Святые вологодского края

Агиобиографические произведения, являясь по своему характеру наглядною и общепонятною формою проповеди христианского благочестия, с самого начала христианства на Руси были любимейшим чтением народа. Они составлялись и переписывались целыми массами, так что едва ли есть другой вид древнерусской письменности, более обильный памятниками, чем жития святых. Но, составляя сравнительно богатый материал в количественном отношении, памятники эти, к сожалению, являются весьма скудными и неудобными в качественном отношении историческими источниками.

Прототипом русской агиобиографии является агиобиография восточная. Характер восточной агиобиографии отразился ещё в первом русском агиобиографическом произведении – в житии святых мучеников – князей Бориса и Глеба, принадлежащем перу летописца Нестора. Повесть об убиении этих мучеников вошла в состав его летописи. Здесь, в фактическом отношении, она является более подробною, чем в житии. В последнем, взамен этого, вставлены подробные рассказы о характере св. братьев и их мученической кончине, сопровождаемые похвалами благоверию князей и общими назидательными отступлениями¹. Назидательность, составлявшая отличительную черту восточной агиобиографии, в этом житии впервые явилась пересаженною на русскую почву и здесь глубоко пустила свои корни

Последующая русская агиобиография продолжала своё развитие в том направлении, которое сообщил ей первый агиобиограф. И чем дальше шла она по пути своего развития, тем сильнее выступал в ней назидательный элемент, расширяя каждый раз своё содержание на счёт элемента историографического. Это обусловливалось отчасти и историческими обстоятельствами. Во-первых, далеко не все последующие агиобиографы находились в положении Нестора, хорошо знавшего историю жизни мучеников-князей, совершившуюся почти на его глазах. В большинстве случаев, по недостатку ли способных людей или по другим причинам, биография святого составлялась, спустя целые столетия по преставлении святого, на основании темных рассказов «памятухов» или каких-нибудь кратких исторических записок о жизни святого. Это само собою располагало биографа пробавляться в своём рассказе общими назидательными рассуждениями, похвалами святому, чего главным образом требовали от жития и его читатели. Во-вторых, история свидетельствует, что в большинстве случаев составление житий святых приурочено было к каким-либо важным моментам их посмертной истории, например, к открытию мощей, устройству в честь их церкви и прочее. Это также панегирически настраивало биографа и из-под его пера выходил ряд похвалений праведнику, патетических восклицаний и всевозможных риторических отступлений, за которыми совершенно скрывался исторический образ святого.

Далее, отдалённость биографа от времени жизни описываемого им лица была причиною и ещё одного явления, так часто наблюдаемого в древнерусской агиобиографической литературе. По мере затемнения в народном сознании памяти о святом, возрастало стремление пополнить недостающее при помощи источника, не имеющего ничего общего с историей. Таким источником являлась легенда, так обычная на первых порах христианства, когда прежние понятия приходят в столкновение и перепутываются с новыми.

Окончательное завершение такого склада русской агиобиографии совершилось, как известно, в XV веке и опять под сильным влиянием востока. Около этого времени с Востока к нам, вместе с агиобиографическими образцами, начинают проникать и литературные таланты. Таковы были: митрополит Киприан, Епифаний Премудрый и Пахомий Логофет. Теперь похвала праведнику делается чуть ли не исключительною целью жития, – похвалою оно начиналось, ею же и оканчивалось. Место биографических черт заступает здесь раз навсегда составленный аскетический идеал, который весьма удобно было переносить с одной личности на другую. Так например: (святой) «родися отъ благочестиву родителю, воспитанъ бысть въ добрѣ ученiи и благочестiи, юнъ сый на игры пустошныя отнюдь не хождаше, но благую часть избираше, – въ церкви Божiей прежде всѣхъ обрѣташеся» и проч.².

Но, достигнув здесь своего апогея, искусственно-риторическое направление древнерусской агиобиографии, в силу некоторых исторических обстоятельств, стало мало-помалу приходить к упадку. Являясь в некотором роде перлом древнерусского красноречия, произведения риторического витийства были по плечу далеко не всем русским грамотеям и требовали значительной подготовки и начитанности. Между тем, развитие монастырской колонизации в XIV и XV веках выставило необозримый ряд подвижников, основавших свои колонии в лесных пустынях, где средства к образованию и побуждения к нему были далеко не так сильны, как в больших городах и монастырях, служивших обыкновенно агиобиографическими центрами. Поэтому, по мере удаления агиобиографии от этих центров, начинают тускнеть её краски, рассказ её делается простым, приближаясь к разговорной речи, содержание становится более фактическим, типичные места – более сокращёнными. Вместо прежнего панегиризма, здесь часто списатель руководился иною целью – сберечь и записать черты жизни подвижника, пока они свежи в памяти, и чрез это упрочить то благоговейное воспоминание, которое оставлял по себе подвижник в братии и окрестном населении. Вследствие этого, жития северно-русских подвижников подчас являются более удобными для исторического анализа и более обильными историографическим материалом.

Впрочем, необходимо заметить, что и здесь этому развивавшемуся историографическому направлению шло навстречу очень важное препятствие, затормозившее дальнейшее его развитие. Препятствие это заключалось опять-таки в недостатке способных и образованных людей. Предание о святом часто успевало уже забыться, прежде чем находило своего историографа. Последнему сообщали две-три черты из забытого предания о святом с просьбою на основании их составить житие и чудеса святого, «да въ конецъ в забысть не прiидутъ». При таких обстоятельствах и здесь агиобиографу волей-неволей приходилось прибегать к общим типическим чертам жизни северных подвижников, – и здесь, мало-помалу, вырабатывался литературный идеал северного подвижника.

Литературный тип северного подвижника составляет некоторое видоизменение аскетического идеала произведений риторического витийства. Если там списатель стремился воспеть панегирик аскетическим подвигам святого вообще, то здесь, по преимуществу, он хотел изобразить его как колонизатора лесной пустыни, составлявшей ранее обиталище бесов, теперь же превратившейся в святое место. По его воззрению, такая метаморфоза пустыни из демонского жилища «въ мѣсто свято» могла совершиться не иначе, как при участии сверхъестественной помощи, органом которой, обыкновенно, и является святой подвижник. Место, где ему нужно было создать монастырь, заранее обозначено ему появлением чудесного света, «сiяющаго паче солнечныхъ лучъ», или чудесного звона «по обычаи монастырскому». После избрания этого места ему нужно было выдержать не менее чудесную борьбу с демонами, которые, «видѣвше себе изгоними, вельми зѣло подвигошася на брань и (святый) многа неизреченна прiятъ досаждениiя, хотяще его разлучити от мѣста того»³. Нужно ли святому создать церковь – ему также внушается это свыше: «въ едину от нощей, молящуся святому въ обычномъ своемъ правилѣ, въ сонъ тонокъ сведенъ бысть, зритъ нѣкоего юношу красна зѣло, глаголюща: подобает ти церковь создати»⁴. Зверь ли расхищает монастырское стадо, святой чудесно укрощает его: «свирѣпый звѣрь, кровоядецъ акудъ, рекомый медвѣдь, на едином отъ скотъ сотвори пакость, хотяше убити его. Святый же звѣря молитвою связа и повелѣ ученику своему поученiе дати, да впредь пакости не дѣетъ. Ученикъ, вземъ лозу, бiяше звѣря, звѣрь же поклонися имъ до земли, ничтоже зла сотвори»⁵. Наконец, иногда даже Сам Спас сходит с небес для беседы со святым, научая его, как избежать сетей вражьих⁶.

Всего сказанного достаточно для вывода, что агиобиографические произведения по своему характеру являются скорее произведениями литературными, чем историческими в собственном смысле. Такой взгляд на них и был высказан ещё первыми их исследователями-археологами. В начале сороковых годов настоящего столетия наш знаменитый археолог Строев писал следующее: «жития святых русских, в разные времена сочинённые, переделанные и дополненные, представляют богатый запас для истории общежития, мнений и поверий древней Руси, и даже в них много есть фактов, не намеченных бытописателями»⁷. Взгляд этот последовательно повторяли исследователи русской литературы: профессор Шевырев в своей «Истории русской словесности»⁸, профессор Ф.И. Буслаев в «Очерках русской народной словесности и искусства»⁹ и наконец профессор Некрасов – в сочинении «Зарождение национальной литературы на севере»¹⁰.

Но если агиобиографические памятники являются весьма любопытными и привлекают к себе симпатии исследователя-литератора, видящего в них зарождение национальной литературы, то далеко не таковыми представляются они взору церковного историка. Вот с какими отзывами об этих памятниках приходится встречаться в трудах первых наших исследователей житий святых, как агиобиографических источников: «сочинения Васильевы, пишет архиепископ Филарет об одном древнем списателе, большею частию бесполезны для истории. Смелость клирика в вымыслах, оскорбляющих историю, хронологию, здравый смысл и святую веру, изумительна. По всему видно, что Василий был охотник поговорить, но был человек ограниченный в смысле и скудный в познаниях, дозволявший себе говорить всякую ложь, лишь бы освятить любимую им мысль»¹¹. Характеризуя деятельность Пахомия, составлявшего повесть о Василии и Константине Ярославских, этот же автор добавляет: «по этой повести видно, что многогрешный Пахомий был с родни бестолковому Василию»¹². Подобным же образом митрополит Макарий в своём «Введении в историю русской церкви» отказал многим фактам из древних житий в историческом значении¹³.

С одной стороны, столь невысокое качественное достоинство древнерусских житий, как исторических источников, а с другой – вся важность заключающегося в них историографического материала, делающая их единственными в своём роде историческими источниками, вызвали самый строгий и тщательный анализ этих памятников в труде почтенного профессора Василия Осиповича Ключевского «Жития святых, как исторический источник». Результаты его исследования кратко можно выразить в следующих положениях: 1) жития святых заключают в своём содержании, на ряду с историческим элементом, литературный, культурный и другие; 2) количество историографического материала в том или другом житии, а равно и качественное его достоинство определяются следующими данными: во-первых, отношением биографа к описываемому им лицу (в одних случаях биографами являются ученики подвижников, непосредственные свидетели их жизни и подвигов, в других и более частых случаях – иноки позднейших времён); во вторых, – теми источниками, которыми располагал биограф (для одних такими источниками служили рассказы современников, для иных – рассказы из вторых или третьих уст, и наконец какие-либо записки о жизни святого); в третьих, – тою задачею, которую биограф преследовал (заключалась ли эта задача в том, чтобы сохранить дорогие для братии и окрестного населения черты жизни святого, или в том, чтобы воспеть ему панегирик, состоявший обыкновенно в повторении ходячих фраз риторического витийства). Прилагая эти критические точки зрения к каждому житию в отдельности, означенный исследователь приходит к тому выводу, что в весьма редких случаях житие писалось при условиях, благоприятствовавших обилию в нем историографического материала. Вследствие ли малого знакомства биографа с описываемым лицом или вследствие своих литературных воззрений, историографический элемент в житиях святых является далеко не па первом плане, уступая своё место элементу, главным образом, литературному.

Таков характер материала, подлежащего исследованию агиобиографа. Очевидно, всякое требование по отношению к нему – создать на основании такого материала в собственном смысле биографию святого – не может иметь места. «Житие и биография, пишет в своём исследовании профессор Ключевский, смотрят на лицо с противоположных сторон. В судьбе лица нас занимает более всего борьба вечно борющихся исторических стихий, личности и среды, её окружающей; взаимное отношение той и другой стороны служит лучшей характеристикой их обоих. Совсем иная точка зрения в житии. Среда, из которой выходит святой, рассматривается только, как внешняя помеха, ничего не дающая лицу, и настолько слабая, что святой ещё в колыбели становится выше её»¹⁴. Исследователь, в большинстве случаев, не может даже составить более или менее полный свод биографических черт одной только личности святого, без всякого её отношения к окружающей действительности. Весьма часто из всей массы материала, заключающегося в житии, можно выделить две-три биографические черты; все же остальное является материалом совершенно посторонним, к делу не относящимся.

В виду всего сказанного, задача, которую может наметить себе агиобиограф, может быть сведена к следующему.

1. Изложить биографические сказания о святых по сохранившимся агиобиографическим памятникам, критически очищая их от посторонних наслоений и выделяя из всей массы агиобиографического материала историографический элемент.

2. Так как историографический материал, извлекаемый из этого рода источников, является не всегда верным и согласным с действительностью, то это налагает на агиобиографа другую задачу: там, где возможно, проверять этот материал показанием других, более надёжных, источников, например, летописей; сопоставлять между собою сказания различных редакций одного и того же жития, сопоставлять сказания различных житий об одном и том же предмете.

3. Наконец, в виду того, что ценность историографического материала агиобиографических памятников определяется, главным образом, отношением биографа к описываемому им лицу и его источниками, то, дабы точнее определить степень достоверности сообщаемых агиобиографических сведений и чрез то дать возможность прагматику правильнее относиться к ним, исследователь должен предпослать изложению агиобиографических сказаний тщательно собранные сведения о списателе древнего жития и его источниках, каковые сведения, по общему агиобиографическому обычаю, заключаются почти в каждом житии.

Изучая древнерусские жития Вологодских святых, исследователь не мог не прийти к мысли, что наиболее ценный и сравнительно обильный заключающийся в них историографический материал относится к истории монашества и истории северно-русской колонизации. Поэтому, излагая биографические сведения о святых Вологодского края, автор преимущественно имел целью, насколько возможно, проследить по ним соответствующую часть истории северорусского монашества и монастырской колонизации.

Источниками, на основании которых автор излагал содержания своего исследования, служили рукописи Соловецкой библиотеки (при Казанской Духовной Академии) и рукописи некоторых местных Вологодских библиотек: Вологодского кафедрального собора и монастырей: Спасо-Прилуцкого, Арсениева и Корнилиева Комельских, Павло-Обнорского, бывшего Авнежского (теперь приходская церковь), Спасо-Суморина Тотемского и некоторых других.

Территория Вологодского края, вместе с Архангельскою и Пермскою, входила в состав древней Биармии или Великой Пермии. Первоначальными жителями этой страны были народы финского племени, называвшиеся то Чудью¹⁵, то Чудью Заволоцкой или Белоглазой¹⁶. Девственные богатства страны очень рано стали привлекать к себе внимание русских соседей её, новгородцев. Новгородские повольники наиболее удобными путями проникали сюда и по берегам рек основывали свои колонии, обозначая таким образом свой путь к востоку. Трудно указать время первоначального завоевания этой страны новгородцами. Полагают, что они овладели ей ещё до Рюрика¹⁷.

В княжение Владимира жители Печоры были уже данниками новгородцев¹⁸. При Ярославе новгородцы, во главе с князем Глебом, в 1032 году, проникли до «железных врат», которые, по изысканию известного финнолога Шегрена, находились в 80 верстах от нынешнего Устьсысольска, в селении Водса¹⁹. На основании этого можно думать, что к XII веку вся Вологодская страна была уже покорена Новгородцами.

С этого времени соперником вольному Новгороду в деле владычества на русском севере является старый Ростов, дед земли Залесской. В XII веке Ростовско-Суздальские князья Юрий Долгорукий и сын его – Андрей Боголюбский не раз отправляли свои рати, чтобы перехватить Новгородские отряды, возвращавшиеся с югорской данью²⁰. Около этого -же времени Ростов имел уже довольно значительную колонию в Вологодской земле – городок Гледен, основанный на берегу реки Юга, на горе Гледене, от которой и получил своё название. Впоследствии, в конце XII века, часть жителей Гледена переселилась на устье реки Юга и положила здесь основание городу Устюгу²¹, который с течением времени сделался опасным соперником вольному Новгороду и постоянно перехватывал новгородские отряды, возвращавшиеся с печорской и югорской данью.

Вместе с покорением Вологодского края и русскою его колонизацией) начиналось и просвещение его светом христианства. В XII веке из новгородских колоний известна Вологда, существовавшая тогда в виде посада с церковью Воскресения Христова, как гласит об этом отрывок древней летописи, занесённый в сказания о преподобном Герасиме Вологодском. В XII веке новгородский князь Святослав Ольгович своею грамотою установил Новгородскому архиепископу Нифонту получать дань с Новгородских колоний в Вологодском крае²². Ещё яснее следы христианства в ростовских колониях. В Гледене в XII веке существовал уже Троицкий монастырь²³. В Устюге, вскоре после его основания, создан был Михаило-Архангельский монастырь. В начале XIII века город этот, по сказанию жития Прокопия Устюжского, сиял уже многими церквами.

Русские колонии Вологодского края, как уверяет предание, записанное в позднейшее время, сделались местом подвигов более ранних северных подвижников.

Первым из таких подвижников является преподобный Герасим Вологодский. К сожалению, древность очень мало сохранила нам сведений об этом подвижнике. Скудость сведений о преподобном Герасиме дала возможность некоторым исследователям сомневаться, если не относительно исторической действительности его лица, то, по крайней мере, относительно времени его существования²⁴. Все сведения, какие только можно почерпнуть о преподобном, заключаются в позднейшем сказании о посмертных чудесах его, которые, по свидетельству этого сказания, начали записываться с XVII века²⁵. В начале своего сказания списатель делает такое замечание: «о свидетельстве его (преподобного Герасима), коликими труды подвизался и коего града урождением и какова рода саном был, того мы не обретохом, прехождения ради многих лет и от раззорения неверных града Вологды, Но слухи наши простираются от древних человек, что в старых Вологодских летописцах пишет сице, что преподобного отца сего Герасима служба вся с полиелеом и чудеса его написаны были для празнества на память преподобного предложены. И егда Божиим попущением грех ради наших прииде раззорение на град Вологду от неверных, тогда житие святого и с службою безвестно утратися», (л. 33). Все, что мог узнать он о преподобном из цитируемого им летописца, заключается в следующем: «... в старых Вологодских летописцах о приходе преподобного пишет сице: в лето 6655 (1147), августа в 19 день, на память св. мученика Андрея Стратилата, прииде преподобный отец Герасим от Богоспасаемого града Киева, тоя же веси Глушенского монастыря постриженник,²⁶ к Вологде реце, еще до зачала града Вологды, на великий лес, на средний посад Воскресения Христова, Ленивые площадки малого Торжку и создал пречестен монастырь во славу Пресвятой Троицы, от реки Вологды расстоянием за пол-поприща, и оттоле поживе тут преподобный лет 31 и скончался в лето 6686 (1178), марта в четвертый день, на память преподобного отца нашего Герасима, иже на Иордане» (л. 33). Остальная часть сказания занимается описанием чудес. К этому сказанию некоторые историки присоединяют сомнительной подлинности рассказ, заимствованный, вероятно, из предания, о состязании преподобного из-за обладания местом под монастырское строение с владельцем – мещанином Пятышевым²⁷.

Из Ростовских колоний в Вологодской земле, сделавшихся местом подвижничества святых, на первом плане выступает пред нами Великий Устюг, центр Ростовских колоний в Вологодском крае. Летописи, ведущие своё начало от основания Устюга, начинаются сказаниями о его подвижниках. Первым из них был преподобный Киприан. Вот его летописная биография.

«В 1212 году, при державе благоверного великого князя Константина Всеволодовича Ростовского, Устюжского уезда, Двинской трети, Уфтюжской волости, некто земледелатель, презрев красная мира сего, восприял на ся монашеский образ и наречеся имя ему Киприан. Сей, по восприятии монашества в городе Устюге Великом, по желанию и усердию граждан, убежден создати святую обитель при граде Устюге, на удобном месте. Он же, обходя град, и рассматривая приличная к таковому населению монашествующих места, избрал место при езерах, за острожною насыпью, на котором сперва поставил себе малую келейцу, а потом, в лето 1212, вышеупомянутый монах Киприан начал созидати обитель во имя Введения Пресвятыя Богородицы и св. Архистратига Михаила. Таковое его богоугодное дело видевше граждане, многая от иждивений своих потребная на сооружение и содержание тоя обители приносили, а некоторые и жительство свое начали оттоле вкупе с ним препровождати. Он же всех принимал с радостию и любовию, наставляя многотрудным и непорочным своим житием... А потом, все свое наследственное имение, движимое и недвижимое, т. е. села, деревни, пашенную и непашенную приложил землю, которую он имел в Уфтюжской волости и прочих многих волостях. И тако оттоле та святая обитель начала распространятися и всяким довольством изобиловати, а преподобный отец, монах Киприан, наречен бысть начальником тоя обители».

«В 1216 году попечением начальника, инока Киприана, созданная в Устюге деревянная обитель, в сем году постройкою окончена».

«В 1276 году, Сентября 29 дня, в субботу²⁸, преставился Архангельского монастыря начальник, инок Киприан, и погребен близ св. врат того монастыря. Чрез протечение некоего времени над гробом его сделана деревянная часовня, а в 1711 году и церковь каменная; гроб же его – внутрь церкви и над ним устроена гробница, которая и до-ныне всеми видима».

«В память его и по сие время в монастыре хранится небольшой камень, который, по преданию, преподобный держал в руках своих тогда, как, по немочи человеческой, преодолеваем будучи сном, и испустив камень из рук, возбуждался стуком оного к бодрствованию и молитве»²⁹.

Одновременно с преподобным Киприаном в Устюге подвизался блаженный Прокопий юродивый.

Блаженный Прокопий представляет собою одно из замечательных явлений в истории русского подвижничества: во-первых, «это был переселенец от западных стран, от языка латинска, от немецкия земли», а во-вторых – он первый из русских подвижников шёл по пути юродства. Тем не менее история его жизни остаётся совершенно тёмною. Житие Прокопия, написанное спустя несколько столетий после его преставления, весьма скудно в фактическом отношении и в позднейших редакциях является в высшей степени искажённым легендами и выписками из других житий. Профессор Ключевский отзывается о нём таким образом: «житие Устюжского юродивого Прокопия, плохо написанное, составлено из отдельных эпизодических рассказов, имеющих очень мало литературной связи и разделённых хронологическими противоречиями... Это ряд легенд, сложившихся из различных местных воспоминаний, независимо одна от другой, и не подвергнутых в житии искусной обработке»³⁰. Впрочем, чтобы правильно смотреть на этот отзыв почтенного исследователя, нужно иметь в виду, что он сделан на основании исследования последней, распространённой редакции жития Прокопия. Но едва ли какое другое житие имеет бо̀льшее число редакций и более длинную историю, чем житие Прокопия. Эта история является лучшей и единственно возможной его критической оценкой.

Нам известно пять редакций жития Прокопия³¹, но едва-ли этим числом исчерпывается вся совокупность их. Первая из них представляет простой рассказ об избавлении Устюга от огненной тучи появление которой было предсказано блаженным Прокопием, с скудными биографическими замечаниями о лице блаженного и несколькими его посмертными чудесами. Вот её рассказ с небольшими сокращениями.

«Во граде Устюзе бысть некий муж, юродивый Христа ради, именем Прокопий, живяше на паперти у церкви Пресвятыя Богородицы. О пище и одежде никакоже печалишеся, от приносящих ему ничтоже приимаше; имяше бо в себе прозорлив дар, от Бога явление. Бысть же на утрие в день недельный, егда воздвизают честные кресты и собирашася вси людие, блаженный муж возвести видение, бывшее ему, глаголя: аще не покаетеся грехов своих и Господа не умолите за беззаконие ваше, то зле погибнет град сей. Они же не послушася глаголемых от него... Видев же блаженный он муж непослушание людей тех рыдася и плачася непрестанно о погибели града того... Бысть же в другую неделю от полудне тьма и мрак и недоумеваху людие, что се есть. И по сем явися восходящ огнь со вся страны и грому убо страшну быти, неслышащим бо друг ко другу, что глаголати, яко и земли колебатися непрестанно, огненныя же тучи хотяше соступитися в место. И бывшу же зною велику от огня того и разумеша людие и потребление града и свою погибель. И собрашася в церкви вси людие, мужи и жены, богатии и убозии, раби и свободнии... и прикрыша лицы, и очи воздевше горе, и руце воздвигше на высоту, глаголюще: помилуй нас, Боже.... и в той час бысть тишина велия и грому преставшу и разводящеся облаци огненныя на вся страны и поидоша на места пустынная и попалиша дебрие на пустынях и камением побиша³². Бысть же радость велия, возвеселишася людие и воздаша хвалу Богови... Уставиша же таковый праздник праздновати месяца июля в 8 день, на память св. великомученика Прокопия».

К этой повести присоединяется здесь рассказ о построении церкви над гробом блаженного Прокопия и семь чудес.

Таким образом, все содержание этой редакции группируется около повести об огненной туче. Эта повесть, встречающаяся иногда в отдельности³³, и послужила, без сомнения, основою жития этой редакции, что легко можно заметить при её чтении.

В сказании о туче не упоминается ещё, чтобы Прокопий был причислен к лику святых или чтобы он был чтим, хотя местно. В конце сказания замечено только, что граждане города Устюга установили праздновать день своего избавления от огненной тучи 8 июля, в память великомученика Прокопия, не упоминая о памяти Устюжского Прокопия, которая, как известно, установлена была в тот же день. В таком виде повесть эта перешла и в первую редакцию жития Прокопия.

Что касается времени происхождения этой повести, то, вероятно, она появилась вскоре после преставления блаженного, прежде установления местного его почитания. Можно даже думать, что она принадлежит перу очевидца, о чем, по-видимому, свидетельствует живость рассказа, указывающая на непосредственность пережитых впечатлений и некоторые подробности рассказа, как например: «во утрие в день недельный», «в день недельний от полудне» и др.

Вторая редакция в фактическом отношении нового ничего не прибавляет к первой. Она представляет из себя образец неумения писать житие при желании пользоваться искусственными приёмами. Эта редакция начинается также повестью об огненной туче, которая здесь уже украшается «добрословием». За этою повестью следует «житие и подвизи Прокопия, юродивого Христа-ради, Устюжского чудотворца». Под этим заглавием помещено здесь риторическое предисловие, выписанное из жития преподобного Сергия Радонежского, составленного Епифанием Премудрым. Вслед за этим повторяется рассказ об устройстве церкви над мощами блаженного, потом следует 18 чудес и похвальное слово блаженному.

На время происхождения обеих редакций указывает не очень ясный намёк об устройстве церкви над мощами Прокопия. По свидетельству позднейших редакций устройство церкви совершилось около 1471 года. Впрочем, в этих редакциях делается такая заметка: «и прежде сей церкви основана бысть церковь окрест камени того, на нем же бе блаженный Прокопий при животе своем сидел и пророчествовал»³⁴. Об устройстве какой церкви повествуют первые две редакции – решить трудно.

Более интересной в фактическом отношении является третья редакция, которой, к сожалению, нам не удалось видеть в подлинном виде, а потому пришлось воспользоваться её сокращением на страницах Устюжского летописца³⁵. Факт её существования имеет за себя более или менее ясные основания. Простой и правдивый рассказ её, вошедший целиком в последующие редакции, никак не мирится с исключительно легендарным характером этих позднейших переделок и необходимо заставляет выделять себя из этих последних. Пользуясь, с одной стороны, указанием Устюжского летописца, а с другой – содержанием позднейших редакций, включивших в себя содержание третьей редакции, вероятно, без существенных изменений, мы попытаемся по возможности восстановить подлинный текст её.

Рассказ начинается обычным предисловием, в котором автор, между прочим, указывает на свои источники: «ина убо слышах от человек, ина же и сами видехом очима нашима». Далее, в отделе: «о начале жития Прокопия» списатель сообщает весьма интересные сведения о жизни его до прихода в Великий Устюг. Блаженный Прокопий, «якоже о нем поведают нецыи от человек», пришёл в В. Устюг из «пресловущего» Новгорода. По своему происхождению он был «от западных стран, от языка латинска, от немецкия земли». «Родителей его и южик его и веры никтоже весть, токмо единому Богу сведущу сия». Пришедши в возраст, он стал заниматься профессией своею отца – торговлей. В один раз, нагрузив свой корабль, он приплыл «в пресловущий Нов-град, с прочею своею дружиною – с латинники». Здесь он пленился «премногим церковным украшением и пением и звоны велиими» и решился принять православие. «Посем отъиде от дружины своея, утаився и сохранився от их, таже начат ходити по граду и монастырем и искати учителя мудра». Странствуя таким образом, он отправился в Хутынский монастырь: «тогда в нем игуменство имел преподобный отец наш Варлаам»³⁶, который и сделался его учителем. Наставленный в истинах новой веры, Прокопий от руки Варлаама «приял св. крещение (?), оставив идолу влекущее эллинское мудрование». Потом, раздав своё имение нищим и уделив часть его на монастырь преподобного Варлаама, Прокопий избрал для себя подвиг юродства Христа ради. «Пребысть в Нове-граде не мало времени», он отправился «в пустынное шествие к восточным странам». Проходя «многие грады, и страны, и лесы, и дрязги, и блата мокрые», блаженный терпел всюду «многу досаду, укорени и биение и пхание от безумных человек: святый же, яко юрод вменялся, яко безумец». Путешествуя таким образом, он пришёл в Устюг. Здесь он нашёл себе убогий приют «в верхнем концы во храмине ветхой». Блаженный полюбил этот город и навсегда избрал его местом своего жительства. День он страдал от людских зол, а ночью обходил церкви и молился. Когда блаженный хотел «покой обрести от многого труда своего и тогда на улицах на гноищи или на сметьищи пометаше себе единым токмо нагим телом лежаше на зимний мороз и снег». Местом его жительства была паперть Успенского собора. Домы граждан он не посещал ни летом, ни зимой; об одежде и пище не печалился: «приимаше себе малу пищу от богобоязливых человек, приходящих к нему от богатых же ничтоже приимаше». Таково описание подвигов блаженного.

Далее передаётся рассказ об избавлении Устюга от каменной тучи. Приводить его здесь было бы повторением. Затем, с вероятностью, этой редакции можно приписать пророчество блаженного трех-летней Марии, матери св. Стефана Пермского. По крайней мере источник этого рассказа совершенно согласен с предисловием: «еже, братие, слышахом от древних онех мужей» ...Однажды, придя к соборной церкви Успения Богородицы, обычному месту своего обитания, блаженный Прокопий встретил у соборного храма молящуюся дочь одного посадского человека, именем Марию. Блаженный начал юродствовать «и, чрез обычай свой, сотвори той дщери поклонение земное», а потом во всеуслышание нарёк её матерью св. Стефана Пермского, к всеобщему изумлению присутствовавшего народа, ибо «в то время еще в Пермстем языце не было ни единого человека, верующего во Христа, но вси убо помрачени бяху прелестию сатанинскою, поклоняющеся болваном, жруще бесом и идолом».

Блаженный каждый день ходил по городу в разодранном рубище, имея у себя в руках три кочерги... «и внегда убо кочерги святого бываху простерты главами впрямь, того лета бывает изобилие велие хлебу и всяким иным плодам, а егда кочерги бывают распростерты главами вверх, тогда хлебная скудость являшеся».

Блаженный любил часто сидеть на берегу реки Сухоны и смотреть на пловцов. Он просил и тело его по смерти положить под тем камнем, на котором он сидел здесь. Желание его было исполнено и могила его под любимым камнем.

Таково содержание этой редакции, насколько можно судить по Устюжскому летописцу. В дальнейших переделках житие начинает подвергаться сильной порче. Скудное по содержанию и «не украшенное добрословием» житие более ранних редакций показалось неудовлетворительным последующему грамотею. Он вздумал пополнить недостающее и для вящей характеристики личности блаженного, по обычаю своего времени, стал искать красок в житиях других подвижников. Но таких красок не нашлось в житиях русских подвижников, ибо подвиг юродства был ещё так нов на Руси, и агиобиографической литературы по этой отрасли подвижничества не существовало. Поэтому, за такими красками пришлось обращаться к более древним образцам греческой литературы. Внимание грамотея на этот раз остановилось на житии блаженного Андрея юродивого Цареградского, которое, бесспорно, может считаться классическим созданием в области легендарной литературы. Из этого жития русский автор позаимствовал целый отдел, который показался ему очень подходящим для характеристики северного подвижника, под заглавием «о зиме и бедне», переделав заглавие его таким образом: «о велицем зимнем мразе и о терпении блаженного Прокопия»³⁷. Но при этом автор как-бы вовсе не позаботился о литературной обработке своей редакции: заимствованный отдел он совершенно механически вставляет в житие Прокопия, не замечая того, что допускает явные хронологические противоречия. Так, он не обратил внимания даже на то, что свой отдел с рассказом о посещении блаженным Симеона, отца святителя Пермского, поместил ранее предсказания блаженного трех-летней Марии, матери преподобного Стефана. Особенно сильной порче подверглись сказания о чудесах блаженного Прокопия. Принадлежащее этому автору чудо о бесноватой Соломонии является беспримерным в истории русской агиобиографии, как по своему объёму (100 листов), так и по своему легендарному содержанию. Без опасения впасть в ошибку, перу этого автора можно приписать и ещё целый ряд чудес, начиная с 20 и до конца (№№ 220 и 221 Соловец. б.). Общая характеристическая черта произведений этого автора необычайная хронологическая точность и аккуратная ссылка на источники, подлинность которых, по-видимому, выше всякого сомнения. Глава «о велицем зимнем мразе» повествует, что описанное в ней совершилось в 8-е лето по пришествии в Устюг блаженного. В заключение этого сказания автор пишет: «раб Божий Симеон (которому блаженный открыл тайну своих страданий, под клятвенным обещанием не разглашать её до смерти своей) скры тайные его глаголы, яже беседова с ним и никому же поведа о житии св. Прокопия, донележе он изыде от жития сего. По преставлении же святого все написа поряду, еже виде и слыша от святого». Таким образом, достоверность сказания скреплена, по-видимому, авторитетом отца великого просветителя Перми. Но обращаясь к аналогичному эпизоду из жития Андрея Цареградского, читаем в нем тоже самое: «брате мой, (обращается Андрей к другу своему и почитателю, которому также открыл тайну своих страданий во время мороза) ижженет меня любы твоя и великая твоя милость нудит мя исповедати тебе (о страдании моем); заклинаю тя Богом, дóндеже есмь в животе сем, еже ти хощу поведати, не мози сего никому же поведати. Аз же клялся ему ротою страшною, яко могу сохранити святыя твоя заповеди»...³⁸ Такая же точность замечается и в чудесах этой редакции. Каждому чуду предпосылается указание года, месяца и дня его совершения, а в конце аккуратно указывается источник, из которого заимствован рассказ его (исцелённый поведал освящённому собору, пришёл в монастырь и рассказал братии и т. п.). Особенною же хронологическою точностью отличается рассказ об исцелении бесноватой Соломонии, а подлинность его запечатлена свидетельством нескольких авторитетных лиц: «аз грешный поп Яков слышах у жены Соломонии из самых уст ее при свидетелях – духовного отца ее соборного священника Никиты и ее родившего отца иерея Димитрия и записал повесть душеполезну и умиления достойну».

Ряд странностей распространённой редакции жития (№ 221 Солов. биб.) заканчивается статьёю о списателе, которая до невозможности увеличивает общую путаницу жития. В предисловии, занесённом сюда из более ранних редакций, мы читаем об источниках жития: «ина убо слышах от человек, ина же и сами видехом очима нашима», а в послесловии говорится, что житие составлено на основании рассказов «самовидцев и памятухов» (л. 207).

Кроме того, это послесловие явно противоречит и самому себе. По его словам блаженный Прокопий жил то «в последняя времена, во дни наша», то «уже много лет преминуло после его кончины», то, наконец, житие написано «по неколицех летех по преставлении святого». Сделав такие противоречивые замечания, автор ни с того, ни с сего начинает повторять переданный уже в житии рассказ об устройстве церкви над мощами блаженного и написании образа его. Последняя странность бросает несколько света на происхождение послесловия. Тщательный разбор жития приводит к тому выводу, что оно составлено по частям, в различное время и различными лицами. Кроме приведённых уже доказательств в пользу этого мнения, можно представить и то, что в распространённые редакции вошли целиком рассказы из посмертной истории блаженного, об устройстве часовни над его мощами, вскоре размётанной Устюжскими соборянами, не верившими в не канонизованного ещё Прокопия и рассказ об устройстве церкви над его гробом, заимствованные из Устюжского летописца, о чём свидетельствует точно обозначенное число и год, предваряющие рассказ (обычай летописный). Подобным же образом поступил, вероятно, и последующий дополнитель жития. Имея пред собою различные редакции жития, в одной, более ранней из них (второй, по нашему обозначению) он нашёл предисловие, не вошедшее в состав последующих редакций. И вот это предисловие в несколько изменённом виде он поместил в своём послесловии. По крайней мере такая комбинация предисловия с рассказом о построении церкви встречается только во второй редакции³⁹.

Следя за историей колонизации Вологодского края Новгородскими и Ростовскими повольниками, нельзя не заметить, что эта колонизация совершалась по местам более удобным для поселения, главным образом, по берегам больших рек. Так, Вологда расположена по берегам соимённой реки, древний Гледен – на берегу реки Юга, Устюг – на берегу Северной Двины и проч. Таким образом, в существе дела, Новгородские и Ростовские колонии являются лишь слабыми начатками колонизации Вологодской страны; её девственные леса и безлюдные пустыни по-прежнему оставались не заселёнными. Колонизация таких мест совершалась благодаря трудам святых подвижников, положивших здесь основание многочисленным монастырским колониям.

К сожалению, история жизни и этих подвижников также очень темна и отрывочна, в особенности же это должно сказать о первых из них. Ранее других стран колонизована была Авнежская область, первыми подвижниками которой были св. Стефан Махрищский и два ученика его – Григорий и Кассиан Авнежские. Печальная участь, постигшая Авнежскую обитель, была причиною забвения памяти Авнежских подвижников. В массе древних рукописей мы встречаем лишь сказание об обретении их мощей и посмертных чудесах, но не находим жития их. Кой-какие сведения об их жизни можно почерпнуть из жития их общего учителя преподобного Стефана Махрищского, написанного Даниловским игуменом Иоасафом, перу которого принадлежит и сказание о явлении мощей Авнежских подвижников. «Мне же смиренному иноку», пишет Иоасаф в предисловии к житию св. Стефана, «прежде написавшу о явлении мощей и о чудесах преподобных Григория и Кассиана, иже на Авнезе, прилучижеся написати и еще о житии св. Стефана»⁴⁰. По собственным словам автора, для составления жития Махрищского подвижника он путешествовал в Махрищский монастырь и вопрошал о святом Махрищского игумена Варлаама, который, между прочим, по поручению митрополита Макария, свидетельствовал мощи Авнежских подвижников. На его вопрос принесли ему «от монастырския ксенодохии свитци, на хартиях написаны бяху премнога времени от некоего старца, саном пресвитера тоя обители, именем Серапиона, прадеда бывша тому Варлааму, иже бысть самовидец преподобным Сергию (Радонежскому) и Стефану и много еже о добродетелех исправления их своима очима виде той Серапион, ина же оть юности творимая добродетели святых Стефана и ученик его» (л. 358). Рассказ Иоасафа простой, внушающий доверие, а в сказании о чудесах Авнежских подвижников обилен и интересными подробностями.

Преподобный Стефан, по сказанию биографии Иоасафа, был постриженником Киево-Печерской лавры; удалился из Киевских пределов, когда последние подпали власти «богомерзких латинян». Придя в Москву, он испросил себе позволение у великого князя на создание обители в Московских пределах и, поселившись на Махрище, основал здесь Троицкий общежительный монастырь. В расстоянии одного поприща от основанной им обители жил христолюбивый муж, именем Григорий. О нём говорили, что он «от юности имел телесную чистоту и незлобие». Узнав, что вблизи его поселился подвижник, основавший обитель, он стал часто навещать его. Наконец, иноческая жизнь так привлекла к себе его внимание, что он, отдав Стефану «селитву свою с насеянными нивами, молит его, еже сотворити инока» (л. 308). Желание его было исполнено: он был пострижен и под руководством св. Стефана начал свои иноческие подвиги. Заметив добродетельную жизнь его, выделявшую его из ряда других иноков, св. Стефан вознамерился отличить своего любимого ученика и послал его «к архиерею, божественному Алексию (Суздальскому), да сотворит его пресвитера».

Но вот на св. Стефана воздвигается гонение со стороны соседей его обители, братьев Алексия, Феодора, Ивана и Петра Юрковских. Стефан за добродетельную жизнь был уважаем от людей и от самого великого князя Димитрия «и (тии) мняху себе, яко имать владети селом и нивами». Кроткие увещания св. Стефана ещё более ожесточили врагов его, так что они «устремляются на святого, дышуще убийством» (л. 369). Тогда Стефан решился оставить основанную им обитель и, поставив вместо себя начальником её старейшего священника Илию, сам, вместе с любимым учеником своим Григорием, пошёл в болота и дебри Вологодские и поселился «во внутренней пустыни, близь Сухоны, при потоце Юрьеве». Здесь подвижники поставили церковь во имя св. Троицы; спустя немного, создали и другую церковь во имя великомученика и Победоносца Георгия. Потом устроили трапезу и келии для братии, которая мало по малу стала стекаться к ним. Близ пустыни той жил некий человек, «именем Костянкин, сын Дмитриев, рода честна и богата». «Сей принесе Стефану имения не мало на строение монастыря и братии милостину довольну подаде и моли преподобного облещи его во иноческая». Преподобный исполнил его просьбу и при по стрижении нарёк его Кассианом. Священно-инок Григорий сделался его руководителем во иноческом житии. Так стали подвизаться вместе три инока. После молитвы и богослужения обычным их занятием было, ходить по окрестностям, рубить и жечь лес и насевать ниву. Этими сведениями и заканчивается повесть о житии Григория и Кассиана в биографии св. Стефана. Далее списатель сообщает, что великий князь Димитрий Иоаннович, узнав о новом месте жительства преподобного Стефана, послал ему «милостину довольну и книги своя», а вместе с тем велел ему прийти в Москву. Повинуясь воле самодержца, Стефан созвал к себе братию, простился с нею, вручив паству преподобному Григорию, а келарнюю службу блаженному Кассиану, навсегда покинул Авнежскую обитель.

Дальнейшие сведения об Авнежской обители и её подвижниках заключаются в сказании об обретении их мощей и восстановлении разрушенной Авнежской обители. Последнее событие совершилось около 1560 года повелением Московского митрополита Макария. По его поручению Махрищский игумен Варлаам свидетельствовал мощи преподобных и собирал сведения о чудесах их. Собор, на основании донесения Варлаама, установил праздновать Григорию и Кассиану и поручил Даниловскому игумену Иоасафу написать сказание о них⁴¹.

В предисловии к этому сказанию Иоасаф замечает, что цель его труда – спасти чудеса преподобных от того окончательного забвения, которое постигло их жизнь: «да небеспамятна будут явления святых и чудеса, якоже случися быти и о возрасте, и отвержении от мира, ради многих лет, обносимых без написания, ради грех наших и частых нахождений безбожных и поганых агарян, живущих в Казании, и Вятчан, бяху бо Вятчана тогда не повинующеся скипетром Российским... многия крови христианския пролияша, церкви святыя сожигаху и монастыри раззоряху... никому же их таковое дерзновение возбраняющу или пресецающу, даже и до самаго града Вологды, близ же достизаху оноя веси, глаголемыя Авнеги, идеже монастырь преподобных... Церковь святого великомученика Георгия безбожнии онии татарове сожгоша и место оное конечному запустению предаша и во много время никтоже ту смеяше жити... и на оном месте запустения растяше лес величайший».

Такова история Авнежских подвижников по сказанию жития Иоасафа. Но есть другая редакция этого сказания, несколько расходящаяся с сказанием Иоасафа⁴². Эта редакция, по словам неизвестного автора её, составлена на основании местных сказаний об Авнежских чудотворцах и является весьма интересною, сколько для истории северно-русского подвижничества, столько и для обрисовки нравов обитателей древнерусского севера. Вот её содержание.

В начале своей повести автор замечает, что он намерен дать более достоверные, чем в сказании Иоасафа, сведения «о жизни преподобного Стефана Махрищского и учеников его священномучеников Григория и Кассиана», на основании сведений, собранных им «от здешних жителей». Св. Стефан, родом «Киевленин, постриженник Свято-Богоявленского монастыря, по Божию изволению и наставлению, прииде где ныне монастырь Махрищской стоит и село преподобного отца нашего Григория», доставшееся по наследию от родственников его. Преподобный Григорий ещё «молодым отроком остался по смерти своих родителей». Его св. Стефан «восприемлет себе в сына, и именует во св. крещении Гавриила, и научает его книгам п страху Божию... и постризает осминадесятилетна, преименовав его Григорием. Не по мнозех днех», Стефан, изгнанный из Махрищи завистью злых людей, оставляет Махрищу и вместе с Григорием идёт в Авнегу, поставив вместо себя Махрищским игуменом священника Илию. Путники остановились близ реки Сухоны, при потоке Юрьеве. «Здесь первее всего (они) приносят жертву Богу на камени (и ныне камень тот нерушим стоит, а сосуд древянный на Шуе цел лежит)». Во-вторых, «строяху десятилетно церкви Живоначальныя Троицы, Благовещения Пресвятыя Богородицы и великомученика Георгия. Потом еще к ним тутошний житель приходит, простолюдин, именем Костянтин и дается в послушание, и скоро поемлет книжное учение, и двадцати трех лет приемлет пострижение и преименование Кассианом. И пож богоугодно вси купно тридесять пять лет», продолжая созидать «лаврское строение всякими монастырскими потребностями, лес секуше, и нивы и поля насевающе». Далее, сказав вкратце о возвращении преподобного Стефана, по воле великого князя, в Махрищский монастырь, автор замечает: «а более о нем (св. Стефане) уведомиться не по чему, того ради, что здешние жители не любопытствуют и к нему не обыкоша». «И о преставлении и о погребении за дальностию не сведомо, токмо по свидетельству обретения мощей преподобного Стефана на Махрище, над гробом преподобного пречудно израстоша три древа березы и случившееся по многим явлениям. С прочими достойнейшими богоугодными (людьми) прилучися преподобный Арсений Комельский самовидец быти нетленных мощей сподобися и в житии своем пространно и ясно уведомил»⁴³. «А по отшествии отсюда преподобного Стефана, священномученики Григорий и Кассиан общее житие имяху, друг друга послушанием и любовию почитаху, милостину нищим и сиротам и пришельцем милосердие являху. Но благочестием и учением здешняя страна не просвещена, а злобою, и завистию, и прелестию помрачена: по попущению Божию, коварный супостат диавол, всех душ человеческих губитель, тогда самовластно живущим, малознающим, не боящимся Бога, вложи злую мысль чтобы их (преподобных) имения разграбить и телеса убить и огнем сожещи. Омрачишася пианством, и несытством, и завистию и вскоре тии убиение священномученикам Григорию с Кассианом учиниша и огню предаша. И нигде огнь чистительный (?) тел их не язвил, но по пятидесяти летех и более на том месте многия чудеса являхуся. А по убиении их в том монастыре вселишася татие, и разбойницы, и душегубцы, яко те угодники показующе исперва под видом лицемерства лукавое монашеское житие, а всем злым делам совершителие: Васька Тяжолов – Каин, конелов Ванька, Чурчин баболо̀в и многия злыя дела и пакости деяху, грабяху насильно, убиваху и баб уводяху любодействовати. И по многом том любодействе и убийстве собрашася тутошних житель многолюдство, чтобы их за то злое дело убити, и они познаша сие, и все монастырское строение зажгоша, и сами бежаша, и гнашася до места многонародным собранием, где им прежде пристанище – до сельца Росцина. Из того сельца видят множество народа спомоществуют тех убийц ко убиению и потребися память тех злотворцев с шумом». В дальнейшем содержании рассказ представляет ряд благочестивых рассуждений автора, фактического ничего не дающих.

Таково содержание второй редакции. Являясь по своему содержанию несколько подробнее повести Иосифа, она очень не во многом разнится от неё, указывая иное место пострижения Стефана (Свято-Богоявленский монастырь, вместо Киево-Печерской Лавры) и иных разорителей Авнежской обители и убийц её основателей. И едва ли эта редакция является не более вероятною сказания Иоасафа. Не нужно забывать, что последний был современником покорителя Казанского царства. В его труде не мало отводится места панегиризму в честь Грозного, по поводу этого события. Вследствие этого, для него весьма естественно было, по аналогии с другими многочисленными случаями, заключить, что причина разорения Авнежского монастыря – нашествие татар, а чрез это дать себе лишний повод к восхвалению «во царех достохвального». Во всяком случае мы видели уже, что отчасти сказание второй редакции подтверждается свидетельством других источников. Это же мы увидим и несколько ниже. В заключение сказания об Авнежских подвижниках, мы приведём несколько чудес из редакции Иоасафа, именно те из них, которые соединяются с историей обретения их мощей. Эти чудеса являются интересными столько же для историка церковного, сколько и гражданского. «В повести о чудесах, предшествовавших открытию мощей и восстановлению Авнежского монастыря, пишет в своем исследовании проф. Ключевский, списатель сообщает подробности, делающие ее памятником первостепенной важности для истории заселения северо-восточной русской окраины»⁴⁴.

С первым чудом соединяется рассказ об обретении мощей. «Бысть-же в лето ҂ꙁлв (1524) в веси оной Авнезе человек некий, именем Гавриил, посече лес, яко ту селитву сотворити хотяше. Егда-же сему бывшу лесу посечену и иссохшу, тако хврастие оно огнем запалив: всему-же хврастию окрест оного места, идеже святии лежаху, сгоревше, а идеже древле бысть церковь и мощи святых, ту хврастие от огня не опалимо пребываше. Той же Гавриил собра множество хврастия и сотвори громаду велию и запаляше громаду многащи, паче она угасаше; и приспевши нощи, отходит той Гавриил на ложе свое опочивати. Во утрий же день пришед и видя громаду разметану, удивися, не разуме, яже что хощет быти: но тако отребив оставшаяся хврастия, и ралом разорав, и нивы насеяние, и храмины себе постави близ места оного. Не по мнозе же времени паки инде отходит жити, во свое место оставляет некоего человека, именем Феодора. И тому живущу на оном месте неколико время, абие виде по вся нощи вечер и утро и свещу горящу, идеже мощи святых лежаху. И удивляшеся сему Феодор, мняше бо привидение и мечтание хощет быти или сокровищу некоему ту положену быти от древних неверных человек... Утаися нощию, шедше, окопавше землю на оном месте, идеже свеща являхуся, и обрете ту два гроба и убояся зело, и паки покры их землею и иде в дом свой, возлеже на одр да почиет от труда. Спящу же ему, явися ему муж средним возрастом, рус власы, широку имея браду, священническия белы ризы носяй, глагола ему: Феодоре, иди в настоящий день в ближнюю весь, к церкви Живоначальныя Троицы, ко игумену Мисаилу и приставнику великого князя Симеона Иоанну, пореклому Рылу, и во вторую неделю иди к церкви Николая Чудотворца, к иерею Иерофею и приставнику благоверного князя Петра, Иоанну же именем, в третию же неделю иди к церкви св. пророка Илии, так же священнику Никите и всем людем оных церквей и рцы им, да поставят церковь св. великомученика Георгия, иже бе прежде ... Феодору же вопросившу о имени его, поведа ему имя Григория, по сих же Феодор, якоже речеся, шед, возвести игумену и священником и всем людем, они же не яша ему веры; преждепомянутии же князи, господие веси оноя, князь Симеон и князь Петр, в то время в домех своих не были и по сих улучи их при домех, поведа им сие. Тии же князи идяста тамо, идеже святии лежаху, и повелеша пред собою копати оному Феодору и видеша князи два гроба целы и нерушимы, во гробех же убояхуся смотрети и паки повелеша покрыти и пети над ними молебная иереом, сами же пошли в домы своя и паки оба князи поидоша противо поганых на брань... Потом же явишася во сне преждепомянутому Иоанну Рылу два мужа, тожде слово рекоста ему, якоже и Феодору». На этот раз было освящено место упокоения святых и поставлена над ними гробница, при чём трудившиеся в этом деле Иоанн Рыло и Троицкий игумен Мисаил получили исцеление от болезни.

Замечательное событие из истории открытия мощей Авнежских чудотворцев передаётся в чуде четвёртом (по спискам Вологод. монастырей). «Искони ненавидяй добра роду человеческому диавол вложи в сердце некоему человеку, Гавриилу именем, по реклому Ушак. Еже не бы слышатися чудесем, бывающим от гроба святых, бе бо село свое имея близ чудотворцев, помышляше в себе, глаголя: яко аще не престанут бывати чудеса от гроба святых и паче множатися, имать место оное распостранитися и состроится монастырь, и вселятся ту мниси, и аз не токмо место оное себе наследую, но и села̀ отщетитися имам... И призывает к себе той Гавриил Глушицкого игумена Иоакыма и старца Илинарха тогожде монастыря, саном суща священника. И сотвори на них учреждение велие, и с ними о собе совет сотвори, и дары почте их: даде игумену кожу медвежью, священнику же оному сто сребренник и поим их с собою, идеже святии лежаху. Объюродеша пианством, паче же завистию и несытством разориша гробницу, иже над мощми святыми и святыя иконы, иже в ней, повергше на землю и паки отъидоша»... Гавриил поплатился за свою дерзость: «не по мнозех днех возмятеся умом своим, и нападе нань страх и ужас, и во изступлении ума хождаше по чащам леса, якоже дивии звери. И тако ему страждущу десять месяцев, едва в себе пришед, позна свое согрешение, и пришед ко гробу святых припадеся и со слезами моляся... и тако с телесным здравием обрете душевное, отходит в дом свой. Мисаил же игумен и приставник благоверного князя Симеона... шедше в монастырь св. Димитрия, иже на Прилуце и поведа игумену Мисаилу тоя обители, как разорена бысть гробница и святыя иконы (ибо в то время во граде Вологде епископа не бе). Игумен-же Мисаил повеле паки поставити гробницу над мощми и внести святые иконы».

Подобный рассказ передаётся и в пятом чуде. «Человек некий, именем Онисим, сей помышляет в сердце своем, глаголя, яко идеже гроб святых сокровище положено бысть некое от древних неверных волхвованием и сего ради бывают мечтания и привидения и не суть истинная чудеса. Се же ему помышляющу, шед к ковачу и повеле ему сковати себе железо в длину яко сажени боле, конец же остр и тако поим с собою два человека, подобна себе и единомысленна на оно место, идеже святии лежаху. И никому же ведуще их отшествие, тако достиже в пустыню, идеже гробы святых, чающим обрести себе сокровище некое, и тако концом железа водружаше острым в землю, ищуще мнимаго им сокровища, и в мощи святых немилостивно прободаху, и внезапу же вси трие разслабеша телесными всеми уды... Сынове же оного Онисима, поискавше отца своего, едва обретоша его в пустыни, лежаща на земли разслабленным с советники его».

Пострадав два лета и шесть месяцев, Онисим обратился с молитвою к успевшим уже прославиться Авнежским чудотворцам и получил здравие. Заканчивая своё сказание об Онисиме, списатель замечает: «его же (Онисима) и аз сам видех очима своима, суща в велицей старости, якоже лет сто и множае, украшена иноческим одеянием и нареченна именем Антония».

Так несколько лет продолжали совершаться чудеса и слава об Авнежских подвижниках прошла «повсюду, даже и до самаго града Москвы и до Самодержца великия России царя Иоанна Васильевича, во царех достохвального. Он же, сия слышав, возвеселился сердцем и возрадовася душею: бе бо тепл верою, еже ко святым... Той посылает милостину довольну на монастырь св. Живоначальныя Троицы, что на Махрище, и посылает тамо Махрищского игумена Варлаама (бе бо место оно, идеже святии лежаху, от многих лет Махрищского монастыря бяше) и вручает тому игумену все, еже на строение святого оного места, всю утварь церковную: святыя иконы и сосуды церковные от своея царския казны и повелевает дати паволоку, сиречь покров, к сим же села дает на пропитание тамо живущим монахом и повелевает поставити церковь св. Троицы и великомученика Георгия и повеле собрати монахи и устроити монастырь».

«По повелению благочестиваго царя и по благословению преосвященного Макария митрополита, той игумен Варлаам достизает пустыни, идеже святии лежаху и основа церковь, идеже гробы святых, в лето ҂ꙁѯи (1560), индикта 4».

Когда церковь была устроена, митрополит Макарий снова посылает игумена Варлаама в Авнегу для освящения церкви и при этом «хотя известно разумети, еже истинна есть о чудесех слышанное», поручает ему «вопросити (о том) известно ту сущих окрест места оного». Игумен в праздник Покрова освятил церковь и при освящении сам сделался свидетелем одного чуда (исцелился глухой Михаил), о чём и донёс митрополиту, а вместе с тем передал ему рассказы «от ту сущих житель окрест места того, истее слышав паче от некоего старца, Антония именем, иже бысть в старости велицей, той сам о себе сказав, како на оном месте искав сокровища... и от пономаря ту суща, именем Алексия, о нем же бысть чудо и исцеления».

«Преосвященный же митрополит Макарий собра архиепископы и епископы и весь освящённый собор, и устави праздновати святым и посла книги своя Пермскому епископу Иоасафу, да идёт тамо, идеже святии лежаху. Епископ же посла книги своя во вся монастыри, сущие под ним, да идут с ним вси игумены в ту пустыню, по повелению преосвященного митрополита, видети своима очима слышанная. Сам же епископ со тщанием седе в ладицу, поим с собою весь причет церковный и плыша тамо по реке. Такожде и игумены, по повелению епископа, тамо идуще. В них же бе игумен Иларион Лопотова монастыря, яко тяжко сие внят путное шествие и якоже тщету некую вменяя, глаголя в себе, бе бо яко маловерием одержим к преподобным, но бояшеся преслушати епископа... Егда же бысть близ монастыря святых разсвирепеся осля его и с себе сокруши его (после раскаяния он потом получил исцеление). Егда же совершиша божественную литургию, повеле епископ раскопати землю, идеже святии лежаху, и обрете гроб цел и открыта и видеша мощи, составы нерушимы и не имуще дебельства тела, яко кожа присохла к костем. Другий же гроб рушим от некиих, якоже и прежде писахом»... – Вторым почти современным Григорию и Кассиану подвижником Авнежской страны был преподобный Димитрий Прилуцкий. Местом его кратковременных подвигов была противоположная сторона Авнеги так враждебно относившейся к подвижникам. Биографические сведения о нём несколько подробнее, чем об основателях Авнежского монастыря. Житие преподобного Димитрия представляет из себя гармоническое сочетание исторического содержания с искусственно-агиобиографической формой. Ово написано со слов Пахомия, ближайшего ученика и преемника по игуменству в Прилуцкой обители рукою Макария, пятого Прилуцкого игумена. Подробности жития, по словам проф. Ключевского⁴⁵, заставляют предполагать в лице списателя свидетеля жизни и трудов преподобного, хотя сам он об этом и не упоминает⁴⁶.

Повествование о жизни преподобного в родительском доме отличается в житии обычною краткостью. Св. Димитрий родился в Переяславле Залесском от богатых, «многу куплю творящих», родителей. Но он не захотел продолжать их профессии и ещё в юности обнаружил иноческие наклонности. Придя в возраст, он окончательно порвал свои связи с миром и постригся «в том же граде Переяславли, в монастыре Пречистой Богородицы, на Горицах»⁴⁷. Здесь он начал свои иноческие подвиги и вскоре сподобился «священства дар прияти». Впрочем, он скоро покинул место своего пострижения и сам начал устроять монастырь с церковью в честь святителя Николая, близ Переяславского озера. Около того же времени неподалёку от обители Димитрия устроил свой монастырь преподобный Сергий Радонежский. Святые скоро сделались друзьями и стали навещать друг друга, подавая взаимные советы «како бы общее житие управити».

Рассказ о жизни Димитрия в Переяславле биограф заключает следующими эпизодами. Преподобный Димитрий от юности обладал «благородством и красотою, подобно Иосифу Прекрасному». Вследствие этого, он всегда имел обыкновение покрывать лице своё кукулем, скрывая его от постороннего взора. Но «некоего мужа славна жена», часто вместе с другими приходившая в монастырь для молитвы «и слышащи прежнюю доброту, красоту и целомудрие преподобного, восхоте видети его». После долгих тщетных стремлений удовлетворить своему желанию, она, наконец, пустилась на хитрость: «некогда по прилучаю спроста увиде святого, готовящася к божественной службе». Суровый взор подвижника привёл в смущение бесстыдную жену «и абие нападе на ню ужас великий и бысть расслаблена всем телом». Но святой, видя раскаяние жены, простил её и, благословив, возвратил ей здравие.

Стоустая молва разглашала о подвигах Димитрия, так что «и самый тогда предержай начальство Российского царствия благоверный и христолюбивый князь Димитрий Иоаннович, слышав о сем преподобнем, с радостию призывает его к себе благословения ради, и якоже другого в России столпа, великого Сергия Радонежского, тако и сего блаженного почиташе и умоли его, да просветит от благородных чад его банею св. крещения и церковными дары почте и велию честь воздаде ему».

«Видя себе преподобный в велицей славе от человек похваляема... сего ради изыде от Переяславля и от обители своея, поим с собою единого ученика своего, достоверна и во всем подобна его житию, именем Пахомия, (иже той нам много свидетельствова о житии и чудесех его) и устремився к северным странам... И походив непроходные лесы, и дебри пустыя, иже прилежаху града Вологды, обрете место пусто на реце на Леже и на Великой реце⁴⁸, ту и церковь воздвиже во имя Воскресения Христова»⁴⁹. Однако преподобный не мог долго оставаться здесь: «люди не благодарные от прилежащия веси (Авнега зовомыя) подняли ропот велий на него, глаголюще: отче! не угодно нам твое зде пребывание (помыслиша бо в себе, яко аще сей великий старец близ нас жити будет и по мале времени соовладеет нами и селы нашими). Слышав же святый ненависть их и ропот, скоро возстав, отъиде оттуду и прииде на Вологду и виде град украшен многими святыми церквами... И возлюби преподобный место на Прилуце, от града за три поприща». Это место и избрал он для устройства своей обители. «И тамо сущие жителие – муж благонравный, именем Илия, и сусед его – Исидор, зовомый Выпряг, дарствуют святому, по прошению его, земли своея довольно, елико требуют на поставление обители, и за любовь свою, еже имяху к нему, небрегут тогда и насеянныя своя озимыя нивы, уже соверщенныя классы издавшия, но в попрание ногам человеческим быша».

Так же радостно и вся Вологда приветствовала Переяславского подвижника: «слышавше приход преподобного... вси малии и велицыи, богатии и убозии, и всяк возраст, друг друга предваряюще, течаху благословение от святаго прияти, своя имения ему вручающе, кийждо по силе своей: ин имения, ин древеса, а инь потребныя церкви и монастырю, и вскоре великая церковь поставлена бысть в честь честному и животворящему кресту (августа в первый день)... И пача ту преподобный жительствовати с братиею вкупе и мнози иноци приидоша к нему и от древния его обители, иже в Переяславли. Слышав же и благоверный великий князь Дмитрий Иоаннович, идеже пребывает преподобный старец, прислаше ему довольно на потребу монастырского строения. Так устроена была одна из знаменитых северных обителей. С самого же начала своего существования она прославилась своею благотворительностью: «бяше бо, замечает быто писатель, обитель его (преп. Димитрия) на распутиях многих и мимоходящия от града Москвы даже и до великого окиана-моря» находили всегда радушный приют в ней.

Устроив, таким образом, вторую обитель, преподобный Димитрий снова предался своим обычным подвигам. «Ризную худость толико любляше, замечает его биограф, яко един от убогих; едину ризу всегда ношаше на себе и в зиме и в лете от овчих жестких кож: в зиме студень, а в лете от тяготы пот терпяше. И по часту хождаше на село свое, презирая тамо делателя своего, именем Григория, сеющаго жита его... Толико воздержательный пост имеяше, аще в кий день устав повелеваше утешению братии быти, он не ядяше, поставляему сущу пред ним в мале сосуде глинянном, точию едину воду теплу и велий пар испущающу с малою просфорой хлеба – сицева ядь его всегда бываше».

«Некто от ближних обители его жителей принесе братии ястие и питие. Преподобный не повеле прияти (не брашно хуля, но приносящаго показуя, да будет совершенно милостив ко всем) рече к нему: отнеси сия в дом свой, еже нам принесл еси, и яже суть раби и сироты в дому твоем, сих напитай, да не гибнут гладом, жаждою и наготою и тех избытка нашей нищете донеси. Он же обещався тако сотворити и... едва умоли святого, да возмут братия принесенная от него. По сем святый мнози блага тому содела и от прилучившияся некия беды свободи его».

Любя уединение, преподобный и в церкви своей «повеле устроити себе местце особно, близ алтаря на левой стране... и тамо втайне обычная молитвы к Богу возсылая».

Своими подвигами святой достиг высшего совершенства и удостоился дара пророчества. Так, он предсказал братии день кончины своего высокого почитателя, великого князя Димитрия Иоанновича, и гибель среди диких людей купцу, брату своему, отправившемуся к ним в третий раз для наживы и обогащения.

В своих подвигах достигнув маститой старости, преподобный преставился в 1392 году, назначив себе преемником по игуменству ученика своего Пахомия.

Многочисленные Ростовские владения в Вологодской земле сделались местом подвижничества, кроме ранее упомянутых, многих и других подвижников, из которых более замечательны Дионисий Глушицкий, Александр Куштский и Иоасаф Каменский. Эти преподобные местом своего пострижения и первоначального подвижничества имели замечательный в истории Спасо-Каменный монастырь.

Древность сохранила нам несколько сведений об этой обители, которые заключаются в летописи её, составленной знаменитым в своё время старцем Паисием Ярославовым. В этой летописи помещаются краткие биографические сведения и упомянутых трёх подвижников. В виду важного значения в истории древнерусского подвижничества личности самого автора этой летописи и в виду той же важности Спасо-Каменной обители, мы предварительно позволим себе сказать несколько слов о том и о другом.

Сведения о Паисие очень отрывочны. Преосвященный Филарет, не указывая источника, сообщает, что Паисий сам был постриженником Спасо-Каменной обители⁵⁰. Автор известного послания о причинах вражды между монахами Кирилловскими и Иосифовскими сообщает, что Паисий Ярославов был учителем Нила Сорского⁵¹. На этом основании можно думать, что около половины XV века Паисий был иноком в Кириллове монастыре. После преставления преподобного Кирилла, по свидетельству Иосифа Волоцкого, правы иноков Кирилловой обители стали сильно упадать. Даже сами настоятели, будучи «от иного монастыря, предания и законы св. Кирилла не храняше и в небрежение полагаше». Вследствие этого «старейший и больший старци вси отбегоша от монастыря, не терпя зрети святого Кирилла предания попираема и отметаема»⁵². Может быть, как догадывается автор «материалов для биографии Нила Сорского»⁵³, в числе таких старцев, «предания святого Кирилла тепле хранивших», был и Паисий Ярославов. Как бы то ни было, но несколько позднее мы видим его уже в Троицком-Сергиеве монастыре. Во время игуменства Спиридона (1467–1474) он пишет здесь для сего последнего житие преподобного Кирилла, что явствует из самого списка этого жития⁵⁴. Здесь он сделался известен великому князю, по воле которого, в 1479 году, стал игуменом Троицкой обители. По замечанию летописи, Паисий пользовался большим уважением великого князя, который держал его «в чести велицей», и даже просил быть восприемником своего сына⁵⁵. Однако, по свидетельству одного древнего памятника, падение иноческой жизни в обители преподобного Сергия заставило Паисия в 1484 году отказаться от игуменства. После этого мы часто видим его в Москве. В 1484 году великий князь здесь советовался с ним о митрополите Геронтие и уговаривал его занять место последнего: «великий князь нача думати с Паисием, пригоже ли его (м. Геронтия) опять взяти на митрополию... хотяше бо его самого на митрополию, он же не хотяше: принуди бо его великий князь и у Троицы в Сергиеве монастыре игуменом быти и не може чернцов превратити на путь Божий, и хотеша его убити, и остави игуменство, потому же и митрополию не восхоте⁵⁶. В 1490 и в 1503 годах мы снова видим Паисия в Москве участвующим на соборах. На последнем соборе, по вопросу о монастырских вотчинах, Паисий держал сторону заволжских старцев. Паисий был хорошо известен знаменитому обличителю жидовствующих, новгородскому архиепископу Геннадию. По поводу возбуждённых толков об исходящей седьмой тысяче лет, Геннадий в 1489 году, 25 февраля, писал Ростовскому архиепископу Иоасафу: «да чтобы послал еси по Паисея да по Нила, да с ними бы еси о том посоветовал... Да ты бы о том с Паисием да с Нилом накрепко поговорил, чтобы и мне отписал о том»⁵⁷. В другой раз, в письме к тому же архиепископу Геннадий выражает намерение позвать этих старцев к себе, чтобы посоветоваться с ними о волновавшей тогда русские умы ереси жидовствующих: «да и о том ми отпиши, мощно ли у мене побывати Паисею да Нилу; о ересех тех с ними поговорити»⁵⁸. Из этих писем Геннадия можно видеть, что местом жительства Паисия, после отказа его от игуменства и митрополии, были пределы Ростовской епархии. Архиепископ Филарет полагает, что таким местом служил Спасо-Каменный монастырь, в котором Паисий скончался и в котором, в период своего последнего пребывания составил свою летопись⁵⁹.

Обращаясь к этой последней, мы в заглавии её читаем: «Сказание известно о Каменном монастыри. От первоначальника Каменного монастыря, от приснопамятного старца Паисея святого Ярославова. Той собра от многих книг после пожара Каменного монастыря». Таким образом, как будто все содержание летописи заимствовано из письменных источников. В последнем известии замечает проф. Ключевский, позволительно усомниться, если не по отношению ко всему содержанию летописи, то, по крайней мере, части его. Она страдает многими неточностями⁶⁰, что заставляет предполагать источником её не письменное, а устное монастырское предание. Из монастырских записок, может быть, заимствованы Паисием известия об Александре Куштском, Дионисие Глушицком и Иоасафе Каменском. Однако, при всем том, сообщаемые летописью известия о начале Спасо-Каменного монастыря, о состоянии христианства в северном крае, подвижниках Каменских, делают летопись источником первостепенной важности. Вот её рассказ о начале Каменного монастыря.

В 1342 году князь Глеб Василькович (ошибочно названный в большинстве редакций Борисовичем), внук князя Константина Всеволодовича Ростовского, предпринял путешествие водным путём в город Устюг⁶¹. Проплыв благополучно Белоозеро и реку Порозовицу, князь на Кубенском озере был застигнут бурею. Испугавшись погибели, он начал молиться и дал обет: на месте пристанища создать монастырь с церковью в честь того святого или праздника, воспоминанию которого будет посвящён день спасения. Шестого августа он был прибит волнами к берегам Каменного острова. Согласно обету, князь вознамерился создать здесь обитель. Обстоятельства вполне благоприятствовали осуществлению этого намерения: здесь князь нашёл уже 23 старцев – иноков, которые уже много лет подвизались на пустынном острове. Однако эти старцы по замечанию летописца, ещё не имели церкви «за скудость имения и нападения неверных человек, еще бо тогда не вси прияша святое крещение, но было многое множество неверных человек, живущих вкрай Кубинского езера великого по брегом»⁶². Но был только у них «молитвенный храм, сиречь часовня», в которой собирались старцы для молитвы. Князь, согласно обету, построил церковь во имя Преображения Господня, украсил её иконами и книгами и сам отправился в дальнейшее плавание, поручив начальство над иноками старшему из них Феодору.

Здесь история Спасо-Каменного монастыря прерывается и дальнейший рассказ её относится ко второй половине XIV века. Рассказ этот – о первом игумене Спасо-Каменного монастыря Дионисии Святогорце, впоследствии архиепископе Ростовском. В княжении Димитрия Донского он пришёл в Москву, благосклонно был принят великим князем и поселился в Богоявленском монастыре. В это время пришли в Москву старцы из Спасо-Каменного монастыря просить себе игумена. Им был дан Дионисий Святогорец. Его появление в Каменном ознаменовано было введением строгого афонского устава. Благочестивая жизнь Святогорца привлекла к нему много учеников, среди которых есть несколько таких, которые впоследствии сделались основателями монастырей и прославились святостью жизни, каковы Дионисий Глушицкий и Александр Куштский. Впоследствии принял здесь пострижение Заозерский князь Андрей Димитриевич, переименовавшийся Иоасафом. Краткою биографиею этих подвижников и занимается дальнейшее содержание летописи. Но рассказ об этих подвижниках послужил основою более подробных и обстоятельных житий их, к которым теперь и обратимся.

Жизнь и деятельность преподобного Дионисия Глушицкого, положившего основание целому ряду монастырских колоний среди лесов и дебрей Вологодского севера, представляется в высшей степени замечательною. К счастию, здесь более, чем где-либо, мы имеем возможность проследить жизнь этого подвижника и указать те пути, по которым он следовал в своих трудах и подвигах. Этим мы обязаны житию преподобного Дионисия⁶³, довольно подробному и обстоятельному, являющемуся, после летописи Паисия, вторым источником для биографических сведений о нём. Оно написано вскоре после смерти святого, как полагают исследователи⁶⁴, рукою Глушицкого инока Иринарха, скрывшего своё имя под анаграммой, изложенной по какой-то «литарейной грамоте». В полном виде эта анаграмма сохранилась в следующей приписке к одному древнему списку жития преподобного Дионисия: «лета 7003 (1495) списано житие преподобного отца нашего Дионисия у Покрова Пречистыя на Глушице, при игумене Иоакыме, а писал Фадафагзон закивимиарх пимаково вакиешный дакнок»⁶⁵. Источники, на основании которых писал Иринарх, указаны им в предисловии к житию: «всячески писати попекыйся, елико постигнѫти еже о нем трѫды его и хождение, еже наоучен оц҃ь моих, глаголю же Анфилохия и драгаго Макария и Михаила, иже видели святого известно... ино же и своима очима видех бывающая чѫдеса»⁶⁶. Таким образом, источником, биографических сведений, как можно судить из приведённой цитаты, являются устные рассказы о преподобном учеников его. Но профессор Ключевский, на основании имевшихся у него под руками рукописей, утверждает, что списатель уже не мог застать в живых названных учеников святого и в своём труде пользовался преданием вторых уст: «изыскахом, читает он в своих рукописях, елико слышах от некых, яже ученици его поведали тем»⁶⁷.^. На этом основании, продолжает он, для объяснения подробностей и точностей, составляющих редкое качество жития Дионисия, необходимо предположить, что списатель в своём труде пользовался письменными источниками, хотя сам он и умалчивает об этом. Но имеющийся у нас под руками список Соловецкой библиотеки и другие⁶⁸ читаются в данном месте несколько иначе: «изыскахом, елика слышах, иже ученици его поведали» (л. 247). Таким образом, следуя этому чтению, нам кажется более вероятным объяснять сравнительное богатство содержания и хронологическую точность жития Дионисия современностью списателя с упоминаемыми им учениками преподобного, очевидцами его жизни, чем вместе с профессором Ключевским делать предположение о каких-либо письменных источниках, о которых нет никакого упоминания в его житии. Этого мнения держится, между прочим, и преосвященный Филарет⁶⁹.

В предисловии к житию списатель сознается: «зело же взыскахове и трѫдихомся о рождении его и възраста детьска и не можах обрести» (л. 247). Поэтому, сказав кратко о месте рождения Дионисия: «в нощней стране, от града Вологды поприщ четыредесять», списатель прямо сообщает о приходе святого, вместе с братом Пахомием на святую Луку: «близ езера великого, глаголемого Коубаньского, обьсточнѫю страноу солнечного въсхода, обихождасты места многи, ища покой обрести. И последи же прииде в весь, глаголемую святая Лѫчица и възлюби место. Име же с собою брата, именем Пахомия». Таким образом, о жизни преподобного до прихода на св. Луку житие почти ничего не знает. Этот пробел восполняет отчасти летопись Паисия, повествующая следующее: «прииде (в Спасокаменный монастырь) некий оуноша, именем Димитрий, от града, нарицаемаго Вологды, и молит Дионисия игумена, дабы его постриг. Игумен же Дионисий постригает его и нарече имя ему Дионисий. Он же поживе в послушании девять лет», потом отправился на св. Луку⁷⁰. Житие относительно этого места замечает: «не бяше тогда церкви на том месте» (л. 248) – и только. Паисий же делает о нём более подробные замечания: «...и прииде (св. Дионисий) в весь, зовому святую Луку. Тамо общий монастырь запустением запусте, и церковь падеся, небрегома никим же; церкви же была искони апостол Христов Евангелист Лука, и оттоле та весь зовется св. Лука»⁷¹.

С поселения преподобного на св. Луке начинается более подробная о нём повесть в житии. Вместе со спутником они поставили себе келлию, а потом приступили к устройству церкви. В это время пришёл к ним третий брат, сделавшийся их сотрудником. Когда церковь была устроена, «взем святый благословение от архиепископа Ростовского Григория и освяти ю во имя святого Николы в лето ҂ѕц҃а (1393)⁷². Спустя некоторое время, он принял на себя «чин священнический рукоположением епископа Григория». Вскоре стали происходить некоторые нестроения в этом небольшом обществе: «зря брат его (препод. Дионисия), Пахомие, сице начасте молящася и видя труды его и подвизи, начася его срамляти и удалятися (236 л.). Может быть, это обстоятельство и послужило ближайшей причиною намерения преподобного оставить св. Луку. «По времени некоем, читаем в списке второй редакции, прииде к нему нек христолюбец и начат ему поведати о пустыне, иже на реце Слешице, отстоящей от великого езера (Кубенского) пятнадесять поприщ на восточную страну, яко место безмолвно есть и зело подобно к составлению монастыря. Слышав же сие святой от человека того наипаче желание приим, иже идти ему тамо» (л. 6₂). Он оставил на Луке Пахомия и другого брата, пришедшего к нему, а сам пошёл на Глушицу. После «обнощевания», преподобный достиг этой пустыни и здесь снова начал устраивать себе жилище: «постави себе келейцу малу и нача жити в ней. Келейца же мала при некоем древе: есть же древо то внутрь году монастыря и до сего дне, ягодичие имать зовомо черамошье». К нему здесь снова начинает стекаться братия: «малу же времени мимошедшу, прииде к нему некий старец». «Преподобный радостен быв и моли его пребывати с ним. Потом же нача приходити овогда един, иногда два и трие». Когда собралась братия, приступлено бысть к устройству монастыря. Хотя сам преподобный не переставал трудиться, «делая своима рукама, еже на потребу монастыреви», но усилий его и братии было недостаточно: «в лето ҂ѕц҃н (1400) посла преподобный некоего от братии ко князю Дмитрею, владущему округ езера великого, глаголемаго Кубаньского, моля его, да послет делатель, иже истребят древие» (254 л.). Князь охотно исполнил просьбу святого. Посланные им «делатели древие истребиша, и огню предаша, и место расчистиша, елико довольно на создание монастыря»⁷³. После этого приступлено было к созданию обители: «начаста дело, прежде сотвориста себе келейци мали». Вслед затем преподобный предпринял путешествие к Ростовскому архиепископу за разрешением об устройстве монастырской церкви: «в лето ҂ѕці (1402) епископу Григорию, града Ростова правящу апостольский престол, прииде к нему преподобный прияти благословение на составление обители». Григорий благословил его «и испытав разумом вся, ничтоже ино похвали, точию се, еже жити братии вкупе. Посему, сказал епископ, и аз совет ти даю, яко составити общий монастырь» (255 л.). По возвращении «в лето ҂ѕц҃аі (1403) нача (преподобный) здати церковь малу во имя Пречистыя Богородицы, честного ее покрова, и постави трапезу и келлии по чину и ина, елика потребна суть братии». Согласно святительскому наставлению, святой заповедует братии: «никому же каковы любо потребы держати, и ничтоже звати свое, но вся обща» (256 л,). Таким образом создана была первая обитель преподобным Дионисием. Количество братии её стало возрастать и вскоре «дружины его стало до 15 братий». Обитель стала обогащаться подаянием. Так, Бохтюжский князь Юрий, в вотчине которого находилась Глушица, услышав о создании преподобным обители, призвал его к себе, предлагая ему подаяние на устройство монастыря: «иже, отче, хощеши, проси имения на потребу и дам ти». После отказа преподобного князь стал просить его, чтобы хотя что-нибудь взял из его имения «да благословится от него». Преподобный, наконец, согласился принять милостыню и князь «от того дне нача удовляти, даяше потребная монастырю»⁷⁴. Кроме того и другие «мнози начата приходити к нему и приносиша потребная. Нецыи от христолюбцев даяху ему от имений своих на составление монастыря». На все эти пожертвования преподобный «устрой монастырский скончаваше». Сам он не переставал трудиться, делая все своими руками. По замечанию биографа, преподобный Дионисий имел «художество живописца, писаше иконы и млатобийца бяше и спириды делаше, сиречь лапти плетяше» (л. 257). Скоро число братии его увеличилось настолько, что созданная церковь не вмещала всего числа её: «по летех же некоих, умножися число братии, яко не вмещатися им в церкви. Братия же молиша святаго, да ину церковь поставит, больши сея». Преподобный исполнил просьбу братии и создал «нову церковь, велию и прекрасну и украси ю иконами чудне, в лето ҂ѕц҃гі (1405)».

Малая обитель таким образом превратилась в большую лавру и святый «поставляет братию по службам: первие же в церкви пономарха и прочая. Потом же оваго в магерници, иного же магупа» (вариант второй редакции: «первие в ценкви еклисиарха, так же параеклисиарха... оваго в хлебнице, оваго в поварнице, другаго же трапезаря и прочая по чину»). Вместе с тем преподобный дал братии монастырский устав и ревностно следил за его исполнением. Один инок утаил у себя «десять ногат... пожив неколико преставися и обретше у него имения десять ногатых и повеле преподобный сие с ним поврещи во свидетельство ему». (267 л.). И только усиленная просьба братии доставила прощение согрешившему. При этом святой заповедал братии «даже ни единому их коснутися ногатых, но повеле поврещи их вон из монастыря». (268). В другой раз «некий старец, именем Антуфие, не прия благословения от отца дерзну рыб ловити и извлече много. Помышляше же в себе, яко похвалену быти от отца... Преподобный же слышав повеле псом поврещи на съедение... а сотворшаго сие связа эпитимиею». Впрочем, слёзы раскаявшегося скоро склонили на милость строгого старца и он «наказа его (Антуфия) с тихостию, отпусти его».

Но и на этот раз не долго старец оставался во вновь устроенном им монастыре; вскоре он оставил его: «исшедше тай из обители, никому же ведуще... и устремися в пустыню, в полуденную страну от большия лавры. (Причину этого отшествия биограф обычным образом указывает в следующем: «яко же мнози бяху к нему приходяще, безмолвие пресецающе»). Проходя «блата и дебри непроходнии», святой удалился от Покровской обители, «за четыре поприща» и «обрете место на крои брегу, на реце Глушице, зело красно и превыше иных мест. На том месте обрете древо велие, зовомо певг, рекома сосна, имяше бо округ себе меры две меримы, того ради зовомо место то Сосновец. Округ же места того инуде блата и дебри, места непроходны. Сие възлюби место преподобный» и избрал его для своего жительства. Но он не забывал и покинутой им обители: «обычай же имяше преподобный паки в монастырь возвращатися». На новом месте преподобный так же возымел желание «церковь поставити», а впоследствии сделал завещание, «чтобы на сем месте было положено тело его». «И нача здати церковь во имя святого Крестителя Иоанна и тако вскоре създа и взем благословение от епископа Дионисия града Ростова (1418–1425), освяти олтарь и церковь в лето ҂ѕц҃ки (1420). И созда ту келлии по чину и некоих от братии устрои тамо жити и рече им всяко требование приимати от большия лавры» (261).

Таким образом монастырская колония все более и более разрасталась; вместе с нею росло и внемонастырское население. С течением времени оно стало настолько велико, что для него потребовалось устройство особой церкви. «По времени некоем нача умножатися близ монастыря фмикливнии (вариант второй редакции; «умножашися села близ монастыря») и създа преподобный от большия лавры в нощней стране, дале дву поприщ церковь во имя святителя Христова Леонтия, епископа Ростовского, да тамо на мольбу приходят из фмиклевень». При этой церкви преподобный учредил женский монастырь: «и устрой тамо инокыням пребывание... и устави (над ними) мужа говейна, сединами честна, и урече им потребная от фмиклевней» (л. 273). Но эта церковь была не последнею из устроенных неутомимым Глушицким подвижником.

Увеличение окрестного внемонастырского населения побудило его создать ещё две церкви. Одну из них он создал «от большия лавры в полуденной стране, дале 18 поприщ, во имя Воскресения Господа нашего Иисуса Христа, вниз реки Глушицы, близ реки большия Пифарухоны (Сухоны), на брезе, на прихождение православному христианству» (275 л.). Другую церковь создал преподобный в Двиницкой веси: «приидоша же некогда от веси, глаголемыя Двиници, христолюбивии людие, молиша святаго, да съзиждет им церковь святого Николы. Преподобный, послушав их моления, създа им церковь и украси ю иконами».

Принимая милостыню от других, преподобный и сам был щедрым раздаятелем её. Во время свирепствовавшего голода в Вологодской стране целые толпы голодных искали в Глушицком монастыре себе пропитания. Преподобный никому ни в чём не отказывал. Щедрость его была так велика, что часто вызывала ропот братии. Желая положить предел такой щедрости, братия раз решилась искусить святого: «послаша юношу некоего, в образе страннице нишия... и пришед к преподобному, глагола ему: помилуй мя, честный отче, яко раба есмь некоего человека, дай же ми искуп и детем моим... искуп имею сто сребренниц. Он же отверзе келия оконца, вда ей сто сребренниц... (искушающий же смотряше) и принесше даде искусителем. Они же реша, что се несмысленно раздает. И пришед блаженный на вечернее пение, они же, искусители, принесше сребро, пред святаго положиша, глагола ему: честный отче, похаб прииде к тебе, прося, ты же не разуме дал еси ему сребро; мы же взяхом у него – се есть». Преподобный возбранил им и, призвав мнимую странницу, возвратил ей сребреники, сделав при этом наставление братии: «престаните, сказал он, искушающе собою, на немилосердие мене въздвижуще» (273).

Глушицкой обители не мало приходилось страдать и от злонамеренных людей. Вот что повествует биограф преподобного: «бывшу же ми вопрошающу прилежне о житии отца нашего, муж некто возрастом стар зело поведа ми: некогда приидоша нецыи людие, зовоми Василие Тяжолов и Иван Чурчин⁷⁵, похитиша ѵ святаго есмь коней и бежаша». Но нечестивцам не суждено было воспользоваться добычей: «они бежаша в некую весь, зовомо Мольское, сташа на некоем месте, идеже класи събираются и ветром очищаются. В полуденное же время, спящим им, огнь попали их и они же бежаша, и кони их огнь пожже и ино, что их беша».

Святость жизни Глушицкого подвижника привлекла к нему многих учеников; некоторые из них также прославились своими подвигами. Первым по времени из таковых был преподобный Макарий Глушицкий. История прихода его к преподобному очень несложна. Раз преподобному Дионисию случилось быть «во граде Ростове, у некоего человека, именем Агафона». У последнего был брат Матвей, возрастом двенадцатилетний. Он привлёк к себе внимание святого, который стал звать его в свою обитель и «приведе его в монастырь, иноческого жития сподобляет и нарече имя Макария и взя к себе во внутреннюю келию... и зело любляше его за цветущия в нем добродетели». Впоследствии, по ходатайству преподобного, «святи его (Макария) архиепископ Дионисий Ростовский руковозложением священством... и бысть после преподобного большия лавры игумен».

«По времени некоем прииде некто инок от близ помория, от восточного въсхода, имый чин священнический, именем Амфилохие... В то время име ученика себе преподобный, именем Макария преждепомянутаго». И этот инок просил преподобного принять себя в монастырь и «сочетать с братиею». Просьба его была исполнена и он сделался новым сподвижником и возлюбленным учеником Глушицкого пустынника.

Монастырь преп. Дионисия послужил временным приютом ещё для одного замечательного северного подвижника «Прииде же некто, повествует биограф, от града Галича, бывый архимандрит во граде Ростове, Григорие именем. Сей моли преподобного дати ему келлию». Преподобный, видя его благочестие, «даст ему келлию, идеже создал церковь в пустыне, зовомой Сосновец. Елма же виде в добродетелех мужа слюбися с ним духовною любовию». Но пришедший подвижник сам скоро выразил желание «составить общую обитель» и, простившись с Дионисием, и «шед в восточную страну от тоя пустыни, далее двадцати восьми поприщ, обрете место пустынное на реце на Пельшме и созда церковь во имя Пречистыя Богородицы, честного ее собора, в лето ҂ѕц҃лд (1426) и общее житие состави. Прииде же преподобный (Дионисий) на посещение съдружебника своего и похвали место и даст ему иконы и книгы, зовомы Пролог. Поживе же Григорий лета довольна суть и к Господу отъиде. И положиша мощи его в своем ему монастыри и по преставлении своем бесного исцели».

Около того же времени, «в лето ҂ѕцл (1422), прииде старец, пустынный житель, именем Павел, постническое житие имея, близ тоя Глушицкия пустыни – два поприща име разстояние: постави себе келлию и живяше едино лето в той пустыне и хотя церковь поставити. Посла же ему преподобный некоего от братии, рече ему (Павлу): молит тя съдружебник твой Дионисее: трудна бо ми есть и печальна душа моя, духовный отче, якоже хощеши монастырь создати близ нашея пустыни, но не подобает сицевому делу быти, зане близ суще, но подобает тебе единому сущу в сицеве месте жити... Старец же Павел, се слышав... оставив поклонение и мир содружебнику своему, изыде оттуду». (261)⁷⁶.

Немного спустя Глушицкая пустыня сделалась местом подвигов и ещё одного замечательного ученика препод. Дионисия: то был Тарасий, игумен (вариант архимандрит) Пермский. «В лето ҂ѕцле (1427) прииде от Великия Перми игумен Тарасий, пастух и целитель людем заблудшим в земли Пермстей, иже Бога мало знавшей» и по просьбе был принят в число братства Дионисиева монастыря. Это был новый сподвижник Глушицкого игумена за последние годы его земного существования: «поживе же при животе преподобного десять лет; сам же поживе последи много лет и в глубоцей старости ко Господу отыде, при игумене Амфилохии». (286 л.).

За несколько лет до преставления преподобного обитель его была посещена Ростовским архиепископом Ефремом (1427–1454), который благословил братию, сделал ей поучение и дал монастырю «милостину довольну».

Чувствуя приближение смерти, преподобный ещё за семь лет приготовил для себя место упокоения в своём любимом Сосновце. Прощаясь пред смертию с братиею, он завещал своё игуменство любимому из учеников своих Амфилохию. Преставился этот замечательный из северных подвижников 1 мая 1437 (҂ѕц҃ме) года, в день воскресный, в шестом часу дня, семидесяти четырёх лет от роду.

Заканчивая обозрение жизни преподобного Дионисия нельзя не повторить слов профессора Ключевского: «развитие и значение Глушицкого монастыря при жизни основателя изображены с такою полнотой в редакции Иринарха, что последняя, в смысле исторического источника, принадлежит к числу немногих превосходных житий, какие можно найти в древне-русской литературе»⁷⁷.

Одновременно почти с преподобным Дионисием принял пострижение в Спасо-Каменном монастыре другой северный подвижник, преподобный Александр Куштский. Сведения о его жизни заключаются также частию в житии его, а частию в летописи Паисия Ярославова. Биограф преподобного почти целиком переписывает Паисиево сказание, частию, впрочем, пополняет его и новыми фактами⁷⁸. Источник последних списатель, принадлежавший, вероятно, к числу иноков Куштского монастыря⁷⁹ указывает в предисловии к житию: «всячески писати подвигохся... еже научен от отец моих, иже слышали от ученик его, много живших со святым, глаголю же Савватия и другого Симеона, иже видели святого... инако и своима очима видех бывающая чудеса» (л. 124 прил. сп.). Время написания жития, по мнению профессора Ключевского, определяется на основании следующего не очень ясного указания, сделанного в похвальном слове: «прародитель благоверного царя государя Иоанна Васильевича самодержец и великий князь Киевский Владимир уподобился купцу, ищущему доброго бисера» (л. 139). «По этому неясному намёку, говорит Ключевский, можно заключить, что житие написано в царствование Грозного»⁸⁰.

В своём предисловии списатель повторяет заключительные слова предисловия биографии преподобного Дионисия Глушицкого, оказавшей на него довольно сильное и очень прозрачное литературное влияние: «начало повести сея блаженного и добляго и правдивого его жития зело взыскахом и трудихомся, о рождении, возраста детского и не може обрести, понеже в забытие прииде, по токмо взыскахом от многа мало постнического жития сего, елика слышахом, иже ученици его поведаша» (125 л.). В начале самой биографии автор выписывает очень скудную в фактическом отношении повесть об Александре из летописи Паисия: «прииде же в Каменный монастырь ко игумену Дионисию юноша, именем Алексей, от града, нарицаемого Вологды, моляся игумену Дионисию одеяти его во мнишеский образ». Игумен же Дионисий... «не презре моления его»... одевает его в монашеский образ «и нарече имя ему Александр». Кратким замечанием о подвигах его в Спасо-Каменном и заканчивается летопись Паисия. Дальнейшие сведения о жизни преподобного Александра заимствуются из рассказов о преподобном слышавших о нем от учеников его Савватия и Симеона. Не сообщая о количестве времени пребывания преподобного в Спасо-Каменном, списатель прямо переходить к повествованию о жизни его после ухода отсюда: «изыде из Спасо-Каменного монастыря, прохождаше места многи, ища покоя... Последи же прииде в весь, зовому Сянжему, идеже и доныне Евфимиев монастырь, округ же того места блати и дебри непроходимы для человека. И возлюби преподобный Александр место... созда себе келейцу малу» (126 л.). Но услышав, что «имать быти не пустынное место, занеже ту христиане близ» и, вероятно, из опасения неприятных столкновений с ними, «вниде ему помысл отъити, оттуду... И отъиде вдалее яко осмдесят и пять поприщ в нощней стране, близ езера, глаголемаго Кубенского» и поселился на реке Куште, «в двух поприщах от озера на восточную страну солнечного восхода», где уже ранее поселился другой подвижник, преподобный Евфимий, устроивший себе келлию. Таким образом подвижники встретились и некоторое время жили вместе. Но потом, «возлюби преподобный отец наш Александр место то на устроение пустынное и исповеда помышление свое преподобному Евфимию. Преподобный Евфимий... по времени мале... даде ему келлию, юже сам созда, благослови его и сам благословися от него и отъиде в предиреченную пустыню на Сянжему». Здесь Евфимий создал церковь «во имя Пресвятыя Богородицы велию и прекрасну и украси ю иконами и книгами чудне и поживе Евфимий лета довольна с миром почи о Господе».

Оставшись на Куште преподобный Александр вознамерился создать церковь и с этою целью предпринял путешествие в Ростов, к архиепископу Дионисию, чтобы испросить его разрешение. Дионисий разрешил ему и снабдил всем необходимым на устроение пустынное⁸¹. Александр по возвращении создал церковь Успения Пресвятой Богородицы и освятил её. В устройстве монастыря ему много помогал известный благотворитель северных обителей – Заозерский князь Дмитрий Васильевич: «в та времена владяше отчиною округ езера великого Кубенского князь Дмитрий и князь Симеон Ярославские. Слышав же христолюбивый князь Димитрий, яко близ его державства хочет сей преподобный обитель воздвигнути, тогда даде ему потребная на созидание обители»⁸². Дело благотворительности разделяла с князем и супруга его Мария, часто посылавшая преподобному «ово пития, ово ядения». По смерти своего супруга, павшаго в г. Ярославле, в битве с татарами, она часто приходила на богомолье в Александрову пустыню. Преподобный предсказал её кончину за двадцать дней. С течением времени сам преподобный достиг глубокой старости и, предчувствуя свою кончину, призвал к себе двух упомянутых учеников своих Савватия и Симеона, передал им своё завещание о создании церкви во имя. святого Николая и указал для неё место. Преставился он 1439 года (҂ѕц҃мꙁ), 68 лет от роду. Ученики исполнили его завещание: создали церковь во имя св. Николая и в день памяти его освятили её.

Спустя некоторое время после преподобных Дионисия Глушицкого и Александра Куштского в Спасо-Каменном монастыре принял пострижение сын известного благотворителя северных обителей Заозерского князя Димитрия Васильевича, князь Андрей Димитриевич, в иночестве Иоасаф. В этих словах заключается почти всё что древность сохранила вам об этом подвижнике. Летопись Паисия к этому прибавляет очень немногое. Она повествует, что князь Андрей Димитриевич принял пострижение, имея от роду двенадцать лет, в игуменство Кассиана⁸³ и после пятилетних подвигов скончался. Что касается жития Иоасафа, то во всей массе агиобиографических памятников едва ли можно найти какое-либо другое житие более скудное, в смысле исторического источника⁸⁴. Без опасения впасть в преувеличение можно сказать, что исследователь едва-ли встретит здесь хотя один исторически-верный факт, по отношению к житию преподобного Иоасафа. Содержание жития заключает в себе обширнейшие тирады, буквально списанные с других житий, или сказания апокрифического и легендарного характера. Если списатель, объявивший своё имя в очень вычурной анаграмме⁸⁵, иногда и вставляет рассказы как будто с историческим содержанием, то эти рассказы, в большинстве случаев, являются перепутанными и извращёнными. Чтобы не быть голословными последуем за списателем и приведём несколько образцов из составленной им биографии.

Предисловие автор списывает буквально частию с Василиевой биографии Евфросина Псковского⁸⁶), частию с других житий. В результате его деятельности получается следующая неудоборазбираемая путаница: «прежде нас, пишет автор в предисловии, написана быша труды его (пр. Иоасафа) и хождение некоим списателем, о имени его писание не изъяви» (л. 4 по Соловец. сп.). С другой стороны, в самом житии списатель говорит: «много лет трудихся о том (собрании сведений о пр. Иоасафе) и от живущих тоя обители отцей вопрошах и от писания уверихся: от приснопамятного старца Паисея святого Ярославова» (л. 31). Здесь же несколько выше он замечает: «многа лета преидоша, отнели же сей блаженный бысть, даже и до днесь о житии его никтоже воспомяну» (л. 29). Списывая из Евфросинова жития похвальное слово Иоасафу⁸⁷, он выражается следующим образом: «радуйся, иже по преставлении своем к Богу списателя в недоумении бывша о твоем добродетельнем житии, ты же с наставником своим, игуменом Кассианом, и Пречистою Богородицею Мариею явлением своим уверил еси» (л. 54–55). И далее: «ты же о неведомей тайне столпа философа, мнением превозносящася, посрамил еси».

Такие же приёмы употребляет автор при составлении и самого жития. Здесь также часто приходится встречаться с более или менее обширными выдержками из жития Макария Калязинского⁸⁸, Стефана Махрищского⁸⁹ и других. Эти выписки чередуются в житии с сказаниями следующего содержания: (св. Иоасаф) «великий подвигоположник бысть... поминая молитву св. Иоанна Златоустого, в ней же писа сице: аще кто сию молитву глаголет, яко из нозри дыхания по первом лете вселится в него Христос Сын Божий, по другом лете внидет в него Дух Святый, по третьем лете вселится в него Отец Небесный и вшед в его обитель в нем сотворит св. Троица и пожрет молитва сердце и сердце пожрет молитву и начнет клицати безпрестани день и нощь и будет свободен всех сетей вражиих» (л. 20). В другом месте автор описывает беседу пр. Иоасафа со Спасом: «во един убо от дний, седящу Иоасафови во своей келлии и божественную песнь во устех имеющу, явися ему Спас. Мир тебе глагола, возлюбленному угоднику моему Иоасафу. Он возстав, страхом и трепетом одержим, Христе человеколюбче Спасе, рече, что о мне мнится, Владыко, Твоей благости? Кая вина Твоему схождению? Он рече: зриши-ли пустыни сея, елико должину и широту имать, тебе ради славящих имя Мое исполню пустынники... Иоасаф пад на земли рек: Владыко Господи... молю же Тя Твоей благостыни разумети, откуду будет потреба нужным, подвизающимся в ней? Спас-же рече: веру ими, яко истинну рек... Аз промышление о тех имею. Таже рече божественный Иоасаф: како хотя удобь сети вражия преити и лютаго искушения? Спас же рече: аще Моя заповеди соблюдут, не точию уготованным бранем и лукавых навет, превыше тех сотворю, но и царствию небесному и вечных жилищ наследники сотворю. Сия рек, Спас со славою взыде на небеса» (л. 24). Далее авторская фантазия переносится на небеса и созерцает, как св. Иоасаф «на молитве убо став яко крилома обретеся на небесех. Прежде убо красная райская зряще, исполнен веселием. Потом же превечную церковь на небесех узрев, пищи невещественней причащался» (л. 28). Должно быть такое «плетение словес» и самому списателю казалось невероятным, а потому он счёл нужным к своему повествованию присовокупить такое послесловие» «да не мнит мя кто, яко не истинну пишуща: обычай бо есть неверию пользу погубляти» (л. 29). В своём увлечении, наконец, он доходит до того, что выписывая откуда-то известие: «се уже в лета ҂ѕцпе (1477) совершающуся по преставлении святого, (чудеса преподобного Иоасафа) не от кого же преписаны быша» (л. 38), он как будто и не замечает грубой хронологической ошибки, по отношению к своему времени, ибо его первоисточники, а в том числе и летопись Паисия, по происхождению своему, относятся к более позднему времени. В житии, как на источник, он, между прочим, ссылается на старцев Каменного монастыря, но, кроме сказания Паисия, и двух-трех замечаний о родителях Иоасафа (л. 7–9), о его пострижении и посещении его дядею – князем Борисом Васильевичем Ржевским (л. 24–26), более у него ничего не находим. Вдобавок, и эти сведения, в большинстве случаев, являются или искажёнными или прямо ложными. Так, по сказанию жития, Андрей-Иоасаф внук великого князя Василия Васильевича Темного (л. 2), а по сказанию летописи Паисия и жития преподобного Александра Куштского – внук князя Василия Ярославского⁹⁰. Житие повествует, что Андрей прежде иночества женился и один год жил с женой (л. 7), летопись же говорит, что он постригся ещё двенадцатилетним (л. 210). Наконец, Житие сообщает, что юный князь-инок, после своего пострижения, был поручен иноческому воспитанию старца Григория, «иже последи бысть епископ Ростову» (л. 16), но Григорий умер за долго ещё до рождения Андрея, в 1416 году.

Итак, в биографии преподобного Иоасафа приходится ограничиться теми краткими сведениями, заключающимися в летописи Паисия Ярославова, которые мы сообщили в начале настоящего обозрения.

Продолжателем дела северных подвижников в окрестностях страны, омываемой водами озёрами Кубенского, явился св. Григорий Пельшемский, бывший некоторое время в числе учеников преподобного Дионисия Глушицкого. Сохранившееся до нас, сравнительно обильное в фактическом отношении, житие этого подвижника страдает разноречиями в двух различных редакциях, темнотою и спутанностью хронологических данных⁹¹. Во второй редакции рассказ о погребении святого начинается таким образом: «бе некий мних, именем Тихон; сей бе имея восприятие своего пострижения в его (пр. Григория) обители. Сей поведа, глаголя сице: еще сущу ми в монастыре пребывающу... и служа рабу Божию, именем Григорию»... и далее начинается рассказ о преставлении святого. На основании этого можно думать, пишет проф. Ключевский, что и все житие Григория написано, или в конце XV или начале XVI века⁹². Списатель остался не известен. Сходство в рассказе жития о пребывании преподобного Григория в Сосновце с таким же рассказом в житии пр. Дионисия Глушицкого навело архиепископа Филарета на предположение что списателем и Григориева жития был Глушицкий инок Иринарх – автор жития пр. Дионисия⁹³. Но это, как замечает г. Ключевский, свидетельствует о том только, что у последнего заимствован этот рассказ списателем жития преподобного Григория⁹⁴.

Автор очень мало знает о жизни Григория до его пострижения. «От славного града Галича, от славных родителей боярска роду родися сей святый отрок Григорий... И бысть святый 15 лет и восхоте родители его сочетати браку, он же не повинуяся совету родителей своих... и потом... времени мало минувшу, родители святаго преставишася» (л. 211 по списку первой ред.). Вот все, что сообщается здесь за этот период жизни преподобного. По смерти родителей, он захотел сделаться иноком и с этою целью «восходит в монастырь Пресвятой Богородицы, в Галицкой державе, близ езера». Здесь, вскоре после своего пострижения⁹⁵, он «сподобляется и священства сан прияти». Скоро, однако, одно обстоятельство заставило Григория удалиться отсюда. Это обстоятельство, по рассказу его биографа, заключалось в том, что пребывание Григория здесь стало известно «сродником его и всем вельможам Галицкой земли и он сделался предметом праздного любопытства. Вследствие этого он оставил монастырь и удалился «к полуденной стране, во град Ростов, в монастырь преподобного Авраамия». «Не по мнозе времени, правящу апостольский престол града Ростова архиепископу Дионисию (знаем бе от святителя преподобный)... приидоша мниси того-же града Ростова от Всемилостиваго Спаса с песку к архиепископу Дионисию архимандрита просити во свой монастырь. Архиепископ же Дионисий нача увещевати преподобного Григория на архимандритию (л. 213). Последний и был поставлен⁹⁶.

Но и здесь, однако, недолго оставался преподобный Григорий: «поживе два лета в монастыре том... утаився всех изыде нощию и оттоле устремився к северным странам, иже близ студеного моря окиана... И прииде преподобный во град Вологду... и около града исходивше непроходимая пустыня и лесы, иже прилежаху граду Вологде... прииде к преподобному Дионисию Глушицкому и моли преподобного дати ему келлию... и даде ему (пр. Дионисий) келлию, идеже созда церковь, на полуденной стране от большия лавры, в пустыни, иже зовома Сосновец» (214 л.)⁹⁷. Дальнейший рассказ о преподобном – о пребывании его в Сосковце, об оставлении обители Дионисия и отшествии на Пельшму, как уже мы заметили, заимствован здесь из жития Глушицкого подвижника, так что снова приводить его здесь было-бы повторением. Оставив Сосковец, преподобный Григорий избрал новое место для своих подвигов, «от града Вологды далее 30 поприщ, а от великия реки Сухоны – три поприща», на речке Пельшме⁹⁸. Вскоре по приходе сюда стала стекаться к нему братия. «Времени же малу минувшу, прииде к нему некий человек, а саном поп, именем Алексий... и моли преподобного, да облечёт его во ангельский чин. Преподобный же постриже его и нарече ему имя Александр и по преставлении преподобного бысть игумен месту тому. И потом начата приходити к нему овогда един, иногда же два». Таким образом собралась братия и преподобный стал заботиться о создании монастыря. «По времени же некоем, замечает биограф, посла некоего от братии к христолюбивому мужу, именем Мартину и инем... моля их, да пошлют делатель своих в пустыню к преподобному помощи». Делатели расчистили место для монастырского строения и создали келлии для иноков. Потом приступлено было к устройству церкви. «В лето ҂ѕц҃лд (1426), в то время содержай апостольский престол града Ростова архиепископ Ефрем⁹⁹, прииде к нему преподобный благословение прияти о составлении обители». Испросив благословение, преподобный в том же 1426 году¹⁰⁰ «созда церковь во имя Пресвятой Богородицы, честного ее собора и поставляет трапезу и вся, елика потребна суть братии». Когда церковь была устроена к преподобному пришёл на посещение бывший его учитель – св. Дионисий. Он принёс с собою «образа Господни и книгу, глаголемую Пролог», освятил новосозданную церковь и ушёл в свой монастырь.

После посещения Дионисием преподобного Григория, вторая редакция передаёт весьма замечательный рассказ из жизни последнего. В лето 6939 (1431), по некоем времени, шедшу блаженному в славный град Москву, тогда бо власть приимшу великого княжения Юрию Дмитриевичу, а князю Василию Васильевичу град Коломна, занеже зависти ради изгнаша его, и глагола ему блаженный: «о княже Юрие! подобаше ли ти власть прияти?.. не по Божиему строению хощеши власть прияти». Князь Юрий, послушав преподобного, «отъиде на отца своего благословение в Галич»¹⁰¹.

Обе редакции, затем, передают следующий подобный же факт из жизни Пельшемского подвижника: «в лета ҂ѕц҃лн (1430) прииде князь Димитрий Юрьевич в зимнее время с силою многою и около града Вологды села воеваша и христианство губяще, а градским людем во граде седящим в осаде и не смеяху с князем братися. Православное христианство мнози побиени быша воинством князя того немилостиваго: овии гладом умроша, инии мразом померзоша и мнози безвестно погибоша и разыдошася. Приидоша же много христиан в монастырь к преподобному Григорию и жиша дни мнози, питашеся от монастырския пищи... И видя святый в толице беде суща христианство... взем жезл свой и скоро иде ко князю и моля князя, глагола ему не обинуяся, не бояхся ярости князя». Вот как передаётся этот разговор преподобного с Шемякою в первой редакции: «о княже Димитрие, неси-ли чел божественного писания: без милости суд не сотворшим милости. И рече князь блаженному – кия? Святый же нача глаголати князю жестокая: не своя дела, княже, твориши, но поганская, а ты князь православныя веры, а свою Русь воюешь; православное христианство горькой мести предают воинство твое, и аще, княже, но останешися от таковаго кровопролития, то вскоре отпадеши славы и княжения своего отщетишися»... (л. 220). «Слышав глаголы сия, князь возярися на блаженного и повел его с мосту ринути... Преподобный же, лежав на земли мног час, еле жив востав... пойде в пустыню свою». Вскоре после этого преподобный впал «в сосуды смертные» и преставился, 1449 года 30 сентября, 127 лет от роду, передав игуменство своё ученику своему Александру. «Князь же Димитрий Юрьевич вскоре повеле всему воинству своему собратися и отъидоша в Галич и там побиени быша» (л. 221)¹⁰².

Далее, история монастырской колонизации переносит нас с севера в южные пределы Вологодского края, в область глухих лесов и пустынь, среди которых протекают речки Нурма и Комела. Ряд подвижников, основавших монастырские общины в этих пределах, начинается преподобным Сергием Нуромским. Биограф, отделённый от преподобного более чем столетием, очень немного мог сообщить о преподобном в составленном им житии, которое является, поэтому очень скудным по своему содержанию. Но это необильное в количественном отношении содержание, по замечанию профессора Ключевского (стр. 302) является ценным в качественном отношении, ибо заимствовано из достоверных источников.¹⁰³ В предисловии списатель делает следующие замечания касательно своего лица, времени составления жития и своих источников: «написано же бысть житие сего святаго во времена и лета Богом венчанна, благочестиваго Государя-царя великого Российского государства богопочтенного Самодержца, великого князя Иоанна Васильевича... преосвященному митрополиту тогда бывшу Дионисию, епископу Варлааму Великопермскому, в лето ҂ꙁчв (1584). Житие преподобного не написано бысть и по сия лета. Братия же ученици блаженного в скорби и печали беша зело, яко не написано житие святого за многи лета и сего ради в забысть прииде многим... Написа же житие се инок Иона, иже бысть в та лета у Покрова Пречистыя обители Дионисия чудотворца, иже на Глушице, игумен... Написах, елика в слухы моя достиже и елика в свитцех обретох написана». (№ 1007/ 1116, л. 105–107). Касательно последнего замечания «о свитцех» интересные подробности и разъяснения читаем в другом месте: «се убо жительство труды и подвизи святого... известно ведый духовен инок, по реклому Алексей, иже бысть последи первый игумен преподобного Павла (Обнорского, друга и собеседника Сергия). Сей же игумен Алексей ангельский образ прият от руки преподобного Сергия, Нуромского чудотворца. Преподобный же Сергий даде его во учение преподобному Павлу... Той же игумен Алексей имея ученика у себе, именем Антония... Тому же ученику своему... поведа вся подробну, яже о отцы нашем Сергие ... Той же Антовий поведа ученику своему Геннадию, тако зовому ограднику сущу обители великого Павла. Той же Геннадий оградник поведа Протасию иноку... Той же Протасий последи игумен бысть во ограде преподобного Павла написано име у себе во свитцех, яже слыша о преподобном от оградника оного Геннадия.. Сия же вся аз зде по ряду вчиних» (л. 54–57). Конечно, такое предание, несколько раз переходившее из уст в уста, не могло отличаться подробностями своего содержания. Действительно, в житии мы находим две-три черты из жизни преподобного, облеченные по правилам искусственной агиобиографии в риторическую мантию жития. Заканчивая своё предисловие, автор намечает себе следующий план: «...како прииде на место сие святое и откуду прииде, и како поживе един в пустыни сей: прежде собрания братии, и како поживе с братиею вкупе, и како обитель созда, и како собеседник быст преподобному Павлу. Род, же его и воспитание и обещание иноческого жития никто же весть» (л. 32–33). Насколько автор выполнил свою задачу, показывает самое изложение его биографии. «Сей преподобный начало и корень имея от святой горы, якоже поведаете ми братие и вселися в Московском самодержавстве, в пределех Радонежския области и прииде к великому Сергию, Радонежскому чудотворцу, еще в жизни сей жительство имущему, и пребысть у сего преподобного время довольно» (л. 33). С течением времени, оставив Радонежскую область, преподобный Сергий устремился «к северным странам. И пришед в облежащия веси области обдержания, дебри и лесы великие, мха и блата, обрете место предлежащей веси, Обнорския волости, на великом лесу, на реце на Нурме». («В то время преподобный великий Павел Обнорский (бе) во внутренней пустыни, великия же обители у преподобного Павла не бысть еще»). Это место преподобный Сергий избрал для своего жительства, поставил часовню, создал себе «келейцу малу и ту пребысть лета довольна». Здесь два раза нападали на него разбойники и в один раз избили его до полусмерти; но это не могло уничтожить любви преподобного к месту своего избрания. Вскоре убежище его сделалось открытым и «мнози начаша приходити к нему... овии и в телесных потребная приношаху ему. Мнози же и от обителей иноци прихождаху к нему и с жители бываху» (л. 46). С собранием братии явилась нужда в устройстве обители: «братии же числом исполняющимся четыредесяти и церкви же не бе тогда на собрание молитвенное и келий несть. Блаженный нача здати церкви и келлии и воздвиже церковь во имя Всемилостиваго Спаса и келлии постави и обитель возгради».

Между тем как Сергий трудился над созиданием Нуромской обители, вблизи его подвизался преподобный Павел Обнорский. «В то время великому отцу нашему Павлу единственное житие проходящу во внутренней пустыни на той же реце Нурме, от тоя же пресловущия лавры Российского светила Сергиева монастыря прииде великий Павел» и поселился в двух поприщах от обители преподобного Сергия. «Бяше же великий Павел с преподобным Сергием собеседники... и прихождаста друг ко другу. Бяше бо преподобный Сергий великому Павлу духовный отец... Иногда же, пришедшему сему святому Сергию ко отцу нашему Павлу и обрете великого Павла вне келлия стояща, кормяща из рук птицы: множество малых птиц седяще на главе преподобного Павла и на плещах его. Вкупе же предстояху ему и великий зверь, еже глаголется медведь и лисица с зайцем». Вскоре и преподобный Павел, подобно Сергию, начал «братию приимати и строити монастырь и церковь во имя Троицы». Между тем преподобный Сергий достиг уже глубокой старости и в 1413 (҂ѕцка) году преставился. По прошествии многих лет после его кончины были обретены его мощи по указанию некоего старца Никифора.

Несколько ранее жития Нуромского подвижника составлена биография его друга и собеседника преподобного Павла Обнорского. В числе чудес более поздних списков жития Павлова помещено чудо обретения мощей преподобного, которое совершилось в 1546 году, при игумене Протасие¹⁰⁴. Более же ранние списки, не содержащие в себе этого рассказа, по мнению профессора Ключевского¹⁰⁵, могут быть отнесены к началу XVI столетия¹⁰⁶. Относительно личности биографа можно сказать только то, что он был одним из позднейших иноков Павлова монастыря. Об этом говорят следующие его выражения: «духовный праздник составим, достойную честь, яко ученици учителю воздяюще» (№ 819, л. 233); «уподобимся отцем нашим, каковым жестоким житием седоша зде безмолвием» (№ 818, л. 417) и другие. Биограф, как видно, не застал в монастыре и очевидцев святого: «не от слышания токмо прием, замечает он в своем предисловии, но и многих получив, иже о оном списаний, яже от древних, видевших святаго, и от инех многих, слышавших о житии святого» (№ 819, л. 232). На основании таких источников он мог создать скудную своим содержанием биографию, обильную общими типическими местами.

Преподобный Павел родился в Москве от благородных и благочестивых родителей, в доме которых и провёл своё детство. Когда достиг возраста, родители его вознамерились «законному браку сочетати», но он воспротивился их намерению и «оставль родителя... в двадесять второе своего возраста лето... всех утаився, отъиде и достиже обители Рождества Христова на реце Болзе и в том монастыри восприят на ся ангельский образ». Вероятно, не долго он оставался здесь. Услышав, что преподобный Сергий основал свою обитель в окрестностях Москвы, он удалился к нему. Здесь сначала он проходил монастырские службы в поварне и хлебопещнице. Спустя некоторое время, испросив благословение преподобного Сергия, св. Павел «отъиде вдале от монастыря во отходную келлию и пребысть в ней лет пятнадесять». Когда место его уединения было открыто, он снова возвратился к Сергию и просил его «да благословит жити в пустыне». Получив в благословение медный крест из рук своего учителя, и до сих пор хранящийся в Павловой обители, преподобный, в своих иноческих стремлениях, предпринял целый ряд странствований по монастырям и пустыням русского севера. Относительно этого периода жизни преподобного указанная нами редакция замечает обще: «во многих пустынях живяше лета довольно». Но другая, краткая редакция, составленная, по мнению В. О. Ключевского¹⁰⁷, вскоре после первой, т. е. около половины XVI столетия, сообщает в этом случае любопытные подробности. В указанном месте редакция эта по рукописному и печатному прологу¹⁰⁸ читается таким образом. Оставив обитель Сергия, преподобный Павел «абие прииде в обитель Пречистой Богородицы и к преподобному Кириллу Белоезерскому и тамо во отходной келлии пребываше. И посем прииде на Одром реку и ту пребыв мало во отшествии. И от того места прииде в Галич и в велицей пустыни у Пречистой Богородицы живяще во отшествии. И от того места изгнан бысть игуменом того монастыря и паки отъиде на Городец и на низу у св. мученика Феодора во обители пребываше. И оттоле во иных местех пустых живяше святый лета довольна»¹⁰⁹. Может быть, в числе этих «иных пустых мест» разумеются и окрестности Глушицкого монастыря, в которых около этого времени жил какой-то пустынножитель Павел, как сообщает о том житие преподобного Дионисия.

После этих путешествий преподобный Павел, пришёл «на Комельский лес, на речку Грязавицу и обрете липу дупляну, поживе в ней три лета». Потом он поселился на берегах Обноры, построил себе келлию и выкопал колодезь. В этом месте он уже подвизался до конца жизни среди зверей и пернатых. «Звери дивии, замечает его биограф, человекоядцы суще и ядовитии, прихождаху к нему. Яко и великий зверь уена (=медведь) и лисица со заяцем вкупе к нему приходяще, пищу приимаху». Здесь стала стекаться к преподобному братия и он стал заботиться об устройстве монастыря. Прежде всего он предпринял путешествии в Москву, к митрополиту Фотию, испрашивая его разрешения на создание обители. Фотий сначала сурово принял подвижника; «митрополит же не внимаше словесем преподобного, но и жестока некая глагола ему». Но потом, устрашённый сонным видением, он приказал отыскать ушедшего старца и дал ему своё разрешение, а при отшествии святого на обратный путь дал ему на монастырь милостыню довольну «и ризу с себе даде ему». Отправляясь в Москву, преподобный взял с собою одного из учеников своих, именем Алексия¹¹⁰, который, по его просьбе, рукоположен был Фотием в сан пресвитера. По возвращении на Обнору, преподобный создал церковь во имя св. Троицы и устроил монастырь. Митрополит Фотий по просьбе преподобного, послал для новосозданной церкви антиминс, вместе с поучительной грамотой, в которой наставляет «како подобает быти строящу человеческия души»¹¹¹. Вышеупомянутый Алексий сделался священником новоустроенной церкви и первым игуменом Павлова монастыря. Сам же преподобный, как сообщает вторая редакция, отказался от игуменства и пребывал в затворе, в своей отходной келлии¹¹². Когда собралось в монастырь «братии довольно», преподобный «общее житие составляет и законоположения предает по древних св. отец преданию. И заповеда всей братии коемуждо еже в келлиях ничтоже веляше имети, ниже своим звати, но вся обща имети, тем же сребро и прочая вся избыточная стяжания отнюдь в братии не именовашеся, кроме монастырския казны. Отуду бо вся, яже к потребе, братия имяху, по завещанию Великого Василия и прочих св. отец повелению. Жаждою же аще кто одержим бываше, в трапезу идяху; хлеб же и ина снедная и питие каково никакоже в келлии не обреташеся ни у кого же, кроме руки умыти вода. И аще кому случашеся прийти брату в келлию, ничтоже в ней бяше видети, разве иконы или книги... Заповеда им преподобный смирением и любовию превосходити друг друга, первее на пении в церкви обретися, не веляше беседовати в церкви и на обеде идущим братии.., и никого-же бяше слышати, токмо чтеца единого. По обеде же и по вечерни никтоже в иного келлию приходит... такожде и обходити не веляше и топты творити, ниже друг с другом стояти празднословити... и в рукоделии повеле комуждо труждатися... овем от них в сокальници повеле быти и помогати служащим, овем же в трапезной службе. Заповеда всем братиям, сущим в деле, не празднословити никогда же, по с молитвою дело творити... Тем же умеющий рукоделие и делающие, то в казну отношаху, себе же ничтоже без благословения никтоже делаше... Пития пианственного отнудь весьма никакого же в монастыри обретатися повеле... Аще ли кто нечто имет из общаго жития и чина раззорити, прочие из монастыря изгонят таковаго». Изнурённый подвигами и достигший маститой старости Обнорский подвижник в 1329 году (҂ѕц҃лꙁ) преставился, 112 лет роду.

Заключая своё повествование о жизни преподобного, биограф замечает: «сице бысть жизнь его: двадесяти дву лету от рождения его прииде во иноческий чин, по разным пустыням в безмолвии поживе лет 50, в том же святем своем монастыри пребысть лет 40».

Вместе с Нурмою местом иноческой колонизации служила другая соседняя речка – Комела, имя которой увековечилось в житии трёх подвижников: Арсения, Иннокентия и Корнилия.

Биограф преподобного Арсения, в конце своего труда, в небольшом предисловии к рассказу о чудесах, сообщает следующие известия касательно его происхождения: «в лето ҂ꙁрд (1597) во обители святого (Арсения) погоре церковь во имя преподобного Сергия Радонежского, ее же блаженный Арсений сам, телесне еще жив сый, благослови по обещанию воздвигнути, церкви же той сгоревши со всем украшением, с книгами и со всею освященною утварию, тогда сгорело ту и написание о житии святого и чудесех его. Игумену же и братии, тогда в недоумении и размышлынии бывшим и глаголющим, како отец наш Арсений от времени сего без написания будет. Бывше же тогда свидетели святому житию его и чудесем и преставлению. Еще же обыскавши в дохее монастырской написания, обретох малу хартию, в ней же написано согласно тем свидетелем. Игумену же и братии мене убогаго раба Божия Иоанна понудивше житие святаго преписати. Аз же о преподобнем житии распросив и хартию преписав, а иныя многия чудеса своима очима видех, истинно толико мало потщахся написати житие и чудеса святого вкратце». Житие по своему характеру удаляется от общепринятых правил агиобиографии, отличается простотою рассказа, но вместе с тем его сухостью и отрывочностью. Профессор Ключевский считает житие преп. Арсения одним из лучших образчиков тех житий, которые, с углублением агиобиографической литературы из центров в глухие пустыни, освобождались от искусственного стиля; краски его здесь тускнели, слог становился проще, типические места сокращённее¹¹³.

О доиноческом периоде жизни биограф знает очень не много. Сказав, что преподобный родился в Москве «от благостиву родителю боярска рода Сухарусовых», он замечает: «о возрасте его не обретено нами, колики леты вниде во образ иноческого жития прехождения ради многих лет». Дальнейший рассказ биографии отличается бо̀льшею подробностью. Приняв пострижение в обители преподобного Сергия Радонежского, преподобный посвятил ей первые годы своего иночества. В числе других иноческих подвигов биограф отмечает следующее: «и книга святыя почиташе и преписоваше со всяким вниманием»¹¹⁴. Пожив «лета довольна» в Сергиевой обители, преподобный в 1525 году сделался её игуменом¹¹⁵. Это обстоятельство не изменило жизни подвижника, оставшегося прежним аскетом. Биограф из этого периода жизни преподобного рассказывает следующий случай. Во время игуменства Арсениева, по обычаю, приехал на богомолье в Сергиеву лавру великий князь Василий Иоаннович. Встреченный в монастыре игуменом, он не мало дивился «странному образу» подвижника и его «худым, многошвейным и раздраным ризам». Строгость подвижника не препятствовала любви к нему братии, которая, узнав о намерении преподобного покинуть её, ради стремления к безмолвию, просила прибывшего князя «понудить» святого остаться в их лавре. Просьба подействовала на преподобного и он некоторое время решился остаться в прежней обители.

Однако, это пребывание подвижника в Сергиевой лавре продолжалось не долго. Мы видим, что после двухлетнего игуменства, преподобный, в 1527 году, покинул лавру¹¹⁶ и направился к северным пределам. По обычаю северных подвижников, обходя «многие лесы и места пустынныя, ища места покойна обитель составити», преподобный пришёл «в Вологодский уезд, во Олонов конец, близ реки Лежи яко с пол-поприща, на Кохтыж реку, от града Вологды яко за двадесять пять поприщ. Место бо тогда блатно бысть ту и водяно, пути людского не бысть мимоходящим людем». Дойдя до этого места, святой настолько был утомлён тяжестью болотного пути, что «ноша, юже ношаше с нуждною потребою на своих рамех, отторжеся от него, отпаде». Не имея более сил к продолжению пути, святой поселился в этом болоте и поставил себе келлию. Но и здесь он не нашёл для себя покоя и желаемого безмолвия. Против него восстали здесь «злонравные люди», причиняя святому «мнози скорби и пакости». Это обстоятельство заставило преподобного обратиться с жалобой к великому князю и здесь искать себе защиты. Содержание этой жалобы дошло до нас полностью в жалованной грамоте великого князя Василия Иоанновича старцу Арсению, которая была ответом на просьбу старца к великому князю. Вот текст этой грамоты: «се аз, князь великий Василий Иванович¹¹⁷, пожаловал есми старца Арсения Сухарусова: бил ми челом, а сказывает, что поставил себе пустыню в Вологодском уезде, на Комельском лесу, на речке Кохтыже, и к той-де его пустыне крестьяне лес секут, и починки ставят и с выжляты (гончими собаками) гонюют и белуют (по своей воле владеют), а мне бы пожаловати, около тое пустыни крестъянам лесу сечи, и починков ставити, и с выжляты гоняти и беловати не велети: аз великий князь старца Арсения... с братиею пожаловал, крестьянам моим около тое пустыни лесу сещи и починков ставити и с выжляты гоняти и беловати не велел около тое пустыни за две версты во все четыре стороны». Это, однако, не только не оградило старца от притеснений «злонамеренных людей», но, напротив, ещё более вооружило их против него. В своей дерзости последние дошли даже до того, что «подруга преподобного, старца, бивше без милости злой смерти предаша». «Святый даст место гневу и отъиде от того места за тридесять поприщ, на дикий лес Шилегоцкой, на речку Шингорь, и тамо вселися». Здесь он поставил себе «молитвенный храм» и к нему стали стекаться иноки. Но и на этот раз спокойствие преподобного скоро опять было нарушено по причине нашествия Казанских татар на Вологодские пределы. Жители, спасаясь от преследований грабителей, проникли в новое место уединения преподобного, которое, таким образом, наполнилось народом. В числе беглецов были и жены, которые, поселившись вблизи обиталища преподобного, стали рождать детей. Все это заставило преподобного снова возвратиться в покинутое им место первоначального своего убежища. «И прииде ему желание возвратится на Комельский лес, на свое предиреченное место, во Олонов конец». Здесь он и стал продолжать свою подвижническую жизнь, «имея у себе брата, именем Герасима, духовна и добродетельна старца, и иныя братия поживе с ним». В этом месте подвижник по-прежнему начал «труждатися вельми, лесы сечаше и нивы насеваше, имея у себе доилици». С течением времени преподобный взял благословение «от святители Алексия, епископа Пермского и Вологодского, в лето ҂ꙁмꙁ» (1539)¹¹⁸ на создание церкви во имя положения риз Пресвятыя Богородицы, которая и была окончена постройкою в ҂ꙁмѳ (1541) году, 2 июня. Преподобный устроил её чудно святыми иконами и книгами и создал ограду около монастыря. Устроив обитель, он испросил для неё у великого князя села и угодья. От времён Грозного дошли до нас две жалованные грамоты на имя старца Арсения, из которых одна (от 1539 года, 13 июля) утверждает за его обителью право на владение землёй в размере пяти вёрст кругом монастыря, а другая (от 1543 года) утверждает за монастырём пять починков, возникших на монастырской земле¹¹⁹. Живя в Комельской обители, преподобный не забывал и прежней своей пустыни. Биограф его замечает: «преподобному Арсению прехождение творящу в предиреченную свою пустыню, на речку Шингорь... печаляшеся всегда о Шилегоцкой пустыне»¹²⁰. Этими краткими замечаниями и заканчивается биография преподобного. Он преставился 24 августа 1550 года (҂ꙁин).

Почти одновременно с преподобным Арсением в Комельской пустыне подвизался святой Иннокентий, ближайший ученик и последователь преподобного Нила Сорского, биография которого стоит в весьма близком отношении к биографии устроителя и законоположника русского скитничества.

Сведения о Комельском подвижнике очень скудны. Причину этого биограф его видит в следующем: «бысть писания немало о преподобном Иннокентии и грех наших ради бысть нашествие поганых татар-казанцов на Русскую землю, на пределы Вологодские и тогда пустыню преподобного отца Иннокентия погани раззориша и церковь Иоанна Предтечи сожгоша и все строение огню предаша. И написание о преподобном Иннокентии тогда сгорело, а иное писание нецы от братия из пустыни его отъидоша, амо же восхотеша, и писание о нем с собою снесоша во иные монастыри, и тако в его монастыре не оста писания об нем, мы же вкратце написаше о святом»¹²¹. Эта краткая биография, составленная на основании устного предания, многое забывшего и многое спутавшего, является весьма скудною, в смысле исторического источника. Вследствие этого, сведения о преподобном Иннокентии приходится заимствовать из других источников и главным образом из биографии учителя его Нила Сорского¹²².

История впервые застаёт обоих подвижников – ученика и учителя иноками Кирилло-Белоезерского монастыря. Из доиноческой жизни их она передаёт лишь то, что Нил происходил из рода бояр Майковых, а Иннокентий – из бояр Охлебининых¹²³. Одновременно или нет поселились они в Кириллове – достоверно не известно. Равным образом не известно и то, теперь ли Иннокентий сделался учеником Нила или впоследствии. Мы упоминали, что автор «письма о нелюбках» называет Нила учеником Паисия Ярославова, каковое учительство и происходило, вероятно, в стенах Кириллова монастыря.

Следя за первыми моментами иноческой жизни Нила и Иннокентия, можно думать, что зародыши их созерцательного аскетизма стали развиваться в них ещё до их совместного путешествия по Востоку, во время их первоначальных подвигов в русских обителях. Правда, эти аскетические воззрения восточного происхождения, но к этому времени они несомненно в некоторой степени успели уже распространиться и в России. В XV и XVI в. сношения России с Востоком были особенно часты. Место павшего Константинополя заменила теперь святая гора (Афон), сделавшаяся с этих пор просветительным центром России. Туда теперь стало направляться множество русских людей, равно как многие святогорцы стали тяготеть к России, где всегда был для них радушный приют. Так, мы знаем, что в конце XIV века прибыл в Россию известный Дионисий Святогорец. сделавшийся впоследствии архиепископом Ростовским. Около того же времени пришёл в Россию преподобный Сергий Нуромский, некоторое время подвизавшийся в обители Сергия Радонежского, а потом основавший свою обитель и другие. Сколь часты были путешествия русских иноков на Афон – это видно из того, что в этот период времени они сделались как бы некоторою потребностью: «ради нужды некия, пишет Епифании Премудрый в похвальном слове Сергию Радонежскому, не взыска царствующаго града, ни святыя горы, ни Иерусалима, яко аз окаянный и лишенный разума, ползая семо и овамо, и преплавая сюду и овуду, и с места на место преходя»¹²⁴.

Нил и Иннокентий местом своих первоначальных подвигов и избрали именно ту обитель, в которой влияние Востока могло быть наиболее сильным. Такова была обитель Кириллова, находившаяся в пределах Ростовской епархии, где ещё так недавно святительствовал Дионисий Святогорец. В руководство себе они избрали Паисия, постриженика Спасо-Каменного монастыря, и если не заставшего здесь Дионисия, то, во всяком случае, постригшегося здесь вскоре после его ухода. Неизвестно, долго ли Нил и Иннокентий жили в Кириллове. Дальнейшее известие говорит уже об их совместном путешествии на Восток¹²⁵. Подробности этого путешествия остаются в тени. Нил упоминает только, что вместе с Иннокентием они были: «во святей горе и во странах Цареграда и во иных местех многа суть такова пребывания»¹²⁶. Здесь, без сомнения, иноки и завершили своё образование в том созерцательном направлении, которое выразили потом в своих творениях. Главным местом их образования был, конечно, Афон, в котором в это время такое аскетическое направление было господствующим. В это время происходили здесь споры Валаамитов и Паламитов; гнездились здесь и многие другие ереси вызывавшие обширную полемику со стороны борцов за православие. Из числа последних мы встречаемся здесь с именами Паламы, двух Каллистов, Афанасия, впоследствии патриарха Константинопольского, а также Григория Синаита, особенно любимого и часто цитуемого Нилом Сорским, и других¹²⁷.

После своего путешествия оба подвижника возвратились в Кириллов монастырь. Биограф Нила, по поводу его возвращения, замечает: «прииде преподобный отец наш, чудотворец Нил с учеником своим Иннокентием от Палестинских стран, из Афонския горы, при животе преподобного Кирилла Белоезерского»¹²⁸. Но он, очевидно, ошибается, ибо пр. Кирилл преставился в 1427 году, когда Нил († 1508) едва ли ещё и родился. После недолгого пребывания в Кириллове, иноки опять оставили его и удалились на речку Сору. Причину своего удаления высказывает Нил в письме к своему почитателю старцу Герману Подольному¹²⁹: «удаление мое из монастыря, писал он ему, не было ли ради душевной пользы? Ей, ради ее. Я видел, что там живут не по закону Божию и преданию отеческому, а по своей воле и человеческому рассуждению. Много еще и таких, которые, поступая так, неправильно, мечтают, будто проходят житие добродетельное»¹³⁰. Здесь Нил и основал свой скит, знаменитый в истории русского иночества. Сколько времени жил с ним его любимый ученик – не известно. Житие Иннокентия утверждает, что последний, по смерти своего учителя, оставил Сорский скит и пришёл «в Вологодские пределы, на речку Еду, в весь нарицаемыя Комельския волости и вселися ту»¹³¹. Но другая рукопись свидетельствует, что преподобный Иннокентий пришёл сюда ещё при жизни своего учителя: «и провидев (препод. Нил) своё к Богу отшествие, ученика своего Иннокентия посла в Вологодской уезд, на Мурму реку и прорёк ему: «Бог тя имать прославити тамо и твоя обитель будет обща, а моя пустыня будет, как при животе моем, такожде и по смерти моей, и братия по единому имут жити в келлиях своих»¹³². Но если ошибается биограф Иннокентия, уверяя, что приход его в Комельскую пустыню совершился по Смерти Нила, то нельзя вполне доверять сказанию и второго источника. Свидетельство его об основании преподобным Иннокентием общежительной пустыни не находит для себя подтверждения в дошедших до нас письменных его произведениях. Эти последние со всею ясностью говорят нам, что и его пустыня была устроена по образцу Ниловой, т. е. скитом. В своём кратком завещании преподобный говорит следующее: «а еже како пребывати в пустыне нашей, о молитве и о пении, и како питатися и когда подобает исходити потребы ради на рукоделие сия вся вчинена суть в писании господина и учителя моего старца Нила»¹³³. Это же самое видно и из другой рукописи, принадлежащей Иннокентию, под заглавием «о келлиях»: «аще кто брат наш поставит себе келлию в пустыни нашей и потом аще отъидет из пустыни сея и тех келей ни продати, ни отдати никому, но владеют теми келлиями настоятель и ту живущая братия»¹³⁴ и проч. Очевидно, обитель Иннокентия не была общежитием, но была таким же скитом, как и обитель Нила. Вероятно не долго жил Иннокентий в своей Комельской пустыне: он не успел при жизни даже создать в ней церкви. Хотя житие его и повествует, что он соорудил церковь во имя Иоанна Предтечи, но это показание опровергается свидетельством его завещания: «живущая наша братия, иноци, в пустыни нашей аще начнут богоугодно жити и хранити заповеди Божия и восхощут церковь Божию воздвигнути, то есть на Божием благоволении и на их изволении. Аще и благоволит Бог, да будут церкви во имя святого великого Иоанна Предтечи, третие обретение честныя его главы»¹³⁵. Преставление Иннокентия, по единогласному свидетельству всех списков его жития, последовало 19 марта 1491 года¹³⁶. На могилу его, замечает биограф, был положен камень, на котором обозначен год и месяц его преставления.

Кроме упомянутых нами произведений преподобного Иннокентия, ему приписывают ещё несколько других. К числу таких относится интересное его завещание «о самочинниках». «Аще который в пустыни нашей брат наш инок не восхощет управляти свое жительство по божественных заповедей и по написанию господина и учителя моего старца Нила и по сиему нашему писанию, но убо самочинием и самовольством восхощет водитися, такового настоятель и братия да накажут. Аще и по показании не исправится, сего убо настоятель и братия измещут из пустыня, яко плеву от жита по сиему нашему завещанию. Аще той брат в чувство приидет и восхощет управляти свое жительство по Бозе и святых отец преданию... сего убо настоятель и братия паки приимут в пустыню сию. Сия убо аз инок Иннокентий написах, яко да и по смерти моей тако творима будут»¹³⁷.

Другое сочинение, приписываемое преподобному Иннокентию и служащее более полным выражением его иноческих воззрений, есть «Надсловие» к уставу скитского жития учителя его преподобного Нила Сорского. Долго неизвестно было, кому принадлежит это «Надсловие», но, наконец была открыта рукопись, в которой, в заглавии этого произведения, сохранилось имя Иннокентия¹³⁸.

В общем «Надсловие» это является повторением иноческих воззрений преподобного Нила, проповедующим его «умное делание» и «внутреннее моление». Инок не погубляет своего правила, пишет автор «Надсловия», оставляя многое псалмо пение, каноны же и тропари и все свое тщание обращая на умную молитву, но паче уможает сие. Ин есть разум внешнего моления, а ин внутреннего: оный бо, исполняя числом пение, уповает к Богу, оставляя же сие, осуждает себе; сей же ударяем бывает своею совестию по всечастных гресех и терпя нашествие прилогов, присно вопиет ко Христу... Якоже невозможно сие житие не ядуще, не пиюще жити сице невозможно без хранения умного ни во что духовно и угодно Богу достигнути души»¹³⁹.

В частности же, здесь сильнее и последовательнее проводится полемический элемент, с целью доказать преимущество «умного делания» пред «внешним молением». В достижении этой цели автор, между прочим, касается тех нестроений иноческой жизни, которые явились результатом обрядового направления иноческого благочестия и в этих местах труд его получает живой исторический интерес. Сообразно с этим, все содержание «Надсловия» делится на две части: в первой части автор излагает своё учение об «умном делании» и, сопоставляя его с «внешним молением», выводит несомненные преимущества первого, а во второй – касается современных ему нестроений иноческой жизни.

Первый отдел представляет из себя развитие следующих положений:

1. «Святии отцы, иже едиными заповедьми Христовыми учат охуждати страсти и очищати сердце от помыслов злых, двоя сия уставляют, аки крепчайшая орудия имети делателем: си есть страх Божий и память Бога, ту суща».

2. «Добра убо сия добрым и благоговейным мужем (испытанным и совершенным в иночестве)... В новоначальных же монасех самый ум скоро притупляется к таковым памяти и бежит от них, аки пчела от воскурения дымна».

3. «Духовнейшии и искуснейшии отцы явиша и еще большее и несравненное добро, могущее и зело немощным помощи».

4. «Перваго убо подобие и образ – мелющии в жерновах своима си рукама и силою; второго – мелющии в млине водою и художеством: яко же бо вода сама о себе движет кола и камень, тако и пресладкое имя Иисусово всеисполненне живущаго во Иисусе подвижет ум в молитву и душа, благодеема и услаждаема от Иисуса, с радостию некою и любовию Благодетелю хвалу возсылает».

5. «Первым бо образом, аще и было бы успеяние, кроме умного внимания, обаче зело косно и приболезненно. Вторым же сим скоро и легко приближается делатель к Богу. Тамо бо бывает едино внешнее моление, здесь же обоя – внешнее и внутреннее».

6. Да не думает кто, что эти правила могут быть применимы к инокам опытным и испытанным, а «не новоначальным и страстным: приемли разсуждение и решение таковых вещей, како всяк новоначальный и страстный осуждается сими повседневными грехами и страстьми».

Первый отдел своего труда заключает следующим образом: «аще кто речет, яко мощно есть и кроме умного делания очиститися от грехов... сему... освещается сице: постави мя, о таковый, от единыя страны заповеди Христовы, от другия же всегдашнюю молитву. Даждь ми и предложение истинное, еже не преступати единыя заповеди... и внимай прилежно, колико на всяк день чрез твое предложение преступити заповеди и коликими грехами, страстьми и злыми помыслы уязвишися. Еда ли и сам не признаеши невозможну быти вещь, еже вместитися сицевому вниманию во внешнем молении кроме единого умного делания»¹⁴⁰.

Вторая часть труда, как мы замечали, посвящена обличению современных нестроений иноческой жизни. «Святии отцы на три точию чины разделяют все монашеское жительство: первое – общество; второе – царским путем или средним нарицают; еже в двух или триех живуще, общее стяжание нужных, общую пищу и одеяние, общий труд и рукоделие и всякое промышление житию имети. Третие же уединенное отшельничество, еже совершенных и святых мужей дело. Ныне же нецыи, не внемлюще силе святаго писания, изобретоша себе четвертый чин или житие: зиждуще бо келлии всяк, идеже аще хощет, или далече или близу, живут уединенно, всяк свою волю предпочитая и стяжание с попечением гоня: и по таковому их чину и жительству подобни суть самочинником и самопретыкателем: само по себе изобретите житие, сами в нем и претыкаются, не могуще мирно и постоянно на нем пожити, аки не по своей их мере и пряслу... И сему житию образ есть и прописание юный оный брат, иже вселився един в келлию, вопрошающим отвещаше: се уже отшельствую; его же сведите отцы от келлии, повелеша всех обходя просити, глаголя, яко несмь отшельник. Посем реша отцы, аще видиши юна, на небо восходяща, ем за нозе, восторгни его на землю».

«Возмнеся некиим, яко еже жити не общежительно, но близ или далече в своих келлиях особь и сходитися временем на совет – се есть путь средний и царский; но несть тако, несть... При обители св. Герасима на Иордане и на таковом житии древле и ныне многое множество страстных и немощных повредишася. Сего ради повелевают святии отцы в двух или триех жити общежительно, яко да друг другу во страсе Божии повинующеся, познаваем свою немощь» (ibid).

Иннокентию же приписывают следующее за «Надсловием» – «Пристежение»¹⁴¹, решающее один из главнейших вопросов древнерусского благочестия – касательно поста. Решение это, как и все учение «об умном делании», в сравнении с существовавшими взглядами, является вполне оригинальным. «С разумом причащаяся брашен и с разумом удаляяся сих, не погрешит всяко. Легчайше бо с разумом вино пити, нежели с презорством воду. К тому да не укориши, ни да похвалити вещь брашен и пития, но да ублажити или укориши разум, или добре или зле приемлющих сия. Да вемы, яко ниже снедь что есть по истинне, ниже питие, но вера, любовию и делы спростираема». Далее автор цитирует следующее место из творений преподобного Кассиана: «безмерный пост или разрешение, аще и обоя суть от диавола, обаче безмерный пост и неразсудное воздержание больший вред приносит, нежели до сытости ядение. Не в яму бо нас св. наши отци поревающе, но паче от ямы удаляюще, повелевают нам средний путь гонити, а не на высокий безвременно тещи». Указывая на аскетическия подвиги св. отцов, автор замечает: «не самый пост, ниже иные труды добродетель быти вмениша, но едино тое, еже по естеству поставити себе Христови... Нецыи же подобострастии и неразсуднии поревноваша пост и труды святых не добрым разумом и предложением, вменяющие сия, яко добродетель проходят. Приседай же диавол повергает во чрево их семя радостного мнения, от него же зачеяшися воспитуется внутренний фарисей»¹⁴².

Таковы аскетические воззрения препод. Иннокентия. В то время как его учитель сосредоточивал своё внимание на внутренней психологической стороне «умного делания», стараясь уловить незримый процесс его, воздействие психических актов одних на другие и результаты его – изменение всего душевного настроения, ученик его является, так сказать, популяризатором воззрений своего учителя, изъяснителем и толкователем их, обращающим внимание не столько на внутреннюю сторону психических актов, сколько на внешнюю, практическую сторону благих плодов «умного делания». Таким образом учитель и ученик в своих воззрениях пополняют друг друга. Их взгляды, являясь по своему характеру совершенно новыми для того времени, без сомнения, не могли получить большой распространённости и, может быть, не переходили за пределы их обителей. Но, как бы то ни было, то дело, за которое они ратовали, не могло пройти бесследно для последующих поколений.

Для биографии третьего Комельского подвижника, преподобного Корнилия, мы имеем пред собою житие его, являющееся по своим фактическим подробностям и по исторической достоверности одним из самых лучших произведений древнерусской агиобиографии¹⁴³. В своём предисловии автор называет себя учеником преподобного: «мы бо аще и недостойни ученици его нарицатися, но убо рукоположению от святаго сподобихомся»... В некоторых списках жития, в виде приписки, уцелела заметка автора, что житие было написано в 1589 году, рукою «многогрешного Нафанаила Корнильевского»¹⁴⁴. Обстоятельства происхождения своего труда биограф указывает следующим образом: «мы убо зде в монастыри седяще, от многих слышим помышляющим и глаголющим, како в малое се время сей святой обители цветущей и впредь поступающей, паче видяще и чин и строение и благочиние велие, и просяще кождоих: дадите нам житие написано святого старца вашего, господина нашего Корнилия». Свои источники списатель также указывает в своём предисловии: «мы же, ведуще нрав старца своего, желаем писанию предати, яже видехом и слышахом из уст св. старца» (202 л. Прилуц. сп.). По поводу упоминания о. своих источниках автор замечает далее, что хотя ранее и не было составлено жития преподобного, но память о нем была жива среди учеников его: «мы бо аще и недостойни есми ученици его не во известных словесех память держим св. старца, по между собою в обители пребывающе, глаголем о нем и пишем, поощряюще свою совесть, и просвещаем души наша памятию отца нашего» (203 л.).

Близким знакомством биографа с преподобным и объясняются те качества, которые делают житие Корнилия весьма редким, в смысле исторического источника, если не исключительным в своём роде. Подробный в фактическом отношении рассказ вместе с тем, по замечанию профессора Ключевского¹⁴⁵, отличается простотою и ровностью, даже сухостью и сжатостью, что ещё более возвышает его цену.

Преподобный Корнилий родился в городе Ростове, «от славных родителей, иже многим богатством цветуще паче всех во граде Ростове», каковы были бояре Крюковы. Отца его звали Феодором, мать – Варварой. «Той же Феодор не незнаем сый и самодержавному всея России, еже и преселитися ему от Ростова повелено бысть во имя великия княгини Марии, последи же (во инокинях) Марфы, её же имя именито паче всех прежде бывших благочестием и милостынею». Это переселение в Москву состоялось при посредстве его брата Лукиана, который «прежде сего за много время» держал «диаческий сан сея присноименитыя княгини Марии». Четвёртый сын Феодора – «отец наш (Корнилий), еще сый в юности в написании бысть един от всех двора сея великия княгини». В старости Лукиан оставил двор и принял пострижение в Кириллове монастыре. Его примеру последовал и юный Корнилий «еще сый тогда двоюнадесяти лет». Здесь и прошли юношеские годы Корнилия под руководством опытного в иноческой жизни старца Геннадия. «По седьми летех (преп. Корнилий) изыде из монастыря и шед во свое отечество Ростов, и у веща своего брата, именем Акинфа, и приведе и в монастырь, инока сотвори и нарече имя ему Анфим». После этого Корнилий снова продолжал своё иноческое послушание в Кириллове, «тяжкими работами дручаше тело свое: кто бо не знает Кирилловския хлебни?... И железы тяжкими связоваше тело свое. К сим и книги писаше в церковь, свидетели же сим и ныне книги его в Кириллове». Подвиги преподобного вызывали иногда глумление людей неблагонамеренных из братии: «и некто бо от ту сущих брат поругася ему и обольсти его коварством. Виною благоговейною вземше у него их же ношаше железа и повеле из них прековати топоры». Может быть, это обстоятельство и было причиною удаления преподобного из Кириллова. Оставив эту обитель, Корнилий «по лествичному последованию вдаде себе странничеству и обшед монастыри и пустыни и когождо добрыя правы жития смотрив... Потом же прииде в Нов-град, ко архиепископу Геннадию и пребысть у него время немало». «Архиепископ же, позна святость старчу, возлюби его вельми, последи же и священству его сподобити хотя, аще тому и не хотящу, непщеванием да держит его у себе. Старец же от архиепископа священнический сан прияти сподобитися¹⁴⁶ и священнодействовати и жити у него не восхоте, но умоли его, да безмолвствует в пустыни. И отпущен бысть от него и пребывая в пустыни близь великого Новаграда». Архиепископ не забывал старца и в пустыне: «многажды потребных посылаше к нему в пустыню, самого же старца призы ваше к себе часто беседы ради духовныя. Последи же и сам прииде архиепископ в пустыню к старцу, посещения ради. Старец же тяжко сие быти помышляя, таже и множество народа начата приходити к нему и пресецаху ему безмолвие, остави место то и отъиде к Твери и тамо водворися близ Савватиевы пустыни. Но и тамо познан бысть... и ту остави пустыню. Таже покусився не во единем месте безмолвствовати»... но и теперь каждый раз уединение его скоро делалось открытым. «Последи же, при державе великого князя Иоанна Васильевича и благословением Симона митрополита, от него же иерей бысть в лето 7005 (1497), прииде блаженный Корнилий на Комельский лес, бе бо тогда непроходим, и ту обрет храмину разбойническу и вселися в ню; и нача отребляти место то и поткну кущу и ту всяку страсть претерпе»... Разбойники вступились за свою обитель и несколько раз пытались нападать на святого. Однажды они ограбили занятую им келию, не найдя, впрочем, в ней ничего, кроме книг, которые и взяли с собою. Но проблудившись всю ночь, они снова на утро очутились близ келлии святого, пришли к нему и, возвратив похищенные книги, удалились, оставив святому своё обиталище.

Овладев местом своего поселения, святой начал «труждатися вельми на месте том и помышляше трудами питати себе и сущих с ним: лес секий и нивы насевая, приходящия приемля и мимоходящия кормляще. И по малу церковь постави во имя Введения Богородицы... Но кто доволен словесы обличити и сказати повесть ми, яже сотвори труды и подвизи на том: ово убо от злодей биен бысть, едва дышаше прииде, ово же древо паде нань без ветра и болезнуя близь смерти дванадесять седмиц со одра недвижим пребысть, и едва оздорове от болезни тоя, прииде же некогда к делателем и седе на страмнине и абие внезапу падеся доле и возболе паче перваго и от сего едва смерти гонзну, а иногда же приведен бысть зельне главу язвену имея от древа, падшаго на него. Все же навета, зависти и ненависти от чужих и от своих, клеветы и досады и до самого державного доидоша нань. Скудость же, поношение и прещение како могу исписати?..

«Братии же множашеся – нужда есть место распространити... святый же начат, елико силы есть делу касатися... распространи место и собра множество братий. Уведено же бысть боголюбивому и великому князю Иоанну Васильевичу о старце Корнилии... и чтяше его вельми. Таже и от всех познан бысть и начата отовсюду приходити к нему и моляху его прияти иноческий образ». Умножившужеся стаду словесных овец, церковца же бе мала прежде. Святый же старец совет сотвори, создати понуждаше бо́льшу церковь».

Под руководством старца снова закипела работа, в которой принимал участие каждый из братии, кто чем мог: «овому художество к возграждению стен церковных, другим же мудрость пи сати образа св. икон, инем же резати честные кресты, другим же писати книги» и прочее. Таким образом, «труды блаженных ученик святого, паче же постом и слезами, создана бысть церковь превелика» и освящена в 7023 (1515) году, «при державе великого князя Василия Ивановича, благословением преосвященного Варлаама митрополита, по пришествии старца Корнилия на место то в лето девятое на десять, украсиша ю благолепне, яко невесту предобру, – образы святых икон и книгами; и служители церковныя устава, священники и диаконы и чтецы и певцы и еклисиарх и весь чин, якоже лепо быти в великих лаврах. И потом созда другую церковь со трапезою и освяти олтарь во имя Антония Великого. И по-сем келейное начат здание и устроив четвероуглено образ монастырю, Келию к келии совокупи, их же посреде стоят церкви, яко некия очи, зряще всюду. И потом постави больницу и хлебопещницу, и поварю и богадельню вне монастыря, странным и нищим на покой. Устави же монастырскому строению келаря и прочая служебники, хлебопечцы и нарядники делателем. Сам же во вся службы призираше и всех обхождаше видети труждающихся и в монастыри и на нивах всех посещаше»...

«Множество людей от многих стран прихождаху к святому, овии благословение хотя получити, овии вопросити, о них же имяху недоразумеваемых, инии разрешение ищуще различных душевных и телесных». Святый никому ни в чем не отказывал; предметом его особенных забот были люди бедные и несчастные. Для нищих всегда были открыты монастырские сокровищницы. Однажды в храмовой праздник, когда в монастырь собралось особенно много бедных, им роздана была вся монастырская казна, так что более давать уже было нечего. В это время случилось, что великий князь Василий Иоаннович послал в монастырь милостыню на помин себя и великой княгини «двадесять рублев с рублем» – и эти немедленно были розданы. В другой раз сильный голод свирепствовал в Вологодской стране: четверть ржи продавалась по рублю и более. В эти дни монастырь постоянно осаждали целые массы голодных; дело дошло даже до того, что матери повергали своих детей пред вратами монастыря. Святый всем благотворил и насыщал всех голодных.

Одною из главных забот святого был надзор за поведением братии: «обычай имяше преподобный в вечер глубок келии обходити, слушая кто что творяше. И аще кия обреташе беседующих не на пользу души и празднословящих, о сих негодоваше и ударяя персты в оконце, сим предзнаменуя свой приход... Еда же поучаше братию на соборе, воспоминаше им и о сем, а не на имя когождо обличаше, но кождо ведый себе такова суща, мняше, его ради поучение сие бысть и обличение».

С течением времени, устрояя монастырскую жизнь, преподобный написал для своей обители «устав иноческого жития»¹⁴⁷, явившийся результатом его иноческих и игуменских опытов. Несмотря однако на все эти заботы преподобного, в жизни братии встречалось не мало уклонений от правил иноческой дисциплины. Так, один раз хлебопекарь без благословения настоятеля, как того требовал монастырский устав, испёк хлебы. По распоряжении игумена они были вывезены из монастыря и брошены па большой дороге. Встречались и более сильные уклонения от монастырского устава и более тяжкие пороки. Инок Анания, сидевший в часовне с блюдом для принятия приношений в пользу обители, стал утаивать последние и употреблять в свою пользу. Он также изобличён был бдительным старцем.

Строгость преподобного создала много недовольных им среди братии и слуг монастырских. Нашлись злые люди, которые решились покуситься даже на жизнь строгого игумена. Это были два брата – нарядчики рабочих. Несколько раз они прятались вод мостом чрез реку Нурму, подстерегая святого, чтобы исполнить свой злой умысел; но каждый раз у них не хватало решимости, так что, наконец, они, мучимые совестью, решились исповедать пред игуменом грех свой.

Подобного рода нестроения монастырской жизни, можно думать, и были причиною удаления из монастыря отягчённого трудами старца. В один раз он «призывает к себе весь лик своея ограды, избра от них дванадесять ученик своих и тем вручает монастырское строение, прося от них отпущения... И взят мало от братий, отъиде вдали от монастыря, яко поприщ семдесят, на место пусто, зовомо Сурское озеро, на лес, близь Костромы реки... Братия же совет сотвориша, послаша некиих от братии к отцу своему, моли его, дабы не оставил чад своих сирых... Святый же отречеся им»...

«Тоя же зимы изволися великому князю Василию Ивановичу шествовати на Бело-езеро в Кириллов, со княгинею Еленою, молити Господа Бога, во еже дароватися им чадородию, в наследие роду самодержавства их»¹⁴⁸. Проездом великий князь заезжал и в Корнильев монастырь и служил тут молебен. «Последи же вопрошаше братию, коея ради вины Корнилий отъиде в пустыню? – «Любве ради Христовы», отвечала братия и молила самодержца «понудить» отца своего везвратиться к ним. «Самодержавный послуша моления их, посла своего посланника в пустыню ко старцу Корнилию и повеле ему быти в монастырь свой и ждати себе, дóндеже возвратится из Кириллова. Сам даде братии милостину довольну и учредив брашны, пойде в Кириллов».

На возвратном пути, в Вологде, он встречен был старцем Корнилием: «князь радовашеся вельми о пришествии старца, почте его, беседова с ним, и моли его о сем, да молит Господа Бога, во еже дароватися ему чадородию в наследие роду и отпусти его в монастырь. Возвращаясь в Москву, в Корнилиеве монастыре князь снова встретился со старцем Корнилием и просил его «пребывати в монастыри». Но он, «предлагая старость и немощь, глаголя и моляше великого князя, да отпустит его в пустыню плакатися грехов своих». Князь же, «ведый добродетельное и трудолюбивое житие его, положи на воли его, и даде ему милостину довольну, и тамо повеле ему и сущим с ним давати на пропитание оброчный хлеб, в монастырь же даде братии десять рублев и... прочее касашеся пути».

«Корнилий же отъиде в пустыню. Собрашеся к нему братии, числом пять и постави келей мало и потом помысли создати церковцу малу». С этою целию, «поим с собою единого брата и пойде (святый) в пресловущий град Москву молити самодержавного всея России и преосвященного митрополита, да повелят ему создати церковь в пустыне. В то же время великому князю Василию Ивановичу, родися сын и наречен бысть князь Иоанн, и о сем же вельми радовашеся, и от радости тоя великия прииде в Сергиев помолитися...¹⁴⁹ Блаженному же Корнилию приспевшу из пустыни в то время ту. Князь великий радостен бысть о пришествии старца и почте его вельми, и приим благословение от его, и посылаше его прежде себе в царствующий град Москву, да шед благословит великую княгиню и Богом дарованного има сына». По возвращении, великий князь «призываше блаженного всегда к себе на обед и в дом потребная посылая к ему довольно по вся дни». На просьбу же старца – основать церковь в пустыне, князь ответил отказом: «помяну моление и слезы братии, еже моляху его в монастыри – понудити отца их Корнилия пребывати в монастыри с ними и сего ради не повеле ему в пустыни церкви созидати, но понуждаше и с прилежанием, дабы был в прежних своих трудех, во своем монастыри со ученики своими. Отцу же нашему тяжко сие вменися: желание бо имяше жити в пустыни... Скрыся блаженный и пребываше у некоего христолюбца в тайне месте. Князь же великий посла на взыскание святого по всему царствующему граду. Святый же, видя о себе взыскание велие, отъиде в предиреченную обитель Живоначальныя Троицы Сергиева монастыря. Слышано же бысть великому князю, яко Корнилий в Сергиеве монастыре, преста о взыскании святого. Последи, приспевшу празднику св. Богоявлений, прииде боголюбивый князь в Сергиев монастырь помолитися и паки понуждаше святого с великим прилежанием идти в свой монастырь. Старец же положи на волю Божию и повинуяся ему. Государь же рад бысть и в той час посла в Корнильев монастырь, повеле монахом быти, да молят старца Корнилия, еже не оставити их. Не по мнозех днех приидоша монаси и молиша его... Корнилий же с ими иде к государю и проси отпущения в монастырь свой. Много обрадовашеся благочестивый князь великий о сем и глагола святому: отче, яко отнелиже сотворив монастырь, не имееши сел и деревень, но их же требуеши, проси и дам ти. Старец же не восхоте просити ничтоже, но токмо моли его дати близ монастыря земли мало с лесом, да от поту лица своего ямы, глаголю, хлеб свой. Князь же великий землю с лесом и елика привнидоша близ монастыря деревни и починки и со всяцем угодием вдаде, рек, сице глаголя: аще у них кто в тех деревнях учнут жительствовати священници, диакони и их христиане, не надобе им моя, великого князя, дань всяческая, и ни который побирчий у них не берет ничтоже, и с чернию не тянут во всякие разметы... И сия изрекши, писанием утверди с красною печатью. И приим благословение, отпусти его с миром, глаголя: моли, отче, Бога о нашем здравии. Вдаде же ему, боголюбец, вся, еже путеви потребная к сим же и милостину довольну».

По пришествии в монастырь, старец был встречен братиею с великою радостью: «овии от них руце его лобзаху, овии ногам касахуся, инии ризам». Игумен же Кассиан, избранный в отсутствие старца «устыдеся отца и остави игуменство». – В своём монастыре святой снова принялся за обычные труды, «лес секий и нивы пасевая». Но здесь он встретился опять с обычными невзгодами. Раз, зажигая хворост, он едва не сделался жертвою пламени, объявшего его со всех сторон, и только благодаря внезапно поднявшемуся ветру мог выйти из него невредим. Святый снова здесь встретился и с недовольством братии. Один брат, по имени Закхей, жаловался на скудость данной ему одежды и пришёл к игумену просить новой. Старец отдал ему свою одежду, а сам долго ходил в вязаной лыком одежде Закхея. Все это более и более удручало старца, заставляя его сильнее чувствовать давно уже наступившую старость: «по сих, виде себе старостию преклоняема и недугом отягчаваема и к концу приближающася, братии же число прибавляюще и требующе поучения от его, оставль монастырь и все строение и отъиде в свое пострижение, в Кириллов монастырь... и затворися ту в келии, да скончает течение духовного подвига. Ученици же его послаша старейших пяти с великим молением ко отцу своему, дабы их не остави сирых, да возвратився во свой монастырь безмолвствует». Придя туда, Корнильевские старцы просили присоединиться к себе игумена и братию Кирилловских и все купно «молиша преподобного утешити братию, да не како стужив си разыдутся. Блаженный же, немогий преслушатися их, рек им, глаголя: поставите себе игумена и аз возвращуся к вам. Они же реша: но рцы, отче, его же хощеши? И глагола им: Лаврентий да будет игумен. Братия едва умолиша Лаврентия и поставиша его игуменом. Лаврентий совет сотвори с братиею и иде в Кириллов ко преподобному и моли его, о еже не оставити их, чад своих, сирых». Блаженный «не презре моления ученик своих» и возвратился в свой монастырь. Здесь, вручив игуменство брату Лаврентию, сам же «крайнее безмолвие любомудрствовати начат, затворися в келии».

В то время случилось нашествие безбожных татар на Вологодские пределы¹⁵⁰, сопровождавшееся обычными бедствиями для жителей. «От нашествия поганых не токмо мирская чадь, но и монастыри разбегошася. Братия же поведаша блаженному, он же глагола им: сотворим человеческое – бежим и мы... и уклонися в пределы Белоезерские, на Ухтому». Монастырь, однако, остался цел и рука вражья не коснулась его. Вскоре после возвращения своего в монастырь преподобный преставился, в 1537 (7045) году, 19 мая, «егда прииде на место то четыредесяти и едино лето и собра множество братий, бе же их яко девятидесяти, и пожи всех лет осмдесят две лет».

Преемник его по игуменству Лаврентий был достойным своего великого учителя. Биограф между прочим замечает о нем, что он «многи книги написа рукою своею».

В заключение своего труда биограф сообщает несколько сведений о другом ученике Корнилия, преподобном Геннадии Любинском. После долголетнего пребывания под руководством своего учителя, Геннадий стал проситься у него в пустыню, чтобы ему самому создать обитель. Долго не соглашался на это старец, говоря просившемуся «не можеши места того строити, безкнижну ти сущу», но наконец уступил усиленной просьбе. Геннадий ушёл, в Любимские пределы и создал, «монастырь чуден».

Обратимся к иноческим воззрениям, преподобного Корнилия, выраженным в его уставе.

Преподобный Корнилий жил в то время, когда русское иночество в устройстве своей жизни руководилось не одними уже восточными преданиями, но и законоположительными уставами своего рус. происхождения. В его время существовали две школы русского подвижничества. Одна из них влекла своё начало от преподобного Иосифа Волоцкого, устроителя и законоположника иноческого общежития, и в устройстве монашеской жизни старалась руководиться строгим исполнением устава, практически определявшего каждый шаг иноческой жизни.

Другая школа имела своим родоначальником устроителя и законоположника русского скитничества, преподобного Нила Сорского, с его возвышенно-созерцательной системой иноческих подвигов. Естественно ожидать, что преподобный Корнилий, как последующий устроитель монастырской жизни, станет в таком или ином отношении к первым законодателям русского иночества. Действительно, устав Корнилия имеет более или менее близкое отношение к трудам первых законопожников северно-русского подвижничества. Как постриженник Кириллова монастыря, преподобный Корнилий не мог, конечно, не познакомиться с новой системой иноческих воззрений Сорского аскета, не раз избиравшаго местом своих подвигов обитель пострижения Корнилия. Достаточно беглого сопоставления уставов Нилова и Корнилиева, чтобы видеть несомненные следы влияния первого на последний.

Однако, как ни сильны следы этого влияния, было бы ошибочно считать его исключительным. Дело в том, что устав Нила очень близко соприкасается со скитским устройством его обители и уже потому одному не мог быть вполне пригоден для общежительной обители Корнилия. Поэтому, хотя воззрения первого законоположника северно-русского общежития существенно отличаются от созерцательной системы аскета-скитника, на которой, вероятно, воспитывался преподобный Корнилий, но тем не менее ему, как последующему устроителю монастырского общежития, пришлось позаимствовать из этих воззрений много. Впрочем, можно усматривать и другие побуждения к подобного рода заимствованиям. Воззрения Сорского аскета, явившиеся плодом глубокого изучения души человеческой и аскетических творений восточных подвижников, по причине своей возвышенности, могли быть доступными далеко не для всех русских иноков. Время то в истории религиозного просвещения было у нас, по выражению аскетов-скитников, всё ещё временем «внешнего моления», когда «умное делание», которое они проповедовали, было понятно очень немногим. Для тогдашних русских иноков необходима была, поэтому, более простая и понятная система иноческих воззрений, которая и излагается в уставе преподобного Иосифа. Этим и можно объяснить ту двойственность влияний, влияний существенно-различных, которую мы замечаем в уставе Корнилия. Введение этого устава, как мы видели, часто с буквальностью повторяет предисловие устава Нилова. Здесь содержатся общие наставления игумена братии и перечисляются иноческие добродетели, каковыми должны быть: взаимное согласие и послушание, друг ко другу любовь, стремление к нравственному самоусовершенствованию, скорбь о бесплодном мимошедшем лете, стремление к отечеству небесному, память о смертном часе и вечных муках и т. п. Все это сильно напоминает воззрения Сорского подвижника. Что же касается дальнейшего содержания устава, то здесь, при несомненности влияния Нила, сказывается и другого рода влияние – аввы Иосифа. Чтобы яснее судить о силе этого последнего влияния сделаем сопоставления того и другого устава¹⁵¹.

Далее, для краткости будем сопоставлять одни только заглавия, более подробно останавливаясь на особенностях устава Корнилия.

Этой главой устав аввы Иосифа кончается. Далее продолжаются цитаты устава одного Корнилия.

Глава XII.

«О еже не принимати братиям милостины себе по рукам ни от кого».

Глава XIII.

«О еже не быти питию пианственному ни от кого».

Как будто в первоначальном своём виде устав этой главой и оканчивается. В заключении этой главы читаем: «вся же, яже в писании сем, написах недостойный моею рукою аз инок грешный Корнилий и предах братии моей, в месте сем постригшимся, да и по смерти моей тако творима будут. Молю же вы, братие, поживите в братолюбии, любовь имейте истинную и мир от сердца и Бог мира да будет с вами. Аминь». – Но последующий опыт указал старцу предмет ещё для двух глав его завещания.

Глава XIV.

«О приходящих братиях и хотящих в месте сем по смерти, моей жити, имущих же стяжания особная».

Здесь Корнилий завещает братии следующее: имеющего стяжание «примите научитися ему на лето едино. А еже имать стяжание свое особное – вся сия скажет настоятелю: что есть и где стоит, и аще будут с ним и он вся поставит в монастырской казне за своею печатию (кроме икон, книг, одежды и обуви, которые позволялось иметь при себе). Аще пребудет лето едино и Господь укрепит его и восхощет прочее с вами по преданию нашему пожити и он, еже имать стяжание свое излишнее, все раздаст, аможе хощет, на пользу души, себе же в соблюдение не оставит ничего. Аще ли по лете оном на лучшее не приидет и тако пожити не хощет, таковаго от монастыря с миром отпустите со всем его стяжанием».

Глава XV.

«О исходящих из монастыря и паки возвращающихся братиях наших».

«Слышах аз сам, пишет в этой главе Корнилий, иже от мене постригшихся многих глаголющих: ныне нам Корнилий возбраняет и не дает по воле своей пожити, а егда умрет, мы перейдем в свой монастырь и по воли нашей поживем, якоже хощем. И вы, братие, таковых бойтеся и не принимайте их в монастырь, ибо не хотят они жити по преданию, якоже писах вам. Аще ли вогнездятся лицемерием в монастырь и начнут свою волю составляти, вы же таковых скоро из монастыря ижжените, донели же вкоренится злоба, да не разорят устава и чина сего».

Таковы иноческие воззрения преподобного Корнилия. Они, как мы видели, представляют из себя некоторое сочетание воззрений Нила и Иосифа, с явным, впрочем, обладанием первых. Так, в основном своём взгляде на иночество преподобный Корнилий ближе подходит к воззрениям Нила. Инок, человек не от мира сего, для которого имеют особенное значение слова: «пришельцы есми зде и пресельници... Того ради подобает нам пещися о оном, еже по смерти, житии, воздвизая совесть к лучшему и сохраняя оть небрежения злаго жития». Заповедь иноческой нестяжательности также выступает здесь гораздо сильнее и последовательнее, чем в уставе Иосифа. Раскрытию учения о нестяжательности, как мы видели, посвящено несколько глав в уставе Конилия. Так, в VI главе подвижник заповедует братии «о еже не просити никому что от внешних мирских или инок». Здесь, между прочим, инока, не довольного чем-либо монастырским и говорящего: «сам испрошу от своих ми», подвижник изобличает следующими резкими словами: (таковой) «слеп страстию, хвалит свою погибель. Таковии блудолюбцы и тщеславници язва посреде братии и соблазн». В VII главе – «о еже не имети особного стяжания никому ничего» – содержится завещание преподобного «ошаятися сребролюбия и ризного украшения и вещепристрастия». Подобные же мысли в VIII и XII главах. Но особенно замечательна в этом отношении XIV глава, в которой подвижник даёт наставление «о приходящих братиях, имущих стяжания особная». Повелевая принимать таких «на лето едино» ради монашеского искуса, преподобный заповедует относительно их стяжания объявить настоятелю: «что есть и где лежит, и аще будут с ним и он вся поставит в монастырской казне за своею печатью». Если после искуса пришельцы пожелают принять пострижение, то должны раздать стяжание своё, «аможе хощут на пользу души», а если пожелают возвратиться в мир, то братия должны отпустить их «со всем стяжанием».

Итак, заповедь иноческой нестяжательности последовательно проходит чрез весь устав Корнилия и по духу его содержания гораздо более сближает его с уставом Ниловым. Иноческие воззрения этих двух подвижников согласуются еще по некоторому, однородному с сим вопросу, имевшему тогда особенно важное значение, вопросу о монастырских вотчинах. Подобно Нилу, Корнилий не заботился о приобретении вотчин для своей обители, напротив, избегал их. Сохранилось известие, что он продал монастырскую землю в Пошехонском уезде, подаренную его монастырю князем Симеоном Шелешпанским¹⁵². Когда великий князь предложил ему села и деревни в пользу монастыря, то он просил лишь утвердить за монастырём землю, находящуюся кругом монастыря, «да в поте лица своего снеси хлеб свой». И только настойчивость князя заставила его принять дарственную грамоту.

Все это даёт место заключению, что влияние воззрений Нила Сорского на преподобного Корнилия гораздо сильнее, чем влияние аввы Иосифа. Первое касается самых существенных пунктов воззрений Корнилия, относится к внутренней стороне его учения, а последнее простирается, главным образом, на первые пять глав устава Корнилия, где говорится о соборной молитве, о пище и питии, об одежде и обуви, одним словом, касается внешней стороны жизни и благоповедения иноков.

Нам остаётся сделать ещё биографический очерк некоторых святых, позднейших по времени своей жизни.

В конце XV века в городе Устюге подвизался подражатель блаженного Прокопия – юродивый Иоанн. Житие его¹⁵³ имеет некоторое литературное родство с житием Прокопия, но в историческом отношении в значительной мере превосходит его. Биограф в своём предисловии замечает, что оно написано со слов очевидцев святого: «распытывал древних старец, ведущих о житии блаженного, наипаче слышах у отца моего и стрыя моего, бе бо жителие града того Устюга... отец мой имел (тогда) сан священства (у соборной церкви; впоследствии он сделался игуменом Солевычегодского Борисоглебского монастыря), «сподоби его Бог видети таковаго благовестника и погребсти тело его с прочими священники, а в животе его видех». В некоторых списках жития в конце сделана такая приписка: ҂ꙁѯв (1554) списано бысть сие житие... в пресловущем граде Устюзе... по благословению отца моего игумена Дионисия, при державе царя Иоанна Васильевича, при митрополите Макарие, при архиепископе Ростовском Никандре (1543–1567) и епископе Вологодском и Пермском Киприане»¹⁵⁴.

«Во граде Устюзе, об он пол реки, глаголемыя Суховы, близ монастыря, иже есть на Гледене, идеже был старый град Устюг»... есть село Пухово. В одно время тут жил некий землевладелец Савва с женою Наталией. Это были родители блаженного Иоанна, который был вторым их сыном (первый – Иродион). Впоследствии они переселились «в Устюжскую весь, во град, зовомый Орлов», на реке Юге, в тридцати поприщах от Устюга. Отец блаженного здесь скоро умер, а мать постриглась в женском Троицком монастыре, в Орлове. Иоанн некоторое время был при ней, а потом, испросив ее благословение, «из Орлова града шествует ко гробу преподобного Прокопия». Придя в Устюг, он поселился близ соборные церкви и церкви блаженного Прокопия, «в некоей хижице, юже постави некий христолюбец, Андрей, рекомый Мишнев». Здесь он и начал свои подвиги юродства, описание которых в житии близко напоминает описание таких же подвигов Прокопия. Он ходил по городу и по улицам «рыщущи грунцею»; местом его успокоения были «гноища и сметьища»; «риз и власяницы на теле своем не имяше, токмо имея один плащ рубища раздрал, а иногда ношаше срачицу черну, никогда не омовену. Нецыи безумнии человеци невегласы окаяннии поношаху ему, и укоряху, и пхаху, и бияху, на лице его плеваху. Наг зимою умираше, а от солнца зноем изгараше». Добровольный страдалец преставился в 1494 году (7002).

В первой половине XVI века в городе Тотьме подвизался преподобный Феодосий. Житие его¹⁵⁵ представляет собою две редакции, из которых распространённая относится к 1662 году, что можно видеть из её предисловия: «(житие) написано бысть при державе великого государя, царя и великого князя Алексея Михаиловича... в лето от создания мира 7170, а еже по плоти Рождества Господа нашего Иисуса Христа 1662». По поводу источников списатель замечает, что он вопрошал о житии и чудесах святого «от древних старец» и нашёл «помалу написания о нем, ово в тетрадех, ово же яко в свитцех». Это – самая обыкновенная, полная риторических украшений и скудная фактами биография. В последнем отношении она нисколько не отличается от более простой и краткой другой редакции, составленной в конце XVIII или начале XIX века¹⁵⁶.

Преподобный Феодосий родился в княжение Василия Иоанновича, в городе Вологде. Отец его назывался Юлианом и происходил из рода Сумориных. По достижении возраста, он вступил в брак и имел дочь Марину. Скоро обстоятельства его жизни изменились: родители его умерли, умерла, вероятно, и жена, а сам он принял пострижение в Спасо-Прилуцком монастыре. После некоторого пребывания здесь, он, по воле игумена, должен был отправиться в город Тотьму для надзора за соловаренными заводами, принадлежавшими Прилуцкой обители. Феодосий полюбил этот город и в одной из пустынных его окрестностей задумал основать свой монастырь. К этому побуждали его и жители Тотьмы, не имевшие вблизи себя монастыря. Местом для создания монастыря он избрал высокий, окаймлённый лесом мыс, образуемый течением двух маленьких притоков реки Сухоны Ковды и Песьей Деньги. Это место принадлежало вдове Марье Григорьевне Истоминой, которая охотно уступила его в пользу монастыря¹⁵⁷. В 1554 году Феодосий предпринял путешествие в Москву к царю и митрополиту с челобитною от жителей города Тотьмы, содержание которой передаётся в дарственной грамоте послужившей ответом на эту челобитную. «Се аз царь и великий князь Иван Васильевич... били челом Тотмичи посадские люди... в том, что де на Тотьме и во всем Тотемском уезде монастыря нет, и кто де их при старости и при смерти захочет пострищись – негде, и в том-де им бывает нужда великая, И хощет-де у них на Тотьме церковь воздвигнути и монастырь строити собою и в том монастыри строительствовати старец Феодосий Суморин: и мне старца Феодосия пожаловать и освободить ему воздвигнути церковь Преображения и игумена или черного попа и диакона к той церкви поставить служити и монастырь соорудить между Ковдою и Песьею-деньгою и велети мне отцу своему Макарию митрополиту благословити (его) в том монастыре строительствовати»¹⁵⁸, Все эти просьбы были удовлетворены и Феодосий, по возвращении из Москвы, принялся за сооружение обители. На обратном пути он завернул в обитель своего пострижения, из которой, между прочим, взял икону Богоматери для своей предполагавшейся церкви. Соорудив обитель, Феодосий составил общежитие. Вскоре он испросил новую жалованную грамоту у царя Ивана Васильевича, в которой значится следующее: «ныне, бил челом Феодосий, в том (основанном им) монастыре священник черной да шесть чернцов, а приходу и доходу у его монастыря нет ни котораго, да кормятся де они секут дрова, да у соли продают, а опричь-де им дров пропитатися нечем и в том-де им нужда великая и впредь им прожити не мочно и мне бы их пожаловати, велети им на Тотьме у соли труба садити и соли варити безоброчно и из тое трубы соль на Тотьме продавати»¹⁵⁹, на что и последовало государево соизволение. Впоследствии Феодосий на монастырской земле выстроил мельницу и приобрёл угодья. Кроме устройства своего монастыря, он, с благословения архиепископа Ростовского, возобновил пустынь, устроенную некогда старцем Ефремом и составил при ней общежитие¹⁶⁰. В свободное от трудов время он предавался аскетическим подвигам: вериги его и железная шапка, которую он носил под кукулем, хранящияся в его обители, поражают своею массивностью. Он преставился в 1568 году. Пред смертию он написал завещание, в котором имущество своё главным образом расписал по разным монастырям, на помин своей души. Мощи его были обретены спустя 228 лет после преставления. По обретении мощей совершилась и его канонизация в царствование императора Павла Павловича.

В числе позднейших Вологодских подвижников мы встречаем двух преподобных князей: Игнатия Прилуцкого и Галактиона Вологодского.

Биограф преподобного Игнатия, называющий себя именем Прилуцкого инока Логгина, по словам проф. Ключевского, «в краткой повести, чуждой риторических украшений, сообщил немногие сведения о князе и чудесах его до половины XVI века»¹⁶¹.

«Сей благоверный великий князь Иоанн родился от благоверного князя Андрея Васильевича Угличского, сына великого князя Василия Васильевича и благоверные княгини Елены»¹⁶². Но в числе сыновей Василия Васильевича было два Андрея Васильевича, – который из них был родителем преподобного, по замечанию биографа, не известно.

«В лето 6970 (1462) седе на великом княжении Московском, по смерти отца своего Василия Васильевича, сын его Иоанн Васильевич. А князю Андрею Василиевичу, брату своему, даде град Углич. У Андрея Васильевича Угличского бяху два сына: князь Иоанн Андреевич (сей преподобный отец наш Игнатий) да князь Димитрий Андреевич». Иоанн родился в Луках Великих и жил при отце в течении тринадцати лет. «Ненавидай же добра диавол положи ненависть великому князю Иоанну Василиевичу Московскому на брата своего князя Андрея Василиевича Угличского и чад его: на сего князя Иоанна Андреевича и князя Димитрия Андреевича. И повеле их поймати, и вложити на их железа тяжки, и заточити в темницу. Посем на Бело-езеро, потом на Вологду свезоша их и в темнице окованы твердо блюдомы лета многа пребыша». Темна, конечно, узническая жизнь преподобного князя. Биограф сообщает только, что святой князь был постоянным утешением для своего скорбящего брата, которого всячески убеждал простить обиду «стрыю своему». Ещё и до сих пор сохранилась в Вологодской темнице та икона, пред которою часто молился князь-узник. «Пребысть в темнице и во узах тридесять два лета, князь разболеся, начат изнемогати и познав свое преставление, возжелал монашеского образа. И призвав к себе Спасского игумена, именем Мисаила, из Дмитриева монастыря и нача молити его о монашеском образе. Игумен постриже его и нарече ему имя Игнатий. По сем и в схиму соверши его». Князь, «радуяся и веселяся о образе ангельском причастився св. таин, преставися к вечным обителем, в лето 7030 (1522) при державе великого князя Василия Иоанновича, иже бе брат ем двуюродный». Игумен Мисаил совершил погребение князя-узника... тело его было положено в Прилуцком монастыре, «под алтарем, с Димитрием чудотворцем равно».

Что же сталось с братом преподобного, князем Димитрием? Послесловие жития отвечает: «благоверный князь Димитрий Андреевич после его (брата) поживе неколико время добрым и богоугодным жительством, преставися ко Господу (в той же темнице) и погребен бысть (яко же нецыи сказуют), в том же монастыре, при ногах брата своего, преподобного Игнатия».

Биография преподобного Галактиона Вологодского, отличающаяся особенною точностью хронологических данных, составлена известным автором «Вологодского летописца» Иваном Слободским, в 1717 году, т. е. спустя почти целое столетие по преставлении святого¹⁶³. По собственному замечанию в 1697 году он вместе с Вологодским архиепископом Гавриилом, в качестве чтеца, присутствовал при свидетельствовании мощей преподобного Галактиона и возымел желание написать ему службу и житие, которое с течением времени и привёл в исполнение.

«Сей преподобный рождение имея в царствующем граде Москве в царство благоверного царя Иоанна Васильевича, отец его – князь Иоанн Иоаннович Бельской». Мирское имя преподобного – Гавриил. «Божиим повелением возложи царь Иоанн Васильевич на отца сего блаженного гнев и повеле его предати смертной казни, сего же юношу сродници и добродеи скрыша возрастом седмилетна суща и везома его в Старичь град и пребысть тамо немного время, утаяся родством своим от всех человек и никому о том поведа». Потом «втай отъиде от Старича града и прииде в Богоспасаемый град Вологду и на посаде поживе у некоего усмаря и учися того художества и от того себе пищу приобреташе. Егда достиже возраста, сочетася законну браку, поя себе жену от простых людей и поживе с нею неколико лет, родися же има детище женский пол. И приключися жене его умрети, он же остася с детищем и воскорми ее»... В то же время преподобный стал предаваться иноческим подвигам: «возложи на свое тело вериги железныя». Среди таких подвигов преподобного постигла лютая болезнь (корчение жил). Это усугубило его подвиги и заботу о грядущей жизни. «Уразумев мира сего многомятежное житие», он отрёкся от него и вознамерился основать отшельничество. «Упроси у градских людей мало земли и места на вселение себе, близ посаду, на Содиме реце и вселися ту. Постави себе келейцу малу и затворися внутрь, токмо остави дверци едицы, идеже пищи себе мало приимати». Потом он «остризает власы главы своея и ангельскому образу сочетавается и бысть имя ему Галактион. И нача трудитися великими труды на том месте, сапоги шия, а что взимание от трудов, то разделяши на три части: первую часть даяше церкви Божией, вторую – нищим, третиею же частию сам питашеся. Ископа езеро невелико окрест келлии своея и всади рыбы и древия посадив на том месте и кладезь ископа». Устроив все, святый «приковася чепию железною, утвержденною в келлии своей к покрову, просто рещи к потолку (а в иной книзе пишет – к матице), и не хождаше не камо и егда хотяше по нуждии почивати, то на ребрах никогда же возлежаше, но на колени приклоняяся и о чепи держашеся почиваше. Ничто же имеяше у себе, токмо едину ризу власяну и опаницу, в ней же вкушаше, и рогозиницу малу, на ней же стояше»...

«Божиим попущением тогда вскоре приидоша иновернии на град Вологду. Града же того людие во утеснении велицем быша и разбегошася, камо кому годе¹⁶⁴. Тогда же дщи того святаго, веде ту скорбь належащую и набежание, устремися и не виде, где главу подклонити, вскочи же в келлию отца своего». Это заметили злодеи и устремились в келлию старца, «яко к нему, старцу, прибеже жена. Дщи же блаженного видевше их и убежав от них. Они же яша преподобного жива в веригах и начата его бити нещадно, и за чепь влачити по земли, укоризны понося на его и мечи сечаху, и абие с некия храмины древом удариша его по главе и оставиша еле жива суща. Святый же труждаяся и живот скончавая тако святую душу свою предал, в лето 7121 (1612) 24 сентября»¹⁶⁵. Тело его было погребено в келлии его. Чрез несколько времени по прославлении святого жители Вологды, по благословению архиепископа Варлаама, воздвигли храм близ этой келлии; архиепископ повелел здесь,, братство составити и житие (преподобного) написати». Так возник здесь монастырь.

После всестороннего изучения предмета, исследователь, в заключение своего труда, чувствует потребность ещё раз взглянуть на свой материал, чтобы собрать свои рассеянные наблюдения и по возможности систематизировать их.

Тщательно изучая святых Вологодского края по древним агиобиографическим памятникам, исследователь не мог не прийти к мысли о важности этого изучения в следующих отношениях: 1) в истории русского монашества и 2) в истории северно-русской колонизации.

Обыкновенно северно-русские подвижники считаются просветителями русского инородческого севера, но наши исторические источники не дают нам касательно этого предмета богатого материала. Жизнь и деятельность более ранних подвижников на русском севере, время жизни которых совпадает со временем распространения христианства, остаются в совершенной тени. Мало мы знаем о преподобном Герасиме Вологодском, не более и о других подвижниках, близких к нему по времени жизни. Кроме Герасима, в летописи Паисия Ярославова упоминается ещё о двадцати трёх старцах, поселившихся на Каменном острове Кубенского озера, которых около половины XIII века встретил здесь Белоезерский князь Глеб Василькович, нечаянно занесённый бурею к берегам этого острова. Краткое замечание летописца об этих старцах даёт место предположению, что они трудились в деле просвещения инородцев. Так, сказав о встрече с ними упомянутого князя, он добавляет, что эти старцы подвизались здесь уже много лет и имели у себя часовню, но не могли ещё создать церкви «за скудость имения и нападения неверных человек, еще бо тогда не вси прияша святое крещение, но многое множество неверных человек, живущих вкрай Кубенского озера великого по брегом». В другом древнем памятнике сохранилось не очень ясное известие ещё об одном подвижнике среди северных инородцев. В повести о начале Борисоглебского монастыря говорится, что основатель этого монастыря – преподобный Феодор († 1409) в одно время поселился было близ Кубенского озера, но «окрест живущии неразумнии невегласы человекы, еще чудское изчадье, сего преподобного изгониша и келейцу его разметаша». Вот и все известия наших источников относительно распространения христианства в Вологодском крае.

Все почти Вологодские подвижники представляются взору исследователя в иноческой мантии, а большинство их являются основателями монастырей, первыми их игуменами и устроителями монастырской жизни, так что история святых Вологодского края является частью истории северно-русского монашества.

К сожалению, наши источники не дают богатого материала и для истории монашества. Сведения, какие можно почерпнуть из них касательно этого предмета, отличаются также неполнотою и отрывочностью. В порядке исторического исследования их можно разделить на два отдела: а) сведения о самих подвижниках, как представителях иночества, б) сведения об основанных ими обителях.

Два обстоятельства, прежде всего, обращают на себя внимание при изучении святых подвижников, как представителей иночества. Во-первых, почти все подвижники происходили из богатого и знатного рода (преподобные Димитрий Прилуцкий и Павел Обнорский), многие из боярского (преподобный Арсений Комельский – из рода бояр Сухорусовых, Григорий Пельшемский – из бояр Лопотовых, Иннокентий Комельский – Охлебининых, Корнилий Комельский – Крюковых) и некоторые даже – из княжеского (преподобный Иоасаф Каменский – из рода князей Заозерских, Игнатий Прилуцкий – сын князя Андрея Угличского, Галактион Вологодский – сын князя Бельского). Во-вторых, все почти святые делались подвижниками в юном возрасте, от 12–22 лет. Эти обстоятельства много свидетельствуют в пользу той мысли, часто высказываемой биографами, что подвижники начинали воспитывать в себе иноческие стремления ещё прежде своего ухода в монастырь, в родительском доме, путём чтения аскетических произведений. Высокое происхождение подвижника давало ему возможность пользоваться не для всех доступными средствами для духовного просвещения, в числе которых преимущественное, если не исключительное, значение имели аскетические произведения, а юношеская впечатлительность усиливала их влияние на душу. Биографы замечают, что весьма часто, вопреки родительской воле, юноша-подвижник тайно оставлял родительский дом и направлял свои стопы к тому месту, где бы могли найти для себя осуществление его заветные стремления и идеалы, т. е. в монастырь.

Впрочем, говоря о влиянии аскетических произведений на юную душу подвижника, нельзя этого влияния считать исключительным. Были и другие обстоятельства, располагавшие юношу подвижника к отречению от мира и воспитывавшие в нём стремление к иночеству, обстоятельства исторические, социальные и другие. Видное место среди таких обстоятельств занимало монгольское иго. Постоянные нашествия поработителей, их жестокости и кровопролития; коварства и междоусобия самих русских князей, насилия и жестокости со стороны сильных, хитрость и коварство со стороны слабых, взаимное недоверие, ослабление всех общественных уз и тому подобные печальные явления не могли, так или иначе, не влиять на лучшую часть русского общества, располагая её к недовольству современною действительностью и отречению от мира. «Разлад средневековых сил и стремлений русского общества, пишет один исследователь, достигли полного развития в XIV и XV веке... Поэтому, никогда так не развивалось, не усиливалось в древней Руси и противодействие этим грубым силам, как в XIV и XV веке, никогда так не усиливалось в русском обществе, как в эти столетия, противоположное господствующему средневековому направлению стремление к нравственному усовершенствованию, выразившееся в пустынно-жительном отшельничестве»¹⁶⁶.

Было и ещё одно обстоятельство, привлекавшее в монастырь лучшую часть древнерусского общества. Эго обстоятельство заключалось в том, что монастыри были чуть ли не единственными просветительными центрами, в которые, поэтому, и «обращалась каждый раз душа человека, когда животная жизнь оказывалась для неё неудовлетворительною, когда она ощущала жажду к высшим потребностям, когда она почувствовала в себе голос иной природы»¹⁶⁷.

Что касается самых аскетических подвигов северно-русских аскетов, то описание их, в большинстве случаев, составляет одно из типических мест древнерусских житий, а потому исторического можно извлечь из них очень немного. Это описание касается, главным образом, усердного исполнения подвижниками иноческих обетов: послушания, поста и иноческой нищеты. На первых порах иноческой жизни юный подвижник был ревностным исполнителем обета послушания. Из боярских хором, из княжеских палат он становился послушным работником монастырской хлебни. Биограф преподобного Корнилия Комельского так начинает описание подвигов его в Кириллове монастыре: ...«тяжкими работами дручаше тело свое: кто бо не знает Кирилловския хлебни; и железы тяжкими связоваше тело свое». Как вещественное доказательство этого удручения плоти во многих монастырях и до сих пор сохранились, поражающие своею массивностью, железные вериги подвижников. Касательно поста и иноческой нищеты подвижников биографы делают следующие замечания. Преподобный Павел Обнорский принимал весьма скудную пищу («хлеб, вода и суровые зелья») только два раза в неделю. Преподобный Димитрий Прилуцкий «толико воздержательный пост имеяше, аще в кий день устав повелеваше утешению братии быти он не ядяше поставляему сущу пред им в мале сосуде глинянном, точию едину воду теплу и велий пар испущающу с малою просфорою хлеба, сицева ядь его всегда бываше». Относительно иноческой нищеты этого подвижника биография замечает: «ризную худость толико любляше, яко един от убогих; едину ризу всегда ношаше на себе и в зиме и в лете от овчих жестких кож: в зиме студень, а в лете от тяготы пот терпяше». В житии преподобного Арсения Комельского рассказывается, что, в бытность его игуменом Троице-Сергиевой лавры, однажды приехал в неё на богомолье великий князь Василий Иоаннович. Встреченный в монастыре игуменом, он немало дивился «странному образу» подвижника и его «худым, многошвейным и раздранным ризам». Один брат обители Корнилия Комельского, по имени Закхей, пришёл просить к преподобному новой одежды, взамен старой – ветхой. Подвижник отдал ему свою одежду, а сам долго ещё ходил в «вязаной лыком» одежде Закхея.

При физических подвигах не были забыты и духовные. Биограф преподобного Корнилия, дополняя описание его подвигов в Кириллове, замечает: «к сим и книги писаше в церковь, свидетели же сим и ныне книги его в Кириллове». Преподобный Арсений Комельский также, по свидетельству жития его, «книги святыя почиташе и преписоваше со всяким вниманием». В монастыре и до сих пор хранится собственноручно списанное им Евангелие апракос. Преподобный Дионисий Глушицкий имел «художество живописца». Устроив несколько церквей в окрестностях Кубенского озера, он, по замечанию жития, «украсил их иконами чудно». Посещая обитель ученика своего, преподобного Григория Пельшемского, св. Дионисий принёс ему в дар «образы Господни и книгу, глаголемую Пролог». В Прилуцком монастыре и до сих пор показывают образ преподобного Димитрия, списанный св. Дионисием.

Некоторые подвижники избирали себе подвиги особого рода. Иные принимали на себя подвиг юродства, вследствие которого, кроме удручения плоти, им приходилось терпеть людские обиды и оскорбления. Таковы Прокопий и Иоанн юродивые Устюжские. Преподобный Киприан Устюжский держал в своих руках камень, дабы возбуждать себя к бодрствованию и молитве в те минуты, когда, по немощи человеческой, он был преодолеваем сном. Преподобный Александр Куштский, по сказанию своего жития, часто, выходя на болото, обнажал свои грудь и плечи, отдавая свою кровь в пищу болотным насекомым (комарам). Преподобный Галактион Вологодский приковал себя железными цепами к потолку и таким образом пребывал постоянно в полустоячем и в полу висячем положении и т. п.

Описание подвигов северно-русских аскетов в значительной степени пополняется сказаниями об их трудах, которые подъяли они на дело колонизации лесной пустыни; но об этом скажем несколько ниже.

Много света на изучение святых проливают приводимые биографами факты, в которых выразилось отношение к ним монастырского и вне монастырского мира.

Факты первого рода стоят в тесной связи с общим состоянием современной подвижникам монастырской жизни. Односторонне-аскетическое направление древнерусского благочестия с течением времени, как известно, перешло в крайность и привело к отрицанию всех других форм благочестия. Стали думать, что «в миру спастись не мощно», ибо мир – «мятеж», «злоба»; спасение возможно только в монастыре, под черной мантией. Под влиянием таких воззрений в монастыри начинают стремиться целые массы всякого люда, которые, на самом деле, в очень редких случаях могли удовлетворять строгим требованиям иночества. Беспечальная жизнь монастырская ещё более привлекала к себе внимание таких ревнителей благочестия. Само собою понятно, что монастырь и черная мантия не могли служить преградою низким страстям и порокам людей, приходивших в монастырь «не ради искуса, а ради хлеба куса». Отсюда понятно и то, каким анахронизмом являлся среди таких иноков человек, действительно стремившийся к подвигам и смотревший на монастырь, как на средство для своего духовного просвещения. В Кириллове монастыре монахи стали глумиться над подвигами преподобного Корнилия Комельского: «некто бо от ту сущих брат поругася ему и обольсти его коварством. Виною благоговейною вземше у его их-же ношаше железа и повеле из их прековати топоры». Такое отношение братии к подвижнику побудило его оставить Кириллову обитель. Подобным же образом несколько ранее должны были оставить эту обитель ещё два подвижника – учитель и ученик, Нил Сорский и Иннокентий Комельский, по причине падения там монашеской жизни. Когда св. Дионисий Глушицкий подвизался на св. Луке в сообществе только ещё двух братий, один из них (Пахомий), «зря его начасте молящася и видя труды его и подвизи, начася его срамляти и удалятися».

Святой скоро оставил это место и удалился на Глушицу. Преподобного Павла Обнорского игумен и братия Богородицкого Галицкого монастыря выгнали из обители. Подобные отношения братии к подвижнику не только не ослабляются, но ещё более усиливаются с тех пор, когда подвижник из послушника превращался в начальника, делался игуменом своей обители. Преподобного Корнилия Комельского, во время его игуменства в основанном им монастыре, несколько раз подстерегали два брага – нарядчики рабочих, скрываясь под мостом чрез реку Нурму, с преступным намерением убить святого. Но каждый раз у них не хватало решимости привести в исполнение своё злое намерение, так что, наконец, они решились принести святому чистосердечное раскаяние. Иноки обители преподобного Дионисия Глушицкого, желая положить преграду щедрости этого святого на милостыню, пустились на хитрость. Они взяли одного брата, переодели его странницею и подослали к святому просить крупной милостыни для выкупа. Когда эта милостыня была выпрошена обманщиком, братия с упрёком положили выпрошенное к ногам святого с такими словами: «честный отче, похаб прииде к тебе, проса, ты же не разуме, дал еси ему сребро, мы же взяхом у его, се есть».

Все подобного рода факты и можно объяснить ни чем иным, как только падением иноческой жизни. Это падение вызывало подвижника на усиленную борьбу с братиею, оставившую глубокие следы в истории древнерусского подвижничества. В биографиях подвижников нет недостатка в подобного рода фактах. Здесь мы заметим только, что во всех, сохранившихся до нас уставах или кратких извлечениях из уставов монашеской жизни, есть особые завещания подвижника о так называемых «самочинниках», т. е. братиях, не хотевших подчиняться в своей жизни требованиям монастырских правил, а хотевших «самочинием и самовольством водитися». Преподобный Корнилий Комельский писал в своём уставе: «слышах аз, иже от мене постригшихся многих глаголющих: ныне нам Корнилий возбраняет и не дает по воле своей пожити, а егда умрет, мы перейдем во свой монастырь и по воле нашей поживем, яко же хощем». Против таких и предостерегает преподобный братию, запрещая принимать их в монастырь и повелевая изгонять, если они «лицемерием вогнездятся в нем». Подобное-же завещание оставил своей братии преподобный Иннокентий Комельский: «аще который в пустыни брат наш не восхощет управляти свое жительство... по сиему нашему писанию, но убо самочинием и самовольством восхощет водитися, таковаго настоятель и братия да накажут. Аще и по наказании не исправится, сего убо настоятель и братия да измещут из пустыни яко плеву от жита безо всякой боязни по сиему нашему завещанию». Преподобный Павел Обнорский заповедует братии: «аще-ли кто нечто имет из общаго жития и чина раззорити, прочие из монастыря изгонят таковаго».

Итак, падение иноческой жизни вызывало игумена-подвижника на строгие меры в отношении к братии, а со стороны братии нетерпимое отношение к подвижнику, доходившее до покушения на его жизнь.

Все эти обстоятельства много способствуют к объяснению того факта, весьма часто упоминаемого биографами, что подвижник, физически и нравственно утомлённый делом управления обители, часто тайно покидал её и искал более спокойного места для своих подвигов, – «безмолвия», как выражались древние биографы, Так, преподобный Димитрий Прилуцкий оставил первооснованную свою Переяславскую обитель и, удалившись из неё, избрал место для своих подвигов в лесах Вологодских. Пр. Дионисий Глушицкий, устроив свой монастырь на Глушице, скоро оставил его: «исшедше тай из обители, никому же ведуще... и устремися в пустыню, в полуденную страну от большия лавры». Св. Григорий Пельшемский, поставленный архиепископом Ростовским Дионисием архимандритом одного Ростовского монастыря (Всемилостиваго Спаса на Песку), пожил только «два лета в монастыре том», а потом «утаився всех изыде нощию и оттоле устремився к северным странам, иже близ студеного моря-окиана». Мы упоминали аналогичный случай со старцем Паисием Ярославовым, оставившем игуменство в Сергиевой лавре, отказавшемся даже и от митрополии, после того, как иноки означенной лавры хотели убить его за попытку исправить монастырские нравы.

Спустя некоторое время подобный случай произошёл здесь с другим подвижником, преподобным Арсением Комельским. До своего игуменства, по замечанию биографии, он жил в лавре «лета довольна», но как только сделался игуменом, вскоре же возымел желание покинуть её. Когда намерение его стало известно братии, она просила великого князя Василия Иоанновича «понудить» святого остаться в обители. Несмотря на это, мы видим, что, после двухлетнего игуменства, преподобный покинул лавру и направился к северным пределам. До какой степени иногда было трудно подвижнику управлять обителью и насколько велико было его стремление оставить её – это весьма характеристично изображается в житии преподобного Корнилия Комельского. Отягощённый долговременными трудами и многочисленными нестроениями своей обители, этот игумен, в глубокой старости, решается покинуть её. Он «призывает к себе дванадесять ученик своих и тем вручает монастырское строение, прося от их отпущения... И взя мало от братий, отъиде вдали от монастыря, яко поприщ семьдесят... Братия же совет сотвориша послаша некиих от братии к отцу своему, моли его, дабы не оставил чад своих сирых... Святый же отречеся им». Той зимой проезжал мимо Корнилиева монастыря великий князь Василий Иоаннович с княгинею на богомолье в Кириллов монастырь. Братия просила самодержца «понудить» отца своего возвратиться к ним. Самодержавный послал в пустыню к старцу Корнилию своего слугу и велел подвижнику ожидать своего возвращения в основанной им обители. Встреченный здесь на обратном пути преподобным Корнилием, великий князь велел святому «пребывати в монастыри». Но последний, «предлагая старость и немощь, глагола и моляше великого князя, да отустит его в пустыню плакатися грехов своих». Князь, «ведый добродетельное и трудолюбивое житие его, положи на воли его», и подвижник снова удалился в пустыню. Когда же здесь он вознамерился основать церковь и отправился за разрешением в Москву, то князь, вспомнив просьбу братии, «не повеле ему в пустыни церкви созидати, но понуждаше его и с прилежанием, дабы был в прежних своих трудех, в своем монастыри, со ученики своими. Отцу же нашему тяжко сие вменися... Скрыся блаженный и пребываше у некоего христолюбца в тайне месте... Князь же великий посла на взыскание святаго по всему царствующему граду». Узнав об этом, святой удалился в Сергиеву лавру. Когда это стало известно великому князю, он послал к святому Корнильевских монахов, «да молят старца Корнилия, еже не оставити их». И только после этого преподобный пошёл ко князю с просьбою отпустить его в монастырь свой. Братия встретила своего игумена с великою радостью: «овии от их руце его лобзаху, овии ногам касахуся, инии ризам». Брат Кассиан, избранный в отсутствии старца игуменом, «устыдеся отца своего и остави игуменство». Но подвижника опять встретили в монастыре обычные невзгоды, вследствие чего он снова скоро оставил свою обитель и удалился в обитель своего пострижения – Кириллов монастырь, чтобы в затворе скончать течение духовного подвига. Братия опять послала «старейших пяти с великим молением ко отцу своему... да, возвратився в свой монастырь, безмолствует». Пришедши в Кириллов, Корнильевские старцы просили присоединиться к себе игумена и братию Кирилловских и все купно «молиша преподобного утешити братию, да некако стужив си разыдутся». После долгих усилий преподобный уступил просьбе и решился возвратиться в свою обитель, под условием избрания в ней другого игумена. По возвращении его, игуменство вручено было брату Лаврентию, а сам подвижник «крайнее безмолвие любомудрствовати начат, затворися в келлии», в которой и пребывал до конца жизни. В этом правдивом разсказе, как нельзя более, обрисовано, насколько трудно было подвижнику управлять братией и с другой стороны насколько необходимо было для братии его пребывание в обители. Пока подвижник живёт в обители, он нетерпим для братии за свою строгость, но лишь только он оставит монастырь, братия не может уже существовать без него и молит его «не оставить чад своих сирых, да не разыдутся». Бывали примеры, когда подвижник, основав обитель и собрав братию, не хотел принимать на себя игуменства. Таков был преподобный Павел Обнорский. Любитель безмолвия, три года подвизавшийся в дуплистой липе, пустынник этот не захотел нарушать своего безмолвия и с основанием обители. Предоставив игуменство одному из братии, он сам затворился в келлии.

Иное было отношение к подвижнику внемонастырского мира. Здесь он всюду встречал по отношению к себе великую любовь и уважение. Биограф преподобного Димитрия Прилуцкого рассказывает, что все жители города Вологды и её окрестностей с великою радостью приветствовали приход преподобного на Прилуку: «слышавше приход преподобного... вси малии и велицыи, богатии и убозии и всяк возраст, друг друга предваряюще, течаху благословение он святаго прияти, своя имения ему вручающе, кийждо по силе своей». Два благоговейные мужа – Илия и Исидор Выпрягь «дарствуют святому земли довольно на поставление обители и за любовь свою, еже имяху к ему, небрегут тогда и насеянныя своя озимныя нивы, уже совершенныя класы издавшия, но в попрание ногам человеческим быша». Биограф препод. Корнилия замечает, что «множество людей от многих стран прихождаху к ему, овии благословение хотя получити, овии вопросити, о их же имеяху недоразумеваемых, инии разрешение имуще различных душевных и телесных». Обитель была обычным местом, где находил для себя радушный приют всякий её посетитель, без различия возраста и положения; в тяжелые годины здесь питались целые массы нищих и голодных.

Подвижник заменял всем все: он был отцом для сирых, утешителем печальных, ходатаем за гонимых и угнетённых. Этим и объясняется та любовь к подвижнику и то великое уважение к нему, которым он пользовался ещё при жизни среди окрестного населения.

Начинаясь с простолюдина, благоговейное отношение к подвижнику доходило до княжеских палат. Русские князья, в деле почитания подвижников, всегда служили примером для своих подчинённых. Подвижник всегда был желанным гостем в доме князя; князья и сами часто посещали обители подвижников, часто также призывали их в свои домы «благословения ради», и «беседы ради духовные». Биограф преподобного Димитрия Прилуцкого так описывает отношения великого князя Димитрия Донского к сему преподобному: «предержай начальство российского царствия, благоверный и христолюбивый князь Димитрий Иоаннович, слышав о сем преподобнем, с радостию призывает его к себе благословения ради и якоже другого в России столпа, великого Сергия Радонежского, тако и сего блаженного, почиташе и умоли его, да просветит от благородных чад его банею св. крещения и церковными дары почте и велию честь воздаде ему». По сказанию второй редакции жития преподобного Григория Пельшемского, этот подвижник, во время своего игуменства в обители Рождества Пресвятой Богородицы, «близь езера», сделался известным князю Юрию Дмитриевичу, от которого «и умолен бысть, да просветит от благородных чад его банею св. крещения». С тех пор, замечает эта редакция, слава о подвижнике дошла до самого великого князя Василия Димитриевича, который призывал его к себе «благословения ради». Сколь велико было уважение великого князя Василия Иоанновича к преподобному Корнилию Комельскому – это видно из следующих слов биографии последнего: «князь радовашеся вельми о пришествии старца (Корнилия), почте его, беседова с им и моли его о сем, да молит Господа Бога, воеже дароватися ему чадородию». Вскоре после рождения своего наследника, великий князь приехал на богомолье в Сергиеву лавру и, снова встретив здесь подвижника, «радостен бысть о пришествии старца, и почте его вельми, и приим благословение от его, и посылаше его прежде себе в царствующий град Москву, да шед благословит великую княгиню и Богом дарованного има сына». По возвращении в Москву великий князь призывал блаженного «всегда к себе и в дом потребная посылая ему во вся дни».

Питая такое глубокое уважение к подвижникам, князья были щедрыми благотворителями основанных ими обителей. Биограф преподобного Димитрия Прилуцкого замечает: «слышав же благоверный великий князь Димитрий Иоаннович, идеже пребывает преподобный старец, (близ Вологды, на Прилуке), присылаше ему довольно на потребу монастырского строения». Великий князь Василий Иоаннович был благотворителем обители преподобного Корнилия. Биограф его сообщает следующее: «благоверный князь великий глагола святому: слышах, отче, яко отнели же сотворив монастырь, не имееши сел и деревень, но их же требуеши, проси и дам ти. Старец же не восхоте просити ничтоже, но токмо моли его дати близ монастыря земли мало с лесом, да от поту лица своего ямы, глаголю, хлеб свой. Князь же великий землю с лесом и елика привнидоша близ монастыря деревни и починки и со всяцем угодием вдаде». Заозерский князь Димитрий Васильевич, по просьбе преподобного Дионисия Глушицкого, посылал к нему своих слуг, чтобы разчистить лесное место для создания обители и «нетокмо древоделия посылает, но и милостину довольну и села и деревни подает монастырю». Бохтюжский князь Юрий, узнав, что по соседству с ним основал свою обитель Глушицкий подвижник, призвал его к себе и предлагал ему: «иже, отче, хощеши, проси имения на потребу и дам ти». Преподобный стал отказываться от имения. Тогда сам князь просил святого что-нибудь взять у него, «да благословится от его». Преподобный уступил просьбе и князь «от того дне нача удовляти, даяше потребная монастырю». Упомянутый князь Димитрий Заозерский благотворил обители и другого подвижника, преподобного Александра Куштского, давая ему потребное к созиданию обители. Дело благотворительности разделяла с ним и его супруга, посылавшая в обитель «ово пития, ово ядения».

Благодаря великому уважению народа, подвижники, по требованию обстоятельств, обращали иногда и своё обличительное слово, по отношению к тем людям, которые того заслуживали. Это грознообличительное слово не щадило и сильных мира сего. Весьма знаменательные факты сообщает нам биограф преподобного Григория Пельшемского. Когда великокняжеский престол отнят был у князя Василия Темного соперником его князем Юрием Дмитриевичем, случайно пришедший в Москву подвижник явился обличителем отнявшего: «о княже Юрие! подобаше ли ти власть прияти?.. Не по Божиему строению хощеши власть прияти»... Князь Юрий, по замечанию биографа Григория, почитавший этого подвижника, послушал его обличение «и отъиде на отца своего благословение – в Галич». Этот же преподобный, когда князь Димитрий Шемяка «с силою многою около града Вологды села воеваша и христианство губяше», пришёл ко князю с такими резко-обличительными словами: «не своя дела, княже, твориши, поганская, а ты князь православныя веры, а свою Русь воюешь; православное христианство горькой мести предают воинство твое, и аще, княже, не останешися от такого кровопролития, вскоре отпадении славы и княжения своего отщетишися». Но нечестивый князь не послушал обличителя и в гневе на св. старца велел столкнуть его с моста.

Из всех этих фактов нельзя не видеть сколь велико было значение св. подвижников в древне-русском мире и сколь сильно было влияние их на окружающих, влияние далеко преступавшее стены их обители и простиравшееся от совета и наставления простому поселянину, случайному посетителю их обители, до наставления в делах государственной важности «предержащим престол российского царствия».

От личности св. подвижников обратимся к основанным ими обителям.

В описании внешнего устройства этих обителей биографы, в большинстве случаев, ограничиваются кратким замечанием, что преподобный все устроил «по чину». Подробнее чин этот описывается в житии преподобного Корнилия Комельского. Прежде всего биограф повествует о создании монастырской церкви: «труды блаженных ученик святого, паче же постом и слезами, создана бысть церковь превелика... украсиша ю благолепне, яко невесту предобру... И потом (святый) созда другую церковь со трапезою... и по сем келейное начат здание и устроив четвероугленно образ монастырю, келлию к келлии совокупи, их же посреде стоят церкви, яко некия очи, зряще всюду. И потом постави больницу и хлебопещницу и поварю и богадельню вне монастыря, странным и нищим на покой».

Характеристическою чертою в устройстве древнерусских обителей служило раздробление обители на несколько отделений, отстоящих одно от другого на значительных расстояниях. Так, биограф преподобного Дионисия Глушицкого, сказав об устройстве им главной обители, сделавшейся как-бы «великой лаврой», упоминает далее, что чрез несколько времени за четыре поприща от неё (в Сосновце) преподобный создал отделение главной своей обители, в котором устроил церковь во имя св. Иоанна Крестителя «и созда ту келлии по чину и некоих от братии устрои тамо жити и урече им всяко требование приимати от большия лавры». Впоследствии преподобный устроил и другое отделение своей обители, расстоянием около двух поприщ от большой лавры; в нем также создал церковь во имя святителя Леонтия Ростовского «и устрои тамо инокыням пребывание и устави (над ними) мужа говейна, сединами честна и урече им потребная от фмиклевней» (окрестных сел).

Для нас важнее вопрос о внутреннем устройстве обителей, устройстве монастырской жизни. В этом отношении, как мы имели возможность заметить, все обители от основателей своих получили общежительное устройство, за исключением скитской обители преподобного Иннокентия Комельского. Так св. Стефан Махрищский, по сказанию его биографии, дал общежительное устройство своей Махрищской обители. Таким же образом он устроил и другую, созданную им, обитель «на Авнезе». Преподобный Димитрий Прилуцкий, по свидетельству его жития, часто навещал друга своего, преподобного Сергия Радонежского. Во время взаимных посещений оба подвижника беседовали друг с другом «како-бы общее житие управити». Оба монастыря, созданные Димитрием, имели общежительное устройство. Преподобные Дионисий Глушицкий и Александр Куштский были постриженниками общежительного Спасо-Каменного монастыря и своим обителям дали общежительное устройство. Преподобный Григорий Пельшемский в деле устройства своего общежития является учеником св. Дионисия Глушицкого, а святые Сергий Нуромский и Павел Обнорский – учениками преподобного Сергия Радонежского. Сохранились известия, что в пользу общежительного устройства монастырей стремились влиять и сами Ростовские архиереи, ведомству которых принадлежала чуть-ли не бо̀льшая часть Вологодской епархии. Так, Ростовский архиепископ Григорий, когда пришёл к нему за благословением на создание обители преподобный Дионисий Глушицкий, дал такой совет подвижнику: «... испытав разумом вся, ничто же ино похвали, еже жити братии вкупе... и аз совет ти даю, сказал архиепископ в заключение своего наставления, да составити общий монастырь». Подобным образом один из преемников Григория архиепископ Дионисий (Святогорец), по замечанию летописи Паисия Ярославова, ознаменовал своё игуменство в Спасо-Каменном монастыре, предшествовавшее его архиепископству, введением общежительного устава.

Каким же, в частности, уставом руководилось русское иночество в устройстве своего общежития – решить трудно. Более или менее значительные произведения в области русского иноческого законодательства являются уже около половины XV века. Все указания относительно монастырского устава в более ранний период времени сводятся к замечаниям в таком роде: устроив монастырь, преподобный и «законоположения предаёт по древних св. отец преданию». Или: «заповеда (преподобный) братии никому же каковы-либо потребы держати и ничтоже звати свое, но вся обща». Более подробное изложение монастырского устава встречается в житии преподобного Павла Обнорского. Не смотря, однако, на его сравнительную подробность, трудно сделать какие-либо заключения относительно его происхождения. Исторические обстоятельства наводят на мысль о наибольшем применении в северно-русских обителях устава св. горы (Афона), с которой так хорошо были знакомы русские иноки и где часто получали своё пострижение. Прямое свидетельство в пользу этого мнения мы находим в летописи Паисия Ярославова. Описывая игуменство Дионисия Святогорца в Спасо-Каменном монастыре, он замечает, что игуменство это ознаменовано было введением Афонского устава в этой обители.

Среди Вологодского подвижничества мы встречаем один общежительный устав и своего русского происхождения. Устав этот принадлежит преподобному Корнилию Комельскому и состоит из XV глав. Устав Корнилия, как мы видели, по своему содержанию стоит в весьма близком отношении к уставам первых законоположников северно-русского иночества – Нила Сорского и Иосифа Волоцкого и представляет из себя как бы некоторое сочетание воззрений их обоих. Так, вместе с Нилом, преподобный Корнилий устанавливает общий взгляд на инока, как на отшельника от мира, для которого совершенно излишни и даже вредны мирские блага, ибо всю заботу свою он должен простирать «к оному еже по смерти житию; воздвизая совесть к лучшему и сохраняя от небрежения злого жития». А вместе с Иосифом он определяет правила внешней жизни и благоповедения иноков: о соборной молитве, пище и питии, одежде и обуви, и прочее.

В деле устройства иноческой жизни одиноко стоит скитская обитель преподобного Иннокентия Комельского. По свидетельству его завещания она устроена была по образцу обители учителя его, преподобного Нила. Скитское устройство обеих обителей имело тесную связь с воззрениями их основателей. Воззрения эти проповедуют, вместо прежде господствовавшего «внешнего моления», «умное делание» или «внутреннее моление», которое состоит в нравственном само усовершенствовании, в чистоте совести, в борьбе со страстями, в стремлении воспитать в своём сердце любовь к Богу и ближнему.

Для осуществления этих иноческих воззрений учитель и ученик согласно признавали самым удобным скитское устройство обители, «еже в двух или триех жити общежительно, яко да друг другу во страсе Божии повинующеся, познаваем свою немощь».

Таковы, в общих чертах, сведения о св. подвижниках как представителях монашества, какие можно извлечь из наших источников. В чем же заключается значение их в истории северорусской колонизации?

Избирая местом основания своих обителей леса и пустыни девственного севера, святые подвижники, естественно, полагали этим основание северно-русской колонизации.

Можно различать двоякого рода колонизацию на русском севере. Более ранняя земская колонизация этого края совершалась выходцами вольного Новгорода и старого Ростова. Эти колонизаторы преследовали в своих предприятиях корыстные цели, вследствие чего избирали для своего поселения богатейшие и удобнейшие места девственного края, преимущественно по берегам озёр и рек, которые служили наиболее удобными к нему путями. С течением времени колонии эти разрастались до величины небольших городов каковы Вологда, Гледен и Устюг или образовали собою удельные княжества, из которых упоминаются Заозерское, обнимавшее собою окрестности Кубенского озера и соседнее с ним (к востоку) – Бохтюжское.

Более поздняя колонизация – монастырская. Если земские колонизаторы, стремясь к обогащению и наживе, избирали для своего поселения богатейшие места девственной страны, колонизаторы монастырские, напротив, ища уединения, шли в глухие леса и безлюдные пустыни. Так, преподобный Стефан Махрищский с учеником своим Григорием, изгнанные злыми людьми из Махрищской обители, пошли в болота и дебри Вологодские и поселились «во внутренней пустыни, близ Сухоны». Преподобный Дмитрий Прилуцкий, удалившись из Переяславского монастыря в Вологодские пределы и «походив непроходные лесы и дебри пустые, иже прилежаху града Вологды, обрете место пусто на реце на Леже и на Великой реце, которое и избрал для своего поселения. Преп. Дионисий Глушицкий избрал для себя «место безмолвно («Глушица»)... Округ же места того блата и дебри, места непроходны». Св. Александр Куштский поселился в Сянжеме, около которой «блата и дебри непроходны для человека». Преподобный Сергий Нуромский, «пришед в лесы великие, мха и блата и обрете место на великом лесу, на реце на Нурме», в котором и основал свою обитель. Друг его, св. Павел Обнорский, «прииде на Комельский лес, на речку Грязавицу и обрете липу дупляну», в которой и подвизался несколько лет, а потом вблизи создал свою обитель. Место подвигов преподобного Арсения Комельского «тогда блатно бысть ту и водняно, пути людского не бысть мимоходящим людем». Преподобный Корнилий Комельский «прииде на великий лес, бе бо тогда непроходим и ту обрет храмину разбойническу и вселися в ню».

Таковы были места, в которых полагалось основание монастырской колонизации. Отсюда уже можно судить, сколько удобств и преимуществ было на стороне земской колонизации, напротив, сколько борьбы требовала колонизация монастырская. Агиобиографические памятники сохранили нам несколько сведений об этой борьбе подвижников с дикой природой, насколько туго поддавалась она культуре и какого самоотверженного труда стоил каждый шаг в её завоевании. Сведения эти заключаются в житии преподобного Корнилия Комельского. Биограф его повествует, что, овладев местом своего поселения (разбойничьей хижиной), святой начал «труждатися вельми на месте том... лес секий и нивы насевая... Но кто доволен словесы обличити и сказати ми повесть, яже сотвори труды и подвиги на месте том: ово убо от злодей биен бысть, едва дышаше прииде, ово же древо паде нань без ветра и болезнуя близ смерти дванадесять седьмиц со одра недвижим пребысть; и едва оздорове от болезни тоя, прииде же некогда к делателем и седе на страмнине и абие внезапу падеся доле и возболеся паче перваго и от сего едва смерти гонзну, а иногда-же приведен бысть, зельне главу язвену имея от древа, падшаго нань». Однажды, зажигая хворост, подвижник чуть не сделался жертвою пламени и только благодаря внезапно поднявшемуся ветру, мог выйти из него невредим.

Впрочем, и не одна дикая природа была предметом борьбы подвижника. Не менее сильную борьбу он должен был вести и с дикими обитателями, имевшими свои притоны в непроходимых лесах девственного севера. Поселившись по соседству с разбойниками, а иногда даже и в самой разбойничьей хижине, подвижник естественно подвергал свою жизнь серьёзной опасности. Разбойники два раза нападали на преподобного Сергия Нуромского и один раз избили его до полусмерти. Подобным же образом нападению со стороны разбойников не раз подвергался и друг его преподобный Павел Обнорский. Преподобный Корнилий Комельский, заняв хижину разбойников, был ограблен ими, при чем злые люди похитили единственное достояние подвижника, книги. Но, проблудившись всю ночь, разбойники возвратились к святому, отдали ему похищенное и оставили в его владение свою хижину. Разбойники ограбили обитель преп. Дионисия Глушицкого. По сказанию второй редакции некролога Авнежских подвижников, эти же самые грабители предали смерти Авнежских подвижников и сожгли их обитель. – Таким образом, если борьба с дикой природой часто подвергала жизнь подвижника серьёзной опасности, то ещё большей опасности подвергала его борьба с дикими её обитателями.

Не смотря, однако, на все препятствия, самоотверженная борьба подвижника торжествовала свою победу. Он, наконец, овладев местом своего поселения, устраивал своё жилище и некоторое время подвизался среди безмолвия. Но, при всем своём желании, он не мог долго скрывать место своего уединения от людского взора. Подвижник удалялся обыкновенно в пустыню, спустя много лет после своего подвижничества в разных обителях, а часто и после своего игуменства, когда многие прежние его сподвижники проникались к нему великим благоговением и любовью, а иногда без его руководства не могли даже продолжать своего подвижничества, что видим, например, в житии преподобного Корнилия. Тайно удалившийся в уединение подвижник был, поэтому, предметом тщательных разысканий прежних своих иноков. И стоило кому-нибудь открыть место его уединения, как пустыня его наполнялась иноками. Тогда подвижник снова предпринимал на себя труд создания обители: под его руководством иноки расчищали место, устраивали монастырские здания, секли лес, насевали ниву и проч. Так мало по малу устраивалась первая колония в пустыне, куда, может быть, не проникала ранее человеческая нога и где не раздавался ещё звук человеческого голоса...

Лесная и болотистая пустыня, пока не пройдёт в неё подвижник и не водрузит в ней креста, представлялась русскому человеку полною страшных сил и видений, обиталищем многочисленных сонмов бесовских. Но как только войдёт туда подвижник, никаких страхов более не существовало: молитва святого старца разсеевала бесовские силы, прогоняла всех демонов. Тогда уже беспрепятственно шёл туда русский человек, неся за собой топор и соху. Бытописатели повествуют, что монастырские окрестности заселялись с чрезвычайною быстротой, так что вскоре же после своего основания пустынная обитель становилась центром колонии или целого рода колоний, превращаясь, таким образом, в собственном смысле «в град обительный».

Монастырская колонизация началась, как мы видели, в восточной части Вологодского края; ранее других была колонизована Авнежская страна. Почти одновременно с двух противоположных окраин колонизаторами её являются преподобные Стефан Махрищский с учениками своими Григорием и Кассианом Авнежскими, и преподобный Димитрий Прилуцкий. Печальная судьба, постигшая Авнежскую обитель и её подвижников была причиною забвения их памяти. Но уже и из небольшого некролога их можно усматривать несомненные успехи монастырской колонизации. При первоначальном поселении подвижников Авнежская страна представляется лесною пустынею, царством разбойников, которые, может быть, и прекратили существование первой её монастырской колонии – Авнежской обители, предав смерти её основателей. Спустя несколько десятков лет, при обретении мощей преподобных Григория и Кассиана, она уже является многолюдною страною, с удельными князьями во главе и многими церквами. С противоположной (западной) стороны колонизатором Авнеги является преподобный Дмитрий Прилуцкий, в одно время избравший для своих подвигов пустынное место при слиянии двух речек, Лежи и Великой. Но едва успел создать он небольшую церковь Воскресения Христова, полагая тем основание обители, как окрестности её наполнились крестьянами, которые из своекорыстных целей изгнали подвижника из места его избрания. Таким образом, упомянутые подвижники, положив основание колонизации Авнеги с двух противоположных сторон, способствовали наискорейшему заселению всей страны, насчитывающей на своём протяжении несколько десятков вёрст.

Почти одновременно с этим совершалась колонизация и северной части Вологодского края. Центром её является здесь Спасо-Каменный монастырь, основанный в XIII веке князем Глебом Васильковичем Безоезерским. Из числа его постриженников известно несколько подвижников, положивших основание колонизации в пустынных и болотистых окрестностях Кубенского озера. Особенно замечательным из них является преподобный Дионисий Глушицкий. Основав две обители в окрестностях Кубенского озера, чрез это он положил основание колонизации весьма значительной частя Вологодского севера. Окрестности основанных им обителей так быстро наполнились населением, что святой, кроме монастырских церквей создал, по просьбе крестьян-колонизаторов, ещё три приходские. «По времени некоем, замечает биограф преп. Дионисия, нача умножатися близ монастыря фмикливнии (вариант другой редакции: «умножишася села близ монастыря») и созда преподобный от большия лавры в нощней стране дале дву поприщ церковь во имя святителя Христова Леонтия, да тамо на мольбу приходят из фмиклевень». Другую церковь он создал за восемнадцать поприщ от главной обители во имя Воскресения Христова и третью в «Двиницкой веси», во имя святителя Христова Николая. Вслед за преподобным Дионисием колонизаторами здесь являются преподобный Александр, основатель Куштской обители и преподобный Григорий, основатель Пельшемского монастыря.

Позднее совершалась колонизация в южной части Вологодского края. Первыми колонизаторами её являются два друга пустынника, преподобные Сергий Нуромский и Павел Обнорский. Несмотря на большие препятствия для колонизации этой части, по причине болотистой почвы, мы имеем свидетельства несомненного и здесь успеха монастырской колонизации. Преподобный Арсений Комельский поселился в одной из неудобообитаемых местностей Вологодского края. Густой, но вместе с тем какой-то хилый лес, по причине болотистой почвы, ещё до сих пор наполняет её. Житие повествует, что святой, дойдя до этого места, настолько был утомлён тяжестью болотистого пути, что совершенно изнемогал под бременем той ноши, которая была на его плечах, и последняя невольно упала на землю. Но стоило только показаться здесь подвижнику, как тотчас же вслед за ним является население и начинается колонизация. Вскоре после своего поселения святой жаловался великому князю: «к той-де его пустыне крестьяне лес секут, и починки¹⁶⁸ ставят, и с выжляты гонюют, и белуют». Основанный этим подвижником монастырь при жизни своего основателя имел уже пять починков, возникших на монастырской земле¹⁶⁹. Обитель другого соседнего Комельского подвижника, преподобного Корнилия, при первом преемнике своего основателя, игумене Лаврентии, проходившем свою должность ещё при жизни преподобного, имела на своей земле семьдесят восемь починков¹⁷⁰.

Столь быстро заселялись окрестные монастырские земли. Таким успехам монастырской колонизации много способствовало то обстоятельство, что, вскоре после основания, монастыри получали от князей дарственные грамоты на окрестные земли, при чем землям этим давались различные привилегии: они освобождались от тягла, различных оброков и податей, вследствие чего весьма быстро и заселялись крестьянами.

Обычай отчуждения окрестных земель под монастырь был причиною и ещё одного весьма любопытного явления в истории монастырской колонизации. Поселившись по соседству с обителью подвижника и завладевши участками земли, ещё монастырю не принадлежащими, крестьяне, опасаясь, как-бы занятые ими земельные участки, которые они считали уже своею собственностью, по обыкновению, не отошли под монастырь, воздвигали гонение на подвижника. Явление это особенно наблюдалось в тех случаях, когда слава о подвижнике разносилась далеко по окрестностям и доходила даже до «предержащих престол Российского царства». Замечательно, что гонение это простиралось именно на личность самого подвижника, не касаясь остальной братии. Так, зная уважение великого князя Димитрия Донского к преподобному Стефану, основателю Махрищской обители, соседние землевладельцы братья Юрковские, «мняху себе, яко (св. Стефан) имать владети (их) селом и нивами», принуждали подвижника оставить свою обитель. Кроткие увещания последнего привели к тому, что дерзкие люди устремляются на святого, «дышуще убийством». Преподобный, избрав себе преемника, покинул свой монастырь, который после его ухода благополучно продолжал своё существование. По подобным же побуждениям преподобный Димитрий Прилуцкий был изгнан Авнежскими крестьянами. Зная, какое уважение питал к Димитрию тот же великий князь, крестьяне обратились к нему со следующими словами: «отче, не угодно нам твое зде пребывание (помыслиша бо в себе, яко аще сей великий старец близ нас жити будет и по мале времени соовладеет нами и селы нашими)».. и великий старец должен был оставить Авнегу.

Замечательный в этом отношении факт сообщает некролог Авнежских подвижников, который показывает, что подвижники были предметом гонения своекорыстных людей не только при жизни, но и по смерти.

Когда обретены были мощи Авнежских святых и стали совершаться от них чудеся, один человек, именем Гавриил, по прозванию Ушак, «еже не бы слышатися чудесем, бывающим от гроба святых: бе-бо село свое имея близ чудотворцев, помышляше в себе, глаголя: яко аще не престанут бывати чудеса от гроба святых и паче множатися и состроится монастырь и вселять ту мниси, и аз не токмо место оно себе наследую, но и села отщетитися имам... И призывает к себе той Гавриил Глушицкого игумена Иоакыма и старца Илинарха, саном суща священника. И сотвори на их учреждение велие и с ими о себе совет сотвори и дары почте их: даде игумену кожу медвежью, священнику же оному сто сребренник и поим их с собою, идеже святии лежаху. Объюродеша пианством, паче же завистию и несытством: раззориша гробницу, иже над мощми святыми и святые иконы, иже в ней, повергше на землю, тако отъидоша». Они надеялись чрез это положить конец прославлению святых, а вместе с тем и устранить опасность, которая могла угрожать имению Гавриила...

Можно думать, что случаи подобных столкновений подвижников с крестьянами из-за места их общего поселения были не редки, так что иногда сами подвижники, при избрании места для создания своей обители, избегали встречи с крестьянами. В житии преподобного Александра Куштского рассказывается, что первоначально местом своего жительства подвижник этот избрал весь Сянжему, в которой и подвизался некоторое время, намереваясь создать здесь свою обитель. Но как только он узнал, что здесь «имать быти непустынное место, занеже ту христиане близ», оставил Сянжему и ушёл на Кушту, где и основал свой монастырь.

История колонизации представляет, впрочем, и обратные случаи, когда подвижник не хотел уступать крестьянам места своего избрания и предпринимал против них деятельную борьбу. Такого рода пример мы встречаем в лице преподобного Арсения Комельского. Как только поселился этот подвижник среди непроходимых болот и лесов, вслед за ним, по обыкновению, пришли и крестьяне. Среди них нашлись «злонравные люди», причинявшие святому «мнози скорби и пакости», с явным намерением выжить святого старца из его пустыни. Тогда старец жаловался великому князю Василию Иоанновичу, от которого и получил жалованную грамоту, запрещавшую крестьянам «около тое пустыни лес сещи, по чинки ставити и с выжляты гоняти и беловати» (по своей воле владеть). Но эта грамота ещё более раздражила злонравных людей, которые в своей дерзости дошли до того, что «подруга преподобного, старца, бивше без милости, злой смерти предаша». Подобная участь угрожала и самому подвижнику, вследствие чего он «дал место гневу» и удалился оттуда.

Изгнанные из своей обители подвижники шли ещё далее вглубь лесов и пустынь, прилагая, таким образом, пути к дальнейшей колонизации. Преподобный Стефан, изгнанный из Махрищской обители, удалился в Авнежскую пустыню и здесь, вместе с учеником своим Григорием, положил основание Авнежской обители, преподобный Александр Куштский, удалившись из Сянжемы, основал обитель на реке Куште, преподобный Арсений Комельский, оставив Комельскую пустыню, положил основание пустыне Шиленгской.

Таким образом, благодаря трудам святых подвижников, многие пустынные и болотистые места девственного севера превратились «в грады обительные». Конечно, и теперь заселена была далеко не вся обширная территория Вологодского края, значительная часть которого и до наших дней остаётся ещё лишённою человеческих жилищ, тем не менее монастырская колонизация в весьма значительной степени способствовала её заселению.