Е. Будрин

Источник

I. Религиозно-нравственное состояние Италии в эпоху возрождения

Не в немецких только странах раздавалась проповедь антитринитаризма в XVI веке, не одна Швейцария была свидетельницею грубых и дерзких нападений на основание христианства – догмат о св. Троице; в антитринитарном движении приняла участие и Италия, воспитавшая на своей почве лиц, которые откликнулись на стремление преобразовать внутреннюю сторону христианского вероучения, и как всегда и везде, начала с догмата о троичности лиц в Божестве. Только антитринитаризм итальянцев носит на себе особенный характер, благодаря тем обстоятельствам, под влиянием которых он проявился. В то время, когда предшественники Сервета относились к догмату о св. Троице лишь отрицательно и вполне зависели от движений анабаптизма, когда сам Сервет построил систему, проникнутую мистицизмом, антитринитаризм итальянцев носит на себе характер более рациональный и в своих положениях покоится более на законах рассудочного мышления. Проявившись сначала в форме реакции католическому вероучению, он обосновался в системе социнианства, – системе довольно грандиозной, не лишённой последовательности, хотя и ложной в самом своём основании. Как всякое историческое явление, антитринитаризм итальянцев не может быть рассматриваем безотносительно к духу времени и современному состоянию человеческого ума. Поэтому прежде чем приступить к изложению антитринитарных тенденций и характеристике их представителей, мы должны несколько коснуться состояния Италии в так называемую эпоху возрождения Едва ли какая-либо другая страна в мире представляла собою столько прекрасного, великого и поэтического, как Италия в XV и XVI веках. Не даром историки охарактеризовали это время названием – „эпоха возрождения» (la renaissance, il rinascimento), не даром они любят останавливаться на этой эпохе и приходят в восторженное настроение при её описании. В самом деле, за средними веками, – веками почти полного невежества, скудных да и то мало распространённых знаний, за временем, когда взгляд на науку был в высшей степени суеверен, когда астрологи писали трактаты об искусстве гадать по звёздам, алхимики отыскивали обращающий металл в золото философский камень и способный даровать бессмертие жизненный эликсир, когда все положительные науки должны были служить исключительно церковным целям и скованная папским авторитетом мысль обречена была кружиться на одном месте, за этим временем наступает в Италии эпоха возрождения, полная неистощимой поэзии и стремлений к самостоятельности по разным отраслям наук и искусств. Да, эпоха возрождения невольно вызывает к себе самые искренние симпатии. И художник найдёт для себя в ней много полезного и поучительного в образцах Леонардо да Винчи, Микеланджело. Рафаэля, Корреджио и др., и поэт будет восхищаться многими поэтическими произведениями того времени, и естествоиспытатель с удовольствием остановится на трудах Альпина, Чезальпини, Альдрованди, Мондини, Беренгара, Везалия, Фаллопия... Лишь один богослов, обозревая эпоху возрождения, проникается скорбным чувством и должен отнестись к ней с глубоким сожалением. Века возрождения не подарили богословскую литературу ни одним серьёзным произведением, не привнесли в сокровищницу богословской науки ничего глубокого и осмысленного из области христианского миросозерцания. Если к этому мы прибавим полнейшее равнодушие к христианству и отсутствие евангельских начал в самой жизни итальянцев того времени, если припомним смешение христианских начал с началами язычества и явное предпочтение последним пред первыми, то будет понятно, – почему эпоха возрождения не возбуждает к себе со стороны исследователя церковно-исторических явлений ни благоговения, ни уважения.

Со второй половины XV столетия в Италии начинается новая, своеобразная жизнь: греческая литература, умершая на востоке вместе с чистыми греками, воскресает на западе в новом, изменённом виде. Западная мысль хотела в это время как бы вознаградить себя за то рабство, в каком находилась она в период средних веков, хотела сбросить оковы, крепко державшие её в темнице средневековых тенденций. Близкое знакомство с востоком не только растворило дверь этой темницы, но и как бы указало путь, по которому суждено было следовать западному миру. Когда Данте, Петрарка и Боккаччо возбудили в своих соотечественниках энтузиазм к древнему греческому языку, науке и литературе, изучение классиков и разработка древних рукописей мгновенно охватывает итальянское общество. Со всею страстью, с горячею любовью отдалось это общество древнему эллину и в немом упоении начало восхищаться его произведениями. С лёгкой руки Эмануила Хрисолороса (явившегося в Италию между 1З9З‒96 г.) греческие учёные наполняют собою Италию; они вдохновляют итальянцев платоническою философией, возвещают новое образование, противоположное тяжкому учению схоластиков, а главное – знакомят с древнегреческими произведениями. И вот классицизм в полном смысле этого слова становится царём новой эпохи; он вызывает открытие университетов, академий, классических школ, под его влиянием образуются различные учёные общества, основываются библиотеки и музеи, составляются картинные и скульптурные коллекции, издаются в громадном количестве переводы, объяснения и оригиналы древних писателей. Обаяние, произведённое классицизмом, было так сильно, что в то время всякий образованный человек должен был знать греков и уметь писать классическим римским языком. Юношество стекалось на комментарии древних классиков как на праздник, женщины щеголяли классическою речью и читали в подлинниках произведения Гомера, Демосфена, Цицерона и др. Религиозная поэзия древних поэтов и религиозные думы великих философов Греции заняли умы и сердца многих, человечество казалось хотело воскресить классические нравы, восстановить блестящий век Перикла...

Какие же, однако были следствия упоения классицизмом, всеобщего увлечения жизнью древних народов? Едва ли мы ошибёмся, если скажем, что итальянское общество того времени не поняло великих произведений древних авторов. „Находясь под чарующим влиянием живого изложения, мыслящие итальянцы не хотели понять, что всякому поколению суждены свои убеждения, вырабатываемые известными обстоятельствами; они забывали то, что их, людей христианства, осеняет иное направление, с иными формами мысли»1. В противоположность средневековой жизни с её грубыми формами и мрачными картинами, с ожидаемою со дня надень кончиною мира, итальянцы хотели жить полной жизнью, хотели жить как греки и римляне и начали подражать им не только в существе дела, но и в самой форме. Надежда на золотое будущее безотчётно манила к себе итальянца того времени. „Науки возрождаются восклицал горячий поклонник Платона Фичино, искусства и философия, красноречие и мудрость протягивают друг другу руку! Не золотой ли век возвращается на землю?» Последующие явления в жизни людей возрождения прекрасно характеризуют нам этот грезившийся тогда золотой век. Отставши от родных преданий, пренебрёгши началами христианства, но не приставши и не воскресивши времён греков и римлян, Италия представляет собою в эпоху возрождения удивительную аномалию в жизни и крайний индифферентизм по отношению к религии.

Увлечение классицизмом знакомство с великими произведениями древности имело в истории религиозной жизни человечества своего рода несомненную заслугу. Именно оно раскрыло образованным людям того времени существующие злоупотребления в римской курии и широкий взгляд классически образованного человека не мирился с господством варварства и давлением необразованного духовенства. Но подобная заслуга имеет и свою обратную сторону. Познакомившись с порочною жизнью представителей римской церкви, видя крайний упадок нравственности в духовенстве, образованный классик переносил всё это на самое христианство, смешивал в своей голове церковь с её служителями и обвиняя последних обвинял вместе с тем и первую. Отсюда произошло то равнодушие, то презрение к церкви, какого не представляла ещё история и какого кроме Италии ни где не встречаем в то время. Само собою разумеется, что вина подобного явления падает прежде всего на римских пап с их прелатами и кардиналами. На кафедре ап. Петра восседали в то время лица, нравственные стороны которых представляют воплощение всевозможных пороков и недостатков. Это были не наместники апостолов, не пастыри, пекущиеся о своём стаде, не служители христианской религии, не представители богословской науки, это были хищники и расточители вертограда Христова, деятельность которых была обращена исключительно на мирские интересы, на удовлетворение своих честолюбивых планов и самых низких эгоистических целей. Летописи того времени, касающиеся жизни римских первосвященников, наполнены почти невероятными фактами и до крайности возмущающими душу картинами. „Читайте историю пап второй половины XV и начала XVI в., и вы в них увидите только роскошных светских владетелей, заботящихся более о своих итальянских владениях, чем о церкви, более о классиках, чем о Священном Писании. Вот Николай V, покровительствующий Лоренцо Валле, своей критикой разрушавшему одну из основ притязаний средневекового папства; вот Пий II, против избрания которого говорил один кардинал, называя его – поэтом, который не знает первого слова канонов церкви, ни Священного Писания, и который станет управлять церковью по законам мифологии, – и он действительно окружил себя гуманистами»2. Со времени Сикста IV, собиравшего ежегодную дань с непотребных домов в Риме и на церковные деньги покупавшего княжества для детей своих, какой-то злой рок тяготел над папским престолом до половины XVI столетия. Сладострастный, вовсе незнакомый с богословскими науками, Иннокентий VIII, виртуоз различных злодеяний Александр VI Борджиа, отважный, но не честный воин Юлий II, гуманист и покровитель искусств Лев Х были достойными преемниками Сикста IV. Юлий II сам сознавался, что обязанности первосвященника не его обязанности, что науки не его занятие. „Зачем мне книгу в руки? Лучше меч – я не знаток в науке» говорил он Микеланджело, рисовавшему его портрет и желавшему изобразить его с книгою в руке. Лев X оставил по себе память в истории не как служитель церкви, а как покровитель литературе и художеству. Окруживши себя художниками и литераторами, везде отыскивая и собирая рукописи, он, по собственным словам его, смотрел на покровительство латинской литературе как на одну из важнейших частей своих первосвященнических обязанностей. Странно конечно слышать это из уст римского первосвященника, а между тем когда его вызвали на борьбу с неверными, то он вовсе не думает об интересах христианства, о завоевании св. гроба, он надеется лишь отыскать затерянные рукописи древних греков, а быть может и римлян3. Таковы были принципы римских первосвященников, соответственно которым текла и их частная жизнь. „Богатства, говорит Гвичиардини, которыми обладали папы, несли за собою роскошь, пышность, порчу нравов и гнусную невоздержность»4. В истории записано препровождение времени Львом X. Осень проводил он в сельских удовольствиях; у Витербо пускал соколов; охотой занимался у Корнето; Бользенское озеро служило местом рыбной ловли; остальное за тем время он проводил в любимом своём местопребывании Маллиана. Лёгкие таланты, способные занимать каждую минуту, импровизаторы сопровождали его и сюда. На зиму он возвращался в город, где ожидали его светские и духовные праздники, игры и театры5. В 1515 году в присутствии папы представлена была Ручеллева Росмунда, итальянская трагедия, в его же присутствии играли даже комедию Макиавелли „Mandragola», содержание которой не может быть передано без оскорбления нравственного чувства6.

Если таковы были убеждения и такова жизнь римских первосвященников, то чего же можно было ожидать от духовенства того времени? И белое и чёрное духовенство не отставало от римских пап в своих стремлениях жить как можно веселее, участвовать в карнавалах, театральных представлениях и разного рода удовольствиях. Прелаты и кардиналы предавались безумному веселью, невиданному со времён империи эпикуреизму, проводили всё время в праздниках, пред которыми бледнеют версальские увеселения. На свои прямые обязанности тогда не обращали никакого внимания, а относились к ним крайне легкомысленно: – даже бескровная и страшная жертва совершалась с богохульством и наглостью и то из корыстолюбивого угождения низшему классу народа, презираемому духовенством. Спрашивается –что же могли сделать подобные люди в области богословской науки, какою пищей они должны были питать вверенную им паству? Мы не только не встречаем каких-либо богословских исследований, каких-либо нравственных и поучительных сочинений, напротив пред нами выступают поразительные картины того, как пастыри церкви, пренебрёгши своими обязанностями и истинами Евангелия, избрали себе нисколько несогласную с пастырским званием литературную область. Вместо проповеди Слова Божия духовные лица усердно занимались составлением новелл или увлекались духом времени – занятиями классицизмом. Известно например, что один из известных и талантливых епископов Маттей Банделло (Matteo Bandello) всё время своего служения проводил в писании новелл, наполненных непристойными и самыми грязными картинами. Другой сановный служитель церкви и представитель духовной учёности Аньоло Фиренцуола (Agnolo Firenzuola) в десяти новеллах своих обольщает паству всею необузданностью своего развращённого воображения7.

Остановившись на выдающихся явлениях из жизни и деятельности римских первосвященников и духовенства, мы имели целью показать ту степень, до которой ниспали представители церкви западной в эпоху возрождения. Нельзя не отнестись с глубоким сожалением к тому положению в какое тогда было поставлено итальянское общество. Оставленное ходить в путях своих, без пастырей и руководителей, оно не знало где преклонить главу свою и совершенно уподобилось трости, которую мог поколебать первый же ветер. Истины Евангелия и все догматы христианские были как бы сокрыты от людей того времени, никто не старался раскрыть или защитить христианскую веру и люди, на обязанности которых лежало это раскрытие, занимались несвойственным им делом. Таким образом римская иерархия как бы сама указывала на то, что не сто́ит заниматься изучением христианства, как бы первая поселяла в своих пасомых полнейшее равнодушие к христианской религии. Не находя для себя идеала в религии, униженной и помрачённой её служителями, люди возрождения и отдались всецело классицизму, которым хотели как бы заменить религию и в котором надеялись найти полное удовлетворение потребностям своего духа.

Как и следовало ожидать, противодействие церкви и религии началось прежде всего с нападений на римский двор и духовенство. В самом деле положение папства и духовенства служило богатым материалом для современной сатиры. От того сатирическая литература эпохи возрождения чрезвычайно обильна и разнообразна. Мы упомянем здесь лишь о писателях более выдающихся. Сюда относятся прежде всего Мантуан (1448‒1518) и его современник Понтан (1426‒1508) – личности замечательные по своим резким и едким сатирам на римский двор. Далее следуют Триссино и Манцоли, писавшие большие поэмы, полные оскорбительных выражений с прямыми намёками на папу и духовенство8. Но ни один из сатирических писателей не говорил с такою смелостью и негодованием, как Алламани (1495‒1556); его первая и двенадцатая сатиры оканчиваются громким проклятием римскому духовенству от имени всей Италии9. Замечательно, что иногда даже духовные лица занимались составлением сатир; так некто Фома Мурнес, (1475‒1536), францисканский монах, долго странствовавший по Германии, противопоставил клерикальному безумию свой желчный труд, под названием „заклинание глупцов»10. Приобрётши широкую популярность в среде общества возрождения, сатиры упомянутых писателей без сомнения обращали на себя внимание не с одной внешней стороны, а и со стороны содержания. Хотя сатирические писатели в произведениях своих и не касались религии, тем не менее они сильно способствовали отчуждению общества от церкви, а главное свидетельствовали о том, что папские громы уже не страшны, т. е. свидетельствовали о свободе слова. Этою свободою и воспользовались в самых широких размерах гуманисты в Италии. Как бы отождествивши папство с самым христианством, полагая причину развращённости римской курии как бы в самой религии, они повели борьбу не с представителями лишь религии, а со всем строем католичества, взяли последнее в его целостном виде со всем внутренним содержанием его вероучения. Гуманист эпохи возрождения никак не мог примириться с тем содержанием богословской науки, какое доставлял ему цветущий на Западе период так называемого схоластического богословия. Если средневековое миросозерцание, выходя из учения о превосходстве духа над телом, вполне выразилось в аскетическом идеале – полагая высшее состояние человека в монашестве, если в природе человека видели одно только зло – эту неисцелимую болезнь человеческой души, неспособной к добру без содействия благодати, если государство и весь мир, за исключением монастыря, казался царством сатаны и достоянием диавола, единственным же верным средством спасения признавался монашеский обет, т. е. отречение от своей греховной личности и удаление от мира – добычи злого духа, то гуманисту всё это казалось посягательством на природу человека, унижением и подавлением человеческой личности и мысли. Если далее любовь к женщине, брак, собственность, наука и разум11, словом всё, что даёт цену жизни, отвергалось в период схоластики как зло, как препятствие к спасению12. если даже забота о здоровье признавалась грехом представителями аскетизма13, то классик эпохи возрождения видел в этом нарушение человеческой свободы, низвращённый взгляд на человека и на весь мир вообще. И вот, не понимая сущности христианства, гуманизм во имя природы и разума протестует против католичества, отрицает богословскую науку, а вместе с нею и самое христианство. Но так как в подобных случаях одно отрицание не ведёт ещё ни к чему, пока мысль не остановится на чём-нибудь более или менее положительном, то гуманизм против католического миросозерцания выставил миросозерцание классическое, идеалы которого для него представлялись гораздо высшими, чем идеалы христианские. В том отдалённом классическом мире созданном конечно более воображением, для гуманиста не было никаких тёмных пятен, идеал классический казался ему до такой степени величествен и все объемлем, что мог доставить человеку полное блаженство и полное во всём удовлетворение. Вследствие этого увлечение классицизмом было своего рода манией и доходило даже до смешного. Старые и молодые, мужчины и женщины14, купцы и государи, духовные и светские – все изучают классические языки и классическую литературу, для всех древность сделалась предметом исключительного внимания и почитания15. Для отыскания рукописей древних авторов собирались целые экспедиции, Поджио же, сделавший много таких открытий, снискал себе более почестей, чем в своё время Колумб. В этих рукописях, казалось, заключались решения всех неразрешимых для человека вопросов, так что изучивший их считал себя как бы вместилищем всеобщего знания. От того-то XV и XVI века полны таких взглядов наивного самохвальства, каким мы не знаем даже примеров. Достаточно, например, прочесть письмо Джордано Бруно к вице-канцлеру оксфордского университета, где Бруно называет себя доктором более совершенного богословия, профессором более невинной мудрости, чем какая преподаётся обыкновенно. Его знают везде, не знают только варвары. Он будит спящих, поражает кичливое и упрямое невежество; он гражданин и житель всего мира, пред которым равен британец и итальянец, мужчина и женщина, епископ и князь, монах и лаик. Он сын отца-неба и матери-земли. В другом месте Бруно не прочь причислить себя к тем божественным Меркуриям, которых Провидение от времени до времени посылает людям. Помпонаццо сравнивал себя с Прометеем, которого сердце пожирал коршун за то, что он похитил огонь у Юпитера16. Филельфо считал себя гением своего времени и когда ему не давали денег, грозил покинуть Италию и удалиться в Турцию, чтобы своей особой придать блеск и этой стране17. Аретино хвалился, что он могущественнее и страшнее папы и императора. „Чего вам нужно?» говорит он, „я известен персидскому шаху и индийскому моголу; во всём мире никто не сравнится с моею славой. Так чего же вы хотите?»18. При подобном самохвальстве, – общем впрочем свойстве итальянских учёных того времени, конечно не могло быть и речи о каком-либо авторитете, об уважении к сверхъестественным истинам, о подчинении себя авторитету Откровения. Всё современное отодвигается на задний план, везде на первом плане классический мир, который казался до такой степени безупречно хорошим и совершенным, что вся современность не могла выдержать с ним никакого сравнения. Отсюда является недовольство формами родного быта, родного языка, родной веры, всё это стремятся заменить соответствующими сторонами античной жизни. Когда ещё только занималась заря возрождения на горизонте средневековой ночи, Петрарка мечтает уже о восстановлении в Риме древней республики и с восторгом восклицает – я чувствую, что Юлиан возвратился из ада (sentio, rediit ab inferis lulianus)19. На языке гуманиста подобная фраза предвещала полное поражение христианства и его замену классическою древностью. Надобно сознаться, что предсказания Петрарки отчасти оправдались: Юлиан в лице итальянского гуманизма действительно вышел из ада, хотя, как и прежде, не победил Галилеянина. Истины христианские мало по малу совсем игнорируются, их стараются или заменить принципами язычества или смешать с этими принципами. Зародыш добра и истины, говорил Марсилий Фицин, составляют зерно всякой религии и разница в обрядах непротивна Богу. Стоя во главе флорентийской академии, он вместе с Салютато и Альберти задавался целью – примирить противоположности классической философии и средневекового богословия. Мало этого – Марсилий Фицин задумал составить книгу Платонова богословия и сделать доступными для народа Орфеевы гимны и жертвоприношения, но потом, изменив это намерение, приспособил Платонову теологию к христианским обрядам. Римская академия, членов которой прямо уже называли атеистами и циниками, сравнивая язычество с христианством, пришла к заключению, что основания истинности одинаковы для обеих религий. В падуанской школе существовало два философских направления: одно с Александром Пикколомини во главе, пыталось обосновать христианство на Аристотеле, другое, в борьбе с первым, развивало материалистическое учение, шедшее в разрез с христианством. Наставники падуанской школы Пендажио и Помпонаццо в своих чтениях совершенно отвергали бессмертие души, последний же написал специальное сочинение „о бессмертии души», в котором пришёл к полному отрицанию бессмертия и прямо заявлял, что „если законодатель и признал бессмертие души, то притом он не пощадил истины»20. Дело дошло до того, что Эразму итальянские учёные хотели доказать из Плиния, что между душою человека и животного нет никакого различия21.

Нельзя конечно и предполагать, чтобы скептицизм и индифферентизм по отношению к религии были достоянием лишь школ и оставались в стенах аудиторий. Безверием проникнуто было почти всё общество в то время в Италии. Лаврентий Валла выражался, что для него решительно всё равно, во что веровать и что считать истинным в религии22. Кардинал Бембо – этот тип гуманистического образования и направления считал изучение св. Писания ребячеством, неприличным для серьёзного человека. Своему другу Садолэ, занимавшемуся объяснением послания к Римлянам, Бембо говорил: Omitte has nugas; non enim decent gravem virum tales ineptiae. Впрочем, чего же можно было и ожидать от кардиналов Льва X, который сам всё христианство называл доходной басней!.. Отчуждённость от христианства доходила до такой степени, что самому языку богословскому старалось придать античные формы. Мы уже не слышим слов – христианский Бог, Святая Дева, святой, папа, вместо них слышим античные слова – XII superi, mater deorum, divus, pontifex maximus...23. Вместо проповедей на разные случаи произносятся полные мифологических образов речи в классическом духе. „Вот пред папою Юлием II и его кардиналами держит речь один католический оратор о смерти И. Христа: вы напрасно стали бы искать в этой речи что-нибудь о первородном грехе человека, об искуплении его посредством великой жертвы, но вы найдёте здесь сравнения с Дециями и Курциями, жертвующими жизнью для блага республики, с Сократом, осужденным неблагодарными Афинянами на смерть и т. д.»24. Даже имена христианских святых, даваемые при крещении, стали заменять именами классических героев. Евангелия уже совсем не читали, читать его значило прослыть человеком необразованным. „В Риме было в тоне высшего общества противоречить христианским началам. Тот не считался, говорит Р. Ant. Bandino, образованным человеком, кто не держался мнений, противных христианству. Только в шутку говорили при Дворе о догматах католической церкви, о текстах Священного Писания; таинства веры били в презрении»25. „Прелаты и епископы, восклицал Савонарола, занимаются поэзией и красноречием. В их руках только и видишь Горация, Вергилия или Цицерона; у них они учатся искусству управлять душами; в звёздах, а не в созерцании Божества, ищут они секрет управлять церковью!»26. В Ватикан, по свидетельству Ранке, ходили не для того, чтобы молиться Апостолам, а чтобы во дворце папы подивиться великим произведениям древнего искусства, Аполлону Бельведерскому, Лаокоону27. Церковь вообще считалась убежищем слабых душ, неспособных заниматься науками28. Одним словом, в итальянском обществе эпохи возрождения мы встречаем или молчаливое неверие в догматы религии или „совершенное отвержение всякой положительной веры»29.

Не более отрадную картину представляет и нравственная сторона людей эпохи возрождения в Италии. Казалось, и здесь в полном смысле наступило язычество со всеми своими мрачными явлениями. Безверие обыкновенно ведёт к упадку нравственности, которая в таком случае не имеет для себя точки опоры; – этот всеобщий закон повторился и в рассматриваемую нами эпоху. Сибаритизм, корыстолюбие и эгоизм сделались единственным источником всех действий итальянцев, жизнь аристократии и высшего духовенства стала похожа на жизнь древних вельмож римских времён империи. Историк Шлоссер, удивляясь успехам гнусных сочинений Аретино, прибавляет: „впрочем он был истый итальянец, имел природное дарование, не боялся Бога, ни людей и был знаком с самыми извращёнными наслаждениями своих развратных земляков, нравственно испорченных дворов и утопавшего в роскошной праздности духовенства»30. Тот же историк делает такую характеристику Лоренцино Медичи: „он был прекрасно образован, талантлив и умён, но в то же время заражён всеми пороками, свойственными итальянской аристократии того времени, он не имел ни религии, ни нравственности, ни убеждений»31. Картины нравственного состояния общества, рисуемые тогдашними писателями, действительно поражают нас своею резкостью. „Несправедливость и грех, говорит Беневиени, размножились в Италии, потому что страна эта потеряла христианскую веру. Обыкновенно думают, что всё на свете, а в особенности человеческие действия не имеют другой причины кроме слепого случая. Иные думают, что всё управляется движением небесных тел. Отрицают будущую жизнь, издеваются над религией. Мудрецы мира сего считают веру предметом очень обыкновенным, годным только разве для женщин и глупцов. Некоторые же видят в ней лишь призрак человеческого воображения... Вся Италия, а особенно Флоренция, преданы безбожию... Даже женщины отвергают веру Христову; все, и мужчины и женщины вернулись к обычаям языческим, занимаются изучением языческих писателей, астрологией и всяким неверием»32. Другой современный писатель изображает пред нами состояние Флоренции в следующих словах: „Флорентийцы заботились лишь о том, как бы в неге и праздности провести свою жизнь. Они разорвали всякую связь с преданиями предков и с крайним, невыносимым невоздержанием стремятся по дороге бесстыднейших и гнуснейших пороков. Их отцы, ценою трудов, тяжких усилий, доблестей, воздержания, честности, – сделали цветущим своё отечество. Они же, напротив, оставивши в стороне всякую совесть, – совершенно спокойно отдались игре, пьянству, самым позорным удовольствиям. Погибая в распутстве, они с любовницами постоянно устраивают оргии. Без них нет злодейства, нет преступления. Общее презрение закона и правосудия обещает им полнейшую безнаказанность. Особенное нахальство заметно в их наглости и дерзости; лёгкость нравов проявляется в непростительном снисхождении; утончённость видна в самом злословии и болтливости. Во всём бессилие, истощение, беспорядок; леность, трусость – отличительные черты граждан»33. „Горе нам, восклицает один из прелатов, кто даст глазам моим источник слёз? И верные отпали, вертоград Господень опустошён. Если б только одни эти верные погибли, то зло было бы всё ещё сносное; но так как они распространились по всему христианскому миру, как нервы, то их падение необходимо ведёт за собою гибель и всему миру»34. В особенности рельефно рисует пред нами упадок нравственного состояния того времени Савонарола. Возмущённый до глубины души пороками современников и поруганием всего священного, он произносил грозные речи, блещущие силою и поэтическим пафосом. Поступивши в монастырь, Савонарола пишет к отцу письмо с целью оправдаться в своём решительном поступке. На первой же странице он прямо высказывает, что позорное положение общества, несправедливость людей, деспотизм, разврат, разбойничество, гордость, идолопоклонство, ужасное святотатство, – всё соединилось, чтобы заставить его бежать из такой заражённой и гниющей нравственно среды. „Нет человека, продолжает Савонарола, который бы делал добро; добродетель поругана; пороку же воздают поклонение. Всякому, сколько-нибудь честному человеку, остаётся одно, – покинуть скорее этот вертеп разврата и преступления; остаётся жить одному, вдали от взора людского, – как существу разумному, а не как животному окружённому свиньями»35. В последствии с кафедры флорентийского св. Марка Савонарола с следующими грозными словами обращался к слушателям: „Флоренция, что с тобою? Хочешь ли, несчастная, я скажу тебе. Ты переполнилась беззаконием; готовься же к великой каре. Господи, ты сам видишь, что я стараюсь поддержать эту падающую развалину, но одного слова моего мало, а больше я ничего не могу? Помоги ты, Господи. Разве ты не видишь, что мы становимся позором мира. Сколько раз я призывал тебя! Сколько было слёз, сколько молитв! Где же провидение твоё, где же правосудие, где же милосердие твоё? О простри нам всемогущую руку твою! Я же не могу, не в силах больше ничего сделать. Мне остаётся только плакать и плакать; я не могу даже говорить!» – „О Италия, Италия, сколько несчастий суждено перенести тебе! Я умоляю тебя именем Бога, покайся. Рим, я говорил тебе о покаянии. Милан, я взывал и к тебе с этою мольбою. Я говорил о покаянии всем мудрым мира; нет другого спасения, как только покаяние. Но вы, кажется, не хотите верить; вы не хотите выслушать меня; вы глухи ко всем моим увещаниям. Потому то и сказал Бог: я проклинаю вашу гордость и мне противны даже жилища ваши; всё будет сожжено, всё будет уничтожено, а вы все пойдёте в царство диавола»36. Одна из проповедей Савонаролы I496 года, посвящённая изображению грустного нравственного и общественного состояния Италии, заканчивается следующею молитвою о спасении погибающего народа: „Господи, разве ты не видишь, как злые люди радуются, издеваясь над нами. Разве ты не видишь, как они мешают слуге твоему делать добро? Все насмехаются над нами; мы посмешище для целого мира. А сколько молитв было наших, сколько слёз, сколько воздыханий! Где же твой промысл. Господи, где доброта твоя? Не медли же долее, не медли Господи, чтобы жалкий, неверующий народ не сказал: что же ваш Бог, где же Бог кающихся и постящихся? Ведь ты видишь, Господи, что злые и лукавые с каждым днём становятся хуже и хуже, что они делаются неисправимыми. Простри же руку твою, твоё могущество! А я не могу говорить более и не умею сказать ничего другого. Мне остаётся только рыдать, – и я готов был бы залиться слезами на этой кафедре. Господи, я не прошу, чтобы ты внял моему голосу по заслугам моим. Нет, я молю тебя, во имя бесконечной доброты твоей, во имя любви твоего сына. Сжалься же над стадом своим; ты видишь, что его губят; ты видишь, как каждого преследуют. Или ты уже перестал любить, Господи? Но разве не для него ты пришёл в мир, разве не для него ты пострадал, распятый на кресте? Может быть я не сто́ю того, чтобы ты исполнил моё моление; может быть я не гожусь для твоего дела? Если так, то возьми мою душу, избавь меня от этого мира»37. В 1497 году до Флоренции дошла весть, что у папы родился новый сын; Савонарола проклинает по этому поводу всё католическое духовенство, призывает небесное мщение на него и на итальянских государей. „Что же ты, Господи! что же ты медлишь! Рази, рази! Освободи твою святую церковь от этих демонов, от этих тиранов, от этих развратных прелатов. Разве ты не видишь, как церковь твоя наполняется зверями. Львы, медведи, волки опустошили всё. Разве ты не замечаешь, как мы бедствуем? Или может быть, ты уже забыл свою церковь и перестал заботиться о ней! Но ведь она невеста твоя. Разве ты не узнал её? Ведь это та самая церковь, для которой ты сошёл на землю, воплотился, для которой ты перенёс столько поруганий, для которой, наконец, ты пролил свою кровь на кресте. Иди и накажи этих злодеев. Посрами их, срази их, чтобы мы спокойнее и легче могли служить имени твоему»38. Приведённые нами места из речей флорентийского оратора, вылившихся из глубины души его, свидетельствуют действительно о глубокой испорченности тогдашнего итальянского общества. Идя сильным crescendo, эта испорченность „дошла в первую половину шестнадцатого столетия до самой высшей своей точки, которой уже она не переходила и с которой она начала мало-помалу уменьшаться»39. Заключим характеристику нравственного состояния людей эпохи возрождения известными словами Лютера: „Итальянцы, говорит он о своём путешествии в Рим, самые нечестивые из людей; они или эпикурейцы или суеверы. Они живут в крайнем суеверии, не зная Слова Божия, не веря ни в воскресение тел, ни в вечную жизнь и боясь лишь земных кар».

Всего сказанного нами достаточно для того, чтобы представить себе умственное и нравственное состояние итальянского общества в эпоху возрождения. Быть может подобное состояние и оправдывается какими-либо историческими законами, но оно во всяком случае не может быть названо явлением нормальным и человек во всяком случае должен стараться как-либо выйти из подобного состояния. Людям возрождения приходилось выбирать между Зевсом и Христом, между произведениями классиков и Евангелием и вот поэтому-то они были поставлены в какое-то неопределённое положение, находились в полном разладе с самими собою40. Совсем отказаться от христианства было немыслимо, так как оно имело за собою всемирное историческое значение и глубокие корни в самом существе человеческого духа, но не хотелось расстаться людям того времени и с классиками, заключавшими в себе как бы тайны знания и озарившими собою человеческий ум. В разладе с самим собою человек обыкновенно не ищет причин внутри себя, напротив старается отыскать их где-либо вне себя, в каких-либо посторонних обстоятельствах. Так было и в описываемую нами эпоху: – причину индифферентизма и скептицизма старались сложить на христианскую религию, которая в том виде, в каком существует, по-видимому, не могла удовлетворять всем потребностям человеческого духа. Отсюда произошло стремление к преобразованию католичества, – преобразованию, сознаваемому всеми, начиная с папского двора. К этой цели стремилась так называемая Оратория Божественной любви41, ту же цель преследовали на совещаниях в Регенсбурге, от которых многого ожидали даже люди как бы разорвавшие всякую внутреннюю связь с христианством. Но существенный вопрос заключался в том – каким образом и с каких сторон начать преобразование католичества? Для многих казалось возможным совершить это преобразование на принципах провозглашённой Лютером реформы. Поэтому-то „между 1520 и 1545 г. почти в каждом значительном городе Италии мы находим доказательства существования небольшого круга протестантов, не открыто отпадших от церкви, но во многих отношениях, соглашавшихся с Лютером и Цвинглием»42. В самом Риме, Ферраре, Модене, Флоренции, Неаполе, Пизе, Лукке, Венеции и др. городах слышатся голоса в пользу Лютерова учения об оправдании и даже пишутся сочинения, проникнутые протестантскими взглядами. При таком положении вещей можно было бы ожидать в Италии искренней симпатии и полного сочувствия к северной реформе, почва для которой, по-видимому, была так благоприятна. На самом же деле „реформация Лютера не имела да и не могла иметь места в Италии: как спасти свою душу? вот вопрос, который мучил Лютера, который разрешил Кальвин, обратив весёлую Женеву в мрачный монастырь, где строго были запрещены всякие увеселения и удовольствия; наоборот, люди Возрождения хотели и учениями своими и самою жизнью ответить на вопрос о том, что должен делать человек, чтобы жить приятно. Реформация стремилась возвратить человечество к христианскому обществу древности, Возрождение полагало цель своих стремлений в возвращении к языческому обществу древности, и если между этими двумя обществами в первых четырёх веках нашей эры шла борьба не на живот, а на смерть, то не могли ужиться рядом и после различные идеалы этих двух обществ: реформация в Германии положила предел распространению Возрождения, Возрождение в Италии не дало здесь утвердиться реформации43. В самом деле, самая природа итальянского миросозерцания шла в разрез с тем закалом мысли, который обусловливал северную реформу. Религиозный протест севера оставался в пределах христианства, он думал и задавался целью – возвратиться к более простым формам первобытных церковных установлений; его рационализм не выходил из этого заколдованного круга. Между тем итальянцы при своём индифферентизме и скептицизме не имели на столько религиозного интереса, чтобы согласовать свои стремления с задачами реформаторов. Для скептика эпохи возрождения если и желательна была реформа, то такая, от которой не предвиделось бы ему опасности и которая не затрагивала бы его личных интересов, в противном случае он предпочитал остаться верным сыном римской церкви, распоряжавшейся почётными и доходными местами, тем более , что эта церковь не требовала ничего кроме внешнего выполнения обрядов. Княжеские и аристократические фамилии Италии с особенным интересом относились к внешнему положению церкви и блеску курии; не было ни одной из этих фамилий, которая не видела или не рассчитывала бы видеть кого либо из своих членов среди пап, кардиналов, бесчисленных monsignori первосвященнического двора, или по крайней мере среди епископов полуострова44. Итальянский писатель того времени Guicciardin, открыто сознаваясь в своих эгоистических побуждениях, прекрасно характеризует нам стремления высших классов общества. „Положение, говорит он, которое я занимал при многих первосвященниках, обязывает меня любить лично их преосвященство более, чем если бы я любил Мартина Лютера как самого себя, дабы видеть эту толпу нечестивцев, которым должно предстоять одно из двух – или отказаться от своих погрешностей или потерять свой авторитет»45. Даже в лучших людях того времени слишком глубоко врезалось в души чувство единства церкви и почтения к папе. Так Фламинио пишет изъяснение псалмов, догматическое содержание которого встретило похвалу у протестантских писателей; но в прибавлении к тому же сочинению он называет папу „стражем и государем всякой святости, наместником Бога на земле»46. Понятно после этого, что реформация не только не могла вызвать себе со стороны высших классов итальянского общества какой-либо серьёзной привязанности, но даже простого сочувствия. Низшие же слои общества, отличаясь крайним невежеством, были слишком далеки от того, чтобы интересоваться религиозными вопросами. У них на первом плане были блестящие церковные церемонии, которыми они восхищались, каждый из них избирал и чтил своего святого, которого считал сроим покровителем и с которым вступал в самый тесный союз47. Какое было дело подобным людям до тонких вопросов религии или до преобразования католичества? „Символика и обрядность успели до того привязать народ к древнему культу, что учение, проповедуемое в Германии и в Женеве, не могло найти себе доступ в Италию»48. Реформация встретила себе сочувствие в более или менее образованных людях среднего сословия по преимуществу в городах49. Стоя вдали от папского двора, следовательно незаинтересованные личными расчётами, эти люди могли с большею стойкостью преследовать реформаторские цели, но воспитанные на почве классицизма, как бы изощрившие свой дух изучением древности, они поняли эти цели гораздо шире тех пределов, какие указаны были Лютером и Меланхтоном. Практические задачи немецких и швейцарских реформаторов казались итальянцам слишком узкими, ибо, по их понятию, весь церковный строй, всё христианство нуждается в радикальном преобразовании, не с внешней лишь стороны, а и в самой теории. Видя кругом себя одно неверие и полное отсутствие нравственных начал, полагая вместе с тем причину всего этого в неудовлетворительном состоянии христианства, они хотели, чтобы христианство и разум были нечто единое, чтобы в религии не было ничего неподчиняющегося человеческой логике, чтобы догматом было то, что можно обосновать на законах человеческого разума, на философии Платона, на религиозных бреднях древних философов. Такова была задача ревнующих о религии, классически образованных людей эпохи возрождения. Как ни нелепа подобная задача, как ни говорили опыты веков, что она не выполнима, тем не менее многие к ней стремились, поставили её целью своей жизни и жертвовали скорее жизнью, чем отставали от своих убеждений. А так как в христианстве главный и существенный догмат о троичности Лиц в Едином Боге, догмат откровенный и недоступный для человеческого разума, то естественно всякое стремление поставить христианскую религию в зависимость от разума имело дело прежде всего с этим догматом. Так было и во время, нами рассматриваемое. Желание обосновать христианскую религию на началах разума повело прежде всего к отрицанию в смысле христианском троичности Лиц в единстве существа, ибо догмат этот, как свыше откровенный, не мирится с логическою мыслью человека и требует одной безусловной веры. Таковы были обстоятельства, под влиянием которых, проявились антитринитарные начала в Италии, – обстоятельства, составляющие собою естественное следствие направления мысли и жизни в эпоху возрождения.

Трудно сказать, какая судьба предстояла антитринитаризму в Италии, если бы он мог здесь развиваться свободно и самостоятельно. Без всякого сомнения мы встретили бы тогда богатую литературу этого антихристианского направления, познакомились бы с борьбой партий и её результатами, но в действительности представителям антитринитаризма удалось сделать в Италии очень и очень не много: – они так сказать посеяли семена, распустившиеся в много лиственное древо уже не в Италии. Римская курия была ещё не настолько слепа, чтобы не видеть следствий от направления времени и не настолько слаба, чтобы не имела возможности противостоять результатам свободного мышления. Папская булла „Licet ab initio» положила предел всякому свободному мышлению и совершенно изменила во всех отношениях Италию.

Когда во время регенсбургских прений обнаружилось, что немыслимо согласие с протестантами, когда усилились споры о таинствах, возникли сомнения относительно чистилища и явились разные опасные для католичества мнения, папа призвал однажды кардинала Караффу и спросил его – что он может посоветовать в виду распространяющихся опасных для католичества мнений. Ловкий кардинал развил пред папою целый план охранения католической церкви от угрожающих ересей и в конце концов заявил, что в данном случае он главным образом считает единственным спасительным средством всемогущую инквизицию50. „Как св. Пётр, говорил Караффа, только в Риме победил первого ересеначальника, так преемник св. Петра в Риме должен низлагать все ереси мира»51. 21-го июля 1542 явилась папская булла „Licet ab initio», в которой с Караффою и Альварецом Толедским во главе назначались шесть кардиналов комиссарами апостольского престола, всеобщими инквизиторами в делах веры по ту и по сю сторону Альп. Булла облекала инквизиторов самыми широкими правами: – всякий без исключения, не взирая на звание и состояние, должен подлежать суду их, но одному подозрению они могли заключать в темницу, виновных же наказывать смертью и конфисковать их имущество. Вообще все действия и распоряжения инквизиторов должны клониться к тому, чтобы возникшие в церкви заблуждения истреблять и вырывать с корнем52. Невозможно было выбрать человека более подходящего, чем Караффа, для указанных папскою буллою целей. Шестидесятипятилетний старец холерического темперамента, но бодрый и здоровый, с величественною осанкой, порывистыми движениями и взглядом, проникающим внутрь души, Караффа казалось был создан для того, чтобы повелевать и властвовать. Получивши солидное богословское образование, знакомый со всеми современными языками, страстный поклонник Фомы Аквината, своего любимого автора, он обладал замечательною твёрдостью характера, всегда помнил и никогда не прощал обид, нанесённых ему или церкви, интересы которой были для него на первом плане и ради которых он всегда жертвовал интересами князей и аристократии53. В рукописном жизнеописании Караффы говорится, что он признал между прочим следующие правила самыми действительными и справедливейшими: во первых, в делах веры не до́лжно мешкать ни минуты, но тотчас при малейшем подозрении всеми силами приниматься за дело; во вторых, не до́лжно обращать внимания ни на герцога, ни на прелата, как бы высоко он ни стоял; в третьих, с теми преимущественно строго надобно поступать, которые опираются на защиту какой-нибудь владетельной особы и только с теми поступать с кротостью и отеческим состраданием, от которых последует признание; в четвёртых, относительно еретиков, а в особенности Кальвинистов, не до́лжно допускать никакого послабления54. Таковы были задачи и цели восстановленной инквизиции. Смотря на себя как на посланника небесного Провидения для искоренения ересей, Караффа не терял ни одной минуты на исполнение буллы55. Не будучи богатым, он тем не менее на собственный счёт нанял для инквизиции дом, где тотчас же были устроены темницы, снабжённые крепкими замками, блоками., цепями и разными другими ужасными снарядами56. Начались преследования всех, мыслящих как-либо иначе, чем учит католическая церковь, с беспощадною, неумолимою строгостью инквизиторы допытывались признания у заподозренных. Вот теперь-то вполне обнаружился характер итальянцев. То, что было воспринято с детским легковерием, что не было плодом собственной мысли, что было скорее плодом простой моды, то с такою же лёгкостью было оставляемо итальянцами из страха пред всемогущей инквизицией. В новых греках и римлянах вовсе не оказалось героизма древних народов, напротив своим малодушием, взаимными распрями и обвинением друг друга в ереси, они лишь способствовали инквизиции в достижении её цели. Не довольствуясь пытками и казнями лиц, заподозренных или действительно приверженных к каким-либо противным папству мнениям, Караффа решился на крайнюю меру, дабы, как он рассчитывал, вырвать зло с самым корнем. В 1543 году от своего имени, как главного инквизитора, он опубликовал указ, которым запрещалось книгопродавцам продавать неодобренные инквизицией книги, виновные же подвергались отлучению, штрафу в тысячу дукатов, конфискации всех книг и изгнанию57. Кроме того Караффа установил, чтобы на будущее время всякая книга какого бы то ни было содержания, новая или старая, была печатана не иначе, как с разрешения инквизиторов; таможенные чиновники получили приказание не доставлять по назначению ни рукописного, ни печатного сочинения, без предварительного представления его инквизиции58. Едва ли можно придумать что-либо более жестокое и более убийственное для знаний и науки. „Нам запрещают иметь даже ум вола» с грустью говорил учёный того времени Бузини59. В самом деле декрет Караффы наносил смертельный ударь науке и эрудиции в Италии, но таков был Караффа: – у него была одна цель, всё прочее должно было служить этой цели.

Вопрос теперь в том – что стало с антитринитарными тенденциями того времени и их провозвестниками? Удалось ли инквизиции убить эту почти всеобщую болезнь XVI века? „Во всём, говорит Ранке, видим строгость, самую беспощадную, неумолимую строгость, пока не последует признания. От этого слабые мало по малу сдавались и покорились; сильнейшие же напротив теперь только приняли решительно противоположные мнения и старались исторгнуться из-под власти инквизиции»60. Эти сильнейшие были те, которые, раз определивши свои цели и задачи, уже не отступают от них и убеждения которых не искореняются никакими принудительными мерами. Ввиду общей опасности они теснее группируются между собою, развивают свои мысли с самою строгою таинственностью, скрывают свои антихристианские произведения, большинство же из них бежали с своей родины и пропагандировали в странах, где существовала тогда бо́льшая или ме́ньшая веротерпимость. Понятно после этого, что нет возможности со всею точностью проследить за антитринитарным движением в Италии, так как почти не осталось достоверных исторических памятников, беспощадно целыми кострами истреблённых инквизицией61. Эти памятники касаются лишь одной Венеции, куда стекались ревностные преобразователи христианства и где надеялись на бо́льшую безопасность, потому что в самом деле не было места, где можно было бы укрыться от глаз всевидящих инквизиторов.

В то время, когда во всех городах Италии инквизиция пользовалась содействием светских властей, Венеция в этом отношении могла считать себя более счастливою. Гордая владычица адриатического моря издавна привыкла пользоваться свободою в политическом и религиозном отношениях и издавна служила местом, куда спешили все преследуемые и где могли вполне рассчитывать на защиту и покровительство. Таким образом Венеция служила как бы центром, где встречались люди самых различных взглядов и убеждений, где происходил обмен мыслей и где спорили свободно о религиозных предметах. Ещё в 1520 году проникли в Венецию запакованные в посылки и продавались сочинения Лютера62. Венецианские власти не только не противодействовали этому, но даже не спешили обнародованием посланной Львом X буллы против Лютера. В следующем году были переведены на итальянский язык и напечатаны в Венеции Меланхтоновы Loci communes theol., а вскоре затем появились сочинения Цвинглия и Буцера63. При таких обстоятельствах мало по малу увеличивалось в Венеции число симпатизирующих реформации, с принципами которой с первого взгляда как бы гармонировали их собственные убеждения. Едва ли где-либо с таким напряжением следили за совещаниями в Аугсбурге, как в Венеции. Здесь рассчитывали на многое от этих совещаний, считали папство чуть не погибшим, воображали, что христианство в существующей форме окончило своё бытие и что наступит новая заря – обоснование христианства на началах разума. Ещё в начале аугсбургского сейма распространился в Венеции слух, что Меланхтон написал к легату Лоренцо Кампегио покорное и уступчивое письмо, в котором говорит, что догматическое учение протестантов то же что и учение римской церкви, что протестанты готовы оказать послушание Риму и даже готовы признать вселенский авторитет римского первосвященника, лишь бы последний не отвергал их от себя64. Ревнители реформации в Венеции были приведены в сильное смущение распространившимся слухом и тотчас же послали запрос к Меланхтону. Они как бы укоряли Меланхтона за то, что он мало ценит и узко понимает предпринятое реформаторами благое дело, что не только не следует делать никаких уступок папству, напротив защищать своё дело против папы, императора, князей и всего мира, что всю надежду он должен возложить на Бога, не щадить никакой жертвы, хотя бы дело Евангелия стоило жизни65. Когда же оказалось, что Меланхтон действительно писал к Кампегио, из Венеции последовало другое письмо, в котором прямо уже спрашивают Меланхтона – не подложное ли письмо получил Кампегио и не может ли он открыто заявить об этом подлоге?66 Спрашивается – чего же хотели ревнующие о реформации передовые люди в Венеции? Очевидно, задача реформаторов им казалась слишком узкою, им хотелось иной реформы, в которой могли бы найти место и их принципы. С своим формальным, диалектическим и эклектическим образованием, они были быть может прекрасными классиками и философами, но в то же время были плохими богословами. Знакомые с древне-языческими произведениями, но не читавшие христианских писателей, они естественно не могли понимать христианства во всей его глубине и широте и их ожидания и требования от реформаторов доказывают лишь то, что они брались не за своё дело. Вводя языческие принципы в христианское вероучение, они не могли прийти ни к чему иному, как к тому, к чему пришёл в своё время Арий, т. е. к скептическому отношению к христианству и к стремлению поставить его в зависимость от своего разума. Действительно в Венеции рассуждали о св. Троице, Божестве И. Христа, сатисфакции и др. догматах, но были далеки от истинного понимания этих догматов и относились к ним подобно образованным язычникам в первенствующие времена церкви. Скорбным чувством проникся Меланхтон, когда один из учеников его Брассиети нарисовал ему картину отношения венецианских реформаторов к религиозным вопросам67. По этому поводу Меланхтон написал длинное, мастерски изложенное послание к венецианскому сенату68. Своим разумным отношением к делу, раскрытием Божества И. Христа, он, казалось, хотел предохранить венецианцев от той пропасти, в которую они стремились. Припоминая то благосклонное расположение, с которым отнеслись в начале к делу реформации многие знатные мужи республики, автор прежде всего хочет, так сказать, снять с реформаторов разного рода подозрения и упрёки, которые делали им по поводу крестьянской войны и волнений среди анабаптистов. Не какая-либо алчность, не пустые словопрения руководили реформою, но желание – защитить церковь Божию и её учение от хищников и расточителей. Что касается до учения, то задача реформаторов состоит в том, чтобы восстановить всеобщую веру Христовой церкви. Поскольку сатана постоянно старается разрушить истинную веру и вселить в сердца христиан разные безбожные мнения, то реформаторы заботятся о том, чтобы эти ухищрения диавола по крайней мере не превзошли свою меру. Только вновь образовавшиеся ложные мнения отвергает реформация, истинную же церковь старается защитить, не уклоняясь от апостольских писаний и вероисповедания древней католической церкви69. Затем Меланхтон обращает внимание венецианского сената на свою книгу „Loci communes» стараясь защитить её от упрёков профанов (profani homines). Никогда, по его мнению, в церкви не было такого рабства, чтобы из желания и любви к миру нужно согласоваться с разными заблуждениями высшего духовенства, учёные же прежде всех должны заботиться о свободе мысли и слова. Поскольку Венеция – единственный в мире город, где в продолжении веков сохранилась истинная аристократия, всегда бывшая врагом тирании, то было бы достойно её – предоставить благомыслящим людям свободу мысли и порицать жестокости, практикующиеся в разных местах. Обращаясь к сенату, Меланхтон умоляет его споспешествовать славе Божией, ибо подобное дело приятно Богу... Более важное значение имеет для нас вторая часть послания Меланхтона, характеризующая внутреннее состояние стремящихся к реформации в Венеции. До сведения Меланхтона дошло, что в Венецию проникло и распространялось сочинение Сервета–„Dе Trinitatis erroribus» и вот он обращает внимание сената на это богохульное произведение. Хотя, по замечанию Меланхтона, он уже произнёс приговор и осудил книгу в своих „Loci communes» тем не менее желает напомнить республике о принятии мер и предохранении своих членов от богохульных заблуждений испанского врача. Если церковь ясно учит, что Слово есть лице или ипостась, то в подобных божественных предметах не может иметь места человеческий разум, напротив надобно покоиться на апостольских писаниях, которые Сервет старается обойти. Если вникнуть в мнения и учение первенствующей церкви, то будет ясно, как Сервет искажает это учение и толкует его применительно к своим взглядам. Меланхтон указывает далее на всеобщий обычай поклонения Христу во времена апостольские, – обычай, свидетельствующий о том, что во Христе разумели всемогущего и всеведущего Бога, между тем Сервет низвращает в основании эту истину. Разобравши новозаветные места и припомнивши символы и вероопределения Отцов и учителей церкви, как свидетельства Божества И. Христа, Меланхтон напоминает венецианцам, что конечно стремление к религиозным вопросам врождённо и присуще человеческому духу, но что вместо того, чтобы руководиться Божественным Словом, люди часто пускаются в пустые словопрения и спекулятивные изыскания и тем самым вырывают из своего сердца семя Слова70. В заключение Меланхтон утверждает, что он никогда не изменит своим убеждениям и надеется со временем обстоятельнее разобрать мнения противников. Это послание Меланхтона важно в том отношении, что наглядным образом свидетельствует о сильном распространении в Венеции антитринитарных начал71. Раскрывая Божество И. Христа против занимающихся пустыми словопрениями и спекулятивными изысканиями, он без всякого сомнения разумел под последними приверженцев антитринитаризма, от которого и старался предупредить венецианцев в лице их сената. Насколько успел Меланхтон достигнуть цели, можно видеть из его последующих писем. В 1544 году в письме к Камерарию Меланхтон упоминает о неприятных известиях из Венеции, побуждающих тем с большею ревностью заботиться о сохранении чистоты церкви72, а в следующем году в письме к тому же лицу жаловался, что теология итальянцев полна платонических теорий и что чрезвычайно трудно от этих суетных познаний, так ими любимых, привести их к истине и простому изложению христианского учения73. Как видно, послание Меланхтона имело мало значения для итальянцев и не освободило их богословие от платонических теорий. Надобно сознаться, что если бы не один Меланхтон, а вся фаланга представителей протестантства выступила с своими увещательными посланиями, то и тогда не удалось бы изменить направления, навеянного на итальянцев классическими произведениями и разными философскими теориями. Гораздо действительнее увещательных посланий оказались в этом случае булла Павла III и полномочия кардинала Караффы. Инквизиция хотя не искоренила антитринитарных начал, но остановила их дальнейшее развитие в Венеции и принудила ревностных антитринитариев покинуть Италию и искать других мест для своей деятельности.

Невозможно, разумеется, было рассчитывать, чтобы восстановленная в прежней силе всеобщая и всемогущая инквизиция не простёрла своих прав на Венецию, и чтобы Караффа оставил неприкосновенными привилегии вольного города. Правда и теперь для Венеции сделано некоторое исключение, – именно, инквизиция не была изъята от светского надзора, но это была пустая форма, не мешавшая, в сущности, исполнению римских распоряжений74. Положение дел в Венеции приняло тот же грозный характер, как и в других городах Италии. В самый год обнародования буллы (1542) папским нунцием в Венеции заключены были в темницу пресвитер и доктор теологии Джулио Миланезе и провинциал францисканского ордена Бальдо Люпетино, заподозренные в ереси75. Подобный опыт инквизиции не предвещал для венецианцев ничего хорошего. Бернард Окино, сказавший с церковной кафедры несколько слов в защиту Миланезе, принуждён был спасаться бегством от подозрений инквизиции. Друзья и приверженцы заключённых, тщетно стараясь облегчить их участь решились искать защиты и покровительства у немецкого реформатора. С этою целью 26-го ноября 1542 года от имени братьев в Венеции, Виченце и Тревизо было послано Лютеру письмо с просьбою – побудить протестантских немецких князей к ходатайству пред венецианским сенатом о защите от преследований инквизиции. В этом письме прекрасно характеризуется тогдашнее положение свободно мыслящих людей в венецианской области. Из него видно, что многие уже бежали в Женеву, Базель, Швейцарию и другие соседние области, что иные томятся в постоянном заточении, что наступили как бы времена антихриста и нет человека, который защищал бы невинных и покровительствовал бы славе Христа. Но, что всего прискорбнее, внутреннее состояние ревнителей реформации представляет собою какой-то хаос, крайнюю разнузданность, беспрестанные споры, так что каждый хочет как бы из одного самого себя составить церковь, хочет быть учителем неучёный, доктором – не знающий Евангелия, пророком – не водимый духом Божиим, апостолом – ни от кого не посланный76. Пишущие просили. наконец Лютера написать к ним, дабы успокоить и укрепить слабых, для объединения же разногласно мыслящих снабдить их книгами, которых в Венеции почти невозможно приобрести. До какой степени подобное письмо льстило самолюбию немецкого реформатора, можно видеть из его ответного в Венецию послания. Благодаря за внимание к себе и относясь с большою похвалою к ревнителям по Евангелию, Лютер обещается употребить всё своё старание, дабы побудить немецких князей взять под свою защиту и покровительство венецианцев. Что же касается до полуучёных проповедников, производящих смуты и раздоры, то надобно утешаться тем, что и ему самому с своими сотрудниками приходится бороться в Германии с такими же людьми. Если, по слову апостола, подобает явиться ересям, да явятся искусные, то почему же ложных учителей не должно быть в Венеции? Указавши далее на споры о таинствах, происходящие в Швейцарии, Лютер говорит, что спорят люди хотя и искусные в языках, но „чуждые нам по духу, общение с которыми заразительно». В заключении Лютер обещается доставить просимые книги77. Из ответа Лютера видно, что антитринитаризм в Венеции начал уже выделяться из среды приверженцев реформации и стремился к жизни самостоятельной, ибо реформатор советует бороться с полуучёными проповедниками, смотреть на них как на чуждых по духу и избегать с ними общения... Спустя несколько дней после получения письма Лютера, в Венеции было получено другое на имя сената от немецких протестантских князей. Последние просили венецианский сенат употребить свои усилия к освобождению заключённых и вообще к облегчению положения преследуемых ради веры; – всякое в этом отношении ходатайство, как говорилось в письме, князья сочтут за личную услугу и при случае постараются отплатить венецианцам тем же. Однакож ни утешительное письмо Лютера, ни заступничество немецких князей не принесло какой-либо существенной пользы для дела реформации в Венеции. Инквизиция деятельно продолжала свои преследования и держала в заключении Люпетино несмотря на все ходатайства к его освобождению78. Преследуемые извне, приверженцы протестантства в Венеции едва ли не более вредили себе своими внутренними раздорами, в особенности спорами об Евхаристии. Вследствие этого они не могли сгруппироваться и составить из себя какое-либо организованное общество, которое было бы в состоянии противодействовать давлению Рима. Только крайние скептики, которые окончательно не удовлетворялись северною реформою, не мирились с основными догматами христианства и стремились заменить их своими теориями, т. е. антитринитарии в собственном смысле, отделившись от приверженцев протестантства, составили из себя небольшое общество и избрали своим местопребыванием диоцез Виченцу, находящийся недалеко от Венеции79. В числе сорока лиц, составляющих это общество, находились – Лелий Социн, Бернард Окино, Валентин Гентилий, Дарий Социн, Павел Альсиати, Франциск Нигер, Николай Парута, Иаков де Тиари и др. Окружённые полною таинственностью, скрываясь от глаз инквизиции, они в Виченце на своих сходках рассуждали главным образом о предметах из спекулятивной области христианского вероучения – о троичности Лиц в Божестве, о Божестве И. Христа, сатисфакции и пр.80. Само собою разумеется, что к христианским догматам относились отрицательно, старались объяснить их путём философским и примесью разных теорий искажали сущность христианского вероучения81. Если бы коллегии в Виченце удалось продолжить своё существование и воспользоваться свободою, она без сомнения подарила бы нас интересными плодами своей деятельности, определённее выяснила бы свои задачи, но 1546 год был роковым годом как для протестантизма в Венеции, так и для сумасбродных задач коллегии в Виченце. Папа и император образуют между собою союз, чтобы силою оружия положить предел всяким противукатолическим движениям. Понятно, что Венеция не могла противостоять такому могущественному союзу, её власти вынуждены были склониться на сторону папы и поддерживать с ним дружеские отношения. Вскоре за тем распался Шмалькальденский союз, на защиту которого могла ещё рассчитывать Венеция82. Папа со своей стороны послал венецианскому сенату письмо с требованием принять строгие меры против заблуждений в диоцезе „Виченца»; – удивляясь, что зло распространяется как бы пред самыми глазами сената, папа предлагает немедленно очистить Виченцу и прилегающие к ней области от яда лютеровой ереси83. Затем последовал (1548 г.) эдикт, которым предписывалось в продолжение восьми дней доставить инквизиции все антикатолические книги, в противном случае каждый, у кого найдётся такая книга, будет признан еретиком84. Подобные обстоятельства окончательно уже развязали руки инквизиции, до тех пор ещё несколько сдерживаемой гражданскою властью. До какой степени эта власть потеряла своё значение, можно видеть из того, что когда Альтиери – приверженец протестантства и бывший секретарь английского посольства обратился к совету десяти с просьбою – дозволить ему спокойно оставаться в Венеции, то получил ответ: „если хочет принадлежать к католической церкви, в противном случае совет не находить возможным препятствовать инквизиции в отправлении её обязанностей». Действительно едва ли какой-либо город претерпел от инквизиции столько, сколько претерпела Венеция и её области. Не довольствуясь открытыми доносами, инквизиторы ходили из дома в дом, разыскивая запрещённые книги85. Под влиянием ужасов в людях, казалось, потухло всякое чувство родства и благодарности: сын оговаривал отца, жена клеветала на мужа, облагодетельствованный доносил на своего благодетеля86. Темницы наполнились подозреваемыми в несогласных с римскою церковью мнениях, их пытали и ссылали на галеры или осуждали на пожизненное заключение, те же, которых инквизиция считала более опасными, находили смерть в волнах адриатического моря. „В Венеции, говорит Ранке, посредством двух барок высылали их из каналов в море. Между барками клали доску и на неё обвинённого, гребцы тотчас начинали грести, доска погружалась в воду, несчастные призывали имя Христа и тонули»87. С такою же, если ещё не с большею, ревностью инквизиция заботилась об истреблении ересей в Виченце88. Ужасы инквизиции разорили гнездо антитринитаризма в Виченце, хотя и не убили еретических мнений. Напротив, более виновные в этих мнениях и более в них утвердившиеся успели спастись бегством, ибо не предвидели для себя никакой пощады от инквизиторов. Этих беглецов мы встречаем в последствии в разных городах Германии, Швейцарии и Польши, где снова начинается их деятельность и определённее обнаруживаются их задачи. Таким образом, благодаря мерам принятым Римом, мерам правда жестоким, преобразователям христианства не удалось в Италии выполнить свою широкую задачу, не удалось пошатнуть основу христианства и лишить христианские догматы их существенного значения. Тем не менее Италия виновна в том, что в ней, благодаря направлению времени, положены семена антитринитаризма, покоящегося на философии, на предпочтении человеческого божественному, субъективного объективному. Всю роль, какую играла в этом случае Италия, можно кратко выразить словами Жироламо Цанхия, именно Италия fovit ova (согрела яйца), пищащих же птенцов мы слышим не в Италии, а в других странах89.

* * *

1

Савонарола и Флоренция. Н. Осокина, р. 23.

2

Очерки Возрождения. Филолог. Записки 1875 г. выпуск VI, стр. 18.

3

Римские папы, Ранке; 1842 г., стр. 66.

4

Storia d’Italia, Milano. 1803; см. Савонарола и Флоренция, соч. Н. Осокина, стр. 25.

5

Римские папы, Ранке; стр. 68.

6

История европ. литер. Галлама; перев. с англ. Чижова, ч. I, стр. 232.

7

С содержанием некоторых новелл можно познакомиться во «Всеобщей Литерат.» I. Шерра. 1867 г. стр. 219.

8

См. Савонарола и Флоренция. Н Осокина, стр. 30.

9

История европ. литер. Галлама, часть I, стр. 308.

10

«Narrenbeschworung». См. Чт. в общ. люб. дух. просв. Январь 1871 г, стр. 62.

11

Люди, говорил приверженец Григория VII карданал Дамиан, покидают духовные упражнения, чтобы изучить глупости земной науки. Не значит ли это покинуть чистую невесту, чтобы распутствовать с театральными блудницами? De реrfectionе monachorum. с. II.

12

«Женщина, говорил Гуго Сен-Викторский, причина зла, начало заблуждения, очаг греха Она соблазнила мужчину в раю, соблазняет его на земле и увлечёт с собою в пропасть ада. Любовь к женщине, это пасть ада, волна моря, которая увлекает нас на дно пропасти Dе nuptiis, 1. 2. Фома Аквинат до такой степени был увлечён враждой к миру, что впал даже в противоречие с церковью, считая злом признанный таинством брак. «Брак, говорил он, есть зло прежде всего для души, потому что нет ничего более фатального для добродетели как супружеская жизнь; брак зло также и для тела, потому что мужчина в нём подчиняется женщине, а это самое тяжёлое рабство; наконец человек, имеющий жену и детей, должен неизбежно заниматься житейскими делами, но, по слову апост. Павла, невозможно служить Богу вмешиваясь в мирские заботы». Comment. іn Epist. ad Corinth. 7, 1.

13

Бернард Клервосский утверждал, что забота о здоровье свойственна только язычникам Гиппократ, говорил он, учит сохранять тело, Христос – убить его; кого из них вы изберёте своим руководителем? Пусть стадо Эпикура заботится о своей плоти: что касается до нашего наставника, то он учил презирать его. Laurent, р. 147.

14

«Ведь читала же герцогиня феррарская Анна ещё на двенадцатом году жизни и Демосфена, и Цицерона. Или взгляните на венецианку Кассандру Фидели: она даже сочиняла по-латыни и по-гречески, изучала философию, читала публичные лекции, выступала на публичных диспутах». Очерки Возрождения. Филолог. Зап. 1875 г., вып. VI, стр. 27.

15

Один гуманист типографщик говорил между прочим следующее: ваш прадед в совершенстве знал латинский язык; ваша тётка Катерина со всеми свободно объяснялась по латыни. Даже лакеи привыкли и начинали говорить на латинском языке. Что же касается до нас, детей, то с тех пор, как мы начинали лепетать, мы никогда не осмеливались при отце и его корректорах говорить на каком-либо другом языке. Ibid. Флорентийский канцлер Салютато шестидесяти пяти лет начинает изучать греческий язык; Кассандра Фидели отказывается от замужества, чтобы вполне посвятить себя классической науке; богатый купец Никколо оставляет торговые дела о составляет богатую классическую библиотеку: герцог Альфонс Неаполитанский считал потерянным тот день, когда ему не удавалось посвятить несколько часов классической литературе, он ходил на поклонение месту Овидия и выпросил у Венеции часть руки Лавия; один поклонник древности в продолжении пяти лет читал одного только Цицерона и дал обет не употреблять слов, не встречающихся в его произведениях. Burgardt. I, р. 259.

16

Римские папы, Ранке, стр 69.

17

Филельфо задумал написать Сфорциаду, которая должна была, по его словам, затмить Энеиду Вергилия. Проповедуя, что его великое творение перейдёт в потомство, он брал деньги с частных лиц, чтобы обессмертить их имена вставивши их в свою поэму или латинскую переписку с друзьями, – и поступая таким образом, делал то, что делали и другие литераторы, торгуя бессмертием с таким же нахальством, как папы торговали вечным спасением Фил. Зап. 1875 г. вып. VI, стр. 23.

18

Шлоссер, т. IV, стр. 413.

19

Voigt, р 33.

20

Римские папы; Ранке, стр. 69. Сочинение Помпонаццо было издано в 1516 году.

21

Ibid.

22

Voigt, р. 226.

23

Кардинал Бембо язык богословский считал языком варварским и в своих сочинениях богословские термины старался заменить какими-либо иными выражениями. Так, например место excommuniсaге он употреблял – aqua et igni interdicere, вместо fides – persuasio, вместо Dei gratia – Deorum immortalium beneficio. P. Bembi. Opera. 1609 г.

24

Очерки Возрождения. Фил. 3aп. 1875 г., вып. VI, стр. 15.

25

Римские папы: Ранке, стр. 70.

26

Очерки Возрождения. Фил. 3aп. 1875 г., вып. VI, стр. 20.

27

Ранке, стр. 66.

28

Torqaito Tasso u. Itаlien. Leben von 16 lahrh. 50.

29

История европ. литер. Галлама, стр. 308.

30

Т. IV, стр. 413.

31

Ibid. р. 523.

32

Взято из соч. Н. Осокина «Савонарола и Флоренция»; стр. 28.

33

Ibid. р. 28.

34

Ранке, стр. 58.

35

Савонарола и Флоренция, стр. 71.

36

Ibid. р. 120.

37

Ibid. р. 251.

38

Ibid. р. 256.

39

История европ. литер. Галлама, стр. 371.

40

Прекрасным примером подобного состояния может служить Торквато Тассо. Он мыслит о Боге, пишет Чекки, точно так же, как привык мыслить об идеях Платона, об атомах Демокрита, о духе Анаксагора. Аристотель возбуждает в нём сомнение в истине веры; природа души, мировой порядок – вопросы нерешённые, сомнительные; но его сердце чуждо наплыву стольких отрицаний; Тассо приходит в себя и страх пред адскими муками приводит его в содрогание; ему слышатся трубы ангелов в день страшного суда; он видит на облаках Господа в слышит слова его – идите проклятые во огнь вечный. В ужасе ищет он убежища иногда у друга, а чаще у священника; но едва опустится на колена, как им овладевает стыд и страх в он не решается открыть всю истину; то ужас нападает на него, так как он профанировал самое святое дело, и только та мысль успокаивает его, что Господь дарует прощение даже тем, которые не веровали в него, если только в основании их неверия не лежала закоснелость и злоба. Torquato Tasso u. Italienisch. Leben von 16 Iahrh. 65‒66.

41

Во время Льва X некоторые выдающиеся своим образованием и заботящиеся о поддержании нравственных начал люди основали в Риме для общего назидания Ораторию Божественной любви. В церкви св. Сильвестра и Доротеи, недалеко от места, где по преданию жил св. Пётр и образовал первые христианские собрания, собирались и они для Богослужения, проповеди и духовных упражнений. Их было от пятидесяти до шестидесяти человек. В числе их мы видим Контарини, Садолета, Караффу и др. Ранке, стр. 123.

42

Ист. евр. лит. Галлама, стр. 307.

43

Очерки Возрождения. Стр. 15. 16.

44

La сontгe-гévоlution religiense au XVI siécle par Мartin Philippson. Paris. 1884, p. 165.

45

Ibid. p. 165.

46

Ранке. 131.

47

La contre revolution; par М. Philippson. Р. 166.

48

Всем. лит. Шлоссера, т. 4, стр. 635. «Чернь, говорит Галлам, не была на их стороне {т. е. реформаторов), потому что хотя осуждения высшего духовенства везде слушали с большим одобрением, однакож мало было вероятности, чтобы итальянцы отбросили формы религии, столь сродной их национальному характеру». Ист. европ. литерат. стр. 308.

49

Der Socinianismus, von Otto Fock; p. 131.

50

La contre-révoIution relig. par Pbilippson. p. 178.

51

Ранке, стр. 192.

52

Ibid. p. 193.

53

La contre-révoIution relig. par Pbilippson. p. 193.

54

Bromato, II. 183; ibid. р. 181.

55

Ibid. p. 183.

56

Ранке, стр. 193.

57

La contre-révoIution, par М. Pbilipps. p. 189.

58

Bromato, VII, 9. См. Ранке, стр. 197.

59

La contre-révolution, р. 190. Моденская академия была закрыта, закрыты были неаполитанские. Едва только можно, говорил Нальиарици, быть христианином и умереть на своей постели.

60

Римские папы, стр. 194.

61

Так, например от испанца Иоанна Вальдеса, жившего в Неаполе, не осталось ни одного сочинения, хотя несомненно, что он писал сочинения и был склонен к арианству. В 1540 году явилась маленькая книжка «о благодеяниях Христа» принадлежащая будто бы перу одного из учеников Вальдеса. Книжка эта, в которой проводился протестантский взгляд на оправдание, распространилась в громадном количестве экземпляров, но несмотря на это, она совершенно исчезла, так что не осталось ни одного экземпляра.

62

Geschichte der Reformation in Italien; aus dem Englischen des Thomas M’Crie. P. 34. За неимением подлинника мы пользовались сочинением автора в переводе.

63

Ibid. р. 36. Надобно заметить, что большею частью протестантские произведения находились в Венеции под каким-либо иным заглавием. Так например «Loci commun. theol.» Меланхтона были переведены под заглавием: «par Messer Ippofilo da Terra Negra».

64

Corp. reform, t. 2. p. 170, № 761. В письме этом обращают на себя внимание по преимуществу следующие выражения Меланхтона: Dogma nullom habemus diversum ab Ecclesia Romana. Multos etiam repressimus, quod perniciosa dogmata serere conati sunt, cuius rei extant publica testimonia. Parati sumus obedire Ecclesiae Romanae, modo ut ilia pro sua clementia, qua semper erga omnes gentes usa est, pauca quaedam vel dissimulet, vel relaxet, quae iam mutare ne quidem si velimus queamus. – Ad haec Romani Pontificis auctoritatem et universam politiam ecclesia sticam reverenter colimus, modo nos non abiiciat Romanus Pontifex.

65

Ibid. p. 226.

66

Ibid. p. 243.

67

Родом из Венеции, Брассиети учился в Виттенберге, но часто посещал Венецию по своим домашним делам.

68

Ad Senatum Venetum Philippus Melanthon. Corp. reformat, t. 3. p. 745. Это послание Меланхтона составляет собою прекрасный памятник из истории реформации, как характеризующий собою задачи реформаторов.

69

Etsi igitur taxamus recens natas falsas opiniones, tamen veram Ecclesiam defendimus, nec discedimus ab Apostolicis scriptis, nec a symbolis, Apostolico, Niceno et Athanasiano, etc.

70

Ideo omnibus aetatibus ab initio mundi passim sparsi et propagati errores sunt omnis generis, ac labi facile est. Cum enim omnium hominum mentes natura ducantur, ut aliquid de religione quaerant, et tamen negligenter tueantur verbum Dei, ac libentius assentiantur humanis speculationibus, facile excutitur hominibus rerbum Dei. Quare et in hac controversia et in caeteris cavendum est, ne assentiamur cavillationibus confictis ad eludendum veram scripturae sententiam...

71

Послание Меланхтона послужило между прочим основанием для некоторых учёных предполагать, что корень антитринитарных начал в Италии скрывается в сочинениях Сервета и что антитринитарии в Венеции лишь последователи испанского врача. «Я склонен думать, говорит М‘Сгiе, что учение антитринитариев проникло в Италию чрез сочинения Сервета». (См. Geseh. d. reform. in Italien, р. 146). Подобное предположение. как бы подтверждают слова Кальвина: non adeo miratus sum, multos esse in Italia tabe ista infectos (Corp. ref. t. 36, p. 459) и слова Жироламо Цанхия: – His ania gallinas peperit, Italia fovit ova, non jam pipientes pullos andimus (Hottinger Kirchengesch. III. p. 874). Само собою разумеется, что все эти свидетельства доказывают только то, что в Италии были знакомы с сочинениями Сервета (что совершенно справедливо см. Sandii Hist. Eccl. Append p. 90), но чтобы антитринитаризм в Италии был в зависимости от антитринитаризма Сервета и явился как следствие последнего, на это нет свидетельств ни у одного из современных писателей. На суде в Женеве Сервет положительно отрицал всякие сношения с Италией и Венецией, чего он, конечно, не сделал бы, если бы имел последователей между итальянцами (см. процесс Сервета, Corp reform t. 36, р. 782). Главным же образом система Сервета, напоминавшая собою систему Павла Самосатского, была не по характеру и не мирилась с итальянским мировоззрением. Люди возрождения в Италии были чужды всего мистического, преобладающим началом их мышления была логика, ради которой они отвергали всё, противоречащее законам мышления, поэтому-то и по отношению к догмату о св. Троице она сходилась скорее с Арием и его последователями. Ясно таким образом, что хотя сочинения Сервета и читались в Италии, но читались скорее, как нечто новое и небывалое в богословской литературе запада, по духу же своему они были чужды настроению итальянской мысли. Для Меланхтона же они служили лишь простым поводом упрекнуть итальянцев в их стремлениях к спекулятивным изысканиям. Аббат Артиньи в своих мемуарах (t. II, р. 58). предполагает наоборот, что Сервет заразился еретическими воззрениями в Италии вовремя своего пребывания, но подобное предположение, как исторически неверное, не заслуживает даже внимания.

72

Mitto tibi Viti epistolam, addidi et aliam e Venetiis missam quae habet narrationes foedas, sed moveamur his tristissimis exeraplis, ut maiore cura et coniunctione animorum disciplinam et res bonas tueamur. Corp. reform t. 5, p. 345.

73

Heri respondi Italis de Theologica quaestione, quam Vitus misit ргохіmа hyeme. Multum est Platonicarum ϑεωϱιῶν in Italica Theologia. Nec parvi negocii est, traducere mentes ab Ilia ϰομπολογια ad res veras et simplicem explicationem. Corp. Reformat. t. 5, p. 767.

74

Ранке, стр. 198.

75

Родом из знатной фамилии и муж учёный, Люпетино около двадцати лет провёл в заключении и только казнью освободился от него. Gesch. d. Reform. іn Italien. М'Сгіе; р. 227.

76

Nam si in Germania-hujusmodi venenum tantum invaluit, ut itum sit in duas partes mutuis altercationibus: – quanto magis apud nos ea pestis evagata est, ut in dies fiat insoleotior? Ubi nullas publice habemus, sed quilibet sibi ipsi est Ecclesia pro cujusque arbitrio atque libidine, infirmi contra robustiores praeter fidei suae mensuram sese efferunt... – omnes sibi videri malunt magistri quam discipuli, cum parum habeant eruditionis, omnes prophetae, cum nigil sciant, neque spiritu Dei agantur, doctores plurimi, non intelligentes, quae Iocuantur, neque de quibus affirment: nonnulli Evangelistae, quibus satius esset, ab aliis in silentio discere, quam caeteris praedicare: multi Apostoli, cum non sint vere missi. Comment, de Luteranismo, III. p. 401.

77

Письмо Лютера от 13-го июля 1543 года к братьям Венеции, Ваченцы и Тревизо.

78

Пресвитер Миланезе, заключённый вместе с Люпетино, успел спастись бегством.

79

Мосгейм Eccles: Hist. cent. XVI. р. II. с. IV) и М'Сгіе сомневаются в существовании общества под названием «Collegia Vicentinа». Напротив, Любепецкий (Hist, reform Роlonіае, р. 38), Вишоватый (Narratio adnex. B. A. р. 209), Занд (Biblioth. antitrinitariorum) положительно утверждают это существование. Вишоватый – автор одного из приложений последнего произведения говорит: Circiter annum à Christo nato 1516, іn Italiae ditione Veneta, apud Vincentiam, de religionis negotio colloquia atque collegia sunt inchoata, à sociis 40: qui receptam de Deo Trino opinionem in dubium revocarunt. См. стр. 210. В другом месте (стр. 18) сам автор перечисляет некоторых более известных членов общества в Виченце. Заподозрить Занда в исторической неверности едва ли возможно. Его сочинение, находящееся у нас под руками и составляющее в настоящее время библиографическую редкость, издано уже после его сверти в 1684 году, следовательно отстоит не слишком далеко от того времени, когда лица, проникнутые антитринитарными началами, бежали в Польшу от преследования инквизиции и могли доставить достоверные сведения о своей прежней судьбе.

80

Ceterum dogmata volgo recepta de trinitate, de Christo Dei, qui sit ipse Deus creator, idem Deus qui Pater, de Spiritu S. Dei, qui Deus pariter sit, de justificatione vel per opera meritoria, vel per fidem solam meritum Christi sibi applicantem aliaque his similia esse opiniones per philosophos graecos introductas. Hist. reform. Polon. Lubienieckii. p. 39.

81

Der Socinianismus. von O. Fock; p. 132.

82

В 1531 году протестанты для защиты своего вероисповедания составили так называемый Шмалькальденский союз под предводительством Иоанна Фридриха, курфюрста саксонского, и Филиппа, ландграфа гессенского, и решались в религиозных делах отражать силу силою. Лютер подкрепил их решимость написанным в то время гимном: «твердыня крепкая – наш Бог».

83

Raynaldi Annales ad аnn. 1546. См. Gesch. Reform in Italien, M.’Crie: p. 212.

84

Ibid. p. 213.

85

Ibid. p. 218.

86

Ibid.

87

Так погибли за свой свободный образ мышления Джулио Гирляндо, Антонио Рицетти, Франческо Спиполя (стр. 50), Люпетино и др. Ibid. р. 225.

88

La contre-révolution, par Philippson; p. 228.

89

Письмо Цанхия к Буллингеру от 19 авг. 1565 г.


Источник: Будрин, Е.А. Антитринитарии шестнадцатого века. Выпуск 2. Фауст Социн / Будрин Е. А. – Казань : Типография Императорского Университета, 1886. – 323.

Комментарии для сайта Cackle