Семь проповедей синодального члена митрополита Литовского и Виленского Иосифа, говоренные при важнейших случаях служения, и о греко-унитской церкви в Западном крае России

I

Пятидесятилетие воссоединения западнорусских униатов с Православною Церковью будит много воспоминаний об этом важном русском, православном событии и вызывает многих русских делиться с другими своими знаниями и трудами по разъяснению его. Приготовляются к изданию и отчасти уже изданы письменные памятники этого события, исследования, статьи. В них раскрывается та историческая правда, которая вопреки всем расчетам и ожиданиям врагов Православия и русской народности, завершила успехом и в 1839 г. многовековые страдания русского народа Западной России, всегда стремившегося быть едино со всем русским народом, в едином русском государстве. Поведали нам эту правду в своих записках главнейшие двигатели этого великого дела: приснопамятный бывший митрополит Литовский и Виленский Иосиф Семашко, бывший архиепископ Полоцкий и Витебский Василий Лужинский и бывший архиепископ Минский и Бобруйский Антоний Зубко.

Собственные рассказы этих лиц о воссоединении, сопровождаемые, как, например, записки митрополита Иосифа, многочисленными письменными памятниками, или могущие быть проверенными этими и другими памятниками, как записки Василия и воспоминания Антония, имеют великое значение. Это – открытое, торжественное пред лицом всего русского мира свидетельство ближайших очевидцев и деятелей по воссоединению униатов.

К сожалению, не всем доступны даже важнейшие из этих записок – митрополита Иосифа – по своей обширности и дорогой цене. Они, как и предпринимаемые ученые издания памятников, могут быть достоянием лишь немногих.

Чтобы доставить возможность большему числу читателей ознакомиться хотя с главнейшими мыслями самых выдающихся двигателей воссоединения униатов, в настоящем издании переиздаются «Семь проповедей или слов митрополита Иосифа» и «Воспоминания архиепископа Антония», а также почти все письмо его к одному знакомому римско-католическому священнику и краткое исповедание истины Православия, данное митрополиту Иосифу перед рукоположением автора в сан епископа в 1834 году.

«Семь проповедей» митрополита Иосифа заключают в себе в кратком виде торжественное православное, русское и пастырское исповедание своих убеждений и чувств. Здесь есть и всенародное в храме Божием свидетельство Архипастыря, что им руководили в деле воссоединения не мирские побуждения, а сердечное убеждение в истине Православия (см. ниже); здесь есть возвышенное понятие о едином вселенском Православии, обязывающее всех объединяться, а не делиться по губерниям (см. ниже); здесь есть, наконец, необыкновенно сильный призыв воспитывающемуся духовному юношеству к его великому служению для блага родины (см. ниже). Пишущий эти строки был в числе слушателей этой проповеди митрополита Иосифа и может засвидетельствовать, что она произвела на это юношество потрясающее впечатление, неизгладимое на всю жизнь во всех, в ком была действительно живая душа. Это оправдалось потом в жизни. Из числа молодых слушателей этой проповеди вышли потом, во времена последней польской смуты, многие исповедники русской православной истины, а один из них, священник Роман Рапацкий, засвидетельствовал эту истину и мученической кончиной.

Воспоминания архиепископа Антония весьма близки по своему духу к «Семи проповедям» митрополита Иосифа. В них та же непоколебимая, беззаветная любовь к Православию и России; но особенности характера Антония и уединенная, на покое, жизнь придали его воспоминаниям новые пленительные черты. Он так же, как и митрополит Иосиф, любил высшую гармонию, единство в мире природы и в мире нравственном, но больше его имел возможности наблюдать спокойно законы этого единства и восхищаться ими. Его восприимчивая, любвеобильная душа широко обнимала мир людей. Он в своем живописном изображении жизни в Жировицах восхищался единением всех там собравшихся русских, и белорусов, и малороссов, и великоруссов, и простою, дружескою их жизнью; но в то же время он показывает нам, как в этом, действительно необыкновенном муравейнике все поднимались на высоту знаний, погружались в изучение древних церковных памятников, когда нужно было выяснить дело, доискаться правды. Он сильно, твердо обличает и крайнее латинство, и мятежный полонизм, но он не забывает, что и латинская церковь прежде была истинною и в единении с Восточною церковью, что в ней и теперь рядом с заблуждениями существуют и древние общецерковные истины; не забывает он также, что и поляки – славяне, близкие нам братья, и сожалеет, что их омрачило латинство. При этом мысль его обращается и к другим славянам, и об них он тоже скорбит, что латинство уклонило их с истинного пути. Его любомудрие и сердечность заставляют его скорбеть и о ложном направлении цивилизации вообще Западной Европы, которой он даже приписывает главнейшие из заблуждений латинства.

Соединение в одном издании более общедоступных произведений митрополита Иосифа и архиепископа Антония имеет особенное значение. Это были не только главнейшие двигатели воссоединения, но и связаны были самою тесною дружбой почти с академической скамьи. Племенные особенности придавали прелесть и многознаменательность этой дружбе. Иосиф был чистый малоросс, Антоний – чистый белорус. Оба любили западнорусские племена, из которых вышли, но не делили их никакою рознью и оба с неодолимою силою стремились к единению с восточною Русью. Они всем этим оставили потомкам пленительный образец объединенных сил и заветов единой, нераздельной православной России.

Профессор М. Коялович

II

Рожденный и воспитанный вне Православной Церкви, вне круга русского слова, я не мог ежевременно проповедовать слово Божие, подобно другим архипастырям, благовременно приготовленным на служение Русской Православной Церкви; да и тревожное мое поприще, с усиленными занятиями, по особенным обстоятельствам моего служения, сего мне не дозволяли. Были, однако ж, случаи, при которых я считал своим долгом сказать нечто, сколько позволяли мои силы и способности, дабы эти случаи не остались бесплодными для назидания и утверждения в Православии вверенной мне паствы. К подобным случаям относятся «Семь Слов», предлагаемые здесь благочестивому вниманию православных. Они печатаются не по литературному их достоинству, но по связи с замечательными происшествиями, радостными для Церкви нашей и утешительными для сердца православных.

Иосиф, Митрополит Литовский и Виленский

Се ныне благословите Господа вcu раби Господни, стоящии в храме Господни, во дворех дому Бога нашего (Пс.133:1)

Новый храм славе Всевышнего, дом молитвы, отверст нам ныне, православные христиане. И сколько ощущений горестных, но и радостных должен возбудить в нас взор на величественное сие здание: оно влечет нас необходимо к прошедшему и напоминает нам о жребии любезного отечества и матери нашея, православныя Церкви.

Два века Русь православная подавлена была неслыханным нашествием диких варваров Востока, стенала под их игом; другие два века она боролась с западными соседями, основывавшими могущество свое на ее погибели, потрясена была до основания внутренними раздорами, возбужденными коварством тех же соседей: и вот она, испытанная бедствиями, воскресла к новому бытию; укрепилась спасительным, Богом ей данным, самодержавием; повергла в прах врагов своих; возросла до необъятного величия; простерла мощные рамена свои от восток солнца до запад; и жребий мира в деснице ее.

Церковь Православная разделяла участь России. Она боролась, с одной стороны, противу язычества и магометанства, с другой, противу гибельного в церкви западной единовластительства, подрывавшего чистоту древнего Православия. Она страдала вместе с чадами своими, хранила их веру, ободряла в бедствиях, благословляла на праведную брань, молилась об успехах доброго подвига – и Всевышний услышал молитвы ее. Вот и она благоденствует ныне, вместе с земным своим отечеством, красуется благолепием храмов Божиих, а еще более, благочестием и крепкою верою священства и бесчисленных чад своих; внутренним благоустройством напоминает самые цветущие времена христианства; собирает с кротостью и любовью под свои крылья прочих чад своих, исторгнутых из недр Православия происками и коварством чуждого владычества, торжествует над врагами своими – и мы празднуем ныне торжество ее во храме, сооруженном на гибель Православия злейшими врагами оного – иезуитами.

Как после сего не воскликнуть из глубины сердец наших: "Кто Бог велий, яко Бог наш!»

Но торжество наше да не смущает вас, стоящие во храме сем, о Христе братия наши, подчиненные западной церкви. Служитель истины, я обязан вещать ее во услышание всем, здесь особенно, где дух страстей и древнего раздора, посеяв заблуждения, разъединяет до сих пор детей одного племени, одной крови.

Всеблагий Господи! укрепи глас мой, да отзовется он в сердцах правдивых, не чуждых евангельской благости, жаждущих истины.

Со святым крещением Русь приняла веру и учение от Церкви Восточной в то еще время, когда Церковь Христианская находилась в нераздельном всеобщем составе и первоначальной чистоте. Веру сию и учение Церковь Русская сохранила неприкосновенно, как драгоценное сокровище, вверенное ее попечению. Напрасно первосвященники Запада, пользуясь гибельным положением нашего отечества, льстивыми обещаниями старались совратить ее с пути истины: она пребыла неколебимой и отвергла нововведения Запада, стремившиеся изменить древнее учение и постановления Кафолической Церкви.

За что ж порицают Православную Церковь западные учители?

За то ли, что она сохранила Символ веры и учение, оставленные eй семью вселенскими соборами, и не дерзнула прибавлять к сему достоянию всеобщей Церкви от собственного суемудрия; что частным своим соборам не присваивала власти Вселенской Церкви? За то ли, что, соблюдая единство церкви, осталась в общении с четырьмя патриархами, а не последовала честолюбивым видам одного римского патриарха? За то ли, что внемля гласу Спасителя: "Царство Мое несть от мира сего» (Ин. 18:36), она не дозволяла своим пастырям кичиться мирским могуществом и попирать святотатственною ногою власть и права помазанников Божиих? За то ли, что не способствовала растлению нравов всеобщим воспрещением священству сподобляться честному браку; что не отвергла чад своих от приобщения крови Господней, помня заповедь Иисуса Христа: «аще не снесте плоти Сына человеческаго, ни пиете крове Его, живота не имате в себе» (Ин. 6:53)? О, если таковы нам упреки – мы гордимся ими и благословляем Церковь, которая соблюла нас для подобных порицаний.

Итак, Церковь Русская Православная чиста пред Богом и людьми в сохранении истинного христианского учения. Но, может быть, она вторглась в достояние западной церкви и тем самым дала повод к справедливым пререканиям?! Посмотрим.

Взгляните, куда еще ныне простирается наша Русь. Горы Карпатские, река Сан и даже Висла, города Люблин, Холм, Седлец, Дрогичин, Белосток, Гродно и Вильна лежат на пределах ее. К востоку от сей черты, весь народ исповедовал искони веру Православную, водворенную здесь Святым Равноапостольным Князем Владимиром; славил Бога на едином и том же славянском языке; составлял одну и ту же Русскую Церковь; соединен был одними чувствами единокровия и народности. Настала година испытания. Русь, как жертва спасения западных государств, подверглась разгрому татарскому и, обессиленная до крайности, занята была в лучших областях своих Литвою, едва до того времени известною, скрывавшейся в лесах северной половины нынешней Виленской губернии². Но господство Литвы не оказалось вредным ни для Руси, ни для Церкви Православной. Церковь осталась в прежнем ее составе, неприкосновенной в правах своих; князья литовские сделались по большей части ее чадами; следуя их примеру, прочие литовцы крестились постепенно в недрах сей церкви; Вильна была местопребыванием русских митрополитов; русское население вступило во все права прочих подданных Литовского государства, и самый язык русский сделался в сем государстве языком правительственным.

Литва сделалась уже почти русскою державою. Но держава сия подпала владычеству поляков, посредством брака одного из князей ея с польскою царевною Ядвигою и избрания его королем польским. Господствующее здесь римское духовенство, действуя заодно с правительственными видами Польши, овладев умом нового своего совращенца Ягайлы и многих из его преемников, устремило свои усилия на порабощение и Церкви Русской, сиротствовавшей некоторым образом, по несчастному тогдашнему положению остальной Восточной Церкви. Напрасно русские защищались именем христиан: их крестили в латинство наравне с литовскими язычниками, так что один из римских первосвященников вынужденным нашелся воспретить польским епископам сие святотатство. Напрасно высшие звания русского народа вопияли противу нарушения свободы совести и прав гражданских: их лишали всяких привилегий, отвергали от всех правительственных мест, предавали поруганию и даже лишали иногда самого погребения. Напрасно русские, доведенные до крайности, более века боролись с могущественною своею владычицею Польшею; кровь лилась реками, но изуверство продолжало свое дело силою или коварством. Наконец, дело тьмы уже было восторжествовало. Высшие звания общества, увлеченные силою обстоятельств и происками иезуитов, приняли римскую веру; на месте русских церквей и обителей восстали церкви и монастыри римские; русское духовенство порабощено, лишено даже средств воспитания; русский народ разъединен в значительной части с общею своею матерью Русскою Церковью, посредством, так называвшейся, унии.

Но дело неправды не могло иметь продолжительного успеха. Гонимая за веру Русь Литовская обратила взор и упование свое к Руси Восточной, где Церковь Православная благоденствовала под скипетром русских самодержцев. Многие области русские, Литвою захваченные, давно уже возвратились к России, с верою еще чистою: остальные же возвращены ей в наши времена, хотя измененными по наружности, но все же русскими по языку и сердечным чувствам здешних жителей. Едва сие дело Промысла совершилось – три миллиона униатов, в течение двух лет, возвратились на лоно матери своей Православной Церкви; возвращение же прочих униатов в недра той же церкви – возвращение мирное, Богом благословенное – мы сподобились видеть собственными глазами в истекшем году.

Простите, христиане, если я, может быть, слишком занялся деяниями человеков. Но деяния сии в высшей степени поучительны. Они представляют нам Промысл Божий в судьбе государств и Церкви. Россия была раздавлена ее врагами – и она ныне торжествует, возвращает древнее свое достояние! Церковь Православная была поругана, гонима, растерзана – а теперь она восстала в большем блеске и велелепии! Неисповедимы, нo и праведны суды Твои, Господи! Ты возвеличил слабых, угнетенных, чрез Тебя восторжествовала истина.

Не скорбите о торжестве нашем, ревнители западной церкви. Взгляните беспристрастно на здешний край – это достояние Православной Церкви. Много ли здесь коренного народа римской веры? Он ограничивается пределами северной части Виленской губернии ³; остальной совращен из Православия. Много ли здесь дворянских родов, не бывших прежде православными? Это одни только почти переселенцы в Литву из Польши. Князья Сангушки, Масальские, Вишневецкие, Острожские, Рожинские, Четвертинские, Любецкие, Пузины и многие другие; знаменитые роды Огинских, Поцеев, Сапегов, Ходкевичей, Пацов, Хребтовичей, Воловичей, Тышкевичей, Корсаков и прочих без числа – все это были дети Русской Православной Церкви. Взгляните на самую Вильну: двести лет тому назад здесь еще было тридцать шесть православных церквей. За что ж порицать Церковь Православную, если она простирает матерние свои объятия к детям своим, хотя и забывшим ее, но все для нее не чуждым? За что порицать и обитателей здешних стран, если они прибегают в недра древней матери своей – Православной Церкви, чтобы, наконец, успокоиться на лоне ее, после вековых треволнений? Признайтесь, что дело Православной Церкви справедливо, и обратите лучше внимание на тех, кои святотатственными внушениями и происками сеют вражду между детьми одного и того же семейства, разъединяют сердца единокровные!... He виды ли гордости и самолюбия, не закоренелая ли нехристианская ненависть и злоба, не своекорыстие ли и соумышление с врагами отечества руководствуют ими?… Берегите же сердца и помышления ваши от наветов злобы, от наущения духа тьмы, действующего чрез усердных клевретов своих: и очи ваши отверзутся видеть истину, а сердца ваши откроются для любви православных собратий ваших.

Мы же, православные, да не возгордимся торжеством нашей Церкви! Благодарим Бога, давшего торжество истине. Благословим Помазанника Его, Благочестнейшего Государя Императора, покровительствующего Православной Церкви. Но и да не оскорбим отеческого Его сердца неприязненными чувствами к иноверным, но не чуждым для нас здешним обитателям. Прострем к ним объятия любви Христовой. Будем молиться, да Всевышний устранит причины разъединения умов: да падет средостение вражды, и церковь Западная да соединится по-прежнему с Восточною и "да будет едино стадо» (Ин. 10:16), как единый есть Пастыреначальник и Глава Церкви, Спаситель наш Иисус Христос!

«Благословите же Господа вcu раби Господни, во дворех дому Бога нашего». Аминь.

Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил! Желает и скончавается душа моя во дворы Господни. (Пс. 83:1, 2)

Если священный псалмопевец, изрекая восторженные слова сии, имел в виду обители земные, посвященные славе Господней, то мы, не обинуясь, можем воскликнуть оныя в обители, которую сподобились обновить ныне посвящением, во славу Всевышнего и к преуспеянию нашей Православной Церкви. Храм величествен зодчеством, драгоценен изяществом; обитель мирная; окрестности природою украшенные, но пустынные – столь приличные иноческому уединению. Один ли из богомольцев, посещая места сии, одушевлялся священным восторгом, желал сокрыться здесь на всю жизнь от мирских треволнений, и от полноты сердца восклицал: "Коль возлюбленна селения Твоя, Господи! желает и скончаваетсл душа моя во дворы Господни».

И коль неизреченны судьбы Всевышнего в обречении обители сей на служение Церкви Православной! Она недавно еще принадлежала церкви, коей владыки, забывая часто священнейшие свои обязанности, предавались мирскому честолюбию и властолюбию, колебали спокойствие народов и государств. Подчиненное им духовенство не могло поступать иначе. И вот вскипел безумный мятеж, возбужденный врагами отечества, на гибель самих зачинщиков. Иноки беззаконные, посвятившие себя молитве, поставившие себя во образ кротости, смирения, любви к ближнему, повиновения властям, забыв долг свой, сделались орудием крамолы, возбуждают паству свою восстать на Помазанника Господня, пролить кровь собратий своих. Мятеж пал! И вот, пo мановению Царя и слову Церкви Православной, благочестивые иноки из среды России текут населить обитель сию, на праге государства, на пределах Православия.

Чувствуете ли важность своего призвания, о иноки православные! Вы здесь между населением иноверным, которое, быть может, смотрит на вас глазами неприязненными, которое будет следить за всеми вашими поступками, будет осуждать оные со всею строгостью: и ваши слабости, ваши недостатки припишутся всей Православной Церкви, которой вы здесь представители– и на вас падет ответственность пред Богом и людьми, если вы, вместо украшения нашей Церкви, сделаетесь для нее предметом стыда и поношения.

Усугубите же усилия, чтобы сделаться достойными вашего призвания. Кротость и смирение противопоставляйте буйству и наглости, трудолюбием покоряйте леность и тунеядство, послушанием обуздывайте непокорство, воздержанием укрепляйте немощную плоть, целомудрием и непорочностью покажите себя достойными ангельского чина, который прияли с торжественными обетами пред лицем Всевышнего и Святой Церкви, верою будьте подобны каменю твердому, а молитвою огню неугасаемому.

А Ты, Господи Боже наш, услыши молитву нашу! "Да будут очи Твои отверсты на храм сей день и нощь; и имя Твое тамо на услышание молитвы» (3Цар. 8:29). Благослови обитель сию. Да будет она твердыней Церкви Православной, подобно другим святым обителям российским. Да твердостью веры, добрыми делами, горячностью в молитве и верностью отечеству будет она благовонным фимиамом пред Святым Твоим Престолом и да послужит живым примером сих добродетелей пред жителями здешних стран. Аминь.

Премудрость созда себе дом: закла своя жертвенная, раствори в чаши своей вино, уготова свою трапезу; и посла своя рабы, созывающи и глаголющи: иже есть безумен да приидет ко мне; и требующим ума рече: приидите, ядите мой хлеб и пийте вино, еже растворих вам; оставите безумие, и живи будете, взыщите разума, и исправите разум в ведении.

(Притч. Солом. 9:1–6).

Затвердите, о юноши! В сердцах ваших сию притчу царя Соломона, столь прекрасно изображающую настоящее положение ваше. Дом, в котором мы ныне собрались, создан для вас премудростью общего нашего Отца Государя. Он обеспечил здесь все нужное для вашего существования, для образования вашего ума и сердца – «уготова трапезу». И к трапезе сей созывает вас не чрез слуг своих, но чрез надежду всея России, первородного своего Сына и Наследника Государя Цесаревича, которого удостоились вы иметь своим Начальником и Попечителем. Он, с кроткою любовью, приглашает вас к сей трапезе премудрости: да оставите детское ваше невежество, раскроете умственные ваши способности, просветите сердце ваше высокими правилами нравственности и долга и воскреснете от жизни плотской к жизни разумной – «живи будете»; и сверх того »исправите разум в ведении», т.е. ум ваш обогатите, украсите сведениями и науками, приличными всякому образованному человеку, а в особенности необходимыми вам, готовящимся быть полезными слугами и защитниками любезного нашего Отечества.

А завидно великое наше Отечество! Из зерна, брошенного на берегах Москвы, теплотворными лучами самодержавия возросло оно в исполинское древо, покрывающее ныне ветвями своими как бы целый особый мир. И мир сей исполнен изобильно благ природы, раскрывающихся на всяком шаге. И на сем неизмеримом пространстве рассыпан бесчисленный единоплеменный народ славянский. И народ сей, с сыновнею любовью, следует мановению благотворной воли единого Помазанника Божия, Отца своего и Государя. И воля сия, столь же свободная от безумного своевольства черни, сколько от мечтаний близоруких умозрителей, дает всюду полезное направление разумному труду, ограждает общий порядок мудрыми законами, сеет всюду благодетельное просвещение, извлекает из недр варварства многочисленные племена, мощною десницею соединяет их в одно благообразное целое, возводит нас в нацию столько же сильную, сколько просвещенную, и готовит ей завидный жребий быть просветительницей и образовательницей целого полумира – жребий, которого удостоились немногие исторические нации.

Пожалеем о тех из родичей наших⁵, кои вместо участия с нами в столь великом предназначении, предали себя в орудия тайных иноземных скопищ. Мы не позавидуем никому – и носить имя сынов исполинской России, быть участниками в великом ее предназначении, не ниже, так! не ниже, о благородные юноши, жребия кого бы то ни было из граждан на земном шаре!

Но чтобы носить с честью имя сынов великого нашего Отечества, необходимо быть оному полезным. Коль ни скромно или возвышенно будет место, которое Промысл предназначает вам на поприще вашего служения, на каждом ожидает вас долг, которому следует повиноваться, обязанности, которые необходимо исполнять. Что повелевает первый, как исполнять последние, – научат вас, о юноши, ваши начальники и наставники. Они пред Богом и Государем обязаны ответом за ваше умственное образование, за чистоту нравов ваших – и горе им, если забудут долг свой! Предайте ж себя их руководству с полною доверенностью, откройте невинные сердца ваши их спасительным наставлениям, повинуйтесь приказаниям их, как собственных родителей ваших, как постановленным над вами общим Отцом нашим Государем. Обратите особенно всю любовь, все упование ваше к сему общему нашему Отцу, к ближайшему вашему Попечителю, Наследнику Его Государю Цесаревичу и к главному вашему Начальнику Его Высочеству Великому Князю Михаилу Павловичу. Они не иначе смотрят на вас, как на детей своих – заставьте ж их радоваться вашим поведением, вашими успехами. Паче же всего, не забывайте, о христолюбивые юноши, Отца Небесного, Творца и Зиждителя всех нас! Без Его Промысла не может совершиться ни одно из ваших начинаний, без Его благости ни одно из ваших действий не может быть освящено к вечному вашему блаженству! Храните ж в сердцах ваших страх Божий, обращайтесь ко Всевышнему в усердных молитвах ваших, исполняйте священный завет Его. Тогда и на бранном поприще вашем не оставит Он вас, вещавший некогда избранному народу Своему: "Аще в повелениях Моих ходите и заповеди Мои сохраните, и сотворите я: поженете враги ваши и падут враги ваши пред вами; и поженут пят от вас сто, и сто вас поженет тьмы» (Лев. 26:3, 8).

Позвольте обратиться и к вам, достойные представители благородного дворянства, положившего основание сему заведению, усердием и пожертвованиями своими. Вы знаете и знаете с прискорбием, что в странах наших есть еще, к несчастью, люди, которые видят отечество свое не здесь, где их питает родная земля, где лежит прах их отцов славян, где на поприще жизни общественной собратья требуют их содействия, где связывает их священная верноподданническая клятва, но мечтают видеть его там, где думают найти свободу буйной, дикой воле и необузданным страстям своим. Они, к несчастью, сеют еще иногда втайне вредные правила и внушения в слабые неопытные сердца. От сих-то плевел, от сей язвы общественной, защищайте, вместе со всеми благомыслящими, предстоящее вам юношество, если долг или снисхождение начальства дозволят оному быть вне стен сего заведения. Да юный рассадник сей доставит усердных и просвещенных слуг Отечеству и Государю, да гордится ими Россия и да будут они елеем, исцеляющим прежние язвы несчастных раздоров и звеном, связующим на вечные времена единодушием и любовью родные племена Великого Русского Царства.

Помолимся с Церковью к Богу Создателю, Вседержителю и Содетелю всех, да призрит на дом сей, утвердит его на твердом камени Божественного Евангельского гласа, благословит его, и хотящих в нем жити свободит от всякого навета сопротивного. Аминь.

Господи, во свете лица Твоего пойдем, и о имени Твоем возрадуемся во веки.

Сими словами, в день Преображения Господня, Церковь приглашает верных к таинству Причащения. По Промыслу Всевышнего, по гласу Церкви Всероссийской, по воле Благочестивейшего Государя, Церковь Литовская Православная вступает ныне на новый путь, и как бы таинственно преобразуется к новой жизни, к новому поприщу. Приступая, так сказать, к сему таинству преображения, мы члены сей последней Церкви, пастыри и овцы, больше нежели когда-либо, имеем нужду воззвать к преобразившемуся некогда Спасителю нашему: "Господи, во свете лица Твоего пойдем, и о имени Твоем возрадуемся во веки».

Забудем прошедшее. Забудем те горестные времена, когда Православные, насадившие, утвердившие и распространившие в сем, некогда престольном, граде свет веры Христовой, считались чуждыми в собственном своем достоянии; когда они подвергались здесь нестерпимому гонению, уничижению, порабощению; когда они, едва терпимые, остались маленьким только стадом, как бы памятником и указателем прошедшего. Забудем, говорю, все это – и горести, и страдания. He станем приписывать человекам того, что было несомненно в предвечных судьбах Всевышнего. Но забывая о прошедшем, позвольте, Православные Христиане, указать только здесь на оное и в назидание и утешение ваше представить в нескольких словах настоящее: дабы мы могли убедиться, что Провидение, подвергая Церковь Святую тягостным испытаниям, не оставляет ее своим покровом; дабы мы, зная настоящее наше положение, могли с верностью определить поступки наши в будущем и с полным упованием довериться тому ж мудрому Провидению, во все дни взывая: "Господи, во свете лица Tвoeго пойдем».

Недовольно, что Церковь Литовская Русская, искони Православная, вытеснена из градов в скромные села. Она, было, изменилась в пастырях и овцах, верою, церковными правилами и богослужением. Она почти забыла свое происхождение и отступилась было от своей матери Восточной Кафолической Церкви. Но приспело время искупления. Премудрый Зиждитель, избравший смиренный вертеп Вифлеемский для рождения от Пречистой Девы Единородного Своего Сына, избрал и для обновления Церкви Литовской не блестящий град, а смиренный уединенный уголок, находящийся под особенным покровом Пречистой Девы_, прославленной в чудотворной иконе Жировицкой⁶. Здесь, православные христиане, благостью Божьею, за предстательством Небесной Владычицы, преобразились мы верою, возвратясь к чистым догматам древней Православной Церкви; преобразились духом, возвратясь к постановлениям и сообществу с родною нашею матерью Всероссийской Церковью; преобразились сердцем, обновя чувства родственной любви к великому общему нашему Русскому племени и Русскому Отечеству. Здесь старцы с радостным умилением видели возвращение к прежнему церковному порядку, которому они следовали по большей части в начатках своей жизни. Здесь зрелые мужи взвешивали прошедшее с настоящим, хитросплетения лжи со светлыми указаниями здравого смысла и преклонили уши и сердца свои пред непреложною истиною. Здесь юноши, приобретая отличное умственное образование в истинном духе Христианской Православной Церкви, учились любить вместе с сею духовною своею матерью и земное свое отечество, Русь Православную. Здесь даже слабые жены, столько подверженные предрассудкам и одностороннему увлечению, прозрели пред очевидностью.

И все это было делом не более десяти лет! Если с сим кратким временем сравним необозримое пространство пути преобразований, по которому прошли мы, столь тихо, столь верно, столь благополучно, то не неизвинительно для нас некоторое чувство самодовольствия. Но нет, Всемогущий, не нам, не нам, а имени Твоему подобает подвиг великого сего дела. Напутствуемые духом Твоея мудрости, направляемые святою Твоею волею, подвизаемые всесильною Твоею десницею, мы прошли тяжкое, но вместе утешительное поприще, ко славе имени Твоего и, повергаясь ныне в прах пред неисповеданными судьбами Твоими, молим Тя, Господи, дай нам только взывать и уповать, что и "мы ходили во свете лица Твоего».

Теперь Церковь Литовская, благодарение Всевышнему, утвердилась уже в воспринятой вновь прародительской вере и в неизменном единении с Православною Церковью, и мы, верные чада ее, укрепились духом и сердцем в горниле пятнадцатилетних не бестягостных испытаний. И вот, из уединенного уголка, предназначенного Провидением для нашего перерождения, грядем мы целым священным сонмом к древнему нашему достоянию⁷, в места, украшенные священными для нас воспоминаниями; где отцы наши подвизались к водворению и распространению евангельского света; где они боролись прежде с язычеством, а после с преобладанием чуждого церковного владычества; где они страдали и молились – и страданиями и молитвами своими сохранили и приготовили для нас сладкую, радостную минуту нынешнего торжества!

И какое торжество! Взгляните на этот собор, который мы, четыре года тому назад, посвятили на служение Церкви Православной: он ныне имеет многочисленных достойных служителей слова Божия, обеспечен обильными средствами содержания и предназначен великолепною кафедрою иерарха, предстоящего Литовской Православной Церкви.

Тут, невдалеке, древняя Николаевская церковь, восстановленная в настоящем виде знаменитым ревнителем Православия Константином Острогским, закрытая⁸ от взоров сторонних, как закрывалось здесь все русское православное, ныне обращается в истинный храм молитвы, для многочисленных православных прихожан; обеспечена средствами содержания и достойным причтом.

Несколько далее есть еще более замечательный памятник церковной древности, первая христианская в Вильне Пятницкая церковь, столько раз в смутные времена истребленная и возобновленная, потом оставленная запустению и теперь существующая только в разрушающихся стенах, едва кому известных. ⁹

Там, по другую сторону, виднеется древняя Святотроицкая обитель. Здесь находится священная икона Божия Матери, писанная, как гласит предание, Лукою Евангелистом, привезенная в Вильну Еленою, дочерью обновителя России Иоанна III, а женою литовского князя Александра. Из обители сей любомудрое Православное братство рассевало некогда свет просвещения на целую литовскую Церковь, и потому она подверглась в самом начале насильственной власти врагов Православия. Здесь-то, при столь священных воспоминаниях, учреждается ныне новый светильник¹⁰ высшего образования, для духовного православного юношества Литовской Церкви, в таком размере и с такими способами, каких не видели еще западные области нашего отечества.

Тут, насупротив, высится Святодухов монастырь. Угнетенные со всех сторон, вытесненные из монастыря Троицкого, православные здесь основали благочестивое пристанище: в нем защищали веру отцов своих и, при всех превратностях времени, сохранили обитель сию непричастной отступничеству. Она одна устояла в Православии, как бы для сохранения драгоценнейшего памятника Православия в городе Вильне – священных мощей первых мучеников Литовского края, чтимых Православной Церковью: Антония, Иоанна и Евстафия. Она, обеспеченная ныне обильно средствами содержания, предназначается быть путеводительницей к иноческой жизни для Литовского края, и существование ее связано с местожительством главного иерарха в сем крае¹¹.

Тут же¹², под сенью обители сей и трех святых мучеников, мощами в ней почивающих, открываются многолюдные духовные училища для маловозрастного юношества, долженствующего быть первоначальным рассадником пастырей и учителей Церкви Литовской¹³.

Вот утешительные явления для всех нас, православные христиане! И как не возблагодарить нам Всевышнего, как не воззвать к Нему из глубины сердец наших: "Господи, во свете лица Твоего пойдем, и о имени Твоем возрадуемся во веки!» Но воздавая Промыслителю всяческих дань благодарности за милости, на нас излиянные, не забудем, что после Бога, всем этим обязаны мы Помазаннику Его, Благочестивейшему нашему Государю. Без Его мудрых указаний, без Его отеческого попечения, без Его Царских щедрот, мы до сих пор, может быть, коснели бы еще в прежнем горестном положении, несли тягостное иго прежнего чуждого преобладания. О! да не истребится же никогда благодарность из сердец наших и потомков наших; да останется навеки в скрижалях Церкви Православной память неисчислимых благодеяний земного ее Блюстителя и Покровителя, Государя Императора Николая Павловича.

Но благодарность наша да не будет одним только пустым звуком. Исполнение нашего долга есть лучшим ее доказательством и приятнейшим даром, я в том уверен, для великого сердца Благочестивейшего нашего Благодетеля. Чем обязаны мы собственной нашей Православной Церкви, a чем иноверным нашим собратьям, с которыми повсеместно соприкосновенны – не будет излишним напомнить вам здесь, благочестивые слушатели.

Стремиться к совершенству – есть предназначение всего человечества – главнейшая заповедь Небесного нашего Искупителя, священнейшая цель всей жизни каждого из нас, христиане. Остановить это стремление в природе значит произвести разрушение смерти; остановить его в мире нравственном значит уничтожить все благородные движения души и сердца; остановить его в смысле евангельском значит подвергнуться участи нерадивого раба, зарывшего в землю вверенный ему талант. Нам особенно, чада Литовской Церкви, необходимо иметь в виду беспрестанно сей непременный завет всего бытия; нам, для которых, сверх стремления к совершенству человеческому и христианскому, предстоит еще восполнить многое в смысле иерархического и церковного устройства, столь необходимого для окончательного скрепления нашего, видимыми узами, с общей Православной Церковью, которой мы ныне уже сыны вернейшие и усерднейшие. Эта мысль да не оставляет нас денно и нощно; приложим все силы для укрепления, что в нас немощно, для возбуждения, что дремлет, для довершения, что начато, для поддержания, что уже крепко; и да будем мы некогда украшением Православной Церкви, принявшей и лелеющей нас с толикою любовью.

Чем же мы обязаны иноверным нашим братьям? – Любовью, любовью, любовью! – повторяю и всегда повторять буду, с возлюбленным учеником Иисуса Христа, столь глубоко проникнутым сей священной Его заповедью. Но, скажете вы, может быть: нас не любят, нас поносят, нам недоброжелательствуют. Нет, они только нас не знают, нас не понимают. Но если бы нас и не любили, неужели мы напрасно ученики Богочеловека, завещавшего нам любить и ненавидящих нас? Если бы нас и поносили, то неужели мы лучше и достойнее Спасителя, всю свою земную жизнь подвергавшегося поношению и клевете? Если бы нам и недоброжелательствовали: то неужели мы имеем право жаловаться малодушно, после страдальческой жизни, а еще более страдальческой смерти, которой искупил грехи наши Рожденный по плоти от Пречистой Девы Марии? Так, православные! одна только любовь может усладить все, что есть тягостного в непреклонности нашего долга, при нынешнем несчастном разделении Церкви Христовой. Любовь извинит заблуждение, стараясь оное рассеять. Любовь отклонит прекословие, жертвуя своим самолюбием минутной слабости ближнего. Любовь умирит страсти кротостью ангельского смирения. Любовь перенесет скорби и напасти, ради спасения заблудших собратий. Любовь победит ненависть, творя добро и ненавидящим нас. Любовь устранит недоумения, производящие раздор непримиримый, и, может быть, соединит воедино, что мы с горестью сердца видим разделенным вековыми заблуждениями и страстями.

Вот, православные христиане, общее начертание обязанностей наших к Церкви нашей и к нашим иноверным собратьям! Их-то исполнять значит: "ходити во свете лица Господня». Буди же мне свидетель, Сердцеведче Господи, и Воздаятель обета моего! Ты знаешь, что глубокое убеждение было началом и неизменным сопутником тяжкого, но и не незавидного, поприща, которое я пройти удостоился; что долг служения Церкви и Отечеству был всегда моим неизменным руководителем; что сему долгу подчинил я вполне человеческие побуждения; что благо вверенной мне паствы было и будет всегда искреннейшим желанием моего сердца; что вся моя жизнь будет посвящена трудам и усилиям, дабы поставить сие словесное стадо на ту степень духовного совершенства и церковного устройства, чтобы оно могло быть светильником в истинной Церкви Христовой. Ты знаешь также, что исполнение лежащего на мне долга никогда не сопровождалось во мне неприязненными чувствами к отделенным от нас по вере братьям; что все мои с ними сношения растворялись внутренним чувством любви и долготерпением, часто, может быть, даже излишним; что это чувство любви к ним есть обетом всей моей жизни, и малодушная ненависть не коснется моего сердца даже тогда, если бы мне пришлось запечатлеть кровью это душевное расположение.

К вам теперь обращаюсь, доблии пастыри во вверенном попечению моему стаде Христовом. Шестнадцать уже истекло лет, как я предстою благочестивому вашему служению. С сердечным умилением всегда я воспоминаю ту просвещенную ревность, с которою поборали вы благому делу; то усердие, которое столь облагораживает и украшает самые неблагодарные труды; ту любовь и полную доверенность, с которою вы следовали моему руководству. Благодарю, благодарю вас за все это! И молю: да будете мне и напредь столь же бодрыми и усердными сослужителями в возделывании вертограда Христова, и да украсит Спаситель некогда вас вместе со мною нетленным венцом доброго подвига.

Но добрые пожелания наши и исполнение их – в руце Твоей, Подателю всех благ, Господи! К Тебе припадаем здесь целым православным стадом и смиренно молим: настави нас на пути истины, руководи сердца наши, укрепи немощные силы наши; да исполним святую волю Твою, и "пойдем во свете лица Твоего, и о имени Твоем возрадуемся во веки». Аминь.

Образ буди верным, словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою. (1Тим. 4:12)

Едва семь минуло седмиц, когда я вас, возлюбленные о Христе чада, благословлял в последний раз в Жировицах на временное отдохновение. Теперь собрались вы вновь, если не для новых трудов, то на новом поприще. Вместо прежнего уединения, находитесь вы среди многолюднейшего града. Прежние скромные жилища заменились для вас зданиями более обширными и удобными, которые, Богу споспешествующу, приготовлены так благовременно при всех препятствиях, и ожидают еще устройства, более благолепного, более цели соответствующего. Будем уповать, что десница Всевышнего отвратит и напред умышленные и неумышленные преграды благому делу и поможет нам оправдать ожидания Церкви Православной и Августейшего ее Покровителя.

Чего же от вас ожидают, возлюбленные дети, матерь святая Церковь и добрый Отец Благочестивейший Государь? – Того, чтобы вы сделались достойными пастырями словесного Стада Христова – и долг мой наставить вас в этом, или лучше, указать вам ныне образ истинного пастыря.

«Буди образ верным, словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою», – сказал Апостол одному из учеников своих; и можно ли определить с большою ясностью, большою полнотою, совершенство христианского пастыря!

«Буди образ словом», – потому, что слово есть первейшее орудие назидания и соблазна, – и горе пастырю, если слово его, вместо первого, поведет к последнему. Но слово останется пустым звуком, если поступки наши будут противоречить нашему учению, – вот почему Апостол продолжает: "буди образ житием». Но разве нет людей, у которых в устах мед, a в сердце яд? Разве нет и таких, которые под благовидными поступками скрывают богопротивные пожелания, и даже добрые дела употребляют для тайных преступных целей? – Знал это Апостол, и потому присовокупил: «буди образ верным любовью, духом, верою, чистотою». Любовью – отвергая всякие собственные виды в действиях на пользу ближнего. Духом – предпочитая пользы духовные телесным и спасение души всяким мирским выгодам. Верою – руководствуясь не собственным суемудрием, но основываясь на учении Христовом. Наконец, чистотою – сим главнейшим знаком отрешения нашего от уз телесных и вернейшею порукою чистоты наших действий и намерений.

Приблизить вас к сему образцу, сколько дозволяют силы человеческие, есть цель заведения, в которое вы поступили, есть непременный долг ваш, юноши, дабы вы могли удостоиться высокого звания пастыря в Церкви Христовой, требующего столько познаний, столько усердия, столько бескорыстия! «Пасите еже в вас стадо Божие, – говорит апостол Петр, – посещающе не нуждею, но волею и no Бозе; ниже неправедными прибытки, но усердно. Ни яко обладающе причту, но образи бывайте стаду». (1Пет. 5:2, 3). He забывайте и того, что, по словам апостола Павла, пастырю подобает быти: »держащемуся вернаго словесе no учению, да силен будет и утешати во здравем учении и противящияся обличати». (Тит. 1:9).

Сия последняя обязанность едва ли на ком будет лежать более, в мирствующей, благоденствующей Всероссийской Церкви, как на вас со временем, духовное юношество Литовской епархии! Куда вы ни обратитесь, всюду найдетесь в соприкосновении с разномыслящими по вере. На всяком шагу встретите необходимость: или защищать собственную Церковь от неправых толков, или рассеивать заблуждения иноверцев, укоренившиеся вековыми предрассудками. И горе вам, если не приобретете столько познаний, чтобы святая истина восторжествовала в устах ваших! Паче же горе вам, если жизнью порочною, неблагочестивою, будете уничтожать плоды вашего учения!

He срамляя вас сия глаголю (да дозволено мне будет сказать словами Апостола): "не срамляя вас сия глаголю, нo якоже чада моя возлюбленная вразумляю. Аще бо и многи пестуны имате о Христе, но не многи отцы. О Христе бо Иисусе благовествованием аз вы родих» (1Кор. 4:14).

Многие из вас помнят, а другие слышали, в коль беспомощном и бесприютном положении находилось духовное юношество здешнего края пятнадцать лет тому назад. Если оно теперь исторгнуто из прежнего уничижения, обеспечено средствами отличного духовного воспитания, то вы сим обязаны по Боге, милости и щедротам общего нашего Отца, Благочестивейшего Государя Императора. Но не как ли отец ваш заботился и я об устройстве для вас многочисленных приютов духовного просвещения? He как ли отец призревал в них особенно сирот и неимущих? He как ли отец радел я о возможном для вас удобстве, при всей ограниченности прежних средств содержания? He как ли отец старался я доставить вам достойнейших наставников? He как ли отец руководил я вас при всяком случае спасительными наставлениями? He как ли отец заботился я обеспечивать участь оканчивавших учение соответственно достоинству каждого без всякого лицеприятия? И после всего этого, не слышали ль вы неоднократно, что от вас я не требую другой благодарности, кроме того только, чтобы вы были достойными пастырями в Церкви Православной?

Так, возлюбленные дети, и любовию, и заботами, и трудами, и благовествованием, приобрел я, кажется, название вашего отца. О, не отказывайте же мне никогда в сем сладостном имени! А еще более, не посрамите его поступками, чуждыми благодати. По-моему недостоинству, не смею без трепета продолжать слов апостола, не смею сказать с его дерзновением: «Молю вас, подобни мне бывайте». Но не найдете ли и во мне нечто к подражанию? По крайней мере, я могу сказать: будьте мне подобны в стремлении к строгому исполнению долга, будьте мне подобны в ревностном усердии к преуспеянию святой нашей Православной Церкви, будьте мне подобны в твердости на трудном поприще служения; остальное, надеюсь, благодать Божия восполнит изобильно, и когда достигнете некогда пастырского звания, вас уже не удивят, ни опечалят слова апостола Павла: »укоряеми, благословляем: гоними, терпим: хулими, утешаемся» (1Кор. 4:12, 13).

О Пресвятая Дево Богородице, сохранившая нам драгоценный залог своея благости в священной Твоей иконе, уже столько веков присущей сей обители! Буди и навсегда присуща обновляемому ныне здесь под Твоим покровом духовному вертограду! Соблюди его цела, невредима, от всякого навета злого свободна. Призирай, яко Матерь, юношей сих! Озаряй их разум светом истины, храни сердца их в неизменной чистоте и соделай их добрыми пастырями и непоколебимыми столпами Православной Церкви в здешнем крае. Аминь.

Повем имя Твое братии моей: nocpeде церкве воспою Тя! (Пс. 21:23)

В сих хвалебных словах ко Господу Богу священный Псалмопевец слил и скорбь о прежних бедствиях, и благодарность о избавлении от них, и надежду на лучшую будущность. Подобные чувства должны необходимо исполнять ныне и наши сердца, православные христиане!

Если вспомним, каким превратностям подвергался храм сей в течение трех веков, в каком он находился стеснении, запустении: тяжкая скорбь невольно стеснит сердца наши. Но если подумаем, что при всех тягостных обстоятельствах, храм этот сохранился цел и невредим, что мы обновили его ныне посвящением в дом молитвы, собравшемуся вновь в Вильне немалочисленному православному стаду, то пламенная благодарность ко Всевышнему возносит души наши. Если ж сравним обстоятельства прежние с настоящими, если обновим в мысли только то, чего мы были сами свидетелями в здешней стране, то сладостная надежда не может не коснуться сердец наших.

Неужели напрасно храм сей Святителя Чудотворца Николая воздвигнут ревнителем Православия Константином Острогским в то время, когда Церкви Православной предстояли здесь со всех сторон опасность и тягостное испытание? Неужели напрасно устоял он доныне верным памятником прошедшего? Неужели напрасно соединяет он видимым звеном две толь разнородные эпохи Церкви Православной: прошлого уничижения и нынешнего возрождения? И почему же нам не питать сладкой надежды – надежды, самим Спасителем завещанной всем христианам: что может быть недалеко обновление всеобщей Церкви, всеобщим ее соединением в одно тело?

Легкомысленные евреи вопрошали Моисея, зачем он вывел их из Египта в пустыню (Числ. 20:4). He будем столь дерзновенны, столь неблагодарны. Не станем вопрошать судеб Всевышнего, зачем Церковь Православная подвергалась в здешней стране толь продолжительному испытанию, запустению. Лучше, восчувствовав видимую ныне над нею благодать Божью, быв свидетелями ее преуспеяния, воскликнем ко Господу с Царем Давидом: «Повемы имя Твое братии нашей: посреде церкве воспоем Тя».

И как нам не радоваться, не славить Господа! Три месяца тому назад, храм сей был еще в запустении и служил нам как бы укором. Ныне он уже обновлен и украшен, хотя скромно, не великолепно, но прилично, и то пo большей части старанием и пожертвованиями одних лиц, составляющих новую паству сей Церкви. Они вам известны, православные христиане, сии благотворители, возлюбившие благолепие дома Господня, отделившие от ограниченного достояния своего посильную часть во славу Всевышнего. Да обрящут они благодать пред Ним за благочестивый их подвиг, а »Церковь», по словам Премудрости (44:14), "исповест похвалу их».

Пример сих благотворителей храма Божия да будет спасительным побуждением для всех нас, благочестивые христиане. Больно сказать, что часто бедные, от крупиц скудного своего состояния, более жертвуют во славу Господа, нежели те, которые наделены от Него изобильно благами мира. Иной расточает достояние свое на пустые предметы роскоши, а пожалеет златицу в помощь несчастным страдальцам. Иной посвятит тысячи, чтобы для минутного развлечения приготовить увеселение, часто в навечерие праздников, когда Церковь молится, а иногда плачет, и откажется пожертвовать малую лепту на украшение храма Господня. Простите мне, православные, эту истину, столь простительную в обители Истины. Вы знаете общую скудость храмов Божиих в нашей стране. Сколь ни важны пожертвования для них Царя Благочестивейшего, они, однако ж, не могут восполнить скудости усердия в самом православном стаде. Стадо это составляют еще ныне в здешней стране люди беднейших классов, и тем более необходим спасительный пример тех, которым Бог дал более средств благотворить дому Его. He забывайте, что Церковь молится ежедневно о своих благодетелях, а Всевышний не оставляет награждать доброе дело, и каждое самомалейшее из них записывается в книге Судеб.

Эта скудость, этот легкий упрек нашему небрежению да не смущает, однако ж, сердец наших при нынешнем торжестве. Оно заполняет нас радостью и поселяет в нас многое, многое упование о будущем. Станем молить Всевышнего, да надежда наша не оскудеет, и узрим вся благая Иерусалима на Церкви Святей Его! Возрадуемся и о том, что освящение древнего храма сего совместилось с празднеством, драгоценным для каждого православного – с Тезоименитством Благочестивейшего Государя, первейшего благотворителя храмов Божиих, бодрого во всякое время поборника на благочестивый подвиг. Восхищенные и местным церковным торжеством, и торжеством дарственным, возблагодарим Господа, и "noвемы имя Его братии нашей: и посреде церкве воспоем Его!» Аминь.

Аще же и Церковь преслушает, буди тебе якоже язычник и мытарь. (Мф.18:17)

Многие, особенно из простолюдинов, думают, что Церковь Православная в священном последовании только что нами совершенном, проклинает иноверцев, и слово это понимают в самом ненавистном значении. Да не будет! Церковь Святая, по завету Спасителя, учит нас молиться о соединении всех, молиться и о ненавидящих нас, учит благословлять, а не проклинать.

Обратимся к Евангелию, которое Церковь указала читать ныне: в нем, как в зерцале, видны ее мысль и намерение. Здесь Спаситель завещает ученикам своим «не презирать ни единаго от малых... прииде бо Сын человеческий взыскати и спасти погибшаго». Здесь указывает Он на заботливость пастыря, »оставляющаго девятьдесят и девять овец, и ищущаго едину из них заблуждшую». Здесь учит, как исправлять согрешающего брата: «обличи его пред тем единым»; если не послушает, обличи пред двумя или тремя; если и тогда «не послушает, повеждь Церкви; аще же и Церковь преслушает, буди тебе якоже язычник и мытарь». Здесь, наконец, обещает апостолам, что «связанное ими на земли будет связано на небеси, и разрешенное на земли, будет разрешено на небесех».

Следуя сим божественным указаниям, пользуясь этой величайшей властью, Церковь Православная в нынешнем торжестве старалась выразить попечение свое о вверенном ей стаде, утвердить его в единении веры, «соблюсти», по слышанному вами завету Апостола, "от творящих распри и раздоры... и от прельщающих сердца незлобивых» (Рим. 16:17–18).

Вы знаете, православные, что Церковь Христова не раз подвергалась тягостным испытаниям, обуреваема была распрями и раздорами от чуждых Евангельскому слову лжеучений, что лжеучители давно уже осуждены Вселенскою Церковью и что истинное учение утверждено ею на незыблемых основаниях. Чтобы соблюсти это учение, чтобы предостеречь от противных оному лжеучений и умствований, Церковь Православная, со времени последнего вселенского собора, учредила провозглашать торжественно, в первую неделю Четыредесятницы, истинное учение веры, и тут же обличать противные оному заблуждения.

Вот истинное значение настоящего торжества! И вы слышали, благочестивые, с каким благорассмотрением и любовью поступает в нем Православная Церковь. Она не указала ни на одну иноверческую церковь, ни на одно лицо, даже из ересеначальников, но молится с горячностью, «чтобы Господь соблюл свою святую Церковь невредиму и непреобориму от ересей и суеверий, утишил раздирание ее, обратил всех отступльших к познанию истины и сопричислил их к избранному своему стаду, укрепил верных своих в Правоверии и сотворил, да всюду прекратятся ненависти, вражды, обиды и прочие беззакония, и да царствует в сердцах ваших истинная любовь».

А слово «Анафема», которое мы слышали гремящим на противящихся истинному учению Церкви? – спросите меня, православные. Да, это ужасное слово! Оно знаменует отлучение, отсечение от тела истинной Церкви Христовой – от несомненного источника спасения душ наших и вечного блаженства. Но думаете ли, что это слово поражало одних иноверцев? – Трепещите, православные, чтобы оно не относилось и к нам самим!… Разве между чадами Православной Церкви нет неверующих, нет вольнодумцев? Разве, может быть, кто из нас вполне уверен, что веру, преподанную нам Церковью, исповедует он во всей чистоте, без кривых толков и легкомысленных сомнений? Разве не слышали вы евангельских слов Спасителя: »кто преслушает Церковь, буди тебе якоже язычник и мытарь», то есть, как не принадлежащий Церкви или не достойный принадлежать к ней? Разве сии слова не та же анафема? А кто из нас может похвалиться не лицемерно, что он истинно покорный сын Церкви, что вполне исполняет ее веления? Разве напрасно Церковь Православная, предавая ныне анафеме все лжеучения, указывает поименно только на два лица,– и эти лица, преступные дети собственной нашей Церкви – Гришка Отрепьев и Иван Мазепа?¹⁵

И так, вместо торжества над иноверцами, обратим, Православные, со смирением взоры на собственные наши язвы, чтобы уврачевать их благовременно. Посмотрим беспристрастно, каковые мы дети матери нашей Церкви Православной и не подвергаемся ли сами отвержению, которое гремело здесь во всеуслышание?

Пастыри Церкви Христовой! Были ли вы верными блюстителями словесного стада, попечению вашему вверенного? Назидали ль оное душеспасительным учением, берегли ль его от расхищения и пожрания волков несытых? Довольно ли горели священной ревностью к преуспеянию Церкви Православной? Предпочитали ль вы всегда долг пользам вашим? Всегда ли защищали истину и не оскверняли ли ее низким человекоугодничеством? Словом, уверены ли вы, что достойно носили священное иго, возложенное на вас Церковью, и можете ли в том дать отчет пред Страшным судом Божиим? – О, трепещите!

От пастырей обратимся к пастве.

Церковь Православная устраивает храмы Божьи с подобающим благолепием, совершает умилительные богослужения, предлагает чадам своим душеспасительную трапезу, а есть православные, которые пренебрегают этою пищею духовною, предаются вместо того пустым забавам, пред важнейшими праздниками учреждают, как бы нарочно, светские увеселения, и похваляются иногда, что после ночного утомления не были на богослужении. Что они скажут ныне пред Церковью Святою?

Церковь Православная, с матернею заботливостью старается доставить своему стаду просвещенных и достойных пастырей, а есть православные, которые ищут духовных, скудных учением, скудных поведением, и руководствуются слепые слепыми. Чем извинятся они ныне пред Церковью Святою?

Церковь Православная старается водворять между чадами своими мир и согласие, соединить всех узами любви Христовой, а есть православные, которые для низких своих целей, сеют ненависть и раздор между паствою и пастырями и в том полагают как бы житейскую мудрость свою. Посмеют ли они сознаться ныне в этой диавольской мудрости пред Церковью Святою?

Церковь Православная стремится к преуспеянию своему, к просвещению заблудших, к возвращению отщетившихся от нее в недра свои – в недра истины, а есть православные, которые не только равнодушны к священному ее рвению, но даже готовы, подобно Иуде нечестному, предать ревностных пастырей. Посмеют ли они поднять ныне глаза пред Церковью Святою?

Церковь Православная старается блюсти свое достоинство, врачует по возможности в своих чадах немощи, свойственные, к несчастью, природе человеческой, прикрывает покровом любви легкие, иногда невольные прегрешения, а есть православные, которые с каким-то сатанинским удовольствием собирают самые бессмысленные толки, вести, клевету, выдуманные врагами Церкви и отечества, и, как нечистые сосуды, разносят нечистое отребье; как новые Ханы, насмехаются над матерью своею; как нечестивые Копронимы, оскверняют священную купель, возродившую их от смерти к жизни. Посмеют ли они предстать ныне пред Церковью Святою? А если посмеют, то не отзовется ли в глубине сердец их ужасное слово, недавно нами слышанное: "Анафема, Анафема!»

Если человек падает по слабости природы, вы это понимаете, Православные. Если им руководствует легкомыслие, это не необыкновенно. Если он увлечен корыстью, и это вас не удивит. Но что скажете вы о тех, которые в пренебрежении религиозных обязанностей, в поношении своей Церкви и своего отечества, ищут похвалы от иностранцев, от иноверцев? Несчастные слепцы! Получая от них двусмысленную улыбку, думают, что это улыбка одобрения: нет, это улыбка презрения, презрения!

Простите мне, Православные, горькие эти истины, жесткие, может быть, слова. Но неужели мне забыть долг архипастыря? Оставить заблуждающихся грешников без спасительного, хотя, может быть, и болезненного врачевства, без побуждения к раскаянию и возвращению на путь истины? Неужели мне ожидать, пока последний трубный глас призовет нас к последнему суду, и Судия строгий скажет нерадивому пастырю и преступным овцам евангельскими словами: «не вем вас» (Мф. 25:12), или поставит нас «с сущими ошуюю» и возгласит: »идите от Мене проклятии во огнь вечный!» (Мф. 25:41). Да и теперь ли щадить мне явные или прикрытые лицемерием пороки, когда в наказание грехов наших, подвигается к нам страшная язва, могущая внезапно призвать всякого к строгому отчету в своих деяниях пред всеведущим, нелицеприятным Судьею!¹⁶

Исполнив скорбный, тягостный долг обличения, позвольте, Православные, облегчить сердца наши надеждою, что в здешней пастве немного найдется людей, которые вполне заслуживают слышанные вами упреки; что и сии люди, Божьею благодатью, обратятся на путь долга и истины; что вскоре не станет у нас, кого могли бы мы уподобить язычнику и мытарю, как непокорного или недостойного сына Церкви и что будем, наконец, все, верные добрые дети, радоваться преуспеянию и благоденствию доброй нашей матери Православной Церкви.

А разве нам и теперь нечем радоваться? Вспомните, Православные, что мы ныне в первый раз торжественно исповедуем Православную веру в том граде, в той стране, где она, чрез несколько веков, не смела поднять скорбной, удрученной главы своей! – Разве это не радость? Вспомните, что девять лет тому назад, в нынешний день – в неделю Православия совершилося благословенное дело воссоединения к Православной Церкви более полутора миллиона русских, исторженных некогда из недр ее. – А разве это не радость?

Ho вот еще легкая скорбь коснулась моего сердца: позвольте, Православные, раскрыть ее пред вами. He тайно и, к сожалению, слишком не тайно, некоторое предубеждение в здешней пастве, между древлеправославными и воссоединенными. Знаю, что есть несчастные, которые возбуждают это нерасположение по себялюбивым или корыстным видам, но во многих оно происходит от неведения. Один не находит в здешних местах, что видел в Костроме; другой – что видел в Орле; а иной знает только Литву; и из пустых недоразумений осуждают единоверных своих собратий. Позвольте заметить вам, благочестивые, что Церковь Православная не знает ни Костромского, ни Орловского, ни Литовского православия, а знает только вселенское православие и его желает. Потому она требует общего единения в вере, надежде и любви и не обращает внимания на обыкновения и разности, порожденные местными потребностями или вековыми привычками, но не противные сущности православия.

Подражайте же, молю вас, Православные, этому примеру, или, лучше сказать, повинуйтесь этой воле Церкви. He терзайте священного тела Христова, не раздирайте нешвеяной ризы Его. Помните, что первый закон веры, есть закон любви. Она истребит между нами поводы прекословия, сольет нас воедино и утвердит это единение лучше всех наших близоруких соображений и попреков.

Вы слышали, Православные, с какою признательностью Церковь помянула ныне «всех о православии подвизавшихся словесы, писании, учении, страдании, и богоугодным житием». Вы слышали, с каким доброжелательством приветствовала она ныне «всех православных христиан, право содержащих спасительную веру и повинующихся Христовой Церкви». Постараемся же быть достойными этой признательности, любви и попечения о нас Церкви Православной и пред святыми иконами, предлагаемыми ею ныне к поклонению, дадим священный обет: быть верными и покорными детьми ее, исполнять святые веления ее, не нарушать в ней мира и тишины, стараться о достоинстве и преуспеянии ее – и вместе с нею прославим Всевышнего, толико благодеющего ей и нам – детям ее!

Слава Тебе Богу, Благодателю нашему во веки веков! Аминь.

I.

Жизнь моя тесно связана с судьбой греко-унитской церкви в западных русских губерниях, воссоединенной с православной греко-российской церковью в 1839 году.

Предварительно описания моей деятельности прежде и после этого воссоединения, я укажу вкратце на начало русской церкви и начало греко-унитской церкви, отношение ее к Польше и Руси, к римско-католической и греко-российской церкви и вникну в существенные причины, побудившие греко-унитов возвратиться к русскому православию. Причины эти, по моему мнению, очень поучительны для желающих уразуметь ход жизни народа; они не вполне известны даже русским, видевшим только наружное проявление этого факта, не говоря о западе Европы, который получил о сем сведения в искаженном виде от врагов православия и русского народа.

Русь, под рюриковскою династией, начав слагаться¹⁸ из племен славянских и отчасти финских в девятом столетии, настолько возросла в десятом, что занимала огромное пространство от Вислы и Днестра до племен, кочевавших по берегам Черного моря, Воли и Северной Двины. От Балтийского моря отделялась она литовскими племенами. С течением времени восточная Русь все далее и далее расширялась по землям кочевых народов, подчинявшихся ее власти. Ha всем этом огромном протяжении было распространено христианство, введенное первоначально св. Владимиром, великим князем киевским, повелителем всей Руси в X столетии. По всей Руси устроялась правильная иерархия, под начальством киевского митрополита, назначавшегося константинопольским патриархом; по всей Руси совершалось богослужение на славянском языке по греческим обрядам, язык народный везде был более или менее одинаковый и развивался при помощи языка церковного, так что и теперь русские наречия не представляют большого между собой различия, хотя многие внешние причины и не остались без влияния на изменение их.

Святой Владимир разделил эту Русь между своими сыновьями с тем, чтоб удельные князья повиновались великому князю киевскому. С того времени начался длинный период удельных княжеств, то дробившихся по числу членов рюриковской династии, то соединявшихся и переменявших себе князей. Скреплялось единство Руси единством иерархии, единством рода русских князей и единством языка. Несогласие и вражда между русскими князьями, добивавшимися то великого княжества, то лучших уделов, ослабляя Русь. С XIII столетия она была безнаказанно опустошаема монголами, а для избежания опустошений платила им дань через посредство великого князя московского, который назначался монголами из князей рюриковской же династии. Поддерживаемая монголами власть князей московских возвысила их значение на Руси и дала им силу по свержении монгольского ига соединить все уделы русские, уцелевшие от захвата литовцами с другой стороны, западной. Монголы, как кочевники, не жили между русскими и не вмешивались в их внутреннее управление, ни в государственное, ни в церковное.

С западной стороны часть литовского, тогда еще языческого племени, отстоявшая свою независимость от ливонских и прусских рыцарей, постепенно совладевала русскими уделами. Литовские князья, по русским летописям, были русского происхождения¹⁹. Указанное польскими летописцами происхождение литовских князей от Палемона явно носит характер баснословия. В Литве также существовала система дробления земель на уделы между членами княжеской фамилии. Литовские князья обыкновенно женились на русских княжнах, и чрез то вводилось христианство православное в княжеской литовской фамилии; каждый князь, получавший русский удел, принимал православие. В городе Вильне, построенном на рубеже между литовским и русским населением, было больше двадцати церквей русских. Великие князья литовские усвоили себе язык русский, который был во всех землях литовских языком официальным.

Я видел грамоты, писанные по-русски и данные великими князьями литовскими даже для чисто-литовского населения, занимавшего теперешнюю Ковенскую губернию и часть Виленской²⁰: грамотность литовская не существовала. Итак, Русь западная, состоя под владычеством князей литовских, не испытывала никаких насилий ни относительно религии, ни языка, ни быта.

По случаю разделения Руси на восточную и западную и русская иерархия разделилась, но не враждебно; и киевские, и московские митрополиты назначались константинопольским патриархом; в нехоторых только случаях, при неблагоприятных политических обстоятельствах, местные иерархи с князьями избирали митрополитов, не требуя согласия константинопольских патриархов, но никогда не подчинялись папам римским.

Так жила Русь литовская или западная пока не был избран в короли польские великий князь литовский Ягелло (Ягайло) и не обращен из православия, в котором он назывался Яковом, в латинство, под именем Владислава²¹. Фанатизм и неразвитость польского духовенства того времени не признавали для людей спасения вне исповедания римской церкви, и всех, не принадлежавших к ней, ставили наравне с язычниками. Польские историки, говоря, что Ягелло (Ягайло) ввел в конце XIV столетия христианство в Литву, вводят в заблуждение многих, понимающих под именем Литвы все западные губернии, бывшие тогда во владении Литвы: все языческое население этой страны состояло в то время исключительно из литовского и самогитского (жемойтского, жмудского) племен, заселяющих теперешнюю Ковенскую и часть Виленской губернии. Народонаселение же прочих областей, то есть нынешних губерний: Подольской, Киевской, Волынской, Гродненской, Минской, Витебской и Могилевской, исповедовало исключительно веру православную. Язык в этих областях был русский, и не было в них следов римского католицизма, только со времен Ягелла (Ягайлы) начал он втискиваться между православными.

Хотя поляки и после Ягелла (Ягайлы) продолжали избирать в короли себе великих князей литовских, но Литва еще не переставала быть самостоятельною: спорили даже о границах между Польшей и Литвой. Русское население Литвы противилось усилиям поляков соединить эту страну с Польшей, опасаясь уже осязательных в то время стремлений Польши к подавлению в Литве православия и русской народности. При всем том, некоторые из русских и обруселых литвинов, побуждаемые желанием высших должностей в государстве и приобретения государственных земель, начали переходить в латинство, так что в XVI столетии число этих вельмож-ренегатов достигло уже значительной цифры. Они-то, во второй половине XVI столетия²², и подписали на Люблинском сейме акт соединения Литвы с Польшею. Прочим, протестовавшим против этого соединения, король объявил, что если они не переменят своего решения, то имения их будут конфискованы. Само собою разумеется, что многочисленное русское духовенство и народ русский не были о том спрошены. Вот как состоялось прославляемое поляками люблинское соединение Литвы с Польшей – соединение, на основании которого нынешние поляки и мечтают о вторичном порабощении себе западных русских губерний.²³· Сбылось затем предчувствие русского народа: вслед за Люблинскою унией приняты были враждебные меры к изнасилованию совести народной, к подчинению русской церкви папе римскому. Встречая сильное сопротивление в стараниях привлечь русских в латинство, придумали менее тягостное, предуготовительное к тому средство – церковную унию, то есть подчинение русской церкви папе римскому с оставлением в богослужении языка славянского, греческих обрядов и законов церковных, свойственных греческой церкви. Душою этого проекта были иезуиты, а орудиями их – король польский Сигизмунд III, паны польские, ополяченные русские и настроенные ими два православных епископа Поцей и Терлецкий, посланные королем Сигизмундом в Рим в 1595 году для изъявления послушания папе римскому. Говорят, что Поцей и Терлецкий употребили для этой цели бланки с подписями митрополита и некоторых других епископов, данные им затем, чтоб они могли писать польскому правительству жалобы на притеснения и преследования православных. Хотя митрополит Рагоза и протестовал, что он не причастен делу унии и останется верным православию, однако ж, по возвращении делегатов из Рима с грамотою об унии, он на Брестском соборе ²⁴ согласился быть униатом, равно как и другие архиереи, кроме двух, львовского и перемышльского. Необлатиненное дворянство, прочее духовенство и мещанство протестовали против измены православию; не желая быть в общении с архиереями-изменниками, они избирали себе православных пастырей, рукоположенных в архиерейство иерусалимским патриархом²⁵. Итак, в Руси литовской возникли вместо одной, греко-русской, три иерархии: греко-русская, греко-унитская и римско-католическая. Поляки, одушевляемые иезуитами, стремились к уничтожению греко-русской церкви посредством перевода ее в унию. Операция эта продолжалась в течение целого XVII и большей половины XVIII столетия; цель оправдывала в этом случае всевозможные средства: обман, насмешка, поругание и разного рода насилия, по уверению иезуитов, не могли считаться преступлением, а служили лишь вернейшим средством к возвеличению славы Божией, ad majorem Dei gloriam. Насильно забирались в ведение греко-униатов монастыри и церкви, изгонялись из храмов Божиих священники православные; где крепче держалось православие, не поддаваясь пропаганде униатской, там запрещали строить новые церкви православные и починять старые; иногда усердные к славе Божией паны, не признававшие над собою никакой власти (общей государственной власти в Польше почти не было), отдавали православные церкви вместе с корчмами в аренду жидам; у арендаторов хранились и ключи от церквей, выдававшиеся священникам только для совершения богослужения, по внесении положенной платы. Жалобы православных бессильному правительству против самоуправства и насилия ксендзов и панов ни к чему не вели, так что король польский Владислав IV следующими словами принужден был отвечать на жалобы казаков: «Имеете сабли, защищайтесь сами». И потому православные давали отпор насилию тем же насилием: так пал его жертвою ²⁶ Иоасаф (Иосафат Кунцевич), архиепископ Полоцкий, притеснявший православных разными жестокостями, о которых упоминает в своем к нему письме католик, канцлер литовский Лев Сапега. В письме этом Сапега предсказывал ему, что он погибнет от того оружия, которым сам воюет. Юго-западная Русь оборонялась от панов и ксендзов при помощи казаков, опустошительные набеги которых настолько ослабили Польшу, что дали им возможность отложиться от нее и войти в состав восточной Руси.²⁷

Настойчивость распространителей унии, не пренебрегавших никакими средствами, была столь велика, что к концу XVIII столетия уже немного оставалось православных в Литве.

Юго-западные русские, как долее боровшиеся при помощи казаков против унии, тотчас же после возвращения западных русских губерний к восточной России оставили унию и воссоединились с православною греко-российскою церковью; то были населения губерний: Подольской, Киевской, Волынской и отчасти Минской.²⁸ Белорусское же население, а именно в губерниях: Гродненской, Виленской, Минской, Могилевской и Витебской, крепче держалась унии, так как здесь более гнездилось иезуитов, главных деятелей унии. Были коллегии иезуитов в Вильне, Гродне, Лиде, Новогрудке, Несвиже, Минске, Пинске, Орше, Мстиславе, Могилеве, Витебске, Полоцке, не считая иезуитских миссий, переменивших местопребывание по обстоятельствам. Для большей же прочности унии, иезуиты озаботились реформою унитских монастырей. Наставниками унитских послушников были иезуиты в звании магистров (magistri novitiorum).

Обогащенные унитские монастыри наполнялись католиками, принимавшими униатство при поступлении в монашество, а из таких монахов псевдо-унитов поступали иезуиты в греко-унитские архиереи и унитские монахи, занимаясь воспитанием юношества, внушали ему ненависть к православным и упражняли его в преследовании их. Вот образец такого упражнения учеников минских унитских монахов, который беру из числа многих подобных древних документов. Это официальный осмотр возного о православных, пораненых означенными учениками 1617 года.

Возный видел: «На Федору Фомичу рану на руце и в голове над виском; на Янку Александровичу на твари (лице) подбито, пошарпано (исцарапано), покровавлено; на Ивану Петровичу хребет весь сбитый, спухлый, и рука левая шкодливе перебита, что и пальцами двема не ведати если будет владеть; на Янку Василевичу также раны синевыя; а хлопца (слугу) пана Ивана Павловскаго, Юрка Ивановича, виделисьмо у постели лежачаго, окрутне (жестоко) сбитаго, у голове камнем пробитая рана шкодливая, и хребет весь синий, кийми збит, с котораго збитья не ведати если будет жив; иных хлопчат (возный называет 7 человек) видел збитых я по твари пошарпаных и покровавленных».

Из этого документа видно, что эти побои нанесены по приказанию унитских монахов Козмо-Демьяновского монастыря «Габриелем Велькевичем, Кузьмою Ивановичем Поваром и несколькими десятками учеников» того ж монастыря.

Будучи еще ребенком, я видел подобную травлю евреев, производившуюся учениками полоцких иезуитов, и это уже при русском правительстве, не дозволявшем своевольничать: такова сила традиционной нетерпимости! Православных при русском правительстве уже не били, однако ученики иезуитские из-за угла называли православного священника козлом и блеяли ему по-козлиному, осмеивая тем его бороду. Подобный дух нетерпимости и до самых последних пор еще держался между католиками, преимущественно же между женщинами, как наиболее находящимися под влиянием ксендзов, но он таился под страхом ответственности перед законом. Во время же нынешнего²⁹ польского мятежа, когда здешние поляки уверили себя, что Наполеон, при помощи прочих держав, отбросит Россию в Азию, начали между ними распространяться письма, призывавшие католиков вырезать схизму (так называют они православных), а между тем гимназисты и женщины, встречаясь с православными, плевали на них и сопровождали их взглядами полными злобы, наиболее же при выходе из костелов, когда была в разгаре религиозная восторженность, возбужденная пением революционных гимнов.

Хотя главное революционное правительство и проповедывает³⁰ веротерпимость, дабы выказать пред Европой свою высокую цивилизацию и привлечь иноверцев к мятежу, но можно утвердительно сказать, что веротерпимость не в натуре польско-ультрамонтанского католицизма; такою терпимостью щеголяют разве те из поляков, которые не веруют не только в папу, но и в Бога, да и те не прочь вторить фанатикам – pro publico bono.

Какая ж была доля греко-унитской церкви, существовавшей в здешнем крае более двух столетий?

Греко-унитами, не совращенными в римский обряд, оставалось все сельское население, бывшее прежде православным, по крепостному праву подчиненное помещикам-полякам или ополяченным русским, а также часть мещан и еще меньшая часть небогатых дворян. Название "греко-униты» было книжное и официальное, незнакомое народу, без согласия которого возникала уния, а как богослужение оставлено было греко-русское, то народ, подчиненный греко-унитским духовным, не переставал называть свою веру русскою, в противоположность вере римско-католической, которую называл польскою или католическою.

Многочисленное греко-унитское духовенство, за исключением монахов и архиереев, было женатое, и эта-то привилегия унитов была причиною, что униты не все совратились в латинство, которое по своим коренным законам и интересам не могло в недрах своих терпеть женатого духовенства. Униатство считалось несовершенством в церкви католической, даже злом, которое нужно было однако терпеть для устранения бо́льшего зла – неподчинения папе римскому. Предоставлялось времени постепенное искоренение унии, которая уже потому не нравилась полякам, что допускала моление по-русски, как молятся схизматики.

Под влиянием иезуитов, которые самовластно настраивали общее мнение поляков, греко-унитское белое духовенство было обречено на крайнюю бедность и невежество; все школы для духовного образования, о которых пеклись братства православные, учрежденные при разных монастырях, были упразднены, как только эти монастыри перешли в руки униатов; богатыми же фундушами школ пользовались только монахи. Даже белое духовенство подвергалось позору и унижению, чтобы принудить тем его детей к переходу в римский обряд. Иезуиты учили, что священнические дети суть незаконнорожденные, так как по каноническому праву священники должны быть безбрачны. Потому священнические дети, во избежание насмешек, скрывали свое происхождение и переходили в латинство; в числе таковых был и родной мой брат. Один дальний мой родственник, сын священника Муроговской церкви, Иван Барщевский, воспитанник иезуитский, сделавшись после польским литератором и описывая свою жизнь и отношения свое к отцу, ни одним словом не намекнул, что отец его был священником унитским, а назвал его шляхтичем из околицы Муроговской. Греко-унитское монашество, как я уже сказал, действовало заодно с латинством. Впрочем, латинское духовенство даже архиереев унитских ставило ниже себя, и никогда не допускало их заседать с собою в польском сенате, хотя то было обещано при введении унии. Кандидаты в монашество (послушники) учились в монастырях наукам богословским в духе ультрамонтанском, белое же духовенство не имело ни одной семинарии для духовного образования, которое считалось ненужным: думали, что паства греко-унитских священников необразованная, холопская. Такой взгляд на белое унитское духовенство так глубоко врезался в сознание поляков, что даже при русском правительстве, когда члены коллегии из белого духовенства ходатайствовали об основании для унитов семинарий, и заведовавший церковными делами, граф Блудов, вел no этому делу переговоры с митрополитом греко-унитским Булгаком (он из римско-католиков), этот добрый старик доказывал (я сам слышал), что для священников унитских не нужны науки; достаточно, если они будут уметь исполнять обряды.

В белое греко-унитское духовенство поступали обыкновенно священнические дети, механически обученные родителями церковной, а впоследствии и польской грамоте, или не кончившие курса наук в светских низших училищах либо по неспособности, либо по недостатку средств. Обыкновенно они предварительно служили у панов, чтобы заслужить рекомендацию (презенту) к архиерею, без которой архиерей на основании права ктиторства (jus patronatus) не могли рукополагать в священники³¹. Пред рукоположением женились на девицах, имевших приданое, достаточное на издержки рукоположения, которые были довольно значительны по сравнению с бедностью унитского духовенства. Нужно было платить экзаменатору за свидетельство о способности, а епархиальному начальству за разного рода грамоты прежде и после рукоположения. Пред рукоположением платилось за консенс, то есть грамоту, дозволяющую ходатайствовать о презенте, а после рукоположения – за грамоту о рукоположении, за грамоту инсталлационную, самую дорогую, дававшую право управлять приходом пожизненно; те, которые не были в состоянии купить такую грамоту, покупали грамоту подешевле, так называемую администрационную, дававшую право совершать таинства в продолжение трех лет, по истечении которых нужно было платить за возобновление грамоты до тех пор, пока священник не собирал достаточно денег на покупку грамоты инсталлационной. По причине этой тягости, также скудости церковных фундушей (лучшие фундуши были обращены в фундуши монастырские) и бедности прихожан, угнетенных крепостным правом, поступали в священники по большей части только те, кто не мог приискать себе другого способа к жизни. Те же из священнических сыновей, которым удавалось более просветиться, разумеется, в духе ультрамонтанском, поступали или в латинские ксендзы, или служили у помещиков писарями, экономами или комиссарами, или принимались в аппликанты при палестре (ученики при адвокатуре), а переходя в латинство, утаивали, по возможности, что они поповичи, и даже делались врагами не только православия, но и униатства.

До времени Замойского греко-унитского собора (1720 г.), греко-униты отличались от православных только тем, что их митрополиты были утверждаемы не константинопольским патриархом, а папою римским; епископы же как тех, так и других не требовали утверждения иностранной власти; устройство церквей, обряды и молитвословие, церковное и домашнее одеяние, даже символ веры были одинаковы как у православных, так и у унитов. Первоначально не прибавляли в символе веры исповедания о происхождении Святого Духа: «и от Сына». Даже не делали этого прибавления епископы и архимандриты, посвящаемые митрополитом Антонием Селявою, который, впрочем, первый (1642 г.) при поставлении его в сан митрополита, произнес при чтении символа веры Filioque (и от Сына) – быть может, в угоду папскому нунцию, в присутствии которого он читал его по-латыни.

В первую половину XVIII столетия, белое духовенство и народ унитский казались уже достаточно отупелыми, униженными и обессиленными, чтобы решиться на Замойском соборе (1720 г.) сделать шаг к уничтожению сходства унитов с православными и к сближению их с римско-католиками. По распоряжению Замойского собора изданы были новые служебники, в которых хотя и не изменено молитвословие, но некоторые обрядные действия преобразованы на римский лад, так что они даже не согласовались со смыслом молитв; в Символе же веры прибавлено «и от Сына», а в молитвах – поминовение папы римского. С этого времени начали постепенно изменять устройство в церквах, а именно: устранять иконостасы, также выводить из употребления домашнее одеяние священников и принуждать их брить бороды. Старожилы рассказывали мне трагикомические анекдоты по случаю этого принуждения, в котором отличался какой-то базилиянин Лисанский, командированный начальством для уничтожения бород. Псевдо-унитские монахи, названные базилиянами, приняли костюм иезуитов, а белое духовенство – костюм светских римско-католических ксендзов. Во вторую половину XVIII столетия белое греко-унитское духовенство, находя себя уже не похожим на православных по одеянию, по церковным обрядам и по поминовению в молитвах папы римского, начало веровать, хотя и бессознательно, что православные суть схизматики, неправоверные. Богословие для унитского духовенства было недоступно, потому что у него не было ни одной духовной семинарии, и разница учения между римскою и православною церковью о происхождении Святого Духа образовала в понятии унитов предположение, что схизматики не веруют даже в Святую Троицу. Мне самому было внушено это в детстве моем; помню, что после этого меня озадачивало изображение Святой Троицы на фронтоне церкви Полоцкого православного монастыря. Уже тогда мне казалось, что что-то не так меня учили, а не доверять этому учению я имел повод еще в раннем моем детстве. Помню, меня, семилетнего ребенка прадед мой, унитский священник заставлял прислуживать в церкви. Помню, как он запрещал мне дотрагиваться до потира, уверяя, что он жжет руки (потир был позлащенный, и это могло сообщать ему, в детских глазах, вид накаленного до жара металла), и что только священники могут брать потир безвредно; я уверовал в это чудо, как и во многое подобное. Желая зимой обогреть руки около потира и не чувствуя теплоты после постепенного приближения к нему рук, я решился, наконец дотронуться до него, и оскорбился обманом. Это было поводом, что и после я не доверял авторитетам, а старался поверять их собственными соображениями. Даже слушая лекции профессоров, я как можно глубже старался обдумывать слышанное и, не добравшись до полного сознания предмета, отлагал свое окончательное о нем заключение до наведения нужных справок. Таким образом набралось у меня множество вопросов, неотвязчиво требовавших от меня разрешения: в числе их был и вопрос, порожденный взглядом на вышеупомянутое изображение Святой Троицы.

Бессознательное верование в римский католицизм со стороны белого греко-унитского духовенства не доходило, однако ж, до фанатизма по той причине, что это духовенство, как необразованное и препираемое гордыми ксендзами и поляками, не было допускаемо к интимным с ними сношениям. Епархиальное начальство действовало заодно с римско-католиками, а как происходившее от них же, оно держало белое духовенство в отдалении от себя: связь между ними ограничивалась почти только рукоположением и покупкой установленных грамот. Белое греко-унитское духовенство взирало на монашество греко-унитское и римско-католическое духовенство как на что-то высшее, хотя и враждебное; а для избежания презрения, по первому призову, было бы готово принять римский католицизм, если бы только римская церковь могла терпеть в недрах своих женатое духовенство. Потому неудивительно, что греко-унитское духовенство, получившее под русским владычеством средства к образованию и узнанию всей неправоты западного католицизма, охотно соединилось с греко-российскою церковью, у которой нашло братскую любовь, вместо презрения латино-польского.

Предвидя это, римско-католики поспешили, по возвращении западных губерний к России, принять меры к обращению унитов в римский католицизм, по крайней мере, в северо-западных губерниях. Юго-западные губернии успели ускользнуть от происков католиков скорым своим присоединением к православию. За то, по смерти Екатерины II, римлянам благоприятствовали обстоятельства к истреблению унии в северо-западных губерниях, где оставалось унитов около двух миллионов. Император Павел I, преданный делу мальтийских рыцарей, льстил римско-католическому духовенству, и так как все его действия были вообще направлены против начертаний императрицы Екатерины II, то он и уничтожил учрежденную ею миссию, имевшую целью охранить переход юго-западных унитов в православие и защищать их от гнета панов и ксендзов.³² В учреждении же о римско-католической коллегии император выразился, что так как униты должны принадлежать или к православию, или к римско-католикам, то и не иметь унитам членов в коллегии ³³. На этом основании католика, при содействии католических помещиков, поставляли пo смерти греко-унитских священников на место их латинских ксендзов, рукополагая притом в ксендзы сыновей умерших священников; при этом не дозволяли им жениться, a пo местам разрешали женатым унитским священникам служить по-латыни миссу. На место умерших греко-унитских архиереев не рукополагали новых: оставались в живых только два архиерея, брестский Иосафат Булгак и полоцкий Ираклий Лисовский, оба, по заведенному обычаю, поступившие в унитство из римско-католических дворян, а потому и не расположенные защищать унитов от латинян. Митрополита унитского, по смерти Смогоржевского, не назначали.³⁴

К счастью, это нашествие латинян на унию было кратковременно. По смерти императора Павла, умный и энергический священник из белого духовенства, Иоанн Красовский, снискавший доверенность и уважение полоцкого греко-унитского архиепископа Лисовского, исходатайствовал посредством его аудиенцию у императора Александра I, во время которой Красовский представил на вид существование около двух миллионов греко-унитов, страдающих от насильственного преобладания римско-католиков.³⁵ С этого времени русское правительство стало покровительствовать не только римско-католикам, но и греко-унитам. Из каждой епархии греко-унитской был назначен асессор в римско-католическую коллегию (2-й департамент); Лисовский был назначен в унитского митрополита, а затем пополнилась и остальная греко-унитская иерархия. Главным деятелем, по внушению умного Красовского, был митрополит Лисовский, путешествовавший в Иерусалим.³⁶

Лисовский, по возвращении из Иерусалима, ввел в своей епархии неискаженные греческие обряды и сам служил по московскому архиерейскому служебнику. Зато Лисовского не любили римско-католики и действовавшие с ними заодно базилиане. Базилиане имели свое начальство, наподобие римско-католических монастырей, почти независимо от архиереев, даже имели притязание на подчинение их своему влиянию, между тем как митрополит Лисовский, по настроению Красовского, действовал самостоятельно и несогласно с их видами. Oни, пo методе ультрамонтанской, прибегали к клеветам и интригам, дабы уронить Лисовского в общем мнении; даже после смерти его рассказывали о каких-то сверхъестественных видениях и мучениях Лисовского в аду. При этих обстоятельствах, Красовский, снискивавший все более и более уважения у своего архипастыря, заведовал епархиальными делами в звании официала, отыскал в документах, что находившиеся в руках полоцких базилиан богатые имения, числом более 2000 душ, был даны королем Вишневецким не базилианам, а полоцким архиепископам с тем, чтоб они содержали 12 монахов при кафедральном соборе. По сделанному о том представлению, Его Величеству угодно было возвратить эти имения в ведение полоцких архиепископов с тем, чтоб они содержали кроме двенадцати монахов, и епархиальную семинарию.³⁷ Я уже сказал, что при польском правительстве не было ни одной семинарии для белого унитского духовенства. Имения базилианские были отданы Лисовскому, как полоцкому архиепископу, и основана при кафедральном соборе в Полоцке семинария, в которую с первого раза было принято на фундушевое содержание около 50 священнических детей, преимущественно сирот; в числе их был и я. В низших классах этой семинарии преподавались науки общеобразовательные; для высших же классов не было еще приготовленных учеников. По окончании пятиклассного общеобразовательного учения, для дальнейшего образования, семинаристы ходили в Полоцкую иезуитскую академию. Это служит доказательством, что тогда не было и мысли о возвращении греко-унитов к православию ни у правительства, ни у иерархов.

Несмотря на то, жизнь выработала свои симпатии и раскрыла нам все иезуитские замыслы, направленные против нашего воспитания. У нас, мальчиков, собранных с разных сторон, незнакомых друг другу, оказалась общая антипатия к полякам и иезуитам. Иезуит и поляк были у нас бранными словами. Я не хвалю этих чувствований, но не могу не извинить их, ибо они были отражениями беззаконных действий, испытанных нашими отцами и дедами от поляков и ксендзов. Эти чувствования развивались и во время учения нашего в иезуитской академии. Иезуиты чуяли, что белое греко-унитское духовенство имеет стремление, выработанное жизнью, освободиться из-под гнета римско-польского и что единственное средство удержать его от перехода в русский лагерь заключается в поддержании между ним невежества и вкоренении бессознательного верования в схизму русской церкви. Иезуиты предвидели, что коль скоро белое унитское духовенство будет в состоянии уразуметь свои богослужебные книги и другие писания святых отцов первоначальной церкви, уважаемых самими римлянами, то оно поймет всю силу того заблуждения, в которое было умышленно вовлекаемо. А потому иезуиты и в отношении к унитским семинаристам продолжали свой прежний метод, то есть, оказывая презрение к унии, старались и в них вызвать то же чувство, чтобы тем самым побудить их к переходу в латинство. Но семинаристы были в совершенно ином положении, нежели прочие священнические дети, на которых прежде успешно действовали иезуиты. Прежде поповичи, имевшие средства к воспитанию, поступали в иезуитские (общеобразовательные) школы с самого детства, и дух, который они приносили в училище, исчезал в массе огромного большинства римско-католических учеников. В семинарии же, напротив, поповичи получали первоначальное образование отдельно от католиков. Таким образом, вносившиеся ими в школу чувствования развивались свободно и вырабатывали в них самостоятельность. Когда мы, по окончании пятиклассного низшего образования, были отправляемы в Полоцкую иезуитскую академию, мы не переставали жить вместе и видели иезуитов только в аудитории. Такое наше положение и особая одежда семинарская не дозволяли нам скрывать наше поповское происхождение, да мы и не заботились о том, хотя и были предметом насмешек и поруганий со стороны академиков, на что иезуиты смотрели с худо-скрываемою улыбкой. Для избежания этих насмешек, мы не входили в аудиторию без профессора, прибытия которого ожидали в монастырском коридоре. Но когда мы и с профессором (иезуитом) проходили через школьный двор, нас осыпали, будто ружейными выстрелами, криками «поп, поп!». Мы никогда не жаловались за такие обиды, зная, что в этом деле иезуиты заодно со студентами. Вот еще характеристическое замечание: как бы ни случалось нам озябнуть, ожидая в холодном коридоре прибытия профессора, никогда не просили мы у иезуитов дозволения обогреться в их комнатах, у дверей которых мы стояли: так велика была наша к ним антипатия. Само собою разумеется, что и иезуиты со своей стороны считали за унижение оказывать нам, ничтожным перед ними людям, хотя малейшее человеческое внимание. Мы это приписывали их гордости. После же, когда мне довелось прочитать секретные их инструкции, указывавшие на средства к уничтожению православия и унии³⁸, я понял, что эти отношения к нам иезуитов были систематически обдуманные и имели целью убедить нас в том, что мы принадлежим к состоянию самому презренному, недостойному никакого уважения, к состоянию, единственным исходом из которого было лишь одно латинство. Зато уж как они умели ласкать и привязывать к себе тех, кто попадал к ним в кабалу! Мой брат, в продолжение всей своей жизни, каждую речь бывало сведет на похвалу иезуитов. Он прежде меня учился у иезуитов, когда еще не было семинарии. Впрочем, нужно сказать правду, иезуиты очень много доброго имели на взгляд, но только это доброе не было в них согрето любовью, искренностью, чувством правды.

Митрополит Лисовский, выхлопотавший разрешение на пополнение греко-унитской иерархии, при жизни своей рукоположил только одного архиерея, Григория Кохановича, для Луцкой епархии, и, находясь в Петербурге, умер в 1810 году. Я был очевидцем торжественной встречи его тела (в Полоцке). На погребение его собралось в Полоцк несколько сот священников греко-унитских, благодарных ему за учреждение семинарии. Благодарность эта была тем живее, что Лисовский первый из греко-унитских иерархов начал заботиться о благе белого духовенства.

Уже после смерти митрополита Лисовского, в 1811 году, прибыли в Полоцк для рукоположения в греко-унитские архиереи: Красовский, которого Лисовский назначил на свое место полоцким архиепископом, для Виленской епархии – архимандрит Адриан Головня, и на место викарного брестского – Лев Яворовский. Для совершения рукоположения прибыли: луцкий епископ Коханович, назначенный после Лисовского митрополитом, и брестский епископ Иоасафат Булгак, единственный архиерей, оставшийся из бывших при польском правительстве, так что ему довелось не оканчивать унию, передавая ее в руки римско-католиков, как было предположено, но быть участником в пополнении греко-унитской иерархии, а затем едва не дожить до воссоединения унитов к православию, последовавшего вскоре после его смерти.³⁹

Так как греко-унитских архиереев было только двое, то на место третьего члена, консекратора, пригласили римско-католического епископа in partibus, Одынца, жившего тогда в Полоцке. Консекраторы решили было, что нельзя рукополагать в епископы без особой на то буллы папской, хотя между условиями унии и значилось, что папы римские утверждают только митрополитов греко-унитских, как то делали прежде патриархи константинопольские, но греко-унитские иерархи, поступавшие из римско-католиков, для возможно большего уподобления себя последним, ввели обычай требовать папского утверждения и для епископов. Однако Красовский твердо отстаивал закон, который за практикой римско-католической церкви был совершенно забыт. Наконец, решили рукополагать без буллы на том только основании, что кипевшая в Европе война препятствовала иметь сообщение с папой. Затем требовали от Красовского, чтоб он, на основании церковного закона, принял, перед рукоположением в архиерейство, монашеский обет. Красовский был священнический сын, не любивший, как и все белое духовенство, монахов, которые действовали заодно с римско-католиками, и потому, не желая облечь себя в монашеское звание, сумел отделаться от этого требования. «Мне, как воспитавшемуся в папском виленском алюмнате, – говорил он, – и уставом этого заведения (предназначенного исключительно для белого греко-унитского духовенства) воспрещено вступать в монашество». «В таком случае вы не можете быть архиереем», – говорили противники. «Нет, в уставе сказано, что воспитанники алюмната предназначаются для занятия высших должностей в церкви до епископатства включительно (usque ad episcopatum)». Так Красовский переспорил этих людей, не знавших законов, а умевших действовать только по рутине, и был рукоположен в полоцкого архиепископа, причем я приветствовал его латинской орацией. Красовский представлял собой явление замечательное, ибо, несмотря на то, что воспитывался в папском институте, он не любил ни базилиан, действовавших в духе папском, ни католического духовенства, потому что был из поповичей; при всем том Красовский не был в силах придти к убеждению, что греко-римская церковь не схизматическая. В противном случае, судя по его энергии и правоте, он действовал бы к распространению и выяснению своего убеждения.

Недолго существовавший виленский папский алюмнат, предназначенный для подготовления к высшим иерархическим должностям лиц белого духовенства, дал двух деятелей: Красовского, о котором я говорил, и Антония Тупальского. Оба они были официалами при епископах, оставшихся от польского правительства – Красовский у полоцкого архиепископа Лисовского, а Тупальский при брестском епископе Иосафате Булгаке – и оба, по мере возможности, отстаивали белое духовенство. Тупальский дожил до того времени, что мог принять личное участие в воссоединении унитов с православными.

II.

Более обильным источником просвещения белого греко-унитского духовенства была главная семинария, учрежденная при Виленском университете, в начале царствования Александра I⁴⁰, но вполне развившаяся лишь по окончании войн с Наполеоном. Она учреждена по ходатайству римско-католического начальства и по проекту римско-католического виленского епископа Стройновского, который вместе с тем был и ректором Виленского университета. Цель этой семинарии была доставить римско-католической церкви в России лиц с высшим образованием, для занятия высших должностей в иерархии. Вероятно, не без затруднений согласились допустить в эту школу и греко-унитское белое духовенство: положено было воспитывать в главной семинарии 30 римско-католических и 20 греко-унитских клириков; я сказал «вероятно не без затруднений», основываясь на рассказах одного моего приятеля, присутствовавшего при частной конференции польских патриотов и виленского римско-католического епископа, Клонгевича, бывшей после воссоединения унии с православием. На этой беседе пришли они к тому убеждению, что не следовало допускать унитов к воспитанию в главной семинарии, так как, по их мнению, обстоятельство это составляло главнейшую причину отпадения унитов от римской церкви. Клонгевич на это сказал, что он в свое время доказывал весь вред от допущения унитов в главную семинарию и писал об этом, но его не послушали.

По окончании двухгодичного учения в Полоцкой иезуитской академии и я поступил в главную семинарию. Начальник этой семинарии и профессоры по религиозным предметам были римско-католические ксендзы, в числе их и упомянутый выше Клонгевич, тогда еще не бывший епископом. Между светскими учениками университета была тогда в самом разгаре мода на польский патриотизм, разжигаемый во всех школах, подведомственных университету. Главным начальником Виленского учебного округа, обнимавшего все западные губернии, был князь Адам Чарторыйский, желавший сделать Польшу более живучей по ее смерти, нежели какой она была при своей жизни. Основой развития молодежи, по его системе, было картинное изображение перед ней Польши, но не той, какой она была в действительности, а Польши идеальной, представляющей собой образец социального совершенства; поэтому, с особенной, материнской нежностью, развивались перед молодыми людьми все мелочи исторические и устранялось все дававшее фактам их истинный, безобразный вид. Затем всюду слышались возгласы о любви к отечеству, под которым разумелась опять-таки Польша, но отнюдь не Россия. Россию называли Москвой, которая изображалась какой-то злой силой, мертвящей все живое и оледеняющей всякие чувствования. Подобными лекциями тем вернее достигалась цель, что весь смысл их часто заключался не в живом слове, а в намеках, ужимках и недомолвках, которыми давалось понять, что в недоговоренном-то и заключается вся сила ужасов. Для прочности же всех этих впечатлений, которые могли бы измениться под влиянием истины, приняты были все меры к устранению чтения русских книг.

Почему же унитские ученики главной семинарии, при такой обстановке, не сделались фанатиками, папистами и польскими патриотами?

Польша, как воспитанная иезуитами и монахами, всегда была из всех католических государств наиусерднейшей поклонницей папы, она верила в его непогрешимость, в полноту его благодати и власти, верила, наконец, что власть других иерерахов, даже вселенских соборов, была действительна только при посредстве папы. В главной же семинарии учили католицизму не ультрамонтанскому, и потому многие из римско-католического духовенства, а более всего монахи, платившие подать на содержание главной семинарии, не любили ее и считали ее чуть ли не масонским заведением, а как воспитанники главной семинарии предназначались к занятию высших церковных должностей, то монахи, бывшие во всех епархиальных семинариях наставниками, чтобы парализировать назначение главной семинарии, представляли в нее малоспособных семинаристов. Так действовали преимущественно епархии Самогитская, Минская и Могилевская. Итак, хотя в семинарии было более римско-католических воспитанников, нежели унитов, однако они не могли иметь нравственного перевеса. Униты старались посылать в главную семинарию по возможности более способных из Полоцкой епархии учеников епархиальной семинарии и иезуитской академии, а из других епархий – священнических сыновей, имевших возможность кончить курс наук в гимназиях. Из римско-католиков были фанатиками только те, которые фанатиками поступили в семинарию и которым не давалась наука. Но такой фанатизм вызывал не соблазн, а только смех. Помню, что когда я показал одному самогитскому клирику брошюру, написанную против папы, он, прочитав несколько страниц, бросил книгу на пол, начал топтать ее, плевать, креститься, и, вероятно, потом на исповеди каялся в осквернении этой книжкой своего мозга и рук. Только в главной семинарии пришлось мне встретить мирное соприкосновение белого греко-унитского духовенства с римским. Начальство было подобрано противоиезуитское, лишенное всякого фанатизма, а при отсутствии партий непринужденно составлялись дружески-смешанные кружки унитов с католиками. Эти последние не отличались никакими привилегиями, в комнатах размещались (по трое в комнате) вперемешку как те, так и другие, науки были для всех одинаковые, разница была только в уроках обрядности и церковного пения. Любители пения, полоцкие унитские клирики завели в главной семинарии партесное церковное пение (в Полоцке завел это пение митрополит Лисовский). Оно понравилось Римлянам, и они участвовали в нашем хоре.

Религиозные науки в Виленском университете преподавались по руководствам австрийским, времен императора Иосифа, когда австрийцы не были еще ультрамонтанами. Клипфель, например, в догматическом богословии, хотя и основывает папскую власть на словах Спасителя, сказанных Петру о ключах, о камне, о спасении стада, однако ж, в выноске, хотя мелким шрифтом, указывает изречения святых отцов первоначальной церкви, которые все понимали эти слова так, как понимает их греческая церковь. К тому же Клипфель не приводит никаких подложных доказательств, которыми изобилует учение ультрамонтанов.

Профессор канонического права, итальянец не из духовных, объяснил нам, что какой-то Исидор, льстец папы, не находя в преданиях первоначальной церкви никаких данных, на которых можно бы было основать громадную средневековую власть папскую, составил множество грамот, писанных будто бы в первые века христианства и разъясняющих, что подобной же властью пользовались папы и в те времена. Грамоты эти, известные в средних веках под названием decretalia и признававшиеся, по отсутствию здравой критики, за подлинные, вошли в состав собрания церковных (Corpus Juris Canonici) и сделались основанием учения о власти папской, а также и дальнейших узаконений, развивающих эту власть. Впоследствии критика разоблачила всю подложность этих грамот, как по их языку, так и по упоминанию в них учреждений, не существовавших в первые века христианства. Теперь вопрос о подлоге этих грамот и у римско-католиков не подлежит спору; но несмотря на то, плоды этого подлога остаются в полной своей силе. Впрочем, это явление не представляет никакой исключительности: нелегко ломаются основы, на которых утвердилась сила предания.

Таким образом, несмотря на весь либерализм семинарских лекций, нам все-таки крепко вперяли мысль, что власть над единой католической церковью должна сосредотачиваться в руках одного лица, подчиняющегося, впрочем, контролю и узаконениям вселенских соборов. Но этими пределами и ограничивался весь заповедный фундамент папизма.

Профессор Капелли, упоминая о форме, употребленной в начале постановлений Тридентского собора: «no внушению Святого Духа» (dictante Spiritu Sancto), заметил, что то было по внушению не Духа Святого, а папского золота, как самого влиятельного аргумента, который при богатстве пап заключал в себе непреодолимый авторитет. Учение это, еще новое в здешнем крае, свободно развивалось в главной семинарии, как подчиненной университету, а не иерархическим властям, которые могли иметь на дело только косвенное влияние. Но тогдашние виленские епископы, римско-католический и греко-унитский, не имели ни охоты, ни силы вникать в общественные дела.

Либеральный ум князя Адама Чарторыйского, видимо, желал освободить здешнее римско-католическое духовенство от ультрамонтанского обскурантизма, почему и были подобраны им соответственные этому направлению профессоры.⁴¹

От пыла польского патриотизма охранило нас отчасти сознание всей неприязненности отношений к нам панов и ксендозов, а отчасти затворническая наша жизнь в главной семинарии. Мы виделись со светскими учениками, между которыми преимущественно была воспламеняема любовь к идеальному польскому отечеству, только в аудиториях, на лекциях светских наук; на лекциях же богословского факультета светские не присутствовали. Впрочем, все патриотические выходки светских студентов до такой степени не гармонировали с общим складом наших чувствований и понятий, что они не могли оказать на нас ни малейшего вредного влияния, тем более что глупость подобных выходок говорила сама за себя. Помню, как однажды светские студенты, заметив в руках моих какой-то русский журналец, подняли против меня шум и закричали: «Не нужно нам таких духовных, которые занимаются чтением русских книг». Замечательно, что те из унитских учеников главной семинарии, которые воспитывались в гимназиях, более тянули на сторону поляков, чем те, которые воспитывались под влиянием иезуитов (иезуиты оставались только в Витебской и Могилевской губерниях). Жизнь, однако ж, и у тех выработала отпор против польских соблазнов.

Один только из унитских воспитанников главной семинарии, Сероцинский, из Волыни, влиянием гимназического воспитания и связями с помещиками, у которых служил гувернером, был совершенно ополячен. Он поступил в главную семинарию в зрелом возрасте, с утвердившимися убеждениями, которые не могли измениться влиянием на него товарищей. Впрочем, он не был столько силен духом, чтобы быть пропагандистом. Мне довелось жить с ним в Полоцке, когда я был учителем семинарии; никто там не любил его, кроме епископа Мартусевича, преданного иезуитам и управляющего тогда Полоцкой епархией после Красовского. Сероцинский, живя после на Волыни, был в 1831 году замешан в государственной измене, расстрижен и предан военному суду.

Поступив в главную семинарию, я застал там теперешнего виленского митрополита, Иосифа Семашко, двумя годами раньше меня поступившего в это заведение, так что мне довелось два года учиться вместе с ним.⁴² Хотя он прислан из одной епархии со Сероцинским (Луцкой), но склад его мыслей и чувствований был крепко основан на почве народной, малорусской, не совращенной польским гимназическим воспитанием. Он родом из Киевской губернии, я много от него слышал малороссийских песен и поговорок, в которых ясно высказывалась нелюбовь к ляхам и даже к унии. Семашко, еще будучи в главной семинарии, многосторонней начитанностью развил в себе критический взгляд, так что впоследствии он, как искусный анатом, умел резко отделять действительные факты от облекавшей их фантазии, под которой обыкновенно скрывалось преднамеренное искажение истины. Семашко и тогда уже был вполне самостоятелен в своих убеждениях, направленных к единению с русским народом, как это можно было заметить из того, что он предпочел русскую литературу всем другим предметам, предоставлявшимся на выбор учеников с целью специального изучения.

По окончании наук в главной семинарии, возвратившись в Полоцк, я уже не застал иезуитов, их выгнали из России – и слава Богу! Но не застал и Красовского, который, много пострадав в Отечественную войну 1812 года, впал в раздражительное, болезненное состояние⁴³ и по проискам базилиан, был устранен от управления епархией⁴⁴, а на его место назначен преданнейший иезуитам луцкий епископ, Иаков Мартусевич, человек мягкий, вкрадчивый, набожный, и притом открытый враг православия; к счастью, впрочем, занятый чтением средневековых религиозных фолиантов, он мало занимался епархиальными делами, предоставив их консистории. Прибыв в Полоцк, Мартусевич хотел совершать архиерейское богослужение не по московскому служебнику, а по обычаям унитским. Но официал Слонимский объявил ему, что, в таком случае, духовенство откажется служить с ним. Мартусевич, хотя и уступил, но в очень редких случаях совершал публичное богослужение по московскому служебнику, а почти ежедневно служил один в домашней церкви, где лишь читалась обедня по унитскому обряду. Однажды, в разговоре со мной, он с явным отвращением отзывался о священниках, употребляющих при богослужении копье, как он выразился, «на подобие мясников», но я напомнил ему о Василии Великом и Иоанне Златоустом, исключающих всякую мысль об этом подобии. Введенные Лисовским правильные греческие обряды соблюдались только белым духовенством; монахи же, не зависевшие от епархиальной власти, придерживались унитских обрядов. По закрытии в Полоцке иезуитской академии, учителями высших наук в Полоцкой семинарии назначались воспитанники главной семинарии, в числе их назначен был и я преподавать логику и нравственное богословие.

Все обстоятельства моей жизни в епархиальной семинарии и во время учения в иезуитской академии и в главной семинарии так настроили мои понятия и чувствования, что я видел ясно несправедливость гнета польского ультрамонтанства над унитами. Я возмущался при мысли о низком состоянии, в котором находились униты, и во мне возбуждалось рвение содействовать, по мере моих сил, к возвышению их путем просвещения. Когда брат мой желал вытянуть меня, как он говорил, из грязи унитской и указывал мне поприще в светском звании, я отвечал, что не нужно оставлять свое гнездо потому только, что оно гадко, а нужно, напротив, стараться очищать его. Чтобы быть более полезным, я просил о рукоположении меня в белые священники безженным.⁴⁵ Монашество унитское я считал враждебным общему делу унитов. Между нами и базилианами была такая антипатия, что базилиане для своих молодых монахов, живших в одном корпусе с семинаристами, назначали особого учителя из монахов, хотя низшего по образованию, нежели учителя семинарии.

По рукоположении меня в священники Полоцкого кафедрального собора, я был назначен членом полоцкой консистории, и вскоре затем, в звании протоиерея, послан был епархиальным начальством в Санкт-Петербург, для заседания в греко-унитском департаменте римско-католической коллегии.⁴⁶

Коллегия была высшей инстанцией управления и суда духовного. Посредством коллегии были исполняемы и все распоряжения правительства по делам церковным. По возобновлении греко-унитской иерархии, император Александр I учредил для унитов 2-й департамент коллегии. Председателем этого департамента при мне был греко-унитский митрополит, добрый старик Булгак. Он не был польским патриотом, потому что в его понятиях сознание действительной пользы края не могло совпадать с теми фантазиями, которые впоследствии развились между учениками Виленского университета; он не был и фанатиком религиозным, может быть, потому, что воспитывался в Риме, а не у польских иезуитов. Членом коллегии был некоторое время архимандрит из Волыни, а асессорами от каждой епархии по одному священнику из белого духовенства. В прежнее время, по безгласности малообразованных асессоров и по незнанию ими русского языка и порядка делопроизводства, заправлял делами коллегии прокурор обоих департаментов, поляк Кшижановский, очень долго служивший в этой должности и пользовавшийся щедрыми даяниями богатого римско-католического духовенства и богатых базилианских монастырей.

Прибыв в Санкт-Петербург, я нашел Иосифа Семашко (нынешнего митрополита виленского) уже три года служившим в звании асессора коллегии и успевшим освободить 2-й департамент коллегии от самоуправства прокурора.

Семашко хорошо знал русский язык, он ознакомился с делами, будучи членом Луцкой унитской консистории, и сам собственноручно писал резолюции в настольном регистре, чего прежние члены не делали. Асессоры белого духовенства сердечно примкнули к Семашко, который притом снискал уважение и доверие митрополита Булгака. Я помню, как иногда прокурор, пробуя дать желанное направление делам, доказывал по-своему и злился, но Семашко стоял крепко на своем, и на все возражения прокурора отвечал: «Если вам не нравится решение, пишите протест». Но резолюции Семашко, всегда основанные на фактах и на законе, были притом так ясны, что прокурор не мог к ним придраться и всегда пропускал решения нашей коллегии без протеста.

Впрочем, все действия Семашко, добавлю и мои, были бескорыстны; мы не приискивали никаких посторонних доходов и умели жить на самое скудное жалованье (прежде 750, а после 1500 руб. ассигнациями); мы не заводили знакомств лишних, не приглашали гостей; у нас был на двоих один слуга, он же и повар; мы имели общий стол; я вел счеты расхода на стол, в конце каждого месяца Семашко уплачивал мне половину издержек; в итоге нам стоило прокормление по 200 руб. ассигнациями в год. Одежда у нас была очень не дорогая, и потому у нас много оставалось денег на роскошь, состоявшую в покупке книг и в пользовании ими из библиотек, а также в посещении театров. У нас много оставалось времени от службы, и мы много читали; Семашко читал скорее и более меня. Я был часто отвлекаем для исполнения духовных треб бедным унитам, крепостным лакеям, кучерам и вообще людям, прибывавшим в столицу на заработки, страдавшим в больницах или в сырых подвалах. Не всегда мне удавалось получить вознаграждение, достаточное на наем извозчика, при частых разъездах в отдаленные места, а иногда приходилось самому делать подаяние.

Возложенная на меня обязанность исполнять духовные требы в той стороне доставила мне случай двухнедельного приятного и поучительного для меня пребывания близ Нарвы, в семействе одного бельгийца, пригласившего меня для исповедования работников из белорусов, находившихся на его суконной фабрике. Впервые встретил я светского католика, который был вместе и антипапист, и истинно религиозный человек. Он в праздники молился вместе со своим семейством и читал соответственные праздникам проповеди какого-то католического антипапистского проповедника. Меня приятно поражало ангельское прямодушие, веселость и самодовольство, выражавшиеся на лицах всего семейства. Я удивлялся ясности спокойного их взгляда на все, о чем доводилось мне с ними говорить; даже дети серьезно и ясно различали то, что было им понятно, от того, чего не понимали. В мысли моей промелькнуло сравнение различных настроений семейных, в их различных степенях совершенства и счастья, и я видел, что семейство бельгийца далеко превышало все прежде мной виденное. Я живо помню сильное впечатление, которое произвел на меня этот прекрасный быт, и ряд мыслей, который оно возбудило во мне и от которого я нелегко оторвался.

От этих размышлений отвлекала меня практическая жизнь, сильно схватившая меня за душу. Давние мои сомнения, возбужденные взглядом на изображение Святой Троицы на православном храме, окончательно разрешились в пользу православной церкви, когда я ознакомился с ее показаниями. Из учений, развивавшихся на основаниях общих обеим церквям, оказалось правым учение православное. Римская церковь, не находя логической связи между этими основаниями и своим учением, выродившимся незаметно при случайных обстоятельствах на Западе, во время погасшего там римско-греческого просвещения, прибегла для поддержания своего учения к подделке древних актов, к составлению документов, выдаваемых за древние, как я уже упомянул, говоря о фальшивых декреталиях. Мне случилось читать подложные каноны первого вселенского собора, Никейского, в которых, например, вместо канона о непоставлении в священники новокрещенных, написано, что римские епископы имеют данную им, как наместникам святого Петра, власть над всей церковью. И в других канонах сводится учение на власть пап, хотя в подлинных канонах нет ни малейшего намека на эту власть. Теперь и римско-католики не защищают этого подлога, но стараются не упоминать о нем. Сравнивая схоластический способ учения иезуитов, принятый школами ультрамонтанскими, с более рациональным, найденным мной в Вилене, я видел, что схоластическая философия, которой крепко держатся ультрамонтаны, способна, посредством перетасовки отвлеченных понятий, скорее приходить ко лжи, чем отыскивать истину. Я видел, что римская церковь носит в недрах своих нужный ей обскурантизм, препятствующий всякому прогрессу, видел упорное стремление ко всемирному распространению своей власти, охраняемой обскурантизмом, не пренебрегая никакими к тому средствами, видел, что она вместо христианской любви разносит фанатическую ненависть, видел, что она, враждебно вторгаясь в недра христианского славянства, вооружила в нем одних против других, ослабила их и как червь подтачивает их силу. Видя все это, я убеждался, что ставить преграды папизму, значит действовать в интерес всемирного блага.

Семашко знал все это прежде меня. В последних годах царствования Александра I, когда прекратилась деятельность архиепископа Красовского, был большой застой в греко-унитской церкви, не было ни малейшей инициативы к движению ни со стороны нашей иерархии, ни со стороны правительства. Убеждения наши в правоте православия держались у нас в области умозрительной, а не практической. Однако ж Семашко после сознавался мне, что если бы не были удалены препятствия (со стороны правительства), относительно влияния в духе православия на всю греко-унитскую церковь, то он перешел бы в православное монашество.

III.

Император Николай I, тотчас же по восшествии на престол, обнаружил энергическое желание действовать в духе русском, и мы ободрились. Семашко вошел по делам унии в сношения с директором духовных дел, Карташевским (бывшим после попечителем Белорусского учебного округа)⁴⁷, через посредство которого он представил⁴⁸ свою записку по этому делу министру Шишкову, а сим последним записка эта была представлена Государю Императору, и дело закипело. Сущность этого проекта заключалась в применении к унии некоторых реформ, за коими представлялась со временем возможность воссоединения ее с православием. Для ведения этого дела был назначен статс-секретарь Блудов, со званием главноуправляющего духовными делами иностранных вероисповеданий, и это управление было отделено от министерства просвещения. Таким образом, весь ход этого дела основан был на проекте Семашко и на представлениях коллегии, душой которой был он.

Принятые по этому случаю меры заключались в следующем:

Прежде всего, последовало Высочайшее повеление о переименовании 2-го департамента римско-католической коллегии в греко-унитскую коллегию⁴⁹, а другим повелением, особенно важным, состоявшимся по представлению коллегии, последовало⁵⁰ подчинение монахов епархиальному ведомству, упразднение излишних базилианских монастырей и заведение на счет монастырских фундушей семинарии для Брестской епархии⁵¹, а также и общеобразовательных уездных духовных училищ с целью подготовления учеников к семинариям. Вслед за тем для увеличения эдукационного фундуша были упразднены две унитские малые епархии: Луцкая и Виленская, так что из четырех епархий унитских составились две: Литовская, которой епархиальное управление помещалось в местечке Жировицах, Гродненской губернии, Слонимского уезда (прежнее управление Брестской епархии), и Белорусская, которой управление епархиальное по-прежнему было в Полоцке.

В 1827 году я был командирован из коллегии для основания литовской семинарии в Жировицах, в звании ректора семинарии. Огромноѳ каменное монастырское строение послужило удобным помещением для семинаристов.

При семинарии решено было устроить и одно из предложенных низших (уездных) духовных училищ. Архиереями были: Литовской епархии митрополит Булгак, а Белорусской епархии Иаков Мартусевич (Красовский уже не был в живых). Митрополит Булгак, как председатель греко-унитской коллегии, постоянно жил в Петербурге, а Литовской епархией управлял, по поручению Булгака, в звании официала, Антоний Тупальский, товарищ по воспитанию покойного полоцкого архиепископа Красовского. Тупальский, как принадлежавший к белому духовенству, усердно действовал в духе начавшегося в греко-унитской церкви движения.

Прибыв в Жировицы, я нашел там приглашенных им для семинарии и уездного училища наставников, священнических сыновей, большей частью получивших университетское образование в главной семинарии; они после были усердными деятелями в воссоединении унии с православием. Все они составляли как бы одно семейство. Тупальский умел примениться к обстоятельствам и к молодым наставникам. Здесь прожил я двенадцать лет, сначала в звании ректора семинарии, а после – викарного епископа Литовской епархии. К нашей семье принадлежали:

Доктор богословия Михаил Голубович, профессор семинарии и член консистории, отличавшийся, при силе ума, высшим взглядом на жизнь, любовью к искусству и приверженностью к порядку. Он женился на дочери официала Тупальского, скоро умершей от первых родов. Овдовевший Голубович был произведен в архимандриты Бытенского монастыря, а после перемещения меня в Минск рукоположен в викарского епископа Литовской епархии. В настоящее время он минский архиепископ и назначен на это место также после меня.⁵²

Магистр Ипполит Гомолицкий, профессор и инспектор, а впоследствии ректор семинарии – человек умный и приятный, с нежной любовью заботившийся о благе семинарии и отличавшийся русским патриотизмом и даром слова. Он был женат на сестре профессора Плакида Янковского и умер не дождавшись старости, вскоре после смерти жены своей в Вилене, в звании протоиерея виленского кафедрального собора.

Протоирей Плакид Яновский, доктор богословия и профессор семинарии, впоследствии член консистории, остроумный и приятнейший собеседник, отличавшийся начитанностью и знанием многих языков, именно: русского, польского, латинского, французского, немецкого, английского, итальянского и отчасти греческого и еврейского. Он теперь на покое, пишет разные статьи в «Литовские Епархиальные Ведомости», а прежде, под псевдонимом of–Dicalp, писал по-польски юмористические рассказы. Янковский был женат на другой дочери официала Тупальского.⁵³

Вронский, оставшийся в светском звании, профессор физики и математики, отличавшийся откровенностью, честностью, умом и рассудительностью. Он был женат на третьей дочери Тупальского; теперь он директор Пинской гимназии.⁵⁴

Фома Малишевский (магистр) – добродушный, дружелюбный, гостеприимный, готовый на пожертвования для общего блага, усердный русский патриот; он был моим учеников в Полоцкой семинарии. Из профессоров Литовской семинарии произведен в архимандриты Полоцкого Богоявленского монастыря и назначен ректором семинарии, затем был ковенским епископом, викарием Литовской епархии, а теперь епархиальным уфимским епископом.⁵⁵

Игнатий Желязовский (магистр) отличался религиозным чувством, смирением и усердием к церкви; теперь он брестский епископ и викарный Литовской епархии.⁵⁶

Для усиления в семинарии русского языка, по ходатайству правления Литовской семинарии, прислали нам на профессорские должности двух молодых людей (магистров), учившихся в Санкт-Петербургской духовной академии. Несмотря на противоположность своих характеров, они оба сроднились душевно с нашей семьей. Один из них, Доброхотов, женившийся в Жировицах на четвертой дочери Тупальского, имел быструю понятливость, восприимчивость. После смерти молодой жены, он, в звании архимандрита, служил инспектором семинарии в Вильне, а после служил, в звании ректора, в Полоцке, Риге, Могилеве, Екатеринославе.⁵⁷ Другой, Кандидов, женившийся на родственнице Тупальского, имел светлый ум, спокойный взгляд на вещи, обращавшие на себя его внимание, и невозмутимое добродушие. Теперь он директор народных школ Минской губернии.⁵⁸

Из числа наставников семинарии и членов консистории были и другие просвещенные люди, имевшие ученые степени, не столь долгое время с нами жившие, но, тем не менее, входившие в кружок нашей жировицкой семьи, а именно: Оленич, Елияшевич, Паньковский, Грудзинский, Горбацевич, Горбачевский, Малевич, Гомолицкий, а из не поповичей, но преданных нам, Яржинский, Островский, Хрусицкий и другие, о которых я уже позабыл.

Все мы, довольные своим обществом в Жировицах, не искали развлечений на стороне, к тому же, окрестные помещики свысока смотрели на поповичей. Мы не стеснялись строгим соблюдением условных приличий, не только светских, но и введенных в православном духовенстве. Каждый из нас одевался, как хотел, и вне службы проводил время по своему усмотрению. Любители охоты иногда охотились, а как у нас был свой оркестр музыки, составленный из жировицких мещан и до того времени употреблявшийся жировицкими базилианами при церковном богослужении (музыка осталась за штатом по устроении певчих из семинаристов), то по вечерам бывали у нас и танцы; не умевшие танцевать ходили, по крайней мере, в полонезе, не исключая меня и старика Тупальского. Иногда мы проводили время в приятной беседе, переходя от ученых предметов к веселой шутке.

В нашей семье не были введены наружные условные знаки чинопочитания, вызываемого иногда теми грубыми намеками, смысл которых приводится к формуле: «Знай, что я начальник», – однако ж, у подчиненных проявлялось внутреннее, сознательное уважение к начальству, более действительное, нежели то, которое обнаруживается в других случаях лишь соблюдением одних внешних форм. При такой свободе отношений не было и мысли об употреблении ее во зло, напротив того, заметна была в высшей степени честность и добросовестное исполнение обязанностей. Может быть, дело приняло бы совсем другое направление, если бы наставники и члены консистории, не находя удовольствий и приличных развлечений дома, искали их у окружавших Жировицы ксендозов и панов. Впрочем, мы, будучи выше их образованием и имея на своей стороне правду, с успехом отражали случайные нападения на нас противников. Можно сказать, что Жировицы были оазисом в так называемых литовских губерниях. У нас вырабатывался и созревал независимый наш взгляд на жизнь, на Русь и Польшу, на православие, римский католицизм и на нашу унию. Замечу здесь, что у нас, в Жировицах, был так силен поповско-народный патриотизм и усердие просветить опошленное польским иезуитизмом белое греко-унитское духовенство, что все наставники, пока не увеличился источник семинарских доходов, без ропота довольствовались пятидесятирублевым жалованьем, хотя, при своем образовании, предавшись польским тенденциям, могли бы получить гораздо более доходные места.

До 1831 года, то есть до мятежа польского, у нас не было серьезной речи о воссоединении с православием⁵⁹, но в это время сами революционеры дали нам случай возбудить этот вопрос.

Во время польского мятежа 1830 года патриоты распространяли по всей Литве довольно толстую книгу в защиту римской церкви против православной.⁶⁰ Книгу эту раздавали бесплатно греко-униатским священникам в намерении притянуть их к польскому делу. Эта книга была бесплатно доставлена и мне: она была наполнена цитатами из учения святых отцов и вселенских соборов, осязательно доказывавшими правоту римской церкви. Читая эту книгу, мы удивлялись, почему богослов Клипфель, по которому нас учили в главной семинарии, не приводит таких ясных доказательств, довольствуясь для поддержания римского учения умозрениями и текстами Священного Писания, по большей части метафорическими, могущими быть различно истолкованными, притом же Клипфель указывает на множество свидетельств святых отцов, понимавших эти места Священного Писания не так, как понимает римская церковь. Все мы, участвовавшие в чтении революционной книги, решили поверить ее цитаты. К этому решению привела нас одна ясная цитата из символа св. Афанасия, в которой он, говоря о происхождении Святого Духа, прибавляет к словам «от Отца» слова «и Сына». Отстаивавший римское учение библиотекарь Оленич (давно уже умерший) немедленно отыскал в библиотеке⁶¹ книгу св. Афанасия и, вернувшись к нам с торжествующим лицом, указал пальцем на роковое «filioque». Мы удивлялись, почему Клипфель не сослался на такое ясное доказательство, довольствуясь выводом этого догмата лишь из слов Христовых о ниспослании апостолам Святого Духа, ясно различном от предвечного происхождения. Мы заглянули в греческий оригинал, напечатанный при латинском переводе – и что же? Там не оказалось слов «и от Сына». У Оленича вытянулось лицо, он делал гримасы и пожимал плечами, неоднократно повторяя чтение греческого оригинала, как бы не доверяя глазам своим. При дальнейшем исследовании оказалось, что переводчик в предисловии сознается, что найдя некоторые слова святых отцов несогласными с учением церкви (разумеется, римской), он сделал поправки. Еще хорошо, что хоть не тронул подлинника. Не было ли бы это то же самое, если б адвокат объявил судьям, что он в видах выгод своего клиента исправил его документы, где нашел нужным. Притом оказалось, что все цитаты Клипфеля верны и что они извлечены не из подложных документов; тогда как многие места святых отцов, указанные революционной книгой, без выписки слов, имели совершенно иной смысл, нежели какой влагал в них автор книги. Итак, вместо возбуждения в нас ненависти к православным книгам, усилилось в нас отвращение от питавшегося ложью и обманом римско-ультрамонтанского католицизма. Наши убеждения сообщались постепенно духовенству, приезжавшему в Жировицы или по делам детей, воспитывавшихся у нас, или по делам к епархиальному начальству. В некоторых из них мы вселяли полное убеждение нашими доводами; другие же верили нам безусловно, как людям сведущим и притом ничем не нарушившим их доверия к нам. После 1831 года польские помещики, благодаря действиям генерала Муравьева, бывшего в то время в Гродне губернатором, присмирели, и мы от них не испытывали значительного действия. Не новость скажу, что поляки, при обстоятельствах, сколько-нибудь им благоприятствующих, горды и наглы до бесконечности, в обстоятельствах же противных – смирны, угодливы и льстивы до крайнего унижения.

Многие поляки говорят: «Мы враги революции, но мы добиваемся освобождения от гнета нашей народности, нашей религии». Так ли это? Исповедовать их религию и говорить и писать по-польски никто им не воспрещал; даже при русском правительстве и то, и другое, к стыду русских, развилось более, нежели при господстве Польши, и все это на русской почве, в ущерб русской народности. Простодушная доверчивость русских не подозревала злонамеренности поляков; она не знала польского ультрамонтанства, разрешающего для достижения цели всякие без различия средства – насилие, ложь, обман и лесть. Таким образом, при русском правительстве, в западных русских губерниях, увеличилась римская иерархия тремя епископствами⁶², многими десятками костелов и тысячами прихожан. Когда же мы разглядели обман и начали ставить преграды дальнейшим стремлениям поляков, то они, не переставая идти вперед, даже с оружием в руках, с шумом и треском разыгрывая перед Европой роль мучеников, выпрашивали у нее сострадания и защиты на подобие здешних евреев, которые кричат «гвалт» в то время, когда же они сами бьют мужика.

Итак, не народность, угнетаемая будто бы русскими, возбуждает поляков к мятежу, а несбыточный идеал небывалой Польши, составленный Виленским университетом и так заманчиво формулированный бывшим учеником этого университета, Мицкевичем. Настоящим же творцом этой опьяняющей фантазии был римский католицизм, разжигавший воображение и противившийся не только развитию исторической критики, но и познанию явлений духовных и материальных в их действительности, то есть непосредственному наблюдению этих явлений и уразумению между ними отношений и их законов. Взгляните на стремление римского католицизма при возродившемся просвещении в Европе. Папы покровительствуют развитию фантазии, поощряя живопись, скульптуру, музыку и поэзию, и в то же время преследуют тружеников, посвятивших себя изучению явлений духовного и материального мира. Наука, то есть здравый взгляд на вещи, считается в ультрамонтанстве какой-то дьявольщиной, чем-то враждебным религии. Послушайте проповедь ксендзов, взгляните на их телодвижения в поучениях, и вы убедитесь, что вся их цель заключается в возбуждении фантазии, а не теплой, живой веры; вы видите на лице слушателя не выражение чувств христианина, а какую-то фантастическую восторженность.

Таким образом, взирая на все через призму фантазии и не умея распознать настоящего смысла явлений, вы встретите в поляке всегдашнюю готовность броситься в дело самое безрассудное.

При таком-то настроении, обожаемый поляками Минцкевич составил себе идеал Польши, основанный на папстве, как на нерушимой скале, на которой должен почить весь мир. Какие же элементы этого идеала? На папстве ставится вольность польского шляхетства, преданного папе; масса же народа поставлена в тени, так что физиономия его не заметна; однако ж, судя по тону панов, выказывающемуся в этом идеале, видно, что папы суть защитники народа, отцы-благодетели, старающиеся возвысить народ до полноправности, до шляхетства. Вы не верите? Вы скажете, что жизнь выработала у панов польских склонность смотреть на хлопа как на раба, а не как на детище. Но вы ошибаетесь; хотите доказательств, читайте «Пана Тадеуша» Мицкевича: там вы найдете, что герои поэмы при свадьбе объявляют свободу крестьянам, и при этом еще произносится возвышенной чувствительности спич. Хотите еще доказательств? Вот вам золотые грамоты. Но в том беда, что все это блестит в поэзии и на бумаге, а ничего подобного нет в обычаях польской жизни. Поляки не могут сами определить той черты, которую жизнь, под влиянием папства, провела в их понятиях между отеческим попечением и тиранией. Мне на днях довелось прочесть книгу профессора Лабуле о немцах и славянах. Восставая на несправедливость государств, разделивших Польшу, и пугая Европу преобладанием России, усилившейся частью Польши, он, однако ж, самыми черными красками изображает жизнь Польши. Разумеется, Лабуле не принимает в уважение, что при разделе Польши Россия взяла лишь русские области.

Однако ж, Мицкевич в своих парижских лекциях утверждает, что польская конституция выше английской и французской, что миссия поляков состоит в том, чтобы, распространяя господство пап и польское государственное устройство, осчастливить тем весь мир. Сравните с этим учение ультрамонтанское, которое гласит, что все, принявшие христианство, суть ipso facto подданные папы, и что с не изъявляющими ему послушания должно поступать как с мятежниками. Так учит даже теперешний, уважаемый монтанами богослов, иезуит Перонне.

После этого как же полякам-ультрамонтанам не смотреть свысока и с пренебрежением, будто на профанов, на другие народы?

Поляки думают, что, для исполнения такой важной миссии, дал им Бог и мужество необыкновенное: сомневающиеся в том убедятся, прочитав в поэме Мицкевича «Пан Тадеуш» о том, как горсть шляхтичей, в мирную пору, в кратковременном сражении перебила на повал целую вооруженную роту русских солдат. Как после этого не быть уверенными, что на одного повстанца мало десяти москалей?

А как избегнуть ответственности перед московской властью, в том помогут ультрамонтанские толкования (рестрикции), и Мицкевичу не трудно было указать средства, как избавиться от ответственности за избиение роты солдат. Пленного и обезоруженного начальника этой роты, чтобы не мог сделать доноса, по секрету убили. Когда об этом узнал бернардин, бывший, впрочем, душой всего происшествия, то он начал проповедовать о грехе убиения человека безоружного, но совершенно успокоился, когда ему сказали, что это сделано pro publico bono (для общей пользы); остальные следы происшествия закрыли, зная, кого из продажных чиновников нужно было подкупить. Как же тут не убедиться полякам, что москалей-дураков можно за нос вести, куда угодно?

Не такое ли фантастическое настроение духа, неспособное ценить явления по их достоинству, одушевляет настоящее восстание поляков?⁶³ Не бросаются ли они в опасность, не оценив ее, не определив цели, не рассчитав средств? Но действительность имеет свои непреложные законы; она не подчиняется видам фантазии, и поляки на каждом шагу должны болезненно разочаровываться. Но они и разочаровываются по-своему. «Мы бы своего достигли, – говорят они, – но нам помешало то, другое, третье». (А почему ж вы всего этого не предвидели?) Впрочем, хотя говорят, что «mądry polak ро szkodzie», но, кажется, сбылось пророчество Нарушевича, что »nie na długo nowe przysłowie kupi, ze i przed szkodą i ро szkodzie głupi».⁶⁴ Поляки и после неудачи смотрят на встреченные ими препятствия через призму фантазии. Ну, вот, положим, они были глупы, что начали революционные движения в минуту освобождения крестьян от крепостного ига, но после отпора, встреченного в крестьянах, поляки объясняют свою неудачу не тем, что крестьяне боятся возврата под папскую власть, если бы взяла верх Польша, а говорят, что крестьяне, по неразвитости своей, не понимают польской вольности, не понимают отеческого попечения о них панов и стремления поляков постепенно перевести их в шляхетство. С презрением и свысока смотря на воссоединенное духовенство, поляки не могли взвесить размеров его силы, столь противной их тенденциям; они льстили архиереям и дружились с ними, чтобы показать священникам: «Смотри, мол, преосвященный мне друг; если не будешь мне повиноваться, будешь удален с места». Мне говорил один священник, что когда он в первый раз явился к помещице своих прихожан, она отозвалась: «pilnuj sie zebys byl dobrym, inaczej pójdziesz won» (старайся быть добрым, a не тο будешь прогнан). Ласковое обхождение преосвященных поляки принимали за единомыслие с ними, боявшееся обнаруживаться вполне лишь по причине гнета правительства. Паны не могли видеть всей глубины наших убеждений, религиозных и политических, столь противоположных их видам. Они ничего не читали из того, что привело нас к нашим убеждениям, избегали разговора о религии, о которой, впрочем, имеют они очень поверхностное знание. У них породилась уверенность, что из воссоединенных есть только один схизматик и то – не по убеждению, а по честолюбию: это Семашко (Иосиф, митрополит виленский). Иезуит Перонне, в богословии своем, приписывал деятельность просвещенного Иосифа мести к базилианам за то будто бы, что в базилианской школе, где он учился, он не получил какой-то ожиданной им награды. Между тем известно, что Семашко учился не в базилианской школе, а в светской Немировской гимназии, после же – в главной семинарии. «Нет, причина не та, – говорил мне один римско-католический епископ; я слышал о другой, более вероятной причине. Когда по смерти Сестренцевича заступил место председателя первого департамента коллегии викарный луцкий епископ Пивницкий, римско-католики не дозволили митрополиту Булгаку, председателю второго департамента, занимать первое место в общем заседании обоих департаментов. Оскорбленный этим Семашко решился во что бы то ни стало присоединить унитов к православию». Но при Пивницком я был заседателем коллегии вместе с Семашко: не было никаких споров по этому предмету, не помню даже, было ли при Пивницком общее заседание, по крайней мере, его не было в бытность Булгака, который при мне уезжал на продолжительное время в епархию. Польские ультрамонтаны, судя по себе, приписывают бывшему греко-унитскому духовенству такие побуждения, какие одушевляли бы их самих в подобных обстоятельствах. Они не понимают, что жизнь греко-унитского духовенства, пренебреженного поляками-ультрамонтанами и оставленного в невежестве, была не похожа на их жизнь, которая одушевлялась гордостью и фанатизмом. Они не понимают, что когда при русском правительстве стала доступна наука и для греко-унитского духовенства, не испорченного фанатизмом и обременного слишком практическим опытом, удалявшим его от фантазерства, то наука, расширяя взгляд на явления жизни, более помогла греко-унитскому духовенству, нежели полякам-ультрамонтанам видеть явления в их истинном свете. Наши понятия приняли иной, нежели у поляков, колорит, иначе организовались и иной производят результат в жизни.

При образовании бывшее греко-унитское духовенство имеет то преимущество перед польскими ультрамонтанами, что оно, как и все просвещенные русские, знает основания и своих, и польских ультрамонтанских убеждений. Ультрамонтан же не будет читать книги, написанной в духе противном его предубеждениям. На днях я рассказывал одному графу содержание книги Рошелля "Ultramontanisme devoilé»; гость мой, неохотно меня выслушав, сказал: «Француз, желая отличиться, написал не так, как все убеждены». Наверное, он так и не прочтет этой книги. Беспристрастный читатель никак не усомнится в моих убеждениях, противных польскому ультрамонтанству, но здешние ультрамонтаны все истолковывают по-своему и все невпопад. Не знающие меня близко говорят, что я сделался православным лишь по слабости характера, что духом я папист и что меня заставило удалиться от управления епархией угрызение совести за то, что я содействовал пагубе миллионов душ, совращенных с унии. Так как преемник мой, минский архиепископ Михаил, при утонченности вкуса ко всему изящному, со всеми необыкновенно вежлив и хорошо говорит по-польски, то отсюда поляки заключили, что быть не может, чтобы в душе он был москалем и схизматиком. Более умные поляки, видя в архиепископе Михаиле, под польской оболочкой, твердый дух русского православия и тем более считая его для своих видов вредным, желали бы, чтобы место его заступил менее опытный, менее знающий поляков. В этих видах, может быть, они исподтишка пустили в ход между русскими патриотами мнение, что преосвященный Михаил – поляк, если самих русских не обманула наружность его. Я совершенно разделяю мнение одного благочинного (пинского), который, опровергая подозрение в ополячении православного духовенства Минской епархии, говорит между прочим: «Если бы смешав все латинство, полонизм и иезуитизм с его хитростями, успел кто-либо составить вещество, подобное воде или воздуху, и погрузил в нем православного духовного на всю его жизнь, то и тогда он не пропитался бы этой миазмой, «но по выходе из нее предстал бы на суд Божий чистым и здоровым русским православным». Оканчивается этот рапорт следующими словами, согласными с моими собственными наблюдениями: «Мы очень далеки от ополчения, и это с нашей стороны не заслуга, не добродетель, потому что это противно нашей природе». Заблуждения поляков в оценке обстоятельств, вредные и разорительные для нашего края, а более для них самих, производят скорбь и сострадание относительно заблудших, а не возмущение. Но славянская наша откровенность и простодушие не могут не возмущаться наглой ложью и клеветами, которые употребляются польскими ультрамонтанами для распространения своего владычества. Не говорю о множестве лжи и клеветы, пущенных в незнающую наших дел Европу, выдуманных в пылу нынешнего польского восстания, расскажу только о наглой лжи, сочиненной в самом центре ультрамонтанства, в Риме. Видите, им нужно было во что бы то ни стало убедить публику, что воссоединение унитов совершено насилием; за неимением фактов, которые послужили бы тому подтверждением, придумана пространная легенда с самыми мелкими подробностями о семилетнем преследовании и мучении монахинь унитских (базилианок), числом шестидесяти одной, за то, что они не хотели стать православными, во время общего воссоединения унитов. Легенда эта списана будто бы со слов настоятельницы базилианок минских, по имени Макрены Мечиславской, ректором пропоганды римской Рыллом, ректором св. Клавдии в Риме Еловницким и теологом той же пропоганды Лейтнером, а в 1846 году напечатана в Париже. В этом рассказе верного только названия городов Минска, Витебска, Полоцка и местечка Мядзиоль и то, что при нем есть озеро, хотя сочинителям этого сказания было неизвестно, что река Полота не в Витебске, а в ста слишком верстах от этого города; верно также название теперешнего митрополита виленского Иосифа, но рассказчики не знали, что к его управлению не принадлежала Белорусская епархия, где он представляется деятелем; прочее же все выдумано – как самые факты, так и названия множества лиц, а в числе их и всех монахинь. Мне почти все монахини были лично знакомы, потому что я служил и учился в Белорусской епархии, принадлежал к управлению Литовской епархии, а после с 1840 года управлял Минской епархией. Из 61 польской фамилии, данных монахиням, только одна случайно совпала с фамилией, которую носила действительно монахиня Кулешанка, настоятельница Полоцкого монастыря, остававшаяся некоторое время настоятельницей и после воссоединения. По рассказу брошюры, мучение начинается с минского монастыря в то время, когда в Минске не было монастыря, ибо минские монахини-базилианки во время унии перемещены в упраздненный Мядзиольский монастырь по той причине, что близ Мядзиоля были имения базилианок, а минские монастырские здания понадобились для помещения городского госпиталя. Не зная об этом, в брошюре пишут, что из Минска в Витебск перегоняли под военной стражей скованных тридцать пять монахинь (такого большого количества монахинь не было у нас ни в одном монастыре). Прежде чем пригнали их в Витебск, там настоятельница витебская будто бы была замучена до смерти, и осиротевшие витебские монахини будто бы подчинились с радостью минской настоятельнице, героине легенды Мечиславской, но как не было в Минске монастыря, так не было у нас никакой монахини Мечиславской, а знакомая мне настоятельница витебского монастыря, Клара Мартусевичева, была настоятельницей и после воссоединения и ему не препятствовала. В Витебске, по словам брошюры, мучениц секли розгами, заставляли их, прикованных к тачкам, возить мусор, томили их голодом, так что они летом ели траву, а зимой корм коров и свиней; из Витебска так же будто бы, как из Минска, перегоняли всех мучениц в Полоцк, где в Спасском монастыре заставляли их, прикованных к тачкам, сносить какую-то гору, чтобы на этом месте строить для преосвященного Иосифа трехэтажный палац (сколько помню, около Полоцка равнина и нет гор, и там не только для преосвященного Иосифа, к ведению которого Полоцк не принадлежал, но и ни для кого другого не строили дворца). При постройке этого небывалого дворца, мученицы будто бы были употребляемы для подвозки на тачках материалов и подноски его на высоту строения, отчего многие будто бы были раздавлены упавшими кирпичами и известью. На ночь всех их вместе запирают в сырых и гнилых сараях. Построив таким образом дворец и поселив в нем преосвященного Иосифа (а он тогда жил в Петербурге и был председателем коллегии), брошюра далее сообщает гнусное сказание о том, будто бы однажды, во время ночной оргии, по приказанию преосвященного Иосифа, дьячки и служители отправились в сарай насиловать мучениц, из которых, во время защиты невинности, будто бы пяти монахиням выкололи глаза, а прочих изувечили. Из Полоцка оставшихся в живых будто бы перегоняли также в кандалах в Мядзиоль, где их, облекши в рубашки с одним рукавом и вложив обе руки в рукав, топили в озере. Три монахини, в числе их Мечиславская, будто бы убежали из монастыря. Мечиславская будто бы пришла в Пруссию, а оттуда доброжелателями доставлена в Рим, и с ее рассказа будто бы списаны все эти бредни.

Кто же была эта рекомая Мечиславская? Настоятельницей мядзиольских монахинь, перемещенных из Минска еще во время унии, была Левшецкая, уволенная из монастыря на жительство к родственникам; она здесь здравствовала и лишь недавно умерла, Вилейского уезда, в имении Боровской. Витебской настоятельницей была, как я выше сказал, Мартусевичева, оставленная настоятельницей и после воссоединения; полоцкая настоятельница Кулешанка, также жившая в монастыре и после воссоединения, уволена потом к родным. Ни одна из базилианок не уходила за границу. Я подозреваю, что поляки-выходцы доставили в Рим ту самую обманщицу, которая являлась ко мне в Минске после 1840 года (не помню в точности, когда именно) во время моего управления Минской епархией. Обманщица эта, вся в слезах, со спазматическим всхлипыванием, сказала, что сообщит мне по секрету важное дело, но не наипаче как в церкви. В домашней моей церкви она сознавалась, что бежала из монастыря полоцких монахинь с соблазнившим ее бернардином, что раскаивается в своем заблуждении и желает возвратиться в монастырь, но боится строгого наказания за свое преступление, а потому просит моего за нее предстательства, а главное – денег на путевые издержки. Заметив обман (потому что все полоцкие монахини были мне лично знакомы), я спросил, как имя полоцкой настоятельницы? После продолжительных всхлипываний, будто препятствовавших ей говорить, она, наконец, сказала, что жила в Полоцке малое время, а потому не знает названия настоятельницы, и что затем жила в Оршанском монастыре; однако ж, она не сказала фамилии и оршанской настоятельницы, также мне знакомой. Вместо ответа, она более прежнего подверглась спазмам и обмороку. Я отослал ее переночевать к протоиерею, чтоб она, на завтрашний день, отрезвившись, явилась ко мне. Протоиерей заставил ее читать церковную книгу (базилианки молились по-славянски). В ответ те же спазмы и обморок, потребовавшие чистого воздуха на дворе, и после никто уже не видел ее. Однажды рассказывал я это происшествие в присутствии управляющего римско-католической епархии и председателя уголовной палаты; они, расспросив меня о приметах этой женщины, объявили, что она давно им известна, что она жена отставного офицера и что подобным образом она обманывала многих римско-католических священников, была под уголовным судом, решением которого отослана на место жительства, под надзор полиции, Новогрудского уезда, в местечко Любче. Из любопытства я справлялся через полицию и у любчанского благочинного, там ли находится эта женщина. Отвечали, что по розыску ее нигде не отыскали. Вероятно, она спасается в Риме и, может быть, будет со временем канонизирована.⁶⁵ Вот образец ультрамонтанской лжи. Так как его сила основана на лжи, обмане, разжигании фантазии и на помрачении здравого смысла, то сила эта не может быть поддерживаема другими благородными средствами, приличными правде. Я не могу, без сострадательного раздражения, видеть, как папство или, точнее сказать, ультрамонтанское о нем учение, испортило простодушную натуру славян, подпавших, по обстоятельствам своей исторической жизни, под власть Рима. Богемия не так много испорчена, ей памятна кровопролитная борьба, поднятая ею для обороны от папской власти и немецкого преобладания, да и после своего покорения она была некоторое время под влиянием не ультрамонтанского учения; но поляки, долго воспитывающиеся у иезуитов, прониклись до костей ултрамонтанством, с той разницей от других ультрамонтанов, что полякам внушалась самая глубокая ненавись к православию и верование, что все в православии есть богомерзкое, дьявольское. Вот слова, недавно произнесенные публично профессором в Львовском университете: «Schismatici sunt filii diaboli; ecclesia schismaticorum synagoga est diabolorum; in Eucharistia schismaticorum ipse sedet diabolus».⁶⁶ Что там говорят открыто, то у нас, как мне сказывал не один римско-католик из простолюдинов, говорят по секрету, а более всего во время исповеди. В беседах с православными ксендзы обыкновенно начинают пропоганду изъявлением лукавого сострадания, что православные губят свою душу и суть враги Бога, принадлежа к схизме пекельной. Таким образом, польские паписты, опутывая своими сетями прозелитов, разжигают непримиримую вражду ко всем, кто не принадлежит к ультрамонтанскому лагерю.

Основания такого взгляда на польский папизм и на польский патриотизм были положены в нашем жировницком обществе. Действия ксендзов и прочих польских патриотов во время нынешнего восстания взгляд этот дополнили, прояснили и укрепили во всем православном духовенстве, так что уже не поколеблют его никакие софизмы, лесть и обманы.

Взгляд этот из Жировиц постепенно распространялся в белом греко-унитском духовенстве, поддерживаемый авторитетом, посещавшего по временам Жировицы, преосвященного Иосифа. Само Провидение устраняло препятствия к такому распространению. Ксендзы и дворяне, после неудавшегося мятежа 1831 года, присмирели и слабо противодействовали нам; старые греко-унитские архиереи, воспитанные в ультрамонтанском духе, Яворовский, Сероцинский, Головня и Мартусевич скоро один за другим померли. Еще при жизни Мартусевича, епископа полоцкого, был рукоположен в викарного полоцкого епископа член коллегии, протоиерей Иосиф Семашко, преданнейший православию (около 1830 года)⁶⁷, так что после смерти Мартусевича остались только два греко-унитских архиерея, митрополит Булгак и Иосиф Семашко. Булгак, по своему желанию, был перемещен из Литовской (бывшей Бжеской)⁶⁸ епархии в Белорусскую, имевшую более богатый фундуш архиерейский, а преосвященному Иосифу досталась Литовская епархия. Оба они жили в Санкт-Петербурге, Булгак как председатель, а Семашко как член греко-унитской коллегии: поэтому оказалась надобность в рукоположении для них викарных епископов.

IV.

В 1834 году были рукоположены в Санкт-Петербурге, в церкви греко-унитской коллегии, три викарных епископа: для Белорусской епархии, асессор коллегии, протоиерей Василий Лужинский, а для Литовской, член коллегии, архимандрит Иосиф Жарский, и я, бывший тогда, в звании протоиерея, ректором Литовской семинарии. Преосвященный Василий и я, как происходившие из белого духовенства и воспитывавшиеся в главной семинарии, по сердцу и убеждениям были преданы православию; Жарский же, поступивший в базилианское монашество из римско-католиков, хотя по воспитанию своему был преклонен к латинству и полонизму, но столько имел силы ума и характера, что признав борьбу между русским и польским элементами вредной для здешнего края и видя нравственное бессилие поляков устроить государство на прочных основаниях, бессилие, испытанное при существовании Польши в неоднократных попытках воскресить ее и постоянно объявлявшееся на дворянских выборах, согласился действовать в пользу России и православия. Относительно религиозных верований, правота православного учения сравнительно с латинством так ясна, что истину легко узнать желающему знать ее, особенно такому, у кого не затемнен ум традиционной враждой и предрассудком, препятствующим даже заглянуть в православное учение. Поэтому Жарский не затруднился в признании правоты православия.

Итак, Белорусской епархией управлял преосвященный Василий (ныне витебский и полоцкий архиепископ)⁶⁹, под руководством епархиального архиерея, митрополита Булгака, жившего в Санкт-Петербурге, в должности председателя греко-унитской коллегии. Я же, под руководством литовского архиепископа Иосифа, находившегося также в Петербурге, в должности члена греко-унитской коллегии, участвовал в управлении Литовской епархией. Епископ Жарский после долговременной болезни умер, не дождавшись воссоединения⁷⁰ унитов с православными.

Преосвященный Иосиф был душой греко-унитской коллегии. Он своим всесторонним знанием, практическим умом, бескорыстием и чистотой нравов снискал авторитет у членов коллегии и в своей пастве и также доверенность правительства, не исключая Государя, который всегда с удовольствием читал записки преосвященного Иосифа, и потому распоряжения духовного и гражданского начальства согласовывались в направлении к воссоединению унитов с православными. Воссоединение это виднелось в тумане отдаленного будущего.

Нужно было приготовить к нему духовенство: но на это оказалось достаточным менее времени, нежели сколько можно предвидеть. Буду говорить про Литовскую епархию, в которой я действовал. В начале моего пребывания в Литовской епархии, хотя я и был убежден в правоте православия, но никому о том не исповедовал. При всяком, однако же, удобном случае, стараясь ослабить враждебные предубеждения против греко-российской церкви, порожденные историческим антогонизмом Польши и Руси, я говорил, что униты, против коренного закона унии, испортили греческие обряды, сделав их несогласными со смыслом молитв, оставленных неизмененными, что край здешний искони был русским, долго состоял под польским владычеством, враждебным Руси, что перед поступлением здешнего края под польское владычество не было здесь ни римского католицизма, ни унии, а была только одна организованная греко-русская православная иерархия. Долгое время я не делал ни малейших намеков на практическое применение этих сведений, пока с ними не освоилось более влиятельное греко-унитское духовенство. Не говорю, чтобы все это было совершенно неизвестно в литовском, более образованном духовенстве, но я выводил эти факты на первый план в то время, когда польское учение ставило их в тени, придавало им другой смысл, а часто и совершенно не принимало их в уважение.

По предписанию греко-унитской коллегии, правление литовской семинарии сверяло служебники московский и унитский с греческим, для чего был принят в рассмотрение греческий служебник римско-католического издания. Оказалось, что с греческим текстом было согласно молитвословие унитское, за исключением поминания о папе римском и прибавки к Символу веры «и от Сына», но было несогласно описание обрядных действий, которые униты более исказили на деле, нежели сколько были они искажены унитскими служебниками; служебники же московского издания согласны с греческим текстом и в молитвословии, и в описании обрядных действий. Я уже говорил, что митрополит Лисовский ввел греческий обряд в Полоцкой епархии: в епархиях же Виленской, Бржеской и Луцкой служили по-униатски, так что по составлении двух епархий из четырех, в Литовской все духовенство служило по искаженным обрядам; а потому, преимущественно в Литовской епархии, была надобность, еще до официального предписания о соблюдении чистых греческих обрядов, обратить внимание духовенства на незаконность и бессмыслие введенных унитами изменений. Затем греко-унитская духовная коллегия прислала для всех церквей служебники московской печати, с предписанием служить по ним.⁷¹ Соответственно требованиям греческих обрядов, коллегия предписала устраивать иконостасы там, где они были разрушены при польском владычестве иерархами, поступавшими, как не раз я упоминал, из латинства, а также заводить выведенные из употребления копья, звездицы, дарохранительницы и устраивать престолы. Впрочем, греко-унитское духовенство не было обязано, служа по московскому служебнику, не упоминать папы римского и не прибавлять в Символе веры «и от Сына».

Раздача служебников московской печати произвела, однако ж, в унитском духовенстве некоторое движение. Разнеслась возбужденная римско-католиками молва, что принятие московских служебников есть акт присоединения к православию. Некоторые священники отказывались принять новые служебники, не заглядывая в них. Священники эти думали, что в служебниках этих заключается новая религия, но когда им было объяснено, что в этих служебниках то же молитвословие, что и в служебниках унитских, с той только разницей, что в московских правильнее описаны обрядные действия, которые, по коренному закону унии, должны соблюдать и униты, то почти все священники Литовской епархии начали служить по московским служебникам. Пробовавших протестовать против московских служебников, из 700 слишком священников, было около двух десятков; окончательно же не принявших московских служебников было, сколько могу припомнить, три или четыре священника, из которых двое вышли в светское звание, а один принял служебник уже после общего воссоединения унитов с православными. Все, принявшие служебники московской печати, догадывались, что это шаг к воссоединению с греко-русской церковью, однако ж, духовенство, за очень малым исключением, без малейшей протестации приняло эти служебники. Это служило доказательством, что греко-унитское духовенство не имело симпатии ко ксендзам и полякам, что и можно было предвидеть, судя по его к ним отношениям, возникшим при польском владычестве и мало измененным со стороны русского правительства в пользу унитов. Более просвещенное белое духовенство (о базилианах скажу после), способное убедиться доказательствами, было уверено в правоте православной церкви, что читатель может видеть из рассказа моего о нашей жировицкой семье. Большинство белого унитского духовенства, необразованное, неспособное понимать доказательств, бессознательно веровало в превосходство римского католицизма, но эта вера была слаба; ее не подогревала симпатия пропагандистов-панов, ксендзов и прежнего греко-унитского базилианского начальства, заботившегося более о разных поборах со священников, нежели об их духовном образовании и благосостоянии: потому оно было склонно примкнуть к той стороне, которая оказала бы ему сочувствие.

Белое духовенство видело, что новые, просвещенные иерархи, поступившие из его среды, а не из римско-католиков, не только освободили его от всех налогов, прежде взимавшихся со священников, но старались о заведении небывалых прежде училищ и семинарий для детей духовных и с усердием и бескорыстно занимались воспитанием их. Поэтому духовенство во всем доверяло своим иерархам. Я удостоверился в том, беседуя со священниками, приезжавшими по делам в Жировицы, и во время многократных объездов епархии. Объезды мои в епархии можно разделить на два периода; в первый период я занимался преимущественно объяснением греческих обрядов и указанием, что они происходят из древней церкви времен Василия Великого, Иоанна Златоустого и Григориев; что подобным же образом молились и латыняне; но после разорения западной Римской империи дикими народами, при возникшем там хаосе и общем упадке просвещения, продолжавшемся около 1000 лет, у латынян произошли постепенно некоторые изменения и сокращения, сделанные людьми, не понимавшими смысла обрядов и молитв, и оттого в этих переменах оказывается бессмыслие. Например, с начала христианства крестили пресвитеры, а утверждали в вере епископы, при совершении обряда миропомазания; когда же христианство распространилось, епископы только освящали миро, а миропомазание поручали священникам, и с течением времени введено было в обычай, чтобы священники полученным от архиереев елеем совершали, при самом крещении, и миропомазание. Так теперь делается в восточной церкви, то же делают и римские священники, но у них затемнилось предание, и они священническое миропомазание не считают таинством, и после особо совершают миропомазание епископы, хотя и по их учению таинство это не должно быть повторяемо, как крещение и священство. И римские ксендзы после крещения помазывают елеем, освященным епископами, но говорят, что это не миропомазание. «А что же?», – спрашивал я некоторых ксендзов. «Не знаем», – отвечали они. Сокращение латинянами древней литургии также носит следы средневекового помрачения и недоразумения. Сокращая, например, нашу первую ектенью, в которой после каждого прошения народ отвечает: «Господи, помилуй!» (по-гречески «Κύριε ελέησον»), латиняне выбросили все прошения, оставив только девять раз повторение «Κύριε ελέησον» без указания, в чем нужно помилование Господне. Я внушал духовенству, что нам не следует учиться у латынян и по их примеру искажать наши обряды, а что напротив латыняне, всматриваясь в наши обряды, могут уразуметь дух первоначальной церкви, соответственно тому, что когда-то сказал святитель Иероним после путешествия своего по Востоку: «На Востоке – источник религии, а на Западе только ручейки (rivuli)». В самом деле, ручейки эти, проходя через неблагоприятную почву средневекового на Западе невежества, помутились. История указывает естественные причины омрачения понятий религиозных на Западе. Беспрестанные войны и разбои прервали сообщение с Востоком; во времена варварства, заступившего на Западе место древнего просвещения, не понимали греческого языка, а через это самое не могли сообразовать своих действий с постановлениями семи первых вселенских соборов, писанными на греческом языке; это невежество не было бы столь вредным, если бы на Западе держались старины, но латынянам вздумалось переделывать и перестраивать, что при упадке просвещения всегда выходит неудачно. Когда во время средневекового хаоса на Западе, патриарх римский успел сделаться римским государем, нашлись льстецы, которые приписывали ему всемогущую власть в церкви и говорили, что церковь римская, то есть подчиненная папе, есть церковь вселенская, непогрешимая. Хотя с XV столетия на Западе стало распространяться просвещение, но порожденную невежеством практику исправлять оказалось неприличным; между тем схоластическая философия, своими формами более способная скрывать заблуждение, нежели открывать истину, помогала оправдывать все изменения, сделанные в латинской церкви без сообщения с другими церквами.

В таком духе я объяснялся со священниками и говорил каждому столько, сколько кто мог понять. Заключения из этих выводов я применял только к потребности соблюдать чистые греческие обряды; о потребности же к воссоединению с греко-российской церковью не было речи в первый период моего посещения церквей.

При объезде моем некоторых уездов, я брал с собой знаменитого в то время протоиерея Михаила Бобровского, бывшего профессора Виленского университета, несколько лет с ученой целью путешествовавшего за границей на иждивении университета. Бобровский, сын греко-унитского священника, воспитывался в главной семинарии. По рождению своему он не мог быть пристрастен к латинству, а по воспитанию не был фанатиком. Из Рима рапортовал он Виленскому университету об упадке просвещения в папской области и о господствующем там фанатизме. Мне рассказывали ученики Бобровского, что он публично в аудитории, когда один из учеников назвал греко-российскую церковь схизматической, отозвался: «Они ли или мы схизматики, об этом Богу, а не нам судить». Впрочем, по многостороннему образованию и добродушию, он был уважаем и просвещенной польской публикой. Уважало его и гордилось им, как своим, и белое греко-унитское духовенство. Бобровский, при разъездах со мной, подтверждал своим авторитетом мое учение и руководил священников в практическом исполнении греческих обрядов.

Итак, священники белого духовенства Литовской епархии без ропота усвоили себе служебник московской печати.

Многое, сказанное мной о преимуществе греческих обрядов перед латинскими, было в умах священников зародышем раздумья о превосходстве православия перед латинством, раздумья для них нового, на которое прежние учения не только не наводили, но отвлекали их и указывали противное. Нужно было некоторое время, чтоб эти мысли добровольно, без принуждения, перебродили в голове, улеглись и усвоились, поэтому в первый период моей миссии не было речи о проекте воссоединения с православием. Однако ж, я замечал во многих священниках некоторое удовольствие вследствие того, что они находили, по-видимому, разумное основание своей к латинянам антипатии, бывшей прежде всего безотчетной.

Самые возражения против обрядов со стороны малого числа священников, желавших показать некоторую самостоятельность, послужили к объяснению дела и утверждению нового учения. Когда одному священнику, вызванному в Жировицы для практического изучения правильных обрядов, заметили, что он неправильно крестится, полагая руку прежде на левое, а потом на правое плечо, он отозвался с жаром: «Что хотите, делайте, а я скорее умру, нежели изменю крестное знамение». Ему объяснили, что он крестится противно и греческому, и римскому обряду, ибо как по тому, так и по другому обряду, рука полагается при произнесении «Святого» на правое плечо, а при слове «Духа» – на левое, соответственно тому, что прилагательное у латынян ставится после существительного, а у греков и славян прежде. Протестовавший священник многократно повторял то «Святого Духа», то «Ducha Świętego», заставляя не всегда успешно непослушную руку ложиться прежде на правое плечо, крестясь по-церковному. Убедясь в неосновательности своего возражения, с такой запальчивостью произнесенного, он после соглашался на все. Были и такие священники, которые бессознательно колебались в принятии служебников московской печати. Они побуждались желанием, с одной стороны, угодить помещикам, у которых вдруг явилась охота оказывать им особые материальные благодеяния, а с другой – угодить воле епархиального начальства, заботившегося о более существенных потребностях духовенства.

Один благочинный (Новогрудский), считавший себя глубоким политиком, умеющим читать между строками, под влиянием распространившегося тогда недоброжелателями России мнения, что эта реформа делается по натиску правительства противно искреннему желанию епархиальных начальств, думал угодить своему начальству, представив преосвященному Иосифу протест подчиненного ему духовенства против служебников московской печати. Но скоро и сам благочинный, и подведомственное ему духовенство убедились, что епархиальное начальство непременно требует соблюдения обрядов греческой церкви, поставленного унитам в обязанность папской грамотой, при подчинении русской церкви папе римскому, и почти все священники Новогрудского благочиния постепенно приняли московские служебники.⁷²

В этот промежуток сомнений некоторые бедные священники успели воспользоваться необычайными благодеяниями помещиков, а еще более помещиц, увещевавших крепко держаться унии, не соглашаться на принятие схизматических служебников (мшалы) и подвергаться за то всякого рода мучениям в подражание святым мученикам. Видите, из понятия о москалях, выработанного Виленским университетом, логически вытекало заключение, что москали должны прибегать к жестоким мучениям для обращения унитов в православие. Скажите, что никаких мучений не было, вам ответят: «Быть не может, непременно были!» А за границей расскажут в подробности, какие именно были мучения, как читатель может судить по указанной мной брошюре о мучении минских монахинь. «Ах, пани! – отвечал бедный священник сердобольной помещице, – меня вызвали в Жировицы: верно уж не возвращусь, оставлю жену и детей…» И тут-то сыпались на него наличные пожертвования, а еще более обещания. Прибыв в Жировицы, священник, вместо военной команды и жандармов, находил мирных жировичан, удивлявшихся его глупости или подтрунивавших над ним. Когда подобный священник являлся ко мне и я спрашивал: «Правда ли, что о вас доносит благочинный, будто вы отказались принять московский служебник?», он отвечал: «Я всегда был и есмь сын послушания своих пастырей. Благочинный меня оклеветал, он меня преследует на каждом шагу за то, что я не согласился дать ему хорошую лошадь взамен его негодной клячи. Я согласен принять московский служебник и служит по нему». После того он немедленно давал в том расписку, служил в жировицкой церкви и спокойно возвращался домой. Паням, раздраженным за принятие схизматического служебника, священник говорил: «Как я рассмотрел этот служебник, то оказалось, что в нем нет ничего худого».

Подобные случаи были не редкость, священники желали, с одной стороны, угодить воле епархиального начальства и последовать примеру более просвещенного духовенства, а с другой – не раздражать помещиков, от которых во многом зависели их материальные выгоды, например, помещик мог воспретить пастьбу священнического скота, даже не дозволять перегона его на церковные земли, по большей части чересполосные.

В Новогрудском же благочинии один довольно впрочем образованный священник, по страсти к прекословию, протестовал против московского служебника, даже вопреки своему убеждению. Когда еще не было речи об исправлении обрядов, он старался соблюдать их по возможности правильно, даже употребляя вместо копья перочинный ножик. Другим священникам говорил он: «Вы, дураки, ничего не понимаете, по правилам так должно быть». Когда же последовало общее распоряжение о соблюдении правильных обрядов, он при содействии доминиканцев написал от своего имени протестацию против московских служебников. Протестация эта не подействовала на духовенство Новогрудского уезда, тем более, что протестовавший, по шероховатости своего нрава и спеси, не был уважаем духовенством. Но зато доброжелатели Польши с успехом распространили эту протестацию в Белорусской епархии, говоря: «Смотрите, в Литовской епархии не дремлют и усердно действуют против схизмы». Мне говорили, что эта протестация попала в заграничные журналы как будто выражение желаний всего греко-унитского духовенства.⁷³

Это религиозное сомнение доставило благовидный предлог к переходу в светское звание двум священникам Новогрудского же благочиния. Тем и окончилась вся буря, взволновавшая было в короткое время все многочисленное Новогрудское благочиние (весь Новогрудский уезд). Во всех прочих благочиниях Литовской епархии, имеющей около семисот церквей, все духовенство, без заметного колебания, приняло служебники московской печати.

Во время моих объездов в епархии, беседуя с благочинными и другими более просвещенными священниками, я убедился в склонности их воссоединиться с греко-российской церковью. Поэтому я и просил моего епархиального архиерея, архиепископа Иосифа, разрешить мне принимать от священников подписки о желании их воссоединиться с православием. Высокопреосвященный Иосиф дал требуемое разрешение, и тем начался второй период моих разъездов по епархии.

Когда мы начали вводить правильные обряды, православные иерархи возымели ревность, без предварительного приготовления, присоединять к православию поодиночке некоторые приходы, преимущественно в казенных имениях. Священника спрашивали, желает ли он быть православным, и после отрицательного ответа, его удаляли от места служения, чтоб он не препятствовал желанию прихожан присоединиться к православию. Это порождало тайные подстрекательства к сопротивлению в прихожанах, жалобы и вмешательство светской власти, усмирявшей беспорядки. Это раздражало греко-унитское духовенство против православного. Такое миссионерство древле-православных имело место преимущественно в Белорусской епархии.⁷⁴ Некоторые священники, решившиеся вместе с прихожанами быть православными, подвергались насмешкам и презрению римско-католиков и унитов. Во избежание этого зла, греко-унитские иерархи стремились к общему воссоединению унитов с православными. Потому и сами унитские архиереи и многие священники, желавшие воссоединиться с православием, не заявляли того, пока не были все приготовлены к воссоединению.

Согласно этому плану, при объезде епархии, после надлежащих объяснений и переговоров, я брал от благочинных подписки в желании их участвовать в общем воссоединении греко-унитов с православной церковью. Благочинные обещали принимать подобные подписки от подведомственных священников. Впрочем, останавливаясь при разных церквах, я призывал к себе ближайших священников и беседовал с ними об управлении церковном. Я представлял на вид, что Христом учреждены, как видно и из богословия унитского, три степени священства: дьяконство, пресвитерство и епископство; прочие же степени иерархии для порядка различно устанавливались церковью соответственно изменившимся обстоятельствам. Степени эти обозначались названиями: протодьяконов, архидьяконов, протопресвитеров, протоиереев, благочинных, архиепископов, митрополитов и патриархов, из которых некоторые, по обычаю, назывались папами, то есть отцами (подобным именем во многих местах называются священники – у нас попами, а у латынян патерами). Обязанности и пределы ведомства начальствующих под этими именами многообразно изменялись.⁷⁵ Так, наша русская церковь первоначально была подчинена цареградскому патриарху; когда же во время продолжительного бедствия и ослабления Руси, часть ее подпала под владычество поляков, подчиненных патриарху римскому, то почти вся эта часть Руси была подчинена Риму. Теперь же, когда Провидению было угодно, чтоб эта часть Руси возвращена была русскому государству, может статься, она будет подчинена и русскому церковному управлению, если на то будет воля Божия. При этом я намекал, что церкви польско-латинские и русско-православные более разделены традиционной враждой, нежели сущностью их учений. Обе церкви признают семь таинств, обе исповедуют Святую Троицу, воплощение Сына Божия для спасения рода человеческого, обе принимают за основание учения книги учеников Христовых и писания отцов первоначальной церкви; оба проповедуют любовь, которая есть сущность учения Христова… Значение разницы между обеими церквями преувеличивают поляки; насмешками над греческими обрядами и представлением их в карикатурном виде, они стараются возбудить в нас омерзение к православной церкви и усилить нами свой враждебный ко всему русскому элемент. Нам ли усиливать этот элемент, когда он враждебен нам самим: не говорят ли они, что и мы пахнем Русью?.. Но судьбы народов в руке Божией.⁷⁶

Я не оканчивал своей речи заключением, представляя священникам время размыслить о сказанном и сделать свои заключения при беседах их с благочинными, и уезжал для подобных бесед с другими группами священников. Да, жизнь народов в руке Божией. Она слагается из деятельности множества воль отдельных, более или менее взаимно гнетущих себя, до бесконечности разнообразно настроенных разными современными обстоятельствами и силой прошлого. Только Зиждитель жизни, Творец всех пружин, которыми она движется, может оценить количество и направление всех этих бесчисленных причин и видеть, к каким они ведут результатам. Напрасно общественные деятели приписывают себе славу будто бы произведенных ими важных событий. И против воли людей действия их способствуют предусмотренному Провидением концу. Виленские мудрецы, основавшие главную семинарию и допустившие воспитываться в ней унитскому духовенству, не ожидали ли результатов противных тому, что оказалось на деле?

Видно, что действительно была на то воля Божия, чтоб униты воссоединились с православной церковью. Благочинные со всех сторон присылали более и более подписок в свидетельство желания своего видеть это воссоединение.

И благочинные, и простые священники тем решительнее соглашались давать эти подписки, что им было известно желание архиепископа Иосифа, которого они глубоко уважали, и при полном убеждении, что он сумеет дело воссоединения довести до конца стройно, без вредных столкновений. Притом все белое унитское духовенство разузнало, что думали об этом важном деле в Жировицах, где занимавшие должности в консистории и семинарии были челом, высшим авторитетом унитского духовенства: в Жировицах все держали сторону православия.

Так как общее единовременное воссоединение с православием предполагалось в неопределенной будущности, то я советовал священникам не разглашать о данных им подписках, дабы избежать преследования латинян. «Пусть они узнают об этом тогда, – прибавлял я, – когда все священники подадут свои подписки; всем в совокупности легко будет обороняться; да тогда, Бог даст, поможет нам и правительство». По инстинкту самосохранения, священники в точности исполняли мой совет. Обо всем этом брожении в греко-унитской церкви не знали и в Петербурге, за исключением нескольких лиц, принадлежавших к управлению духовными делами, с которыми высокопреосвященный Иосиф был откровенен и которых он убедил в возможности воссоединения; да знал об этом еще покойный Государь Николай Павлович. Поэтому неудивительно, что многие русские патриоты считали воссоединение унитов явлением внезапным, неестественным и верили полякам, что воссоединение произведено насилием. Да и сами поляки не вникали в сущность дела, которое от них скрывалось.

Как не все вдруг приняли служебники московской печати, так не все вдруг дали и подписки о желании общего воссоединения с православием: это дело продолжалось два года, не считая времени предварительного приготовления, начавшегося с 1827 года и продолжавшегося во время раздачи московских служебников.

Духовенство некоторых благочиний было в родственной связи и близком знакомстве с вице-председателем консистории, Михаилом Голубевичем, снискавшим уже тогда авторитет в этих местностях. Он с успехом исполнил порученное ему миссионерство, разъезжая по разным церквам.

Из семисот священников Литовской епархии только четыре отказались дать подписки и объявили перед епархиальном начальством о нежелании своем присоединиться к православию. Они были удалены от своих приходов. Трое из этих священников дали потом требуемые подписки; только один остался непреклонным: то был родной брат бывшего профессора Виленского университета, Онацевича, одушевленного польскими идеями.

Все сказанное мной относилось преимущественно к белому духовенству; монашествующим же, как большей частью уроженцам римско-католическим, при введении в унитской церкви чистых греческих обрядов, было разрешено, по желанию, возвратиться в латинство, в ведение римско-католического начальства. В Литовской епархии некоторые монахи воспользовались этим разрешением, но большая часть осталась в унитской церкви, решившись быть православными по примеру монахов жировицких; небольшое число не желавших православия не перешли в латинство, чтобы не покидать настоятельских мест. Они, конечно, понимали, что принятие московских служебников есть шаг к православию, но они знали, что это еще не самое православие, которое виделось им в туманной дали. Когда белое духовенство изъявило подписками желание общего присоединения к православию, то подобные подписки потребовались и от монахов. Со времени подчинения монахов епархиальному начальству, слагавшемуся тогда большей частью из лиц, происходивших из белого духовенства, энергических и по тогдашнему времени высокообразованных, снискавших себе авторитет, монахи старались сближаться с белым духовенством, что не могло не действовать на изменение образа их мыслей. Впрочем, тогдашние монахи, как предназначаемые для учительских должностей в светских училищах, бывших прежде в ведении монастырей, более занимались светскими науками, нежели богословскими тонкостями и не были фанатиками, а некоторые учились богословским наукам вместе с учениками главной семинарии, приходя из Виленского базилианского монастыря, центра базилианского просвещения, светского и духовного. Когда светские школы были отняты у монастырей, то более способные монахи, еще не достигшие высших монастырских должностей, были назначаемы в учителя духовных унитских уездных училищ и даже семинарий и таким образом все более и более сближались с бедным духовенством и входили в виды епархиального начальства. Отказались от православия в Литовской епархии только три иеромонаха и два архимандрита, долго жившие в Вильне, занимая там высшие должности, и сдружившиеся с профессорами Виленского университета и польскими патриотами. Из них один престарелый архимандрит, живший в разных монастырях на покое, был безвреден, а три иеромонаха и один архимандрит были удалены от должностей и препровождены на жительство в великороссийские губернии, с назначением им приличного содержания.

От монахинь, называвшихся базилианками, не требовались подписки о присоединении их к православию. Которые исповедовались и причащались у своих православных духовников, те считались православными.

Почти все базилианские монахини вышли из римско-католических богомолок, девоток. Только настоятельницы Вольнянского монастыря (в Новогрудском уезде) и Витебского были священнические дочери и остались православными. Разумеется, препятствий их привычкам, не противным сущности православия, не делалось. Прочие же почти все перестали исповедоваться и причащаться у своих духовников. Когда, несмотря на увещевания, они остались непреклонными, то им было разрешено удалиться из монастыря и жить при родственниках. Впрочем, во время воссоединения унитов с православными, монахинь было немного: менее десяти на монастырь. В числе оставивших монастырь была и настоятельница минских монахинь, еще во время унии перемещенных в Мядзиоль⁷⁷ (Вилейского уезда), Параскевия Левшецкая, переехавшая из монастыря к своему брату, у которого живет и поныне. Она никогда не была ни в Витебске, ни в Полоцке и не называлась Мечиславской, как называет настоятельницу минских монахинь упомянутая выше легенда о вымышленном мучении минских базилианок.

Как шло дело присоединения к православию в Белорусской епархии, это мне в подробности неизвестно. Знаю только, что там гораздо позже начали приготовлять духовенство к воссоединению с греко-русской церковью. Причиной этого замедления было то, что Белорусская епархия была тогда под главным управлением митрополита Булгака, поступившего в монашество из римско-католиков. Хотя он в звании председателя греко-унитской коллегии не противился распоряжениям коллегии, деланным по инициативе литовского архиепископа Иосифа и заключавшим в себе общие меры, сближавшие унитов с православными; однако ж, по воспитанию своему в Риме и по связям с панами, он не желал, чтобы воссоединение, которое, он предвидел, совершилось при его жизни. Притом, прежде Булгака долгое время управлял Белорусской епархией епископ Иаков Мартусевич, преданнейший иезуитам.

При этих обстоятельствах, в Белорусской епархии сильно противодействовало воссоединению разглашение панов, прикидывавшихся доброжелателями России, что прекращение унии вызовет смуту в народе и поведет к резне. Между тем помещики, пренебрегавшие прежде унитскими попами, начали с ними дружиться, с целью отклонить их от подписок, подобных тем, которые давались священниками Литовской епархии, как доносила им молва. Все это удерживало деятельность просвещенного и преданного делу воссоединения белорусского духовенства и самого викарного епископа Василия, зависевшего от епархиального архиерея Булгака. Почти после смерти Булгака начали откровенно говорить низшему духовенству о проекте воссоединения унитов с православными и, не желая отстать от Литовской епархии, потребовали от священников подписок. Многие священники колебались; тогда последовало перемещение священников из таких благочиний, где была стачка против проекта воссоединения, в другие, более благонадежные, где упорные, в стороне от вредного влияния, могли бы поразмыслить и поучиться. Многие с этой целью были вызываемы к епархиальному начальству. Когда почти все священники согласились на общее воссоединение с православной церковью, то немногие (кажется, около десяти), не желавшие православия, были отрешены от приходов, и чтоб они не возмущали народа, были высланы в великорусские губернии.

Довершилось дело воссоединения собором унитских архиереев, собравшихся в Полоцке, и другими формальностями, известными из обнародованных официальных документов. Я имел намерение рассказать только о том, что в жизни греко-унитской церкви, пренебрегаемой и поляками, и русскими, было неизвестно публике; а это неизвестное было причиной лжетолкований, которым подверглось воссоединение унитов и которые распространялись в видах польских революционеров и ультрамонтанов.

V.

В заключение сделаю замечание о связи двух польских мятежей, 1830 и 1863 годов, с современными этим мятежам периодами жизни греко-унитской церкви и русского народа западных губерний. Связь эта обнаруживает задушевное желание здешних панов держать в рабстве русский народ посредством невежества, а невежество народа поддерживать необразованностью греко-унитского духовенства, чем достигались и виды ультрамонтанов, как я объяснял прежде. Мятеж 1830 года возник вскоре по учреждении училищ для просвещения греко-унитского духовенства. Во время этого мятежа было сделано усилие закрыть Жировицкую новоучрежденную семинарию. Все здания семинарские, по указанию предводителя дворянства и чиновников из поляков, были заняты русским военным госпиталем, хотя были в городе Слониме монастыри римско-католические (Жировицы в 9 верстах от Слонима), а также вблизи был Бытенский базилианский монастырь с огромными зданиями – и вот Жировицкая семинария была закрыта. Несмотря на то, что вскоре последовало Высочайшее повеление о немедленном вынесении из Жировиц госпиталя, повеление это не было исполнено до окончания мятежа.

Мятеж 1863 года возник вскоре после освобождения крестьян от крепостного права. Я согласен, что вожди революции имели иные цели, но верно они знали потребности сердца здешних панов, что выбрали для мятежа эти, а не иные моменты здешнего края. Они знали, чем возбудить к мятежу русскую Литву, без которой Польша равняется для них почти нулю.

Да не посетуют на меня поляки за то, что я, не желая противоречить своему убеждению, сказал им много неприятного. Это не значит, чтобы я не признавал в них много очень хороших качеств. Не соглашаясь с ними, я далек от ненависти к ним, и искренно страдаю, смотря на их нравственную религиозно-патриотическую болезнь, причиняющую так много вреда и им самим, и всему краю, болезнь очень не гармонирующую с их политическим положением, возбуждающую в них стремление противное потребностям и желаниям огромного большинства здешнего народа и препятствующую им видеть явления жизни такими, каковы они на самом деле, а не в фантастических образах. Даже благоразумнейшие из поляков здешних, порицающие последний мятеж и возжигателей мятежа, сами не замечая того, возжигают других к мятежу, истолковывая в худую сторону всякий шаг правительства.

И русские патриоты, и само правительство знают, что в России, при развитии жизни, оказалось много негодного, что считалось прежде необходимым. Пусть же здешние паны, напрасно называющие себя поляками, соединят свои усилия с русскими для выяснения мер к дальнейшему прогрессу общего отечества, России, вместо разжигания страстей язвительными остротами и клеветой, вместо стремления к насильственному разрушению государственного здания, чтобы, восстанавливая Польшу, возвратиться к началу борьбы. Это значит не вперед идти, а пятиться назад. Поляков соблазнила итальянская революция, но они упустили из вида, что итальянцы стремятся к соединению частей Италии, чтоб общим единством быть сильными и независимыми, а поляки стремятся к разъединению одноплеменных и, следовательно, к ослаблению. Это я говорю патриотам, но кроме их, восстанием двигали еще две пружины, чисто революционная, совращавшая и губившая добродушных молодых людей, и ультрамонтанство, которое внесло и постоянно вносит вражду в христианство славянское. Благонамеренным из числа ультрамонтанов я посоветовал бы почитать со вниманием книгу католика француза Рошелля "L’ultramontanisme devoilé» (Paris 1861). Пусть поручат они беспристрастному ученому подвергнуть поверке его цитаты, подобно тому, как мы в Жировицах поверяли цитаты ультрамонтанские!…

Архиепископ Антоний.

Письменное удостоверение (подписка) Антония Зубко в его готовности принять православие, данное Иосифу.

1834 г. 8 февраля. Ваше Преосвященство давно уже знаете мой образ мыслей и мои чувства к Православной Греко-Российской Церкви; знаете мое твердое убеждение об истине верования сея Церкви и заблуждения Римлян; знаете мое негодование к проискам Латинян и Поляков, унию произведшим; знаете мое соболезнование о последовавшем от сего перерождения полутора миллиона народа, русского языком и происхождением; знаете мое искреннее участие в благом деле обращения униатов на лоно православной церкви; знаете мою готовность присоединиться самому ныне же к сей нашей общей матери – прародительской Церкви; знаете мою совершенную доверенность к мерам, кои правительству благоугодно будет принять по униатскому делу – все это знаете, и я с удовольствием исполняю желание Вашего Преосвященства, объявляя вам о сем письменно. – (Записки Иосифа т. I, стр. 659).

Прочитавши брошюру «Папство», вы убедитесь, что никогда не исполняются ваши предсказания о том, что мы, увлеченные потоком двухсотмиллионного римского христианства, сделаемся когда-нибудь папистами.

Из этой брошюры я узнал, что даже иезуит Перонне признает подложными исидоровские декреталии, на которых, в средние века, начали основывать неограниченную власть пап – будто бы существовавшую в первых веках христианства. При недостатке исторической критики, в средние варварские века – на западе, декреталии эти признавали подлинными; они вошли в каноническое право (corpus juris canonici); на основании их развивались на западе последующие постановления и жизнь римской церкви. Только в XII веке открыли и убедились в подложности их по средневековому слогу⁷⁸, не сходному с языком первых веков христианства, и по указаниям в этих декреталиях на такие учреждения, которые получили свое начало в средние века. Так объясняли нам все это профессора – Капелли и Клонгевич.

Мы когда-то, в Жировицах, по случаю вопроса о воссоединении униатов с православной церковью, рылись в сочинениях святых отцов и вселенских соборов и открыли, в споре с латинистами, доказательств правоты православия более, нежели сколько заключается в этой брошюре. Мы читали подделанный латинистами 1 Никейский собор, в котором, например, правило о недопущении в священство новообращенных заменено правилом о наместничестве Христовом пап и о власти их надо всей церковью. Мы видели в латинском переводе Символа Афанасия прибавление «и от Сына» (Filioque), которого нет в греческом подлиннике, напечатанном рядом с латинским переводом. Мы читали в предисловии переводчика наивное признание, что он, нашедши некоторые выражения святых отцов несогласными с учением церкви (разумеется, латинской), сделал свои поправки.⁷⁹ Читая книжки против восточных схизматиков, особенно раздаваемые бесплатно униатам в 1830 году, мы убедились, что цитаты их взяты из поддельных документов, которых не приводит и богослов Клипфель, хотя эти цитаты ясно подтверждают учение римской церкви, в подтверждение которого Клипфель приводит доказательства очень неудовлетворительные. Мы открыли, что похвалы святому Петру и некоторым папам, находящиеся в богослужебных книгах и в сочинениях святых отцов и соборов (например, знаменитое выражение »Petrus per Leonem dixit» – «Петр сказал устами Льва», даваемы были и другим апостолам и разным епископам. Похвалы эти относятся к личным качествам, а не ко всем бывшим и имеющим быть на их кафедрах. Такое же значение имеют и письменные сношения пап с разными епископами, на основании которых латинисты утверждают, будто папы занимались всеобщими интересами и имели власть надо всей церковью. Мы убедились, что во многих делах инициатива исходила и от других епископов, которые также имели письменные сношения со многими епископами, и в сомнительных случаях или объясняли другим, как должно верить, или спрашивали о том не одного епископа римского, но и других епископов, особенно восседавших на знаменитых кафедрах. Например, ни один папа первых веков христианства не вел такой обширной переписки, как Афанасий, по вопросу о божестве Иисуса Христа, и за то превозносили Афанасия, называя его столпом церкви. Из этого видно, что в первых веках христианства было общение церквей, не господство одной над другой. В древности боялись даже тени неравенства власти епископов. Папа Григорий, доказывая в своих посланиях равенство власти всех епископов – если бы в то время верили во власть надо всей церковью епископов римских – непременно упомянул бы, что один только есть вселенский епископ римский, но он постоянно повторяет, что нет ни одного вселенского учителя. Ультрамонтаны поставляют веру в папскую власть основанием христианства. Если бы это была правда, то неужели бы Христос не сказал прямо: «Я даю верховную власть над всеми Петру и преемникам его, которые будут моими наместниками на земле», и неужели бы, в течение восьми веков, не говорили о столь важном догмате святые отцы, жившие в тех веках? Почему они не преподавали этого учения, объясняя слова Христова "о камени», на котором Христос созиждет церковь; но говорят, что этот камень есть Христос, есть вера в божество Христово, исповеданная от имени всех апостолов Петром и что Петру не дано более других апостолов. Почему в словах о пасении овец, сказанных после троекратного вопроса Христа: «Любишь ли меня, Петр?», святые отцы не усматривают необыкновенной власти, данной исключительно Петру, который прежде хвалился, что если бы преследуемого Христа все оставили, он пойдет с Ним даже на смерть, а после троекратно отрекся от Христа. Святые отцы говорят, что когда Христос спросил в третий раз: «Любишь ли меня, Петр?», Петр догадался, что это намек на троекратное отречение, потому евангелист прибавляет, что Петр смутился и что Христос словами «паси овцы моя», возвращает Петру апостольскую власть, поколебавшуюся троекратным отречением. Христос знал пылкий характер Петра, способный к великим и искренним обещаниям, но слабый в исполнении их, как мы часто видим в людях подобного характера. Потому Иисус Христос в другое время говорил Петру, что он будет молиться, чтобы не ослабела вера его и чтобы, обратившись (разумеется, от заблуждения по слабости), он утверждал братьев своих. Святые отцы объясняют: «Утверждать – значит подавать пример покаяния и исправления».

Вселенские соборы первых веков христианства, устраивая иерархию, определили провинции, которые должны подлежать ведению каждого патриарха; означали провинции и римского патриархата, но ни одним словом не намекнули на то, чтобы римский патриарх был вселенский владыка. Правда, еще до принятия христианства Константином Великим, когда государи были язычниками, римские епископы имели большое значение в христианстве: при их дружественном посредничестве, по жительству в столице государства, христиане, рассеянные по огромному римскому царству, легче устраивали свои дела у государственных властей; они были как бы депутатами христианства и уполномоченными его, но все это не по установлению Божию, не по власти на другими патриархами, не по главенству в церкви, а потому, что они жили в столице государства. По этому случаю, как объясняет четвертый вселенский собор, впоследствии предоставлено было первенство⁸⁰ римскому епископу, как епископу столичного города, а когда столица была перенесена в Константинополь, отцы второго собора дали такое же первенство патриарху константинопольскому, справедливо рассудивши, чтобы город, получивший честь быть городом императора и сынклита и имеющий равное превосходство со старым Римом, подобно тому возвышен был и в делах церковных.

В первых веках нашей эры, христианство ограничивалось только римским государством. На какие провинции и епархии делилось римское государство, к тем же делениям приспособлено было и разделение церковного управления. Где сосредотачивалась гражданская власть, там и епископы имели большое значение и заведывание епископами, живущими в их провинции. Иисус Христос установил в иерархии только дьяконов, священников и епископов (три степени священства): архидьяконы, протопресвитеры, архиепископы, митрополиты возникли по учреждениям человеческим, сообразным с временными и местными обстоятельствами. Титулы митрополитов и патриархов не давали власти над другими, даже подведомственными им епископами, но только председательства. Ни митрополиты, ни патриархи не имели права, без согласия подведомственных им епископов, ни судить епископа, ни определять на вакантные места, ни давать ему законов. Это доказывается древнейшими церковными канонами, известными под названием правил апостольских, а также постановлениями всех семи вселенских соборов.

С падением римского царства и появлением многих христианских государств, независимых друг от друга, подобных римскому царству, явилось много столиц и столичных епископов; оттого образовалось на востоке много церквей, независимых от древних кафедр, не вошедших в состав новых государств.

Было бы слепой рутиной держаться тех делений церкви, на которые раздробили ее некогда римские императоры в своем царстве. По мере уразумения учения Христова так, как его понимали в первых просвещенных веках христианства, ощущается и на западе потребность национальных церквей. Восточные национальные церкви устраивались по образцу церкви, устроенной некогда в римском царстве, и хотя не подчинены одна другой, но в важнейших делах сообщаются между собой и живут в согласии, в единении веры и любви, а это именно и составляет признак единства церкви, согласно апостольскому учению: едино крещение, едина вера, едина надежда и взаимная любовь. Ни в Священном Писании, ни в сочинениях святых отцов не поставлена характеристическим признаком единства церкви зависимость от власти и управления одного какого-нибудь лица; напротив, такую мысль осуждает апостол Павел, укоряя коринфян, что некоторые из них утверждали, что один принадлежат Павлу, другие Силе, а некоторые Петру. Апостол Павел, исправляя такое учение, не говорит, что все зависит только от Петра, но что все зависит от Христа. Римские католики также учат, что все принадлежат Христу, как невидимой главе, но притом все должны зависеть и от видимой главы – епископа римского, наместника невидимого Христа. Однако ж Павел прямо говорит о видимых начальниках церквей: о себе, о Силе и о Петре. Здесь бы именно к месту было сказать, что один Петр есть наместник Христа – всеобщая видимая глава, если бы он верил во вселенское начальство Петра.

Выражение «наместник Христов» не имеет значения, если сопоставить его с евангельским учением, или лучше есть нелепость. Люди назначают наместников, когда сами не могут исполнять обязанностей по отсутствию своему в каком-нибудь месте, где нужно действовать, или по слабости сил заняться всеми делами, и потому некоторые из них передаются ведению наместника. Христос же не может быть ни слабым, ни отсутствующим, по Своему обещанию: «Се Аз с вами есмь до скончания века». Человек умерший не присутствует на земле, но Христос, по учению нашей веры, находится между нами и по смерти. Как же Он управляет церковью, когда Его никто не видит? Божественной Своей силой Он дает благодать, соединяющую людей достойных того в одну веру, в одну надежду и во взаимную любовь. А между тем латинисты утверждают, что папы суть наместники Христа, потому что они наместники Петра, потому что Петр умер в Риме. Если бы смерть в каком-нибудь месте давала тому месту какую-нибудь особенную привилегию, то смерть Христова должна бы была передать наместничество Христово епископам иерусалимским особенно потому, что там, по смерти Иисуса Христа, епископом был родственник Иисуса Христа по плоти апостол Иаков.

Если бы святому Петру и епископам римским дана была необыкновенная власть, как утверждают латинисты, то Петр, вследствие этой власти, распоряжался бы апостолами, одного бы послал бы в одну страну, другого в другую, третьего в третью, давал бы им инструкции, требовал отчета, но об этом нет ни малейшего помину, напротив Павел апостол, в послании к Галатам, укоряет Петра за соблюдение еврейской обрядности перед христианами из евреев и за несоблюдение ее перед христианами из язычников. Прежде этого укора Павел дает знать, что он получил власть, как другие апостолы, от самого Иисуса Христа, что он не ниже других апостолов, даже Иакова, Петра и Иоанна, считавшихся столпами. Заметить следует, что здесь Иаков поставлен на первом месте. Ультрамонтаны выводят начальство Петра над другими из того, что в некоторых местах, при исчислении апостолов, Петр ставится на первом месте. Укор, данный Петру, показывает подобно отречению его от Христа, что Петр, при всем усердии своем, однако ж, был человек шаткий, нетвердый. Равным образом нет никакого следа в истории первых веков христианства, чтобы сами епископы римские назначали епископов, низлагали их, перемещали на другие места, или устанавливали для них законы, если не примем за доказательство подложных декреталий, о которых я говорил и которые для того именно вымышлены, что не было истинных доказательств о существовании в первых веках такой власти римских епископов, какую приписывают им паписты. Эти декреталии составляют собрание разных декретов, будто бы изданных епископами римскими в первых веках христианства.

Добросовестнейшие латинисты, не ссылаясь на поддельные документы, но и не желая расстаться с учением о папской власти и об исхождении Святого Духа и от Сына, говорят, что об этих догматах потому не упоминается в сочинениях первых веков христианства, что тогда никто не сомневался в том, следовательно, не было надобности писать о том. Этому поверят разве те, которые не читали святых отцов и знают о них только по цитатам. Кто читал святых отцов, тот видит, что они разбирали каждое слово Священного Писания, вникая в дух учения Христова, не справляясь, возникло ли о какой-нибудь его части сомнение или нет. Так, в древних наших песнопениях на праздник сошествия Святого Духа всесторонне развито учение о Нем. На основании слова Божия Святому Духу приписываются различные свойства и между прочим говорится, что Он исходит от Отца, а не сказано, что Он исходит от Сына, потому что нет того в Священном Писании.

История показывает, что учение об исхождении Святого Духа и от Сына появилось первоначально в Испании, где была в моде испорченная философия Аристотеля, заимствованная от арабов. Испанские христиане, ломая голову над этой философией, усмотрели Троицу в душе человека, в чем и видели подобие людей с Богом. Им казалось, что способность познавания соответствует Богу Отцу, знание соответствует Сыну, а воля Святому Духу. Далее рассуждали так: как без познания не может быть желания на основании известной истины: «ignoti nulla cupido», то Дух Святой должен происходить и от Сына… Папа Леон III протестовал против такого учения, но его защищал Карл Великий, при содействии Алкуина, изъявлявшего претензии на высшие взгляды, хотя он не умел ни читать, ни писать. Со временем это учение постепенно распространилось по всему Западу. При возрождении наук на западе, когда авторитет Аристотеля сделался недостаточным и начали требовать авторитета Священного Писания и святых отцов, между тем не хотели признаться в ошибке, потому что на западе мнение о непогрешимости римской церкви успело уже утвердиться, то стали натягивать смысл Священного Писания и подделывать сочинения святых отцов (как я сказал выше).

Во времена всеобщего невежества на западе, латинисты, не зная уже греческого языка, на котором были писаны сочинения святых отцов и постановления первых вселенских соборов, не могли поверить своих мнений, порожденных обстоятельствами, с учением первоначальной церкви, потому и не удивительно, что римская церковь, в течение почти тысячи лет своего варварства, удалилась от учения первых веков христианства. Святой Иероним, совершивший путешествие по востоку, высказал мнение, что там (на востоке) источник христианства, а на западе только ручейки (rivuli). История присовокупляет, что эти ручейки, протекая по неблагоприятной почве средневекового варварства, значительно помутились. Из истории также видно, что даже перед падением просвещения в первых веках христианства, с трудом и медленно принималось христианство в западной части римского царства. Римская аристократия очень враждебно относилась к христианству. Это отчасти было причиной, что император Константин Великий, вознамерившись принять христианство, перенес свою столицу из Рима в Византию, где христианство было уже в силе. Таким образом христианство возникло и организовалось на востоке.

Что запад учился и заимствовал формы развивавшегося христианства с востока, это доказывается множеством церковных греческих слов, употребляемых до ныне на западе, как то: папа, епископ, пресвитер, дьякон, монах, каноник, патриарх, синод, диецезия, епархия, литургия, пентекост, епифания (Богоявление), экклезия (церковь), баптизм (крещение), хризма (миро), символ и т.д. Даже десятикратное повторение в начале обедни «Κύριε ελέησον» осталось у римлян от неблагоразумного сокращения прекрасной нашей ектеньи, из которой исключены все прошения, с оставлением только того, что после каждого прошения отвечал народ «Κύριε ελέησον» («Господи, помилуй»).

По случаю непрестанных набегов и войн, свирепствовавших повсюду на западе, надолго прекратилось сообщение с востоком и римской церкви, и когда варварские народы начали устраиваться, и восточная церковь могла присмотреться к западной, то как же она должна была изумиться, нашедши учеников своих в невежестве, присваивающих однако себе непогрешимость, претензию господства надо всей церковью и учения восточных христиан, в которых варвары не погасили просвещения и у которых живо сохранилось предание о жизни первоначального христианства.

Исторически известно, что честолюбие это получило свое начало с того времени, когда римские епископы, среди всеобщего хаоса на западе, успели сделаться светскими государями. Вслед за тем нашлись льстецы, которые начали приписывать епископам-государям и высшую духовную власть. Всеобщее невежество способствовало распространению этого учения – особенно потому, что новообращенные варвары, не имея предания об истинном учении, принимали такое, какое им преподавали.

Духовная власть пап, зараженная светской властью, стремясь к теократии над всем светом, употребляла к тому средства, свойственные у варварских народов власти светской. Учение Христово, дышащее истиной и любовью, она не содрогалась распространять огнем, мечем и разными интригами. Это доказывают инквизиции, кровавое крещение американцев, саксонцев, пруссов и нынешних наших остзейских губерний, совращение ужасными преследованиями чехов – сначала с восточного обряда, а потом с протестантства. Все славянские народы смиренно приняли христианство с востока, не исключая и самой Польши. Папы, вторгаясь со своим обрядом между славянами, разделили их на два враждебных лагеря и тем ослабили их силу и единомыслие. Польша с давних времен употребляема была ими как орудие для подчинения русского христианства папской теократии. Из открытых и постоянно открываемых в большом числе документов видно, что поляки, подстрекаемые папами и латинским духовенством, особенно иезуитами, к совращению русских, находившихся под владычеством Польши, в латинский обряд – употребляли совершенно не христианские, а кровавые средства, не вполне утаенные даже польской литературой. Поляки сделались самыми завзятыми ультрамонтанами между всеми папистами. Они приняли христианство с запада в то время, когда папская теократия входила в силу; они получали воспитание (особенно в нынешних западных губерниях) в монастырях и большей часть у иезуитов, которыми был переполнен наш край. Римско-католические семинарии у нас имели своими правителями и учителями папских миссионеров. Надобно знать, что все монастыри приняты были под особенное покровительство пап и изъяты были из ведомства епископов, оттого монахи были самыми ревностными распространителями папизма и понимали его в духе самых завзятых ультрамонтанов. Одна только главная семинария при бывшем виленском университете не изучала ультрамонтанской науки; потому монахи считали ее каким-то масонским заведением.

Я слышал, что в римско-католической духовной академии в Санкт-Петербурге учат теперь по руководству тонкого богословского софиста, злобного врага русского православия – иезуита Перонне. Значит, нашим полякам внушаема была и ныне внушается ненависть к православным русским, как к врагам самого Бога за то, что они не верят в папу, потому что они относительно его «бунтовщики и подобны дьяволам». Образцом этой науки служат следующие слова, декламированные с профессорской кафедры во Львове: «схизматики суть дети дьявола, церковь схизматиков есть дьявольская синагога, в причастии схизматиков сидит сам дьявол». Подобные наставления внушаются у нас особенно во время исповеди; это рассказывали мне сами исповедовавшиеся. Удивительно ли после этого, что во время последнего восстания поляков, разжигаемого в костелах, слышались восклицания: «Острите косы для истребления схизматиков!». Это мне случилось читать в возмутительных стихах. Итак, у нас перед глазами живое доказательство, как римский католицизм или лучше, его ультрамонтанский взгляд, вторгаясь между славянами, ультрамонтанизмом разделяет их на две враждебные партии. Вы говорите, что римское католичество проводит в славянстве цивилизацию, просвещение? Нет! Даже чистое христианство, не говоря о папской его форме, идет одним, а цивилизация и просвещение совсем иным путем. До христианства, греки, а потом римляне, были просвещеннее и цивилизованнее западных средневековых христиан. Правда, христианство смягчает нравы, не противодействует просвещению, способствует цивилизации, но все это делает не современное римское христианство, которое основано на внешнем преобладании, которое вносит в свет и мир учения Христова мрак человеческих страстей и заблуждений, в котором нет любви, нет смирения, нет истины. В одном и том же христианстве одно будут видеть просвещенные, а иное темные люди. Невежда Попий, римский христианин первого века, в христианстве видит какие-то неопределенные призраки, а Иоанн Златоуст, Василий Великий, Афанасий, Григорий и другие святители первых веков христианства, образованные наукой, хотя выработанной язычниками, ясно видят в христианстве полезнейшие для человечества истины, которых они не могли найти у греческих философов. В средние века, когда просвещение погасло на западе, тамошние христиане думали, что жечь и мучить иначе понимающих религию есть долг христианский и великая заслуга перед Богом. Теперь, по мере распространения просвещения, убеждены, что преследование религии есть варварство, противное учению Иисуса Христа, который говорил апостолам: «Если не послушают вашего учения, выходите из того дома». Учение Христово повелевает любить добрых и злых, по примеру Бога, который приказал солнцу светить как злым, так и добрым, особенно потому, что люди менее Бога способны отличить добрых от злых. Очевидно, что религия и просвещение необходимы одно для другого, но не производят друг друга. Чистая религия не должна полагать преграды просвещению и основывающейся на нем цивилизации. Посмотрим, исполняет ли эту обязанность христианство в форме ультрамонтанской?

Что такое просвещение?

Не говоря о многосложных подмостках, необходимых для облегчения доступа к просвещению, которые людьми недальновидными считаются за самое просвещение – сущность его составляет наблюдение явлений мира духовного и материального, совершающихся вне и внутри нас, открытые на основании многих наблюдений причин и последствий этих явлений, познание непреложных законов, по которым они совершаются, и умение, на основании того, предусматриваемые явления направлять к известным нашим целям. Венец просвещения есть мудрость, которая, принимая во внимание хорошо понятые явления, должна определить, как направлять эти явления внешние, а более всего внутренние, к возможно большему довольству и счастью человечества. Философия, работая отдельно от христианства, дошла только до сознания необходимых законов гражданских и кары за неисполнение их, хотя эти законы противны склонностям и желаниям отдельных лиц. Они направлены более к охранению общественной тишины и порядка, нежели к высшему осчастливлению людей. Христос же, вместо тягостного закона, высшим результатом мудрости поставляет такое настроение духовных наших сил, которое рождало бы любовь, вместо терзающих нас страстей: жадности, зависти, гнева, мщения, гордости, коварства, которые можно сравнить с трением и стуком худо настроенной машины, от которых она портится и рассыпается. На любви основывает Иисус Христос Царство Божие, которого повелевает нам искать. Наука должна познать законы действия сил, должна, так сказать, овладеть ими, чтобы мы могли направлять их к цели, указанной Иисусом Христом. Путь к такой мудрости труден, длинен, и потому мы так долго идем к мудрости. Младенчествующие народы, вместо этой дороги, идут другим легчайшим путем – путем фантазии. Вместо исследования многочисленными опытами точных, ведущих к открытию действительных причин, явлений, они довольствуются признанием за действительные причины того, что им подвернет фантазия. На фантазиях созидаются фантастические теории, которые, переходя по преданию через многие поколения, вкореняют предрассудки, заграждающие путь истинному просвещению и побуждают к преследованию тех мучеников науки, которые, на основании верно понятых явлений, выводят истины, противные заключениям, построенным на фантастических теориях. Фантастическим теориям благоприятствовала средневековая схоластическая философия, которая не располагает к уразумению явлений и к выработке ясных понятий о действительной жизни мира материального и духовного, а пропускает готовые понятия, собранные без критики через силлогистические формы и, омрачая читателей, ведет к любимым целям наставника. Потому философия эта более способствует сокрытию лжи и облечению ее призраком истины, нежели открытию самой истины.

Какому же роду наук благоприятствует папизм и какому противодействует?

При возрождении наук на западе, папы благоприятствуют фантазии, покровительствуя живопись, поэзию и музыку и преследуя исследователей природы. Верность христианства и значение его учения основывается на истории, действующей при помощи филологии и исторической критики. Но как жестоко преследуемы были папством те, которые ухватились за эти проводники истины. Достаточно при этом вспомнить Виклефа, Гуса, янсенистов, Лютера, даже самых добросовестных деятелей на поприще наук в университете пражском и в Сорбонне. Они могли ошибаться, идучи дорогой еще неукатанной, errando discimus; другие ошибки их не оскорбили пап, но главным побуждением к преследованиям было то, что они обнаружили злоупотребления и предрассудки, благоприятствующие незаконной папской власти.

Все неоспоримые научные истины выработаны в лагере враждебном папам. А чтоб эти истины, в приложении к оценке истинного значения папизма, не вывели из заблуждения поклонников его, для того употреблены средства совершенно нехристианские, свойственные обскурантизму, а не истинной и добросовестной науке, варварам, а не христианам. Таковы, во-первых, запрещение, под смертным грехом, читать книги, противные папству, не исключая даже Библии, что противно закону, принятому истинным просвещением, что сущность каждого предмета может быть постигнута только всесторонним рассмотрением его; во-вторых, употребление в богословских науках метода средневековой схоластической философии; пример того можно видеть в богословии иезуита Перонне. Итак, не просвещение, а обскурантизм распространяют паписты. Обскурантизм этот тем более опасен, что проповедуется во имя Бога.

По мере просвещения совершенствуется и цивилизация, благоустройство обществ с расширением свободы народов. Насколько теоретическая система пап противна понятиям о цивилизации, выработанным наукой, показывает непрестанное противоборство пап этим понятиям и нынешние враждебные отношения пап к Италии. Понятия, с возрастанием наук, очищаются и уясняются, следовательно, изменяются; изменяется и практическая жизнь согласно с новыми воззрениями. Таков естественный ход прогресса. Значит, прогресс задерживается, если и предметы, подлежащие изменениям, подводимы будут под неизменную доктрину папства. Ложные принципы или ошибочное применение истинных принципов гражданских не столь вредны, сколько подобные заблуждения теократа, о котором думают, что он непогрешим. Государь – преемник исправить ошибки своего предшественника, но этого не могут сделать папы, не отказавшись от своей непогрешимости своего главенства, своей светской власти, составляющих главные принципы папства. Следовательно, застой цивилизации составляет характер папства.

Ультрамонтаны говорят, что непогрешимость пап относится только к предметам религиозным, но по теории они все подводят под религию. Бог дал, говорят они, духовную власть одному папе над всем светом, а власть светскую многим государям над частями света. Духовную власть сравнивают они с душой, а светскую с телом человеческим; а как дух управляет телом, говорят далее, так папы должны управлять государями. Не угодно ли теперь определить границу между светской и духовной властью папы, для осуществления этой теории, при каждом удобном случае, протягивающего руку за властью все дальше и дальше, если видеть, что некому ударить по этой руке?

Но, скажут, неужели все 200 000 000 латинян заблуждаются: Отвечаю: большинство не имеет никакого значения в деле религии и даже заблуждения. Я поставлю возражение латинян несколько иначе: ужели 600 000 000 язычников заблуждаются и ужели истина не на их стороне? Когда толпа иудеев вопила перед Пилатом: «Возьми, возьми, распни Его», – ужели истина была на стороне большинства? Далее, какое имеет значение эта огромная цифра? Правда, в варварские века папы приобрели огромное число своих последователей среди варваров, обращенных в христианство (какими способами, сказано выше), но западные народы, только наполовину отрезвились от грубого невежества, немедленно протестовали против учения и практики, выродившихся в варварские века, несогласных с учением и практикой чистого христианства. Протест этот, не считая частных лиц, весьма явственно обнаружился на двух соборах, признаваемых римскими католиками – не ультрамонтанами, вселенскими, т.е. на соборах констанцком и базельском. На них определено, что и папы подвластны вселенским соборам и должны исполнять их узаконения, постановлено также, что нужно, по духу чистого христианства, сделать реформу в западной церкви, начиная от главы ее. Папы в то время еще не привыкли к такой оппозиции, не предвидели ее и не обдумали средств к реакции, хотя бы не свойственных христианству, какие они употребили позже, и защищались только тем, что убегали из этих соборов и не возвращались, несмотря на неоднократные приглашения. Но реформе сопротивлялись всеми силами, хотя на ней сильно настаивало общественное мнение и требовало, чтобы для этой цели, в самое короткое время, созван был собор. Папы это собор оттягивали далее и далее. Большинство хотело достигнуть реформы мирно, без потрясения, в надежде, что к общему желанию склонятся и папы, но другая половина европейских папистов, поняв, что ожидание это напрасно, сама начала преобразования, отказавшись от послушания пап. В эту борьбу вмешалась политика. Одни из государей, вследствие политических видов, нашли полезным поддерживать одну, а другие – другую партию, что породило, как известно, кровавые войны. Папы не уступили ни шагу власти своей, даже для предупреждения кровопролитий. Не могли, однако, не согласиться на созвание давно ожидаемого собора. Созвали собор, но наперед надежно вооружились всеми средствами для принуждения членов его на свою сторону, и тридентский собор освятил своим авторитетом почти все наросты, появившиеся на чистом христианстве в варварские века и укоренившиеся от упорства и властолюбия римских епископов.

Оставшиеся в послушании папе, видя упорство реакционеров, прекратили дальнейшие движения для возбуждения реформы, опасаясь таких же бедствий, какими терзала человечество война по случаю протестантской реформы. Затем наступил на западе религиозный индифферентизм; о преобразовательном соборе никто не думал. Незараженные индифферентизмом сильнее прежнего были фанатизированы в папском духе разными привилегированными монашескими орденами, а особенно иезуитами. Список запрещенных книг постоянно увеличивался, и таким образом укоренялся ультрамонтанизм в народе, от которого закрывали истину. Во многих местах государи поддерживают такой ультрамонтанизм для собственных целей. Короче: папизм держится и будет держаться, пока не расплывется под лучами света науки.

Устойчивости его есть еще одна причина очень нерациональная и противная духу христианства. Это способ избрания кардиналов и самого папы. Только папы имеют право избрания кардиналов и, разумеется, избирают самых завзятых папистов. Папы никто не может избирать, кроме кардиналов; папой никто не может быть, кроме кардинала. Нельзя даже избирать кардиналов не итальянцев, в которых, как живущих вне Рима, посторонние влияния могут изменить и поколебать идею папства. Таким образом, папа никогда не бывает выражением общественного мнения западных католиков, а только капризом малой касты, искусственно поддерживаемой в одностороннем понимании религии. На этой-то касте держится двухсотмиллионное христианство – касте, состоящей из несколько десятков кардиналов, пропитанных средневековыми понятиями и предрассудками. Какая нелепость!

Через восемьсот лет после падения западной римской империи, пала и восточная часть ее, потом наступило невежество. Русь, хотя приняла христианство еще задолго до упадка просвещения в Царьграде, но, при неблагоприятных исторических обстоятельствах, оставалась в темноте. Впрочем, эти обстоятельства не породили ни в одной восточной церкви ни честолюбия – самовластного господствования над всей церковью, ни мнения о своей непогрешимости. Если б эти церкви, оставаясь в невежестве, основывались на своей воображаемой непогрешимости и выводы своих софизмов возвели в догматы, то, может быть, они еще более сбились бы с толку и более наделали бы несообразностей, нежели папы. Но этого, благодаря Провидению, не случилось. Восточные церкви буквально держались и держатся учения Христова и Его учеников, учения вселенской церкви первых веков христианства, и теперь о христианстве и об устройстве его эти церкви имеют те самые понятия, какие современная европейская наука открыла, при помощи исследований археологических, филологических и исторической критики, об учении первоначальной церкви. Это и составляет критериум правоты восточных церквей. Если во времена невежества появились в восточной церкви какие-нибудь частные мнения, несогласные с чистым христианством, то эти мнения, как недогматизованные, исчезают при свете возрастающей науки и не держатся упорно.

Оканчивая свое письмо, не могу не присовокупить еще одного замечания. Если в некоторых западных государствах ультрамонтанизм сросся с жизнью народов и заправляет политикой и гражданственностью, то у нас, в западных русских губерниях, где огромное большинство исповедует восточный обряд, он не только бесполезен для общественной жизни, но совершенно вреден, как это доказал последний бунт поляков. Если у поляков обратилась в привычку тенденция к распространению ультрамонтанизма по всей России, даже до Урала, и к захвату всего этого огромного пространства под свое управление, которое неизвестно как было бы импровизовано, то мне кажется, теперь они должны покинуть эту надежду, и нашим папистам нет уже нужды ходить на пристяжке у поляков, но стараться как можно теснее соединиться с Россией и трудиться заодно с русскими, безо всякой задней мысли, над поднятием цивилизации всего государства, проясняя дальнейшее развитие благих реформ, уже дарованных и еще обещанных нашим Монархом. Самое первое к этому средство – отречься ультрамонтанизма, как источника ненависти ко всему русскому (говоря о массе, а не о частных исключениях) и тесно соединиться с восточным православием, в правоте которого, в отношении религиозном, легко убедиться всякому желающему. Как приступить к столь важному делу и развивать эту совокупную деятельность, обсуждение этого вопроса принадлежит самим римско-католикам, более других отличающимся знанием людей, здравым умом и искренно желающим добра нашему краю.

Я советовал бы для узнания истины читать сочинение француза Росселя «L'ultramontanisme devoilé». Сомневающиеся в справедливости его цитат, пусть сделают так, как мы некогда делали в Жировицах; пусть поверяют их с сочинениями святых отцов и вселенских соборов, происходивших в первых веках христианства. Разумеется, в споре восточных христиан с западными не должны быть принимаемы в доказательство соборы западные, происходившие в средние, варварские века, без участия христиан восточных. Сочинения святых отцов и вселенских соборов, изданные учеными римскими католиками, можно найти в богатой библиотеке православной виленской семинарии. В результате этой проверки обнаружится, что римский католицизм разнится от православия только теми наростами на чистом христианстве, какие пристали к нему на западе в средние варварские века, когда западные христиане, при всеобщем невежестве, продолжавшемся около тысячи лет, не в состоянии были или не хотели сличить и поверить своих религиозных мнений с учением первых веков христианских, в которых вполне понят смысл и дух Христова учения, по близости времени и места земной жизни Спасителя и по высокой степени образования, которое процветало на востоке в эпоху знаменитых греческих отцов, в эпоху вселенских соборов, и которое впоследствии потушено было на западе варварами.