Размышления о сущности христианской веры

Нельзя похвалиться достатком у нас книг общего богословского содержания, которые могли бы возбуждать к себе внимание людей светских, и которые были бы для них сообразным с потребностями времени руководством к большему и большему, разумному знакомству с теми важными предметами религиозного познания, изучение которых у большей части заканчивается годами юношеского воспитания. Между тем, временем и обстоятельствами в наше общество немало внесено идей более или менее противорелигиозных путем и книжным, и некнижным, которые овладевают вниманием не одних юношей тем легче, чем менее эти идеи встречают себе противодействия мысли, полной иным содержанием и твердо в себе устроенной. При таком положении вещей предлагаемая в русском переводе книга известного французского учёного и писателя может принести довольную пользу большинству нашего общества. Правда, она не исчерпывает своего предмета вполне, сколько он может быть исчерпан человеческим разумом и сердцем, но она может возбудить живой интерес к религиозному знанию, может дать некоторое руководство против современных антирелигиозных идей – отклонить от слепой веры в них. Она не обставлена всеоружием учености, но и не забывает дознанных и оправданных выводов науки, представляя их самым общедоступным образом. В этом отношении она может быть назидательна и не для одних светских людей. Мы не отдали бы должной справедливости этой книге, если бы еще не сказали о её глубоко искреннем и благородно спокойном тоне. Таково и должно быть истинное свидетельство вечным истинам веры.

Свящ. Н. Сергиевский

Москва, 1 марта 1865.

С первых веков до настоящего христианская вера испытала и преодолела много нападений; но то нападение, которое в наше время она испытывает, несравненно важнее всех прежних по своему значению, хотя иные из них превосходили его своей жестокостью.

В продолжение 18-ти веков христиане были поочередно то гонимыми, то гонителями: гонимыми как христиане, гонителями нехристиан, или даже взаимными гонителями друг друга внутри пределов своего общества. Смотря по месту и времени, гонение было более или менее непреклонно и действительно; но несмотря на всё различие правительств, вероисповеданий и казней, на строгость или послабление в приложении, принцип всюду был один и тот же. Претерпев гонение и мученичество под скипетром языческого правительства, христианская вера жила, в свою очередь, под охраной гражданского закона, защищаемая оружием светской власти.

В наше время она живет лицом к лицу перед свободой. Она имеет дело с свободной мыслей, свободным суждением. Ей приходится защищаться уже самой, самой и охранять себя, непрестанно и против всякого встречного свидетельствовать свою истину – нравственную и историческую, свое право на разум и душу человеческую. латиняне, протестанты, евреи, христиане и философы, все теперь, по крайней мере у нас (во Франции), безопасны от всякого преследования; ибо кто же может серьезно считать гонением те или другие пожертвования, те или другие неудовольствия, которых иной раз нельзя избежать при выражении своего верования, когда это выражение свободно для всякого и ни у кого не отнимает ни одного из прав или благ жизни гражданской? Религиозная свобода, т. е. свобода верить, верить розно, или вовсе не верить, еще не вполне признана и обеспечена в различных государствах; но очевидно, что она более и более становится общим фактом, и наконец станет общим правом в мире просвещённом.

Сила, могущество этого факта заключается особенно в том, что он не одинок; он находится в связи с великим умственным и общественным переворотом, который после многовекового брожения и подготовления разразился и совершается в наше время. Дух науки, преобладание демократического начала и политическая свобода – таковы существенные черты и непреодолимые стремления этого переворота. Эти новые власти могут впасть в страшные заблуждения, сделать страшные ошибки, за которые им всякий раз придется жестоко расплачиваться; но они уже решительно утвердились в современном обществе... Теперь уже к ним должны приспособляться и все политические учреждения, и с ними настоит нужда жить в мире всем властям нравственным.

Христианская вера не избавлена от этого испытания. Она преодолеет его, как преодолела все другие; она не была бы Божественной по началу и существу своему, если бы не могла быть применима к различным формам человеческих обществ, служа им то руководством, то опорой во всех их превратностях, счастливых или несчастных; но бесконечно важно то, чтобы христиане не обольщались на счет предстоящей им борьбы, её опасностей и тех орудий, какими они могут воспользоваться в этой борьбе. Нападение, направленное против христианской веры – нападение пламенное и совершаемое то с грубым фанатизмом, то с хитрым искусством, то во имя самых низких страстей, то во имя самых искренних убеждений; одни оспаривают её как ложную, другие отвергают её как слишком требовательную и стеснительную; большая часть боится её как тирании. Нескоро забываются неправда и страдания; нелегко излечиваются от боязни. Воспоминания о религиозном преследовании еще свежи и во множестве умов поддерживают злые предубеждения и живые опасения. Христиане, со своей стороны, с трудом допускают новое общественное положение и едва привыкают к нему; они чувствуют себя на каждом шагу оскорблёнными, раздражёнными, испуганными от мыслей и речей, раздающихся в обществе. Нелегко перейти от привилегии к праву общему и от господства к свободе; трудно свыкнуться с дерзким и упорным противоречием и с необходимостью постоянно защищаться, постоянно одолевать. Действие свободы еще страстнее и чувствительнее в области религиозной, чем в политической; верующим еще труднее сносить неверующих, чем правительствам оппозицию. И однако же они вынуждены к тому; только в свободном обсуждении и в полном употреблении своей собственной свободы они могут обрести потребную им силу, чтобы стать вне угрожающих им опасностей и сделать тщетной вражду своих яростных противников.

В обществе гражданском разным религиозным верованиям ныне уже положено жить в мире, совместно. Но религиозное общество, собственно христианская Церковь нашего времени, – как она относится к тем крупным вопросам, о которых ей приходится препираться со свободным и смелым умом человеческим? Вполне ли она понимает и так ли ведёт, как должно, ту борьбу, в которую вовлечена?¹

Мы говорим вообще о христианской Церкви. Ибо в наше время решительное нападение направлено против целой христианской Церкви, а не той или другой из христианских церквей. Когда отвергают сверхъестественное, боговдохновенность Писания и божество Иисуса Христа, то удары падают равно на всех христиан: латинян, протестантов, греков – независимо от их частных разностей и форм их церковного управления, у всех христиан подрываются сами основы общей их веры. Всякая христианская церковь жива только верой; какая ни была бы форма правления, она не имеет достаточной силы поддержать Церковь; нет ни власти столько крепкой, ни свободы столько широкой, которые в религиозном обществе могли бы занять место веры. В единство Церкви соединяются души, а связью душ служит вера. Посему, когда нападение устремляется против оснований общей их веры, то разности между христианскими церквами относительно отдельных вопросов и различия в их устройстве и управлении становятся делом второстепенным; в виду должна быть защита против общей опасности, угрожающей иссушить тот общий им источник, из которого они все почерпают свою жизнь.

Но можно опасаться, что чувство этой общей опасности не во всех христианских церквах так ясно, живо и сильно, как требуется существом дела. Можно опасаться, что в виду одних и тех же повсюду поднятых вопросов и одних и тех же нападений, повсюду направленных против жизненных фактов и догматов христианской веры, христиане различных вероисповеданий не в той мере, как бы следовало, сосредоточивают все свои силы на предстоящей им великой борьбе. Впрочем, этому нечего много удивляться. Хотя опасность одинакова для всех, но предания, привычки, а вследствие этого и настоящие расположения различны.

Многие из латинян убеждены, что вера была бы спасена, если б они были избавлены от свободы мысли. Многие из протестантов воображают, что они, отрываясь от оснований и удаляясь от источников веры, только пользуются правом свободного исследования и тем не менее остаются христианами. Латинство не имеет достаточно доверия к своим корням и слишком держится за свои ветви; всякое дерево нуждается в заботливом уходе за ним, смотря по климату и времени года, но забота должна быть о том, чтобы корни дерева были целы и живы. протестантство забывает слишком часто, что и у него есть корни, от которых оно не может оторваться, не погибнув, что вера не есть годовалое растение, которое можно возделывать по произволу, и которое, если пропадёт, то легко может быть опять посажено. латиняне слишком трусят свободы, протестанты слишком трусят авторитета. Одни думают, что так как вера имеет неизменные основания, то и общество религиозное не может терпеть никакого прогресса, другие воображают, будто религиозное общество не может иметь никаких неизменных сторон, будто религия заключается в религиозном чувстве и в индивидуальном веровании. Что стало бы с христианством, если б оно с самого своего рождения было обречено на такую неподвижность, за которую стоят латиняне, и чем бы было теперь христианство, если бы, по мысли протестантов, оно было отдано на произвол каждого ума и на волю духа всякого времени?

К счастью, Бог не попускает, чтобы в таком кризисе истинные начала и истинные блага веры христианской оставались без добрых защитников. Есть и между латинянами люди, понимающие свое время и новый общественный быт и умеющие здраво относиться к религиозной и политической свободе. Есть и между протестантами люди с неутомимой ревностью употребляющие во благо приобретенную протестантством свободу; им обязаны все те общества и все творения, в которых выражается жизнь и деятельность протестантской церкви; они провозгласили и постоянно провозглашают необходимость восстановления соборов (синодов) в Церкви, т. е. необходимость её религиозной автономии. Из среды этих протестантов люди, не находящие полного удовлетворения своим убеждениям в протестантской церкви, поддерживаемой государством, выделяются и основывают свободные церкви. И это именно люди, открыто исповедующие догматы веры христианской и твердо стоящие за права законного авторитета в недрах Церкви. Либеральные латиняне нашего времени суть самые ревностные защитники преданий и основных установлений католицизма. Из протестантов самые ревностные к свободе протестантства суть самые твердые охранители его учений и его жизненных уставов.

Мирный исход современного кризиса в христианстве зависит, говоря по-человечески, именно от влияния этих истинно просвещенных членов церкви того или другого исповедания. В самом деле наше общество – далеко не общество христианское, но и не противохристианское; взятое во всей своей целости, оно в настоящее время не имеет какой-нибудь страстной, всеобщей враждебности против христианской веры; оно соблюдает привычки, влечения, можно даже сказать, стремления христианские, оно знает, что вера и закон христианства могущественно блюдут для него интересы порядка и мира; фанатические противники христианства скорее возмущают, чем соблазняют наше общество; оно опытом дознало характер их владычества и в сущности страшится их дальнейшего успеха. В таких обстоятельствах наше общество может быть выведено из состояния своего безразличия и своего неведения в деле веры; оно может быть приведено к христианству, но только людьми, которые, защищая и распространяя веру, не будут уязвлять самого общества в тех его идеях, чувствах, нравах, интересах, которые в настоящее время заняли место и пустили корни в его внутренней, действительной жизни. Новое общество, как и сама религия, имеет также свои твёрдые стороны и свои неодолимые стремления; между ним и религией гармония может быть восстановлена только деятельностью тех людей, которые питают истинное, глубокое сочувствие к тому и другой. Так как христианская религия живёт ныне в присутствии свободы, то те единственно и могут назваться в наше время действительными защитниками религии, которые в одно и то же время проповедуют во всей полноте христианскую веру и столь же искренним сердцем приемлют испытание свободы.

Впрочем, совершая свой благой и спасительный труд, эти люди пусть не обольщают себя скорым и полным успехом; они утвердят, они распространят Христианскую веру, но не уничтожат в недрах общества неверия и сомнения; в царстве свободы по необходимости перемешаны добро и зло, истина и заблуждение; здесь мысли и расположения противоположные являются и развиваются одновременно. «Не думайте, – сказал Иисус Христос своим апостолам, – что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч» (Мф.10:34). Этот меч Христов есть христианская истина, поборающая заблуждение и несовершенство человеческое; победа, но победа всегда неполная среди постоянной борьбы – вот условие, которому должны подчиняться защитники христианской истины в среде свободы.

Но если эти мужественные и разумные защитники христианской веры будут отринуты теми церквами, к которым они принадлежат; если латинство не перестанет действовать существенно враждебно внутренним началам и правам нового общества; если с другой стороны противники сверхъестественного, боговдохновенности Писания и божества Иисуса Христа возобладают в протестантстве, которое тогда выродится из религии в философию, как ни медлит оно принять на себя это настоящее свое имя; тогда, хотя христианство, конечно, не погибнет, и свет его не отойдет вовсе от человеков, но тем не менее, чтобы люди опять смогли выйти из таких заблуждений, чтобы свет озарил их души и мир снизошёл на современное общество, надлежит страшным смутам поразить человеческие души и общество –разразиться ужасной переворотной буре, уроками которой люди воспользуются, только выстрадав все бедствия, ею внесённые².

Вот наши мысли о кризисе, который в настоящее время волнует христианский мир, – о главной причине этого кризиса, его опасностях, и тех последствиях, добрых или худых, какие можно предвидеть от него в будущем. В самом сочинении, которого первая часть теперь издаётся, мы не коснёмся фактов этого кризиса и споров из-за них; предметом наших размышлений будет вера христианская сама в себе, её основные верования и их законность; мы желали бы изобразить в ясном свете истину христианства, противопоставляя её системам противохристианским. От всякой прямой и личной полемики мы воздержимся; личности затрудняют вопросы и в решение их вносят раздражение, обыкновенно или щадят, или злословят своих противников – обоим родам такой фальши мы равно не сочувствуем; мы будем иметь дело только с идеями, и, каковы бы они ни были, мы допускаем всевозможную искренность в их последователях; только при этом условии возможен спор серьёзный, – искренности не исключают никакая теоретическая крайность заблуждения и никакие печальные практические его следствия. Ум человека легче обольщается и бывает более самолюбив, чем сердце; когда он добыл и выразил какую-либо мысль, он привязывается к ней как к своему творению и горделиво замыкается в ней, как будто возобладал чистой и полной истиной.

Наши Размышления будут состоять из четырёх отделов. В первом, издаваемом теперь, мы излагаем и обосновываем то, что по нашему понятию составляет сущность христианской веры, именно – естественные проблемы, которым она соответствует, основные догматы, которыми она решает эти проблемны, и сверхъестественные факты, на которых покоятся эти догматы, Творение, Откровение, Боговдохновенность Священных книг, Бог по Библии, Иисус Христос по Евангелию³. Предметом второго отдела будет история христианства: там мы исследуем подлинность Священных книг, первые причины основания христианства, историю веры и Церкви, и особенно тот религиозный кризис, который в XVI веке разделил Европу между латинством и протестантством, наконец, кризисы противорелигиозные, какие в разное время и в разных странах ставили христианство в опасность и над которыми оно торжествовало. Третий отдел будет посвящён изучению настоящего состояния христианской веры, её внутреннего и внешнего состояния; здесь мы изобразим то христианское возбуждение, которое обнаружилось с началом XIX века в латинстве и протестантстве, – подъем философии спиритуалистической, совпадающий с тем же временем, равно и движение противохристианское, вскоре после того обнаружившееся в возобновлении материализма, пантеизма, скептицизма и в трудах исторической критики. Мы постараемся определить основную идею или основное заблуждение этих различных систем, так явно и так деятельно ставших против христианства. Наконец, в четвёртом отделе мы попытаемся представить будущее веры христианской и обозначить, какими путями предназначено ей овладеть тем малым уголком вселенной, который мы называем нашей землёй, где развиваются намерения и могущество Бога, долженствующие, без сомнения, осуществиться во всей бесконечности миров нам неведомых.

Тридцать лет в моей жизни я провёл в оживлённой борьбе за политическую свободу и законный порядок. В трудах и испытаниях этой борьбы я опытом изведал силу веры и свободы христианской. Теперь в покое моего уединения Бог дарует мне посвятить непосредственно Его делу остатки моих дней и сил. Благодарение Его благости, даровавшей мне эту спасительнейшую и славнейшую милость!

Июнь 1864 г.

ГИЗО

От начала, как существует человеческий род, повсюду, где он существовал и существует, его занимали и занимают с неодолимой силой некоторые вопросы. И это не вследствие только его естественной любознательности, его сильной жажды к знанию, но по другой, более глубокой и более могущественной причине: сама судьба человека тесно связана с этими вопросами; они содержат в себе не только тайну всего видимого человеком, но и тайну самого человека; когда он стремится разрешить их, то не затем только, чтобы понять то зрелище, на котором он присутствует; мало этого, он чувствует самого себя действующим лицом в этой драме; он хочет знать, какая его роль и какая участь. Здесь дело идёт о его собственной жизни и его собственном будущем столько же, сколько об удовлетворении его мысли. Эти великие вопросы для человека суть вопросы не науки, но жизни: в их присутствии приходится сказать словами Гамлета: «Быть или не быть, вот вопрос».

Откуда происходят мир и человек среди мира? Как они начались и к чему идут? Какие их начало и конец? Есть законы, которые управляют ими; есть ли Законодатель? Под властью этих законов, человек чувствует и считает себя свободным; действительно ли он свободен? Как примирить его свободу с законами, которые управляют им и миром? Есть ли он некоторое слепое орудие или деятель ответственный? Какие его связи и отношения с Законодателем мира?

Мир и сам человек представляют странное и скорбное зрелище. Добро и зло, нравственное и материальное, порядок и беспорядок, радость и скорбь тут совершенно перемешаны и в постоянной борьбе. От чего это смешение и эта борьба? Добро или зло – что составляет условие и закон человека и мира? Если добро, то как привзошло сюда зло? Откуда страдание и смерть? Откуда нравственный беспорядок, столь часто встречающееся несчастье добрых и столь смущающее счастье злых? Нормальное ли и решительное ли такое состояние человека и мира?

Человек чувствует себя сразу великим и малым, крепким и слабым, сильным и бессильным. Он удивляется себе, он любит себя; и, однако он недоволен собой; он ищет опоры, помощи вне и выше себя; он просит, призывает, молится. Что высказывается этими внутренними смущениями, этими переменными порывами то гордости, то слабости? Имеют ли они смысл и соответствует ли им действительность? Что значит молитва?

Таковы естественные задачи, то смутно предчувствуемые, то ясно полагаемые, которые во все времена, у всех народов, при всех формах и на всех степенях образованности, инстинктивно или сознательно, с неодолимою силой возбуждались и возбуждаются в душе человеческой. Мы указали только на самые главная, самые очевидные; с ними связано множество других.

Эти задачи не только естественны человеку; они естественны собственно ему, составляют его преимущество. Между всеми известными нам тварями один человек усматривает и полагает их и чувствует непреодолимую потребность разрешить их. Из этих-то естественных и собственных человеку задач родились все религии; все они имеют предметом: удовлетворить жажде человека решением этих задач. Как сами задачи составляют источник религии, так те или другие решения их составляют её сущность и основу. В наше время есть стремление, довольно общее, полагать религию собственно, можно сказать, единственно в религиозном чувстве, в тех прекрасных, но неопределённых порывах, которые называют поэзией души, порывах вне и выше пределов действительной жизни. Посредством религиозного чувства душа входит в отношение с божественным порядком; и это отношение вполне личное, вполне внутреннее, вполне независимое от всякого положительного догмата, от всякого церковного устройства, говорят, достаточно и должно быть достаточно человеку; в этом и состоит для него религия истинная и необходимая.

Конечно, религиозное чувство, внутреннее и личное отношение души с порядком божественным существенно и необходимо в религии; но религия есть ещё нечто другое, гораздо большее. Человеческая душа не даёт разрывать себя и не позволяет возводить её только к той или другой из её способностей, какую кому угодно избрать и поднять на степень единственной, осудив все прочие на сон; человек не есть существо только чувствующее и поэтическое, воображением порывающееся за пределы видимого действительного мира: он в то же время есть существо мыслящее; он желает знать и верить; для него мало, что душа его восторгается и восхищается; ему нужно установить и успокоить её в известных убеждениях, сообразных с её стремлениями. Этого-то человек и ищет в религии; он просит у неё, кроме благородных и чистых радостей, просит ещё света. Если она не разрешает ему тех нравственных задач, которые обступают его мысль, то она может быть поэзией, но не религией.

Нельзя без смущения представить себе беспокойства тех высоких душ, которые единственно в религиозном чувстве пытаются найти убежище против сомнений и нечестия. Благо, что среди крушения веры и среди хаоса мысли ещё сохраняются высокие инстинкты нашей природы, и люди настаивают хотя на чувстве высоких потребностей, не получающих должного удовлетворения. Не знаем, в какой степени умы необыкновенные могут таким образом восполнить искренностью и горячностью своего чувства пустоту своих верований; но пусть они не обольщаются; ни в отношении к благам своего будущего духовного, ни даже в отношении к интересам настоящей жизни человек не удовлетворяется бесплодными стремлениями и прекрасными сомнениями; естественные проблемы, на которые мы указали, всегда будут тревожить души, и неопределённое чувство идеала не сделается религией, достаточной для человеческого рода.

Рядом с обожанием религиозного чувства в наше время становится ещё другая попытка более смелая и решительная: это – школа пантеизма и школа так называемого позитивизма. Те естественные задачи, на которые отвечают религии, та и другая школа думают безусловно отвергать и отрицать. По их понятиям мир существует от вечности и при том сам по себе, как и законы, в силу которых он поддерживается и развивается. В своих началах и в своей целости все вещи всегда были тем, чем они есть и чем будут. В этой вселенной нет никакой тайны; есть только события (факты) и законы, которые связываются естественно, необходимо, и над ними-то трудится человеческая наука, неполная, но беспрестанно-прогрессивная в своём могуществе и в своём делании.

Таким образом, творение, божественное провидение и человеческая свобода, происхождение зла, смешение и борьба добра и зла в мире и в человеке, несовершенство настоящего порядка и судьбы человека, надежда восстановления этого порядка в будущем, всё это – мечты, игра человеческой мысли; в действительности нет таких вопросов; мир, будучи вечным, в своём настоящем положении есть мир полный, нормальный, окончательный и в то же время прогрессивный; начала предмирного нет никакого; потому исцеления от зла нравственного и вещественного, от которого страдает человеческий род, надобно ожидать только от успехов науки и просвещения.

Пока мы не опровергаем этой системы, мы даже не называем её собственным ей именем, мы только коротко изобразили её. Но уже при первом и самом простом взгляде видно, какое она оказывает презрение к свободным и всеобщим влечениям человека! Какое в ней забвение событий, которых полна всеобщая и пребывающая история человечества! Несмотря ни на что, тут предлагается не такое или иное решение, но решительное отрицание тех естественных задач, над которыми неутомимо и неуклонно трудится душа человеческая, и это предлагается ей вместо всякого удовлетворения и успокоения. Будьте математиком, физиком, механиком, химиком, критиком, романистом, поэтом; только не входите в сферу религии и богословия; тут нет никаких действительных вопросов к решению, нет ничего для исследования, тут нечего делать, нечего надеяться...

Христианская вера лучше знает и лучше ценит человека; она даёт иные ответы на эти вопросы; и весь современный спор идёт собственно между безусловным отрицанием религиозных задач и христианским решением их.

Есть слова, которые сделались для нашего времени предметом недоверия и опасения; в них подозревают утаивающимися незаконные притязания и тиранию. Такова, в наше время участь слова догмат; для большинства умов оно заключает в себе принуждающую необходимость верить тому, что их оскорбляет и тревожит. Удивительное противоречие! Мы повсюду ищем начал (принципов), и мы же боимся догматов.

Само по себе нелепое, чувство это, однако, не заключает в себе ничего странного; христианские догматы служили побуждением или предлогом к стольким тревогам, угнетениям и жестокостям, что их имя вызывает горечь воспоминаний, связанных с ним. Чувство это законно. Всякое посягательство на свободу совести, всякое пользование силой для искоренения тех или других религиозных мнений или для принуждения к тем или другим убеждениям, есть дело неправедное и тираническое. Все власти, все партии, все церкви считали, однако, такие дела не только позволенными, но предписанными законом божественным; все считали не только своим правом, но обязанностью предупреждать и наказывать, законом и силой человеческой, заблуждение в деле веры. Все могут быть извинены искренностью их веры в законность такого насилия. Тем не менее, это насилие страшное и пагубное, и, может быть, сравнительно с другими насилиями, оно причинило людям гораздо больше мучений и искажений самых ненавистных. Слава нашего времени будет в том, чтобы такое насилие было оставлено: оно ещё существует и действует в некоторых странах, в некоторых законах, гнездится ещё в некоторых углах общества и в некоторых душах, считающихся христианскими; настоит и ещё будет настоять нужда бодрствовать и ратовать, чтоб изгнать его совершенно и предотвратить его возвращение. Однако оно уже побеждено; гражданская свобода в деле веры и жизни религиозной в наше время стала уже основным началом цивилизации и права. Ныне уже не перед правительствами гражданскими и не силой их власти, а единственно в области умственной и свободным трудом мысли разбираются и решаются вопросы, касающиеся отношений человека с Богом.

Но в этой области эти вопросы поднимаются с властью и требуют себе решения, т. е. соответствующих им изначальных фактов и основных идей, или начал (принципов). В христианской религии есть начала свои собственные, служащие основанием той веры, которую она внушает и той жизни, которую она заповедует. Эти начала в христианстве называются догматами. Христианские догматы суть начала христианской веры и составляют христианское решение естественных религиозных задач.

Люди серьёзные, которые не объявили ещё христианству войны на смерть и которые, благоговея перед ним, в то же время отвергают его основные догматы, пусть остерегутся от этого: цветы, благоуханием которых они наслаждаются, скоро завянут, и плоды, которые они находят столь вожделенными, тотчас перестанут являться, если подрезать корни дерева, дающего эти цветы и эти плоды.

Что касается меня, то я уже в конце поприща долголетней жизни – жизни исполненной труда, размышлений и испытаний, испытаний в мысли и в деле – остаюсь убеждённым, что христианские догматы суть законные и плодотворные решения естественных религиозных задач, которые человек носит в самом себе и от которых уклониться не может.

Считаем нужным заранее оговориться перед богословами католическими и протестантскими, что мы не имели здесь намерения ни исчислять, ни изъяснять, ни доказывать все пункты учения, все члены веры, называемые христианскими догматами. В течение веков богословие часто уклонялось из области христианской религии: люди примешивали своё смышление к делу Божию. Это – неизбежное следствие несовершенства деятельности человеческой, и оно выступало всюду в истории мира, особенно же обнаруживалось в истории того общества и той религии, среди которых Богу угодно было насадить веру христианскую. Когда Бог воздвиг Иисуса Христа среди иудеев, вера и закон иудеев не были уже существенно той верой и тем законом, которые им даны были через Моисея; фарисеи, саддукеи и многие другие глубоко изменили, осложнили и исказили древний закон. Христианство также имело своих фарисеев и своих саддукеев; оно также в свою очередь испытало действие мнений и страстей человеческих над божественным Откровением. За всеми проявлениями этого мыслительного труда нельзя признать права именоваться христианскими догматами. Впрочем, настоящая наша задача состоит не в том, чтоб разбирать и опровергать те или другие учения, принимаемые в обществах христианских и в богословии христианском. Нам кажется, и смеем думать, что всякий христианин с нами согласится, что не время рассуждать о внутренних отделениях здания, когда нападение направлено против самих оснований его; желательно бы, чтобы все его обитатели соединились для общей защиты; предметом наших размышлений будут догматы, общие всем христианам. Таковы: творение, промышление, первородный грех, воплощение и искупление.

Замечательно, что эти догматы касаются и дают решение самое определённое именно тех естественных религиозных задач, которые присущи природе человека. Догмат творения свидетельствует о бытии Бога творца и законодателя и о той связи, которая соединяет человека с Богом. Догмат промышления изъясняет и оправдывает молитву, это инстинктивное обращение и стремление человека к Богу живому, к той верховной силе, которая способствует его жизни и действует на его участь. Догмат первородного греха делает понятным присутствие зла и беспорядка в человеке и в мире. Догматы воплощения и искупления спасают человека от последствий зла и открывают ему в другой жизни надежду полного восстановления порядка. Вот система величественная, полная, связная, могущественная; она соответствует требованиям души человеческой, освобождает её от подавляющего её гнёта и даёт ей вместе с силами, которых ей недостаёт, удовлетворение, которого она жаждет.

Относительно этой христианской системы и относительно каждого из её догматов, я был обременён множеством возражений, я пережил болезни сомнения и намерен изложить: как вышел я из состояния сомнения и на чём утверждаются мои убеждения.

Серьёзные противники догмата творения были бы те, которые утверждали бы, что вселенная, земля и человек на земле от вечности и во всём их составе были тем, что они есть теперь. Но этого утверждать никто не может; факты слишком явно противоречат этому. Много спорили и ещё спорят по вопросу: с какого времени человек существует на земле? Но и это не имеет никакого значения по отношению к догмату творения; известно и признано, что человек не всегда существовал на земле, и что она долгое время была в таких различных состояниях, при которых человек не мог существовать на ней. Итак, человек имеет начало, человек – пришелец на земле. Как же он явился?

Здесь противники догмата творения разделяются: одни признают произвольное зарождение, другие – преобразование видов. По одним, материя в известных обстоятельствах путём развития своих собственных сил становится способной творить существа одушевлённые. По другим, различные виды существ одушевлённых, существовавших или существующих в разные эпохи и в разных состояниях земли, происходят от небольшого числа первобытных типов, которые, благодаря миллионам или миллиардам веков, получили силу развиваться и усовершаться так, что они преобразовываются в высшие виды. Отсюда более или менее решительно заключают, что человеческий вид есть результат такого преобразования или ряда подобных преобразований.

Что касается до системы произвольных зарождений, попытка утвердить её очень древнего происхождения; наука всегда разрушала её: чем точнее и глубже становились её наблюдения, тем сильнее они опровергали гипотезу творческой силы материи. Ещё недавно этот вопрос был внимательно исследуем знаменитыми учёными и приведён именно к такому решению. Но если бы даже приверженцы произвольных зарождений могли представить те или другие опыты, которых ошибочность ещё не была бы признана, и тогда первое появление человека на земле этим путём не объяснилось бы, и мы были бы в праве повторить здесь то, что некогда уже высказали по этому предмету: «Этим способом происхождения могли бы, если бы только могли, произойти разве существа младенствующие, как обыкновенно являются все существа в первое время и в первом состоянии жизни рождающейся. Никто, конечно, не говорил и никто не скажет, будто полный человек, т. е. муж и жена, чета человеческая могли произойти в силу произвольного зарождения, и что они действительно возникли некогда из материи во всей полноте образования и в совершенной зрелости, в полноте своих сил и всех своих способностей, подобно как представляла себе греческая мифология Минерву вышедшею из головы Юпитера. Однако человек, в первый раз явившийся на земле, должен был явиться именно таким, и под этим лишь условием мог жить на ней, продолжать своё существование и стать началом рода человеческого. Не представляют же себе первого человека, родившимся в состоянии первого младенчества, живым, но недеятельным, несмысленным, бессильным, трепещущим и плачущим, младенцем, но без матери, которая бы его взяла и питала бы! А система произвольного зарождения могла бы дать первого человека единственно в таком состоянии. Очевидно, не так произошёл на земле род человеческий»⁴.

Система преобразования видов равно отвергается и наукой, и чувством здравого смысла. Она не опирается ни на одном осязательном факте, ни на каком данном научного наблюдения или исторического предания; все признанные факты, все открытые памятники из разных веков и разных мест относительно видов существующих свидетельствуют, что они не подверглись никакому преобразованию, никакому значительному и прочному изменению; за тысячу, за две, за три тысячи лет назад эти виды являются такими, каковы они и в настоящее время. В одном и том же виде, породы (расы) могут разнообразиться или изменяться одна через другую; но виды не изменяются. И когда пытались преобразовать их искусственно, посредством скрещиваний между видами ближайшими, получали лишь некоторые видоизменения, которые через два или три поколения были поражаемы бесплодием, как бы во свидетельство бессилия человека путём прогрессивного преобразования существующих видов достигнуть сотворения видов новых. Человек не есть обезьяна преобразованная и усовершенствованная путём тёмного брожения элементов природы в течении ряда веков; такое притязательное объяснение происхождения человеческого вида есть одна гипотеза, плод воображения, легко обольщающего замысловатыми догадками, которые внушаются недостаточностью действительного постижения природы и которых оправдание мечтают возложить на неопределённо отдалённое время и на события неизвестные. Начало коренного различия и пребываемости видов, твёрдо обоснованное многими известными учёными (Кювье, Флуренсом, Костом, Катрфажем) и всеми строгими наблюдателями фактов, остаётся господствующим в науке, как и в живой действительности⁵.

Рядом с этими тщетными попытками обойтись без Бога Творца и объяснить развитием сил, свойственных материи, происхождение человека и мира христианский догмат творения имеет ещё других противников. Вооружаются против самого повествования Библии о преемственных событиях творения, перечисляя те трудности, какие представляет примирение этого повествования с наблюдениями и выводами науки. Мы взвесим силу этого рода возражений, когда будем говорить о боговдохновенности Священных книг, о их действительном предмете и их истинном смысле. Но в настоящее время мы берём догмат творения в области, которой не достигают эти нападения, в той высоте, которая ему свойственна: факт творения вообще, само начало (принцип) творения – вот что составляет догмат; каковы бы ни были неясности или трудности научные в библейском повествовании, начало и общий факт творения остаются неприкосновенными. Веры в Бога Творца – вот чего требует христианская религия.

В этом смысле против христианского догмата творения может быть только одно общее возражение, которое относится ко всем событиям сверхъестественным и к самому бытию Бога точно так же, как к религии христианской. Но, очевидно, говоря об одном определённом догмате, неуместно рассматривать общий вопрос; этот вопрос во всей его обширности мы будем рассматривать особо.

Бог Творец есть также Бог Промыслитель. Он Сам имеет жизнь и в то же время даёт жизнь. Связь между Ним и творением не престала со дня сотворения. За догматом творения следует догмат промышления.

В молитве есть нечто, кроме стремления желаний или скорбей души к удовлетворению, к силам или к утешениям, которых она не находит в себе самой; в молитве есть выражение веры, смутной или сознательной, колеблющейся или твёрдой, веры в существование, в присутствие, в силу и сочувствие Существа, к которому обращается молитва. Без такой веры и надежды на Бога молитва не возбуждалась бы или глухо замерла бы в душе. Если она остаётся крепкой, переживает всякие отрицания, всякие сомнения, всю мглу, облегающую род человеческий, это значит, что человеческий род носит внутри себя несокрушимое чувство пребывающей связи, которая соединяет его с Богом и Бога с ним.

Опыт и зрелище жизни не только не разрушают, но ещё уясняют и укрепляют это чувство. Человек, размышляя о своей судьбе, понимает, что она составляется из трёх источников или, так сказать, из трёх различных родов событий. Человек подчинён влиянию событий, которые суть следствие общих законов, пребывающих, независимых от его воли, которые, однако, его разум наблюдает и понимает. Человек сам совершает действием своей воли события, которые и признает своим произведением, и которые имеют свои последствия и входят в ряд явлений его жизни. Человек, наконец, встречает события, которых ни причины, ни основания, ни деятеля он не видит.

События этого последнего рода человек приписывает то причине слепой, которую он называет случаем, то разумной и верховной воле Бога. Когда же ум человека смущается пустотой слова случай, которое ничего не объясняет, ничего не говорит, то он представляет себе силу таинственную, неразгаданную, которая есть не более как необходимое сцепление событий неизвестных, и которую он называет роком, судьбой. Таким образом для объяснения той темной и случайной части жизни человеческой, которая не истекает ни из общих постигаемых законов, ни из свободной воли человека, приходится выбирать между роком или Провидением, между случаем и Богом.

Мы выражаем свою мысль не колеблясь. Кто допускает как объяснение_: судьбу или случай, тот истинно не верит в Бога. Кто истинно верит в Бога, тот полагается на Провидение. Бог не есть как бы некоторый способ, измышленный для объяснения начала вещей, не есть только деятель, призванный открыть актом творения сцену мира и потом остающийся в совершенной бесполезности и недеятельности. Поскольку Бог существует, то тем самым Он присущ своему творению и поддерживает его. Провидение есть естественное и необходимое раскрытие существования Бога; оно есть постоянное присутствие и постоянное действие Бога в творении. Всеобщее и неодолимое влечение, которое побуждает человека к молитве, находится в совершеннейшем согласии с этим верховным фактом; кто верит в Бога, тот не может не прибегать к Нему и не молиться.

Против этого думают возражать и притом во имя Самого Бога. Говорят, что Он действует посредством общих и постоянных законов; как же просить у Него какого-либо особенного и случайного изволения? Он неизменяем, вечно совершен и вечно тот же: как же представлять себе, будто Он приспособляется к изменяемости чувств и желаний человеческих? Молитва, обращающаяся к Нему, не забывает ли, что Он есть? Таким образом провидению Бога противопоставляют Его существо.

Такое возражение, нередко повторяемое, странно до чрезвычайности. Большая часть из тех, которые делают его, признают в тоже время, что Бог непостижим, и что мы не можем проникнуть в тайну Его существа. Что же, однако, они делают – не выражают ли притязания понять Бога? Ибо по какому праву они противополагают Его существо Его провидению, когда это существо есть для нас тайна непостижимая? Пусть желание проникнуть в тайны Божии есть преимущество и слава человека; но, оберегая это своё преимущество, человек пусть не забывает границ своего могущества; одно из двух: или надобно перестать веровать в Бога на том основании, что нельзя понять Его, или лучше, совершенно веруя в Него, признать действительно, что постигнуть Его невозможно. Нельзя перебегать беспрестанно от одной системы к другой – то признавать Бога непостижимым, то толковать о Нём, о Его существе и Его свойствах так, как будто всё это есть дело знания человеческого. Как ни важен вопрос о Провидении, но тот вопрос, которого мы теперь касаемся, несравненно важнее – это вопрос о самом бытии Бога; в сущности, всё дело в том: есть Бог или нет Бога? Бог есть вместе свет и тайна, Он находится в самом внутреннем отношении с человеком и, вместе с тем, вне границ, за пределами собственно человеческого знания. Впоследствии мы постараемся определить предел, на котором останавливается знание человеческое и который собственно составляет его область; в настоящее время мы берём его как определённый, как известный; кто, веруя в Бога и признавая Его непостижимым, тем не менее упорно пытается определить Его научным образом и думает проникнуть в тайну признав её тайной, тот рискует разрушить собственную свою веру и уничижить Бога, а это то же, что отвергнуть само бытие Божие.

Но пока довольно о невозможности понять Бога и при том о необходимости веровать в Него. Постараемся прямо рассмотреть возражение, почерпаемое в общем характере законов природы – против особенного провидения Божия в отношении к человеку. Это возражение покоится на смешении фактов очень различных и на забвении основного, характеристического факта природы человеческой. Справедливо, что посредством общих и постоянных законов провидение Бога присуще порядку мира; только следовало бы дать этим общим законам иное наименование: они суть неизменная и постоянно действующая воля Бога на мир, ибо Законодатель тут всегда присутствует, как и Его законы. Но когда Бог сотворил человека, Он сотворил его иначе, нежели вещественный мир: Он сотворил человека свободным и нравственным, и отсюда-то проистекает коренное различие между действием Бога на мир вещественный и действием Его на человека. В последствии мы будем говорить, в чем собственно состоит сила этих слов: «человек есть существо свободное»; в настоящее время мы берём человеческую свободу, свободное определение человека в его нравственных действиях, как факт известный и неоспоримый. Допустив этот факт, невозможно говорить, что Бог управляет человеком по общим и неизменным законам, ибо это значило бы не признавать и отвергать свободу в жизни человека, т. е. не признавать и искажать дело Божие. Человек предпринимает свободные решения и таким образом производит в своей собственной жизни такие события, которые не суть следствие общих и внешних законов. Божественное Провидение присуще человеческой свободе и принимает её в расчёт. Оно иначе относится к человеку, чем к звёздам небесным и волнам океана, которые не мыслят и не хотят ничего; к человеку Оно имеет иные отношения, чем к природе, и иной образ действия.

Знаем, что неблагоразумно проводить сравнение между предметами или событиями, которые не имеют существенной аналогии, и люди так часто искажали Бога, делая Его по образу человека, что в целях дать какое-либо понятие о Боге опасно брать без разбора те или другие черты с человека. Тем не менее нельзя забывать, что Бог сотворил человека по образу Своему, следовательно, нельзя безусловно отрицать искание в природе и жизни человека некоторого отражения следов Бога. Что, например, происходит в семействе человеческом? Отец и мать способствуют деятельному развитию своего дитяти, заправляя этим развитием: с властью и нежностью они бодрствуют над ним, дают направление его свободе не уничтожая её, внимают детским просьбам, иные удовлетворяя, другие останавливая по своему соображению и в видах общего и будущего блага. Дитя, со своей стороны, не по предварительному рассуждению, не по преднамерению, а по инстинкту своей природы признаёт власть и принимает ласки своих родителей; по мере своего развития он им повинуется или противится, худо ли, хорошо ли пользуясь присущей ему свободой; но помимо этих смятений воли, он просит, он умоляет с доверием и с радостью и признательностью принимает от родителей исполнение его желаний, а при неисполнении бывает готов просить и умолять снова и всегда с полным доверием. Так бывает в естественном и добром устройстве человеческой семьи.

Эти факты представляют несовершенный, но истинный образ божественного Провидения. христианская вера именно подобным образом определяет действие Божие в жизни человека. Она представляет Бога всегда присущим и доступным человеку, как отца детям; она увещевает, ободряет, призывает человека просить, ввериться, молиться Богу. Она безусловно предоставляет Богу ответы на молитвы; Он исполнит или не исполнит – нам не постигнуть Его намерений: «пути Божии неисповедимы», но христианское учение соединяет с молитвой, непрестанно обновляющейся, постоянную надежду, что «для Бога нет ничего невозможного». Таким образом, догмат промышления находится в полном и внутреннем согласии с природой человека: признавая его свободу, он сохраняет за ней её величие; предлагая ей помощь Божию, он помогает её немощи. В отношении к познанию он не уничтожает тайны, которая не может быть уничтожена, но в жизни для души человеческой он разрешает ту естественную проблему, которой тяготу она носит внутри себя.

Догматы творения и промышления поставляют нас перед лицом Бога; ими провозглашается и утверждается действие Бога в отношении к миру и к человеку. Догмат первородного греха обращает нас к человеку – здесь действие человека в отношении к Богу полагается во главу истории рода человеческого.

Каково содержание этого догмата? Какие составные его элементы и существенные факты, на которых он основывается?

Догматом первородного греха утверждается:

1. Что Бог, творя человека, сотворил его нравственным, свободным и могущим грешить;

2. Что воля Божия составляет нравственный закон для человека, и повиновение воле Божией есть долг человека как существа нравственного и свободного;

3. Что действием своей собственной и свободной воли человек сознательно нарушил свой долг через неповиновение закону Божию;

4. Что человек, поскольку свободен, ответственен за свои действия, и что неповиновение закону Божию справедливо влечёт за собой наказание для него;

5. Что ответственность и бремя греха наследственно, и что грех первого человека тяготел и тяготеет над всем родом человеческим.

Авторитет Бога, долг повиновения Его закону, свобода и ответственность человека, наследственность человеческой ответственности – таковы в их нравственном преемстве начала и факты, содержащиеся в догмате первородного греха.

Оставим пока сам догмат, его источник, его историю, библейское и христианское предание об этом первом шаге человеческого рода в область зла. Посмотрим на человека, его природу и его судьбу в их действительном и общем состоянии. Остановимся на нравственных фактах, как они теперь совершаются и какими они представляются здравому смыслу, помимо учёных споров.

Человек от рождения подчинён нравственному авторитету столько же, сколько и материальному влиянию родителей, которые, говоря по-человечески, сотворили его. Для него повиновение есть столько же долг, сколько и необходимость. Материальная необходимость и нравственное обязательство не тождественны, и смешивать их нельзя, но они внутренне соединены между собой, и дитя в своём естественном развитии инстинктивно чувствует нравственное обязательство ещё скорее, чем отдаёт себе отчёт в материальной необходимости. Инстинкт обязательства соединяется с рождающимся чувством привязанности, и дитя повинуется взору или голосу своей матери, не понимая ещё, что он не может обойтись без неё.

Подобно тому, как чувство привязанности и инстинкт обязательного повиновения составляют первый проблеск нравственного добра в развитии дитяти, точно так же порыв к неповиновению есть первый признак, первое явление нравственного зла. Произвольным неповиновением воле матери начинается для дитяти его нравственное преступление, которое состоит именно в неповиновении. Пусть дитя не отдаёт себе отчёта ни в побуждениях, ни в последствиях своего действия; оно знает, однако, что не повинуется, и смотрит на свою мать со смешанными чувствами противления и беспокойства; оно признаёт материнский авторитет самой нерешительностью своего отношения к нему, оно пытается быть и особенно казаться независимым от естественной и законной власти, управляющей им и признаваемой им даже в те самые минуты, когда его воля противится этому высшему закону.

Каково дитя, таков и человек. Дитя рождается свободным, и человек живёт свободным; дитя рождается подчинённым, также и человек живёт подчинённым. Свобода существует рядом с авторитетом и противится ему, не уничтожая его. Авторитет предсуществует свободе и не уступает ей точно так же, как она не уничтожает его. Человек воздаёт свидетельство авторитету не повинуясь ему, ибо он знает, что не повинуется. Авторитет воздаёт свидетельство свободе человека, осуждая его за злоупотребление свободой, ибо он не был бы ответственным за свои действия, если бы не был свободным. Совместное существование этих двух сил, авторитета и свободы, и то согласие, то борьба их, есть великий факт природы и судьбы человеческой, основа человека и мира.

Понятно, что мы говорим о мире нравственном, мире мысли и воли. В материальном мире нет ни авторитета, ни свободы, там только силы роковые и неравные. О мире материальном превосходно говорит Паскаль: «Человек есть самая слабая в природе тростинка, но это – тростинка мыслящая. Нет нужды вооружаться целой вселенной, чтобы сокрушить ее; немного пара, капли воды довольно, чтобы убить ее. Но если бы вселенная сокрушила его, человек всё-таки остался бы благороднее того, что причинило ему смерть, ибо он знает, что он умирает, а вселенная ничего не знает о том преимуществе, какое она имеет в отношении к человеку. Повинуется человек или нет, он знает, что авторитет находится перед ним, равно как свобода в нём. Он знает, что делает, и отвечает за свой поступок. В этом заключается весь нравственный порядок».

Таким образом всегда и везде, для всех людей как для первого человека, неповиновение законному авторитету составляет начало и основу нравственного зла или греха.

Неповиновение имеет различные и смешанные источники: оно может происходить из жажды независимости, из властолюбия или горделивой пытливости, из поблажки той или другой склонности, или из уступки какому-либо искушению; но во всяком случае оно имеет и удерживает за собой существенный признак действия свободного, что собственно и составляет грех и откуда проистекает ответственность, сопровождающая грех.

Некоторые высокие и даже высоко благочестивые люди оспаривали человеческую свободу, не умея помирить её с тем, что они разумеют под божественным предведением, они отрицали основной факт человеческой природы вместо того, чтобы вполне исповедать тайну естества Божия. Другие, так же высокие, как и искренние, ограничивались возбуждением сомнения о свободе человеческой, не признавая за ней силы факта безусловного и решительного. Эти люди, кажется, смешивали факты существенно различные, хотя тесно связанные между собой; они не угадали существенного и простого характера самого факта воли свободной. Тридцать лет назад в Сорбонне в моем курсе об истории цивилизации во Франции, излагая спор Блаженного Августина с Пелагием о свободной воле, предопределении и благодати, я говорил и считаю достаточным повторить здесь: «Факт, составляющий основу всего спора, есть свобода, свободная воля, воля человеческая. Чтобы точно понять этот факт, надобно освободить его от всякого чуждого ему элемента и строго возвести его к нему самому. Недостаточное понимание его зависело именно от того, что, рассуждая о факте свободы, примешивали к нему другие факты, которые, правда, близко к нему относятся в жизни нравственой, но тем не менее существенно от него разнятся. Например, поставляли человеческую свободу в акте обсуждения и разбора побуждений к тому или другому действию; размышление и сопутствующее ему суждение считали за сущность свободной воли. Напрасно. Это – акты рассудка, а не свободы; рассудок соображает различные побуждения к решению и действию – интересы, страсти, мнения и проч.; он их рассматривает, сравнивает, взвешивает и обсуждает. Это – труд приготовительный, предшествующий акту воли, но никак не составляющий его. Когда размышление кончено, когда человек получил полное сведение о мотивах, предлежащих ему, и об их силе, тогда начинается факт совершенно новый, совсем отличный, факт свободной воли; человек принимает решение, т. е. начинает ряд фактов, которые в нём самом имеют свой источник, по отношению к которым он смотрит на себя как на виновника, которые рождаются потому, что он хочет этого, которых не было бы, если б он не пожелал, которые были бы иными, если б он захотел иначе произвести их. Удалите всякое представление о рассудочном обсуждении, о мотивах понятых и оценённых, сосредоточьте вашу мысль или мысль человека, принимающего известное решение, на том моменте, когда он говорит: «я хочу, и я сделаю», и спросите себя самих, спросите его, можно ли было желать и поступить иначе? Без сомнения, вы скажете, и он вам ответит: «Да». Здесь открывается факт свободы; он всецело вмещается в том решении, какое принимает человек вслед за размышлением; это решение – вот собственный акт человека, который существует зависимо от него и только от него одного – акт простой, независимый от всех предшествующих ему или окружающих его фактов, тождественный при обстоятельствах самых различных, всегда один и тот же, каковы бы ни были его побуждения или следствия.

Вместе с тем, как человек чувствует себя свободным, признаёт в себе способность силой своей воли начинать известный ряд действий, вместе с этим он признаёт, что его воля поставлена под власть известного закона, который, смотря по случаям, к которым прилагается, именуется то законом нравственным, то разумом, то здравым смыслом и проч. Человек свободен, но в его собственном сознании воля его не произвольна, он может воспользоваться ей странным образом, бессмысленным, неправедным, преступным, но всякий раз, как он пользуется ей, ей должно быть присуще известное правило. Соблюдение этого правила составляет её долг, задачу её свободы».

Таков акт собственно воли свободной, строго возведённой к её средоточию, который в случае неповиновения закону долга составляет для человека грех и налагает на него ответственность.

Теперь вопрос: эта ответственность есть ли исключительно личная, падающая только на виновника известного поступка, или она заразительна и переходит в известной мере на его потомство?

Мы продолжаем рассматривать факты лишь настоящей действительности и доступные наблюдению, как они совершаются и обнаруживаются в нравственной жизни рода человеческого.

В поэзии и мифологии почти всех народов встречается мысль об отдаленном, первобытном блаженном времени, которое под различными названиями – золотого века, века богов – представляется как время, когда ни нравственного, ни вещественного зла не существовало в мире – время невинности, мира и счастья. Эта мысль тем замечательнее, что она не имеет никакого основания, никакого повода в самых древнейших преданиях так называемых исторических времён; время, с которого начинается история – примечаются следы фактов сколько-нибудь определённых и доказанных – не есть золотой век, напротив, это век железный, эпоха варварства грубого, невежественного, где царствует война, имеет перевес сила, это время не имеет ни малейшего сходства с прекрасными мечтами древней поэзии. В настоящем случае мы не устанавливаем никакого сближения между этими мифологическими мечтами и преданиями библейскими; из мысли о золотом веке мы не делаем никакого вывода в пользу предания о рае эдемском, мы только обозначаем великий факт, всеобщий инстинкт человеческого представления. Какой смысл его? Откуда происходит это идеальное представление невинности и счастья в колыбели человеческого рода? На что указывает эта идея первого времени мирного, безгрешного и бесскорбного?

От колыбели первого человека и от первобытной поэзии обратимся ко времени настоящему, к действительной жизни, к колыбели младенца. От чего, даже помимо всякого личного пристрастия, мы называем младенчество возрастом невинности? От чего мы находим столько прелести в таком названии и в таком взгляде на возраст младенческий? Физическое зло в нём уже есть, оно обнаруживается при самом входе в жизнь; но нравственное зло ещё не оказалось; жизнь ещё не принесла испытаний душе и не вызвала её недостатков; и вот мысль о душе непорочной имеет для нас невыразимую прелесть; мы испытываем глубокую радость, видя в дитяти невинность, или по крайней мере её подобие, тогда как вокруг нас и в нас самих мы уже не находим её.

О чем повещает этот всеобщий инстинкт, который – и в мечтах воображения и в самых внутренних явлениях жизни, переносится ли наша мысль к колыбели рода человеческого или останавливается перед колыбелью младенца, – заставляет нас смотреть на невинность как на первобытное и нормальное состояние человека и помещать то, что одни называют раем, другие золотым веком, именно там, где обретается невинность?

Очевидно, между душой непорочной и увлечённой злом, между тварью только способной ко греху и тварью согрешившей существует безмерное расстояние, решительная перемена состояния, целая пропасть. Мы обладаем таинственным чувством этой плачевной перемены, падения в эту пропасть; и без всякого предварительного размышления, по одному побуждению нашей природы наша мысль устремляется и останавливается с радостью вне той пропасти, на состоянии, предшествовавшем падению. Отсюда происходят и таким образом объясняются сила и прелесть, какие имеет для нас представление невинности: мы никогда не видели невинности, но нам дано понимать её; она нам является в колыбели мира и представляется в колыбели младенца, и мы находим бесконечное удовольствие в этом представлении.

Есть ли это удовольствие чуждое всякому личному чувству, всякому тайному перенесению этого представления на самих себя, есть ли это удовольствие простого зрителя? Нет: впечатления, которые возбуждает в нас образ невинности, связываются с нами и обращают нас к нам самим; эта перемена состояния, это таинственное прошедшее, которое отбросило человека так далеко от невинности, оставив ему мысль о ней и благоговение к ней – всё это касается не одного только первого человека; этой плачевной перемене подвергся и остаётся подверженным весь род человеческий. Наше настоящее зло происходит не единственно от нас самих; мы получили его по наследству прежде, чем привлекли его после собственным прегрешением; таким образом мы не только существа, способные грешить, мы ещё дети такого существа, которое согрешило.

Что же нам недоумевать относительно этого печального преступления? Пример и зрелище оного не имеем ли мы каждый день перед своими глазами? То неоспоримый и бесспорный факт, что два элемента входят в нравственную жизнь человека: с одной стороны, его врождённые расположения, его естественные и невольные склонности, с другой – его собственная и личная воля. Естественные склонности лица не разрушают его нравственной свободы, не порабощают его воли, но они делают для него употребление свободы более трудным; это – не цепь, которой он связан, это – тяжесть, которую он несёт. Столь же неоспоримый факт и то, что естественные расположения различны и не равно распределены между людьми; никто не изъят вовсе от дурной склонности; всякий человек не только способен грешить, но и наклонен ко греху, и не только ко греху вообще, но ко греху того или другого рода. Наконец, ещё неоспоримый факт, хотя более трудный для определения, состоит в том, что естественные и особенные расположения отдельного лица приходят к нему, в неизвестной мере, с самого его рождения, и что родители передают своим детям те или другие нравственные склонности, как тот или другой темперамент, как те или другие черты лица. Наследственность имеет такое же место в нравственном порядке, как и в порядке вещественном.

Она должна была иметь, и она заняла своё место с первых дней, существования человека на земле, ибо человек был сотворён совершенным во всей целости его природы. И так как будучи сотворён совершенным, вместе с тем он сотворён могущим и согрешить, то спрашивается: кто может измерить расстояние между человеком способными согрешить, но ещё безгрешным, и первым действительным грехом человека? Кто измерит глубину падения и той перемены, которую оно внесло в нравственное состояние его виновника? Кто взвесит последствия этой перемены в отношении к состоянию и нравственным расположениям его потомства? Для оценки великости и важности этого грозного факта – первого появления и первой наследственной передачи нравственного зла – мы имеем только одно указание: это сохранившееся в нас инстинктивное представление о состоянии невинности, вследствие которого мы полагаем безмерное расстояние между первобытной невинностью и первым грехом; но это указание неопровержимо, оно даёт нам видеть в этом плачевном превращении всю слабость и всю ответственность рода человеческого.

Обзывают несправедливостью, спрашивают, каким образом каждый человек может быть ответственным в грехе, которого он сам не сделал, в грехе другого человека, от которого он отделен пространством стольких веков? Мы считаем эту жалобу слабой и ничтожной. Или пусть жалуются также на все неравенства, существующие между людьми, неравенства судьбы и природы, неравенства расположений нравственных и сил физических. Пусть жалуются на взаимную связь преемственных друг другу поколений и на то влияние, какое производят идеи, деяния и участь каждого из них на идеи, деяния и участь каждого последующего поколения. Пусть жалуются на связи, соединяющие детей с их родителями, вследствие чего дети наследуют дурные расположения родителей и даже сами страдания от их пороков. Таким образом, пришлось бы обвинять всеобщий мировой факт – жаловаться как на чудовищную неправду на само существование зла и его неравное распределение независимо от личного достоинства. И когда кто действительно решается на это, когда не хочет видеть источник зла в грехе и не соглашается признать ответственности человека, поставленного здесь как в месте и во времени перехода и испытания, тот принуждён выбирать одно из двух: или он должен признать зло естественным, вечным, необходимым в будущем так же, как и в прошедшем, как нормальное состояние человека и мира, т. е. должен отвергнуть Бога, творение, божественное промышление, нравственность, свободу, ответственность и надежду человеческие; или должен самому Богу приписать зло и ответственность за зло.

Догмат первородного греха один освобождает мысль человеческую от этого ненавистного и невыносимого выбора: далеко не будучи в противоречии ни с историей человечества, ни с событиями и инстинктами, составляющими нравственную природу человека, этот догмат допускает их, освящает и объясняет. Факт первородного греха не имеет ничего странного или тёмного; он существенно заключается в неповиновении воле Божией, которая составляет нравственный закон человека. Это неповиновение, грех Адама, есть действие, которое совершается всюду и каждодневно по тем же самым причинам, с теми же самыми признаками и последствиями, какие ему приписывает христианский догмат. Ныне, как и в саду Эдема, это действие причиною своею имеет жажду безусловной независимости, поползновение к пытливости и гордости, слабость пред искушением. Ныне, как в саду Эдема, оно вносит во внутреннее состояние человека безмерную перемену, одно представление о которой возмущает до глубины душу человеческую; оно переводит человека из состояния невинности в состояние греха. Ныне, как в саду Эдема, действие, производящее эту перемену, влечёт за собой ответственность не только виновника его, но и его потомков; грех заразителен и во времени, и в пространстве, он передаётся и распространяется. Христианский догмат изображает первого человека сотворённым с возможностью согрешить, но невинным, невинным в совершенном возрасте, в полноте всех его способностей, и совершенно чуждым злого и рокового наследства. Вдруг, в первый раз по собственной своей воле человек не повинуется Богу. Вот первородный грех, в сущности такой же, как и грех настоящей человеческой действительности, ибо и тот, и другой состоят в неповиновении Богу, но тот, первый по времени в истории свободы человеческой, и есть человеческий источник зла, от которого вера христианская вместе с указанием на него представляет человеку и средства исцеления.

Все религии давали важное место вопросу о существовании и происхождении зла, и все пытались решить его. Добрый и злой дух, Ормузд и Ариман у персов; Бог творец, Бог хранитель и Бог разрушитель, Брама, Вишну и Сива в Индии; титаны, осаждающие Олимп; Прометей, прикованный к скале за похищение огня с неба: всё это – гипотезы к объяснению борьбы между добром и злом, между порядком и беспорядком в мире и в человеке. Но все эти гипотезы перемешаны, сбиты и спутаны с химерическими баснями, все производят зло из причин несоответствующих, и ни одна не указывает на конец борьбы и на средство исцеления от зла. Одна христианская вера ясно полагает и действительно разрешает вопрос, она одна вменяет человеку произведение зла, она одна представляет Бога посредствующим в восстановлении человека от падения и в спасении от погибели.

В продолжение VI и V веков до Рождества Христова совершается великое событие в истории: дух преобразования религиозного, нравственного и общественного возбуждается и распространяется с Востока на Запад у всех образованных тогда народов. Несмотря на неопределённости летосчисления, на основании новейших, тщательных исследований можно сказать, что Конфуций в Китае, Шакьямуни в Индии, Зороастр в Персии, Пифагор и Сократ в Греции, все вмещаются в пределах этой эпохи⁶. Личности столько же различные, сколько знаменитые, все они разными путями и в различных степенях предприняли великий труд преобразования современного им общества. Конфуций был по преимуществу практический моралист, сильный в наблюдении, в поучении и в дисциплине; Будда Шакьямуни – мечтатель и мистический народный проповедник; Зороастр – религиозный и вместе политический законодатель; Пифагор и Сократ – философы, задавшиеся задачей образовать и собрать вокруг себя избранных учеников. Несомненно, и несмотря на испытания в своей жизни они имели влияние на своих современников и пользовались славой от них. Конфуций и Зороастр были любимцами и советниками царей. Сын самого царя, Будда Шакьямуни был идолом бесчисленных масс. Пифагор и Сократ образовали школы и учеников, которые были славой ума человеческого. По их личному гению и достоинству некоторых идей и деяний эти люди пребудут навсегда достойными удивления. Но сделали ли они то, о чём говорили, совершили ли то, что пытались совершить? Действительно ли они переменили нравственное и общественное состояние народов? Сообщили ли они человечеству великое движение вперёд и открыли ли перед ним неведомые ему до них горизонты? Нисколько. Как много ни связывается блеска с именем этих людей, как ни велико влияние, произведённое ими, каков ни был бы след, оставленный ими, они более казались сильными, чем были такими в действительности, они действовали более на поверхности, чем в глубине, они не вывели народов из той колеи, по которой привычно шла их жизнь, они не преобразовали душ. Соображая всю совокупность фактов надобно сказать, что Китай после Конфуция, Индия после Будды, Персия после Зороастра, Греция после Пифагора и Сократа, несмотря на все испытанные ими революции политические и материальные, остались на тех же путях, с теми же направлениями, какие были у них прежде. Даже у всех этих народов столько различных между собой, тотчас начался упадок, ознаменовавшийся их неподвижностью. Далеко ли они подвинулись теперь, спустя две тысячи слишком лет после явления тех славных личностей в их истории? Какие замечательные успехи, какие плодотворные изменения совершились у них? Что они в сравнении с христианскими народами, особенно же в соприкосновении с ними? Вне христианства были конечно великие зрелища деятельности и силы, блестящие явления гения и мужества, благородные опыты преобразования, учёные системы философские и прекрасные поэмы мифологические, но не было истинного, глубокого и плодотворного возрождения человечества и общества.

Несколько веков спустя после этих бесплодных попыток у самых великих народов мира является Иисус Христос среди народа тёмного, слабого и презираемого. Он и Сам был уничижён, презираем среди своего народа, Он не имел и не искал никакой общественной силы, никакого мирского средства к действию и успеху, Он окружает себя учениками тоже слабыми и презираемыми, как и Он Сам. Не только они были слабы и презираемы; они сами признают себя такими, и не только этим не смущаются, но в этом видят славу и залог доверия к себе. Св. апостол Павел пишет Коринфянам: «Когда я приходил к вам, я приходил возвещать вам свидетельство Божие не в превосходстве слова или мудрости. Я раззудил быть у вас не знающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом, распятого. И я был у вас в немощи, в страхе и в великом трепете. Но я благодушествовал в моих немощах, в обидах, в скорбях, в гонениях, в крайних огорчениях за Христа; ибо когда я немощен, тогда я силён»⁷. И в самом деле Христос силён уничижением и распространяет Свою силу на Своих учеников; с высоты креста Он исполняет то, что князи и мудрые века пытались совершить, но без успеха; Он изменяет нравственное и общественное состояние мира; Он вносит в души свет и силы новые; всем классам, всем состояниям человеческим Он приготовляет судьбы дотоле неизвестные; Он освобождает их и в то же время направляет, оживотворяет и умиротворяет, приводит к согласию свободу человеческую с законом божественным, приносит действительное исцеление от зла, тяготеющего над человечеством; Он открывает пути спасения греху, двери надежды бедствиям.

Откуда происходит эта сила? Где её источник, и в чём состоит её сущность? Что о ней помышляли и говорили в минуту её явления люди, бывшие её свидетелями и орудиями?

Все они единодушно видели в Иисусе Христе Бога; большая часть с самой первой минуты были поражены и просвещены Его присутствием и Его словом, некоторые после недолгого недоумения и колебания также мгновенно были привлечены и убеждены. «Иисус, пришедши в пределы Кесарии Филипповой, спросил Своих учеников: за кого принимают Меня люди, Меня, Сына человеческого? И они отвечали: одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, иные за Иеремию или иного из пророков. И Он сказал им: вы же за кого принимаете Меня? Тогда Симон Петр отвечал: Ты – Христос, Сын Бога живого. Блажен ты, Симон, сын Ионин, – сказал ему Иисус, – ибо не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Который на небесах»⁸. В другой раз, встретив подобное недоумение, Иисус сказал Фоме: «Если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего, и отныне вы знаете Его и видели Его. Филипп сказал Ему: Господи, покажи нам Отца и довольно для нас. Иисус отвечал ему: столько времени Я с вами, и ты не знаешь Меня, Филипп! Видевший Меня, видел Отца»⁹.

Замечали, и действительно есть, в языке апостолов некоторые различия и в их господствующих впечатлениях некоторые оттенки: они называют Иисуса Христа то «Сыном Божиим», то «Сыном человеческим»; они смотрят на Него и представляют Его то под Его божественным видом, то под Его видом человеческим; они не воспроизводят все точно один и тот же образ; они не настаивают все одинаково на одних и тех же чертах Его природы, на одних и тех же событиях Его земной жизни. Св. Матвей есть по преимуществу повествователь и нравоучитель; он повествует с большими подробностями о рождении и детстве Иисуса Христа и передаёт с большей обширностью нагорную проповедь. Св. Иоанн занят по преимуществу созерцанием и изображением божественной природы Иисуса Христа и Его отношений с Богом: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог... Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как Единородного от Отца... Никто никогда не видал Бога; Единородный Сын, Сущий в недре Отчем, Он дал нам познать Его»¹⁰. Подобным образом св. Иоанн передаёт свидетельство Предтечи, отвечавшего пришедшим ему сказать, что все идут к Иисусу Христу: «Вы сами мне свидетели в том, что я сказал: не я Христос, но я послан пред Ним... Приходящий свыше и есть выше всех... Тот, Которого послал Бог, говорит слова Божии; ибо Бог даёт Ему Духа не мерою... Отец любит Сына, и все дал в руку Его»¹¹. Св. Павел по преимуществу мыслитель и занят вопросами и началами учения христианского, и божество Иисуса Христа есть для него первое из этих начал: «В вас, – пишет он к Филиппийцам, – должны быть те же чувствования, какие и во Христе Иисусе. Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но Он уничижил Сам Себя, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и, явившись как человек, смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной¹². Он есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари, ибо Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли: все Им и для Него создано. И Он есть прежде всего, и всё Им стоит»¹³. Св. Пётр и св. Иоанн в своих посланиях говорят, как св. Павел: «Мы, – говорит св. Пётр, – возвестили вам силу и пришествие Господа нашего Иисуса Христа не хитросплетенным басням последуя, но быв очевидцами Его величия; ибо Он принял от Бога честь и славу, когда от велелепной славы принесся к Нему такой глас: Сей есть Сын мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение»¹⁴. «Всякий, отвергающий Сына, – пишет св. Иоанн, – не имеет и Отца, а исповедующий Сына исповедует и Отца... Духа Божия узнавайте так: всякий дух, который исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, есть от Бога; а всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога»¹⁵.

Таков язык апостолов, таковы в одно и то же время его оттенки и согласие. Очевидно, все они имеют одно и то же понятие об Иисусе Христе, они свидетельствуют одну и ту же веру в Него. Для апостола Матфея так же, как для ап. Иоанна, и для ап. Петра так же, как для ап. Павла, Иисус Христос есть вместе Бог и человек, откровение Бога на земле, союз и посредник между Богом и человеками, пришедший от Бога и возшедший к Нему как к источнику и средоточию Его существа. Догмат воплощения, т. е. божества Иисуса Христа, находится везде в Евангелиях, в Деяниях апостольских, в Посланиях апостолов, в писаниях первых отцов. Он составляет постоянное и пребывающее основание, источник и сущность христианской веры.

Таково же точно и свидетельство Самого Иисуса Христа. Как веруют в Него и что исповедуют о Нём его ученики, это Он сам сказал им о Себе, и они это в Нём видели и уразумели. «Все предано Мне Отцем Моим, и никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын восхощет открыть¹⁶. Я и Отец одно»¹⁷. Приближаясь к концу Своего служения и возвестив ученикам Своим, что близок час, в который они все рассеются и оставят Его одного, Иисус Христос обращает мысль Свою к Богу в таких словах: «Отче, пришел час, прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя; так как Ты дал Ему власть над всякою плотию, да всему, что Ты дал Ему, даст Он жизнь вечную. Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единаго истиннаго Бога и посланнаго Тобою Иисуса Христа. Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить. И ныне прославь Меня, Ты Отче, у Тебя самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира. Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое. Иыне они уразумели, что все, что Ты дал Мне, от Тебя есть, ибо слова, которыя Ты дал Мне, Я предал им, и они приняли; и уразумели истинно, что Я изшел от Тебя, и уверовали, что Ты послал Меня. Я о них молю, не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои. И все Мое Твое, и Твое Мое; и Я прославился в них. И Я уже не в мире, но они в мире, И Я к Тебе иду. Отче святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтоб они были едино, как и Мы»¹⁸.

Можно бы умножить эти тексты; но и приведённых достаточно, чтобы показать полное согласие в словах Иисуса Христа о Себе и в словах Его апостолов о Нем; Он себя изображает так же, как они Его изображают; Он называет Бога «Своим Отцем» также, как Его ученики называют Его «Сыном Божиим». Он имеет ту же самую веру в Себя, в Свою природу, в Своё посольство, какую свидетельствуют св. Матфей и св. Иоанн, св. Пётр и св. Павел.

Важный источник заблуждения при изучении фактов состоит в том, что не умеют останавливаться на чертах общих и существенных и забывают их за чертами частными и второстепенными. Пусть относительно божества Иисуса Христа, этого основного начала христианской веры, оспаривают точный смысл того или другого слова: удаляют по подозрению в вставке то или другое выражение того или другого Евангелия, того или другого Послания; но за всем тем всегда останется бесконечно многое, достаточно утверждающее, что верующие ныне в божество Иисуса Христа веруют тому же, чему веровали и что исповедовали апостолы, и что сами апостолы не другому чему веровали и не другому учили, как тому, что сказал им Сам Иисус Христос.

Противники догмата воплощения и божества Иисуса Христа забывают равно и человека, и историю, сложные элементы природы человеческой и смысл великих событий, знаменующих религиозную жизнь рода человеческого.

Что такое сам человек, если не воплощение Бога, хотя не полное и несовершенное? Только материалисты, отрицающие душу, и натуралисты, отрицающие творение, одни с последовательностью отвергают догмат христианский. Бели же вы верите в различие духа и материи, если вы не верите, будто человек есть произведение брожения материи или преобразования видов, вы не можете не допустить в природе человеческой элемента божественного; вы необходимо принимаете слово книги Бытия: «Бог сотворил человека по образу Своему»; т. е. вы принимаете присутствие Божие в слабом и погрешимом человечестве.

Откроем историю всех религий, всех мифологий, более чистых и самых грубых; мы встретим в них на каждом шагу идею и сказание о божественном воплощении. Брамаизм, буддизм, язычество, идолопоклонство – все верования обилуют различными и разновременными воплощениями, изначальными или преемственными, приурочиваемыми к тому или другому историческому событию, в объяснение того или другого факта, для удовлетворения той или другой человеческой склонности.

Это естественный и всеобщий инстинкт людей – представлять себе под формой воплощения Бога в человеке действие Божие на род человеческий.

Как все религиозные инстинкты, так и этот может породить и порождал самые странные суеверия, самые безумные, предположения. Подобно тому, как естественная вера в Бога была источником всякого идолопоклонства, так точно расположение воплощать Бога в человеке породило разные странные представления и допускало всякие лживые предания. Но можно ли поэтому утверждать, что вообще божественное воплощение и всякое предание об божественном воплощении ложны? Только по слабости человеческого ума здесь действительность и мечта, истина и заблуждение весьма близко соприкасаются, взаимно вызываются и непрестанно смешиваются. Так называемые воплощения Брамы или Будды точно так же не есть доказательство против божества Иисуса Христа, как поклонение идолам не доказывает против бытия Бога. Богочеловек Иисус Христос имеет такие черты, которые принадлежат только Ему одному. Они-то и составляют Его могущество и успех Его дела, которые опять принадлежат только Ему одному. Это – не реформатор человеческий, Сам Бог во Иисусе Христе совершил то, чего никогда ни один реформатор ни совершал, ни даже разумел, – преобразование нравственного и общественного состояния мира, возрождение души человеческой и решение проблем судьбы человеческой. Вот – знамения, плоды, в которых является божество Иисуса Христа. Но как совершается в человеке Божественное воплощение? Тут, подобно как в соединении души и тела, как в самом творении, недоступная нам тайна; но если это непостижимо для нас, тем не менее сам факт существует. Когда этот факт получил форму догмата, богословие пыталось объяснить его, но, по моему мнению, без успеха. Дело воплощения составляет предмет веры христианской и стоит выше всяких определений и споров научных. Отрицать воплощение, отрицать божество Иисуса Христа – значит отрицать, извращать веру христианскую, которая никогда не была бы тем, чем она есть, и никогда не совершила бы того, что она совершила, если б она не имела своим началом Божественного Воплощения и своим виновником Богочеловека Иисуса Христа.

Мы входим в само святилище веры христианской.

Бог не только явил себя в Иисусе Христе, не только положил на земле и перед людьми Свой собственный живой Образ в пример святости и жизни, но через Иисуса Христа Творец ещё исполнил в отношении человеку, творению Своему, дело столько же Своей благости, сколько Своего верховного могущества. Иисус Христос есть Бог, сделавшийся человеком, не только для распространения света божественного над людьми, но и для побеждения и искоренения нравственного зла в человеке, которое есть плод греха человека. Он принёс людям не только свет и закон, но прощение и спасение, и это – ценой собственного Его страдания, собственной жертвы. Он есть образ сколько святости, столько же и самопожертвования. Он стал жертвой, дабы быть Спасителем. Воплощение снисходит до креста и крест достигает Искупления.

Вот в чём состоят догмат и тайна верховные. Вот из чего вполне открываются смысл и значение дела христианства. Какими путями Иисус Христос, дабы совершить это великое дело, проник в душу человеческую? Как Он покорил её вере христианской, чтобы освободить от зла и спасти её?

Когда человек нарушает долг, закон которого он признаёт, когда он делает зло, которого обязан избегать, когда вслед за грехом пробуждается в нём раскаяние, то к чувству раскаяния присоединяется ещё особое чувство необходимости заглаждения греха. Это – нравственный инстинкт человека, по которому чувствуется, что для искоренения греха недостаточно раскаяния, но что ещё грех должен быть искуплен. Чтобы загладить, нужно страдать.

Когда же к чувству нравственному присоединяется религиозное чувство, когда человек верит в Бога и видит в Нём виновника нравственного закона и мздовоздаятеля, то он смотрит на себя как на виновного в оскорблении Самого Бога, Которому он не повиновался, и испытывает потребность быть помилованным, войти снова в благоволение верховного Владыки, Которого он оскорбил.

У всех народов, во всех религиях, при всех общественных формах, эти два инстинкта – необходимость удовлетворения за грех и помилования за оскорбление – являются как инстинкты естественные и сродные душе человеческой. Всегда и всюду они были источником многих верований и обрядов, иногда чистых и трогательных, иногда бессмысленных и ненавистных, которые все сокращаются под именем жертв. Все истории варваров и народов образованных, древних и новых обильны жертвами всякого рода, грубыми или мистическими, кроткими или кровавыми, измышленными и установленными то для заглаждения грехов человека, то для умилостивления гнева Божия и приобретения Его благоволения. К этому присоединяется ещё другой нравственный факт, столько же действительный, хотя более странный для взгляда поверхностного. Люди верили, что грех мог быть заглаждаем другими так же, как и виновником его, и что невинные жертвы могли быть приносимы для умилостивления Бога и для спасения виновного. Отсюда произошли жертвы столько же нелепые, сколько и жестокие, и предполагаемое заглаждение греха часто было ещё большим преступлением. Но отсюда произошли также героические деяния, высокие самопожертвования. Внутренняя история семейств и общественная история народов представляют удивительные примеры невинности, жертвующей собой, принимающей страдания и саму смерть за грех другого, дабы таким удовлетворением божественной правды приобрести прощение грешнику.

Неужели это – одно благочестивое и благородное обольщение, самопожертвование тщетное, хотя и прекрасное? Таким оно может представляться только для тех, кто не верит ни провидению, ни молитве, ни какому-либо действительному отношению между действиями человека и волей Бога, ни взаимной связи людей между собой, ни какой-либо связи между самопожертвованием одного и судьбой другого, ради которого тот приносит себя в жертву. Но кто имеет веру в Бога живого, в Его постоянное присутствие и деятельное Провидение, кто верит, что ничего не бывает тщетного со стороны человека, добро ли это или зло, и что всякое нравственное действие приносит свой плод, видимый или сокровенный, близкий или отдалённый, тот не может не предчувствовать в свободном жертвоприношении невинного ради спасения виновного таинственной действенности, которой тайну не дано ему проникнуть, но которая возбуждает в его душе надежду, что высокое самопожертвование не может не достигать своей цели.

Обратимся теперь к христианскому догмату. В соответствии с теми жертвами и самопожертвованиями невинных за виновных тварей друг за друга поставьте самопожертвование и жертву Иисуса Христа, Богочеловека, ради искупления греха рода человеческого и для открытия ему путей спасения: можно ли не поразиться здесь чрезвычайной аналогией? Какая связь, какое согласие между чистейшими и благороднейшими влечениями души человеческой и догматом божественного Искупления! Мы не касаемся ни одного из трудных и спорных вопросов относительно этого догмата, ни о сравнительном достоинстве веры и дел, ни об отношении божественной благодати и человеческой добродетели, ни об избранных и неизбранных – мы останавливаемся на самом факте искупления через Иисуса Христа, факте, на котором догмат основывается. То, что некогда было предчувствуемо и пытаемо избранниками человечества для заглаждения вины того или другого человека или народа, Иисус Христос, избранный Божий, Сын Божий, Богочеловек пришел совершить ради всех людей ценой несравненных скорбей, уничижения и страданий. Бог стал человеком, чтобы стать жертвой, и жертвой – чтобы соделаться Спасителем: какое другое зрелище, кроме сего, могло возбудить в душах те высокие восторги удивления, благоговения и любви, ту веру пламенную, непобедимую и всеувлекающую, которых памятники и примеры оставили нам апостолы и первые христиане?

Так вера христианская есть несравненная система фактов, догматов, заповедей и обетований, которая, несмотря на все сомнения и все прения человеческого разума, вот уже девятнадцать веков истинно удовлетворяет естественным религиозным потребностям, вполне отвечает на естественные религиозные проблемы человечества.

Против системы христианства, возвышенной и находящейся в глубоком согласии с человеческой природой, некоторые представляют возражение, по их мнению, самое решительное: христианство проповедует сверхъестественное, полагая его своим началом и основанием; но, говорят, сверхъестественного не существует.

Возражение это не новое, но в настоящее время оно кажется более серьёзным и более сильным, чем прежде. Именно ныне имеют притязание низвести сверхъестественное к ничтожеству и отогнать его от мира и человека во имя науки, во имя всех человеческих наук – физических, исторических и философских.

Мы глубоко уважаем науку и желаем, чтобы она была столько же свободна, сколько и уважаема. Но мы желали бы также, чтобы она как можно менее затрудняла сама себя, чтоб она не была исключительно предзанята своими особенными, (специальными) работами и своими временными успехами, чтобы она была более внимательна, не забывала и не упускала из вида ни одной из идей, ни одного из фактов, которые имеют связь с вопросами её исследования и которые она должна принимать в расчёт при решениях, ею постановляемых.

Как бы ни смотрели на современность, но попытка освобождения от сверхъестественного есть грубая попытка, ибо верование в сверхъестественное есть факт естественный, изначальный, всеобщий, постоянно пребывающий в жизни и истории человеческого рода. Во все времена, везде, во всех общественных состояниях, на всех степенях образованности род человеческий неизменно является свободно верующим в события, в причины внешние миру чувственному, тому живому механизму, который называют природой. Напрасно старались расширять, истолковывать, возвеличивать природу; инстинкт человека, инстинкт масс человеческих никогда не удовлетворялся этим, он всегда искал и видел нечто за пределами природы.

И это-то инстинктивное и доселе несокрушимое в человечестве верование обзывают коренным заблуждением; этот-то всеобщий и постоянный в истории человеческой факт пытаются уничтожить.

Некоторые идут ещё далее, говорят, что этот факт уже уничтожен, будто народ уже не верит в сверхъестественное и будто напрасно пытаться переуверить его. Невероятное безумие людское! Потому, что в одном углу вселенной в один из дней веков сделаны значительные успехи в естественных и исторических науках, потому, что во имя этих наук оспаривали сверхъестественное в нескольких остроумных книжках, – на этом основании провозглашают, будто сверхъестественное побеждено, уничтожено! И ещё бы такой приговор произносили от имени учёных – нет, его произносят от имени народа! Значит, вы совершенно забыли или никогда не понимали ни человечества, ни его истории! Значит, вы решительно не знаете, что такое народ, что такое народы, живущие на земле! Значит, вы никогда не проникали в среду этих миллионов душ, у которых верование в сверхъестественное есть и остаётся присущим и действующим, даже когда на словах оно, по-видимому, не признаётся! Значит, вы не знаете, какое безмерное расстояние существует между основанием и поверхностью этих душ, между изменчивыми влияниями, возбуждающими ум человека, и неизменными инстинктами, присущими его жизни! Правда, в наше время есть и в народе несколько отцов, матерей, детей, считающих себя неверующими и посмеивающихся чудесам, но последите за ними внутри их жилищ, среди испытаний их жизни: что делают эти родители, когда болит их дитя, эти земледельцы, когда полям их угрожает опасность, эти матросы, когда плывут они по морю во время бури? Они возводят очи к небу, молятся, взывают к тому сверхъестественному могуществу, которое вы считаете уничтоженным в их мысли. Своими действиями вольными и неодолимыми они дают решительное опровержение вашим словам и своим собственным речам.

Но допустим, что вера в сверхъестественное пала; что же мы видим в обществе, в тех его классах, которые тщеславятся этими нравственными развалинами? На место чудес божественных являются человеческие; их ищут, требуют, и находятся люди, которые выдумывают их и привлекают к себе тысячи зрителей. Нет нужды простираться в даль времён или ходить в далёкие страны, чтобы видеть сверхъестественное суеверия, утверждающееся на развалинах сверхъестественного религии, и легковерие, ласкосердствующее лжи.

Оставим временные болезненные кризисы в жизни человечества и посмотрим на пребывающую и серьёзную его историю. Мы поймём, что инстинктивная вера в сверхъестественное была источником и служит основанием для всех религий, как и для религии вообще. Один из серьёзнейших мыслителей нашего времени, занимающихся этим предметом, Эдмонд Шерр именно так ставит вопрос о сверхъестественном – как вопрос о религии вообще. В одном из своих сочинений он представляет прекрасный и скорбный образчик колебания его собственных мыслей и борьбы их, происходящей в его душе. «Сверхъестественное не есть что-либо внешнее в религии, это сама религия», – говорит один из двух совопросников, между которыми автор заводит спор. «Нет, – говорит другой, – сверхъестественное не есть собственный элемент религии, а скорее собственный элемент суеверия; событие сверхъестественное не имеет никакого отношения к душе человеческой, ибо свойство сверхъестественного состоит в выделении из той совокупности условий, которые образуют достоверность; свойство сверхъестественного – быть противочеловеческим». Спор продолжается, одушевляется и обнаруживает различные смущения двух совопросников: «Может быть, – говорит рационалист, – сверхестественное было необходимой формой религии для ума малообразованного; но справедливо или несправедливо, только наша новая культура отвергает чудо, она не отрицает его с точностью, но она равнодушна к нему. Даже проповедник не знает, что ему делать с чудом; чем он серьёзнее, чем его верование искреннее и ближе к жизни, тем более чудо уходит из его учения. Чудо было некогда силой религиозной проповеди, а ныне оно составляет для неё тайное затруднение. Всякий в отношении к чудесным повествованиям Священных книг смутно чувствует то же самое, что чувствуется в отношении к благочестивым легендам; не в них религия, в них одно преувеличение». «Правда, – восклицает со скорбью колеблющийся христианин, – мы более не верим в чудо; вы могли бы прибавить, что мы более не верим и в Бога, эти два верования связаны одно с другим. Ныне много толкуют о христианском спиритуализме, о религии совести; и вы сами, кажется, видите успех религии в оставлении чудес. Не могу выразить с достаточной силой, как внутренний опыт моего сердца протестует против подобного мнения. Когда я чувствую, что вера в чудо колеблется во мне, я вижу также, что и образ моего Бога затмевается в моих глазах; он мало-помалу перестаёт быть для меня Богом свободным, живым, Богом личным, Богом, с которым душа беседует как с Господом и Отцом; а когда эта беседа прерывается, что остаётся нам? Какой печальной является тогда жизнь и разочарованной! Прийти только к тому, чтобы есть, спать, приобретать деньги и не видеть ничего дальше – каким детством будет тогда наш возраст зрелый, какой печальной будет наша старость, какими бессмысленными покажутся наши заботы и волнения! Нет тайны – это то же, что нет невинности, нет бесконечного, нет неба над нашими головами, нет поэзии. Ах! Будьте уверены, что неверие, отвергая чудо, стремится к тому, чтобы опустошить небо и попрать красоту земли. Сверхъестественное есть естественная область души. Это – сущность её веры, её надежды, её любви. Я очень хорошо знаю, что критика правдоподобна, что её доводы часто представляются победоносными; но также я знаю ещё нечто другое, и, может быть, вы сами засвидетельствуете то же самое: переставая верить в чудо, душа видит себя потерявшей тайну жизни божественной и с высоты своего величия падает на землю, а иногда и в грязь».

В свою очередь неверующий в сверхъестественное тоже смущается и с скорбью говорит: «История человечества иногда представляется мне движущейся между следующими точками. Мир начинает религией, и, относя все явления прямо к первой причине, всюду видит Бога. Является философия, которая, открыв связь причин и законов их действия, понемногу ограничивает прямое действие божества и, утверждаясь на идеи необходимости (ибо только необходимость падает в область знания, знание есть лишь познание необходимого), стремится своими основными данными исключить Бога из мира. Ещё дальше: она отрицает и свободу человеческую, как отвергла Бога. Понятно, почему: свобода есть причина вне цепи причин, первая причина, причина самой себя; и вот философия, не имея возможности объяснить её, присуждена отрицать ее. Строгая философия будет всегда фаталистична. Но этим самым философия повреждается и разрушается. Когда она не имеет другого бога кроме вселенной и другого человека кроме первого млекопитающего животного, она становится не больше, как естественной историей. Естественная история – вот вся наука эпох материалистических, и, сказать кстати, такова наша эпоха. Но материализм не есть последнее слово рода человеческого. Повреждённое и ослабевшее общество сокрушается в страшных катастрофах; революции разбивают людей, как железная борона разбивает глыбы земли на ниве; в кровавых бороздах зарождаются новые поколения; душа, освежившись слезами, снова верит и снова молится. За веком Возрождения следовал век Реформации, Германии Фридриха Великого наследовала Германия 1812 года. Таким образом, вера всегда возрождается из своего пепла. Увы! Человечество собирается начать тот путь, который я изобразил. Что же? Наша планета подвигается ли сколько-нибудь вперёд в пространстве, обращаясь вокруг своей оси, и если подвигается, то к какой цели она стремится?

Куда идёт, Господи, куда идёт земля в небесном пространстве?»¹⁹

Не к небу пойдёт земля, если она последует пути, на который толкают её противники сверхъестественного. Они говорят, будто сверхъестественное есть существенно противочеловеческое. Душа же человеческая действительно желает чего-то, но не противо-, а выше человеческого, и именно желает и надеется сверхъестественного. Надобно беспрестанно твердить это: конечный мир во всей его целости, со всеми его событиями и всеми его законами и с самим даже человеком недостаточен душе человеческой, она желает иметь для своего созерцания и любви нечто более великое и более совершенное, она хочет ввериться чему-то более прочному и опереться на нечто более крепкое. Из этого возвышенного стремления рождается и им-то воспитывается религия вообще, и ему-то отвечает и удовлетворяет в особенности вера христианская. Пусть же образумятся те, которые мыслят о себе, будто они остаются ещё христианами, отвергая верование в сверхъестественное; вместе с этим они отвергают и религию вообще и в особенности веру христианскую. Может статься, что они ещё не сделали себе всего этого зла и, сохраняя искреннее чувство религиозное, ещё считают себя христианами; душа борется против заблуждения мысли, и нравственное самоубийство чрезвычайно редко. Но зло обнаруживается и в своём распространении крайне усиливается, и массой людей последствия из заблуждения извлекаются гораздо строже, нежели самим лицом, в уме которого родилось заблуждение. Народы – не то же, что учёные или философы; если вы достигнете разрушить в них всякую веру в сверхъестественное, будьте уверены, что и веры христианской не найдёте в них.

Думают ли об этом как следует? Представляют ли себе, что сталось бы с человеком, с людьми, с душой человеческой, если бы религия действительно была уничтожена, если бы веры религиозной действительно не стало в человечестве? Не будем распространяться в сожалениях и в зловещих предчувствиях; но скажем, что самое сильное воображение не может представить себе того, что случилось бы с нами и вокруг нас, если бы место, занимаемое христианскими верованиями, вдруг оказалось пустым и власть их – уничтоженной. Никто не может выразить, до какой степени унижения и расстройства ниспало бы тогда человечество. А это именно случилось бы, если бы всякая вера в сверхъестественное угасла в душах, если бы люди в отношении к порядку сверхъестественному потеряли всякое доверие, всякую надежду.

Мы не намерены здесь входить в вопрос нравственный и практический, мы занимаемся вопросом о сверхъестественном, рассматриваемом с точки зрения отвлечённого разума.

Сверхъестественное осуждают за само его имя. Ничего, говорят, нет и не может быть вне и выше природы. Она едина и полна, всё в ней заключено, и все вещи в ней держатся, связываются и развиваются необходимо.

Если так, то мы в полном пантеизме, т. е. в полном атеизме. Мы решительно даём пантеизму его собственное имя. Между людьми, которые ныне выдают себя за противников сверхъестественного, большая часть решительно не считают себя и не хотят быть безбожниками. Мы предупреждаем их, что они ведут других туда, куда сами не думают и не хотят идти. Отрицание сверхъестественного во имя единства и всеобщности природы есть пантеизм, но пантеизм есть атеизм. Это мы докажем в дальнейших рассуждениях, когда будем говорить о действительном состоянии христианской веры; теперь пока мы отражаем более прямые удары против сверхъестественного – менее глубокие, чем удары пантеизма, но столь же важные, ибо по истине сознательно или бессознательно, вольно или невольно, но все удары в этом споре идут к одному и тому же концу: направляемые против сверхъестественного, они поражают религию.

Ссылаются на твёрдость, неизменность законов природы, это, говорят, факт осязательный и неоспоримый, оправдываемый опытом рода человеческого. В виду пребывающего порядка природы и её законов невозможно допустить в ней никаких частных и временных нарушений этого порядка и этих законов, и потому нельзя верить в сверхъестественное, в чудо.

Правда, всеобщие и постоянные законы управляют природой. Но значит ли это, что эти законы необходимы и что никакое нарушение их невозможно? Никто не может не признать, что между всеобщим и необходимым есть существенное и безусловное различие. Постоянство настоящих законов природы есть факт, утверждаемый опытом, но не единственный возможный и не единственный постижимый разуму; эти законы могли бы быть иными и могут подлежать изменению. Многие из них не всегда были такими, каковы они теперь, ибо сама наука утверждает, что состояние природы было иное, чем каково оно теперь; всеобщий и пребывающий порядок, который нам современен и которому мы вверяемся, не всегда был таков, каким мы его видим, он имел начало; творение действительного порядка природы и её законов есть столь же достоверный факт, как и факт самого этого порядка. А что такое творение, как не факт сверхъестественный, акт могущества или силы, высшей настоящих законов природы, силы, которая может изменить их так же, как могла утвердить их? Первое чудо: это – Бог.

Есть ещё второе чудо: это – человек. Повторим прежде сказанное: как существо нравственное и свободное, человек живёт вне и выше общих и пребывающих законов природы; он творит своей волей факты, которые не суть необходимое следствие предсуществующего закона; и эти факты занимают место в порядке решительно отличном и независимом от видимого порядка, управляющего вселенной. Нравственная свобода человека есть факт столько же достоверный, столько же естественный, как и порядок природы, и между тем свобода есть факт сверхъестественный, т. е. существенно чуждый порядку природы и её законам.

Бог есть существо нравственное и свободное по преимуществу, т е. существо по преимуществу способное действовать как первая причина, вне причин, которые связываются одна с другой. А человек как существо нравственное и свободное находится во внутреннем отношении с Богом. Кто определит возможные события и измерит тайны этого отношения? Кто скажет, будто Бог не может изменить и никогда не изменяет сообразно Своим намерениям в порядке нравственном и касающемся человека законов, которые Он установил и поддерживает в вещественном порядке природы?

Некоторые колебались безусловно отрицать возможность событий сверхъестественных, и в нападении на них приняли путь окольный. Они говорят: если эти события и не невозможны, то они невероятны, ибо никакое человеческое и особенное свидетельство в пользу чуда не может представить вероятности равной той, которая следует против чуда из того опыта, какой имеют люди относительно твёрдости законов природы. «Только этот опыт, – говорит Юм, – даёт авторитет человеческому свидетельству, и этот самый опыт свидетельствует нам о законах природы. Итак, когда два рода опытов находятся в противоречии, нам ничего не остаётся делать, как только вычесть один род из другого и составить мнение в том или другом смысле сообразно с тем, что даст нам остаток вычитания. В силу принципа, полагаемого мной, такое действие, будучи приложено ко всем народным религиям, ведёт к их полному уничтожению. Итак, мы можем постановить правилом, что никакое человеческое свидетельство не может иметь силы, достаточной для доказательства чуда и для того, чтобы из чуда делать законное основание какой-нибудь системы религии»²⁰. Этим-то рассуждением Юма ограждаются как неприступной крепостью все противники чудес, отрицая всякое вообще верование.

Какое смешение фактов и идей! Какое поверхностное решение одной из величайших проблем нашей природы! Будто достаточно простого действия арифметики над двумя опытными наблюдениями, выраженными в числах, чтобы порешить вопрос о том, основательно или нет всеобщее верование человеческого рода в сверхъестественное и действует ли Бог на мир и человека только посредством законов, установленных раз на всегда, или Он продолжает ещё в делах Своего могущества действовать по Своей свободе. Скептик Юм таким образом не только не признавал величия проблемы, он ещё ошибался в самих побуждениях, на которых основал свою тесную идею: вовсе не в одном только опыте человеческое свидетельство почерпает свой авторитет; оно имеет более глубокие источники и силу прежде опыта, это – одна из естественных связей, одна из свободных симпатий, какие объединяют людей между собой и одни поколения с другими; не в силу ли этой-то связи дитя доверяется словам своей матери и верит всему, что она ему рассказывает? Взаимное доверие людей в том, что они говорят или передают о себе одни другим, есть изначальный свободный инстинкт, который опытом укрепляется или колеблется, управляется или огранивается, по не обосновывается им.

В том же сочинении Юма мы находим ещё другое выражение: «так как неожиданность, смешанная с удивлением, какое возбуждают чудеса, есть приятное душевное движение, то отсюда рождается понятное стремление верить в события, которыми возбуждается такое движение»²¹. Выходит, если верить Юму, что человек верит в сверхъестественное единственно для своего удовольствия, для забавы своего воображения; но под этим действительным, однако вторичным впечатлением, которое касается поверхности человеческой души, философ не видит глубоких инстинктов и высших потребностей, которые господствуют в ней.

К чему такое непрямое и неполное нападение? Зачем ограничиваться утверждением, будто чудеса не могут быть исторически доказаны, вместо того, чтобы утверждать решительно невозможность чудес? В сущности же, именно так думают противники сверхъестественного, потому они и стараются уронить силу свидетельств о чудесах, что заранее считают чудеса невозможными. Если бы все свидетельства, какими окружена колыбель христианской веры, даже если бы четвертая или десятая часть этих свидетельств относилась к фактам необыкновенным, неожиданным, неслыханным, но без характера сверхъестественности, такие свидетельства были бы приняты как весьма сильные, и факты как достоверные!.. По-видимому, оспаривают только силу свидетельств относительно сверхъестественного, в сущности же, отрицают саму возможность сверхъестественного. Надобно говорить и ставить вопрос так, как он есть, и решать его без увёрток.

Недавно умы последовательные и смелые не колеблясь поставили его решительно таким образом: «Новый догмат, – говорят они, – основное начало критики состоит в отрицании сверхъестественного... Кто ещё не решается допустить этого начала, тем нет дела до наших книг, и мы со своей стороны не беспокоимся об их несогласии и об их критике, потому что мы пишем не для них. И если мы не входим в спор с ними, то по совершенной невозможности войти в такой спор, в котором пришлось бы наперёд принять предложение неудобоприемлемое, именно – что сверхестественное возможно»²².

Мы не ставим в упрёк неверующим школы Юма их боязливость; не с намерением и без хитрости они нападали на сверхъестественное путём окольным, не как на невозможное в самом себе, но как не могущее быть доказанным посредством человеческого свидетельства. Отдадим им справедливость. Мудрый и честный инстинкт удержал их на скользком пути; они предчувствовали, что отрицать саму возможность сверхъестественного значило входить всецело в пантеизм и фатализм, то есть уничтожать Бога и свободу человека. Нравственное чувство и здравый смысл не допустили их до этого. Основное заблуждение противников сверхъестественного состоит в том, что они опровергают его во имя человеческого знания и помещают его в ряду фактов научной области. Но сверхъестественное не принадлежит к этой области, и от того-то, желая понять его, пришли к его отрицанию.

Знаменитый моралист, вместе богослов и философ, и весьма сведущий в естественных науках, доктор Чарльмер, профессор Эдинбургского университета и корреспондент Французского Института, в своём сочинении О Естественном Богословии написал главу О неполноте и ограниченности человеческого познания в предметах божественных. Переведем первые страницы этого сочинения.

«Истинная философия нового времени, – говорит он, – никогда не обнаруживает яснейшим образом свой основной характер, как в том случае, когда она касается предела, отделяющего известное от неизвестного. Тут она является двояким образом: с одной стороны, с полным вниманием и уважением ко всем открытиям опыта по сю сторону этого предела, с другой, с недоверием ко всем умозрениям остроумным или благовидным, касающимся области идеальной по ту сторону предела. Употребляя язык более краткий, можно сказать, что долг истинной философии сотоит в том, чтобы она более искала, чем гадала. Её произведения суть копии, а не творения. Она может открыть систему в природе, но не изобрести её. Она начинает наблюдением отдельных фактов, и если эти факты ей удаётся привести в систему, то это лишь вследствие более обширных наблюдений. В своём труде к построению системы истинная философия не выступает вне области действительной природы, ибо действительные явления природы представляют собой первые материалы для науки и действительные отношения этих явлений образуют связь, цемент, которому построения современной науки одолжены своей прочностью и твёрдостью. Этим существенно отличается философия нашего времени от древней философии: та старалась изобретать, наша по преимуществу описывает; её описательный труд одинаково прилагается и к однородным, сходным отношениям вещей и к их отличительным чертам, и при помощи этих-то отношений, наблюдаемых в действительности, новая наука часто приходит к гармонии более величественной и более славной, чем блестящие картины, некогда изобретённые воображением теоретиков.

«В том состоит один из разумных признаков этой философии, что она соединяет силу зрелого возраста со скромностью младенчества. Она идеалом жертвует действительности, и как бы ни была блестяща или заманчива какая-либо гипотеза, но, если в действительной истории природы хоть одно явление противоречит ей, гипотеза оставляется. Для некоторых умов это оставление может быть столько же болезненным, как отсечение своей правой руки или лишение себя глаза; тем не менее, кто остаётся верным началу школы Бэкона, тот переносит эту болезнь. Для учеников этой школы одно твёрдое доказательство имеет более веса, чем тысяча вероятных догадок, и твёрдость, с какой они отвергают теории воображения, у них равняется послушанию, с каким они подчиняются урокам опыта.

«То же самое начало, которое управляет здравой философией во всем, что дано в области человеческого наблюдения, внушает ей полную и терпеливую скромность в отношении ко всему, что находится за пределами этой области. Ежели какой-либо новый свет откроется там, куда не достигал глаз наблюдателя, можно быть уверенным, что из всех людей ученики Бэкона и Ньютона окажут самое высокое почтение к этим неожиданным откровениям; их ум не предзанят и без предрассудка, и твёрдость их уверенности в утверждённых фактах земли ведомой находится в совершенной гармонии с их скромной осторожностью относительно всех понятий, более или менее вероятных, касающихся мира неведомого.

«Это скромное умственное бескорыстие Бэконовской философии не остаётся без награды, как и всегда бывает, когда с самозабвением отдаются делу истины и добра. Руководствуясь этой философией приходится часто расставаться с приятными обольщениями теории, но взамен их и на конце приобретаются существенные и более возвышенные красоты действительной природы. Факты несговорчивы; в их присутствии воображение принуждено уступать, и может быть никогда ум не испытывает чувства более тяжёлого, как когда, после напрасных попыток принудить природу к ответу на блестящие обобщения, он встречается с каким-либо противным явлением, которое насильно выводит его из сладкого умозрения и подчиняет власти скромного, но твёрдого опыта. В жизни философов это было жестоким моментом, когда надлежало бросить мир воображения, столь обольщающий своей простотой и своей снисходительностью, и сделаться рабами наблюдения и идти тихими шагами в бесконечно разнообразном и сложном лабиринте природы. Но эта скорбная эпоха имела свой славный конец; за постоянство, с которым философский ум отдался изучению природы, она щедро открыла ему свои тайны. Порядок вышел из недр хаоса, и в благоустроенном здании вселенной философия находит теперь такое величие и такую возвышенность, которые превосходят всё то, что она когда-либо знала во дни свободного и отважного своего изобретения. Смотря даже только как на прекрасное и привлекательное зрелище для мысли, кто может сравнить систему Ньютона с машиной вихрей Декарта или с тем целым планетным, еще более сложным – циклов и эпициклов, какое построила древность? При первых шагах философского ума на путь наблюдения примечается как бы род отступничества от красоты; но она снова тотчас появляется под другой формой, все более и более блистательной по мере того, как подвигаются на том пути; и наконец, на прочных основаниях воздвигается система несравненно более величественная и более прекрасная, чем та, какая плавала в воздухе пред взором гения. И это понятно. Открываемое нами посредством наблюдения – есть дело мысли божественной, преобразованное творческой силой в прочную и твёрдую действительность. То, что мы сами изобретаем, есть дело лишь воображения человеческого. С одной стороны, является верное представление понятий, сущих в уме Божием; с другой – колеблющийся образ понятий ума человека. Работник, трудящийся над открытием какого-нибудь знаменитого памятника из-под скрывающих его наслоений поступает гораздо лучше, нежели как если бы он своей неискусной рукой вздумал воздвигать какое-нибудь произведение собственного изобретения. Таким образом, опытная наука взамен приятных мечтаний, которые она отвергла в начале своего поприща, открывает нам красоты более возвышенные в действительности природы. Зрелища природы, какие открывает нам наблюдение, имеют не только более истины, но и более прелести и величия, чем все видения по произволу блуждающего воображения. Ни прелесть, ни величие идеи, каковы бы они ни были, не достаточны, чтобы заставить философский ум принять её без доказательства; надобно, чтобы эта идея прежде всего и без церемонии подчинилась свободному исследованию глаз человеческих и свободной работе рук человеческих, чтобы она опустилась на дно тигля, прошла сквозь фильтры и трубы лаборатории, или лучше – чтобы она прошла все роды многообразных и сложных испытаний; и лишь после того, как она подчинилась и пережила эту умственную инквизицию, она занимает место в храме истины и допускается в число законов здравой философии».

Никто, конечно, не будет спорить, что во всех этих словах слышится язык строгого ученика науки; невозможно живее чувствовать её красоту и полнее принимать её законы. Какой математик, какой физик, какой физиолог, какой химик говорил бы о необходимости наблюдения и об авторитете опыта с большим уважением и почтением? При этом доктор Чарльмер – не менее истинный и строгий христианин; его религиозная вера равняется его научной строгости; он принимает и исповедует Иисуса Христа и Его учение так же открыто. И его религия не есть для него лишь результат воспитания, предания и привычки; она продумана им и осмыслена столько же, как и его знания естественные; в той и другой области он испытал источники и взвесил мотивы своего убеждения. Каким образом он пришёл к такому твёрдому положению в той и другой области? Откуда в нем эта гармония философа с христианином?

Предоставим ещё говорить самому доктору Чарльмеру. «Чем более наши познания в естественных науках расширяются, – говорит он, – тем более они должны не увеличивать нашу надменность, а давать нам более глубокое чувство нашего неведения и нашей естественной неспособности в отношении к знанию вещей божественных. Представим, что изучая политику какого-нибудь земного государя, мы сделали бы дотоле неизвестные открытия отдалённых областей и земель, которые ему принадлежат и относительно которых мы узнали бы только то, что они существуют и так-то называются; конечно, наше изучение стало бы слишком сложным, а главный его предмет от того не сделался бы более понятным и более ясным. Точно то же бывает при всяких новых чудесах, какие открывает наука перед взорами своих адептов; они могут значительно увеличить перед нами отдалённые виды творения, но в то же время они бросают более густую тень на пути и намерения Творца. Телескоп, открывая нам путь к солнцам и бесчисленным системам, оставляет в глубочайшей тайне нравственное управление миров; более и более открывающееся зрелище вещественной вселенной более и более научает нас, как мало мы знаем о духовной вселенной; относительно миров обращающихся в пространстве мы узнаем только об их движении, их величине и их числе, но при этом относительно управления божественного остаёмся ещё в большем затруднении, чем когда говорим о нашей земле как о вселенной, и о человеческом роде как единственном духовном семействе, которое Бог облёк плотью и поставил среди вещественной системы. Знать, что есть некоторые предметы, которых мы не можем знать – это само в себе познание драгоценное и верное, и самая высшая заслуга в отношении к знанию состоит в верном определении его границ»²³.

Что делает доктор Чарльмер, говоря таким образом? Он отделяет конечное от бесконечного, творение от Творца, мир управляемый от Владыки, Который управляет им; и обозначая это отделение, он в своей скромности говорит знанию то же, что Бог в Своей силе сказал Океану: доселе дойдеши и не прейдеши.

Доктор Чарльмер прав: пределы мира конечного суть пределы знания человеческого; далеко ли оно может простираться в этих обширных пределах – никто не может сказать; но можно и должно утверждать, что оно не может перейти этих пределов. Один конечный мир достижим для него, и только его оно может измерять. Только в конечном мире ум человеческий вполне овладевает фактами, наблюдает их во всём их пространстве и под всеми их видами, узнаёт их отношение и их законы, которые суть тоже факты, и таким образом строит из них систему. В этом состоит труд и метод научные, результатом которых суть человеческие знания.

Нужно ли сказывать, что, говоря о мире конечном, мы разумеем не один мир вещественный? Есть также и факты нравственные, которые подлежат наблюдению и входят в область науки. Изучение человека в его действительном состоянии, отдельных лиц и народов есть также изучение научное, подлежащее тому же самому методу; как изучение мира вещественного; и оно может открывать так же, в действительном порядке этого мира, те или другие законы фактов наблюдаемых.

Но хотя пределы мира конечного суть пределы знания человеческого, однако они не суть пределы души человеческой. Человек носит в себе самом понятия и желания, которые простираются гораздо дальше и устремляются гораздо выше мира конечного – понятия и желания бесконечного, идеала, полного, совершенного, неизменного, вечного. Эти понятия и эти желания сами суть факты, которые признает ум человека; но, признавая их, он останавливается; они дают ему предчувствовать или, говоря точнее, они открывают ему порядок иных вещей, нежели каковы события и законы мира конечного, которые он наблюдает; но в то же самое время, как человек инстинктивно представляет себе в отдалении этот высший порядок, он не имеет и не может иметь о нём знания. Что душа его предвидит бесконечное и стремится к нему, в этом заключается высота его природы; а что его знание ограничивается миром конечным, где он живёт – в этом немощь его действительного состояния.

Я родился на юге, под солнцем, и жил по преимуществу в странах северных или близких к северу, которые часто покрываются туманом. Когда под их бледным небом устремляешь свой взгляд к горизонту, туман, то густой, то лёгкий, ограничивает вид; глаз мог бы проникнуть дальше, но внешнее препятствие останавливает его; органу не достаёт света. Смотрите на горизонт под светлым и чистым небом юга: свет разливается в самых отдалённых местах его так же, как и в самых близких; глаз человеческий здесь видит настолько далеко, насколько может простираться сила зрения; если он не видит дальше, то не потому, что мало было света, а собственная и естественная сила глаза достигла своего предела; ум знает, что есть пространство дальше того, которого достигает глаз, но глаз не проникает в те пространства. То же самое случается с самим умом при созерцании и изучении вселенной; он доходит до предела, где его ясное видение, то есть знание, останавливается. Это – не есть конец самых вещей, а предел научного могущества человека; ему представляются другие действительности (реальности), он их предвидит и верит им охотно и естественно, но ему не дано обнять их и измерить; он не может не признать их, но также не может и познать, не может ни приобрести о них знания, ни запретить себе верить в них.

Назад тому тринадцать лет, исследуя с философской точки зрения истинный смысл слова вера, я писал: «Предмет религиозных верований в известной и значительной мере недоступен знанию человеческому. Оно может утверждать его действительность, доходить до предела того таинственного мира и уверяться, что там есть события, имеющие связь с судьбой человека; но ему не дано достигнуть самих этих событий, чтобы подвергнуть их своему исследованию. Поражённые этой невозможностью некоторые философы заключали, что там и нет ничего действительного, и что религиозные верования относятся чисто к химерам. Другие, слепотствуя в своём бессилии, дерзко устремлялись в область вещей сверхъестественных, и, как бы успев проникнуть в неё, описывали её события, решали проблемы, определяли законы. Трудно сказать, кто был более неразумно горд – те ли, которые отрицали бытие того, чего познать не могли, или те, которые считали себя способными познать всё, что существует. Как бы то ни было, ни то, ни другое утверждение ни на один день не достигало сочувствия рода человеческого. Вопреки первому утверждению он настойчиво верил в бытие мира неизвестного и в действительность своих отношений с ним; вопреки утверждению других он отказывался допустить, будто они достигли цели, сняли покрывало, и продолжал ставить те же проблемы, преследовать те же истины с той же горячностью, с тем же трудолюбием, как в первый день, как будто здесь ещё ничего не было сделано»²⁴.

Обратимся к прекрасной книге Кузена: Всеобщая история философии от времён древнейших до конца ХVIII века. Здесь он утверждает, что все усилия, все философские труды ума человеческого сводятся к четырём великим системам: сенсуализму, идеализму, скептицизму и мистицизму, единственным деятелям на сцене умственной, которые всегда и у всех народов борются и господствуют поочерёдно. Строго охарактеризовав эти четыре системы в их происхождении и развитии, Кузен прибавляет: «В отношении к их внутренней заслуге держитесь следующего начала: они были; следовательно, имели основание быть; следовательно, они истинны, по крайней мере отчасти. Заблуждение есть закон нашего существования; мы осуждены на это; и во всех наших мыслях, во всех наших словах есть всегда немалая доля заблуждения, часто даже неразумия. Но полное бессмыслие не входит в ум человека; сила мысли ничего не допускает иначе, как под условием хотя малой доли истины, и заблуждение безусловное невозможно. Изображённые нами системы были; и так они имеют долю истины, но они не всецело истинны. Полуистинные, полуложные, эти системы возобновляются во все великие эпохи. Время не может уничтожить ни одной из них, ни произвести какую-либо иную, потому что время развивает и усовершает ум человеческий, но не изменяет его природы и его основных стремлений. Оно только множит и разнообразит почти до бесконечности комбинации четырёх простых и элементарных систем. Отсюда все бесчисленные системы, какие видит история и объяснение которых составляет её задачу»²⁵.

Кузен удачно объясняет бесчисленные философские комбинации, возводя их все к четырём главным системам; но есть ещё факт важнее самого разнообразия этих комбинаций и также требующий объяснения. От чего четыре существенные системы, сенсуализм, идеализм, скептицизм и мистицизм, явились с самых древних времён и воспроизводятся всегда и везде, более или менее строго выведенные, более или менее искусно представленные, но в сущности всегда и везде те же самые? Отчего ум человеческий относительно высших вопросов очень рано дошёл до таких опытов решения, которые некоторым образом истощили его, не дав ему удовлетворения? Отчего различные системы, которые он так быстро изобрёл, не могли быть приведены к согласию или к торжеству одна над другой и к признанию той или другой за полную истину? Отчего философия или, говоря точнее, метафизика осталась, в сущности, неподвижной, великой при своём рождении, но как бы предназначенной не расти; тогда как другие науки, называемые естественными, существенно прогрессивны и, сначала слабые, постепенно делают приобретения, сохраняют их и со дня на день расширяют и утверждают свою область?

Факт, возбуждающий эти вопросы, содержит в себе и ответ на них. Об основном предмете метафизики человек имеет сведения изначальные, скорее наследственные, принадлежащие природе человеческой, чем приобретённые знанием человеческим; метафизика собирает лучи их как бы в один светоч, с которым она идёт в неизвестный и бесконечный путь свой; она имеет в самом человеке точку своего отправления твёрдую и верную, но точка её цели находится в Боге, то есть выше её возможности.

Говорится ли этим, что надобно отказаться от изучения великих вопросов, составляющих предмет метафизики, как от напрасного труда, при котором ум человеческий непрестанно обращается в одном и том же круге, будучи не в состоянии не только достигнуть цели, которую он преследует, но и сколько-нибудь подвинуться к ней?

Много раз и особенно искусно в наше время школа позитивизма произносила такой приговор против метафизики. Ум человеческий никогда не принимал и никогда не примет его; великие проблемы, превосходящие мир конечный, поставлены перед ним; он никогда не откажется от попытки решать их; непреодолимый инстинкт побуждает его к тому, инстинкт полный веры и надежды, несмотря на повторяющийся неуспех его усилий. Человек одинаков в области мысли и в области действия; он стремится выше того, чего может достигнуть; в этом состоит его существо и его слава, и если он откажется от этого, то сам засвидетельствует о своём падении. Но нужно, чтобы, не делая такого отречения, он познал себя; надобно, чтобы он знал, что его настоящая сила бесконечно меньше его стремлений и что ему не дано научно познать тот мир бесконечного и идеала, к которому он порывается. Факты и проблемы, какие он встречает здесь, суть такого свойства, что методы и законы, управляющие человеческим разумом при изучении мира конечного, не приложимы к ним. Бесконечное для нас есть предмет верования, а не науки, равно неспособной ни отвергнуть, ни проникнуть его. Пусть человек имеет глубокое чувство этой двоякой истины, пусть он сознает границу своего научного могущества, вполне сохраняя своё умственное достоинство; тогда он не замедлит признать также, что в отношениях конечного с бесконечным и его самого с Богом потребна высшая помощь, и что этой помощи он не лишён. Бог дал человеку то, чего сам человек не может приобрести, и божественное Откровение открывает ему тот мир бесконечного, куда сам собой и сам по себе ум человеческий не мог принести света. Он получил его от Бога.

Лейбниц на известное положение: «В разуме нет ничего, чего прежде не было бы во внешнем чувстве», отвечал: «Кроме самого разума»²⁶.

В ответе Лейбница мы переменим только одно слово: слово разум заменим словом душа. Душа есть слово более понятное и более полное, чем разум; оно обнимает всё то, что в существе человека не есть тело и материя; вопрос не об одном разуме как особенной способности человека, но о целом человеке, существе разумном и нравственном.

Душа сама в себе имеет и приносит в жизнь способности и познания, которые открываются и развиваются по той мере, как она входит в отношения с миром внешним, но которые существуют прежде этих отношений и занимают значительное место в их результатах. Внешний мир не творит и существенно не изменяет разумное и нравственное существо, являющееся в нём; он представляет для него поприще, на котором это существо действует сообразно своей природе и также сообразно тем условиям и влияниям, среди которых оно действует. Гипотеза чувствующей статуи есть ложь; она уничтожает само существо нравственное и разумное, думая объяснять его первые шаги.

Мы выше говорили: когда человек в первый раз вошёл в мир, он не вошёл в него и не мог войти новорожденным младенцем с одним только дыханием жизни; он сотворен великим с его инстинктами и способностями, полными силы и готовыми непосредственно действовать. Приходится отрицать творение и впадать в химерические гипотезы, или должно признать, что человеческое существо, которое теперь развивается медленно и трудно, явилось в первый свой день всецелым и готовым ко всему.

Итак, творение указывает на Откровение, которое просветило человека при его входе в мир и поставило его в состояние выказать с первых же дней свои способности и свои инстинкты. Иные воображают себе первого человека, первую человеческую чету одарённой полным развитием физическим и лишенной существенных условий разумной деятельности, вещественно сильной и нравственно ничтожной, по телу в двадцать лет, а по душе младенцем в первый час его жизни. Такое представление содержит противоречие в самом себе и потому немыслимо.

В какой мере было это первоначальное откровение, необходимо следовавшее за творением и открывшееся в первых отношениях Бога с человеком? Этого никто не может сказать. Откроем книгу Бытия; в ней мы читаем:

«И взял Господь Бог человека, которого создал и поставил его в саду Эдемском, чтобы он возделывал и хранил его. И дал Господь Бог заповедь человеку, говоря: ешь плоды со всякого дерева в этом саду. А плодов с дерева познания добра и зла не ешь, ибо в день, в который ты вкусишь их, непременно умрёшь. И сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному; сделаю ему помощь приличную ему. Ибо Господь Бог создал из земли всех зверей полевых и всех птиц небесных, и привёл их к человеку, чтобы он посмотрел, как назвать их, и чтобы, как наречёт человек всякое животное, так и было имя ему. И нарёк человек имена всему скоту и птицам небесным и всем зверям полевым, но для человека не нашлось помощи приличной ему. И навёл Господь Бог на человека крепкий сон; и когда он уснул, взял одно из рёбер его и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену и привёл ее к человеку. Тогда человек сказал: вот это кость из костей моих и плоть от плоти моей...» (Быт.2:15–24).

Итак, по Библии первоначальное откровение касалось существенно трех пунктов: долга повиновения человека Богу, его Творцу, брака и языка. Адам получил от Бога нравственный закон своей свободы, спутницу жизни и дар именовать тварей его окружающих; итак, человеку непосредственно были открыты три источника – религии, семейства и знания. Мы не будем здесь входить ни в один из вопросов, обыкновенно поднимаемых о человеческом происхождении языков и первобытного языка, об установлении семейной жизни и о её влиянии в великом общественном устройстве; невозможно определить научно границы первоначального откровения, но сам факт этого откровения известен. Это – свет, который просветил человека с самых первых шагов его жизни, и без которого мы не могли бы понять, как он мог жить.

Когда род человеческий развился и распространился, первоначальное откровение не оставило его; оно всюду сопутствовало ему как всеобщее и пребывающее откровение. Свет, просветивший первого человека, распространился на все народы и на все века, преобразовавшись в общие и неоспоримые понятия, в свободные и неразрушимые инстинкты. Ни один народ не был лишён этого света, предоставленный своим собственным и единственным опытам во тьме жизни. Пусть человеческий ум не гордится своими делами; они не принадлежат ему одному; он их совершил при помощи первых данных, полученных от Бога; во всех его трудах и во всех успехах он имел точкой отправления и опоры первоначальное откровение. Все великие учения, все великие установления, которые управляли миром при всех чудовищных и роковых заблуждениях, перемешанных с ними, сохранили след основных истин, которые были даром человечеству при его рождении. Бог не оставил без помощи ни одной части рода человеческого; и сквозь заблуждения, в какие он впадал, так же как в прекрасных открытиях, которые составляют его славу, видны первоначальные наставления, которые он получил от своего Творца.

После откровения, данного первому человеку, и среди всеобщего откровения, распространившегося на всех людей, в истории представляется великое событие, событие особенного откровения, которое имело место в среде одного незначительного народа, было заключено в продолжение шестнадцати веков в небольшом углу земли и оттуда пошло вот уже почти девятнадцать веков просвещать весь род человеческий, как об этом было возвещено его Виновником. Недавно человек, глубоко учёный и талантливый, но в своих сочинениях примешавший произвольную гипотезу к вере, Евальд, профессор Геттингёнского университета, выразился об этом событии в следующих словах: «История древнего иудейского народа в сущности есть история истинной религии, идущей от силы в силу к своему полному развитию, восходящей через борьбу всякого рода к высшему торжеству и, наконец, обнаруживающейся во всем своём величии и в своём могуществе, дабы неудержимо и своей собственной силой распространиться и сделаться наследием и вечным благословением всех народов»²⁷.

Как доказывается это великое событие, изображённое таким образом Евальдом? По каким признакам узнаётся божественное происхождение этого особенного откровения, сделавшегося верой христианской? Что́ сама она свидетельствует, чтобы утвердить своё право на нравственное покорение рода человеческого?

Прежде всего, утверждая свои догматы и свои правила как исшедшие от Бога, христианское Откровение свидетельствует, что сами памятники, в которых оно вписано, божественного происхождения. Божественное вдохновение Священных книг есть первое основание христианской веры и внешнее титло христианской религии на авторитет её над душами. Каково значение этого титла? Что означает боговдохновенность Священных книг?

Я читал и перечитывал священные книги; я читал их в различных расположениях духа, то изучая их как великие исторические памятники, то удивляясь им как высоким творениям поэтическим. Во всяком случае я испытывал впечатление совсем другое, чем какое даётся человеческим словом в летописи или поэзии. Нельзя, конечно, сказать, чтобы человек не занимал великого места в книгах священных; напротив, он здесь представляется даже со всеми его страстями, пороками, слабостями, неведением и заблуждениями; народ еврейский изображается здесь грубым, непостоянным, суеверным, доступным всякому несовершенству, всем заблуждениям других народов. Но еврейский народ не составляет единственного деятеля в своей истории, есть ещё деятель, покровитель, владыка, который привходит непрестанно, повелевает, вдохновляет, направляет, поражает или спасает. Здесь Бог всегда присущий и действующий. Он есть Бог Единый и Верховный, Всемогущий, Творец, Вечный. И народ еврейский, когда даже забывает Его и нарушает Его заповеди, всегда верит в Бога, Его боится, на Него надеется. Библия не то, что поэма, где человек рассказывает и воспевает приключения своих богов, смешанные с его собственными приключениями; это истинное действие, постоянная беседа между Богом и человеком, олицетворённым в народе еврейском; это, с одной стороны, – воля и действие божественные, с другой – свобода и вера человеческая то в благочестивом согласии, то в роковом несогласии.

Чем более мы читали священные книги, тем более удивлялись, что серьёзные читатели не все выносили одно и то же впечатление, и что многие не признавали в них характера божественного вдохновения, столь ясного в них и столь чуждого всякой другой книге. Понятно, что люди, безусловно отрицающие всякое сверхъестественное действие Божие в мире, не допускают его и в происхождении Библии; но нападения против божественного вдохновения священных книг имеют ещё другую причину, более правдоподобную и потому более опасную. Некоторые благочестивые и даже учёные люди утверждают, будто всё, безусловно всё в священных книгах боговдохновенно, не только мысли, но и слова, все слова о всех предметах, вещественный язык так же, как и сущность учения.

В таком утверждении нельзя не видеть всей смутности, с какой понимаются смысл и цель вдохновения священных книг. Бог не хотел путём сверхъестественным учить людей геологии, астрономии, географии или хронологии и т. д. Касательно их отношений к Творцу, их обязанностей к Нему и друг к другу, относительно правила их веры и их жизни, Ему угодно было просветить их светом божественным. Единственно только религии и нравственности, а не какой-либо науки человеческой, касается вдохновение священных книг.

Между главными доказательствами, которые приводят в подтверждение, будто в священных книгах всё боговдохновенно, особенно указывают место из второго послания Апостола Павла к Тимофею: всякое писание боговдохновенно, но святой Павел тотчас прибавляет: и полезно для научения, для убеждения, для исправления, для наставления в правде, дабы человек Божий был совершен, ко всякому доброму делу приготовлен (II, 6, 17). Можно ли определить более точно религиозный и нравственный предмет вдохновения?

Ссылаются ещё на соображение другого рода. Если, говорят, допускать, с одной стороны, боговдохновенность священных книг, с другой – что эта боговдохновенность небезусловна, то кто сделает разграничение между этими двумя сторонами? Кто обозначит предел, где вдохновение останавливается? Кто скажет, какие тексты, какие места вдохновенны и какие нет? Разделять таким образом священные книги – значит отнимать у них свышечеловеческий их характер, значит разрушать их авторитет, отдавая их на сомнение и спор людской; только полное и пребывающее откровение одно может требовать веры.

Известное притязание человеческой слабости! Будучи сотворён разумным и свободным, человек широко хочет пользоваться своим разумом и своей свободой; но в то же время чувствуя себя слабым и не достигающим своих стремлений, он требует руководства и подпоры; и как скоро начинает ожидать такого руководства, он хочет, чтобы оно было неизменным и непогрешимым. Он ищет твёрдой точки, к которой он мог бы привязаться с совершенной обеспеченностью. Бог, сотворив человека, не оставил его без твёрдой опоры; божественное откровение и вдохновение священных книг действительно имели своим предметом и своим действием дать человеку такую опору, но не во всех вещах одинаково и без различия. Припомним здесь то́, что мы говорили о различении конечного и бесконечного, мира сотворённого и его Творца. Пределы мира конечного суть пределы знания человеческого, и потому Бог предоставил конечный мир изучению и знанию человеческому, и сюда Он не внёс наперёд Своего божественного светоча; Он открыл Моисею законы, управляющие обязанностями человека в отношении к Богу и к ближним, но Ньютону было предоставлено самому открывать законы, управляющие порядком миров. Священные книги говорят о всех предметах; факты мира конечного в них беспрестанно перемешиваются с всеобщими событиями мира бесконечного; но только к этим последним и тем законам, которые они налагают людям, относится божественное вдохновение; Бог посылает свой свет только туда, куда глаз человека и труд человека не могли бы без Него достигнуть; обо всём прочем священные книги говорят сообразно с тем, как думают и разумеют те поколения, к которым они обращаются. Когда Бог вдохновляет своих избранных, Он ни их самих, ни народов, к которым они говорят, не переносит в будущие области науки; тех и других Он берёт так, как они есть, с их преданиями, с их понятиями, с их степенью познания или незнания мира конечного, его явлений и его законов. Предмет божественного действия составляют не состояние и научный успех человеческого разума, но состояние и нравственный успех души человеческой; для действия на души Бог не имеет нужды, чтобы наука предшествовала или сопутствовала ему; Он обращается к инстинктам, к внутреннейшим и возвышеннейшим, притом всеобщим стремлениям человечества, для которых наука не есть ни цель, ни мера, и которые почерпают своё удовлетворение из других источников.

То, что́ есть в Священных книгах научного о мире конечном, происходит от людей, которые их писали, и их современников; в этом случае они говорили то́, во что сами веровали, равно и окружающие их. Свет, проливающийся на область бесконечного, закон данный и будущее, открытое людям этим светом, – вот что происходит от Бога, от Его вдохновения в книгах священных. Их цель – существенно, исключительно нравственная и практическая; они выражают такие идеи, употребляют такие образы, говорят таким языком, какие способны могущественно действовать на души, возрождать и спасать их. Открываем Евангелие Луки и читаем в нём эту удивительную притчу: «Некоторый человек был богат, одевался в порфиру и виссон, и каждый день пиршествовал блистательно; был также некоторый нищий именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях и желал напитаться крошками, падающими со стола богача; и псы приходя лизали струпья его. Умер нищий и отнесен был ангелами на лоно Авраамово; умер и богач, и похоронили его; и в аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама и Лазаря на лоне его и, возопив, сказал: отче Аврааме, умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучусь в пламени сем. Но Авраам сказал: сын, вспомни, что ты получил уже доброе своё в жизни своей, а Лазарь злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь; и сверх того, между вами и нами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят. Тогда сказал богатый: так прошу тебя, отче, пошли его в дом отца моего, ибо у меня пять братьев; и пусть он засвидетельствует им, чтобы и они не пришли в сие место мучения. Авраам сказал ему: у них есть Моисей и пророки, пусть слушают их. Богатый сказал: нет, отче Аврааме! Но если кто из мёртвых придет к ним, покаятся. Тогда Авраам сказал ему: если Моисея и пророков не слушают, то, если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят». (XVI, 19–31).

Можно ли думать, что Иисус Христос и евангелист, который воспроизвёл Его слова, имели намерение описать сообразно с действительностью состояние лиц при исходе из земной жизни, их местное положение после божественного суда, и их отношения друг к другу и к миру, ими оставленному? Конечно, нет; вещественные обстоятельства изображённого разговора суть образы, заимствованные из настоящей жизни; но какие поразительные, проникающие в душу, образы? Какое торжественнейшее увещание, обращённое к живым, дабы возбудить в них чувство их обязанностей к Богу и к ближним во имя таинственного будущего, ожидающего их?

Мы вовсе не думаем видеть в священных книгах только образы и поэтические символы; эти книги суть по истине относительно религиозных проблем человека – свет и глас Божий; но этот свет освещает, этот глас открывает только отношение Бога с человеками, их обязанности в жизни настоящей и будущее для них за пределами этого ограниченного мира. Что же касается до самого этого мира и законов, которые управляют им, это – предмет изучения и знания человеческого, но не вдохновения священных книг. Когда не признают этой границы, то впадают в заблуждения и плачевные поступки. Отсюда вышли процесс Галилея и много других споров, осуждений самых нелепых и самых прискорбных, в которых религию христианскую вводили в распри с знанием человеческим, то ей давая, то от неё получая решительные изобличения. Отсюда происходит ещё и теперь столько возражений, поднятых во имя естественных наук против христианства, которые из круга учёных где они рождаются, распространяются в массы и заставляют их смотреть на веру христианскую как на несведущее легковерие. Ничего подобного не могло бы быть, никакого подобного спора не испытывала бы религия христианская, если бы были признаны сообразно с истиной и почтены по праву, с одной стороны, границы знания человеческого, с другой – вдохновения божественного.

В подтверждение нашего мнения мы могли бы привести много великих авторитетов; укажем только на те, на которые ссылался сам Галилей в 1615 году в письме своём к великой герцогине Христине Лоранской. «Многое, – говорит блаженный Иероним, – рассказано в Писании сообразно понятиям времени, когда то или другое происходило, но не сообразно с безусловной истиной»²⁸. «Намерение священного Писания, – говорит Бароний, – состоит в том, чтобы научить нас тому, как идти к небу, но не тому, как идёт небо»²⁹. «Вот, – говорит Кеплер, – мой совет человеку малообразованному и не понимающему науки астрономии или довольно слабому и думающему, будто неблагочестиво держаться Коперника. Пусть он оставит изучение астрономии и исследование мнений философов; вместо того, чтобы предаваться этим трудным изысканиям, пусть он обрабатывает свои поля, занимается своими делами; и затем, обращая к дивному своду неба свои глаза, которые составляют для него единственное средство видения, пусть он изливает всё своё сердце в делах благодарения и хвалы Богу, Своему Творцу; он может быть уверенным, что таким образом он воздаёт Богу поклонение, столь же совершенное, какое воздаёт и астроном, которому Бог сообщил дар более ясного видения очами разума, но который выше всех миров и всех видимых небес знает и хочет всегда видеть своего Бога»³⁰.

Итак, мы отстраняем, как решительно чуждые великому вопросу, нас занимающему, все трудности, возбуждаемые против священных книг во имя знания конечной природы. В этих книгах мы ищем только того, что составляет их единственный предмет; это – отношение Бога с человеком и решение проблем, какие касательно этих отношений тяготеют над душой человеческой. Чем более мы углубляемся в изучение священных книг так понимаемых, тем яснее и ощутительнее открывается нам их боговдохновенность³¹. Здесь, по истине, Бог и человек всегда присущи друг другу и совокупно действуют в одной и той же истории. Постараемся представить в ясном свете главные, великие черты этой истории.

Мы не намерены уклоняться от вопросов, касающихся подлинности Библии и книг, её составляющих. Этими вопросами мы займёмся во второй части наших Размышлений, в обозрении истории христианской религии. Но эти вопросы нисколько не касаются того, который теперь занимает нас: какова ни была бы древность более или менее отдалённая и более или менее одинаковая различных частей Библии, Библия есть свидетельство Бога, Которому еврейский народ верил и под законом Которого жил, великий памятник религии, в недре которой родилась вера христианская. Итак, мы будем говорить о Боге, как Он открывается в Библии.

Народы семитического племени почитаются за их изначальную и постоянную веру в единство Божие. Под различными формами и при весьма различной истории почти все народы были политеисты, одни семиты твёрдо верили в Бога единаго. Этот великий нравственный факт приписывают различным и сложным причинам, но сам факт вообще признан и допущен.

В этом мнении есть преувеличение двоякого рода. С одной стороны, между народами семитического племени многие были политеисты; только потомки Авраама, евреи и измаильские арабы, одни остались истинно монотеистами; с другой стороны, идея единства Божия не была вполне чужда народам-политеистам; большая часть, как индусы и греки, допускали некоторую единую и первоначальную силу, прежде сущую и высшую их богов. Идея неопределённая и отдалённая, родившаяся из инстинкта человеческого или из мышления философского, но она не была у этих народов ни основанием действительной религии, ни каким-либо противодействием идолопоклонству. Бог Библии не есть такое сухое отвлечение; Он есть Бог единственный, во времени присущий точно так же, как в начале вещей, Бог личный, живой и действующий и имеющий действенное промышление о судьбе сотворённого Им мира.

Он имеет ещё другое свойство, более поразительное и принадлежащее Ему более исключительно, чем свойство единства. Боги народов-политеистов все имеют историю полную происшествий, перемен, превращений, приключений. Мифология египтян, индусов, греков, скандинавов и других есть не более как поэтическое или символическое повествование о разнообразной и мятежной жизни их богов. В этих повествованиях видели то олицетворение сил природы, представленных сообразно с их явлениями, то воспоминания о человеческих личностях, поражавших воображение народов. Но каковы бы ни были их происхождение и именование, каждый из этих богов имеет свою собственную историю, более или менее обременённую приключениями и деяниями то героическими, то бесчинными, изящно-фантастическими или грубо-причудливыми. Все политеистические религии суть собрания биографий божеств, сохранившихся в предании, или аллегорических, или совсем баснословных, и в которых судьбы и страсти, действия и мечты людские воспроизводятся под формами и именами богов.

Бог Библии не имеет биографии, ни личных приключений. С Ним ничего не случается и в Нём ничто не изменяется; Он есть всегда и неизменно тот же, Существо действительное и личное, безусловно отличное от мира конечного и человечества, тождественное и непреложное среди всеобщего разнообразия и движения. «Я есмь Сущий» – вот единственное определение, какое Он даёт Сам Себе, и постоянное выражение того, что есть во всем ходе истории евреев, при которой Он присутствует и которой управляет, никогда не принимая от неё никакого воздействия. Таков Бог Библии в очевидную и всегдашнюю противоположность со всеми богами политеизма, ещё более отличный и более единый по Своей природе, чем по Своему единству.

В этом заключается столь собственное и существенное свойство Бога Библии, что оно перешло и в язык евреев и сделалось собственным именем Бога. Многие слова употребляются в Библии для наименования Бога. Ел, Елоаг, Елогим – выражают силу, могущество творческое и прилагаются ко множественным богам язычества так же, как и к Единому Богу евреев. Ел Шаддаи переводится словом Всемогущий. Адонаи значит Господь. Слово Иагвэ или Иегвэ, перешедшее в Иегова в произношении еврейском, хочет выразить собственно: Он есть, и означает существо в себе, существо безусловное и вечное. Этого имени не находится ни в каком другом из языков семитических, и только в эпоху Моисея оно является в первый раз у евреев: «Я Иегова, говорит Бог Моисею; Я являлся Аврааму, Исааку и Иакову как Бог Сильный, Всемогущий (Ел Шаддаи); но Я не открылся им в Моём имени Иеговы» (Исход. VI, 2, 3). Иегвэ, Иегова есть истинный Бог и вместе Бог народа изральского³².

История евреев столько же знаменательна и ясна, как и их язык: это история отношений Единого и Неизменяемого Бога с народом, который Им избран, чтобы быть особенным представителем религиозного начала и возродительным источником религиозной жизни в роде человеческом. Этот народ проходит судьбы и обыкновенные испытания других народов, испытывает различные формы правления, впадает в заблуждения и проступки общие народам, часто поддаётся искушениям идолопоклонства, имеет, как и другие народы, свои дни добродетели и порока, счастья и неудачи, славы и унижения. Среди всех превратностей и всех заблуждений народа Библии Бог Библии остаётся неизменно Тот же, без всякого следа антропоморфизма, без всякого изменения в идее, какую составили себе о Его существе евреи, верные или не верные Его заповедям. Это всегда Тот Бог, Который говорил: «Я есмь Сущий», у Которого народ Его не требует какого-либо другого объяснения о Нём, и Который, всегда присущий и верховный, исполняет намерения Своего провидения о людях, пользуются ли они или злоупотребляют свободой, данной им от Него при сотворении их.

Мы постараемся изобразить по Библии главные фазы и главных деятелей этой истории. Чем более мы изучаем её, тем живее чувствуем, что перед нами, по словам Евальда, «история истинной религии, шествующая от силы в силу к своему полному развитию», то есть действие Бога с самых первых шагов и на всех путях религиозного успеха рода человеческого.

Авраам открывает историю народа еврейского, его историю внешнюю и духовную. При своём первом появлении в Библии Авраам представляется кочующим главой, который оставил Халдею и город Харран, где жил отец его Фара, потомок Сима, и который странствует со своим семейством, со своими слугами и стадами сначала при входе, а потом внутри земли Ханаанской, останавливаясь там, где находит воду и пастбища, и разбивая то в горах, то в долинах свои палатки. Почему он вышел из Халдеи? По Библии, его отец Фара был идолопоклонник: «Ваши отцы, – говорит Иисус народу израильскому, – издревле жили за рекой (Евфратом), Фара, отец Авраама и отец Нахора, и служили другим богам» (Иис. Нав.24:2). Книга Иудифь содержит то же самое указание, а предания иудейские и арабские подтверждают его и распространяют; отец Авраама, говорят они, был фанатически предан служению идолов, и сын его Авраам, который противился этому, однажды по его приказанию был брошен в горящую пещь, из которой вышел только чудом. Историк Иосиф говорит о волнениях, бывших между халдеями, по поводу религиозных несогласий.

Библия не касается этих преданий; с самых первых дней Бог привходит в историю отца евреев: «Господь сказал Аврааму: поди из земли твоей, с родины твоей и из дома отца твоего и иди в землю, которую Я укажу тебе. И Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое... и благословятся в тебе все племена земныя. И пошел Авраам, как сказал ему Господь... И взял с собою жену свою Сару, племянника своего Лота, все имение приобретенное ими, и всех людей, которых они имели в Харране: и пошли в землю Ханаанскую, и пришли в землю Ханаанскую» (Быт.12:1–5).

Каким образом Бог говорил Аврааму? Внешним ли голосом или внутренним вдохновением? Библейский писатель нисколько не занимается этим, для него Бог присущ и действует в истории так же, как и Авраам; в его глазах посредничество Божие вполне естественно и просто. Точно так же вера одушевляет и Авраама: он выходит из Халдеи и ходит по Палестине по слову и под водительством Божиим.

Он кочует среди населений уже утвердившихся в земле Ханаанской, живёт с ними в мире, но не сообщаясь с ними, подаёт им помощь, когда на них нападают иноземные вожди, сражается за них как верный друг, но остаётся сам по себе как странствующий патриарх со своим семейством и со своим племенем, отказываясь даже от даров благосклонности, которые могли бы уничижить его характер и изменить его независимость. Всюду, где он останавливается и где случается с ним что-нибудь важное – в Сихеме, Вефиле, Хевроне – он ставит жертвенник своему Богу. В его страннической и необеспеченной жизни голод толкает его даже в Египет первым, может быть, из тех царей-пастырей, пришедших из Азии, которые скоро долженствовали наводнить эту богатую страну; Авраам проводит в Египте несколько лет, хорошо принятый Фараоном того времени, в благосклонных отношениях с египетскими священниками, делясь с ними и пользуясь от них взаимно сведениями астрономическими или естественными, но постоянно с заботливостью охраняя отдельность своего семейства, своего племени, своего богопочтения. По доброй воле или по требованию Фараона он оставляет Египет, выводит свои стада верблюдов, египетских рабов и между ними свою служанку Агарь, возвращается в землю Ханаанскую, опять кочует во многих её странах, принимает участие в различных происшествиях, внутренних смятениях или внешних войнах и останавливается, наконец, со своими в Хевроне под дубами мамврийскими среди племени хеттеян, но опять как странник, ревностно оберегающий свой характер и независимость. Когда жена его Сарра умерла, «Авраам отошёл от умершей своей, – говорит книга Бытия, – и стал говорить сынам Хетовым и сказал: я у вас пришлец и поселенец, дайте мне в собственность место для гроба между вами, чтобы мне умершую мою схоронить от глаз моих. Сыны Хета ответствовали Аврааму и сказали ему: послушай нас, господин наш, ты князь Божий посреди нас, в лучшем из наших погребальных мест схорони умершую твою. Никто из нас не откажет тебе в своём погребальном месте для погребения на нём умершей твоей. Тогда Авраам встал и поклонился народу земли той, сынам Хетовым, и сказал им: если есть у вас на сердце позволить, чтоб я схоронил умершую мою от глаз моих, то послушайте меня: исходатайствуйте мне у Ефрона, сына Цахарова, чтоб он отдал мне пещеру Махпелу, которая у него на конце поля его, чтобы за довольную цену отдал её мне посреди вас в собственность для погребения. Ефрон же сидел посреди сынов Хетовых; и отвечал Ефрон-хеттеянин Аврааму вслух сынов Хетовых... говоря: нет, господин мой, послушай меня, я дарю тебе поле и пещеру, которая на нем, дарю тебе, пред очами сынов народа моего; похорони умершую твою. Авраам поклонился пред народом земли той и говорил Ефрону вслух всего народа земли той, и сказал: послушай меня, я дам тебе за поле серебро; ты возми у меня, тогда я похороню там умершую мою. Ефрон ответствовал Аврааму, и сказал ему: господин мой! послушай меня: земля стоит четыреста сиклей серебра; для меня и для тебя что это? Похорони умершую твою. Авраам выслушал Ефрона; и отвесил Авраам Ефрону серебра, сколько он обявил вслух сынов Хетовых, то есть четыреста сиклей серебра, какое ходит у купцов. Таким образом поле Ефроново, которое при Махпеле, против Мамврия, поле и пещера, которая на нем, и все деревья, которыя на поле, во всех пределах его вокруг, сделалось владением Авраамовым пред очами сынов Хета... После сего Авраам похоронил Сарру, жену свою в пещере поля в Махпеле против Мамврия, что ныне Хеврон, в земле Ханаанской. Так досталась Аврааму от сынов Хетовых поле и пещера, которая на нем, в собственность для погребения» (Быт.23:3–20).

Мало беспокоит Авраама его непрочное состояние как пришельца странствующего; он имеет веру в Бога. Бог повелевает, и Авраам повинуется. Бог обещает, и Авраам верит Ему. Однажды, впрочем, с чувством смиренного беспокойства Авраам вопрошает Бога: «Господи Боже! что Ты мне дашь? вот Ты не дал мне детей; и вот домочадец мой, Элиезер из Дамаска, будет моим наследником. И вот слово Господа было к нему, и сказано: не будет он твоим наследником; но тот, кто произойдет из чресл твоих, будет твоим наследником... Я Бог Всемогущий: ходи пред лицем Моим и будь непорочен. И Я поставлю завет Мой между Мною и тобою, и между потомками твоими в роды их, завет вечный; и дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую, в наследие вечное, и буду их Богом. Ты же соблюди завет Мой, ты и потомки твои в роды их. И Авраам поверил Господу, и Господь вменил ему сие в праведность» (Быт.15 и 17).

В наше время среди нашего христианского просвещения повиновение Богу и упование на Бога составляют первые христианские добродетели. Они же составляют добродетели Авраама и правила истории Авраама в Библии. И Бог Авраама, Бог Библии есть Тот же, Которому ныне поклоняются христиане, и Которого ныне разумеют и философы, верующие в Бога, – Существо безусловное и совершенное, Существо в Себе, Сущий; определить Его иначе нет ни возможности, ни попыток. Тысячи лет ничего не изменили в библейском понятии о Боге в душе человека, ничего не изменили и в существенных законах отношения человека с Богом.

Историческое предание вполне подтверждает обозначенный нами нравственный факт. Авраам не был предметом никакого понятия мистического, никакого превращения миологического; он нисколько не был поднят на степень личности вышечеловеческой, полубога или сына Божия; он остался образцом веры и благочестивой преданности, типом благочестивого человека в тесном отношении с Богом. Во всей древности и на всем Востоке для первых христиан, равно как для иудеев и арабов, для мусульман так же как для иудеев и христиан, Бог есть Бог Авраама; Авраам есть друг Божий, отец и князь верующих; такие имена даёт ему Евангелие (Рим.4; Гал.3; Иак.2:23). И в Коране читается: «Когда ночь простерла на него свои тени, он видит звезду и говорит: это мой Господь. Но когда звезда зашла, он сказал: я не люблю того, что заходит. И когда он увидел восходящую луну, он сказал: это мой Господь. Но когда и луна зашла, он сказал: истинно, если мой Господь не направляет меня на добрый путь, то я буду один из тех, которые заблуждаются. И когда он увидел восходящее солнце, он сказал: вот он мой Господь; Он более велик чем звезда или луна. Но когда солнце стало садиться, Авраам сказал: о народ мой, оставляю эти предметы, и обращаю лице мое к Тому, Который сотворил небо и землю».

Вечный, Бог Единый и Неизменный есть Бог Авраама. Авраам есть служитель и чтитель истинного Бога.

Истинное понятие о Боге и вера в Его присутствие и Его провидение действенные и постоянные – вот два религиозных факта, соединяющиеся с именем Авраама. Так начинается история народа еврейского и Ветхий Завет, бывший от Пятикнижия до Евангелия приготовлением к Новому, к вере христианской.

Спустя около пяти веков евреи находятся в Египте, основавшись в земле Гессем, между нижним Нилом, Чермным морем и пустыней в положении совершенно отличном от того, в каком они находились сначала, когда счастие правнука Авраамова, Иосифа, привело их ко двору фараона. Новый фараон жестоко угнетает их: они подверглись бедствиям рабства, заразе идолопоклонства, всякого рода злу, всем опасностям вещественным и нравственным, какими легко поражается незначительный народ, подпадший игу народа сильного и цивилизованного. Однако евреи остаются твёрдыми в своей религиозной вере, в своих национальных воспоминаниях; они не смешиваются со своими властелинами; они страдают, не противодействуя; они не думают о самоосвобождении, но они не перестали верить в своего Бога и ожидают освободителя.

Моисей был спасен из реки Нила дочерью самого фараона. Он был воспитан в Гелиополисе среди пышностей двора и научен всем знаниям египетских жрецов. Все это, казалось, должно было сделать Моисея истым египтянином. Но он остаётся верным израильтянам, верным вере и судьбе своих братьев. Их угнетение приводит его в негодование; увидев, что египтянин бьёт одного еврея, он поразил обидчика. Но угнетённые братья опасаются его и отрекаются от него вместо того, чтобы поддерживать его. Моисей бежит из Египта и скрывается в пустыне среди одного племени кочующих арабов, мадианитян, происходящих, как и он, от Авраама. Их глава, Иофор, отечески принимает его и выдаёт за него дочь свою Сепфору. Ревностный израильтянин, не хотевший остаться египтянином, делается арабом и в продолжении многих лет разделяет кочующую жизнь гостеприимного племени. Он кочует по Синайскому полуострову с слугами и стадами своего тестя; в центре этого полуострова, некогда провинции царства фараонов, но отошедшего во владение арабов-пастырей, возвышается гора Синай, с которой с незапамятных времён у окружного населения соединяются священные предания, как с горой Арарат в Армении и с Гималаями в Индии. В этом священном месте перед пылающим кустом Моисей, исполненный веры, слышит Бога, Который призывает его и повелевает ему идти и вывести Свой народ, детей Израиля, из Египта. Как некогда Авраам, Моисей смиряется и в сомнении о своих силах говорит: «Кто я, мне ли идти к фараону и мне ли вывести из Египта сынов Израилевых?... Вот я приду к сынам Израилевым и скажу им: Бои отцов ваших послал меня к вам. А они мне скажут: как Ему имя? Тогда Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий. И ещё сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам» (Исх.3:11, 13, 14). Моисей верит и повинуется: освободитель Израиля получил от Иеговы своё посольство и озабочивается исполнением его.

В присутствии таких фактов, перед этим союзом Бога и человека в одном и том же деле противники сверхъестественного восклицают: «К чему же это смешение действия Божественного и действия человеческого? Разве Бог имеет нужду в содействии человека, и неужели Он не может по Своей воле, Сам и Своей силой исполнить все Свои намерения?» В свою очередь, мы спросим их: знают ли они, для чего Бог сотворил человека и посвящены ли они в тайну Его воли относительно орудий, какие Он употребляет в исполнении своих намерений? В том-то и состоит преимущество человека, что он находится в союзе с Богом, союзе подчинения и в то же время свободы, и участвует своим собственным действием в тех планах, которых бесконечно малая часть открыта его разуму и предоставлена его труду. Западная Азия и её история полны именем Моисея; иудеи, христиане и магометане называют его первым пророком, великим законодателем, великим боговедцем; там повсюду места различных исторических происшествий сохраняют его память; путешественник встречает там колодезь Моисея, долину Моисея, гору Моисея. В других странах и в других веках это имя дается как самое славное, какое могут получить святые: св. Петр называется Моисеем Церкви христианской; св. Венедикт – Моисеем монашеских орденов; Улфила – Моисеем готтов. Что сделал Моисей, что получил столь высокое и повсюдное почтение? Он не выигрывал побед, он не завоевывал земель, не основывал городов, не управлял государствами; он не был даже человеком искусным и сильным в красноречии: «О, Господи, – говорил он Вечному, – я человек не речистый, и таков был и вчера и третьего дня, и когда Ты начал говорить с рабом Твоим; я тяжело говорю и косноязычен» (Исх. IV, 10). В этой истории нет ни одного великого действия человеческого, ни одного великого происшествия, которое было бы делом человека; всё здесь дело Бога, и Моисей есть только пророк и орудие Бога; этому-то служению он посвятил свою душу и свою жизнь; и в этом-то единственном качестве он силён и по мере человеческих сил содействует делу неизмеримо величайшему и прочнейшему, чем дела всех героев и всех владык мира.

Мы не знаем зрелища более поразительного, чем зрелище несокрушимой веры и неистощимой энергии Моисея в исполнении того дела, которое не есть его собственное, и в котором он исполняет то, чего вполне он не ведал, и в котором он более повинуется, нежели распоряжается. Перед ним множество препятствий, неудач; он борется с слабостями, неверностями, увлечениями, возмущениями своего народа, своего собственного семейства, он сам имеет минуты скорби и беспокойства. Он вопиет ко Господу: «Что мне делать с народом сим? Ещё немного, и они побьют меня камнями.... Прошу Тебя, покажи мне славу Твою. И сказал Господ Моисею: Я проведу пред тобою все благия свойства Мои; но лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых» (Исх.17:4. 33:18–20). И Моисей верит Богу и продолжает торжествовать повиновением Ему.

Дело освобождения кончено; Моисей вывел народ израильский из Египта и преодолел первые опасности и первые трудности пустыни. Вот идут в горную цепь Синайского полуострова. Из долины в долину, приближаются ко входу обширного бассейна, окружённого высокими горами. Одна из них, с которой открывается обширнейший вид, покрыта огромными утёсами, как будто бы она была поколеблена сильным землетрясением. Глубокая расселина разделяет её на две вершины. Равнина, расположенная внизу, представляет замечательное место израильского стана. Существование такой равнины при подошве утёсистой горы совершенно совпадает с библейским повествованием, служа для него твёрдым внутренним доказательством не только того, что здесь именно было место действия, но и что само действие было описано свидетелем, очевидцем. Подходы к месту, долгие и величественные, как к некоторому естественному святилищу, представляются приготовлением, соответствующим событию, имевшему совершиться. Гряда наносной земли, поднимающейся при подошве горы, напоминает «те грани, которые, по Исходу, должны были останавливать народ, чтобы он не прикасался к горе» (Исх.19:11). Долина эта неровная, сбитая и тесно замкнутая, как все равнины, встречающиеся в этой стране; она представляет кривую линию, идущую на далёкое и углубляющееся пространство, на котором народ мог расположиться и держаться в отдалении. Холм, возвышающийся как безмерный алтарь перед собранием народа и видимый со всех концов равнины в своём величественном уединении, – это по истине образ той горы, к которой не должно было прикасаться и с вершины которой глас Божий мог быть слышим вдали на всем подгорном пространстве. Это по истине из всех частей полуострова единственное святилище, безмолвное, как бы на краю мира, вдали от шума и смятения дел земных.

Таким было три тысячи пятьсот лет назад и точно таково теперь то место, где Моисей получил от Бога и дал народу израильскому тот Закон десяти заповедей, который и ныне служит первым основанием веры и первым нравственным правилом всех христианских народов.

Евреи в то время, когда Десятословие стало их основной верой, находились в кризисе общественного преобразования на пути от пастушеского и кочевого состояния к земледельческому и оседлому. Кажется, что в эту эпоху политические учреждения народа, основы его управления должны быть самым естественным и самым настоятельным его делом. Но Десятословие решительно не касается этого и не делает на это ни самого отдалённого, ни самого косвенного намёка. Это – закон исключительно религиозный и нравственный, который касается только обязанностей человека к Богу и ближним, а затем, молча, допускает все формы правления, какие может требовать или произвести внутреннее или внешнее состояние общества. Великая оригинальная черта, какой не встречается в первобытных законах государств только что рождающихся и в которой решительно открывается божественный характер Десятословия: оно обращается к природе и нравственному назначению человека, хочет управить его душу и его внутреннюю свободу, предоставляя его внешнее и гражданское состояние всем разнообразным влияниям места и времени.

Не менее оригинальна и не менее величественна другая черта этого Закона: он поставляет Бога и обязанности к Богу во главе жизни и обязанностей человека; он тесно соединяет религию и нравственность, считая их неразделимыми. Пусть философы различают их при изучении, пусть они ищут в человеческой природе особого начала или особых начал нравственности, рассматриваемой в ней самой и независимо от религии – наука имеет право на это; но этот научный труд, это рассечение души, имеющее приложение относительно некоторой части её способностей, не имеет места в целости и действительности её жизни. Целое и живое существо человеческое естественно и сразу нравственно, и религиозно; для нравственного закона, какой оно находит в себе, потребен виновник и судья; для него Бог есть источник и ручательство, альфа и омега нравственности. Пусть тот или другой метафизик забывает Бога, признавая закон нравственный, пусть тот или другой человек признаёт и почитает нравственность, оставаясь чуждым религии – это возможно, это бывает; ум человеческий может довольствоваться незначительной долей истины. Сам человек легко не узнает себя и искажает себя. Вследствие страсти и свободы его мысль легко бывает неполной, непоследовательной, помраченной и заблуждающейся. Но это – исключительные состояния ума, научные отвлечённости; люди не впадают в них решительно и надолго; в естественной и действительной жизни рода человеческого, нравственность и религия необходимо соединены, и в том состоит один из божественных признаков Десятословия, равно как одна из причин его авторитета, продолжающегося столько веков, что оно провозгласило и приняло за своё основание их внутреннее единство.

Мы здесь ничего не говорим о гражданском законодательстве Моисея, ни о его правилах относительно Богослужения и священнического устройства у евреев. В первом множество распоряжений замечательно нравственных, справедливых и человечных смешивается с нравами грубыми и жёсткими даже до варварства. Законодатель очевидно находится под влиянием идей и чувств бесконечно высших, чем идеи и чувства того народа, с которым он, однако, соединён сильным сочувствием. В том, что касается форм и внешних обрядов богопочтения, в законодательстве Моисеевом заметны воспоминания о Египте, некоторые заимствования его обычаев и обрядов. Но над этими установлениями и преданиями возвышается и постоянно господствует понятие Бога Авраама и Иакова, Бога Единого и Вечного, истинного Бога. При всяком случае законы Моисея напоминают и внушают народу еврейскому о сем истинном Боге. Не так, как напоминают о каком-либо начале, установлении, системе, но как о Владыке, законном и живом Владыке перед лицом тех, которыми Он управляет и которые обязаны Ему повиновением и верностью. Моисей никогда не говорит от своего собственного имени, ни от имени какой-либо власти человеческой, ни какой-либо части народа еврейского; говорит и повелевает только Бог; Моисей передаёт народу Его слова и повеления. При первом своём восшествии на гору Синай, когда он получил первые вдохновения Вечного, «Моисей пришёл и созвал старейшин народа и предложил им все слова, которые заповедал ему Господь. Тогда весь народ отвечал единогласно, говоря: всё, что сказал Господь, исполним» (Исх.19:7–8). Когда Моисей сошёл с горы Синай, получив от Бога Десятословие, он «взял книгу Завета и прочитал её вслух народу, и сказали: всё, что сказал Господь, сделаем и будем послушны» (XXIV, 7). По той мере, как развиваются происшествия, народ еврейский далеко не всегда повинуется, он забывает, часто нарушает эти законы Бога, которые принял, и Бог то наказывает, то прощает его; но действует всегда один Бог, от Него одного всё исходит; ни священники, совершающие обряды богопочтения, ни старейшины израиля, ни сам Моисей, единственный и постоянный истолкователь Божий, ничего не делают сами по себе, ничего не провозглашают от самих себя. Пятикнижие есть история и изображение личного управления Божия в отношении к народу израильскому.

«Наш законодатель, говорит иудейский историк Иосиф, не думал ни о монархиях, ни об олигархиях, ни о демократиях, ни о какой-либо из этих политических форм; для него наше управление было тем, что можно назвать теократией»³³. Известные писатели последнего времени, глубоко изучавшие это правление, Евальд³⁴ в Германии, Мильман в Станлей в Англии, Николас во Франции, усвоили выражение Иосифа, дав ему истинный и полный его смысл: «Слово теократия, – говорит Станлей, – было часто употребляемо со времён Моисея, но в смысле управления священнического; но это – совершенно противно смыслу, в каком понимал его первый его виновник. Теократия Моисеева не была управлением священников в противоположность управлению царей; то было управление Самого Бога в противоположность правлению священников или царей»³⁵. «Мозаизм, – говорит Николас, – есть теократия в собственном смысле этого слова. Было бы полнейшим заблуждением понимать это слово в приложении к Моисеевой системе в том смысле, какой усвоен ему обычаем в нашем языке. В самом деле, здесь дело идёт не о правлении посредством священнической касты во имя и под влиянием действительного или мнимого вдохновения Божия. В Моисеевом законодательстве священники не суть служители и орудия воли божественной; Бог царствует и управляет Сам по Себе. Он дал Свой закон евреям; правда, Моисей был посредником между Господом и народом, но народ присутствовал при великом зрелище откровения закона, затем принял его свободно. Должно прибавить, что сам Моисей оставался вне сословия священнического, а также забота о сохранении и исправлении и исполнении законодательства не была вверена священникам»^36.

Пусть учёные, характеризующие таким образом теократию Моисееву, остановятся и взвесят всю важность факта, так хорошо ими понимаемого. Это – единственный факт в истории мира. Идея Бога у всех народов служит источником религий; но всюду, впрочем, как и у евреев, едва является этот источник, как отклоняется в сторону и возмущается; люди занимают место Бога, Его именем пользуются, чтобы покрыть всякого рода свои хищения и лжи: то священническое сословие захватывает себе всё управление народами, гражданское и религиозное; то светские власти господствуют и подчиняют себе веру и жизнь религиозную. Ничего подобного нет в управлении Моисеевом; его основные начала наперёд осуждают и отвергают все подобные уклонения. В нем нет господства священнического, нет угнетающей власти светской: единый и постоянно присущий Владыка – Бог. Всё происходит между Богом и народом при посредстве единственного человека, которого вдохновляет Бог, к которому народ имеет веру и который не провозглашает никакого другого авторитета, кроме авторитета получаемых им откровений. Это – не дело человеческое; как Бог Библии есть истинный Бог, так точно религия, данная на Синае через Моисея избранному народу Божию, есть истинная вера, назначенная сделаться через Христа, восходящего на Голгофу, верой всего рода человеческого.

Моисей вывел из Египта народ израильский и довёл его через пустыню до восточного потока Иордана перед самой землёй Ханаанской, обещанной ему землёй. Но здесь кончается посольство Моисея. «Взойди на вершину Фазги, – сказал ему Господь, – и взгляни глазами твоими к западу, и к северу, и к югу, и к востоку и посмотри глазами твоими, ибо ты не перейдёшь за Иордан сей; но дай наставление Иисусу и укрепи его и утверди его; ибо он будет предшествовать народу сему, и он разделит им на уделы всю землю, на которую ты посмотришь» (Втор.3:27, 28). Моисей был от имени Иеговы освободителем и законодателем; Иисус есть завоеватель, военачальник благочестивый, скромный и сильный, горячий служитель Иеговы, верный ученик Моисея. Он переходит Иордан, проходит во всех направлениях землю Ханаанскую, покоряет постепенно большую часть народов, населяющих её, истребляет их, или изгоняет или входит с ними в союзы и разделяет их земли между двенадцатью коленами Израиля, которые меняют свою кочующую жизнь на жизнь оседлую и земледельческую, для которой Моисей дал им закон. Потомки Авраама становятся владыками на той самой земле, где Авраам просил как милости позволения купить себе место для погребения.

Последствия этого нового положения не замедлили обнаружиться. Завоевание было трудно и продолжительно; жестокости и грабежи военного положения, подвиги изгнания и истребления врагов, заменяют у евреев приключения и смущения пустыни. Несмотря на их успехи победа остаётся неполной; многие из хананейских населений и рядом с новыми пришельцами сохраняют свою землю, свои законы и своих богов. Двенадцать колен Израиля рассеиваются и утверждаются каждое само по себе на различных и отдалённых пунктах, иные даже за Иорданом. Единство еврейского народа, его веры, его закона, его правления, его судьбы быстро ослабляются; наклонности к идолопоклонству, которые так часто проявлялись в нём во время странствования по пустыне, возобновляются и развиваются, возбуждённые соседством хананейских населений, многобожников. Не то, чтобы действительно многобожие брало верх над верованием в Бога единого; но вещественные изображения Иеговы становятся в том или другом колене предметом идолопоклонства, строго запрещённого в Десятословии: «Сыны Израиля сделали злое пред очами Господа, и забыли Иегову Бога своего и служили Ваалам и рощам» (Суд.3:7). При таких обстоятельствах нравственное и общественное состояние народа израильского глубоко изменяется; суровость, некогда строгая до фанатизма, развращается; его вожди, его Судьи в эпоху, которая носит это имя, не пользуются его доверием и часто не заслуживают его; даже героические деяния некоторых из них – Гедеона, Деворы, Самсона – имеют характер не вполне величественный. Моисеева теократия затмевается; еврейский народ расстраивается; религиозное и политическое безначалие со дня на день распространяется и увеличивается в Израиле.

Но там, где воссиял свет божественный, он не затмевается вполне, и когда глас Божий возглаголал, он не перестаёт раздаваться, даже в ушах, которые не слушают его. Говорят, что после Иисуса, в промежуток времени между правлением Судей и концом царства Соломона, память о Моисее, его деяниях и его законах почти совершенно исчезла и потеряла всякую силу в Израиле. Это заблуждение легко обличить, приведя несколько мест библейского повествования того времени. В книге Судей относительно народов Ханаанских, которые устояли в своей земле вопреки усилиям еврейских колен вытеснить их, мы читаем: «Эти народы оставлены, чтобы искушать ими Израиля и узнать, повинуется ли он заповедям Господним, которые Он заповедал отцам его чрез Моисея» (III, 4). Также в книгах царств: «Господь поставил Моисея и Аарона, которые изъяли ваших отцов из Египта и дали им поселиться в этой земле». «Сохрани, – говорит почти умирающий Давид сыну своему Соломону, – сохрани то, что Вечному Богу твоему угодно, дабы хранил ты, ходя по путям Его и соблюдая заповеди Его, и оправдания Его и судьбы Его, и свидетельство Его, писанныя в законе Моисея» (1Цар.12:6–8; 3Цар.2:3). И когда Соломон по торжественном освящении своего храма обратился к Богу с молитвой благодарения, «он стал и благословил всё собрание Израиля громким голосом, говоря: благословен Господь Бог, Который дал покой народу Своему Израилю по слову Своему! Не упало на землю ни одно слово из всех благих слов Его, которые он говорил устами Моисея, служителя Своего» (3Цар.8:55–56). Правда, эти благие слова не сохранили всей своей действенности в нравах и практической жизни израильтян; служение Иегове и законодательство Моисея подверглись некоторому печальному забвению и значительным изменениям, но в народном чувстве Иегова Вечный был всегда единственным Богом, Истинным Богом, и Моисей – Его пророком. Беспорядок нравственный и общественный овладел союзом еврейским; божественные законы и предание были беспрестанно нарушаемы, но не были незнаемы; этот закон и это предание были всегда предметами веры и почтения Израиля.

Когда зло безначалия произвело великие народные бедствия, когда филистимляне с юга, аммонитяне с востока, месопотамцы с севера стеснили и поставили в опасность пребывание евреев в земле Ханаанской, поднялся всеобщий крик; из всех частей земли колена требовали сильной власти, одного вождя, способного удержать порядок внутри и обеспечить извне безопасность и честь Израиля. Великий и верный служитель Иеговы, последний из судей и величайший из пророков после Моисея, Самуил управлял Израилем и сильно боролся против пороков и зол общественных; но «он состарился и поставил сынов своих судьями над Израилем, которые не следовали его примеру – уклонились на путь мздоимства, принимали дары и извращали право. Посему все старейшины Израиля собрались и пришли к Самуилу в Раму и сказали ему: вот ты состарился, а сыновья твои не следуют по пути твоему; итак, поставь над нами царя, дабы судить нас по примеру у других народов» (1Цар.8:1–5). Эта просьба не имела ничего странного; в то самое время, когда Бог через своего служителя Моисея лично управлял Израилем, случай установления человеческого царства был предвиден и заранее определён законом Божественным: «Когда ты придёшь в землю, которую Иегова, Бог твой, даст тебе, – сказал Моисей народу Израильскому, – и когда возьмёшь её в наследие и поселишься на ней и скажешь: поставлю я над собой царя подобно прочим народам, которые вокруг меня, то поставь над собой царя, которого изберёт Иегова, Бог твой; из среды братий твоих поставь над собой царя; не можно тебе поставить над собой царём иноземца, который не брат тебе» (Втор.17:14–15). Хотя и предвиденная законом Божественным, просьба народа глубоко огорчила Самуила; «ибо царское господство было ему ненавистно, – говорит историк Иосиф, – он имел врождённую любовь к правде и был горячо привязан к аристократии как к политическому устройству, которое делало людей счастливыми и угодными Богу»³⁷; но «Господь сказал Самуилу: послушай голоса народа, ибо он не тебя отвергает, но Меня отвергает, чтоб Мне не царствовать над ним. Итак, послушай гласа их; впрочем, не замедли решительно засвидетельствовать пред ними и объявить им, как будет поступать с ними Царь, который будет царствовать над ними». Самуил предсказал Евреям всё то, чего им будет стоить иметь царя и что они потерпят от него в своих семействах, имуществе и правах; «но народ не захотел выслушивать речей Самуила и сказал ему: нет, но пусть будет царь над нами, и будем мы как все прочие народы, и царь будет судить нас и пойдет пред нами, и поведет наше воинство. И выслушал Самуил все слова народа и пересказал их Господу, и Господь оказал Самуилу: послушай гласа их и поставь им царя» (1Цар.8:6–22).

История мира не представляет ни одного примера, где достоинства и пороки безусловной монархии развились бы так быстро и обнаружились так решительно, как в этой небольшой еврейской монархии, установленной по желанию народа во избежание безначалия. Вот сменились три царя, совершенно различные по происхождению, по характеру, поведению и судьбе. Саул – это воин, избранный Самуилом за его силу, физическую красоту и величественный рост; всегда готовый биться, но без предвидения и без постоянства в своих войнах; быстро упивавшийся своим счастьем, увлекавшийся страстями зверскими, своенравными и ревнивыми, то и дело переходивший от неистовой борьбы к подчиненному отношению с своим благодетелем Самуилом, своим сыном Ионафаном, своим зятем Давидом; истый царь варварский, надменный и непостоянный, необузданный и суеверный, полезный Иараилю на время против его врагов, но неспособный управлять им во имя его Бога. Давид, напротив, – верный представитель веры и жизни религиозной в Израиле, ревностный и послушный чтитель Иеговы всегда в самых различных случаях своего поприща, то смиренного, то великого; в одно и то же время воин, царь, пророк и певец, горячий к прославлению своего Бога в песнопении, к служению Ему как воин и к повиновению Ему в качестве царя; одинаково возвышенный в благодарении Иегове за свои победы и в призывании Его в своих печалях; доступный самым виновным человеческим слабостям, но скорый в покаянии после проступка и всегда дающий первое место в своей душе своим порывам религиозной радости или печали; истинный царь народа, поклоняющегося истинному Богу, Давид исполнил дело своего времени, достиг цели, для которой требовалась и установлена новая монархия; он оставил колена Израиля собранными внутри, обеспеченными извне на пути нового порядка и надежды. Наследник его трудов и успехов, сын его Соломон, царствовал сорок лет почти одинаково спокойно и славно: «Бог даровал ему мудрость и сильное разумение, и величие духа, столь изобильное как песок на берегу моря. Он имел мир со всеми окрестными странами; и при нем Иуда и Израиль жили беспечально, каждый под виноградом своим и под смоковницей своей, от Дана до Вирсавии» (3Цар.4:29, 24, 25). Еврейское царство под управлением Соломона возвысилось во всей западной Азии на степень могущества и славы, неизвестных доселе евреям – безмерное счастье для нового царя и малого государства, напоминающее быстрые истории, политические кометы Востока. Соломон потерял свою мудрость вместе с добродетелью; первый наследственный владыка Еврейской монархии при конце своей жизни является подобным сладострастному государю Екбатан или Ниневии. И царство не пережило своего царя; народ также изнежился и развратился: едва умер Соломон, его монархия разделилась на два враждебных царства, которые достались в добычу то тирании, то безначалию и почти постоянной войне. Это не было как прежде случайной, дурной порой в истории народа еврейского – это было началом его безвозвратного падения. Что стало в этом падении с законом, открытым Моисею на Синае? Суждено ли ему пасть с монархией Соломона или изнемочь и ослабеть среди борьбы и злополучия Иуды и Израиля? Совершенно напротив: вера и религиозный закон евреев не только продлятся, но ещё раскроются в эту эпоху политического упадка. Намерения Божии стоят выше участи государств и никогда не имеют недостатка в орудиях для себя: несмотря на насилия царей и слабости народа, пророки Израиля поддержат Ветхий Завет и приготовят пришествие Завета Нового, в котором Бог Израиля явится Богом рода человеческого.

Один знаменитый публицист, свободный мыслитель, приверженец радикальной школы, отчасти даже школы позитивизма Джон Стюарт Милль сказал недавно в своём сочинении об управлении: «Египетская иерархия и отеческий деспотизм Китая были самыми удобными орудиями поставить эти народы на степень цивилизации, какой они достигли. Но раз достигши этой точки, они сделали решительную остановку за недостатком умственной свободы и личного развития – двух условий прогресса, воспрещённых этим народам самими учреждениями, которые управляли их судьбой; и так как эти учреждения не уступили места другим, то всякий дальнейший прогресс был остановлен. Другой народ Востока, весьма малый и незначительный в сравнении с этими двумя, иудеи, представляют совершенно обратный пример. Иудеи также имели абсолютную монархию и иерархию, и их установления, так же как индийские, были происхождения священнического. Эти установления сделали для них то же, что подобные им сделали для прочих племён Востока: они дали им порядок, деятельность промышленную и жизнь национальную. Но ни цари, ни священники иудеев не имели над ними, как это было у прочих народов Востока, исключительного господства. Еврейская религия, которая уполномочивала людей гения и высокого религиозного характера считать и принимать как вдохновенных свыше, дала бытие одному установлению, неорганизованному, но неоценённому – учреждению пророков, если можно только назвать его учреждением. Благодаря своему священному характеру, если не всегда, по крайней мере вообще, сильному, пророки представляли в народе иудейском власть часто высшую власти царей и священников; и они-то поддерживали в этом небольшом углу мира то разнообразие, ту борьбу влияний, которая одна составляет действительное обеспечение непрерывного прогресса. Религия у евреев не была, как часто бывает, простым освящением всего установленного порядка и препятствием всякому дальнейшему прогрессу. Замечательный израильтянин Сальвадор сказал, что пророки были в церкви и государстве иудейском равнозначительны свободе печатного слова новейшего времени; это – справедливый, но недостаточный образ значения, какое имел в национальной и всеобщей истории этот великий элемент еврейской жизни: при неисключительности вдохновения всякий человек гения и высшего нравственного смысла мог не только возвещать и не одобрять под прямым авторитетом Бога всё то, что казалось ему заслуживающим неодобрения, но ещё давать лучшие, более чистые толкования национальной религии... Трудно представить условия более благоприятные прогрессу; потому-то иудеи, далеко не оставшиеся в застое как прочие азиатцы, были вместе с греками самым прогрессивным народом древности; и у них-то, равно как у греков, находятся точка отправления и главный двигатель новой цивилизации»³⁸.

Милль говорит справедливо, только он говорит недостаточно. Действительно от иудеев и от греков существенно исходит новая цивилизация. Греки составляли человеческий и умственный её элемент, иудеи – элемент божественный и нравственный. И в этих началах доля иудеев, если не более блестящая, по крайней мере более высокая и дороже купленная. После могущества и славы Давида и Соломона история Иудеев вся представляет длинный ряд бедствий и несчастий, бурное и скорбное падение. Еврейское государство разделяется на два царства, почти постоянно воюющие одно против другого. Царство израильское находится в добыче захватов и постоянных смятений, которые делают его театром грубой и переменчивой тирании. Царство иудейское имеет попеременно то добрых, то злых царей, которые держат его в положении постоянно смущённом и неверном. Религия подпадает под иго политики; идолослужение входит в царство израильское и дерзко презирает древнюю национальную веру. Царство иудейское остаётся более верным Иегове и Его закону, преданиям Моисея и племени Давида; но его бессильной верности недостаточно, чтобы остановить его от падения. В том и другом царстве внешние бедствия соединяются с беспорядками внутренними, вокруг них великие монархии возвышаются и сменяют одна другую; сначала Израиль, потом Иуда пленяются ими: ассирияне, египтяне, сирийцы, вавилоняне подчиняют их себе поочерёдно. Евреи не только побеждаются и подчиняются, но изгоняются, переселяются, уводятся пленными далеко от их отечества. Новый завоеватель Кир позволяет им возвратиться в Иерусалим, но они не находят здесь независимости; подвластные персидским царям, они скоро переходят из-под их владычества в зависимость от греческих военачальников, разделивших между собой завоевания Александра, потом, наконец, – под иго римлян. Проходя столь различные рабства, иудеи имеют едва несколько времени, некоторые следы существования национального и свободного; Иудея так же подчинена, как и Греция, и ещё с большими унижениями и бедствиями.

Неужели не было в обществе еврейском никакого элемента сильного противостоять этим бедствиям? Что же его Бог и его вера в этом крушении народа иудейского? Неужели чудеса Синая имели не больше силы, чем таинства Элевсинские, и Иегова так же изнемог или забыт, как и Юпитер в жреческих обычных действиях или в философском сомнении?

Без сомнения, нет; среди упадка своего народа Бог Израиля соблюдает пророков, которые с несокрушимой верой борются против заблуждений и злосчастий общественных. Первый из пророков Моисей говорил во имя и по повелению Иеговы. После него не было недостатка в преемниках ему или считавших за собой это божественное посольство среди Израиля. «Я воздвигну им пророка из среды братьев их как тебя, – говорит Господь Моисею, – и вложу слова Мои в уста его, и он будет говорить им всё, что Я повелю ему... Но пророка, который дерзнёт говорить Моим именем слово, которого Я не повелел ему говорить, или который будет говорить именем других богов, такого пророка предайте смерти» (Втор.18:18 и 20). От Моисея до Самуила – непрерывный ряд пророков; некоторые из них знамениты как Нафан в царствование Давида и Соломона, большая часть без имени в истории, потерянные в пространстве времен. Их называют Прозорливцами или Вдохновенными, которых слово кипит, как источник под дыханием Бога. Когда правление судей уступало место правлению царей, великий деятель в это переходное время Самуил открывает для пророков новую эру; посвящённый Богу с самого детства, он предчувствует и ожидает божественного вдохновения с твёрдым благоговением: «Говори, Господи, ибо раб твой слушает» (1Цар.3:10). Скоро его слава делается народной; но он не первосвященник, даже не священник³⁹, но Прозорливец по преимуществу. «Не здесь ли Прозорливец?» – спрашивают у девиц ищущие его. Саул, не зная его, встречает его и говорит ему: «Прошу тебя, скажи мне, который дом Прозорливца». «Я сам Прозорливец», – отвечает ему Самуил; и немного спустя сей Самуил, с печалью повинуясь голосу народа, принятому Богом, провозглашает Саула царём. Но в минуту, когда он изменяет теократию Израиля в монархию, Самуил предвидит пороки и опасности нового правления, и противополагает им оплот противодействия, какой находит в верованиях и преданиях народных: он преобразует пророков в постоянное установление, он основывает школы пророков, свободных служителей Иеговы, посвящённых на защиту Его закона и для объявления Его воли – род общества, независимого от иерархии, равно как от государства, общества, живущего в определённых местах в Раме, Вефиле, Иерихоне, Иерусалиме жизнью общей, но не привилегированной и незамкнутой; дети пророков воспитывались у своих отцов, но пророческое посланничество открыто для всех тех, кого призовет Бог. «Гряди! – говорит с гневом пророку Амосу жрец Амассия, – и беги в землю Иудину, и живи там, и пророчествуй; но не продолжай более пророчествовать в Вефиле, ибо здесь святилище Царя, здесь дом Царя. И отвечал Амос и сказал Амассии: я не был ни пророком, ни сыном пророка, но был пастухом и собирал лесные смоквы; и Господь взял меня от стада и сказал мне: иди, и пророчествуй народу Моему, Израилю» (Амос.7:12–15). Пророки выходили из всех классов народа иудейского, их призвание существенно свободно; они принадлежат одному Богу и ожидают божественного вдохновения, дабы противостать то тирании царской, то страстям народным, то жреческому развращению, вооружённые единственно повелениями Бога и предсказаниями будущего. Их служения различны сообразно месту и обстоятельствам их жизни, но они готовы на всякие служения, как и на все опасности; одни, как Илия и Елисей, суть мужи действия и борьбы; другие, как Исаия, Иеремия, Иезекииль, Амос, проповедуют, учат и пророчествуют; одни восстают против насилий и нечестия царей, другие против пороков и развращения народа; но всех их одушевляет один и тот же дух; все они суть толкователи и делатели дела Иеговы; все они защищают веру в единого Бога против идолопоклонства, правду и право против тирании, народную независимость против чуждого господства. Именем Бога Авраама и Иакова они заботятся и успевают поддерживать и одушевлять религиозную и нравственную жизнь среди упадка и рабства Израиля. «С тех пор как Самуил начал пророчествовать, – говорит блаженный Августин, – и до того дня, когда народ израильский был отведён пленным в Вавилон, все это время есть время пророков»⁴⁰.

Для исполнения своего дела и для достижения своего многотрудного успеха они имели иные орудия, иную силу, кроме силы плача и увещаний, жалоб и упрёков благочестивых. Эти защитники древней моисеевой веры не заключались ни в её формы, ни в её внешние обряды, они преследовали её нравственную цель, они искали духа, который животворит. «Душа Моя ненавидит новомесячия ваши и торжества ваши, – говорит Бог у пророка Исаии, – они для Меня бремя; Мне тяжело нести. И когда вы простираете руки ваши, Я отвращаю от вас очи Мои; и сколько бы вы ни молились, не послушаю вас: руки ваши кровей исполнены. Омойтесь, очиститесь; удалите худые деяния ваши от очей Моих; перестаньте злодействовать; учитесь делать добро; любите справедливость; восстановите угнетённого; защитите сироту; разберите дело вдовицы» (Ис.1:14–17). «С чем предстать мне пред Иегову, – говорит пророк Михей, – поклониться Богу Всемогущему? Предстать ли мне со всесожжениями, с тельцами единолетними? Удовлетворится ли Иегова тысячами овнов, тьмами потока елея? Дать ли мне первенца моего за преступление моё, плод чрева моего за грех души моей? О человек! Он указал тебе, в чём добро, и чего требует от тебя Иегова: делать правое и любить милосердие, и смиренно ходить с Богом твоим» (Мих.6:6–8).

В то самое время, как пророки напоминают Израилю веру его отцов, они открывают ему новые виды в отдалении. Упрекая его в его заблуждениях как источнике его падения и его рабства, они указывают ему на освобождение и восстановление. Их божественный характер состоит в том, чтобы жить сразу в прошедшем и будущем, верить равно законам Вечного и Его обетованиям; и они идут не колеблясь, верят и надеятся, остаются верными Моисею и возвещают Мессию.

Спор обладает странной силой Юпитера Гомерова; – он собирает облака, под которыми рассеивается свет, искомый в споре.

Ветхий и Новый Завет, история народа иудейского до Иисуса Христа и история Иисуса Христа – эти два памятника не составляют ли собой одно и то же здание? Последняя история не содержалась ли и не была ли писана как бы наперёд первой? Вот уже восемнадцать веков этот вопрос занимает и разделяет учёных. Одни утверждают, что Иисус Христос был провиден и предсказываем у иудеев от Моисея и до Его пришествия; другие выставляют пробелы, несоответствия, противоречия, которые они открывают по этому предмету между Ветхим и Новым Заветом и отсюда заключают, что слова Ветхого Завета не содержат в себе событий Нового, и что чудесная история Иисуса Христа не была чудесно предвидена и предсказана среди Израиля.

Каким образом эти два утверждения, столько противоречащие одно другому, могут быть одинаково принимаемы и поддерживаемы людьми, большей частью столько же искренними, сколько и учёными?

Все они впадают в ту ошибку, что вдаются в мелкие подробности фактов и текстов, всюду ища те и другие, полного подтверждения своего частного положения и теряя из вида главный факт, общее и господствующее свидетельство, которое одно должно и может разрешить вопрос. Верующие стараются отыскивать черту за чертой в пророчествах библейских, всё служение и всю жизнь Иисуса. Неверующие самым мелочным образом выставляют все разности, все трудности, какие представляет сближение текстов Ветхого Завета и повествований Нового; они противополагают Мессию, славного и могущественного царя Израиля, неоднократно возвещённого пророками, уничижённой жизни, кровавой смерти Иисуса и разрушению Иерусалима. Таким образом, те и другие не выразумевают внутреннего и существенного характера этой возвышенной истории: в ней открывается действие Божие, но без уничтожения действия человеческого; чудо занимает здесь место среди естественного течения событий; честолюбивые стремления народа иудейского смешиваются с истинно религиозными видами будущего, какие открывают пророки; божественное и человеческое вдохновение, сходящее свыше, и порывы народного воображения представляются совокупно. Надобно отделять эти различные элементы, становиться выше их смешения и обращать свои взоры на тот небесный луч, который светит сквозь туманы земной атмосферы. Тогда трудности спора уничтожаются, история показывает свой глубокий смысл, и, несмотря на сложные трудности слов человеческих, намерение Божие является в своей величественной простоте.

Помимо всякого спора и всякого толкования, мы соберём только в порядке времени главные тексты, где является будущий Мессия. Таких текстов множество, но мы ограничимся теми, указания которых очевидны. Предоставим говорить самой Библии.

Когда был совершён первый акт неповиновения Богу, первородный грех, тогда Господь Бог говорит змию, прельстившему Еву: «За то, что ты это сделал, проклят ты пред всем скотом и пред всеми зверьми полевыми.... И вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно поразит тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту.» (Быт.3:14, 15).

Тот, кто поразит главу змия, явится, говорит книга Бытия, в племени Сима, в потомстве Авраама и Иакова, в царстве Иудином⁴¹: «И ты Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств иудиных; ибо из тебя произойдет вождь, который упасет народ мой Израиля» (Мих.5:2).

Израиль – во всем своём величии; Давид пророчествует о страданиях и вместе о славе Спасителя мира, который будет не только царём Сиона, но и «Сыном и Христом Вечного». «Боже мой, Боже мой, почто Ты оставил Меня? – говорит Он у пророка, – все видящие Меня ругаются Мне, расширяют уста, кивают головою... В пищу Мне дают желчь, и в жажде Моей поят Меня уксусом... Делят ризы Мои по себе, и об одежде Моей мечут жребий... Он положился на Господа, говорят они; пусть избавит Его, пусть спасет Его, если благоволит о Нем... Боящиеся Господа! восхвалите Его; все семя Иаковлево, почти Его; и все семя Израилево, благоговей пред Ним!... Все концы земли вспомнят и обратятся ко Господу, и поклонятся пред лицем Его все племена язычников»⁴².

Царство Давида и Соломона пришло к упадку; Иуда и Израиль разделились, оба царства имеют своих пророков, которые то восстают против преступлений и зол настоящего, то открывают отдалённые виды будущего. «Послушайте, Дом Давидов, – говорит Исаия, – Сам Господь даёт вам знамение: се, Дева зачнет и родит Сына, и наречет Ему имя Иммануил... Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий, и свет воссияет над сидящими в стране, покрытой тенью смерти. Ибо дитя родилось нам, Сын дан нам, и царская власть на раменах Его, и нарекут имя Его: Дивный, Советник, Бог сильный, Отец вечности, Князь мира... И произойдет отрасль от усечённого древа Иессеева, и ветвь от корней его принесет плод. И почиет на Нем Дух Иеговы, Дух премудрости и разума, Дух совета и мужества, Дух ведения и страха Иеговы... И будет судить Он не по взгляду очей Своих и решать дела не по слуху ушей Своих; но будет судить бедных по правде и дела страдальцев земли решать по истине... Слушайте Меня, острова, и внимайте, народы дальние. Иегова от чрева призвал Меня, от утробы матери Моей нарёк Мне имя... И Он сказал Мне: ты раб Мой; Израиль, в котором Я прославлюсь. А Я сказал было: напрасно Я тружусь, по пустому и вотще истощаю силу Свою. Но дело Мое было у Иеговы, и награда Моя у Бога Моего. И ныне Иегова, образовавший Меня от чрева в рабы Себе, говорит Мне, чтоб обратить к Нему Иакова и Израиля собрать к Нему; и прославлюсь Я в очах Иеговы, и Бог Мой будет силою Моею. И вот Он говорит: мало того, что Ты будешь рабом Моим в восстановлении колен Иаковлевых и в возвращении спасенных сынов Израиля; но Я сделаю Тебя светом народов, чтобы спасение Мое простерлось до концов земли». «Много ликуй, дщерь Сиона, торжествуй, дщерь Иерусалима: Се, идет к тебе Царь твой, правосудный и Богом хранимый, кроткий и седящий на осле и на жребяти, сыне ослицы». «Взошел Он как молодой росток пред Ним, и как отпрыск от корня на сухой земле. Ни вида в Нем, ни красоты; ибо мы видели, но не было благолепия, и как мы могли возлюбить Его! Ибо Он был презрен и оставлен людьми, страдалец и знакомый с болезнями; и, как человека, отвращающего от себя взоры, мы презирали и ни во что ставили Его. Но Он принял на Себя наши болезни, и наши страдания на Себе нес; а мы думали о Нем, что Он поражаем, мучим и наказуем Богом. Но Он изранен был за преступления наши и избит за беззакония наши; наказание мира нашего на Нем, и от ран Его мы исцелеваем. Все мы блуждали как овцы, совратились всяк на свою дорогу; и Иегова возверг на Него вину всех нас. Он истязуем был, но Он смирил Себя, и не отверзал уст Своих; как агнец веден был на заклание, и как овца пред стригущими ее безгласна, и не отверзал уст Своих. Из тесноты и суда наконец взят; но кто расскажет род его?.. Когда душа Его совершит жертву очистительную, Он узрит семя, будет продолжать дни, и воля Иеговы рукою Его будет исполняться благоуспешно. После труда души Своей Он вполне увидит распространяющееся ведение Его; многих оправдает Он, праведник, раб Мой; и вины их на Себе понесет. Посему Я дам Ему многих в удел, и сильных будет делить как добычу за то, что он предал душу Свою на смерть и считаем был наряду с преступниками, тогда как Он взял на Себя грех многих и за преступников представил Себя ходатаем»⁴³.

Несмотря на все споры относительно этих текстов и других, которые мы могли бы привести во множестве, факт остаётся и стоит высоко над всеми частными вопросами. Прошло семнадцать веков от Моисея, когда он получил Десятословие на Синае, до приближения дня Мессии, возвещённого пророками; и в конце этих веков Бог Моисея, назвавший себя Сущим, Иеговой, есть все тот же Бог, единый Бог Израиля. Израиль испытал все правления, пережил всякие превратности, подвергался всем возможным для народа заблуждениям; он имел священников, судей, царей; бывал победителем и побеждённым, владыкою и рабом, имел свои дни могущества и свои дни унижения, искушения идолопоклонства и нечестия, но всегда возвращался к Богу Единому, Истинному Богу; его вера пережила все его заблуждения, все его несчастия; и после семнадцати веков Израиль ожидает от Иеговы Мессию, который будет, по слову величайших пророков, Освободителем и Спасителем не только Израиля, но и всех народов. Против этого несравнимого факта люди напрасно будут истощать свое знание и сомнение; здесь – больше, чем человек, это не есть факт человеческий... Что же будет, и чему должно будет верить, когда факт получит свое совершение и пророчества свое исполнение, когда Иегова даст миру Иисуса Христа?

Нужно ли говорить, что под словом по Евангелию мы разумеем как четыре Евангелия, так и Деяния апостольские и Послания, вообще все книги, составляющие канон Нового Завета, принимаемый всеми христианами.

Книги эти вообще изучали то для опровержения, то для объяснения христианства, с целью полемической или истолковательной. Мы не полагаем себе ни той, ни другой цели. Мы желали бы изучить Лицо Иисуса Христа в Евангелиях единственно для того, чтобы и самим лучше уразуметь и другим дать ясно уразуметь Его, чтобы воспроизвести и верно изобразить Его по памятникам Его истории. Подлинность этих памятников и их достоверность мы будем исследовать во второй части наших Размышлений. Здесь мы принимаем свидетельство их вполне достоверным и сильным. И конечно, мы имеем право отнестись к ним таким образом. Ибо сила этих книг и содержащихся в них повествований в том их виде, в каком мы имеем их, уже испытана и доказана. Они победили язычество, покорили Грецию, Рим, варварскую Европу и побеждают и победят весь мир. Искренность их писателей не менее достоверна, как и сила самих книг; можно оспаривать познания, критическую тонкость первых историков Иисуса Христа, но нельзя оспаривать их искренней веры, она сказывается во всех словах; они верили тому, о чём говорили, они запечатлели кровью свои свидетельства. «Я верю только тем историям, свидетели которых за свои свидетельства решились умереть», – сказал Паскаль. Конечно, такое основание верить повествованию не всегда достаточное основание, но это решительное основание, чтобы верить искренности свидетеля.

Вспомним некоторые из библейских текстов, содержащих в себе обетования Израилю о Мессии. Обетование, очевидно, возбудило в Иудеях живое ожидание; сознание же исполнения этого обетования, чувство удовлетворения выразилось при рождении Иисуса Христа. «Господи, – воскликнул старец Симеон, человек праведный и благочестивый, ожидавший утешения Израилева, – ныне отпущаешь раба Твоего по слову Твоему с миром; ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты приготовил дать всем народам как свет к просвещению язычников и как славу народа Твоего Израиля» (Лук.2:25–32). После Симеона одна благочестивая женщина «лет восьмидесяти четырех, которая не отходила от храма, постом и молитвою служа Богу день и ночь, Анна восхвалила Господа и говорила об Иисусе Христе всем во Иерусалиме, ожидавшим избавления Израилева» (ст. 36–38). Там был ещё некто более Симеона и Анны, и было ещё нечто выше их восторгов радости: «В те дни там явился Иоанн Креститель, проповедуя в пустыне Иудейской. Он имел одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный вокруг чресл своих, и пищею его были акриды и дикий мед. И он говорил: покайтесь, ибо приблизилось царство небесное; ибо это Тот, о ком пророчествовал Исаия пророк, говоря: Глас вопиющего в пустыне говорит: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Его: я крещу вас в воде, чтобы привести вас к покаянию, но есть некто среди вас, которого вы не знаете. Он есть Тот, кто идёт после меня, но который превосходит меня; я не достоин развязать ремень у обуви Его... И я не знал Его, но я пришёл крестить в воде для того, чтоб Он явлен был Израилю... И я видел и засвидетельствовал, что Он есть Сын Божий» (Мф.3:1–5. Мк.1:2–11. Лук.3:1–18. Ин.1:26–33). Некоторые, хотя боязливо, покушались представлять Иисуса Христа как знаменитейшего из числа многих преобразователей, которые около того же времени присваивали себе имя и дело Мессии, предсказанного пророками и ожидаемого Израилем. В частности, как на одного из Его предшественников указывали на Иуду Галилеянина, который немного после рождения Иусуса по случаю переписи, назначенной императорским легатом Квиринием, решился возмутить Иудею против этой меры, против налогов, через неё установляемых, и против самого императора, провозглашая, что одному Богу принадлежит имя Владыки, и что свобода дороже жизни⁴⁴. Такие сравнения, не скажем – уподобления, лишены всякого основания; мнимые предшественники Христа были собственно противниками римского владычества, восстававшие так же, как и прежде них Маккавеи, во имя национальной независимости и в духе противодействия правительству в пользу правления Моисеева. У Иисуса Христа не было предшественников; Его дело не имеет никакого отношения ни к одной из предшествующих попыток, и Его единственным Предтечей был Иоанн Креститель, чуждый, как и Он сам, всяких предприятий и видов политических и столько же смиренный пред Ним, как пред истинным и единственным Мессией, сколько Иуда Галилеянин и его сообщики были дерзки против императора.

Тридцать лет прошло от рождения Иисуса Христа до времени торжественного вступления Его в дело Его божественного посланничества⁴⁵. Впрочем, эти тридцать лет не остались совершенно без свидетельства о Нём и Его назначении: «Иосиф и Матерь Его дивились тому, что говорилось о Нём... Младенец возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости; и благодать Божия была на Нём. Каждый же год родители Его ходили в Иерусалим на праздник Пасхи. И когда Он был двенадцати лет, они так же по обычаю пришли в Иерусалим на праздник. Когда же по окончании дней праздника возвращались, отрок Иисус остался в Иерусалиме; и не заметили того Иосиф и Матерь Его. Но думая, что Он идёт с другими, они шли дневной путь и искали Его между родственниками и знакомыми; но не нашедши Его, возвратились в Иерусалим искать Его. Через три дня они нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их. И все слушавшие Его дивились разуму и ответам Его. Когда Иосиф и Мария увидели Его, удивились, и матерь Его сказала Ему: Чадо! что Ты сделал с нами? Вот, отец Твой и я с великой скорбью искали Тебя. И Он сказал им: вы искали Меня? Или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему? Но они не поняли сказанных Им слов. И Он пошел с ними, и пришел в Назарет, и был в повиновении у них. И матерь Его сохраняла все слова сии в сердце своем. Иисус же преуспевал в премудрости и возрасте и в благодати пред Богом и человеками» (Лук.2:33, 40–52).

Так в лице Иисуса Христа-отрока начало проявляться то единение человечества и Божества, жизни естественной и таинственной, которое составляет Его собственный и возвышеннейший характер. Кто в принципе отвергает всё сверхъестественное, тому не понятно и не удобоприемлемо и это единение, следовательно, в лице Самого Иисуса Христа. И что удивительного, что ныне встречаются такие противники? Он встречал их ещё во время Своей жизни между Своими современниками, в Своём даже родстве... Сама Матерь Его в первом Его возрасте не постигала Его. Но Мария «в сердце своём слагала непостижимые деяния и глаголы». Глубокое и трогательное слово, открывающее всю таинственную сложность природы человеческой! Человек не решается заключиться в пределах и настоящих законах мира конечного; он стремится дальше их, но при этом, когда его призывают стать выше настоящего и удобовычисляемого порядка природы, он изумляется, колеблется, недоумевает, верить ли ему в это сверхъестественное, к которому он так недавно стремился и не престанет стремиться, ибо в его сердце блюдётся влечение к нему.

И ныне, как XIX веков назад, Иисус Христос имеет дело с теми же противоположными стремлениями человека в отношении к Нему – с той же жаждой души человеческой, с тем же её чаянием сверхъестественного, и с теми же сомнениями и возражениями, какие возбуждает в уме человека сверхъестественное. Надлежит удовлетворить чаянию и восторжествовать над сомнением. Евангелием открывается история этой величественной борьбы, которая и доселе ещё волнует христианский мир.

Вступив в Своё общественное служение, Иисус избирает учеников, апостолов. Ему известно могущество союза людей, основанного на вере и любви. Ему известно также, что вера и любовь суть добродетели, сколько редкие, столько же действенные. Он не заботится о множестве учеников, но окружает Себя несколькими верующими избранными и живёт с ними в полном и постоянном дружестве.

В сем дружестве Иисус Христос объявляет о Своей первенствующей и верховной власти. «Не вы Меня избрали, – говорит Он Своим апостолам, – но Я вас избрал, чтобы вы шли и приносили плод» (Иоан. XV, 16). Но вместе с Своей властью Господь показывает и Свою искреннюю нежность и заботливость в отношении к достоинству Своих учеников: «Я не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам всё, что слышал от Отца Моего» (ст. 15).

При всяком случае Иисус Христос свидетельствует Своим апостолам о Своём доверии к ним и о том высоком положении, в какое поставил их. Иногда они удивляются Его словам, особенно притчам, в которых Он, говоря к народу, предлагает Свои правила: «Для чего Ты говоришь им притчами? Он сказал им в ответ: «для того, что вам дано знать тайны царствия небесного, а им не дано» (Мф.13:10–11). Но доверие Иисуса Христа никогда не переходит в потворство, когда под влиянием суетного честолюбия кто-либо из Его апостолов домогается у Него исключительного благоволения. Иисус строго останавливает его: «Подошли к Нему сыны Зеведеевы Иаков и Иоанн и сказали: учитель! мы желаем, чтобы Ты сделал нам, о чём попросим. Он сказал им: что хотите, чтоб Я сделал вам? Они сказали Ему: дай нам сесть у Тебя, одному по правую руку, а другому по левую, в славе Твоей. Но Иисус сказал им: не знаете, чего просите. Можете ли пить чашу, которую Я пью, и креститься крещением, которым Я крещусь? Они отвечали: можем. Иисус же сказал им: чашу, которую Я пью, будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься; а дать сесть у Меня по правую и по левую руку не от Меня зависит, но кому уготовано Отцем Моим... Вы знаете, что князи народов господствуют над ними, и вельможи властвуют над ними; но между вами да не будет так; но кто хочет между вами быть большим, да будет вам слуга» (Mк.10:35–40, Мф.20:20–26).

Таким образом, избрав Своих апостолов и искренно соединившись с ними, Иисус уполномочивает их идти и проповедовать Его закон. «На путь к язычникам не ходите, – говорит Он к ним, – и в город Самаринский не входите, но идите к погибшим овцам дома Израилева. Ходя же, проповедуйте, что приблизилось царство небесное. Больных исцеляйте, прокажённых очищайте, мёртвых воскрешайте, бесов изгоняйте; вы даром получили, даром и давайте. Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в пояса свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха, ибо трудящийся достоин пропитания... Вот Я посылаю вас как овец среди волков; итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби» (Мф.10:5–10, 16. Лк.10:1–12).

Очевидно, в этих первых наставлениях Иисуса заповедуется Его ученикам благоразумие вместе со всецелым самоотвержением; при начале их служения Он ограничивает его пространство – преимущественно указывает им «овец погибших дома Израилева»; Он желает, чтобы они не были без меры настойчивы, но «выходили, только отрясая прах от ног своих, из города, где их не примут и не послушают слов их». Но Он тотчас прибавляет, чтобы показать всё величие их служения: «Что вам говорю в темноте, говорите при свете; и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях. И не бойтесь убивающих тело, душу же не могущих убить; а бойтесь более Того, кто может и душу, и тело погубить в геенне» (Мф.10:27, 28). Иисус знает, что Его ученики будут нуждаться в великом мужестве, и однако Он не обещает им никакого из благ мира, никакого успеха земного и без колебаний открывает им все опасности, какие их ожидают, и все бедствия, какие они должны будут перенести: «Люди будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас, и поведут вас к правителям и царям за Меня для свидетельства пред ними и язычниками... Вы будете даже предаваемы и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями; и некоторых из вас умертвят; и будете ненавидимы всеми за имя Мое» (Мф.10:17–30. Лк.21:16, 17).

Какой другой преобразователь когда-либо говорил таким образом своим ученикам? И кто кроме Бога мог дать таким словам столь действенную силу, что ученики ради повиновения Учителю с радостью пожертвовали всеми благами жизни и самой жизнью?

Впрочем, один из апостолов, именно Пётр, обнаруживает некоторое беспокойство если не за участь, какая их ожидает в настоящей жизни, по крайней мере за их будущее в царстве небесном. «Вот, – говорит он Иисусу, – мы оставили всё и последовали за Тобой; что же будет нам? Истинно говорю вам, отвечал Иисус, что вы, последовавшие за Мною, в пакибытии, когда сядет Сын человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых. И всякий, кто оставит дома, или братьев, или сестёр, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную». Но дабы представление об этом высоком наследии не возбудило ни в ком из апостолов горделивой уверенности, Иисус тотчас прибавляет: «Но многие будут первые последними, и последние первыми» (Мф.19:27–30).

Читайте и перечитайте все истории, исследуйте начала всех переворотов религиозных или политических, какие совершились в мире – вы не найдёте между вождями и их споспешниками, между основателями и их сотрудниками ни малейшей доли сего Божественного характера совершенной и строгой искренности, какой господствует в делах и словах Иисуса Христа к Его апостолам. Он, избрав их, любит их, доверяет им своё дело; но Он не допускает с ними никакого потворства, никакого умолчания, никакого льстивого воодушевления, никакого преувеличения в обещаниях или надеждах; Он говорит им по чистой истине, и во имя чистой истины даёт им Свои повеления и вручает им Своё посольство. «Никогда ни один человек не говорил как сей человек», и не обращался с людьми таким образом.

Иисус говорит то со своими учениками наедине, то окружённый множеством народа – с высоты горы, на берегу моря Генисаретского, в лодке, на пути, в доме фарисея Симона и мытаря Левия, в синагоге Назаретской, в храме Иерусалимском. «Он говорит не как книжники», не как философы, Он не излагает системы, Он не разбирает вопроса, Он не ходит как Сократ со своими друзьями по садам академии и по лабиринту ума человеческого. Иисус говорит людям, всем людям без различия; Он говорит о жизни человеческой, о душе человеческой, о назначении человеческом, о том, что всех равно касается. И Он говорит им «как власть имеющий».

Что же Он говорит им? Какие учения, какие наставления предлагает им словом, полным власти?

Он учит их, Он внушает им о вере, надежде и любви, добродетелях, которые уже девятнадцать веков носят Его имя и составляют существенно добродетели христианские.

В своё ли собственное Имя Иисус Христос учит и наставляет? Нисколько. «Моё учение не Моё, – говорит Он, – но пославшего Меня. Кто хочет творить волю Бога, тот узнает, от Бога ли Моё учение или Я Сам от Себя говорю. Говорящий сам от себя ищет славы себе; а кто ищет славы пославшему его, тот истинен, и нет неправды в нем... Я пришел не Сам от Себя, но истинен Пославший Меня, Которого вы не знаете; но Я знаю Его, потому что Я от Него, и Он послал Меня» (Ин.7:16–18, 28–29). Всё относя к Богу, Иисус Христос не старается определить Его, объяснить Его; Он свидетельствует о Нём и показывает Его; Бог есть первее всего, начало всего, вещей; вера в Бога есть первый источник и добродетели, и силы, и надежды, и преданности.

Поскольку Иисус Христос имеет столь же совершенное ведение о человеке, сколь совершенную веру в Бога, то Он знает, что душа человеческая одна не может нести, не отчаиваясь или не иссыхая, тяжести неправд мира, бедствий и ошибок жизни. Этим неправдам и этим бедствиям Иисус Христос непрестанно противополагает Бога, Его правду, Его благость, Его помощь. Он обращает к Богу всех отчаивающихся, всех изнемогающих, всех скорбящих, всех обиженных, Он им внушает не только преданность, но надежду как сестру и спутницу веры. Но не надежды мира, не обещание возврата счастья в жизни настоящей Он представляет как надежду и утешение страждущим. Эти врачества обманчивы. Он совершенно истинен и искренен с народом так же, как со своими апостолами; Он обещает им восстановление правды и мира добродетели только в таинственном будущем, где Бог Единый царствует; Он указывает отдалённые виды сего будущего, но не открывает тайн его. Можно сказать, что в Евангелии поразительнее всего этот двоякий характер строгости и любви, строгой чистоты и искреннего сочувствия, открывающийся и господствующий постоянно во всех делах и словах Иисуса Христа, во всем, что касается отношения Бога с человеками. Для Иисуса Христа закон Бога безусловно священен, нарушение закона, грех – ненавистен, но грешник трогает Его и привлекает: «Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяносто девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А нашедши, возьмёт её на плечи свои с радостью, и пришедши домой, созовёт друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною; я нашёл свою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии» (Лк15:4–7). «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные... Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию» (Мф.9:12–13).

Что означает это высокое, согласное единение во Иисусе Христе, строгости и любви, святости и сочувствия? В этом выражается сама природа Иисуса Христа, здесь открывается Богочеловек. Он есть Бог и сделался человеком. Бог есть Его Отец, и люди – Его братья. Он чист и свят как Бог; Он доступен и сочувствен всему, что чувствуют люди. Таким образом, жизненное начало веры христианской, Божество и человечество, соединённое в Иисусе Христе, проявляются в Его чувствах и Его словах об отношениях между Богом и людьми. В основе заповедей лежит догмат.

Есть в Евангелиях другой не менее замечательный факт. Кроме божественного и таинственного характера Иисуса Христа, Его дела и слова имеют характер существенно простой и практический. Он не преследует никакой учёной или систематической цели, Он не развивает никакой теории, Ему угодно нечто бесконечно высшее, чем торжество отвлечённой истины; Он хочет проникнуть в души, утвердиться в них и управлять ими, дабы спасти их. Он говорит таким языком, возбуждает такие впечатления, которые обеспечивают собственно этот успех. То Он старается внушить людям самые сильные беспокойства о их будущей участи, если они нарушают закон Бога, то представляет их взорам самые величественные надежды, если они искренни и тверды в вере. Он знал поколение, к которому обращается; Он знает всё человечество и всё, что будет в будущих поколениях; Он хочет произвести на них действие положительное, общее, твёрдое; Он избирает идеи, употребляет образы, какие соответствуют Его намерению возродить и спасти всех. Посланник Бога проницательнее всех нравоучителей человеческих.

Неоднократно пытались уловить Его в ошибке и найти в Его словах преувеличение, противоречие, несоответствия, непримиримые с Его божественным авторитетом. Удивлялись, например, что Он говорил некогда, по святому Матфею: «Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает» (Мф.12:30); а в другой раз, по святому Марку: «Кто не против вас, тот за вас» (Mк.9:40). В этом видели два совершенно противоположные правила прозелитизма – противоречие, вынужденное страстной борьбой⁴⁶. Мы не удивляемся, что люди серьёзные могут поддаваться таким странным мыслям: в указанных вестях Евангелия вовсе не два противоположных правила прозелитизма, но просто два различных факта, наблюдаемые каждый особо и объясняемые различным образом. В тех словах предлагаются не общие правила нравственности, но заключается мудрое объяснение различных событий; и посему в них нет противоречия, но они равно истинны. Другие критики делают упрёк, род хулы другому месту. Дабы показать, что должно молиться и не ослабевать, Иисус говорит, по святому Луке, что «в некотором городе был судья, который Бога не боялся и людей не стыдился; что в том же городе была некоторая вдова, просившая у него защиты; но что он долгое время отказывал, а после сказал сам в себе: хотя я и Бога не боюсь и людей не стыжусь; но как вдова сия не дает мне покоя, защищу ее, чтобы она не приходила больше докучать мне» (XVIII, 1–5). Думать ли, что здесь Иисус Христос хотел сравнить Бога с неправедным судьёй и докучливость просьбы поставить условием Божественной благодати? Он просто указывает на факт, который вероятно в Его время пользовался известностью, чтобы дать живее почувствовать пользу постоянства. Иисус Христос для достижения своей цели никогда не пользуется средствами косвенными или нечистыми, но в общих событиях жизни человеческой Он почерпает примеры и основания, дабы дать уразуметь и побудить принять правила Божественные. Все Его притчи имеют такой смысл и такое намерение.

После заповедей об отношении людей к Богу следуют заповеди об отношениях людей между собой. Любовь полагается основанием этих заповедей.

Много было говорено, что любовь есть великая заповедь Иисуса Христа, христианская добродетель по преимуществу. Но может быть недостаточно ясно говорили о том, откуда христианская любовь получает свой характер и своё величие.

В различных языческих религиях, грубых или диких, богами делались силы природы или люди. И даже в тех из этих религий, в которых боги в свою очередь делались людьми, по преимуществу человек являлся и жил в этом воплощении бога. В христианстве, напротив, не какой-либо бог естественного или человеческого происхождения делается человеком, но Бог, Который существует Сам по Себе прежде и выше всех существ, Бог Единый и Вечный. Из всех религиозных верований одна еврейская вера представляет Бога существенно и вечно отличным от природы и человека, которых Он сотворил и которыми управляет. Только вера христианская представляет Бога Единого и Вечного, Бога Авраама и Моисея, сделавшегося человеком, и природу Божественную, соединяющуюся с природой человеческой в лице Иисуса Христа. И это-то единение, это-то воплощение есть столь же единственное, как Един Бог, исполняющий оное.

Но для чего Бог сделался человеком? Какая цель этого единственного и таинственного воплощения? Бог хочет спасти людей от зла и гибели, тяготеющих над ними со времени греха их праотца. Он хочет искупить род человеческий от греха Адамова, сделавшегося грехом всех детей Адама, и привести их на путь вечной жизни. Таково ясно открытое намерение воплощения Божественного во Иисусе Христе и цена всех скорбей, которыми Иисус Христос долженствовал пройти, чтобы исполнить это намерение.

Нет нужды много говорить. Кто не видит, как это высокое событие открывает достоинство человека и как ясно показывает его драгоценность? По тому одному, что Бог сделался человеком, природа человеческая прославлена, и всякий человек имеет, так сказать, свою часть в той славе, какую Бог даровал человечеству, соединившись с ним, и став на время в условия его жизни. Но здесь для людей более чем прославление; здесь торжественное объявление той цены, какую все они имеют пред очами Бога. Ибо Бог воплотился во Иисусе Христе, и Иисус Христос подчинился всем скорбям человеческим не ради только некоторых из людей, не ради только того или другого народа, не ради некоторой части человечества, но за всё человечество. Всякая человеческая душа есть предмет сей Божественной жертвы и призвана воспользоваться её плодом.

Вот где источник и вместе превосходство любви христианской. Догмат составляет силу заповеди. Иисус Христос распятый – вот любовь Бога к людям. Как же люди не будут воздавать друг другу того, что Бог сделал для них, и для какого человека эта любовь может не быть должной? Отстраните Божество и жертву Иисуса Христа, цена души человеческой падает, если можно так выразиться, тогда нет речи ни о её спасении, ни о примере её Спасителя; любовь остаётся только человеческой добротой, прекрасным и полезным чувством, но ограниченным как в силе побуждения, так и в своей силе действия, ибо она происходит только от человека и может лишь не вполне облегчать бедствия неравномерно распределённые. Этого недостаточно для вдохновения к долгим усилиям и великим жертвам, недостаточно для того, чтобы желание нравственного исцеления, равно как вещественного облегчения людей, сделалось тем неисчерпаемым сочувствием и тем неустанным влечением, которые собственно составляют любовь и которые во все время истории мира могла вдохнуть одна вера христианская.

Таким образом, существенные заповеди Иисуса Христа, добродетели, которые Он внушает как основание и источник всех других, тесно соединены с Его учением, «которое не от Него, как Сам Он сказал, но от Бога, пославшего Его», то есть – с основными догматами веры христианской. Никто не оспаривает совершенства, высоты евангельской нравственности; её стараются даже прославлять, дабы более или менее подразумевательно заключать, что её достаточно людям и что в ней заключается всё Евангелие. Это значит совершенно не знать той связи, какая соединяет в человеке мысль с чувством и верование с действием. Человек более велик и более требователен, нежели как думают об нем поверхностные моралисты; для него, в глубине его души закон его жизни находится в необходимом отношении с тайной его назначения, и христианский догмат один даёт христианской нравственности тот верховный авторитет, в котором она нуждается, дабы управлять и возрождать человечество.

Мы показали основания, по которым допускаем сверхъестественное. Таким образом, мы могли бы ограничиться этим и не входить ни в какое особое рассуждение о чудесах Евангельских. Когда в принципе признаётся возможность чудес, тогда остаётся только исследовать значение свидетельств, повествующих об них; мы займёмся этим исследованием во второй части наших Размышлений, когда будем говорить о подлинности Священных книг. Но относительно этого вопроса мы не хотим оставить невыясненной ни одной из тех трудностей, какие он представляет, ибо здесь – пункт нападения противников веры христианской. Притом образ Иисуса Христа по Евангелию был бы далеко не верно представлен, если бы Его чудеса не занимали здесь места рядом с Его заповедями.

Напоминаем, что мы веруем в Бога, Бога Творца и верховного Владыку вселенной, которой Он управляет свободным и постоянным действием Своего провидения и Своей силы, что называют законами природы. Тем, которые смотрят на природу как на существующую от вечности саму по себе и управляемую неизменными и роковыми законами, тем мы не имеем ничего сказать об Иисусе Христе и Его чудесах; между ними и нами стоит гораздо более важный вопрос, чем о чудесах, – вопрос о пантеизме или христианстве, о фатализме или свободе, о божественном и человеческом. Мы уже говорили об этом и ещё более скажем в третьей части наших Размышлений, когда будем рассматривать различные современные системы, враждебные христианской вере. В настоящее время мы обращаемся к деистам и умам сомневающимся.

Совершенная искренность апостолов и первых христиан в их вере в чудеса Иисуса Христа есть факт неоспоримый. Искренность тем более поразительная, что она соединяется со всеми колебаниями ума, со слабостями поступков и торжествует над ними лишь тихо, медленно, когда Иисус Христос оставил Своих учеников и предоставил им одним исполнять Его дело. Когда Он был с ними, Пётр ошибался, Фома сомневался; после многих чудес Иисуса Его апостолы изумлялись, спрашивали Его, сомневались ещё в Нём и Его могуществе. В разное время Иисус называл их «родом маловерным», и в минуту, когда Он был взят, они оставили Его и разбежались. Никакого страстного увлечения, никакого мужества в их доверии и их преданности; будучи с ними, Иисус видит в них всякого рода недоумения, малодушие; Он не убеждает их, не покоряет и соблюдает их только с великим трудом и силой могущества Божественного. Они веруют в Него вполне лишь после совершения Его жертвы и после последнего Его чуда, когда видели Его распятым и воскресшим. Только тогда, но с тех пор уже вера их делается всецелой, выше всех опасностей, всех испытаний: исполнившись Духа Святого и приобщившись, в известной мере, могущества Своего Божественного Учителя, они делают Его дело с непреклонной уверенностью и твёрдостью, не рассчитывая ни на какую награду, без малейшаго движения личной гордости. Перед «красными дверями» храма Иерусалимского святой Пётр исцелил хромого, «и как исцелённый хромой не отходил от Петра и Иоанна, то весь народ в изумлении сбежался к ним в притвор, называемый Соломонов. Увидев сие, Пётр сказал народу: мужи Израильские! что дивитесь сему или что смотрите на нас, как будто бы мы своею силой или благочестием сделали то, что он ходит?... Вы убили Начальника жизни; Сего Бог воскресил из мертвых, чему мы свидетели. И ради веры во имя Его, имя Его укрепило сего, которого вы видите и знаете, и вера, которая от него, даровала ему исцеление сие пред всеми вами» (Деян.3:1–16). Но не один народ удивлялся; начальники и старейшины, и книжники, и первосвященники и прочие из рода первосвященнического собрались, допрашивали Петра и Иоанна и после прения великого «приказали отнюдь не говорить и не учить о имени Иисуса. Но Пётр и Иоанн сказали им в ответ: судите, справедливо ли пред Богом слушать вас более, нежели Бога? Мы не можем не говорить того, что видели и слышали» (Деян.4:5–6, 18–20).

А искренность и твёрдость веры святого Павла – что может быть разительнее этого? Он был от сего ещё более далёк, чем другие апостолы; он не только погрешал подобно Петру и сомневался подобно Фоме, он даже жестоко преследовал первых христиан. Поражённый и побеждённый в свою очередь на дороге в Дамаск голосом Иисуса, он отдаёт Ему свою душу и свою жизнь; он сам рассказывает о своём чудесном обращении⁴⁷, и подлинность его посланий также не может быть подвергнута сомнению, как и его искренность.

История всех религий обилует чудесами; но во всех религиях кроме христианской чудеса, рассказываемые их историками, суть хитрость основателя для приобретения себе доверия или игра человеческого воображения, которое любуется собой в чудесном и предаётся в области религиозной всякого рода фантазиям. Нет ничего подобного в чудесах Евангельских, никакой хитрости в их Виновнике, никакого поэтического настроения или поспешного легковерия в их повествователях. Чудесное действие Иисуса Христа существенно, просто, жизненно и нравственно; Он не приготовляет Своих чудес, не изыскивает их и не выставляет; они являются тогда, когда вызываются каким-либо сильным событием, естественным случаем или когда их просят у Него с верой. Тогда Он совершает их просто по праву Своего Божественного посланничества. И совершая их, Он огорчается сомнением и холодностью, какие встречает: «Горе тебе Хоразин! горе тебе Вифсаида! Ибо если бы в Тире и Сидоне были совершены чудеса, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись» (Мф.11:21). Иисус Христос имеет полную веру в Самого Себя, в Свои чудеса так же, как в Своё учение; Он только опечаливается, не удивляясь, впрочем, что Его дело, дело света и спасения, которое Он совершает по воле Бога, Отца Своего, не получает скорейшего и более общего успеха

Для нас же, отдалённых зрителей, удивительны не медленность и ограниченность этого успеха, но его быстрота и широта. Все религии, занявшие место в истории мира, утверждались сразу средствами нравственными и средствами вещественными; все с первых шагов употребляли силу столько же, сколько убеждение, и мышцы так же, как слово. Одна религия христианская жила и росла в продолжение трёх веков только своей собственной силой без всякого воззвания к чему-либо, кроме истины, без всякой иной подпоры, кроме веры. Догматы, правила, чудеса её Основателя в продолжение трёх веков одни были её орудиями. Они победили все другие оружия; догматы, правила и чудеса Иисуса Христа завоевали ум человеческий и общество человеческое у философии греческой, у могущества римского, у всех мифологий древности. Правда, эта победа не положила конца всякой умственной борьбе; свет христианский не рассеял всей тьмы и не покорил всех умов; людские мудрования затемняли учение Иисуса Христа; страсти не признавали Его заповедей; баснословия примешивались к Его чудесам. Но факт, что догматы, правила и чудеса Иисуса Христа без всякого человеческого пособия и не смотря на все усилия человеческие были достаточны для торжества и утверждения религии христианской, этот первоначальный и верховный факт тем не менее остаётся. Божественный характер христианской веры обнаруживается и в этом одном результате; и её торжество без чудесного действия Бога было бы из всех чудес самым невозможным и неудобоприемлемым.

«Не думайте, что Я пришёл нарушить закон и пророков; не нарушить пришёл Я, но исполнить» (Мф.5:17). «Не думайте, что Я буду обвинять вас пред Отцом; есть на вас обвинитель Моисей, на которого вы уповаете; ибо если бы вы верили Моисею, то поверили бы и Мне, ибо он писал о Мне. Если же его писаниям не верите, как поверите Моим словам»? (Ин.5:45–47).

Так говорил Иисус Христос иудеям. Во имя их истории и их веры, во имя Бога Авраама и Иакова Он призывал их к Себе, Хранителю сей веры и в то же время Обновителю, взывая к древнему Закону против тех, которые по-видимому соблюдая его, в действительности забывали или искажали его: «Книжники и фарисеи пришли из Иерусалима к Иисусу и сказали Ему: зачем ученики Твои преступают предания старцев? ибо не умывают рук своих, когда едят хлеб. Он же сказал им в ответ: зачем и вы преступаете заповедь Божию ради предания вашего? Ибо Бог заповедал: почитай отца и мать; и злословящий отца и мать смертию да умрет. Вы же говорите: если кто скажет отцу или матери: дар Богу то, чем бы ты от меня пользовался, тот может и не почтить отца своего или мать свою. Таким образом вы устранили заповедь Божию преданием вашим... Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать, и того не оставлять» (Мф.15:1–6; 23:23).

Иисус Христос при всяком случае возобновлял иудеям свои увещания и призывания; и когда уже увидел Себя упорно непризнаваемым и отвергаемым, Он воскликнул с патриотической и нежной печалью: Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья; и вы не восхотели»! (Мф.23:37. Лук.13:34),

Нет ничего поразительнее, как появление великой идеи, Божественной идеи, которая восходит и быстро поднимается на горизонте человеческом. Такое зрелище представляет нам, в свое краткое продолжение, история Иисуса Христа. В Своих первых наставлениях Своим апостолам Он говорил им: «не ходите к язычникам и не входите ни в один город Самарянский, но идите скорее к погибшим овцам Израиля» – так Он снисходит к состоянию умов и своим апостолам предписывает то, что они могли сделать с успехом в начале их служения. Но скоро свет возрастает в словах и деяниях Иисуса; в Евангелии мы читаем: «Когда вошел Иисус в Капернаум, к Нему подошел сотник и просил Его: Господи, слуга мой лежит дома в расслаблении, и жестоко страдает. Иисус говорит ему: Я приду и исцелю его. Сотник же, ответствуя, сказал: Господи! я недостоин, чтоб Ты вошел под кров мой; но скажи только слово, и выздоровеет слуга мой. Ибо я и подвластный человек; но имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: поди, и идет: и другому: приди, и приходит; и слуге моему: сделай то, и делает. Услышав сие, Иисус удивился и сказал идущим за Ним: истинно говорю вам, и в Израиле не нашел Я такой веры. Говорю же вам, что многие придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в царстве небесном» (Мф.8:5–11). Так совершается великий шаг; не к одним овцам Израиля пришёл Иисус; к Нему придут также люди от востока и запада, и Он соберёт всех. Будем следить по Евангелию. «С берегов озера Генисаретского Иисус удалился в пределы Тирские и Сидонские. И вот жена Хананеянка, вышедши из тех мест, кричала Ему: помилуй меня, Господи, сын Давидов! дочь моя жестоко беснуется. Но Он не отвечал ей ни слова. И ученики Его, приступивши, просили Его: отпусти ее, потому что кричит за нами. Он же сказал в ответ: Я послан только к погибшим овцам дома Израилева. А она, подошедши, кланялась Ему и говорила: Господи, помоги мне. Он же сказал в ответ: не хорошо взять хлеб у детей, и бросить псам. Она сказала: так Господи! но и псы едят крохи, которыя падают со стола господ их. Тогда Иисус сказал ей в ответ: о жена! велика вера твоя; да будет тебе по желанию твоему» (Мф.15:21–28). В другой день около города Сихаря и близ колодезя Иакова Иисус беседовал с женой Самарянской, которая пришла туда почерпнуть воды. «Женщина говорит Ему: Господи! вижу, что Ты пророк. Отцы наши поклонялись на этой горе; а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме. Иисус говорит ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу... Настанет время и настало уже, что истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине; ибо таких поклонников Отец ищет Себе; Бог есть Дух, и поклонявшиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Ин.4:5–24).

Таким образом, во имя самого Бога иудеев постепенно рассеивается исключительное преимущество иудеев на откровение и благодать Божественную. Таким образом, вместо ограниченного характера религии Израиля утверждается всеобщий характер религии Иисуса Христа. Отныне не один какой-либо народ, малый или великий, древний или новый, но весь род человеческий призывается к благодеянию истинной веры и спасения. Итак, «идите и научите все народы, крестя их во имя Отца, Сына и Святаго Духа» (Мф.28:19), «идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари» (Mк.16:15). Таковы последние слова Иисуса Христа своим апостолам, и апостолы верно исполняют наставления Своего Божественного Учителя; действительно, они идут, проповедуя во всяком месте и всякому народу Его историю, Его учение, Его правила и Его примеры. Святой Павел по преимуществу есть апостол язычников. «Мы получили, – говорит он, – от Иисуса Христа нашего Господа, благодать и апостольство, чтобы во имя Его покорять вере все народы. Неужели Бог есть Бог иудеев только, а не и язычников? Конечно, и язычников. Ныне нет различия между иудеем и эллином, ибо один Господь у всех, богатый для всех, призывающих Его» (Рим.1:5; 3:29; 10:12). Вопреки предрассудкам иудейским и разногласиям, поднявшимся по этому предмету в юной Церкви, святой Петр присоединяется к святому Павлу, апостолы и старейшины, собравшиеся в Иерусалиме, присоединяются к святому Петру и к святому Павлу. Бог Авраама и Иакова теперь есть Бог всех; всем людям равно Он предписывает одну и ту же веру, один и тот же закон и обещает одно и то же спасение.

Итак, Иисус Христос отстраняет от иудеев их исключительное преимущество на ведение и благодать истинного Бога. Но что Он думал относительно их существования и их величия национального? Предписывает ли Он им возмущение и борьбу против земного владыки, который управляет ими? «Фарисеи совещались, как бы уловить Его в словах. И посылают к Нему учеников своих с иродианами, говоря: Учитель! мы знаем, что Ты справедлив и истинно пути Божию учишь и не заботишься об угождении кому-либо; ибо не смотришь ни на какое лице. Итак, скажи нам: как Тебе кажется? позволительно ли давать подать кесарю или нет? Но Иисус, видя лукавство их, сказал: что искушаете Меня, лицемеры? покажите Мне монету, которой платится подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чье это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Тогда говорит им: итак, отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу. Услышав это, они удивились, и оставив Его, ушли» (Мф.22:15–22; Mк.12:12–17; Лк.20:19–25).

В ответе Иисуса Христа было более удивительного, нежели как думали фарисеи; Он представлял более, чем одно искусное уклонение из расставленных сетей; Он как основное начало полагал отделение жизни религиозной и жизни гражданской, Церкви и государства. Кесарь не имеет никакого права своими законами и своей силой вторгаться в отношения души человеческой с Богом, и верный служитель Бога обязан исполнять в отношении к кесарю те обязанности, какие налагает на него порядок гражданский. Независимость религиозной веры и повиновение политическому закону – таков ответ Иисуса Христа фарисеям и таков Божественный источник величайшего прогресса, какой только сделали человеческие общества с тех пор, как они мятутся на сей земле.

Если взять эти два великие начала, эти два великие деяния Иисуса Христа – уничтожение всякого преимущества в отношениях людей с Богом и разделение жизни религиозной и жизни гражданской – и если поставить их в соотношение со всеми фактами, со всеми общественными состояниями, предшествовавшими пришествию Иисуса Христа, и тогда нельзя открыть в этих существенных чертах религии христианской никакого происхождения, никакого начала человеческого. До Иисуса Христа всюду религии были национальные, местные, учреждавшие между народами, сословиями, отдельными лицами, чудовищные различия и неравенства. До Иисуса Христа всюду так же жизнь гражданская и жизнь религиозная были смешиваемы и взаимно стесняемы; религия или религии были установлениями государственными, которыми государство управляло в своих интересах. Во всеобщности веры религиозной и в независимости религиозного общества мы принуждены видеть высокие новые начала, исшедшие от света Божественного. Потребно было много веков, чтобы этот свет был принят миром, и никто не знает, сколько еще веков потребно, чтобы ему проникнуть во весь мир. Но каковы бы ни были трудности и недостатки будущего в отношении к этим великим началам, несомненно, что первые лучи их возблистали от Бога в жизни и словах Иисуса Христа.

Женщины имеют своё место и своё служение при начале всех религий и в их истории. Частью они были пищей и украшением мифологии. Частью, напротив, для религиозных героев они были предметом благоговейного ужаса и сурового отречения; на_: них смотрели как на творения, полные зла и опасности, удаляли их от своей жизни как искушение и нечистоту. Тот и другой взгляд составляют две противопенные крайности большей части религий в их первом возрасте. Иногда, и это лучшее для женщин, они являются в религиозных повествованиях такими, каковы они в действительности, в жизни человеческой, с действительными их достоинствами и недостатками. Все религии, грубые или более возвышенные, исключая религию христианскую, давали служению женщин в их истории тот или другой из этих характеров.

Ни того, ни другого, и ничего подобного не встречается в Евангелиях и в отношениях Иисуса Христа с женами. Они усердствуют Ему: их сердце возбуждено, поражено Его жизнью, Его заповедями, Его чудесами, Его словом. Он возбуждает в них глубокое и уверенное благоговение. Хананеянка приходит к Нему боязливо просить исцеления своей дочери. Самарянка жадно слушает Его, не зная Его. Мария сидит при Его ногах, углублённая в Его слова, и Марфа чистосердечно жалуется Ему на то, что её сестра не помогает ей и оставляет её служить одну. Грешница в слезах приближается к Нему, возливает на Его ноги драгоценное миро и отирает их своими волосами. Женщина, приведённая к Нему теми, которые хотят за прелюбодеяние побить её камнями по закону Моисееву, остаётся неподвижной перед Ним, когда её обвинители удалились, и в молчании ожидает, что Он ей скажет. Иисус принимает приношения и мольбы этих жён с тихим величием и бескорыстным сочувствием, как существо высшее, чуждое страстей земных. Чистый и непреклонный истолкователь закона Божественного, Он знает и понимает природу человеческую и судит её с той справедливой строгостью, от которой ничто не ускользает: ни ошибка, ни извинение её. Вера, искренность, смирение, скорбь, раскаяние трогают Его не прельщая, и Он выражает осуждение или помилование с одной и той же спокойной властью, зная, что Его взоры видят глубину сердец и что Его слова также проникают до этой глубины. В Его отношениях с жёнами, близкими к Нему, нет ни малейшего следа человека естественного, участие же Божественное обнаруживается со всем снисхождением и чистотой.

Помимо же личных отношений, вне бесед личных, когда Иисус Христос не имеет перед Собой несчастных умоляющих или грешниц, взывающих к Его могуществу и Его милости, когда дело идёт о положении и назначении женщины вообще, Он утверждает и защищает их право и их достоинство с прозорливым и строгим сочувствием. Он знает, что счастье человеческое, а также нравственная судьба женщины, существенно состоят в браке: посему святыню брака Он поставляет существенным законом веры и общества христианского; Он преследует прелюбодеяние даже в глубине мысли и сердец; Он запрещает развод: «Не читали ли вы, что сотворивший в начале мужа и жену сотворил их, и сказал: по сему оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью? таким образом они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает». А когда фарисеи Его спросили: «Почему же Моисей позволил писать разводное письмо и разводиться?» Иисус отвечал им: «По жестокосердию вашему он написал вам сию заповедь; вначале же не было так. Я вам говорю: кто разведется с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует»⁴⁸.

Поразительные свидетельства постепенного действия Божия на род человеческий! Иисус Христос даёт божественному закону о браке ту чистоту и славу, каких Моисей не предписал евреям «по причине жестокосердия их».

Кто хотя сколько-нибудь читал Евангелие, тот не мог не поражаться чувствами и словами Иисуса Христа к детям. Примомним здесь эти слова:

«Некогда приносили к Иисусу детей, чтоб Он прикоснулся к ним; ученики же не допускали приносящих. Увидя то, Иисус вознегодовал, и сказал им: пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть царствие Божие. Истинно говорю вам: кто не примет царствия Божия как дитя, тот не войдет в него. И обняв их, возложил руки на них, и благословил их» (Mк.10:13–16. Мф.19:13–15. Лк.18:15–17).

В другой раз «ученики приступили ко Иисусу и сказали: кто больше в царстве небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди их, и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в царство небесное. Итак, кто смирит себя, как это дитя, тот и больше в царстве небесном» (Мф.18:1–4. Mк.9:33–37).

Ещё раз Иисус, скорбя о холодности, с какой часто были встречаемы Его проповеди и чудеса, сказал, обращаясь уже не к ученикам Своим, но к Самому Богу: «Славлю Тебя, Отче, Господь неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам» (Мф.11:25).

Что содержится в этих словах? Они не суть простое выражение чувства нежности, возбуждаемого во всяком сердце при взгляде на детей и на их чистосердечную доверчивость ко всякому, к кому они подходят. Без сомнения, Иисус Христос испытывал и это чувство, ибо Он не был чужд ни одному из прекрасных душевных движений человеческих; но Его мысль шла дальше детей, которых Он допускал приходить к Себе, и которые были для Него только живым случаем обратить к самим взрослым Свои торжественные увещания.

Мы уже говорили в этих Размышлениях⁴⁹, что дитя для нас есть образ невинности, тип творения ещё не согрешившего, которое ещё не знает ни заблуждений ума, ни уклонений страсти, ни ослеплений гордости, ни смущений сомнения, ни неправд греха, ни скорбей раскаяния, и которое в первых порывах жизни следует только своим свободным инстинктам, нежно доверяясь своим родителям, которые доставляют ему первые блага и первые радости. Иисус Христос не полагает привести людей в это сладкое состояние и возвратить им первобытную невинность, но Он пришёл искупить их от греха, принёс им во имя Бога Отца Своего надежду спасения и помилования. Уверенность в Боге, искренняя, простая и нежная уверенность есть такое расположение, которое открывает душу человеческую для Божественного благодеяния. Точно таково расположение дитяти к его родителям: оно верит в них свободно, без сомнения и усилия; оно обращается к ним и надеется на них. На это-то указывают слова Иисуса Христа: «оставьте детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых царствие Божие». Невинность есть более верное средство возвыситься к Богу, чем знание.

Знание прекрасно; оно также есть благородное преимущество человека, которого Бог сотворил разумным и свободным и через это способным желать и достигать истины знания в известной мере и в известной области. Но когда знание думает перейди эту меру и выйти из этой области, когда оно не признаёт и презирает естественные, всеобщие и постоянные инстинкты души человеческой, когда оно пытается всюду поставить свой собственный светильник на место изначального света, просвещающего род человеческий, тогда и по этому самому знание исполняется лжи и опасности; и посему-то Иисус Христос сказал: «Славлю Тебя, Отче, Господь неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных, и открыл то младенцам».

Мы следили в Евангелии за теми или другими чертами Лица Иисуса Христа в Его деяниях, в Его заповедях, в Его словах, в различных отношениях Его жизни. Мы ничего не прибавляли, ничего не преувеличивали, напротив – жизнь Иисуса бесконечно величественнее и возвышеннее, Его слова бесконечно могущественнее, Его заповеди бесконечно глубже, чем как мы представили их. И мы ещё ничего не сказали о печати, положенной на Его служение и на Его дело Его страданием; мы не изображали Иисуса Христа в Гефсимании и на кресте!

Бог по Библии есть Единый и всегда тот же. Таков же есть Иисус Христос по Евангелию. Самое совершенное, самое постоянное единство царствует в Нём, в Его жизни как в Его душе, в Его словах как и Его делах. Он действует постепенно и в той мере, как обстоятельства, среди которых Он живет, вызывают Его действие, но эта постепенность никогда не производит в Нём никакого изменения Его характера и намерений. Таким Он является двенадцати лет в храме, уже исполненный чувства Своей Божественной природы, когда отвечает Своей Матери, с беспокойством искавшей Его: «Знаете ли вы, что Мне надлежит быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» Таким Он остаётся и является во всё продолжение Своего служения в Галилее и в Иерусалиме со Своими апостолами и народом, перед фарисеями и мытарями, с мужами, жёнами, детьми, приходящими к Нему, перед Каиафой и Пилатом и перед всем множеством людей, теснившихся вокруг Него, чтобы послушать Его. Всюду и во всех обстоятельствах Его одушевляет тот же дух, Он распространяет тот же свет, возвещает тот же закон совершенный и неизменный, всегда вместе Сын Божий и сын человеческий, Он, несмотря на все скорби и испытания Своей жизни, преследует и совершает Своё Божественное дело для спасения рода человеческого.

Сказав это, можно ли сказать более? Как говорить с подробностями о Иисусе Христе Самом в Себе, когда веруют в Него, когда видят в Нём Бога, сделавшегося человеком, действующего как может действовать один Бог, и претерпевающего всё то, что может человек претерпеть ради искупления людей от греха и ради спасения их возвращением их к Богу? Как до точности измерить тайны такой личности и такого намерения? Что происходило в этой Божественной душе в продолжение этой человеческой жизни? Кто изъяснит эти чувства печали Иисуса Христа при Его совершеннейшей вере в Бога, Отца Его, и в Себя Самого и эти движения ужаса при приближении жертвоприношения без малейшего колебания в отношении к нему и без малейшего сомнения относительно его действенности? Для этого возвышенного события, для этого тесного и постоянного единения божественного и человеческого нет вполне соответствующего выражения в языках человеческих; и чем более созерцаешь оное, тем труднее говорить о нём.

Те, которые не веруют в Иисуса Христа, не допускают сверхъестественного характера Его лица, Его жизни и Его дела, те избавлены от этой трудности; когда они с первого раза отвергают Бога и чудо, то история Иисуса Христа есть для них не более, как обыкновенная история, которую они рассказывают и объясняют, как историю всякой другой человеческой жизни. Но зато они впадают в затруднение совершенно другого рода. Они оспаривают сверхъестественную природу и могущество Иисуса Христа; но они не могут оспаривать совершенства, возвышенности Его дел и Его заповедей, Его жизни и Его нравственного закона. И действительно, они не только не оспаривают их, но удивляются им, прославляют их с особенным усилием; кажется, им хочется восстановить в Иисусе Христе, простом человеке, ту верховность, которую они отнимают у Него, отказываясь признать в Нём Бога. Но при этом сколько несоответствий, сколько противоречий, сколько лживости, сколько нравственной невозможности в Его истории в том виде, как они её рассказывают! Целый ряд гипотез, непримиримых с фактами допускаемыми! Этот совершенный и возвышенный человек является у них поочерёдно мечтателем или хитрецом, обманутым и обманщиком других: обманываемым своим мистическим настроением, когда он верит в свои собственные чудеса, и преднамеренным обманщиком, когда он так всё устраивает, чтобы ему верили. Такая история есть не более как ткань вымыслов и лжи. И, однако, лицо этой истории остаётся совершенным, возвышенным, несравненным, величайшим гением и величайшим сердцем между людьми, типом добродетели и красоты нравственной, верховным и законным главой человечества; и его ученики, справедливо удивлённые в свою очередь, всё превозмогли, всё перенесли, чтобы остаться верными ему и исполнить его дело. И дело действительно исполнилось – мир языческий сделался христианским, и целый мир не имеет ничего лучшего сделать, как стать тоже христианским.

Вот какая противоречивая и неразрешимая задача поднимается таким образом на место той, которую силятся уничтожить!

История покоится на двух основах: на положительных свидетельствах о событиях и лицах и на нравственных вероятностях о связи событий и о действии лиц. Ни того, ни другого основания равно не достаёт истории Иисуса Христа, как её повествуют, или лучше, как её построяют: она в очевидном и странном противоречии, с одной стороны, с свидетельствами людей, которые видели Иисуса Христа или которые жили с очевидцами Его; с другой стороны – с естественными законами, которые присущи действиям людей и ходу событий. Это не есть историческая критика; это философическая система и романтический рассказ, поставленные на место положительных памятников и нравственных свидетельств; это лже-христос, измышленное дело рук человеческих, имеющий притязание низложить Иисуса Христа действительного и живого, Сына Божия.

Остаётся выбирать между системой и тайной, между человеческим романом и планом Божиим. Бог, когда даже открывается, Он открывается нам под покровами; но Его покровы не суть ложь. Евангельская история Иисуса Христа представляет нам Бога, действующего такими путями, которые не суть пути Его на всякий день; в ней это – общее со многими другими событиями в истории мира, между прочим, с великим событием творения, когда человек, явившись на земле, получил первое Божественное откровение. Сверхъестественное началось не с Иисусом Христом; и когда отрицают историю Иисуса Христа как сверхъестественную, то приходится также отрицать многое другое. Чтобы избежать этой злосчастной необходимости, некоторые учёные недавно пытались как можно уменьшить в истории Иисуса Христа долю сверхъестественного и объяснять большую часть дел и событий Его жизни средствами естественными. Детская попытка, которая запутывается в подробностях и оставляет во всей силе сущность задачи. Столько же неудачна другая новая попытка поставить идеал на место сверхъестественного и поднять религиозное чувство на развалинах веры христианской. Попытка чрезмерная и ничтожная. Душа человеческая не довольствуется тем, что ей дают таким образом, не удовлетворяется и гордость человеческая тем, в чём ей отказывают. Когда уже решаются во имя знания человеческого в мире конечном определять границы могущества Божия, тогда приходится делать шаг ещё более дерзкий к низвержению Самого Бога.