Начало систематической обработки руской церковной истории

Вступительная лекция, читанная 15 апреля 1885 года приват-доцентом Императорского университета Св. Владимира С. Голубевым

Мм. Гг.!

Удостоенный высокой чести быть преподавателем в Университете Св. Владимира по кафедре истории церкви, я решаюсь открыть свои чтения с общего курса русской церковной истории. Такой выбор курса обусловливается не столько особенным значением, какое естественно принадлежит истории церкви отечественной, сколько соображениями чисто практическими. Мне известно, что мой уважаемый предшественник по кафедре, покойный Ф. А. Терновский, в последние годы своей преподавательской деятельности знакомил своих слушателей то с первыми тремя веками христианства, то с состоянием греко-восточной церкви в период вселенских соборов, то с историею папства и религиозными движениями на западе: таким образом история нашей отечественной церкви за последнее время в Университете не читалась и мне представляется естественным начать свои чтения с этого важного и наиболее близкого к нам отдела по предмету кафедры.

Приступая к изложению исторического курса, весьма уместно оглянуться назад и хотя кратко обозреть, что сделано в области читаемого предмета предшествующими исследователями. В своих первых лекциях я намерен предложить вашему вниманию обозрение таких ученых трудов по русской церковной истории, которые посвящены ее систематической обработке и, вследствие этого, более наглядно могут представлять рост нашей церковной историографии.

Известно, что научная разработка русской истории, как гражданской так и церковной, началась только с ХVIII столетия. Наши предки долгое время довольствовались преимущественно летописным повествованием о минувших судьбах своего отечества и разного рода сказаниями об особенно выдающихся событиях и лицах; научной же истории или научно обработанных монографий не писали, потому что мы, русские, – как выражается проф. Голубинский – в нашем прошлом представляли из себя исторический народ весьма не высокого достоинства, т. е., сказать проще, были мало образованы. Просвещение первее всего проникает (еще с конца XVI стол.) в юго-западную Русь, но – к сожалению – для научной разработки истории оказывается мало полезным: вызванное исключительно пропагандою иноверия, оно служит здесь главным образом целям религиозно-полемическим. Результатом этого является целый ряд сочинений, где обстоятельно и нередко весьма научно трактуется о догматах веры, а также обсуждаются жгучие современные вопросы; но история или вовсе отсутствует или же – что еще хуже – фигурирует в качестве полемического аргумента, в большинстве случаев не без ущерба для истины прилаживаемого сообразно с желаниями полемистов. Неудивительно поэтому, что южнорусская литература конца XVI и XVII стол, богатая богословскими трактатами, вполне научно обработанными, не представляет таких же сочинений по истории. Единственное, изданное на юге России в XVII стол, историческое сочинение о русском народе – Синопсис Иннокентия Гизеля – изобилует летописными баснями и не имеет никаких научных достоинств. – На севере России основания для научного знания, как известно, положены были Петром Великим, который обратил внимание и на русскую историю. Но и здесь на первых порах церковная история не имела самостоятельного значения в смысле научном, – и здесь долгое время духовная литература, изобилуя трудами догматическими, полемическими, проповедническими, была бедна сочинениями историческими, да и то при составлении последних ставились на первом плане не столько научные, сколько практические интересы. Приниженное положение русской церковной истории видно уже из того, что она даже не преподавалась в духовно-учебных заведениях. Поэтому за все XVIII стол, не много можно указать сочинений, которые бы составляли некоторый вклад в нашу церковно-историческую литературу. Кажется, достаточно ограничиться в данном случае указаниями на труды (и то не всегда своевременно изданные) Никодима Селлия (О писателях политической и церковной России, 5 книг о Российской иерархии, Словарь чудотворных икон), Дамаскина Руднева (О книгах изданных в России с начала здесь книгопечатания). Платона Любарского (Описание некоторых епархий), Георгия Конисскаго (труды по истории Унии в Зал. России, Самуила Миславского (Описание Киево-Печерской лавры) и еще некоторых немногих лиц, помещавших материалы и небольшие исследования относительно тех или других сторон церковно-исторической жизни нашего отечества в повременных изданиях, напр., Любопытном месяцеслове, Старине и Новизне Рубана и Миллера, Вивлиофик Новикова, и друг. – Сравнительно большее влияние на развитие русской церковно-исторической науки оказали историографы XVIII в., специально занимавшиеся разработкою гражданской истории России, преимущественно же Татищев, Щербатов и Болтин. Описывая события политические, поименованные исследователи нередко касались в своих трудах и событий церковных, хотя в большинстве случаев рассматривали их тендециозно, с предвзятыми идеями. Последнее обстоятельство обусловливалось тем направлением какое в XVIII стол, господствовало в нашей историографии, находившейся под непосредственным влиянием перешедших к нам с запада отрицательных идей тоговременной философии. Следы этого влияния в большей или меньшей степени заметны у всех поименованных историков, почти всегда обсуждавших исторические факты с точки зрения современной нравственности, политики, и т. п., но – как и естественно ожидать – следы эти наиболее заметны в тех случаях, когда дело касалось вопросов церковно-исторических. Укажем несколько примеров. Философия ХVIII стол, сильно нападала на духовенство, считая его носителем обскурантизма, корыстолюбия и обманов. Так смотрят на духовное сословие и наши историографы XVIII стол., причем переносят свои воззрения и на времена прошедшие. Татищев насадителем просвещения в России считает исключительно правительство и рядом с этою просветительною деятельностью ведет речь о совершенно противоположной деятельности русского духовенства. Мысль эта проходит чрез всю его историю. В духовенстве он видит одни только пороки. Духовные угасили науки и утопили народ в суеверии, и все это для того, чтобы усилить свою власть, пользоваться невежеством народа. Подобным образом смотрит на духовенство и Болтин. Значение иерархии он объясняет с одной стороны невежеством народа, а с другой обманом самого духовенства, в котором видит злую силу истории, корень народного суеверия и умственного застоя. – Философия ХVIII в. признавала значение религии только во имя политических целей. Такой же взгляд просвечивает и у наших историков. Даже религиозный Щербатов, человек сравнительно консервативного образа мыслей, ценит набожность наших предков по ее значению на политический рост русского государства. Татищев никак не может понять религиозного характера русской жизни; Болтин осмеивает его. Нечего и говорить, что под влиянием идей современной философии наши историки XVIII в. к тем сверхестественным явлениям, которыми изобилуют наши летописи, относились отрицательно. Татищев в своей истории или вовсе опускает сказания о подобных явлениях или старается представить чудесное событие естественным. Болтин заявляет, что историк, говорящий о чудесных явлениях, теряет всякое доверие. Даже набожный, как мы сказали, Щербатов по поводу летописных чудес замечает, что «в нынешние просвещенные времена, когда все чудеса измеряют мерилом здравого рассудка и истинного любомудрия, им никто не поверит». – К концу ХVIII стол, в нашей историографии усиливается так называемое риторическое направление, в трудах своего главного представителя Елагина достигающее карикатурных размеров. До какой степени искажались при этом церковно-исторические события можно видеть из того, что известное летописное повествование о присылке ко Владимиру послов от разных народов с предложением принять веру объяснялось в том смысле, что это есть ничто иное, как театральное представление, в нескольких действиях, устроенное женою великого князя, греческою царевною Анною.

Но как ни крайни были выводы нашей историографии XVIII в., они. имели громадное влияние на развитие русской исторической науки, а в частности и церковно-исторической. Важно уже было то, что ими было подорвано слепое доверие к источникам и положено основание для критического отношения к фактам и известиям.

Систематическая обработка русской церковной истории началась только с текущего столетия. Первым таковым опытом была изданная в 1805 г. (в двух частях) Краткая церковная российская история, сочиненная преосвященным Платоном, митрополитом московским. Этот труд высокоталантливого иерарха не был сочувственно встречен современниками и на первых порах не нашел справедливой оценки. Другой не менее талантливый иерарх, преосвященный Евгений, в письме к одному из своих приятелей (от 8 апреля 1806 г.) делает такой суровый приговор об истории Платона: «О нововышедшей нашей церковной истории скажу вам: 1) это отнюдь не история, а летопись, в коей на лыко летосчисления без порядка нанизаны бытия, как будто вместе и калачи и сайки и бублики. История должна быть в системе      … 2) Много находится (в сей истории) парадоксов, которых и доказать нельзя: например, что будто у языческих славян не было жрецов... 3) Много также тут с одной стороны хвастливого ханжества, а с другой натужного беспристрастия». По всем этим причинам, особенно же по первой, преосвященный Евгений считал историю митрополита Платона сбивчивою летописью, которая не годится для преподавания в классах и малополезна для будущего составителя церковной истории, так как в ней нет прямых ссылок на источники. Вообще, по словам преосвященного Евгения, «сие творение Платона не делает чести автору». В конце письма строгий критик просит своего приятеля, чтобы его мнение осталось под завесою скромности: «ибо совестно и грешно явно отнимать славу у почтенного старца. Будем думать для себя, а не для других, которые может быть еще лучше нас оценят сие произведение». (Евген. сбор.)

Действительно история Платона заслуживала лучшей оценки, но далеко не в том смысле, в каком употребил это выражение преосвященный Евгений. И последующими историками такая, хотя и весьма краткая оценка сделана. Наш известный историограф С. М. Соловьев, говоря о церковной истории Платона, выражается, что она запечатлена печатью могучего юного таланта и с честью начинает в нашей исторической литературе XIX век. По отзыву другого известного нашего ученого М. О. Кояловича, рассматриваемая история «представляет осмысленное изложение фактов русской церковной жизни и в некоторых местах даже поражает глубиною понимания фактов». – Ознакомление с церковною историею Платона вполне может подтвердить справедливость приведенных отзывов.

Мы видели, что наследие, полученное митрополитом Платоном от своих предшественников, было не велико: не только не имелось систематического изложения истории русской церкви, но даже и по отдельным вопросам, касающимся разных сторон церковно-исторической жизни нашего отечества, сделано было немногое. Притом и из сделанного многое следовало вновь переделывать; «ибо – выражаемся словами самого Платона – некоторые о делах церковных повествования издавали неверно и с подлинниками древними несходственно, и по новому образу мыслей» (предис. II). – Митрополиту Платону для своей истории приходилось обратиться к летописям и вообще первоисточникам, что он и сделал, не упуская пир этом из вида и вышедшие до него исторические сочинения.

Краткая церковная российская история, сочиненная преосвященным Платоном, обнимает время от водворения у нас христианства до 1700 г., оканчиваясь смертью последнего всероссийского патриарха Адриана и характеристикой всех вообще бывших у нас патриархов. Повествование ведется хронологически и строгой системы в распределении материала не замечается; но никак нельзя сказать, вместе с преосвященным Евгением, чтобы факты историком нанизывались, подобно калачам и сайкам, без всякого порядка. Повествование, в некоторых случаях приближающееся к летописному, отличается от последнего, как уже замечено, осмысленностью при изложении. Преимущественное внимание обращено па внешние события церковно-исторической жизни русского народа, но иногда затрагивается и внутренняя сторона этой жизни: в некоторых случаях автор касается религиозно-нравственного состояния русского общества, его добродетелей и недостатков, и т. п. Особенное желание заметно у автора уяснить значение у нас высшей иерархии и показать, что это значение было не малое, напр., при митрополите Филиппе, в смутные времена, при патриархе Никоне, и др.

Но что составляют особенное достоинство Платоновой истории, что преимущественно украшает ее и возвышает над тоговременными историческими сочинениями, – это правильный взгляд автора на призвание историка, соединенный с здравою, свидетельствующею о выдающемся таланте, критикою.

Митрополит Платон первым любезным привлекательным истории свойством признает истину и беспристрастие – и что это заявление не было в его устах пустою фразою, доказывает всею своею книгою. У автора есть излюбленные предметы: так, напр., он «не может себя выдержать», чтобы – вопреки мнениям современных мыслителей – не дать «похвального и справедливого свидетельства российскому духовенству»; поэтому в своей истории он старательно отмечает факты, могущие подтвердить означенное свидетельство. Но симпатии автора не заслоняют перед ним и обратной стороны дела и он отнюдь не скрывает этой стороны. Так, напр., указывая на благотворное влияние монастырей в первое время христианства на Руси, Платон отмечает и тот факт, «что с постепенным увеличением монастырских имуществ, хотя наружность (обителей) стала виднее и благолепнее, но внутренняя красота умалилась. Ибо готовый во всем достаток, а инде изобилие, уменьшили труд и ввели праздность: а от того расслабление, душевное и телесное. А притом многозаботливое о правлении сел и деревень попечение, и умножившееся хозяйство, упражнению во благочестии, на которое они единственно себя посвятили, великое причиняло препятствие и более к миру, коего отреклись, привязывало». (I. 62). Указывая на доблестных лиц из среды духовенства, Платон не забывает упоминать и о порочных лицах из этой же среды: «был же сей Феодор (епископ Ростовский)» – читаем у нашего историка – «предерзкий, бесстыдный, несытый сребролюбием, яко ад, бесчеловечный, безбожный; телом зело крепкий, языком велеречивый, мудрованием злохитрый, так что некоторые справедливо о нем говорили, яко от дьявола есть». (I, 101).

Истина и беспристрастие, в соединении с выдающимся историческим талантом, привели автора «Российской церковной истории» к целому ряду небольших научных исследований и метких замечаний, с которыми, пожалуй, не всегда можно соглашаться, но которым во всяком случае нельзя отказать, если можно так выразится, в историческом чутье. Укажем на некоторые из этих исследований и замечаний.

В первой главе, посвященной краткому повествованию «о теме идолопоклонства», бывшей на Руси пред принятием здесь крещения, митрополит Платон высказывает предположение, что у нас в язычестве не было ни жрецов, ни храмов, и подтверждается это предположение целым рядом блестящих исторических соображений, доселе в науке не утративших своего значения (I, 7–11). – В начале второй главы, рассказавши об известном, занесенном в летопись предании о посещении Киева Андреем Первозванным и водружении им на здешних горах креста, – наш автор замечает, что повесть Несторова требует особенного исследования, причем намечает и самые пункты этого исследования: а) Нестор не указывает источника, откуда им взята означенная повесть; б) еще вопрос, было ли в апостольские времена обыкновение ставить кресты на открытых местах; в) в греческих летописях не находится известия о путешествии Андрея по территории нынешней России, и т. п. – Говоря о крещении Владимира, митрополит Платон опровергает указанное нами «странное повествование» Елагина, якобы присылка к великому князю послов с предложениями принять их веру было ничто иное, как театральное представление; но однако и сам не признает летописного рассказа исторически достоверным во всех его частях. Упомянувши о стараниях каждого из посольств (магометан, евреев и папистов) склонить великого князя к своей именно вере, – Платон замечает: «но ни на которую из сих вер Владимир не согласился, опровергая каждую из них без сумнения лучшими резонами нежели какия летописцы во уста ему вливают». (I. 22). – Летописное повествование о том, как Владимир перед крещением «разболелся очами и не видяше ничтоже», и как после крещения «абие прозре», – понимается нашим историком в том смысле, что по выходе великого князя из купели «внезапу исчезло душевных ею очей ослепление». (I, 27). – Замечательно, что тот путь, который, по летописному повествованию, избран был Владимиром для крещения – военный поход, предпринятый им на Корсунь как бы с целью завоевания веры – осуждается Платоном, как путь не согласный с духом Евангельского учения, – и наш историк удивляется, почему Владимир, имевший перед глазами пример своей бабки Ольги, не последовал ему, или почему не захотел мирным образом, «без угрожений и военных браней», обратиться к грекам с просьбою о присылке епископов и священников для крещения. Особенно подчеркиваем это место в истории Платона с одной стороны потому, что оно служит как бы широким преддверием для того взгляда на летописную повесть о крещении Руси, до которого додумалась наша серьезная церковно-историческая критика только в самое последнее время, – а с другой стороны, в виду тех несправедливых нападок, которым подвергалась эта критика, отрицанием обстоятельств, сопровождавших крещение Владимира по летописному повествованию, якобы снимавшая с великого князя тот венец славы, которым он украшается, и якобы низводившая его с того высокого пьедестала, на котором он стоит... Указывая на постоянные междоусобицы удельных князей в домонгольский период, митрополит Платон делает отсюда, между прочим, тот вывод, что христианство принято было у нас более внешним образом и наши предки долгое время не были просвещены истинным духом Евангелия. «У многих вера состояла только в одной наружности, в одних внешних обрядах; переменен внешний вид, но не переменилась душа. И для того многие ими строены были церкви, монастыри, богатые даваны были вклады, и в монашество постригалися: но в самое тоже время от междоусобий их кровь невинная лилась потоками. Не угоднее ли Богу пощадить одну невинную душу, нежели несколько построить церквей? Многие причиненные разорения и убийства могла ли прикрыть монашеская ряса?» (I, 126–127). – Недостаток истинного религиозного просвещения у наших предков митрополит Платон видит отчасти уже в том, что «не удостоилась Россия сей великой благодати, дабы в ней насаждена была вера Христова непосредственно божественными руками Апостольскими: сие было бы основание святое и семя учения Евангельского непорочное и плодоносное». Вера христианская достигла нас уже в конце десятого века, т. е. тысячу лет спустя после пришествия Спасителя и проповеди апостольской. «И хотя сия вера, от востока и от Греческой Константинопольской церкви нам сообщенная, была вера православная, Евангельскому и Апостольскому учению по существу своему сообразная; но чрез течение столь многих лет, после многих и разных в церкви бывших раздоров, уже не столь была близка к той простоте и чистоте, каковою благословлена была первенствующая церковь Апостольская»¹. (I, 15). Во вторых, преобладание внешне-обрядового направления у наших предков объясняется тем общим положением, что крестить народ, как это «сделать по ревности поспешил Владимир», «гораздо легче, нежели чтобы правилами Евангелия просветить каждого мысль, насадить в сердце плодоносную веру, и открыть ему, или паче вселить в него дух Христов». (I, 127). Разумеется, вслед за крещением Руси духовенство обязано было просвещать евангельским учением новонасажденных христиан, но едва ли оно исполняло свой долг с надлежащею ревностью. Что касается до русского духовенства, то оно само нуждалось в подобном просвещении. Греческое же духовенство, хотя было просвещеннее, «но может быть более искало своей корысти и выгод мирских, нежели чтоб упражнялось в сем многотрудном звании; а не без того, чтоб и своего рода честолюбием не были заражены, как и мирские». (I, 127). Впрочем, рисуя такими мрачными чертами религиозно-нравственное состояние древнерусского общества в период междоусобных браней, – Платон делает следующее, вполне справедливое дополнение: «что сказано о мирских и духовных, сказано не так, чтобы некоторые из них не были избранные рабы Божии, которые, живя в простоте и чистоте сердца, служили Богу духом и истиною, общее несчастие оплакивали, бедствующим возможную подавали руку помощи, и молились со слезами милосердому Отцу тварей о мире всего мира. Ибо сие есть драгоценное Евангельской веры свойство, что веру нашу, любовь к Богу и ближнему, и служение ему духом и истиною, никакие войны, никакие неприятели, никакие несчастия и разорения затруднить и удержать не могут». (I, 130).

Замечательны суждения митрополита Платона и по некоторым другим вопросам в области церковно-исторической, напр. относительно причин разделения русской церкви на две митрополии (I, 277–279); об историческом значении степенных книг (II, 53); о религиозном характере Иоанна Грозного (II, 87); об учреждении патриаршества в России (II, 92 и след.); о патриархе Никоне (II, 241); происхождении раскола, (II, 275) и мног. друг.

Из суждений нашего автора, имеющих отношение собственно к гражданской истории, отметим здесь в высшей степени любопытный взгляд его на первого самозванца. По мнению Платона, этот самозванец не был Гришка Отрепьев, «но некто подставной, от некоторых хитрых злодеев выдуманный и подставленный, чужестранный или Россиянин, или может быть и самый Гришка Отрепьев, Галицкого мелкого дворянина сын, но давно к тому от злоумышленников подготовленный, расположенный и обработанный: а не тот, какого наши летописцы выдают; или и тот, но не таким образом все сие дело происходило, как они описывают, утверждая свое описание только по одним наружным и открывшимся обстоятельствам, а не проницая в глубину сего злохитрого и огромного замысла» (II, 167). Платон считает первого самозванца орудием иезуитов и вообще польской, враждебной России партии, и высказывает предположение, что самозванец, не будучи истинным царевичем Димитрием, лично однако был убежден в этом, так как ему с юных лет «вложены были мысли» об его царском происхождении. – Известно, что не особенно в давнее время в нашей исторической науке поднят был вопрос о личности первого самозванца, причем высказано было мнение, что самозванец мог быть действительным Димитрием. Между этим бесспорно крайним взглядом и обычным представлением о первом самозванце, как Григории Отрепьеве, заведомом обманщике, – мнение митрополита Платона занимает серединное положение и уже поэтому заслуживает особенное внимание.

Нельзя не отметить еще одной черты, довольно яркою нитью проходящей чрез всю историю Платона, – именно, его гуманного, снисходительного отношения к лицам религиозно-заблуждающимся, еретикам и раскольникам. Будучи сам одним из наиболее видных представителей православной церкви, горячо ей сочувствуя и ратуя за ее возможно большое расширение и процветание, – митрополит Платон желал однако, чтобы своими успехами церковь обязана была не мечу и огню, но силе убеждения, исполненного Евангельской любви и кротости. «В 1375 году – читаем у нашего историка – бросил в реку Волхов еретиков стригольников, диакона Никиту, и Карпа простца и третьего человека с ними, развратников Христовой веры. Но в чем сей именно разврат состоял, в летописцах не находится. А сие для истории нужно, особливо, что за разврат в вере другое наказание духовное Евангелием предписано, а не то, чтобы бросать в реку»      (I, 194). Упомянув о соборе 1504 г., на котором осуждена была ересь жидовствующих, после чего некоторые из еретиков сожжены, – Платон замечает: «ежели сожжены подлинно, то сие с духом Евангельским не сходственно (I, 342, см. также I, 117). – Не одобряет митрополит Платон и тех крутых мер, которые приняты были церковною и гражданскою властями по случаю введения во всеобщее употребление новоисправленных при Никоне богослужебных книг, – не одобряет даже по чисто практическим соображениям. «Надлежало бы – резонно говорит наш историк, – объяснив все причины исправления книг и представив пред очи видимые ошибки, также оговорив, что и в старых книгах ничего церкви противного не заключается, а только находятся некоторые от переписчиков ошибки и от переводчиков неисправности, а в тех, кои их употребляли и употребляют никакого заблуждения и ереси церковь не признает: сие учинив, надлежало было оставить на волю, по старым ли служить книгам или по новым. Вероятно, что сим поступком всех умы были бы успокоены и со временем помалу новоисправленные книги взошли бы в употребление, а старые сами собою вышли бы из употребления. Но как стали везде насильно новые вводить, а старые обирать, – восстал общий ропот, возмущение, мятеж и раскол» (II, 235).

Таков был первый опыт систематического изложения русской церковной истории. Младенческое состояние, в котором находилась в рассматриваемое время наша церковно-историческая наука, не могло не отразиться на нем. История Платона, представляет значительные пробелы: многие и притом важные стороны церковно-исторической жизни в ней едва затронуты, а некоторые и совершенно опущены; встречаются и фактические ошибки; самое изложение – как уже замечено – не отличается строгою систематичностью... Но не на внешних качествах – впервые собранном церковно-историческом материале и его группировке – зиждется научное значение истории Платона: оно зиждется на осмысленном отношении к сему материалу, на той беспристрастной и талантливой критике, с образцами которой мы ознакомились. Если бы одно только положение Платона (и прежде и после него не раз высказываемое историками, но далеко не всегда ими осуществляемое), – положение, что «первое любезное и привлекательное истории свойство есть истина и беспристрастие», – если бы – повторяем – одно только это положение вполне оценено было последующими нашими исследователями в области церковно – исторической, – то и сего вполне достаточно было для того, чтобы рост нашей церковно-исторической науки шел правильно, ни делая регрессивных движений.

Еще одно, последнее замечание. Платон в своей истории довольно часто полемизирует против современных историографов, упрекая их в тендециозности, в составлении своих повествований «по новому образу мыслей», – т. е. под влиянием отрицательных идей господствовавшей в то время философии. Упреки нашего историка, в большинстве случаев, вполне справедливы. Но никак нельзя сказать, чтобы и сам Платон, ратовавший против крайних направлений своего времени, избежал влияния последнего. Новые идеи, проникшие к нам с запада, носились, так сказать, в воздухе и почти бессознательно усвоялись всеми образованными людьми Екатерининского времени. Но если философия ХVIII в. и привлекала до известной степени сочувствие Платона, то отнюдь не своею отрицательною, а именно своею положительною, гуманною стороною. Жизнь и произведения Платона служат лучшим тому доказательством.

Первая четверть настоящего столетия ознаменовалась выходом в свет «Истории Государства Российского» Карамзина. Это знаменитое произведение, составившее эпоху в научном развитии русской гражданской истории, оказало неоцененные услуги и для нашей церковной истории, нашедшей здесь по некоторым вопросам образцовую разработку и оценку. В это время усилилась любовь к церковно-историческим исследованиям и у наших духовных писателей. Особенно ценны в этой области труды преосвященного Евгения, собравшего и описавшего массу исторического материала, а также составившего несколько весьма ценных монографий по разным вопросам церковно-исторической жизни нашего отечества. В это же время вводится наконец преподавание русской церковной истории и в наши духовно-учебные заведения в виде существенной части общей церковной истории. Последнее обстоятельство, по видимому, должно было дать особенно сильный толчок развитию нашей церковно-исторической науки; но – к сожалению – развитие это сильно тормозится, благодаря тому одностороннему взгляду на значение истории, которого начинают держаться в наших духовных сферах. В изданных комиссией духовных училищ правилах для преподавания истории в академиях профессору вменялось в обязанность: «охранять учение истории от усиленного критицизма, произвольного систематизма... от неосмотрительного политического направления, порождающего в незрелых умах наклонность мечтательно судить о том, что не должно подчиняться их суждениям.... Преподаватель должен обращать особенное внимание в истории на черты нравственные, на следы провидения Божия в происшествиях общественных и приключениях частных и на связь и последовательность в судьбах народов нравственного улучшения и благоденствия, или, напротив, нравственного повреждения и упадка». – До какой степени тяжелы были цензурные условия рассматриваемого времени особенно для церковно-исторических сочинений можно видеть из того, что даже труды преосвященного Евгения, писателя вполне объективного и крайне осмотрительного в своих суждениях, подвергались иногда порицаниям, а некоторые даже встречали задержку при разрешении их к печати. Под влиянием указанных причин правильный рост нашей церковно-исторической науки замедлялся, – и это всего заметнее на таких трудах по русской церковной истории, которые посвящены были ее систематическому изложению и предназначались главным образом для школьного преподавания. – Первым таковым трудом, после рассмотренного нами произведения митрополита Платона, было Начертание церковной истории архимандрита Иннокентия. Так как в духовно-учебных заведениях преподавание русской церковной истории соединено было с общею церковною, то автор и рассматривает их совместно. Как Иннокентий смотрел на русскую церковную историю и свое призвание, как ее составителя, это видно из его «предуведомления» ко 2-й части своего труда. «История Российской церкви» – говорит он – «есть повествование царствия Христова в нашем отечестве – России. Следовательно и предмет сей истории должен быть царствование Иисуса Христа – Царя Небесного – в той стране, где мы живем; в тех местах и храмах, которые мы видим и осязаем; над теми лицами, которые суть наши прародители, наши начальники или сродники и знаемые». Указавши затем на высокое значение исследуемого предмета, автор заявляет, что его Начертание «сделано такою рукою, которая не могла достигать до глубины духовной в событиях человеческих; посему не могла показать и их величия, разве в частях раздробленных, какие сами собою представлялись ее осязанию». – Такой взгляд на церковную историю избавлял автора от «усиленного критицизма», а это обстоятельство нередко дозволяло ему с излишнею доверчивостью относиться к таким странным и невероятным явлениям, какие мыслимы только в устах суеверных летописцев. Так, напр., в отделах Начертания, озаглавленных: «содействие промысла» к созиданию церкви, находятся, между прочим, рассказы о летнем зное, якобы воспламенявшем землю, об облавах, падавших с неба и тысячами душивших людей, о трехдневном кровавом дожде, который, упавши на человеческое тело или камень, не смывался, и т. п. – Поэтому некоторая доля научного значения истории Иннокентия заключается почти исключительно в систематическом (довольно для своего времени нескудном) своде церковно-исторических данных и указаниях, откуда они заимствованы. Хотя и здесь следует сделать оговорку. Система, принятая Иннокентием в своем Начертании, крайне не состоятельна: он, следуя некоторым немецким ученым прошлого столетия, излагает исторические события по векам. При таком искусственном делании история представляется сухим сборником имен, чисел, фактов, механически соединенных между собою, причем живая, органическая связь между событиями насильственно разрывается. Путаница, производимая таким делением по векам, еще более увеличивается от деления по предметам. Автор счастливые и несчастные церковно-исторические события, в большинстве случаев тесно связанных между собою, рассматривает отдельно; точно также отдельно рассматриваются им церковное учение и ереси, хотя состоянием первого обусловливается появление последних. Вообще в научном отношении Начертание Церковной Истории не составляло ценного приобретения для нашей церковно-исторической науки. Тем более нельзя считать таким приобретением вышедшей в 30-х годах Истории Российской, церкви, А. Н. Муравьева. Изложенная в хронологическом порядке, соответственно преемству русских первосвятителей, она занимается преимущественно только описанием деятельности всероссийских митрополитов и патриархов; написанная в риторически-панегирическом духе, она более чем всякая другая из наших церковных историй погрешает против указанного митрополитом Платоном любезного свойства истории: погрешает против истины и беспристрастия.

Прочные основания для научной систематической обработки русской церковной истории положены только в конце 50-х годов с появлением в свет (1848 г.) капитального труда по сему предмету преосвященного Филарета, (впоследствии) архиепископа Черниговского. К указанному времени по некоторым отдельным предметам, касающимся разных сторон церковно-исторической жизни нашего отечества, накопилось уже довольно значительное количество сочинений и статей, из коих некоторые, особенно помещавшиеся в наших академических изданиях, представляли несомненные научные достоинства. Но преимущественно наша историческая, а в частности церковно-историческая наука обогатилась за рассматриваемое время массою источников первой рукой, представлявших обильный материал для научных изысканий. – Как воспользовался преосвященный Филарет этим накопившимся материалом при систематической обработке русской церковной истории и насколько приумножил его, – а также каково было дальнейшее поступательное движение нашей отечественной церковной историографии, украсившейся капитальными трудами преосвященного Макария, И. В. Знаменского и Е. Е. Голубинского, – это составит содержание следующих наших лекций.