Философия Истории. Общие соображения о первых трех столетиях эры христианской, составляющих первый период истории церкви. Стремительное распространения христианства во всех странах к началу III столетия

После изложения истории первых двух столетий и начиная повествование о третьем веке полагаем, что небесполезно рассмотреть вообще частные данные, которые находим в памятниках.

Прежде всего, видим великое событие: установление Христианства во всех странах известного тогда мира.

О проповеди двенадцати Апостолов точных и положительных сведений не имеем, но, судя по тому, чего они достигли, можно сказать положительно, что каждый из двенадцати Патриархов Нового Завета был как бы средоточием, от которого лучи истины разлились на весь мир.

Благовестие во времена апостольские было столь деятельно и столь настойчиво, что в конце второго столетия Тертуллиан имел полное право сказать правителям Римской империи: «мы явились недавно, но уже все успели наполнить: города ваши, острова, укрепленные места, ваши общины, ваши собрания, даже самые лагери ваши, ваши трибуны, ваши декурии, дворец, сенат, форум, но оставили вам только храмы ваши.»² Тот же писатель говорит в другом месте: «Евангелие прогремело в целом мире: Парфы, Мидяне, жители Месопотамии, Армяне, Фригийцы, жители Каппадокии, Понта, Азии, Памфилии, Египтяне, Африканцы, Римляне, Гетулы, Мавры, Испанцы, Галлы, Бретонцы, Сарматы, Даки, Германцы, Скифы и многие другие народы приняли Евангелие... Царство Иисуса Христа всемирно; Христос царствует над всеми народами».

Какая же философическая причина такого величайшего события? Чему приписать успех столь необъятный? Ответы на вопрос этот предлагали различные философские школы. Сущность же их состоит в том, что Миру языческому наскучило идолопоклонство, не удовлетворявшее общественным требованиям.

Но, взирая на то, как язычество в течение трех веков противилось влияниям христианства с помощью сарказмов и рассуждений скептической философии, нетерпимости, клеветы, пыток, жестокостей самых возмутительных, деспотизма императорского, невозможно допустить, чтобы язычество не сохраняло бы в обществе большого влияния. Народ был к нему привязан, а страсти его и невежество согласовались с суевериями языческими. Классы образованные не верили в учение о божествах, но между притворным и своекорыстным отрицанием их и признанием религии строгой, чистой – еще целая пропасть.

Согласно сказанному нами в другом месте,³ Христианство есть религия, основание которой скрывалось в мире с самого сотворения. Отцы первых трех столетий, а особенно Феофил антиохийский, Иустин, Афиногор, Тертуллиан, Ориген и Климент александрийский старались обратить внимание идолопоклонников на то, что в религии их остались некоторые из первоначальных вероучений божественного откровения, в чистоте своей сохранившиеся в законе Моисеевом и развитые Христианством; но первоначальные истины эти до того были темны в религиях ложных, особенно в многобожии греко – римском, которое стало как бы окончательным выводом всех заблуждений человеческих, так что Христианство показалось всем народам религией совершенно новой не только от того, что Иисус Христос добавил к откровениям, данным патриархам и Моисею истины дотоле неизвестные, но преимущественно потому, что учения, сохранившиеся отчасти в обрядах языческих, до того заглушены были разными суевериями и заблуждениями, что народ не мог их понимать.

Иисус Христос не выдавал учения Своего за совершенно новое, напротив, Он говорил: «Иота едина, или едина черта не прейдет от закона, дóндеже вся будет», а Ап. Павел, излагая различные образцы прежних откровений в начале послания своего к Евреям, говорит: «Многочасте и многообразе древле Бог, глаголавый отцем в пророцех. В последок дний сих глагола нам в Сыне, его же положи наследника всех, им же и веки сотвори».

Сын – средоточие всего не только человечества, которое могло быть спасено только Им, но даже есть средоточие всех божественных проявлений в Мире. Христианство же, как бы средоточие, где истина божественная, сообщенная в различные времена и в определенном Богом развитии, сливается таким образом, что просвещает совершенно все поколения до окончания мира. Оно, подобно маяку на вершине горы. Поколения предшествующие, к нему стремились, свет же, просвещающий настоящие поколения, от него истекает.

Иисуса Христа невозможно отделять ни от предшествовавших Ему поколений, ни от последовавших за Ним; Прежние поколения воздыхали, надеясь на Его пришествие, а все новейшие могут жить только верой в Него. Истины, которым учил Иисус Христос, почерпал Он не из начал человеческих, не из каких-то развитий человечества, но в лоне Отца, Начала всего сущего, Источника всякой истины. Он не представляется философом, который соображает различные сведения постепенных усилий разума человеческого, Он не отвергал первоначальных откровений, которые пришел выполнить. Исходящее от Бога во все периоды истории человечества всегда было по необходимости истинно, потому что истина непреложна как Сам Бог.

Первоначальное откровение даровано было Патриархам; откровение это развито Моисеем и пророками по внушению Божию. Иисус Христос не отменил в откровении того, что заключалось в нем существенно истинного; Он только развил его, выполнил и пополнил, даровав, таким образом, Миру религию, соответствующую всем возможным успехам человечества.

Когда Иисус Христос явился в мир, некоторые воспоминания откровений, бывших Патриархам и Пророкам, сохранились еще повсеместно. Это факт неопровержимый и Отцы первых столетий искусно пользовались им в защиту Христианства;⁴ но истины эти до того были омрачены, что Христианство, излагая их с ясностью, действительно проповедовало миру учение новое. Рядом с этими забытыми истинами, заблуждения образовали общественное устройство столь развращенное, что Христианству пришлось образовать новый мир.

Некоторые из философов, занявшись мыслью, что общие истины, хотя искаженные, но сохранились еще в памяти всех народов, выводили из сего заключение, будто Христианство есть только правильный вывод из истин предшествовавших и что Иисус Христос заимствовал их из различных философических школ. Система эта уже опровергнута во вступлении первого тома нашей книги. Добросовестно изучая религии древности, невозможно вывести такого заключения.

Откровения, данные Патриархам и Моисею, явно источники тех общих учений, следы которых заметны в религиях всех народов. Христианство же есть божественное развитие и усовершенствование первоначальных откровений.

Конечно, Христианство могло бы появиться в мире внезапно и без связи с предшествующими вероучениями человечества, но промыслу Божию никогда не угодно было оставлять мира без истин сверхъестественных, необходимых ему для развития его понятий, для поддержки совести в борьбе её со злом. Бог многократно глаголал человечеству и откровения первоначальные имеют божественный характер не потому только, что находятся в связи с откровениями христианскими, но потому, что входят в предначертание путей общего промысла Божия о человечестве.

Старания объяснить Христианство философически при пособии некоторых соотношений, существующих между вероучениями христианскими и воспоминаниями о первоначальном откровении, какие сохранились между народами языческими – дело невозможное. Пытавшиеся сделать это забывали, что сперва необходимо объяснить начало вероучений, следы которых заметны повсюду, а началом их не может быть ни внешняя природа, ни разум человеческий. Забывают также, что история Откровения ясна и положительна.

Гораздо разумнее, объясняя Христианство, прямо восходить к первоначальным откровениям, нежели связывать их с теориями философских школ посредством нитей, которые неясны даже для философов.

Причины происхождения и божественного развития Христианства заключаются в божественном Откровении, то есть в постепенных проявлениях Слова Его: Патриархам, Моисею и Пророкам, а наконец в явлении Самого Слова, облеченного человечеством.

Обстоятельства, среди которых появилось Христианство в мире, также служат доказательствами его божественности.

К какому обществу обращался Иисус Христос и Апостолы? К обществу скептическому, которое смешивало истину с заблуждениями в своде учений, не удовлетворявших разуму, обращались к обществу глубоко развращенному, в котором понятие о различии добра и зла едва сохранялось в практике; к обществу, совесть которого была извращена безнравственными правилами, получившими какое-то религиозное освящение; к обществу, где власть и самое унизительное своеволие считались за одно и то же.

Какое же учение проповедовали они в этом обществе? Учение, столь чистое и столь возвышенное, что мир по сие время не может его вполне осуществить, однако Апостолы заставили мир принять это учение. Каким же образом? Проповедью. Заметны ли какие-либо соотношения между средством этим и его последствиями? Да, если с проповедью соединить чудеса, ее сопровождавшие, которые показали самым упорным, что это действие божественное. Нет, если отвергать чудеса.

Отвергать же чудеса, это – отрицать связь событий самых достоверных и обрекать себя на совершенное непонимание величайшего общественного события – установления Христианства.

Приверженцев многобожия ничто не привлекало к христианству. Между существовавшими верованиями и Евангелием была резкая противоположность. Языческое общество было глубоко развращенно, а Евангелие есть чистота; общество это было скептическим и суеверным, а Евангелие основано на искренней вере и истине.

Философия же относилась к Христианству еще враждебнее самого невежества; она оскорбляла его, преследовала насмешками и возбуждала гонения.

Основаниями системы политической и общественной были: деспотизм императоров, неограниченных властителей, и верховных первосвященников в Империи, привилегии богатых сословий, неизмеримое различие между господином и рабом, преобладающее господство денег. Сущность же Евангелия, напротив того, состоит: в добросовестном повиновении законной власти, в братстве между всеми людьми, к какому бы общественному классу кто ни принадлежал в постоянном стремлении отделяться от жизни материальной и приближаться к Богу.

С таким-то учением явились среди этого мира Апостолы и их последователи без всяких внешних понудительных пособий, и действовали средствами внутренними, обращаясь к разуму и совести. Они не мечтали об общественном преобразовании, не прибегали к возбуждениям против существовавшего гражданского устройства. Они не заботились ни о формах правления, ни об общественных злоупотреблениях. Цель их была только: усовершенствовать личности и таким образом ввести во всем обществе начатки истины и любви. Рабство было язвой в Мире; оно противно Евангелию, однако Апостолы христианские не постановили никакого закона против рабства. Они возвестили только рабу, что он пред Богом выше господина своего, если у него более добродетелей; они поучали господ, что раб брат ему и, быть может, выше ценится пред Богом. Они не восставали против могущества денег, но учили только, что деньги полезны, если посредством их благотворят, услаждают жизнь тех, которые их лишены; что деньги есть способ поддерживать и развивать трудолюбие. Они не постановляли законов против тех, кто, злоупотребляя богатством своим, проводит жизнь в праздности, но постановили общий закон о трудолюбии, от которого никто не имел права уклоняться. Учение евангельское, насажденное в душах, принесло плоды столь обильные, что, не взирая на гонения и на борьбу, в которой находилась Церковь в течение трех столетий при восшествии на престол первого императора – христианина, законы языческие уже перестали удовлетворять духу общественному.

Не спорим, что с этого времени внешнее положение Церкви улучшилось; но грубо ошибаются те, кто полагает будто до обращения Константина христианство не проникло глубоко в сознание различных классов общества, особенно народа. Церковь стала учреждением столь могучим, что крайние усилия множества тиранов, на неё ополчившихся в конце третьего столетия, не могли ее поколебать.

Полагали, что единство Римской империи было полезно утверждению и распространению Евангелия. Единство это было всегда только кажущимся. Конечно, для всей Империи существовала центральная и неограниченная власть, но покоренные народы, составлявшие это политическое целое, сохранили, однако, свои нравы, обычаи, свой язык. Между жителем Ливии и Римлянином было столько же различия, как между тем и Скифом. Единство проявлялось в Империи только декретами, исходившими от центральной власти, исполнять которые заставляли правители провинции. Декреты же императоров были более враждебны нежели благоприятны Евангелию, из этого можно заключить, что единство Империи более мешало чем благоприятствовало проповеди Апостолов и их последователей.

В самом начале проповеди своей Апостолы вышли из пределов Римской империи. Когда Петр, Апостол Евреев, прошедши провинции Малой Азии, дошел до Вавилона, главного центра тогдашнего иудейства, Иоанн проповедовал Парфам, врагам Римской империи, Андрей перешел Дунай и проник к Скифам, Матфей пошел в Абиссинию, а оттуда в Индию.

Великим же Апостолом империи Римской был Павел и проповедь его имела всего более успеха среди Эллинов; прочие же Апостолы находились среди народов, столь же различавшихся между собой по характеру своему и способностям по языку.

Во всех провинциях Империи находились рядом три различные элемента: народ местный различных племен, элемент эллинский, оставшийся от победителей при Александре Великом и его преемниках, элемент римский, составлявший правительство со времени завоевания римского. Но язык римский или латинский был весьма мало распространен в самом Риме; классы образованные преимущественно употребляли греческий язык; но, кроме языков греческого и латинского, в каждой провинции употреблялись древние народные наречия со свойственной им литературой. Сиро-халдейский язык и диалекты его преобладали от Палестины до берегов Евфрата во всех провинциях центральной Азии; в Египте общим языком всей провинции был коптский, исключая Александрию, города образованного; ставшего столицей эллинства и греческой философии. На Западе по-латыни и по-гречески говорили только в главных городах, а народы употребляли свои древние наречия.

Религии столько же различались, сколько и языки. Хотя Римляне вместе с греческой литературой приняли и греческое многобожие, но религиозная система греко-римская не заменила народных преданий в Вавилоне Римской империи. Впрочем, Рим нисколько не преследовал прочих религий, но, принимая все божества в свой Пантеон, он покорял и забирал их точно так же, как народы.

Империя, кроме различных частных разделений по свойствам и характеру составлявших её народов, разделялась, главное, на Восточную и Западную. Первую составляли Египет с сопредельными ему провинциями Ливией и Абиссинией, собственно Греция и вся центральная Азия от берегов Средиземного моря до Евфрата и от Дуная до Инда. Западная же заключала в себе Италию, Испанию, Галлию, провинции на севере от Дуная и проконсульскую Африку, столицей которой был Карфаген.

В течение первых трех столетий Христианство распространилось преимущественно на Восток. Церковь весьма рано стала там многочисленна, учена, усердна. Она то и послала первых проповедников в греческие колонии Запада, особенно в Галлею и в Британию; там учредились цветущие христианские общины, но только в главных городах, которые настоящее значение своё приобрели только в течение третьего столетия, самый же Рим в то время мало разливал света, хотя Церковь там была многочисленна и богата. Карфаген затмил его в течение третьего столетия.

Как же поступала Церковь в великом деле благовестия среди народов, столь различных по свойствам, нравам и языку? История нам это объясняет: она проповедовала Евангелие, но любовь и чудеса служили ей пособиями. К этим внешним способам должно присовокупить внутреннюю благодать, располагавшую сердца внимать проповеди, понимать язык любви и видеть в чудесах проявление воли Божией. Это внутреннее действие Божие на общество может только объяснить то коренное преобразование, которое в нем совершилось.

Внутреннее действие Божие преимущественно проявилось в душах мучеников. В течение трех столетий ожесточенная борьба многобожия против Христианства обагрила кровью почти все провинции Римской империи. Некоторые из императоров оказывали терпимость, но не были достаточно справедливы и не отменили декретов о всеобщем гонении, изданных их предшественниками; даже в их царствование правители провинций имели право, ссылаясь на неотмененные декреты, удовлетворять кровожадным страстям своим, преследуя христиан. Кроме того, в различные времена императоры возобновляли эти декреты, что придавало гонениям больше сил.

Если бы подлинные акты мученичества даже не доказывали нам столь ясно действие Божие, то одни жестокие страдания, перенесенные этими героями, достаточно уже свидетельствуют, что в них было что-то выше человеческого.

Во все времена истории человечества были люди удивительные, жертвовавшие жизнью за истину или за мнения, которые считали истинными и полезными. Преклоняемся перед такими подвижниками убеждений, даже не разделяя их мнений; уважаем их тем более, что люди такие редки и составляют исключение в человечестве; но еще с большим уважением и благоговением преклоняемся пред мучениками христианскими: они шли на смерть как на торжество и улыбались при ужасных пытках, которыми хотели их принудить унизиться до измены вере.

Взирая на то, как не только юноши и люди во цвете лет, но даже старцы, слабые женщины и дети презирали лютость палачей, диких зверей, ужаснейшие мучения и стремились на смерть как на торжество, без слабости перенося страдания, один рассказ о которых приводит в содрогание. Должно признаться, что все герои-философы бледнеют перед мужеством христианским и что человечество никогда не могло бы так возвыситься, если бы не поддерживало его, и не подкрепляло всемогущество Божие.

Платон изложил теорию об истинном праведнике. Он видит его в муже добродетельном, который борется со злом до смерти, преследуют его как злодея и он умирает как-будто виновный. Великий философ даже не предполагал, что удивительная теория его найдет когда-либо столь обширное применение, и что возникнет в мире религия, способная породить во всех классах общества героев, подобных тому, о каком мечтал он как о феномене добродетели. Не говоря даже об Иисусе Христе, Богочеловеке, Праведном по преимуществу, и Которого считать в числе человечества почти не следует, мученики доказали, что Христианство возвышает смертного превыше природы его и может образовать тысячи таких героев, как тот, о котором мечтал Платон в теории своей, как об изумительной невозможности.

При изложении повествования невозможно было поименовать всех мучеников. Имена большей части из них внесены только Богом в книгу жизни. Невозможно также было изложить всех подробностей мучений, перенесенных теми, акты о которых до нас дошли. По свидетельству Истории, мы сказали, однако, достаточно, чтобы дать о том понятие и точно доказать действие Божие при утверждении Его Церкви.

Между тем, как множество подвижников приносило в жертву жизнь свою за веру, мужи красноречивые защищали их словом и победоносно опровергали клеветы, возводимые на христианство. Апология в продолжение трех первых столетий есть самая интересная для нас отрасль духовной литературы. Начиная с Послания к Диогнету до Рассуждений Арновия и Институций Лактанция, Церковь производила чрезвычайно замечательные апологические творения, между тем, как язычество не производило ничего, кроме риторов, софистов и плохих поэтов. Церковь породила ученых, философов и писателей, как Ириней, Ипполит, Афиногор, Феофил Антиохийский, Иустин, Климент Александрийский, Ориген, Тертуллиан, Киприан, Лактанций, Евсевий Кесарийский. Можно бы назвать еще более, но мы ознакомили читателей с их творениями и уверены, что человек беспристрастный и который станет читать их, сам может составить сравнение их с философией и литературой языческой того же времени и убедиться, что они несравненно превосходнее её. Глубокая философия Климента Александрийского и Оригена, красноречие Тертуллиана, слог Киприана и Лактанция и ученость Евсевия Кесарийского до того возвысили дарования христиан над языческими, что человек образованный, даже противник христианства, не может того оспаривать.

Христианство, распространяя свое истинное учение, внушало любовь к истине, располагало к мужеству и добродетели не только классы народные, но, воодушевляя людей знатных и образованных, возвышало их перед равными им.

Те, которые прочтут в этом сочинении разборы творений Отцов первых трех столетий, уверятся в их умственном превосходстве; но, изучая самые творения их, убедятся еще более в том, что они не пренебрегали ни наукой, ни литературой язычников и сообщают о них сведения, которых тщетно стали бы искать у других писателей.

Нам никогда не удавалось объяснить себе той недальновидной и неразумной школы, которая полагает, что для неё унизительно изучать первоначальных христианских писателей, как будто изучение их не представляет высокого интереса даже с точки зрения чисто философской и ученой. Скептицизм школы антихристианской, лишает её сведений самых интересных и в то же время доказывает в ней стеснение ума самое странное. Всего же удивительнее то, что люди, добровольно лишающие себя этого света, с дерзостью выдают себя за исключительно способных понимать все. Кто действительно имеет ту благородную независимость разума, какую они себе приписывают исключительно, тот не станет избегать удивления, которое заслуживает добродетель, и будет преклоняться перед истиной; такие люди благоразумны и не отвергают самых достоверных памятников философских и научных только потому, что они от источников христианских. И Христианство занимает довольно видное место в философии человечества, даже оставляя в стороне его божественные свойства, и человек разумный не должен отвергать сведений, которые оно предлагает на решение вопросов религиозных, философических и общественных.

Нет философской системы более полной, нет философии, изложенной писателями, более достойными и более учеными.

Какая же философская система полнее? Какая философия изложена была писателями более почтенными и более учеными? – Не знаем такой.

Нисколько не стараемся уничижать знаменитых веков язычества. Афины и Рим породили писателей, которым человечество всегда будет по справедливости удивляться; но удивление это должно ли ограничиваться только веками Перикла и Августа? Разве Ориген ниже Платона только потому, что возвышенные мысли его изложены слогом эллинским менее чистым? Киприан, разве, ниже Цицерона потому, что латинская речь его не в тех же самых формах? Разве у Евсевия менее учености нежели у Варрона потому только, что он был ученый христианин?

Когда люди ученые изучат литературу христианскую, как она того заслуживает, то, конечно, перестанут спорить о предоставлении ей почетного места.⁵ Разборы и выписки, предлагаемые в этой Истории, могут послужить к тому, чтобы о литературе этой образовалось мнение более справедливое. Будем счастливы, если успеем поселить искреннее желание изучать ее. Во всех церквах обнародованы были сочинения о Творениях Отцов, заслуживающие уважения; но должно сознаться, что Творения эти мало известны даже христианам образованным и богословам. За такое невежество их следует еще более порицать, нежели просто ученых; если те пренебрегают обильным источником исторических и научных сведений, то христиане не пользуются чистейшим источником духа истинно евангельского, самыми точными толкованиями слова Божия и памятниками самыми интересными истории Отцов их по вере.⁶

Христианская литература первых трех столетий служит доказательством, что развитие умственное соответствовало внешнему развитию Церкви. Нравственный уровень возрастал также в равной степени. Философ христианский, олицетворенный в мужах, каковы были Иустин, Климент Александрийский или Ориген, не был уже тем горделивым спорщиком, который поставлял превосходство разума в изысканной диалектике или в звучных теориях; но философ этот был человеком основательным, полагавшим, что успех состоит в широком понимании истины и приложении её к жизни. Чтобы понять различие между обоими философиями, пусть сопоставят, например, Платона и Порфирия с Климентом и Оригеном: кто не убедится с первого взгляда в необъятном превосходстве христианской философии? Это уже не туманная школа, без всякого нравственного влияния, но школа практическая, уважающая философию за благотворное её влияние на преуспеяние человека в истине, а общества в подвигах добра.

Едва число христиан увеличилось, как в среде их появились первые звенья той длинной цепи ученых и философов, которые навсегда будут составлять славу Церкви.

Мы поименовали этих великих мужей, изучили их творения, постарались дать о них надлежащее понятое, внушить читателям желание основательнее изучать их. Добросовестный же разбор их творений выяснил сущность вероучений, которые Церковь исповедовала повсеместно.

Христианство с самого начала своего представляется не в виде очерка вероучений, не в виде системы, требующей усовершенствования и полное развитие которой совершилось только в последующие столетия, напротив того, оно представляется как факт ясный и положительный, как учреждение, совершенно устроенное, как вероучение совершенно известное. Таковым излагается оно в писаниях апостольских, и так понимали это вероучение их непосредственные ученики.

Апостолы передали то, что проповедовали как залог, принятый ими от Бога с обязанностью передать его, а первые ученики их в проповеди своей ссылались на учение апостольское и так же поступали их преемники во всех Церквах. Так установилось правило, что к залогу вероучений откровенных принадлежит только то, что проповедовали Апостолы и первые ученики их в Церквах, ими основанных, и что в чистоте сохранилось во всех этих Церквах.

В конце второго столетия Ириней указывал на это правило как на критерий веры истинной. Ему подражали последующие писатели, как: Климент Александрийский, Тертуллиан, Ориген, а примеру их следовали и прочие православные писатели. В продолжение трех первых столетий не отвергали рассуждений философских, как то видно из творений Феофила Антиохийского, Иустина и Афиногора; но когда надобно было определить истинное верование христианское в опровержение еретиков, тогда ссылались на тех, через кого дошло учение апостольское до времени возникшего спора.

Священные Писания, посланные частным Церквам, не всем еще были известны; сношения между христианскими общинами разных стран были не постоянны и в подлинности всех Писаний апостольских не успели еще удостовериться до того, чтобы соединить их в общий, всеми принятый, канон.

Итак, Церковь не исключительно пользовалась письменным учением и вероучение её не на нём было основано, но на преподавании устном, которое передавалось везде одинаково и повсюду сохранялось тожественно.

Великое событие это заслуживает особенного внимания и служит ответом на те системы, которые поддерживают ныне некоторые христианские общества о необходимости придерживаться писаниям апостольским для определения догматов.

Системы эти совершенно противны способу учения, какому следовали в течение первых столетий. Согласно оставшимся достоверным творениям того незабвенного времени, можно выразить вероучение, тогда повсеместно принятое, как проповеданное Апостолами, так:

Бог единый по сущности и троичный в лицах есть Творец всех существ, составляющих миры.

Божественное лицо Сын или Слово, облеченное полным человечеством, то есть телом и душой, не утрачивая через то Своего Божества, есть единое божественное лицо, именуемое Иисусом Христом.

Христос сей умер для искупления падшего мира, возродив его жертвоприношением крестным. Он жил, учил, пострадал, умер, воскрес и вознесся на небо для спасения и жизни человечества.

Божественный Дух оживотворяет Церковь, то есть общество, основанное Христом.

Церковь эта едина и не имеем общения с теми, кто к ней не принадлежит; святая по учению своему, кафолическая, то есть предназначенная для всемирной и беспрерывной проповеди, а не для проповеди ограниченной и временной, как Моисейство, апостольская и должна навсегда оставаться утвержденной на Апостолах, как на столпах непоколебимых. Сообщает жизнь духовную посредством божественных таинств до дня воскресения и суда, когда определится бессмертная участь всего человечества.

Вот какое учение апостольское находим во всех сохранившихся творениях учителей первых трех столетий. Вот вывод из вероучений всей первоначальной Церкви, какое согласно Апостолам, истекает из всех писателей восточных и западных, начиная от Римлянина Климента до собора Никейского, провозгласившего первый всеобщий Символ.

Вселенский Символ этот не был ни нововведением, ни новым образцом веры, но употреблялся прежде того даже в тех же выражениях во многих частных Церквах; его находим у многих писателей второго и третьего века. Первые вселенские соборы придали ему только характер всемирный или кафолический.

Напрасно писатели – рационалисты, или полухристиане, стараются набросить тень на тот первоначальный факт, что существовало вероучение полное и совершенно определенное прежде, нежели принят был канон писаний апостольских. Факт этот до того ясен, что невозможно о нем серьёзно спорить.

Последствием вероучения о падении и искуплении, заметили мы, во всех Церквах было учение, что человеку падшему необходимо искупление для восстановления его перед Богом и божественная помощь, или благодать, чтобы творить добро.

Действительно, человек, сотворенный свободным, вследствие падения своего был уязвлен до того, что творил, как говорит Ап. Павел, зло, которого не хотел, и не творил добра, которого желал. Полученная им язва была смертельна в том смысле, что без искупления и без благодати причинила бы ему вечную смерть. Однако язва эта не была самая смерть, и если человек почти не мог употреблять свободы своей иначе, как на зло, то добро было для него в естественном состоянии еще возможно, как говорит о том Апостол в послании своем к Римлянам. Нельзя, следственно, сказать, безусловно, что свобода умерла и что человек мог делать только злое; но справедливо можно сказать вместе со всеми Отцами, что язва была смертельна и что человек почти не мог жить иначе, как злоупотребляя своей свободой. Разум и свобода не были уничтожены также, как и природа,⁷ но природа была извращена и нуждалась в возрождении; благороднейшие способности человеческие – разум и свобода были до того уязвлены, что истина затемнялась в глазах человека и зло увлекало его слишком часто.

Никто не спорил, что человек даже после падения своего сохранил существенно ту же природу, какая дарована ему от Бога; но как скоро допускается, что природа эта пала, то ее следовало возродить. Соглашались же, что природа сама по себе существовала, но только в таком состоянии уничижения и ослепления, что для просвещения её необходимо откровение; а для того, чтобы искупить, возродить, даровать как бы новое рождение духовное, необходимо было искупление.

Человек не был ослеплен до того, чтобы естественным образом не видел добра, но был уничижен до совершенной неспособности делать доброе; ему необходима была сверхестественная помощь для жизни новой, жизни святой, чтобы любить добро, и необходима была сила, чтобы творить доброе. Естество его не умерло, но поражено было язвой, которая довела бы его до смерти вечной без сверхестественной помощи, посланной Богом.

Церковь первых трех столетий верно следовала учению Апостола Павла: «идеже бо умножися грех, преизбыточествова благодать: да якоже царствова грех во смерть, такожде и благодать воцарится правдою в жизнь вечную, Иисусом Христом Господом нашим» (Рим. 5, 20. 21).

Вместе с Апостолом все веровали, что посредством Крещения человек – грешник погребается и воскресает для правды и в жизнь новую, духовную, что Крещение есть переход от смерти к жизни.

Так как падшая природа ныне существует, то следует допустить, что также существование должны и два противоположные начала добра и зла. Если бы они не должны оставаться навсегда, то зло уничтожило бы природу и злое начало возобладало бы повсюду, или по действии благодати повсюду возобладало бы добро. А как природа должна существовать до конца мира, то из сего следует, что борьба между добром и злом, существующая со времени падения, должна продолжаться до начала будущей жизни, когда прославление или осуждение существенно изменят настоящие условия нашей природы.

Главная цель христианства состоит, следственно, в возрождении воли и разума человеческого верой и положительными вероучениями. Вероучения эти представляются в учении апостолов и мужей апостольских; находим их также во всех памятниках о вероучении первых трех столетий и они выражены в таинствах богослужения христианского.

Крещением вводится человек в новую жизнь. Помазание, вместе с молитвой и возложением рук, утверждает вновь крещеного сообщением ему Святого Духа.

Христианин прегрешивший исповедовал грехи свои перед Богом, перед пастырями Церкви и в присутствии братии приносил покаяние и получал отпущение.

На вечери, совершаемой в память последней вечери Иисуса Христа и согласно Его повелению, епископы, или пресвитеры, освещали хлеб и вино. Верующие с благоговением присутствовали при сем освящении, которое в глазах их было жертвой голгофской, таинственно и бескровно возобновляемой; причащением участвовали они в теле и в крови Иисуса Христа и оно было для них залогом отпущения грехов и надежды на жизнь вечную.

Вечери предшествовали приготовительные молитвы, а после оной приносились благодарственные. Все богослужебные действия эти составляли Литургию, или главную и существенную часть божественной службы.

В Церкви было священное таинство для облегчения болящих; главную часть оного составляло помазание елеем. Брак между христианами подвергался строгим законоположениям как союз священный и таинственный.

Наконец, рукоположение пастырей Церкви сопровождалось апостольскими обрядами, сообщавшими священство и служение в образе Иисуса Христа, то есть право оное совершать. Правила церковные доказывают, какое высокое значение придавалось избранию и посвящению мужей, обязанных продолжать апостольское служение.

Церковь в течение первого периода своей истории, является с таким согласием вероучений и таинств.

С самого начала Церковь представляется имеющей то устройство, какое даровали ей Иисус Христос и Апостолы. Церковь, рассматриваемая вообще, есть общество истинных христиан,⁸ то есть, исповедающих истинное вероучение христианское. Бог только один судит внутреннее расположение верующих, а потому под именованием святых разумеем только истинных христиан. В Евангелии Церковь уподобляется полю, где плевелы растут вместе с добрым семенем, сети, которой пойманы безразлично добрые и худые рыбы, следственно в Церкви есть добрые и злые, праведные и грешные; но, как общество внешнее, она составлена из исповедающих истинное вероучение. Этих-то с самого начала называли верными или святыми, как отличавшихся от еретиков и грешников исповеданием чистого христианства, истинного апостольского вероучения и покорностью своей законной власти, установленной для управления и руководства Церкви.

Церковь с самого начала представляется основанной на апостольстве. Двенадцать апостолов – двенадцать столпов таинственного храма, а эти двенадцать столпов утверждены на краеугольном камени, который есть Иисус Христос. Писатели первых трех столетий любили метафору храма, обозначающую Церковь, всех же верующих называли камнями, составляющими здание, которое поддерживается двенадцатью столпами, утвержденными на непоколебимой скале.

Апостольство не представляется в истории как учреждение переходное, которое должно было прекратиться с жизнью двенадцати Апостолов. Оно составляло священство Нового Завета; а как Завет сей предназначен для всех мест и на все времена, то священство это должно было продолжиться, а потому видим, что Апостолы посредством возложения рук передавали другим служение, вверенное им от Иисуса Христа. Вновь посвященные продолжали апостольство и заменили собой двунадесятых; так же управляли Церковью и служение, принятое ими от апостолов, передали другим точно тем же образом, какой употребляли Апостолы.

Церковь никогда не оставалась без священства, которое есть передача апостольства.⁹ Священство это заключается в двух степенях. Иисус Христос Сам избрал двенадцать Апостолов и семьдесят учеников, бывших по степени ниже Апостолов. При тех же условиях священство продолжается преемниками Апостолов. Не встречаем времени, когда существовал бы иной порядок. С самого начала видели мы по историческим памятникам во главе Церквей высших священников, преемников двенадцати Апостолов как ангелов тех семи Церквей азийских, которым писал с Патмоса Иоанн Богослов, как Тимофей и Тит ученики Павла, определенные в Крит и Ефес для устройства Церквей и для поставления в них второстепенных пастырей.

Первенствующие пастыри не имели титула, отличавшего их от второстепенных пастырей, но отличались от них обширностью своей власти. Как тех, так и других называли безразлично старейшинами (presbyleri), или надзирателями (episcopi). Из сего подобия наименований хотели заключить будто власть тех и других была одинакова; предполагавшие так забывали множество событий, утверждавших противное.¹⁰

Со второго столетия слова, употребляемые для названия пастырей, принимают уже смысл более определенный: епископом называют священника, которому принадлежала высшая степень священства, а пресвитером – кому принадлежала низшая.

Апостолы добавили к этим двум степеням священства еще третью – диаконов (служителей) в пособие священникам при их внешних обязанностях. Эти три степени с самого начала составляли священную иерархию в Церкви.

Некоторые писатели утверждали, будто в Церкви с самого начала не было священства, но только служение, – что все сочлены были равными и что первоначальное управление в Церкви было демократическим – что от управления демократического Церковь перешла посредством учреждения епископства к правлению аристократическому, а наконец, что через учреждение папства перешла она к управлению монархическому. Не знаем системы, более противной истории.

Те, которые поддерживают эту систему, не могут подкрепить её фактами и указать на время, когда совершилось придуманное ими преобразование. Им бы следовало, однако, определить событиями тот век, когда учреждено было епископство и когда Церковь от управления демократического перешла к аристократическому. Такое событие слишком важно, чтобы от него не осталось даже следов в истории; однако никогда не могли указать того времени, тогда как мы имели случай указать множество событий, совершенно опровергающих эту систему.¹¹

Касательно же предполагаемого перехода Церкви к управлению монархическому, поддерживая это мнение, обнаруживали странную невнимательность и принимали часть Церкви за всю Церковь. Действительно, только на Западе утвердилось монархическое церковное управление, или папство. Восток же, то есть самая древняя и самая просвещенная часть Церкви, никогда его не принимал и по наше время поддерживает первоначальное устройство Церкви, основанное на двух степенях священства.

В своем месте укажем именно то время, когда Запад отвергнул божественное устройство и подчинился игу духовной монархии; теперь же можем только указать вообще на некоторые из причин, доведших Запад до церковной монархии и предохранивших Восток от этого учреждения, противного духу Евангелия.

Восток был источником, от которого христианство разлилось на Запад. Церковь римская одна только была учреждена апостолами на Западе, прочие Церкви, в небольшом числе, учреждением своим обязаны мужам апостольским, которые все пришли с Востока и поселились большей частью в греческих и римских колониях на Западе. Оттуда проповедники восточные проникли в некоторые из главных местностей северной Галлии и Великобритании. Только около третьего столетия Рим распространил проповедь свою за пределы средней Италии. Должно заметить, что Церкви учреждались только в городах, в селениях же начали проповедовать только в течение четвертого и пятого столетия благовестники из этих Церквей и без влияния Церквей восточных.

Все Церкви западные, рассеянные на необъятном пространстве, естественным образом сосредоточивались около Церкви римской, самой богатой, самой знаменитой на Западе, одной только апостольской, и которая могла поддерживать их в общении с Церквами Востока по постоянному стечению верующих, приезжавших по делам своим в столицу Империи.

Проконсульская Африка, по топографическому своему положению, принадлежала к западной части Империи; но, начиная со второго столетия, там было более христианской жизни, нежели в остальном Западе. Римская образованность широко развилась там со времени покорения Карфагена, но дух противления Риму поддерживался. Церковь африканская находилась в братских сношениях с единственным центром апостольским на Западе, но тоже находилась в связи с Александрией, а через неё – с Востоком. Древнее пуническое противоборство пережило уничижение Карфагена; оно отзывалось даже в его Церкви, которая менее прочих западных соглашалась подчиниться влиянию Церкви римской. Тертуллиан издевался над притязаниями её епископов, а Киприан, ученик его, поддерживал такие вероучения, которые в более поздние времена соделали бы его еретиком в глазах епископов римских.

Положение же Церквей на Востоке не походило на положение их на Западе. Там было множество Церквей апостольских; они все равно уважались и служили истоками благовест для окрестных стран. Ни один из престолов не мог, следственно, стать там средоточием, подобно Церкви римской на Западе. Правда, Церковь иерусалимская считалась Матерью Церквей, но богата она была только воспоминаниями, и епископ её сохранил только значение, перешедшее к нему от предместника его Иакова, первого епископа Церкви. Иерусалим не имел для Востока значения первенства престола апостольского как Рим для Запада. Антиохия, Александрия, Ефес, Смирна, Коринф, Салоники, Афины и много других Церквей, основанных апостолами, уважались на Востоке столько же, как Иерусалим, и предание их имело то же значение.

На Западе же, напротив, единственное первенство престола апостольского, или епископства, был Рим, а прочие Церкви только в единении своем с Римом находили серьезное обеспечение в своем единении с остальным кафоличеством, или с христианством всемирным.

Епископы римские весьма рано уже возгордились этим исключительным значением их престола, однако в течение семи столетий не выступали из пределов строгого православия; но когда обстоятельства политические стали тому способствовать, они возмечтали, что мнения западные должна принять вся Церковь, что на престол их следует смотреть исключительно как на престол апостольский и средоточие кафоличества.

Когда подобные мнения уже раз выразились, то мы увидели, как они развивались при пособии толкований библейских и документов, о которых прежде никто не слыхал. Папству старались придать начало божественное, толкуя тексты евангельские совершенно произвольно; а чтобы найти для того и основания исторические, стали делать вставки в памятники по истории и по вероучению, или вымышляли их. События известные старались извратить так, чтобы они соответствовали известным условиям; например, если собор на Западе в течение первых трех столетий послал определения свои епископу римскому, чтобы через него сообщить их прочим Церквам, то из сего заключали, что определения эти представлялись ему на утверждение и для обнародования; а если с Востока писали ему грамоту общительную, согласно освященному обычаю для всех епископов, то из сего выводили заключение будто на Востоке признавалось необходимым находиться в общении с епископом Рима, чтобы принадлежать через то к кафоличеству.

На все эти мнимые доказательства из событий первых столетий для поддержки учреждения, которое, как увидим, возникло только в восьмом веке, может послужить ответом лишь то, что мы старались изложить событий и тексты во всей их простоте и как представляются они в подлинных памятниках.

Не спорим, что некоторые из епископов Рима еще прежде восьмого столетий уже стремились к всемирному владычеству, которое впоследствии названо было папством, но намерение их осуществилось только в восьмом веке и только на Западе, следственно невозможно утверждать, что Церковь, взятая в общем смысле, перешла от управления епископского к монархии, утверждать то можно по справедливости только о Церквах западных, подчинившихся управлению папскому и отвергнувших тем первоначальное учреждение, дарованное Церквам Иисусом Христом и установленное Апостолами.¹²

Церковь, учрежденная с епископством, находящимся во взаимном единении, составляла общество, существование которого представляется чрезвычайно ясным и определительным, а жизнь её и действия строго отличаются от всяких других христианских согласий, под каким бы частным названием они ни собирались. Эти согласия, в отношении к Церкви, составляют секты; сама Церковь, именуется кафолической или вселенской потому, что не ограничивается ни временем, ни местом и составляет однородное целое, живущее одной и той же жизнью во всякое время и во всех местах, где учреждена.

Такая однородная жизнь Церкви – несомненна в продолжение трех первых столетий. Рядом с ней возникали секты, не смешиваясь с ней; Церковь отвергала всякое единение с ними и тщательно отделяла от них судьбу свою. Ясные доказательства тому найдут в нашем повествовании. Особенно же поражены будут фактом, что разум человеческий развивался несравненно более в православии, нежели в сектах или ереси.

Если бы сохранились все творения богословские и философские, написанные в Церкви в течение первого периода её истории, то можно было бы еще яснее доказать этот факт; однако и того, что осталось, достаточно для его очевидности.

Нам следовало разобрать творения первого разряда и к ним причисляем: книги к Автолику Феофила Антиохийского, Апологии Иустина, ученое творение Иринея против ересей, Философумены Ипполита из Порто, Апологетике и дивные трактаты Тертуллиана, книгу Оригена против Цельса и книгу его о Началах, письма и рассуждения Киприана, Приготовление и доказательства евангельские Евсевия Кесарийского, а также Историю церковную того же писателя.

К творениям этим можно добавить знаменитые экзектические труды Ипполита и Оригена, но, к несчастью, из них дошли до нас только отрывки. Рассмотрим также или обозначим только значительное количество прочих творений, хотя не столь возвышенных, но заслуживающих внимания или по красноречию своему или по учености.

Если же к творениям, дошедшим до нас цельными или в отрывках, добавить еще те, которые известны только по общим указаниям, то невозможно будет не допустить, что в недрах Церкви происходило в течение первых трех столетий блистательное умственное движение.

Церковь первоначальная имеет полное право гордиться философским разумом Феофила и Иустина, ученостью Иринея и Ипполита, мужественным красноречием Тертуллиана, изящным слогом Минуция Феликса, Киприана и Лактанция и глубокими познаниями Климента Александрийского и Евсевия Кесарийского; может славиться также Оригеном, как одним из самых изумительных гениальностей человеческих.

Прежде всего поражает нас в творениях писателей первого периода истории Церкви благородная независимость мышления их обо всем, что не входит в область откровения и в то же время глубокое уважение к принятым вероучениям. Вероучения эти были так ясно определены, что находим их одинаковыми у всех писателей первого века точно так же, как и последующих на Востоке и на Западе.

Новейшие богословы пытались найти у них различие в вероучении и даже разделить их на различные школы, поставляя во главу каждой Апостолов, которые сами будто бы проповедовали различное вероучение. Рассматривая внимательно эти системы, пришли мы к убеждению, что они не имеют никакого исторического основания и вымышлены были только для того, чтобы поддерживать теории, благоприятствующие некоторым церковным формам или вероучениям, принятым a priori.

Все теории эти бледнеют перед великим фактом, что Апостолы проповедали повсюду одно и то же вероучение. Факт этот становится еще более ясным по мере того, как Церкви, отдаленные и не имевшие сначала никаких сношений, при возникших обстоятельствах должны были исповедать свою веру. Эта вера апостольская, повсеместно засвидетельствована и находится в творениях церковных писателей, всегда принимавших её за основание своих рассуждений и для подтверждения её ссылавшихся на тожественное свидетельство всех апостольских Церквей. Свидетельство это приводили они против еретиков, своих противников, и опровергали их тем же свидетельством.

Рядом с откровением, вверенным Церкви, находим у писателей первых трех столетий: разъяснения и рассуждения, служащая удостоверением, что они считали вероучение откровенное предметом изучения и что в знании его человек может преуспевать. Но преуспевание это, по мнению их, совершается в разуме человеческом только при том условии, что он уважит истину в самой её сущности. Иначе выходит не преуспевание, а изменение.

В этом-то в сущности заключается коренное различие между писателями православными и еретиками, которые, под предлогом преуспеяния, делают нападки на сущность вероучений откровенных, искажают их и превращают во вредные заблуждения.

Между философами, присоединившимися к христианству многие старались примирить религию с прежними системами философскими. Это направление развивалось преимущественно в Александрии, как то было сказано прежде. В этом городе сосредоточились философия и образованность Афин, Рима и Азии. У Евреев была там также школа со времени Семидесяти Толковников и Филон ее прославил. Александрия, находясь в средоточии умственной деятельности тогдашнего мира, была средоточием скептицизма. Филон и Аристовул пропитали ее мозаизмом и сильной наклонностью к греческой философии. Нет ничего удивительного, что Евреи или Греки полухристиане делали попытки слить христианство с еврейством или с философией, но между тем как Израильтяне мечтали о жидовствующем христианстве, философы восставали на жидовство с такой крайностью, что стали вымышлять самые бессмысленные системы для соглашения вероучений откровенных с теориями Пифагора или Платона.

Людям неглубокомысленным казалось, что все эти еретики – христиане и они заключали из сего, что христианство есть какой-то несвязный вавилон и прикрывает теории безнравственные под системами самыми противоречивыми и смешными. Но мы имели уже случай заметить, что писатели кафолические, особенно Иустин и Тертуллиан, тщательно старались отличить Церковь кафолическую от сект, которые ей были чужды и срамили имя христиан.

Учение множества разнообразных сект, мечтавших о слиянии или с мозаизмом или с философией, было нами изложено и собраны были данные, разъяснившие умственное значение еретиков. Изучая их и сравнивая то, что они писали, с творениями учителей Церкви, имеем полное право заключить, что умственное движение в сектах было гораздо ниже, чем в Церкви.

Вероучения откровенные, принятия, по свидетельству Церквей апостольских, всегда служили для разума человеческого твердым основанием для философии ясной и глубокомысленной. Они не были игом для разума, но служили источником, от которого свет разливался на все вопросы. Еретики же, чуждаясь этих вероучений, увлекались ложными мнениями и не могли выразить ничего, кроме мыслей пустых и несвязных.

Если, подобно Валентину и Василиду, они мечтали о совершенном преобразовании системы христианской, то впадали в нелепости и на общих понятиях Пифагора и Платона строили теории непонятные и смешные. Если, подобно Маркиону или Манесу, старались упростить гностику и подвести её к учению азийскому о двойственном начале добра и зла, то принуждены были делать выводы, не только совершенно уничтожавшие христианство, но даже оскорблявшие здравый смысл. Если же, подобно Савелию и Арию, они делали нападки на один из догматов откровенных, взятый отдельно, то видели, что все истины христианские колеблются, потому что находятся в таком тесном единении одна с другой, что невозможно тронуть одну из них, не приводя в сотрясение всего здания.

Замечательно, что ни один из еретиков в продолжение всего рассмотренного нами периода не успел ввести учения своего ни в одну из Церквей. Как только появлялось какое – либо новое учение, то несколько лиц отделялись от Церкви, куда принадлежали, и приставали к лжеучителю, составляя секту, принимавшую особенное именование, или которой немедленно давали какое – либо название. Факт этот чрезвычайно важен как доказательство, что существовало вероучение, ясно определенное, известное во всех Церквах и служившее для них взаимной связью.

Ересь служит также доказательством истинной веры, а нападки на эту веру в различных странах способствуют определить неоспоримым образом все вероучения, составлявшие общий символ.

Сравнение различных ересей приводит только к страшному хаосу, к вавилону противоречий, тогда как, сравнивая вероучения, принятые всеми частными Церквами, находим повсюду то же самое верование; оно повсюду подтверждается как исходящее из источника апостольского.

История ересей весьма полезна также для изучения догматов христианских; можно посредством заблуждений легко восстановить полный символ первоначальной Церкви таковыми, как находится он у писателей, считавшихся всегда его законными толкователями.

Общее верование с самого начала служило основанием сношений, установившихся между различными Церквами. Сущность сношений этих чрезвычайно важна и определяет в каком смысле понимали божественное учреждение Церкви. Изучая эти сношения добросовестно и без предвзятой мысли, ясно видим, что они основаны были на братстве между Церквами, и что ни одна из них не думала господствовать над прочими. Конечно, в течение первого периода некоторые Церкви более уважались и считались центральными для некоторых только провинций; епископы этих Церквей пользовались некоторыми преимуществами, ясно еще не определенными законом, причина же их заключалась в благовестии, исходившем из Церквей этих, как из средоточий. Если даже епископ второстепенной Церкви обязан был рукополагаться от епископа первенствующей Церкви, от которой Церковь его приняла благовестие, то все-таки епископские права его были такие же, как и епископа, его рукоположившего; особенно он был равным ему касательно общих дел церковных.

Каждая Церковь епископская пользовалась теми же правами, как и все прочие, свидетельством своим содействовала она свидетельству всемирному или кафолическому, а епископ её был участником власти, которой вручено управление Церковью. Из этого верования неизбежно истекает учение о соборах или собраниях епископских, свидетельствовавших о вере против ересей и постановлявших законы, каких требовали обстоятельства.

Собор есть факт первоначальный в Церкви и по необходимости истекает от кафолического вероучения, что Церковь основана на епископстве, представляющем собой собор апостольский, поэтому и власть его собирательная, то есть соборная; а потому тщетно спрашивать, как то делают новейшие богословы: собор – установление божественное или человеческое? Коль скоро собор есть приложение учреждения, дарованного Иисусом Христом Его Церкви, он – установление божественного, как приложение божественного учения. Нет ничего удивительного, что Апостолы собирались в Иерусалиме вместе с мужами апостольскими и в присутствии верующих для решения вопроса об иудейских обрядах. Это служит самым ясным свидетельством, что они полагали власть не в человеке, хотя бы он был апостолом и вдохновенный Богом.

Евсевий Кесарийский упомянул вообще о многих соборах в Азии, собиравшихся против Монтана в течение второго столетия. В то же время, по свидетельству ученейшего Евсевия, епископы часто собирались для рассмотрения вопроса о пасхе. Соборы эти были в Палестине, в Риме, в Ефесе, в Понте, в Галлии, в Месопотамии, в Греции. Председательствовали на них или епископы главных городов, или старейший по летам. Первое предложение о созвании делал тот, кто желал обратить внимание на вопрос, казавшийся ему важным, действовал же он не по власти, но просил, приглашал. Точно таким же образом Виктор, епископ римский, просил епископов различных Церквей собраться, и постановить о единообразном праздновании Пасхи.

Соборы принимали различные определения, согласные древним преданиям, соблюдавшимся в Церквах, и Виктора, не хотевшего уважать некоторых преданий, большая часть епископов порицала, а в особенности св. Ириней.

В продолжение третьего столетия соборов было еще более, нежели в втором. Особенно известны соборы в Африке. Самым древним был созванный Агриппином, епископом Карфагенским и определивший, что еретиков следует перекрещивать. Он был в первой половине третьего столетия, а в то же, или почти в то же время, был собор в Иконии, постановивший, также как Карфагенский и около того же времени собор Синнадский, провозгласил подобное же вероучение. Соборы африканские, под председательством святого Кипреяна, около половины третьего столетия, следовали тому же преданию и приняли каноны благочиния, перешедшие в общее церковное право.

Собрания, бывшие в Бостре, в Аравии, и на которых Ориген опроверг заблуждения Берилла, были настоящие соборы; там ученым образом рассматривались вопросы о вероучении и провозглашены согласно преданиям Церкви. Что же касается до собраний в Александрии, созванных епископом Дмитрием против Оригена, то их не должно считать собраниями епископов и нельзя называть соборами.

Достоверно известны соборы в Риме и Карфагене по делу о расколе Филициссима и Новациана, собор епископов испанских Василида и Марциана, соборы Антиохийские против Павла Самосадского и в Арсиноэ против Непоса, а в Александрии – против Мелетия.

В начале четвертого столетия и прежде первого вселенского собора Никейского были знаменитые соборы: в Эльвире и Арле, на Западе, и в Анкире и в Неокесарии, на Востоке.

Александр, епископ Александрийский, созывал несколько соборов против Ария прежде торжественного осуждения этого еретика; Осий Кордовский председательствовал на одном из Александрийских по тому же делу, а Евсевий Никомидийский созывал собор в Вифинии на защиту Ария.

Можно было бы собрать некоторые сведения о прочих соборах от времен апостольских до первого вселенского. Вероятно, что их было много, потому что правилами апостольскими постановлено созывать соборы дважды в год. Если даже правило это позднее самих Апостолов, то все-таки принадлежит оно первому периоду Истории Церкви и служит доказательством, что соборы в различных Церквах были весьма часто.

По всем сохранившимся сведениям, созывал их обыкновенно епископ, важнейший в стране, но созвание это не считалось как право, ему принадлежащее, так что по делу Павла Самосадского, первого епископа в Азии, соборы собирались в Антиохии, его кафедральном городе, вопреки желанию его и против него. Достоверно также, что не Берилл, епископ Бостры, созывал в этом городе соборы, на которых Ориген принудил его отречься от своих заблуждений. Созывать собор имеет право каждый епископ, обращающийся к братьям своим по вопросу о правом вероучении. Собравшиеся епископы совещаются под председательством того, кого они поставят во главе своей, а обнародование их определений зависит от каждого из них в своей Церкви. Епископы прочих Церквей могут принять или отвергнуть определение собора, если это не собор вселенского и верховный для всей Церкви.

События и соборы первого периода Церковной Истории служат доказательствами, что управление Церкви было с самого начала епископальное и что пастыри действовали не по одиночке, но по взаимному соглашению посредством соборов, и что на соборах старались защищать древние предания, наконец, что в соборах первого периода незаметно даже следов власти, сосредоточенной в одном из епископов.

По сведениям, которые остались о первых соборах, ясно, что они преимущественно старались поддерживать нравственность христианскую во всей её чистоте. Дошедшие до нас определения этих уважаемых собраний, конечно, доказывают, что между чадами Церкви были иногда весьма виновные, но из сего следует ли заключение, что в первые века дух христианский был менее развит в Церкви, нежели в наше время?

Некоторые писатели поддерживали такое мнение с целью опровергнуть прославлявших первые столетия в сравнении с последующими.¹³

Может быть, что иногда слишком превозносили первые столетия и слишком унижали последующие; но по справедливости следует признаться, что первоначальные христиане безусловно были лучше нас, что благочиние и нравственность пришли в грустный упадок, особенно в некоторых частных Церквах.

Мы не намерены критиковать нравов христиан в различных Церквах, но обязаны представите картину первых столетий: пусть каждый делает сравнения какие ему угодно.

Христиане иерусалимские представляют собою самый совершенный образец жизни христианской. Вышли они из иудейства и были посвящены преданиями отеческими и Священным Писанием как следует подвизаться в основных добродетелях, общих для обоих Заветов. Без сомнения, они были самыми благочестивыми из народа израильского, потому что тщательнее сохранили пророчества о Мессии и узнали Его во Иисусе Христе. Они научены были Самим Христом и Его первыми Апостолами, а потому пример их должен служить образом всему обществу христианскому. Они, по повествованию Деяний Апостольских, жили в таком согласии, что у них все было общее, богатые продавали имения свои, цену их приносили к ногам Апостолов и таким образом жертвовали их общине. Они тщательно следовали учению Апостолов и собирались праздновать воспоминание об Иисусе Христе, согласно Его повелению, преломлением хлеба и молитвой.

Апостолы не предписывали общности имуществ как обязанности, но она естественным образом ввелась по братской любви, которая была между верующими. Впрочем, Ессеи, совершеннейшие между Евреями, уже ввели подобный обычай и можно предполагать, что первые христиане в Иудеи были преимущественно из них. Иисус Христос усовершенствовал эти чувства братства и учил, что учеников Его будут познавать по взаимной любви; кроме того, Он указывал на отречение от временных благ как на признак совершенства, к которому призывает Своих преимущественных учеников. Нет ничего удивительного, что Церковь иерусалимская под влиянием словес Господних, представляла удивительное зрелище, описанное в Деяниях. Нестяжательность её простиралась до того, что она впала в крайнюю нищету и что братия прочих стран вынуждены были ей помогать.

Когда благовестие проникло к язычникам, то встретило крайнюю распущенность нравов. Гораций, Тацит, Ювенал, Светоний, Марциан и другие писатели оставили ужасающие подробности о нравах того времени, когда Апостолы рассеялись проповедовать христианство. Уверовавшие должны были переходить от пороков самых постыдных к добродетели самой чистой. Ничто не принуждало их к изменению жизни; Евангелие предлагало им только будущность суровых добродетелей, гонений и общественного презрения; те, кого это не пугало, были люди мужественные и глубоко убежденные; они восходили на необычайную степень добродетели, а потому невозможно отрицать, что большая часть верующих первоначального периода, или первых трех столетий, были истинными христианами в полном значении слова.

Без сомнения, были также исключения. Строгость, с которой поступала Церковь с виновными, служит, однако, доказательством, что число их не было так велико и что она не хотела оскверняться соприкосновением с язычниками, только величавшими себя именем христианина. Другое доказательство этой заботливости находим в предосторожностях, наблюдавшихся при избрании оглашенных и испытаниях, каким оглашенные подвергались.

Верующие, раз уже посвященные, поддерживались в подвигах добродетели жизнью и благочестивыми упражнениями. Они ежедневно утром и вечером собирались в церковь на молитву, а в некоторые дни, как в субботу и воскресение, собирались по нескольку раз для участия в евхаристии, для пения гимнов и славословий Богу, для слушания поучений епископов и пресвитеров. Благочестивые упражнения эти продолжались в каждом семействе, где старшие заменяли священников и объясняли их поучения. Там читали священные книги, объясняли их, размышляли о них; все занятия, даже самые обыкновенные, освящались молитвой.

Идея христианская сливалась с душей посредством наружных действий: знамения креста, обрядов, подвигов покаяния, напоминавших непрестанно, что жизнь в мире этом должна быть постоянным подражанием жертве Богочеловека. Не полагали, будто действия человеческие служат основанием оправдания, но знали, что человек, возрожденный жертвой искупительной, не достоин своего призвания и Бог отвергнет его, если поступки человека не будут выражаться действиями веры его и если жизнь его не будет сообразна жизни Богочеловека.

Пощения были преимущественным подвигом покаяния по примеру, данному Иисусом Христом. С самого начала пощения считались столь существенными подвигами жизни христианской, что совершали их все вместе и правила определяли сущность их и продолжительность.

Внутренние подвиги добродетели считались еще выше подвигов внешних, которые в сущности только способы к совершенству, а не само совершенство. Подробности, какие находим у писателей трех первых столетий о добродетелях христианских, внушают самое возвышенное понятие о том нравственном совершенстве, до которого христиане достигали. Конечно, встречаем иногда и порицания пороков, каким предавались некоторые из верующих, забывавшие свое призвание и обеты, ими принятые.

Новейшие писатели, которые старались унизить первые столетия до уровня с нашими, злоупотребляли этими порицаниями и представляли их как общие изображения общества христианского. Однако ясно, что эти порицания не имеют общего характера, который им приписывали, и что они только подтверждают неоспоримую и историческую истину, что общество христианское в течение первых трех столетий было действительно достойно Евангелия и что дух христианства был тогда гораздо более развит, нежели впоследствии во всех Церквах.

Не желаем, однако, уничижать последующие времена. Каждый век имел свои достоинства и свои недостатки. Церковь всегда состояла из людей с той же природой и теми же страстями, а благодать Божия никогда их не покидала. В последствие изложения нашего мы постараемся указать как на добро, так и на зло; но если следует теперь сделать оценку характера общества христианского в течение первого периода Истории Церкви, то должны сказать, что по всем памятникам и по всем событиям оно показалось нам обществом, превосходящим в нравственном отношении все Церкви последующего времени.

Впрочем, не могло быть иначе, потому что все, составлявшие это общество, принимались только после строгих и продолжительных испытаний и исключались, если не были достойны. Испытания оглашенных, эпитимии и отлучения¹⁴ по необходимости должны были поддерживать общество христианское в степени чистоты, совершенно исключительной.

История укажет нам, при каких обстоятельствах и по каким причинам великие постановления эти были изменены в своем приложении; говоря же о первых столетиях, мы должны довольствоваться тем, что указываем на них как на превосходные средства, соделавшие из Церкви первоначальной общество истинно христианское и достойное удивления.