Лавсаик Святой Горы

Духовной радости и веселия исполняется сердце у нас, нынешних насельников Дионисиевой обители, ибо с Божией помощью вновь увидело свет одно из сочинений досточтимого и приснопамятного старца Гавриила Дионисиатского, который свыше сорока лет был здесь игуменом.

Сбылось давнее желание, столь же наше, сколь и многих боголюбцев, лично знавших старца Гавриила. И то, что святая обитель наша впервые переиздала его творение, составляет для нас не только особое благословение Божие, но и почетное преимущество.

Старец Гавриил был, без сомнения, великим мужем и живым воплощением новой эпохи в истории Святой Горы. Он подъял великие труды и всего себя расточил ради блага святоименного сего места, перенес многие скорби и нередко, по собственному признанию, досыта испивал чашу неблагодарности от тех, кого облагодетельствовал. Смиренно полагаем, что о подвижнике этом написано незаслуженно мало, почему и образ его многие представляют себе весьма туманно. Но для того, должно быть, и обходили старца земная слава, почет и признание, чтобы негибнущее воздаяние было ему не от людей, а от всеведущего и правосудного Бога.

Находясь в мире сем, отец Гавриил как для братии, так и для многих других являл пример не только «делом, словом, жительством», но и своими писаниями. И хотя со святой кончиной умолкло слово, обилующее полнотой и «солью растворенное», но образ жительства по-прежнему влечет к подражанию, а бесценные книги его навеки останутся источником великой пользы и духовного богатства для всякого, кто захотел бы им приобщиться.

Избирая для переиздания в первую очередь «Лавсаик Святой Горы», мы сочли, что творение это ближе всего нам по теме, а потому особенно полезно для нынешнего поколения святогорцев как воздвигающее от сна и зовущее подражать добродетелям описанных здесь отцов в наше время, которому свойственны нерадение о духовном и многопопечительность о земном.

Труд старца отличают изящество и ясность изложения, отменное знание и умелое употребление классического языка, а также точность и взвешенность сyждений. В нем проявляется глубочайшее благочестие, великая любовь к Святоименной Горе, которая всегда виделась ему как одно целое, как нерушимое братство, благу которого он безраздельно себя посвятил. Столь же ясно усматривается здесь и кроткая снисходительность к чужой немощи, и тот умиротворяющий дух, что по общему признанию всегда сопутствовал его жизни и делам. Не менее очевиден и глубокий патриотизм писателя, кое-кем превратно толкуемый, но совершенно естественный ввиду всех бед и испытаний многострадальной нашей отчизны. Чувство это тем более оправдано, если вспомнить, что он три года провел в заложниках у болгар, претерпел темничное заточение и, наконец, собственными глазами, полными слез, узрел в 1912 году освобождение Святой Горы и греческий флаг, утвержденный на месте турецкого.

От всей души призываем молитвы приснопамятного автора и запечатленных им отцов на всех читателей, коих просим молиться, чтобы и нам дано было от Бога шествовать вслед преждебывшим подвижникам или хотя бы смиряться, памятуя о том, сколь отлично жительство их от нашего.

Игумен Священной обители святого Дионисия архимандрит Петр с братией

За долгие годы пребывания на Святой Горе я уразумел, что большинство мирян, не исключая и мыслящую их часть, не имеют ясного представления об афонском иночестве и находят его далеко отстоящим от добродетелей и подвигов египетских, палестинских и ливийских отцов. Желая рассеять это предубеждение, обращаюсь к сим мирянам с искренней любовью. Итак, придите все восхотевшие иметь точные сведения и здравые суждения об исконном назначении монашества и о духовном его состоянии в наши дни! Придите c cердцем искренним и непредвзятым в это святое место и, не довольствуясь поклонением святыням, посещением библиотек и общением с начальствующими, снизойдите и до тех малых, кого назвал братиями Сам Господь. Потщитесь достигнуть пустыни, и обретете там истинно духовное делание. В этом сокровенном слое иночества откроются многоценные жемчужины добродетели, несокрушимые алмазы терпения, носители божественного любомудрия. Но поскольку не каждый из вас даже при добром произволении способен это исполнить, а сам я, к прискорбию моему, все чаще слышу нарекания на чин монашеский не только от мирян, но и из среды духовенства, то дерзаю приступить, с помощью Божией, к повествованию о людях и деяниях, которых своими глазами видел, своими ушами слышал и о которых поведали нам бывшие с самого начала очевидцами (Лк. 1, 2) преподобных мужей отшедшего поколения. Поступаю так не потому, что имею дерзновение думать, будто я, ничтожный, смогу пробудить всех от заблуждения, или питаю честолюбивую надежду, будто под влиянием малого сего сочинения воссияет для Святой Горы новый «золотой век». Сознаю свою немощь, верую слову Господню, что мир нас ненавидит, потому что Его, безгрешного, прежде возненавидел (cр.: Ин. 15, 18). Но страждет душа, болезнует сердце, когда род эллинский, священство Божие, люди, носящие имя Христово, живут, не памятуя тех великих благ и той великой славы, коими обязаны они (как, впрочем, и национально-государственным бытием своим) божественному установлению монашества, и не содержа в уме, что Отцы и Учители Церкви, священномученики, просветители народа и целые сонмы безвестных борцов за веру и отчизну были монахами, да и сама Мать Церковь искони и доныне приемлет служение, приносимое ей монашеством. Призываются ли монахи в действующую армию, подвергаются ли опасностям в миру, врачуют ли души людские, пребывают ли с Богом наедине в горах, вертепах и пропастях земных (Евр. 11, 38), – они неизменно молятся «о мире всего мира» и «о всякой душе христианской, скорбящей и озлобленной». Всегда молящиеся и о тех, кто сам не молится никогда, монахи были и остаются самым надежным оплотом нашего народа, нашего христианского общества, всего Православия.

Древние подвижники Египта, Нитрийской пустыни⁷ и Нубии⁸ обрели своего дееписателя в преподобном отце Палладии, который облагодетельствовал нас, составив для препозита Лавса обширное сочинение (откуда и название его – «Лавсаик») – сборник исторических известий, доныне услаждающее наш слух в первые дни Святой Четыредесятницы⁹.

Никто не станет отрицать, что тысячелетняя история монашеского государства Афон до сих пор не нашла своего Палладия. Приступая к сему малому труду, объемлющему весьма непродолжительное время, надеемся, что просвещенный ум иных братьев-агиоритов¹⁰ окажется в подобном делании успешнее нас, и тогда скромное предприятие наше будет расценено как почин для более мудрых. Нынешний же снисходительный читатель пусть довольствуется предложенным, твердо веря, что единственной целью писателя было указать связь современного монашества с древним, явить славу Святой Горы и доставить пользу возлюбленым во Христе братиям.

Золота или серебра ни от кого мы не пожелали (cр.: Деян. 20, 33). Подобно новому «Эвергетину», «Лавсаик Святой Горы» является безвозмездным даром, сделанным ради поддержания «Святогорской библиотеки» в благой надежде, что он, как и труд преподобного Палладия, удостоится благосклонной оценки читателей.

Священная обитель святого Дионисия

3 апреля 1953 г.

Архимандрит Гавриил, игумен

Взявшись с Божией помощью в наше время за начертание духовной панорамы Святоименной Горы, позаботимся предпослать частностям посильное обозрение общих черт.

В природном отношении священный полуостров Афон слывет бесплодным и со стороны моря недоступным, ибо местность здесь по преимуществу гористая, с долинами и лесными чащами, а у берегов нет безопасной гавани, не считая бухт, пригодных для малых суденышек, и искусственных заливов, где устроены постоянные причалы судов и лодок Святой Горы. Уединенное местоположение и малолюдность Афона привлекали сюда монахов, вытесняемых из монастырей Палестины, Египта и Малой Азии набегами сарацин и агарян.

Примерно с X века жизнь святогорского монашества становится более упорядоченной, возникает орган управления администрации во главе с протом в Карее (откуда и название «Протат»), а некоторое время спустя, благодаря царским пожалованиям, устраиваются и монастыри, в том числе Великая Лавра, Ивирон, Дохиар и Ватопед.

С тех пор Святая Гора становится все более известной, а история ее определяется не только царскими хрисовулами¹¹, но и уставами, которые к настоящему времени изданы для сведения всех желающих ее изучить.

В середине позапрошлого столетия возник духовный почин, участники которого ратовали за воссоздание в монастырях древнего общежительного уклада. Надеясь помочь духовному пробуждению греческого народа, важнейшим делом полагали они приобщение мирян к христианским истинам. И главный путь к тому виделся им в проповеди на общепонятном языке и в переводе на него же святоотеческих творений. Молитвой и благословением Церкви это боголюбивое начинание достигло значительного успеха и принесло плоды, каких не знала дотоле Святая Гора. В ту пору возникла и начала действовать знаменитая Афониада – философско-богословская школа во главе с Евгением Вулгарисом. Тогда стяжали известность оба Агапия, а также Никодим и Неофит Кавсокаливит, чьи сочинения читаются с неослабным вниманием и ныне. Тогда же из спора о поминовении усопших вышло движение колливадов¹² – авангард течения, которое живо доныне и доставляет великую пользу Церкви и обществу в виде катехизических школ и живой проповеди. Глубочайшие по мысли и классические по согласию их с учением Церкви и важности для христианского воспитания, творения перечисленных нами отцов сами по себе составляют целую библиотеку. «Пидалион» (Кормчая), «Большой синаксарь», «Духовные упражнения», «Грешных Спасение» и множество других книг доказывают правоту тех, кто называет движение 1750–1820-х «золотым веком». И та же эпоха дала многочисленных подвижников и страдальцев за веру – целый сонм новомучеников и преподобномучеников во главе с равноапостольным Космой Этолийским.

Именно тогда любовещественный дух претворился в любоученость, а царивший в румынских метохах¹³ дух себялюбивого колонизма – в собирание внутренних сил и деятельную любовь к своему народу. На смену соперничеству из-за приобретения земель на чужбине, бесконечным хлопотам о дальних поездках за милостыней пришла забота о духовном просвещении, чему должно было послужить основание метохов в ближних местах и освоение тех средств к существованию, какие имелись на Святой Горе. К этому времени все благомыслящие уразумели, что для духовно-материального переустройства и благоденствия святогорского монашества одно только нужно (Лк. 10, 42) – общежительный уклад, который за полувековой промежуток возобладал и утвердился в большинстве афонских обителей.

Этот расцвет Святой Горы был прерван подготовкой к великой борьбе за освобождение, чему насельники ее отдали немало духовных сил. И, так как большинство отцов, покинув Афон, переселились в земли Эллады, а святые обители запустели без малого на восемь лет, замерло и всякое духовное движение.

Когда же монахи вернулись на места своего покаяния¹⁴, то застали среди тамошних развалин безмерную скудость. И ввиду тягот разорения не нашлось бы чем жить, если бы приснопамятный правитель Иоаннис Каподистрия не прислал двадцать восемь тысяч гросиев – дар новоучрежденного Эллинского государства. В счетных книгах за 1830 год приводятся характерные данные: «Получено: в дар от Его Высокопревосходительства Правителя – тысяча гросиев. Отдано: за четыре десятка ложек – двадцать гросиев; за сто ока [128 кг] соли – десять гросиев; за метлы, глиняные миски и труты – пятьдесят гросиев; за кукурузу и рожь – двести гросиев». Вилки и пшеничный хлеб были непозволительной роскошью; животных для перевозки грузов приобрели лишь три года спустя. Понятно, что при такой жизни все усилия и в последующие годы направлялись на сбережение денежных средств.

В наши дни монахи святоименного места, оскудевшего обитателями, всемерно подвизаются, вынашивая в себе залог нового духовного процветания. И из всех забот своих главной полагают возрождение прославленной Афониады¹⁵ в твердой надежде, что заступление Пресвятой Богородицы управит эти благие усилия к славе Божией и похвале Священному Киноту.

Обозрев вкратце историю Святой Горы, обратимся к ее насельникам. Монахов Афона, с самого их водворения здесь и доныне, всегда отличали три свойства: верность иноческому идеалу, то есть внутренняя собранность и склонность к безмолвию, чистая вера и хранение совести. И посему видим, как для приобретения первого употребили они все силы и, невзирая на Церковь¹⁶ и государство, добились самоуправления и независимости (среди прочего сохранив Святую Гору недоступной для женского естества). Видим их до последней иоты отстаивающими чистоту веры в исихастских, колливадских¹⁷ или календарных¹⁸ спорах. Видим, наконец, непрестанное стремление искоренить в себе даже след греха добровольным водворением в пустынях, пещерах или строгом общежитии.

Материальные заботы, хотя и не вовсе чуждые святогорцам VIII–XIV веков (в отличие от монахов Палестины и Египта), занимали в их жизни небольшое место. Но в последующие века, с умножением монастырей и их насельников, здесь также стала наблюдаться склонность к накоплению богатств в виде имений и денег, которая получила оправдание как помогающая выжить.

Господство сего любовещественного духа пресеклось, как мы знаем из предыдущей главы, в XVIII веке, когда национальное пробуждение заставило очнуться и афонитов, сделав их пламенными соработниками Церкви и народа. Просвещенные умы, благоговейные души, напоенные любовью к Богу и ближним, патриоты, всей душой болеющие за народ, который коснел в невежестве, – они сознавали, что духовное пробуждение неминуемо вызовет и национальный подъем. И тем усерднее разжигали искры его с церковного амвона и в тайных школах при монастырях, жаром сердец своих возгревая пламя, где сгорала жертвой Богу всякая тяга к земному богатству. Это пламя вспыхивало с особой силой в знаменитых училищах Кидонии, Смирны и Афониады, плоды его проявлялись в пожертвованиях богатых семей Идры и Янины на книжное дело, учреждение новых школ и воспитание юношества. Среди этих приснопамятных мужей и учителей народа выдающееся место занимали монахи-святогорцы – явные, но и сокровенные возделыватели вертограда веры, знаменитые и безвестные воины Церкви и национального дела. Сознающие все значение своей миссии и исполненные нелицемерной любви, они, как единственные наставники и утешители народа, с истинно апостольским самоотвержением обходили порабощенную землю от Лариссы до Адрианополя и Малой Азии и от Средней Эллады до Иллирика¹⁹, то разбрасывая в слове проповеди семена свободы, то орошая посев собственной кровью. Новый мартиролог греческого Православия составляют преимущественно иноки-агиориты. С этой стороны они и обрисованы нами далее – как зачинатели духовного просвещения, как обновители веры в многострадальном православном народе, как светочи православной совести.

Первое место здесь принадлежит равноапостольному Косме Этолийскому. Постриженник монастыря Филофей, он оставил Святую Гору и, посвятив себя религиозному просвещению народа, проповедовал по городам и весям. Исполненный благой ревности и поначалу взрастивший плоды делания и учения в себе самом, монах Косма пользовался безмерным уважением простолюдинов, сопровождавших его всюду, куда бы он ни шел, будь то храмовые праздники, всенощные бдения²⁰ или мирские торжества. Бесхитростное слово святого, изливающееся из любвеобильной и состраждущей души, научало твердому стоянию в вере, бережному хранению Предания, любви к книжной премудрости, родному языку и всегда завершалось призывом к живому делу – выстроить церковь или основать школу. Памятуя Господне речение: Не здоровые имеют нужду во враче, но больные (Мф. 9, 12), он заботливо обходил те епархии Македонии и Эпира, где под влиянием иноверного гнета были случаи вероотступления, пренебрежения родным языком и традиционным для греков церковным образованием. Подъемля сей добрый подвиг и непрестанно трудясь, чтобы утвердить свой народ в религиозном и национальном идеалах, он пал смертью мученика, исполнившего свой долг, и оставил по себе память как равноапостол. Западные пределы Центральной Эллады, Фессалия, Македония и Эпир доселе хранят отзвук его пламенных проповедей, а христолюбивый народ вспоминает «батюшку Косму»²¹ не иначе как с благоговейным трепетом.

Сей великий представитель афонского иночества родом был с острова Наксос и поначалу пришел в монастырь святого Дионисия. Приняв после положенного испытания монашеский постриг, он проходил здесь в последующие семь лет послушания чтеца и секретаря обители, которая считалась тогда идиоритмией²². Когда старец его вознамерился перейти на должность эконома в наш метох Хотарани (в тогдашней Молдаво-Валахии), он хотел отправиться с ним, но из-за внезапной кончины наставника переход не состоялся. Ревнуя об уединении, Никодим покинул место своего покаяния и ушел в Капсалу – местность, относящуюся к монастырю Пантократор и, как показывает название²³, крайне засушливую, но оттого и весьма подходящую для слабого здоровьем отшельника. Среди подвигов воздержания и полной свободы от попечений житейских он предавался богомыслию и писательским трудам, ради которых посещал время от времени другие монастыри, чтобы отыскать в их библиотеках нужные рукописи или печатные издания. Многосторонняя его ученость проявилась в оригинальных сочинениях и переводах (свыше тридцати названий), а также в составлении им праздничных последований, в том числе многочисленных канонов и херетизмов²⁴. Он достиг в такую меру памяти, что знал наизусть пространнейшие тексты Священного Писания со всеми подразделениями на богослужебные чтения для того или иного дня и нумерацией страниц. Известен пример, когда в храме Протата им были прочитаны наизусть пятнадцать паремий вечерни Великой Субботы.

Изможденный непомерными трудами, он принужден был удалиться в вышеозначенную келлию святого Георгия (или Скуртеев), что в Карее, где иеромонахи Стефан и Неофит с братской любовью ухаживали за ним до блаженной кончины, постигшей его 14 июля 1809 года в возрасте пятидесяти девяти лет.

Приснопамятный Никодим слывет святым мужем не только на Афоне, но и во всем православном мире, который не перестает услаждаться богомудрыми и душеумилительными его творениями. Из рукописного его наследия в библиотеке Дионисиата ныне обретается только автограф сочинения «О сновидениях». Местное предание указывает комнату преподобного; в прихожей ее до сих пор стоит стул, на котором он сиживал во время письменных занятий. Частое посещение паломниками места его покаяния во многом способствовало восстановлению здесь в 1806 году общежительного уклада. Cейчас, после ходатайства Великой Лавры (которой принадлежит келлия, где скончался блаженный и где хранится его глава²⁵ с надписью «Чаю воскресения мертвых») перед Великой Матерью Церковью Христовой, обнаруживается похвальная ревность и об официальном причислении Никодима Агиорита к лику святых²⁶. Преподобная же память сего мужа давно освящена душеспасительными его писаниями в сердцах тех, кто извлек из них многообразнейшую пользу.

Сей многославный уроженец острова Керкиры принадлежал к местной знати и поначалу был причислен к церковному клиру у себя на родине. По принятии диаконского и иерейского сана его, послужившего Церкви в разных местах проповедником слова Божия, учителем древнеэллинского языка и Закона Божия, поставили от Патриархии начальником новоучрежденной Афониады. Эту должность досточтимый Евгений, известный к тому времени и как автор богословско-философских трактатов, исполнял четыре года, в течение которых обучал две сотни неразлучных с ним слушателей эллинской словесности и философии, обнаруживая великую ученость в соединении с недюжинным даром слова.

Расставшись против воли со Святой Горой, он преподавал в Фессалонике и Константинополе, после чего отправился в Германию и, наконец, остановил свой выбор на Петербурге. Императрица Екатерина II взяла его на службу придворным библиотекарем, Академия Наук избрала постоянным своим членом, а Русская Церковь возвела в архиепископа Славянского и Херсонского. Будучи не в силах из-за преклонного возраста и незнания языка понести бремя управления епархией, он исходатайствовал это назначение мудрому своему соотечественнику Никифору Феотокису, после чего проживал в Херсоне, а под конец, по возвращении в Петербург, – в Александро-Невской Лавре, где и почил в 1806 году. В истории Святой Горы имя Евгения Вулгариса неотделимо от знаменитой Афониады. На портрете, который украшает помещение, предназначенное для дирекции новой Афониады в Карее, взор его устремлен к входным дверям, словно в нетерпеливом ожидании, когда те распахнутся навстречу будущим богословам и философам. По словам приснопамятного Кораиса²⁷, Евгений Вулгарис, «будучи крупнейшим богословом и выдающимся ученым, оказался одним из тех, кто особенно помог духовно-нравственному возрождению эллинов».

Один из них, по фамилии Ландос, выходец с Крита, процвел в XVII столетии и отошел ко Господу в конце его. Он носил прозвище Агиорит, поскольку провел большую часть жизни монахом на Святой Горе, где упражнялся в добродетели и писательских трудах.

Ученый муж, большой знаток эллинской словесности, он выпустил в переводе на народный язык ряд книг, в том числе «Феотокарион»²⁹, «Кириакодромион»³⁰, «Ковчег»³¹ и «Грешных Спасение»³² (последняя, впервые напечатанная в 1641 году и с тех пор особенно высоко ценимая как руководство к добродетельной жизни, неоднократно переиздавалась вплоть до наших дней).

Сей блаженный Агапий подвизался в пещере близ «малого» скита Святой Анны, где и написал «Грешных Спасение».

Другой Агапий, родом из Димицаны (Пелопоннес), был современником преподобного Никодима Агиорита и помогал ему в отборе церковных правил для «Пидалиона», а также при составлении «Большого синаксаря». Прекрасно образованный, он был дидаскалом (школьным наставником) на Хиосе, в Смирне и, наконец, в своей родной Димицане, где и отошел ко Господу в 1812 году.

Рожденный в Патрах от супругов, которые перешли в православную веру из иудейства, он обучался в Константинополе, на Патмосе и в Янине, после чего, отправившись на Святую Гору, принял монашество в Кавсокаливийском скиту. Преподавал в Афониаде одновременно с Евгением Вулгарисом, после удаления которого был избран ее начальником (схолархом). Соединяя преподавание с посещением греческих общин в странах Европы, он скончался на исходе XVIII века в Бухаресте. Из оставшихся после него сочинений выделяются «Введение к Феодоровой “Грамматике”», а также ряд толкований на трудные места в Священном Писании и творениях православных гимнографов.

В одно время с учеными святогорцами совершали свой духовный труд монахи не столь богатые образованностью, равно как и совершенные простецы.

Многие из них, командированные из монастырей управлять сельскими метохами, пробуждали веру и национальное чувство в крестьянах близлежащих деревень. Эти управители нередко оказывались и зачинателями многих дел, имевших всенародную важность. Столь же самоотверженно и бескорыстно трудились иеромонахи, посланные в городские метохи, где они назидали всех приходящих и как священнослужители, и как духовники. Такие метохи были у святогорских монастырей во многих порабощенных областях, особенно во Фракии и Малой Азии, и при большинстве их состояли чредные иеромонахи. Этим-то иеромонахам Святая Гора той поры в немалой степени обязана новыми насельниками. Ибо они, как и прибывавшие в метохи афониты-духовники, являли собой пример для подражания, в особенности молодым людям, которых наставляли в вере, а зачастую и укрывали от воинского набора (после введения конституции, сделавшей службу в турецкой армии обязательной для христиан).

Коротко говоря, эти не слишком образованные, а нередко и малограмотные агиориты были опорой Православия в городе и на селе, наставниками и просветителями народа под османским гнетом. Подобных им простецов и некнижных, но богатых Божественным ведением и практической добродетелью застали мы и в своей обители.

Один из них, иеромонах нашего монастыря отец Григорий, знавший болгарский язык, обошел за год Северную Македонию, Восточную Румелию, Фракию и повсюду, от Мелника до Филиппополя³³ и Мидии³⁴, утверждал христиан в Православии и послушании Великой Церкви Христовой.

Но и выходцы из иных благословенных мест – например, иеромонахи Максим из Каракалла, Кесарий из «малого» скита Святой Анны и прочие – много послужили Церкви и народу своим влиянием на единоплеменников. То были безвестные герои, неведомые воины, неявленные подвижники, стяжавшие трудами своими вечную нашу благопризнательность. Что бы ни говорили о «грубом нраве», «неотесанности» и «крайней отсталости» святогорских иеромонахов и духовников, они наблюдали семейную жизнь христиан несравненно чаще, чем университетские богословы, и в силу практического своего опыта постигли внутренний мир современного человека куда лучше тех. Ни богословские изыскания, ни догматические споры не занимают сегодня мирян, порабощенных грубым материализмом и мучимых окаянным плотоугодием. Но оттого и питают они безграничное почтение и доверие к духовникам из числа простецов-пустынников, прибегая к ним как своего рода высшим существам, ибо мир пресыщен избытком человеческой мудрости и изголодался по святости. К несчастью, священноначалие наше еще не уразумело это в полной мере, отчего и поставляются на духовническое служение молодые богословы, научно образованные, но малоискушенные в недугах душевных. Для этих ученых городских людей, нынешних законников³⁵, что многократно приступают, искушая (ср.: Мк. 10, 2), нет ничего важнее теоретического образования. Но, по мнению простецов-агиоритов, одно только нужно (Лк. 10, 42) – наставление духовника, чье сердце всецело свободно от рабства тленному веществу.

Миссионерская ревность, снедавшая иноков-святогорцев стародавних времен, ярко вспыхнула в XVIII столетии, когда особенно усилилось религиозное и политическое утиснение христиан турками. Пробуждение подвластных народов, обратившихся на исходе этого столетия к вооруженной борьбе, направило ярость иноверных поработителей против мужей Церкви, и прежде всего против монахов, проводивших странническую жизнь в заботе о духовном окормлении и укреплении православных. Жития новомучеников и устное предание говорят о том, что принуждение христиан к вероотступничеству³⁶ было тогда процедурой хорошо отработанной и до крайности простой. Стоило мусульманину публично поклясться, что такой-то христианин – мирянин, монах или священник – похулил его веру или самого «пророка», как обвиняемый в окружении толпы, истошно его обличавшей, незамедлительно, словно овча на заколение (Ис. 53, 7), доставлялся к кадию³⁷. А тот, вместо законного разбирательства, предлагал ему искупить свое «преступление» и заодно избежать казни отречением от Христа. Чтобы успешнее достичь цели, прибегали к щедрым посулам, предложению денег, почестей и т. п., а когда это не действовало – к мучительным пыткам, которые заканчивались публичным повешением или обезглавливанием.

Приступив к описанию духовных достопримечательностей Святой Горы в новые времена³⁸, вспомним прежде всех Святейшего Патриарха Константинопольского Григория V, который дважды за свою жизнь оказывался насельником «малого» скита Святой Анны.

Ревнитель монашества, великий Патриарх в страшных для Церкви обстоятельствах был не раз вынуждаем удаляться от управления ею. Полагая патриаршество духовным служением и никогда не забывая, что цель монашеской жизни – преуспеяние в добродетели, он всегда носил с собою ключ от смиренной каливы и показывал его тем, кто выставлял ему недопустимые требования, ибо отягощению совести, хотя бы и на патриаршем престоле, предпочитал безупречное хранение ее в безвестности.

В кодексе святой обители Иверской привлекает внимание трогательная роспись этого героя и мученика греческого народа, для которого звание простого монаха было ничуть не ниже первосвятительского достоинства: «Бывший [Патриарх] Константинопольский и монах Григорий V». Но никого не печалит сегодня духовное устроение иных святогорцев – к счастью, немногих, – которые полагают недостойным себя подписываться «иеромонах такой-то» и выводят взамен того сложносоставные имена наподобие «Папа-Стефан» и «Папа-Григорий» или, того хуже, носят в чемоданчиках нарядные камилавки, которые и водружают на себя, словно вторые головы, как только покинут пределы Святой Горы, чтобы хоть чем-нибудь отличаться от прочих агиоритов (второй обычай, увы, распространяется все более). А пресловутым «зилотам»³⁹, ревнующим о строгости форм, и в голову не приходит, что простую монашескую скуфью носили до самой смерти Варфоломей Кутлумушский⁴⁰, питомец школ Константинополя, Керкиры и Венеции, приснопамятный Никодим Святогорец и многоученый Евгений Вулгарис (до посвящения его в епископа Херсонского).

Но виноваты не столько они cами, сколько священноначалие, которое, похваляя инославных за порядок и отличную организацию, не имеет должной заботы о том у себя дома, попуская расстройство и бесчиние. Возьмем хоть бы армию. Позволительно ли рядовому или офицеру пехоты носить форму летчика, а моряку – форму артиллериста? Здесь же нечто худшее: монастырский монах, и притом святогорец, доколе не получит положенных афонским насельникам привилегий (в том числе освобождения от воинской службы), еще терпит кое-как на себе иноческую скуфью, но едва лишь окажется в безопасности, тут же вспоминает о «долге перед домашними», о своих выдающихся «дарованиях» и давней тяге к высшему образованию. И вот уже скуфья делается для него тяжкой и идут поиски нового убранства для пустой головы.

Как дань высочайшего уважения посвящаю нижеследующие строки досточтимому Патриарху Константинопольскому Иоакиму III⁴¹. Проведя на Святой Горе одиннадцать лет, сей милопотамский безмолвник⁴² умножил своим светозарным присутствием славу Афона и утвердил ее личным авторитетом, какой имели великие Отцы Церкви даже до причтения их к сонму святых Церкви Божией.

Василий Великий и оба Григория удалялись в любезную им Понтийскую пустыню, чтобы тщательным рассмотрением очистить заимствованное у языческих Афин любомудрие и освятить свой ум, вперяя духовный взор в небеса. Так и блаженнейший Патриарх, оставив кормило церковного корабля, обратился к неволнуемому пристанищу иноческого делания, дабы, устремляя око души своей к тому, что не перестает быть духовной целью Афона, достичь при посредстве горнего любомудрия совершенного познания себя самого наравне с делами церковными и человеческими.

Итак, он явился на вожделенную Гору и, сообразно первосвятительскому его достоинству с великим торжеством встреченный в Великой Лавре и келлиях, постави на камени нозе свои и исправи стопы своя (ср.: Пс. 39, 3) – иными словами, вступил на путь безмолвно-смиренного пребывания. Этот последний великий наш этнарх⁴³ навеки останется ослепительным метеором на небосклоне Святой Горы. Он указал путь, подобающий иерархам Христовым, когда служению их по той или другой причине положен предел. Более чем десятилетнее его пребывание среди смиренных насельников долго будет пленять сердца последующих иноков и уклонять их любящий взор к Милопотаму. Стоило ему появиться на Афоне, и все здесь переменилось к лучшему. Стали затихать междоусобия в монастырях с разноплеменной по составу братией. Споры между главенствующими и зависимыми обителями утратили прежнюю остроту, ибо те и другие возложили упование на правый суд благодатного мужа, который он и совершил вскоре с высоты патриаршего трона. Вкратце сказать, он вдyнул в иноческую стихию душу живу (ср.: Быт. 2, 7) и уготованную к глубоким историческим переменам, которые сподобился предузнать, будучи и сам уготован для Небесного Иерусалима. По Промыслу Божию он был восхищен, чтобы не видеть грядущих бед Церкви и своего народа⁴⁴, не слышать их безудержных критиков и злопыхателей. Его истинно христианское, терпеливо-мудрое руководство нацией ныне признается всеми как насущно необходимое, но семь светильников Откровения, к несчастью, уже угасли в алтарях своих, и Ангелы хранители первых церквей Христовых⁴⁵ пребывают ныне в изгнании.

Став благословением Божиим для Святой Горы, прибытие Патриарха не только безмерно вдохновило ее насельников, но и вызвало небывалый приток боголюбцев, спешивших сюда, чтобы разделить с великим иерархом его добровольное уединение. Но особенно мы, монашествующие, использовали любую возможность получить первосвятительское благословение. Порой, не имея сил беседовать с каждым, он выходил на балкон и спрашивал, какая у кого нужда, а узнав, что большинство пришедших просит благословить их на продолжение иноческого подвига, кротко извещал, что не может всех принять, и после общего благословения с миром отпускал. Но, не зная устали в молитвенном делании, Патриарх приходил в ближайший к Милопотаму Иверский монастырь ко всем агрипниям, которые и возглавлял, проводя на ногах десять часов кряду и еще два часа за Божественной литургией. В Карею же поднимался он по великим праздникам, и память тех, кто присутствовал тогда за службами, доныне хранит библейский облик Первосвятителя, окруженного десятками иереев и диаконов, агиоритов и пришельцев, в византийских и русских золотых ризах. Он поистине услаждался беседой с простыми духовниками, а любимым местом его посещений был Кавсокаливийский скит с иконописным домом Иоасафеев в нем. Часто бывал он и у нас в Дионисиате, ради проживавшего здесь проигумена⁴⁶ Иакова, с которым они часами беседовали наедине о духовной жизни и делах церковных. Ежедневно являясь в храм к Божественной литургии, он возвышался в алтаре, подобно непоколебимому дубу, и со всяческим благоговением внимал совершающемуся священнодействию. Святогорские отцы, особенно эримиты и аскеты⁴⁷, питали к нему особое доверие, приходя со всеми духовными и земными нуждами, и блаженный щедро оделял их и из сокровищницы своей души, и из скудного своего кошелька. Дорога, проложенная к самой вершине Афона, и мраморная звонница Кавсокаливии останутся на века памятником великому Первоиерарху и свидетельством его благотворения⁴⁸.

А когда наступило время водрузить свечу на подсвечник (ср.: Мф. 5, 15), а Вселенскому престолу – принять своего избранника, Святая Гора сотряслась от скорби, смешавшейся с ликованием, Карея же наполнилась монахами (и афонитами, и пришельцами из отдаленных мест), желавшими проводить возлюбленного отца и принять благословение Вселенского Патриарха. И он удалился, унося с собою навеки покоренные души отцов и оставляя им отеческую свою заботу. Впоследствии, принимая в своей константинопольской резиденции агиоритов, Святейший Владыка в прямом смысле бросался им навстречу.

Блаженна та эпоха – эпоха не только высоких чувств, но также патриархов и архиереев, великих в своем служении Церкви и народу, непревзойденных в простоте и смиренномудрии.

Придя на Афон в 1910 году, я застал проживавших там четырех иерархов. Кутлумушская обитель приняла на жительство Высокопреосвященного Нила Карпафского, столь же величавого видом и доброгласного, сколь и неутомимого в иноческих трудах. Скит Святой Анны стал приютом для Паисия Ниссийского, который увлекал всех не только сладкоречивыми и со властью произносимыми наставлениями, но и примером истинного подвижничества. В том же скиту пребывал на покое Досифей Метрийский, а в Ватопеде безмолвствовал бывший митрополит Меленикийский или Неврокопийский, в точности не знаю⁴⁹. Но сегодня, к несчастью, такие архиереи не находят подражателей среди священноначалия, и могилы патриархов в Великой Лавре, Ватопеде и Дионисиате не возбуждают ни в ком желания окончить свою жизнь в нерассеянном и блаженном испытании безмолвием. Разве лишь некоторые архиереи, вышедшие из афонских монахов или имеющие номинальное посвящение, возможно, и пожелали бы всегда оставаться титулярными епископами⁵⁰ на месте своего покаяния. Но сколь прекраснее было бы для архипастырей, для святых обителей, да и для Церкви, если бы все преосвященные владыки в старости своей удалялись сюда и возглашали за общей молитвой: «Рцем и о себе самех: Господи помилуй»⁵¹. Но увы: до крайности дряхлые, а нередко и полупарализованные, они из последних сил держатся за свои кафедры. Но пусть вспомнят, что именно к возлюбленным селениям (Пс. 83, 2)

Господа прильпе, по слову Псалмопевца, всегда пребывавшая во дворех (Пс. 62, 9; 83, 3) Его душа Григория V и Иоакима III, коим вечная и неветшающая память!

Но как Иаков пророчествовал, что не оскудеет князь от Иуды и вождь (Быт. 49, 10), так и Божие Промышление о нас предустроило, чтобы прилагаемое к Афону именование «Святая Гора» было подтверждено духовными дарованиями пребывающих здесь иерархов. И послан был нам Высокопреосвященный Милитупольский кир Иерофей, о котором вкупе с божественным Павлом можно, не обинуясь, сказать: Таков и должен быть у нас первосвященник (ср.: Евр. 7, 26). Изгнанный албанцами за патриотические настроения из Корицы⁵², он нашел прибежище в вожделенном иноческом безмолвии, к которому от юности прилежал, наcтавленный Арсением⁵³, старцем святой жизни, на острове Халки. Преисполненный безмерного почтения к приснопамятному Иоакиму III, Владыка Иерофей водворился сперва в Милопотаме и провел там около десяти лет. Как единственный тогда архиерей на Святой Горе, он не в силах был удовлетворить многообразные ее нужды и переселился более чем на десятилетний период в приморскую каливу Вулевтирия⁵⁴, относящуюся к скиту Святой Анны. Здесь он предался аскетическому деланию, пользуясь уважением отцов-агиоритов и служа для них образцом добродетели и подвига. Почти восьмидесятилетний, Преосвященный Иерофей до сих пор изумляет всех, отправляясь пешком в Карею и на самую вершину Афона или выстаивая, подобно дорической колонне, пятнадцатичасовые агрипнии в престольные праздники здешних обителей. Проводя крайне воздержную жизнь в кафизме⁵⁵ Святого Елевферия (его земляка), он раздавал все что мог, вплоть до последней тряпки, нищим эримитам и аскетам. В миру его покровительством пользовалось немало благочестивых юношей, стремившихся к образованию; некоторые из них занимают сегодня высшие должности как в области народного просвещения, так и в Церкви. Он принимал у себя братий меньших во Христе (ср.: Мф. 25, 40; 25, 45) и разделял с ними, алчущими, жаждущими и наготующими (ср.: 1Кор. 4, 11), неиждиваемое сокровище своего сердца. Тяжелой зимой 1941 года старец Божий нередко оставался без пищи, чтобы поддержать истощенных голодом лодочников и приходящих странников. Он служил величайшим духовным утешением для наших обителей, скитов и эримитириев, и поистине содрогается душа при мысли о скором преставлении честного сего иерарха⁵⁶ от «здесущих» к вожделенному и на небесах пребывающему Отечеству. Да умилостивится Всеблагой Бог над словесными Его овцами и не оставит их изнемогающими, но подаст праведнику многая лета для утверждения их на пажитях живоносных.

В1911 году, когда я прошел монашеский искус, обитель отправила за мной в свой Моноксилитский метох лодку, ибо в наступавший пяток пятой седмицы

Великой Четыредесятницы, на который приходился тогда праздник Благовещения, мне предстояло облечься в многовожделенный ангельский образ.

Распрощавшись в великом волнении с братьями и испытуемыми и приняв прощение от них, я отправился на берег. Идя под парусом, лодка наша при благоприятной погоде достигла обители Ксенофонт и, из-за переменившегося ветра с большим трудом продвигаясь далее на веслах, потом пришла в Русик, или Свято-Пантелеимонов монастырь. Решив по необходимости заночевать здесь, мы получили у отцов-лодочников дозволение войти в ворота. Мне хотелось выслушать последование Великого канона и своими глазами увидеть грека-типикаря⁵⁷ отца Геронтия, всюду похваляемого за добродетель и крайнее смирение. Войдя во двор, я поначалу замер при виде гигантских строений, но еще больше – безупречного порядка и чистоты. Однако, приученный к строгой тишине Моноксилита, посетовал про себя на шумное многолюдство Русика (насчитывавшего тогда более тысячи монахов и дававшего, сверх того, приют сотням нищих странников и престарелых) и охотно вернулся бы в лодку, будь там место для ночлега.

По счастью, утреню Великого канона⁵⁸ совершали здесь с вечера как часть агрипнии, в прочих же монастырях в тот день полагалась ранняя утреня⁵⁹. И вот, поспешив в храм с первыми звуками била, я занял первую стасидию новоначальных⁶⁰ на правой его стороне, откуда мог беспрепятственно внимать службе и видеть отца Геронтия, чье место, как сказали мне, было возле игуменской стасидии. Стояла глубочайшая тишина. Безмолвные фигуры монахов напоминали каменные изваяния. Вскоре началась служба. И, когда после Шестопсалмия и троичнов⁶¹ седовласый Геронтий возгласил: «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение»⁶², сердце мое возликовало, кости же пришли в трепет от сладостного его пения. На словах: «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний?» – я увидел, что дивный певец отирает слезы. А дойдя до заключительного тропаря первой песни: «Всесвятая, надежде и предстательство Тебе поющих, возми бремя от мене тяжкое греховное…»⁶³, он воздел руки к образу Всецарицы и со многим плачем, но и сыновним дерзновением устремил благоговейный взор на пречистый Ее лик.

Прочие песни, по обычаю Святой Горы, исполняли, сменяясь на каждой, другие отцы. Когда же после синаксаря⁶⁴ настал черед жития преподобной Марии Египетской, я заметил, что неподвижные дотоле монахи пришли в движение и старейшие из них стали перемещаться поближе к чтецкой разложке⁶⁵.

В киновиях это житие читает, ввиду особой его важности и назидательности, сам игумен. Но, поскольку настоятель из России не знал греческого, на котором в ту пору совершались в Русике первые и главнейшие чтения, читать выпало старцу Геронтию как старейшему из эллинов.

Немало слышал я искусных чтецов, но должен признать, что и доныне не встречал ни у кого такой интонации и такого дара доносить текст до слушателей. Незабываемое зрелище являли собой и старцы-монахи, особенно русские, которые сгрудились перед разложкой и, преклонив колени или опустившись на корточки, не отрывали немигающих взоров от отца-типикаря, хотя он и изредка останавливался, чтобы откашляться или перевести дух. Плохо понимая текст, они, несомненно, были глубоко захвачены тем, что слышали. И, пока продолжалось это несравненное чтение, голос старца становился все более вдохновенным, в нем нарастало сердечное сокрушение. А дойдя до беседы преподобной Марии с аввой Зосимой, когда он вопрошал ее: «Скажи мне, преподобная Божия», она же отвечала: «Узнай же, авва…», дивный чтец и сам содрогнулся от всхлипывания, которое тотчас перешло в передавшееся всем безудержное рыдание. Подоспевший игумен взял Геронтия за руку и отвел в его стасидию.

У меня же, тогда двадцатидвухлетнего, сердце пламенело радостью, смешанной с печалью, и я вообразил, будто вижу и слышу самого авву Зосиму в беседе с преподобной матерью. Правда, не чуждый лукавой критики ум нашептывал мне, что великое умиление, с каким читались канон и житие, связано с содержанием чтения и не может быть постоянным. Но, расспросив братию, я узнал, что отец Геронтий имел его своим спутником всегда. По роду служения он проводил дни и ночи в храме, свободные же минуты коротал в притворе. И во время этого непродолжительного отдыха левая рука старца перебирала четки, а правая утирала слезы большим куском полотна, которое затем прополаскивалось им в море.

От пожилого монаха, земляка блаженного, я узнал следующее. Когда он (в миру звавшийся Георгием) был молод и владел имением в предместье родной Кидонии (Малая Азия), случилось, что некий варвар – турок или, скорее, татарин, перебравшийся туда из России, как многие его соплеменники, после Крымской войны, – напал с преступной целью на собиравшую дикие овощи девицу-христианку. Бросившись на помощь несчастной, Георгий убил злодея, после чего удалился на Афон – для пущей безопасности в Русик, где и принял монашество с именем Геронтий. По свидетельству нескольких собратий, знавших его все пятьдесят лет, он всегда был мирен, тих и нимало непричастен распрям, случавшимся между греками и русскими. И, когда последние взяли верх, а греки, получив немалые деньги от них, удалились, чтобы обосноваться в другом месте, блаженный не внял соблазну и остался на месте своего покаяния как верный служитель Церкви и страж благочиния. Прожив целых восемьдесят семь лет, он почил о Господе в 1918 году и доселе пребывает в памяти братии как благоговейный монах. И да не соблазнится никто убиением иноплеменника, о котором мы рассказали, ибо имеем перед собой примеры пророка Моисея, преподобного Моисея Мурина и иных святых. Ведь, по слову Божию, нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13). Истинные же эллины прошлых поколений жертвовали жизнью не ради чуждых целей, но ради соплеменников и отчизны, а когда отпадала надобность в такой жертве, углублялись в свое сердце, очищая его от скверны греховной. И, нимало не дорожа прежними своими делами, которые, по мнению других, могли бы служить оправданием любых прегрешений, не переставали они, подобно блаженному Геронтию, взывать к Всемилостивому Богу: «Возми бремя от мене тяжкое греховное и яко милостив, даждь ми прегрешений оставление».

Придя в свой монастырь за несколько дней до пострига, я познакомился с благоговейнейшим иеромонахом Игнатием, старцем семидесяти двух лет, который был тогда духовником не только Дионисиата, но и других обителей и скитов. Этот человек Божий в полной мере обладал даром сердечного участия и нелицемерной отеческой любви ко всем, особенно к приходящим для исповеди.

Я познакомился с ним при обстоятельствах, которые по исключительному их значению в моей жизни остаются незабываемыми и неложно доказывающими святость сего мужа.

Он пришел из каливы в Катунакии – самой возвышенной местности на южной стороне Святоименной Горы, – чтобы помолиться за агрипнией под Благовещение, выслушать Акафист, принять исповедь у братий, а заодно, как мне стало известно, познакомиться со мной ввиду предстоящего посвящения. От игумена он узнал, что постриг мой, намеченный на самый день Благовещения, был отложен до Субботы акафиста ввиду одного происшествия.

Дело в том, что я, посланный накануне в Свято-Пантелеимонов монастырь, сверх обыденной постной пищи нечаянно вкусил за тамошней трапезой немного маслин, хотя на другой день мне предстояло стать монахом и первым приобщиться Святых Таин. Вечером, по обычаю, я пришел к агрипнии и среди прочего исповедовал своему приснопамятному старцу и игумену⁶⁶ этот приключившийся от забвения грех. Строгий ревнитель иноческой дисциплины, честной старец усмотрел в нем препятствие к Святому Причащению и отложил постриг, дав мне заповедь в наступающий день Благовещения не вкушать ничего, кроме хлеба. Старец-духовник не был извещен об этом и удивился, не видя во время первого часа⁶⁷ положенных приготовлений к постригу. Когда же узнал у игумена причину, отеческое сердце его дрогнуло и он, отыскав меня во время Божественной литургии, со слезами обнял и в утешение сказал: «Буду и я поститься и предаваться бдению с чадом моим!». Что и исполнил, не ходя к общей трапезе, но разделив со мною малую просфору в архондарике, и это в день Благовещения – один из двух в Святую Четыредесятницу, когда разрешена рыба!

К вечеру того же дня он спросил, где я буду предаваться бдению до ранней утрени, то есть до Акафиста⁶⁸, и, услышав, что за отсутствием отдельной комнаты и из-за шума от множества паломников в гостинице мне хотелось бы пойти в ближайшую церковь святого Иоанна Златоуста, только и сказал: «Очень хорошо». Придя в храм после малого повечерия, я, к великому изумлению своему, застал там досточтимого старца, который уже поджидал меня и, благословив, тотчас велел трижды прочесть по принесенному мною Евхологию канон из последования великого ангельского образа. Затем, преподав немало советов касательно монашеского пути, указал прочесть по имевшейся там книжице херетизмы божественному Златоусту, а когда я, окончив чтение, обернулся, чтобы положить поклон духовнику, то увидел лицо его как лицо Ангела (ср.: Деян. 6, 15). Упав к ногам старца, я сказал: «Благослови, отче!», – он же, коснувшись главы моей и осенив меня крестным знамением, произнес: «Благословенно имя Твое, Владыко всех!».

Посланный на служение за пределы монастыря, я не сподобился с тех пор видеть дивного старца, но знаю, что скончался он в 1925 году. Родом из Серр, отец Игнатий пришел на Афон двадцати лет и прожил в каливе отшельников до восьмидесятисемилетнего возраста. Любитель безмолвия, он не раз отговаривал своих учеников от приобретения другой каливы, рассчитанной на большую общину, и завещал им переселиться оттуда, если не изменят желания, лишь после его смерти (что и произошло с тезоименитым ему духовником Игнатием Младшим, который ушел в Новый скит обители Святого Павла).

Был февраль 1910 года, когда благодать Божия известила сердце, что мне надлежит идти на место безмолвия и молитвы. Я имел горячее желание отправиться в Кавсокаливийский скит, где некогда подвизался мой земляк преподобный Акакий и где проходили и доселе проходят иноческое жительство два других моих земляка – родные братья-иеромонахи, чей духовник отец Пантелеимон, известный своим благочестием и добродетелью (в ту пору старец ста трех лет), считался старейшим из всех здравствовавших тогда агиоритов.

Твердо вознамерившись сразу по прибытии на Святую Гору идти в Кавсокаливу, я прямо из Дафни отправился туда сушей. Но, зайдя по пути в Дионисиат и увидев погребение старца-иеродиакона, был пленен благочинием тамошних отцов, аскетическим обликом и местоположением обители, после чего возложил надежду своего спасения на всеблагого Бога и честного Предтечу Иоанна.

Когда меня зачислили в монастырь и назначили помощником в гостиницу, шла Великая Четыредесятница. В те времена все скиты и эримитирии были переполнены монахами, монастыри владели метохами и раздавали обильную милостыню. Непрестанно совершалась панихида, для чего в субботу вечером приходили отцы-аскеты и эримиты, которые затем оставались на агрипнию и получали натуральное вспоможение.

Влекомый к ним естественной приязнью и благочестивым чувством, но от избытка благоговения не решаясь докучать вопросами, я старался, то вслушиваясь издали, то усаживаясь поближе, усвоить из их бесед хоть что-нибудь и, таким образом, составить понятие о духовном устроении приходивших отцов.

Дело шло к ночи. В ожидании звуков била, созывающего к агрипнии, я закончил положенную раздачу кофе братии и гостям и присел у себя в кафецарии⁶⁹, чтобы немного передохнуть до начала бдения по случаю Пятой недели Великого поста.

И вот, желая, как видно, дать мне представление о трапезе отцов-аскетов, а наипаче положить конец внутреннему моему ропоту, особенно усилившемуся из-за авронии⁷⁰,– ибо, во-первых, меня, как более юного, дважды в неделю посылали с другими сверстниками собирать это растение и, таким образом, лишали службы, а во-вторых, я не мог выносить горькую похлебку из него, – Всеблагой Бог устроил так, что в это самое время пришли и уселись на скамье снаружи два эримита. И первый вопрос у одного к другому был: «Как до сего дня проводили вы Святую Четыредесятницу?». «Молитвами вашими и по благодати Христовой благополучно, – отвечал тот. – По соседству с нами есть благочестивый духовник иеромонах Матфей, он служит для нас литургию, и по средам и субботам братия причащаются. С тем и послал меня старец, чтобы я взял просфор, немного свечей, вина и вернулся». «А как справляетесь с телесными нуждами?» – снова спросил первый. – «В нынешнем году милосердие Божие пощадило нас. Мы питались авронией и не заметили, как прошла Святая Четыредесятница. Каждый день отвариваем ее с малой толикой риса, а по субботам и воскресеньям – с елеем, так что мы избыточествуем пищей и имя Божие прославляется!». Услышав это, я оплакал себя и тотчас исцелился от роптания, ибо у нас в монастыре похлебка из авронии готовилась раз или два в седмицу, и вдобавок братская трапеза постоянно включала маслины и смоквы, эти же в своей бесплодной пустыне лишены были того и другого. Аврония представляет собой растение с мягкой верхушкой из разряда, как мне думается, карабкающихся влаголюбивых. Горькое на вкус, оно, по мнению ученых, обладает мочегонным и кровоочистительным действием. На Святой Горе аврония встречается во всех влажных местах, и стебли ее, выходящие из земли с начала по конец марта, считаются благословением Божиим для Великого поста. Тем, кто вкушает ее впервые и без елея, как положено в постные дни на Афоне, она и вправду кажется невыносимо горькой, но отцы издавна свыклись с ней, находя съедобной и полезной.

В каменистой пустыне Афона, простирающейся от «малого» скита Святой Анны до Виглы, водятся во множестве огромные улитки, пригодные в пищу. Здесь же мне довелось видеть отцов, никогда не позволявших себе вареной пищи и поддерживавших силы лишь сырыми плодами и паксимадами (сухарями). Был тогда у нас в обители прекрасный обычай: из хлеба, остающегося от трапезы отцов, делать сухари для раздачи приходящим пустынникам. А те, приходя за благословением и зная, что монастырь наш собирает в Моноксилите богатый урожай отборных смокв, приносили с собой улиток и выменивали их на плоды.

Теперь, быть может, и нет на Святой Горе отцов, которые могли бы уподобиться постом древним монахам Фиваиды и Палестины, проводившим по десять и более дней без пищи или довольствовавшимся кто тремя смоквами, кто пятью финиками в день. Но и сегодня найдутся здесь – как в скитах и пустынях, так и в святых обителях – воздержники, обходящиеся без пищи по три – пять дней либо вкушающие ее раз в день без елея, поскольку сухоядение для них – лучший обычай монаха. И таких отцов следует признать равночестными древним, приняв во внимание условия Афона, которые требуют большего расхода сил, чем жаркие и сухие страны (что подтвердят и коренные их обитатели, и переселенцы, долго там прожившие).

А с убылью святогорских монахов, с сокращением милостыни от святых монастырей, утративших, как мы сказали, свои метохи, и, наконец, с переменой в умонастроении христианского мира, который не идет на Афон, и тем паче к нищим пустынникам (если же и идет, то почти не подает им милостыню), эти последние, невзирая на телесную немощь и преклонный возраст, вынуждены тяжко трудиться для прокормления нищеты своей.

Лишь тот, кто знаком с труднопроходимыми тропами Афона, кто повидал скитян и пустынников, часами бредущих по ним с мешками в двадцать-тридцать ока на плечах, – тот оценит, быть может, труды и тяготы этих подвижников.

И да не подумает он, что отцы эти были еще в миру приучены к грубому ручному труду и тяжкому ремеслу носильщика. Далее мы представим читателю доныне здравствующих мужей, обладавших огромным богатством, отмеченных всевозможными почестями, блестяще образованных, воспитанных в роскоши, а порой и в царских чертогах, но все оставивших и возложивших на себя легкое бремя Господне, отвергшихся богатства житейского и навыкших, с Божией помощью, тесному подвижническому пути.

В скитах и пустыне, где не положено иметь вьючных животных, всякая работа выполняется насельниками как почетная и достойная похвалы, хотя для многих поначалу и непривычная. Одни рубят дрова, другие возделывают крошечный огород, третьи замешивают глину, стряпают, стирают – словом, делают все, что необходимо человеку в земной жизни.

Но сказано также: отвергнись себя (Мф. 16, 24). После утомительной для тела полунощницы естество физическое требует пищи и подкрепления, но устав иноческого жительства повелевает поститься до часа девятаго, то есть до трех часов пополудни. Природная часть ищет беседы, общения и рассеяния, трезвящийся же дух напоминает монаху о безмолвии и заповедях Внемли себе (Быт. 24, 6) и «Бегай [людей], и cпасешься»⁷¹.

А затем вступают в дело монашеские обеты, безропотное послушание старцу, терпение прещений (хотя бы кто и без всякой вины был), отсечение своеволия и все прочее, чего требует добровольно избранный путь мученичества, то есть иноческого жития.

Посему братия, находящиеся в миру, но вожделеющие истинной жизни и делания по Богу, ревнующие о добродетели и чающие спасения души, почитайте нищих и смиренных монахов, избравших вольную бедность и уничижение, чтобы приобрести Христа. И не будьте, заклинаю вас, скоры на осуждение и на умозаключение о целом по некоей части его. Творящий бесчиние сам выставляет себя на обозрение, добродетель же в благообразии своем, напротив, смиренномудра и сокровенна. Не давайте веры всем обвинениям против монашествующих, но, как благоразумные и рассудительные, всегда памятуйте, что в любом звании людском встречаются негодные, что и среди апостолов нашелся предатель и что всецелое совершенство – лишь на небесах.

Рассказывал нам блаженнейший старец Христодул из Катунакии, что в одной приморской каливе «малого» скита Святой Анны жил монах по имени Харалампий, подвизавшийся в уединении. Был он пригож лицом, высок и с бородой до пояса.

Сему-то монаху вселукавый изобретатель зла диавол исподволь внушил, что по духовным своим дарованиям, как и по телесному виду, достоин он патриаршества. И, когда увидел Харалампия ежедневно охорашивающимся, глядящимся в зеркало и ухаживающим за бородой, вообразил, что тот уже пленен гордостным помыслом. Отчего и явился ему во сне в образе священнослужителя со словами: «Прибудет на днях из Константинополя посольство архиереев, чтобы забрать тебя отсюда и возвести на Вселенский престол». Поверив сказанному, сей несчастный из самомнения, а также из страха, как бы предприятие это не расстроилось, не открылся никому и втайне начал готовиться к прибытию послов и скорому отъезду.

И вот однажды ночью пристает к утесу, на котором стояла его калива, изукрашенный корабль, а на нем – множество клириков со свещеносцами, хоругвеносцами и воинской стражей. При виде сего злополучный инок, собрав нехитрые свои пожитки, устремился навстречу гостям.

Но безмерно человеколюбие Божие и неодолима сила Честного Креста! Готовясь шагнуть на палубу, Харалампий осенил себя крестным знамением, и лукавое наваждение во мгновение ока исчезло, сам же несчастный очнулся у края утеса над бездной, кишащей акулами. Тогда осознал он сполна бесовское свое помрачение, вернулся в каливу и воздал хвалу всемилостивому Богу, а затем, отправившись к отцам-духовникам, поведал обо всем бывшем и неминуемом, казалось бы, духовно-телесном потоплении своем, от коего избавила его в последний миг благодать Божия.

Познаем отсюда, братья, сколь пагубно сатанинское самомнение и гордыня. Ибо брат сей, имея от Бога телесное благообразие и совершенство, вместо прославления Творца, заботы об украшении души своей и постоянного памятования слов Псалмопевца: Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный, тако оцветет (Пс. 102, 15) и Яко земля еси, и в землю отыдеши (Быт. 3, 19), подобающего всем человекам, и в особенности монахам, тешил себя недолжными помыслами и фантазиями.

А вместе с тем подивимся, возлюбленные, и силе доброго обычая. Прародители и отцы наши имели боголюбивый навык: прежде всякого дела, будь то обычное рукомесло и даже выход за порог, осенять себя крестным знамением. Ибо, как поет святая наша Церковь, «Крест – хранитель всея Вселенныя, Крест – красота Церкве, Крест – царей держава, Крест – верных утверждение, Крест – Ангелов слава и демонов язва»⁷².

Тот же старец поведал нам и о наставнике своем отце Каллинике. Сей, будучи родом из Афин, явился сперва в святую обитель Иверскую, но, не удовлетворенный тамошним особножительным укладом, перешел в скит Святой Анны, а оттуда – в Катунакию, под начало искушенного в добродетели духовника отца Даниила, где и научился ремеслу резчика по дереву.

Большинство монахов, живших в конце прошлого века, предавалось молитве и трезвенному созерцанию. Старец же Даниил удерживал от сего тех, кто не упражнялся прежде в послушании и иных практических добродетелях, говоря, что трезвение – дар Божий и как всеблагой Бог вначале создал человека, а затем вдунул в него душу живую, так и монаху надлежит сперва очистить себя доброделанием и затем уже принять от Бога дар умной молитвы и трезвения, восходя, подобно древним отцам, от деяния к началам созерцания. Старец Каллиник не получил систематического образования, но, обладая безмерным прилежанием и стяжав чистейший ум, достиг того, что проникал в глубинный смысл Писания и наилучшим образом разрешал все cвязанные с ним вопросы.

Когда в 1913 году среди русских и румынских насельников Святой Горы возникла ересь «имябожия»⁷³, он первый поспешил в Священный Кинот, чтобы обличить несостоятельность и неправославие этого учения, о котором метко сказал: «Отбросив голову, поклоняются скуфье!».

Своевременное вмешательство сего мужа и непоколебимая верность Православию членов Священного Кинота не дали вовлечь в конфликт остальных святогорцев, и прежде всего греков. Совместным решением Вселенского Патриархата и священноначалия Русской Церкви всех приверженцев этой безумной ереси вывезли с Афона специальным судном и поселили на Кавказе. Блаженный старец прожил около пятидесяти пяти лет в каливе Святого Герасима Нового, где и почил праведным сном в 1930 году семидесяти семи лет от роду. Им был пострижен в монахи выпускник Цюрихского университета Герасим Менайас из Кефаллинии.

Сей блаженный подвизался сперва в пещерной кафизме Живоначальной Троицы, что близ пристани Свято-Павловой обители, а после кончины своего старца пришел в одну из келлий Кавсокаливийского скита и испросил дозволения пребывать в тамошней общине. Хотя и достигший к тому времени тридцати лет, Евстратий, подобно младенцу, оставался совершенно безбородым и потому встретил отказ. Когда же, не отступая, продолжал просить, старец келлии умилосердился и молвил: «Если хочешь, брат, останься, и сотворим сегодня же всенощное моление Предстательнице и Покрову нашему, Госпоже Богородице. Если Всемилостивая пожелает, чтобы ты был в доме Ее, то Сама явит чудо, как Ей ведомо и угодно».

И к утру, когда совершили бдение, на лице Евстратия – о чудо! – показалась растительность, к великой радости и изумлению всех и его самого, без промедления принятого в синодию, ибо на то изъявили волю Сам Господь и Пречистая Его Матерь.

Но чудо на этом не кончилось. Отросшая со временем у Евстратия борода достигла щиколоток и стала простираться далее, так что многие приходили подивиться этому необычайному явлению.

В 1864 году, когда между монастырями Святой Горы возникли административные споры, для улаживания их явился в Карею турецкий губернатор Фессалоники Хусни-паша. Как человек просвещенный, он захотел посетить здание Протата и полюбоваться фресками знаменитого Панселина⁷⁴. Во время осмотра их важный гость в недоумении остановился перед изображениями преподобных Онуфрия Египетского и Петра Афонского, чьи бороды достигали земли, и заявил, что такое «невозможно физически». Находившиеся при губернаторе антипросопы⁷⁵ Священного Кинота не только из благочестивой ревности (особенно чувствительной к несправедливым нареканиям), но и ради справедливости уверили его, что облик запечатленных здесь святых был именно таков, и хотя в природе это, по справедливому замечанию Его Превосходительства, пожалуй, невозможно, но среди православных иноков подобные вещи встречаются. И, когда тот снова усомнился, прибавили, что такой монах есть на Афоне и его, если угодно, можно увидеть. Хусни-паша живо согласился, и Кинот послал за братом Евстратием, которого привезли в Карею. Представ перед губернатором, тот попросил дать ему маленькую скамеечку. И когда, встав на нее, сделался выше ростом на пядь, то выпустил из-за пазухи бороду, ниспадшую до самого пола.

Ошеломленный вельможа обратился к честному собранию со словами: «Афендерсин, эфендилер!»

(«Прошу прощения, господа!»), затем вынул из кошелька три золотые лиры, которые и подарил брату Евстратию.

Согласно дошедшему до нас преданию, сей достопочтенный муж и великий ревнитель иноческого жительства, родом грузин, пришел на Афон совсем юным. Он подвизался сперва в грузинской келлии святого Иоанна Богослова при Иверской обители, но, не найдя там любезного ему безмолвия, получил от Дионисиата кафизму Святого Иакова Брата Божия в получасе ходьбы от него, на месте глухом и пустынном.

В этом исихастирии⁷⁶ блаженный Иларион, подвизаясь сверх человеческих сил, а относительно пропитания довольствуясь монастырской милостыней и чем придется, пребывал в полном уединении десять лет, после чего, с благословения обители, принял к себе послушника – знаменитого впоследствии духовника отца Савву. Когда старец вполне овладел греческим языком и был посвящен в иеромонаха, они с отцом Саввой, рукоположенным несколько позже, стали по очереди ежедневно совершать литургию, причем неслужащий в тот день исполнял обязанности чтеца и певца. В монастырь оба приходили лишь к агрипниям под великие праздники, и дожившие до наших дней отцы Дионисиата вспоминают седовласого духовника, неподвижно выстаивающего всю службу в герондиконе (старческой стасидии)⁷⁷, не покидающего храм даже в промежутке, но ожидающего в притворе начала Божественной литургии.

Приснопамятный старец пришел в такую меру добродетели, что сподобился дара прозорливости, слава о которой достигла и России. Около 1859 года, накануне войны, позже получившей имя Крымской⁷⁸, посланы были на Афон особым судном то ли от самого царя, то ли от генерального его штаба доверенные люди, чтобы вопросить авву Илариона об исходе военных действий, в которых против России выступила, помимо Турции, без малого вся Европа. Поначалу он отказывался принять посланцев, но, когда судно простояло на рейде три дня, все же дал ответ.

Как показала история трех ближайших и последующих лет, пророчество старца сбылось вполне, ибо он предсказал, что в этой войне «Россия будет обессилена и под конец побеждена, но владений своих не лишится», что и произошло. А почивший старец Иаков рассказывал мне следующее: «В бытность мою послушником отправили меня на новое послушание при водяной лесопильне рядом с кафизмой Святого Иакова. По любви к отцам-кафизматам, их духовнику Илариону и иеромонаху Савве, я самовольно отлучился туда за благословением на монашество. Старец-духовник сидел снаружи у двери хижины. Стоило мне появиться, он тут же произнес: “Добро пожаловать, чадо Иоанне!”. Недоумевая, откуда он знает тогдашнее мое имя, я подумал, что ему рассказали обо мне приходившие отцы. Во время беседы старец, благословив меня терпеливо сносить все и быть послушным, наказал не печалиться из-за того, что днем раньше покинул монастырь родной мой брат Георгий, ибо он уже поступил в общежительный монастырь Ксенофонт, где ему будет хорошо (о чем я и сам через несколько дней узнал, получив известие от брата, которого именно в тот день приняли послушником). Потом отвел меня в малую церковку апостола Иакова и велел, сделав три поклона, приложиться к его иконе. Когда я поднялся, авва положил руку мне на плечо и сказал: “Люби и почитай соименного тебе апостола: он будет наилучшим твоим заступником!”. Я решил, что старец ошибся, но в ответ на свое возражение: “Я, отче, зовусь не Иаковом, а Иоанном” – услышал: “Будешь и Иаковом, а пока не сделаешься монахом, ты один знай про то, что говорил тебе сегодня какой-то глупый старик”. Сказанное исполнилось, но, когда я принял ангельский образ, дивного духовника уже не было в живых».

Монахи-пантелеимониты почитали его безмерно и часто приглашали к себе, как знающего русский язык, принимать исповедь. И вот, придя с этой целью в Русик Великим постом 1864 года, он, как указано в монашеском списке нашей обители, почил о Господе 14 февраля.

Предвидя час смерти, авва Иларион заповедал своему послушнику иеромонаху Савве, также находившемуся тогда в Русике, чтобы останки его погребли не здесь (ибо русские окружили бы их особым почитанием, а со временем признали бы, пожалуй, и святыми мощами), но перенесли на место покаяния – в иверскую келлию Иоанна Богослова, а кости по прошествии трех лет захоронили в усыпальнице Дионисиата⁷⁹. Что и исполнил названный муж с монахами Русика, во множестве сопровождавшими честное тело до места упокоения.

Как погребение, так и перенесение костей в наш монастырь совершил тот же иеромонах Савва. И после настоятельного ходатайства перед игуменом и отцами дозволено было ему, приняв как благословение главу блаженного старца, взять ее с собой в каливу Воскресения Господня, что в Катунакии, куда отец Савва перешел после смерти своего наставника. Всеблагой Бог, Который прославляет верно чтущих Его делом и словом во всем земном житии, благоволил, чтобы над этой каливой целых три года являлся каждую пятницу небесный свет. Свет сей видели честные отцы расположенного напротив скита Святой Анны, а благочестивые духовники объясняли его появление тем, что приснопамятный старец по пятницам держал совершенный пост, не вкушая и воды.

Сей блаженный, послушник упомянутого нами старца Илариона, подвизался с ним двадцать лет в кафизме Святого Иакова, а по успении своего аввы пришел в Дионисиат. Но, не обретя покоя в многолюдной киновии, исповедовал это игумену и попросил дозволения уйти в пустыню. Поначалу предстоятель и братия из любви к добродетельному иеромонаху воспротивились такому намерению, но потом уступили, видя, что его снедает любовь к безмолвию. Отец Савва удалился в «малый» скит Святой Анны и оставшееся время своего подвига провел в каливе Воскресения Христова, до глубокой старости ежедневно служа литургию, вкушая хлеб с постным варевом раз в день, а последние два года поддерживая себя лишь Святыми Дарами да чашкой кофе по вечерам.

Скончался он в 1908 году восьмидесяти семи лет от роду. И доныне еще живы многие исповедовавшиеся у него монахи и миряне. Все они с благоговением вспоминают его приветливый нрав, отеческую любовь и добросердечие, но более всего – сострадательное снисхождение к кающимся, хотя бы и в самых тяжких грехах. Из крошечной крипты-исповедальни ни один не уходил неутешенным, но зато и раскрывал в ней до последней глубины всю душу, не в силах ничего утаить от любвеобильного отца. Бывший послушник отца Саввы, тезоименитый ему иеромонах и настоятель Икосифиниссийской обители на горе Пангей, рассказывал нам, что старец, с раннего утра до поздней ночи занятый исповедью и приемом немощных и бесноватых для чтения над ними особых молитв, никогда не обнаруживал и тени досады, не говоря уже о том, чтобы кому-то отказать, но всех принимал с радостью и во всякое время. При этом он ни у кого не брал приносимых ему плодов или зелени, которых не знала тамошняя каменистая пустыня. Спал отец Савва не более трех-четырех часов, так как после вечерней службы час или два занимался чтением писем, в которых ему исповедовались миряне обоего пола, и собственноручно отвечал на них. Несмотря на то что он принадлежал к братству Великой Лавры⁸⁰, дионисиаты считали его братом по духу и каждую неделю присылали к нему в каливу просфоры, вино и ладан для литургии, а когда старец почил о Господе – свечи для заупокойного последования⁸¹ и с той поры неизменно включали иеромонаха Савву в свои помянники. В нем видят последнего из духоносных мужей ушедшего поколения, а за сострадание и снисхождение к кающимся именуют Златоустом среди духовников.

Превосходя отца Савву⁸² возрастом и будучи более строгим в иноческом жительстве и правилах духовничества, он заслужил у современников прозвище Василий Великий пустыни. От юности возлюбив уединенное житие и воспитанный строгим старцем, авва Григорий не знал снисхождения к себе в хранении добродетели. Положив основанием богоизреченность Священного Писания и богодухновенность церковных правил, он исполнял их до буквы и от других требовал свято соблюдать все, что они предписывают. Непрестанно трезвясь, пребывая в безмолвии и оттого, по обычаю отшельников, объясняясь лишь знаками, старец казался суровым, но на деле был преисполнен любви.

Ревнители совершенства во Христе считали его главным своим духовником. Пешком из Милопотама приходил к нему для исповеди столь же великий, сколь и смиренный Патриарх Иоаким III, равно как и многие архиереи, постоянно жившие на Святой Горе или посещавшие ее. Высокопреосвященный Иерофей Арголидский писал: «Видел я нового Василия Великого, украшенного всеми душевными добродетелями и изнуренного недугом». Действительно, то ли от непомерно суровых подвигов, то ли от постоянной сырости в каливе старец заболел туберкулезом и в 1899 году преставился ко Господу в возрасте семидесяти пяти лет. Тем же недугом страдали и его послушники – духовники Косма и Дамиан-иеромонах, также достигшие вершины добродетели.

Как мы сказали, Патриарх Иоаким III приходил исповедоваться в «малый» катунакийский скит Святой Анны. И кто-нибудь подумает, наверное, что после многочасового пешего перехода из Милопотама он находил там прием, сообразный его сану и выдающемуся авторитету. Но у кого и из каких средств? Отцы пустыни жили тогда как птицы небесные, а нищие их каливы, за малым исключением, кажутся и теперь ласточкиными гнездами на кручах Афона или орлиным пристанищем у его высот. Всякий раз, когда Святейший Владыка посещал убогую хижину духовника Григория, угощением ему служили три смоквы на глиняном блюдце да чистая вода. По достоверному известию очевидцев, подобной сему была и вседневная трапеза каливитов, но великий Первоиерарх, вкушая зелень или бобы, среди любезных ему пустынников чувствовал себя всецело упокоенным, а по возвращении говорил: «Я ел манну в пустыне».

Отцы Нового Скита передают: когда великий в Патриархах Григорий V пришел из Святой Анны посетить ученого песнописца Иакова Новоскитянина, подвизавшегося в каливе Живоносного Источника, там не нашлось стеклянной посуды и ему подали напиться из деревянной чаши, при виде которой приснопамятный всем сердцем возрадовался. И впоследствии всегда с волнением вспоминал об этом, превознося нищету и нестяжательность тамошних насельников.

Нищета есть спутница добрых монахов и отличительный признак истинных аскетов. И доныне живут в святых скитах и честных эримитириях Афона боголюбивые души, избравшие добровольную нищету, чтобы обогатиться духовно, и радостно разделяющие с другими нищими сухой хлеб, чтобы насытиться хлебом небесным. Об этих-то «нищих Христовых» мы и расскажем далее.

От подножия горы Афон, а точнее – от ее предгорья Кармилион⁸³, до круто обрывающегося в море склона простирается страшная и на первый взгляд Каруля. Безотрадное каменистое место, где весь ландшафт – отвесная скала с небольшими впадинами: ни следа зелени, ни капли воды… Склон до того крутой, что его можно принять за висячую доску с изображением отшельнических хибар, ибо укрывшиеся от мира обитатели Карули слывут, по выражению одного писателя, «стрижами Святой Горы». На этом бесплодном камне устроили себе гнезда десятка два пустыннолюбцев, жаждущих безмолвия и помышляющих о рае. В большинстве своем это русские, прочие – греки, но те и другие записаны, без сомнения, гражданами Царства Небесного. Рукоделие их скудно: изготовление четок из вервия и ракушек, ремонт книг, вязание веников, плетение корзин, и все это – чтобы не есть хлеб втуне (см.: 2Фес. 3, 10), как и подобает тем, для кого главное и единственное делание – молитва. Среди русских преобладают затворники, никогда не покидающие келлий. За эконома у них благостный отец Александр. Сей, десятилетиями странствуя по Святой Горе, из малого рукоделия своего (вязания веников и метл) и милостыни святых обителей удовлетворяет самые насущные нужды братий. Не желая нарушать тишину своего безмолвия, они за все годы здешнего пребывания не выучились по-гречески и не скрывают этого. Из греков же едва ли не все – бывшие монастырцы, соблазнившиеся изменением календаря и не допускающие поминовения Патриарха как виновника этого изменения. В остальном они достойны всяческого почитания как дивные своим самоотвержением (так что и само заблуждение их происходит от великой строгости к себе) и добровольной нищетой во спасение души.

Что для египетских монахов было «внутренней пустыней», то для афонских отцов – «страшная Каруля».

На высоте пятнадцати-двадцати метров над морем эримит-затворник, точно птенец врановый (ср.: Пс. 146, 9), дожидается, покуда в спущенную на веревке корзину положат с проплывающей внизу лодки ломоть хлеба. Но такое возможно во время штиля, а часто ли бывает штиль на море, поглотившем флот Ксеркса? Да и насыщался ли кто подаянием случайных рыбаков? К тому же «карули»⁸⁴ свои (от которых пошло название места⁸⁵) эти ловцы хлеба насущного вытягивают и утром и вечером большей частью пустыми, ибо весла теперь заменены моторами, а простые сети – глубоководными тралами. Словно раковины, прилепившиеся к скалистому мысу, ожидают они росы небесной, чтобы прохладить язык. Много ли найдется из нас таких, кто не покачает недоуменно головой и не пожалеет их как совсем пропащих? И будет по-своему прав, ибо говорит и думает, как «сущие от земли». Но сущие с небес помышляют о небесном и странствуют в небесах. Они – орлы небопарные, мы же, низколетные утки, высмеиваем то, к чему неспособны сами.

Посетить эти эримитирии было моим заветным желанием долгие годы. Но проросшие с ним вместе плевелы многоразличных забот заглушали его. И вот к концу жизни благодать Божия сподобила меня после сорокалетнего пребывания на Святой Горе оказаться в этом пустынном месте, которое освятили и доныне освящают боголюбивые души и до которого, к стыду моему, от нашего монастыря всего лишь сорок минут морского пути.

Прославляю всеблагого Бога, удостоившего меня такого паломничества, такого спребывания и общения со святыми Его, живым сокровищем православного монашества – сокровищем, которое и я в смиренном своем усердии попытаюсь посильно запечатлеть.

Не впаду в преувеличение, назвав их птицами небесными (ср.: Мф. 6, 26), ибо лишь на небо взирают они и, как я уже сказал, мысленно по нему странствуют.

Для тех из них, кто еще не окончил земной путь, повествование об их добродетелях неполезно, как противное смиренномудрию и способное породить в человеках ложное о себе представление. Господь заповедал ученикам: Не сказывайте никому о происшедшем, доколе Сын Человеческий не воскреснет из мертвых (ср.: Мф. 17, 9), да и мудрейшие из языческих предков наших говорили: «Не называй блаженным никого прежде его конца»⁸⁶. А посему повествую о них обобщенно и с преимущественным вниманием к духовному их деланию.

В этих эримитириях видел я братьев большей частью пожилых и до крайности изнуренных суровым житием, безжалостных к себе, но радушно принимающих редких посетителей и огорченных лишь тем, что по недостатку всего не могут предложить и самого обыкновенного. Поскольку многие здешние пещеры и каливы не имеют храмов, все, кто может, ходят молиться и причащаться за Божественной литургией к соседям.

В предисловии мы говорили, что есть среди монахов люди, широко известные в миру аристократическим происхождением, высокими должностями и учеными заслугами. В раздумьях об иноческом местопребывании мысль многих обращалась, быть может, к Ватопеду, Великой Лавре и Русику. Что ж, такие монахи есть и там, но самых выдающихся пустынножителей этого рода отыщем мы среди русских в Каруле и среди греков в Катунакии. Здесь, в негостеприимной Каруле, живет свыше тридцати лет иеромонах Парфений, сын русского графа, чьи имения в Прикарпатье равнялись всей Македонии. Другой, отец Никон, из высших офицеров царской армии, говорит на нескольких языках и славится обширными богословскими познаниями. К нему приезжает много иностранцев, особенно протестантов, часть которых, под влиянием собеседований с ним, обращается на путь истинной веры. Один из них, в прошлом член Палаты общин английского парламента, всей душой принял Православие и теперь ревностно служит Церкви в Лондоне, благодарный отцу Никону, который духовно пробудил его и близких ему людей.

Двое тамошних греков пришли из нашей Дионисиевой обители и живут уединенно: один – в пещере, почти на стометровой высоте, другой – в каливе пониже – двадцать пять метров над морем.

Выше Карули, в сорока пяти минутах пешего пути от моря, есть другое поселение пустынников – Катунакия⁸⁷ (правильнее – Кандунакия), название которого связано с Кандуни, вершиной на южной стороне Афона.

Оно состоит примерно из тридцати строений, разбросанных по склону от Кармилиона до «малого» скита Святой Анны и Карули. Как и карулиоты, пятьдесят его насельников лишены всякого земного утешения и чают все той же влаги с небес.

Этому скалистому выступу Афонской горы от природы выпало быть безводным, ибо потоки с ее вершины изливаются с обеих сторон в овраги Святой Анны⁸⁸ и Керасьи⁸⁹. Катунакийские отцы не раз с великими трудами, но тщетно раскапывали скальные впадины в поисках источников и теперь довольствуются малыми цистернами для дождевой воды, пользуясь любой возможностью пополнить их с помощью самых нехитрых средств. Но и здесь недостаток у одного насельника восполняется братолюбием другого, и доселе наблюдается у них состязание в любви и готовности отдать последнее.

В древнем «Эвергетине»⁹⁰ рассказывается, как благоговейный паломник принес авве скита виноградные грозди и старец, движимый сыновней любовью, послал их скитянину, старшему возрастом и болезнующему, а тот, побуждаемый братолюбием, не прикоснувшись к ним, отослал соседу. Но и сей передал полученное другому в боголюбивом помышлении, что тот нуждается в них больше, чем он. Так переходил дар от брата к брату нетронутым, доколе один снова не отослал его авве. Старец же прославил Бога за дивное воздержание и братолюбие отцов.

Нередко случается, что соседние обители присылают пустынникам милостыню, но распределить ее оказывается делом непростым, ибо каждый медлит прийти за своей долей, и не почему другому, как из опасения обездолить соседа и соподвизающегося брата. И лишь Богу открыто, сколь многие являются за ней с тем, чтобы сразу по получении отправить в Агос Василиос⁹¹, где имеется убежище для престарелых.

Есть и у пустынников свои нищие и свои богадельни. Там, наверху, вдали от всякого общения, живут в пещерах и хижинах тринадцать монахов, греков и румын, братьев Христовых, уповающих лишь на Господа и имеющих утешением отца Стефана из Святой Анны. Сей братолюбивейший муж то на ослике, то на собственных плечах доставляет им тамошнюю «роскошь», то есть сухари, временами присылаемые из монастырей и постоянно – от нищих соседей-отшельников, которые поддерживают столь же нищих собратий. А что получают те и другие жертвователи взамен? Величайшее благодарение, непрестанные молитвы о живых и усопших, о милующих и питающих, обо всем мире.

Взирая на сих молитвенников, внимательный наблюдатель увидит мозоли на ладонях от бесчисленных поклонов у одних, стертые четками до кости пальцы у других и совершенную любовь без различения племени у всех ко всем.

Итак, пусть придут сюда философы мира сего, находящие христианскую цивилизацию непригодной для мирного сожительства народов. Пусть увидят они дивный пример братской по Богу любви и уяснят различие между чудовищным состоянием «классовой борьбы», в которую ввергли несчастное человечество прогрессистские идеи двадцатого века, и вседневным исполнением правила: Никто не ищи своего, но каждый пользы другого (1Кор. 10, 24).

Сегодняшняя Катунакия переживает время двойного испытания. Во-первых, нищие отцы, кормившиеся до сих пор от рукоделия, теперь оставили его как не находящее спроса. Ложки и гребни, печати для просфор, чаши и другие поделки из дерева вытеснены промышленными изделиями из металла, фарфора и пластмассы. К тому же и леса, дававшие подходящую древесину, семь лет назад выгорели, а найти нужный материал на уцелевших участках – задача нелегкая. Другое испытание, будучи следствием первого, но скорее духовного порядка, связано с тем, что некоторые катунакиоты посвятили себя иконописи, а занятия ею, принося определенный доход, заставляют вступать в деловые сношения с миром и вести жизнь скорее общинную, чем пустынническую.

И теперь в этом краю добровольной нищеты и нестяжания можно видеть первые проявления мирского духа: среди пещер и одноэтажных лачуг воздвигается здание в современном стиле со многими благоустроенными помещениями и всем тем, что более прилично келлии, нежели эримитирию⁹². То правда, что оно служит пристанищем для приходящих и подлинным оазисом страннолюбия. Но оно же составляет резкий контраст с главным назначением и строгой традицией пустынножительства.

Это относится в первую очередь к Иконописному дому братства Даниилеев. Он основан многоученым и достигшим верха добродетелей старцем Даниилом. Сей блаженный уроженец Смирны, будучи сперва монахом Свято-Пантелеимонова монастыря, а затем Ватопеда, пришел в конце концов в Катунакию. Поселившись здесь, он проводил жизнь в молитве, чтении и сочинении книг. А когда его слава духовника распространилась по всему Афону и далее, в Катунакию стали стекаться многие: одни – желая подвизаться с ним вместе, другие – ради утешения и назидания духовного. И тогда приснопамятному старцу пришлось расширить убогий эримитирий, со временем еще более разросшийся и сегодня выглядящий как настоящий дворец.

Блаженный авва дожил до конца двадцатых годов нашего века, и со смертью его пресеклось поколение ученых монахов века девятнадцатого, имевших своим родоначальником приснопамятного Никодима Святогорца. Был он из тех редких и светлых умов, которые предельно сжато, но с величайшей точностью дают оценку всякому явлению. Разбором и обличением ложных мнений Апостолоса Макракиса⁹³ занимались в то время многие, однако никому не удавалось доказать их шаткость столь неопровержимо. Отец Даниил почил в 1929 году в возрасте восьмидесяти семи лет, оставшись в памяти собратий и почитателей истинно преподобным, и такое отношение к почившему особенно укоренилось с тех пор в киновиях Афона, имевших его самым просвещенным духовным наставником. И доселе вся южная сторона Святой Горы благоговейно вспоминает маститого старца, из чьих уст исходили душеполезные беседы, слаждшия, по слову Псалмопевца, паче меда и сота (ср.: Пс. 18, 11).

Преемником аввы стал соименный ему иеромонах Даниил – высокообразованный, добродетельный и опытный в искусстве врачевания душ.

Он соседствует с Катунакией и, будучи филиалом одноименного «большого» скита, также населен строгими подвижниками, которые занимаются мелким рукоделием: плетут четки, вырезают печати, вяжут и т. п.

Здесь подвизается ученый монах старец Авимелех. Несмотря на свои восемьдесят лет, он преуспевает и в духовной жизни, и в суровой борьбе за существование, путешествуя крутыми тропами вверх и вниз в соседние монастыри. Смиренный отшельник, который за долгие годы многое познал из книг и опыта деятельного подвижничества, но, наученный такими же как он наставниками, мало высказывается и являет соподвизающимся братиям образ кротости, бескорыстия и воздержания.

Здесь же, изредка отлучаясь в близлежащие обители, проводит истинно духовную и без малого невещественную жизнь молодой возрастом, но старец разумом новый доброгласный соловей Церкви нашей, блаженный Герасим Песнописец. Весь чистая и богопросвещенная мысль в скудельном сосуде, он известен как составитель служб праздникам и святым, соревнующий древним гимнографам. К этому краю между небом и землей, неплодному и безотрадному, но из-за сухости климата полезному слабому организму монаха Герасима, прильпе, по слову псалма, душа (ср.: Пс. 62, 9) богодухновенного певца, и потому не променяет он место своего подвига и вожделенное безмолвие ни на что иное.

Часто получал он приглашение переселиться в какую-нибудь обитель то для уединенного пребывания, то на платную должность секретаря, библиотекаря и тому подобные, но неизменно отклонял их, предпочитая вольную нищету безмятежной и обеспеченной жизни. Ибо церковное песнотворчество для него – не «профессиональная деятельность», но делание духовное. И доселе пребывает сей благой сын пустыни свободным от всякой корысти, довольствуясь малыми пожертвованиями тех, кто просит новых сочинений.

В той же палестре духовной проходил двадцатипятилетнее поприще аскезы блаженный отец Герасим Менайяс. В свое время он окончил политехнический институт в Цюрихе и занимал завидную должность в Египте, но, будучи еще в расцвете сил, оставил все и пришел на Афон к известному добродетелью и даром рассуждения старцу Каллинику, о котором рассказано выше. Здесь он и остался, приняв монашество и подражая во всем строгому жительству и суровым подвигам наставника. Расстроив свое здоровье, отец Герасим находится сейчас на лечении в Афинах, тоскуя по пустынной каливе и моля Бога вновь сподобить его доброго пребывания с братией.

Равным образом и прочие отцы, благие и смиренномудрые, в тишине сердца собирают мед добродетели, живя убогим рукоделием, не докучая никому, но, напротив, уделяя и другим от нищенского своего достояния.

Господь наш, зная, что человеку в тяжких обстояниях всего полезнее вера, от которой рождается твердая убежденность, сообщающая нам мужество и самоотвержение, наказал первоверховному Петру молиться, чтобы не оскудела вера (Лк. 22, 32). И святые апостолы, часто укоряемые Им за малодушие и сознающие свою скудость, молили: Умножь в нас веру (Лк. 17, 5). Так и отцы, изъясняя увещание Господа: будьте мудры, как змии (Мф. 10, 16), говорят, что этим Он учит нас превыше всего блюсти веру – главу всех добродетелей, уподобляясь в том преследуемой змее, которая стремится сберечь главу свою.

Всякий человек склонен к злу и греху, и, когда состарится в них и даже в наитягчайших пороках преуспеет, тщится заглушить совесть, для чего внушает себе сперва сомнения в заповедях Божиих, затем недоверие к их правоте и, наконец, отчуждается страха Божия, Церкви и Таинств ее, избегая в особенности покаяния и исповеди. Такова участь человека, который утратил главу свою – веру в духовный мир, а то и восстает на нее, как случалось прежде, да и теперь, в лице безбожников, именующих себя рационалистами.

Есть и другой род грешников, которые, подобно первым, впали в вольное или невольное заблуждение, но не утратили чувства вины пред Богом, а потому скорбят, ибо сознают себя преступниками и, уверенные, что получат праведное воздаяние (Евр. 2, 2), сами прилагают покаянный труд и Господа молят избавить их от уз греховных. И таковым отверзает Отец Небесный сокровища милосердия и щедрот Своих и направляет их на путь покаяния, дабы, смиренно исповедуя грехи их, простерлись они со стенанием ниц и получили прощение. Соберутся ли такие верующие помолиться за неверующих, пусть нехотя и наспех, – не знаю, то ведомо лишь Господу. Но с прискорбием вижу, что неверующие даже завещание свое часто составляют так, чтобы в церковь и по смерти, даже на чужих плечах не войти.

Вот о чем размышлял я недавно при посещении в нашей монастырской больнице монаха Никифора, старца семидесяти девяти лет, страдающего миокардитом и астмой, а за неделю до того занемогшего особенно тяжело. Вместе с больничником старцем Лазарем мы уговаривали его ради немощи своей ослабить пост, вкусив немного молока или рыбы, но встретили твердый отказ. А когда предложили принять это как лекарство, он кротко спросил: «Старче, если я съем это, то не умру?». И, услышав от меня, что про то знает лишь Владыка жизни и смерти, сказал: «Благодарю за отеческую любовь вашу и всех братий, но я шестьдесят лет не разорял святую Четыредесятницу и сегодня не упокою себя ее разорением. Довольно и похлебки с маслом. Совершите надо мной Елеопомазание, ибо я дня через четыре отойду». И в самом деле, на рассвете Крестопоклонной недели он мирно предал душу Господу после того, как приобщился накануне Святых Таин, а перед этим произнес: «Вечери Твоея тайныя днесь причастника мя приими»⁹⁴.

Все писавшие об Афоне встарь – да и в наше время – привычно следуют административной иерархии его монастырей и, рассказывая о них, подробно останавливаются на главных святынях, архитектурных ансамблях, сокровищах искусства, книгохранилищах и так далее.

Мы же, намереваясь описать Святую Гору с духовной стороны, изменили утвердившемуся обычаю из убеждения, что в духовной ее иерархии последние бывают первыми (ср.: Мф. 19, 30; 20, 16; Мк. 10, 31; Лк. 13, 30), о чем ведает, впрочем, лишь Господь. Руководствуясь этим убеждением, как и священным долгом, мы представим себя паломниками, которые устремляются прежде всего в Великую Лавру. Честь сия подобает ей, давшей новое бытие полуострову Агион-Орос, уже потому, что возраст духовной жизни и духовного делания измеряется здесь тысячелетием. Поместим ее мысленно, как верх и главу, в оклад иконы Всецаря и станем любоваться дивным убранством, где венец на челе, Ему Одному приличный и светозарный, – святая великоименитая Лавра.

Напротив морских врат Царствующего града⁹⁵ уже десять веков возвышается, обозревая безбрежное морское пространство и господствуя над дивной местностью, многочестное детище великого отца Афанасия, мастерская добродетели, училище любомудрия, убежище боголюбцев, желающих всей душой послужить Господу, тихая бухта для обуреваемых волнами житейского моря. Ум человеческий дивится духовному величию сего акрополя Святой Горы. Словно небывалой силы маяк светил, и поныне светит он к вящему утверждению православного иночества, озаряя и направляя путь соискателей духовного совершенства к прославленным жилищам подвижников. Эта ось духовного движения влекла к себе многие множества, рассеивая свое излучение от нынешнего скита Святой Анны до бывшей обители Амальфийцев⁹⁶ и далее. Так под сенью Предстательницы нашей Богоматери очистилась, освятилась пустыня, и угрюмо-неприступный Афон стал жилищем певцов Зиждителя, где Ангели, птицы пернаты, древа плодоносны и вси кедри, дождь, снег, голоть, дух бурен, зверие и вси скоти (ср.: Пс. 148, 2, 8–11) от всего боголюбивого существа своего в морях, на холмех и на версех гор (ср.: Пс. 148, 9; 71, 3, 16) прославляют сообща Господа всяческих.

В службе Всех преподобных и богоносных отцов дивный песнописец, превознося места, освященные их подвигом, восклицает: «Радуйся Египте верный, радуйся Ливие преподобная и святая, радуйся Фиваидо избранная, радуйся всякое место и граде и страно, гражданы воспитавшая Царства Небеснаго»⁹⁷. А певец Великой Лавры мог бы применить эти слова ко всему ее достоянию – от центральной обители до всех зависимых от нее скитов, эримитириев и келлий. Но мы, обозревая, как и обещали, духовное состояние сего вертограда Господня ныне и во времена, от нас недалекие, говорим лишь то, что сами почерпнули у живых свидетелей и очевидцев.

Имея в мои дни идиоритмическое устройство, Великая Лавра находилась, тем не менее, под воздействием ближайшего окружения, а из-за ежедневного общения ее отцов с эримитами и аскетами походила по всему – и по расположению корпусов и келлий, и по внешнему облику и трапезе братий, наипаче же по духовному их устроению – скорее на общежитие. Уже сами здания древнего стиля с византийскими арками, малыми окнами и крытыми галереями способны вызвать благочестивый трепет и сердечное умиление. Посреди большого двора с гробницами патриархов и фиалами под сенью вечнозеленых кипарисов высится соборный храм. Здесь же рядом – общая трапезная и библиотека. Двор опоясывают келлии отцов, скромные и скорее даже бедные, большей частью в два этажа, за которыми видна четырехметровая колокольня, самая низкая из всех, какие есть в монастырях Святой Горы. Что же до одушевленной материи, то ее представляют здешние отцы, честные, смиренные, страннолюбивые и приветливые, в особенности же, как признают все вокруг, усердные к службе и неутомимые в совершении всех последований, дневных и ночных. Радуется и веселится душа при виде сотницы честных отцов, стекающихся при звуках била в святой храм и от начала до конца ревностно внимающих уставной службе, но радость сия прелагается в печаль при исхождении их из храма после Божественной литургии, когда каждый спешит к себе, чтобы позаботиться о пище. Сколь преуспели бы они в безмолвии и неразвлекаемой молитве, будь в силе прежний общежительный уклад: прямо из церкви – в трапезную, а оттуда, подкрепив тело скудной пищей с общего стола и усладив душу положенным чтением, – в келлии для краткого упокоения, душевного и телесного! Этот благословенный уклад существовал здесь шестьсот лет, собирая питомцев Лавры, словно улей – пчел и словно птица – птенцов своих, но сегодняшний паломник видит братскую трапезную пустой, а честных отцов, о которых мы еще скажем, – тщетно ожидающими духовных своих чад на вечерю Владычню, общую трапезу любви. И остаются в обличение нынешему роду и по-прежнему положенные за обедом два чтения, и возношение панагии⁹⁸, и колокольчик в игуменской нише, знаменующий начало и окончание трапезы, и мраморные столы с углублениями для тарелок, которые, подобно зияющим гробам, раз или два в году вызывают слезы и умильные воспоминания у тоскующих по общежитию. Увидеть Лавру киновией – давнее желание всех агиоритов. И когда это случится, взыграет веселием весь Афон, а отцы-лавриоты испытают несказанную радость, как от возвращения в былое отечество.

Самой выдающейся личностью среди лавриотов был на нашей памяти ныне покойный врач отец Спиридон, при посвящении в великий образ переименованный под конец жизни в Афанасия. Сей уроженец Эгины оставил блестящую карьеру ученого и, поступив сначала в Иверскую обитель, перешел оттуда в Лавру, где провел праведно и свято сорок пять лет. Он оказывал безмездную помощь больным в обители и за ее пределами, как монахам-агиоритам, так и мирянам.

Доброта, незлобие и братолюбивый нрав сделали имя благого врача незабвенным, а отеческие его советы, особенно духовные, поныне остаются законом для всех, кто ими пользовался. Однако нашлись люди, и даже из числа братии, которые злословили этого непорочного мужа и безупречного инока, и он, многоплодная маслина, состарившаяся среди благих дел в дому Божием, подвергся побиению камнями от тех самых собратий, коих навсегда возлюбил. Но терпение сего отца – вечный пример для каждого, что и составляет главную его заслугу. Он победил злословие христоподражательным словом: Если я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь меня? (ср.: Ин. 18, 23) – и отошел ко Господу, насытившись днями, с чистой совестью и добрым свидетельством, оставив благую память у любящих и раскаяние у нанесших раны.

Другой дивный старец, иеродиакон Герман, был современником отца Спиридона. Этот выходец с Кипра, также преставившийся в глубокой старости, вспоминается ныне как муж незыблемой веры, крайний ревнитель отеческих преданий. Он пришел в Лавру со своим братом Епифанием, который, дважды занимая должность протоэпистата, провел здесь пятьдесят лет в подвигах строжайшего воздержания и ни разу не нарушил его тем, что противно монашескому уставу и правилам святых отцов.

Здесь же проводит дни в преподобии и праведности другой питомец медицинской науки, монах Павел, который, предавшись без остатка духовному деланию, все прочее и самого себя вменяет ни во что и, взирая лишь на почести горнего звания, являет в том совершенное подобие блаженнейшего старца Спиридона. Как безмездно употребляющий врачебное cвое искусство и братолюбиво прилагающий к нему все, что служит душевному здравию пациентов, сделался он для всех, по слову песнописца, «душ и телес врачом».

Еще одно избранное чадо Лавры и Святой Горы – премудрый епископ Корицкий Евлогий Курилас, ныне временно находящийся в Афинах ввиду нестроений в богоспасаемой его епархии⁹⁹. Автор многих работ по богословию и различным отраслям светского знания, он достиг вершин внешней учености и, покинув в глубокой старости профессорскую кафедру, безмолвствует телом, но неустанно трудится над исследованием и разрешением важнейших духовных вопросов, особенно тех, что связаны с любезной ему Святой Горой.

Недостает мне времени поведать об иных добродетелях лаврских отцов по причине их множества. Скажу одно: из всех насельников идиоритмий лавриоты выделяются особым смирением, простотой и уступчивостью, усердием к службе и совершенным братолюбием к насельникам зависимых обителей.

Наибольший из всех скитов Святой Горы, он утвердился на крутом уступе ближе к ее подножию, на высоте пятисот метров над уровнем моря. Пассажиры судов, следующих на полуостров Агион-Орос или в Кавалу и далее в Константинополь, замечают его прежде всех других обителей и поначалу принимают за множество ласточкиных гнезд на склоне старца-Афона. Насчитывая семьдесят калив, Святая Анна издали кажется городком с широко разбросанными домами, в окружении садов и виноградников на высоких фундаментах. Скрытые горной толщей, подземные воды пробиваются на поверхность чистейшими источниками, которых с избытком хватает для нужд насельников и орошения их посадок. Суровость этого места – взять хотя бы подъем к нему – способна отпугнуть современного человека-празднолюбца. Паломник, разглядывающий скит со стороны моря, принимает самые дальние его строения за облака, подобные тем, что окутывают вершину Афона, и недоумевает, что произошло: то ли небеса опустились, то ли скит вознесся. Потом с опаской думает о подъеме, ибо в миру привык передвигаться по гладкой поверхности. И уже при самом начале своего восхождения с нетерпением ожидает конца, дивясь тому, как осиливают его монахи с тяжелыми мешками за спиной. Но там, куда лежит его путь, получает и ответ, подобный тому, какой получил один послушник, мучимый двоящимися помыслами и в небесном видении извещенный, что всякий шаг ради послушания и всякое боголюбивое странствие записаны на небесах и получают награду от Бога. И, когда достигнет соборного храма, узрит оттуда дивную панораму открытого моря, а рядом с собою – строгие жилища отцов. Познав же их братолюбие и подвиголюбие, вменит ни во что трудности восхождения и назовет себя блаженным, как сподобившийся столь дивного паломничества.

В настоящее время эта новая Нитрия¹⁰⁰ насчитывает до ста братий, которые средством к жизни имеют рукоделие – иконопись, деревянную резьбу, вязание, ткачество (то есть изготовление волосяных сумок, камилавок и тому подобных вещей), а истинным своим деланием и целью – благоугождение Богу молитвой, пощением и подвигами любви. Здесь просияли духоносные отцы минувших веков, отсюда вышли исполненные благодати и премудрости духовники, которые поколение за поколением учили народ даже в дни рабства и тяжких насилий над совестью хранить непорочной веру Христову. И здесь же возросла десятерица добропобедных новомучеников, преподобием своим освятивших это место прежде славной кончины. А мы навсегда сохраним память о велемудром Кирилле, о препростом, но рассудительнейшем Иоасафе, о святолепном Кесарионе и о многих других духовниках, которые таинством покаяния и отеческим вразумлением утешили, утвердили в вере и направили к небу тысячи душ.

И до самого последнего времени не оскудевает скит теми, кого призывают в епархии как знаменитых «свято-аннинских» духовников и кому безраздельно доверяет верующий народ, более же всего сельские жители. К несчастью, и сюда достиг сатана (на сей раз с десной стороны), внушив большинству наших иерархов мысль, будто духовники-агиориты не отвечают запросам нынешних христиан, как недостаточно образованные, излишне строгие и крайне нетерпимые. И вот поручают великое таинство исповеди новоиспеченным богословам, которые понятия не имеют ни о практической добродетели, ни об истинном душеведении, но зато пропитаны вынесенным из университетов духом рационализма, а потому ограничиваются витиеватыми нравоучениями и самовольно определяют, что же нужно их подопечным. Правящие архиереи наших дней не допускают к душепастырству не имеющих университетского диплома, ибо сами в глубине души куда больше почитают Гете, чем Антония Великого, и не хотят уразуметь, что христианский мир, по горло сытый громкими словами, жаждет живых примеров святости.

Основанный на южном мысу полуострова, он лежит в самой пустынной местности Святой Горы, у моря, которое здесь особенно неспокойно. Скит состоит из сорока калив, восемьдесят насельников которых живут рукоделием – преимущественно иконописанием и деревянной резьбой. Здесь находится знаменитая иконописная мастерская братства Иоасафеев, здесь же трудится знаменитый резчик старец Арсений и другие искусные мастера. В Кавсокаливии любил останавливаться, приходя из Милопотама, Патриарх Иоаким III, который на собственные средства выстроил скитянам прекрасную мраморную колокольню. В позапрошлом столетии здесь обитал преподобный Акакий, великий аскет, чья святость была не раз засвидетельствована благодатью Божией и чьи увещания вдохновили на подвиг многих новомучеников. Название скита пошло от прозвища преподобного Максима, который, подвизаясь в суровом посте и добровольной нищете, время от времени сжигал очередную свою каливу¹⁰¹, ибо не желал через пристрастие к ней подпасть власти беса любостяжания. Близ того же места проводил жизнь, сродную птичьей, преподобный Нифонт. Насельником Кавсокаливии был в начале прошлого века и дидаскал Афониады Неофит, родом еврей¹⁰².

Нынешние отцы в заботе о душе ограничили свои монашеские обязанности рукоделием. К тому же и жизнь на Святой Горе стала чрезмерно трудной и, при всей их неприхотливости, требующей немалых затрат. Братиям из пустынных калив без огородов и виноградников приходится покупать все на базарах Дафни и Кареи, расточая драгоценное время иноческого делания на длительные переходы и приобретение самого необходимого.

Много мог бы написать об этих подвижниках очевидец и внимательный исcледователь духовной их жизни. Но увы! Отвлекаемый различными искушениями по игуменству, я так и не сподобился посетить знаменитую Кавсокаливию, эту небесную Фиваиду Святой Горы, хотя туда и лежал поначалу мой путь из мира, хотя и подвизались там в те дни добродетельнейшие иеромонахи Пантелеимон и Иоанникий, родные братья и мои земляки (из коих первый отошел ко Господу в возрасте девяноста пяти лет). Но такова была воля Господа, и да прославится за все приключающееся с нами всесвятое имя Его! Из тех же, кто составляет сегодняшнюю славу и похвалу Святой Горы, назову Арсения – старца восьмидесяти лет, но по-детски простого и на диво светлого.

Сей румынский скит, напоминающий самостоятельный монастырь с высокими, изящного вида строениями, также находится на южной оконечности Афона. Некогда здесь насчитывалось до восьмидесяти монахов, но теперь их не более пятнадцати. Искони общежительный, Продром в пору своего расцвета добивался признания его отдельной обителью, что поставило бы румын в равное положение с другими православными народами на Афоне. Но на это изначально не давал согласия господствующий монастырь, а потому не могло быть и разрешения Церкви.

В духовном отношении Продром, ревностно хранящий общежительное устройство и правила монашества, вполне благополучен, в плане же материальном он бедствует. И главная причина тому – численное оскудение братии. Издавна пополнялась она за счет румынских селян, но ныне народ Румынии живет под властью коммунистического режима. Да умилосердится всещедрый Бог, упразднив гнет жестокой системы, что всячески притесняет христиан Севера¹⁰³, и да явится вожделенная свобода совести, подобающая вольным народам и всему цивилизованному обществу.

Ивот достигли мы честной обители Ватопедской – сей Тавенны¹⁰⁴ Афона, каковую напоминает она своей густонаселенностью и великолепием. Это поселение имеет облик средневекового города, но по происхождению и сокровенной жизни своей cоставляет полную ему противоположность. Соборный храм, колокольни, башни, странноприимницы и прочие здания возведены с истинно царским размахом. Здешние монахи, благообразные, добротолюбивые и при этом просвещенные и современные, гостеприимные и удободоступные, составляют своего рода аристократию Афона, но дух ее все тот же, общеафонитский. В наши дни музы¹⁰⁵, увы, отступили от Святой Горы, а в миру дело образования служит целям, которые чужды созиданию иноческого мировоззрения. Потому-то музолюбивые отцы Ватопеда и ратуют за воссоздание Афониады¹⁰⁶, дабы в этом рассаднике духовном распустились вновь благоуханные цветы святогорского луга, подобные тем, что облагоухали весь эллинский мир в конце позапрошлого и в начале прошлого столетий.

Многих соблазняет ватопедский размах, как несовместимый с монашеским жительством. По моему же смиренному суждению, Новому Иерусалиму, коим является Святая Гора, равно нужны не только пустыня и Гефсиманский сад, но также смотровой этаж. А Ватопед – это и есть смотровой этаж для ожидаемых (с Божия соизволения, конечно) всеправославных соборов и вообще место встреч – как межцерковных, так и церковно-государственных. Но тем, кто наверху, чаще доводится восходить на Голгофу, и мы видим, что монастырь сей и в странноприимстве своем подъемлет крестную тяжесть.

Что в человеке, не знает никто, кроме живущего в нем духа и Всеведца Бога. От старейших отцов своего монастыря мне доводилось слышать, как они лет восемьдесят назад пожелали заполучить в игумены ватопедского духовника Варфоломея, мужа высочайшей святости, и в конце концов добились желаемого. Но не имея сил следовать новому настоятелю в строгости жития, через три года умолили его оставить их, и тот отошел восвояси, они же получили урок смирения. Памятуя об этом, я, ничтожнейший, умоляю своих собратий-читателей не спешить с осуждением и не умозаключать ни о чем по внешнему виду. Ибо исторические сказания говорят нам, что под царской порфирой нередко скрывалась власяница тайного подвижника, а обитатели пышных дворцов могли проводить жизнь в суровом посте и спать на голой земле, укрощая страсти и препобеждая немощь естества. Присмотримся и сегодня к честным насельникам Ватопеда, которые по-прежнему верны своему долгу, первенствуют в делах человеколюбия и братолюбия, прилежат к духовному просвещению. Явное свидетельство, но одновременно и печальный памятник человеколюбивого и музолюбивого устроения ватопедских отцов – руины Афониады, где среди многоразличных испытаний служил музам и предуготовлял духовное возрождение греков Евгений Вулгарис. Там, на этих руинах, многие годы седохом и плакахом (Пс. 136, 1) мы, вспоминая славные времена. Там пленила и нас «Боголюбивая беседа»¹⁰⁷ сего знаменитого наставника, некогда навлекшая на него незаслуженное обвинение в рационализме.

К зависимым от Ватопеда обителям относится также русский скит Серай в Карее – настоящий дворец¹⁰⁸ и размерами, и красотой зданий. Напоминающий крепость с храмом посредине – как утверждают, самым большим на всем Востоке и в балканских землях, – он мог бы вместить свыше тысячи насельников.

До 1914 года скитская братия насчитывала пятьсот человек, но затем, когда война и политические перемены в России сделали приток русских монахов невозможным, численность ее постепенно сократилась. Ныне скит, живущий по киновиальныму уставу под управлением игумена, наподобие самостоятельного монастыря, имеет не более двадцати отцов.

В годы расцвета Серая русские называли его «Кремль» Святой Горы, среди насельников же преобладали великороссы (уроженцы Москвы, Петербурга и других городов центральной России). А на освящение грандиозного Свято-Андреевского собора¹⁰⁹ прибыли из России великие князья, высшие придворные чины и митрополиты Русской Церкви. Сверкающие позолотой купола, разноцветные окна, великолепная колокольня, которая походит скорее на средневековую готическую башню с громадными часами, мелодично вызванивающими каждый час и четверть часа…

Пришедших сюда впервые поражает величие архитектурных форм, богатство резного иконостаса, оклады из позлащенного серебра, многоценные раки с мощами (особенно мощевик в виде главы апостола Андрея, содержащий лобную кость святого, которому и посвящен храм). Пол изготовлен из полированого кипариса, обработанного и уложенного так, чтобы все пространство от входа до амвона имело вид волнующейся поверхности. Все здесь блистательно и роскошно и, несмотря на некоторую тяжеловесность, вызывает изумление и восторг.

Сей ватопедский скит лежит в часе ходьбы от главенствующей обители, в месте покойном и приятном, на земле плодородной и удобной для садоводства и виноградарства. В нем двадцать пять калив с сорока насельниками, которые едва кормятся от своих малых участков и дешевого рукоделия – изготовления ложек, четок и т. п. Согласно преданию, здешние монахи крайне непритязательны и, не в пример насельникам других скитов, никогда не покидают Святой Горы в поисках подаяния. Их кириакон¹¹⁰, освященный в память святого Димитрия, имеет, как и второй храм, многовековую историю.

Здесь проходил свой иноческий путь духовник святой жизни Дионисий Сиатистиец, автор проникновеннейшей книги «След Христов» и составитель молебного канона на восемь гласов великомученику Димитрию. К скиту примыкают келлии и монидрии¹¹¹ с крошечными виноградниками, оливковыми и ореховыми рощицами. Занимают их синодии¹¹² из трех-четырех братий, находящихся в послушании у старца и зависящих от главного монастыря. Одну из них, ту, что в Колицо¹¹³, возглавляет в качестве старца духовник иеромонах Неофит, ежегодно призываемый проводить исповедь в соседней Халкидике (откуда он к тому же и родом). В этом святом служении отец Неофит сменил знаменитого духовника из тех же ватопедских келлий, также Неофита, который оставил по себе в близлежащих местах и среди агиоритов память праведнаго с похвалами (Притч. 10, 7). Келлии эти дали и многих других духовников, окормляющих Халкидику и противолежащие ей Кавалу и Фасос.

Продолжая свое духовное странствие, мы достигли прославленной обители Ивирон – многоцветущего рассадника поросли духовной, что облагоухала на века православные земли до Кавказа и России. Отсюда посланы были с миссией в отдаленные пределы честные отцы выдающейся жизни, исполненные любви и самоотвержения, верные хранители Павловых наказов, по которым нет ни эллина, ни иудея, но все и во всех Христос (ср.: Гал. 3, 28). И совершая служение на чужбине, они утверждали души и освящали жизнь единоплеменников¹¹⁴. Из всех святогорских монастырей один лишь Ивирон до сих пор увлечен миссионерской стороной монашеского служения, и питомцы его встречаются во всех концах вселенной, где они окормляют единоверцев и несут свет Православия тем, кто остался ему чужд. Творчески одаренные и любящие свой народ, ивириты возглавляют приходы соотечественников, действуя на этом поприще с похвальной ревностью и достоподражательным самоотвержением. Отец Агафангел в Каире, отец Эмилиан (недавно отошедший ко Господу) в Америке и многие другие в Южной Африке и Австралии выступили как основатели новых благотворительных учреждений, и из малоизвестных мест паломничества превратили их в центры духовной жизни и освящающего движения.

В свое время дело это успешно развивалось также на территории России, и метохи Ивирона в Москве и Тифлисе были в большом почете у православных христиан этой великой страны, а отцы-ивириты имели репутацию особо благоговейных и сами по себе, и по афонскому их происхождению. Но и Святая Гора отбирала для этой миссии монахов, во всем отвечающих ее задачам. Один из них до сих пор жив и как проэстос деятельно участвует в управлении родной обителью, а как антипросоп достойно представляет ее в Священном Киноте. Я говорю о благоговейнейшем и кротчайшем иеромонахе Хрисанфе – муже высокообразованном, знатоке многих языков и авторе книги «Большевизм», где глубоко и полно вскрыты зловещие и мало кому известные устремления этой богоборческой системы.

Что же до духовнического служения внутри монастыря, то здесь звездой первой величины слывет соревнователь древним отцам всечестной архимандрит Афанасий. Долгие годы бескорыстно трудился он на чужбине и, стяжав единственной наградой непорочную совесть, удостоверяющую, что всего себя отдал Церкви, вернулся недавно на место покаяния, где и проводит дни в безмолвии, занимаясь лишь духовным окормлением приходящих. Окруженный плеядой других ревнителей иноческого подвига, сей отец убежденным и нелицемерным послушанием общежительному уставу, как и пламенной ревностью о хранении его, на деле превратил свою жизнь в образец для подражания. Такой облагодатствованный и многопросвещенный муж – Божий дар для обители, и она заслуженно вверила ему разбор рукописей в книгохранилище и сопровождение особо почетных гостей. Лучшего исполнителя этой должности не найти на всем Афоне, и такое убеждение разделяют все посетители Ивирона, кому довелось узнать воистину духоносного отца Афанасия.

Как изменилась бы Святая Гора, имея сплошь таких насельников! И как душеполезны были бы ее киновии под рукой начальников, столь же учительных в слове и деле! Но увы, в наши дни оттого, что нет мужей в Иерусалиме, царствует Деворра (cм.: Суд. 4, 4), и только «благодать Божия, немощная врачующая»¹¹⁵ и восполняющая наши недостатки, спасает святыню, которую вверили новым поколениям иноков приснопамятные основатели, достославные игумены и сонмы отшедших отцов. Духовное богатство Ивирона так велико, что исчерпать его не под силу всей расточительности нашего поколения, помышляющего лишь о материальном. Просмонарий иеромонах Симеон и скевофилакс¹¹⁶ соборного храма иеромонах Гервасий не только несут служение при чудотворной иконе Богоматери Портаитиссы (Вратарницы) и мощах угодников Божиих, но и сами являют кладезь чистоты и смиренномудрия. А между тем сколь многие монахи, и киновиты, и отшельники, происходя из Ивирона и лично зная боголюбивую троицу отцов – Афанасия, Симеона и Гервасия, так и не достигли смирения, научающего не высокомудрствовать о себе и не осуждать братий своих!

В получасе ходьбы от монастыря есть келлия Святого Евангелиста Иоанна Богослова, где несколько лет назад не осталось ни одного насельника, ибо часть их в свое время отошла ко Господу, а остальные (один из которых, по моим сведениям, еще жив) вернулись в главенствующую обитель. Так ушел один из сочленов агиоритской семьи¹¹⁷, к немалой печали труждающихся на месте сем, куда десять веков назад прибыли благочестивые сыны народа иверского, чтобы воспринять свет православной веры и распространить его на далеких окраинах Кавказа. Но находятся безумцы, которые радуются этому, подобно Эзоповым лягушкам, радовавшимся браку Солнца¹¹⁸, и не задумываются над тем, что славой и блеском своим Афон обязан всем православным народам, образовавшим его братство, и что с потерей ветвей своих древо Святой Горы, помимо внешнего благообразия, утратит и ствол. Состав агиоритского монашества определяется каждым огражденным местом, и если оно бездействует, то уединенный дивий пояде и¹¹⁹ (Пс. 79, 14). Разумеющий да разумеет.

Выше, в часе ходьбы от Ивирона лежит подчиненный ему скит – три десятка бедных калив и пятьдесят нищих монахов. Заняты они обработкой дерева (которое в изобилии встречается вокруг и идет на изготовление ложек, тарелок, ступок и т. п.) и возделыванием маленького участка плодоносной земли. Смиренные и благоговейные скитяне никогда не доставляют беспокойства господствующему монастырю и, живя в глубоком мире и христоподражательной нищете, главной заботой имеют жизнь вечную. Среди них до последнего времени выделялся иеромонах и духовник Акакий. Но, охваченный неумеренной ревностью, он ушел в мир, чтобы там, в предместье современного Вавилона, то есть Афин, основать девичью общину, и это во времена, когда по всей Элладе, день ото дня ветшая, стоят в запустении монастыри, основанные благочестивыми царями и патриархами. О ревнители и подвижники, живущие умонастроением эпохи давно минувшей!

В этой дивной обители – крайней на северо-восточном склоне горы Афон со стороны Ксерксова канала¹²⁰ – подвизаются около тридцати монахов-сербов. Вседневные последования и Божественная литургия совершаются у них на славянском языке по уставу основателя, святого Саввы, во многом схожему с уставом обители преподобного Саввы Иерусалимского, которой Савва Сербский, урожденный королевич, щедро благотворил.

Монастырь стоит в обширной балке, в получасе ходьбы от моря, на месте уединенном и располагающем к молитве, обильном водой, садами и виноградниками. Кафоликон его выстроен в византийском стиле и изнутри весь покрыт фресками с надписями на эллинском языке. Кроме него имеется много малых церквей. Обширная трапезная подверглась реставрации в 1933 году, когда решено было преобразовать Хилендар из идиоритма в киновию. Но чрезмерное рвение насельников, постороннее вмешательство в жизнь монастыря и нарушение правил доступа туда вынудили Великую Христову Церковь¹²¹ и Священный Кинот Святой Горы признать намеченное преобразование несвоевременным, и, таким образом, боголюбивый замысел бескорыстных ревнителей общежития расстроился. Однако все отцы Святой Горы живут надеждой, что Заступница и Покровительница сей старейшей обители Госпожа Богородица просветит начальствующих и братию Хилендара и дозволенное однажды общежитие водворится у них вновь, на сей раз каноническим путем.

С середины прошлого века и до наших дней здесь процвело немало подвижников, пришедших из Сербии. Это еще более умножило усердие христолюбивого ее народа к богоизбранному месту, так что и главы царствующих домов Обреновичей и Карагеоргиевичей посещали обитель для смиренного поклонения тамошним святыням и гробу правителя сербов Стефана Немани, принявшего великий ангельский образ с именем Симеон¹²².

Благоговейная печаль о былом охватывает посетителя, воочию видящего то, о чем повествует предание. Примерно на полпути от моря к монастырю возвышается деревянный крест. Он установлен на месте, где преподобный Симеон, посланный на послушание собственным сыном, святым игуменом Саввой, постлал свою мантию и, разложив на ней взятую в дорогу снедь – хлеб и немного маслин, намеревался уже вкусить. И вот случилось, а лучше сказать, промыслом Божиим устроилось так, что в это самое время из обители к морю спускался его сын по плоти и отец по духу. Увидев Симеона, готового приступить к трапезе, святой Савва изумился и сказал, что тот все еще не монах, если доселе не может отстать от привычного для царей роскошества. И маститый старец, некогда могущественный государь, пал к ногам своего предстоятеля, не оправдываясь и моля простить ему таковое прегрешение. Блаженны те времена и блаженны отцы, отвергшиеся всего и возложившие на себя крест безмерного послушания, чтобы приобрести Христа и Его Царство! Хилендарские паломники и доныне видят на правой стороне соборного храма гроб преподобного, исполненный славы Господней. А оттуда, где покоилось сердце честного тела, произросла виноградная лоза, которая уже много веков осеняет место погребения с прилегающей частью двора, приносит плоды в виде косточки без мякоти и подает исцеления всем приступающим к святому с верой и благодарением. Пересаженные оттуда, ветви лозы пускают многочисленные побеги, но утрачивают целебные свойства. Ибо одному Богу ведомо, как наилучшим образом прославить прославляющих Его.

В Карее есть храм Хилендарской обители, именуемый Типикарион. Сюда, по чину монастыря Саввы Освященного в Палестине и по завещанию ктитора, тезоименитого ее основателю (то есть самого святого Cаввы, впоследствии архиепископа Сербского), отряжаются из Хилендара в качестве просмонариев самые благоговейные иеромонахи и монахи, чья единственная обязанность – «неусыпающее», то есть круглосуточное, чтение Псалтири. Одного из них – иеромонаха Рафаила, известного своим воздержанием и глубочайшей кротостью, знавали и мы. Хилендарская братия избрала его игуменом, и он пробыл в этой должности месяц, выказав себя ревностным хранителем общежительного порядка. Когда же порядок этот, как мы сказали, был после вмешательства высшей церковной власти отменен, почтенного старца вызвали в Священный Кинот выслушать сообщение особой патриаршей комиссии о том, что общежитие упраздняется и его игуменские полномочия прекращены. Отец Рафаил встал, положил поклон и, как незлобивый агнец, без единого слова вернулся в Типикарион, где до самой кончины день и ночь читал Псалтирь, всей жизнью своей исповедуя, что лучше приметатися в дому Бога, неже жити в селениих грешничих (ср.: Пс. 83, 11).

У той же обители есть в Карее и большая келлия, населенная преимущественно русскими, но в наши дни запустевающая прямо на глазах¹²³. Сегодняшний посетитель громадного ее здания, где некогда слышалось пение и чтение многочисленных насельников, славящих Господа, замечает, что из ста жилых помещений большая часть необитаема или заселена одним-двумя, много тремя монахами. Но как бы ни порицали и что бы ни говорили об этих русских, одно в них бесспорно и общепризнано: примерное благочестие и всецелая преданность иноческому строю жизни. И до сей поры последние келлиоты ничего не опускают из вседневных служб, беспощадны к себе и, как истинно дивные ратоборцы веры, твердо стоят в своем исповедании. Достойные всяческой похвалы и приемлющие все как от руки Божией, они словно не имеют земных нужд и, терпя видимые лишения, на деле богаты сами и обогащают других. Порой их видят за рукоделием и в непривычных для большинства работах, которые ценятся ими как средство избежать дарового хлеба и новый повод прославить Господа всяческих. Боголюбивая душа и в тяжких обстояниях непрестанно взывает к Подателю благ: Вскую, Господи, отстоя далече, презираеши во благовремениих, в скорбех? (Пс. 9, 22). И такой благочестивый православный народ угнетается безбожным коммунизмом! Но Ты один, Всесвятый Боже, все ведаешь, всем управляешь, и да будет на всех воля Твоя!

Мы добрались до честных и многими подвигами прославленных киновий, то есть общежительных монастырей, из которых первый по порядку – обитель преподобного Дионисия. Как прекраснейшая среди пустыннолюбивых горлиц, водружена она между небом и землей на скалистом и омываемом волнами берегу (не имеющем, к слову сказать, ни на стопу ноги (Деян. 7, 5) плодородной земли), где немалым искусством и тяжкими трудами разбит небольшой виноградник для утешения братии. Устремленный к небу и в лице своей братии помышляющий только о горнем, монастырь незыблемо высится на камне веры и неустанно доставляет мед добродетели в общий улей самоотвержения и братолюбия.

Дионисиатская община не имела возможности заниматься земледелием и все внимание сосредоточила на внутреннем делании при неизменном содействии в том насельников приписанных к обители аскитириев и эримитририев. Девизом монастыря изначально была земная нищета и всецелое посвящение себя деланию духовному.

Обитель преподобного Дионисия впервые упоминается в грамоте, полученной ею от Патриарха Константинопольского Антония в 1389 году, где она определяется как «не имеющая никакого богатства, но полагающаяся лишь на Бога и милость самодержца». Второе упоминание о Дионисиате находим в духовном завещании самого его устроителя, преподобного Дионисия, который, в частности, напоминал своим ученикам, что «пребывающий в общежитии да последует правилу».

Сегодня здесь около пятидесяти насельников, пришедших из разных мест Греции, чтобы едиными устами и единым сердцем петь Богу, и объединенных одним стремлением – послужить месту своего покаяния. До освобождения Святой Горы¹²⁴ в обители проживало девяносто братий, но с тех пор численность их сократилась, и это один из примеров, показывающих, что «чрезмерная свобода внешняя чревата рабством духовным»¹²⁵.

Придя более сорока лет назад в это священное место, я застал в нем подлинно богоносных отцов, прилежащих умной молитве и благоугождающих Богу в посте и бдении. До начала нашего столетия здесь, наряду с общей, была и неизменная во все дни постная трапеза. За нее ежедневно усаживалось четверо-пятеро отцов, по благословению лишь изредка вкушавших масло и в своей ревности о частом причащении сообразующихся как с древним уставом монастыря, так и с творениями приснопамятного Никодима Святогорца, который служил для сего боголюбивого стада образцом. И поныне здешний обычай допускает более частое, чем в других местах Святой Горы, приобщение Святых Таин. Каждые пятнадцать дней вне поста, дважды в неделю Великим постом и еженедельно в остальные посты приступают братия к Святой Чаше¹²⁶, игумен же заботится о том, чтобы этому по возможности предшествовали всенощные бдения, число коих доходит до пятидесяти в году. Запечатлеваясь в душе, агрипнии Святой Горы приводят ее в состояние сладостного восторга и вызывают в памяти образы отцов, словно застывших в безмолвном умилении и терпеливо ожидающих своей чреды воспеть хвалу Богу или облобызать святые мощи. Только те, кому посчастливилось достичь этого благословенного места и посетить дивные агрипнии, единственную в своем роде литургию, заупокойные последования, чины освящения и прочие службы, – только те могут уразуметь всю меру их отличия от урезанного и совершаемого наспех богослужения приходских храмов.

Люди и деяния, прославившие святую обитель в более поздние времена, описаны в книге «Новый Эвергетин», что вышла в минувшем году. Поэтому здесь мы расскажем лишь о том, каков был общий дух прежних отцов-подвижников, и о вразумлении некоторых надмевающихся братий.

Сегодня во всех монастырях, в том числе и у нас, можно встретить иеромонахов и монахов, соперничающих за право занять лучшую келлию. Однако у прежних отцов, и не стародавних, а прямых наших предшественников, иеромонахам отводились келлии, примыкающие к монастырскому двору и доныне называемые «пападакия» (священнические), скромные и непритязательные, а простым монахам – келлии, расположенные ниже. И, хотя последние были темными, тесными и дальними, все соперничали из-за них.

В честных эримитириях мы с волнением взираем сегодня на свидетелей благого их подвига – кольца в стене, служившие опорой во время уединенной молитвы, выщерблины на каменном полу от бесчисленных поклонов и едва приметный в углу дощатый настил для краткого отдыха. И даже в наши дни, когда охладела любовь многих (ср.: Мф. 24, 12) к подвигу, остаются еще отцы, которые постоянным жилищем своим считают храм Господень и не покидают его поутру, когда настает перерыв между службами, но проводят в нем время от полунощницы до литургии, то есть еще шесть-семь часов.

Но дабы никто не подумал, что нам памятно лишь доброе, вспомним случай, происшедший за пять лет до нашего прихода в обитель и хорошо известный всем тогдашним насельникам.

25 ноября 1950 года за вечерней трапезой читали житие святой великомученицы Екатерины, и вышло так, что чтение завершилось до конца застолья. Когда растерянный чтец умолк, не зная, чем заполнить оставшееся время, один из младших братий, Неофит, отличавшийся крайней простотой, посоветовал начать житие мученика Меркурия, чья память отмечается тогда же. Присутствовавший за столом старец Симеон, который был в тот год уставщиком обители, разгневавшись на вмешательство простеца Неофита в его прямые обязанности, воскликнул: «Умолкни!» – чем весьма опечалил братий и, разумеется, себя самого, но более всех – Неофита. Ибо тот действовал из братолюбивого чувства, желая выручить чтеца, а не из пренебрежения к уставу. Не прошло и пяти минут, как братия поднялись от трапезы. И, едва чтец начал благодарственную молитву, старец Симеон рухнул на пол, будто громом поверженный. Умер он, как выяснилось потом к общей скорби, но и к общему изумлению, от разрыва сердца. И тогда трепет объял всех припомнивших слова Господа: Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лице Отца Моего Небесного (Мф. 18, 10). Мы не знаем конечного суда Божия, но надеемся, что беспредельное Его милосердие имело в виду, во-первых, вразумление остальных братий и, во-вторых, наказание самого «презревшего» во искупление его вины. По общему признанию, старец Симеон, крайний ревнитель церковного благочиния, был всем хорош: целомудрен, благоговеен и разве лишь несколько груб с собратиями. Одним словом, у него, как и у юродивых дев из притчи, недоставало «елея», то есть милосердия. Мы зачастую бываем жестки с убогими и немощными, не думая об опасности, которой сами себя подвергаем, и забывая, что воздыхания обижаемых и ходатайства их Ангела хранителя немедленно достигают слуха Того, Кто сказал: Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне (ср.: Мф. 25, 40).

Из монашествующих нашего поколения величайшим простецом был старец Виссарион – совершенно неграмотный и по этой причине свыше пятнадцати лет исполнявший в монастыре самые «низкие» послушания. Но как раз этот «препростой» брат, всегда беспрекословно повиновавшийся каждому и со страхом совершавший дело своего покаяния, дважды сподобился видеть Предтечу и Крестителя Господня Иоанна. Первый раз это произошло наяву, когда он проходил мельничное послушание в нашем метохе Мариания, что в Халкидике. Явившись брату Виссариону, когда тот бодрствовал, святой сказал: «Трудись и впредь, чадо мое, со страхом Божиим, как доселе, и будь безмолвен ради спасения души твоей!». Во время второго явления, бывшего во сне, угодник Божий поведал ему, что немного не доходя мельницы и довольно глубоко под землей сокрыта церковь, которую необходимо раскопать и очистить. Что и произошло, ко всеобщему изумлению, ибо об этой церкви никто прежде не слышал. Год назад этот бесхитростный и многоусердный брат был послан экономом в Каламицу, где находится другой небольшой наш метох, и неленостно там подвизался. В сентябре минувшего года он, восьмидесятипятилетний, но пребывающий в полном здравии, предузнал свою кончину и, приведя в порядок дела метоха, удалился в близлежащий поселок на побережье. Там отец Виссарион простился со всеми знавшими его и сказал, что отправляется умирать в монастырь. Едва ступив на пристань Дионисиата, старец взглянул на монастырь и произнес: «Да прославится имя твое, честный Предтече! Вот ты и сподобил меня приехать, чтобы умереть в домишке твоем!». Отец Виссарион достиг обители в пятницу, провел этот день в посте и в субботу причастился Святых Таин. А в воскресенье утром отправился в монастырскую больницу, где вскоре и отошел ко Господу «в мире и преподобии», о чем молится наша Церковь.

Как не прогневаться Небесному Отцу при виде обид и насмешек, которым подвергаются работающие Ему в простоте чистого сердца? Итак, познаем отсюда тяжесть сего греха и не будем впредь пренебрегать собратиями нашими, памятуя слова царственного пророка: Аз же есмь червь, а не человек, поношение человеков и уничижение людей (Пс. 21, 7) и апостола Павла, восшедшего на третье небо, но продолжавшего именовать себя извергом (ср.: 1Кор. 15, 8). А сравнив свое ничтожество с высотой их добродетели и увидев, что мы воистину черви, будем смиряться и приобретем в том верный залог спасения, по слову Псалмопевца: Cмирихся, и спасе мя (Пс. 114, 5).

Эта обитель, служащая, можно сказать, страннопри-имницей всей Святой Горы, расположена чуть в стороне от Кареи и является первым местом поклонения для всех прибывающих в монашеское государство Афон. Склонные размышлять о жизни будущего века увидят в Кутлумуше, стоящем среди роскошной зелени лимонов и иных плодовых деревьев, образ горнего Иерусалима, который описан любимым учеником Господа в Апокалипсисе.

Как и Дионисиат, монастырь этот – общежительный, и сегодня в нем тридцать пять монахов. Кутлумушские насельники, среди многих трудов, особенно заботятся о странноприимстве, подражая в том преподобному Сампсону¹²⁷.

Многие из тех, кто скор на осуждение, порицают кутлумушцев, не соблюдающих устав общежития во всей его строгости. Но судьи эти не желают знать, что из-за малочисленности братии здешние монахи нередко несут по два-три послушания. И если среди насельников Кутлумуша – как, впрочем, и других святогорских монастырей – большинство составляют больные и пожилые, то оставшимся невозможно поспеть всюду, не бросая своих послушаний. Но может ли привратник покинуть свое место у врат? Бросит ли больничник недужных братьев, чтобы присоединиться к общей трапезе? То же и гостиник, и повар, не говоря уже о большинстве молодых братий, временно переведенных на внешние послушания лесников, смотрителей пристани, виноградарей и прочие, необходимые для существования монастыря. Удаленные от торгово-промышленных центров, cвятые обители для удовлетворения своих нужд поневоле должны заниматься и садоводством, и огородничеством. И до сих пор насельники их сами себе портные, сапожники, пекари и даже медики. Так возникает жизненный уклад, напоминающий огромную крестьянскую семью, члены которой сходятся вместе по вечерам, а в иное время лишь по воскресеньям и праздникам. Но даже самый взыскательный критик заметит, что здесь неопустительно соблюдается все, что определяет дух монастыря. Старцы, ложащиеся отдыхать после дневных трудов, непременно восстанут к полуночи, чтобы участвовать в многочасовом бдении, которое перейдет в литургию, и предпочтут скорее упасть в обморок от переутомления, чем пренебречь издревле освященным чином.

Благоденствует ли, бедствует ли монастырь материально, трапеза остается неизменной, посты соблюдаются неукоснительно, богослужение совершается в урочное время, братия приступают к Святым Таинам, и все это залог того, что древний монашеский уклад не исчезнет и далее.

В последнее время Кутлумуш процвел благоговейными духовниками и киновиархами (начальниками общежития), но подлинную славу принес ему великий наставник и премудрый справщик церковных книг иеромонах Варфоломей¹²⁸, скончавшийся в середине прошлого века. Возглавляя долгие годы известные школы в Константинополе и на Ионических островах, но не прельстившись ничем в миру и не изменив своего прозвания Кутлумушский, он вернулся на Святую Гору, где провел всю оставшуюся жизнь в величайшем благоговении и ревностном хранении монашеского устава.

В Кутлумуше есть Свято-Пантелеимонов скит с тридцатью каливами и примерно пятьюдесятью насельниками, кормящимися oт рукоделия и малых клочков земли. Несмотря на близость афонской столицы Кареи, скитяне известны своей аскетической жизнью, а также милосердием к больным и страждущим, которые ищут здесь помощи и предстательства святого великомученика Пантелеимона. Посетители скита видят целый квартал строений, кажущихся безлюдными, и приходят в умиление, узнав, что здешние отцы, как истинные монахи, затворились в смиренных келлиях, где занимаются духовными упражнениями и рукоделием.

Монастырю принадлежат многочисленные келлии в его окрестностях. Насельники их, подчиненные своей главенствующей обители и ее игумену, известны практическим доброделанием – странноприимством, попечением о нищих, а также участием во многих всецерковных и общенациональных начинаниях. Свойственный здешним отцам дух трудолюбия и благой предприимчивости сделал эти келлии образцовыми центрами лесоводства, виноградарства, огородничества и пчеловодства. Добывающие хлеб насущный поистине в поте лица, келлиоты выделяются вместе с тем милостивым и сострадательным нравом. Отсюда и широкая известность их духовников, которые успешно окормляют паломников-мирян. Поборники среднего монашеского пути, названного во времена расцвета монашества «общественным», по условиям своей деятельности и окружения были связаны делами житейскими (ср.: 2Тим. 2, 4) и залог спасения для себя видели не столько в аскетических подвигах, сколько в доброделании. На этом пути они преуспели в трудах, полезных как для собратий, так и для нуждающихся мирян. К делателям этого рода принадлежали братья из келии Скуртеев Стефан и Неофит, которые ухаживали за преподобным Никодимом в его многоболезненной старости и у которых мы в неоплатном долгу за то, что они сберегли многие рукописи наставника и позаботились об издании самых важных его трудов. У таких-то милостивых и любящих духовное просвещение отцов находили прибежище монахи ближайших к нам столетий, впавшие в немилость у невежества и полузнайства, как это случилось сравнительно недавно и с ныне покойным дидаскалом Христофором Ктенасом (о нем мы расскажем впоследствии)¹²⁹.

Все согласятся, что книгоиздание – лучшее средство духовного просвещения и очищения нравов. И было бы естественно, если бы им занялись в первую очередь процветающие обители Святой Горы. Но именно им приходилось «беспокоиться и хлопотать» (см.: Лк. 10, 41) большей частью о материальном. И вот нашелся нищий труженик, келлиот Нектарий, который приобрел в долг печатное оборудование и, наладив ценой многих усилий типографию в Карее, выпустил ряд образцовых изданий, среди которых были творения святых отцов, а также богослужебные и церковно-певческие книги.

По проискам лукавого с некоторых пор значительно охладились отношения между господствующими обителями и зависимыми от них монашескими поселениями, особенно келлиями, насельники которых то обвинялись в непослушании, то сами жаловались на притеснения. Конечно, взаимные упреки эти были отчасти обоснованны, но проникновение в святоименное место людей, чуждых иноческому призванию, оправдывает строгость, искони царившую в здешних монастырях. Однако нельзя не пожалеть, что, ревнуя о сообразовании всей жизни в зависимых келлиях и скитах с уставом и обычаями монашества и желая ограничить у иных строителей тягу к внешнему великолепию, кириархии (особенно греческие) пошли на упразднение некоторых из них. И сегодня, среди прекрасных ансамблей в густой зелени олив и грецкого ореха, замечаешь полностью запустевшие или на глазах запустевающие келлии с изящными храмами византийского стиля – немыми свидетелями прежнего духовного и материального процветания. Невозможно удержаться от слез при виде лампады, до сих пор свисающей над аналоем, чтобы светить чтецам вседневных служб, которые давно уже некому совершать, или при виде крипты с черепами отцов, ожидающих общего воскресения. И как знать, нет ли среди них останков того, кто впервые освятил это место дивными подвигами? Для чего же лишено оно первоначального своего назначения, так что Дом Божий сделался жилищем птиц ночных? А потому помолимся сообща, да возродятся былая любовь и былое согласие ко благу общей нашей отчизны и да уразумеют все святогорцы, что мы не имеем здесь постоянного града (Евр. 13, 14).

В близкие к нам времена просияли добродетелью многие кутлумушские келлиоты, и особенно – выдающиеся духовники. Таковы были в начале нынешнего века иеромонахи Нифонт и Евфимий, из которых первый одно время нес пастырские труды в Эсфигмене. Вспоминаются еще иеромонахи Кирилл из лавриотской келлии Святой Троицы и Дионисий из дионисиатской келлии Комвологов, до последнего времени несшие послушание чредных иереев и духовников в храме Протата, равно как тогда же отшедший ко Господу иеромонах Феодосий из Мавруды¹³⁰ и многие другие делатели вертограда Господня.

Другие «делатели добрые» – знаменитые мастера иконописи, которые заботятся о поддержании искусства, завещанного апостолом и евангелистом Лукой, в том состоянии, какого достигло оно во времена Панселина, Феофана и Дзорциса.

Восхищение вызывают мастерские иеромонаха Серафима из лавриотской келлии Святого Иоанна Богослова и братства Иоасафеев, что в григориатской келлии Рождества Богоматери.

Иеромонах Серафим продолжает традицию монаха Хризостома, дивного старца той же келлии, создателя списка чудотворного образа «Достойно есть» для Протата и одновременно выдающегося учителя пения, который во времена духовного упадка и нестроений составил новый напев «подобнов» для всенощного бдения. Мастера-иоасафеи пришли из одноименного иконописного дома в Кавсокаливийском скиту и также работают в древней традиции, сполна оправдывая славу корифеев нашего иконописания.

Но каково бы ни было нынешнее состояние келлий, все они, в сочетании с представительствами всех монастырей Святой Горы и архитектурным комплексом Священного Кинота, составляют монашеский городок, своего рода столицу Афона. Нигде на земле не найти места, которое оказывало бы столь вдохновляющее действие на человека. Прежде чем попасть сюда, приходящие – особенно по дороге из Дафни – любуются великолепным видом на Стримоникийский залив с островами Фасос при входе в него и Самофраки поодаль, с горой Пангей и холмами Кавалы на прилегающих берегах и Хризопольской равниной в глубине и, наконец, обозревают панораму миниатюрной на первый взгляд Кареи в роскошной зелени сосен и плодовых садов, в зарослях винограда и орешника, напоминающих картины Тирольских Альп.

Cтолица афонского монашества в изобилии украшена куполами церквей и сводчатыми кровлями часовен с беломраморными крестами. В самом центре ее мы увидим Протат – старейший храм Святой Горы, знаменитый фресками Панселина и местным образом «Достойно есть», а чуть в стороне – Священный Кинот, «парламент» Афона. Словно сторожевые башни, городок с боков прикрывают Кутлумушская обитель и скит Серай (Cвято-Андреевский) с громадным собором, напоминающим о былом расцвете русского монашества.

Всякий, кто приближается к Карее впервые, испытывает робость. Еще больше усиливается она при входе, когда погонщик животных сообщает, что нужно спешиться, поскольку передвижение верхом – как и курение, громкие беседы, пение на улицах и т. п. – в этом священном месте строго возбранено. И наконец, переходит в священный трепет при виде тысячелетнего храма Протата, так сказать, Святой Софии¹³¹ Афона, и при мысли, что в нем читал величайший из агиоритов, Афанасий Афонский, молились византийские василевсы, патриархи и вельможи. Здесь воинами Михаила Палеолога были умерщвлены борцы с унией и герои Православия – насельники тогдашнего Карейского скита, ставшие благоуханной жертвой Богу¹³². Своды этой древней базилики оглашал произносимыми наизусть паремиями Великой Субботы преподобный Никодим Святогорец. Здесь же в начале нашего столетия произошла встреча прибывшего из Константинополя посольства с великим в патриархах Иоакимом III, за которой последовало извещение о вторичном его избрании на Вселенский престол и прощание Святейшего Владыки с Афоном и отцами его, который он всем сердцем возлюбил¹³³. И в этих же стенах, пред чудотворным образом «Достойно есть», собрались представители всего афонского мира, чтобы после коленопреклонного моления к Пречистой подписать соглашение о вечном союзе Святоименной Горы с матерью-родиной¹³⁴.

На улицах и перекрестках этого священного города вместо обычных приветствий постоянно звучит: «Благословите!» – с ответным: «Господь!»¹³⁵. Здесь входят в чужую комнату, не иначе как постучав в дверь со словами: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!» и услышав изнутри: «Аминь». Все здесь на византийский лад, и даже время, ибо начало суток отсчитывается в Карее от захода солнца, что бы ни показывали часы в миру.

Особенно впечатляет ласковая приветливость монахов, которые все без исключения, от проистаменов до простых черноризцев, заняты рукоделием. Каждого гостя встречают с истинно отеческой любовью и после традиционного угощения вручают ему диамонтирион, то есть подорожную, позволяющую рассчитывать на прием и невозбранное пребывание во всех святогорских обителях¹³⁶. И здесь я взываю к благочестивому чувству паломников, движимых евангельским и боголюбивым духом. Ибо не переводятся, увы, особенно среди литераторов, недобросовестные критики, которые то ли из корысти, то ли по непонятной глухоте к живым проявлениям духа выискивают множество изъянов в здешнем укладе, как и в самих его носителях. Но тщетно расточают они свои мудрые советы, сводящиеся к тому, что святогорскому монашеству пора наконец усвоить «современный» стиль жизни. Безумцы эти забывают (как забыл один молодой представитель журналистской братии, открывший на Афоне «республику долгобородых»), что истинное священство – те самые батюшки, которые крестили их самих, – вряд ли составляет одну Церковь с коротко остриженными братцами, больше всего на свете жаждущими повидать Европу.

Оставляю без внимания прочих «моралистов» с их бесчисленными небылицами. Но есть и в церковной среде мыслящие чуждо и давно порвавшие с добронравием, несмотря на постоянные рассуждения о нем. Не имея возможности заниматься клеветой в миру, где для уличенных в ней предусмотрено наказание, они безнаказанно ополчаются на монашество. Ведь монахи, по примеру наставника их, Самого Христа, не бранят злословящих, не мстят обидчикам, а предают дело на суд Всевидца Бога и Церкви. Но что бы ни говорили клеветники – для красного словца или желая подорвать сам институт монашества, – трудятся они всуе. Установления, которые воплощают собой вечные истины христианства, не могут быть поколеблены мыльными пузырями пустословия, лопающимися на свежем ветру духовного рассуждения.

Ни один разумный человек не потребует абсолютного совершенства от лучшего в мире учреждения, коль скоро в нем действуют люди. И никто, находясь в здравом уме, не станет добиваться упразднения сообщества с многовековой историей, если один-два члена его оказались не на высоте своего призвания. Тем же, кто призывает монашествующих (якобы из любви и заботы о них) «идти в ногу со временем», отвечаем, что монашество и современность, как понимают ее эти доброжелатели, – явления абсолютно взаимочуждые.

Некоторые протестантские течения, склонявшие нас к «модернизации», благоразумно оставили свои призывы, когда поняли, что надеялись сопрячь несопрягаемое и, значит, били воздух (ср.: 1Кор. 9, 26). Вот и крупнейший писатель Запада Виктор Гюго уподоблял монахов парящим в поднебесье орлам, а всех хулителей монашества – домашним гусям, бессильным взлететь. Опровергая этих хулителей, он говорил, что монахи, даже если бы они ничего иного не дали миру, необходимы ему как «вечные молитвенники за тех, кто не молится никогда»¹³⁷. Этот великий француз твердо знал, что противники монашества, составляющего на Востоке и на Западе одно тело с Церковью, пребывают вне церковной ограды. Яркий пример от противного – протестантизм, который, отвергнув монашество, превратился в хаотическую смесь разрозненных групп и противоборствующих мнений.

И если бы эти господа критики руководствовались доброй волей и рассуждали конструктивно, они смогли бы воочию увидеть на Святой Горе, особенно в Карее, плоды христианской культуры и убедиться, что она одна способна противостоять всем крайностям и национализма, и социализма. Ибо есть лишь одно место в мире, где элементы не просто разнородные, но исторически непримиримые веками пребывают в союзе любви, не разделяясь и не восставая друг на друга даже в самые трудные для этого поразительного симбиоза времена.

Кротость и незлобие отцов таковы, что вступающие в деловые сношения с ними миряне сами проникаются тем же духом и даже к подчиненным своим начинают относиться с небывалым для внешнего мира человеколюбием.

Перечисляя бедствия последних дней и провидя неизбежный итог застарелой болезни, Господь Иисус Христос говорит, что будут глады и нашествия иноплеменников и междоусобные брани (см.: Мф. 24, 7; Лк. 21, 11). Подобный горький опыт пережили все порабощенные некогда народы, и более всех – наша несчастная страна, где не осталось уголка, не задетого гражданской войной¹³⁸. Но здесь, на благословенной Святой Горе, что населена таким разноплеменным множеством, мир не нарушался. Более того, для прокормления беженцев заводились первоклассные животноводческие хозяйства и все злостраждущие, благодаря христианскому терпению и братолюбию отцов, укреплялись и выживали.

Увы, многоученые наши земляки (в особенности из Фессалоникийского университета), на которых мы возлагали благие надежды, что они-то уж позаботятся опровергнуть нарекания на два величайших явления мировой истории – Византийскую державу и православное монашество, так много давшие не только греческой нации, но и всему человечеству, – до сих пор не сделали в этом направлении ничего. Остается уповать на будущее.

Знаменитая cвоим превосходным местоположением и главным престолом в честь Спаса Вседержителя, эта святая обитель разместилась на красноватой скале, смотрящей прямо в Эгейское море. Подобное место было выбрано, скорее всего, с целью обеспечить ей господство над всем прилегающим участком полуострова. Монастырь также сохранил до сих пор идиоритмическое устройство, братство же ее, в сравнении с прежними временами, умалилось и количественно, и качественно. И, хотя в недавнем прошлом монахи Пантократора выделялись образованностью и любовью к церковному пению, в наши дни таковых не найти и среди здешних проистаменов.

Славу обители составляет ее питомец архимандрит Афанасий, пятнадцать лет достойно возглавлявший Афониадскую школу, а ныне начальствующий над семинарией в Ксанфе, муж великой учености, многих дарований, но что всего важнее – мирный и нестяжательный. Не встретив понимания на Афоне и духовного отклика у братии Пантократора, он покинул Святую Гору, как некогда Григорий Богослов – Константинополь¹³⁹, и водворился в миру. Но все, кому выпало счастье знать архимандрита Афанасия и сотрудничать с ним, имеют твердую надежду увидеть его во главе Афониады, которая вскоре начнет действовать опять.

В окрестностях Пантократора и, в частности, по соседству с Кареей много калив, именуемых «кавиотскими»¹⁴⁰, и среди них – знаменитая Капсала с ее нищими отшельниками. Они добывают пропитание cамыми дешевыми поделками – плетут корзины и вяжут метлы из вереска. Монастырское начальство никогда не благоволило к капсалиотам, называя их «неслушниками» и «бродягами», как легко меняющих место обитания. Однако Уставная хартия¹⁴¹ Святой Горы, определяющая скорее юридический статус монастырей, чем духовный настрой в них, хоть и порицает это явление в принципе, на практике великодушно мирится с ним и поныне.

Но спросим: в чем провинились эти благие любители добровольной нищеты? В том, что некоторые из них покинули место своего покаяния? Но они ушли оттуда, не взяв с собою ничего, кроме ветхих ряс. И потому связаны местом не больше, чем птица – небом, а солдат – ранцем.

Конечно, творцы Уставной хартии не могли одобрить «бродяг», которые наводняют монастыри по субботам, собирая милостыню. Но что избавит нас от поспешного их осуждения, если не памятование, что они из тех «малых сих», о ком слово Спасителя?

Не имеем ни оснований, ни желания порицать первоначальные и позднейшие постановления о них. Но полагаем все же, что этот род нищих несправедливо считать вредным для самого института монашества, пусть на первый взгляд это и так. Ибо, приглядевшись к тому, как испрашивается эта милостыня, с каким смирением, с какой застенчивой благодарностью принимаются ломти засохшего хлеба, составляющие недельное пропитание не только самих нищих, но и стариков и больных на их попечении, всякий, кто ранее настаивал на принудительном водворении этих «бродяг» в монастырях, оплачет былую свою неприязнь к ним и засвидетельствует их ревность по Богу, проявляющуюся даже в заблуждении, и духовное мужество, позволяющее сносить невзгоды и поношения.

В предисловии к настоящей книге мы обещали представить читателю нечто вроде нового «Лавсаика» и вот незаметно уклонились в отвлеченные мнения и сентиментальные излияния. Но если явится тот, кто более нас достоин подражать автору «Лавсаика» древнего, он, без сомнения, уделит Капсальской пустыне особое внимание в надежде открыть там нового Павла Препростого¹⁴² или Евлогия с прокаженным¹⁴³, новых затворников и нищепитателей. Если же не найдет таковых ни в Капсале, ни в Катунакии, то, значит, они отошли ко Господу, как и многие их порицатели и добрая половина творцов Уставной хартии.

Так, в нынешнем году мир узнал из газет, что в «виноградных зарослях своего монастыря» заживо сгорел монах Пантелеимон (площадь этого «монастыря», к слову сказать, – восемь локтей, самому же эримиту Пантелеимону исполнилось к тому времени семьдесят восемь лет). Нищие келлиоты часто трудятся на сборе плодов вдали от своих жилищ или отправляются еще далее для продажи рукоделия. Остающиеся же на месте часто хворают, а так как иные из них не могут по старости сами себя обслужить, то не проходит года без пожаров в густых кустарниках и громадных залежах хвороста, когда выгорает вся местность (отсюда и название ее – «Капсала»)¹⁴⁴. Так принимают огненную смерть в убогих хижинах безвестные аристократы пустынножительства, о чьих подвигах знают лишь ближайшие соседи – птицы небесные да шакалы с лисами, изредка подбирающие обломки заплесневелых сухарей.

Однажды по поручению Священного Кинота (где я двадцать два года представлял Дионисиат) мне пришлось отбыть в одно место для неотложного следствия, и путь мой пролегал мимо этого скуднейшего из поселений. Стояла весна. По краткости расстояния и ввиду воскресного утра я отправился пешком. И уже на подходе к Капсале заслышал доносившуюся с дальнего конца горной тропы дивную мелодию и различил слова «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем и спаси мя, Едине Человеколюбче». Спустился пониже и замер, очарованный поистине ангельским пением, сливавшимся с ароматом сосен в юной зелени, но, как только отзвучали Блажени, а за ними тропари, кондаки и Трисвятое – все, что положено петь в это время, если не совершается Божественная литургия, – тотчас устремился вперед, желая видеть неведомого мне нового Кукузеля¹⁴⁵. И в самом деле не ошибся сравнением! Ибо то был, как узналось позже, знаменитый протопсалт из Пирея, пелопоннесский уроженец Константин Захаропулос (впоследствии святогорский монах Каллист) – совсем еще молодой, лет тридцати, а по цветущему виду и крепкому сложению настоящий житель «счастливой Аркадии»¹⁴⁶. Ревнуя по Богу, он оставил все и пришел на Афон, чтобы избрать жизнь нищего аскета. За бесценок приобрел у кириархальной обители убогую каливу и начал подвизаться там в тесноте, скудости и всяческих лишениях, хотя мог жить среди полного довольства в миру или, по крайней мере, в любой из богатых обителей Святой Горы. Проведя в этой каливе лет десять, отец Каллист скончался от отравления дикими травами, которые отваривал и ел за неимением хлеба.

Коснувшись тех трудных для Афона времен, нельзя умолчать о великом бескорыстии нищих пустынников. Однажды Священный Кинот поручил мне и еще двум братиям распределять старую одежду, присланную шведским Красным Крестом. На основании списка, где значились триста пятьдесят подлинно неимущих, в Карею для получения вещей и продовольствия (главным образом бобов) призваны были, наряду с прочими, человек пятьдесят капсалиотов. Из них явилась примерно половина – те, кого уполномочили оставшиеся дома старики и немощные. Нас глубоко поразило не столько бесстрастное отношение «делегатов» к раздаваемым благам, сколько готовность уступить все лучшее другим и боязнь хоть в чем-то обездолить собрата. Вот каковы эти альтруисты, облаченные в тряпье и обутые в волосяные мешки! Ни тени суеты, ни малейшего сетования – лишь проникновенные слова благодарности (если это греки) и глубокие поклоны (если это русские, румыны или болгары, не знающие по-гречески). Пусть подражают им все раздаятели и получатели благ в миру, пусть услышат о них в Министерстве социального обеспечения, ни разу не выделившем святогорцам и ржавой иголки!

Расположенный в часе пути от Пантократора и отовсюду открытый взору, этот русский скит еще лет сорок назад насчитывал до двухсот пятидесяти монахов, преимущественно уроженцев Малороссии. Он освящен во имя пророка Илии, чей храм выглядит как шедевр превосходного ювелира.

Изначально общежительный, скит и доселе хранит былой строй. И, хотя под давлением обстоятельств место это переживает ныне упадок, скитяне уповают на помощь Божию и получают ее, благодаря чему удается до сих пор избежать совершенного разорения.

Основанный как царский, этот монастырь находится в южной части полуострова, прямо над заливом с главной святогорской гаванью Дафни. Живописность места подчеркивает великолепие зданий, особенно кафоликона с его удивительными росписями. Тридцать ксиропотамских отцов держатся идиоритмического распорядка, славясь высоким благочестием и приверженностью к древней традиции.

Само местоположение обители вынуждает братию нести особые труды и издержки по приему паломников, особенно многочисленных накануне 9 марта, когда празднуется память Сорока мучеников Севастийских, которым и посвящен кафоликон.

Год назад здесь случился пожар. Перекинувшееся с печных труб на деревянную кровлю пламя уничтожило четверть строений, в том числе средневековую колокольню с часами и деревянным «арапом»¹⁴⁷ в натуральную величину, который с помощью хитроумного механизма отсчитывал время ударами железных молоточков в большое деревянное било.

Ревнуя о славе обители, здешние отцы уже приступили к восстановительным работам, но задача эта превосходит финансовые возможности Ксиропотама, требуя крупных ассигнований от государства и пожертвований из-за рубежа.

До последнего времени обитель не оскудевала высокообразованными монахами. Так, владевший несколькими иностранными языками иеромонах Павел издал, среди прочего, сочинения Фенелона¹⁴⁸ в собственном переводе с французского. Иеромонах Хрисанф был известен как искусный полемист против макракианства и автор книги «О двусоставном человеке», в которой доводами от Священного Писания ясно доказывается ошибочность воззрений Макракиса¹⁴⁹. Разносторонне образованный и большой знаток церковного пения иеромонах Кириак, выпустивший в свет «Певческое руководство» с собственными приложениями, впоследствии исполнял обязанности эпитропа Святой Горы в Фессалонике и Константинополе.

Особо скажем о иеромонахе Евдокиме, который написал историю монастыря и составил каталог его библиотеки (оба труда, образцовые по стилю и пунктуальности, опубликованы лет двадцать назад). Любимый всеми святогорцами за благородный и кроткий нрав, пользующийся особым уважением у членов Священного Кинота, он был почтен должностью антипросопа Ксиропотама в Карее. Именно иеромонах Евдоким вместе с четырьмя другими афонскими отцами был избран Кинотом для работы над Уставной хартией. Ему же принадлежит главная роль в улаживании спорных дел о ксиропотамских подворьях, равно как и других проблем родной его обители, которыми он занимался с величайшим усердием и поразительным бескорыстием. Умер отец Евдоким лет пятнадцать назад, оставив по себе добрую память у всех святогорцев, не говоря уже о прямых его соработниках. Уход такого мужа стал невосполнимой потерей для монастыря, особенно ощутимой после недавнего огненного испытания.

Но и этот выдающийся агиорит, ревнитель афонской славы, трудившийся не покладая рук ради духовного и материального процветания Ксиропотама, до дна испил в последние свои дни горькую чашу пренебрежения. Разбитый параличом, до крайности изнуренный, он не получал должного ухода и отошел ко Господу в тяжких телесных страданиях. Вселюбящий Отец, желая, чтобы сей добрый и благой делатель до конца совершил подвиг терпения, укрепил его, и тот безропотно сносил удаление из монастыря своего послушника, как и общее безучастие. Воистину это был праведник – один из тех, кто умираяй остави раскаяние (ср.: Притч. 11, 3). Да, судьбы Господни – бездна многа (ср.: Пс. 35, 7) и в предсмертных страданиях – искупление человеков, но оскудение братолюбия в такие минуты особенно тягостно и мучительно для страждущих.

Мало кого так оплакивала Святая Гора, как иеромонаха Евдокима, духовные же труды этого подвижника пребудут в ее памяти навеки.

В глубокой старости проводит дни и другой праведник Ксиропотама – проистамен иеромонах Василий. Много потрудившись на месте своего покаяния, он претерпел ссылку на Митилену за то, что во время Первой мировой войны воспротивился грабительским притязаниям солдат французских оккупационных сил. О злоключениях, перенесенных там вместе с другими агиоритами, отец Василий рассказал в книге, выпущенной десятилетие назад. Теперь в терпеливой надежде ожидает он блаженного исхода, имея возле себя замечательных послушников с университетским образованием, воспитанных архимандритом Максимом.

Взявшись обрисовать духовное состояние обители, не могу умолчать об истинно духоносном и разве что не бесплотном ее виматаре¹⁵⁰ – иеромонахе Николае, который ранее пребывал в обители Святого Павла. Всем, кто сподобится посетить Ксиропотам, надлежит непременно поклониться Кресту Господню, и там, у Креста и у святых мощей, непременно встретят они сего мужа, который, словно новый Корнилий-сотник, исполнен благоговейного страха и радостно, словно новый Симон Киринеянин, исполняет святое свое служение.

Молитвы всех православных христиан да сопутствуют ксиропотамским отцам в трудном деле восстановления монастыря!

Укрывшийся в лесистом овраге и отовсюду окруженный холмами, этот болгарский общежительный монастырь, знаменитый не только красотой места и зданий, но и особого рода духовностью насельников, насчитывает сегодня около восьмидесяти монахов. Большинство их – выходцы из Западной Македонии, остальные – из старой Болгарии. Вседневные последования, литургия, как и чтения за трапезой совершаются здесь по-церковнославянски. В остальное время насельники говорят по-болгарски, но знают и греческий. Не оставляя духовных трудов, зографиты усердно занимаются сельским хозяйством, в особенности разведением маслин, из которых получают превосходное масло.

До Второй мировой войны Зограф имел доходные статьи в Болгарии и игумен его часто посещал Софию. Заботясь о своем обеспечении, монастырь приобрел целый квартал в Филиппополе¹⁵¹ и, сдавая его в аренду через городскую префектуру, получал значительную плату. В настоящее время Зографу принадлежат два здания дворцового типа в центре

Фессалоники и небольшие участки леса в ее окрестностях.

Архитектурный ансамбль монастыря – один из наиболее выдающихся на Афоне.

На юге полуострова, у самого моря, в месте на редкость живописном, основан один из самых древних монастырей Святой Горы – Дохиар. Посреди величественных построек византийского стиля возвышается церковь Святых Архангелов, красотой убранства (особенно наружных росписей) превосходящая многие храмы Афона. Здесь хранится чудотворный образ Богоматери Скоропослушницы, от которого по молитвам паломников, притекающих отовсюду, происходят ежедневные чудеса. Заслуживает похвалы здешний обычай ежедневно назначать на служение Богоматери благоговейного иеромонаха, которого называют Ее просмонарием.

Братия сей идиоритмии состоит примерно из тридцати монахов, одеждой и трапезой своей напоминающих скорее киновитов. По своему начальственному положению и духовным дарованиям первенствуют среди них иеромонахи Даниил и Иерофей. Мудрые старцы всячески помогают месту своего покаяния и всей Святой Горе как проистамены и антипросопы при Священном Киноте. Подобно другим монастырям, Дохиар понес огромные убытки от разгула стихии и еще большие – от последствий оккупации в годы войны. Но достохвальная ревность его руководства и самоотверженность всей братии позволили, во-первых, успешно восстановить внутренний распорядок жизни и, во-вторых, укрепить расшатавшиеся постройки и оползающий каменный фундамент виноградника. На сегодня осталось лишь расчистить монастырское кладбище от громадных наносов ила, земли и камней.

Историю обители написал ученый архимандрит Христофор Ктенас¹⁵². Некогда насельник Ивирона, а потом Дохиара, он окончил свои дни чредным священником греческой общины в Галаце¹⁵³. Истовый клирик, ревнитель духовного просвещения, строгий и нелицеприятный обличитель, отец Христофор не стяжал симпатий у святогорцев и вынужден был послужить Великой Церкви Христовой на ином месте. В 1912–1913 годы, на которые пришлось освобождение Афона, он исполнял должность секретаря Священного Кинота и подготовил историческую резолюцию о соединении Святой Горы с Матерью-Элладой. Текст ее, как и упомянутый уже труд по истории Дохиара, останется вечным памятником мудрости этого мужа. Глубоко страдая в последние свои годы от нерасположенности к нему некоторых братий, он выпустил обличительную брошюру, которая глубоко опечалила и большинство старцев. Главное же сочинение приснопамятного отца Христофора – правдивая и беспристрастная «История Дохиара» – выказывает его красноречивейшим писателем не только Афона, но и всей Греции.

В Дохиаре с самого его основания ценилась ученость и приветствовались образованные насельники. Эта традиция продолжается сегодняшними монахами, которые, при всей своей малочисленности, до недавнего времени занимались просвещением послушников. Но увы! Любовещественный дух века действует и здесь, удерживая некоторых отцов на приходских местах в миру. Будем же уповать, что, придя в себя (ср.: Лк. 15, 17), вернутся они воздать сыновний долг месту своего покаяния.

Среди лесной гущи на северо-востоке полуострова неожиданно возникает архитектурный ансамбль в обрамлении лимонных рощ и участков вспаханной земли, а в центре его – зубчатая башня.

Строгое общежитие, Каракалл преуспевает в духовном и материальном отношении, служа примером того, как можно спасаться сообща. Братство его исчисляется сегодня в пятьдесят человек.

Монахам-каракаллинам посчастливилось иметь начальниками общежития таких мужей, как Афанасий и Кодрат, – подвижников, целиком отдавших себя служению и пастырскому окормлению возлюбленной обители. Второй из них вошел в историю Святой Горы как «последний строгий игумен и нелицеприятный духовник»¹⁵⁴. Беспощадный в первую очередь к себе самому, он никогда не пропускал положенного по уставу и выстаивал многочасовые службы как утес. Являя чудо выносливости и воздержания, отец Кодрат был не из тех, кто считает молитвенное предстояние Богу делом для монаха второстепенным, а настоятельство в киновии – формальной обязанностью.

Всякое служение, ревностно исполняемое киновитом, благоприятствует хранению ума и сердца. Но последнее неизмеримо труднее для игумена, который, составляя жизненный центр монастырского организма, несет бремя не только управления, но и духовного окормления! К нему обращены все и каждый: он и администратор, он и судья, он и главный устроитель молитвенной жизни. И если нелегко начальствовать над людьми, то каково же иметь попечение об их душах, которые, по слову апостола Павла, вверены наставникам от Самого Господа и приобретены Его кровью (см.: Деян. 20, 28)!

Честной отец отошел ко Господу в старости маститой и, подобно доброй маслине, украшенный плодами многих добродетелей. В предчувствии конца он незадолго до смерти сложил с себя игуменство и был весьма утешен лицезрением достойного своего преемника – иеромонаха Павла, который и доселе мудро правит обителью, ни в чем не уступая предшественникам.

Здесь же подвизается и монах Паисий, новый врач-бессребреник, десятилетиями исполняющий обязанности больничника. Этот облагодатствованный муж чудесным образом лечит застарелые недуги и неисцельные раны. Действует же он всегда, по завету Христову, молитвою и постом (Мф. 17, 21), каковые прописывает больному и одновременно налагает на себя самого до тех пор, пока, употребив и обычные лекарства, не увидит желаемого результата. Не довольствуясь этим и сообразуясь с внутренним состоянием недугующего, отец Паисий проводит, так сказать, «курс психотерапии» в виде духовных советов и наставлений. А кто усомнится и спросит, может ли творить сие человек без медицинского образования, пусть вспомнит, во-первых, что «идеже хощет Бог, побеждается естества чин»¹⁵⁵ и, во-вторых, что уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее (1Кор. 1, 28). Пусть поверит он апостолу и в том, что благочестие на все полезно (1Тим. 4, 8).

Десная рука игумена в этом достославном монастыре – старец Василий. Смиренный и кроткий, почитаемый всеми афонитами за святость жизни и благие советы в общих делах, он часто призывается в Священный Кинот, принося с собой дух всем «любезного мира»¹⁵⁶, о котором говорил святитель Григорий Богослов.

Рядом с Каракаллом, словно его брат-близнец, утопает в зелени среди отрадной для взора долины монастырь Филофей, поразительно слившийся с афонским пейзажем и превосходный по облику. Словно псаломское древо насажденое при исходищих вод (Пс. 1, 3), обитель сия веселится духом и красуется монахами, подвизающимися в стенах ее.

В Каракалле и Филофее ясно видны плоды добрососедства и той братской помощи, что уподобляется Cвященным Писанием укрепленному граду (см.: Притч. 18, 19). Признаваемое всеми преуспеяние братьев-каракаллинов благотворно воздействует и на соседей-филофеитов. И если Великая Лавра превратится когда-нибудь в киновию, верю, что следующую награду в победоносной борьбе с чуждой духу истинного монашества идиоритмией получит Филофеева обитель¹⁵⁷, которая вскормила десятки граждан Небесного Царства, уже причтенных к лику святых, и сотни братий, спасенных о Господе. Все, кому доводится узнать про-истаменов Дионисия, Евдокима и Амфилохия, старца Серафима-уставщика и многих других, недоумевают, отчего эти благоговейнейшие и бескорыстнейшие отцы остаются доселе в идиоритмии.

Из здешней братии видное место в публичной жизни Святой Горы заняли в последние годы старец Евстратий, долгое время бывший эпитропом в Константинополе, и архимандрит Феодосий, ревностный служитель Христов. И вот мы видим уже, как шествуют по их стопам те, кто принадлежит к новой поросли филофеитов, и среди них иеромонах Пантелеимон, около года несущий ныне послушание секретаря Священного Кинота.

Вознесенная на неимоверную высоту, между небом и землей ослепительно блещет в солнечных лучах ульевидная громада Симонопетры. Сегодня в этой киновии не более тридцати братий, что явно недостаточно и для духовных ее нужд. Процветающая экономически, но скудная священством, Симонопетра годами обслуживается иеромонахами и игуменами со стороны. В заботе об укомплектовании монастыря и должном воспитании монашеской смены ревностнейшие из симонопетритов всячески стараются привлечь сюда новых людей, но отсутствие духовно правильного и бескорыстного руководства вынуждает лучших монахов к уходу¹⁵⁸.

Господь заповедал нам учиться праведной жизни не только из Писания, но на Его примере, говоря: Научитесь от Меня (Мф. 11, 29). Но как оставаться ревнителям монашества на месте, где игумен – наемник, не пастырь (Ин. 10, 12), а священнослужитель – пастырь-наемник? Монашеская жизнь даже вне общежития не терпит сребролюбия, ибо оно, наравне с лихоимством, есть душепагубная болезнь, конец которой – духовная смерть.

Стоит вспомнить, что в этой парящей на воздухе обители процвели такие игумены, как возобновитель ее Неофит, а из последних – Иероним, доныне здравствующий в Афинах как духовник храма Вознесения Господня. Духовным питомцем Симонопетры был монах Нил, муж великой учености и равного смирения. Несколько лет прослужил он секретарем Кинота. Именно об этом периоде приснопамятный Патриарх Иоаким III писал друзьям, что «для Патриархии было бы благом получать такие послания от Священного Кинота десятки лет», имея в виду бумаги, составленные отцом Нилом. Заболев туберкулезом в сравнительно молодые годы и опасаясь, как бы тяжкие страдания не помрачили в нем дар рассуждения, а скорбь не ввела в заблуждение душу, блаженный Нил заботился лишь о поддержании в себе духовного здравия. Не привязанный ни к чему плотскому, он отошел ко Господу в сорок лет, чтобы упокоиться в небесных чертогах вместе с приснопамятным земляком своим Никодимом Святогорцем.

Монахом той же обители был недавно скончавшийся в своем заблуждении духовник Матфей¹⁵⁹, строитель Кератейского монастыря. Несколько лет провел он столпником на одиноком утесе прямо против Симонопетры, в крохотной келье, ныне совсем развалившейся.

Несмотря на трудности, переживаемые монастырем в наши дни, величественный облик его, как и само нахождение в месте, овеянном духом пустынножительства, возводит душу к горнему. И всякий, кто взбирается сюда крутой и извилистой тропой, поневоле признаёт здешних отцов подвижниками. Путь в Симонопетру, как и в оба скита Святой Анны, «большой» и «малый», – это путь на Голгофу. На нем (а с некоторых пор и на тех двух) установлены проскинитарии, увековечившие чудо с малодушными путниками¹⁶⁰.

Панорама монастыря, который в буквальном смысле касается неба, поражает с первого взгляда.

Когда же паломник, поднявшись от пристани, приближается к нему вплотную, то замирает в восхищении от дерзновенной отваги строителей. И в безмолвии недоумевает, вперяя взор то в заоблачную высь, то в разверзшуюся под ногами бездну: как созидалось все это с невероятным риском для жизни? Да, по-человечески подобное предприятие кажется и впрямь неосуществимым. Но, когда сила человеков изнемогает, а сердечное расположение их колеблется, в дело вступает Сам Бог, сверхъестественно творящий волю Свою. По преданию, преподобный Симон, задумав устроить монастырь, несколько ночей кряду видел над местом его безмолвия светозарную звезду, напоминавшую о приближении Рождества Христова. Когда святой старец призвал строителей осмотреть скалу, они устрашились высоты и думали уже отказаться от работы, не слушая его уверений, что дело сие от Бога. Тогда преподобный, по вдохновению свыше, обратился к бывшему при нем иноку: «Ступай, чадо, принеси немного вина, дабы нам угостить братий сих, утружденных восхождением». Тот повиновался и принес вина в глиняном сосуде, но, прежде чем успел предложить угощение, незримая сила низвергла его в расселину глубиною свыше пятидесяти саженей. Однако по промыслу Божию инок нимало не пострадал, и даже хрупкий сосуд в руках его остался цел, не потеряв ни капли. При виде такого чуда строители воспрянули духом и решили, невзирая ни на что, возвести здесь монастырь. Так создалась, и притом без единого смертного случая, обитель, которую первоначальник ее называл «Новый Вифлеем».

Но и теперь многие посетители Симонопетры, страдающие головокружениями, опасаются выходить на балконы ее корпусов, привычно именуемые здесь сушильнями. Стоя над трехсотпятидесятиметровым обрывом, всякий человек познаёт Божие всемогущество и свою малость. А паломник-монах благословляет приснопамятных строителей, чье создание уже много веков выдерживает разрушительное действие времени, и безмерно смиряется сердцем, вспоминая сына сербского деспота Иоанна Углеши¹⁶¹, который подвизался здесь послушником и терпеливо сносил поношения старца-огородника за то, что по неопытности выпалывал фасоль и оставлял сорняки. Да, поистине блаженна эпоха, когда монашеская ряса ценилась выше царской порфиры! Ныне же во всеуслышание заявляется, что монастыри бесполезны, а потому их надо упразднить. И заявления эти исходят от людей образованных, «национально мыслящих», которые могли бы знать, что дали народу монастыри и монашество, однако мечут громы и молнии против этого священного установления, укреплявшего дух нации во времена иноверного рабства. Итак, пусть до основания сокрушаются монастыри, а взамен возводятся здания масонских лож и игорных заведений во славу «передовой цивилизации»! Пусть исчезнут как «анахронизмы» места поклонения, а мы удовольствуемся карнавальными шествиями и конкурсами красоты! Пусть прекратится духовное окормление мирян монахами-отшельниками, ведь для воспитания молодежи есть у нас футбольные матчи и полуобнаженные фотомодели! И пусть не на что будет опереться властям предержащим, когда захотят они обуздать разгул безбожия и преградить путь коммунизму!

Да, новым и обильно вознаграждаемым из государственной казны блюстителям «духовного здоровья нации» очень хотелось бы увидеть исчезновение святых монастырей и монахов-бессребреников. Но с исчезновением святых обителей и воплощенного в них духа нестяжания явится дух немой и глухой (Мк. 9, 25), который действует мечом и имеет у себя под началом судей и прокуроров, обученных в современных университетах. Поистине несчастна Эллада, которой правит тесный кружок столичных интеллектуалов, не испытавших ужасов трехлетнего взаимоистребления и лишь из газет знающих о том, что претерпели жители сёл! Этим «прогрессистам» нет дела до детей, по-прежнему ночующих под деревьями, лишенных школ и храмов – ведь им самим, кроме театра, кинематографа и других увеселений, не нужно ничего. И вправду, кто из начальствующих уверовал когда в полезность Церкви и монастырей?! Ведь то и другое существует, по их мнению, лишь для «неразвитых масс», усвоивших «анахронистические» идеалы веры и патриотизма и готовых бездумно жертвовать собою за какие-то там «алтари и очаги». Что этим господам до жестокого истребления священников и разрушения храмов Эллады оккупантами и бунтовщиками! Люди просвещенные в трудный момент всегда найдут убежище в городах, священник же и старец-монах пусть, так и быть, остаются в селах как исполнители треб и утешители простонародья, покуда не настанет пора заново обличать «величайший вред» и «антиобщественную роль» Церкви и иночества.

Пусть согрешил я, Господи, Ты же, долготерпеливый, помяни страдания нищих и воздыхания убогих (ср.: Пс. 11, 6), посети виноград сей, егоже насади десница Твоя (ср.: Пс. 79, 15–16). Ибо это о Тебе, бессмертном Женихе Церкви, сказано было на неправедном судилище: Лучше одному человеку погибнуть за народ (ср.: Ин. 18, 14), и Ты, безгрешный, умер крестной смертью. Но человеческий род воздвиг Тебе светозарный престол и несет к подножию Его свою веру и поклонение. А где осудившие Тебя? Сошли во ад, и память их погибла с шумом (ср.: Пс. 9, 7).

Монастырь этот, словно кусок мрамора, отсеченный от пирамидальной глыбы, сияет белизной зданий при иссохшем потоке на западном склоне горы Афон. Он был основан преподобным Павлом Ксиропотамским, сыном императора Михаила Рангавея¹⁶², и, подобно соседнему Дионисиату, назван по имени устроителя. С 1837 года монастырь стал общежительным, и насельники его (ныне их около сорока) прославились как ревностные хранители церковного и иноческого уставов. Последние тридцать пять лет здесь настоятельствует архимандрит Серафим, приведший обитель к всестороннему процветанию и не однажды оказывавший серьезную помощь всему Афону. Пережив пожар 1900 года, Святой Павел был немедленно возобновлен, что произошло во многом самоотверженными усилиями жителей острова Кефаллиния, считающих его родным монастырем, поскольку оттуда же происходит игумен и едва ли не вся братия.

Новоотстроенную обитель венчает кафоликон в честь Сретения Господня, также снизу доверху восстановленный. От прежнего ансамбля сохранилась лишь северо-восточная стена с зубчатым завершением и башней, а также примыкающая к ним часовня Святого Георгия Победоносца, чья память особо почиталась здесь до середины XIX века.

Склонные к литературным занятиям, но опытные и в практических делах, отцы-агиопавлиты первыми на Афоне стали выпускать свой журнал, который назывался «Святой Павел Ксиропотамский» и распространялся бесплатно во славу обители и в назидание чтущим. Честь и хвала ее настоятелю, который среди забот о высоком не пренебрегает земным, и ближайшему его соработнику монаху Феодосию, и да явятся в тех святогорских обителях, что изобилуют духовными и материальными силами, подражатели богоугодному их примеру! Ибо многие разделяют мнение, будто в духовном плане мы, нынешние афониты, скатываемся по наклонной плоскости. Однако в местах, где есть правильное руководство, неусыпное попечение о братии и главное – благой образец, дело обстоит совсем иначе. Вот и здесь всего лет сорок назад общежительный строй был расшатан, часто менялись настоятели, но, с тех пор как пастырский жезл воспринят ныне здравствующим игуменом, все преобразилось и Святой Павел признается не только классической киновией, но и настоящей мастерской доброделания.

Среди зависимых от Святого Павла обителей числится и Новый Скит в получасе ходьбы от него. В этом поселении около тридцати калив с пятьюдесятью насельниками, живущими рукоделием и огородами. Здесь же находятся знаменитые иконописные мастерские Авраамеев и Халдезов. Вокруг соборного храма Рождества Пресвятой Богородицы устроены гостиницы, но страннолюбивые скитяне, стараясь не допускать, чтобы паломники останавливались в дикеате¹⁶³, по-братски расселяют их у себя в каливах. Последние, будучи каливами лишь по имени, представляют собой весьма необычные для Афона опрятные двухэтажные дома с удобными жилыми комнатами и помещениями под мастерские. Проживающие в них отцы, и в частности иконописцы, держатся среднего пути: не роскошествуют, но и не лишают себя, в отличие от эримитов, самого необходимого, ценя изящество в соединении с простотой, что сказывается в наружном облике да и в трапезе скитян.

В этом духовном оазисе возвысились и процвели замечательные духовники, чьи душепастырские труды, не ограничиваясь пределами Нового Скита и даже Святой Горы, распространялись на Фракию и Малую Азию, материковую Грецию и острова – словом, на весь эллинский мир. Среди них необходимо назвать скончавшегося лет десять назад иеромонаха Неофита, который был известен духовной мудростью и поразительным даром рассуждения.

За зданиями калив в верхней части скита с одинокой башней виднеется с десяток пустых хижин, до недавнего времени населенных выдающимися молитвенниками и постниками. Я сподобился знать одного из них – иеромонаха Мелхиседека, который уже несколько лет как преставился ко Господу. Подвизаясь в Палестине, он пришел на Афон повидать двух родных своих братьев, а когда ознакомился с жизнью святогорцев, решил остаться здесь навсегда и получил от Святого Павла наималейшую из тех хижин. В ней проводил он самую строгую жизнь, непрестанно молясь и питаясь раз в день крошечным сухариком, который приносил ему кто-нибудь из отцов-дионисиатов.

Не однажды я через собственного его брата посылал отцу Мелхиседеку свежие хлебы или хотя бы чуть большую порцию сухарей, но он всякий раз возвращал посланное нетронутым, не желая преступать меры, которую сам себе назначил, – одну ока сухарей еженедельно или пятьдесят пять драми¹⁶⁴ в день. Предчувствуя кончину, блаженный старец пришел проститься с братьями, и те едва узнали сродника, истомленного постом и добровольными лишениями, от которых, по слову Псалмопевца, пристали кости к плоти его (ср.: Пс. 101, 5).

В этих эримитириях проживает с недавних пор¹⁶⁵ отец Иосиф с пятью учениками. За годы, проведенные в пещерах близ «малого» скита Святой Анны (где, по преданию, писал свой труд «Грешных спасение» приснопамятный Агапий Пещерник¹⁶⁶) в условиях чрезмерно суровых и нездоровых, они дошли до полного изнеможения и перебрались на побержье, где к ним, по промыслу Божию, присоединился монах Анастасий, в ту пору самый молодой участник дивного братства. Мне не довелось лично знать старца Иосифа, но единодушные отзывы окружающих представляют его величайшим подвижником наших дней, истинным безмолвником и прозорливцем, исключительным явлением для нынешнего рода.

Другой зависимый от Святого Павла скит, освященный во имя святого Димитрия, называется также Лакку, то есть «ямный». В нем тридцать одна калива с пятьюдесятью монахами-румынами. Лакку для Святой Горы – то же, что Катамонас¹⁶⁷ для Палестины или Внутренняя пустыня для Египта. Как и кириархальная его обитель, скит находится между нижней частью конуса, образуемого горой Афон и ее отрогом, носящим название Антиафон. Окруженный скалами, он поневоле приучает насельников устремляться взором лишь вдаль и ввысь, соделываясь уже на земле гражданами неба.

Эти нищие монахи зарабатывают хлеб столь же нищенским рукоделием – плетением корзин, изготовлением деревянных ложек и ступ, а иногда нанимаются на работы в другие монастыри и келлии.

До войны лаккиты, как и прочие монахи негреческого происхождения, имели доходные статьи у себя на родине – в Румынии и Бессарабии, но ныне утрачены и они, и только из Америки изредка приходят сюда посылки от соплеменников-эмигрантов. Сокращается год от года и численность скитян, что происходит за счет невосполнимой естественной убыли.

Самый молодой и самый малый из афонских монастырей – Ставроникита после утраты своих метохов¹⁶⁸ оказался и самым бедным. Он занимает живописнейшую часть северо-восточного побережья. Будучи идиоритмией, обитель имеет всего пятнадцать монахов. Понятно, что при такой малочисленной братии вряд ли возможно духовное преуспеяние, ибо ей недостает священников и духовников.

До последнего времени были здесь благочестивые и многоопытные проистамены, но теперь Ставроникита состоит под единоличным управлением проигумена Софрония, который изо всех сил пытается воспрепятствовать хозяйственному развалу, как и духовному упадку любимой обители. Конечно, государство, в своих усилиях материально поддержать Афон, старается отдавать ей предпочтение перед всеми остальными; неизменное содействие оказывает Ставрониките и Священный Кинот. Но все эти меры не могут сохранить монастырь как живой организм, равно необходимый всем и способный носить бремя странноприимства и бескорыстного служения ближнему.

Единственным выходом для него могло бы стать общежительное устройство. И если здешние отцы cоизволят отказаться от идиоритмии и принять киновиальный устав, они совершат дело столь же богоугодное, сколь и спасительное, которое оздоровит в первую очередь их собственную среду. А поскольку местоположение Ставроникиты благоприятно для земледелия, то он вполне сможет обеспечить себя плодами своих садов и полей. Добавим, что многие из нищих насельников зависимой от него Капсалы с радостью вольются в численно оскудевшее братство, как только установится в нем общежитие. Всей душой молимся об этом и мы.

Монастырю Ксенофонт достался плоский участок юго-западного побережья. По архитектурным красотам он соперничает с ближайшими своими соседями – Дохиаром и Русиком. Местный кафоликон во имя святого Георгия – один из самых больших на Афоне, и его нередко называют «митрополией Святой Горы».

Ксенофонт – киновия с братством из тридцати человек, которые не без труда управляются с многоразличными работами в монастыре и за его пределами. Ближайший к Карее, он более всех других обителей обременен представительскими обязанностями, среди которых на первом месте – достойный прием гостей и препровождение их в столицу Афона. И надо сказать, что усердное исполнение этого послушания заслужило отцам Ксенофонта всеобщую благодарность.

Наиболее страдая от естественной убыли братии и не находя в собственной среде мужей, способных подъять труды настоятельства, ксенофониты стали призывать игуменов со стороны, но это лишь усугубило бедственное положение. В настоящее время, при несомненной помощи святого Георгия, обитель приобрела начальника из зависимого Благовещенского скита¹⁶⁹ – мужа благоговейного, в высшей степени бескорыстного и могущего служить примером для всех. Это позволяет всерьез надеяться на духовное оздоровление Ксенофонта, хозяйственное положение которого более или менее благополучно уже и теперь.

Вчасе пути от Ксенофонта лежит его скит в честь Благовещения Пресвятой Богородицы с тридцатью каливами, часть которых остается сегодня без насельников. Благодаря особенностям места он виден отовсюду, а удобство сообщения, как и плодородие здешней почвы издавна привлекают к нему многих боголюбцев. Этому способствовал и расцвет соседнего Свято-Пантелеимонова монастыря, или Русика, где находили хороший сбыт плоды скитского земледелия и различные поделки скитян. Сейчас здесь проживают сорок монахов, занимающихся среди прочего переплетным делом, в котором они достигли высокого мастерства.

Здесь же подвизался иеромонах Герасим, умерший десятилетие назад. Отличаясь глубоким знанием человеческой души, он долгие годы служил сему месту и соседним монастырям как благоговейный совершитель таинства исповеди. А широкая образованность сблизила его с известным правоведом и философом Иоаннисом Скальцунисом¹⁷⁰.

В той же части полуострова видим на песчаном берегу при море монастырь Григориат, за последние годы обновленный и расширившийся усилиями насельников, как и боголюбивым содействием извне. Братство его – сейчас это сорок монахов – живет по общежительному уставу самого строгого образца. Соседствуя с эримитами и духовно ими окормляемые, здешние отцы соревнуют друг другу в делах любви, самоотвержения, страннолюбия, но прежде всего – послушания. Григориат всегда славился рачительными настоятелями, из которых укажем в первую очередь иеромонаха Симеона (скончался в 1905 году). Возглавляя обширные восстановительные работы, он достиг того, что облик обновленных зданий мало чем уступает теперь первоначальному (особенно выделяется в этом отношении центральный вход). Призванный из Святого Павла как киновиарх, отец Симеон поражал всех необычайной строгостью жизни в соединении с редкостным братолюбием. И лучшим примером тому стало его участие в трудах по возведению нового крыла братского корпуса, когда он с раннего утра и допоздна носил наравне со всеми камни и другой строительный материал, ни в чем не погрешая при этом против устава о келейном и священническом правиле.

Ныне здравствующий иеромонах Афанасий – такой же примерный служитель Церкви Христовой и ревнитель иноческого жительства. Бесконечно мирный и всегда избирающий лучшее по Богу, он, достигнув глубокой старости, оставил игуменство и помышляет лишь о том, чтобы, по слову блаженного апостола, разрешиться и быть со Христом (Флп. 1, 23). Сей облагодатствованный муж, как мы думаем, уже извещен свыше, что ныне исполняющий настоятельские обязанности послушник его архимандрит Виссарион, годами молодой, но старец разумом, шествует стопами своего предшественника во славу Божию и ко благу обители. Соревнователь древних отцов, отец Виссарион получил к тому же весьма разностороннее образование, какого нет ни у одного из ныне действующих настоятелей-агиоритов. В нем ясно угадывается будущий избранный сосуд (Деян. 9, 15) не только родной обители, но и всего святогорского братства.

Конечно, строгое хранение общежительного строя облегчается в Григориате материальным его благосостоянием. Но такое наблюдение не может смутить памятующих слова Господа: Ищите прежде Царства Божия, и это все приложится вам (cр.: Мф. 6, 33; Лк. 12, 31). Усердное в духовном делании, григориатское братство украшается всем благопотребным, пополняясь новыми отцами и не имея недостатка в собственных священниках и духовниках.

На северо-восточном берегу полуострова, почти при самом его начале, стоит монастырь Эсфигмен, как бы стиснутый между прибрежными холмами и над морем (откуда и название¹⁷¹). Он считается старейшим на Афоне и наиболее приверженным общежительному уставу, а имея сегодня шестьдесят пять монахов, остается и самым укомплектованным из греческих монастырей Святой Горы. Последнее стало возможно благодаря незаурядным дарованиям двух настоятелей – покойного иеромонаха Софрония и ныне действующего иеромонаха Каллиника, образованного и духовно опытного, хотя и самого молодого среди святогорских игуменов.

Живущие вдали от отшельнических поселений и в наибольшей близости к внешнему миру, эсфигмениты держатся, однако, строжайшего консерватизма, превосходя в этом остальных святогорцев. Постоянно упражняясь в практическом доброделании (и прежде всего в странноприимстве), они неизменно сообразуют эту и прочие стороны своей жизни с отеческими преданиями.

В Эсфигмене процвели мужи, наставленные не только в Божественной, но и во внешней премудрости, и первым среди них назовем похвалу Святой Горы – великого Григория Паламу, затем, из последующих, – многоизвестного Феодорита¹⁷², противника Никодима Святогорца, а из позднейших – отца Герасима Смирнакиса, неутомимого исследователя афонской истории и автора объемистого труда «Святая Гора»¹⁷³.

На холме у моря виден запустевающий ныне скит Самария, где подвизался русский монах преподобный Антоний, основатель знаменитой впоследствии Киево-Печерской лавры, которая покоит честное тело его. При виде наполовину пустых хижин вспоминаются слова Писания: Чадо, над мертвецем источи слезы (Сир. 38, 16). Эти усопшие дороги нам, и святы для нас их эримитирии, бывшие некогда духовной палестрой, где они сражались с главными врагами – миром и похотью его. Как тоскует душа монаха по временам, когда в скитах, келлиях и кафизмах подвизались аскеты и рачители безмолвия – живой пример добродетельного жития для монастырских отцов! Одного из них, монаха Корнилия, я встретил вскоре после своего пострига, в 1911 году, когда с другими братиями нашего монастыря пришел в Эсфигмен на праздник Вознесения Господня, справлявшийся здесь с великой пышностью, – и пришел, как оказалось, не только ради наслаждения святым торжеством, но и для встречи с благоговейнейшим и смиреннейшим подвижником. Таков был и безмолвник Савва (о нем рассказано в «Святой Горе» иеромонаха Герасима Смирнакиса) – маститый старец, малый телом, но исполин по его брани с бесами. Согбенный под бременем шестидесятилетнего подвига, он был светел лицом и казался сошедшим с фресок великого Панселина, как икона истинно добродетельной души. Безмолвническая жизнь отца Саввы протекала в пещере, окруженной густыми зарослями, куда братья-эсфегмениты доставляли ему лишь самое необходимое.

Тогдашние обители были богаты, что называется, «живой силой» и сполна обеспечены всем необходимым из своих метохов. При таком положении дел братья, ищущие подлинно высокой жизни, имели возможность избегать суеты и все внимание отдавать внутреннему деланию. Прочие же, гости¹⁷⁴, внося известную сумму, могли селиться за монастырскими стенами в кафизмах, упражняясь в безмолвии и получая от обители пропитание в натуральной форме. К нашему времени те и другие покинули монастыри, где от насельников требуется во всем разделять жизнь братства (ибо все числящиеся за ним должны быть всегда налицо) и где не выделяют теперь пропитания для живущих за их пределами (ибо съестные припасы для братии покупаются большей частью за наличные деньги на рынках).

В экономическом плане нынешний Эсфигмен вполне сводит концы с концами благодаря трудолюбию насельников, подвизающихся на сельскохозяйственных работах и рыбной ловле, ибо почва в этих местах благоприятна для земледелия, а море богато рыбой¹⁷⁵.

Предпоследний в святогорской иерархии обителей, он превосходит, однако, любую из них грандиозностью своих построек. Здесь можно свободно разместить тысячу монахов, а в громадном корпусе, что у самого моря снаружи, – не менее полутора тысяч гостей.

Духовную атмосферу этого многонаселенного монастыря в наши дни следует признать во многом благоприятной и несравненно лучшей, чем во времена материального изобилия и богатства. Начальствующие заботятся о том, как свести концы с концами при громадных расходах, прочие же отцы, в большинстве своем старцы или пожилые, помышляют об исходе из суетного мира, где вечер водворится плачь, и заутра радость (Пс. 29, 6), где богатии обнищаша и взалкаша и только взыскающии Господа не лишатся всякаго блага (ср.: Пс. 33, 11).

Здешние братия недоедают и часто хворают: сказывается и старость, которая, по пословице, «не приходит одна», но с обычными во влажном климате Афона сердечно-сосудистыми и суставными болезнями. Однако никто из пантелеимонитов не оставляет ни общей трапезы, ни тем более церковного собрания. Преутружденные годами насельники из последних сил приходят в храм, где выстаивают все положенные службы, а потом

Божественную литургию, совершая это в полном молчании и великой сосредоточенности. Они держатся с достоинством, не забывая, что принадлежат к великому народу, но таят в себе глубокую сердечную боль и лишь при случае доверительно вопрошают сведущих людей о происходящем в России. Печальное зрелище являют собой эти живые руины, лишенные самого необходимого утешения старости в виде сносной пищи и тепла. Грустно видеть, как пышное богослужение с золотыми ризами, драгоценными сосудами и мощным перезвоном пятидесяти колоколов сменяется скудной трапезой – рыбным или овощным супом (который называют здесь «борщ») с капелькой масла (притом худшего качества) и редким продолжением – вторым блюдом или стаканом вина. Но и этой трапезой любовно делятся они с гостями и нищими. И почтенные гости, которым подают по русскому обычаю чай с печеньем, не устают изумляться старинным чашкам из тонкого позолоченного фарфора на золотых и серебряных подносах, оставшихся от былого великолепия.

Что же до дисциплины, называемой у монашествующих послушанием, то пантелеимониты могут служить ее образцом для агиоритов всех племен. Здесь каждый пребывает и трудится «в немже учинен», то есть в деле, на какое поставлен. Ни малейшего прекословия распоряжениям начальствующих, ни тени любопытства о том, чем заняты другие, – все принимается как от Самого Бога, и каждый считает всех остальных лучшими себя. Равно непревзойденным остается и церковное благочиние русских.

От Свято-Пантелеимоновой обители зависит скит Богородицы¹⁷⁶ с четырьмя монахами-болгарами, находящийся в отдаленном месте между Ватопедом и Пантократором.

Другим зависимым от нее поселением является Новая Фиваида¹⁷⁷, ныне не признаваемая скитом, хотя и имеющая более сотни калив. До 1913 года здесь подвизалось не менее трехсот пятидесяти монахов русского происхождения, выстроивших себе жилища на собственные средства. Кроме них, в центре этого селения подвижников проживало пятьдесят киновитов, единовременно внесших в кириархальную обитель некую сумму и имевших от нее основное пропитание. Выходцы из состоятельных семей, они регулярно получали вдобавок помощь деньгами и продовольствием из дома. Помню, как исправно наблюдали здешние отцы за тем, чтобы послушник и новоначальный монах, проживавшие в 1910–1911 годах в Моноксилите – близлежащем метохе нашего монастыря, вовремя разгружали парусники с соленой рыбой, пшеницей и картофелем, приходившие из Черного моря. Грузы эти были дарами богатых российских землевладельцев и присылались «на молитвенную память», равно как и для поддержания родных и близких.

Сегодня в Новой Фиваиде проживают шесть старцев. Окормляемые иеромонахом столь же преклонных лет, они ухаживают за храмом во имя Святой Троицы. Прочие строения, в том числе трапезная, больница и сами каливы, находятся в крайне ветхом состоянии, а часть калив по кончине насельников была разобрана монахами кириархальной обители. Год назад с недостроенного храма Всех Преподобных, на Святой Горе подвизавшихся, сняли для продажи железные листы и деревянные балки, так что через несколько лет от него останутся, по всей вероятности, лишь руины – немые свидетели стремления к аскетическому идеалу.

Этот общежительный монастырь словно спрятался в окаймленной лесами холмистой долине. Находясь в часе пути от морского берега, он, как и соседний Зограф, доступен взору лишь с небольшого расстояния. Впрочем, то же можно сказать и о других обителях Святой Горы, близко соседствующих с миром. Опасаясь нападений оттуда, их устроители избегали открытых пространств, выбирая ущелья и лесные дебри, что особенно хорошо видно на примере Хилендара и Эсфигмена. Искони славящийся хозяйственностью и трудолюбием насельников, Констамонит, с его немалым по нынешним временам братством (около сорока монахов), вполне способен удовлетворять свои материальные и духовные нужды. И если в большинстве афонских киновий избрание настоятеля не обходится без разномыслия, то об этом пристанище мирного духа таких сведений нет. Ибо здесь в образцовом согласии всегда избирали наидостойнейших.

Сегодня обитель возглавляет иеромонах Филофей, известный безупречным исполнением обязанностей духовника. Сочетание уединенного местоположения с духом общежития создает особую атмосферу, отчасти уподобляя здешних отцов отшельникам и одновременно всячески утверждая их в братолюбии.

Благодаря плодородной почве и умелому хозяйствованию угодья Констамонита – фруктовые сады, виноградники и оливковые рощи – в изобилии дают все потребное и радуют глаз. Земледельческие труды не мешают духовному преуспеянию констамонитов, которые обладают бесхитростным и непритязательным нравом, столь подобающим иноку-киновиту.

Такова в кратком очерке жизнь Святоименной Горы последних десятилетий. Весьма отличная от той, какую проводили основатели монашества и первые «граждане пустыни», она все же остается в основах своих жизнью безмолвников и воздержников. Пусть нет среди них сегодня таких огнеревностных поборников благочестия и таких великих исихастов, как паламиты¹⁷⁸, чье внутреннее око непрестанно устремлялось к небесам. Но всегда существовал монашеский путь, именуемый у древних отцов «срединным». Представители его, являвшиеся тогда в Александрию и Иерусалим для сбыта корзин и рогож, приходят в мир и сегодня, чтобы продажей своего рукоделия – резных икон и ладанок – хоть в малой степени удовлетворить нужды собратий, которые в былые времена покрывались за счет метохов, недавно отошедших государству¹⁷⁹. Да, отшельники и затворники в те, как и во все, времена составляли среди монашествующих меньшинство. Но монахи, не принадлежавшие к их числу, взирали на одну с ними цель, работали Одному с ними Богу и в Нем Одном, как и те, полагали свое спасение.

Священное Писание говорит: Был Иов праведником во времена свои (см.: Иов 1, 1). Но нелицеприятный Судия, взвешивающий и учитывающий все, примет во внимание и дух нашей эпохи, и общее состояние нашего общества. Нынешние монахи, как и прежние, не рождаются в монастырях и пустынях, но приходят туда из мира в возрасте, когда внутренний человек уже сформирован. А потому трудно и помыслить, каких усилий от духовника и какого подвига от приходящих требует сегодня победа над ветхим их человеком.

Многие в наши дни считают монастыри хозяевами крупных богатств, а монашескую жизнь – легкой и удобной для бездельников, что лишний раз показал судебный процесс против монахов Кератеи¹⁸⁰. Не будем ни порицать, ни переубеждать трудолюбцев-обличителей. Пусть приедут они на Афон или в Монастирия¹⁸¹ лишь затем, чтобы несколько дней походить с «бездельниками-монахами» на все церковные службы и посидеть с ними же в общей трапезной за «обильным столом». Тогда, быть может, заговорят они иначе, если только им и вправду дорога истина. Но увы, все суровые критики монашества из числа клириков и мирян хорошо нам известны. Прибыв на Святую Гору и заглянув в храм (да и то не всегда), они выдерживают там не больше часа, после чего, исполненные праведного негодования, поспешают в трапезную (скорее из любопытства), а потом в архондарик, чтобы хорошенько воспользоваться щедрым гостеприимством страннолюбивых хозяев¹⁸².

Но разве не видит наш народ «мыслящих людей» такими же и в миру? Ибо они если и наведываются в храм раз в неделю (а кое-кто раз в месяц или в год), то проведенные там полчаса кажутся большинству их бесконечностью.

Что бы ни происходило в наши дни с монашеством, и в особенности с монашеством святогорским, о котором у нас речь, оно остается родом избранным (ср.: 1Пет. 2, 9), сословием запечатленных любовью Агнца¹⁸³ и питомцев Духа, о которых сказано: Кии суть, иже яко облацы летят? (Ис. 60, 8). Не равноангельны ли и нынешние монахи, как то предполагается самим образом и назначением их? Ибо и они не колеблясь приемлют иго Христово, возлагают на себя крест вольного мученичества, едят хлеб в трудах и болезнях; ибо и они повсечасно, словно злато в горниле, испытуются послушанием и воздержанием в надежде, что взяты будут на лоно Авраамово.

Но чтобы не быть голословными, спросим: где еще на земле встречается такое гостеприимство? Что в мире столь же доступно для посещения в любой день и час хотя бы как музей? И кто еще – не только в государственных, но и в церковных учреждениях – несет свое служение с таким бескорыстием, не требуя ни жалованья, ни пенсий, ни даров? И вот никому ничего не должные (ср.: Рим. 13, 8), но всеми злословимые монахи от стражи утренния до нощи (Пс. 129, 6), после многочасовой агрипнии и собственного келейного правила с неизменной готовностью спешат разместить гостей, не только не ожидая, но и решительно отказываясь от всякого вознаграждения, а напоследок еще и испрашивая прощения, если что невзначай упустили.

Кто из высокооплачиваемых сотрудников государственных музеев и библиотек выказывает подобную заботу о сбережении вверенных им сокровищ? Агиориты же, вынужденные покинуть Афон в дни Великого восстания 1821 года, уплыли оттуда почти нагими, но увезли в лодках важнейшие святыни и манускрипты, которые позже вернулись назад в полной сохранности, тогда как сами блаженные отцы стали жертвой на алтаре отечества, претерпев изгнание и иные невзгоды войны. Известен, правда, один-единственный случай, когда монах привлекался к суду за хищение рукописи. Тогда, в 1935 году, был приговорен к пятилетнему заключению старец Афанасий из скита Святой Анны. Обвинение оказалось ложным: истинный виновник, тяжело заболев, признался на смертном одре, что спрятал пропажу в скитской костнице. Оболганный же старец, который провел к тому времени три года в тюрьме, отказался от всякого иска к своим обвинителям и предоставил возмездие Богу.

Итак, монахи наших дней, уступая своим предшественникам в благоговении, аскетическом делании и многом другом, превосходят их, без сомнения, в двух вещах: во-первых, в попечении о монастырских святынях, строениях и книгохранилищах, оберегаемых как зеница ока, и, во-вторых, в странноприимстве, ибо если прежние оказывали его от избытка, то эти – от недостатка.

Но многие сегодня спрашивают: да пожертвовала ли чем-нибудь Святая Гора, когда дело касалось блага всей страны и общества? На это ответим, что в пользу беженцев и безземельных Святая Гора пожертвовала всю свою сельскохозяйственную недвижимость, в том числе шестьсот тысяч стремм обработанной земли, двести тысяч оливковых и сто тысяч шелковичных деревьев, не считая пастбищ, виноградников, водяных мельниц и маслобоен. При этом ни у кого на Афоне и в мыслях не было оформить эти пожертвования как договор о займе для получения прибыли. Став фактическими кредиторами государства, святогорские монастыри получают в виде арендной платы от него крохотную сумму, которая в нынешнем году составила три тысячи драхм, и по одной ока муки с каждой стреммы впридачу. Однако и из этой суммы треть возвращается в государственную казну как различные взносы на общенациональные и общецерковные нужды и в качестве налогов.

Но, возвращаясь к вопросу, что же дали монастыри государству и обществу, спросим: кто, сберегая необозримый музей по имени Святая Гора, ежегодно привлекает туда до двух тысяч иностранных туристов (по статистике Кареи) и до восьми тысяч наших¹⁸⁴ и зарубежных посетителей (по статистике Ватопеда)? Здесь же имеют бесплатный кров, стол и уход до пятисот «постоянных» нищих и инвалидов, не говоря о множестве «приходящих». Разве не содействует все это сбережению государственных средств, разве не облегчается человеколюбием святогорцев бремя, лежащее на обществе? И наконец, много ли найдется в Греции мест, где безвозмездно принимают и по целым дням, а то и неделям обслуживают школьные и студенческие экскурсии?

Итак, чего же хотят от нас назойливые ревнители государственной и общественной пользы? Быть может, сами они дают много больше? Но все, что отдает их десница, с лихвою возвращает себе их же шуйца, тогда как нищие святогорцы ни у кого не требуют взамен ни дорог, ни школ, ни спортивных залов – словом, ни гроша из государственных или частных фондов. Все казенные расходы по Святой Горе сводятся к жалованью управляющему, его секретарю и курьеру, двум десяткам жандармов да четырнадцати служащим (четырем в двух почтовых отделениях и десяти в двух таможенных), притом что жилье с мебелью и отоплением оплачивает им Священный Кинот.

Пусть спросят благочестивых паломников, сильно ли потратились они, посещая монастыри и пребывания в любом из них? И узнают, что на Святой Горе все даром: и стол, и средства перемещения, и ночлег, а если захочет кто из паломников пожертвовать свечку, то и это много!

Итак, что же? Будем и впредь стоять, на чем стояли, не помышляя о земной мзде, ибо сами возжелали сделаться рабами Господа. Рабам же Господним, по слову апостола, не подобает сетовать или вступать в пререкания (см.: 2Тим. 2, 24).

Не прошло и полугода с тех пор, как член городского совета Фессалоники, он же бывший министр, безапелляционно, словно папа римский ex cathedra, высказался за упразднение монастырей, и вот прозвучал новый голос против древнейших установлений Церкви – монашества и святых обителей. На сей раз он исходит от юриста, который уполномочен государством обличать зло и помогать торжеству правды.

Выступая на процессе кератейских монахинь¹⁸⁵, господин прокурор, по сообщению газеты от 25 января 1951 года, заявил, что «все монахи – бездельники» и потому монастыри нужно «ликвидировать». Еще печальнее то, что заявление это никого не возмутило: ни председатель, ни члены суда не сочли нужным призвать оратора к порядку, как если бы он обличал нечто противозаконное и заслуживающее справедливой кары. А между тем следовало по крайней мере обязать его держаться существа дела, указав, что зал суда – не трибуна для лицеприятных и голословных мнений.

Не хочется напоминать господину прокурору о том, что дали монастыри и монахи Церкви и народу (ибо ему, человеку образованному, это хорошо известно), равно как и оспаривать оскорбительную характеристику монашествующих (ибо это означало бы попусту взывать к его добросовестности). Позволим себе лишь один вопрос: отважился бы он на такие выражения, будь на месте ответчиков не монахи, а солдат или офицер? Решился бы он распространять подобную характеристику на всех военнослужащих? Дошел бы до призывов «ликвидировать» вооруженные силы? Едва ли, ибо «праведный» гнев оратора умерялся бы cправедливым опасением, что председательствующий немедленно отправит его восвояси, хотя бы затем, чтобы поразмыслить над словами Писания: Преткновение от земли лучше, нежели от языка (Сир. 20, 18).

Отцы и братия!

Предпринимая сей малый труд, я имел в виду не иное что, как краткую повесть о духовной жизни Святоименного места нашего и о событиях последних десятилетий, от него неотделимых. Ныне, по милости Божией доведя дело до конца, почитаю первейшей своей обязанностью заверить вас, что все описанное пережито мною лично или дознано от старейших собратий.

Эта сторона жизни Афона и доныне не нашла отражения в изданиях, призванных, казалось бы, послужить ознакомлению с нею. Ни одна святогорская обитель не опубликовала до сих пор собственной истории в полном и всестороннем значении этого слова, большинство же «историй», что выпущены в свет, представляют собой не духовную летопись, а скорее собрание юридических актов.

Посильно пытаясь исправить этот недостаток, прошу простить как за непреднамеренные упущения моего труда, так и за слишком острые порой высказывания в адрес отдельных лиц и учреждений, которым я таким образом невольно нанес обиду. Относительно упущений скажу, что они, будучи многочисленными и серьезными (о чем сказано и в Предисловии), проистекают как из неохватности замысла – среди многотысячного собрания мужей, подвизавшихся на Святой Горе за два с лишним столетия, указать избранных, – так и из невозможности за многими иными попечениями до конца обойти дивный сад Пресвятой Владычицы, собрав все благоуханные его цветы – тех, кто окончил уже добрый свой подвиг и преселился в небесные обители. За невольные же обиды вновь и вновь прошу простить, дабы не оказалось, что автор, не доставив духовной пользы читателям, повредил осуждением и самому себе.

Всем вам ведомо, честные отцы, среди каких подводных рифов движемся мы в эту мрачную и многомятежную эпоху, даже и находясь здесь, в неколеблемом пристанище духа. Ведомо вам и то, что мы, по слову Господню, будем ненавидимы всеми (см.: Мф. 10, 22), и то, в каких тяжких обстоятельствах, материальных и духовных, пребывают ныне священные наши учреждения. Скорбя об их судьбе, я имел дерзновенную надежду укрепить вас в благом произволении и возбудить любочестное усердие ваше, приведя на память достославные образы и примеры добродетели не только из стародавних времен, но из нашего вчера и сегодня.

Уповаю, что попытка эта послужит умалению вражды к нам, монашествующим, вразумляя тех, кто почитает нас бесполезными, и вместе с тем содействуя лучшему ознакомлению с духовной стороной святогорской жизни, привлекая на Афон новых боголюбцев, столь необходимых сегодня для продолжения его традиций и самого существования наших обителей.

Отнюдь не хочу сказать, что положение будет спасено моей книгой. Она всего лишь било, зовущее пробудиться ото сна, вглядеться в настоящее и взалкать должного. Сама наша жизнь в союзе любви и готовность явить в себе непорочную веру отцов – вот что спасет Святую Гору, вдохнет новые силы в афонское иночество, возродив былую его славу, и прославит имя Всевышнего. Все историки древности – и языческие, и церковные – признают, что распространению и победе христианства более всего способствовали не чудеса, не свидетельства очевидцев, а жизнь первых христиан, в которой просияли миру невиданные дотоле самоотвержение и любовь. Пойдите, и увидите (ср.: Ин. 1, 39), отвечает Господь вопрошающим, где Он живет. Научитесь от Меня (Мф. 11, 29), говорит Он святым Своим апостолам. Но и далекие предки наши знали, что глаза надежнее ушей. Итак, приход новых насельников и возрождение наших обителей зависит от нас самих.

По милости Божией тяжкие годы чужеземной оккупации и партизанщины¹⁸⁶ сменились временем политического и гражданского умиротворения. Среди обнадеживающих перемен можно различить и те, что особо благоприятны для нашего святоименного места. После горького опыта нестроений и смут, приходящих извне, молодежь возвращается к чистым родникам веры. Под влиянием знаменитого Катехизического движения¹⁸⁷ мужает новое поколение христиан, впитывая идеалы верности Богу и Его Церкви, отчизне, народу и семье. Приступает работать Господу – сознательно, а не в стихийном порыве, как и не в силу «обстоятельств» – новая поросль воинов Христовых, готовых отречься ветхого человека и имеющих в себе огонь, который пришел низвести на землю Сам Спаситель. И дивный поток сей будет день ото дня расширяться после того, как распахнет свои двери прославленная Афониада¹⁸⁸.

Твердо веруйте, что наши испытания преходящи, что посетит Господь людей Своих, что Всесвятая Владычица ходатайствует пред Ним за Свой удел, что печаль наша в радость будет и радость эту никто не отнимет от нас (ср.: Ин. 16, 20, 22). Аминь.