

Каждая сторона преувеличивает и умаляет... Например, в Австрии есть правило, которое обязывает каждого офицера, приносящего вести из армии, собирать всех почтальонов из всех соседних с Веной почт, у них у всех есть маленькие рожки, вроде охотничьих, и входить в столицу под резкие и громкие звуки фанфар. Но все эти выдумки эти кета ничуть не меняют содержания де пеш, которые он привозит: часто бывало, что вслед за таким шумным выражением торжества следовал приказ укладывать наиболее драгоценные вещи и отправлять их в Венгрию; туда же направлялся и двор, выходя из храма, где только что пели молебны в благодарность Богу за « большую победу».

В петербургских церквах раздавались подобные же песни победы, и Лондонская биржа, получив соответствующие сведения от английских комиссаров в России, ликовала в продолжение 24 часов; но ликование скоро исчезло, когда они прочли XIX бюллетень Великой армии⁵⁸⁰, который возвещал наше вступление в старую столицу России...

(Боссе)⁵⁸¹

* * *

Наконец, 5 сентября отыскали главную часть неприятельской армии. Она была в 20 верстах от Гжатска (и приблизительно в 100 верстах от Москвы⁵⁸²) и решилась принять сражение. Она занимала прекрасную позицию, которую еще укрепила линией редутов, снабженных многочисленными артиллерийскими орудиями. Один из этих редутов, который, господствуя над позицией нашей армии, мешал ей развернуться, был захвачен вечером того же дня дивизией генерала Компана. Весь следующий день прошел в приготовлениях к предстоящему большому сражению. Император объехал с фронта всю русскую линию. Каждый из нас мог делать свои наблюдения относительно находившихся перед нами или бывших у нас на виду пунктов и судить, какие из них будет более или менее трудно взять. Весь тот день б сентября, как мне помнится, ни разу не стреляли. Корпуса, пришедшие на линию накануне, как, например, наш, имели возможность отдыхать целый день, но другие, бывшие в арьергарде, едва успели прийти на место. Все были рады, что наконец-то дождались той желанной битвы, которую считали решительной. Между тем для скольких из нас день этот оказался последним.

Я, после довольно продолжительной поездки, посвященной изучению, насколько позволяло мое зрение, взаимного положения двух армий, вернулся к своему биваку, где брал первые уроки шахматной игры у командира Фанфета⁵⁸³, страстного любителя той игры. Он всегда возил с собой маленькую складную картонную шахматную доску, которую сам же очень искусно сделал. Я должен был прервать игру и ехать верхом, но когда я вернулся, он показал мне прерванную партию, записав положение всех фигур; месяца 3‒4 спустя мы доиграли ее в Берлине. Храбрый командир Фанфет был большой оригинал, и если бы рассказ о нашей партии в шахматы не отклонил слишком в сторону моего рассказа о Бородинском сражении, я не устоял бы против искушения нарисовать здесь портрет этого человека. Но надо вернуться к партии, интересной совершенно в ином смысле и которую император собирался разыграть вблизи старинной русской столицы и так далеко от нашей родины.

6-го вечером он приказал созвать к себе всех маршалов и главных генералов, чтобы дать им инструкции на следующий день, которые те должны были передать по своим дивизиям. Генерал Дессе только в полночь получил инструкции, касавшиеся его дивизии. Мы стали читать их при свете костра, вокруг которого отдыхали в полудремоте. Но это чтение (сулившее нам успех ввиду приобретенного знакомства с неприятельскими позициями, которые предстояло брать) не могло не возбудить в нас наивысшего интереса. Приказ гласил, чтобы наша дивизия двинулась на рассвете и следовала бы на близком расстоянии сомкнутыми колоннами за дивизией Компана, которую должна была подкрепить в ее атаках на неприятельские редуты, которые нужно было взять.

И действительно, еще до рассвета мы уже выстроились. Погода была пасмурная. Жара прекратилась уже несколько дней тому назад, и природа уже была окрашена осенними красками. Каждому корпусу была прочитана прокламация императора, при повторных криках: «Да здравствует император!»

Из нашего 85-го два батальона были оставлены при батареях Императорской гвардии, которая открыла бал пальбой 60 орудий, искусно расставленных на площадке, слегка господствовавшей над неприятельскими позициями. Это было на рассвете.

Следуя за дивизией Компана, мы с остальной частью нашей дивизии сошли с этой площадки и среди густого тумана стали спускаться по довольно крутому откосу. Едва мы вышли из лесу, как командование дивизией перешло к генералу Дессе, так как Компан был опасно ранен. Он во главе дивизии пустился галопом, сопровождаемый только капитаном Дю Бурже, (лейтенантом) Магнаном⁵⁸⁴ (адъютант генерала Бресанда⁵⁸⁵) и мной. Мы прискакал и в тот момент, когда редуты только что были взяты. Эти редуты были простые реданы⁵⁸⁶, или лагерные работы в форме шеврона⁵⁸⁷, не закрытые у входа, так что вторые позиции неприятеля оружейными и картечными залпами выметали находившихся внутри них. Удержаться в них было несравненно труднее, чем завладеть ими. Солдат 5-й дивизии поэтому поместили за этими редутами и в углублениях, находившихся в той местности, стараясь в ожидании новой атаки, по возможности, укрыть их от неприятельского огня.

Генерал Дессе, которому нельзя было отказать в личной храбрости, оставался несколько минут совершенно открытым возле одного из редутов, исследуя позиции и движение русских войск, бывших перед нами. Я находился возле него, созерцая ту же картину. Вдруг пуля попала в кобуру у его седла и разбила бутылку с водкой, которой он запасся. Он очень огорчился и с досадой воскликнул, обращаясь ко мне: «Этим Я обязан Вашей проклятой белой лошади».

Моя лошадь, одна из тех, которых я приобрел у генерала Бресанда, была действительно ослепительно белой масти, а такие лошади, правда, часто служат мишенью для неприятельских выстрелов, тем более что на них, обыкновенно, ездят генералы, да и приметить их издали гораздо легче, чем лошадей темных мастей.

Пока мы так стояли в течение нескольких минут, капитан Дю Бурже, желая лучше укрыться, столкнул свою лошадь в яму самого редана; когда мы поехали дальше вперед, он выехал из ямы, но тут уже упал мертвый: пуля пробила ему череп. Вечером, проезжая по этому месту, я узнал его труп, хотя все одежды были с него сняты. Бедный малый не намеревался остаться на службе. Имея хорошее состояние, он желал только получить чин командира эскадрона⁵⁸⁸ или старшего офицера и затем выйти в отставку, но ему не было суждено снова увидеть берега озера Бурж⁵⁸⁹.

Несколько времени спустя генералу Дессе пришлось снова взять на себя командование своей дивизией, так как командовать 5-й был послан императором один из его адъютантов, генерал Рапп. Эта дивизия, вследствие понесенных ею при взятии редутов потерь, была отведена на вторую позицию, а дивизия Дессе перешла на первую.

Пройдя некоторое расстояние вперед, мы на опушке леса, тянувшегося вправо от нас, выстроились колоннами. В это время мы заметили отряд русских кирасир⁵⁹⁰, мчавшихся, как ураган. Они направлялись не прямо на нас, а на батарею из 30 орудий, которая вследствие нашего движения заняла позицию несколько сзади и левее нас. Проходя мимо нас, отряд отведал наших пуль, но это не замедлило его движения; не сделала этого и картечь нашей батареи; он опрокинул последнюю и изрубил на местах не успевших укрыться артиллеристов. Однако несколько французских эскадронов быстро смяли кирасир, и тем пришлось еще раз проехать мимо фланга нашей колонны, перенести ее огонь и штыки солдат, которые, выйдя массами из рядов, побежали им навстречу, преграждая путь наступления. В этом отряде было, по нашему счету, до 1 500 русских кирасир, а вернулось из них к своим линиям едва ли более 200 человек⁵⁹¹. Остальные, и люди, и лошади, пали на месте, и я даже не помню, чтобы кого-нибудь из них взяли в плен. Они были забронированы только спереди⁵⁹²; их броня и каски были черного цвета.

Едва скрылись последние из отряда кирасир, как мы увидели на близком расстоянии массу пехоты, продвинувшейся во время атаки первых. Эта пехота после отступления кирасир оказалась открытой и одинокой. Одну минуту мы видели, как она как будто за кружилась на одном месте и затем отступила слегка в беспорядке. Но уходя, она в свою очередь обнаружила присутствие батареи, пославшей нам несколько картечных залпов, причинивших нам большой вред, и, между прочим, в это самое время пуля перебила генералу Дессе правое предплечье. Мы с лейтенантом Магнаном отвели его назад, так чтобы неприятельские выстрелы не могли до него долетать. Здесь нам попалось несколько хирургов, шедших навстречу раненым, и среди них был главный хирург неаполитанского короля. Он оказал генералу первую помощь и по исследовании его раны стал уговаривать его согласиться на ампутацию предплечья.

Явившийся почти вслед затем главный хирург Ларрей держался того же мнения и еще решительнее настаивал на операции, на которую гене рал ни за что не соглашался. Впрочем, у Ларрея это было системой ― удалять серьезно пораненные члены, и он приводил в ее защиту красноречивые аргументы. Он говорил генералу: «Конечно, можно с некоторым шансом на успех постараться сохранить Вам руку, но для этого долгое время Вам необходим тщательный уход и известные условия, на которые в походе и в стране, подобной этой, за тысячу лье от родины, Вы не можете наверное рассчитывать. У Вас впереди еще долгие лишения и тяжелые труды, и наконец, Вы не застрахованы от несчастных случайностей. А между тем Ваша рана при ампутации прекрасно зарубцуется через какие-нибудь 2 недели».

Генерал Дессе не внимал никаким увещеваниям и оставался непоколебимым в своем решении сохранить свою руку. Он был прав, как будет видно дальше, но лишь благодаря стечению невероятно счастливых обстоятельств. И кроме этого, он страдал от своей раны всю жизнь, и еще 10 лет спустя из нее продолжали выходить обломки костей.

Поместив генерала в безопасное место, где за ним был обеспечен нужный уход, я счел своим долгом вернуться в гущу сражения и перейти под начальство генерала Фредерикса, принявшего на себя, после раны Дессе, командование 4-й дивизией. Лейтенант Магнан остался при Дессе, к которому присоединились еще два брата, доктор, командир и прислуга.

Возвращаясь к дивизии, я встретил несколько в арьергарде от нее полковника Ашара из 108-го со знаменем и кучкой людей. «Вот все, что осталось от моего полка», ― печально сказал он мне.

4-ю дивизию я нашел почти в том же положении, в каком оставил, за мое отсутствие в этом пункте не произошло ничего важного.

Генерал Фредерикс похвалил меня за мое возвращение и почти немедленно послал меня за инструкциями к маршалу Нею.

Маршал Даву был сильно контужен пушечным ядром, сбросившим его с лошади, и оказался вынужденным в это самое время покинуть поле сражения. Маршал Ней, когда я к нему явился (это было в 2 часа пополудни), один командовал по всей линии. Следует заметить, что огонь с той и другой стороны стал затихать, и можно было надеяться на скорый конец сражения ввиду недостатка сражающихся ― так велики были потери обеих армий в течение утра. Только батареи продолжали на очень значительном расстоянии переговариваться частыми залпами, и я по пути к маршалу Нею, направляясь по дну небольшой долины, слышал, как пули скрещивались над моей головой и летел и со свистом. Очевидно, утренние волнения сильно возбудили мою добрую, обычно смирную лошадь. Она упрямилась до того, что я был вынужден слезть и вести ее в поводу. Особенно удивительно то, что она дрожала всем телом не от гула пушек, а от жужжания пуль, очевидно, она понимала, что в них, а не во взрыве кроется опасность.

Маршал Ней послал меня к генералу Фредериксу с приказом идти вперед, и то же самое велел передать герцогу д' Абрантесу, стоявшему с вестфальским корпусом вправо от нас.

Насколько было возможно быстро, я исполнил это двойное поручение. Генерал Фредерикс повиновался приказу и занял позицию, так что имел вестфальцев в арьергарде, соприкасаясь справа с польским корпусом князя Понятовского.

Жюно я нашел на лесной поляне. Он сошел с лошади и приказал солдатам составить ружья в козлы. По-видимому, он не был расположен тронуться с места. На все сказанное мной он не обратил ни малейшего внимания и вел себя так же, как и при Валутиной Горе).

Приближался вечер. Неприятель везде отступил. Мы все ожидали, что вот император со своей гвардией сойдет с площадки, на которой он пробыл все утро, и решительным движением завершит поражение русских. Но он не трогался с места, и генерал Кутузов мог спокойно отступить, увозя с собой все орудия, экипажи и походные госпитали, оставляя только убитых и тех из раненых, которые пали на занятой нами территории, отбитой у него.

Я в этот день был, по обыкновению, очень счастлив ― ни одна пуля не задела даже мое платье или головной убор. Лошадь моя была задета пулей выше колена, но получила только царапину, а другая пуля пролетела у нее вдоль шеи, опалив шерсть, но не тронув кожи.

Вечером я отправился к биваку генерала Дессе. Я нашел его среди своих терпеливо переносившим боль от раны. Он поручил мне немедленно составить рапорт на имя маршала Даву и подписал его левой рукой.

(Жиро де л 'Эн)

* * *

В следующие два дня, 5 и 6 сентября, мы продвинулись вперед лишь на очень небольшое расстояние, так как русская армия всюду оказывала нам самое решительное сопротивление, пользуясь всеми удобными для артиллерии позициями для того, чтобы громить нас из пушек, и прикрывая свое отступление частой цепью стрелков, составленной из казаков, калмыков и башкир⁵⁹³.

Последние были вооружены луками и стрелами, свист которых был для нас нов, и ранили нескольких из наших стрелков. Шея лошади капитана Депену, из моего полка⁵⁹⁴, была пронзена под гривой одной из этих стрел, имевших, приблизительно, 4 фута в длину⁵⁹⁵.

Мы убили нескольких башкир, и я никогда не видал более безобразной расы людей.

Наконец, вечером 6 сентября русская армия стянулась на равнине у г. Можайска и заняла там позиции. Наш авангард получил приказание сделать движение налево: стало ясно, что мы займем наши боевые позиции. Мы остановились недалеко от дороги из Смоленска в Москву. Эта ночь прошла очень тревожно. Все время непрерывно слышался заглушенный шум передвигающихся артиллерийских обозов и кавалерийских отрядов. Каждая дивизия, каждый армейский корпус передвигался на боевую линию и занимал место, указанное ему адъютантами императора и главнокомандующих.

Многими овладело беспокойство; многие не закрывали всю ночь глаз. Немало рассуждали о важном значении той драмы, которая должна была разыграться на следующий день, арена которой, столь далекая от нашей родины, делала возможным для нас или победу, или смерть.

На рассвете мы получили приказание двинуться вперед вдоль Московской дороги и остановиться против Бородина. Дивизия выстроилась в колонну побригадно перед тянувшимся через все поле оврагом, на дне которого протекал ручей.

Едва только солнце начало освещать горизонт, прискакал адъютант генерала Груши и передал полковнику⁵⁹⁶ для прочтения перед полком замечательную прокламацию императора.

Едва успели закончить чтение этого воззвания, как показалось лучезарное солнце. Погода была великолепная, и перед нашими глазами открылось все поле битвы.

Мы должны были защищать 25 орудий, поставленных между нами и дивизией Монбрена, наблюдать и следить за дорогой в Москву и селом Бородино.

Битва завязалась почти в одно и то же время по всей линии.

Против нас на крайнем правом фланге неприятельской линии находился редут, огонь которого был направлен против нашей артиллерии, расположенной вправо от нас. Но несколько орудий обстреливали и нас.

Все ядра попадал и рикошетом в наши ряды, и мы ждали их, обнажив сабли. В таком ужасном положении мы пробыли 6 часов...

Бедный 8-й стрелковый полк⁵⁹⁷ понес очень большие потери; его ряды были сильно разрежены; большое количество трупов людей и лошадей покрывало позицию, которую мы занимали с восхода солнца.

Было около 11 часов. По всей равнине раздавался ужасный артиллерийский грохот. Земля дрожала от кавалерийских атак. Наконец, во весь опор к нам прискакал адъютант генерала Груши и передал приказание двинуться в атаку, сделав движение налево, чтобы перейти дорогу немного выше Бородина. Никогда осужденный на казнь, получая помилование, не чувствовал большей радости, чем мы, когда нам поручили выполнить этот маневр, освобождавший нас от этого ужасного бездействия.

Полки построились в эскадроны на скаку и мчались галопом, пока достигнув правого фланга неприятеля, не очутились перед русскими кирасирами.

Мы выстроились в боевой порядок ― колоннами по целому полку.

6-й гусарский находился во главе отряда; он произвел решительную атаку⁵⁹⁸ и смял русских кирасир. 8-й стрелковый, бывший вторым, налетев с быстротой молнии, докончил их поражение.

В полном беспорядке они повернули назад, и мы начали бешено рубить, как бы стараясь вознаградить себя за потерянное время.

Так как русские кирасиры носят панцирь только на груди, мы могли с особым успехом колоть их именно во время бегства.

Мы настолько ожесточились, что многие из нас продолжали преследование еще долгое время, после того как трубы уже протрубили отбой, так что для того, чтобы соединиться с нашей дивизией, нам пришлось прокладывать себе дорогу через густую цепь казаков.

Русские кирасиры, которым удалось, наконец, выстроиться, бросились вперед в атаку.

Они остановились на расстоянии ста шагов от нашего фронта. Мы, твердо держась на стременах, сабли наголо, были готовы встретить их.

Казаки, по своему обыкновению, расступились в стороны, чтобы оставить свободным поле битвы.

Видя нашу твердость, неприятель начал колебаться; он не осмелился произвести атаку и выполнил повзводно шагом полуоборот с такой правильностью, как будто дело происходило на маневрах на Мapсовом поле⁵⁹⁹. Казаки бросились в промежуток, как стая свирепых волков, и с не большим порядком. Чтобы сдержать их, выслали значительное количество стрелков. Но так как битва не была еще окончательно выиграна и так как нам было дано приказание не наступать, то остальная часть дня прошла без каких-либо решительных действий, и мы разбили свой лагерь перед Бородином.

Так как я сильно страдал от полученной в ногу раны, полковник разрешил мне устроиться на ночь самым удобным образом, какой только окажется возможным, с тремя товарищами, также ранеными, и полковым врачом хирургом Жераром⁶⁰⁰, которого очень любили в полку.

Наступившее за этим достопамятным днем утро было очень смертоносно для 8-го стрелкового полка. Наступила наша очередь стать во главе колонны.

На рассвете наши аванпосты были атакованы⁶⁰¹, и мы бросились к ним на помощь. Но нам пришлось сражаться, не говоря уже об очень сильном арьергарде, с бесчисленной массой казаков и батареей из 30 орудий, которая, подпустив на короткое расстояние, стала осыпать нас градом картечи.

Более 60 стрелков было убито; очень много людей было ранено, в особенности унтер-офицеров.

Слева от нас находились польские уланы. Сражаться вместе с ними было прямо наслаждением; удивительна была их блестящая храбрость и та ярость, с которой они бросались на врага, где бы тот ни появлялся и какова бы ни была его сила.

Мы сделали фланговое движение, чтобы следовать за стрелками и не подставлять себя без пользы под неприятельский огонь, как вдруг я, стараясь увидеть что-нибудь в окружавшем нас облаке дыма и пыли, почувствовал, как кто-то схватился обеими руками за мою ногу и цеплялся за нее с крайними усилиями.

Я уже был готов освободить себя ударом сабли от этого крепкого объятия, как увидел молодого, замечательно красивого польского офицера, который, волочась на коленях и устремив на меня свои горящие глаза, воскликнул:

― Убейте меня, убейте меня, ради бога, ради Вашей матери!

Я соскочил с лошади и нагнулся к нему. Чтобы обследовать рану, его наполовину раздели, а затем оставили, так как он не в состоянии был выдержать переноски. Разорвавшаяся граната отрезала ему позвоночник и бок; эта ужасная рана, казалось, была нанесена острой косой.

Я вздрогнул от ужаса и, вскочив на лошадь, сказал ему:

― Я не могу помочь Вам, мой храбрый товарищ, и мой долг зовет меня.

― Но Вы можете убить меня, ― крикнул он в ответ, ― единственная милость, о которой я прошу Вас.

Я приказал одному из моих стрелков дать мне свой пистолет и взять себе другой в первой кобуре, которую он найдет, и переда в заряженное оружие несчастному, я удалился, отвернув голову.

Я все же успел заметить, с какой дикой радостью схватил он пистолет, и я не был от него еще на расстоянии крупа лошади, как он пустил себе пулю в лоб.

Не думаю, чтобы, оказав ему эту услугу, я совершил дурной поступок, и что бы ни говорили ригористы⁶⁰², моя совесть никогда не упрекала меня за это: смерть была здесь несомненна, а мучения ужасны.

Наконец, мы вышли из сферы действия неприятельской артиллерии, и после того, как дым рассеялся, мы увидели, что находимся на правой стороне от той позиции, которую она занимала.

(Комб)

* * *

Во все время сражения Наполеон не садился на лошадь. Он шел пешком со свитой офицеров и не переставал следить за движением на поле битвы, ходя взад и вперед по одному направлению. Говорил и, что он не садился на лошадь оттого, что был не здоров. Адъютанты беспрестанно получали от него приказания и отъезжали прочь. Позади Наполеона стояла гвардия и несколько резервных корпусов. Мы были выстроены в боевой порядок, оставаясь в бездействии и выжидая приказаний. Полковые музыканты разыгрывали военные марши, напоминавшие победные поля первых походов революции: «Allons, enfants, de lа раtrie»⁶⁰³, когда дрались за свободу. Тут же эти звуки не одушевляли воинов, а некоторые старшие офицеры посмеивались, сравнивая обе эпохи. Я отдал лошадь свою солдату и пошел вперед к группе офицеров, стоявших за спиной императора.

Перед нами расстилалось зрелище ужасного сражения; но ничего не было видно за дымом тысячи орудий, гремевших непрерывно. В воздухе подымались густые облака одно за другими, вслед за молниями выстрелов. По временам у русских взлетали ракеты, должно быть, сигналы, но значение их было для меня непонятно. Бомбы и гранаты лопались в воздухе, образуя беловатое облачко; несколько пороховых ящиков взлетели на воздух у неприятеля, так что земля дрогнула. Такого рода случаи гораздо реже встречаются у нас, нежели у русских, потому что ящики у них дурного устройства. Я несколько придвинулся к императору, который не переставал смотреть в трубу на поле сражения. Он одет был в свою серую шинель и говорил мало. Случалось, что ядра подкатывались к его ногам; он сторонился, так же как и мы, стоявшие позади.

(Де ла Флиз)

* * *

Генерал Нури⁶⁰⁴ привез мне печатный приказ, который я и прочел артиллеристам и солдатам. Это был приказ об обходном движении нашей батареи⁶⁰⁵: маневр, благодаря которому мы прославились. Нас называли победителями Аустерлица, Йены и Фридланда; еще одно подобное сражение здесь, и мы войдем в Москву, где найдем удобные квартиры, где будет заключен продолжительный мир, и получится, наконец, уверенность в быстром возвращении во Францию... Все кричали «Ура!»

Немного спустя генерал Нури при казал мне именем фельдмаршала⁶⁰⁶ поставить мою бата рею на передовую линию, чтобы прикрыть ставку императора.

Я велел стать на позицию и сняться с передков. Как сейчас вижу всю картину боя: сзади и сбоку от меня стоит в полном порядке пехота Старой гвардии; в центре ― пехота Молодой гвардии; налево ― кавалерия; в центре же моей батареи находился император в своей серой шинели, со скрещенными на груди руками, ходивший в большой ажитации по маленькому пространству; немного далее ― офицеры с подзорными трубами в руках. Две конные батареи под командой Марена⁶⁰⁷ поместились налево, прикрывая собой фронт кавалерии. Моя батарея простояла таким образом до 4 часов дня. Мы слышали со всех сторон ужасную перестрелку, едва разбирая сквозь дым позицию неприятеля. Более 100 офицеров Главного штаба подбегали один за другим к императору; он выслушивал их рапорты и отсылал движением руки, ни разу не промолвив ни слова. Я не сводил с него глаз и могу поручиться, что с самого начала битвы и до 4 часов он не покинул своего места, не отдал ни одного приказания⁶⁰⁸.

(Пион де Лош)

* * *

Справа от дороги возвышался громадный редут⁶⁰⁹, откуда расстреливали все, что к нему ни приближалось. Понадобились страшные усилия, чтобы его взять. Наконец, это удалось кирасирам, и тогда наши колонны высыпали на равнину. Главный резерв помещен был слева от большой дороги; боевых колонн не было видно, так как деревья и кустарник заслоняли их. Ночью войска были расставлены, а на рассвете все было уже на ногах и артиллерия начала действия с обоих флангов. Император приказал своим резервам сделать большое движение и разместил их на этот раз справа от большой дороги у глубокого оврага, где они и выстояли, не трогаясь, целый день. Здесь находилось 20 000 или 25 000 человек, отборные силы Франции; все они были в парадной форме. Наши войска делали все усилия, чтобы захватить редуты, расстреливавшие на нашем правом фланге нашу пехоту; но их все время отражали, а между тем занятие этой позиции решало победу.

Генерал проводил меня к императору.

― У тебя хорошая лошадь?

― Да, государь!

― Скачи сейчас же и передай этот приказ Коленкуру, ты найдешь его справа отсюда, вдоль леса; ты заметишь там кирасир, которыми он командует. Возвращайся только по окончании дела.

Приезжаю, являюсь к генералу и передаю ему приказ. Он прочел и обратился к своему адъютанту со словами:

― Вот приказ, которого я ждал. Трубите, чтобы садились на лошадей, и зовите сюда полковников».

Они прибыли верхами и стали в круг. Коленкур прочел им приказ, чтобы редуты были взяты, распределил, кому какой редут брать, и прибавил:

― Я беру на себя второй. Вы, офицер штаба, следуйте за мной и не теряйте меня из виду.

― Слушаю, генерал!

― Если я паду, то Вы, полковник, примите командование. Редуты надо брать при первой же атаке.

Затем он обратился ко всем полковникам:

― Вы слышали мои слова, становитесь во главе своих полков. Гренадеры нас ждут. Не терять ни минуты! За мной рысью, а как только подойдем на ружейный выстрел ― галопом. Гренадеры атакуют с фронта.

Кирасиры понеслись вдоль леса и ринулись на редуты с задней стороны, тогда как гренадеры устремились к валу. Кирасиры и гренадеры врассыпную сражались с русскими. Храбрый Коленкур упал подле меня, убитый наповал. Я присоединился к старому полковнику, принявшему на себя начальствование⁶¹⁰, и все время не выпускал его из виду. Атака кончена, и редуты в наших руках. Старый полковник говорит мне: «Поезжайте, скажите императору, что победа наша. Я сейчас отправлю ему штаб-офицеров, взятых в плен на редутах».

Все силы русских двинулись на помощь к этим редутам, но маршал Ней расстреливал их с их правого фланга. Я поскакал галопом через поле битвы, видел, как ядра взрывали поле, и не надеялся выбраться оттуда. Подъехав к императору, соскакиваю с лошади, подхожу к нему, снимаю шляпу и тут замечаю, что у нее недостает заднего угла.

― Ну, ― сказал император, ― ты дешево отделался.

― Я и не заметил этого; редуты взяты, генерал Коленкур убит.

― Ах, какая потеря!

― К Вам сейчас приведут много офицеров.

Император потребовал свою медвежью шкуру; он находился в это время на склоне оврага в полулежачем положении. Сюда привели взятых в плен офицеров, сопровождаемых гренадерской ротой. Их разместили в порядке их чинов. Император обошел их и спросил, не сделали ли им солдаты чего дурного; они ответил и, что ни один солдат не задевал их. Старый гренадер выходит из строя и говорит, передавая оружие императору:

― Я взял в плен этого старшего офицера.

Император выслушал гренадера, спросил его имя и затем задал вопрос:

― А что сделал твой капитан?

― Он первым вошел на третий редут.

Обращаясь к капитану, император говорит:

― Я назначаю тебя батальонным командиром, твои офицеры получат по кресту. Капитан! ― закончил он. ― Скомандуй им равнение направо и отправляйтесь все на поле чести.

― Да здравствует император! ― кричат они и быстро несутся к своему знамени.

Ночь мы провели на поле битвы, а на другой день император приказал подобрать раненых. Зрелище, которое мы увидали, привело нас в дрожь; русские ружья покрывали землю; около их громадных походных госпиталей лежал и груды трупов; кучей лежали части тела, оторванные от туловища. Мюрат преследовал русских так энергично, что они сжигали всех своих раненых⁶¹¹; мы видели их обуглившиеся тела. Вот как преступно обращаются они с солдатом.

(Куанье)

* * *

Странное и удивительное явление ― современный бой: две противные армии медленно подходят к полю сражения, открыто и симметрично располагаются друг против друга, имея в 40 шагах впереди свою артиллерию, и все эти грозные приготовления исполняются со спокойствием, порядком и точностью учебных упражнений мирного времени; от одной армии до другой доносятся громкие голоса начальников; видно, как поворачивают против вас дула орудий, которые вслед затем понесут вам смерть и разрушение; и вот, по данному сигналу, за зловещим молчанием внезапно следует невероятный грохот ― начинается сражение.

В течение нескольких часов обе армии остаются неподвижны, одна только артиллерия говорит и действует; число орудий и меткость стрельбы ― вот что дает первый успех; тот, кто подобьет более орудий, тот, кто, произведя в линиях противника более опустошений, внесет в ряды его более ужаса, тот и вынудит своего противника к отступлению.

Нужно отдать справедливость французской артиллерии, что она превосходила артиллерию других государств живостью и меткостью огня, что признавалось всей Европой.

После нескольких часов оживленной канонады⁶¹², потому ли, что неприятель заметил некоторое замешательство в наших рядах, или наше нетерпение нашло этот обмен сна рядами слишком продолжительным, но только мы перешли в наступление, и наша пехота атаковала редут, расположенный посреди равнины и посылавший нам смертоносный огонь. Этот редут, ключ поля сражения, был блистательно атакован и столь же мужественно обороняем. Вся местность перед редутом была завалена телами французов, а сам редут и местность позади ― телами русских. На этом пункте русские переходили несколько раз в наступление, но новая атака в штыки заставила их отступить. Тела убитых затрудняли движение сражающихся, они ходил и по крови, которую насыщенная земля отказывалась поглощать.

Наконец, император, утомившись сопротивлением и чувствуя, что от успеха на этом пункте поля сражения зависит успех дня, приказал пехоте отступить, что было принято русскими с торжеством: они думали, что мы уже сдались перед их сопротивлением, и уже было восхваляли победу. Но напрасно, так как пехота была заменена лишь кавалерией, в составе всех почти кирасирских полков армии, в числе до 15⁶¹³, считая в том числе саксонцев и полк голландцев. Мгновенно развернутая, эта железная линия, предводимая Мюратом, понеслась в атаку. Ничто не устояло, все было опрокинуто, пройдено и взято (т.е. только до оврага). 5-й кирасирский полк, бывший фронтом к редуту⁶¹⁴, перешел ров, взобрался на небольшой вал и ворвался в редут, рубя и давя пехоту своими конями.

Мы продолжали нашу атаку на равнине вплоть до артиллерии, поддерживаемой русскими кирасирами и драгунами. Доскакав до них, мы были поражены их неподвижностью, не понимая, почему неприятельская кавалерия не вынеслась перед своей артиллерией, для ее защиты и для встречи нашей конницы; только очутившись в 100‒110 шагах от русской артиллерии, мы поняли, в чем дело, ибо причина стала ясна ― это условие местности, что не могло быть нами принято в соображение. Та часть России, по которой мы двигались, представляла из себя равнину, частью покрытую лесами, но никакие возвышения не представлялись взору, а между тем на пути было немало крутых спусков и подъемов.

Обстоятельство это объясняется тем, что равнины эти (т.е. равнины для глаз) изборождены оврагами, которые только тогда и заметишь, когда они уже у вас под ногами, и подобный же овраг находился теперь перед линией русского расположения, играя роль рва и вала, которые и помешали нам атаковать эту линию. Доказывая наше желание видеть русскую армию поближе, мы спустились в овраг, с целью выскочить на противоположный берег, но дно оврага оказалось болотистым, передовые лошади в нем завязли, и нам волей-неволей пришлось вернуться обратно и стать в боевом порядке фронтом к неприятелю, по сю сторону оврага и на краю его.

В подобных условиях расположения мы очутились в 100 шагах от русских орудий, которые не замедлили встретить нас беглым огнем. Признаюсь, редко когда приходилось мне переживать подобную передрягу. Во время атаки, которая к тому же и не может быть продолжительной, каждый всадник, находясь в оживлении, наносит удары, отражает, если может, ему наносимые, вообще, тут существует движение, действие, борьба человека с человеком, но в данном случае было нечто совсем другое. Неподвижно стоя перед русскими, мы отлично видели, как орудия заряжались теми снарядами, которые должны были лететь в нашу сторону, и как производилась наводка орудий наводчиками; требовалось известное хладнокровие, чтобы оставаться в этом неподвижном состоянии. К счастью, вследствие ли взволнованного состояния прислуги или плохой стрельбы, или по причине близости расстояния, но только картечь перелетала наши головы в нераскрытых еще жестянках, не успев рассыпаться и рассеяться своим безобразным веером.

Долго простояли мы здесь, ожидая пехоты. Наконец, подошла вестфальская дивизия⁶¹⁵ и стала позади нас, отделенная от русских двумя шеренгами наших лошадей, совершенно нами прикрытая, но когда поворотом «повзводно направо» мы открыли интервалы между взводами, по которым пехота могла бы пройти вперед, стать перед нами и вступить в бой, то бедные вестфальцы, наполовину рекруты, изумленные подобной близостью орудий, а также и под впечатлением того обстоятельства, что мы собираемся отходить, начали кричать: «Wir bIeiben nicht hier! Wir bIeiben nicht hier!»⁶¹⁶ ― и пожелали присоединиться к нашему отступательному движению.

Это обстоятельство вынудило нас вернуться, чтобы поддержать или, вернее, ус покоить пехоту, по пятам которой шли наши лошади. Этим маневром мы продвинули пехоту эту к краю оврага, в который и заставили ее спуститься на несколько шагов, с расчетом укрыть людей от огня русской артиллерии, которая не могла уже теперь действовать вниз оврага. Эта пехота из оврага немедленно открыла огонь по артиллерии и прикрывающей ее кавалерии. Тогда русской артиллерии и кавалерии, очутившейся в 85 шагах под огнем пехоты вестфальцев, только и оставалось, что отойти назад и дать место своей пехоте, которая и завязала ружейный огонь с вестфальцами. Нас отодвинули назад, чтобы вывести из сферы ружейного огня.

(Тирион)

* * *

В два часа мы получили приказ продолжать наше движение вперед. Мы перешли речку, очевидно, Семеновку⁶¹⁷, в таком месте, где виднелись заметные следы прохода значительного отряда кавалерии. Но в то время, когда мы взбирались на холм по ту сторону оврага, нас вдруг окутала настоящая тьма пыли. Одновременно с этим ужасный крик, вырвавшийся из тысяч грудей, покрыл собой грохот орудий, чьи снаряды врывались в наши колонны. И когда эта пыль стала рассеиваться, мы увидел и, что большой центральный редут только что был взят и что французская кавалерия неслась уже на другую сторону его, непрестанно рубя русских, которые все еще бились, хотя уже отступали.

Нас поставили позади редута. Очевидно, нас предназначили поддерживать, а в случае надобности и сменить этих первых атакующих. Они выиграли дело, но какой ценой! Редут и его окрестности представляли собой зрелище, превосходившее по ужасу все, что только можно было вообразить. Подходы, рвы, внутренняя часть укреплений ― все это исчезало под искусственным холмом из мертвых и умирающих, средняя высота которого равнялась шести-восьми человекам, наваленным друг на друга. Перед моими глазами так и встает лицо одного штабного офицера, человека средних лет, лежавшего поперек русской гаубицы, с огромной зияющей раной на голове. При мне уносили генерала Огюста де Коленкура; смертельно раненный, он был обернут в кирасирский плащ, весь покрытый огромными красными пятнами. Тут лежали вперемешку пехотинцы и кирасиры, в белых и синих мундирах, саксонцы, вестфальцы, поляки. Среди последних я узнал друга, эскадронного командира Яблонского, красавца Яблонского⁶¹⁸, как его звали в Варшаве!

(Брандт)

* * *

В 6 часов утра пушечный выстрел гвардейской артиллерии является сигналом начала боя. 120 жерл начинают действовать с нашего правого фланга. Наш полк спускается в овраг⁶¹⁹ и взбирается по другую его сторону по линии сражения; трудный утомительный путь, особенно когда гранаты разрываются над нашими головами и несут смерть в наши ряды. Пока мы маршируем, все другие части армии производят свое движение. В 8 часов наш полк взобрался на холм и перешел Колочу, маленькую речку, впадающую в Москву-реку и отделяющую нас от русских. Не доходя на 10 футов до уровня равнины, с крытой гребнем оврага, мы строимся в боевую линию, и генерал Моран ведет нас на большую неприятельскую батарею. Объезжая линию, чтобы ободрить солдат, генерал подъезжает и к моему отряду и видя, что я серьезно ранен, говорит мне:

― Капитан, Вы не можете идти, отойдите к страже знамени.

Я отвечаю:

― Генерал, этот день слишком привлекателен для меня: я хочу разделить несомненную славу полка.

― Узнаю Вас, ― сказал генерал, пожимая мне руку, и продолжал объезд боевой линии среди сыпавшихся со всех сторон ядер.

Наш полк получает приказ идти вперед. Мы достигаем гребня оврага и уже находимся на расстоянии половины ружейного выстрела от русской батареи. Она осыпает нас картечью, ей помогают несколько прикрывающих ее батарей, но мы не останавливаемся. Я, несмотря на раненую ногу, прыгаю, как и мои стрелки, перескакивая через ядра, которые катятся среди наших рядов. Целые ряды, полувзводы падают от неприятельского огня, оставляя пустые пространства. Стоящий во главе 30-го полка генерал Бонами приказывает нам остановиться и под пулями выстраивает нас, а затем мы снова идем.

Русская линия хочет нас остановить; в 30 шагах от нее мы открываем огонь и проходим. Мы бросаемся к редуту, взбираемся туда через амбразуры, я вхожу туда в ту самую минуту, как только что выстрелили из одного орудия. Русские артиллеристы бьют нас банниками⁶²⁰, рычагами⁶²¹. Мы вступаем с ними врукопашную и наталкиваемся на страшных противников. Много французов вперемешку с русскими падает в волчьи ямы⁶²². Я защищаюсь от артиллеристов саблей и убиваю нескольких из них. Солдаты были до того разгорячены, что перешли редут шагов на пятьдесят. Но другие полки, имевшие свои схватки с русскими, не последовал и за нами, и нам помогает только один батальон 13-го легкого. Мы вынуждены отступить и пройти через редут русскую линию, успевшую оправиться, и через волчьи ямы. Полк наш разгромлен. Мы снова строимся перед редутом, все под пулями неприятеля, и пытаемся сделать вторую атаку, но без поддержки нас слишком мало, чтобы иметь успех. Мы отступаем, имея 11 офицеров и 257 солдат ― остальные убиты или ранены. Храбрый генерал Бонами, все время сражавшийся во главе полка, остался в редуте: он получил 15 ран и взят русскими в плен.

Я участвовал не в одной кампании, но никогда еще не участвовал в таком кровопролитном деле и с такими выносливыми солдатами, как русские. Вид мой был ужасен: пуля сорвала с меня кивер⁶²³; полы моего платья остались в руках русских солдат во время моей рукопашной схватки с ними; повсюду у меня были ссадины, а рана моей левой ноги причиняла мне сильные страдания. После нескольких минут отдыха на площадке, где мы снова выстраиваемся, я ослабел от потери крови и падаю без сознания. Мои стрелки приводят меня в чувство и относят в госпиталь, где в то время перевязывали раненного в подбородок генерала Морана. Он узнает меня, пожимает мне руку и, когда перевязка его сделана, делает знак хирургу, чтобы он оказал мне помощь. Подходит доктор, исследует мою рану. «Счастливое поранение», ― говорит он и вынимает осколки. Затем, наложив первоначальную повязку, он велит мне отправиться в госпиталь в Колоцкий монастырь, где собраны тысячи раненых, но среди них из 30-го мало: они остались в редуте. Я вхожу в палату; 27 офицеров полка, из них 5 ампутированных, лежат на соломе или на полу и нуждаются решительно во всем. В госпитале находится 10 000 с лишком раненых; ими полны все помещения монастыря.

Мой верный солдат, уцелевший среди резни, идет вечером на поле сражения, чтобы отыскать меня; товарищи говорят ему, что я в госпитале, и он является туда, ведя моих лошадей. Ему и нескольким моим товарищам обязан я своей жизнью: они так энергично добывали мне пищу. Я платил за яйцо 4 франка⁶²⁴, за 1 фунт⁶²⁵ говядины ― 6 франков и за трехфунтовый хлеб ― 15 франков. К счастью, у меня имелись 400 франков, присланные мне в госпиталь моими начальниками.

На другой день в госпиталь пришло несколько легкораненых солдат из 30-го полка. Заметя меня, один из моих стрелков воскликнул: «Боже мой, капитан! А говорили, что Вы убиты. Как я рад Вас видеть. Почему, черт возьми, Вы не удовольствовались одной Вашей раной?»

Это выражение участия, которое я всегда видел со стороны своих служащих, заставило меня на минуту позабыть свое печальное положение. Тот же стрелок сообщил мне, что мой поручик убит, а подпоручик тяжело ранен⁶²⁶, мой фельдфебель, 3 унтер-офицера, 6 капралов и 57 солдат убиты и что из всей моей роты осталось только 5 человек. Из 4100 человек полка уцелело всего триста⁶²⁷.

(Франсуа)

* * *

7 сентября

Сигнал был дан около 7 часов, и 300 наших пушек немедленно открыли пальбу по такому же приблизительно числу русских орудий, ядра которых с не поддающимся описанию шумом и свистом бороздили наши ряды. К несчастью, в этот роковой момент начала сражения наши резервы, даже кавалерии, стояли на слишком близкой позиции и из гордости, или скорее, чтобы не подать повода к фальшивой тревоге, не захотели отступить хотя бы на несколько сотен шагов, где бы могли укрыться и избежать бесполезных потерь. Мы были свидетелями, как тысячи храбрых всадников, и крайне нужных нам лошадей, гибли без всякой пользы для армии .

Стоявшая влево от нас дивизия Дельзона корпуса вице-короля храбро атаковала и взяла деревню Бородино. Принц Евгений не верил, чтобы атака эта кончилась успешно, и приказал только взять Бородино. Но 106-й полк, увлеченный победой, перешел вслед за русскими по мельничному мосту через речку Колочу и продолжал их преследовать в то время, как они поднимались на высоты укреплений деревни, закрытой длинной насыпью реданов. Скакавшие не переводя духу солдаты этого полка при подъеме на крутой косогор отделились от колонны, которая еще только переходила мост.

Генерал Плозонн, заметя это расстройство и зная в то же время, что эта атака не была подготовлена и не будет поддержана, приказал 106-му полку остановиться, выстроиться и приготовиться отразить нападение русской колонны, спускавшейся к нам сверху. Генерал Плозонн был в ту минуту убит. Немедленно среди его солдат произошло замешательство, которым и воспользовались русские, так что в живых остались лишь немногие из этих храбрецов.

Между тем к ним на помощь пришел 92-й полк, и Бородино осталось за нами, несмотря на все старания русских его отбить.

Как участник в этом деле, я докладывал императору о его подробностях, когда маршал Ней овладел высотами, где во всю их длину были устроены редуты, стояла артиллерия, громившая наши ряды. Маршал был прекрасен: спокойно стоял он на парапете одного из редутов и командовал сражавшимися, толпившимися у его ног и терявшими его из виду лишь в те моменты, когда его заволакивали густые клубы дыма. В нескольких шагах оттуда ядро только что сразило нашего блестящего генерала Монбрена. Принц Экмюльский продолжал отстаивать занятые им редуты, откуда неприятель старался его вытеснить. Мне было поручено передать ему грустное известие, что князь Понятовский, который, маневрируя слева, должен был обойти с польским корпусом левый фланг русских и произвести среди них замешательство, не мог этого сделать, так как встретил препятствие в слишком частом и болотистом лесу.

В эту минуту положение маршала было на самом деле критическое, так как хотя кавалерия короля Мюрата и прикрывала впереди равнину, и довольно удачно атаковала русскую кавалерию, но страшный огонь сыпался на его войско со стороны русской пехоты и артиллерии. Он был ранен в руку, но продолжал командовать, а его начальника штаба генерала Ромефа, пуля пронзила⁶²⁸ в то время, как он говорил с нами. Смущенный тем, что приходилось брать с фронта позицию, которая по его предложению должна была быть сразу атакована с трех сторон, маршал сказал мне с досадой: «Черт возьми, хотят, чтобы я взял быка за рога».

Я поскакал к королю Мюрату, чтобы указать на затруднительное положение Даву, и тот немедленно выстроил значительную часть своей кавалерии в подкрепление дивизии генерала Фриана, которому я доставил приказ взять Семеновское. Я увидел, как моментально равнина покрылась бесчисленной кавалерией; русские, казаки, французы, союзники сплетались самым прихотливым образом, и наконец, после получасового боя поле осталось за французами, которые заняли Семеновское, превращенное во время схватки в пепел.

Эту радостную весть я повез императору. Когда я подъехал к нему, он с живым интересом следил за этим зрелищем, самым поразительным в этот день. Было, вероятно, 3 часа.

Русская артиллерия продолжала наносить большие потери нашим рядам из большого центрального редута. Императору было необходимо овладеть этим редутом, и соответственные приказы были посланы генералу Жерару, пехота которого стояла у подошвы возвышения, а королю Мюрату было поручено поддержать атаку Жерара многочисленным корпусом кавалерии. Генерал Беллиар, его начальник штаба, отдал приказ Коленкуру, уловив момент, когда инфантерия Жерара начнет подниматься на холм к редуту, немедленно выстроиться в колонну, имея во главе 4 кирасирских и 2 стрелковых полка, и вести колонну рысью направо, немного объехать редут как бы с намерением атаковать корпус русской кавалерии, стоявшей на равнине справа, и дав пехоте время подняться на холм, внезапно пуститься галопом влево ко входу в редут и войти туда в момент, когда Жерар будет готов напасть на парапеты; таким образом неприятель будет обойден с тылу и поставлен между двух огней.

Коленкур понял и прекрасно выполнил этот маневр, поразивший неприятеля. В мгновение ока внутренность этого огромного укрепления была заполнена кирасирами, и артиллеристы неожиданно перебиты возле своих орудий кавалеристами; в то же время пехота проникла через амбразуры и парапеты.

Генерал Кутузов, считавший этот редут как бы ключом всей позиции, немедленно, чтобы нас оттуда вытеснить, велел направить на этот пункт 100 пушечных жерл, а значительная избранная колонна русских гренадер, спрятанная позади редута в овраге, полезла отбивать редут штурмом.

В эту минуту не перестававший дуть сильный ветер поднял на редуте огромный столб пыли и дыма, доходивший чуть не до облаков и в котором чуть не задохлись люди и лошади, и эта густая туча все росла благодаря ожесточенной схватке. Наконец, когда дым рассеялся, мы отбросили русскую колонну в овраг. Редут был наш. Артиллеристы лежали убитые у своих орудий; нам достались 30 пушек, так как неожиданность и быстрота натиска нашей кавалерии не дали неприятелю времени их вывезти. В плен были взяты: один генерал Лихачев, несколько полковников и много других военных.

Со своей стороны мы понесли тяжкую потерю в лице генерала Коленкура, убитого при нашем вступлении в редут, и многих других достойных офицеров.

Я смотрел на всю эту картину еще и глазами живописца. Очень эффектно выделялись столбы пыли и серебристого дыма. Вот осколок гранаты разбил бочонок с дегтем, которым русские смазывают оси орудий и повозок, и немедленно багровое пламя полилось по земле, извиваясь, как рассерженная змея, и поднялось вверх, сливаясь с облаками и отбрасывая на землю темные пятна. Проживи я еще 100 лет, и то никогда не забуду этой трепетной картины.

Довольный этой удачей, а также успехом генерала Фриана и других дивизий маршала Даву, император решил, что наступил момент пустить в дело всю гвардию, чтобы завершить победу. Внутренний голос нашептывал ему, что Париж остался за 800 лье, что перед ним Москва. Мысль вступить в этот город с торжеством победителя, казалось, оживила его взор, и он сказал мне: «Отыщите Сорбье; пусть он поставит всю артиллерию моей гвардии на позицию, занятую генералом Фрианом, куда вы с ним поедете; он развернет 60 орудий под прямым углом над неприятельской линией, чтобы раздавить ее с фланга, а Мюрат его поддержит. Идите».

Я мчусь галопом к горячему генералу Сорбье. Он не верит мне, едва дает мне время объясниться и нетерпеливо отвечает: «Мы должны были это сделать более часа тому назад», ― и велит следовать за ним рысью. Немедленно вся эта внушительная масса орудий с лязгом цепей и звоном подков 2000 лошадей спускается, пересекает долину, поднимается по отлогому скату, где неприятель устроил укрепления, находящиеся теперь в наших руках, и пускается галопом, чтобы занять пространство, где бы они могли развернуться.

Далеко впереди себя на равнине я вижу короля Мюрата, гарцующего на лошади среди своих стрелков, гораздо менее занятых им, чем многочисленные казаки, которые узнали его вероятно по султану, по его бравурности, а главное по его короткому плащу с длинной козьей шерстью, как у них. Они рады ему, окружили его с надеждой взять и кричат: «Ура! Ура! Мюрат!» Но приблизиться к нему никто не смел, а несколько наиболее дерзких он ловко сразил острым лезвием своей сабли. Когда я принес ему приказ, король Мюрат покинул линию стрелков, чтобы поспешить на помощь Сорбье. Его движение казаки приняли за бегство или отступление и бросились за нами. Моя лошадь, не такая быстрая, как прекрасный арабский скакун Мюрата рыжей масти, была задета мчавшимся галопом орудием. Удар ранил и опрокинул животное, но оно встало, не выбив меня из седла, и я помчался к Сорбье, в самый пыл сражения, откуда на неприятельскую линию по всей ее длине посыпался град картечи, ядер и гранат. Тщетно неприятельская кавалерия пыталась разбить эту линию орудий. Кавалерия Мюрата сильно ей мешала своими блестящими атаками, о которых историки не преминут упомянуть.

Их укрепленная позиция, которую они считали неприступной, осталась в наших руках.

Я поехал к императору доложить о подробностях.

День клонился к вечеру. Дорогой ценой купили мы успех на всех пунктах, но не было никаких доказательств тому, чтобы и на следующий день бой не возобновился.

Когда я прибыл к императору, он уже имел время убедиться в благотворной деятельности артиллерии своей гвардии и колебался, не повторить ли ее выступление, прибавив блестящую колонну гвардейской кавалерии (чего многие из нас очень желали).

В это время к нему привезли пленного русского генерал-лейтенанта⁶²⁹. Поговорив с ним очень вежливо несколько минут, император сказал одному из свиты: «Принесите мне его шпагу. Немедленно была принесена русская шпага, которую император любезно вручил генералу со словами: «Возвращаю Вам Вашу шпагу». Случайно оказалось, что это не была шпага того генерала, и он, не понимая, что было почетного в предложении императора, отказался ее принять. Удивленный такой нетактичностью генерала, Наполеон пожал плечами и, обращаясь к нам, сказал настолько громко, чтобы тот слышал: «Уведите этого глупца».

Между тем сражение, казалось, замирало; заметно стихал гул артиллерийских орудий, солнце близилось к закату.

Скоро ночь стала очень темной. Мало-помалу по той и другой линии зажглись огоньки чересчур многочисленные, чтобы можно было сомневаться в важности следующего дня.

В ожидании простого обеда, который должен был подкрепить наши силы, я мысленно подводил итоги всему виденному за этот день. Сравнивая это сражение с другими, бывшими при Ваграме, Эслинге⁶³⁰, Эйлау⁶³¹, Фридланде, я удивлялся тому, что сегодня мы не видели, чтобы император проявлял, как раньше, ту энергию, которая решала нашу победу. Он только приехал на поле сражения и сел поблизости от своей гвардии на холме, откуда ему все было видно и над которым пролетело много пуль.

Возвращаясь из всех своих поездок, я неизменно находил его на этом месте. Он сидел все в одной и той же позе, с помощью карманной зрительной трубы наблюдал за всеми движениями армии и с невозмутимым спокойствием отдавал свои приказания.

Мы не имели счастья видеть его таким, как прежде, когда одним своим присутствием он возбуждал бодрость сражающихся в тех пунктах, где неприятель оказывал серьезное сопротивление и успех казался сомнительным. Все мы удивлялись, не видя этого деятельного человека Маренго⁶³², Аустерлица и т.д. и т.д. Мы не знали, что Наполеон был болен⁶³³, и что только это не позволяло ему принять участие в великих событиях, совершавшихся на его глазах единственно в интересах его славы. Между тем татары из пределов Азии, сто северных народов, все на роды Адриатики, Италии, Калабрии, на роды Центральной и Южной Европы ― все имели здесь своих представителей в лице отборных солдат. В этот день эти храбрецы проявили все свои силы, сражаясь за или против Наполеона; кровь 80 000 русских и французов лилась ради укрепления или ослабления его власти, а он с наружным спокойствием следил за кровавыми перипетиями этой ужасной трагедии.

Мы были недовольны, суждения наши были суровы.

(Лежен)⁶³⁴

С поля сражения Наполеон отправился в бивак, в котором провел предшествующую ночь. Усталый и сильно страдая от насморка, он нуждался в отдыхе и уходе. Однако и эту ночь он провел в палатке, что увеличило его недомогание, и он совершенно потерял голос. На рассвете я явился в императорский бивак, чтобы узнать новости и получить инструкции от обер-шталмейстера. Перед палаткой, занятой Наполеоном, был разведен большой костер, вокруг которого грелись дежурные офицеры. Вскоре подошел к нам погреться неаполитанский король; он справился о здоровье императора и о том, можно ли его видеть. Несколько минут спустя явился маршал Ней. Оба героя сражения дружелюбно поздоровались друг с другом, и король сказал маршалу:

― Вчера был жаркий день, я никогда не видел сражения с таким артиллерийским огнем. При Эйлау не меньше стреляли из пушек, но то были ядра, а вчера обе армии так близко стояли друг от друга, что почти все время стреляли картечью.

― Мы не разбили яйца, ― возразил маршал. ― Потери неприятеля должны быть громадны, и нравственно он должен быть страшно потрясен. Его надо преследовать и воспользоваться победой.

― Он, однако, отступил в полном порядке, ― заметил король.

― Просто не верил этому, ― возразил маршал. ― Как это могло быть после такого удара?

Тут этот интересный разговор был прерван, так как император позвал к себе маршала.

Утром Наполеон сел на лошадь и в сопровождении многочисленной свиты, среди которой был и я, отправился на поле вчерашней битвы и сделал смотр разным корпусам, так храбро на нем сражавшимся. Я заметил значительное уменьшение в составе наших батальонов, так что не которые, на мой взгляд, не насчитывали в своих рядах и 100 человек. Эта громадная потеря не может быть приписана исключительно гибели солдат в сражении; многие из солдат были посланы подбирать раненых и относить их в госпитали, другие были отправлены добывать припасы по окрестным деревням.

Подъехав к маленькой дотла сожженной деревне, мы увидели, что земля была сплошь покрыта убитыми; попадались целые ряды московских гвардейцев ― это были полки Семеновский и Литовский, совершенно разгромленные⁶³⁵.

Оттуда мы направились к Бородину вдоль высот, где была выстроена русская армия. Они также были покрыты трупами. Мы заметили, что по всей линии в общем на 1 убитого француза приходилось 3 русских⁶³⁶, и это может дать понятие о пропорциональности потерь обеих армий, тем более что мертвых еще не успели похоронить и они лежал и там, где пали. Что касается наших раненых, то под центральный госпиталь был приспособлен Колоцкий монастырь. Этот обширный монастырь, расположенный всего в 8 верстах от поля сражения, мог вместить большое их число. С появлением на поле сражения Наполеона этот долг гуманности был исполнен и по отношению к русским раненым; он сам указывал, кого из них следовало перенести, по мере того как он их находил или до него доносились их стоны. Постепенно он разослал всех офицеров своего штаба, чтобы ускорить дело и оказать этим раненым быструю помощь. Наполеон принимал в них самое горячее участие, и я видел, как его глаза не раз наполнялись слезами. Бесстрастный и спокойный во время сражения, он был гуманен и чувствителен после победы.

(Салтык)

* * *

Бородино, 8 сентября

Еще одна ужасная ночь! Проведя предыдущую в грязи, истребив, несмотря на всю нашу бережливость, весь провиант до последней крохи, мы остались без продовольствия: нечего есть, нечего пить. Колоча, куда многие кидались, чтобы избегнуть резни, запружена трупами; вода окрашена кровью. Нам пришлось расположиться среди мертвецов, стонущих раненых и умирающих. Усталые и изнуренные, мы не можем помочь им. Наконец, погода, прекрасная в течение всего дня, с наступлением ночи стала сырой и холодной. Большинство полков осталось без огня, его разрешили зажечь только в полночь, когда усталым людям, умирающим от голода, не оставалось другого средства от страданий, как согреться!

Утром мы были изумлены: русская армия исчезла. Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены и подавлены. Армия неподвижна; она теперь больше походит на авангард. Многие солдаты отправляются в окрестности искать пропитания или дров; другие стоят на часах, а не которые, наконец, заняты подачей помощи и переноской раненых. Несчастных отправляют или в Колоцкий монастырь, в 4 верстах от поля битвы⁶³⁷, или в соседние дома. Но места для всех не хватает.

Часть утра Наполеон употребил на осмотр вчерашних русских позиций.

Решительно ни на одном поле сражения я не видал до сих пор такого ужасного зрелища. Куда ни посмотришь, везде трупы людей и лошадей, умирающие, стонущие и плачущие раненые, лужи крови, кучи брошенного оружия; то здесь, то там сгоревшие или разрушенные дома.

Огромная площадь трех главных редутов взрыта ядрами; на ней виднеются тела, разбросанные члены, глубокие ямы, вырытые снарядами, с погребенными на дне их трупами. Ясно видны те места, где разорвавшимся снарядом разбиты лафеты пушек, а кругом убиты все ― люди и лошади. В некоторых местах битва была такой ожесточенной, что трупы нагромождены там кучами. Солдаты роются не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу. Говорят, что Наполеон велел переворачивать трупы офицеров, чтобы определить, чем они убиты. Почти все изранены картечью. Трудно представить себе что-нибудь ужаснее внутренних частей главного редута. Кажется, что целые взводы были разом скошены на своей позиции и покрыты землей, взрытой бесчисленными ядрами. Тут же лежат канониры, изрубленные кирасирами около своих орудий; погибшая тут почти целиком дивизия Лихачева⁶³⁸, кажется, и мертвая охраняет свой редут.

Иногда под кучами мертвецов завалены раненые, призывов и стонов которых никто не услыхал в течение ночи. С трудом извлекают некоторых из них. Одежда и оружие, все покрыто грязью и кровью; штыки согнулись от уда ров по лошадям.

Пасмурное небо гармонирует с полем битвы. Идет мелкий дождь, дует резкий однообразный ветер, и тяжелые, черные тучи тянутся на горизонте. Всюду угрюмое уныние.

Не один император объезжает поле сражения; генералы, офицеры, солдаты, движимые любопытством, молча бродят везде, осматривая с изумлением каждый кусочек земли. Они смотрят друг на друга, как бы изумляясь, что еще живы. Незнакомые начинают разговаривать, каждому хочется рассказать, что с ним случилось за этот день. Вокруг рассказчиков образуются кружки слушателей; разговор оживляется, и картинные рассказы несколько оживляют это унылое место.

(Ложье)

* * *

Я возвращаюсь к Главной квартире, где мы еще находились 8-го числа. В то время как мы отдыхали, около 12 часов дня поднялась тревога: многочисленный отряд казаков, отделившись от русской армии, по ошибке приблизился к нам. Достаточно было небольшой демонстрации, чтобы заставить их повернуть обратно и рассеяться; через час после этого Наполеон сел на лошадь, сопровождаемый своим штабом, и объехал поле битвы. Я следовал за ним, и мне приходили на ум самые горькие размышления об ужасных результатах недоразумений между земными царями. Целыми линиями русские полки лежали распростертые на окровавленной земле и этим свидетельствовали, что они предпочли умереть, чем отступить хоть на один шаг. В этих грустных местах Наполеон собирал все сведения и приказывал замечать даже номера на пуговицах мундиров⁶³⁹, чтобы знать, какие части действовали со стороны неприятеля. Эти сведения нужны были ему для его бюллетеней. Но что его занимало больше всего, это забота о раненых. Он приказал перенести их в соседний обширный монастырь, который был обращен в госпиталь. Вслед за ним вошли мы в тот самый большой редут, взятие которого стоило крови стольких славных жертв. Двое из нас не последовали за Наполеоном, это Коленкур⁶⁴⁰ и Канвилль⁶⁴¹; проливая слезы, они отвернулись от этого печального места, в котором лежали славные останки их братьев. Скорбь их была вполне понятна.

(Боссе)

* * *

При наступлении утра 8 сентября я прошелся по полю битвы; я увидел, что во многих местах трупы были навалены один на другой; текли ручьи крови; поле было все осыпано ядрами и картечью, точно градом после сильной бури; в местах, которые больше подверглись огню, особенно против нашей батареи, ядер, осколков гранат и картечи было такое множество, что можно было подумать, что находишься в плохо убранном арсенале, где разбросали кучи ядер и рассыпали картечь. Я не мог постичь, каким образом хоть один человек мог уцелеть здесь. Я еще больше удивился, подойдя к рвам; здесь была такая масса гранат, что, не видавши, невозможно себе это представить!

Признаюсь, что первая моя мысль при виде всего этого хаоса была, что я нахожусь в каком-то складе; ничего подобного я раньше не видал и не мог уверить себя, что все это произошло! Я стоял, как только что проснувшийся человек, который не верит своим собственным глазам; я оплакивал несчастных раненых, которые по какому-то инстинкту забрались в эти рвы, где они хоть немного были защищены от ветра. Эти несчастные, не получая помощи, молили как милости, чтобы их прикончили. Их было такое огромное количество, что походных госпиталей не хватало; кто не мог до них дотащиться, тот оставался на поле битвы, подвергаясь опасности быть раздавленным ногами лошадей и колесами фур го нов. Почти все они погибли или от ран, или же от голода. Я видел французского солдата, ему оторвало ногу ядром, но она еще немного держалась на коже, и он сам отрезал ее своей саблей, чтобы она не мешала ему доползти до какого-нибудь места, где он мог бы умереть спокойно, не рискуя быть растоптанным ногами. Он дополз до маленького костра, который зажгли мне солдаты; я велел насколько только возможно удобнее поместить его; другие раненые увидал и это и также поползли ко мне. Я видел русского сержанта с двумя оторванными ногами, он говорил немного по-французски: он был пленником во Франции и присутствовал при свидании в Тильзите. Вскоре мой бивак был настолько переполнен ранеными, что мне пришлось покинуть его и искать другого убежища. Мои слуги и вестовые сердились на мою доброту и унесли с собой то небольшое количество дров, которые они разыскали, и несчастные вновь остались без всякого утешения.

Я продолжал ходить по полю битвы и осматривать позиции. Я убедился, что атака нашим левым крылом была бы невозможна и что если бы мы попытались это сделать, то погибель наша была неизбежна. Пока я продолжал мой обход и делал свои наблюдения, мой повар отрезал кусок конины и приготовил мне жаркое к моему возвращению, он сварил еще кашу, которая должна была заменить мне хлеб. Все это я нашел очень вкусным и ел с большим аппетитом.

(Вионне де Маренгоне)⁶⁴²

* * *

Нам приказано было расположиться на этом самом месте, посреди умирающих и мертвых. У нас не было ни воды, ни дров, зато в патронницах у русских найдена была водка, каша и иная провизия. Из ружейных прикладов и обломков нескольких фургонов удалось развести огни, достаточные для того, чтобы поджарить конину ― основное наше блюдо. Для варки супа приходилось снова спускаться за водой к речке Колоче. Но вот что было ужаснее всего: около каждого огня, как только блеск его начинал прорезывать мрак, собирались раненые, умирающие, и скоро их было больше, чем нас. Подобные призракам, они со всех сторон двигались в полумраке, тащились к нам, доползали до освещенных кострам и кругов. Одни, страшно искалеченные, затратили на это крайнее усилие последний остаток своих сил: они хрипели и умирали, устремив глаза на пламя, которое они, казалось, молили о помощи; другие, сохранившие дуновение жизни, казались тенями мертвых! Им оказана была всякая возможная помощь не только доблестными нашими докторами, но и офицерами и солдатами. Все наши биваки превратились в походные госпитали.

(Брандт)

* * *

Две трети всех раненых прошли через наш госпиталь, который вся армия знала и благодаря сделанному извещению, и потому еще, что он находился близ Главной квартиры. Едва только я успел окончить необходимые приготовления, как раненые стали появляться массами.

Я делал трудные операции без перерыва до поздней ночи следующего дня. Работу затрудняла очень холодная, временами туманная погода.

Северные и северо-восточные ветры, дувшие весь этот месяц, были очень холодны; приближалось равноденствие. Ночью с большим трудом удавалось держать передо мной зажженную восковую свечу, в которой я, впрочем, нуждался только при наложении на кровеносные сосуды лигатуры...⁶⁴³

В общем раны, полученные в этом сражении, были тяжелые, так как почти все они были причинены артиллерийским огнем, раны от ружейных пуль были получены в упор и на очень близком расстоянии. К тому же, как мы неоднократно замечали, русские пули были гораздо крупнее наших.

Большая часть артиллерийских ран требовала ампутации одного или двух членов. В течение первых суток я сделал до 200 ампутаций. Исход их мог быть вполне благоприятным при наличности у наших раненых убежища, соломы для постелей, одеял и достаточной пищи. Всего этого мы были, к сожалению, лишены, а местности, где бы мы могли добыть нужное, были далеко.

Прежде всего недостаток перевязочных средств принудил нас оставлять больных в окрестных деревнях, в том числе и в Колоцком монастыре, где их больше всего скопилось.

Пребывание кавалерии в лесном районе, занятом ранеными, истребило весь запас фуража, и мы с большим трудом могли найти количество соломы, чтобы хотя на первые дни уложить раненых.

Небольшой запас муки, имевшейся в армии, скоро был съеден. Раненые остались при конине, картофеле и капусте, из которых им варили суп. Скоро и эта пища иссякла, а проезду наших обозов мешали казаки, наводнявшие дороги.

Повсюду мы терпели недостаток в белье и корпии. Многие предметы первой необходимости, как то: хлеб, муку, пиво, медикаменты, белье для перевязок ― можно было бы привезти из мест, где мы отыскали запасы их, и высшее начальство, согласившись с моим представлением, дало соответствующий приказ. Но обыкновенно выполнение таких приказов затрудняется тем, что в том замешано слишком много чиновников. Время шло, а раненые не получали того, надеяться на что они имели полное право.

Хирурги, единственные утешители этих несчастных, вынуждены были стирать сами или заставлять делать это при себе белье, уже употребленное для перевязок, чтобы таким образом иметь возможность менять его ежедневно. Именно хирургам, их неутомимому труду и искусству обязана большая часть раненых своим спасением...

(Ларрей)

* * *

Человек З0, раненных более или менее тяжело, но еще способных к передвижению, предпочли во всяком случае отправиться в путь с нами. Увидев одного из этих несчастных, такого, который едва в состоянии был тащиться, я тщетно уговаривал его остаться в походном госпитале.

«Не расставаясь с полком, ― отвечал он мне, ― я имею хоть какую-нибудь надежду спасти свою шкуру; в худшем случае я, по крайней мере, похоронен буду товарищами. Иначе, я уверен, меня все равно съедят волки, живого или мертвого».

Я чуть было не забыл одного характерного обстоятельства: три дня кряду совсем не раздавали продовольствия; приходилось жить припасами, найденными на мертвых русских. Бешеные порывы ветра неоднократно разметывали наши бивачные костры. Уже поговаривали, что эти ураганы обещают ужасную зиму.

(Брандт)

В этот день (8 сентября) наше движение началось лишь в три часа пополудни, и мы мало ушли вперед. В семь часов вечера сделан был привал, в нескольких верстах от небольшого городка Можайска, еще занятого русским арьергардом. Мы стояли по соседству с 13-м полком польских улан⁶⁴⁴, принадлежавших к 5-му корпусу. Офицеры рассказали нам, что накануне, во время битвы, им удалось после удачной атаки на казаков пробиться через лес и ударить в тыл неприятельской армии, достигнув возле этого самого Можайска, где появление их вызвало ужас. Это происходило между тремя и четырьмя часами, в тот самый момент, когда дивизии Княжевича⁶⁴⁵ и Красинского⁶⁴⁶ энергично атаковали русских с фронта⁶⁴⁷. Этой кавалерийской атакой руководил один из старших офицеров, по фамилии Гавронский⁶⁴⁸. Известно, что Даву задумал направить в эту сторону главное усилие армии, что он просил императора дать ему руководить этим движением и присоединить к его корпусу войска Понятовского и что он был страшно обозлен упорным отказом императора. Другой непосредственный очевидец, состоявший в штабе Понятовского, говорил также, что генерал Тулинский⁶⁴⁹, посланный со своими гусарами по направлению к Можайску, пробил себе дорогу через лес и неожиданно напал на тыл неприятельской армии на равнине, загроможденной беглецами, ранеными, амуниционными повозками и обозом. Не имея приказания и не поддержанный пехотой, он ограничился тем, что захватил попавшееся под руку и дальше не пошел. Генерал Толь⁶⁵⁰, занимавший видный пост в русской армии, также говорит в своих мемуарах, что поляки пытались обойти армию с левого фланга, но это движение осталось безрезультатным, так как они могли пустить здесь в ход лишь одну кавалерию. Во всяком случае, 5-й корпус один взял в плен 2000 человек⁶⁵¹, т.е. больше, чем вся остальная армия.

Справедливо или нет, но мы остались при убеждении, что, если бы император усилил Понятовского всего лишь на одну дивизию и предоставил ему свободу действий, он достиг бы Можайска и взял бы его до заката солнца. Русская армия, у которой оказалась бы отрезанной главная линия отступления, лишилась бы, по меньшей мере, большинства своих военных припасов... Каков был бы в этом случае окончательный результат кампании? Никто не может сказать этого; но во всяком случае непосредственный результат сражения был бы иным. Мы преследовал и бы русских по пятам и заняли бы Москву под впечатлением решительного превосходства.

(Брандт)

* * *

Проезжаем Можайск, где наши войска одержали 8-го новую победу⁶⁵². Мы находим здесь громадную массу раненых, как русских, так и французов. Переезжаем поле сражения; сотни лошадей, тяжелораненых или со сломанными ногами, мирно пасутся на нем⁶⁵³. Русские солдаты еще живые, с ампутированными ногами тащатся по этому полю резни, где их бросили. Они кормились только тем, что находили в ранцах мертвых неприбранных солдат. Среди других я вижу одного, который притащился к краю дороги. Его разбитая нога повязана тряпками. Он влез наполовину во внутренности лошади и как собака, пожирает ее мясо. Только шум наших шагов заставил несчастного отойти. Мы дали ему воды и немного провизии и поехали дальше.

(Капитан Франсуа)

* * *

При дороге, по которой нам пришлось идти, покинув лес, лежала небольшая деревушка, которая вчера переполнена была русскими ранеными и загорелась. Несколько домов обращено было в пепел. Вблизи них нам показали обгорелые, черные, обуглившиеся скелеты и разрозненные кости этих несчастных жертв вчерашнего дня, которые сначала истекали кровью под Бородином, среди мучений доставлены были сюда и наконец, пожраны были пламенем, казалось, для того, чтобы испытать до конца муки столь горькой иногда геройской смерти.

У этого местечка мы отклонились вправо от большой дороги, все время держась близко к неприятелю, иногда подходя совсем вплотную, так что раз, во время остановки и взаимного обозрения, какой-то казачий офицер подмигнул одному из наших, лейтенанту фон Менцингену⁶⁵⁴. Наш выступил, подошел и тот. Долго оба гонялись друг за другом в пространстве между обоими фронтами. Все взоры обращены были на них; оба ревностно действовали саблями, но ни один не мог даже задеть другого, ибо оба умели ловко отпарировать удар противника. Наконец, утомившись от бесплодного и бескровного боя, оба вернулись на свое место, и это зрелище так и осталось веселым приключением.

Было уже темно, пасмурно, дождливо и холодно, когда мы стали лагерем на расстоянии около часа пути вправо от Можайска, позади высоко расположенной деревни. Едва привязали мы лошадей и развели костры, как уже часть команды отправилась в деревню искать припасов. Вскоре они притащили с собой столько, что можно было рассчитывать наесться досыта; вместе с тем они рассказали, что встретились с русскими, которые пришли в деревню с той же целью; что обе стороны разошлись, не мешая друг другу, и что лагерь русской кавалерии так же близко расположен к деревне, как и наш, только с другой стороны. Ночью до нас доносился лагерный шум русских, как, вероятно, до них ― наш, и костры обеих сторон озаряли ночную тьму.

Здесь, можно сказать, природа предъявила к человеку свои права: потребовала, чтобы он был человеком. С самого Смоленска мы были друг для друга тягостной помехой, ежедневно встречались врагами, бились два последних дня, и ночи, назначенные после этого боя для отдыха, должны были пойти на то, чтобы добыть пропитание людям и коням. Если бы поиски происходил и под командой офицеров, несомненно, потревожены были бы оба лагеря. Солдаты же не находили ни малейшего повода к ссоре. Этому обстоятельству обязаны тем, что наелись и спокойно выспались в эту ночь.

(Роос)

* * *

В Можайске мы застали многие кварталы в огне. Жители разбежались, а наиболее удобные дома были полны теми русскими ранеными, которые не могли следовать за армией, были оставлены без всякой помощи. Все это были калеки, не имевшие возможности сами отыскивать себе пищу. Больше всего мучила их, если оставить в стороне необходимость пере вязки ран, страшная жажда. Я думаю, что от нее и умерли многие из этих несчастных, лежавшие теперь вперемешку с живыми. Лишь нескольким из них русские хирурги сделали ампутации...

При помощи гвардейских солдат, гуманность которых я не раз испытывал, я постарался удовлетворить насущные потребности этих несчастных. Я дал им воды и немного сухарей, найденных в одном складе, затем я велел унести мертвых. Все не перевязанные раны были немедленно перевязаны.

Для французских раненых были приготовлены церкви и общественное здание. Русские размещены были по купеческим домам.

При них я оставил немногих имевшихся у меня санитаров под наблюдением главного хирурга. Проведя в Можайске два дня, главная квартира, следуя за армией, направилась к Москве.

Отойдя несколько миль от Можайска, мы, к нашему удивлению, очутились на песчаной, бесплодной и совершенно пустынной равнине. И это по соседству с одной из самых обширных столиц света! Унылый вид этого пустыря произвел на солдат удручающее впечатление и являлся как бы провозвестником полного запустения Москвы и ожидающих нас бедствий в этом городе, когда-то сулившем нам совершенно иное.

Армия подвигалась с большим трудом. Лошадей мучили голод и жажда, так как вода была такой же редкостью, как и фураж. Люди страдали от чрезмерной усталости и недоедания. Раздача войску провизии давно прекратилась, а небольшие запасы, найденные в Можайске, были съедены Молодой и Старой гвардией. Очень многие из рекрутов этой Молодой гвардии умирали от излишнего употребления местной водки. Напившись, они отходили, покачиваясь, на несколько шагов от товарищей, кружились, падали на колени или садились и просидев несколько минут неподвижно, тут же умирали без всяких стонов. Угнетенное душевное состояние, всевозможные лишения и чрезмерная усталость делали их восприимчивыми к вредным элементам этого напитка...

(Ларрей)

* * *

Продолжая путь среди кустарника, мы пришли к большой деревне, называвшейся Вруинково⁶⁵⁵, где, нам сказали, должна остановиться Главная квартира. Оттуда виднелись красивые дома и четыре симметрично стоявшие колокольни. Мы готовы были устроиться во Вруинкове, где, казалось, царило изобилие, если бы не получили извещения, что наш корпус должен направиться к городу Рузе, колокольни которого ясно виднелись. Вскоре мы увидали множество крестьян с запряженными повозками, которые были нагружены всем, что у них могло быть самого ценного. Такое новое для нас зрелище изумило нас; я спросил у полковника Асселина, почему эти крестьяне были таким образом собраны, и вот что он мне ответил:

«По мере того, как наши армии подвигались внутрь России, император Александр захотел, поддерживая намерения дворянства и подражая Испании, обратить эту войну в народную. По этой системе дворяне и деревенские священники своими деньгами и речами побуждали находившихся в их зависимости крестьян подыматься против нас. Из всех приставших к этому плану защиты уездов Рузский проявил себя наиболее рьяным. Возбужденное помещиком, поднявшим это движение, все население сорганизовалось по-военному и готовилось присоединиться по первому приказу к русской армии. Так как Руза лежит в пяти или шести милях от главной дороги, то жители надеялись, что мы не пройдем через их город; они спокойно жили в этом убеждении. Каково же было их изумление или вернее страх, ― продолжал полковник Асселин, ― когда посланный принцем, я явился перед Рузой с баварскими стрелками! Надо было видеть всех этих крестьян, в ужасе выбежавших из домов, запрягавших лошадей и гнавших их, чтобы скорее убежать. Однако же те, которые должны были принять участие в ополчении, вооруженные кольями, копьями или косами, собрались на площади, призываемые своим помещиком, и сейчас же двинулись против нас; но это местное население не могло сопротивляться нескольким привычным к бою солдатам и сейчас же пустилось в бегство. Только помещик выказал большое мужество; он ждал нас на площади и, вооруженный кинжалом, грозил всем, требовавшим, чтобы он сдался. («Как могу я пережить бесчестье моей родины? ― воскликнул он в бешенстве. ― У нас нет больше алтарей, наша империя обесчещена! Берите мою жизнь, она мне ненавистна». Его хотели успокоить и отобрать у него кинжал; но рассвирепев еще больше, он ударил им нескольких наших солдат, которые и прикололи его своими штыками. Сейчас же вслед за этим наш авангард вступил в Рузу. Когда я рассказал все солдатам, ― продолжал полковник, ― они сейчас же пустились в погоню за крестьянами, бежавшими со всем своим имуществом и скотом; их скоро настигли. И вот эти тоже из беглецов; но входите в город, и вы их увидите еще больше».

По мере приближения мы встречали массу маленьких повозок, сопровождаемых нашими кавалеристами; они были нагружены детьми и немощными стариками; с сокрушенным сердцем думалось о том, что скоро все эти повозки, лошади ― все, являвшееся единственным достоянием этих отчаявшихся семейств, будет отобрано и разделено.

Наконец, мы вступили в Рузу, и вплоть до середины площади видел и только толпу грабивших дома солдат; они не слушали ни криков хозяев, ни слез матери, которая, чтобы тронуть победителей, указывала на своих стоящих на коленях детей; сложив руки, обливаясь слезами, эти невинные создания умоляли только, чтобы их оставили живыми. Эта горячность грабежа у некоторых вполне оправдывается тем, что, умирая от голода, они стремились только найти пищу; но многие другие под тем же предлогом грабили и тащили все вплоть до платья с женщин и детей.

Как только слух о том, что мы взяли Рузу (9 сентября), дошел до окрестных крестьян, и они узнали, как безжалостно мы расправились с тамошними жителями, так тотчас же все население лежащих нам по пути в Москву деревень обратилось в бегство. Мы всюду нагоняли ужас, и многие, бежавшие в последнем порыве отчаяния, сжигали свои дома, усадьбы, хлеб и новый урожай, и только что снятый с лугов сенокос.

Большинство этих несчастных, убедившись в полной неудаче защищавшей Рузу милиции, побросали данные им как вооружение пики, чтобы легче можно было бежать, и скрылись с женами и детьми в леса, подальше от нашего пути. Сначала мы было надеялись, что ближе к Москве все будет иначе. Там, ближе к культурному центру, все сильнее поднимает нервы, дух, жажду власти и обладания, что вполне нормально для большого города, там, казалось бы, город будет влиять на соседних деревенских жителей, и они не покинут своего жилья, понимая, что опустошения, произведенные нашими солдатами, были естественным следствием полной заброшенности тех де ревень, которые попадались нам до сих пор по пути. Оказалось, что соседние Москве земли совсем не принадлежали горожанам, а все было владениями магнатов, наших заклятых врагов. Их крепостные крестьяне были такими же покорными рабами своих господ, как на Волге и на Днепре. Им было приказано под страхом смерти бежать при первом нашем приближении и прятать в лесах все, что могло бы быть нам полезным. Весь ужас этих мероприятий мы испытали на себе при въезде в деревню Апальшицу⁶⁵⁶: и дома, и усадьбы были разрушены и опустошены, мебель переломана, провизия расхищена; все это представляло из себя полную картину разрушения, которая ясно доказывала нам, на какие крайности способен народ, достаточно великий, чтобы предпочесть полное разорение потере независимости.

Звенигородский монастырь⁶⁵⁷

При виде его высоких башен и стен мы, конечно, решили, что и внутри должны быть огромные здания, удобные для нас, и что мы найдем у монахов обычное для всякого богатого монастыря изобилие. Огромные железные ворота, казалось, только подтверждали все наши надежды на то, что в монастыре много припасов. Мы уже собирались высаживать ворота, когда их неожиданно отпер нам старик в белой одежде и с длинной белой бородой. Мы попросили, чтобы нас сейчас же отвели к игумену монастыря. Когда мы вошли во двор, то крайне удивились, увидав, что строения далеко не соответствовали тому высокому понятию, которое мы себе составили о монастыре. Наш гид не повел нас в помещение игумена, а направился к маленькой келейке, где было несколько монахов, стоявших на коленях перед алтарем, устроенным по греческому образцу. Когда мы вошли, эти старцы бросились к нашим ногам, умоляя нас именем Бога не оскорблять их церкви и тех нескольких могил святых отцов, оберегать которые они здесь остались.

«Вы можете судить по нашей нищете, ― передали они нам через переводчика, ― что у нас нет никаких спрятанных сокровищ, а наша пища так груба, что многие солдаты способны отказаться от нее. Кроме наших реликвий и наших алтарей, у нас ничего нет. Не оскорбляйте их из уважения к нашей религии, столь схожей с вашей».

Им обещали исполнить их просьбу, что подтвердил и приехавший вице-король, который остановился в церкви, что спасло ее от грозившего ей ограбления.

(Лабом)

* * *

Мы подошли к большому монастырю ― настоящей крепости, окруженной зубчатыми стенами и подъемными мостами. Кажется, это Звенигород, находящийся всего в нескольких верстах от Москвы⁶⁵⁸. Там еще было несколько монахов; на их истощенных лицах, обрамленных густой бородой, были написаны ненависть и отчаяние. Совершенно закутанные в широкие синие одежды, они казались призраками. При виде нас они удалялись, укрывались в самых потайных местах своего монастыря; когда же мы находили их и начинали расспрашивать, то от них ничего нельзя было добиться, на все вопросы они хранили полнейшее молчание ил и отвечали отрицательными жестами.

Обширные здания монастырские в общем все еще про изводили впечатление роскоши и великолепия, хотя в них уже не было мебели и они большей частью были опустошены. Одна зала была вся украшена портретами древних князей московских. Их разнообразные одежды и головные уборы, соответствующие векам, когда они жили, соперничали в богатстве и оригинальности, а длинные бороды, украшавшие все эти лица, придавали им действительно необыкновенное выражение. Исполнение некоторых портретов было довольно художественно.

Среди зданий стояла небольшая, но богато отделанная церковь; кажется, она была местом погребения царей⁶⁵⁹, когда они жили в Москве, или, по крайней мере, некоторых из них, судя по многочисленным гробницам, наполнявшим ее. Эти гробницы причудливой и более или менее изысканной архитектуры, с русскими непонятными для меня надписями, были покрыты металлическими плитами, кажется, из позолоченного серебра. Пришедшие в Звенигород раньше нас солдаты 4-го корпуса проникли в церковь и унесли часть этих серебряных или, может быть, позолоченных медных плит, приняв их за чистое золото. Они даже открыли или взломали часть гробниц, надеясь найти в них украшения или драгоценности, и одинаково тяжелое зрелище, как для глаз, так и для сознания, представлял беспорядок в этом храме, чтимом целым народом в течение нескольких веков.

Мы покинули до ночи монастырь и расположились биваком в деревне на некотором расстоянии впереди; 14 сентября утром мы продолжали наш путь к Москве.

(Гриуа)

* * *

9 сентября мы продолжали подвигаться к Москве; мы прошли маленький уездный городок Можайск. Он стоит на холме и окружен двумя большими равнинами, одной более возвышенной, другой низменной. Я увидел прекрасную, еще строящуюся церковь. Город был полон русскими ранеными⁶⁶⁰, которых армия не могла увести с собой. Еще большее количество их мы видел и по дороге; многие умирали здесь, и тогда русский арьергард складывал их трупы в канавы, засыпал немного землей и воздвигал над ними крест.

Нашему арьергарду пришлось сражаться весь день.

Ночевали мы в селе в 12 верстах от Можайска. Мы мерзли ночью от холода, который еще увеличился от жестокого ветра.

Мы поместили наших лошадей в доме, где нашли на соломе четырех раненых солдат и сержанта; еще двое, лежащие рядом с ними, были мертвы, но раненые даже не постарались вытащить их из комнаты; они так же мало обращали на них внимание, как будто это были не трупы, а живые, уснувшие только товарищи. Мы зарыли их в саду, поступая, однако, так же, как и русские, т.е. обратив их головы на восток и воздвигнув над их могилами крест.

Армия все также не получала ни хлеба, ни говядины, воду тоже редко можно было найти, и я платил по шесть франков за бутылку чистой воды. Многие лошади погибли от жажды, некоторые из них шли по три дня, не получая ни капли воды.

10 сентября у русских празднуется день Александра Невского⁶⁶¹, именем которого назван русский император. Мы выступили в 8 часов утра. Авангард сражался весь день. Мы переходили с места на место под редкими пушечными выстрелами и подвигались так медленно, что к ночи прошли всего 16 верст. Мы прошли через Щелковку⁶⁶² и ночевали около села Краимского на равнине, покрытой песком и пылью. Впереди наших сложенных в козлы ружей мы нашли овраг, в котором и провели ночь, защищаясь от сильного и холодного северного ветра. Голод продолжал делать опустошения в нашей армии; мясо лошади, и то стало редким, его ели наполовину тухлое и продавали по дорогой цене; цены на хлеб уже не существовало ― его у нас больше не было...

(Вионне де Маренгоне)

* * *

Должен тебе заметить, что 12 сентября все несчастья, случившиеся с армией, были мне предсказаны офицером русской гвардии, посланным своим главнокомандующим с поручением к нам. Я разговаривал с ним около двух часов. Отрешившись от всякой национальности и не ставя друг друга в неловкое положение, мы беседовали с ним по-приятельски. Мы обоюдно попросили друг друга высказать свое мнение о войне. Он сказал мне: «Мы так же, как и вы, прекрасно знаем, что будем побиты. Мы ждем спасения только от зимы, которая вознаградит нас сторицей. Зима и голод, ― предсказывал он мне, ― будет такое оружие, против которого вы не сможете бороться. Поверьте мне, ― говорил он, ― я знаю климат своей страны, дай бог, чтобы он не оказал своего вредного влияния на вас!».

Я рассказал все это некоторым из своих друзей, и последующие события нам явно доказали, что он говорил правду.

Вернемся, однако, к Московской дороге, которая поистине великолепно устроена. По ней могут проехать десять карет в ряд. По обе стороны дороги расположены два ряда очень высоких деревьев, между которыми пролегает дорога для пешеходов. Эти деревья очень напоминают плакучие ивы; они благодаря своей гостеприимной тени предохраняют летом от сильной жары, а зимой, когда снег засыпает все овраги и канавы и земля сливается с небом, они служат для указания дороги.

(Из письма кирасирского капитана)

На следующий день (14 сентября) мы выехали рано, желая поспеть как можно скорей в Москву. По дороге нам попадались только разрушенные и безлюдные деревни; слева, по берегам Москвы-реки⁶⁶³, тянулись великолепные дворцы-усадьбы, которые уничтожали и разоряли татары, чтобы лишить нас тех удобств, которые мы бы могли там получить; спелый хлеб еще на корню был вытоптан лошадьми, а скирды сена были подожжены на всем протяжении окрестных полей, и густой дым стлался по воздуху. Когда мы подъехали к деревне Черепково⁶⁶⁴, вице-король поднялся на возвышенность и долго смотрел, не видать ли Москвы, цели наших общих стремлений, потому что в достижении этой цели мы видели конец нашим мучениям, нашей усталости и нашему странствованию. Москва была конечной целью нашего похода. Ее еще не было видно за пригорками; нам видно было только облако пыли, которое шло параллельно нашему пути, указывая нам направление, по которому следовала Великая армия. Несколько пушечных выстрелов, долетевших до нашего слуха, очень отдаленных и редких, показывали нам, что наши войска подходили к Москве без особого сопротивления. Спускаясь, мы услышали отчаянные крики: это были несколько отрядов казаков, выскочивших из соседнего леса и нападавших со свойственной им манерой на наших стрелков, порываясь остановить наш авангард. Наши храбрецы не струсили и не поддались этому неожиданному нападению, они смело отпарировали напрасные усилия орды, желавшей задержать наш въезд в столицу России. Их отчаянные усилия действительно были последними. Их отбили и рассеяли так, что им ничего не оставалось делать, как скрыться за стенами Кремля, так же, как и раньше у берегов Колочи. Вдали сквозь пыльное облако мелькала длинная линия неприятельской кавалерии, идущая по направлению к Москве ; она постепенно, в полном порядке, по мере того как мы приближались, скрывалась за городом. Отступление это продолжалось все утро.

Пока строили переправу через Москву-реку, к одиннадцати часам Главный штаб расположился на высоком пригорке. Оттуда мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, все это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами. Были купола, похожие на шары, стоящие на шпиле колонны или обелиска, и тогда это напоминало висевший в воздухе аэростат. Мы были поражены красотой этого зрелища, приводи вшей нас еще в больший восторг, когда мы вспоминали обо всем том тяжелом, что пришлось перенести. Никто не в силах был удержаться, и у всех вырвался радостный крик: «Москва! Москва!!!» Услышав так давножданный возглас, все толпой кинулись к пригорку; всякий старался высказать свое личное впечатление, находя все новые и новые красоты в представшей нашим глазам картине, восторгаясь все новыми и новыми чудесами. Один указывал на прекрасный видный слева от нас дворец, архитектура которого напоминала восточный стиль, другой обращал внимание на великолепный собор или новый другой дворец, но все до единого были очарованы красотой панорамы этого огромного расположенного на равнине города. Москва-река течет по светлым лугам; омыв и оплодотворив все кругом, она вдруг поворачивает и течет по направлению к городу, прорезывает его, разделяя на две половины и отрывая, таким образом, друг от друга целую массу домов и построек; тут деревянные, и каменные, и кирпичные; некоторые построены в готическом стиле, смешанном с современным, другие представляли из себя смесь всех отличительных признаков каждой из отдельных национальностей. Дома выкрашены в самые разнообразные краски, купола церквей ― то золотые, то темные, свинцовые и крытые аспидным камнем. Все вместе взятое делало эту картину необычайно оригинальной и разнообразной, а большие террасы у дворцов, обелиски у городских ворот и высокие колокольни на манер минаретов ― все это напоминало, да и на самом деле представляло из себя картину одного из знаменитых городов Азии, в существование которых как-то не верится и которые, казалось бы, живут только в богатом воображении арабских поэтов.

15 сентября наш отряд снялся с места рано утром и вышел из деревни, где была последняя стоянка, направляясь в Москву. Подходя к городу, мы с удивлением заметили, что не было стен. Простая земляная насыпь указывала на первоначальное его зарождение.

Ничего, казалось, не давало нам следа обитаемости города; дорога, по которой мы шли, была так пустынна, что мы не только ни одного москвича, но даже и французского солдата не встретили. В этой торжественной тишине и полном одиночестве не слышно было ни звука, ни возгласа; руководил нами один страх, увеличившийся еще более при виде густого дыма, высоким столбом поднимавшегося в центре города. Сперва мы было подумали, что загорелось несколько магазинов, которые по своему обыкновению перед уходом зажгли русские.

(Лабом)

* * *

Мы не захотели переходить первую заставу, которую встретил и по пути, и решили, взяв влево, продолжать огибать город. По приказанию принца Евгения я стал расставлять войска для охраны Петербургской дороги⁶⁶⁵. 13-я и 15-я дивизии расположились у Петровского дворца⁶⁶⁶; 14-я стояла в деревне на полпути от Москвы к дворцу; легкий баварский кавалерийский полк под началом графа Орнано занял позицию в 7 верстах от вышеупомянутой деревни. Под такой охраной въехал вице-король в Москву и остановился во дворце князя Мамонова на Санкт-Петербургской улице⁶⁶⁷. Эта часть Москвы, отданная в наше пользование, была одной из лучших в городе. Сплошь стояли чудесные, большие здания и дома, хотя и деревянные, но они нам казались и громадными, и поразительно богатыми.

Магистраты⁶⁶⁸ (судьи), оставшись без дела и занятий, могли каждый по желанию выбрать для своего жилья один из дворцов, и каждый простой офицер жил в огромном великолепно отделанном помещении, где чувствовал себя вполне хозяином, не видя никого кругом, кроме послушного и робкого дворника, отдавшего в полное распоряжение все ключи от дома. Накануне с вечера Москва принадлежала нам, но несмотря на это, в том квартале, где мы расположились, не видно было ни солдат, ни обитателей, до того город был велик и казался безлюден. Тяжелое безмолвие царило в нем. Самые смелые из нас ― и те были потрясены. Улицы были так длинны, что всадники не узнавали своих на другом конце их; когда кто-нибудь медленно приближался с другого конца улицы, видевший это не мог разобрать, враг это или друг, и так, приближаясь осторожно один к другому, они вдруг испуганно поворачивали назад и бежали друг от друга, воображая, что встретили врага, хотя оказывалось потом, что служили под одними и теми же знаменами.

Прежде чем занять новый квартал, туда отправляли разведчиков; они осматривали дворцы и церкви, но никого не находили, кроме детей и стариков, и только изредка им попадались русские офицеры, раненные в прежних боях. В некоторых церквах алтари были разукрашены как в дни больших праздников; горели тысячи свечей у престола, что свидетельствовало о том, что москвичи неустанно продолжал и молиться до последней минуты своему любимому святому. Торжественность и святость окружающей обстановки внушали нам сильное уважение к побежденному нами народу и невольный страх, который порождает всякая сделанная большая несправедливость. Мы робко подвигались среди этого ужасающего опустошения, часто останавливались, оглядываясь назад, часто прислушивались, так как страх перед огромностью нашей победы внушал нам постоянно мысль о какой-нибудь западне или засаде. Малейший шум ― и нам везде чудились крики нападающих и бряцание оружия. По мере приближения к центру города, особенно около базара⁶⁶⁹, нам стали попадаться изредка жители Москвы, собравшиеся у Кремлевских стен⁶⁷⁰. Эти несчастные, веря в старинную легенду о неприкосновенности этих стен, решились даже, накануне, оказать сопротивление нашему авангарду под начальством короля Неаполитанского. Наши войска моментально разогнали их, и они, пораженные своей неудачей, в слезах смотрели на высокие башни Кремля, твердыню, которую до сих пор считали «палладиумом»⁶⁷¹ города. Тут же попалась нам толпа солдат, открыто торговавших крадеными товарами. Охрана была поставлена только у главных магазинов со съестными припасами. Чем дальше мы шли, тем больше нам попадалось солдат, возвращавшихся с целыми свертками различных товаров; они тащили за спиной огромные куски сукна и целые головы сахара. Мы положительно не знали, чем оправдать весь этот беспорядок, но фузилеры⁶⁷² гвардии объяснили нам, что дым, который бросился нам в глаза при входе в город, шел от пожара в огромном здании, где были собраны все товары; здание это называлось Биржей⁶⁷³. Русские сами подожгли его, отступая.

«Вчера, ― рассказывали нам солдаты, ― мы вошли в город в полдень, а сегодня утром мы увидели огонь. Сначала мы, было, хотели тушить его, думая, что загорелось от какой-нибудь неосторожности на наших биваках, но нам пришлось отказаться от этого, так как мы узнали, что само русское правительство отдало приказ поджечь город и убрать пожарные трубы, чтобы мы не могли ничего спасти. Очевидно, правительство рассчитывало этой отчаянной мерой нарушить дисциплину в нашем лагере и разорить класс торговцев, восставших усиленно против общего бегства из города».

Вполне понятное любопытство тянуло меня вперед: чем ближе мы подходили к горящему зданию, тем больше улицы были заполнены солдатами и нищими, тащившими все возможные предметы, причем менее ценные тут же бросались на землю, и скоро вся улица была забросана разными вещами.

Наконец-то я добрался до желанной цели. От прежнего, известного своим великолепием здания, почти ничего не осталось. Это был просто огромный горящий костер ― печь, откуда валились горящие балки. Двигаться можно было только по галереям, где шли рядами магазины; в этих магазинах солдаты и хозяйничали, они выламывали крышки сундуков, разбивали кассы и делили затем между собой добычу.

В этой ужасающей обстановке даже не было слышно ни криков, ни возни; всего было так много, что можно было насытить самый алчный аппетит. Слышался только треск пламени, шум высаживаемых дверей и изредка страшный гул, когда обваливался вдруг подгоревший свод. Бумажные ткани, бархат, кисея, самые дорогие материи Европы и Азии ― все неудержимо горело; в подвалах горели склады сахара, деревянного и постного масла, смолы и купороса, и из этих подвальных этажей пламя потоками вырывалось наружу сквозь железные толстые решетчатые отверстия.

(Лабом)

* * *

14 сентября, вечером, мы вступили в одно из московских предместий. Мы узнали здесь, что, уходя из города, русская армия увела с собой всех горожан и чиновников⁶⁷⁴, так что осталось только немного простонародья и прислуга. На следующий день, проходя по главным улицам, мы почти никого не встречали. Дома были покинуты. Особенно удивило нас появление огня во многих отдаленных кварталах, в которые еще не вступил ни один из наших солдат. Горели и кремлевские ряды ― огромное здание с портиками, похожее на парижский Пале-Рояль⁶⁷⁵.

После всего виденного нами нас не могли не удивлять и обширность Москвы, и большое число ее церквей, и прекрасная архитектура ее зданий, а также удобное расположение зажиточных домов, богатство их меблировки и наличность в большей части из них различных предметов роскоши. Улицы были просторны, правильно расположены, и все вообще гармонировало одно с другим. Все указывало на богатство города, на его огромную торговлю товарами всех стран света. Красоту города значительно увеличивало разнообразие построек дворцов, церквей, домов. Некоторые кварталы особенностью своих построек указывали, какая народность их населяла; так, легко было отличить кварталы французский, китайский или индийский, немецкий. Кремль можно назвать московской крепостью. Он находится в центре города на довольно значительной возвышенности и окружен зубчатыми стенами, там и здесь пересекаемыми башнями, вооруженными пушками.

Упомянутые выше кремлевские ряды, обычно наполненные индийскими товарами и дорогими мехами, стали добычей пламени, так что воспользоваться можно было только вещами, сложенными в подвалы, куда наши солдаты проникли по окончании пожара. Наружные же части этого прекрасного здания были дотла истреблены огнем.

Остальную часть Кремля занимали дворец императоров, Сенат, Арсенал и два очень старинных храма⁶⁷⁶. Все эти памятники роскошной архитектуры величественно вздымались вокруг военной площади. Казалось, что вас перенесли на общественную площадь древних Афин⁶⁷⁷, где можно было любоваться с одной стороны Ареопагом⁶⁷⁸ и храмом Минервы⁶⁷⁹, а с другой ― Академией и Арсеналом⁶⁸⁰.

Между двумя храмами возвышалась в виде колонны почти цилиндрическая башня, известная под именем колокольни Иван Великий⁶⁸¹. Она походила на египетский минарет. Внутри нее было повешено множество колоколов различной величины, а один ― удивительной величины, о котором упоминают историки, стоял возле нее на земле. С высоты башни можно видеть весь город, который представлялся в виде звезды с четырьмя раздвоенными концами, а разноцветные крыши домов и покрытые золотом и серебром верхушки многочисленных церквей и колоколен придают картине весьма живописный вид.

Едва ли найдется что-либо богаче одного из храмов Кремля (того, где хоронили императоров)⁶⁸². Его стены покрыты золотом и вызолоченными пластинками⁶⁸³, толщиной в 5‒6 линий⁶⁸⁴, на которых рельефно изображена вся история Ветхого и Нового Завета⁶⁸⁵. Массивные серебряные паникадила⁶⁸⁶ поражают своими огромными размерами.

Привлекшие мое особенное внимание больницы сделали бы честь самой цивилизованной нации. Они делятся на военные и гражданские. В обширном военном госпитале мы нашли очень немного больных, которых и перевели в другой, меньший, устроенный при Военно-сиротском доме.

Больницы гражданские менее примечательны. Четыре главные из них это: Шереметевская⁶⁸⁷, Голицынская⁶⁸⁸, Александровская⁶⁸⁹ и Воспитательный дом⁶⁹⁰.

Воспитательный дом расположен по берегу Москвы-реки под охраной кремлевских пушек. Это, без сомнения, лучшее во всей Европе из учреждений подобного рода. Здание делится на две части. Первая та, где входная дверь, заключает в себе помещение для заведующего, назначаемого из старых заслуженных генералов, квартиры служащих, контору и т.п.

Вторая часть в виде правильного четырехугольника. Внутри расположен довольно обширный двор, посередине которого фонтан и резервуар, снабжающий речной водой все части здания. Каждая сторона представляет собой 4 высоких этажа, окруженных изнутри довольно широким коридором, далее идут залы, в одних помещаются девочки, в других ― мальчики. Кроватки с пологами стоят в 2 ряда и соответствуют росту детей. Повсюду образцовый порядок и чистота.

Следует заметить, что в первой части здания и в главных залах второй потолки сводчатые, и постройка настолько прочна, что может противостоять пожару. Кухни и все принадлежности устроены прекрасно.

Русские, покидая Москву, увезли всех детей обоего пола старше 7 лет, так что осталось всего небольшое число детей меньшего возраста. Их поместили в особом отделении, а больницу приготовили для французских больных, которых нельзя было перевезти. Выбрали это убежище в надежде, что казаки скорее его пощадят, если бы армии пришлось внезапно покинуть Москву.

(Ларрей)

* * *

В виду Москвы. 14 сентября

Сегодня утром за деревней Черепково, при нашем приближении к Хорошеву⁶⁹¹, пока саперы перекидывали мост через Москву-реку для третьего перехода через нее, кто-то из разведчиков, прикрывающих сбоку колонны, указал на один холм... последний!

Новый мир, ― так буквально говорят они, ― открылся им. Прекрасная столица под лучами яркого солнца горела тысячами цветов: группы золоченых куполов, высокие колокольни, невиданные памятники. Обезумевшие от радости, хлопая в ладоши, наши, задыхаясь, кричат: «Москва! Москва!» Я не смогу, конечно, лучше и красивее выразить наше впечатление при виде этого города, как напомнив стихи Тассо, когда он в третьей песне изображает армию Готфрида Бульонского⁶⁹², увидавшего впервые башни Иерусалима: «У каждого как бы крылья выросли на сердце и на ногах; как легко стало идти. Солнце лило свои горячие лучи на бесплодные поля, оно дошло до зенита, когда Иерусалим предстал перед нами! Да, это Иерусалим, мы видим его, мы осязаем его, тысячи голосов, как один, звучат в воздухе, приветствуя Иерусалим!

При имени Москвы, передаваемом из уст в уста, все кучей бросаются, карабкаются по собственной охоте на холм, откуда мы услышали этот громкий крик. Каждому хочется первому увидеть Москву. Лица осветились радостью. Солдаты преобразились. Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: «Наконец-то! Наконец-то Москва!»

Мы не устаем смотреть на огромный город с его разнообразными и причудливыми формами, с куполами, крытыми свинцом или аспидом; дворцы с цветущими террасами, островерхие башни, бесчисленные колокольни заставляют нас думать, что мы на границе Азии.

От нетерпения войти в Москву мы, не дождавшись постройки моста, вброд переходим Москву-реку. Вице-король, видя настроение войск, дает своей кавалерии приказ тронуться; пехота следует за ней.

Наше сердце разрывается от радости по мере приближения; но нас изумляет то, что все окрестные дома покинуты, как везде, где мы только проходили. Мы всматриваемся в огромный город и не решаемся верить, что и он пуст, как его окрестности.

Мы скорее склонны думать, что жители предместий, устрашенные нашим приближением, массами укрылись в столице. Всякого, высказывающего предположение, что Москва покинута, сейчас же поднимают на смех товарищи. И действительно, можно ли предположить, что столько роскошных дворцов, великолепных церквей, богатых магазинов покинуты своими обитателями?

Беседуя так, дошли мы до деревни Хорошево, находящейся на расстоянии полутора миль от Москвы. Колонна остановилась, чтобы привести себя в порядок, надеть парадную форму и подождать возвращения адъютанта вице-короля с приказаниями от императора. Приказания эти жестоко нас разочаровали. Наше вступление в столицу царей было отложено на завтра.

Москва. 15 сентября

С зарей мы покинули это скверное Хорошево и в парадной форме двинулись к Москве. Приближаясь, мы заметили, что город открыт. Простой земляной вал служит ему единственной защитой⁶⁹³. В то же время мы не замечаем ни одного дымка над домами ― это плохой знак. Дорога наша идет прямо в город: мы нигде не видим ни одного русского и ни одного французского солдата.

Страх наш вырастает с каждым шагом; он доходит до высшей точки, когда мы видим вдали, над центром города, густой столб дыма.

Сначала мы все думали, что горит какой-нибудь магазин; русские приучили нас к таким пожарам. Мы уверены, что огонь скоро будет потушен солдатами и жителями. Мы приписываем казакам все эти ненужные разрушения и опустошения...

Вице-король во главе Королевской гвардии въезжает в Москву по прекрасной дороге, ведущей от предместья Петровско-Разумовского⁶⁹⁴. Этот квартал, один из наиболее богатых в городе, назначен для квартирования итальянской армии. Дома, хотя большей частью и деревянные, поражают нас своей величиной и необычайной пышностью. Но все двери и окна закрыты, улицы пусты, везде молчание! ― молчание, нагоняющее страх.

Молча, в порядке проходим мы по длинным, пустынным улицам: глухим эхом отдается барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, тогда как на душе у нас неспокойно: нам кажется, что должно случиться что-то необыкновенное.

Москва представляется нам огромным трупом; это царство молчания: сказочный город, где все здания, дома воздвигнуты как бы чарами для нас одних!..

Мы выходим на красивую и широкую площадь и выстраиваемся в боевом порядке в ожидании новых приказов. Они скоро приходят, и мы одновременно узнаем о вступлении императора в Москву и о пожарах, начавшихся со всех сторон.

(Ложье)

* * *

Ранним утром 14 сентября мы снова очутились на большой дороге, которая по холмам и долинам повела нас к цели. Быстро вызванные полки с артиллерией указывали на серьезность предприятия, и всеобщее ожидание стало крайне напряженным. Скоро все стихло, и разнеслась быстрая весть о перемирии. Но наше ожидание оставалось напряженным, ибо перед нами, в получасе пути, лежала огромная Москва, раскинувшаяся на таком протяжении, какого я еще никогда не видел ни у одного большого города.

Мы теперь стояли по левую сторону дороги, в можжевеловом кустарнике. Голод вынуждал нас подкрепляться ягодами последнего, а лошади пожирали его ветки. Затем мы вступили на большую дорогу и двинулись вперед.

Вправо близ дороги ехал по полю Наполеон в сером сюртуке, на белом коне; он прибыл сегодня к самой голове авангарда, в сопровождении небольшой свиты; с левой стороны его шел длинный польский еврей в своем национальном костюме. Наполеон устремил свои взоры на столицу, лежавшую теперь еще ближе к нам, а еврей делал указания и разъяснения, по-видимому, касавшиеся некоторых пунктов города. Тут мы увидели и окопы, сооруженные русскими перед нашим прибытием. Когда мы совсем подошли к первым домам города, во главе дивизии стал Мюрат, а Наполеон ускакал от дороги вправо, как бы направляя свой путь в близкую усадьбу...

Напряженное внимание к грядущим событиям, мысль, что мы после стольких страданий, лишений и трудов дожили до этого дня, что мы в числе первых вошли в эти любопытные стены, все это заставляло нас забыть о прошлом.

Всякий более или менее охвачен был гордостью победителя, а где эта гордость не подсказывала соответствующих чувств, там всегда находился офицер или старый вояка, умевший проникновенными словами объяснить величие места и момента.

Нашей дивизии отдан был строжайший приказ, чтобы никто, под страхом неминуемой смертной казни, не смел слезать с коня или выезжать из строя. Нам, врачам, этот приказ внушен был с такой же настойчивостью, как и войскам, и мы охотно ему повиновались.

Пока мы ехали по улице до реки Москвы, не было видно ни одной обывательской души. Мост был разобран, мы поехали вброд; пушки ушли в воду до оси, а лошади до колен. По ту сторону реки мы встретили несколько человек, стоявших у окон и дверей, но они, казалось, были не особенно любопытны. Дальше попадались прекрасные здания, каменные и деревянные, на балконах иногда виднелись мужчины и дамы.

Наши офицеры приветливо отдавали честь; им отвечали столь же вежливо; но все-таки мы видели еще очень мало жителей, а около дворцов все стояли люди, имевшие вид прислуги. Во внутренних частях города мы наткнулись на истомленных русских солдат, отсталых, пеших и конных, на брошенный обоз, на серых убойных быков и т.п. Все это мы пропускали мимо. Медленно, с постоянными поворотами продвигались мы по улицам, в которых наше внимание привлекало множество церквей с их столь для нас чуждой архитектурой, особенно многочисленностью башен и внешним их убранством, а также прекрасные дворцы и окружавшие их сады. Мы проехали через рынок; его деревянные лавки были открыты, товары, разбросанные в беспорядке, валялись и на улице, словно перед нами здесь хозяйничали грабители. Шествие наше совершалось крайне медленно, остановки были очень часты, и вот наши пронюхали, что у валявшихся по улицам отсталых и спящих русских во фляжках есть водка. Не смея слезать с коня, они ухитрялись перерезывать кончиком сабли ремни, которыми фляжки привязаны были к ранцам, и подхватывать сами фляжки крючочками, выточенными на концах сабель. Этим хитроумным способом добыта была водка, которая давно уже была большой редкостью.

Мюрат проезжал взад и вперед по нашим рядам, был очень серьезен и деятелен и глядел даже туда, куда не успевал попасть сам. Он шел во главе нас, когда мы, идя между большими старыми зданиями, добрались до Арсенала. Арсенал был открыт, и всякого рода люди, в большинстве, по-видимому, мужики, выносили оттуда оружие⁶⁹⁵, некоторые старались пробраться внутрь. На улице и на площади, где мы теперь остановились, валялось множество вся кого оружия разного вида, по большей части нового.

В воротах Арсенала возникла перебранка адъютантов короля⁶⁹⁶ с выносившими оружие. Несколько адъютантов въехало внутрь здания, перебранка стала очень громкой. Тем временем было замечено, что на площади позади Арсенала собрал ось много народа, шумного и беспокойного. Все это заставило короля придвинуть ко входу на площадь наши пушки и дать залп. Трех выстрелов оказалось достаточно, чтобы толпа с невероятной поспешностью рассеялась по всем направлениям...

...В это время заходило солнце при ясной погоде, совсем не такой, как утром, когда было пасмурно и холодно. Более трех часов продолжалось наше вступление, и с каждым шагом, с каждым часом росла наша надежда на столь желанный и необходимый для нас мир, и мы сладко мечтали об отдыхе. Это настроение еще более усилилось, когда мы, выбравшись за город, увидели несколько русских драгунских полков, частью построенных, частью проходивших мимо. Мы с самыми мирными намерениями выстроились против них. Они обнаружили подобное же настроение, офицеры и солдаты сблизились, протягивали друг другу руки и фляжки с водкой и разговаривали, как умели. Все это, однако, продолжал ось лишь короткое время; подскакал со своим адъютантом какой-то крупный русский офицерский чин и настрого воспретил всякие переговоры. Мы остались, русские медленно потянулись дальше.

Тем временем мы подметили, что русским так же, как и нам, мир был желателен, и мы видели, что лошади у них так же истощены, как и у нас, ибо при переправе через канаву многие из лошадей попадали, поднявшись потом медленно и с трудом, совсем как это бывало и у нас.

Наступила, наконец, ночь и с ней время отдыха. Вместе с артиллерией и одной дивизией кирасир мы стали лагерем в недалеком расстоянии от города, вправо от дороги, ведущей на Владимир⁶⁹⁷ и Казань⁶⁹⁸. Влево от нее находится огромное, широко раскинувшееся здание, которое мы принимали за монастырь⁶⁹⁹. Лагерные костры наши горели необычайно ярко, а невдалеке перед нами виднелись и русские костры. Воинственный шум вокруг нас, яркое пламя костров, а в особенности наше удовлетворение, что мы дожили до этого знаменательного дня, и все еще напряженное ожидание грядущих событий, суматоха близкого города и кое-какие раздобытые припасы ― все это ободряло нас, и давно наш лагерь не был так полон оживления при всей необходимости отдыха.

Много разного вида людей из русской армии проходило мимо нашего лагеря по Казанской дороге. Среди них были и раненые: одни ― уже перевязанные, другие ― окровавленные, страдающие от ран, полученных недавно при отдельных случаях насилия и близ ворот. Наши офицеры отправляли их к нашему костру. Пока я перевязывал одного такого пехотного офицера, у которого на голове было несколько ран, он рассказал мне, что отправился переменить белье к родным и хотел явиться к ним здоровым и невредимым; их он дома не застал, и тут-то с ним и произошло несчастье.

После перевязки я направил этого офицера к русским лагерным огням; мы и вообще направляли туда всех этих отсталых.

Вокруг и среди нас настроение было настолько бодрое, что всякий забывал об усталости и сне; да если бы этого и не было, обстоятельства, вскоре наступившие, отняли бы всякую охоту ко сну.

Не могу сказать, в центре ли города, или на окраине ― ведь ночью так легко ошибиться, но я скорее склоняюсь к первому, вдруг последовал взрыв такой ужасающей силы, что у всякого должна была явиться мысль, что это взорван склад снарядов, пороховой погреб⁷⁰⁰, либо так называемая адская машина очень большой силы. Из возникшего сразу огромного пламени большими и малыми дугами стали взвиваться кверху огненные шары, словно разом выпустили массу бомб и гранат, и на далекое пространство рассеивался со страшным треском их губящий огонь. Этот взрыв, далеко распространивший страх и ужас, длился минуты 3‒4 и казался нам сигналом к началу столь рокового для нас пожара Москвы. Вначале пламя виднелось только на этом месте, но уже несколько минут спустя мы увидел и, как пламя поднимается во многих местах города; мы увидели скоро восемнадцать таких мест, и их число быстро возрастало.

При таком зрелище мы смолкли и с изумлением глядели друг на друга; казалось, мы читали на всех лицах, что каждый считает это за дурное предзнаменование. Тогда штабс-ротмистр фон Рейнгардт⁷⁰¹ сказал: «Это ― скверное событие, оно сулит много зла, оно разом уничтожает надежду на мир и разрушает то, что нам так необходимо. Это ― не злая воля наших, это ― признак большого озлобления наших противников, это ― жертва, которую они приносят, чтобы погубить нас».

Мы с первого момента ясно видели всю эту потрясающую картину, ибо наш лагерь стоял выше города. Вскоре пламя стало вспыхивать и в частях города, лежавших ближе к нам, озаряя нас и все окрестности; но с увеличением света и пламени наш только было встрепенувшийся дух снова начал падать, и мы сквозь этот яркий свет грустно глядели навстречу тем более темному будущему.

Наступила полночь. Широко раскинувшееся пламя, подобно морю, бушевало над огромным городом. Шум все усиливался, и вместе с тем увеличивалось количество отсталых и бегущих из города, которые валили мимо нашего лагеря.

Страшное зрелище, в конце концов, утомило нас, и мы легли спать. После короткого сна мы заметил и, что пламя значительно усилилось, а с наступлением дня стали видны и огромные облака дыма, разноцветные и различные по очертаниям.

Таким образом, я видел старую, славную Москву, город царей, в последний ее день, и видел само начало того пожара, который уничтожил ее и погубил нас. Много наших уже погибло; с нами была лишь половина тех, кто стоял на Дунае⁷⁰²; в таком же положении были и другие полки нашей дивизии; и все-таки мы гордились настоящим, питали суетные надежды и предъявляли большие требования к будущему!

Утром, с восходом солнца, я решил пройтись и зашел во двор ближайшего, похожего на монастырь, здания, ища возможности умыться, что мне и удалось. К удивлению своему, я увидел там людей, занятых обычными делами, как будто все, происшедшее со вчерашнего дня в город, не оказало на них никакого влияния или даже не было замечено ими. Я был единственный чужой среди них, но не привлек к себе их внимания.

Вернувшись в лагерь, я застал все подготовления к посадке на коней.

С наступлением дня было замечено, что русские бросили свой лагерь поблизости от нас. Мы последовали за ними, увидели их скорее, чем ожидали, и снова расположились на глазах у них у первой пригородной деревни, которая лежит по Казанской дороге. Передовые посты казаков были так близко от наших, как еще ни разу в эту войну, и все-таки мы позволили себе некоторые удобства в этот холодный день. Лежавшее впереди нашей линии картофельное поле доставило работу многим из нас и накормило всех. Должен признаться, плоды тамошней почвы были настолько вкусны и привлекательны, что у меня на родине таких не бывает даже от лучших голландских семян.

(Роос)

* * *

14 сентября в 7 часов утра мы выступали. Мы рассчитывали на сопротивление, вместо этого в четырех километрах от Москвы появился парламентер, поручавший раненых милосердию короля Неаполитанского и просивший не обстреливать города, наполненного пьяными русскими солдатами. Я обезоружил и взял в плен 12 из них.

В этом не было большой заслуги ― достаточно было только их встретить. С казачьей пикой в руке я отвел их в штаб императора, устроенный в предместье; затем, минуя Кремль, вернулся в город, чтобы устроить помещение для моего генерала⁷⁰³. Кое-какие жители еще оставались. Я вынужден был заставлять впускать себя с саблей в руке. Я был один среди дюжины не понимавших меня русских; они мне дали поужинать и хорошего вина, и я заснул в этом брошенном жилище. Это было не слишком благоразумно, так как в квартале было много отсталых русских солдат. Меня разбудил пожар, вспыхнувший в ту же ночь в Гостином Дворе. Русское правительство оставило своих полицейских для выполнения этой операции⁷⁰⁴.

(Из дневника Кастеллана)⁷⁰⁵

* * *

Маршал доложил императору⁷⁰⁶, что в Кремле собрал ось множество вооруженных людей ― большей частью преступников, выпущенных из тюрем, и что они стреляют в кавалерию Мюрата, составлявшую авангард. Несмотря на многократные требования, они отказывались отпереть ворота.

― Все эти негодяи пьяны, ― добавил маршал, ― и не хотят слушать никаких резонов.

― Пусть же выбьют ворота пушками! ― отвечал император, ― и выгонят оттуда все, что там засело.

Так и сделали; король Мюрат взял на себя эту обязанность: два пушечных выстрела ― и весь сброд рассыпался по городу. После того король Мюрат двинулся дальше по городу, преследуя русский арьергард.

Послышались раскаты всех барабанов, затем раздалась команда: «Garde à vous!»⁷⁰⁷. То был сигнал вступления в город. В половине четвертого пополудни мы вступили колонной, тесно сплоченной по взводам. Авангард, в состав которого входил и я, состоял из тридцати человек, командовал им Цезарис⁷⁰⁸, поручик нашей роты.

Только что вступили мы в предместье, как увидали идущих на нас тех самых негодяев, которых выгнали из Кремля: у всех были убийственные рожи, и вооружены они были ружьями, пиками, вилами. Едва перешли мы через мост, отделявший предместье от города, как из-под моста выскочил какой-то субъект и направился навстречу войскам: он был в овчинном полушубке, стянутом ремнем, длинные седые волосы развевались у него по плечам, густая белая борода спускалась по пояс. Он был вооружен вилами о трех зубьях, точь-в-точь, как рисуют Нептуна⁷⁰⁹, вышедшего из вод.

Он гордо двинулся на тамбурмажора⁷¹⁰, собираясь первый нанести ему удар; видя, что тот в парадном мундире, в галунах, он, вероятно, принял его за генерала. Он нанес ему удар своими вилами, но тамбурмажор успел уклониться и вырвав у него смертоносное оружие, взял его за плечи и спустил с моста в воду, откуда он только что перед тем вылез; он скрылся в воде и уже не появлялся, его унесло течением, больше мы его и не видали.

Далее нам встретились и другие русские, стрелявшие в нас; но так как они никого не ранили, то у них просто вырывали ружья, разбивая, а их самих спроваживали, ударяя прикладами в зад. Часть оружия была взята ими из Арсенала в Кремле; оттуда же были взяты ружья с трутом⁷¹¹ вместо кремней; трут кладут всегда, когда ружья новы и стоят в козлах. Мы узнали, между прочим, что эти несчастные покушались убить одного офицера из Главного штаба короля Мюрата.

Пройдя мост, мы продолжали путь по широкой прекрасной улице. Нас удивило, что не видно было ни души, даже ни одной женщины, и некому было слушать нашу музыку, игравшую «Победа за нами!». Мы не знали, чему приписать такое полное безлюдье. Мы воображали, что жители, не смея показываться, смотрели на нас сквозь щели оконных ставен. Кое-где попадались только лакеи в ливреях да несколько русских солдат.

(Бургонь)⁷¹²

* * *

В надежде, что французская армия действительно сменила арьергард русских, мы осмелились открыть ставни. Подняли шторы; прижав лица к стеклам, мы старались узнать, что происходило на улице, как вдруг сильные удары в дверь снова возбудили в нас ужас. Мы поскорей закрыли окна и ставни. Опять стучат. То же молчание с нашей стороны. Наконец, энергичное восклицание на чистом французском языке уничтожило всякое сомнение в том, кто были наши посетители. Это французы, освободители! Мы суетимся, спешим, летим отворять... («Черт возьми, сударыня! Когда люди сделали 2500 верст беглым шагом, чтобы иметь удовольствие видеть Вас, Вы могли бы, кажется, проворнее отворить, потому что, если я не ошибаюсь, судя по кокарде нашего великого императора. «Вы француженка, не так ли?») Субъект, столь любезно обошедшийся со мной, был унтер-офицер егерей Императорской гвардии. Он вошел в сопровождении нескольких товарищей, так же, как и он, умиравших с голоду. С полной готовностью мы дали им все, чем только могли располагать. По нашей заботливости скорее, быть может, чем по языку, они могли узнать, что находятся у соотечественников...

Между тем как солдаты занимали опустелые дома, иностранцы стали показываться на улицах. Число их, считая и тех обывателей, которые не решились бросить свои очаги, доходило все-таки тысяч до двадцати пяти⁷¹³. Но рассеянные там и сям или скрываясь в глубине своих подвалов, они терялись в громадном, безмолвном городе, имеющем 35 верст в окружности. Пустота, запертые дома, оставленные богатства ― все это заставляло французскую армию подозревать, нет ли тут какой ловушки. Вследствие этого офицеры и солдаты запирались в своих квартирах и ложились спать, не раздеваясь, имея под рукой оружие. Эти предосторожности делались по инстинкту, потому что никакого приказа в этом роде не было отдано. Этого было достаточно, чтобы снова возбудить подозрения в несчастных иностранцах. Что значила подобная осторожность, недоверчивость, которыми сопровождались малейшие движения французов, столь доверчивых и легкомысленных по природе? Не было ли это запустение только притворным, не скрывало ли оно какой-нибудь обширный заговор? А куда делись те злодеи, разбой ничьи песни которых еще недавно леденили нас ужасом?

В то время как Императорская гвардия и некоторые другие полки занимали Москву, остальная часть армии, не предназначенная войти в город, стояла лагерем в окрестностях. Запрещение входить в город исполнялось этими войсками только до наступления ночи. Но каким образом помешать изнуренным людям взять то, что находится у них под руками? Многие солдаты, тайком пробравшись в город, рассеялись по всем направлениям, чтобы поискать только пищи, но, найдя опустелые дома, они без церемонии стали брать вещи, которые им нравились и которые прежние владельцы, казалось, молча им уступали. Французские солдаты встретили также несколько отсталых русских, на которых приманка добычи и вино оказали больше действия, чем страх неприятеля. Вследствие этой встречи последовали с обеих сторон ружейные выстрелы, но сражение скоро прекратилось, так как и те, и другие явились сюда вовсе не за тем, чтобы драться.

Около 12 часов ночи нам едва не пришлось подвергнуться нападению войск, бывших в лагере; это были итальянцы. Они уже влезли на стену, окружавшую сад, когда наши гвардейцы, при первой тревоге бывшие уже на ногах, мужественно их отразили. Бедняки говорили, что умирают от голода. Им подали через забор несколько хлебов, после чего они ушли.

По-видимому, все дома один за другим подвергались подобной же участи. Москва, несмотря на громадное протяжение и обезлюдение, царствовавшее в ней, не представляла для французов никакого затруднения относительно распознавания местности, что обыкновенно случается в незнакомом городе. Самые положительные сведения, мельчайшие топографические подробности доставлены был и еще до начала войны нашим консулом Дорфланом⁷¹⁴. Он находился тут же, при армии, так что указания его переходили ко всем, начиная с офицеров и до последнего солдата. Любопытно было видеть, как французы среди громадного города, за 2500 верст от родины, ориентировались и расходились отрядами в Кремль, в Китай-город⁷¹⁵, в Белый город⁷¹⁶, как будто все это происходило в городе, отлично известном.

(Домерг)⁷¹⁷

* * *

Наконец, 14 сентября, когда наши стрелки, выехав из лесу, поднялись на возвышение, у подошвы которого простиралась великолепная равнина, перерезанная рекой Москвой, мы увидели вдали на горизонте огромную древнюю столицу этого обширного государства ― великую Москву, где мы надеялись насладиться несколькими днями покоя, купленного такой дорогой ценой.

Эта роскошная картина решительно превзошла все, что рисовало себе наше воображение относительно азиатской роскоши. Невероятное количество раскрашенных в яркие цвета колоколен и церквей, с золочеными крестами, которые соединялись между собой также вызолоченными цепями, резко выделялось на красноватом фоне солнечного заката. Над всей этой панорамой доминировал Кремль, древний и обширный, и его колокольня, на вершине которой сверкал большой крест, сделанный если и не из массивного золота, то, по край ней мере, из позолоченного серебра. Река Москва, очень широкая в этом месте, протекала через весь этот агломерат пышных дворцов и роскошных садов и извивалась по равнине, куда мы должны были спуститься.

Все это произвело на нас магическое впечатление, и наша радость была тем живее, что так как орудийные выстрелы перестали раздаваться, по всей линии начали говорить о перемирии, которое должно было явиться преддверием мира. В веселом на строении подошли мы поэтому к берегу реки, переправились через нее вброд и разбили лагерь на противоположной стороне.

Было около 5 часов вечера. Я и один из моих товарищей, по имени Паскаль⁷¹⁸, сын богатого землевладельца в Дофине⁷¹⁹, тот самый, которому было поручено захватить тирольского партизана Андрея Гоффера⁷²⁰, услаждали себя мыслью об удовольствиях, которые мы надеялись вкусить в Москве, как вдруг почти в одно и то же самое время, под влиянием одной и той же мысли, мы оба воскликнули: «Э! да зачем дожидаться до завтра? Сядем на своих коней и едем в Москву провести там ночь! Мы возвратимся рано утром, чтобы быть уже в седле, когда выступит полк». Эта смелая идея была почти безумием; но мы были слишком молоды, слишком ветрены, у нас слишком уже разыгрался аппетит, чтобы устоять перед искушением тонкого ужина и ночи, полной удовольствий

Мы были готовы в одно мгновение, несмотря на доводы наших старших и более благоразумных товарищей. Я сел на серую найденную Бастьеном⁷²¹ лошадь, и мы галопом отправились по большой дороге в Москву.

Достигнув аванпостов, занятых легкой кавалерией нашей дивизии, мы спросили командующего офицера, очистила ли неприятельская армия город и можно ли будет нам направиться туда.

Он нашел наше предприятие очень опасным; сообщил нам, что рекогносцировки доходили до внешней стены, но что, хотя ворота были отперты, еще не решились проникнуть внутрь города.

Один баварский офицер прибавил, что по полученным им сведениям, в другом месте неаполитанский король в сопровождении своего Главного штаба встретился с казаками, которые высказали ему свой восторг, и что он, в ответ на их похвалы его рыцарской храбрости, хорошо известной большинству из них, раздал им часы всех своих адъютантов и других офицеров своего штаба.

Несмотря на неопределенность этих указаний, мы дали лошадям шпоры. Мы скакали уже около десяти минут, как вдруг увидели вполне отчетливо кавалерийскую колонну, которая направлялась в нашу сторону. Так как расстояние, отделявшее ее от нас, не позволяло еще узнать форму и так как мы не знали, с кем нам придется иметь дело, с друзьями или русскими, то мы обнажили сабли и несколько разъехавшись, двинулись вперед с большой осторожностью. Когда мы приблизились на расстояние ружейного выстрела, от авангарда отделились под командой унтер-офицера несколько человек и направились к нам, и мы могли узнать французскую форму. Тогда, вложив сабли в ножны, мы подъехали к колонне. Ею командовал генерал Брюйер. Он спросил нас, откуда мы приехали, куда направляемся и к какой части войска принадлежим. Зайдя слишком далеко вперед, чтобы отступать, не находясь к тому же под его начальством, ободренные его добрым видом, мы сознались ему во всем.

«Я слишком рад узнать, где находится итальянская армия, с которой мне приказано соединиться и за которой я гоняюсь уже в течение трех часов, чтобы делать вам какие-либо замечания или упреки, ― сказал он нам. ― Отправляйтесь в Москву веселиться... если можете».

Мы не заставили говорить себе это два раза. Пустив лошадей во весь опор, мы проскакали мимо кавалерийской колонны и скоро очутились перед въездом в город, на что указывали большие ворота, оба створа которых были широко раскрыты⁷²², как бы для того, чтобы оказать нам гостеприимство.

Мы готовы были переехать уже их порог, как я увидел старуху, которая, остановив одной рукой за узду мою лошадь и поддерживая другой края своего фартука, криками и жестами приглашала меня взять его содержимое. Я нагнулся к ней и, опустив в ее фартук руку, вытащил оттуда большую печеную грушу, похожую на те, что продают во всякую погоду на набережных или на Новом мосту в Париже⁷²³. Но в надежде на более утонченный ужин, я с презрением бросил назад то, что принял бы накануне с благодарностью.

Мы проникли в великолепную улицу, по обеим сторонам которой тянулись тротуары и стояли прекрасные особняки. Мы заметили, что эти особняки отделялись друг от друга обширными садами, обнесенными высокими стенами, что объяснило нам величину этой огромной столицы.

Но хотя ночь только что наступила, мы не встретили ни одного жителя. Нигде не видно было света, все ставни были закрыты. Ни малейшего шума, ни малейшего признака жизни, как внутри домов, так и снаружи: всюду царствовало глубокое молчание, молчание могилы...

Мы остановили своих лошадей. Нам было страшно.

Великое решение, принятое неприятелем ― покинуть город предстало перед нашими глазами, как призрак, угрожающий и ужасный. Все иллюзии разрушены. Прощайте, наши надежды на отдых, на спокойное возвращение на родину, которая была так далеко от нас. Перед нами ― цепь бесчисленных битв и лишений. Таковы были те жестокие мысли, которые сами пришли нам в голову и которые выразились в одном скорбном восклицании, охватывавшем всех: «Город покинут!..»

В данный момент нечего было уже думать о хорошем ужине, о ночи, полной удовольствий. Я почти сожалел о печеных грушах старухи.

Мы были ошеломлены этим внезапным ударом судьбы, словно в нас ударила молния. Мы стояли неподвижно, предаваясь нашим печальным размышлениям и не зная, что предпринять, как вдруг послышался шум, сначала глухой и смутный, но потом все более и более отчетливый и ясный, указывавший нам на приближение артиллерийского обоза.

Скоро мы стали отличать голоса и проклятия на французском языке. Улица осветилась красноватым светом факелов, которые несли шедшие впереди артиллеристы. Мы подъехали и познакомились с майором Шопеном⁷²⁴, который, проникнув в город, уже довольно давно старался теперь выйти из него, двигаясь почти наугад, к счастью, в верном направлении.

Мы дали ему все нужные указания и, в свою очередь, спросили его, не заметил ли он по дороге, по которой он сейчас прошел, что-нибудь вроде гостиницы, ресторана, трактира или даже кабака, так как мы не собирались уже быть очень разборчивыми.

Он рассмеялся и стал уверять нас, что не встретил ни одной живой души.

«Если вы, мои юные безумцы, ― прибавил он, ― желаете сделать то же, что и мои канониры⁷²⁵, которые только что выломали дверь в двухстах шагах отсюда, то присоединяйтесь к нам и берите наудачу то, что найдете».

Я сознаюсь, что мы должны были бы устоять перед этим искушением, чтобы не компрометировать честь мундира. Но с одной стороны, печальная перспектива вернуться с пустыми руками в лагерь и стать предметом насмешек товарищей, с другой стороны, гнев, охвативший нас, когда мы увидели, что все наши надежды обмануты благодаря эвакуации города, наконец, голод, который пожирал нас; все это вместе привело нас к тому, что мы совершили поступок, который мы не только не позволили бы себе, если бы жители остались в городе, но и подавили бы всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами, если бы кто-либо другой попытался его сделать.

Как бы то ни было, после некоторых колебаний мы продолжили свой путь и скоро очутились перед очень красивым домом. В нем раздавались голоса и смех. Дверь, выходящая на тротуар, была вышиблена, и из подвальных окон ярко сверкал среди глубокой тьмы, окружавшей нас, свет, словно огненные глаза.

Мы слезли с лошадей и привязав их, проникли внутрь дома. Осторожно ступая и руководясь исключительно шумом раздававшихся под землей голосов, мы нащупали первые ступени лестницы, и через несколько мгновений перед нами открылся ряд сводчатых погребов, ярко освещенных прислоненными к стене или вставленными среди бочек факелами.

Успевшие уже изрядно выпить артиллеристы пели песни во все горло. Но при нашем неожиданном появлении среди них воцарилось глубокое молчание; несмотря на молчаливое разрешение майора Шопена, они сочли себя пойманными на месте преступления. Мы поспешили успокоить их и принялись за осмотр подвалов.

Написанные на бочках крупными буквами имена наиболее известных французских виноградников заставил и нас почувствовать большую радость и живо напомнили нам родину.

Можно было прочесть: Château-margaux 1804, 1805; Médoc, Sаutеrnе⁷²⁶, 1803, 1804 и т.д. Мы нашли множество мелких бочонков вместимостью от десяти до двадцати бутылок. В них было фронтиньянское вино⁷²⁷ и несколько лучших сортов испанских вин. Словом, мы не могли напасть на лучшее место; было из чего выбрать. Узнав от одного из артиллеристов, что мы находимся у аптекаря, мы решили, что он продавал своим клиентам скорее тонические, чем фармацевтические средства.

Переходя из подвала в подвал, мы заметили мертвецки пьяного русского солдата, который валялся в луже вина, вытекшего через кран из почти уже пустого бочонка.

Далее, мы увидели двух высоких, свирепых на вид субъектов, которые прислонившись к стене, надвинув свои широкополые шляпы на глаза и закутавшись в овчинные тулупы, стояли неподвижно, как статуи, со скрещенными на груди руками. Они кидали на нас дикие и удивленные взгляды, но не выражали ни малейшего опасения. Может быть, в руках у них были спрятанные кинжалы, и я думаю, что если бы мы были вдвоем, то они могли бы оказаться для нас очень опасными. Но так как у них не было видно оружия, то они не вызвали в нас никаких подозрений.

Однако мне трудно было объяснить их присутствие. Наполняя один бочонок бордо⁷²⁸, а другой ― малагой⁷²⁹, я спросил Паскаля, как могло случиться, что эти люди вместо того, чтобы последовать за общей эмиграцией своих соотечественников, остались здесь и спрятались в подвале. Были ли это дезертиры русской армии или крепостные крестьяне, стремившиеся стряхнуть с себя неволю, воспользовавшись вступлением французской армии в Москву?

Мы терялись в догадках, потому что, если великий акт эвакуации города был очевиден, то еще не начали приводить в исполнение отчаянное решение сжечь город: огонь показался только на следующий день, день торжественного вступления французов.

(Комб)

* * *

Наконец, 14 сентября, в полдень, мы подошли к Москве, не встретив ни одного неприятеля. Под предводительством неаполитанского короля авангард проник в город и прогнал казаков, которые безжалостно грабили последних жителей, не пожелавших удалиться из города. Между регулярными казаками и неаполитанским королем на одной из главных площадей было нечто вроде пере говоров о приостановке враждебных действий. Они просили и получили отсрочку, чтобы подобрать всех своих и удалиться, не делая беспорядка. В особенности обращались они к великодушию победителя, поручая ему многочисленных раненых, которых они должны были оставить. Это и было справедливо, хотя сомневаться в лояльности французской армии ― значило не знать ее. К несчастью, зажженный самими же русскими пожар долгое время не давал возможности оказывать им помощь, которая была обещана. Пока шли эти переговоры, казаки, постоянно видевшие неаполитанского короля⁷³⁰, одетого всегда очень эффектно, бывшего всегда впереди авангарда, подошли к нему с чувством уважения, смешанного с восторгом и радостью. Он один во всей армии носил на шляпе большой султан из белых страусовых перьев и был одет в какой-то особенный польский плащ, цвета серого льна, опушенный соболем и куницей. Король отдал им все деньги, бывшие при нем, даже часы, а когда у него уже больше ничего не оставалось, он занял часы у полковника Гурго⁷³¹, у своих адъютантов и офицеров (его щедрость не была обременительна для храбрецов, которые его окружали, так как позднее они получили подарки стоимостью, значительно превышающей те предметы, которые они ему одолжили). Казаки выражал и свой восторг и громко говорили, что великодушие этого героя французской армии равно его храбрости.

Наполеон сошел с коня у Московской заставы⁷³² и остановился там, где русские устроили несколько укреплений. Он ждал, пока авангард не очистит город от последних неприятелей, а может быть, и ожидал он каких-нибудь местных властей, которые пришли бы к нему и преподнесли ключи столицы. Но губернатор Ростопчин⁷³³ сумел навести там порядок. Город был совершенно пуст, не считая 2000‒3000 колодников⁷³⁴. Все, что можно было собрать, это каких-нибудь 50‒60 человек разных наций, которые издавна жили в Москве и которые, далекие от мысли о каких бы то ни было подношениях, сами приходили просить помощи и защиты, потому что они подвергались насилиям и грабежам со стороны уходивших русских. Наконец, Наполеон решился войти в ту часть города, которая называется Дорогомилово⁷³⁵, и устроил свою главную квартиру в прекрасном деревянном доме⁷³⁶. Армия тоже расположилась в этом предместье города, которое почти отделено от лучшей части Москвой-рекой. Не успели мы прийти, как граф Филипп де Сегюр и я получили приказание тщательно осмотреть Кремль с отрядом жандармов. По рассказам русских пленных и иностранцев, живших в Москве, мы знали, что с некоторых пор были приготовлены горючие вещества и воспламеняющиеся снаряды одним химиком, про которого говорили, что он немец и который, как позднее мы узнали, был настоящим англичанином. Этот субъект, которому помогал и многочисленные рабочие, долгое время скрывался в усадьбе Вороново, недалеко от Москвы, под покровительством губернатора Ростопчина⁷³⁷. Чтобы больше успокоить жителей, официально было объяснено, что там сооружается большой воздушный шар, который должен был поднять 50 человек, снабженных горючими веществами, для того, чтобы бросить их на палатку Наполеона: простодушные москвичи поверили этому. Но вполне вероятно и даже достоверно, что в этом притоне заготовлялось громадное количество пакли, напитанной дегтем, серой и смолой, для распространения задуманного пожара такой силы, чтобы невозможно было его потушить. Действительно, все это можно было найти в оставленных домах. И даже трубы печей губернаторского дома, который не был сожжен и в котором жил генерал Делаборд⁷³⁸, были полны маленькими адскими машинами⁷³⁹, взрывом которых стены должны были обрушиться и задавить наших солдат. Я знаю об этом от нашего доктора Жоанна⁷⁴⁰, который состоял при дивизии генерала Делаборда и жил во дворце Ростопчина⁷⁴¹ все время нашего пребывания в Москве. К счастью, догадались осмотреть трубы и печи⁷⁴².

Было вполне естественно предполагать, что подобные вулканические манипуляции были заготовлены и в Кремле, единственном подходящем месте для Главной императорской квартиры. Но после очень тщательного и кропотливого осмотра мы убедились, что никаких приготовлений в этом роде не существовало и опасности никакой не было. Кремль представлял из себя довольно грустную резиденцию для великого государя, и может быть, граф Ростопчин льстил себя надеждой, что Наполеон захочет поселиться у него во дворце. Но этого не случилось, потому что по докладу, сделанному графом Филиппом⁷⁴³ и мной, император решил на следующий же день утром переехать в Кремль. Мы же вернулись туда в 10 часов вечера в сопровождении придворных чинов всякого рода, чтобы устроить и приготовить все для встречи Наполеона. Так как во время всех этих передвижений Сегюру и мне было невозможно иметь при себе наших лакеев и все необходимое для ночлега, мы были принуждены провести ночь совершенно одетыми на креслах и стульях. Мы предпочли устроиться в салоне, приготовленном для императора, где окна были без ставней и без драпировок. Я подчеркиваю эти небольшие подробности, так как они имеют отношение к моему дальнейшему рассказу. На таких неудобных постелях, несмотря на страшную усталость этого дня, мой сон был тревожен, и я часто просыпался. Между двенадцатью и часом ночи я заметил довольно яркий свет, хотя и в отдалении; я подошел к окну и ясно увидел, как одновременно вспыхнуло пламя по всем тем пунктам, которые мне позволяло видеть положение Кремля. Расстояние между этими пожарами и правильность их расположения рассеивали возникшие было у меня подозрения, что поджигателями были те грабители, которые являются бичом самых дисциплинированных армий. Я его приписываю отчаянию нескольких диких москвичей, которых присутствие победителя довело до этой крайности. Кроме того, я думаю, что нашим мародерам для грабежа незачем было ходить на окраины такого большого города, который они совершенно не знали и который мог представить некоторую опасность в такой поздний час. Наконец, вся армия была расположена в Дорогомилове, и только на другой день утром были даны точные приказания, чтобы занять различные части города, разместить войска по квартирам. Таким образом, пожар Москвы не должен ни в каком случае быть приписан французской армии, которая никогда не отмечала свой победы бесполезным разрушением. Во имя ее чести я отвергаю такую ужасную славу и отдаю ее тем, которым она принадлежит. Полуцивилизованные варвары задумали этот пожар, приготовили план, распоряжались им, приводили в исполнение, и заранее отдавая дань лояльности французов, они увезли с собой все пожарные трубы⁷⁴⁴, с помощью которых мы могли бы прекратить дальнейшие пожары. Вот что должен отметить правдивый историк в ярких и кровавых красках пожара.

Мы не имели понятия о том великолепии, которое представляла Москва, и как широко она раскинулась. Упрятанная в северной глуши, она была малоизвестна Европе, но в ней было 300 000 населения⁷⁴⁵; и если бы обширные пространства, занимаемые садами многочисленных дворцов, были застроены, как Париж, то в своем первоначальном виде, какой мы ее видели, когда приехали, она могла вместить 1 млн. жителей. Архитектура дворцов, которые продолжали охватываться пожаром, была смешанная; здесь были итальянский стиль, и французский, и восточный. Между прочим, расположенный против Кремля Пашковский дворец⁷⁴⁶, внешние стены которого пощадил пожар, представлял смесь всех известных архитектурных стилей; он был увенчан итальянской балюстрадой, уставленной тумбами. На них высились белые мраморные статуи, которые, стоя одиноко на самом высоком пункте среди развалин и обломков, напоминали укоряющих свидетелей. Это изобилие украшений всякого рода производило приятное впечатление.

Кремль ― не дворец: это, вернее, безобидная цитадель, выстроенная на возвышенности, окруженной Москвой-рекой. В нем находятся красивые здания, прекрасные церкви, большие казармы, великолепный Арсенал и жалкое помещение для государя, такого могущественного, как самодержец России⁷⁴⁷. Легкая зубчатая стена служит ему военным укреплением. Каменный мост, переброшенный через реку, ведет к укрепленным воротам, которые помещаются в углу большого пространства, служащего общественной площадью, а не двором при дворце. Дальше, в глубине этой площади, налево, есть большая лестница. Она на открытом воздухе, без малейших украшений и какой-либо архитектуры, очень длинная, совершенно прямая, называется «красной лестницей» и ведет на широкую, очень обыкновенную площадку (крыльцо)⁷⁴⁸ на одном уровне с апартаментами, предназначенными для резиденции царя. Это помещение состоит из трех больших гостиных, парадной спальни и громадной залы во всю половину здания, названной «царской залой». Службы, кухни, конюшни помещаются в подвальном этаже под дворцом и площадкой. Наружный вид дворца очень жалкий и неправильный. Не было в Москве вельможи, который не имел бы лучшего помещения, чем государь. С Красного крыльца, налево виден дворец Петра I⁷⁴⁹, построенный в эпоху детства архитектуры, давно заброшенный, который мы отдали нашим служащим, несмотря на рельефные фризы, сохранившие еще позолоту. Арсенал современной постройки, начатый при Петре Великом и конченный его преемниками⁷⁵⁰, расположен на площади почти против дворца и украшен соответственно его назначению. Громадные бронзовые мортиры служат столбами, а две гигантские пушки, поставленные стоя по обеим сторонам главных дверей, служат своеобразными колоннами. Большая церковь Ивана Великого с греческими крестами, золочеными цепями и куполами производит чудное впечатление, когда ее освещает солнце.

(Боссе)

* * *

Шпион, добродушно принятый нами за дезертира, сообщил нам, что русские собирались дать нам сражение под стенами Москвы, где позиция их была сильно укреплена. Действительно, 14 (2) сентября поутру мы заметили некоторые приготовления; русские вырубали деревья, возводили редуты, а на высотах, окружавших Москву, виднелась кавалерия. Я следовал с моей бригадой по пятам за королем Неаполитанским, который, идя все время вперед, указывал нам путь. Мы видели его постоянно среди разведчиков, и неприятель мог также легко различить его по его большому белому султану и по зеленому плащу с золотыми петлицами. Русские сделали четыре или пять выстрелов из орудия; но огонь вскоре прекратился; пронесся слух, будто начались переговоры. Но адъютант императора, генерал граф Нарбонн, посланный с каким-то поручением к королю Неаполитанскому, сказал мне: «Конечно, русские покидают Москву, оставляя ее на великодушие французов».

Немного погодя император проехал в экипаже и подозвав меня, сказал: «Прикажите войскам двинуться, еще не кончено».

Я видел ясно, что он был озабочен; не знаю, какие были к тому причины, но очевидно, граф Нарбонн считал известие, привезенное им, более благоприятным, нежели его нашел император. Быть может, Его Величество был недоволен радостью, которую выказали солдаты при мысли, что скоро начнутся переговоры о мире. Они ясно выразили эти чувства, приветствуя императора в то время, когда он проезжал мимо них к городу.

Нам велели остановиться около деревянного моста, перекинутого через Москву-реку. Вскоре адъютант короля привез мне приказ идти в Кремль, где часть жителей и нечто вроде национальной гвардии⁷⁵¹ укрылись и заперлись в Арсенале.

В нас стали стрелять из амбразур. Мы рассеяли эту толпу выстрелом картечью из пушки; и собрав по приказу короля всех, носящих мундир, я запер их в императорском дворце, приставив отряд вольтижеров сторожить пленников.

Король продолжал свой путь, окруженный казацкими генералами⁷⁵², которые осыпали его самыми лестными похвалами за его храбрость. Он думал, что русские не узнавали его, но атаман сказал:

«Я давно узнаю Ваше Величество, ― Вы неаполитанский король. Разница между нами в том, что я вижу Вас с самого Немана всегда впереди, во главе Вашей армии, между тем как я вот уже три месяца постоянно нахожусь позади нашей».

Он пожелал получить какие-нибудь знаки отличия от короля. Его Величество подал ему прекрасные часы, говоря, что он надеется впоследствии предложить ему что-нибудь более приятное: он говорил о своем ордене, которого желал, как ему казалось, русский офицер⁷⁵³.

Стали говорить о мире. Русские были откровенны.

«Вы сами напали на нас, ― сказали они королю, ― наш император был другом Наполеона. Зачем объявил он нам войну? Мы очень хотим мира, хотя теперь это стало очень затруднительным, будем, однако, надеяться, что скоро мы опять станем друзьями!»

Генерал Дери⁷⁵⁴ спросил одного молодого офицера, очевидно, из лиц с положением, находится ли император Александр в армии, так как мы слышали, что его там ждали. Офицер ответил: «Его там нет, и мы не хотим, чтобы он туда приезжал».

Когда мы подошли к Владимирским воротам⁷⁵⁵, русские генералы стали просить неаполитанского короля, чтобы он не шел дальше.

«Мы Вам уступили город, Ваше Величество, ― говорили они, ― смотрите, как бы дальше Вы не стали нашим пленником!»

Наконец, все-таки условились на перемирие, которое однако не должно было ничем обязывать государей. Вследствие этого король приказал мне избегать всяких стычек. Мы вместе с русскими разделили между собой огромное стадо прекрасных быков, которое захватили мои солдаты. Казаки сказали, что это стадо принадлежит им, и что им нечем будет поужинать, если мы не отдадим часть его назад. Они говорили, что не заботятся о завтрашнем дне, и что пятнадцати быков с них будет достаточно. Я велел возвратить им 22 быка, и они, казалось, были очень довольны. Скрытая радость промелькнула на их лицах, и их лукавая усмешка ясно говорила о их надежде хорошенько наказать нас за наше вступление в Москву.

Был 7-й час вечера, как вдруг раздался выстрел со стороны Калужских ворот⁷⁵⁶. Неприятель взорвал пороховой погреб, что было, по-видимому, условным сигналом, так как я увидел, что тотчас взвились несколько ракет, и полчаса спустя показался огонь в нескольких кварталах города. Как только я убедился, что нас хотели сжечь в Москве, я тотчас решил присоединиться к моей дивизии, стоявшей биваком, не сходя с лошадей, на Владимирской дороге, под стенами города. Я устроил свою главную квартиру на мельнице, где я был уверен, что не сгорю. Ветер был очень сильный, к тому же было очень холодно. Только слепой мог не видеть, что это был сигнал к войне на жизнь и смерть; все подтверждало известия, полученные мной еще в январе месяце в Ростоке⁷⁵⁷ и Висмаре⁷⁵⁸ относительно намерения русских сжечь свои города и завлечь нас вглубь России. Я уже говорил, что я предупреждал об этом герцога де Бассано и что король прусский, как верный союзник, предсказал императору Наполеону все, что с нами случилось и что ожидало нас впереди.

Лучшие дома Москвы были покинуты жителями, из коих иные уехали всего за несколько минут до нашего вступления в город.

Лакей одной княгини, видевший меня в Италии, узнал меня; он подошел ко мне и просил как милости ― спасти дом. Его хозяйка уехала всего только час тому назад, и ее комнаты имели еще жилой вид. Я велел лакею взломать письменный стол, в котором, по его словам, хранились бумаги, и пообещал ему охрану, которую на самом деле послал сюда, но стража, не найдя дома, заблудилась и проблуждала несколько дней в этом огромном опустошенном городе. На другой день этот прекрасный дом сгорел так же, как и дом генерала Дурасова⁷⁵⁹, в котором осталось несколько слуг.

Все эти слуги беспрестанно повторяли мне, что город будет сожжен, чего им вовсе не хотелось, и умоляли меня о помощи. Сначала я думал, что они приписывают это намерение французам, и старался их разуверить, только тогда они объяснили мне, что в городе осталось более 1 000 человек поджигателей⁷⁶⁰, и что граф Ростопчин велел вывезти из Москвы все пожарные трубы, часть которых им, однако, удалось припрятать. Итак, они просили моей помощи против русских!

Только на другое утро я смог послать туда своих солдат, но было уже поздно ― дом был разрушен.

(Дедем)

* * *

Вступив в Москву, я разослал своих лейтенантов с несколькими солдатами по соседним улицам, чтобы раздобыться провизией. Они нашли все двери запертыми и забаррикадированными. Пришлось их взломать. В одну минуту все было разграблено! То же самое происходило и в других частях города.

Опасаясь какой-нибудь неожиданности, я приказал части солдат остаться при орудиях, а другим возвращаться по первому сигналу.

Почти уже ночью ко мне подошел какой-то человек и называя себя французом, очень вежливо предложил гостеприимство мне и моим офицерам. Его дом находился рядом со стоянкой моих солдат, и я согласился.

Нас приняла дама, рекомендовавшаяся француженкой, женой служащего в Главном бюро французской лотереи в Париже⁷⁶¹.

Мы были в доме. Мы разговаривали по-французски. Более трех месяцев не было у нас такого праздника. Нам подали суп с вермишелью, кусок говядины с макаронами, несколько бутылок прекрасного бордо; мне казалось, что никогда в жизни я так вкусно не ел.

После кофе мы начали болтать. Не утратив в России способности болтать как истая француженка, наша хозяйка рассказала нам о богатстве и роскоши Москвы, об удовольствиях, которыми мы будем пользоваться зимой.

«Здесь столько дворцов, ― говорила она нам, ― что каждый из вас получит по одному».

По ее словам, Александр придет униженно умолять нашего императора о мире, и все население вернется, чтобы устроить нам манифестацию.

Мои лейтенанты приходили от всего этого в восторг, как вдруг покинувший нас на минуту хозяин вошел смущенный и дрожащий, говоря:

― Ах, господа, какое несчастье. Ряды горят!

― Что такое ряды? ― спросили мы.

― Это громадное здание, вдвое больше императорского дворца. Там торгуют золотом, бриллиантами и прочими драгоценностями. Потеря этой ночи будет неисчислима!

Я вышел и действительно увидал зарево. Нагнувшись к моим лейтенантам, я шепнул им:

― Мы погибли, русские хотят сжечь Москву. Пойдем спасать наши орудия!

Вернувшись к моему отряду, который был поблизости, я собрал его и посоветовал запастись самым существенным, т.е. мукой, водой и теплой одеждой. Я сам заставлял солдат взламывать магазины, чтобы забрать несколько мешков муки; мне трудно было заставить их это делать, так как они предпочитали золото.

Сложив все эти мешки в занимаемом нами помещении, я вернулся к нашему хозяину и провел всю ночь, сидя на стуле, не раздеваясь и с оружием в руке.

Я встал на следующее утро очень рано, уверенный, что мы покинем Москву, где пожар опустошил уже несколько кварталов, но, не получая никаких приказаний и не зная, к кому за ними обратиться, я решил устраиваться со своим отрядом.

Сыну моей хозяйки было 15 лет; он говорил по-французски и по-русски. Я обратился к нему с просьбой помочь мне при осмотре соседних домов. Многие из них были уже разграблены. Я поместил своих солдат в огромном здании; комнаты там были великолепны ― но мебели не было никакой. Мне оно тем более понравилось, что там было много печей, где я рассчитывал в свободное время напечь хлебов.

Другое, рядом с нами стоящее здание принадлежало князю Барятинскому⁷⁶². Мой проводник, поговорив кое с кем, принес мне следующие сведения: дом не был еще разграблен; в нем было много мебели; провизии не было никакой, если не считать нескольких кур, но зато было много овса и очень хороший винный погреб.

Я поместился здесь, решив заменить все вино съестными припасами, которые достанут мои солдаты.

В доме находились еще несколько человек слуг. Я удалил их всех в задние комнаты дома, обещав им пропитание, с условием, чтобы они не касались нас. Затем я спустился в погреб. Взломали дверь, и я увидел, что слуги пьянствовали уже здесь всю ночь. Всюду на полу было разлито вино и валялись пустые бутылки. Однако погреб оказался удобным. Я поставил одного часового во дворе, где стояли батарейные повозки и лошади, а другого ― у своей двери. Разместив их таким образом, я опять спустился в погреб, где меня ожидал приятный сюрприз. Кроме огромной 20-ведерной бочки с вином, мы нашли еще массу бутылок, зарытых в песок. Тут были самые тонкие вина: бордо, мускатное, малага, мадера и разные ликеры. Все это стоило, не преувеличивая ― более 10 000 р. у меня из головы все-таки не выходила мысль, что скоро нам придется возвращаться во Францию со всякими лишениями, и потому я велел отнести в наши фургоны 250 бутылок мадеры, несколько мешков муки и соленой рыбы, которую мы также нашли в числе провизии погреба. Мои солдаты тащили все без всякого разбора; они приносили мне из кондитерских корзины с драже, миндалем и макаронами, не обращая между тем никакого внимания на бочку чудного портера, найденного в одном из погребков, или на свежие туши мяса, висящие в мясной.

(Лион де Лош)

* * *

Генерал Дюронель⁷⁶³, состоявший при Главном штабе, был только что назначен губернатором Москвы и еще не успел туда уехать. Он навестил генерала Пансоля⁷⁶⁴ и предложил ему послать с ним в Москву офицера, обещая, что в таком случае он отыщет и приготовит ему там квартиру, где бы генерал мог заняться лечением своей раны и немного отдохнуть.

Генерал согласился⁷⁶⁵ и указал на меня. На другой день на рассвете я в сопровождении своих ординарцев и одного унтер-офицера ― поляка, говорившего по-русски, двинулся в путь.

Мне стоило большого труда отыскать штаб генерала Дюронеля. Увидя меня, последний сказал: «Мой милый, мы распорядились, не спросясь хозяев. Все власти покинули город вслед за русской армией. Таким образом, нельзя думать о регулярном расквартировании, каждый разместился по своему усмотрению. Ищите себе сами подходящую квартиру, и Вы легко ее займете».

Я сел на коня и принялся за поиски. Дворцов и особняков, один роскошнее другого, было так много, что я не знал, на каком остановиться. Так я доехал до большой улицы, называемой Петербургской. Тут я увидел вдалеке всадника в сопровождении ординарца, по-видимому, также выбирающего себе квартиру. Подъехав ближе, я узнал принца Евгения.

― Что Вы здесь делаете?, ― спросил он меня, когда я подъехал.

― Я приехал, ― сказал я, ― найти помещение для генерала Пансоля, но так как я попал в занятый Вами квартал, то и удалюсь.

― А, для Пансоля, ― продолжал вице-король, ― берите ему квартиру, я его всегда считаю принадлежащим к итальянской армии.

Несмотря на разрешение принца, я направился в другой квартал города и скоро нашел особняк. Пока я его осматривал, в дверь постучали, и скоро явился полковник из штаба принца Ваграмского⁷⁶⁶. Он сказал мне: «Товарищ, Вы меня предупредили. Я не стану оспаривать Ваших прав на эту квартиру, но я предложу Вам обменяться. Я оставил вестового в одном особняке, который, без сомнения, просторнее этого, но который мне не подходит, так как он слишком далеко от штаба принца. Посмотрите его, и если Вы согласитесь, мы поменяемся».

Затем он дал мне ординарца, чтобы указать дорогу к особняку, который я нашел более подходящим, чем прежний.

Я даже нашел в нем управляющего, родом француза и потому говорившего по-французски. Я узнал, что он брат начальника эскадрона 5-го гусарского, по имени Хуэн, убитого в Ваграмскую кампанию. Непродолжительность нашего знакомства помешала мне узнать мотивы, побудившие его покинуть Францию и жить в России.

В этом особняке, как и во всех других, хозяин отсутствовал, но вся прислуга осталась, равно как и мебель, белье, серебряная посуда.

Так как генерал имел отличного повара, то ему было достаточно найти лишь самые необходимые вещи.

Итак, я принял предложение полковника штаба и сделал на двери надпись, а для большей верности оставил в доме одного из своих двух ординарцев. Затем я отправился навстречу генералу, которому время должно было показаться очень долгим. Он меня ожидал у тех самых городских ворот, в которые я въехал.

Я повел его на квартиру. Там нас угостили прекрасным холодным завтраком, который мы запили лучшими винами. Генеральский повар, осмотрев запасы провизии, обещал нам к вечеру «парижский завтрак».

Так как рана в руку не мешала генералу ходить, то он предложил мне, в ожидании обеда, немного ознакомиться с окрестностями.

Нам попалось по дороге роскошное мраморное здание. Я стучу, отворяет негр, мы входим. Всюду роскошь и полный порядок, повсюду царило восточное великолепие убранства.

«Черт возьми, ― сказал генерал, ― это гораздо лучше. Поместимся здесь и пригласим к себе управляющего, он нам послужит переводчиком, и мы превосходно устроимся».

И мы принялись осматривать особняк, распределяя между собой его комнаты. Вдруг я вижу яркий свет, немного спустя раздается треск, показывается огонь, отель охвачен пламенем⁷⁶⁷. Мы спешим из него выбраться и попадаем в центр пожарища. Здания пылали по обеим сторонам улицы. В то время как мы искали выход, послышались крики, звавшие на помощь. Я отправился туда и увидел бездельника кирасира, силой тащившего какую-то женщину. Я заставил его выпустить пленницу, и та последовала за мной, чувствуя себя в безопасности в моем присутствии. Я присоединился к генералу, и мы отправились на свою первую квартиру. Но едва мы в ней пробыли несколько минут, как и там показался огонь. Экипажи еще не были разгружены, их запрягли, и мы покинули отель, обещавший нам так много удовольствий.

Но куда идти? Огонь был всюду.

Всю ночь мы проблуждали по пожарищу, рискуя каждую минуту быть раздавленными или убитыми пылающими головнями, летавшими справа и слева.

(Био)⁷⁶⁸