Глава 4. Европейские провинции Рима

Римская империя представляла собой конгломерацию территорий и обитавших на них народов, обладавших разной степенью автономии или даже призраком суве­ренитета, но политически зависимых от центральной власти. На­циональные амбиции некоторых этносов были угнетены, другие так далеко зашли по пути романизации или даже языковой ла­тинизации, что уже не мыслили своего существования вне импе­рии, но все народы пользовались выгодой мирного сосущество­вания, защитой суровых и справедливых в своей основе законов, пользовались свободой торговли и путешествий из одного конца эйкумены в другой – из Лузитании на берега Евфрата, из про­хладной Британии в знойный Египет, – пользовались благами мира, который царил внутри лимеса. Римский империализм мет­ко назван был pax Romana – римским миром, который одновре­менно был еще и римским мiром.

Нет лучшего гимна несомненным благам pax Romana, чем тот, автором которого был не природный римлянин или италик, но уроженец Малой Азии грек Элий Аристид, живший в правле­ние Антонина Пия: «Теперь все греческие города, – обращался он к римлянам, – преуспевают под вашим руководством, а все их нововведения и удобства, памятники, которые в них откры­ваются, прекрасные предместья говорят в вашу честь. В при­брежных и глубинных районах страны появилось много горо­дов – некоторые из них вновь основаны, остальные посредством ваших усилий разрослись в годы вашего правления... Заботясь об эллинах как о своих приемных родителях, вы поддерживае­те их своей рукой, и, когда они падают, вы их поднимаете... Как во время праздника, весь цивилизованный мир складывает ору­жие, которое с древних времен носили как бремя, и обращается к прекрасному, к светлым мыслям и к власти, способной претво­рить эти мысли в жизнь. Все раздоры ушли из городов, их затмило состязание между городами – какие из них окажутся более кра­сивыми и привлекательными... Города сверкают великолепием и очарованием, и вся земля расцвела, как сад... Таким образом, остается лишь выразить сожаление тем, кто находится за преде­лами вашей гегемонии, – если такие есть, – поскольку они ли­шены таких благодеяний. И вы же наилучшим образом доказали общее утверждение о том, что Земля является матерью и роди­ной всех людей. Теперь на самом деле возможно для эллина или не для эллина путешествовать там, где он пожелает, очень про­сто, как будто он переезжает из одной родной страны в другую. Ни Киликийские ворота, ни труднопроходимые песчаные пути в Египет, ведущие через арабские страны, ни непреодолимые го­ры, ни бескрайние долины рек, ни суровые варварские племена не внушают страха; для того, чтобы чувствовать себя в безопас­ности, достаточно быть гражданином Рима, или, скорее, пред­ставителем одного из разобщенных народов, гегемоном которых вы являетесь... Вы измерили и зафиксировали земельные площа­ди всего цивилизованного мира; вы навели разные мосты через реки и проложили дороги через горы, вы застроили пустынные просторы почтовыми станциями, вы приспособили для оседло­го и упорядоченного образа жизни все земли» (цит. по: Грант, цит. изд., с. 75–76).

Империя (pax Romana) имела сложную, исторически сложив­шуюся политическую и административную структуру с разно­уровневой автономией отдельных территорий. Особое положение занимал в ней столичный город, который и в эпоху принципата юридически не стал только частью государства, но, как и прежде, представляя собою societas, в переводе на греческий – полис, ото­ждествлялся с республикой, оставаясь единственным неограни­ченно суверенным государством на всем пространстве империи. Привилегированным статусом обладала и вся остальная Италия, и этот ее статус вытекал из того обстоятельства, что в результа­те проигранной войны с Римом италийские союзники добились от высокомерного, но прагматичного противника прав римского гражданства для всех свободных жителей Италии. В ходе культур­ной ассимиляции кельтов, обосновавшихся в Ломбардии и в аль­пийских предгорьях, римское гражданство даровано было и им, и таким образом политические границы Италии приблизительно совпали с границами современного Итальянского государства, за вычетом островов. Предоставлением римского гражданства романизованным иллирийцам Истрии в Италию была включена также и часть современной Словении и Хорватии.

Почти вся остальная территория империи, населенная в основ­ном подданными (dedicati) Рима, или перегринами, разделена была на провинции двух видов: сенатские и императорские, или, прибегая к иной терминологии, гражданские и военные. Сенат­ские провинции управлялись наместниками из бывших магистра­тов – проконсулами или пропреторами, которые назначались из числа сенаторов по жребию сроком на один год, с возможным по разным мотивированным основаниям продлением этого срока, а императорские – легатами принцепса – legati pro praetore consulari potestate, своего рода генерал-губернаторами. Финансами в сенатских провинциях ведали магистраты со званием квесто­ров, а в императорских – прокураторы, принадлежавшие к всад­ническому сословию. В менее важных императорских провинци­ях, куда не назначались легаты, прокураторы являлись высшими должностными лицами. Прокураторы назначались и в сенатские провинции для управления императорскими имениями – сальтусами, и они там совершенно не зависели от провинциальных наместников.

Сенатские провинции располагались на более безопасных территориях, как правило, удаленных от внешних границ импе­рии, с значительной долей романизированного населения, с при­сутствием в них немалого числа римских граждан, как из чис­ла колонистов-италиков, так и автохтонов. Воинские гарнизоны в них были относительно малочисленными. Императорские про­винции, напротив, в основном находились в пограничной зоне, либо в землях, по иным причинам таивших опасность для рим­ского господства над ними, поэтому именно в них расквартиро­ваны были вооруженные силы Рима – легионы, находившиеся в состоянии повышенной боевой готовности. Изменения страте­гической обстановки влекли за собой переподчинение провинций: императорские провинции становились сенатскими в результа­те новых завоеваний и удаления внешней границы империи, по­следствием волнений и восстаний могло быть введение легионов в сенатскую провинцию и соотвествующее изменение ее статуса.

В администрации наместников, будь то проконсулы, пропре­торы или легаты, состояли секретари, жрецы, переводчики, врачи, курьеры, ликторы. Свиты проконсулов и пропреторов были мно­гочисленней, чем легатов в императорских провинциях, и обхо­дились провинциалам значительно дороже, но относительная дешевизна содержания канцелярии и штаба легата компенсиро­валась тяжестью бремени военного постоя.

По мере географической экспансии Рима росло число его про­винций, новые провинции образовывались и в результате разу­крупнения прежних, управление которыми из единого админи­стративного центра встречало затруднения ввиду обширности территории или многочисленности и разнородности ее населения. По состоянию на эпоху Траяна, когда экспансия империи достигла апогея, в ее состав входили следующие сенатские провинции: Си­цилия, Киренаика и Крит, Проконсульская Африка, Нумидия, Бетика, Нарбоннская Галлия, Македония, Эпир, Ахайя, Кипр, Азия, а также Вифиния и Понт. Императорскими провинциями были Сардиния и Корсика, Мавритания Тингитская, Мавритания Це­зарейская, Лузитания, Тарраконская, или Ближняя Испания, Ак­витания, Лугудунская Галлия, Белгика, Германия Нижняя, Герма­ния Верхняя, Британия, Реция, Норик, Верхняя Паннония, Нижняя Паннония, Далмация (ранее Иллирик), Дакия, Мезия Верхняя, Мезия Нижняя, Фракия, Галатия, Каппадокия, Ликия и Памфилия, Киликия, Сирия, Палестина, Аравия. После успешной войны Траяна с Парфией в течение двух лет, со 115 по 117 г., римскими провинциями были также Армения, Месопотамия и Ассирия, но Адриан вывел из них легионы, не считая целесообразным удер­живать их в составе империи ценой чрезмерных затрат матери­альных ресурсов и человеческой крови.

Провинции в свою очередь делились на округа, которые на­зывались, как и италийские городские общины – civitates, каж­дый из которых состоял из города и многократно превосходив­шей его численностью населения сельской периферии. В одной только Тарраконской Испании во II столетии насчитывалось около 250 общин, в Сицилии – около 70, в провинциях Афри­ки более 200, а во всей империи не менее 2-х с половиной ты­сяч. Подобные общины пользовались самоуправлением, свое­го рода муниципальной автономией, но право голоса в общине принадлежало исключительно ее гражданам, которые сосредо­точены были в городе, так что значительное большинство сель­ских жителей были объектами, а не субъектами управления, хо­тя и обладали личной свободой. Общины имели разный уровень привилегий и самоуправления. Наиболее привилегированными были колонии и муниципии с римским правом, иными слова­ми, граждане которых пользовались правами римских граждан, в основном это были колонисты из Италии, но римское граждан­ство доступно было и провинциалам по происхождению. Вслед за римскими колониями и муниципиями следовали общины с ла­тинским правом, горожане этих общин в действительности бы­ли как правило автохтонами, но такие общины получали приви­легированный статус за те или иные услуги Риму, в особенности оказанные в ходе военных действий по захвату страны, превра­щенной затем в провинцию.

Прочие общины, населенные перегринами, разделялись на civitates liberae et immunes (свободные и пользующиеся иммуни­тетом, что значило, освобожденные от повинностей Риму) и civitates stipendiariae (обложенные повинностями). При этом одни civitates liberae et immunes имели статус союзных – civitates foederate (их автономия была гарантирована договором – foedus), другие же назывались civitates sine foedere liberae (свободные без договора), то есть получавшие свободу без договора, в дар от Ри­ма, а значит, эта их свобода могла быть в любой момент отнята по воле римского народа, которую выражали, естественно, принцепсы. Но освобождение свободных общин от повинностей не было полным, например, некоторые из них обязаны были поставлять в распоряжение римского военного флота корабли вместе с эки­пажами. Автономия этих общин заключалась в самоуправлении, собственной уголовной и гражданской юрисдикции, в свободе от постоя, в праве на таможенные сборы в свою пользу, а отдельным общинам даровалось даже и право чеканки собственной монеты. Но большинство провинциальных общин (civitates stipendiariae) было урезано в самоуправлении, обложено обременительными податями и повинностями в пользу Рима, общинные суды в них рассматривали лишь незначительные тяжебные дела, в которых не участвовали римские граждане, в то время как более важные гражданские дела, тяжбы с участием римских граждан, а также уголовные дела вершились судами наместников или назначен­ных ими судей. Для надзора за органами местного самоуправле­ния – куриями в общины назначались государствнные чинов­ники кураторы. В тех провинциях, где уровень урбанизации был низок, образовывались округа, связанные с традиционным рас­селением завоеванных племен.

Особый статус имел Египет, страна древней культуры, став­шая главной житницей Рима, – она находилась в личном владе­нии принцепсов и управлялась префектом, которого император назначал из лиц всаднического сословия. Территориально Еги­пет, как и в эпоху фараонов, делился на номы.

Существовали также формально суверенные государства, связанные с Римом узами неравноправного союзничества. До образования Палестинской провинции подобным статусом об­ладали тетрархии Святой земли. Самым крупным государством, которое юридически всегда, а фактически в зависимости от пе­рипетий военного и дипломатического соперничества с Парфией, привязано было к Риму союзническими договорами, была Армения. Союзниками Рима были и Боспорские цари, владев­шие восточной частью Крыма и отделенной от него Керченским проливом Западной Кубанью и Приазовьем. Менее прочные узы, и лишь на время, привязывали к Риму владения Маркоманского короля в среднем Подунавье, мелких династов Закавказской Иверии и Месхетии, шейхов Аравии и Сахары, правителей Нубии.

Наконец, существовали также греческие полисы, которые фак­тически были подчинены Риму либо прямо, либо чрез администра­цию тех провинций, на территории которых они находились или вблизи которых они располагались, но которые при этом юриди­чески считались суверенными. Это были почтенные ввиду своей славной древности Афины и Спарта, в действительности, конечно, управлявшиеся чрез проконсулов Ахайи, одно время также Херсонес Таврический, Тирас и Ольвия в Северном Причерноморье, на­ходившиеся вне границ империи, но поставленные в зависимость от легатов Фракии. Некоторое время подобным статусом облада­ла расположенная в Нарбоннской Галлии древняя греческая коло­ния Массалия. Автономией пользовалась и финикийская колония Утика, вознагражденная за измену Карфагену при окончательном завоевнии его римлянами. Это собственно и были те самые упо­мянутые выше civitates liberae et immunes, которые в администра­тивном отношении зависели от провинциальных наместников, и тем самым от Рима, но юридически считались суверенными.

В административном отношении Италия, свободное население которой, за исключением немногочисленных уже к концу II сто­летия альпийских горцев, упорно не поддававшихся романизации и бережно хранивших свой, варварский строй жизни, имело рим­ское гражданство, разделена была на 11 областей (regiones): Коттийские Альпы, Лигурию, Венецию и Истрию, Эмилию, Тусцию и Умбрию, Фламинию и Пиценум Первый, Пиценум Второй, Кам­панию, Самний, Апулию с Калабрией, Луканию с Брутием. Регио­нальная администрация однако имела ограниченные, в основном надзорные и частично также судебные полномочия, и фактиче­ски италийские общины, civitates, имевшие статус муниципий и обладавшие самоуправлением, а их в Италии насчитывалось более 200, напрямую зависели от императора и римского сена­та. Преимуществом италийских общин перед провинциальными был иммунитет – свобода от податей. На территории Италии не квартировали легионы. Размещенные в Риме и других городах вооруженные отряды выполняли охранные и полицейские функ­ции, это была своего рода жандармерия, а армия Рима находи­лась в провинциях, в основном императорских. При этом боль­шую часть командных кадров и чиновников государственного аппарата поставляла Италия, ибо львиная доля римских граж­дан проживала в этой стране.

На всем пространстве Италии господствовал латинский язык. Италийские умбрийский и оскский языки под мощным влияни­ем родственной латыни деградировали в ее диалекты. На диа­лекте латинского языка говорили и жители Венеции – потомки древних венетов. Давно уже умолкла речь этрусков, хотя автохто­ны Этрурии, или Тусции и в эпоху принципата сохраняли память о своих предках – расенах. Впрочем, язык этот мог еще звучать в стране ретов, и не только в Ретийской провинции, но и на юж­ных склонах Альп, включенных в состав Италии. Реты (расены, ратены) были этрусскими колонистами, обосновавшимися в пред­горьях Альп. В Швейцарии поныне сохранился рето-романский язык, это, как видно из самого его названия, язык романский, выросший из латыни, но во всяком случае не исчез сам этноним «реты». Во времена принципата языковой консерватизм горцев помогал им сохранить еще родную речь. Кельты, давно поселив­шиеся в северной Италии, подверглись глубокой латинизации, но во многих поселениях сохраняли двуязычие, владея различными диалектами родной речи, а в особенно глухих деревенских пагах могли и вовсе обходиться без официальной латыни и даже не вла­деть ею. По берегам Адриатики, в Апулии, в Пицене и Истрии со­хранились иллирийские языки, но при несомненном двуязычии их носителей, причем в Апулии вторым языком мог быть даже и не латинский, но греческий, который на юге Италии, в Вели­кой Греции, оставался языком общения – его понимали и про­живавшие бок о бок с природными греками местные италики, тем более что этим языком в той или иной мере владели все во­обще образованные римляне и италики, и он был родным для на­воднивших страну рабов из Эллады и стран эллинистического ми­ра и их потомкам либертинов. В таких городах юга как Неаполь, Тарент или Гераклея греческий язык доминировал, некоторые из общин италийского юга имели даже привилегию пользовать­ся им как официальным языком муниципального делопроизвод­ства, само устройство местного самоуправления оставалось в них греческим – с экклисией и буле вместо курии. И все же в языко­вом отношении господствующей тенденцией в Италии, как и во всей империи, была экспансия латыни, а вот кровь обитателей этой страны изменила свой состав иным образом – следствием массового ввоза в Италию рабов со всего света, но по преимуще­ству из восточного Средиземноморья, и позднейшего слияния их потомков с местным свободным населением, а также доброволь­ной миграции, – при этом максимальную мобильность обнару­живали греки и выходцы из Леванта, – антропологический тип италийского населения, сохраняя свою пестроту, смещался в сто­рону восточносредиземноморской и переднеазиатской расс, в то время как романизация кельтов Ломбардии, или Транспадании и их слияние с коренными италиками усугубляла антропологи­ческую, но отчасти также и культурную разделительную линию внутри единой италийской нации, проходившую примерно по границе между полуостровом и северными регионами Италии.

Официальная религия Рима и Италии давно уже не грела сердца религиозно чутких людей. За господство над их душами с древними италийскими культами, а также особенно популяр­ным в военной среде митраизмом боролась новая вера, которая принесена была на Аппенинский полуостров из Палестины. Ита­лия, по земле которой ступали ноги апостолов Петра и Павла, в сердце которой – Риме христианская община сложилась еще при жизни самих апостолов, и более определенно, в первой по­ловине I столетия от Р. Х., – к этой общине обращался апостол Павел с посланием, содержащим квинтэссенцию христианского богословия, – была самой христианизированной страной на ла­тинском Западе империи.

Языком италийских Церквей, однако, до III века по преиму­ществу служил греческий койне. На нем совершалась литургия, на нем велась проповедь Евангелия, на нем переписывались пред­стоятели Церквей и другие христианские писатели Италии. Он был родным для большей части обращенных, будь то язычники или иудеи, к тому же он был доступен всем образованным носи­телям латинского языка и даже многим неученым горожанам Ри­ма и других городов Италии.

Во II столетии христианские общины существовали уже в не­скольких городах южной Италии, в частности, в Кумах и Неапо­ле, в Путеолах, и возглавлялись они епископами. Иная ситуация сложилась на севере Италии. Хотя Медиоланская Церковь свое начало возводит к апостолу Варнаве, с точки зрения историче­ской критики это местное предание вызывает сомнения. Тем не менее, по преданию, уже при Нероне, в Медиолане (Милане) по­страдали мученики Назарий, Гервасий, Протасий и Цельс. В 75 г. в Равенне за Христа пострадал священномученик Аполлинарий.

Косвенным образом на время происхождения епископских кафедр северной Италии указывает список отцов Сардикийского Собора 343 г., при том что известны их порядковые номера в ря­ду предшественников по кафедре. Так вот, в Соборе участвова­ли 12-й епископ Равенны, 6-й Вероны, 5-й Бриксии (Брешии). На более раннем Арелатском Соборе 314 г. присутствовали 7-й епи­скоп Медиолана, или Милана, и 5-й Аквилеи. Кроме того, на этом Соборе представлены были уже христианские общины Пренесты, Центумцеллы, Остии, Капуи, Арпии. Из приведенных сведений, с учетом того обстоятельства, что в эпоху гонений пребывание епископа на кафедре не бывало особенно продолжительным, мож­но заключить, что из названных здесь городов лишь в Медиолану и Равенну первый епископ мог быть поставлен уже во II столе­тии, но не ранее. Впрочем, древность епископских кафедр могла и не совпадать с древностью самих общин. Ссылаясь на исследо­вания Л. Дюшена, В. В. Болотов находил церковное устройство северной Италии подобным тому, которое сложилось в Галлии, где «в древнее время епископов было весьма немного и потому многие парикии управлялись пресвитерами и даже диаконами» (Болотов, цит. изд., т. 2, с. 295), по разительному контрасту не только с Азией, Сирией, Африкой, но и Южной Италией, где уже в эпоху гонений епископов ставили даже в самые маленькие го­рода, если в них существовали христианские общины – Церкви.

До известной степени подобный перекос в распределении кафедр сохранялся в продолжение всего средневековья и дожил до наших дней. В Соборе, состоявшемся в Риме в год издания Миланского эдикта под председательством епископа этого города Мелхиада, участвовали епископы Милана, Беневента, Капуи, Остии, Вольсиний, Таррацины, Лабика, Сены (Сиены), Пизы, Флоренции, Аримина (Римини), Фавеции, Форума Клодии и города Трех таверн.

Наряду с Элладой, Италия была самой урбанизированной страной в империи, хотя и в ней численность сельского населе­ния многократно, наверно, в четыре или пять раз, преобладала над городским – тем не менее подобный уровень урбанизации в Италии, после пережитого ею в результате великого переселе­ния народов упадка вновь достигнут был лишь на исходе XIX века, а уровень грамотности населения – уже только в XX столетии. Как писал М. И. Ростовцев, «во II в. в Италии имелось многочислен­ное крестьянское сословие, представители которого по большей части были арендаторами. Они населяли те pagi и vici, которые, в отличие от городов, представляли собой деревню и назывались vicani и pagani, в противоположность intramurani (буквально – внутристенные – В. Ц.), которые жили в городах» (Ростовцев. Об­щество и хозяйство в Римской империи. т. 2, с. 191). В отличие от крестьян провинций, сельские жители Италии обладали пра­вами римских граждан, но фактически они, за редчайшими ис­ключениями, своими политическими правами не пользовались, не участвуя даже и в делах местного самоуправления.

В сравнении с эпохой классической республики радикально изменился социальный статус сельских жителей. Исконное ита­лийское крестьянство, обрабатывавшее землю, которая принад­лежала им по праву собственности, и составлявшее некогда стано­вой хребет италийских общин, фактически вымерло, по крайней мере, как класс. Его заменили арендаторы – колонны, которые были либо потомками старинных крестьян-землевладельцев, утра­тивших по разным причинам, в частности, и в результате кон­фискаций, которые следовали за завоеванием их общин Римом или за подавлением восстаний и волнений, но в основном из-за долговой несостоятельности, либо потомками отпущенных на свободу рабов. Как правило, владельцы сдаваемой в аренду зем­ли жили в Риме или других городах, лишь наезжая в свои виллы и латифундии как на летние дачи. Меньшая часть крупных зем­левладельцев вела рабовладельческое хозяйство, поселяя в своих имениях рабов, которые обрабатывали землю или ухаживали за скотом своего господина. Рабский труд был и менее производи­тельным и менее выгодным для землевладельца, чем труд сво­бодного арендатора.

Во II столетии изменился производственный профиль аграр­ного хозяйства Италии. Несмотря на протекционистские меры, которые принимались принцепсами, местное виноградарство и виноделие подрывались конкуренцией со стороны виноделов Испании, Галлии и Эллады. Еще более угнетено было италий­ское маслоделие. Оливковые насаждения в Испании, Далмации, Элладе, Сирии и особенно в Африке, где в императорских сальтусах взращивались бескрайние масличные рощи, душили про­изводство масла в Италии. В результате италийские аграрии от высококультурного хозяйства возвращались к вновь ставшему более выгодным старинному хлебопашеству и пастбищному ско­товодству. Но эти виды сельского труда не требовали уже столь­ких рабочих рук, сколько могло занять виноградарство и уход за оливковыми плантациями. В результате сокращалась числен­ность сельского населения страны.

Средоточием политической, хозяйственной и культурной жизни Италии были, естественно, города. Ни один из их не мог соперничать ни с Римом, ни даже с такими мегаполисами им­перии как Александрия, Антиохия или восстановленный на пепе­лище Карфаген, но и в Италии при решительном преобладании мелких городских поселений, выполнявших роль администра­тивных центров своих округов и населявших их общин – c чис­ленностью населения от 2 до 10 тысч человек, существовали в ту пору и в несколько раз более крупные города, такие как Медиолан, Верона, Мантуя, Аквилея, Равенна, Остия, Путеолы, Беневент, Капуя, Неаполь, Тарент.

Отвоеванная у Карфагена, Сицилия стала первой провин­цией Рима. В этническом, культурном и экономическом отно­шении она в эпоху принципата, как, впрочем, и в наше время, была существенно близка югу Италии – Великой Греции. В ту пору ее населяли грекоязычный и латиноязычный этносы, в ко­торых до конца растворились потомки исконных автохтонов сиканов, выходцев с Востока элимов – носителей микенской куль­туры и, возможно, ахейского языка, но считавшихся беженцами из сожженной и разоренной ахейцами Трои, и близко родствен­ных латинам сикулов, а также пунийских колонистов из Карфа­гена или самой Финикии. В Сицилии и в эпоху римского господ­ства доминировали греческий язык и греческая культура.

Столицей провинции были Сиракузы, восстановленные при Августе после катастрофического разрушения, которым они под­верглись при захвате их Марцеллом в 212 г. до Р. Х., но не достиг­шие ни прежних размеров – в канун падения в городе проживало до 300 тысяч человек, ни прежнего экономического процветания и культурного блеска. Восстановлены были и другие крупные го­рода Сицилии: Тавромений, Тиндарида, Катана, Аграгант, пере­именованный римлянами в Агригент.

Правительством Рима провинция была разделена на 6 судеб­ных округов (conventi) с центрами в Сиракузах, Агригенте, Панорме (Палермо), Лилибее (Марсале), Мессане и Центуринах. В ад­министративном отношении сицилийские общины напрямую зависели от пропретора, при котором состояло два квестора – один для восточных общин с резиденцией в Сиракузах и другой для западных, постоянно пребывавший в Лилибее. На острове су­ществовало около 70 общин; одни общины были автономными, или свободными, разделяясь в свою очередь на civitates foederate (союзные общины) и civitates sine foedere liberae (свободные без договора), другие же, civitates stipendiariae, были обложены по­винностями, но пользовались ограниченным самоуправлением.

Сицилийская специфика заключалась в том, что некоторые из стипендиарных общин, так называемые civitates decumani (деся­тинные), свою повинность исполняли в облегченной, относитель­но благоприятной форме – они платили десятую часть от всех доходов в пользу римской казны – эрария. Декуманные общины располагались в основном в западной части острова, которая ра­нее принадлежала Карфагену. Во времена римского господства хо­зяйство там носило в основном аграрный характер. Центральные поселения этих округов, или общин, хотя и считались по стату­су городами, но фактически имели сельский вид, причем многие из них приобрели его после пережитой ими военной катастрофы, когда стены их были разрушены, а городские строения сожжены и более уже не восстанавливались.

В эпоху классической республики Сицилия служила глав­ной житницей Рима, затем первенство в несении этого бреме­ни перешло к Египту, но она продолжала вносить существенный вклад в бесперебойное снабжение мегаполиса зерном. Пахот­ные земли, виноградники, масличные рощи, сады и пастбища на острове в основном принадлежали крупным землевладель­цам – possessores, которые либо использовали рабов, что было более выгодно скотоводам, либо сдавали землю в аренду колон­нам. Виноградарством и садоводством по премуществу занима­лись на северо-восточном и восточном побережье Сицилии – в особенности в округах Мессаны и Тавромении.

В худшем положении, чем десятинные округа, оказались так называемые цензорские общины, (civitates censoriae). Они были обложены прямым налогом (stipendium) в пользу Рима, а кроме то­го, значительная часть земли была отнята у них и стала собствен­ностью римского народа, имея титул ager publicus populi Romani. Эта земля специально назначенными римскими чиновниками – цензорами сдавалась в аренду местным жителям – как римским гражданам, так и перегринам, не имевшим римского граждан­ства, на условиях, которые диктовались цензорами. Подобная участь выпала на долю тех полисов, которые упорно сопротивлялись Риму при завоевании Сицилии – Сиракуз, Лилибеи, Агригента.

Характеризуя экономическую политику принцепсов на остро­ве, М. И. Ростовцев писал: «Они... стремились добиться того, что­бы основная часть Сицилии специализировалась на производстве зерна, а горные области по-прежнему оставались под пастбища­ми. Вероятно, по этой причине императоры не проводили в Си­цилии политики урбанизации, стараясь, чтобы коренное населе­ние продолжало жить в своих исконных примитивных условиях. Императоры использовали Сицилию как житницу империи... По той же причине большие земельные угодья оставались в руках го­сударства. При Домициане и Траяне в Сицилии... существовало специальное управление «государственного зерна» (frumentum mancipale), т. е. того зерна, которое поставляли арендаторы го­сударственных земель. Той же причиной объясняется, очевидно, увеличение количества крупных поместий на острове и появле­ние там новых императорских доменов» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи. т. 2, с. 195) – сальтусов. Нахо­дившиеся на территории острова императорские сальтусы управ­лялись не зависевшими от местной администрации прокурато­рами принцепса.

Римские граждане, проживавшие в городах Сицилии, не за­висели от местного перегринского самоуправления, образуя свои особые корпоративные органы – конвенты. Цезарь предполагал предоставить всем свободным жителям Сицилии римское граж­данство, последствием чего должна была стать интеграция остро­ва в состав Италии. Триумвир Антоний, временно оказавшийся участником верховной власти, уже начал осуществлять этот проект, но Август отменил предпринятые им в этом направлении меры, считая более целесообразным увеличивать число римских граж­дан на острове за счет колонизации, переселения туда ветеранов.

Городской характер сохранили или восстановили в Сицилии те поселения, в которых в значительном числе обосновались ита­лийские колонисты, имевшие римское гражданство. Аграрный облик Сицилии, ранее, во времена независимых греческих по­лисов и сиракузских тиранов высоко урбанизированной стра­ны, явился следствием, с одной стороны, военных разрушений, потому что в Первую Пуническую войну остров стал эпицентром противостояния двух хищников, претендовавших на гегемонию в Западном Средиземноморье, а с другой, – политики принцепсов, ориентированной на сохранение за островом экономическо­го статуса кормилицы имперской столицы.

Сардиния же и до завоевания ее Римом имела вполне сельс­кохозяйственный профиль. Именно в этом своем качестве она использовалась вначале Карфагеном, а затем – Римом. На бе­регах острова издревле, еще в первой половине I тысячелетия до Р. Х., появились греческие, этрусские, финикийские и карфаген­ские колонии, которые и стали затем доминировать на побережье, но внутренняя его территория и во времена господства римлян оставалась плохо контролируемой страной – побережье в эпоху принципата стало областью, где господствовал латинский язык, получив со временем название Романьи, а романизация глубин­ки была надолго отложена. Сардинские пастухи вели полукоче­вой образ жизни, укрываясь на ночь и от непогоды в шалашах и горных пещерах.

Одним из их этнонимов было балары, что прозрачным обра­зом указывает на их родство с кореным населением Балеарских островов, говорили они на языке, который совершенно неизве­стен. Находился ли он в родстве с языками автохтонов Мальты, лигурийцев, иберов, – сказать трудно, но его принадлежность к обширной палеоевропейской языковой семье, обнимающей и баскский язык, и возможно, также языки этрусков, филистим­лян, древних хурритов, урартов и вместе с ними кавказскую язы­ковую группу, достаточно вероятна, но исключительно исходя из общих историко-географических соображений, без опоры на по­ложительные лингвистические данные.

Завладев Сардинией в 238 г. до Р. Х., Рим образовал там про­винцию. В конце III века к провинции была присоединена сосед­няя Корсика, названная так по населявшим ее корсам, – судя по их антропологическому типу состоявшим в близком родстве с автохтонами Сардинии, возможно, и языковом. Наместника­ми провинции были вначале преторы, затем пропреторы, с 27 г. до Р. Х. по 6 г. от Р. Х. – проконсулы. Затем провинция не раз ме­няла статус, передаваемая из ведения сената под прямую власть императора и снова становясь сенатской, но со времени правле­ния Коммода она окончательно стала императорской, и управ­лялась уже легатом (legatus pro praetore consulari potestate): хотя для римского господства над ней не было больше внешней угро­зы – гигантское по своим размерам Средиземное море в стра­тегическом отношении стало внутреним озером Рима, – но со­противление туземцев, пастухов, обитавших в глубине острова (в глазах римлян – дикарей (furii), не было сломлено до конца. Результатом часто повторявшихся завоевательных и карательных экспедиций римлян внутрь острова было поступление на неволь­ничьи рынки многочисленных рабов, дешевизна которых вошла в поговорку – дешев как сард. Низкая цена невольника из Сар­динии обусловлена была его вольнолюбием, строптивостью и не­способностью к принудительному труду.

Столицей провинции был Каралес, современный Кальяри. Вторым по важности и значению городом провинции стала рим­ская колония Туррис, ныне Порте Торрес, расположенный на се­вере Сардинии. В экономическом отношении тот и другой город в основном служили в качестве портов для вывоза зерна, а также серебра и железа, которые добывались в глубине острова на руд­никах. На побережье занимались выпариванием соли, также слу­жившей предметом экспорта. За время римского господства внут­ри острова не появилось настоящих городов, хотя усмиренным сардам разрешалось составлять общины civitates с центральны­ми поселениями, формально имевшими городской статус и с са­моуправлением по образцу подобных общин в цивилизованных провинциях. Как писал итальянский романист Э. Паис, «римское господство способствовало, вероятно, укрупнению поселений на острове, но, за исключением Узелиса и Валенции, Турриса, Нового Коралеса нескольких других населенных пунктов, не думаю, что возникло много новых городов, спроектированных по римскому типу. Это были, весьма вероятно, сельские поселения – деревни и виллы, которые устраивались по примеру старых пунических поместий» (Pais E. Storia della Sardegna e della Corsica durante il dominio romano. I P. Roma, 1923, p. 313). В основном городские об­щины устроены были на побережье, где концентрировались ко­лонисты – италики, греки, романизованные пунийцы, а большая часть даже и мирных туземцев сохраняла традиционный племен­ной строй, выплачивая дань императорскому фиску.

На острове существовали крупные имения, принадлежав­шие Римской республике, императору, а также частным земле­владельцам. Некоторое время одним из крупнейших собственни­ков земли на Сардинии была наложница Нерона Акте. В сальтусах и латифундиях заняты были арендаторы и рабы. В аренду колон­нам сдавались в основном пахотные земли, а на пастбищах лати­фундистов скот пасли невольники, которым подобный труд был привычен и исполняя который они имели привилегию подол­гу не видеть своих господ, теша себя иллюзией былой свободы. Среди сардинских невольников, не вывезенных с острова, льви­ную долю составляли государственные и императорские рабы. От частных рабовладельцев требовались особые усилия, затра­ты, и наверно, сверхчеловеческая жестокость, чтобы удержи­вать в повиновении свободолюбивых рабов, которым было ку­да бежать из неволи.

Побережье Корсики освоено было колонистами этрусками, финикийцами и эллинами из Фокеи в середине I тысячелетия до Р. Х. В V веке на острове утвердилась власть Карфагена. Пуний­цы вынуждены были передать Корсику вместе с Сардинией Ри­му по мирному договору, заключенному в результате проигран­ной войны в 238 г. Но на усмирение восставшихих туземцев ушло еще почти 10 лет, после чего этот остров был присоединен к Сар­динской провинции. С этих пор началась его колонизация из Ита­лии. Новые колонисты поселялись в основном на восточном побе­режье. Романизация корсиканского побережья шла успешно, так что в эпоху принципата там насчитывалось уже более 30 городов, миниатюрных по своим размерам, но обнесенных крепостными стенами и имевших статус civitates – городское устройство и са­моуправление, а некоторые из них обладали привилегиями рим­ских колоний и муниципий. Одним из главных богатств страны был лес, значительная часть его составила императорский сальтус. Остальные земли в глубине острова находились во владении местных племен, покорившихся римской власти.

Сведения о Корсике, относящиеся к эпохе принципата, скуд­ны, но из одной надписи известно, что корсиканское племя ванацинов выкупило земельный участок у императора Веспасиана, затем возник спор о границах этого участка с римской колонией Мариана – судя по названию, основанной в консулат Гая Мария. Судебное решение по этому спору вынес императорский проку­ратор. Из надписи видно, что у ванацинов был храм в честь Ав­густа, следовательно, это туземное племя имело, по меньшей ме­ре, некоторые элементы городского устройства, и юридически, вероятно, обладало статусом не племени, но civitas (общины).

О существовании христианских общин на Сардинии и Корси­ке до начала IV века документальных свидетельств нет, хотя пред­положение о совершенном отсутствии там христиан в эту эпоху противоречило бы здравому историческому смыслу. Все дело в ску­дости сведений о ранней истории этих островов, а также в том, что число местных христиан было, очевидно, действительно не­велико. Тем не менее в Арелатском Соборе 314 г. участвовал епи­скоп главного города Сардинской провинции Каралеса (Кальяри).

На том же Соборе представлена была Церковь Сицилийской столицы Сиракуз. На Сицилии христианские общины появились в то же время, что и в Италии, уже в I столетии от Р. Х. Многие из верных последователей Спасителя пролили свою кровь за Него на этой земле. Самая почитаемая на Сицилии мученица святая Агапия Катанская, ставшая покровительницей острова, пострадала при императоре Деции. Родилась она в Панорме (Палермо), а за­мучена была в Катане. Городской префект Кинтиан, на суд кото­рого она предстала, вначале пытался добиться от нее отречения уговорами, а затем приказал подвергнуть ее мучительным пыт­кам. И вот пока терзали святую, на город обрушилось землетрясе­ние, и земля поглотила нескольких друзей Кинтиана. Испуганные горожане, вразумленные бедствием, потребователи от префекта оставить Агапию в покое. Страшась бунта, тот велел прекратить пытки и отправить Агапию вновь в темницу, где она вскоре и ото­шла ко Господу. После ее мученической кончины число христиан в Катане умножилось. В III столетии на Сицилии были усечены мечами исповедавшие Христа римские граждане Вавила вместе со своими учениками Тимофеем и Агапием.

Испания была разделена на три провинции: сенатскую Даль­нюю Испанию, или Бетику, названную так по реке, которая при арабах была переименована в Гвадалквивир, с административ­ным центром в одноименном с ее названием маленьком городе Бетии, и императорские – Ближнюю, или, по имени столицы, Тарраконскую Испанию (в Тарракон центр провинции был перенесен при Августе из Нового Карфагена) и Лузитанию, легат которой имел резиденцию в Эмерите, современной Мериде. Бетика терри­ториально приблизительно совпадала с Севильей, Лузитания – с Португалией и испанской Эстремадурой, а до Августа в эту про­винцию входили также Астурия и Галлекия (нынешняя Галисия). Подобно тому как современные галисийцы говорят на языке, ко­торый ближе к португальскому, чем к испанскому кастильскому, так и в древности иберийское племя галлеков состояло в ближай­шем родстве с лузитанами; Август перевел территории племен галлеков и астуров в состав Тарраконской Испании, которая за­нимала северную, восточную и центральную часть полуострова.

Во времена классической республики и при Цезаре иберы упорно сражались за независимость: шесть наместников испан­ских провинций удостоились триумфов за свои победы за короткий период второго триумвирата. Но смирившись с неизбежностью поражения, Испания в эпоху принципата подверглась более глу­бокой романизации, чем любой другой регион вне Италии, кро­ме Нарбоннской Галлии. В особенности это относится к Бетике, которая именно поэтому и переведена была из числа император­ских провинций в сенатские. Впечатляющему успеху романизации и латинизации Бетики способствовали переселение туда итали­ков, составивших колонии и муниципии римского или латинско­го права, и высокий уровень урбанизации региона, где давно уже возникли греческие и пунические колонии с относительно много­численным культурным населением. «Бетика стала для римских колонистов страной обетованной, куда они больше всего стреми­лись. Уже на самом раннем этапе туда было отправлено несколько групп колонистов для основания римских поселений. Но основ­ная колонизация была проведена Цезарем и его приемным сы­ном. По-видимому, именно в это время, т. е. в период гражданских войн, в Испанию переселилось особенно много италиков, осев­ших в крупных финикийских и греческих городах. Таким образом произошла романизация этих цивилизованных и экономически богатых областей Испании, в ходе которой старинные господ­ствующие классы городов и сельских местностей были вытесне­ны римлянами и говорящими на латыни италиками. Все прочее городское население – то, что еще осталось от греков, финикий­цев и иберов, – растворилось среди пришельцев, усвоив со вре­менем язык и обычаи новых хозяев этих земель» (Ростовцев. Об­щество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 197–198).

После завоевания Испании Римом местные греки, по житей­ской необходимости, овладевали государственной латынью, со­храняя знание родного языка, столь распространенного и влия­тельного в самой имперской столице, а природные пунийцы чрез несколько поколений совершенно утрачивали родной язык, спрос на знание которого даже в Африке был тогда уже невелик. Но не только колонисты из Эллады и Карфагена представляли культур­ный элемент на юге Пиренейского полуострова. Еще в первой половине I тысячелетия до Р. Х. там складывалась подвергшая­ся финикийскому и эллинскому влиянию, но в основе своей ав­тохтонная тартесская культура, развитие которой было прерва­но иноземным завоеванием.

В любом случае, во II веке от Р. Х., при двуязычии местных эл­линов и, возможно, также живших в глубинке туземцев, латынь безраздельно господствовала в провинции и колонисты из Ита­лии слились в единую нацию, по меньшей мере, с горожанами Бетики туземного происхождения, но, вероятно, также и с боль­шей частью местных крестьян. О фактическом завершении про­цесса романизации этой провинции говорит тот факт, что в ту пору как в Лузитании, Галлекии и Астурии до конца эпохи прин­ципата дожили сохранившие свои археологические и археогра­фические следы местные культы таких божеств как Эекус, Эндовеликус или Вагодоннегус, в Бетике, по словам Т. Моммзена, «на всем ее пространстве не найдено ни единого камня с посвяти­тельной религиозной надписью, который не мог бы с таким же основанием быть поставлен в самой Италии. То же самое мож­но сказать и о Тарраконской провинции в собственном смысле, где лишь на верхнем Дуэро попадаются отдельные следы куль­та кельтских богов. Столь глубокой романизации религии мы не встречаем больше ни в одной провинции империи» (Моммзен. История Рима, т. 5, кн. 8. М., 2002, с. 77).

Первые христианские общины в Испании появились, вероят­но, еще в I столетии от Р. Х. Апостол Павел в Послании к Римлянам выразил намерение посетить Испанию (Рим 15, 21). Трудно ска­зать, собирался ли он встретиться с уже обретавшимися в этой стране христианами или проповедовать Евангелие тамошним иудеям и язычникам, не имея опоры для миссионерства со сто­роны единоверцев; неизвестно и то, осуществил ли апостол этот свой план. В раннее средневековье в Испании сложилось не име­ющее в свою пользу документальных свидетельств предание об основании местной Церкви апостолом Иаковом Зеведеевым; оно послужила основанием для того, чтобы в средневековье одним из самых притягательных центров паломничества на Западе стал город Сант-Яго-де-Компостелла, названный так в честь апостола Иакова, мощи которого почивают в нем.

В испанских мартирологах IX века встречается список 7 пре­терпевших мученичество мужей, которых направили в Испанию для проповеди Христа апостолы Петр и Павел: епископов Акции (современного Гаудикса) – Торквата, Абулы (Авилы) – Секунда, Урции (Арбуцены) – Индалеция, Бергия (Верхи) – Ктесифона, Эльвиры (Гранады) – Цецилия, Карцессы (Казорлы) – Исихия и Иллитурги (Андухара) – Евфрасия. Трое из поименованных в мартирологах епископов: Ктесифон, Исихий и Евфрасий – но­сят греческие имена – ситуация, характерная для христианских Церквей Запада по меньшей мере до III столетия, что подтверж­дает историческую достоверность списка. И все же принимать содержащиеся в мартирологах сведения о семи мужах за досто­верные в полном объеме невозможно. По основательной версии В. В. Болотова, «позднейшее предание соединило в одну группу имена первых епископов нескольких городов. Они могли дей­ствовать в разные времена, но тем не менее предание придвину­ло их, как первых епископов, ко временам апостольским» (Боло­тов, цит. изд., т. 2, с. 282–283).

Бесспорные свидетельства о существовании в Испании христи­анских общин и епископов содержатся в послании священномученика Киприана и отцов Карфагенского Собора клирикам испан­ских городов Легиона (современного Леона), Астурики (Асторги) и Эмериты (Мериды), датированном 1 сентября 256 г. Поводом для этого послания послужило отречение от Христа в Дециево го­нение двух епископов Марциала и Василида, которые были низ­ложены и заменены другими: Феликсом и Сабином. Принеся по­каяние, Василид просил только о том, чтобы его восстановили в церковном общении как мирянина, но некоторое время спустя он стал хлопотать о возвращении ему епископского достоинства. С такой просьбой он обратился к епископу Рима Стефану, и тот поддержал его, но недовольные этим испанские клирики в свою очередь направили жалобу на вмешательство Стефана святому Киприану Карфагенскому, из ответного письма которого и стала известна эта история. На стороне клириков, писавших святому Киприану, стоял и епископ Цезареавгустана (Сарагосы) Феликс. Таким образом, эта переписка вполне достоверно выявляет суще­ствование в Испании по меньшей мере четырех общин: в Леги­оне, Астурике, Эмерите и Цезареавгустане. Но известно также, что 11 января 259 г. был подвергнут смертной казни чрез сожже­ние епископ Тарраконы Фруктуоз.

В канун издания Миланского эдикта, даровавшего христи­анам свободу исповедания, в 306 г., в испанской Эльвире (совре­менной Гранаде) был созван Собор, в деяниях которого участво­вало 19 епископов и 24 пресвитера из всех трех провинций, но по большей части из Бетики. 17 пресвитеров прибыли в Эльвиру вместе со своими епископами, остальные, вероятно, представля­ли на Соборе, как это было принято тогда, своих отсутствующих епископов, так что можно с известной долей уверенности пред­полагать, что к концу эпохи гонений в Испании существовало уже более 20 кафедр. Епископы Тарраконы, Кордубы, Эмериты, Цезареавгустаны, Бастии, Урции и Бекулы участвовали в Арелатском Соборе 314 г., состоявшемся в Нарбоннской Галлии. Языком Собора, и значит, испанских Церквей этой эпохи была латынь.

О том, насколько глубоко укоренился латинский язык в Ис­пании, причем в своих классически правильных формах, не под­вергшихся деформации под влиянием туземных языков, говорит огромный вклад испанских по месту происхождения писателей в латинскую литературу. На классической латыни писали про­славленные риторы уроженец Каллагуриса на Ибере Марк Фабий Квинтиллиан и выходец из Кордубы Анней Сенека, сыном которого был знаменитый философ и государственный деятель, приближенный к Нерону и по его же указанию вскрывший себе вены, внук ритора и племянник философа Лукан – автор «Фарсалий», автор классического сочинения по агрономии Колумелла и блистательный поэт Марциалл.

Медленнее, чем в Бетике и на Средиземноморском побе­режье Тарраконской провинции, шел процесс романизации в за­падных регионах этой провинции – Галлекии и Астурии, а также в Лузитании. В Пиренейских горах доныне сохранились прямые потомки палеоевропейцев баски, язык которых, судя по топони­мике, близок вымершим языкам юга Франции, и поэтому не пря­мо иберийский, но состоящий в отдаленном родстве с иберий­скими наречиями полуострова. В эпоху принципата территория, которую занимали прямые предки басков васконы была, несо­мненно, более обширной. Иберийская речь звучала еще тогда, вероятно, на большей части Тарраконской провинции, особенно в горах, и на севере Лузитании. И все-таки говорившие в своем кругу на родных языках иберы и кельтиберы этих двух провин­ций лучше или хуже владели и государственным языком, а в го­родах он преобладал на всем пространстве от современной Ка­талонии и Арагона до Атлантического побережья.

При Августе в Испании числилось 50 колоний и муниципий римского и 50 латинского права. Веспасиан предоставил латин­ское право тем общинам Испании, которые не имели его ранее и не были при этом римскими муниципиями или колониями. Но этой привилегией можно было воспользоваться лишь при нали­чии города. Поэтому акт Веспасиана способствовал ускорению ур­банизации страны. Характеризуя юридический строй испанских провинций, Т. Моммзен писал: «Маленькие, бессильные округа, после уничтожения племенных союзов превратившиеся в... мелкие племена и роды, – с течением времени преобразовались в Испа­нии, как и повсюду, в города... Действительно, среди 293 общин Тарраконской провинции при Августе было 114 общин негород­ского типа, а среди 275 общин II в. таких оставалось только 27» (Моммзен. История Рима, т. 5, кн. 8, с. 74–75). Поскольку набор легионеров производился как раз в тех общинах Испании, кото­рые не имели городской организации, высокоурбанизированная Бетика, как и Италия, пользовалась иммунитетом от призыва и не была обременена воинским постоем.

Крупнейшими городами этой провинции были обладавшие статусом римских колоний Гиспал (современная Севилья) и Кордуба (Кордова), Гадес (Кадикс) и Италика с правами муниципий. В Тарраконской провинции статусом римского права обладали такие крупные города как Тарракон, Баркинон (Барселона), Но­вый Карфаген (Картахена), Цезареавгуста (Сарагоса), в Лузита­нии – Эмерита, Нуманция и Олизипон (Лиссабон).

Богатство Испании составляло ее земледелие, в особенно­сти культурное – выращивание маслин и винограда (испанское масло ценилось выше италийского), на обширном Кастильском плоскогорье – пашенное земледелие и выращивание льна, на склонах Пиренейских гор – скотоводство, а также горноруд­ная промышленность. Еще до прихода римлян в Испании добы­вали золото, серебро, медь, свинец, олово и железо. Эти метал­лы и привлекали в страну ее первых колонистов – финикийцев и эллинов. Обрабатывающая промышленность испанских про­винций уступала по производительности горнодобывающей, но из страны вывозились превосходные льняные и шерстяные тка­ни. На верфях побережья строились морские суда. Одной из до­ходных хозяйственных отраслей было морское и речное рыболов­ство, а также добыча устриц, кальмаров и китового уса.

В эпоху римского господства и римской колонизации испан­ская экономика успешно развивалась, ее производительность росла. Предприимчивые колонисты наживались на эксплуатации земли и рудников, составляя баснословные капиталлы. В Бетике значительная часть обрабатываемой земли, путем конфискации имущества лиц, обвиненных в политических преступлениях, пере­шла в собственность принцепсов. В результате возникли гигант­ские сальтусы, своими размерами не уступавшие африканским. Некоторые из конфискованных имений переходили в собствен­ность государственной казны – эрария. Как и в других провин­циях, сальтусы, государственные поместья и латифундии част­ных землевладельцев в основном сдавались в аренду крупным арендаторам (conductores), которые в свою очередь сдавали ее арендаторам мелким – колоннам. В менее романизирован­ных регионах Испании – в Лузитании, Галлекии и Астурии, – большая часть земли оставалась в частной или общинной соб­ственности туземцев, обложенных податями и повинностями. С жителей высокогорных долин, предков современных басков – васконов, а также астуров, кантабров, занимавшихся в основ­ном пастбищным скотоводством, ввиду труднодоступности их поселений подати едва ли могли взиматься на регулярной осно­ве, так что они пользовались экономической свободой в преде­лах, не доступных цивилизованным народам. Рудники в основ­ном принадлежали императору или казне и сдавались в аренду кондукторам, которые использовали труд не только наемных горняков, но и рабов. Продукция горнорудной промышленно­сти в виде металлических слитков отправлялась в Рим – в эрарий или фиск.

Как в военных целях, так и ради максимально выгодной хо­зяйственной эксплуатации страны римское правительство и под­чинявшиеся ему наместники заботились об устройстве новых дорог и поддержании ранее проложенных магистралей. Важ­нейшей из них была перестроенная и продленная по указанию Августа прекрасно вымощенная дорога, от которой сохрани­лось несколько милевых камней. Продолжая приморскую маги­страль, шедшую через Нарбоннскую Галлию вдоль берега мо­ря, она пересекала Пиренейские горы, шла затем на Тарракон, потом по побережью через Валенсию до устья реки Хукара, за­тем, поворачивая внутрь полуострова, доходила до долины Бетиса (Гвадалквивира) и заканчивалась у впадения этой реки в Ат­лантический океан. Местные общины заботились о содержании в порядке и расширении сети региональных дорог, которая од­нако не охватывала высокогорные области, где люди пользова­лись примитивными и смертельно опасными тропками, прижа­тыми к крутым склонам и нависавшими над ущельями, к тому же в течение большей части года занесенными снегом. Опасность подобных маршрутов обеспечивала горцам относительную не­зависимость от римской власти.

Завоеванная Цезарем Галлия вместе с ранее покоренной Нарбоннской провинцией представляла собой самую обширную по размерам и самую населенную страну на западе Римской импе­рии, превосходя в этом даже Италию вместе с Римом. Как писал Ф. Бродель, «вплоть до смерти Марка Аврелия (161 г.) дела в Им­перии идут хорошо, и Галлия... пользуется благами pax romana. Она расцветает – дороги, города, товарный обмен меняют ее облик. В ней снова происходит рост населения, более чем вос­полняя кровавые потери, понесенные во время завоевания» (Бродель. Что такое Франция? Люди и вещи. М., 1995, с. 74). Пе­режив демографическую катастрофу при Юлии Цезаре, Галлия сравнительно скоро, вероятно, уже к концу правления Августа, восстановила численность населения, достигнутую в эпоху на­циональной свободы – по, возможно, заниженным подсчетам К. Ю. Белоха – 4 миллиона 900 тысяч человек (Beloch K. J. Die Bevoelkerung der Griechisch-Roemischen Welt. Leipzig, 1886, S. 507), а к концу II столетия, по его же выкладкам, она составляла уже от 10 до 14 миллионов.

Одна из провинций, Нарбоннская Галлия, присоединенная к владениям Рима при Гракхах, ко времени принципата глубо­ко романизированная, с ее ассимилированным латиноязычным населением, состояла в ведении сената. Поскольку это была пер­вая и в течение почти полутора столетий единственная провин­ция Галлии, обозначение ее административного статуса стало со временем топонимом – Провинция, по-французски Прованс. За­воеванную его приемным отцом страну Август разделил на три провинции, которые оставил в прямом подчинении императора: Аквитанию, Лугдунскую Галлию и Белгику.

Нарбоннская провинция, названная так по своей столице, располагалась на юге современной Франции, на территории Про­ванса, Лангедока и Дофине, примыкая с севера к восточным отро­гам Пиренейских гор. В состав Аквитании были включены земли кельтских племен, обитавших между Луарой и Гаронной, а также страна родственных иберам васконов и других палеоевропейских племен, занимавших территорию между Пиренейскими горами и Гаронной. Главным городом провинции была Бурдигала (Бордо). Белгику составила территория современной бельгийской Валлонии, а также французских Фландрии, Шампани, Лотарингии, Пи­кардии и часть германского Рейнланд-Пфальца. Столицей провин­ции стал главный город ремов Дурокорторум, современный Реймс.

Остальная Франции – от верховьев Ронны до Бретани и Нор­мандии, включая Иль-де-Франс, а также франкофонная Швейцария вошли в состав Лугдунской провинции, главный город которой, расположенный на ее крайнем юге, у слиянии Сонны и Роны, Лугдун, современный Лион, в известном смысле выполнял роль сто­лицы «Трех Галлий», ибо там, у жертвенника богини Ромы и гения императора, совершались ежегодные празднества и жертвопри­ношения, на которые съезжались представители всех галльских племен, и им предоставлялось право обсуждать заодно дела, ка­савшиеся всех провинций. В Лугдуне чеканилась монета; это был единственный город Трех Галлий, в котором квартировал посто­янный гарнизон, впрочем, насчитывавший всего лишь 1200 вои­нов. От нападений германцев Галлию прикрывали зато 8 отборных легионов, размещенных в рейнских лагерях на тесном простран­стве Верхней и Нижней Германии.

Самой развитой экономически и культурно провинцией была Нарбоннская Галлия, в которую входила древняя греческая коло­ния Массилия (Марсель) с ее обширной территорией на востоке провинции. В эпоху принципата родным языком большинства на­селения этой провинции была латынь. На ней говорили колони­сты из Италии, коренные жители Массилии, из которых не все сво­бодно владели эллинским языком своих предков, а также потомки автохтонов – кельтов, лигурийцев и иберов. Горожане, очевидно, совершенно не знали местных языков, но и сельские жители луч­ше знали латынь, чем язык предков – вольков или аллоброгов, который понятен был лишь в своей округе, в своем паге. Основан­ный при Гракхах Нарбонн был первой гражданской колонией Ри­ма вне Италии. В конце II столетия он превзошел числом жителей, которое преодолело рубеж в 50 тысяч, древнюю Массилию. Круп­ными городами стали также Арелат (Арль), Немауз (Ним), Вьен, Авенион, Аквы Сестиевы (Э), Оранж, Форум (Фрежюс). Племен­ные округа провинции были упразднены и преобразованы в общи­ны civitates римского или латинского права, и как писал Т. Момм­зен, «жители городских общин, получивших имперское (имеется в виду римское – В. Ц.) право гражданства, равно как и граждане общин латинского права, которые, вступая в имперскую армию или занимая должности в своем родном городе, приобретали се­бе и своим потомкам имперское гражданство, в правовом отно­шении были совершенно равны италийцам» (Моммзен. История Рима, т. 5, кн. 8, с. 89), по крайней мере, уточним, жителям Ци­зальпинской Галлии, включенной в состав Италии. Стратегиче­ская значимость Нарбоннской провинции обусловлена была тем, что, во-первых, она представляла собой надежный тыл для при­сутствующих в трех Галлиях и соседней Германии гарнизонов, а во-вторых, чрез нее проходила заново вымощенная при Августе дорога, соединявшая Италию с Испанией по суше – via Domicia.

В трех других галльских провинциях процесс романизации в первые два столетия от Р. Х. лишь задел сельскую глубинку, где продолжали господствовать кельтские наречия, за исключением нескольких южных округов, с населением, говорившим на язы­ке, близком современному баскскому; кроме того, на востоке Белгики присутствовал германоязычный элемент. О существо­вании письменности на галльском языке свидетельствуют не­которые надписи, в основном посвятительного содержания, вы­полненные латинскими или, в Нарбоннской провинции, нередко греческими буквами.

Горожане, сельская племенная аристократия, а также местные, хотя бы и деревенские купцы лучше или хуже владели латынью.

Тем более это относится к колонистам италикам и ветеранам, от­куда бы они не происходили, и к тем туземцам, кто удостоился римского или латинского гражданства. Права римских или ла­тинских граждан, которые Цезарь собирался предоставить всем свободным галлам, при Августе даровались в индивидуальном по­рядке, в основном ветеранам. Но Клавдий предоставил италий­ское право городу германоязычных убиев, в ту пору входившему в состав Белгики, – Колонии Агриппины (Кельну), затем также Колонии Августа (Триру), в ту пору не немецкому, но галльско­му городу – центру кельтского племени треверов. Впоследствии подобный статус был дарован городу секванов – Безансону. Та­кие акты правительства ускоряли процесс культурной и языко­вой романизации.

В эпоху принципата в Галлии происходила этническая транс­формация, или если угодно, мутация, которая и определила ха­рактерные черты французской нации. «Не думаю, – писал в свя­зи с этим Ф. Бродель, – что мы вправе повторить вслед за Мишле: «Галлия затонула как Атлантида». Ибо Галлия отнюдь не затону­ла... после падения Алесии. Нашим кельтским наследием, незави­симо от того, ставить его выше латинского или ниже, пренебречь невозможно... мы и поныне живем под знаком этой двойственно­сти. Но с точки зрения культуры кельтский мир проиграл в Галлии два главных сражения: язык его – несмотря на то, что в отдель­ных деревнях на нем говорили еще долго, иногда вплоть до XII ве­ка, – сохранился во французском языке лишь в виде остаточных следов (бретонское наречие – это язык, перенесенный с Британ­ских островов в VI веке или немного раньше) (заметим, однако, что бриты переселились не в безлюдную пустыню и смогли сохра­нить свою речь потому, что местные жители Бретани по преиму­ществу еще говорили, наверно, не на галльском варианте вульгар­ной латыни, как в соседних галльских областях, к тому времени завоеванных германскими франками, а на родственном и понят­ном им кельтском наречии – В. Ц.); его религия, – продолжает Ф. Бродель, – живая на протяжении долгого времени и без тру­да пробивавшаяся сквозь римский политеизм, в конечном счете потерпит поражение, столкнувшись с христианством и его едино­божием. Она выживет лишь в языческих недрах народных легенд и верований» (Бродель. Что такое Франция? Люди и вещи, с. 72).

В отличие от Нарбоннской Галлии основу административ­ного деления трех Галлий составляли старые племенные округа.

Поскольку жители округов в значительном большинстве не име­ли ни римского, ни латинского гражданства, устройство управле­ния в них существенно отличалось от гражданских civitates, до из­вестной степени сохраняя традиционные племенные черты. При этом сам округ назывался по племени, которое в нем обитало. Так, Птолемей, перечисляя галльские округа, упоминает байокассов, эдуев, редонов, сенонов, туронов, венетов, арвернов, битуригов, пиктонов, рутенов, кадурков. Нередко округ носил двоякое имя: одно, обозначавшее местное племя, и другое – с названием глав­ного города округа, например: Ремы, или Дурокатор – этноним оказался более устойчивым и позже город стал называться Рейм­сом; аналогичный пример относится уже к столице современной Франции: в римскую эпоху Лютеции, или, по имени племени – Паризий. В некоторых округах существовало по нескольку отно­сительно крупных поселений, не уступавших окружным центрам, например, в округе карнутов с Автриком (Шартром) соперничал Кенаб (Орлеан), позже ставший главным городом отделившихся от карнутов аврелиев.

Поскольку римская администрация не стала до основания разрушать племенное устройство галльского общества, но так­же и ввиду его относительно низкой урбанизации, существовав­шие там округа, соответствуя территории племен, были много­кратно более обширными и населенными, чем испанские civitates. Во всех трех Галлиях, без Нарбоннской провинции, насчитыва­лось примерно 60 округов. «Общее число поименованных на ли­онском жертвеннике общин, приводимое Страбоном, равняет­ся 60, из них 14 аквитанских общин, расположенных в кельтской части Галлии, к северу от Гаронны... Тацит ...называет для обще­го числа галльских округов цифру 64... К такому же общему чис­лу приводит и список II в. у Птолемея, называющий для Аквита­нии 17 округов, для Лугдунской провинции 25, для Бельгики 22. Из его аквитанских округов 13 приходится на область между Лу­арой и Гаронной, 4 – на область между Гаронной и Пиренеями» (Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 97–98, прим. 2).

Характеризуя соотношение в правах жителей галльских горо­дов и деревень, Т. Моммзен писал: «Сомнительно, существовали ли когда-либо у кельтов юридические или хотя бы только факти­ческие преимущества, присущие городу в отличие от его округа, тогда как у италиков и греков эти права являлись чем-то само со­бой разумеющимся» (Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 93). Само отличие городского поселения от сельского не имело формаль­ных признаков, если не считать колоний римского или латинско­го права или окружных центров. Поэтому историки по-разному определяют число городов Галлии эпохи принципата. Ф. Бродель насчитывал в Галлии, включая и Нарбоннскую провинцию, до ты­сячи городов, иными словами, более чем по 10 в каждом округе: «В городах жил миллион галлов, – писал он, – и если принять, что в то время существовало около тысячи агломераций городско­го типа, то в среднем это даст 1000 человек на один город... Дело в том, что наряду с гало-римскими городами, раскинувшимися на территории в 200–300 гектаров каждый, существует множество мелких тесных городков, где дома еще крыты соломой; форумом в них служит просто базарная площадь, куда окрестные крестья­не приходят продавать горожанам провизию» (Бродель. Что такое Франция? Люди и вещи, с. 76). На этом фоне выделялись такие по-настоящему крупные города с численностью населения, при­ближавшейся к 50 тысячам, благоустроенные подобно городам Нарбоннской провинции или Италии, и среди них Толоза, Августодун (Отен), Трир с акведуками, термами, театрами и арена­ми. И наконец, над всеми ними возвышался гигантский по тому времени город – Лугдун, насчитывавший до 100 тысяч жителей.

В своей религиозной политике провинциальная администра­ция, с одной стороны, внедряла в Галлии культ римских божеств, особенно, Ромы и Августа, а также гения правящего императора, а с другой, с известной терпимостью относилось к почитанию ту­земных богов. Нередко из этого вырастали своего рода культовые мутанты с римскими именами и кельтской мифологией. Неко­торые изображения и надписи соединяют вместе богов римских и галльских. На жертвеннике, найденном в Париже, представлены скульптурные фигуры Юпитера, Вулкана и кельтского божества – Эза, покровителя торговли и ремесел. Автохтонный Таран в рим­ской Галлии отождествлялся с Юпитером, Гесс и Камул – с Мар­сом, Тевтат – с Меркурием. Кельтские божества, подвергшиеся романизации, нередко так и носили двойные имена, прозрачно говорящие об их двойной генеалогии: Аполлон Белен и Аполлон Туатьор, Марс Винций, Минерва Сирона и Минерва Белисана, Ди­ана Абноба и Диана Ардуенна, Геркулес Магусан.

Традиционная веротерпимость Рима к объектам почита­ния покоренных галлов не распространялась на галльских жре­цов – друидов. Август запретил римским гражданам участвовать в галльском культе, а Тиберий издал распоряжение, совершенно воспрещавшее служение друидов, которых обвиняли в колдов­стве и изуверстве, и даже в человеческих жертвоприношениях; последнее обвинение не было лишено оснований. Этот запрет однако не возымел ожидаемого эффекта, о чем недвусмыслен­но говорит повторное издание подобных же актов при Клавдии. И все же для друидов Галлии наступили трудные времена, побу­дившие их, наравне с другими ревностными приверженцами на­циональной религии, эмигрировать на Британские острова. Но и там их настигли римские чиновники. В Британии друиды бы­ли душой сопротивления, вдохновителями мятежей против ино­земной власти.

Т. Моммзен одну из причин основательной постановки школь­ного дела в городах римской Галлии находит в наследии высоко­развитой культуры друидов, хотя она и обходилась при этом без письменности, так что хранилищем знаний служила феноменаль­но натренированная память: «Учение друидов, – писал он, – от­нюдь не является просто наивной народной верой, но представ­ляло собой высокоразвитую и притязательную богословскую систему, которая... стремилась осветить или хотя бы подчинить себе все области человеческого мышления и деятельности – фи­зику и метафизику, право и медицину; изучение этой системы требовало неутомимых занятий, – как говорят, – в продолже­ние двадцати лет, – причем сами эти ученики вербовались из среды знати» (Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 114). И вот на сме­ну закрытых друидских школ приходит классическая система об­разования с ее тривиумом и квадривиумом, и в новые училища принимаются подростки, усвоившие от своих предков привычку к упорным штудиям, основанным на запоминании колоссально­го объема информации. При гонителе друидов Тиберии одна из лучших школ устроена была в главном городе эдуев Августодуне (Отене). Позже на первое место по постановке преподавания вы­шла школа, учрежденная в столице Аквитании Бурдигале. Во вто­ром столетии школьное образование в Галлии получило широкое распространение. Из этих галльских школ вышли прославленные в свое время ораторы, учителя риторики, адвокаты.

Ученые галлы предавались и чисто литературным занятиям, сочиняли стихи по строгим правилам греко-латинской поэтики, но их поэтическая продукция не выходила за рамки школьной поэзии, лишена подлинного вдохновения и поэтической напряженности.

Ни один галльский пиит или прозаик не написал ничего равно­го творениям великих латинских поэтов и писателей родом из Испании. За этим, конечно, можно пытаться не видеть ничего, кроме случайности, – большие таланты редки, и никакой регу­лярности в их появлени на свет ожидать нельзя. Можно было бы сделать и в действительности легко опровергаемое фактами за­ключение о литературной непродуктивности кельтов. О неосно­вательности подобной версии с неопровержимой очевидностью говорит изобилие талантов среди писателей, бывших потомка­ми галлов, но писавших на родном им французском языке, а так­же вклад ирландцев и шотландцев в англоязычную литературу. Но есть и вполне правдоподобное объяснение творческой малоценности литературного наследия римской Галлии. Ее причиной было слишком поверхностное погружение романизованных гал­лов в латинскую языковую стихию. В глубине своего языкового сознания даже ученые галлы прибегали к словарю и конструк­циям родной речи, языка предков; если они и умели безукориз­ненно писать и говорить на латыни, могли свободно думать на этом языке, то думали они на нем не обо всем, не о самом важ­ном для сердца, а чувствовали они еще по-кельтски, в то время как для испанцев Сенеки или Марциала латынь была уже един­ственным родным языком, независимо от того, знали они при этом еще и греческий или одно из местных иберийских наречий.

Но галльский гений, не преуспевший в древности в латин­ской поэзии, замечательно обнаружил себя в великолепных по­стройках, в основном, правда, воздвигнутых на глубоко романи­зованном юге страны. Maison carree (квадратный дом) в Немаузе (Ниме), театр в Оранже, амфитеатры в Немаузе и Арелате (Арле), мост через реку Гар вблизи Немауза – это дошедшие до наших дней архитектурные шедевры римской Галлии. В Галлии, ввиду ее более холодного климата, в строительное дело были введены технические новации. В Италии воздушное отопление употреб­лялось в основном в термах, а в Галлии, в особенности в городах трех новых провинций, оно стало применяться при постройке жилых домов. Широкое употребление получило использование стекла в окнах, чего не принято было делать в Италии и на Сре­диземноморском юге. В галльской пластике эпохи принципата, в особенности в рельефах, которыми украшались надгробные па­мятники, своеобразно и по-разному, в разных пропорциях соче­таются черты реалистического искусства Рима с символизмом и гротескной экспрессией традиционной кельтской скульптуры. Высоким художественным совершенством отличались изделия галльских ремесленников из металла – железа, меди, бронзы, се­ребра и золота: оружие, столовая утварь, ювелирные украшения.

В провинциях Галлии крупнейшими землевладельцами бы­ли римская республика с ее эрарием и император, хотя конкрет­ных сведений об императорских латифундиях или виллах нет. М. В. Ростовцев в связи с этим писал: «Не исключено, что пре­красная вилла в Ширагане в окрестностях Тулузы, недавно об­наруженная археологами, представляла собой императорское поместье... Кроме того, в лапидарии Нарбоннской Галлии есть надписи, которые говорят о том, что там имелись служащие им­ператорского управления патримониальных имений» (Ростов­цев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 201). По­мимо государственных и императорских земельных владений, в Галлии существовали также крупные поместья, принадлежав­шие римским сенаторам как местного, так и италийского проис­хождения, а также италийской буржуазии и автохтонной знати, не включенной в состав высшего сословия Рима. Многие города и села Франции по сей день в своих названиях сохранили име­на землевладельцев римской эпохи. Экономические и юридиче­ские отношения галльской знати с туземными простолюдинами сохраняли сложившиеся здесь до римского завоевания элементы квазифеодальной зависимости – местные крестьяне, юридиче­ски свободные и возделывавшие собственную землю, были обло­жены данями и повинностями в пользу родовой знати. На виллах выходцев из Италии трудились рабы, нанятые батраки из мест­ных бедняков, а также мелкие арендаторы.

В римскую эпоху в сельском хозяйстве Галлии земледелие уже решительно доминирует над скотоводством. Причем неред­ко оно велось культурными интенсивными методами с примене­нием технических усовершенствований и агрономическитх зна­ний, не уступая в этом земледелию Италии. Существенное место в аграрном хозяйстве приобретает овощеводство, фруктовое са­доводство и в особенности виноделие. В свое время свободные галлы за непомерные цены покупали столь ценившееся ими ви­но в Италии, в римскую эпоху виноделие Галлии успешно кон­курирует с италийским. Мировое лидерство Франции в произ­водстве вина восходит к эпохе романизации страны. Уже тогда виноград научились выращивать на обширном пространстве от Средиземного моря до берегов Луары и верхней Сены. Лучшее ви­но изготавливали по берегам Гаронны, а крупнейшим центром виноделия стала Бурдигала – современное Бордо, вины которо­го в течение веков были столь знамениты, что на русском языке бордовым назван цвет, подобный цвету вина, которое привози­ли из этого города.

В промышленности и ремеслах римской Галлии, помимо ви­ноделия, преобладали такие отрасли как ткачество, сырьем кото­рому служили как шерсть, так и лен, а также изготовление метал­лических и керамических изделий. В основном их производили в мелких кустарных предприятиях, на которых трудились сами владельцы мастерских, иногда вместе с несколькими учениками и нанятыми работниками. Относительно крупные фабрики со штатом вольнонаемных рабочих или рабов существовали в Гал­лии, но в числе, значительно меньшем, чем в Италии, Испании, Африке, Элладе и восточных провинциях.

Галлия, вероятно, не уступала Испании мерой распростра­нения в ней христианства. Наиболее ранние следы гипотетиче­ского присутствия в Галлии христиан восходят к апостольскому веку. Апостол Павел в Пафе обратил проконсула Сергия Павла (Деян.13:7–12). Из надгробной эпиграфики известно, что род Сергиев Павлов обосновался в Нарбоннской провинции, из чего делается не лишенный натяжки вывод, что известный из дипти­хов епископ Нарбоннский Павел и был тем самым проконсулом, которого обратил апостол. Столь раннее существование Нарбоннской кафедры однако сомнительно; было бы более осторожным предполагать, с одной стороны, обращение ко Христу некоторых родственников и земляков проконсула, живших в Нарбоннской провинции, а с другой, – принадлежность епископа Павла к ро­ду Сергиев Павлов. Существует предание, отождествляющее епи­скопа Лютеции (Парижа) Дионисия с мужем апостольским Дио­нисием Ареопагитом. Еще одного галльского епископа Трофима Арелатского сторонники версии о древности Галльской Церкви отождествляют со спутником апостола Павла Трофимом. Но упо­минающий их имена, наряду с епископами Нарбоннским Павлом, Турским Гатианом, Толозским Сатурнином, Арвернским Стремонием и Лемовикским Марциалом, писатель VI века и дальний преемник по кафедре Гатиана Григорий Турский относит время их миссионерского служения не к апостольскому веку, а к сере­дине III столетия.

Впрочем, есть бесспорные свидетельства более раннего при­сутствия в Галлии – в нарбоннском городе Вьенне и в располо­женной поблизости от него столице трех Галлий Лугдуне – из­рядного числа христиан уже во второй половине II века. Об этом надежно свидетельствует составленное на греческом языке по­слание «рабов Христовых, живущих во Виенне и Лугдуне, в Гал­лии, братьям в Асии и Фригии», которое Евсевий Кесарийский поместил в своей «Церковной истории». Это – один из самых впечатляющих документов христианского мученичества. В нем речь идет о пострадавших за Христа в Лугдуне при императорефилософе Марке Аврелии в 177 г.

Прямым избиениям и казням христиан предшествовала их травля: «Нас не только не пускали в дома, бани и на рынок; нам вообще было запрещено показываться где бы то ни было» (цит. по: Евсевий, цит. изд., с. 158). Затем против исповедников учи­нено было прямое насилие со стороны городской черни: «На них кричали, их били, волокли, грабили, в них швыряли камнями, за­ключали в тюрьму, поступали, как озверевшая толпа любит посту­пать с врагами и неприятелем. По приказу трибуна и городских властей их вывели на площадь и допросили в присутствии всей толпы. Они исповедали свою веру и были заключены в тюрьму до приезда легата» (Евсевий, цит. изд., с. 158).

Затем христиан допрашивал вернувшийся в Лугдун легат. С за­щитительной речью перед легатом захотел выступить Эпаграф, которого авторы послания называют «человеком известным», но «легат... только спросил, не христианин ли он. Эпаграф гром­ко и ясно исповедал свою веру и сам получил жребий мученика» (Евсевий, цит. изд., с. 159). «Тут среди остальных, – продолжа­ют свой безыскусный и правдивый рассказ оставшиеся в живых галльские христиане, – обнаружилось различие: одни были го­товы к мученичеству и со всей охотой произносили исповедание веры. Оказались, однако, и не готовые, без опыта, еще слабые... Таких отпавших было человек десять. Они доставили нам вели­кое огорчение... и надломили мужественную решимость у тех, кто еще не был схвачен и кто, хотя и с великим страхом, но по­могал мученикам и не оставлял их» (Евсевий, цит. изд., с. 159). По приказу легата хватали не только самих христиан, но и не­которых из принадлежавших им рабов, и те, «испугавшись пы­ток, которые на их глазах терпели святые, и поддавшись угово­рам воинов, оболгали нас и дали по козням сатанинским ложные показания: у нас Фиестовы пиры, Эдиповы связи и вообще такое, о чем не то что говорить, но и думать нельзя; нельзя и поверить, чтобы такое бывало у людей. Когда эти слухи распространились, все озверели; даже те, кто раньше был к нам скорее расположен в силу дружеских связей» (Евсевий, цит. изд., с. 160).

Галльские исповедники называют в своем послании име­на мучеников, выдержавших особенно лютые пытки: диакона из Виенны Санкта, новокрещенного Матура, пергамца Аттала, пятнадцатилетнего мальчика Понтика, фригийца родом врача Александра, а также рабыни Бландины, которая «исполнилась такой силы, что палачи, которые, сменяя друг друга, всячески ее мучили с утра до вечера, утомились и оставили ее. Они при­знавались, что побеждены, и не знали, что еще делать; они удив­лялись, как Бландина еще живет, хотя все тело у нее истерзано и представляет собой сплошную зияющую рану. По их утверж­дению, пытки одного вида достаточно, чтобы человек испустил дух... Но блаженная ...черпала новые силы в исповедании: она восстанвливала их... повторяя: «Я христианка, у нас не делает­ся ничего плохого» (Евсевий, цит. изд., с. 160). Санкт на допро­се, сопровождавшемся пытками, «не назвал ни своего имени, ни национальности, ни родного города, не сказал, раб он или сво­бодный; на все вопросы он отвечал по-латыни «Я христианин»... Другого слова язычники от него не услышали. И легат, и пала­чи были крайне раздражены, и не зная, что делать, стали, на­конец, прикладывать раскаленные медные пластинки к самым чувствительным местам на теле. И плоть горела, но Санкт оста­вался незыблемо тверд в своем исповедании; вода живая, исхо­дящая из чрева Христова, орошала его и давала ему силу» (Евсе­вий, цит. изд., с. 161). Когда допрашивали 90-летнего епископа Лугдуна Пофина, он «на вопрос легата, что это за Бог у христи­ан, ответил: «Будешь достоин – узнаешь». Тогда его безжалост­но поволокли, всячески осыпая ударами. Стоявшие рядом били его руками и пинали ногами; находившиеся подальше швыряли всем, что попадало под руку: все считали преступным нечести­ем отстать в этом грубом издевательстве; думали, что таким об­разом они мстят за своих богов. Пофина, едва дышавшего, бро­сили в тюрьму, и через два дня он испустил дух» (Евсевий, цит. изд., с. 162–163).

Необычная черта в преследовании лугдунских христиан за­ключалась в том, что, как пишут исповедники своим братьям в Азии, «схваченные первоначально и отрекшиеся все равно со­держались в заключении и были пытаемы», их «держали как убийц и развратников... когда мучеников выводили, то их сразу можно было отличить по виду. Исповедники шли веселые; на их лицах была печать благодати и славы; отрекшиеся шли понурые, при­ниженные; ...к тому же язычники оскорбляли их как низких тру­сов, обвиняли в человекоубийстве... Видя это, и остальные укреп­лялись» (Евсевий, цит. изд., с. 163).

Матура, Санкта, Бландину и Аттала бросили в амфитеатр зве­рям. Звери не прикоснулись к подвешенной на столб Бландине. Ее вновь подвергли пыткам, затем, посадив в ивовую корзину, бросили быку. Тот долго подбрасывал ее, но она оставалась жи­ва, и наконец ее закололи. Когда легат узнал, что Аттал римский гражданин, он обратился с письмом к принцепсу. От императо­ра философа пришел классический ответ: «Исповедников мучить; кто отречется, тех отпустить» (Евсевий, цит. изд., с. 165). Но боль­шая часть отрекшихся ранее от Христа вновь исповедали Его. «Их допрашивали каждого особо, обещая освобождение, но они ис­поведали свою веру и были причислены к мученикам» (Евсевий, цит. изд., с. 165), иными совами, – преданы смерти. Когда Аттала, оставшегося живым после травли его в амфитеатре, «поса­дили на железное раскаленное кресло и от его тела пошел запах жареного», он «сказал, обращаясь к толпе, по-латыни: «Это вот и есть поедание людей – то, что вы делаете, а мы не едим лю­дей и вообще не делаем ничего дурного». Когда его спросили об имени Бога, он ответил: «Бог не имеет имени, подобно челове­ку». Останки мучеников на шесть дней оставили под открытым небом, потом сожгли и пепел бросили в реку Родан.

Преемником священномученика Пофина на Лугдунской ка­федре стал Ириней, который «в юности слушал Поликарпа» (Ев­севий, цит. изд., с. 172). Святитель Ириней Лионский – самая яр­кая звезда в сонме христианских епископов Галлии и всего Запада эпохи гонений на Церковь. Его грекоязычие и малоазийское про­исхождение – характерная черта церковной жизни Галлии, по меньшей мере, до середины III века от Р. Х.

На состоявшемся в Риме в год издания Миланского эдикта Соборе, помимо италийских епископов, участвовали также епи­скопы из галльских городов Аугустодуна и Арелата, а на Соборе, созванном год спустя в Арелате, представлены были 15 общин из четырех галльских провинций.

Германскую провинцию учредил Август, определив ее терри­торию междуречьем Рейна и Эльбы, но хотя в глубину Германии были введены римские легионы, ее племена не покорились Риму, и после катастрофического поражения Вара в Тевтобургском ле­су, Август эвакуировал оставшиеся в Германии войска на левый берег Рейна, включенный в состав Белгики и Лугдунской провин­ции; однако командование легионами, стоявшими на Рейне, не подчинялось легатам этих провинций. Позже, при Домициане, на территории, оккупированной этими легионами, было образо­вано две новых провинции: Верхняя и Нижняя Германия. Ниж­няя была выделена из состава Белгики, а Верхняя – из Белгики и Лугдунской провинции с включением в нее правобережья Рей­на – лимес был отодвинут от этой реки на запад, до Неккера, от­куда большую часть местных германцев либо принудительно пе­реселили на левый берег, либо они сами ушли вглубь свободной Германии. Граница между двумя провинциями проходила к югу от Колонии Агриппины (Кельна), в которой находилась штабквартира армии и провинциальная администрация. Центром Верхней Германии и штаб-квартирой расквартированных в ней легионов стал Могонтиак, или Майнц. В обоих провинциях жи­ли как кельты, так и германцы. Из-за военного значения обеих Германий в них присутствовал многочисленный латиноязычный элемент. Возле воинских лагерей вырастали канабы, многопле­менные жители которых по необходимости общались между со­бой на имперской латыни.

Германцы, обитавшие на левом берегу Рейна, особенно в пре­делах Верхней Германии, подверглись культурному воздействию не только латинского, но и галльского элемента, а на правом бе­регу, в соседстве со свободными германцами, полнее сохраняли свое оригинальное германство, но массированное присутствие римских легионов создавало и за Рейном обстановку, способство­вавшую культурной романизации местных германцев.

Административная организация германских провинций осно­вана была на племенных территориях. В соответствии с римской терминологией округа обозначались как civitates, но при этом но­сили названия племен, поселения которых не имели городского типа. За Рейном это были civitates usiporum, tubantum, nictrensium. Городами германских провинций были римские военные ла­геря (castellae) – Колония Агриппина (Кельн), Бонна, Могонтиак и выраставшие по соседству с ними канабы, а не поселения або­ригенов, в то время как центры галльских племен, и до римского завоевания представлявшие собой относительно крупные и укреп­ленные оппидумы, в эпоху римского господства вырастали в на­стоящие города.

В процессе романизации германцы усваивали официальный римский культ, хотя не только в свободной Германии, но и в Гер­манских провинциях они сохраняли приверженность своим тра­диционным верованиям. Случаи обращения германцев к вере во Христа, учитывая их весьма заметное присутствие в легионах, в военных лагерях и гарнизонах, разбросанных по всей импе­рии, в том числе и в тех провинциях, где сложились многочислен­ные христианские общины, по логике вещей должны были иметь место уже в первом столетии от Р. Х., но положительных данных на сей счет не имеется. Христианские общины однако бесспор­но существовали в Германии уже в III столетии. Под актами Арелатского Собора 314 г. поставил свою подпись епископ Колонии Агриппины (Кельна).

Характеризуя экономику левобережной Германии, М. И. Ро­стовцев писал: «Эта страна была райскими кущами для капита­листов, – в особенности те области, которые лежали вдоль Мо­зеля и Мааса. Эти богатые плодородные земли не могли не стать житницей римжих армий и главным источником их снабжения вином, одеждой, обувью, строительным лесом, металлами, гон­чарными изделиями и т.д. С самого начала в эту страну так и хлы­нули многочисленные эмигранты, главным занятием которых было снабжение войска предметами первой необходимости. Эти лю­ди были не маркитантами, а купцами, занимавшимися оптовой торговлей и перевозками крупных партий товаров. Их главными центрами ...были на Мозеле Трир, а в районе среднего и нижне­го течения Рейна Кельн и Неймаген» (Ростовцев. Общество и хо­зяйство в Римской империи, т. 2, с. 205).

Скопив значительные денежные средства, предприимчивые купцы приобретали крупные земельные владения у казны, нани­мали безземельных работников, приобретали у армии дешевых рабов, которых та производила в значительном числе в ходе во­енных операций за пределами лимеса и стычек со свободными германцами на самой границе, и устраивали обширные земле­дельческие и скотоводческие латифундии, а в Верхней Германии по берегам Мозеля выращивали виноград. Об экономическом процветании этих землевладельцев выразительно говорят сохра­нившиеся развалины роскошных загородных вилл. Излюбленным местом для своих вилл богатые землевладельцы часто выбирали места, где из-под земли истекали источники теплой воды, насы­щенной минералами – их пользу для здоровья римляне умели ценить. Так возникли знаменитые впоследствии курорты Герма­нии, расположенные по обоим берегам Рейна, в том числе и са­мый прославленный среди них Баден-Баден.

Правобережье Рейна долго оставалось военной зоной, хозяй­ствование в которой сопряжнено было со слишком значительны­ми рисками, связанными не только с вторжениями проникавших через лимес отрядов отчаянных смельчаков и головорезов, но и с не­избежными последствиями военного режима в виде повышенно­го контроля со стороны военных властей, реквизиций и конфи­скаций имущества на неотложные военные нужды, произволом солдатни. У денежных мешков не было стимула вкладывать капи­талы за Рейном, поэтому тут господствовало мелкое крестьянское землевладение – это были участки земли вокруг лагерей, которы­ми владели ветераны, избежавшие переселения или местные гер­манцы, а также разорившиеся, лишившиеся у себя на родине земли и не желавшие становиться батраками переселенцы из-за Рейна – галлы и левобережные германцы. На правом берегу они получали землю в аренду от военной администрации на выгодных условиях.

И только со временем, по преимуществу уже во II столетии, когда по мере укрепления римского присутствия за Рейном, по­ложение там стало более стабильным и спокойным, и в эти обла­сти устремились предприимчивые капиталисты, разоряя мелких землевладельцев, превращая их в своих арендаторов или наем­ных работников.

На правобережье выращивали рожь, пшеницу, ячмень и дру­гие зерновые культуры, разводили коров и свиней. Сохранявши­еся риски однако удерживали солидных толстосумов от вложе­ния в эти земли своих капиталов, поэтому за Рейном аграрным бизнесом и торговлей занимались более склонные к рискован­ным операциям капиталисты средней руки, так что, по словам М. И. Ростовцева, в этой стране «типичная вилла состояла из ком­фортабельного, хотя и не роскошного дома, по характеру напо­минающего дома современных американских фермеров. Хозя­ева виллы жили не в городах, как это было принято у крупных аграриев.., значительная часть местного населения превратилась в арендаторов и пастухов пришлых помещиков... В конечном ито­ге как на правом, так и на левом берегу Рейна произошло рас­слоение населения на высший класс богатых землевладельцев и низший класс крестьян и арендаторов» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 207–208).

Столкнувшаяся с Римом впервые в ходе военной экспедиции, предпринятой Цезарем, и завоеванная при Клавдии, Британия упорно и долго сопротивлялась, и не вся покорилась Риму. Кале­дония, приблизительно совпадавшая в своих границах с совре­менной Шотдандией, так и не была, вопреки первоначальным планам римского правительства, завоевана и никогда не входи­ла в состав империи, а саму границу с ней не раз приходилось корректировать, с трезвым учетом ограниченных возможностей мировой империи господствовать над народом, способным к от­чаянному сопротивлению, удаленным от имперской столицы, за­щищенным и рельефом и неблагоприятным для южан суровым климатом своей страны, к тому же не подававшей надежд на ее выгодную эксплуатацию.

Населенная кельтскими племенами, стоявшими однако в це­лом на низшей ступени культурного развития, чем галлы, Британия этнически представляла собой своего рода островное продолже­ние континентального кельтского мира, но в культурном и хозяй­ственном отношении она стояла ближе к Германии, чем к Галлии. При этом характерно морской климат на большей части остро­ва, за исключением его северной части, в основном оставшейся за пределами римского господства, мягче, чем на континенте – в Германии и даже в Галлии, за исключением ее средиземномор­ского, а также атлантичесого побережья, где он фактически оди­наков с Британией.

Численность населения римской Британии Р. Дж. Коллингвуд в своих работах, посвященных этой стране, оценивал в полмил­лиона, позже, в вышедшей в 1939 г. «Автобиографии» он пере­смотрел это заключение, и «определил ...численность населения в ней в один миллион. Ни один из моих критиков, – писал он, – не называл цифры, превышающей полтора миллиона» (Коллинг­вуд, цит. изд., с. 401).

От свободной Каледонии римскую Британию отделял двой­ной лимес: хорошо сохранившийся вал Адриана, протянувшийся от устья Тайна на востоке до Солуэй-Ферта на западе, почти со­впадающий с границей между Англией и Шотландией, и второй, носивший имя Антонина, строительство которого было однако завершено в основном уже при Септимии Севере, – ныне осно­вательно разрушенный; он выдвинут был на север и проходил по линии между заливами Ферт-оф-Форт и Ферт-оф-Клайд, или от Эдинбурга до Глазго. Поскольку вал Адриана – это собой самый замечательный из дошедших до наших дней фрагментов лимеса, его описание, сделанное Т. Моммзеном, представляет интерес, вы­ходящий за рамки римской Британии: «Это настоящая военная дорога.., защищенная с обеих сторон крпостными сооружениями. С севера дорогу прикрывает мощная стена, первоначально по крайней мере в 16 футов вышиной и 8 футов толщиной, облицо­ванная с обеих сторон массивными каменными глыбами, проме­жуток между которыми заполнен бутом и известью, а перед нею тянется не менее внушительный ров в 9 футов глубиной, имею­щий более 34 футов ширины в верхнем разрезе. С юга дорога за­щищена двумя параллельными земляными насыпями, еще и те­перь имеющими в вышину 6–7 футов, между которыми тянется ров в 7 футов глубиной, южная сторона которого несколько вы­ше северной... Между каменной стеной и земляными насыпями на самой дороге расположены лагеря и караулы.., имеющие вид самостоятельных обороноспособных фортов с воротами на все четыре стороны на расстоянии малой мили друг от друга; че­рез каждые два таких форта находится подобное же сооружение меньшего размера с воротами на север и юг, через каждые два таких сооружения – четыре меньших караульни на расстояние человеческого голоса одна от другой» (Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 185–186).

Защитные сооружения лимеса, обращенные не только на се­вер, но и на юг, явным образом свидетельствуют об опасности, которая угрожала оккупационной власти на острове не только со стороны свободного народа Каледонии, но и от не до конца зами­ренных племен современной Англии, – опасности, сохранявшей­ся, по крайней мере, до начала III века, пока процесс романиза­ции Британии не зашел так далеко, что подвергшиеся культурной, а в своем верхнем слое, осевшем в городах, также и языковой мута­ции туземцы забыли вкус варварской свободы. Точка невозвра­та в романизации и латинизации Британии однако не была до­стигнута, и когда впоследствии, уже в начале V столетия, римские легионы оставили Британию, местное население вынуждено бы­ло, к тому времени уже фактически против своей воли вернуть­ся в материнское кельтское лоно.

Обитавшие в Каледонии пикты не раз прорывали Антони­ев вал, в последний раз при Коммоде – этому прорыву, успеш­но отраженному оккупантами под командованием Ульпия Марцелла, Коммод обязан своим победным прозвищем Британский, или Британник, но Адрианов вал был недоступен для противни­ка ни с севера ни с юга. Территория между валами, Адриановым и Антониновым, была заселена туземцами, находившимися под жестким военным контролем.

В Британии Рим держал четыре, а в более спокойные време­на три легиона, в основном сосредоточенных на лимесе и в близлежавших к нему местах. Кроме того, там расквартированы бы­ли вспомогательные войска. По концентрации вооруженных сил Британия уступала лишь Германии и границе с Парфией на Вос­токе. Местное население рекрутировалось как в легионы, так и во вспомогательные когорты, и британские кельты представляли собой замечательных солдат – мужественных, стойких, физи­чески сильных, и за пределами родного острова, где в основном им и приходилось служить, вполне надежных. В свою очередь ва­лы Адриана и Антонина защищали легионеры, рекрутированные в Испании, Африке, Дакии, Иллирике и Сирии, гораздо реже из соседних Галлии и Германии.

Штаб-квартира оккупационной армии находилась в Эбураке, современном Йорке. Резиденцией же гражданской администра­ции провинции первоначально, сразу после завоевания, был рас­положенный на юго-востоке страны Камелодун (Колчестер), за­тем, уже в конце I века, она была перенесена в расположенный поблизости, на берегу Темзы, крупнейший торговый и промыш­ленный центр Британии Лондиний. По сведениям, почерпнутым исключительно у Диона Кассия, при Септимии Севере Британия была разделена на две провинции: Верхнюю, легат которой на­ходился в Лондинии, и Нижнюю с центром в Эбураке, в которой размещены были главные военные силы.

Статус колоний имели такие населенные ветеранами города Британии как Эборак, Линд (Линкольн) и Глеев (Глочестер). Не­которые города, например, Дева Виктрикс (Честер), выросли из гарнизонов и пристроившихся к ним канаб. Единственный из го­родов Британии Веруламний, носящий ныне имя святого Албания (Сент-Олбанс), приобрел привилегии римской муниципии. Город Аквы Сулис (Бат) своим возникновением обязан источникам теп­лой воды, и поныне Бат, название которого в переводе с англий­ского значит «баня», «купальня», остается самым популярным английским курортом. Большинство городов римской Британии представляли собой главные поселения покоренных племен, в ко­торых еще до римлян велась торговля, нечто вроде древнерусских погостов, или немецких Markt: Дуровернум Кантиокорум (кантиаков) – Кентербери, Вента Силурум (силуров) – Кэрвенч (ла­тинское слово «venta» обозначает рынок), Вента Белгарум (белгов) – Винчестер, а также расположенная в графстве Норфолк Вента Иценорум, не погребенная под позднейшим средневеко­вым городом и потому представляющая собой настоящий клон­дайк для историков и археологов, наряду с такими основательно исследованными археологами городами как Каллева Аребатум (Силчестер), Вента Силурум, Вирокониум Корновиорум (Вроксетер), на месте которых впоследствии существовали лишь за­холустные городки.

Совремнный английский археолог А. Твэйт, описывая иссле­дованную им Венту Иценорум, писал, что через 30 лет после за­воевания Британии, «то есть вскоре после 100 г. от Р. Х. в Венте были воздвигнуты первые общественные здания. В центре горо­да разместился форум, который использовался как место встреч и как торговая площадь. На форум выходила фасадом базилика... На западе, вблизи реки, были выстроены общественные бани, и вода подавалась в них из реки по деревянным трубам. Начали развиваться маленькие предприятия, включая несколько гончар­ных мастерских. По мере роста благосостояния изменился облик жилых домов, так что это были уже не прежние хижины, но со­лидные постройки: во дворах некоторых из них появились свои маленькие бани... Сто лет спустя вокруг города была выстроена оборонительная стена. Кроме того, около форума построили два храма, хотя мы не можем сказать, каким богам они были посвя­щены... Позже в Венте получило развитие производство стекла» (Thwaite, cit. op., p. 35–36).

Военные лагеря и города римской Британии, с их смешанным римско-кельтским населением – под римлянами здесь следует подразумевать разноплеменный по происхождению, но вынуж­денным образом пользующийся латинским языком элемент, со­стоявший из солдат, ветеранов, а также предприимчивых купцов и дельцов с континента, – соединены были сетью прямых моще­ных дорог с каменными мостами, переброшенными через много­численные речки. Эти шоссе заменили прежние трудно проходи­мые лесные и болотные тропы с их гатями и бродами.

И все же при всех успехах урбанизации Британия в большей мере, чем Испания и даже Галлия, оставалась в римскую эпоху стра­ной сельских жителей, которые однако были крестьянами в соб­ственном смысле слова, свободными землевладельцами, лишь на севере страны и еще в некоторых неблагоприятных для продук­тивного земледелия регионах, а по большей части превратились в арендаторов, батраков и наемных пастухов стад, принадлежав­ших крупным землевладельцам, в число которых входили как вы­ходцы с континента, так и местные аристократы, приспособив­шиеся к условиям оккупации. «В большинстве случаев большие имения... принадлежали богатым купцам–лондонским дельцам, которые в первые годы оккупации осуществляли снабжение армии континентальными товарами... За ними шли ветераны, купившие земельные участки или получившие их в качестве бесплатного на­дела; затем следовали сумевшие хорошо поставить свое хозяйство кельты, вовремя перенявшие новые методы интенсивного земле­пользования, а также новые переселенцы, приехавшие с материка» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 210).

Произведения искусства в виде напольных мозаик, откры­тые в городах римской Британии, скульптурных бюстов и полно­фигурных изваяний, изделий мелкой многофигурной пластики, рельефов на вазах, в том числе и тех, чье местное происхожде­ние вполне доказано, стилистически принадлежат имперскому искусству Рима, и стоят в стороне от местной кельтской тради­ции. Причем их художественное качество оценивается знато­ками невысоко, много ниже более ранних созданий творческо­го гения бриттов. Единственный признанный шедевр пластики римской Британии – Горгона из Акв Сулис (из Бата), как дока­зал Р. Дж. Коллингвуд, создана скульптором, который «вдохнов­лялся не «классическими, а кельтскими идеалами» (Коллингвуд, цит. изд., с. 406). Вытеснение творчески богатого кельтского твор­чества второсортным искусством романизованной Британии – явление, типологически хорошо известное, самый близкий для нашего понимания пример подобного феномена – современная попкультура, празднующая победу над традиционным фольклор­ным искусством во всех пяти частях света.

Настоящую загадку представляет другое явление – возрож­дение как бы из небытия кельтских тем, мотивов и стилистиче­ских приемов в период упадка римского присутствия на острове (в IV веке) и еще более в промежуток между эвакуацией рим­ской армии и администрации и завоевания Британии германски­ми племенами саксов, англов и ютов – кельтское возрождение, впоследствине плодотворно повлиявшее на культуру европейско­го средневековья. Наиболее остроумное и убедительное решение этой проблемы предложено Коллингвудом: «С течением време­ни ...традиция, хранящая память о запрещенной вещи и сохра­няющая в то же время желание обладать ею, может умереть. Ее исчезновение будет значительно ускорено, если новые способы мышления и действия окажутся вполне успешными, удовлетво­ряющими новообращенных. В этом случае «народная память» ...об успехе и удовольствиях, ныне запрещенных, со временем ис­чезнет. В тех же случаях, когда новые методы мышления и дей­ствия дают лишь скромные результаты, там, можете быть уве­рены, осужденные методы вспоминаются с теплотой, а легенды об их величии и славе упорно поддерживаются... Чем меньших успехов достигли британцы в романизированном искусстве (учи­тывая обязательно при этом выдающиеся их успехи в искусстве кельтского стиля и резкую противоположность между символи­ческим и, несомненно, магическим характером кельтского искус­ства и натуралистическим и просто развлекательным характером искусства Римской империи), тем с большей вероятностью они лелеяли память о собственных художественных традициях» (Коллингвуд, цит. изд., с. 405–406).

Лучшими хранителями национальной памяти в римской Бри­тании оставались друиды. В ходе военных операций, проведен­ных в Британии Агриколой при императоре Домициане, крова­вым гонениям подверглись как местные, так и бежавшие на остров галльские друиды. Сам этот институт, признанный изуверским, был вычеркнут из числа легально существующих в Британии, но как и в других провинциях, почитать своих богов местные варва­ры могли вполне свободно. При этом бритты чтили эти божества под их собственными именами и с их аутентичными свойствами, но по мере романизации острова, особенно в городах, наблю­дался религиозный синкретизм, или проще говоря, традицион­ное для Рима отождествление местных божеств с римскими, так что латинские имена носили божества, образ которых сохранял исконно кельтские черты. Во многих случаях само именование божества носило генерализирующий характер. Многие из нахо­док римской Британии несут на себе вотивные надписи, которы­ми эти предметы посвящались богине Матери или богиням Ма­терям, иногда – «богиням Матерям всех народов» или «духам богинь Матерей». Выходцы из Италии придерживались в основ­ном собственно римских культов, почитая Юпитера, Юнону, Ми­нерву, Марса, торговцы – Меркурия. Легионеры чтили богов своей сирийской, иллирийской или нумидийской родины. С кон­тинента в Британию занесен был и культ Изиды и Озириса, роди­на которого обреталась в далеком Египте. В столь милитаризо­ванной стране, какой стала Британия, широко распространился культ Митры. В Лондоне в 1954 г. был раскопан Митреум, или храм Митры, в котором, помимо скульптурного рельефа с кано­нической для митраизма темой жертвоприношения быка, были найдены изображения Меркурия и Минервы.

Христианская проповедь проникла в Британию едва ли не позже всех других римских провинций, и присутствие христиан­ских общин на острове документировано минимальным образом. И все же в Эбураке был обнаружен каменный саркофаг, в котором покоились останки женского скелета, а на саркофаге было начер­тано «sororare vivas in deo» (живи в Боге, сестра). Хотя в надписи нет упоминания Христа, но ее христианский смысл, тон и стиль не вызывают сомнений. На Арелатском Соборе 314 г. Британия представлена была епископами Камулодуна, Лондиния и Эбурака.

Реция и Норик, границы которых на севере проходят по ду­найскому лимесу, а на юге по Альпийским хребтам, включают тер­ритории современной Швейцарии, Баварии и Австрии. В течение многих столетий – это области, где господствует немецкий язык. Не так было до великого переселения народов. Германский эле­мент в этих провинциях, самое многое, лишь присутствовал, и ве­роятно, дисперсно, не составляя в них большинства. В Норике оно все еще оставалось по преимуществу кельтским, несмотря на имевшее место задолго до включения этой земли в состав Рим­ской империи перемещение центра тяжести кельтского мира из центральной Европы на запад континента и на Британские остро­ва. Самим своим названием провинция Норик обязана кельтско­му племени норисков.

Население Реции было более пестрого состава. Этноним «реты», правда, лишь в виде компонента в названии народа ретороманов, обитающих в высокогорных долинах Швейцарии, сохра­нился и в современной этнической и лингвистической номенкла­туре. Романизации ретов, на которую указывает этот этноним, происходила еще до Р. Х. Но какой народ при этом подвергся ро­манизации? Прямым образом, этрусские колонисты. Этноним «реты» представляет собой вероятную трансформацию самона­звания этрусков – расены, ратены. Несомненно только, что этру­ски в Альпах были лишь колонистами, и судя по всему, хотя они и господствовали над автохтонами, но представляли собой лишь незначительное меньшинство. Ко времени принципата они бы­ли в основном романизированы, и все же в Реции, за пределами Италии, этрусская речь сохранялась дольше, чем в самой Этру­рии, может быть, до конца эпохи принципата.

Кроме кельтов и этрусков в Альпах обитали другие племена, языки которых совершенно неизвестны, но исходя из общих гео­графических и археологических соображений, их предположи­тельно можно сближать с лигурами или иберами, хотя подобные гипотезы, конечно, не особенно доказательны. На территории обе­их провинций обитали также винделики, ко времени принципа­та вполне кельтизированные, но ранее, возможно, говорившие на одном из языков исчезнувшей и не зафиксированной иначе, как в топонимике, венетской языковой группы, принадлежав­шей к индо-европейской семье. Помимо местного романизован­ного населения, в Реции присутствовали и колонисты из Италии.

В Норике, приблизительно совпадавшем с современной Ав­стрией и граничившем с Балканами, присутствовали, помимо, доминирующего кельтского элемента, колонисты-италики, ро­манизованные автохтоны, разноплеменные по происхождению солдаты и ветераны, по необходимости общавшиеся между со­бой на вульгарной латыни, малочисленное германское племя ругиев, а также иллирийцы. Уровень романизации Норика был более глубоким, чем Реции. По словам Т. Моммзена, «в то время как в соседних областях, Ретии и Паннонии, либо вовсе не име­ется памятников латинского языка, либо их находят только в бо­лее крупных центрах, – долины Дравы, Мура, Зальцаха и их при­токов, вплоть до горного хребта, изобилуют памятниками глубоко проникшей романизации. Норик был преддверием и до известной степени частью Италии; пока легионы и преторианская гвардия формировались преимуществено из италийцев, Норику принад­лежало в этом отношении первое место предпочтительно перед остальными провинциями» (Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 197). Но такое положение дел приходится на начальный период прин­ципата. Затем и легионеров и преторианцев стали рекрутировать из всех провинций, по премуществу однако из европейских, – особенно из Германии, Британии и Далмации.

Стратегическое значение Альпийских провинций было столь же велико, как и соседней с Рецией Верхней Германии. Их внешняя граница была форпостом Рима, сдерживавшим давление изнутри свободной Германии. Поэтому в обеих провинциях существовали военные лагеря с мощными крепостными стенами, рядом с кото­рыми вырастали канабы. Так появились городские центры Аль­пийских провинций: Августа Винделикова, или Аугсбург, выпол­нявший роль столицы, Кастра Регина (Регенсбург), где размещены были основные военные силы Реции – целый легион, Камбодун (Кемптен), а в Норике, кроме главного города Вируна, располо­женного возле современного Клагенфурта, Агуонт (Линц), Ював (Зальцбург), Целейя (Целе).

Порядок управления и административное устройство Реции были в основном аналогичными с теми, что сложились в Верх­ней Германии. У Норика были более тесные связи с Италией, чем у Реции; по преимуществу они шли через Аквилею. Еще импера­тором Клавдием некоторым городам Норика дарован был статус муниципий. Горожане провинции, которые не были римскими гражданами, получили латинское гражданство, сельские жите­ли оставались в статусе перегринов и подданных Рима (dedicati).

Поселившиеся в Альпийских провинциях италики и рома­низованные аборигены придерживались официального культа. Туземцы, лучше сохранившие свое национальное лицо, сохраня­ли приверженность традиционным верованиям своих народов. Не позже II столетия в Рецию и Норик проникла христиаская про­поведь. Число христиан в этих провинциях оставалось незначи­тельным до конца эпохи гонений, но в III веке от Р. Х. там уже су­ществовали христианские общины во главе с епископами. При Диоклетиане в Реции была предана смерти святая мученица Афра Аугсбургская.

Хозяйственная жизнь Реции носила в основном аграрный характер, в горах разводили скот, рубили строительный лес, на плодородных берегах Дуная сеяли хлеб. Присутствие в провин­ции римского легиона давало заработок крупным поставщикам продовольствия, обмундирования и оружия и мелким маркитан­там, поселившимся в канабе при Кастре Регине. Богатством Но­рика, кроме пахотной земли в долине Дуная, пркрасных горных пастбищ и леса, были рудники, в которых добывали железо и сви­нец, а также залежи соли. «Рудники, – по словам М. И. Ростовце­ва, – в основном принадлежали государству и разрабатывались, так же как в Далмации и Испании, состоятельными предприни­мателями (œnductores). Леса, пастбища и поля принадлежали гражданам городов. Менее заманчивые земли, вероятно, остава­лись в руках туземных peregrini» (Ростовцев. Общество и хозяй­ство в Римской империи, т. 2, с. 213).

Провинции Верхняя и Нижняя Паннония, переименованный в Далмацию Иллирик, Дакия, Верхняя и Нижняя Мезия и Фра­кия, территорию которых занимают ныне часть Австрии, Венг­рии, Словении и Словакии, Румынии, Турции и Албании, а также Болгария, Сербия, Черногория, Хорватия и Босния, принадлежа­ли, ввиду их стратегического значения, к числу императорских. Автохтонами Далмации и Паннонии были в основном иллирий­ские народы. В Паннонии и Нижней Мезии присутствовал так­же германский (бастарны в Нижней Мезии и квады в Паннонии, хотя основная масса этих племен обитала за римским лимесом), и может быть, славянский элемент. Даки и мезы относятся к фра­кийской языковой семье, но в Верхней Мезии обитали не только фракийцы, но и иллирийцы. Во всех этих провинциях дисперсно проживали также кельты – сордиски. Весомый этнический ком­понент провинций составляли эллины, которые обосновались в приморских городах – старых греческих колониях; и если на Ад­риатическом побережье греческие колонисты числом и влиянием уступали италийским, то колонистами городов, расположенных по берегам Мраморного и Черного морей были почти исключи­тельно греки. Эллины преобладали над фракийцами и в столице Фракии Филиппополе. Но греческий элемент присутствовал так­же и в столичном городе Далмации Салоне, где лишь со временем вынужден был уступить первенство латиноязычному.

Колонии италийцев и разноплеменных солдат и ветеранов, получивших земельные наделы в этих провинциях, служили оча­гами романизации балканских народов. Романизация населенной иллирийцами и италийскими колонистами Истрии, с ее главным городом Полой, продвинулась так далеко, что Истрия была изъята из провинции Иллирик и присоединена к пограничной с нею Ита­лии. Но правительство Рима не форсировало романизацию бал­канских провинций, предоставляя этому процессу развиваться под тяжестью объективно складывавшихся в условиях политического господства Рима обстоятельств; на Адриатическом побережье уже в эпоху принципата по преимуществу звучала латинская речь. Ис­ключение сделано было однако для одной провинции – Дакии. Отчаянно храброе сопротивление даков подорвало эту самую от­важную ветвь фракийского племени – сотни тысяч даков пали, защищая свои домашние очаги, многие из оставшихся в живых вы­селились за восточные границы своей родины, обращенной в рим­скую провинцию. Поэтому в Дакии поводилась форсированная колонизация. В ней щедрой рукой раздавались опустевшие зем­ли ветеранам. Разрушенная при взятии войсками Траяна, но по­том заново отстроенная, столица Дакии была переименована из Сармизегетузы в Колонию Ульпия Траяна Августа. И хотя в стра­ну переселялись в основном не италики, а выходцы из соседних Далмации и Мезии и из разноплеменных провинций Востока – греческого, сирийского, армянского, – возобладать в этом язы­ковом винегрете мог, естественно, лишь латинский язык, так что и по сей день эта страна осталась латиноязычным островом посре­ди славянского моря, со временем затопившего Балканы и погло­тившего в себе аборигенов – фракийцев и иллирийцев, за исклю­чением малого остатка – албанских горцев.

Еще одна деталь этнической карты Балкан – присутствие в Нижннй Мезии и в Нижней Паннонии ираноязычных народов: скифов, до известной степени уже эллинизированных, – в Мезии, и сарматского племени языгов – в Паннонии, хотя в основ­ном этот полукочевой народ обитал за восточными границами Паннонии, в междуречье Дуная и Тисы с его прекрасными паст­бищами, богатыми роскошным и питательным для лошадей тра­вяным покровом.

Дунайские и балканские провинции, за исключением Фракии и Далмации, откуда большая часть расквартированных в ней во­инских частей была переведена в Паннонию и Дакию, составляли самую милитаризованную часть Римской империи. В них нахо­дилось в разное время от 10 до 12 легионов. В провинциях про­изводилась массовая вербовка аборигенов в легионы, при этом, однако, наученные горьким опытом военных мятежей, когда при подавлении восстаний и беспорядков солдаты переходили на сто­рону своих взбунтовавшихся народов, римские власти перешли к практике отправлять завербованных легионеров нести службу в провинции, удаленные от их родины, так что иллирийцы слу­жили в Британии или на берегах Евфрата, а бритты – на Балка­нах или в Испании. Замечательные воины, многие иллирийцы и фракийцы сделали блестящую военную карьеру, а когда итали­ки утратили монополию на верховное командование вооружен­ными силами Рима, начиная с середины III века, самые удачли­вые из них нередко становились императорами.

Одним из ближайших последствий массированного присут­ствия в Паннонии и на Балканах многочисленной армии, продо­вольственное снабжение которой создавало серьезные пробле­мы, было предоставление в распоряжение легионов значительных территорий, изъятых из общего порядка управления. По существу дела, на этих выделенных землях, где проживало, может быть, до трети из примерно 4-х или 5-миллионного населения региона, власть осуществляло армейское командование, так что там, по су­ществу дела, действовал перманентный режим военного времени.

Лагеря, размещенные на берегах Дуная, Саввы и Дравы, ста­новились, благодаря своим канобам, центрами урбанизации провинций. Из лагерей выросли такие города как Карнунт (Петронелль вблизи Вены), ставший главным городом Верхней Паннонии, Виндобона (Вена), Эмона (Любляна), Сирмий и Петовион в Верхней Паннонии, центр Нижней Паннонии Аквинк (Буда), Сингидун (Белград), Виминаций в Верхней и Ратиарий в Ниж­ней Мезии, Напока (Клуж) в Дакии, Сердика (София) во Фракии.

На территориях, где действовало самоуправление, римская власть стремилась к тому, чтобы новые округа нарезаны были вне зависимости от старых племенных границ, которые ранее разделяли земли далматов, либурнов, япудов, доклеатов, тавлантийцев, ардиэйцев, дарданов и других иллирийских, а также фракийских племен. Старым племенным центрам и другим круп­ным поселениям иллирийцев или фракийцев даровался статус муниципий. В отдельных случаях они, по словам М. И. Ростовце­ва, «были перенесены с гор в долины; иметь дело с равнинными городами римлянам было гораздо безопаснее, чем с орлиными гнездами на вершинах крутых холмов и гор» (Ростовцев. Обще­ство и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 217). Ветеранам из числа аборигенов, возвращавшимся из далеких легионов на родину, предоставлялись права римских граждан, их приобрета­ла также та часть местной родовой знати, которая лояльно от­носилась к римскому господству, менее отличившиеся получали латинское гражданство. Вместе с колонистами италиками эти но­вые римские или латинские граждане и принимали на себя дела местного самоуправления.

Поскольку граждане муниципий легко приобретали землю в собственность, лишенные гражданства аборигены станови­лись арендаторами, наемными батраками, пастухами чужих стад. Об их правовом статусе М. И. Ростовцев писал применительно к Нижней Мезии: «Жители деревень, вошедших в городские тер­ритории, ...не участвовали в делах управления. С римской точ­ки зрения они как были, так и остались peregrini, с точки зрения городов они были «поселенцами» (incolae, парики). Зато жите­ли городов, приобретая землю на деревенской территории, сра­зу же становились членами деревенской общины. А так как они были там самыми богатыми, то одновременно становились та­кими же членами деревенского «сената», как туземные старей­шины, и в качестве таковых они могли выбирать или назначать старост (magistri или magistratus). Деревни каждой территории поочередно назначали своего генерального представителя, кото­рый получал звание quinqennalis. Очевидно, его обязанности за­ключались в том, чтобы следить за своевременной уплатой госу­дарственных и городских податей, а также распределять между жителями деревни различные трудовые повинности» (Ростовцев. Общество и хозяйство в Римской империи, т. 2, с. 224). Анало­гичная ситуация складывалась и в других провинциях Подунавья.

Кроме городских округов, в балканских провинциях сохраня­лись и племенные территории, включавшие однако лишь часть той земли, которой племена владели до завоевания и сопровождав­ших его конфискаций. Но и на племенных территориях привиле­гированным статусом обладали римские и латинские граждане, конечно, в основном местного происхождения, но удостоенные подобной чести римской властью, лучше или хуже владевшие ла­тинским языком и выполнявшие миссию романизации племен, которая, правда, имела относительный успех.

Административное устройство во Фракии римляне остави­ли в основном в том состоянии, в котором оно было до их при­хода. Фракия подверглась в гораздо большей мере эллинизации, чем романизации. Поэтому административная номенклатура там и в римскую эпоху оставалась греческой. Несколько деревень со­ставляли «комархию», нечто подобное российскому «обществу», или «миру». Все комархии одного племенного клана образовыва­ли филу, в известной степени аналогичную древнерусской воло­сти, когда они были крупнее позднейших российских волостей, и наконец, несколько фил входило в состав стратигии – военно­го округа, во главе которого стоял стратег, которого можно упо­добить воеводам допетровских уездов. При Плинии Старшем во Фракии насчитывалось 50 стратигий, а Птолемей перечисляет уже только 14 таких округов. Наиболее вероятным объяснением столь радикального сокращения их числа может быть не столько их укрупнение, сколько включение значительной части террито­рии фракийских племен в новые городские муниципии, устроен­ные по подобию италийских.

Статусом колоний и в связи с этим высоким уровнем автоно­мии, включая право использовать в делопроизводстве греческий язык, обладали в дунайских и балканских провинциях старые греческие города: в Далмации на Адриатике – Салона (Сплит) и Эпидавр (Цавтат), во Фракии – Филиппополь (Пловдив), Апол­лония, Месембрия, Адрианополь, Византий, Одессос (Варна), в Нижней Мезии – Никополь и Томы (Констанца), которые одно время были столицей царства Малой Скифии – там, в Добрудже, как и в предгорном Крыму, нашли приют теснимые сарматски­ми народами скифы, подвергшиеся поверхностной эллинизации.

Опираясь на «Тристии» сосланного в Томы Овидия, Т. Момм­зен набросал такой портрет Том и его окрестностей времен позд­него Августа: «Население состоит в большинстве из гетов и сарма­тов; подобно дакам, изображенным на колонне Траяна, они носят шубы и штаны, имеют длинные развевающиеся волосы и нестри­женые бороды; они появляются на улице верхом, вооруженные луком, с колчаном за плечами и ножом у пояса. Немногочислен­ные жившие среди них греки усвоили себе варварские обычаи, включая ношение штанов; они говорят по-гетски не хуже и даже лучше, чем по-гречески; ...и нет там человека, который хоть бы слово понимал по-латыни» (Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 305). Это, конечно, преувеличение, если слова историка понимать бук­вально, но без знания латыни в этом городе действительно могли обходиться. «Перед воротами города рыщут разбойничьи банды самых различных народов, и стрелы нередко перелетают через городские стены. Кто отваживается обрабатывать свое поле, тот делает это с опасностью для жизни и пашет не снимая оружия» (Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 305).

Сам Овидий так писал об опасностях, подстерегающих не­осторожных томитян от разбйничьих отрядов сарматов и бастарнов: «Только, бывало, скует свирепая сила Борея воды морские иль рек вольнолюбивый порыв, только прогладят Дунай Акви­лоны досуха, тотчас варвар на резвом коне хищный свершает набег. Варвар! Силен он конем и далеко летящей стрелою: опу­стошит широко землю соседей сосед. Жители – в бегство: беда! В полях, ни кем не хранимых, хищники дикой ордой грабят доб­ро – и скот, и скрипучие арбы – все, чем сыт и богат наш дере­венский бедняк. Кто не укрылся, того, заломив ему за спину ру­ки, прочь угоняют: прости, дом и родные поля. Прочие жалко падут под зубчатыми стрелами. Варвар все, что врагу унести иль угнать не по силам, он губит: и пожигает огонь скромные избы селян. Даже в дни мира дрожат, трепеща перед зимним набегом, и не взрывает никто плугом упорной земли... И пребывает земля в дебрях степных целиной... Голые степи кругом: ни деревьев, ни зелени – голо. Не для счастливых людей гиблые эти места». По­сле покорения близлежащей Дакии, жизнь на Дунайской границе в соседней Мезии на время стала более спокойной и безопасной.

Как и в иных провинциях, на Балканах римская администра­ция принимала меры к утверждению официального римского культа, в особенности почитания богини Ромы, обожествленных принцепсов, прежде всего Августа, гения правящего императо­ра, в то же время терпимо относясь к местным культам иллирий­ских и фракийских племен. Греки и эллинизированные автохтоны почитали олимпийских богов в их, если так можно выразиться, эллинском обличьи и под их греческими именами: чтили Зевса, а не Юпитера, Геру, а не Юнону, Ареса, а не Марса.

Культ Диониса, по предположениям некоторых исследователей, имевший фракийское происхождение, был распространен и сре­ди не подвергшихся глубокой эллинизации фракийцев. Т. Момм­зен считал его выражающим склад народной души: «В диком, но величественном религиозном культе ...проявляются характер­ные особенности этого племени; этот культ отличался буйными празднествами, вызываемыми весной и юношеским избытком сил, ночными факельными шествиями пляшущих девушек в горах, шумной, приводящей в экстаз музыкой, потоками вина и крови, возбуждением всех чувственных страстей в опьяняющем вихре веселья. Дионис, великолепный и страшный бог, был покровите­лем Фракии, и все, что особенно напоминает о нем в эллинском и римском культе, имеет свои корни во фракийских или фригий­ских обычаях» (Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 206). В этом па­фосном пассаже историк выпукло представил экстатические черты дионисийского культа, но он отступает тут от столь свойственной ему обычно позитивистской трезвости и впадает в ницшеанскую неоромантическую или декадентскую стилистику. Все же самым чтимым и бесспорно отечественным божеством фракийцев, в осо­бенности даков и гетов, оставался Замолксис, прямых параллелей культу которого не обреталось ни в эллинском, ни в италийском пантеоне, ни в верованиях соседних иллирийцев.

Но в силу ли давних тесных связей с эллинским миром или также ввиду особенностей национальной религиозной психологии фракийские народы оказались восприимчивы и к принятию благовестия о Сыне Человеческом, пролившем кровь на Кресте. Уже в I столетии проповедники Христа приходили из Эллады и Македо­нии во Фракию и Мезию и находили там благодарных слушателей. На западном побережье Понта, во Фракии и Нижней Мезии, совер­шал миссионерские путешествия апостол Андрей Первозванный. С его именем предание связывет основание Церкви в Византии, первым предстоятелем которой считается ученик апостола Стахий. Хотя с точки зрения исторической критики достоверность этой традиции сомнительна, она находит подкрепление в апокри­фических сказаниях об апостолах, самые ранние из которых вос­ходят к рубежу I и II столетий. По преданию, в Далмации учение Христа проповедовал ученик апостола Павла Андроник.

Позже, вероятно, уже на рубеже II и III столетий, христианские общины появляются и в Паннониии. На время Диоклетиановых гонений приходится мученическая смерть епископов Сирмийского Иринея и Петтавийского Викторина. При том же императоре в паннонские каменоломни был сослан епископ Антиохийский Кирилл, обративший к вере во Христа тамошних искусных каменосечцев, которые отказались изготовить по заказу самого им­ператора статую Эскулапа, за что их предали смерти. В то же гоне­ние за отказ принести жертву Эскулапу в Паннонии были казнены четыре воина, один из которых носил греческое имя Карпофора.

Первый известный по имени епископ Томитанский Евгеник под­визался в конце III столетия. На Никейском Соборе представлены были христианские общины Сердики, Том, Гераклеи и Марцианополя, возникшие в этих городах, вероятно, еще в эпоху гонений.

Основным занятием во внутренних регионах Балкан было хлебопашество в долинах и предгорьях и отгонное скотоводство в горах. Во Фракии, Нижней Мезии и Паннонии занимались так­же коневодством. На Адриатическом и Черноморском побережье как колонисты из Италии и Эллады, так и романизованные или эллинизированные аборигены выращивали виноград и делали из него вино, которое не только снабжало сами эти провинции, но также вывозилось в Италию и за пределы лимеса – в централь­ную и восточную Европу, населенную свободными германскими и сарматскими племенами. Еще более выгодной хозяйственной отраслью на морском побережье были оливковые плантации. Мас­ло также служило предметом экспорта за восточные и северные границы империи, откуда в свою очередь ввозились зерно, воск, меха, янтарь и рабы.

Богатством Дакии был лес и месторождения золота, а Дал­мации – залежи железной руды. Золотоносные прииски и руд­ники принадлежали, как и крупнейшие латифундии и виллы бал­канских провинций, императорскому фиску, и сдавались в аренду средним и мелким предпринимателям, которые использовали при добыче золота и железа как рабский труд, так и наемных рабо­чих, в основном из разорившихся местных крестьян. Ремеслен­ные мастерские в городах Далмации, Мезии и Фракии находились в частных руках. В эргастериях греческих колоний изготавлива­ли ткани, керамику, изделия из черных и цветных металлов – оружие, земледельческую и домашнюю утварь, а также ювелир­ные украшения. Важной хозяйственной отраслью в приморских городах было кораблестроение. В приморье, а также по берегам Дуная и других рек занимались рыболовством, а на Адриатике также и пиратством. Крупная торговля и банковский капитал на Балканах по преимуществу находилась в руках греков, а также сирийцев и евреев.

Дороги, которые римляне проложили во Фракии, Нижней Ме­зии, прибрежной Далмации, имели не только военно-стратегическое, но и торгово-экономическое значение, представляя собой своего рода систему кровеносных сосудов для товарной экономики, в сто­роне от которой оставалась глубинка полуострова с ее медвежьими углами в горной части Далмации, Верхней Мезии и Дакии. Глав­ной стратегической и торговой артерией балканских провинций был протекавший по ее внешней границе и пересекавший Дакию Дунай. Товары перевозили также по прилегающим к провинциям морям. Для товарообмена внутри региона в основном использова­лись каботажные перевозки по Адриатике и Черному морю, но из таких адриатических портов как Солона и Нарона корабли легко достигали Италии, Сицилии и Африки. Из Одессоса, Том и Визан­тия черноморские маршруты вели не только к городам Тавриды, Вифинии, Понта и Колхиды, но, через Боспор и Гелеспонт, в Эгей­ское море и дальше на просторы открытого Средиземноморья – на Кипр, в Египет и Сирию.

На юге Балканского полуострова расположены были три се­натских, а значит, безопасных и фактически демилитаризованных провинции: Ахайа, Македония и Эпир, в состав которых входили и близлежащие к ним острова в Эгейском и Ионическом морях. Вся эта территория после ее завоевания Римом в середине II века до Р. Х. в результате разгрома и уничтожения Македонского цар­ства составила вначале одну провинцию с названием Македония и административным центром в Верии, хотя самым крупным го­родом провинции были Фессалоники, затем, при Августе, в 27 г., из нее была вычленена Ахайа, в которую включили Пелопонесс, Аттику, Беотию и Фокиду, а позже также и Этолию. Главным го­родом новой провинции стал заново отстроенный при Цезаре после его тотального разрушения Коринф, населенный как рим­скими колонистами, так и эллинами и имевший статус колонии римских граждан, правами которых обладали и многие греки. Фессалия осталась в Македонской провинции. При Траяне из Ма­кедонии выделен был в самостоятельную провинцию Эпир; в нее вошел также остров Керкира. Административным центром про­винции стала новая и при этом грекоязычная колония Никополь.

Не считая немногочисленных колонистов италиков, а также еврейской диаспоры, особенно многочисленной в Коринфе, насе­ление Ахайи было монолитно эллинским. Ко времени принципата македонцы, которые и изначально были близко родственным эл­линам народом, давно уже перестали быть самостоятельным этно­сом и совершенно эллинизировались, сохраняя однако некоторые диалектные особенности и отличаясь от жителей Аттики и Пелопонесса более крепким сложением и более суровым нравом, ве­роятно, также своеобразием бытового и хозяйственного уклада.

Островки фракийского и иллирийского населения в Македонии в основном также растворились в грекоязычной массе. Италий­ское присутствие в Македонии, против царей которой Рим дол­го воевал и где в начальный период своего господства он должен был держать сильные гарнизоны, оставившие след в виде коло­ний ветеранов, было более плотным, чем в Ахайе, и его послед­ствием остаются сохранившееся там поныне в дисперсном виде румынское население. Еврейские общины существовали в столич­ной Верее, в торговых Фессалониках и в Филиппах. В Эпире гре­ческий элемент доминировал лишь на юге провинции, в то время как ее север оставался по премуществсу иллироязычным. Илли­рийцы составляли существенную часть населения такого страте­гически важного порта как Диррахий (Дуррес), расположенного на территории Македонской провинции. Причем глубокой или поверхностной эллинизации и романизации подверглись илли­рийцы Эпира и Македонии, населявшие Ионическое побережье, а примыкавшая к ней гористая глубинка сохраняла свое исконное этническое лицо, в противном случае не существовало бы и со­хранившегося до наших дней албанского народа.

Нерон в благодарность за свой артистический успех на Истмийских играх в Коринфе объявил о даровании грекам свобо­ды. Полный суверенитет под этой свободой ввиду особенностей политико-дипломатической терминологии Рима, не подразуме­вался, но греки, подобно обладавшим правами римских граж­дан италикам, этим актом освобождались от налогообложения и от подчинения римским наместникам. Поскольку однако гре­ки, приняв эту декларацию sine grani salis, слишком всерьез, с го­рячим энтузиазмом принялись сколачивать союзы и блоки поли­сов, враждующие между собой и готовые вцепиться друг другу в горло для разрешения бесчисленных территориальных споров, Веспасиан в самом начале своего правления благоразумно отме­нил легкомысленный жест опьяненного овациями предшествен­ника, и восстановил провинциальное устройство, «сухо заметив при этом, – как пишет Моммзен, – что греки разучились быть свободными» (Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 258).

Тем не менее ряд городов, – Афины со всей, как и ранее, под­чиненной ей Аттикой, Дельфы, Патры, Амфисса, Спарты, Коринф, многие из островных полисов, и среди них Родос, – юридически признавались свободными и формально имели статус союзных го­сударств. Мера их автономии, по характеристике Т. Моммзена, простиралась так далеко, что «в делах, не касавшихся римских граждан, эти общины полностью сохранили верховную судеб­ную власть; однако общие постановления об апелляции, с одной стороны, к императору, а с другой – к лицам сенатского управ­ления, по-видимому распространялись и на свободные города. Прежде всего за ними было полностью оставлено самоопределе­ние и самоуправление. Так, например, Афины в эпоху империи чеканили монеты без изображения императора, которое в начале империи часто отсутствует и на спартанских монетах. В Афинах сохранился прежний счет на драхмы и оболы; правда, местная ат­тическая драхма этого времени являлась, конечно, лишь размен­ной монетой и находилась в обращении в качестве обола – части императорской аттической драхмы или римского денария. Тако­го рода государствам было даже официально предоставлено от­дельными договорами право объявлять войну и заключать мир» (Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 259), но, разумеется, под рим­ским контролем и присмотрм, так что эти государства не могли злоупотреблять дарованной им свободой, воюя между собой, на стороне противников Рима или против его союзников. Кроме то­го, действительно обладая самоуправлением, греческие полисы должны были следовать общим принципам римского законода­тельства. В то время как в классическую эпоху в Афинах право предлагать законопроект принадлежало всем гражданам, со вре­мен Августа это право оставлено было лишь за должностными ли­цами, а сами чиновники, в прошлом делившие между собой пол­номочия, все были подчинены одному из них, а именно стратегу.

Более широкой автономией, чем за пределами Эллады, обла­дали под римским протекторатом и те полисы, которые не име­ли «свободы» и были поставлены в подчинение провинциальной администрации. Август восстановил распущеный при покорении Греции Ахейский союз с центром в Аргосе, в который входили не обладавшие свободой полисы и который был в сравнении с преж­ним Ахейским союзом расширен за счет присоединения к нему локальных союзов беотян, локров, фокидян. Возглавлявшее союз лицо носило горделивое звание элладарха. В Эпире, Македонии и отдельно во включенной в эту провинцию Фессалии также бы­ли образованы союзы и общие собрания (кинон) греческих го­родов. Помимо них восстановлена была и Дельфийская амфиктиония как религиозное объединение европейских греков; в нее входили представители всех трех эллиноязычных провинций, в том числе и свободных городов Ахайи, не состоявших в Ахей­ском союзе. В совете амфиктионии каждая из трех провинций имела по 6 голосов, из 6 голосов Ахайи 2 принадлежало религи­озной столице Эллады Дельфам и один голос Афинам, а осталь­ные три распределялись между ее регионами и передавались при этом от одного города другому по очереди.

Император Адриан, не уступавший Нерону в своем крайнем эллинофильстве, которое до известной степени свойственно бы­ло и другим принцепсам, справедливо признаваших культурное превосходство Эллады над Римом и Италией и оттого с особой де­ликатностью относившихся к национальным чувствам и предрас­судкам греков, хотя и в рамках политической целесообразности, разрешил учредить в Афинах союз под названием Панэллений, в который вошли все полисы Ахайи, в том числе и такие свобод­ные государства как Афины и Спарта. Более того, союзное собра­ние, заседавшее в Афинах, выдавало городам, расположенным вне Ахайи, дипломы на честь принадлежать к эллинскому миру. Сохранились дипломы, выданные азиатским городам Магнезиина-Меандре и Кибире.

Не только Дельфийская амфиктиония, но и Ахейский союз и союз «Панэллины» рассматривали в основном, но не исключи­тельно религиозные, культовые темы. В этом они были подобны со­бранию представителей галльских племен трех провинций у Лугудунского жертвенника, воздвигнутого в честь богини Ромы и гения императора. В Афинах «Панэллины» профинансировали строитель­ство храма Зевса, так и названного Панэллинским, и устроенные в честь его посвящения всенародные празднества и игры; при этом персональная ответственность за их проведение была воз­ложена на жреца, совершавшего культ самого императора Адри­ана как живого бога-учредителя. В Платеях «Панэлины» ежегодно совершали жертвоприношения в честь Зевса-Освободителя в па­мять о воинах, павших под Платеями в битве с персами. Прин­ципиальное отличие Лугудунского жертвенника и религиозного собрания от панэллинского заключалось в том, что первый учреж­ден был Римом в целях романизации Галлии, а в Элладе римская власть из пиетета перед греческой культурой поощряла привер­женность этого народа своим религиозным и национальным тра­дициям, заботясь об их бережном сохранении.

Не изжившие ксенофобской фанаберии греки принимали подобные знаки уважения как должное, и в значительном боль­шинстве своем убеждены были в превосходстве над своими столь снисходительными и даже дружелюбными поработителями. Ха­рактерная в этом отношении деталь – в отличие от иных наро­дов, оказавшихся в составе Римской империи, эллины никогда сами не именовали свои божества именами их достаточно искус­ственных римских двойников, в то время как образованные рим­ляне и италики нередко называли отечественных богов Гефестом, Афродитой, Дионисом, подразумевая под этим тех, кого офици­ально в Риме чтили как Меркурия, Венеру и Либера. Более того, оказавшись в Риме, Италии или еще где-нибудь на Западе, гре­ки, конечно, пользовались там и латинским языком, а вот у се­бя в Элладе или на эллинистическом Востоке даже хорошо обра­зованные греки не утруждали себя изучением государственного языка империи, если, конечно, они не служили в легионах или в провинциальной администрации, в то время как всякий римля­нин, хотя бы он жил в самой имперской столице или в Италии, ес­ли он считался элементарно образованным, условно говоря, имел выучку в объеме грамматической школы, по современным мер­кам, неполной средней, лучше или хуже владел греческим язы­ком, а по-настоящему эрудированные римляне на нем свободно говорили и писали.

Исполненные самым искренним чувством собственного пре­восходства над варварами и полуварварами, которыми в глубине души греки считали и своих поработителей, они и в заботе о под­держании религиозных верований усматривали скорее средство культивирования национальных традиций и сохранения исто­рической памяти, своими корнями уходящей в мифологические предания, чем выражение живых религиозных чувств. Для обра­зованных и полуобразованных эллинов, для граждан греческих полисов национальный культ давно уже превратился в официаль­ное и общественно полезное учреждение, а мифы, которые в го­меровскую эпоху принимались с доверием и отвечали духовным запросам человека, стали собранием легенд, фольклором и лите­ратурой, для людей любознательных – предметом археологиче­ских штудий, так что в живых человеческих душах зиял вакуум, который способен был с жадностью вобрать в себя семя еван­гельской проповеди.

Она достигла Эллады вместе с апостолом Павлом. В свое второе миссионерское путешествие апостол прошел через Неа­поль, Филиппы, Фессалоники и Верию и затем проповедовал еще в Афинах, Коринфе и Кенхрее. Маршрут его третьего путешествия пролегал через те же македонские города, которые он посетил ра­нее, а потом через Эгину и Коринф. Своей огненной верой он за­жег душу члена афинского Ареопага Дионисия и обрел в Афинах, Фессалониках, Филиппах, Коринфе многих последователей. В чет­вертое путешествие апостол посетил Крит. Дважды он обращался с посланиями к Коринфской Церкви, дважды – к Фессалоникий­ской, он писал также христианам македонского города Филиппы. В Элладе проповедовал Христа и апостол Андрей Первозванный, закончивший свою земную жизнь в Патрах распятием на кресте.

Уже во второй половине I столетия от Р. Х. в городах Элла­ды и Македонии существовали христианские общины во главе с епископами, которые поставлены были апостолом Павлом и его учениками. Согласно Преданию, цепь апостольского преемства в Афинах прошла чрез епископское служение священномученика Иерофея, Дионисия Ареопагита, Публия, Кодрата, во время святительства которого афинский философ Аристид представил императору Адриану свою апологию в защиту христиан. Во II ве­ке христианские общины существовали не только в Афинах, Ко­ринфе, Эгине, Кенхрее, Верии, Фессалониках, Филиппах, Никопо­ле, в критских городах Кноссе и Гортине, где они появились еще в предшествующее столетие, но также в пелопонесской Спарте и фессалийской Ларисе. В III столетии епископы были уже, ве­роятно, и во многих других полисах Эллады, и по доле христиан в ее населении эта страна уступала тогда лишь грекоязычным ази­атским провинциям. На Никейском Соборе присутствовали епи­скопы Афин, Фив, Фессалоник, Эуреи, Стоб и расположенной на острове Лемносе Гефестии.

А вот по числу христиан Эллада, Эпир и Македония не могли сравниться ни с Италией, ни с Африкой, ни с Египтом, которые едва ли были более христианизированными регионами, чем три греческих провинции на юге Балкан. Причиной тому была незна­чительная численность населения Эллады, которая много столе­тий подряд переживала процесс депопуляции, начавшийся еще в период Пелопонесских войн, разодравших страну на враждеб­ные лагеря, но этот процесс ускорился в эллинистическую эпо­ху. Греческая диаспора присутствовала едва ли не во всех угол­ках империи и за ее восточными пределами, и на чужбине греки были исключительно успешны на разных поприщах – в торговле и мореплавании, в науке и искусствах, в школьном деле, – а вот очаг греческой народности едва тлел. Помимо никогда не прекра­щавшейся эмиграции, которая первоначально, в эпоху архаики, вызвана была перенаселенностью гористой страны со скудными аграрными ресурсами, действовал еще и иной фактор, одинаковый с тем, который понижал долю автохтонов в сердце империи, – добровольное или вынужденное бесплодие многих супружеских пар, но в Италии эта тенденция балансировалась иммиграцией. Бури гражданской войны, полыхавшей по всей империи, при том однако, что ее важнейшие сражения произошли в Элладе: под Фарсалами, где Цезарь разгромил Помпея, под Филиппами, где потерпели поражение и погибли Брут и Кассий, и наконец, под Акциумом, победителем из которого вышел Октавиан, так­же имели свое влияние на негативную демографическую дина­мику, но не особенно заметное. Когда физические и нравствен­ные силы нации не истощены, она быстро восстанавливает убыль населения, вызванную военными потерями, если только они не носят катастрофического характера. Императоры предпринима­ли специальные меры, направленные на то, чтобы затормозить депопуляцию Эллады, направляя туда колонии, но переломить тенденцию не удалось. В правление филэллинов Антонинов чис­ленность населения Эллады и Македонии упала до трети от мак­симальной величины, достигнутой в V веке до Р. Х. и едва ли пре­вышала 2 миллиона человек.

В начале первого столетия от Р. Х. Страбон писал о знаме­нитых своим славным прошлым Фивах, которые некогда бы­ли одним из крупнейших полисов Эллады, а затем оказались ввергнутыми в водоворот бедствий, начавшихся со времени их опустошения в войну с персами: «Затем фиванцы настолько опра­вились, что после победы над лакедемонцами в двух битвах да­же оспаривали у них владычество над греками. Когда же Эпаминонд пал в битве, они потеряли надежду на владычество, но все же сражались от имени греков с фокейцами, которые разграби­ли их общее святилище. Потерпев поражение в этой войне, так же как и от македонян, когда те напали на греков, фиванцы по­теряли свой город, разрушенный теми же македонянами, и за­тем снова получили его отстроенным ими же. Начиная с того времени и до наших дней фиванцы жили все хуже и хуже, и те­перь Фивы не сохранили в общем даже вида значительного се­ления; в таком же положении находятся соответственно и дру­гие беотийские города, исключая Танагры и Феспии, которые по сравнению с Фивами находятся в довольно хорошем состоя­нии» (Страбон, цит. изд., с. 382).

Подобные процессы, хотя, вероятно, не в столь разительном масштабе, происходили и в других регионах Эллады – на Пелопонессе, в Фессалии, в Этолии. Афины сохранили облик города, но запустение пережил и этот великий полис. Численность насе­ления Коринфа, действительно, крупного города, возможно при­ближалась к ста тысячам, но это была римская колония и столица провинции. Хотя и в нем преобладала греческая речь, ею пользо­вались далеко не одни только выходцы из Эллады, но и ветераны, рекрутированные из всех уголков империи, сирийские и иудей­ские купцы и банкиры, и даже римские чиновники. В любом слу­чае, печать упадка легла на страну, блистательный апогей кото­рой был оставлен далеко позади.

Обращаясь в одной из своих речей к родосцам, Дион Хризо­стом, знаменитый оратор рубежа I и II столетий от Р. Х., с сердеч­ной горечью восклицал: «Некогда честь Эллады поддерживали многие и многие увеличивали ее славу: вы, афиняне, лакедемо­няне, Фивы, некоторое время Коринф, в далеком прошлом – Ар­гос. Теперь же все прочие города превратились в ничто; ибо не­которые пришли в полный упадок и погибли, а как ведут себя другие, вам известно: они потеряли свою честь и сами погуби­ли свою славу. Остались только вы... Не думайте, что вы просто первые среди эллинов; вы – единственные. При взгляде на тех жалких срамников великие деяния минувших дней кажутся про­сто непостижимыми. Камни и развалины городов больше гово­рят о гордости и величии Эллады, нежели эти потомки, недостой­ные иметь своими предками даже мизийцев. Участь тех городов, которые лежат в развалинах, завиднее участи этих обитаемых го­родов.., ведь лучше сжечь труп, нежели оставить его разлагаться» (по Моммзену, с. 267). Захваченный волнением, оратор преуве­личивал, но тирада эта родилась не на пустом месте.

Современники обнаруживали печать вырождения даже на са­мом физическом типе греков эпохи принципата. «Красивые жен­щины еще встречаются, говорит один из самых тонких наблю­дателей конца I в., но красивых мужчин уже нет; победители на Олимпийских играх в последний период, по сравнению с преж­ними, низкорослы и лишены благородства... При военном наборе греческие города империи почти вовсе не принимаются в расчет – оттого ли, что поставляемые ими рекруты являются физически негодными, или оттого, что они казались в армии опасным эле­ментом» (цит. по: Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 265–266). И это были потомки победителей могущественной Персидской импе­рии, любимым мифологическим героем котрых и в эпоху упад­ка оставался Ахиллес!

Естественным последствием депопуляции было сокращение объема производимого в стране продукта, но благодаря налого­вым льготам, отсутствию такой затратной статьи расходов как содержание армии, благодаря бездонной емкости рынка сбыта и безопасности перевозок, в эпоху римской оккупации Эллады ее экономика находилась в относительно благополучном состоя­нии. Пахотным земледелием, как и встарь, занимались в Фесса­лии и Македонии. В земледелии Эллады самый значительный удельный вес занимало выращивание олив – и в эпоху упадка Греция экспортировала масло. Вино также производилось в та­ком количестве, что, помимо удовлетворения внутреннего спро­са, оно шло на экспорт.

Земля была в основном в руках крупных владельцев, кото­рые сами жили в городах, и сдавали ее мелким арендаторам, ли­бо обрабатывали ее руками рабов и наемных батраков. Крестьян­ское земледелие, как и в Италии, было существенно потеснено, и в основном сохранялось в гористой местности, где оно не мог­ло принести выгодного дохода. Впрочем, в культурно отсталых по сравнению с Ахайей Македонии и Эпире крестьянское земле­владение сохранилось несравненно лучше, оттого эти провинции и не были столь безнадежны для рекрутского набора, как Ахайа. На горных пастбищах в Аркадии и Эпире, на южных склонах Родопских гор пасли стада овец – в Эпире пастухами были чаще не рабы или наемники, а хозяева стад. В Фессалии сохранилось коневодство, которое, конечно, было в руках крупных собствен­ников. На морском побережье, на материке и особенно на остро­вах, ловили рыбу.

В горах добывали прекрасный мрамор. Ахайя с ее относи­тельно скудными аграрными ресурсами была самой урбанизиро­ванной провинцией империи. Поэтому в ее продукции промыш­ленные и ремесленные изделия составляли значительную долю. В Афинах процветали художественные ремесла, там изготавли­вали керамические и бронзовые изделия, ювелирные украшения из драгоценных камней и металлов. Патры стали крупным цент­ром ткацкого производства. Афины, Коринф и Фессалоники были торговыми городами, в них производились и масштабные по тем временам банковские операции. Важнейшие торговые пути Элла­ды, связывающие одни полисы с другими, а также с отдаленными провинциями и с имперской столицей, проходили по морю, но в экономике Македонии существенную роль играла пересекаю­щая ее с запада на восток, начинающаяся на Балканах в портовом Диррахии и заканчивающаяся во фракийском Византии Эгнациева дорога, которая строилась, конечно, с военно-стратегическими целями, но использовалась и для перевозки товаров.

Простодушную, но оттого и особенно достоверную характе­ристику Ахайской провинции дал один купец из Египта. Его текст дошел до нас в латинском переводе с греческого. Хотя написа­но это было в более позднюю эпоху, в середине IV века, но, похо­же, экономическая ситуация в стране к тому времени мало отли­чалась от той, что сложилась при первых императорах. «Страна Ахайа, Греция и Лакония, – писал наблюдательный купец, чело­век деловой, прагматичный, и видимо, без филэллинского пиете­та – обладает большим запасом учености, но для удовлетворения других потребностей она недостаточна; ибо это маленькая и гори­стая провинция, которая не может давать много зерна, но произ­водит некоторое количество оливкового масла и аттического меда и славится более своими школами и красноречием, но в осталь­ном почти ничего собой не представляет. Из городов она имеет Коринф и Афины. Коринф ведет большую торговлю и имеет пре­красное здание – амфитеатр; в Афинах же имеются старинные картины и заслуживающая упоминания постройка – акрополь, где стоит много статуй, удивительно хорошо изображающих во­енные подвиги предков. Лакония, как говорят, может похвастать­ся только мрамором из Крокей, который называют лакедемон­ским» (цит. по: Моммзен, цит. изд., т. 5, кн. 8, с. 289–290, прим.).

Помимо провинций, в состав империи входили и юридически суверенные царства, которые однако связаны были с Римом не­равноправными союзническими договорами, предусматривавши­ми римский протекторат. Одним из таких квазисуверенных госу­дарств был Боспор Киммерийский. Его главный город по-другому назывался Пантикапеем, это современная Керчь. Ядром Боспора был Керченский полуостров, но в состав царства входили также примыкающие к Керченскому, или Боспорскому проливу земли на Кубани, по берегам Меотиды (Азовского моря), и в устье Танаиса (Дона), где была основана одноименная с рекой старая гре­ческая колония, разбавленная, конечно, туземным элементом. В зависимости от Боспорских царей находился и расположенный на юго-западе Тавриды Херсонес. В то время как Боспорское го­сударство переживало в течение нескольких веков процесс ориентализации, оставаясь все же по самосознанию большей части своего населения и по официальному языку греческим, образо­ванное в предгорьях Крыма Скифское царство с центром в Неа­поле, близ современного Симферополя, претерпевало встречную эллинизирующую эволюцию, а потому также, при всем своем противостоянии с Боспором и Херсонесом, входило в орбиту эл­линистической цивилизации, политический контроль за которой принадлежал Риму.

Хотя территория Тавриды, или Крыма, находилась вне гра­ниц римских провинций, но свой надзор за происходившим там римское правительство осуществляло не прямо, а через легата Нижней Мезии, опеке которого поручено было все Северное При­черноморье, включая такие греческие колонии как Тирас в устье Днестра (современный Белгород-Днестровский) и Ольвию, рас­положенную на берегу лимана, в котором соединяются воды впа­дающих в Черное море Днепра и Южного Буга. В европейской России Крым был первой страной, переступившей порог, отде­ляющий патриархальную, или примитивную культуру от разви­той цивилизации.

Ромбовидный по своей конфигурации, этот полуостров со­единен с материком узким Перекопским перешейком, отделяю­щим Каркинитский залив Черного моря от Сивашского залива, или Гнилого моря, отгороженного от Азовского моря косой, ко­торая ныне называется Арабатской Стрелкой. Страбон, харак­теризуя Сиваш, называет его озером Сапра, добавляя при этом, что оно «является только западной частью Меотиды, с которой оно соединено широким устьем. Оно весьма болотисто и едва судоходно для сшитых из кожи лодок, так как ветры легко обна­жают мелкие места и затем снова покрывают их водой; поэто­му болоты непроходимы для больших судов» (Страбон, цит. изд., с. 282). На востоке Тавриды расположен длинный Керченский по­луостров, вытянутый в сторону Кавказа, от которого его отделя­ет Керченский пролив – Боспор Киммерийский, через который, по словам Страбона, «перебираются из пантикапейской области в Фанагарию, ближайший город Азии... Этот пролив и река Танаис, текущая прямо с севера в озеро и в его устье, отделяют Азию от Европы» (Страбон, цит. изд., с. 283). Современная география границу между Европой и Азией, как известно, проводит значи­тельно восточней – по Каспийскому морю и впадающему в него Уралу. И Азовское море, в которое впадает Дон (Танаис) – это, конечно, не озеро. На западе Тавриды расположен Тарханкутский полуостров, а на юго-западе, у Севастополя и Херсонеса, – Гераклейский.

По своему рельефу Крым можно разделить на три части: за­нимающую три четверти его поверхности равнину, которая по­степенно, незаметно для глаз поднимается к югу; состоящую из нескольких гряд горную цепь, протянувшуюся от мыса Фиолент вблизи Севастополя, или древнего Херсонеса, до Феодосии, к се­веру и востоку от которой до самого Керченского пролива мест­ность холмиста; и южное побережье. Самая высокая вершина Крымских гор – Роман-Кош, между Гурзуфом и Алуштой – до­стигает 1345 метров над уровнем моря. С северной стороны го­ры поднимаются плавно, а к югу, над морем, особенно в своей западной части, от Фиолента до мыса Айа, они круты, скалисты и кажутся неприступными. Высоко в горах расположены относи­тельно плоские равнины, плоскогорья, которые называются по-татарски яйлами, что значит пастбища. Яйлы разделяются про­ходами, или перевалами, которые татары называют богазами. Самый важный из них ныне – это Байдарские ворота между Се­вастополем и Ялтой. Южное побережье протянулось узкой поло­сой, шириной в 2–3, самое многое – в 8 километров.

Источники южного склона гор стекают в море быстрыми ручьями с водопадами, из источников, расположенных на север­ном склоне, образуются речки – Кача, Черная, Бельбек, которые впадают в Черное море, или, как Салгир и Индол, – в Сиваш. На полуострове нет пресных озер, а соленые расположены в основ­ном вблизи Сиваша.

Климатические зоны Крыма – степная, горная и южнобереж­ная – соответствуют его хорографии. При этом летние темпера­туры на всем полуострове примерно одинаковые, по меркам юга лето там теплое, но не жаркое, так что температура редко превы­шает 30 градусов, а средняя за сутки в июле приближается к 25, а вот зимы резко различаются по климатическим зонам: на юж­ном побережье среднесуточная температура января +4, лишь изредка она опускается ниже нуля, а в степном Крыму она иногда доходит до – 20. В горах зима такая же холодная, как и на степ­ной равнине, а лето на несколько градусов прохладнее, чем на равнине и южном берегу. Горы защищают южное побережье от холодных и сухих ветров, дующих с севера. Преобладают на по­луострове восточные и северо-восточные ветра, и дуют они зна­чительно чаще на равнине, чем в горах и на южном берегу. Дож­дей на равнине выпадает меньше, чем на южном берегу, причем в степи преобладают летние, а на побережье – зимние. Дожди в Крыму обыкновенно бурные и скоропреходящие – затяжные, многодневные крайне редки.

По растительному покрову равнинный Крым можно разделить на две зоны: черноземную степь на большей части полуострова и солончаковую – на его северо-востоке, примыкающем к Сива­шу. До распашки черноземная степь покрывалась ковылью и тра­вами, которые в весеннее время роскошно цветут, а в июле и авгу­сте сохнут от жары. В солончаковой степи растут полынь, лебеда, красноцветная солянка. В предгорьях, где степь холмиста, часто встречается кустарник, а горные склоны покрыты лесом. В Кры­му растут сосна, бук, ясень, граб, ольха, тополь, на южных скло­нах – дуб, тисс, а в прибрежной полосе также терпентин и красное дерево. Субтропическая растительность южного берега – кипа­рисы, лавры, магнолии, пальмы и кактусы – на него завезена и выращена искусственно, после присоединения Крыма к Рос­сии, а в основном уже только с начала его курортного освоения на исходе XIX века. На южном берегу выращивают яблоки, гру­ши, черешню, а также инжир и виноград.

Фауна полуострова относительно бедна. В степи водятся зай­цы, суслики, тушканчики, хомяки, из птиц – жаворонки, перепелы, коростели, в прошлом водились дрофы, на морском берегу – чайки, а также бакланы и пеликаны. По Крыму проходит один из маршрутов перелетных птиц – журавлей, гусей и скворцов. На полуострове нет зверей, которые живут на соседнем Кавказе, – медведей и кабанов. Нет в Крыму и орлов, о чем писал еще Стра­бон (см. Страбон, цит. изд., с. 285). Промысловое значение уже в античную эпоху имела добыча рыбы, вылавливаемой в Черном море, а также в Азовском, на северном берегу Керченского полу­острова. В Гнилом Сиваше съедобной рыбы нет, за исключени­ем Генического пролива, соединяющего его с морем, где встре­чается камбала.

О численности населения Тавриды в эпоху принципата ника­ких надежных статистичесих данных нет. Гипотетические кальку­ляции в основном могут опираться на материалы археологических раскопок, которые дают представление о размерах территории поселений и плотности их застройки. Предположение, что в Боспорском царстве жило до 200 тысяч человек, половина из кото­рых – в столичной Пантикапее и в других городах и селениях Крыма, а другая половина – на Кавказском побережье, в Танаисе и по берегам Меотиды, представляется реалистичным. Числен­ность населения Херсонеса Таврического с его округой составляла не менее 50 тысяч. Обитавшие за пределами Боспора и Херсонесского полиса тавры, тавроскифы и скифы, а также проникшие на полуостров кочевники сарматы все вместе едва ли насчитывали более 100 тысяч человек. Таким образом, всего на полуострове проживало тогда от 200 до 300 тысяч горожан, крестьян и кочев­ников разноплеменного происхождения.

Этническая карта Тавриды, как и ранее, оставалась мозаич­но пестрой. В эпоху принципата прямых наследников господст­вовавших некогда в Крыму киммерийцев не сохранилось. Впро­чем, некоторые историки, и в частности, такой авторитетный как М. И. Ростовцев, сближают киммерийцев с фракийскими народа­ми, а вот фракийский элемент, хотя и не оставил на земле Тав­риды археологических следов, явным образом присутствует в ее ономастике. Характерно фракийское имя Спартокидов носила династия, правившая в Пантикапее до Митридата Великого; фра­кийские имена встречаются среди боспорских царей первых сто­летий от Р. Х. Земледельцами северного Причерноморья, возмож­но, до самого устья Дона, во всяком случае правого Поднепровья были в основном фракийские племена. Выходцы из этих народов разным образом попадали в соседний Крым.

Автохтоны полуострова тавры, занимавшие предгорье, го­ры и южный берег, хотя и подвергались, с одной стороны, эл­линизации, а с другой, – ассимиляции иранскими народами – скифами и сарматами, сохраняли свой этнос, по меньшей мере, до II века от Р. Х., хотя их археологичсеские следы исчезают на пять столетий раньше. Как пишет современный историк Крыма В. П. Власов, «о сохранении таврского компонента среди населе­ния Крыма в I–II вв. н. э. свидетельствуют надписи. В двух из них, датирующихся началом I в. н. э., прославляется боспорский царь Аспург, который «подчинил скифов и тавров». Из надписи на херсонском надгробии I или II вв. н. э., поставленном над мо­гилой двух вольноотпущенников, явствует, что один из них – врач Ведий Трепт – был убит таврами» (Власов В. П. Тавры. – От киммерийцев до крымчаков. Симферополь, 2004, с. 23–24). Тацит рассказывает в «Анналах» о том, как при Клавдии, в 49 г., римский отряд, возвращавшийся после успешной военной опе­рации против сарматских племен аорсов и сираков в Приазовье, вблизи устья Танаиса, на кораблях, попал в шторм, «несколько кораблей ...выбросило к берегу тавров, и их окружили варвары, убившие префекта когорты и множество воинов из вспомогатель­ного отряда» (Тацит, цит. изд., т. 1, с. 203).

В. П. Власов объясняет феномен сохранения таврского этно­са в течение многих столетий после того, как прекратилось по­явление новых артефактов его культуры следующим образом: «По-видимому, к IV в. до н. э. какая-то часть таврского населения, волею судеб оказавшаяся в античных городах, «растворилась» сре­ди греков. Другая, значительно большая часть крымских абориге­нов, вошла в состав жителей позднескифских поселений. Как раз в это время скифы-кочевники переходили к оседлости... Постепен­но, под воздействием численно превосходящих и более развитых скифов, тавры утратили специфические особенности своей куль­туры и стали совершенно «неуловимыми» археологически. Про­цесс поглощения ...скифами тавров нашел отражение в... доку­ментах... На рубеже эр для обозначения варварского населения Крыма в них, наряду со скифами и таврами, употребляются и но­вые названия «тавро-скифы» или «скифо-тавры"» (От киммерий­цев до крымчаков, с. 24). Добавить к этому можно лишь предпо­ложение, что остатки тавров могли быть ассимилированы также и сарматскими племенами, впервые вторгшимися в Крым самое позднее в I столетии до Р. Х.

Потесненные сарматами в III веке до Р. Х., скифы утратили свои кочевья, занимавшие обширные пространства в Северном Причерноморье, постепенно перешли к оседлому образу жиз­ни и земледелию, и их поселения сконцентрировались на пра­вом берегу в устье Дуная, в так называемой Малой Скифии, где они частично были ассимилированы фракийцами, и в предгор­ном Крыму. Там выросло много скифских земледельческих посе­лений, а также укрепленные города, самым крупным из которых был расположенный на высоком плато на окраине современного Симферополя Неаполь. Само название города говорит о том, что в эту эпоху скифы тянулись к греческой цивилизации и усваива­ли ее плоды. И все-таки они сохраняли свое национальное само­сознание и часто воевали с грекоязычным Боспорским царством и с зависевшим от него Херсонесом, тем самым вступая в конф­ликт с их общим протектором могущественным Римом. Но в кон­це II от Р. Х. скифы потерпели разгромное поражение от Боспора и подчинились его царю. На этом политическая история крым­ских скифов прекращается навсегда, а их этническое существо­вание завершается также вскоре после этого в результате поглоще­ния одних скифов боспорскими греками, а других – сарматами.

Какие именно сарматские народы – роксоланы, аорсы, языги или сираки – проникли первыми в степной Крым, сказать труд­но. Они присутствовали в пределах Боспорского государства уже в I столетии от Р. Х. Более того, из среды сарматской знати проис­ходил и родоначальник новой Боспорской династии Аспург, пра­вивший в начале I века от Р. Х.

Присутствие сарматов в Крыму замечательным образом ил­люстрируют также раскопки Ногайчинского кургана в Нижнегор­ском районе. Под ним обнаружен расписной деревянный саркофаг, в котором найдены останки женщины и многочисленные украше­ния, представляющие собой прекрасные образцы ювелирного ис­кусства: золотые браслеты с жемчужинами и с фигурками Эрота и Психеи, бусы из оникса и стекла, застежка из золота и горного хрусталя в виде дельфина, золотая гривна с рельефными избражениями грифонов со вставками из синего стекла. По словам со­временного историка В. В. Масякина, эта гривна «примечательна тем, что представляет собой один из крайне немногочисленных в Крыму образцов сарматского звериного стиля», который «отли­чается от скифского рядом особенностей в изображении животных и, в первую очередь, применением полихромии – использования вставок из цветных камней, чаще всего, бирюзы» (Масякин В. В. Сарматы. – От киммерийцев до крымчаков, с. 40).

Похожие изделия обнаружены в захоронениях на Нижнем Дону, на Кубани, в Поволжье, в Западной Сибири и в Афганистане – на территории ираноязычной и эллинистической Кушанской импе­рии. Впрочем, родство пуштунов и восточных иранцев, к которым принадлежат и скифы и сарматы, хорошо известный факт. Най­денные в кургане ювелирные изделия могли быть привезены из Кушана с его симбиозной культурой, в которой местные иранские и индийские традиции были сплавлены с эллинскими. К какому именно из сарматских народов принадлежала знатная женщина, погребенная в Ногайчинском кургане, точно неизвестно. Предпо­лагают, что она могла быть из аорсов или из аланов, массирован­ное вторжение которых в Крым относится к середине III века.

Аланы в ту пору менее других сарматских народов были за­тронуты влиянием эллинской культуры. Колоритная характери­стика их обычаев и нравов, принадлежащая историку IV столетия Аммиану Марцелину представляет народ, подобный скифам, ко­торых Геродот застал за восемь веков до Марцелина. «Аланы, – писал он, – раздроблены на множество племен. Хотя они кочу­ют, как номады, на громадном пространстве на далеком друг от друга расстоянии, но с течением времени они объединились под одним именем... Нет у них шалашей, никто из них не пашет; пи­таются они мясом и молоком, живут в кибитках, покрытых со­гнутыми в виде свода кусками древесной коры, и перевозят их по бесконечным степям. Дойдя до богатой травой местности, они ставят свои кибитки в круг и кормятся, как звери, а когда паст­бище выедено, грузят свой город на кибитки и двигаются даль­ше. В кибитках сходятся мужчины с женщинами, там же родятся и воспитываются дети... Гоня перед собой упряжных животных, они пасут их вместе со своими стадами, а более всего заботы уде­ляют коням... Все, кто по возрасту и полу не годятся для войны, держатся около кибиток и заняты домашними работами, а мо­лодежь, с раннего детства сроднившись с верховой ездой, считает позором для мужчин ходить пешком, и все они становятся вели­колепными воинами... Почти все аланы высокого роста и краси­вого облика, волосы у них русоватые, взгляд... грозен; они очень подвижны вследствие легкости вооружения.., в разбоях и охо­тах они доходят до Меотийского моря и Киммерийского Боспора с одной стороны и до Армении и Мидии с другой... Они находят наслаждение в войнах и опасностях. Счастливым у них считает­ся тот, кто умирает в бою, а те, что доживают до старости.., пре­следуются у них жестокими насмешками, как выродки и трусы. Ничем они так не гордятся, как убийством человека, и в виде славного трофея вешают на своих боевых коней содранную с че­репа кожу убитых. Нет у них ни храмов, ни святилищ.., но они втыкают в землю ...обнаженный меч и благоговейно поклоня­ются ему, как Марсу... О рабстве они не имели понятия: все они благородного происхождения, а начальниками они и теперь вы­бирают тех, кто в течение долгого времени отличался в битвах» (Аммиан Марцелин. Римская история. М., 2005, с. 541–542). В V веке аланы стали одним из тех народов, которые творят ми­ровую историю.

Но в Тавриде эпохи принципата доминировали по-прежнему греки, находясь при этом под опекой и присмотром Рима. Прави­тель Боспора сарматского происхождения Аспург через три года после смерти своей супруги и соправительницы внучки Митридата Великого Динамии, в 10 г., с согласия Августа, присваивает себе царский титул. Незаурядные способности помогли ему удер­жаться на троне до конца жизни, а умер он в 38 г. У него осталось два сына, один, вероятно, от Динамии, носивший имя Митридат, и другой с фракийским именем Котис, родившийся от Гепеперис, которая происходила из фракийской знати и на которой Аспург женился после смерти Динамии. Первое время Боспором прави­ли вместе Гепеперис и Митридат III.

Когда вскоре после начала соправительства, вероятно, по указанию Митридата III, были выпущены золотые монеты с его портретом, именем и царским титулом, а также медные, на одной стороне которых был портрет Митридата, а на другой – Гепеперис, без упоминания римского императора, в Риме это правиль­но поняли как акт выхода из-под протектората. Калигула отре­агировал на эту выходку смещением Митридата и его мачехи и поставлением на Боспорский престол вассального царя Понта Полемона, но Митридат не подчинился, оказав вооруженное со­противление вторжению Понтийского царя, и удержал власть.

Утратив власть, Полемон в 52 г. принял иудейство. Некотоые авторы допускают возможность, что под иудейством источники подразумевают христианство: «Не имеется ли в виду здесь хри­стианство? – писал современный археолог С. А. Беляев, – Ведь в это время далеко не все христиане отошли от иудаизма, и тем более, не все окружающие различали их» (С. А. Беляев. История христианства на Руси до равноапостольного князя Владимира и современная историческая наука. – Макарий (Булгаков), мит­рополит Московский и Коломенский. История Русской Церкви. Кн. 1, М., 1994, с. 51).

Император Клавдий вначале смирился со сложившейся си­туаций, а затем, когда Фракия была включена в состав империи и римская власть в Причерноморье укрепилась, потребовал от Митридата принять прежние условия протектората. Для перего­воров в Рим направлен был Котис, и возможно, с согласия матери, он принял все условия, продиктованные ему там и был утверж­ден Боспорским царем, а его брат был низложен.

Митридат оказал сопротивление, но был изгнан римскими войсками, направленными в Крым из Мезии под командованием легата провинции Дидия Галла. Оставив Боспор, где разместил­ся римский гарнизон, на мечах которого держался Котис, Митридат пытался поднять против Рима сарматские и меотийские народы Кавказа и Приазовья. Его поддержали дандарии и сираки во главе со своим царем Зорсином, а царь аорсов Евнон при­нял сторону Рима.

О военной операции в Приазовье, вблизи устья Дона, осу­ществленной в 49 г., рассказывает Тацит. В ходе этой войны со­юзные войска римлян, боспорцев и аорсов осадили укрепленный город сираков Успе, стены которого, по словам Тацита, «были не из камня, а из сплетенных прутьев с насыпанной посередине зем­лей и поэтому не могли противостоять натиску нападавших... На следующий день осажденные прислали послов, просивших по­щадить горожан свободного состояния и предлагавших победи­телям десять тысяч рабов. Эти условия были отвергнуты, так как перебить сдавшихся было бы бесчеловечной жестокостью, а сто­рожить такое множество – затруднительно: пусть уж лучше они падут по закону войны; и проникшим в город с помощью лестниц воинам был подан знак к беспощадной резне. Истребление жите­лей Успе вселило страх во всех остальных, решивших, что больше не стало безопасных убежищ» (Тацит, цит. изд., т. 1, с. 202). Зорсин капитулировал, «и выдав заложников, простерся ниц перед изображением цезаря» (Тацит, цит. изд., т. 1, с. 203). Митридат смирился и просил о заступничестве перед римлянами царя аорсов Евнона, и тот в письме просил Клавдия сохранить Митридату жизнь. Низложенный правнук Митридата Великого отправился в Рим и оставался там пленником до конца своих дней, а Боспором спокойно правил римский вассал Котис.

С этих пор, по словам М. И. Ростовцева, «во главе Боспора утвердилась династия Аспурга. Она определенно подчерки­вает свой двойственный национальный характер – сарматскофракийский. Характерно, что цари все носят либо имя Савромат, т. е. имя племени в архаизирующей греческой передаче, превратишееся в собственное личное имя, либо одно из двух фракийских имен – Рескупорид или Котис. В виде исключения мы находим еще фракийское имя Реметалка и греческое, скорее прозвище, чем имя, восходящее к Митридату, – Евпатор» (Ростовцев. Эллинство и иранство на юге России, с. 110). Не следует однако пре­увеличивать степень варваризации Боспора. Каково бы ни было происхождение правящей династии, какие бы крови не смеша­лись в жилах его граждан и подданных, как глубоко ни зашел бы также процесс бытовой иранизации боспорцев, носивших шта­ны и камзол, употреблявших в бою сарматское оружие – кин­жалы, луки и дротики, чешуйчатые или кольчатые панцири и щи­ты, – по своему политическому самосознанию они были греками, официальным языком государства оставался греческий, и веро­ятно, для большинства горожан он был родным.

Усилившееся давление сарматских кочевников на северо­восточные границы империи повышало стратегическое значение Боспора. Царские войска, набранные в самой стране, перманент­но воевали с варварами, от степняков их защищали несколько ря­дов валов, укрепленных строжевыми башнями и небольшими кре­постями. Один из таких валов, выстроенный при царе Аспурге, опоясывающий Керческий полуостров от Черного моря до Азов­ского, сохранился до наших дней. За спиной боспорских войск стояли римские гарнизоны и римская военно-морская эскадра, размещенная в Херсонесе. Боспорские цари чеканили золотую монету, на аверсе которой помещался портрет царя, а на реверсе бюст императора. Вассальная зависимость царей от Рима выра­жалась в том, что они из Рима получали скипетр, царский венец, а также курульное кресло и тогу заодно с бюстом правящего им­ператора, носили наследственное звание верховных жрецов импе­ратора и императорского дома. Помимо личных имен начиная с основателя династии Аспурга цари имели еще преемственно пе­редаваемое римское имя Тиберий Юлий, а среди их титулов были и такие – Филоромеос (друг римлян) и Филокесарь – друг цезаря.

Важнейшими городами Боспорского царства, помимо его сто­лицы Пантикапеи, были Феодосия и Нимфей, которые в первые столетия от Р. Х., подобно Ольвии, переживали упадок, сопрово­ждавшийся их варваризацией, а за проливом, на Кавказе, – Фа­нагория, Гермонасса и Кепы на Таманском полуострове, Горгиппия (ныне Анапа), пребывавшие в относительно благополучном положении, и в устье Дона одноименный с его греческим назва­нием Танаис. В относительной зависимости от Боспора, которая временами усиливалась, а временами сходила на нет, находилась колония выходцев из дорийского города Гераклеи Понтийского Херсонес, основанный на юго-западе Таврии, на полуострове, ко­торый в память о родине переселенцев был назван Гераклейским.

Некогда независимый, Херсонес из-за частых нападений на него со стороны варваров, обратился с просьбой о покровитель­стве к Митридату Великому, и в результате город стал частью его державы, а после поражения и гибели Митридата перешел во владение его сыну Фарнаку, ставшему «другом и союзником» Рима, и с тех пор он зависел от Боспорских царей. В эпоху прин­ципата это был относительно крупный по тем временам город, с населением более 10 тысяч человек в городских стенах, и по меньшей мере, 50 тысяч в границах полиса. По нацональному составу своего населения это был самый греческий полис в Кры­му и Северном Причерноморье в целом. В нем жили, конечно, и потомки местных варваров, но подвергшиеся глубокой элли­низации, а обратный процесс бытовой и культурной ориентализации, или иранизации в нем проявлялся не столь очевидным образом, как в Боспоре. Многие из жителей города, являясь его гражданами, имели также римское гражданство. Хотя высшим органом власти признавалась экклисия – народное собрание, но оно находилось под контролем местной аристократии, и фак­тически городом управляла коллегия архонтов из 5 лиц, во гла­ве с первым архонтом.

Из-за своей удаленности от Пантикапеи – между этими дву­мя городами простирались горы, в которых находили убежище разбойничавшие там тавроскифы, а путь по морю опасен был из-за пиратских набегов, – Боспор не мог собственными сила­ми успешно защитить Херсонес от набегов сарматских племен. Оборону города взял на себя Рим, для которого Херсонес пред­ставлял особую ценность потому, что он располагал удобной га­ванью, которая по своему стратегическому положению могла служить надежной военно-морской базой для римской эскадры, призванной обеспечивать безопасность морских транзитов через Понт. Для охраны этой базы и защиты полиса от пиратов и от на­тиска сарматов со стороны степи в Херсонесе был размещен су­хопутный гарнизон.

Кроме того, римляне построили в Крыму несколько новых кре­постей: одну на месте столицы таврических скифов – в Неаполе, другую – на мысе Ай-Тодор, названную по-гречески Харакс. «Ру­ины этой крепости... – пишет М. И. Ростовцев, – были раскопа­ны и дали интересные находки, осветившие нам историю этого римского поселения. Возможно, что такую же крепость римляне соорудили и на Аюдаге. И там и здесь они осели на месте старых таврических крепостей-убежищ, которыми полон горный Крым» (Ростовцев. Эллинство и иранство на юге России, с. 114). Кре­пость с моря была неприступной, а с суши расквартированный в ней гарнизон защищали два ряда мощных стен. В ходе раско­пок внутри крепости обнаружены остатки термы и нимфея, а по­близости от нее посвященный Юпитеру алтарь, служивший свя­тилищем для легионеров, охранявших горную дорогу, которая вела к крепости. Еще один римский военный лагерь обнаружен археологами вблизи Балаклавы. Римские гарнизоны в Крыму, на­зывавшиеся вексилляциями, численно небольшие и находившие­ся под командованием центурионов, входили в состав Мезийской армии и подчинялись ее легату. Военные суда, базировавшиеся в бухтах Таврии, подчинялись военному трибуну, резиденция ко­торого находилась в Херсонесе, и составляли часть Равеннского флота. В вооруженных силах Рима, размещенных в Таврии, были выходцы из разных народов, но преобладали фракийцы.

В связи с размещением в Херсонесе и на подступах к нему римских гарнизонов этому полису дарована была Римом свобо­да, иными словами, прямой, а не через Боспорское царство, рим­ский протекторат. Однако при Адриане, когда в Боспоре правил сын Савромата Котис II, Херсонес возвращен был под опеку Боспора. Но вскоре, в царствование Реметалка, Боспор, по воле рим­ского правительства, вновь утратил власть над Херсонесом, и был опять объявлен свободным, и Рим контролировал его, как, впро­чем, и само Боспорское царство через легата Нижней Мезии.

В Балаклаве, на территории военного лагеря, кастелла, рас­копан храм с вотивными надписями, посвященными Юпитеру, Геркулесу и Вулкану, которые были особенно популярны в вой­сках. Официальный культ и в Боспоре и в Херсонесе был анало­гичным тому, который поддерживался в других грекоязычных полисах империи. В городах Таврии почитали богиню Рому, обо­жествленных императоров, особенно Августа, гения правящего императора, а также олимпийских богов и иные божества грече­ского пантеона под их эллинскими именами – Зевса, Геру, Ареса, Гефеста. Цари Боспора возводили свое происхождение к Гераклу и Посейдону, не игнорируя при этом и свою менее фантастиче­скую генеалогию, которая связывала их через Митридата Вели­кого с Ахеменидами.

Но под покровом официального культа скрывалось древнее местное почитание верховной богини. Страбон писал о Херсонесе: «В городе есть святилище Девы (какого-то божества). В 100 стади­ях перед городом находится мыс, названный по имени этого бо­жества Парфением, с храмом божества и его статуей» (Страбон, цит. изд., с. 282). Тавры почитали богиню, культ которой сопро­вождался человеческими жертвоприношениями, и которую гре­ки отождествили с дочерью Агамемнона Ифигенией. Почитание богини в Херсонесе и Боспоре имеет прозрачную генетическую связь с этим культом. Страбон называет эту богиню девой, пара­доксальным образом позже она была отождествлена с Афроди­той. По словам М. И. Ростовцева, в Боспоре «господствует, почти подавляя остальные, один культ – старый местный культ вели­кой верховной богини. Только ее храмы засвидетельствованы нам на Тамани, только ее изображения появляются на медных монетах боспорских царей, начиная с Динамии. Она, отождеств­ленная с Афродитой, всецело царит на монетах с того времени, когда в III в. по Р. Х. постепенно осуществляется эмансипация Боспора от Рима. Очень вероятно, – продолжает историк, – что ее спутником было великое мужское божество, которое позднейший синкретизм, не без влияния иудейства, называл высочайшим бо­гом (theos hipisistos) и который, вероятно, тождествен с фракий­ским и кавказским Сабазием» (Ростовцев. Эллинство и иранство на юге России, с. 124).

Религиозные верования греков Боспора замечательным об­разом отразились в росписях гробниц, иногда исключительно вы­сокого художественного качества, сохранившихся в современной Керчи и в ее окрестностях. Особенно часто на стенах гробниц встре­чаются иллюстрации к мифу о Прозерпине, похищенной богом подземного царства Плутоном, и о скорбящей об утрате дочери и ищущей ее Деметре. Мистериальный культ Деметры и Прозер­пины пришел в Таврию из Эллады, но и в нем, вероятно, жители Боспора с их смешанным происхождением находили некое созву­чие местному культу великой девы – Парфенос.

Иудейские общины появились в Пантикапее, других городах Боспорского царства и в Херсонесе не позже I столетия до Р. Х. В ря­де боспорских надписей этого века упомянуты еврейские имена. Местные иудет были эллинистами, и в быту пользовались грече­ским языком, поэтому и надписи, имеющие отношениие к евреям, составлены по-гречески. Текст одной греческой надписи на камне, датированной 80 или 81 г. от Р. Х., содержит акт о манумиссии: «В царствование царя Тиберия Юлия Рескупорида, друга Цезаря и друга римлян, благочестивого... я, Хреста, бывшая жена Друза, отпускаю по обету в молельне вскормленника моего Геракласа на свободу; жить ему, где захочет, беспрепятственно, с гарантией от захвата со стороны какого-либо из моих наследников, соглас­но моему обету, при условии почитания и усердного посещения молельни, с согласия наследников моих Гераклида и Геликониды, под опекой также и иудейской общины» (цит. по: От Киммерий­цев, с. 107–108). Надпись определенно свидетельствует о прозелитической практике боспорских иудеев. Миссионерские мотивы совершенной манумиссии определенно присутствуют.

По словам историка Н. И. Храпунова, «на Боспоре известно несколько манумиссий, причем на волю отпускаются только муж­чины. Полагают, это связано с тем, что, по иудейским канонам, ребенок считался евреем только, если его мать тоже была еврей­кой. Дети, рожденные женщинами не-еврейками, пусть и обра­щенные в иудаизм, все равно не считались евреями, и занимали в общине приниженное положение, тогда как если обративший­ся в иудаизм не-еврей женился на еврейке, их дети считались уже полноправными иудеями. Именно поэтому бспорские иудеи из­бегали обращать в свою веру женщин – представительниц иных этносов» (Н. И. Храпунов. Евреи. – От Киммерийцев до крымча­ков, с. 108).

С присутствием в Крыму еврейских общин связано и распро­странение христианства. Начало евангельской проповеди восхо­дит там к апостолу Андрею Первозванному. Его житие отражено в нескольких древних апокрифических сказаниях, самые ранние из которых составлены были через несколько десятилетий по­сле его распятия в Патрах. Резюмируя содержащиеся в этих ска­заниях данные, относящиеся к апостольской проповеди апосто­ла в Причерноморье, историк С. П. Петровский писал: «Первыми проповедниками христианства по северному и восточному побе­режью Черного моря были апостолы Андрей Первозванный, Мат­фей, Варфоломей, Симон Зилот и Иуда. Понтийско-Таврическое предание вело апостола Андрея сперва в Иверию.., затем в Кардис... и наконец, в Тавриду. Колхидо-Меотическое предание гла­сило, что апостол Матфей чрез область торотов достигал Тав­рического полуострова, но преимущественно трудился среди кавказо-меотических племен и в Колхиде... Босфорское предание...

приурочивало миссию апостола Варфоломея вообще к Боспорскому царству, в частности, к одной из его окраин – Синдии... Все эти предания признают апостола Андрея Первозванного руково­дителем Черноморской миссии и направляют его путь с юга на север, от Сирии к Таврическому полуострову» (цит. по: Макарий, цит. изд., кн. 1, с. 49). С упоминаемым в этих апокрифах, высокий уровень исторической достоверности которых признают многие историки, посещением апостолом Скифии связано и сложившее­ся на Руси предание о путешествии Андрея Первозванного вверх по течению Днепра и благословении им места, где позже вырос Киев, ставший крестильной купелью Руси.

В 98 г. в Херсонес был сослан епископ Рима священномученик Климент вместе со своими учениками. По преданию, ему инкри­минировалось обращение членов фамилии принцепса. По словам историка Русской Церкви митрополита Макария (Булгакова), «он нашел здесь более двух тысяч христиан, занимавшихся, по опре­делению того же враждебного христианству правительства, те­санием и обработкою камней для доставления их во внутренние города империи» (Макарий, цит. изд., кн. 1, с. 110). Эти камено­ломни находились в современном Инкермане, вблизи Херсонеса. В житии священномученика, написанном византийским агиографом Симеоном Метафрастом, сказано, что он устроил 75 церк­вей. С точки зрения исторической критики легко поставить под вопрос достоверность этих сведений, содержащихся в памятни­ке, написанном тысячелетие спустя после жития святого. Впро­чем, современный археолог С. А. Беляев замечает, что это чис­ло «может показаться нереальным только в том случае, если на конец I века по Р. Х. проецировать представления современного человека о внешнем и внутреннем виде храма и его размерах. По свидетельству же Деяний Апостольских и вообще всех древ­них текстов, богослужение в то время совершалось в домах, в осо­бых комнатах (горницах); один из таких домашних храмов был обнаружен при раскопках Везувия в августе 79 г. Таким образом, если 75 храмов из жития папы Климента I объяснить реалиями не нашей жизни, а рубежа I–II вв. по Р. Х., то следует признать, что устройство храмов в 75 домах из многих сотен домов самого Херсонеса и из нескольких тысяч домов, если считать город с бли­жайшей округой, не покажется преувеличением» (С. А. Беляев. История христианства на Руси до равноапостольного князя Влади­мира и современная историческая наука. – Макарий (Булгаков), цит. изд., с. 54–55). Реакцией на миссионерские подвиги святого Климента был приказ о его казни. В 101 г., при императоре Траяне, его утопили в море, привязав к телу мученика якорь. Хри­стиане Херсонеса подняли мощи священомученика из морской пучины и погребли их на островке в херсонесской бухте, котрая ныне называется Казачьей.

Нет никаких документальных сведений о жизни христи­анской общины в Херсонесе во II и III столетиях. Митрополит Макарий считает, что «христианство если не совершенно бы­ло истреблено здесь», то, «по крайней мере, сильно подавлено язычеством» (Макарий, цит. изд., с. 110). Скорее все-таки бы­ло «подавлено».

В 310 г. Иерусалимским патриархом Ерионом в Таврию бы­ли направлены два епископа Василий и Ефрем: первый для про­поведи Христа в самом Херсонесе, второй – для миссионерства среди тавроскифов. Вскоре оба они преданы были смерти. Им на смену патриарх Ерион послал трех архипастырей: Евгения, Елпидия и Агафодора, – но и эти священномученики были казне­ны. Затем уже при святом императоре Константине в Херсонесе совершали служение мирно почивший епископ Еферий и Капи­тон, который был утоплен варварами при устье Борисфена, куда его занесло штормом во время плавания по морю из Херсонеса в Византий. Все семеро епископов Херсонесских начала IV века почитаются Церковью в лике святых.

О существовании христианской общины в Боспоре во II и III ве­ках нет документальных сведений, которые бы относились к пер­вым трем столетиям от Р. Х., но исходя из общих соображений, в частности, из присутствия христиан в близлежащем и зависи­мом от боспорских царей Херсонесе, а также из бесспорно досто­верных свидетельств начала IV столетия резонно заключить, что и в столичной Пантикапее и в других городах царства были и хри­стиане. 304 годом датируется древнейший христианский памят­ник Боспора, найденный в конце XIX века. Это надгробная над­пись христианина Евтропия. А под актами Никейского Собора стоит уже подпись епископа Боспоританского Кадма.

В эпоху принципата, несмотря на вторжения кочевников сар­матов в пределы Боспорского царства и Херсонеса, имперский щит сводил к минимуму причиняемый подобными набегами этим государствам ущерб; их экономика в этот период пережи­вала более благоприятную конъюнктуру, чем в предшествующую бурную эпоху позднего эллинизма, которая для Таврии ознаме­нована именем Митридата Великого.

В Херсонесе изготавливали ткани, керамику, металлическую утварь, ювелирные изделия. Значительную долю в хозяйстве по­лиса занимало рыболовство. В ходе раскопок в городе обнаруже­но много цистерн для засолки рыбы, которая предназначалась как для внутренненго потребления, так и для экспорта. За городскими стенами на Гераклейском полуострове выращивали хлеб, овощи и фрукты. Херсонес поддерживал интенстивные торговые связи не только с Боспором, Неаполем Скифским, но и с городами Юж­ного Причерноморья: со своей метрополией Гераклеей, с Трапезунтом, Синопой, – с дунайскими провинциями, Элладой, Ита­лией и Египтом. Одной из главных статей экспорта была соленая рыба. Город служил также посредником в хлебной торговле, че­рез его порт вывозилось в Элладу зерно, выращенное в степной Таврии, а также соленое мясо, закупавшееся у кочевников Кры­ма и Припонтийских степей. В греческих городах и в Египте про­давались мед и воск, которые привозили их Херсонеса. В свою очередь из Эллады в Херсонес везли оливковое масло и вино, ко­торые потреблялись в самом Херсонесе и перепродавались тавроскифам или сарматам.

Посредническая торговля составляла самую доходную отрасль экономики Боспора. Главным товаром при этом был хлеб, кото­рый ввозился из степного Крыма, с Кубани и Приазовья и экс­портировался в Элладу. По словам превосходного знатока темы М. И. Ростовцева, «в этой торговле руководящую роль играет сам царь – главный экспортер, и может быть, арматер. Наряду с ним работает все население Пантикапея: владельцы экспортных кон­тор, торговцы, объезжающие соседей, местные ремесленники. Как и раньше, вывозная торговля находится, главным образом, в руках иноземных купцов, в этот период преимущественно куп­цов южночерноморских городов – Синопы, Амасии, Амиса, Гераклеи, Трапезунта... Значительная часть пантикапейских граж­дан... эксплуатирует... городскую территорию, на которой она ведет большое земледельческое и скотоводческое хозяйство. Осо­бенно процветало... коневодство» (Ростовцев. Эллинство и иранство на юге России, с. 129).

Опираясь главным образом на сюжеты фресок, обнаружен­ных в боспорских гробницах, М. И. Ростовцев так характери­зует своеобразный способ сельскохозяйственного производства в Боспорском царстве: «Постоянных экономий в степи не имеет­ся. ...Указаний на существование типичных для других провин­ций Рима вилл... мы не имеем... Помещики выезжали в свои зем­ли только на лето, на время пахоты, сева, выпаса и сбора посева. Жили они здесь в юртах, т. е. на скифский лад. Каждую весну... из Пантикапеи двигалась в степь целая серия обозов с палатка­ми, скотом, земледельческими орудиями, женщинами и детьми. В степи приходилось не только заниматься сельскохозяйственной работой. Главной работой была охрана своей земли, скота, посе­вов и семьи от набегов соседей. Поэтому... пантикапейцы выез­жают в степь в полном вооружении с вооруженными слугами» (Ростовцев. Эллинство и иранство на юге России, с. 130). В при­вычке к подобному полукочевому образу жизни историк видит проявление глубокой иранизации всего строя жизни Боспорского царства.