Приложения. Разбор последних религиозных трактатов гр. Л.Н. Толстого. «Обращение к духовенству», и «Разрушение ада»

Русские люди! Хочу я вам показать безбожную личность Льва Толстого, по последнему его сочинению, изданному за границей, озаглавленному: «Обращение к духовенству», т. е., вообще к православному, католическому, протестантскому и англиканскому, – что видно из самого начала его сочинения. Не удивляйтесь моему намерению: странно было бы, если бы я, прочитав это сочинение, не захотел сказать своего слова в защиту веры христианской, которую он так злобно, несправедливо поносит вместе с духовенством всех христианских вероисповеданий. В настоящее время необходимо сказать это слово и представить наглядно эту безбожную личность, потому что весьма многие не знают ужасного богохульства Толстого, а знают его, лишь как талантливого писателя, по прежним его сочинениям: «Война и мир», «Анна Каренина» и пр. Толстой извратил свою нравственную личность до уродливости, до омерзения. Я не преувеличиваю. У меня в руках это сочинение, и вот вкратце его содержание.

С привычною развязностью писателя, с крайним самообольщением и высоко поднятою головою, Лев Толстой обращается к духовенству всех вероисповеданий и ставит его пред своим судейским трибуналом, представляя себя их судьёй. Тут сейчас же узнаешь Толстого, как по когтям льва (ex ungue leonem). Но в чем же он обличает пастырей христианских церквей и за что осуждает? В том, что представители этих христианских исповеданий принимают, как выражение точной христианской истины. Никейский символ веры, которого Толстой не признает и в который не верит, как несогласный с его безбожием.

Потом обличает пастырей в том, что предшественники их преподавали эту истину преимущественно насилием (наоборот, христиан всячески гнали и насиловали язычники и Иудеи, откуда и явилось множество мучеников) и даже предписывали эту истину (канцелярский слог) и казнили тех, которые не принимали ее (никогда не бывало этого с православным духовенством). Далее Толстой в скобках пишет: миллионы и миллионы людей замучены, убиты, сожжены за то, что не хотели принять ее (попутно достается и православному духовенству). В словах Толстого очевидно явная клевета и совершенное незнание истории христианской Церкви.

Слушайте дальше фальшивое словоизвержение его: средство это (т. е. принуждение к принятию христианской веры пытками) с течением времени стало менее и менее употребляться и употребляется теперь из всех христианских стран (кажется!) в одной только России.

Поднялась же рука Толстого написать такую гнусную клевету на Россию, на ее правительство!.. Да если бы это была правда, тогда Лев Толстой давно бы был казнен или повешен за свое безбожие, за хулу на Бога, на Церковь, за свои злонамеренные писания, за соблазн десятков тысяч русского юношества, за десятки тысяч духоборов, им совращенных, обманутых, загубленных. Между тем Толстой живет барином в своей Ясной Поляне и гуляет на полной свободе.

Далее Толстой нападает на духовенство, знаете ли, за что? За то, что оно внушает церковное учение людям в том состоянии, в котором они не могут (будто бы) обсудить того, что им передается: тут он разумеет совершенство необразованных рабочих, не имеющих времени думать, (а на что праздники и обстоятельные вне-богослужебные изъяснительные беседы пастырей Церкви?), и, главное, детей, которые принимают без разбора и навсегда запечатлевают в своей памяти то, что им передается. Как будто дети не должны принимать на веру слово истины.

Слушайте, слушайте, православные, что заповедует духовенству всех стран русский Лев: он пресерьезно и самоуверенно утверждает, что необразованных, особенно рабочих и детей не должно учить вере в Бога, в Церковь, в таинства, в воскресение, в будущую жизнь, не должно учить молиться, ибо все это, по Толстому, есть нелепость, и потому, что они не могут обсудить того, что им преподается, как будто у них нет смысла, и восприимчивости, между тем как «Господь из уст младенцев и ссущих совершает хвалу Своему величию и благости; утаивает от премудрых и разумных Свою премудрость и открывает ее младенцам» (Мф.11:25), и от гордеца Толстого утаил Свою премудрость и открыл ее простым неученым людям, каковы были апостолы, и каковы и нынешние простые и неученые или малоученые люди, – да не похвалится никакая плоть, никакой человек пред Богом (1Кор.1:29). Толстой хочет обратить в дикарей и безбожников всех: и детей, и простой народ, ибо и сам сделался совершенным дикарем относительно веры и Церкви, по-своему не воспитанию с юности в вере и благочестии. Думаю, что если бы Толстому с юности настоящим образом вложено было в ум и в сердце христианское учение, которое внушается всем с самого раннего возраста, – то из него не вышел бы такой дерзкий, отъявленный безбожник, подобный Иуде предателю. – Невоспитанность Толстого с юности и его рассеянная, праздная с похождениями жизнь в лета юности, – как это видно из собственного его описания своей жизни в его псевдониме, – были главной причиной его радикального безбожия, – знакомство с западными безбожниками еще более помогло ему стать на этот страшный путь, а отлучение его от Церкви Святейшим Синодом озлобило его до крайней степени, оскорбив его графское писательское самолюбие, помрачив его мирскую славу. Отсюда проистекла его беззастенчивая, наивная, злая клевета на все вообще духовенство и на веру христианскую, на Церковь, на все священное богодухновенное Писание. Своими богохульными сочинениями Толстой хочет не менее, если еще не более, как апокалипсический дракон, отторгнуть третью часть звезд небесных, т. е. целую треть христиан, особенно интеллигентных людей и частью простого народа. О, если бы он верил слову Спасителя, Который говорит в Евангелии: кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской (Мф.18:6).

Пойдем дальше в глубину Толстовской мнимой мудрости. Горе, сказано в Писании, тем, которые мудры в самих себе и пред собою разумны. Толстой считает себя мудрее и правдивее всех, даже священных писателей, умудренных Духом Святым, Св. Писание признает за сказку и поносит духовенство всех исповеданий христианских за преподавание священной истории В. и Н. Завета, почитая за вымысел сказание о сотворении Богом мира и человека, о добре и зле, о Боге, – высмеивает все священное бытописание и первый завет Божий человеку о соблюдении заповеди, исполнение которой должно было утвердить волю перво-человеков в послушании Творцу Своему и навсегда увековечить их союз с Богом, блаженное состояние и бессмертие даже по телу; вообще извращает и высмеивает всю дальнейшую священную историю, не принимая на веру ни одного сказания. Так, например, он говорит, что Бог, покровительствуя Аврааму и его потомкам, совершает в пользу его и его потомства самые неестественные (!) дела, называемые чудесами (Толстой не верит в них), и самые страшные (!) жестокости (это Бог-то милостивый, человеколюбивый и долготерпеливый), так что вся история эта, за исключением наивных иногда невинных, часто же безнравственных сказок (!), вся история эта, начиная с казней, посланных Моисеем (не им, а Богом праведным и долготерпеливым), и убийства ангелом всех первенцев их до огня, попалившего 250 заговорщиков, и провалившихся под землею Корея, Дафана и Авирона, и погибели в несколько минут 14000 человек, и до распиливаемых пилами врагов (выходит, что слышал звон, да не знает где он: известно, что царь Манассия беззаконный царь Иудейский велел перепилить надвое пророка Исаию за его пророчество) и казненных Ильей (пророком), улетевшим (!) на небо (не улетевшим, а вознесенным, как бы на небо, Божиим повелением на колеснице огненной, конями огненными), несогласных с ним жрецов и Елисея, проклявшего смеявшихся над ним мальчиков, разорванных и съеденных за это двумя медведицами; – вся история эта есть (по Толстому) ряд чудесных событий и страшных злодеяний (Толстой, отвергая личного святого и праведного Бога, отвергает и Его правосудие), совершаемых еврейским народом его предводителями и Самим Богом (!). Вот вам воочию безбожие и хула Толстого на праведного, многомилостивого и долготерпеливого Бога нашего! Но это только цветки, а ягодки – впереди.

Слушайте дальше, что говорит Толстой о Новом Завете, т. е., Евангелии. Вы, – упрекает он духовенство всех вероисповеданий, – передаете детям и темным людям (только детям и темным людям, а не всем интеллигентным?) историю Нового Завета в таком толковании, при котором главное значение Нового Завета заключается не в нравственном учении, не в нагорной проповеди, а в согласовании Евангелия с историей Ветхого Завета, в исполнении пророчеств и в чудесах (и то и другое и все содержание преподается: Толстой не знает, что говорит или намеренно извращает истину); далее Толстой в насмешливом тоне говорит – о явлении чудесной звезды по рождестве Спасителя, о пении Ангелов, о разговоре с дьяволом (в которого не верит, хотя он его истый отец, ибо сказано: «вы отца вашего дьявола есте» (Мф.8:44), о претворении воды в вино, хождении Господа по водам, о чудесных исцелениях, воскресении мертвых, о воскресении Самого Господа и вознесении Его на небо (иронически говорит «о улетании» его на небо). Наконец, Лев Толстой договорился до того, что священные книги Ветхого и нового Завета не удостаивает даже и названия сказки, а называет их «самыми вредными книгами в христианском мире, ужасною книгою». При этом невольно восклицаем: о, как ты сам ужасен, Лев Толстой, порождение ехидны, отверзший уста свои на хуление богодуховного писания Ветхого и Нового Завета, составляющего святыню и неоцененное сокровище всего христианского мира! Да неужели ты думаешь, что кто-либо из людей с умом и совестью поверит твоим безумным словам, зная с юности, что книги Ветхого и Нового Завета имеют в самих себе печать боговдохновенности? Да, мы утверждаем, что книги Ветхого и Нового Завета самая достоверная истина и первое необходимое основное знание для духовной жизни христианина, а потому с них и начинается обучение детей всякого звания и состояния, и самих царских детей. Видно, только один Лев Толстой не с того начал, а оттого и дошел до такой дикости и хулы на Бога и Творца своего и воспитательницу его Мать – Церковь Божию.

Слушайте, что далее Толстой говорит о себе, конечно, а не о ком-либо другом, потому что ни к кому не применимо то, что он разглагольствует. В живой организм нельзя вложить чуждое ему вещество – без того, чтобы организм этот не пострадал от усилия освободиться от вложенного в него чуждого вещества и иногда не погибал бы в этих усилиях.

Несчастный Толстой: он едва не погибал в усилиях сделаться богоотступником и все-таки достиг погибели своей, сделавшись окончательно вероотступником! Слушайте далее нелепость его, чтобы убедиться, что Толстой в своей злобе на веру и Церковь клевещет на нее, отпадая влиянию сатаны. Вот его слова! «Какой страшный вред должны производить в уме человека те чуждые и современному знанию, и здравому смыслу, и нравственному чувству изложения учения по Ветхому и Новому Завету, внушаемые ему, в то время, когда он не может обсудить» (на это есть вера, как доверие истине). На это отвечаю. Мы все с детства знаем историю В. и Н. завета и получили от изучения их самое всеоживляющее, спасительное знание и высокое религиозное наслаждение. Толстой же, по своему лукавству и увлечению безбожными немецкими и французскими писателями, этого не мог испытать, ибо от дерзкого ума его Господь утаил Свою чистую премудрость.

Толстой подчиняет бесконечный разум Божий своему слепому и гордому уму и решительно не хочет верить, как в невозможное дело, в сотворение мира из ничего, во всемирный потоп, в ковчег Ноев, в Троицу, в грехопадение Адама (значит и в нужду всеискупительной жертвы), в непорочное зачатие, в чудеса Христа, и утверждает, что для верующего вовсе сказанное требование разума уже необязательно, и такой человек не может быть уверенным ни в какой истине.

«Если возможна Троица, – продолжает глумиться Толстой, – непорочное зачатие и искупление рода человеческого кровью Христа, то все возможно, и требование разума необязательны». – Слышите, христиане, как Толстой разум свой слепой ставит выше Бога и поскольку он, Толстой, не может разуметь высочайшей тайны Божества – Троичности Лицами и единства по существу, – то считает невозможным бытие самой Троицы и искупление падшего рода человеческого кровью И. Христа. Забейте клин, говорит он, между половицами закрома: сколько бы вы ни сыпали в такой закром зерна, оно не удержится. Точно также и в голове, в которой вбит клин Троицы, или Бога, сделавшегося человеком и Своим страданием искупившего род человеческий, и потом опять улетевшего (какое искажение св. Писания!) на небо, не может уже удержаться никакое разумное, твердое жизнепонимание».

Отвечаю: – Толстой точно вбил себе клин в голову – гордое неверие и оттого впал в совершенную бессмыслицу, относительно веры и действительного жизнепонимания, извратив совершенно разум и его миросозерцание, и всю жизнь поставил вверх дном. Вообще Толстой твердо верит в непогрешность своего разума, а религиозные истины, открытые людям Самим Богом, называет бессмысленными и противоречивыми положениями, а те, которые приняли их умом и сердцем, будто бы – люди больные (не болен ли сам Толстой, не принимающий их)?

Все сочинение Толстого «Обращение к духовенству» наполнено самою бесстыдною ложью, к какой способен человек, порвавший связь с правдою и истиной. Везде из ложных положений выводятся ложные посылки и самые нелепые заключения. Автор задался целью всех совратить с пути истины, всех отвести от веры в Бога и от Церкви; старается всех развратить и ввести в погибель; – это очевидно из всего настоящего сочинения его.

На все отдельные мысли Толстого отвечать не стоит – так они явно нелепы, богохульны и нетерпимы для христианского чувства и слуха; так они противоречивы и бьют сами себя, – и окончательно убили душу самого Льва Толстого и сделали для него совершенно невозможным обращение к свету истины.

«Не отвещай безумному по безумию его, говорит премудрый Соломон, да не подобен ему будеши» (Притч. Солом.26:4). И действительно, если отвечать Толстому по безумию его, на все его бессмысленные хулы, то сам уподобишься ему и заразишься от него тлетворным смрадом. – «Но отвещай безумному по безумию его, продолжает Соломон, в другом смысле, да не явится мудр у себе» (5 ст). И я ответил безумному по безумию его, чтоб он не показался в глазах своих мудрым пред собою, но действительным безумцем. Разве не безумие отвергать личного, всеблагого – премудрого, праведного, вечного, всемогущего Творца, единого по существу и троичного в лицах, когда в самой душе человеческой, в ее едином существе, находятся три равные силы: ум, сердце и воля, по образу трех лиц Божества? – Разве человечество не уважает в числах – число три более всех чисел и через то по самой природе своей чтит Троицу, создавшую тварь? Разве человечество не чувствует своего падения и крайней нужды в искуплении и Искупителе? Разве Бог не есть Бог чудес и самое существование мира разве не есть величайшее чудо? Разве человечество не верует в происхождение свое от одного праотца? Разве оно не верует в потоп? Разве не верит в ад, в воздаяние по делам, в блаженство праведных, хотя не все по откровению слова Божия? Разве Толстому не жестоко идти против рожна? Можно ли разглагольствовать с Толстым, отвергающим Альфу и Омегу – начало и конец? Как говорить серьезно с человеком, который не верит, что А есть А, Б есть Б? – Не стоит отвечать безумному по безумию его.

Главная магистральная ошибка Льва Толстого заключается в том, что он, считая нагорную проповедь Христа и слово Его о непротивлении злу, – превратно им истолкованное, – за исходную точку своего сочинения, вовсе не понял ни нагорной проповеди, ни заповеди – о непротивлении злу. Первая заповедь в нагорной проповеди есть заповедь о нищете духовной и нужде смирения и покаяния, которые суть основание христианской жизни, а Толстой возгордился, как сатана, и не признает нужды покаяния, и какими то своими силами надеется достигнуть совершенства без Христа и благодати Его, без веры в искупительные Его страдания и смерть, а под непротивлением злу разумеет потворство всякому злу – по существу, непротивление греху, или поблажку греху и страстям человеческим, и пролагает торную дорогу всякому беззаконию, и таким образом делается величайшим пособником дьяволу, губящему род человеческий, и самым отъявленным противником Христу. – Вместо того, чтобы скорбеть и сокрушаться о грехах своих и людских, Толстой мечтает о себе, – как о совершенном человеке или сверхчеловеке, как мечтал известный сумасшедший Ницше; между тем как, что в людях высоко, то есть мерзость пред Богом. Первым словом Спасителя грешным людям – была заповедь о покаянии. «Оттоле начат Иисус проповедати и глаголати: покайтеся, приближибося царство небесное»; а Толстой говорит: не кайтесь, – покаяние есть малодушие, нелепость, мы без покаяния, без Христа, своим разумом достигнем совершенства, да и достигли, говорит: – посмотри на прогресс человеческого разума, человеческих познаний, литературы романической, исторической, философской; разных изобретений, фабричных изделий, железных дорог, телеграфов, телефонов, фонографов, граммофонов, аэростатов. Для Толстого нет высшего духовного совершенства в смысле достижения христианских добродетелей – простоты, смирения, чистоты сердечной, целомудрия, молитвы, покаяния, веры, надежды, любви в христианском смысле; христианского подвига он не признает; над святостью и святыми смеется – сам себя он обожает, себе поклоняется, как кумиру, как сверхчеловеку: я, и никто кроме меня, мечтает Толстой. Вы все заблуждаетесь; я открыл истину и учу всех людей истине! Евангелие, по Толстому, вымысел и сказка. Ну, кто же, православные, кто такой Лев Толстой?

Это Лев рыкающий, ищущий кого поглотить. И скольких он поглотил через свои льстивые листки! Берегитесь его.

В предыдущей главе из отзыва о. Иоанна Кронштадтского об «обращении гр. Толстого к духовенству», читатель ясно мог видеть и понять, что брошюра "Обращение к духовенству« продиктована безусловной нетерпимостью к «свободе чужой совести» и огромным высокомерием яснополянского философа, который, по его собственным словам, будто бы уже «познал истину» и может будить от гипноза.

В настоящей главе мы будем знакомить читателя с брошюрой в точном тексте. При этом считаем нужным цитировать брошюру Л.Н. не отдельными фразами, а целыми отделами: в видах целостности выводов. А после каждого отдела будем указывать, в чем неправда и какие заблуждения здесь проповедует Л.Н. Толстой; при этом критические замечания этой главы на толстовское «Обращение» нами заимствованы (в выдержках) из отповеди почтенного о. иер. Михаила, помещенной на страницах «Мисс. Обозр.» в 1903 г. кн. № 8–11.

«Кто бы вы ни были: папы, кардиналы, епископы, суперинтенденты, священники, пасторы, каких бы то ни было церковных исповеданий, оставьте на время свою уверенность в том, что вы, именно вы, единые истинные ученики Христа Бога, призванные проповедовать его единое истинное учение, а вспомните о том, что вы прежде, чем быть папами, кардиналами, епископами, суперинтендентами и т. п., – прежде всего люди, т. е., по вашему же учению, существа, посланные в мир Богом для исполнения Его закона; – вспомните это и подумайте о том, что вы делаете? Вся ваша жизнь посвящена тому, чтобы проповедовать, поддерживать и распространять среди людей учение, по вашим словам, открытое вам самим Богом, и потому единое истинное и спасительное.

В чем же состоит это проповедуемое вами единое истинное и спасительное учение? К какому бы из так называемых христианских исповеданий – католическому, православному, лютеранскому, англиканскому – вы ни принадлежали, учение ваше признается вами вполне точно выраженным в символе веры, установленном на Никейском соборе 1600 лет тому назад.»

Далее Л. Толстой своими словами передает содержание Никео-Цареградского символа.

«Не говоря о проповедуемых некоторыми из вас самых распространенных верованиях – католическом и православном – в святых и в благодетельность поклонения телесным остаткам этих святых и их изображениям, так же как изображениям Христа, Богородицы, – в этих 12-ти пунктах состоят основные положения той истины, которая, для спасения людей, как вы говорите, открыта вам самим Богом. Некоторые из вас проповедуют эти положения прямо так, как они выражены, другие стараются придать им иносказательный, более или менее согласный с современным знанием и здравым рассудком смысл, но все вы одинаково не можете не признавать и признаете эти положения точным выражением той единой истины, которая открыта вам самим Богом, и которую вы, для их блага, проповедуете людям.»

«Ну хорошо! Вам открыта самим Богом единая спасительная для людей истина. Людям свойственно стремиться к истине, и когда она ясно передана им, они всегда с радостью признают ее и руководятся ею.

И потому для сообщения людям вашей истины, открытой самим Богом и спасительной для людей, казалось бы, достаточно просто и ясно, устно и печатно, разумным убеждением передавать эту истину людям, способным принять ее. Как же вы проповедуете свою истину?

С тех пор, как образовалось общество, называющее себя церковью, ваши предшественники преподавали эту истину преимущественно насилием. Они предписывали эту истину и казнили тех, которые не принимали ее. (Миллионы и миллионы людей замучены, убиты, сожжены за то, что не хотели принять ее). Средство это, очевидно не соответствующее своей цели, с течением времени стало менее и менее употребляться и употребляется теперь из всех христианских стран, кажется, в одной только России.

Другим средством было внешнее воздействие на чувства людей посредством торжественности обстановки, картин, статуй, пения, музыки, даже драматических представлений и ораторского искусства. С течением времени и это средство стало менее и менее употребляться. В протестантских странах оно, кроме ораторского искусства, большей частью почти не применяется (исключение составляет только армия спасения, придумавшая еще новые средства внешнего воздействия на чувство).

Но за то все силы духовенства направлены теперь на третье и самое могущественное средство, всегда употреблявшееся и теперь особенно ревниво удерживаемое духовенством в своей власти. Средство это есть внушение церковного учения людям в том состоянии, в котором они не могут обсудить того, что им передается.

Находятся же в таком состоянии люди совершенно необразованные, рабочие, не имеющие времени думать, и, главное, дети, которые принимают без разбора и навсегда напечатлевают в своей душе то, что им передается.»

Не есть ли такая – выводит из всего этого Лев Николаевич – передача, такой гипноз, – обман и насилие.

Остановимся пока здесь и разберемся в высказанном гр. Толстым.

Возражая по существу этих рассуждений яснополянского лжеучителя относительно не нравящихся ему способов, какими проповедуется истина, О. Михаил утверждает, что Лев Ник. говорит здесь не о православии, а о католичестве. Во всяком случае странно обвинять в проповеди насилием православие.

«Несмотря на то, что – «градская казнь» неправославным, еретикам необходимо требовалась духом римского права, императорские законы в Византии не могли войти в силу потому, что гонения, насилие в деле веры – совершенно не совместимо с православным разумением христианства. Постоянно уклоняясь от юридического, государственного определения своего бытия, Церковь не могла принять из католических костров, которые созданы перерождением католической церкви в государство. Когда несколько епископов в Испании 4 века потребовали казни еретика Присциллиана, св. Мартин Турский разорвал общение с этими епископами, как с убийцами, и его голос был голосом всего востока.

На Руси – православный взгляд на насилие в деле веры ярко выразили «заволжские старцы», ученики св. Нила Сорского. – Когда люди нового течения потребовали градской казни для еретиков жидовствующих, ссылаясь на пример короля Испании и Моисея, который свел огонь на бунтовщиков, этим людям ответили: «Помолитесь, чтобы Господь свел огонь на еретиков, если вы сильны сделать это, а не налагайте свою руку» (перифраз).

Останавливаясь на утверждении Толстого, что народ – почти дети, и стремление навязать им какое-нибудь учение – насилие, о. Михаил говорит: «Допустим и посмотрим, что из этого следует». Народ живет с известной детской верой, всосанной с молоком матери. Учители его считают эту веру правой, святой истиной.

Правы они или нет, но факт тот, что у народа – с детским еще разумением – вера уже есть, вера его отцов. Приходит учитель – Теодосиенко (учинивший разгром храма в Павловках) или Чертков, Аввакум или Пашков – и начинают уверять его, что его верования и церковные или даже житейские ложны. Ясно, что эта проповедь, именно с точки зрения Толстого, будет явным насилием над мыслью крестьянина и те, которые считают ее не только насилием, но насилием в пользу лжи, имеют право и должны бороться с этими пришельцами со стороны. Какими средствами бороться? – в этом вопросе, очевидно, центр тяжести и едва ли слишком трудно на него ответить.

Но должно ли внешними средствами останавливать продажу опиума, губящего тело, спрашивает о. Михаил? С точки зрения отвлеченной, книжнической и Толстовской – конечно нет: это насилие над свободой того, кто продает и покупает. Однако не кажется ли вам, что такое непротивление – было бы только малодушным попустительством убийства мертвым рабством букве. И мы, конечно, не дозволили бы отравлять наших детей, откинули бы опиум, отгородили бы детей от отвратителей. А дозволить среди тех же детей сеять ложь, которая губит их души, не было бы тоже только попустительством, преступлением холодного бессердечия к малым сим. Положим, что Теодосиенко зовет громить церковь, и что Лев Николаевич зовет в Канаду – на голод, холод, безумие, смерть моих учеников, моих детей. Я должен, конечно, противопоставить ему молитву и слово, но слово мое слабо, потому что дети еще плохо различают добро от зла, плохо умеют ложь Теодосиенки отличить от истины Христовой, и молитва моя не действенна, потому что я грешен и бессилен.

И вот я (пастырь) прошу тех, кто, как и я, понимают ложь Теодосиенки, не пускать его за ограду, пока не вырастут дети, задержать его, чтобы не увел он в погибель неразумных. Я согласен: это грех мой и бессилие мое, что я не могу самого Теодосиенко молитвой и нравственной силой моей склонить под иго истины, но, спасая детей, я все же, по жалости человеческой, которая еще жива во мне, несмотря на мою священническую немощность, встану в дверях и не пущу его в дом, и попрошу помощи у тех, кому дороги погибающие. И смею думать, что тут не будет насилия.

Но далее: даже допустим, что всякая преграда лжеучителям будет насилие, все-таки тут нет и

речи о насильственном распространении веры, а только об охране того, что есть. На неправде держатся слова Толстого о том, что «учение Христа Церковь распространяет силой». Этого не было у нас никогда, заключает о. Михаил.

Далее графу не нравится еще воздействие на людей богослужением, пением и т. д.

Здесь, по мнению критика, Лев Николаевич, очевидно, хочет в своей брошюре повторить мысль своей прежней книжки «О разуме, вере и молитве» (1901 г. 15 стр.), будто молитва, совершенная с пением, картинами и проповедями, производит только праздное умиление и возбуждение. При этом о. Михаил напоминает, что Л. Н., по обычаю, забыл собственные слова, сказанные им о музыке: «Музыка, – говорит он, – может или трогать, или возвышать душу, или просто доставлять успокоение, и тогда она исполняет свое назначение» («Единственное средство». Прилож. 27. Изд. Черткова). Значит, и пение в Церкви, поскольку оно возвышает душу, исполняет доброе назначение.

«Прочитайте, – говорит критик, – рассказ Л.Н. Толстого «Сон"». Здесь божественная симфония говорит слушателям, «как полная огня и убеждения проповедь». Она зовет на подвиг, на самопожертвование; звуки ведут за собой к Богу, к человеку, к молитве, помощи.

Симфония говорит, «как совесть». И в этом назначение всякой симфонии, по мнению самого Льва Николаевича. В заключение почтенный критик считает просто обмолвкой слова Толстого, будто наша церковная молитва с пением, освещением и пр., есть нехристианская гипнотизация воли: наше пение святейшая и чистейшая из симфоний, «оно и возвышает, и трогает душу».

Если два вышерассмотренных обвинения против Церкви мало понятны, то прямой странностью поражает третье. Допустив, на время, что в Церкви – истина, Толстой считает все-таки преступным внушать ее истину народу, рабочим, которым некогда думать; детям, которые еще не могут отнестись к ее учению с ясно сознающей мыслью.

На это ложное положение гр. Толстого критик отвечает словами человека, далеко даже не расположенного к Церкви, выдержкою из одной повести в журнале «Новый Путь» (З. Гиппиус. «Сумасшедшая»). Женщина интеллигентная и очень далекая от ханжества хочет причастить ребенка, мальчика. Муж останавливает ее и запрещает это. «Если хочешь, – говорит он, повторяя Толстого, – это недобросовестное насилие; вырастет – разум подскажет ему, что делать».

– Насилие, – отвечает мать. – А то, что ты делаешь, разве не насилие? Если мы имеем хоть малое что-нибудь, хоть крошечное, почему мы откажем в этом ребенку» (или народу, темному, как ребенок).

Зарони в него искру: она, может быть, разгорится. А насильственная темнота, на которую вы обрекаете моего мальчика? (И вы обрекаете, Л. Н., народ, запрещая учить его тому, «что есть истина»).

...Вы и ребенка хотите – (и этот народ невинный и чистый, как ребенок) обездолить. Все, что в детстве дорого, от чего потом и человеком живым может остаться. Заранее ему жилы перегрызаете. О безбожники, безбожники».

Разве эти слова не справедливый ответ на запрещение говорить с народом, еще не созревшим, еще не развитым. И нужно, чтобы он рос под лучами истины, а не тогда знакомился с истиной, когда может взять ее целиком рассудочно. Истина Христова, не логические формулы, а живой дух, здесь жизнь и правда, которая понятна всякой душе.

Наш автор здесь изобличает Льва Николаевича в грехе забывчивости. Вооружаясь не раз против «воспитания» вообще, отрицая всяческое воздействие на разум и волю детей, как «насилие», он в последних работах приказывает родителям воспитывать детей в духе веры в Бога, как непостижимого духа, в бессмертие души. Почему же учить этому не насилие? Где же последовательность?

Обратимся снова к брошюре Л. Н., который далее пытается доказать, что нет истины в церковном учении, что оно вредно и страшно. Действуя на людей, не доросших до понимания того, что им сообщается, на детей и народ, не рассуждающий и принимающий за истину всякую ложь, Церковь и священники – по словам Толстого – преподают им учение, которое может только разрушать душу, отдалять и от Христа и Христова учения.

В чем состоит это учение, – Л.Н. передает это в таком кратком пересказе священной истории ветхого и нового завета.

«Священная история эта начинается с описания того, как Бог, живший вечно, сотворил 6000 лет тому назад из ничего небо и землю; как потом сотворил зверей, рыб, растения и, наконец, человека, Адама и его жену, сделанную из ребра Адама. Потом описывается, как, боясь того, чтобы человек с женой не съели яблока, имеющего волшебную силу давать могущество, он запретил им есть это яблоко; как, несмотря на запрещение, первые люди съели яблоко и были за это изгнаны из рая, и как за это же было проклято все их потомство, и проклята земля, которая с тех пор стала рожать дурные травы. Потом описывается жизнь потомков Адама, которые так развратились, что Бог потопил не только их всех, но и всех зверей, и оставил в живых одного Ноя с семейством и с взятыми в ковчег зверями. Описывается потом, как из всех людей Бог избрал одного Авраама и заключил с ним условие, по которому Авраам должен почитать Бога за Бога и в знак этого совершить обрезание. Бог же обязуется дать за это Аврааму большое потомство и покровительствовать ему и всему его потомству. Потом описывается, как Бог «покровительствуя Аврааму и его потомкам, совершает в пользу его и его потомства самые неестественные дела, называемые чудесами, и самые страшные жестокости. Так что вся история эта, за исключением наивных, (как посещение Авраама Богом с двумя ангелами, женитьба Исаака, и других), иногда невинных, часто же безнравственных сказок, (как мошенничество любимого Богом Якова, жестокости Самсона, хитрости Иосифа), – вся история эта, начиная с казней, посланных Моисеем на египтян, и убийства ангелом всех первенцев их, до огня, попалившего 250 заговорщиков, и провалившихся под землю Корея, Дафана и Авирона, и погибели в несколько минут 14700 человек, и до распиливаемых пилами врагов, и казненных Ильей, улетевшим на небо, несогласных с ним жрецов, и Елисея, проклявшего смеявшихся над ним мальчиков, разорванных и съеденных за это двумя медведицами, – вся история эта есть ряд чудесных событий и страшных злодеяний, совершаемых еврейским народом, его предводителями и самим Богом.»

Главный недочет графа, как философа, его «близорукость», – недостаток широты кругозора: это человек с «слишком узкой зоной ясного зрения». «Нет людей, которые бы во все стороны видели одинаково далеко. У каждого человека есть своя зона света, в пределах которой он видит хорошо и ясно. – Далее за пределами этой зоны для него темно и мрак. И о Л. Н–че как справедливо говорит наш критик, – можно сказать, что его зрение особенно ограничено и узко в области понимания религиозных эмоций, внутренней религиозной жизни отдельного человека и народов. Ветхий Завет для него темная и непонятная книга. Это объясняется, конечно, тем, что его понимание случайно было направлено им в сторону критической рассудочности; – он отнесся к «книге книг» с психологией «книжника» – и все, что принял, принял не в духе и силе, а только в букве, а многое осудил опять потому, что духа не понял, а буква не понравилась ему. Он случайно отдалился или искусственно отдалил себя от понимания такой книги, как Библия». Его передача всего ветхого завета, в пределах полутора страницы поражает целым рядом странностей. Из книги во всяком случае – даже для неверующего – глубокой и огромной он делает что-то очень узкое и очень пошлое. Библия начинается глубоким мистическим рассказом о падении первых людей. Это событие падения – нарушение заповеди о древе познания добра и зла должно бы казаться очень глубоким именно с точки зрения Л. Н–ча. Здесь люди, забывши о Боге и своей душе, захотели приписать какую то чудодейственную силу дереву, т. е. внешнему миру, впали в грех идолопоклонства пред миром и силою мира отошли от единства с Богом в преклонении пред благами внешней жизни и своим я. Думалось бы, что событие падения в таком освещении – (а другого никто никогда не давал ему – ни Церковь, ни отцы) должно быть понятно Л. Н–чу. И что-же? В его передаче это событие состоит только в том, что люди съели от запрещенного яблока, имеющего будто волшебную силу давать могущество. Кто же виноват в этом мещанстве понимания. Не книга же?

Библейский рассказ о том, что люди, согрешив, внесли разложение во весь мир, разрушили грехом и хищничеством плодородие земли, внесли хищничество и в среду зверей, которые раньше слушались их, развратили их, о том, что люди, в целях их воспитания, осуждены на труд возделывания земли, производящей вместо хлеба терние и волчцы, – на длинный «путь спасающей скорби» (via dolorosa), – в передаче Л. Н–ча становится странным рассказом о том, будто за грех первых людей стали на земле расти дурные травы, каких прежде не было (?).

Особенно не нравится Толстому рассказ о союзе Бога с Авраамом, о Моисее, о казни Божией над Дафаном и Авироном. Вся история ветхого завета представляется ему рядом только чудесных событий и страшных злодеяний, совершаемых еврейским народом, его предводителем и Самим Богом. Л. Н–ч думает, что этот ветхий завет необходимо должен внести нравственное развращение. Действительно, если судить по этим строкам, то Библия для Толстого темная книга.

Далее почтенный критик доказывает, что библия, не дает совсем представления о «Боге, дышащем огнем и мстительном до третьего колена». Этот Бог ветхого завета – тот Бог, о Котором говорит Христос, что Он собирал «народ Свой, как кокош под крылья, и все время согревал Своими крыльями». И этот Бог ветхого завета вовсе не любит один народ какою-то особенною, исключительною любовью. Идея ветхого завета об избранности народа Божия далеко не имеет такого темного смысла. Бог заботился о хранении истинной любви и богоугодном настроении во всем человечестве и бдительным оком следил за всем человечеством. Но народы мало-помалу, один по одному отходили на сторону. Из этого человечества выделился только один народ, который по каким бы то ни было причинам сумел более сохранить эту истину. Понятно, что после такого отпадения «языков», внимание историка судеб Церкви Божией на земле должно остановиться на этом народе, выделить его, как особый народ, потому что это народ, хранящий истину. Понятно, что и Господь Бог, Который и после выделения одного народа следит Своим оком за всеми народами, необходимо воспитательное действие сосредоточивает около этого народа, который еще не все потерял, в котором есть что охранять и оберегать. И в такой попечительности, которая идет рядом с попечительностью о всех народах, выразилась избранность этого народа, и такая избранность называется особою любовью Бога к Израилю. И все, что делает Бог для охранения веры в народе израильском, его наказания народу Божию и соседям его, огонь и меч – все это средства Божественной педагогики, те средства (иногда суровые, как хирургия), – которые требовались для спасения истины в этом народе по жестоковыйности и жестокосердию его.

Указывая что в Ветхом Завете находится закон «око за око», в роде казней, которые как будто исходят от Самого Бога, автор, разъясняет отношения не только Нового Завета, но и Ветхого (в писаниях пророков) к этой морали раннего времени. «Нравственное учение Моисея, – закон справедливости и не выдается за окончательный и последний закон Божий. Это закон для не выросшего, еще жестоковыйного Израиля, только первая ступень, имеющая вести к небу. Первая ступень возвышается над землей, и закон справедливости, служение Богу хотя бы законническим обрядом были подъемом для Израиля. Но никто и никогда не говорил, что этот закон есть истина абсолютная, последняя, которая преподается Церковью, как закон деятельности для всех людей и в Царстве Христовом. В Библии, даже во Второзаконии, дан весь общественный закон, закон общественных отношений в первой ее половине, закон справедливости и христианство должно было прибавить только другую половину, более великую – закон любви. Если бы, говорит о. Михаил, понимание таких книг, как псалмы, Руфь, Экклезиаст и Притчи, входило в светлую зону Л. Н–ча, то тогда не могло бы его смутить то, что кажется ему неприемлемым. «Когда поверх родника плавают сухие листья, то жаждущий человек не отойдет от этого родника, а отстранит листья и припадет к роднику сухими устами» (Функе) и, конечно, найдет там воду, – живую, чистую воду.

И человек, который подойдет к Ветхому Завету с желанием воды живой, прикоснувшись к этому источнику, не скажет, что эта книга «страшная и вредная», и Библия станет для него светлой и открытой книгой. Он заметит вдруг, как тысячи изречений, казавшихся до сих пор темными, предстанут вдруг в чудном ослепительном блеске, подобно драгоценным камням, которые мутны в тени и выказывают неожиданное великолепие, если повернуть их к свету. Странные, даже неприемлемые – на первый взгляд, рассказы («сухие листья»), сравнения, образы становятся все яснее и яснее для разума и обращаются в глубокие истины, облеченные небесной силой и проливающие нам свет, утешение и мир» (Функе. «Школа жизни»).

Как видно из «Обращения к духовенству» Толстого смущают чудеса и не позволяют ему принять книги книг. Наш критик доказывает, что именно чудо с точки зрения толстовской, должно считаться понятным и приемлемым.

В книге «Мысли о Боге» Толстой исповедует веру в живого Бога – но разве это не значит признать Того Бога, Который есть «творяй чудеса».

Бог живой – равно Бог чудотворец.

«Если Бог наш не может делать чудес, у нас нет живого Бога, – пишет Функе, а нет живого Бога, – нет и никакого». Кто верует в живого Бога и имеет хоть отдаленное предчувствие Его величия, тот не может предположить, чтобы законами, Им Самим данными, Он связал Себе руки и должен теперь допустить все, что происходит.

«Но когда мы веруем в то, что мы – люди и должны быть или стать людьми Божиими, такими, которые созданы для общения с Богом и в этом одном находят полноту жизни и удовлетворение себе, – когда мы веруем, что есть человеческая свобода и что человек не машина, движущаяся под влиянием известных законов и не могущая двигаться иначе, тогда невозможно Богу оставаться безучастным к тому, что трогает людей.

Если предположить, что Бог не обращает больше внимания на слезы покаяния блудного сына и на молитвы угнетенной вдовицы, то и самые слова: «покаяние и молитва» сделаются скоро загадкой для людей.

Если Бог не внимает нашим молитвам, Он не Бог; Он смеется над собственным творением Своим, вложив в наши сердца потребность молитвы и надежду на то, что Он услышит ее. Бог должен творить чудеса, это значит: Он должен действовать сверхъестественным образом, иначе мы не можем ни любить, ни бояться Его, и Он скоро сделается безразличным для нас.

Но если мы согласимся с тем, что достойно Бога и даже само собой понятно, чтобы Он действовал сверхъестественным образом, т. е. так, что нельзя понять Его действий из естественного хода природной жизни, – если мы допустим таким образом, что то, что называется пока не чудом, а соучастием Бога в мире – есть вещь вполне разумная, то уж нам нельзя больше говорить: это Богу возможно, а то нет; до такого то предела Он может дойти, но никак не дальше. Можем ли мы, ничтожные существа, ставить Богу границы и говорить Его вечной любви, всемогуществу и премудрости: «столько Ты можешь, но дальше Твоя власть не может простираться»?

В чем разница – по существу – между исполненной молитвою, хлебом, ниспосланным голодному руками доброго человека, и чудом обращения камня в хлеб. Разницы нет.

Что для нас сверхъестественно, для Бога вполне естественно; что чудо для земли, то «сама природа в небесах» (Функе. «Школа жизни».)

Да и самый мир необъятный, разгаданный только в ближайшей, поверхностной и меньшей доле, – не весь ли он «чудо и тайна»? (Апокриф).

Чудо не противно разуму. Будет ли чудо, если взрослый человек остановит рукой своей камень, падающий с крыши и угрожающий смертью ребенку, который играет около дома, с которого упал камень. Тут нет чуда. Тут всё естественно. Если, положим, тот же камень остановила не человеческая рука, а рука божественная, то что же тут неприемлемого, раз допущено, что Бог может простирать Свою руку и может оказывать помощь в ответ на молитву? Тут не было бы никакого нарушения законов, потому что ведь не нарушает закон природы человек, который своей рукой останавливает камень, падающий по закону тяготения.

Принимая живого Бога – повторим – Толстой обязан принять чудо.

Да, но, может быть, мы искажаем самое «понятие» живого Бога – как понимает его Толстой. Справимся.

«Господи – пишет Толстой в книге «Мысли о Боге» – вот я назвал Тебя, и страдания мои кончились. Отчаяние мое прошло. Я проклинаю свои слабости, я ищу Твоего пути, но я не отчаиваюсь, я чувствую близость Твою, чувствую помощь, когда иду по путям Твоим, и прощение, когда отступаю от них. Путь Твой ясен и прост. Иго Твое – благо и бремя Твое – легко; но я долго блуждал вне путей Твоих, долго в мерзости юности моей, – я, гордясь, скинул всякое бремя, выпрягся из всякого ига и отучил себя от хождения по путям Твоим. И мне тяжело и Твое иго, и Твое бремя, хотя знаю, что оно благо и легко. Господи, прости заблуждения юности моей и помоги мне так же радостно нести, как радостно я принимаю иго Твое.

Если «это» есть то, что православные называют живым Богом –, я верю в Него, – и извиняюсь перед Ним, – что спорил против них».

Полагаем, что здесь все, что нужно для того, чтобы утверждать участие Бога в делах мира и, следовательно, утверждать чудо. Он просит, чтобы Бог подал ему помощь, сделал легким для него Его Божественное иго. Но, если он молится, то, значит, надеется на то, что молитва его будет услышана. Значит, понимает живого Бога – именно как Бога, отвечающего на молитвы помощью руки Своей.

Чудо сам Толстой всегда определял, как именно участие в делах мира Господа Бога, Который каким бы то ни было образом простирает Свою руку в мир, и как пантеист – ранее он естественно не мог и не хотел понять такого участия. Принимая теперь ответ на молитву, не обязался ли он принять вообще чудо? Здесь не может быть колебания в ответе.

Л. Н-чу кажется неприемлемым чудо, потому то оно, как противоразумное и совершенно непонятное, клином вбивается в голову и уничтожает вообще способность разумного понимания. Но вот существует радий. Как известно, одно из свойств радия то, что он уничтожает действие закона тяготения на соседние тела, вызывает кипение, не давая теплоты, не уменьшаясь ни в своем виде, ни в весе. Радий для нас непонятен и с той стороны он чудо, так как не соединяется с ровнейшими нашими представлениями, разрушает их. Но следует ли отсюда, что мы должны отрицать радий? Нельзя отрицать того, что есть.

«Но этим не ограничивается ваше преподавание истории, которую вы называете священной. Кроме истории ветхого завета, вы передаете еще детям и темным людям историю нового завета в таком толковании, при котором главное значение нового завета заключается не в нравственном учении, не в нагорной проповеди, но в согласовании евангелия с историей ветхого завета, в исполнении пророчеств и в чудесах: рождение звезды, пение с неба, разговор с дьяволом, превращение воды в вино, хождения по воде, исцеления, воскрешения людей и, наконец, воскресение самого Христа и улетание его на небо.

Если бы вся эта история и ветхого, и нового завета преподавалась, как сказка, то и тогда едва ли какой-либо воспитатель решился бы рассказывать ее детям или взрослым людям, которых он желал бы просветить. Сказка же эта передается неспособным рассуждать людям, как самое достоверное описание мира и законов, как самое верное сведение о жизни прежде живших людей, о том, что должно считаться хорошим и дурным, о существе и свойствах Бога и об обязанностях человека.

Говорят о вредных книгах! Но есть ли в христианском мире книга, наделавшая больше вреда людям, чем эта ужасная книга, называемая «Священной Историей ветхого и нового завета»? А через преподавание этой священной истории проходят в своем детском возрасте все люди христианского мира, и эта же история преподается всем взрослым темным людям, как первое необходимое основное знание, как единая, вечная божеская истина.»

Не будем долго останавливаться на этой всем понятной лжи Толстого об этом пункте много и сильно сказал выше о. Иоанн.

Да, ужасно за самого гр. Толстого, что он за чудеса, за пение с неба, за воскресение Христа ужасной и вредной книгой оказывается не только Ветхий, но и Новый Завет – Евангелие. Значит и люди должны исключить из числа книг, какие они могут читать и Евангелие, потому что там, не в священной истории нового завета, как учебнике, а и в самом Евангелии рассказывается о воскрешении людей и воскресении Христа.

Евангелие – самая ужасная и вредная из книг – неужели такой вывод не поразил Л.Н. своей

очевидной «ужасностью» вывода. Не должен ли был он подумать хотя над тем, что отнимать у

человечества Евангелие – значить брать на себя слишком большую ответственность. А отнимать

часть – значит отнимать все. Сам он пишет, что тот, кто сочтет ложью часть, отбросит и

остальное.

«В живой организм нельзя вложить чуждое ему вещество без того, чтобы организм этот не пострадал от усилий освободиться от вложенного в него чуждого вещества и иногда не погибал бы в этих усилиях. Какой же страшный вред должны производить в уме человека те чуждые и современному знанию, и здравому смыслу, и нравственному чувству изложения учения по ветхому и новому завету, внушаемые ему в то время, когда он не может обсудить, а между тем воспринимает то, что ему передается.

Для человека, в уме которого вложено, как священная истина, верование в сотворение из ничего мира 6000 лет тому назад, в потоп и ковчег Ноя, вместившего всех зверей, в Троицу, в грехопадение Адама, в непорочное зачатие, в чудеса Христа и в искупительную для людей жертву его смерти, – для такого человека требования разума уже не обязательны, и такой человек не может быть уверенным ни в какой истине. Если возможна Троица, непорочное зачатие, искупление рода человеческого кровью Христа, то все возможно, и требования разума не обязательны.

Забейте клин между половицами закрома. Сколько бы вы ни сыпали в такой закром зерна, оно не удержится. Точно так же и в голове, в которую вбит клин Троицы или Бога, сделавшегося человеком и своим страданием искупившего род человеческий и потом опять улетевшего на небо, – не может уже удержаться никакое разумное, твердое жизнепонимание.

Что ни сыпь в закром с щелью в полу, все высыпется. Что ни вкладывай в ум, принявший за веру бессмысленное, – ничто не удержится в нем.

Такой человек, если он дорожит своими верованиями, неизбежно будет всю жизнь или остерегаться, как чего-то зловредного, всего того, что могло бы просветить его и разрушить его верования; или, уже раз навсегда признав (в чем всегда поощряют проповедники церковного учения), что разум есть источник заблуждения, – откажется от единственного света, который дан человеку для нахождения пути жизни; или, самое ужасное, – будет хитрыми рассуждениями стараться доказать разумность неразумного и, что хуже всего, отбросит не только те верования, которые внушены ему, но и сознание необходимости какой либо веры.»

Догмат Толстому – разрушает жизнь потому, что антиразумен. Мы думаем, – говорит о. Михаил, – что здесь явное недоразумение: одно из двух – или догмат совсем чужд сознанию верующего не усвояется этим сознанием, а только запоминается, или он входит в сознание, как один из слагающих его элементов. В первом случае догмат ничего не дает, но ничего и не отнимает. Он – мертвое значение, которое никак не соприкасается с остальным знанием – и ему не мешает. Представьте ребенка, которому вкладывают догму неподвижности солнца, движения земли вокруг солнца и т. д. Она не может быть усвоена сознательно ребенком и принимается им на веру. Можно ли сказать, что эти догмы уничтожают веру в разум. Нет; ребенок просто верит, что он не дорос до понимания открываемой истины. Он приходит к идее ограниченности его разума, к необходимости движения к свету, к знанию. To-же должно быть с человеком, которому открыта недоразумеваемая догма веры, с той разностью, что в его власти всегда подвигом жизни в Боге подойти к разумению догмы, так как она постигается не рассудком, а любовью и самоусовершенствованием и потому доступна ребенку даже более, чем мудрецу. Догмы только в нелепом, намеренно карикатурном и неосмысленном изложении их врагов, могут казаться антиразумными, в крайнем случае, они сверхразумны, т. е. не укладываются (а не противоречат) обычным категориям мышления.

Да и это можно сказать лишь с некоторыми оговорками. Человеческий ум даже вне откровения непосредственного создавал построения близкие к откровенной догме. Очевидно, в разуме даны элементы этих истин. В доказательство сего наш автор приводит следующее мнение известного русского мыслителя и ученого, Б. К. Чичерина, о догме Троичности: «Чисто философское развитие понятия об абсолютном, даже независимо от каких бы то ни было религиозных определений, приводит нас к признанию-же трех Лиц Божества. Отсюда ясно, продолжает он, что в церковном учении о троичности Лиц в Боге выражены высшие и необходимые начала разумного богопознания, составляющие приложение и развитие самых основных законов разума».

Но если так, то истина хотя бы троичности вовсе не вызовет «отчаяния в силе разума», а только искание еще других путей познания «иных миров», не вполне подчиняющихся скудному и бледному разуму теперешнего человека – по мнению самого Толстого, растерявшего способность разумения в суете жизни.

Далее наш автор снова напоминает, как в книге «Христианское учение» (Чертков, Purlergh. 1898) сам Лев Николаевич излагает сущность христианской жизни. Человек ложно сознает себя, как отдельное телесное и смертное существо; в действительности он нераздельное от других, и потому не смертное существо («Христ. учение» 5:24). Если бы эта духовная сущность не находилась в отдельном существе, то оно, существо, не знало бы про себя, но в человеке оно сознает себя, как личность (там же). Далее. Эта духовная сущность стремится уничтожить свою особенность, сознать себя как едино с остальными людьми и с Богом («Христ. учение» стр. 21). Бог же, дополняет кн. «Мысли о Боге», – не есть только нравственное сознание в людях, а живое, особенно от людей сущее «я» (Мысли о Боге).

О. Михаил отмечает, что здесь важно то, что Толстой принимает метафизический догмат; по существу, сродный с церковной догмой троичности. Ипостаси, «личные я» отдельных людей, составляя особые личные единицы, по существу, или в существе составляют «едино». Многие «я» равны одному «я» или, пользуясь его оборотом, миллионы равны единице.

Не должно ли считать гораздо более понятным и приемлемым учение, что ипостаси абсолютного, свободного от майи эгоистического обособления (пользуемся не вполне православным оборотом Толстого и Шопенгауера) составляют едино; и тем более, что оно обосновывается на камне непреложном и непоколебимом: на догмат Троичности, как на основной тезис, базис христианского понимания жизни, указал и Христос.

Таким образом исходя из Толстовской метафизики, не только можно, но и необходимо признать разумным и приемлемым догмат Троичности, а следовательно, и догмат вообще.

5. «Таков вред для умственной деятельности человека, производимый внушением церковного учения. Но еще во много раз более вредно то нравственное извращение, которое производит в душе человека такое внушение. Всякий человек приходит в мир с сознанием своей зависимости от таинственного, всемогущего начала, давшего ему жизнь, с сознанием своего равенства со всеми людьми и равенства всех людей между собой, с желанием любви к себе и от себя к людям и с потребностью совершенствования. И что же вы внушаете ему?

Вместо таинственного начала, о котором он мыслит с благоговением, вы рассказываете ему про сердящегося, несправедливого, казнящего, мучащего людей Бога.

Вместо того равенства всех людей, которое и ребенок, и неученый человек чувствует всем существом своим, вы говорите ему, что не только люди, но народы не равны, и одни не любимы, а другие любимы Богом, – люди же одни призваны Богом властвовать, другие – подчиняться.

Вместо той любви от других к себе и от себя к другим, которая составляет самое сильное желание души всякого неиспорченного человека, вы внушаете ему, что отношения людей могут быть основаны только на насилии, на угрозах, на казнях, – говорите ему, что убийства по суду и на войне совершаются не только с разрешении, но по повелению Бога.

Вместо потребности совершенствования, вы говорите, что спасение его в вере в искупление, а что совершенствование своими силами без помощи молитв, таинству и веры в искупление есть грех гордости, что для спасения своего человек должен верить не своему разуму, а велениям Церкви, и исполнять то, что она предписывает.

Страшно подумать о том извращении понятий и чувств, которое оставляет в душе ребенка и взрослого тёмного человека такое учение.»

Насколько не справедливы эти мысли, достаточно видно из предыдущего. Да, если бы истина Троичности вошла клином в нашу жизнь, в наше разумение жизни – мир переменил бы лицо свое, Царство Христово – настало бы на земле.

Не убивает потребности совершенствования учение об искуплении, а, наоборот, зовет к усовершенствованию. Христос не спасает нас без нас – это твердо установленное учение Церкви. Искупление наше совершается не на Голгофе только, а вместе на нашей Голгофе, в нашем личном подвиге. Только при само распятии – подвигом совлечении ветхого человека, – полном нравственном перевороте, при помощи Божией нас спасает «кровь агнца», а не механически чудотворный акт. Впрочем, не будем повторять то, что уже известно, конечно, всякому чуть-чуть знакомому с учением Церкви.

«Только подумать о том, что я знаю, что у меня на глазах делалось и делается в России во время моей 60-ти летней сознательной жизни.

В академиях и в среде архиереев, ученых монахов, и миссионеров идут хитроумные рассуждения о сложных, богословских вопросах, говорят о согласовании нравственного и догматического учения, спорят о развитии или неподвижности догмата и тому подобных разных религиозных, тонкостях. Стомиллионной же массе проповедуется одно: вера в иконы казанские, иверские, в мощи, в чертей, в спасительность вынимания частиц, становления свечей, поминания и т. п. и не только проповедуется и практикуется, но с особенной ревностью ограждается ненарушимость этих суеверий в народе от всякого на них посягательства. Стоит только крестьянину не праздновать престол, не пригласить к себе обходящую дворы чудодействующую икону, не оставить работу в Ильинскую пятницу, – и на него доносы, его преследуют, ссылают.

Не говоря уже о сектантах, не исполняющих обрядов: их судят за то, что они, собираясь, читают евангелие, и наказывают за это. И результат такой деятельности тот, что десятки миллионов людей, почти все женщины из народа не то, что не знают, а даже не слыхали о том, что был Христос и кто он такой. Трудно поверить этому, а между тем это факт, который каждый может проверить.

Послушайте, что говорят архиерея, академики в своих собраниях, прочитайте их журналы, и вы подумаете, что русское духовенство проповедует, хотя и отсталую, но все-таки христианскую веру, в которой евангельские истины все-таки имеют место и сообщаются народу; посмотрите на деятельность духовенства в народе, и вы увидите, что проповедуется и усиленно внедряется одно – идолопоклонство: поднятие икон, водосвятие, ношение по домам чудотворных икон, прославление мощей, ношение крестов и т. п.; всякая же попытка понимания христианства в его настоящем смысле усиленно преследуется.»

Какая ложь и неправда, собственным противоречием себя побивающая. Л. Н., сам свидетельствует, что архиереи, академики в журналах, и собраниях проповедуют все христианскую веру, в которой евангельские истины имеют место. Спасибо хоть за это; значит, много сделала русская Церковь и свята ее правда, если враг ее соглашается признать, что хоть в журналах то и речах архиереев и духовенства вера подлинно христианская, только будто для народа у него другая вера. Нечего и доказывать, что в Церкви нет двух правд, никто же не станет «усиленно преследовать всякую попытку понимания христианства» и в тоже время в журналах «помогать этим попыткам».

Если Л.Н. хочет намекнуть, что Церковь сознательно оставляет в темноте суеверия народ, – то, думаю, нет нужды доказывать, что это неправда: история Руси есть история борьбы русского духовенства и Церкви за народное просвещение, неправда преднамеренная. Иначе, чем объяснить утверждение, будто «тот, кто не оставит работу в Ильинскую пятницу, «на того доносы, его ссылают"».

Нельзя не поверить, будто граф не знает многовековой борьбы русской Церкви с празднованием «12 пятниц», не знает, что не принимать священника с крестом есть добрая воля каждого.

Что слова Л.Н. носят характер намеренной клеветы, можно вывести и из дальнейших слов его, – будто сектантов преследуют за чтение Евангелия. Такое чтение Евангелия и его толкование, сопровождаемое пением хором и т. д., даже без участия священника, и в большем количестве слушателей дозволяются на глазах всех в Петербурге, так как (братец Иванушка собирает у себя тысячи народа).

Совместимо ли это с гонениями за Евангелие?.. – Проповедь Евангелия? – в этом всегда было и есть задача русской Церкви и результаты проповеди есть и будут. Продолжим цитирование брошюры.

«На моей памяти рабочий русский народ потерял в большой степени черты истинного христианства, которые прежде жили в нем, и которые старательно изгоняются теперь духовенством.

В народе жили прежде, теперь остались только в глуши, христианские легенды, поговорки, изустно передаваемые из поколения к поколению, и эти легенды, как легенда о Христе, ходившем в виде нищего, об ангеле, усомнившемся в милосердии Бога, о юродивом, плясавшем у кабака, и поговорки, как: «без Бога не до порога», «не в силе Бог, а в правде», «жить до вечерам до века» и т. п. – легенды, поговорки составляли духовную пищу народа.

Кроме того, были обычаи христианские: пожалеть преступника, странника, подать из последнего нищему, просить прощения у обиженного.

Все это теперь забывают и оставляют. Все это заменяется теперь выучиванием наизусть катехизиса, троичного состава Бога, молитвы веред учением и за наставников и царя и т. п. Так что на моей памяти народ становится все религиозно грубее и грубее.

Одна часть, большая часть, женщины, остаются так же суеверны, как они были 600 лет тому назад, только без того христианского духа, который прежде проникал жизнь; другая часть, знающая наизусть катехизис, – совершенные атеисты.

«Но так это у вас в России», скажут на это европейские люди – католики, протестанты. Думаю, что то же самое, если не худшее, происходит в католичестве, с его запрещением чтения евангелия, с его Нотр-Дамами, и в протестантстве с его святою праздностью дня субботнего и библиолатрией, т. е., слепой верой в букву библии. Думаю, что в той или другой форме то же и во всем квази-христианском мире.

Довольно вспомнить о вере в искупление, с особенной энергией, проповедуемой самыми последними формами христианского протестантства.»

Таким образом, гр. Л. Толстой полагает, как и сам решительно говорит в другом месте, что «в церкви ничего не осталось, кроме ладану, колоколов, парчи и слов». Старая, избитая и непонятная ложь.

«Все, что есть в творениях гр. Л.Н. Толстого лучшего, чистого, что несет отразившуюся правду святую в вечную правду Евангелия, все воспринято, все сохранено Церковью, и – окружено в ней чудною, сказанной, выраженной любовью, торжественной и теплой молитвой, умиленным поклонением. И разве в этом поклонении, в этом ревниво-святом сбережении тайн и таинств божественных не единственно возможное выражение полного сознания евангельской истины и самой глубокой, благодарной, теплой любви к ней, на какую только способно наше сердце? «Храм не нужен; истинный храм есть мир людей, соединенных любовью», – так в своем переделанном евангелии Толстой говорит нет. О храме нельзя сказать, что он «не нужен», или что он «нужен», – ибо это очень мелкие понятия для глубины отношения Бога и человека, – он был, есть и будет, он необходим«, как хотя бы выражение религиозной любви уже не человека, но человечества. Мир людей, объединенных любовью, – чудный живой храм; но этот храм не заменяет того храма, более того, – именно он то и созидал и созидает тот храм. «Господь не нуждается в роскоши и блеске, – прекрасно сказал еп. Николай Таврический, – Он живет и в убогих хижинах, и там особенно, где есть сердце сокрушенное и смиренное. Храмы нужны не Ему, но нам, и для нас не может быть безразлично, где и как славится имя Божие». Из того, что не нужны Богу ни наши храмы, ни наше все внешнее почитание, не следует, что нет им места на лице земли, они нужны нам. Если мы и в своей человеческой жизни стремимся внешним образом украсить жизнь того, кто нам дорог, бережно и любовно храним всякую вещицу, напоминающую о нем, то разве необходимо, чтобы послужил человек Богу, одной высшей любви во всей любви своей, всеми светлыми силами своей души? Именно, внешнее богопочитание и исходит из чистой и глубокой любви: человек жаждет всею красой своего духа, всею силою проницающего разума, всею чистотой самых нежных чувств, всею любовью, всем творчеством своим воспеть хвалу Богу. Бесконечно радостная в волнующих ее бесконечно святых чувствах душа выносит их во вне, как дань Богу, как лучшие из земных цветов на алтарь святой, на котором пламенеет несказанное Имя. Великое внешнее начертание одной только чистой и вечной любви сердца своего, – вот что эти «колокола, свечи, песнопения, ладан, парча». Тут, во храме теряется личность человека, погруженная в тихо плывущее, как облако, бесконечно-благодатное чувство близости Бога, слышится голос бесконечно святой, веют священные тени, здесь Божье присутствие, здесь тайна и вечность.

Не нужно свечки, нужна любовь к ближнему, благость, милость, а не жертва. Да! «Что Мне курения ваши» – это сказал еще устами св. пророка Исаии Господь; это всегда повторяет и Церковь, но не слышится ли в словах Л.Н. практический упрек, одного из апостолов: «лучше бы продать это миро и дать нищим».

Слушайте, что сказал Господь: «нищих всегда имеете с собой, а та жена приготовила тело Мое на погребение», т. е. не забывайте нищих, но и жертва Мне, по-видимому, бесплодная, имеет свою силу, святость и смысл.

Опровергая неосновательные, ошибочные, полные преувеличения наблюдения гр. Толстого, что будто бы «благодаря проповеди идолопоклонства, Евангелие забыто и дух христианский иссяк в народе, о. Михаил выясняет что, благодаря «свечке», храму, церковной молитве еще живет Христос, поддерживается вера и евангельские начала в народе и приводит свидетельство сына Льва Ник., – Льва Львовича. Вот что пишет последний о религиозности народа: «Тогда на голодовке, в народной столовой, я понял силу и могущество нашей Церкви, ее деятельность и значение, понял до какой степени народ слит с ней. В столовых пели с таким горячим чувством, с такой осмысленностью произнося слова молитв, с такой любовью к этим молитвам и значению их, что нельзя было не умилиться и не прийти в одно настроение с певшей вокруг тебя крестьянской толпой. Нельзя было не увидать того, что я раньше не видел, и не хотел видеть.

Да, я понял многое, многое откинул и многое принял для себя в те дни пребывания моего среди народа, и я благодарен этим людям, с простой и теплой верой стоявшим вокруг меня. Говорят, – продолжает писатель, что вера нашего народа – вера только внешняя. Говорят, что он, не знает сам, во что верует. Это неправда. Я сам видел их, как они осмысленно слушали и повторяли слова священников и пели дружно все вместе любимые церковные песни. Я сам видел и слышал, как мужик, безграмотный нищий повторял предо мной всю нагорную проповедь наизусть, запомнив ее во время церковных служб, и как слезы катились из глаз этого мужика, когда он говорил умиленным и находящим себе в этих словах утешение голосом: «А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас».

«Мудрому довольно». Именно богослужение и храм здесь научили крестьян не идолопоклонству, а и любви.

«Но мало того, что церковное учение вредно своей неразумностью и безнравственностью, оно особенно вредно тем, что люди, исповедующие это учение, живя без всяких сдерживающих их нравственных требований, совершенно уверены в том, что они живут настоящей христианской жизнью.

Люди живут в безумной роскоши, составляя свое богатство из трудов униженных бедных и ограждая себя и свое богатство стражей, судами, казнями, – и духовенство во имя Христа одобряет, освящает, благословляет такую жизнь, советуя богатым только уделять малую часть награбленного тем, у кого они не переставая грабят. (Когда было рабство, духовенство всегда и везде оправдывало его, не считая его несогласным с христианством).»

По поводу этого навета на церковное учение и духовенство, о. Михаил напоминает графу, что в последнее время Церковь больше всего упрекают за крайний аскетизм, в смысле излишней будто строгости требования, между прочим и за то, что она требует всего до конца, не довольствуется процентным сбором в 50 или 98%, все равно, а требует для желающих быть христианами «совсем» – и отречения до конца. Упрекают за то, что она возводит в идеал воззрения подвижников, которые считали самый воздух для себя «стяжанием неправедным», думали, что даже лишний съеденный кусок хлеба есть хищение.

И те, которые обвиняют Церковь за это лучше Толстого знают Церковь: она (Церковь) никогда не проповедовало, будто маленькой жертвой можно оправдать себя в насилии и хищении.

А вот что в последние дни писал чтимый всею православной Россией пастырь, о. Иоанн Кронштадтский.

«У первых христиан было все общее: богатые и достаточные добровольно жертвовали своим имением и деньгами, и собранное хранилось у предстоятелей Церкви, которые употребляли оное на содержание бедных, странных, заключенных в узах и других нуждающихся. Составляя между собою одно сердце и одну душу, можем ли мы отказаться от общности имущества»?

Здесь, конечно, не коммунизм, а чисто церковное учение, что в деле милости остановиться на полудороге, удовольствоваться подачкой не менее преступно, как и не начать пути.

Что касается упрека Церкви относительно рабства, то наш критик обращает внимание графа на все обширные монографии, касавшиеся отношения христианства к рабству: где Т–ой найдет, что с самых первых дней Церкви, она постоянно повторяет, что «неприлично, чтобы человек владел рабом», что «от природы никто не бывает рабом».

И много сделала она в борьбе против рабства, вернее сказать, все, что сделано, сделала Церковь...

В частности в России, как свидетельствуют компетентные люди (проф. Ключевский, напр.), все грамоты, в роде завещания какой-нибудь боярыни, отпускающей по смерти на волю всех рабов с дарами, «дабы они не плакались», или в роде всяких увещаний, что «раб не менее перед Христом, чем все, есть брать его возлюбленный, – вышли под воздействием Церкви, представляют «добрый бисер Владимира».

«Люди, силою оружия, убийства, стремятся на достижение своих личных и общественных, корыстных целей, и духовенство одобряет, благословляет во имя Христа военные приготовления и войны, не только одобряет, но часто поощряет их, находя, что войны, т. е., убийства, не противны христианству.

Люди, поверившие в это учение, не только вовлечены этим учением в дурную жизнь, но и вполне уверены, что их жизнь хорошая, и им не нужно изменять ее.»

Здесь автор «Обращения к духовенству» повторяет, свои старые мысли о войне и наш критик отсылает графа к старому ответу Церкви, который будет и касаться не одной войны, а и других, затронутых Л. Н., вопросов.

«Можно ли утверждать, что война не стоит в противоречии с нравственной сущностью христианства и согласна с духом Евангелия?» Вот вопрос Толстого. А вот ответ Церкви.

Христианство, как религия мира и любви, не может иметь ничего общего с насилием.

Церковь никогда не считала войну благом. За убийство на войне полагается епитимия по канонам, как, и за убийство при самозащите. Церковная заповедь о любви к врагам, эта заповедь исключает войну, ибо любимый враг перестает быть врагом и с ним уже нельзя воевать (В. Соловьев. Смысл войны. Нива. Прил. 1896. 7. 431).

Если Церковь благословляет и войну за правое дело, то только как относительный подъем над предыдущим, более чем война злым и безнравственным настроением равнодушия. Церковь хочет и в идею войны вдохнуть частицу христианской жизни, допуская войну только как проявление самопожертвования, любви, полагающей «душу за други своя», хотя она тут же подчеркивает ложь бессилия и в самом таком самоотвержении.

Далее критик останавливается на возражении, которое ставит не один только Толстой: «Но разве не благословляет Церковь оружие, не молятся в наших храмах о победе над врагами, не признают ли тем самым учители Церкви убийство на войне согласным с самою верою?» О. Михаил доказывает, что этот упрек, предъявляемый к Церкви антимилитаристами, не справедлив. «Неужели представители Церкви должны относиться равнодушно, – в качестве спокойных зрителей, к родным для них по плоти и вере воинам, идущими на бранное поле? И чем иным представители Церкви – носители мира и любви – могут выразить свою любовь к ним, как не молитвою за них? Несомненно, христианство призвано прежде всего предупреждать войну, стремиться, к ее отмене, но пока она существует, как факт, оно должно своими принципами ограничивать ее и смягчать. Война есть великое бедствие. Как же представителям Церкви не прийти на помощь? И они приходят со своими молитвами, равно как и проповедью о необходимости защищать отечество и самоотверженно исполнять долг военной службы, к которому призывает поставленная Богом правительственная власть. Отнюдь не об истреблении людей молятся представители Церкви, а о торжестве правого дела. Благодаря Бога за дарованный успех, они благодарят опять-таки за торжество правды и добра, и отнюдь не за то, что воинам пришлось стольких-то врагов убить, уничтожить. Начертывая на воинском знамени крест, Церковь, верная своей задаче, возводит все к небесному и святому, напоминает сражающимся воинам символом мира о высшей цели бытия и жизни, устремляет их мысль к Божественному Промыслителю и Управителю всего мира. Церковь – вестница мира и, не имея возможности искоренить зло войны, ограничивает и смягчает его. Станем ли мы обвинять ее за это? Любопытный образчик отношения Церкви к войне вспоминает Ренан из истории средних веков. «Среди самого средневековья, в разгар тогдашних войн, Церковь мужественно вступала в ряды враждовавших, проповедовала им согласие и даже заговорила о вечном мире, как Божьем мире. Но как было ей склонить к своей проповеди железных людей 11 века, когда мы, сыны 19, не можем заговаривать с нашими современниками об общем разоружении, выдвинутом тогда Церковью, не вызывая их насмешек? Можно ли было переубедить тех суровых воинов, видевших почетное занятие в одних военных делах, когда нам доселе не удается провести идею мира в ряды граждан столь трудолюбивого века, каков наш? Что удивительного поэтому, что великая мысль Церкви осталась непонятою? Она сама это увидела и стала тогда уже заботиться лишь об ограничении зла. Вместо Божьего мира она начала требовать Божьего перемирия. С материнскою любовью она постаралась, насколько могла, внести порядок и ограничение в неустранимые беспорядки. Отсюда целый ряд любопытных мер, проведенных ею в видах обуздания войны во времени и в пространстве». Таково отношение к войне и современной Церкви. Она всегда стоит на страже высших нравственных начал в жизни людей, – она проповедница и носительница мира». (Радость Христиана. 1896. кн. 3).

«Но и этого мало: главное зло этого учения состоит в том, что оно так искусно переплетено с внешними формами христианства, что, исповедуя его, люди думают, что ваше учение есть единое истинное христианство, и другого нет никакого. Вы не то, что отвели от людей источник живой воды, – если бы это было, люди все-таки могли бы найти его, – но вы отравили его своим учением, так что люди не могут принять иного христианства, как то, которое отравлено вашим толкованием его.

Христианство, проповедуемое вами, есть прививка ложного христианства, как прививка оспы и дифтерита, делающая того, кому она прививается, уже неспособным принять истинное христианство.

Люди, многими поколениями установившие свою жизнь на началах, противных истинному христианству, вполне уверенные, что они живут христианской жизнью, – не могут уже вернуться к истинному христианству.»

Мы уже знаем, возражает о. Михаил, – как относиться к таким ламентациям. Эта «прививка лжи к истинному христианству», по мнению Толстого дана прежде всего в Евангелии, так что нам остается одно из двух: или отказаться от всякого будто бы ложного придатка к христианству, т. е. отбросить Христово Евангелие и заменить его новыми подделками или остаться с Евангелием и евангельским Христом, хотя бы графу и казалось, что Евангелие – вредная и ужасная книга. Что выберем?

Да и что останется у нас, если мы примем «истинную религию» Л.Н. Толстого?

В чем эта религия?

«Для нас, – пишет он, – истинная религия есть христианство в тех положениях его, в которых оно сходятся с основными положениями браманизма, конфуцианства, таотизма, еврейства, буддизма, магометанства».

Истинная религия – христианство, но из этих строк видно, что для Л.Н. истинная религия вовсе не христианство. Если христианство Л.Н. состоит из положений, какие у него общи с конфуцианством, буддизмом, таотизмом, то, очевидно, что новое толстовское «евангелие» может быть выкроено с одинаковым успехом и из книг Будды и Конфуция, и Корана, путем их очищения от примесей, по рецепту Льва Н-ча.

Но тогда зачем и называться христианином, зачем говорить, что для нас истинная религия – христианство... Христос, Который заповедует молиться о хлебе насущном, вопреки учению Льва Никол. будто в молитве нельзя о чем-нибудь просить, Который говорит и об ангелах и злых силах, Который прямо указывал на Свои чудеса, как на доказательство Своего посланничества, для Толстого должен казаться таким же вредным лжеучителем, как и мы – Его ученики.

Посмеет ли Толстой сказать, что Господь Христос не учит ни о творении, ни о грехе, ни о искуплении, что Он не молился в храме молитвой хвалебной и просительной?

«Вы, и никто другой как вы, вашим учением, насильственно внушаемым людям, причиняете то страшное зло, от которого они так жестоко страдают.

Ужаснее же всего при этом то, что, производя такое зло, вы не верите в это учение, которое вы проповедуете, не верите не только во все те положения, из которых оно состоит, но часто не верите ни в одно из них.

Я знаю, что, повторяя знаменитое «credo quia absurdum», многие из вас думают, что, несмотря ни на что, они все-таки верят во все то, что проповедуют. Но то, что вы скажете, что верите, что Бог есть Троица, или, что разверзлись небеса, и глас Божий заговорил оттуда, или, что Христос вознесся на небеса и сойдет с небес судить воскресших в своих телах всех людей, никак не доказывает того, чтобы вы верили в то, что было или будет то, что вы говорите. Вы верите, что надо говорить, что вы верите в это, но не верите, что было то, что вы говорите. Не верите вы, потому что утверждение, что Бог один и три, что Христос улетел на небо и придет оттуда судить воскресших, – не имеет для вас никакого смысла. Можно произносить слова, не имеющие смысла, но нельзя верить в то, что не имеет смысла. Можно верить в то, что души умерших перейдут в другие формы жизни, перейдут в животных, или в то, что уничтожение страстей или любовь есть назначение человека, можно и верить просто в то, что Бог не велел убивать людей, или даже что Он не велел есть, и – многому другому, не представляющему в себе внутреннего противоречия; но нельзя верить в то, что Бог в одно и то же время – и один, и три, что разверзлись небеса, которых для нас уже нет, и т. п.»

Странная манера уверять верующих, что они не верят, справедливо замечает о. Михаил. И по каким соображениям Толстой не хочет допустить, что мы – служители алтаря – верим, а не только стараемся уверить себя в открытой Богом истине? Говоря, что нельзя верить бессмысленному, граф допускает переселение душ, но не может принять, что небо разверзлось, что Господь вознесся на небо и т. д. Здесь удивительное мещанство полемики, если так можно выразиться. Не хотелось бы и говорить об этом небе разверзшемся, если бы Толстой не повторял этот аргумент по крайней мере двадцать раз: так, значит, он кажется ему победоносным.

Лев Николаевич знает, конечно, что люди никогда не понимали небо, куда вознесся Господь, в смысле атмосферного неба. Еще Давид, который так ярко выразил истину вездесущия, называет в то же время небо престолом Божиим, но мог ли он разуметь здесь Коперниково небо, когда Богу, для Которого небо престол, земля служит подножием, когда Он одновременно и на небе, и во аде, и в последних моря и всюду «рука Его наставляет и десница Его поддерживает немощь человека». Перейти в другие области жизни, скрыться от земли для человеческих глаз, и соединиться в славе и любви с Отцом вездесущим – разве не значит вознестись на небо и сесть одесную Отца? Небо не может раскрыться, в смысле физической географии, но разве мы не говорим, что небо разверзлось, когда яркая молния вдруг разделяет небо на две части и среди темноты отделяет ярко освещенную часть небосвода, как проблеск света за разорванными краями мрака. Положим, что небо разорвала не молния, а видения потустороннего мира, свет проявившей себя в известном месте (напр., на Иордане) вездесущей руки Божией, и из-за краев распавшегося неба взору Иоанна Крестителя открылся свет Божий, что же противоречащего разуму, если мы скажем, что «небо разверзлось в эту минуту»?

Далее наш критик снова отмечает забывчивость Льва Николаевича, который сам признает это небо, где живет Бог. Я, пишет он, всегда молюсь: «Отче наш, Который на небесах». Значит, он счел возможным не поправлять слова Господа, не боится, что его вера в этого Бога будет признана нелепым суеверием. Если же он может допустить какое-то небо, где живет Бог, «когда для него нет уже неба», то почему в наших устах это исповедание ложь, почему мы не можем верить в Бога живущего, возносящегося на небо?

Наверное, наше небо не то, какое признает Л. Толстой, но это все-таки не пространственное небо, – которого, конечно, нет объективно.

Не стоит повторять, что и мы не верим, будто Бог и один и три. «Догмат Троицы не математическая задача», – пишет Кун. Выше в трактате о. Силина – «Мир евангелия и трагизм толстовства» достаточно выяснено, в чем заключается сущность и значение догмата о Св. Троице, а потому проследим дальше до конца содержание нового богохульного творения Яснополянского лжеучителя.

«Прежние люди, установившие эти догматы, могли верить в них, но вы уже не можете. Если вы говорите, что верите в это, то вы говорите это только потому, что вы употребляете слово «вера» в одном значении, а приписываете ему другое. Одно значение слова «вера» есть установленное человеком такое отношение к Богу и миру, которое определяет смысл всей его жизни и руководит всеми его сознательными поступками. Другое же значение слова «вера» есть доверие тому, что передает известное лицо или лица.

В первом значении предмет веры несмотря на то, что определение отношения человека к Богу и миру большей частью берется уже установленное прежде жившими людьми, проверяется и воспринимается разумом.

Во втором же значении предмет веры, не только принимается независимо от участия разума, но при непременном условии неупотребления разума для проверки переданного.

На этом-то двояком значении слова «вера» и основывается то недоразумение, по которому люди говорят, что верят в положения, не имеющие смысла, или заключающий в себе внутренние противоречия. И потому то, что вы слепо доверяете своим учителям, никак не доказывает того, что вы верите в то, что, не имея смысла и потому, не представляя никакого значения ни для вашего воображения, ни для вашего разума, – не может быть предметом веры.»

О значении терминов вообще спорить трудно.

Но о. Михаил с очевидностью доказывает, что понятие «веры» – неведомо Л.Н. даже в пределах катехизиса Филарета. «Вера (в Церкви), – пишет Толстой, – доверие, принятие истин, или не–истин, вопреки разуму, и даже доверию к тому, что не имеет смысла, тогда как допустима лишь другого рода вера, которая есть установленное человеком» и т. д. С некоторым смущением, – говорит наш критик, – приходится сообщать автору «Обращения к духовенству» азбучные для духовенства истины, что вера есть род знания, раскрытие, а не признание только «невидимых вещей».

Вера есть усвояемое нравственным подвигом жизни сближение с миром потусторонним, с Богом, миром небесной жизни, и приникновение к этому миру очами сердца. Вера, как признание, есть, по Исааку Сирянину и по Симеону Новому Богослову, низший вид религиозного ведения, – нужно не только знать, но и опытно в душе чувствовать прикосновение Бога и в этом находить бесспорное удостоверение веры. Истину должно принимать не по доверию, а в силу ее переживания душой. «Христиане, которые не видят умно Господа, не освещаются явственно и значительно его Божеским светом, пусть не говорят, как неверные, что невозможно Его видеть». Великое дело веровать во Христа, но надобно научиться и познать Его. Воскресению Христову верят множество, но мало таких, которые бы чисто зрели Его. Те же, которые не зрят так воскресения, не могут поклоняться Христу, яко Господу. Бог должен вселиться в нас – и открыть нам Себя; заведомо сознательно мы должны прозреть к ведению, «т. е. ощутить Бога в Себе ясно и осязательно» (Мысли Симеона Нового Богослова).

«Как я уверовал в Воскресшего, – пишет один бывший толстовец, – ты знаешь: напомню только, что в тот момент, когда я почувствовал прикосновение в сердце моем я сразу узнал (ибо более реального я ничего не испытывал в жизни), что это Он, Господь мой Воскресший. Это было впервые, что я назвал Иисуса Христа Господом и, не переставая называть Его этим именем, я чувствовал в том неизъяснимую сладость.

Хотя разум мой и долго бунтовался против сей истины, но, имея в центре своего существа несокрушимую веру в Воскресшего, мне уже, как знание, как неоспоримый факт внутренней жизни, не трудно было и разум привести в послушание вере».

«Известный проповедник Рere Didon в предисловии к своей «Ѵiе de Jesus» заявляет, что он верить не как-либо иносказательно, а прямо без объяснений, что Христос, воскресши, вознесся на небо и сидит одесную Отца.

Знакомый же мне безграмотный самарский мужик, как мне рассказывал его духовник, на вопрос о том, верит ли он в Бога, прямо и решительно отвечал: грешен, не верю. Неверие свое в Бога мужик объяснил тем, что он не жил бы так, как живет, если бы верил в Бога: изругаешься, и нищему пожалеешь, и завидуешь, и объедаешься, опиваешься, – разве так стал бы делать, если бы верил в Бога.

Pere Didon утверждает, что он верит и в Бога, и в вознесение Христа, самарский же мужик говорит, что не верит в Бога, потому что не исполняет Его веления.

Ясно, что Рere Didon даже не знает того, что такое вера, и только говорит, что он верит; самарский же мужик знает, что такое вера, и, хотя и говорит, что не верит в Бога, истинно верит в Него в том самом смысле, который составляет истинную веру.»

Конечно, и самарский мужик, как о. Дидон, верить в то, что Христос вознесся на небо и сидит, одесную Бога Отца, он только убежден, что это еще не та вера, какой можно жить, ибо и «бесы веруют».

Но так учит и Церковь: вера, как теоретическое признание не только не спасает, но и не вера в настоящем смысле, потому что вера – сердечное переживание, а не рассудочное усвоение. – «Сердцем веруется».

«Тщетно именуется христианином тот, кто не имеет в себе благодати Христовой ощутительно, т. е. так, чтобы опытно знал, что имеет в себе таковую благодать.

Надлежит человеку здесь на земле родиться свыше от божественной благодати, и тогда возможет он видеть Царствие Божие. Кто не видит в себе царствия небесного, т. е. не видит, что в нем царствует Бог, тот не родился еще свыше от божественной благодати, и надлежит ему всячески взыскать того, чтоб родиться свыше, да узрит царствие Божие еще здесь на земле.

Кто, как должно верует во Христа, тот имеет жизнь вечную в себе, которая есть благодать Господа нашего Иисуса Христа. Кто же верует во Христа, а жизни вечной в себе не имеет, того тщетна и бесполезна вера».

«Но я знаю, что доводы, обращенные к уму, не убеждают, – убеждает только чувство, и потому, оставляя доводы, обращаюсь к вам, кто бы вы ни были: папы, епископы, архиереи, священники, и др., – к вашему чувству, к вашей совести.

Все вы знаете, что неправда то, чему вы учите о сотворении мира, о боговдохновенности библии и многое другое, так как же вы решаетесь учить этому маленьких детей и взрослых необразованных людей, ждущих от вас истинного просвещения?

Положа руку на сердце, спросите себя, верите ли вы в то, что проповедуете? Если вы действительно не перед людьми, а перед Богом, памятуя о своем смертном часе, спросите себя об этом, вы не можете не ответить себе, что нет, не верите. Не верите вы в боговдохновенность всего того писания, которое вы называете священным, не верите во все ужасы и чудеса ветхого завета, не верите в ад, не верите в беспорочное зачатие, в воскресение, в вознесение Христа, не верите в воскресение мертвых, в троичность Бога, не верите не только во все члены того символа, который выражает сущность вашей веры, но часто не верите ни в один из них.

Неверие, хотя бы в один из догматов, включает в себя неверие в непогрешимость церкви, установившей тот догмат, в который вы не верите. А если не верите в церковь, то не верите ни в один из догматов, установленных ею.

Внушая же людям свою исключительную веру, вы делаете именно то, чего не хотите делать: лишаете людей единения со всем человечеством, заключаете их в узкие рамки одного своего исповедания, невольно и неизбежно ставя их этим если не во враждебное, то во всяком случае в отчужденное положение по отношению ко всем остальным людям другого исповедания.

Я знаю, что вы не сознательно делаете это ужасное дело; знаю, что вы сами большей частью запутаны, обмануты, загипнотизированы, часто поставлены в такие условия, при которых для вас признать истину – значит осудить всю свою предшествующую деятельность, иногда многих десятилетий; знаю я, как трудно именно вам, с вашим воспитанием, в особенности с общей всем вам уверенностью в том, что вы непогрешимые наследники Христа-Бога, перейти к трезвой действительности и признать себя заблудившимися грешниками, делающими одно из самых гадких дел, которое только может делать человек.

Знаю всю трудность вашего положения; но, вспоминая слова признаваемого вами божественным евангелия о том, что Богу приятнее один покаявшийся грешник, чем сотни праведников, думаю, что каждому из вас, какое бы он ни занимал положение, все-таки легче покаяться и перестать участвовать в том деле, которое вы делаете, чем, не веря, продолжать делать.

Кто бы вы ни были: папы, кардиналы, митрополиты архиереи, епископы, суперинтенденты, священники, пасторы, – подумайте об этом.»

Удивляясь странной манере гр. Толстого доказывать верующим, что они не верят, наш критик повторяет с полным и искренним убеждением слова епископа Антония Волынского: «В России есть священники пьяницы, священники грешные и недостойные, но, кажется (веруем, веруем), нет ни одного неверующего».

Сам Л.Н. сомневается в успешности своей «гипнотизации» и прибегает к методу устрашения. Он внушает своим собеседникам-священникам, что их проповедь – преступление. Пусть даже они веруют в истину того, чему учат, но ведь это учение – раз      ъединяет людей.

Да, разъединение людей страшное дело; мы, пастыри и служители слова, считаем сущностью всего Евангелия, нашим «лозунгом» заповедь Христа, чтобы ученики Его, прежде всего искали «да еси едино будут» и в то же время мы веруем, что истина Евангелия, отнюдь не тожественна с истиной Корана, и не пожертвуем Евангелием во имя приспособления, искусственного и следовательно ложного единения людей, в сфабрикованной нами (или Толстым), укороченной лже-истине. Далее о. Михаил напоминает графу его собственные же недавно сказанные слова.

Как рассказывает о себе граф и в книге «Мысли о Боге», и в книге «Христианское учение» он одно время думал, что для целей единения с буддистами, конфуцианами и проч. лучше признавать только Бога в человеке, но вот ему стало больно и грустно, и он пожертвовал единением во имя истины живого Бога, без которой жить нельзя.

Так испугаемся ли мы, восклицает о. Михаил, призраков разъединения: мы верим, что нельзя продавать правду за чечевичную похлебку объединения в «полуправде», т. е. лжи!

Вслед за указанной попыткой устрашения, граф обращается к духовенству с трогательным призывом к покаянию.

В ответ на этот предательский призыв о. Михаил выводит длинный ряд святых теней: вот Амвросий Оптинский, весь облик которого, выражаясь словами В. В. Розанова, светит какой-то сверх-земной «озаренностью», который многолетним подвигом любви научился видеть сокровеннейшее и тайное в душах тех, кто приходил к нему; св. Тихон Задонский с кристально прозрачной детской душой, Серафим Саровский; суровый ряд молчальников, которые десятки лет жили в работе самоиспытания и самоисследования, которые в тишине молчания, одинокие и самопогружённые, выдержали всякие приступы сомнения, прошли «такие бездны отрицания» (слова Достоевского), какие и не чудились Толстому, а потом с высоты «столпов» стали вещать Христову истину и пр. и пр. Что дает право Л. Н-чу, какие его труды и подвиги отречения и евангельского делания – обращаться к этим священникам, «им-же нет числа», с трогательным обращением сознать себя недостойными грешниками и покаяться? Они за свою правду, за свою веру и нелицемерие этой веры выставляют, как свидетелей, свои труды, как мы сказали, десятки лет не только «дум уединенных» о Боге и Его правде, но и десятки лет жизни, по тому учению, какое приняли. А ваши свидетели? Что делает вас учителем покаяния для этих смиренных и кротких, всю жизнь отдавших покаянию, вопрошает наш критик гордого яснополянского искусителя. Последний, однако, продолжает свою клевету и ложь на церковь и грубое бессовестное издевательство над священнослужителями. Эта неправда и издевательства сами лучше всего и обличают, и раскрывают нехристианскую злобную настроенность яснополянского реформатора христианства. Истинные христиане так не издеваются над ближними своими. Так говорить может только враг озлобленный, или нетерпимый фанатик.

«Если вы принадлежите к тем духовным лицам, каковых в наше время к несчастью очень много и становится все больше и больше, которые ясно видят всю отсталость, неразумность и безнравственность церковного учения и, не веря в него, продолжаете для своих личных видов – священнических, епископских окладов – проповедовать его, то не утешайтесь мыслью, что ваша деятельность оправдывается тем, что она может быть полезна толпе, народу, не понимающему еще того, что вы понимаете.

Ложь никому не может быть полезна. То, что вы знаете, что ложь есть ложь, знал бы точно так же и был бы свободен от нее тот человек из народа, которому вы внушили и внушаете ее. Мало того, что без вас он был бы свободен от лжи, он нашел бы ту истину, которая открыта ему Христом, и которую вы своим учением скрываете от него, становясь между ним и Богом. То, что вы делаете, вы делаете не для пользы людей, а только ради своих честолюбивых, корыстных целей.

А потому, как бы величественны ни были те дворцы, в которых вы живете, и церкви, в которых вы служите и проповедуете, и те облачения, которыми вы себя украшаете, – дело ваше от этого не становится лучше. Что велико перед людьми, то мерзость перед Богом.

Так это для тех, которые не верят и продолжают проповедовать ложь и поддерживать в ней людей. Но есть еще среди вас такие, и число их становится тоже все больше и больше, которые хотя и видят несостоятельность в наше время положений церковной веры, не могут решиться критически обсудить их. Вера эта так сильно была внушена им с детства, так сильно поддерживалась в них окружающей средой и влиянием толпы, что они, даже не пытаясь освободиться от нее, все силы своего ума и образования употребляют на то, чтобы хитроумными иносказаниями и ложными и запутанными рассуждениями оправдать все несообразности и противоречия исповедуемого ими учения.

Если вы принадлежите к этому разряду, хотя и менее преступных, но зато еще более вредных, чем первые, духовных лиц, не думайте, чтобы ваши рассуждения успокоили вашу совесть и оправдали вас перед Богом. Вы в глубине души не можете не знать, что все, что бы вы ни придумывали и ни выдумывали, не может сделать того, чтобы безнравственные рассказы священной истории, ставшие в противоречие со знанием и пониманием людей, и архаические положения никейского символа стали нравственны, разумны, ясны, согласны с современным знанием и здравым смыслом.

Вы знаете, что убедить в истинности своей веры своими рассуждениями вы никого не можете, что ни один свежий, взрослый образованный человек, не воспитанный в детстве в вашей вере, не только не поверит вам, но или засмеется или примет вас за душевно больного, услышав ваши рассказы о начале мира, историю первых людей и греха Адама и искупление от него людей смертью сына Бога.

Вам, духовным лицам этого разряда, нужно, – не запутывая себя и других неясными рассуждениями, не стараться доказать, что истина – то самое, что вы считаете истиной, а, напротив, сделав усилие над собой, проверить принятые вами за истину верования по принятым вами и всеми за несомненные знаниям и по требованиям простого здравого смысла.

Но есть еще самый распространенный третий разряд простодушных духовных лиц, которые никогда не усомнились в истине той веры, которую они исповедуют и проповедуют. Люди эти или никогда не думали о значении и смысле тех положений, которые переданы им с детства как священная, божеская истина, или, если и думали, но так не привыкли самостоятельно мыслить, что не видят заключающихся в них несообразностей и противоречий, или, хотя и видят их, до такой степени подавлены авторитетом церковного предания, что не смеют думать об этом иначе, чем так, как верили прежде жившие и теперешние церковники. Люди эти успокаиваются обыкновенно мыслью, что церковное учение, вероятно, удовлетворительно объясняет кажущиеся им, только по их недостаточному богословскому образованию, несообразности.

Если вы принадлежите к этому разряду людей, искренно и наивно верующих или еще не верующих, не готовых поверить и не видящих к этому препятствий, – кто бы вы ни были: уже действующие духовные лица, или еще готовящиеся в духовному званию молодые люди, – остановитесь на время в своей деятельности или в своем приготовлении к этой деятельности и подумайте о том, что вы делаете или собираетесь делать.

Вы проповедуете или собираетесь проповедовать людям такое учение, которое определит для них смысл их жизни, определит цель ее, укажет признаки добра и зла и даст направление всей их деятельности. И проповедуете вы это учение не как всякое людское учение, несовершенное и могущее быть обсуживаемо, а как учение, открытое самим Богом и потому не подлежащее обсуждению.

А что, как то, что вы проповедуете или собираетесь проповедовать, – неправда?

Неужели нельзя или не надо подумать об этом? А если вы подумаете об этом и сличите это учение с другими учениями, считающими себя точно так же едиными истинными, сличите его с вашими знаниями, со здравым смыслом, – одним словом, без слепого доверия, а свободно обсудите его, – то вы не можете не увидать, что то, что выдается вами за священную истину, не только не есть священная истина, а есть только отсталое суеверное учение, которое так же, как и другие подобные учения, поддерживается и проповедуется людьми никак не для блага своих братьев, а для каких-то других целей.»

«Дворцы, в которых вы живете»? Граф, вы издеваетесь, восклицает ваш критик! Да, наши храмы – дворцы среди сел, они светятся огнями, блестят золотом своих украшений, и мы горды этим, гордимся тем, что народ любит храмы и несет ему свои дары, но вот рядом с ними – наши священнические «дворцы». Нам приходится ютиться в хижинах, где зимой углы промерзают насквозь, а осенью протекают крыши. Наши дети умирают, потому что нельзя жить в этих убогих развалившихся «дворцах». С болью в сердце мы, как нищие, побираемся по деревне и всё-таки нам не на что содержать наших детей. Недаром еще Некрасов, далеко не сторонник священника, на вопрос: «вольготно ли и сыто ли живется попу», ответил сценой, где священник, проклиная жизнь, с тоской берет три пятака у голодного мужика, берет... потому что и сам с семьей голоден. За 11 лет средней школы (годы, когда можно пройти университет), священник бедствует, и только вера в народ, да привязанность к храму и Церкви заставляет их жить в этой убогой обстановке и протекающих дворцах. Клевета и обидная, и злая, не христианская, в этих недобрых словах о дворцах и о кладах. Неужели граф станет утверждать, что Церковь дает священнику более, чем он мог бы взять, как «хищник», борющийся за существование на арене жизни?

Есть священники, которые живут обеспеченно, есть губернии, где они богаты, но много ли таких губерний и много ли таких обеспеченных? Не выгоднее ли за 3– 4 года до окончания курса идти в акциз или полицию?

Священник, по «Обращению» должен отречься от своей правды, потому что в его учении многое не согласно с «современным знанием». Не знаем, в чем это противоречие, думаем, что его нет, да если бы оно и было, разумно ли было бы истины нашей веры менять на показания знания, как на что-то абсолютно во всем несомненное». Далее о. Михаил уличает гр. Толстого в противоречии себе самому после того, как он вслед за Обращением дал в другой брошюре: «Разрушение ада» такой отзыв о современном знании. «Знание, по его отзыву, отодвинуло от людей важнейшие вопросы жизни, оно поставило пустяки на место существенных проблем познания, знания о Боге и жизни по Богу. Мало того, наука объявила себя непогрешимой и во имя своей непогрешимости выдает за истину никому не нужные и даже нелепые глупости. И она требует, чтобы человек отрекся от истинного знания во имя этих глупостей».

Так как же после этого мы откажемся от учения, переданного нам отцами нашими, от учения, в котором всякая частность связана с проповедью Христа о любви к людям, Богу и т. д. – во имя и ради современного знания, которое, по словам самого Т–го провозглашает за несомненные истины не только ненужные, но часто и нелепые глупости... Да и верим, – свет науки идет не против веры, а наоборот, освещает путь к познанию Бога в вере.

Мы не станем доказывать, что во всех своих частях учение Церкви, даже для безусловно неверующего, отнюдь не такая явная нелепость, чтобы вера в него могла держаться только гипнозом воспитания. Доказательство заменит небольшая справка. Недавно в одной газете (Бирж. Вед.) перечислялись главнейшие из последователей графа, основатели культурных скитов. Оказывается, что все наиболее талантливые из этих «учеников графа», ознакомившись с истиной «чистого евангелия» по Толстому, поработав много и усердно в деле распространения толстовства, вскоре сознательно вернулись к истине Церкви (Н–в, Ал–н и др.). Так как же граф решается утверждать, что всякий свежий, чуть-чуть прикоснувшийся к истине человек не может смотреть на церковное учение иначе, как на бред. Кого, кроме Чертковых, удержало толстовство из действительно интеллигентных образованных людей?

Вероятно, и сам Толстой не откажется считать образованными и Вл. С. Соловьева, и Б. Чичерина, и Н. Грота, и Аксаковых, и Самариных, и Хомякова, которые, однако, были людьми глубоко верующими во Христа и Церковь.

Граф, далее, старается доказать, что самый распространенный разряд «простодушных дух. лиц» и эти в простоте верующие – преступники.

Он пишет: «Вы проповедуете учение, которое должно определять для них (народ. масс), смысл жизни.

А вдруг – оно неправда? Неужели не должно подумать об этом?»

Плохо граф следит за своей логикой. Несколько далее после приведенных слов, он неосторожно бросает такие слова:

«Ни один разумный человек не возьмет на себя определить телесную пищу других людей, как решить и кто может решить, какая духовная пища нужна массам народу?»

Т–ой не замечает, что дает собеседнику оружие, какое может быть обращено против него самого. «Я, может ответить Льву Николаевичу простец священник, верю, как этот народ, только осмысленнее, определеннее и сознательнее. Да, я верю церковной истине, а когда она не ясна для меня, думаю, что духовно еще не дорос до истины и молюсь, да поможет Бог моему бессилию. Вы требуете, чтобы я отрекся от народной истины и заменил ее проповедью вашей истины. Но ведь наша собственная логика заставляет меня не верить вам, не слушаться вас. Я проповедую то, что составляет для народа истину, всосанную им с молоком матери, напоминаю темному мужику те заветы, какие давала ему умирающая мать или отец. Следовательно, я ничего не отнимаю у него, не разрушаю его души и совести, и след. совесть моя спокойна: я не повинен в соблазне и убийстве душ. Вы предлагаете отнять у народа ту правду, какой он доселе жил; но страшно мне, боюсь я запретить ему ходить в церковь и благоговейно молиться там, где из дьяконского чтения заучивать «блаженства», боюсь, потому что тогда мне вправе будут крикнуть: зачем вы отнимаете наш хлеб, которым мы живы? – «безбожники, заранее жилы перегрызаете».

Да, боюсь и боялся бы, даже если бы почти поверил в вашу истину. Ведь поверить вам совсем нельзя по вашей логике, гласящей, будто ни один разумный человек не может решить, какая духовная пища нужна народу?

И не понимаю я, как смеете это вы, при такой логике, все-таки думать, что духовная пища, предлагаемая вами, нужнее народу, чем та, какую предлагали апостолы Матфей, Марк, Лука, Иоанн, ап. Павел, Петр; наше евангелие с Христом Воскресшим и вознесшимся?!

«– Но что будет с людьми, если они перестанут верить в церковное учение? И не будет ли от этого хуже? – слышу я обычное возражение

– Что будет, если люди христианского мира перестанут верить в церковное учение? Будет то, что людям христианского мира будут доступны, открыты не одни еврейские легенды, но религиозная мудрость всего мира. Будет то, что люди будут вырастать и развиваться с неизвращенными понятиями и чувствами. Будет то, что, откинув принятое по доверию учение, люди установят разумное и соответствующее их званиям свое отношение в Богу и признают вытекающие из такого отношения нравственные обязанности.

– Но люди народа грубы и необразованы и то, что не нужно нам, образованным людям, – говорят еще, – может быть полезно и даже необходимо грубому народу.

Если все люди равны, то все идут одним и тем же путем от мрака к свету, от невежества к знанию, от лжи к истине. Вы шли этим путем и пришли к сознанию неистинности той веры, в которой вы были воспитаны. По какому же праву вы хотите остановить других людей в таком же движении?»

Граф таким образом признает, что в народе есть потребность именно той пищи, какую ему предлагает Церковь. Где же основания думать, что эти потребности не нормальны, не есть здоровые требования души, а созданы искусственно. Миллионы людей живут «церковной пищей», это питание создало великанов духа, создало ту христианскую стихию, которой живет русский народ, те обычаи, поговорки, легенды, в которых граф видит проявление Христовой правды, на той же истине воспитан и Христос, Который «не пришел разрушить закон Моисея».

Это достаточно убеждает, что церковная «пища» не была камнем, а следовательно, и искание ее не ложь, не тяготение к искусственно привитой потребности. А новая пища? Кто может сказать, что она не камень!

«Кто может решить, повторим слова Толстого, какая духовная пища нужна массам народу»? Мы полагаем, что Евангелие, но Толстой и этого решить не может, – не смеет.

«Вы говорите, что хотя вам и не нужна уже эта пища, она нужна массам. Но ни один разумный человек не возьмет на себя определить телесную пищу других людей, как же решить, и кто может решить, какая духовная пища нужна массам, народу?

То же, что вы видите в народе потребность этого учения, никак не доказывает того, чтобы нужно было удовлетворять ей. Есть потребность к вину, табаку и еще другие, худшие потребности. Главное же то, что вы сами сложными приемами гипнотизма возбуждаете ту потребность, существованием которой вы хотите оправдать свою деятельность. Только перестанете возбуждать эту потребность, и ее не будет, потому что как у нас, так и у всех людей, не может быть потребности ко лжи, а все люди всегда шли и идут от мрака к свету, и вам, стоящим ближе к свету, надо стараться сделать его доступным другим, а не заслонять его.»

Вот совет, перед которым останавливаешься в полном недоумении – замечает о. Михаил. Мы считаем свое учение – Христовым. Л.Н. не считает, но он все-таки считает нас верующими в евангелие. Ему кажется, что наше учение все таки кое-что имеет христианское в себе и вот он предлагает всем искренним, честным людям уйти от народа и предоставить его хищникам, наемникам, которые будут растлевать Христово учение, не оставят ничего от него. Это для того, чтобы убить веру в Церковь и самую Церковь. Мы верим, что пастыри Церкви не разрушают, а созидают царство Божие, но пусть Л.Н. прав. Не грех ли все-таки предлагать, чтобы мы отдали народ на растление в волю злых пастырей?

Не великое ли кощунство, не преступление ли против всякой любви желать, чтобы хотя одно–два поколения оказались во власти растлителей и развратников? Пусть это увеличит паству его учеников, вышедших из Церкви, но неужели не жаль ему миллионов, которых растлят злые пастыри? И это любовь? «Не противься злу, потому что это значит стол мыть грязной тряпкой – не отмоешь». Это афоризм Толстого. Теперь он хочет купить толстовское царство Божие ценой растления и гибелью многих душ. Граф?.. Это хуже, чем мыть стол грязной тряпкой.

Здесь живые души, невинные души продаются за увеличение прозелитов толстовства, за популярность «учителя из Ясной Поляны»!

«– Но не будет ли хуже от того, что мы, люди образованные, нравственные, желающие добра народу, вследствие возникших в нашей душе сомнений, оставим нашу деятельность, и места наши займут грубые, безнравственные люди, равнодушные к народному благу! – слышу я последнее возражение.

Несомненно, что выход лучших людей из духовного сословия сделает то, что церковная деятельность, находясь в грубых, безнравственных руках, будет все более разлагаться, обличая свою лживость и зловредность. Но от этого не будет хуже, потому что разложение церковного учреждения, совершающееся и теперь, есть одно из средств освобождения народа от того обмана, в котором он находится. И потому, чем скорее это освобождение совершится через выход из духовного сословия просвещенных добрых людей, тем это лучше. И потому, чем больше будет выходить из духовного сословия просвещенных, хороших людей, тем это лучше.

Знаю, что многие из вас связаны семьями или зависят от родителей, требующих от вас продолжения начатой деятельности; знаю, как трудно отказаться от почетного положения, от богатства или хотя от обеспечения себя и семьи средствами для продолжения привычной жизни, и как больно идти против любящих семейных. Но все лучше, чем делать дело, губительное для своей души и вредное людям.

Вот это-то я и хотел, находясь теперь на краю гроба и ясно видя главный источник бедствий людей, сказать вам, чтобы содействовать избавлению людей от того страшного зла, которое производит проповедь вашего учения, скрывающего истину, и вместе с тем помочь и вам проснуться от того гипноза, в котором вы находитесь часто не понимая всей преступности своей деятельности.

И помоги вам в этом Бог, который видит сердца ваши.»

Лев Толстой.

Ясная Поляна, 1 ноября 1902 г.

Итак, гр. Толстой жаждет разложения церковного учреждения, радуется, что оно совершается! Какое адское, злобное настроение духа у яснополянского лжеучителя!

И ужасно то, что все это говорится им на краю гроба.

Пожелаем Льву Никол. поскорее, – ранее того страшного часа, когда ему открыты объявлены будут все дела и помышления его – проснуться от того гипноза самообожания, в каком находится граф, опутанный вражьей лестью, не понимая всей преступности своей разрушительной деятельности.

И помоги ему в этом Бог, Который видит сердца всех.

Лев Николаевич!

Я только что прочитал ваше «Обращение» и считаю своим долгом ответить.

Вы пишете: «Кто бы ни были: папы, кардиналы, епископы, суперинтенденты, священники, пасторы каких бы то ни было церковных исповеданий, оставьте на время свою уверенность в том, что вы, именно вы, единые истинные ученики Христа Бога, призванные проповедать его единое истинное учение, а вспомните о том, что вы прежде всего люди, т. е., по вашему же учению существа, посланные в мир Богом для исполнения Его закона».

Я не «папа, ни кардинал, ни епископ, ни суперинтендент», я православный, русский священник, ни за пап, ни за кардиналов говорить не буду, отвечаю преимущественно за себя и исключительно от себя.

«Вспомните это и подумайте – продолжаете вы, – что вы делаете? Вся ваша жизнь посвящена тому, чтобы проповедовать, поддерживать и распространять среди людей учение, по вашим словам, открытое нам Самим Богом и потому единое истинное и спасительное».

Согласен исполнить вашу просьбу: я «на время оставляю свою уверенность, что я единый, истинный» «ученик Христа Бога», помню лишь то, что я «прежде всего существо, посланное в мир Богом для исполнения Его закона». Я спрашиваю сам себя, что я делаю, и нахожу, что моя «жизнь посвящена тому, чтобы проповедовать, поддерживать» ... и прочее, только лишь вами продиктованное.

Вы правы.

«В чем состоит это, проповедуемое вами, учение?» – спрашиваете вы и сами же отвечаете: «учение ваше признается вами вполне точно выраженным в символе веры, установленном на Никейском соборе 1600 лет тому назад».

Безусловно согласен с вами. Я очень рад, что проповедуемое мною учение вы признаете не самовольным моим измышлением, но общим верованием всех христианских народов в течение 1600 лет (а по-моему, 1900).

Я не одинок в своей вере. Целых 1900 лет миллионы людей веровали и веруют подобно мне. Это служит мне огромной гарантией надежности моей веры. 1900 лет христианская вера исповедуется одинаковым образом. Не было времени, не было дня, со времени земной жизни Основателя христианства, когда бы Его учение было иным, в той церкви, к которой принадлежу я. 19 веков существует моя Церковь, 19 веков «реки» язычества и «ветры» всевозможнейших учений, не исключая и подобных толстовскому, бьют ее, разрушают, ломают, а она стоит могучая, невредимая, спокойная.

Церковь пребывает непоколебимой, ибо она основана «на камени». Камень же был Христос. Мне нечего сомневаться, беспокоиться и бояться за будущее. Сам ад не одолеет Церкви, созданной «на сем Камени».

Вы отвергаете, Лев Николаевич, этот Камень.

Вы воюете с Ним. Напрасный труд. Камень напоминает Собою весь мир, а вы думаете поразить Его своими жалкими усилиями.

О, ничтожный воитель!

Но вернемся к «Обращению».

Вы говорите, что христиане признают 12 членов символа веры, в котором выражены «основные положения истины, открытой Богом». Правда. «Хорошо! заключаете вы. Вам открыта Самим Богом единая, спасительная для людей истина. Людям свойственно стремиться к истине, и когда она ясно передана им, они всегда с радостью признают ее и руководятся ею. И потому для сообщения людям вашей истины, казалось бы достаточно просто и ясно, устно и печатно разумным убеждением передавать эту истину людям, способным принять ее».

Так я и делаю. Насколько могу «просто и ясно, устно и печатно передаю христианскую истину» своим слушателям и читателям. Других способов мне не предоставлено. Так же делают и прочие известные мне священники.

«Как же вы проповедуете свою истину?» Задаете вы вопрос и вместо того, чтобы выслушать вышеприведенный правдивый ответ, торопливо замечаете, как нехорошо «преподавали эту истину мои предшественники». Я за «предшественников» не отвечаю, истина не теряет своей истинности от нехорошего «преподавания».

«С тех пор, как образовалось общество, называющее себя Церковью (оно образовалось при жизни Г. И. Христа), ваши предшественники преподавали эту истину преимущественно насилием?

«Они (предшественники) предписывали эту истину и казнили тех, которые не принимали ее». Это не в первые ли триста лет распространения христианства, не при Нероне ли, или Диоклетиане? Неужели тогда христианские священники «преподавали истину насилием, и казнили тех, которые не принимали ее»?

«Предшественники... казнили» – значит, и я казню?

Уверяю вас, я действую только словом, а не насилием.

«Предшественники... казнили», – значит ли отсюда, что исповедуемая мною истина не может быть признана истиной?

«Средство это (казнь за непринятие истины), очевидно не соответствующее своей цели, с течением времени стало менее и менее употребляться». Сделаем ясный и простой перифраз.

«Средство» – казнь, «цель» – истина. Средство, не соответствующее цели», т.е., проповедуемая моими предшественниками истина не только не была повинна в употреблении казни, но и не находила в ней соответствия (проще – отрицала ее)? Поэтому оно (средство это) «стало менее и менее употребляться (кем? – предшественниками; следовательно, они стали более благоразумны? Отлично!) и употребляется теперь из всех христианских стран, кажется, в одной только России».

Я русский священник, но снова, уверяю вас, я никогда не прибегал ни к насилию, ни к убийству; и никогда не слыхал, чтобы на русских священниках или епископах лежало право и обязанность «мучить, убивать, сжигать» не принимающих истины.

Сопоставляя ваше Обвинение с теми хулами, которыми вы безнаказанно позорите Христа и Церковь, и от которых сердце обливается кровью и волос становится дыбом, – я считаю вас не столько клеветником, сколько человеком, ревнующим о собирании фраз; самых злобных, самых оскорбительных для христианина.

Сколько лет вы издеваетесь над русским народом, над его верой, над его Церковью, сколько вы богоборствуете, сколько людей вы растлили своим лжеучением, сколько растленных вами в свою очередь соблазнили прочих, никто вас не трогает – и вы, все-таки, кого то уверяете, что в России употребляются казни, убийства, мучения за непринятие истины!

И вам не стыдно?!

Вы осуждаете, Л. Н., те средства, которыми духовенство преподает исповедуемую им истину. Первым таким нехорошим средством вы считаете мучение, убийство, сжигание, которые, по вашему мнению, употребляются в настоящее время в России. Насколько справедливо ваше мнение, я возражал в первом письме.

«Другим средством, пишете вы, было (и есть?) внешнее воздействие на чувства людей посредством торжественной обстановки, картин, статуй, пения, музыки, даже драматических представлений и ораторского искусства, – оно даже стало менее и менее употребляться, особенно в протестантстве».

Что же, это «другое средство» тоже предосудительно? Если да, то почему же вы, для распространения своего учения, так неутомимо «воздействуете на чувства людей» – сочиняете романы, сказки, легенды, драмы, комедии? Остается только вам самим вскочить на театральные подмостки. Вам можно? Вам все можно. Вы можете писать двумя руками. Вы только лишь сказали, что «людям свойственно стремиться к истине, и, когда она ясно передана им, они всегда с радостью признают ее и руководятся ею». Если «людям свойственно с радостью признавать истину», то почему ее нельзя с радостью же и исповедовать, радостным голосом, при радостной обстановке? Какая женщина, имея десять драхм, если потеряет одну драхму, не зажжет свечи и не станет мести комнату и искать тщательно, пока не найдет. А нашедши, созовет подруг и соседок и скажет: порадуйтесь со мною, я нашла потерянную драхму (Лк.15:30). Как естественна и понятна эта радость. Но когда Церковь созывает к себе своих чад, с умилением показывает им драгоценную «Жемчужину», в ликующих звуках и словах выражает свою радость, приглашая к тому же собравшихся, – это вам кажется делом нехорошим? Ужели сочинять и читать сказки про Ивана дурака, про первого винокура лучше, согласнее с достоинством истины?

В православных храмах нет ни статуй, ни музыки, ни драматических представлений, поэтому защищать и касаться их не буду. Но что дурного в торжественности нашей церковной обстановки, в пении, в одушевленной проповеди?

И то, и другое, и третье есть прежде всего не средство, а внешнее выражение нашей внутренней радости. Будь сильнее наше религиозное чувство, наша радость о Духе святом, обстановка была бы еще торжественнее, пение и проповедь одушевлённее. Иначе и быть не может. Нет ни одной религии без внешней обстановки, без наружного выражения. Если бы вы даже убедили людей признать это выражение дурным, вредным, искоренить его было бы делом невозможным. Когда человеку грустно, он плачет; когда смешно – смеется; когда он весел, все видят, что весел, когда печален, все видят, что печален. Точно также и Церковь. Она не может сохранить внешнее бесстрастие при внутреннем одушевлении, не может не выразить своих чувств в соответственных формах. И какая нужда скрывать их? Какая необходимость скрывать под ледяной оболочкой святые порывы души? Не для того ли, чтобы они не сообщались прочим? Не для того ли, чтобы предохранить людей от внутреннего восприятия истины? Но, ведь, это не только нелепо, но и в высшей степени опасно. Все, что мы видим и слышим непременно воздействует на наши внешние чувства. Ни одно живое слово, ни один жест, взгляд не остается без «воздействия». Только лишенный способности славы и движения не может воздействовать. Уничтожить взаимное воздействие одного человека на другого можно только уничтожением всякого внешнего проявления внутренней жизни. Но такое уничтожение равносильно уничтожению человечества, чего вы, Л. Н., когда-то и добивались; но так как эта затея, достойная Калигулы, пока для вас неосуществима, вы бросаете петлю на истину. Истина не должна воздействовать на внешние чувства; истина не должна иметь другого выражения, кроме словесного; истина должна восприниматься исключительно рассудком; истина должна быть мертвым термином, подобным тем, из которых состоит таблица умножения.

За что, Л. Н., такая немилость? Чем вас обидела истина? За что вы гоните ее с глаз долой? Ведь, вы лишаете ее последнего угла, где она до сих пор проявляла себя. Значит, вам желательно, чтобы не – истина заняла собою всю арену мира, чтобы право на внешнее выражение составляло привилегию зла. Другими словами, вы не только не противитесь злу, но сочувствуете, содействуете ему, разрушая пред ним все преграды, созданные для охраны истины. Пусть животные инстинкты по-прежнему смело проявляют себя; пусть народ растет, множится, живет, не опасаясь упрека в воздействии»; пусть силы адовы – неверие, ложь, злоба, – приобретают прозелитов; не противьтесь злу; мир должен быть к его услугам. Пусть блудники и блудницы всеми средствами и способами растравляют нечистые страсти; пусть миллионы зрителей, с затаенным дыханием, созерцают в театрах картины похоти, бесстыдства и злодейства; пусть хищные волки и львы терзают и пожирают всех встречных, – это ничего, это можно, это заслуживает поощрения. Но если Церковь возбуждает в верующих святые, возвышенные чувства; если она обращается к чувству, к сердцу, к воле, если представляет верующим душам образцы любви, терпения, целомудрия, смирения, благоговейнства, – вам кажется, она поступает дурно. Почему? Чем, скажите, пожалуйста, тревожит вас «торжественная обстановка» православных храмов? Что вы находите нетерпимого в этой обстановке? Внешнюю обширность храмов? Но она необходима для множества верующих. Красоту, богатство украшений, особенности архитектуры? Но все это находится в исключительной почти зависимости от культурного и материального состояния чад Церкви. Быть может, вам ненавистен храм, как место религиозных собраний? Но храм существовал всегда, у всех, везде. Храм служит лучшим выражением и напоминанием истины единства человечества, равенства пред Богом.

Или вам ненавистно многолюдство церковных собраний? Ненавистно именно тем, что малодушные, маловерные неофиты, колеблющиеся, при виде тысячи молящихся, укрепляются в вере, в истине, в добре. Да, храм имеет огромное влияние на сближение людей и друг с другом, и с Богом, и с истиной. И дай Бог, чтобы это влияние во веки веков перевешивало собою влияние беззаконной власти тьмы. Но вы, сочувствующий этой власти, другого мнения. Вам ненавистны храмы, как лучшие укрепления борцов за истину. Вы рекомендуете одно средство борьбы – разумное убеждение, – рекомендуете с несомненной целью задушить то, что люди почитают за истину. Вам хорошо известно, сколько христиан, в настоящее время, стыдятся обнаружить свои разумные убеждения; сколько этих стыдящихся щеголяют своим индифферентизмом, наперекор совести, в угоду лжеучителям; сколько малодушных отрекаются от Христа не по убеждению, а потому, что вы, прославленный мудрец, отреклись от Него; сколько бесхарактерных, легкомысленных плотоугодников подчиняют свои «убеждения» материальным благам, авторитету моды, интересу минуты и настроения; сколько, наконец, рассеянных, ленивых, равнодушных, утучненных, самодовольных, ожесточенных и развращенных Пирронов и Пилатов Самому Христу, свидетельствующему о истине, с презрительной усмешкой отвечают: что есть истина? Что делать с ними, когда они на самые разумные убеждения возражают: «чем хуже, тем лучше»? Оставить их, бросить на произвол Судьбы? Но они-то в особенности и нуждаются в истине. Спасать этих погибающих, задавленных ненормальностями жизни, испорченных злодеями, развращенных духом времени, – составляет первую обязанность пастыря Церкви. «Проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай, увещевай со всяким долготерпением и назиданием» (2Тим.4:2). «Если же ни запрещения, ни обличения, ни увещания не действуют, повеждь Церкви». Еще не все погибло. Пока душа в теле, она еще способна к добрым чувствованиям. Веди непокорного в храм Божий. Может быть, дух веры, витающий в храме, вид множества молящейся братии, смиренные мольбы, вдохновенные песни, святые восторги сломят его самодовольный скептицизм, пробудят от духовного сна, освободят от позорнейшего ярма протестующего демонизма.

Разве это плохо? Разве это противно Евангелию, или здравому смыслу или «разумным убеждениям»? Нет, противно только вам. Только вам, двуликому Янусу, апологету зла, противна всякая, самая законная преграда для распространяемого, излюбленного вами зла. Все, что угодно, только не храмы; пусть порок, пусть безбожие, пусть капища лжи, но только не храмы, не церковь, не богослужение, не пастырская исповедь. Вы твердой рукой производите «переоценку ценностей». Вас неудержимо влечет к себе слава Герострата и Люцифера. Непротивление злу у вас выросло в разрушение добра. С кощунственной ссылкой на Евангелие, вы запрещаете ставить преграды злу, а проповедников истины лишаете места проповеди и даже права голоса. Право голоса вы великодушно предоставляете только говорящей машине, неспособной к «воздействию на внешние чувства».

С течением времени вы пойдете дальше.

Такая предупредительность к интересам зла и такое целесообразное великодушие к истине свидетельствуют об остроте вашего ума, Л.Н. Вы, очевидно, в здравом рассудке. Тем хуже. Значит, ваши вымученные софизмы диктуются не вашим Сильным умом, а исключительно злой волей.

Лев Николаевич! позвольте и мне обратиться к вашей искренности.

Забудьте, что вы «великий писатель земли русской», забудьте, что у вас множество рабов почитателей, и что вам нужно обратить в рабство весь мир; оставьте мысль, что вы мудрейший из мудрецов, не исключая Господа Иисуса; не думайте, что вы обязаны сказать какое то самое новое, самое нужное слово; вникните в свою совесть; окиньте мысленным оком всю свою писательскую деятельность. От начала до конца она превознесена до небес, засыпана розами, изъявлениями благодарности. Заслуженно ли? Вы поддались очарованию этой славы. С редким упорством толпа идет за вашей изменчивой философией, благодаря неизменности вашего таланта. Сколько костюмов переменила ваша философия. И каждый костюм приходится по вкусу публике. Вы очаровываете публику своим талантом. Публика очаровывает вас своими овациями. В чаду этих чар вы сегодня говорите да, завтра – нет, а публика восторженно соглашается с тем и другим. Она провозглашает вас мудрецом, учителем, вождем. Вы не против. Мало-по-малу вы начинаете рассуждать тоном непогрешимого. Публика не возражает. Она даже довольна. Ей нужен кумир, вместо Бога, и оракул, вместо Церкви. Правда, ваши критики легко разрывают хитро сплетенную паутину ваших рассуждений и развевают по ветру труху ваших софизмов, но, благодаря таланту, вы остаетесь неуязвимы, как вода. Вы не унываете. С трудолюбием и жестокостью паука, вы начинаете ткать новую ткань, а развеянная труха, оплодотворенная вашим злым гением, встречает сочувственный прием в благодарной почве духа времени.

Вы не можете не видеть этого, Л. Н., даже несмотря на свою очарованность. Чем же вы оправдаете, чем искупите этот грех многолетнего, постоянного, вольного и невольного обмана, самообмана и соблазна? Будьте честным человеком, Л.Н. Спросите себя, имеете ли вы право объявлять свои блуждания, как несомненное слово истины.

Ваше учение состоит из бесспорных евангельских истин и собственных комментариев вашего лжеименного разума, которому вы рекомендуете нам довериться. Мы доверяемся, Л.Н. Доверьтесь и вы. Доверьтесь и трижды прокляните то перо, которое написало столько вредной, безумной, самоуничтожающей лжи. «И, если правая рука твоя соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну» (Mф.5:30). Ей, аминь!

Священник М. Платонов.

Вслед за «Обращением к духовенству» Яснополянский лжеучитель издал в том же 1902 г. новый религиозный трактат, под вышеприведенным заглавием: «Разрушение ада и восстановление его». Новое сочинение сначала ходило по рукам в Москве, а потом в Петербурге в гектографированном виде, а позже и в печатных экземплярах заграничного издания фирмы г. Черткова; причем брошюра названа «Листком для народа» №3.

Рассматривая содержание и форму изложения этого «Листка», нельзя не видеть, что эта брошюра находится в тесной связи с новой (Обращением) и предназначена автором именно для народной среды, причем Лев Николаевич для пропаганды и популяризации своих утопий прибег к той форме изложения, в которой он так могуч, как писатель и поэт. Религиозный трактат «Разрушение и восстановление ада» по форме похож на простую сказку – легенду – «Первый винокур». Трактат написан в драматической форме, причем действующими лицами выведен сатанинский мир, во главе с князем духов злобы Вельзевулом. Благодаря своей форме изложения, новое сочинение Толстого способно овладевать неразвитыми умами грамотной толпы читателей и глубоко растлевать мысль и чувство верующего простолюдина.

Хотя для богослова в своем содержании новое творение Яснополянского лжеучителя ничего нового не представляет в ней повторено тоже, что много раз высказано уже гр. Толстым ранее и, в частности, в выше разобранной брошюре «Обращение к духовенству».

Для интеллигентного круга читателей «Разрушение ада» можно считать даже и поучительным: листок ознакомит интеллигенцию с ярко выраженными здесь отрицательными взглядами гр. Толстого на науку, культуру, прогресс, которые, по брошюре являются ни более, ни менее, как изобретениями диавола, «вредными и развращающими человечество». С этой стороны и в этой части своего листка Яснополянский учитель написал памфлет на своих же поклонников, по недоразумению считающих Льва Николаевича передовым бойцом и знаменосцем того, что принято называть прогрессом. Брошюра еще раз свидетельствует о той истине, что Толстой враг не Церкви только, но и науки, и культуры.

В виду поучительности этой стороны нового творения Толстого для нашей, верующей только в прогресс и Яснополянского пророка, интеллигенции мы подробно знакомим с содержанием листка и критическими замечаниями на него нашего органа по статье о. Михаила, напечатанной на страницах «Мисс. Обозр.» (№ 19, 1903 г.) и проф. Лебедева («Богослов. Вестн.», ноябрьск. кн.). Оговариваемся, что мы опускаем несколько отвратительных по тону и содержанию подробностей, столь пошло и грубо анархических, что подобное едва ли изрекали когда и французские безбожники и анархисты...

Эти подробности также подтверждают еще раз ту мысль, что Толстой в своем разрушительном походе страшен не Церкви, которая не одолена, – а государству.

Вот содержание брошюры.

«Это было в то время, когда Христос открывал людям Свое учение.

Учение это было так ясно, и следовать ему было так легко, так очевидно избавляло оно людей от зла, что нельзя было не принять его, и ничто не могло удержать его распространения.

Вельзевул, отец и повелитель всех дьяволов, был встревожен. Он ясно видел, что власть его над людьми кончится навсегда, если только Христос не отречется от Своей проповеди. Он был встревожен, но не унывал и подстрекал покорных ему фарисеев и книжников, как можно сильнее оскорблять и мучить Христа, а ученикам Христа советовал бежать и оставить Его одного. Он надеялся, что приговор к позорной казни, поругание, оставление его всеми учениками и, наконец, самые страдания и казнь сделают то, что Христос в последнюю минуту отречется от своего учения. А отречение уничтожит всю силу учения.

Дело решалось на кресте. И когда Христос возгласил: «Боже мой, Боже мой, для чего Ты меня оставил!» – Вельзевул возликовал. Он схватил приготовленные для Христа оковы и, надев их себе на ноги, прилаживал так, чтобы они не могли быть расторгнуты, когда будут надеты на Христа.

Но вдруг послышались на кресте слова: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают». И вслед затем Христос возгласил: «Совершилось!» и испустил дух.

Вельзевул повял, что все для него пропало. Он хотел снять с своих ног оковы и бежать, но не мог двинуться с места. Оковы скипелись на нем и держали его ноги. Он хотел подняться на крыльях, но не мог расправить их. И Вельзевул видел, как Христос в светлом сиянии остановился во вратах ада, видел, как грешники от Адама и до Иуды вышли из ада, видел, как разбежались все дьяволы, видел, как самые стены ада беззвучно распались на все четыре стороны. Он не мог более переносить этого и, пронзительно завизжав, провалился сквозь треснувший пол в преисподнюю.

Прошло 100 лет, 200, 300 лет.

Вельзевул не считал времени. Вокруг него был черный мрак и мертвая тишина. Он лежал неподвижно и старался не думать о том, что было, и все-таки думал и бессильно ненавидел виновника своей погибели.

Но вдруг, – он не помнил и не знал, сколько сот лет прошло с тех пор, – он услыхал над собой звуки, похожие на топот ног, стоны, крики, скрежет зубовный.

Вельзевул приподнял голову и стал прислушиваться.

Тому, чтобы ад мог восстановиться после победы Христа, Вельзевул не мог верить, а между тем топот, стоны, крики и скрежет зубов становились все яснее в яснее.

Вельзевул поднял туловище, подобрал под себя мохнатые с отросшими копытами ноги (оковы, к удивлению его, сами соскочили с них) и, затрепав свободно раскрывшимися крыльями засвистал тем призывным свистом, которым он в прежние времена призывал к себе своих слуг и помощников.

Не успел он перевести дыхание, как над головой его разверзлось отверстие, блеснул красный огонь, и толпа дьяволов давя друг друга, высыпалась из отверстия в преисподнюю и как вороны, вокруг падали, расселись кругом Вельзевула.

Дьяволы были большие и маленькие, и толстые, и худые, и с длинными и короткими хвостами и острыми, прямыми и кривыми рогами.

Один из дьяволов, в накинутой на плечи пелеринке, весь голый и глянцевито-черный, с круглым безбородым, безусым лицом и огромным, отвисшим животом, сидел на корточках перед самым лицом Вельзевула и, то закатывая, то опять выкатывая свои огненные глаза, не переставая улыбался, равномерно, из стороны в сторону помахивая длинным, тонким хвостом.

– Что значит этот шум? – сказал Вельзевул, указывая наверх. – Что там?

– Все то же, что было всегда, – отвечал глянцевитый дьявол в пелеринке.

– Да разве есть грешники? – спросил Вельзевул.

– Много, – отвечал глянцевитый.

– А как же учение Того, Кого я не хочу называть? – спросил Вельзевул.

Дьявол в пелеринке оскалился так, что открылись его острые зубы, и между всеми дьяволами послышался сдержанный хохот.

– Учение это не мешает нам. «Они не верят в него», – сказал дьявол в пелеринке.

– Да ведь учение это явно спасает их от нас, и Он засвидетельствовал его Своей смертью? – сказал Вельзевул.

– Я переделал его, – сказал дьявол в пелеринке, быстро трепля хвостом по полу.

– Как переделал?

– Так переделал, что люди верят не в Его учение, а в мое, которое они называют Его именем.

– Как ты сделал это? – спросил Вельзевул.

– Сделалось это само собою. Я только помогал.

– Расскажи коротко, – сказал Вельзевул.

Дьявол в пелеринке, опустив голову, помолчал, как бы соображая, не торопясь, и потом начал рассказывать:

– Когда случилось то страшное дело, что ад был разрушен и отец и повелитель наш удалился от нас, – сказал он, – я пошел в те места, где проповедовалось то самое учение, которое чуть было не погубило нас. Мне хотелось увидать как живут люди, исполняющие его. И я увидал, что люди, жившие по этому учению, были совершенно счастливы и недоступны нам. Они не сердились друг на друга, не предавались женской прелести и или не женились, или, женившись, имели одну жену, не имели имущества: все считали общим, не защищались от нападающих и платили добром за зло. И жизнь их была так хороша, что другие люди, все более и более привлекались к ним. Увидав это, я подумал, что все пропало, и хотел уже уходить. Но тут случилось обстоятельство, само по себе ничтожное, но оно мне показалось заслуживающим внимания, и я остался. Случилось то, что между этими людьми одни считали, что надо всем обрезываться и не надо есть идоложертвенное, а другие считали, что этого не нужно и что можно и не обрезываться, и есть все. И я стал внушать и тем, и другим, что разногласие – это очень важно и что ни той, ни другой стороне никак не надо уступать, так как дело касается служения Богу. И они поверили мне, и споры ожесточились. И те, и другие стали сердиться друг на друга, и тогда я стал внушать и тем, и другим что они могут доказать истинность своего учения чудесами.      

Они выдумывали то, чего никогда не было, и лгали во имя Того, Кто назвал нас лжецами, не хуже нас, сами не замечая этого.

Дело шло хорошо, но я боялся, как бы они не увидали слишком очевидного обмана, и тогда я выдумал «церковь». И когда они поверили в церковь, я успокоился: я понял, что мы спасены, и ад восстановлен.

– Что такое «церковь»? – строго спросил Вельзевул, не хотевший верить тому, чтобы слуги его были умнее его.

– А церковь это то, что когда люди лгут и чувствуют, что им не верят, они всегда, ссылаясь на Бога, говорят: «Ей Богу правда то, что я говорю», – это собственно и есть церковь, но только с той особенностью, что люди, признавшие себя церковью, уверяются, что они уже не могут заблуждаться, и потому, какую бы глупость они ни сказали, уже не могут от нее отречься. Делается же церковь так: люди уверяют себя и других, что учитель их, Бог, во избежание того, чтобы открытый Им людям закон не был ложно перетолкован, избрал особенных людей, которые одни или те, кому они передадут эту власть могут правильно толковать Его учение. Так что люди, называющие себя церковью, считают, что они в истине не потому, что то, что они считают себя едиными законными приемниками учеников самого учителя – Бога. Хотя и в этом приеме было то же неудобство, как и в чудесах, а именно то, что люди одновременно могли утверждать каждый про себя, что они члены единой истинной церкви (что всегда и бывало), – но выгода этого приема та, что, как скоро люди сказали про себя, что они церковь, и на этом утверждении построили свое учение, то они уже не могут отречься от того, что они сказали, как бы нелепо ни было оказанное и что бы ни говорили другие люди.

– Но почему же церковь перетолковала учение в нашу пользу? – сказал Вельзевул.

– А сделали они это потому, – продолжал дьявол в пелеринке – что, признав себя едиными толкователями закона Бога, и убедив в этом других, люди эти сделались высшими решителями судьбы людей и потому получили высшую власть над ними. Получив же эту власть, они естественно возгордились и большею частью развратились и тем вызвали против себя негодование и вражду людей. Для борьбы же со своими врагами они, не имея другого орудия, кроме насилия, стали гнать, казнить, жечь всех тех, кто не признавал их власти. Так что они самым своим положением были поставлены в необходимость перетолковать учение в таком смысле, чтобы оно оправдывало и их дурную жизнь, и те жестокости, которые они употребляли против своих врагов. Они так и сделали.»

Верно ли в вышеприведенных главах представляет Лев Николаевич состояние первого христианского общества – это читатель может сейчас увидеть в лекции проф. Лебедева, посвященной Толстовской брошюре «Разрушение ада и восстановление его», напечатанной в ноябрьской книжке «Богословского Вестника» 1903 г., в выдержках приводимой ниже нами.

«Разрушение ада», по мысли гр. Толстого выразилось в том, что вследствие явления и деятельности Христа, Его ученики и последователи стали вести высоконравственную жизнь и этим положили конец тому «аду», какой представляла до этого времени жизнь человеческая с ее несправедливостью и жестокостью. Разумеется, мы можем только радостно приветствовать такой взгляд знаменитого писателя на состояние первенствующих христиан. Первенствующие христиане, действительно, в большой мере отражали в своей жизни возвышенные заповеди Христа. Таковым был в особенности первый век христианства, апостольский век. Один русский очень известный ученый церковный историк называет век апостольский «светоносным веком церкви» и не находит достаточно слов, чтобы восхвалить добродетели этого века: они ему одинаково кажутся «славными, возвышенными и божественными». А что это правда, приведем отзывы апостола Павла о таких церквах, или, применяясь к языку Толстого, о таких христианских общинах, которые основаны и утверждены были в вере самим этим миссионером. Вот, например, как характеризует он христиан города Коринфа. «Вы не имеете недостатка, пишет Павел, ни в каком даровании (1Кор.1:7); вы изобилуете всем: верою, и словом, и познанием, и всяким усердием и любовью вашею к нам» (2Кор.8:7). Еще определеннее и задушевнее отзывается Павел о христианах прежде всего – Фессалоники (теперь: Солоники). Он говорит о них: «вы стали образцом для всех верующих в Македонии и Ахаии; во всяком месте прошла слава о вашей вере, так что нам, прибавляет апостол, ни о чем не нужно рассказывать» (1Фессал.1:7–8). И при другом случае Павел спрашивает себя: «кто наша надежда, или радость, или венец похвалы? Не вы ли (т. е. фессалоникийские христиане) пред Господом нашим И. Христом»? И отвечает: «вы наша слава и радость» (1Фессал.2:19–20). Но по замечанию одного русского ученого историка, «никто так, кажется, не веселил сердца Павлова, как христианская община Филиппийская»,⁸³ т. е. находящаяся в македонском городе Филиппах. Павел патетически писал об этих христианах: «за всех вас с радостью приношу молитву мою, братия мои возлюбленные и вожделенные, радость и венец мой», – так он называет их; он ставит в пример всем их кротость, т. е. их истинно-христианский дух: «кротость ваша, пишет он, да будет известна всем человекам» (Филип.4:5).

Обращаясь с посланием к христианам малоизвестного асийского города Колоссы, ап. говорит: «Духом я нахожусь с вами и радуюсь, видя ваше благоустройство и твердость веры вашей»; единственное желание апостола заключается в том, чтобы и в будущем колоссяне так же «преуспевали», как было и ранее (Кол.2:5). Апостол от всего сердца радуется за христианскую общину в Риме «благодарю Бога моего за всех вас, что вера ваша возвещается во всем мире. Я весьма желаю увидеть вас, утешиться с вами общею верою, вашею и моею» (Рим.1:8–12).

Да, без сомнения, век апостольский никогда не потеряет своей славы; в этом отношении вполне можно соглашаться с графом Толстым. Но мы, говорит проф. Лебедев, не должны слишком увлекаться похвалами его по адресу первенствующих христиан; эти похвалы, как ни приятно слышать их из уст противника церкви, каким откровенно и намеренно заявляет себя автор разбираемого сочинения, не должны прельщать нас: они имеют целью ввести нас в обман. Похвалы эти, скажу прямо, тенденциозны. Автору только и нужно, чтобы мы вполне ему поверили в данном случае; а если мы ему поверим, то он достиг того, что ему пока только и надобно. Автор расточает похвалы первенствующему христианству для того только, чтобы поразить читателя, как потом все это будто бы изменилось к худшему; как потом исказились нравы и понятия христиан, и таким образом возвестить ту истину, что если было некогда «разрушение ада», т. е. наступала эпоха прекращения всякой несправедливости и всякой жестокости, то все такое тянулось недолго, имело преходящее значение, ибо вслед за тем в христианском же мире последовало «восстановление ада», т. е. возвращение к старой неправде и уже забытой было жестокости. Вот в чем хочет убедить, по справедливому мнению критика, – своего читателя граф Толстой, обольщая его идиллической картиной абсолютных совершенств первенствующих христиан. Когда началось «восстановление ада» в церкви, Толстой точной хронологической даты не указывает: то, по его лжеумствованию, действие дьявола в церкви начинается уже со времени «споров» о степени обязательности для христиан Моисеева закона об «обрезании» и пр. Стало быть, еще до апостольского собора (61 г.), то как будто бы христианство пребывало истинным «100, а может быть, 200 или 300 лет». Проф. Лебедев, видимо, обратив внимание на последнюю дату, делает историческую справку, на сколько основательны «тенденциозные» похвалы Толстого членам первенствующей церкви, и, на основании апостольских писаний, показывает, что и в апостольский век в церкви было, как выражается Златоуст «злым смешение с добрыми», «как оно будет и до скончания века».

Рисуя времена первохристианские, Толстой, по-видимому, с таким беспристрастием говорит о христианах этих времён: «они не сердились друг на друга». Но эти сладкие слова говорятся только затем, чтобы намекнуть читателю, что если, мол, в начале «они и не сердились», то однако ж, увы, как стали сердиться один на другого те же христиане, спустя известный период времени, и стали полагать в подобной злобе сущность самой религии.

Спрашивается: возможно ли вообще человеку не сердиться на другого? Пока человек остается человеком допустить это невозможно. Не сердиться человеку на человека, хотя бы при известных обстоятельствах, это – психологический абсурд.

В век апостольский жили люди, следовательно, и они подчинены были тому же закону; из книги «Деяний» видно (15:35–39), что сердился Павел на Марка, когда этот последний отказался идти с первым на проповедь? Сердился, когда он отказал Варнаве в его просьбе взять Марка для совместного миссионерского путешествия. Если между указанными тремя лицами, по выражению автора книги «Деяний», произошла «распря», то вероятно ли, чтобы при этом дело обошлось без более или менее сильных душевных движений? Проф. берет другой случай из жизни того же Павла, когда первоверховный апостол Петр под влиянием ревнителей фарисейской праведности, перестал обедать вместе с язычниками, его примеру последовал и Варнава, то это возбудило неудовольствие в душе Павла. Он не мог перенести этого «лицемерия», как он выражается и решился обличить Петра, что и исполнил. «Я – говорит о себе Павел, лично противостал ему, потому что он подвергся нареканию». И это произошло, по замечанию Павла, «при всех», значит не келейно, с глазу на глаз, а совершенно публично (Гал.2:11–14). рассказывая об этом случае, Павел затем приводит и те мысли, какие он развивал, подвергая своему суду поведение Петра. Спрашивается: можно ли себе представить, чтобы, изобличая, как он выражается, «не прямо поступающих по истине евангельской», он не возмущался духом?

Итак, заключает почтенный историк, будет преувеличением, подобно графу Толстому, утверждать, что первенствующие христиане тем будто бы отличались от христиан других веков, что совсем, «не сердились друг на друга». В первенствующих христианских обществах, без сомнения, было много привлекательного и поучительного для последующих поколений, но там не было того, чего быть не могло по самой природе вещей. Апостол Павел в послании к римлянам говорит: «если возможно, со своей стороны, будьте в мире со всеми людьми»; он говорит «если возможно» и этим самым дает знать, что бывают случаи, когда это невозможно и когда по необходимости в сердце человека имеют место чувства свойства не мирного. Затем апостол прибавляет: «не мстите за себя возлюбленные», т. е. другими словами, не выражайте активно свое оскорбленное чувство, «но дайте место гневу» (Рим.12:19), т. е., удовольствуйтесь тем, что отмщаете и наказываете врага в своей душе, исключая его из числа своих друзей.

Но проф. Лебедев идет далее за графом Толстым и указывает, какие еще допускает он преувеличения в изображении первенствующего христианства, с целью найти потом глубокое несоответствие между христианством первых времен и христианством времен позднейших, и тем укорить Церковь этих последних времен. Он возвещает: «жизнь» первенствующих христиан «была так хороша, что» и т. д. Конечно, согласимся мы, жизнь их была хороша; но было бы заблуждением воображать, что она не имела теней и чужда была пятен. В послании к коринфянам, напр., он требует: «отрезвитесь, как должно, и не грешите, ибо, к стыду вашему, скажу, некоторые из вас не знают Бога» (1Кор.15:34), т. е. забывают Бога, хочет сказать апостол.

В частности апостол при различных обстоятельствах указывает не мало недостатков в состоянии христиан его времени, – недостатков, свидетельствующих по его словам, что некоторые христиане оставались еще людьми «плотскими», т. е. что они не прониклись высокими идеалами исповедуемой ими религии. Христианам того времени иногда недоставало согласия и единодушия. Обращая свою речь к коринфянам, Павел говорит: «умоляю вас, братия, чтобы все вы говорили одно и не было между вами разделений; ибо мне сделалось известным о вас, братия, что между вами есть споры» (1Кор.1:10–11). «Вы еще плотские, замечает далее Павел; ибо если между вами зависть, споры и разногласия, то не плотские ли вы? И не по человеческому ли (т. е. языческому) обычаю поступаете вы? (1Кор.3:3). Писал апостол Павел и коринфянам: «не хвалю вас, что вы собираетесь не на лучшее, а на худшее; ибо во-первых слышу, что, когда вы собираетесь в церковь, между вами бывают разделения, чему отчасти верю» (1Кор.11:17–18). Это, как видим: «во-первых». А затем, тот же апостол рисует картину еще более печальных нестроений. «Далее, продолжает он, вы собираетесь так, что это не значит вкушать вечерю Господню. Ибо всякий поспешает прежде других есть свою пищу (т. е. пищу, принесенную в качестве пожертвования), так что иной бывает голоден (т. е. кто несколько опоздает), а иной упивается» (т. е. кто приносил как жертву, кроме пищи, и вино). Затем Павел укоризненно вопрошает: «разве у вас нет домов на то, чтобы есть и пить? Или пренебрегаете Церковь Божию и унижаете неимущих? Похвалить ли вас за это? Не похвалю» (1Кор.11:20–22). Апостол заключает свою речь так: «посему, братия мои, собираясь на вечерю, друг друга ждите. А если кто голоден, пусть ест дома, чтобы собираться вам не на осуждение» (1Кор.11: 33–34).

Среди тех же коринфян появлялись люди, которые причиняли ап. Павлу «огорчения», даже прямо были его «обидчиками», они вселяли в его сердце «скорби и стеснение»; в подобного рода явлениях Павел готов был видеть обнаружение «умыслов сатаны» (2Кор.2:3–5, 11. Ср.7:12). Не менее печально для апостола было и то, что по легкомыслью или недоверию к нему, иные из христиан, бывших его чадами, переходили, по выражению апостола, к «иному благовествованию», каковы были, наприм., галаты (Гал.1: 6–7).

В числе крупных недостатков, характеризующих христианскую общину в Коринфе, историк отмечает сутяжничество. Апостол Павел говорит: «и то уже весьма унизительно для вас, что вы имеете тяжбы между собою, брат с братом судится. Для чего бы вам, скорбит апостол, лучше не оставаться обиженными? Для чего бы вам лучше не терпеть лишения?» (1Кор.6:1–7). Люди того времени далеки были от того, чтобы не противиться злу, хотя Павел и Евангелие стремились к этому идеалу христианства.

Другой недостаток общественного же характера Павел усматривает и изобличает в христианских жителях Фессалоники. Правилом апостольского времени был труд для всех, Апостол поставил заповедь: «кто не хочет трудиться, тот и не ешь». Заповедь эта, однако же не всеми исполнялась. Некоторые из христиан оказывались людьми легкомысленными и по выражению Павла: «ничего не делали, а суетились». Таких «суетных» людей апостол именует «бесчинниками» (2Фессал.3:10–11).

Обращаясь к характеристике нравственного состояния первенствующих христиан – в строгом смысле этого слова, проф. Лебедев говорит, что и в этом отношении христиане не стояли на высоте своего евангельского призвания. В доказательство этого положения он приводит прежде всего некоторые места из послания Павла к Коринфянам; так ап. Павел пишет: «вы (т. е. некоторые христиане) сами обижаете и отнимаете притом у братьев» (1Кор.6:8–9), т. е. у таких же христиан, и затем угрожает: «или не знаете, что неправедные царства Божия не наследуют?» В послании к тем же коринфянам тот же Павел еще пишет: «я опасаюсь, чтобы мне не найти вас такими, какими не желаю, чтобы не найти у вас раздоров, зависти, гнева, ссор, клевет, ябед, гордости, беспорядков, и чтобы не оплакивать мне многих, которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте, блудодеянии и непотребстве, какое делали» (2Кор.12:20–21), очевидно, апостол, хотя точно и не знает, есть ли перечисленные грехи и пороки среди коринфян, но не сомневается, что они могут быть и вероятно бывают. Что некоторые нарушения христианских нравственных правил и притом важнейших в самом деле встречались среди коринфян, об этом довольно ясно дает понять апостол, когда говорит: «я писал вам, чтобы вы не сообщались с тем, кто, называясь братом (христианином), остается блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или злоречивым, или пьяницею, или хищником; с таковым (не следует) даже и есть вместе» (1Кор.5:11).

Таким обр., заключает проф. как видно из этих слов Павла, характеризуя жизнь первенствующих христиан, Толстой едва ли имел право с такою безусловною решительностью утверждать, что во всяком случае они «не предавались женской прелести». Известны и частные примеры несоблюдения заповеди о целомудрии в рассматриваемое время. Таков был коринфский кровосмесник, который, впал, по словам апостола, во грех, неслыханный даже у язычников. Он вступил в преступную связь со своею мачехою, причем впрочем нужно предполагать, в некоторое извинение тяжкого грешника, или то, что отец и мачеха его были язычники, или что первого из этих лиц уже не было на свете (1Кор.5:1–2). Таковы были Николаиты, названные так по имени Николая, одного из семи диаконов, поставленных апостолами. Они, по указанию Апокалипсиса, «любодействовали», по-видимому, отвергали брак и заменяли его мимолетными связями. Николаиты стали синонимом плотской распущенности (Апок.2, 6, 14–15)⁸⁴.

Апостол Павел в послании к Филлипийцам говорил: «все (т. е. христиане) ищут своего, а не того, что угодно Иисусу Христу». В том же послании к филлипийцам апостол еще говорит: «многие, о которых я часто говорил, а теперь даже со слезами говорю, поступают, как враги креста Христова; они мыслят о земном» (3:18–19). Итак, по словам Павла, «многие» из христиан являлись «врагами креста Христова». Врагом же креста надлежит признавать всякого, кто, по выражению апостола Петра, «идет во след скверных похотей плоти» (2Пет.2:10), ибо через таких, по словам того же апостола «путь истины», т. е. путь креста, «будет в поношении» («похулится») (–2, 2).

В числе самых характеристических черт жизни первых христиан граф Толстой указывает следующее: они «не имели имущества, все считали общим». Человек, малознакомый с историей церкви, пожалуй, подумает, что так в самом деле и было во времена первохристианства, что христиане безусловно отказались от собственности, и что общество последователей новой религии было коммуною. Конечно, Толстой именно и желает, чтобы доверчивые его читатели думали так, а не иначе. Ведь, ему это очень нужно в его интересах реформатора общества! Но правда ли то, что утверждает он?

На основании анализа записанных в кн. Деяний фактов проф. Лебедев приходит к заключению, что и «общение имений», о котором говорить Толстой на деле заключалось в следующем: все верующие в Иерусалиме, желавшие проявить чисто-евангельскую нестяжательность, продавали все или часть своего имения и деньги «полагали к ногам апостолов». Деньги шли на дела благотворения. Но кто не хотел этого делать, тот мог свободно оставаться собственником своего имущества. Да и такое ограниченное «общение имений» имело место только в Иерусалиме, притом очень возможно, что и здесь оно осуществлялось только на первых порах христианской жизни. Представлять же себе, что будто все общины христианские первых времен отказались от собственности и жили на началах коммунизма, значит превратно представлять жизнь первенствующих христиан, вопреки непреложным фактам.

Таким образом, жизнь первенствующих христиан, взятую во всей ее совокупности, Толстой рисует в исключительно светлых чертах; и это было бы делом похвальным, если бы он имел в виду отметить поучительные стороны первохристианской эпохи и чужд был тенденций. Но повторяет проф. Лебедев, что все это сделано Толстым лишь затем, чтобы поведать и убедить читателя, как далеко последующая церковь будто бы удалилась от этих идеалов, обратив царство благодати в царство сатаны.

Да и напрасно Толстой так усиленно старается выставить на первый план нравственно-общественные качества первых христиан; за исключением св. апостолов и их сотрудников, прочие христиане тех времен едва ли чем отличались от лучших представителей церкви дальнейших веков. Главное преимущество христианства первых времен, точнее – апостольского века, заключается в особливой близости членов тела Христова, верующих, к их Главе, самому Господу, – в такой близости, какой нельзя отыскивать в позднейшей жизни христианского общества.

О такой близости членов тела Христова к Своему главе – Христу Толстой не упоминает при характеристике первохристианства, и это не случайность, по мнению нашего почтенного историка это дело намеренное. Он полагает сущность Христианства в совершенстве нравственных его принципов и в практическом их осуществлении. А потому он не только равнодушен, но и враждебен ко всему, что даже лишь напоминает христианскую догматику. Не даром нарисованная им картина христианской жизни первых веков все же так тускла и одностороння!

А вот что говорит по поводу того же вопроса другой критик нового творения за Толстого, проф. иером. Михаил. Для нас нет никакой нужды доказывать, что первые христиане жили хуже, менее свято, чем это кажется Л. Н–чу. Следует остановиться только на одном его обвинении. По его мнению, начало разрушению Церкви было положено спорами между людьми, желавшими обрезываться и запрещавшими есть идоложертвенное и теми, которые решили, что этого не нужно и что можно и не обрезываться, и есть все.

Конечно, этот случай был фактом нестроения между христианами, но для нас важен не факт, а отношение того общества, которое мы называем Церковью, к данному вопросу. Л.Н. не захотел отметить, как решила тогдашняя Церковь этот вопрос. Общей волею и по ранее засвидетельствованному изволению Духа Святого (Деян.15 гл.), на соборе она решила, что христианская свобода не может и не должна стесняться такими вопросами, – что во Христе открыта истинная свобода духа и подлинная жизнь души. Ап. Павел, которого так не любит Л. Н., в своих писаниях постоянно отстаивает эту свободу, утверждая, что заповеди, ограничивающие христианскую свободу, должны иметь место там, где ограничение свободы нужно, чтобы не соблазнить брата своего. Чистота личной жизни и благо ближних – основной христианский закон. Поэтому и вопрос о ядении идоложертвенного, об обрезании и не обрезании решен был не на фарисейской почве законничества и буквы, а только на том же твердом основании Христовой и Евангельской любви.

Действительной и окончательной гибелью христианства, по Л. Н–чу, было «изобретение» Церкви. «Как это вяжется с хронологией его легенды», –спрашивает о. Михаил. Во всяком случае то, что называет Л. Н–ч и мы Церковью, создалось тотчас после смерти Христовой. Ап. Павел, писания которого будто бы исказили учение Христово, пишет спустя первое десятилетие после смерти Христовой. Послания других апостолов написаны раньше, следовательно диавол должен пробудиться тотчас после того, как сошел в область ада Христос, и Церковь должна была погибнуть тотчас с Его смертью. Однако, по Л. Н–чу, эта Церковь существует в подлинном Христовом виде, «может быть 100, может быть 200, может быть 300 лет». Как совмещается такая хронология, понять трудно, как справедливо замечает почтенный критик.

Затем перейдем к сущности воззрений Толстого на Церковь.

""Что такое «Церковь»?» –строго спросил Вельзевул, не хотевший верить тому, чтобы слуги его были умнее его.

– А Церковь – это то, что когда люди лгут и чувствуют, что им не верят, они всегда, ссылаясь на Бога, говорят: «Ей Богу правда то, что я говорю», это собственно и есть Церковь, но только с той особенностью, что люди, признавшие себя Церковью, уверяются, что они уже не могут заблуждаться, и потому, какую бы глупость они не сказали, уже не могут от нее отречься».

Нам приходилось уже не раз и на страницах «Мисс. обозр.» разъяснять, что такое Церковь по православному церковному учению и не хотелось бы повторять собственные слова – замечает о. Михаил. Вместо этого предложим определение Церкви, изложенное в одном православном катехизисе и затем разъясненное в писаниях автора этого катехизиса, глубокоуважаемого всей православной Церковью. Сущность жизни во Христе – говорит этот писатель – есть любовь. Сама вера не есть познание какой-нибудь истины, а постижение Бога и Его жизни в законе любви. Простое признание, простое «я признаю, я верую, я преклоняюсь есть некоторое безбожие, а вера есть внутреннее познание, подобно тому, какое мы имеем о явлениях нашей умственной жизни.» Жизнь с Богом, со Христом есть единение с Ним в законе Его и в любви Его и тут – суть жизни церковной, пред изображённой в Христовых и апостольских изречениях об ее свойствах. И из «катехизического» определения Церкви можно видеть, насколько христианское понимание Церкви далеко от странного, более чем странного определения Церкви, какое дает Толстой. «А Церковь есть то, что когда» ...»

По мнению Л. Н–ча, Церковь устрояется так. «Люди уверяют себя и других, что учитель их, Бог, во избежание того, чтобы открытый Им людям закон не был ложно перетолкован, избрал особенных людей, которые одни или те, кому они передадут эту власть, могут правильно толковать Его Учение». «Как скоро люди сказали про себя, что они Церковь, и на этом утверждении построили свое учение, то они уже не могут отречься от того, что они сказали, как бы нелепо ни было сказанное и что бы ни говорили другие люди». Из этих слов графа следует заключение, вовсе невыгодное для него. Если утвержден такой принцип, что Церковь, установивши известное учение, не может от него отказаться, то ясно, что иерархия всех веков, напротив, связала себя, уничтожив для себя возможность какого-нибудь обмана. Ясно, что в силу этого принципа она не может сказать ни одного слова, которое бы противоречило преданию и верованиям предшествующих веков, потому что это значило бы отречься от того, что она сказала. Действительно, в Церкви есть вера в непогрешимость, хотя построенная на других началах. Жизнь Церкви может быть признана истинной только тогда, когда наличное сознание церковное стоить в единении и связи с сознанием прошлых веков, с сознанием всей прежней Церкви. Если истинна была Церковь времен апостольских и в ней жила правда, то по церковному воззрению и в настоящей Церкви может быть правда только при условии единства с этой Церковью. Церковь не может изменять того, что она сказала, но именно потому, что истина по самому существу не изменяема и вечна. Ясно, что если бы Церковь создавалась на каких-нибудь своекорыстных началах, то вся ее система была бы покушением на собственное счастье. Перетолкование учения Христова в духе и интересах своекорыстной иерархии невозможно после того, как признано уже истинным то толкование учения Христова, которое дано Церковью первого века, не своекорыстной, а только любящей, по характеристике Толстого.

« – Но ведь учение было так просто и ясно, – сказал Вельзевул, все еще не желая верить тому, чтобы его слуги сделали то, чего он не догадался сделать, – что нельзя было перетолковать его. «Поступай с другими, как хочешь, чтобы поступали с тобой», – как же перетолковать это?

– А на это они, по моему совету, употребляли различные способы, – сказал дьявол в пелеринке. – У людей есть сказка о том, как добрый волшебник, спасая человека от злого, превращает его в зернышко пшена, и как злой волшебник, превратившись в петуха, готов уже был склевать это зернышко, но добрый волшебник высыпал на зернышко меру зерен. И злой волшебник не мог съесть всех зерен и не мог найти то, какое ему было нужно. То же сделали и они, по моему совету, с учением того, кто учил, что весь закон в том, чтобы делать другому то, что хочешь, чтобы делали тебе: они признали священным изложением закона Бога 49 книг и в этих книгах признали всякое слово произведением Бога, святого духа. Они высыпали на простую, понятную истину такую кучу мнимых священных истин, что стало невозможно ни принять их все, ни найти в них ту, которая одна нужна людям. Это их первый способ. Второй способ, который они употребляли с успехом более тысячи лет, состоит в том, что они просто убивают, сжигают всех тех, кто хочет открыть истину. Теперь этот способ выходит из употребления, но они не бросают его и, хотя и не сжигают людей, пытающихся открыть истину, но так клевещут на них, так отравляют им жизнь, что только очень редкие решаются обличать их. Это второй способ. Третий же способ – в том, что, признавая себя церковью, следовательно непогрешимыми, они прямо учат, когда им это нужно, противоположному тому, что сказано в писании предоставляя своим ученикам самим, как они хотят и умеют, выпутываться из этих противоречий. Так, например, сказано в писании: один учитель у вас Христос, и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, который на небесах. И не называйтесь наставниками, ибо один у вас наставник – Христос. А они говорят: мы одни отцы и мы одни наставники людей. Или сказано: если хочешь молиться, то молись один в тайне, и Бог услышит тебя, – а они учат, что надо молиться в храмах всем вместе, под песни и музыку. Или сказано в писании: не клянитесь никак, а они учат, что надо клясться в беспрекословном повиновении властям, чего бы ни требовали эти власти. Или сказано: не убий. А они учат, что можно и должно убивать на войне и по суду. Или еще сказано: учение мое – дух и жизнь, питайтесь им, как хлебом. А они учат о так называемом таинстве евхаристии – закончил дьявол в пелеринке, закатил глаза и осклабился до самых ушей.

– Это очень хорошо, – сказал Вельзевул и улыбнулся. И все дьяволы разразились громким хохотом.»

Здесь Лев Николаевич повторяет те же дерзкие глумления с буквальною точностью, какие им высказаны в повести его «Воскресенье» о Святейшем таинстве Тела и Крови Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа.

Останавливаясь на том утверждении Толстого, что будто бы для того, чтобы скрыть истину, Церковь спрятала Христову истину в тысяче предписаний; там, где было зерно истины, высыпали кучу или меру дурных зерен, так чтобы трудно было отыскать жемчужину, настоящую правду, о. Михаил с силою заявляет, что то неправда, чтобы Церковью одно зерно правды засыпано было целой мерой негодных зерен, и ссылается на тот факт, как в первые три века Церковь боролась против игры в догматы, как строго она судила тех, которые вместо проникновения в этическую идею догмы, в самую жизнь Божественной Троицы, как высочайшую норму для жизни человеческой, занимались спорами о словах и формулах в «Силлогизмах Пиррона и Хризиппа».. В позднейшее время в русской Церкви один богослов обвинял Церковь запада в том, что там влияние Аристотеля и Платона, силлогизмы заступили место евангелия. Всю догматическую борьбу первых веков, борьбу последующую с четвертого по 19-й век, можно охарактеризовать, как войну Церкви против рационализма и фарисейского книжничества, склонного жизнь заменить словами. Следовательно, обвинение Толстого, если и может быть направлено против некоторых христиан, может быть, даже против некоторых течений в Церкви научно-богословских, наконец, против подчинившейся Аристотелю Церкви запада, то никак не может касаться Церкви востока. В частности, в истории русской Церкви позднейшего времени ведется тяжелая борьба против фарисейства в старообрядчестве, которое хочет заменить исполнением обряда и мелочами обряда необходимость духа.

«Второй способ порабощения людей, – пишет Л. Н–ч, состоит в том, что они просто убивают, сжигают всех тех, кто хочет открыть истину». Против этой лжи графа говорилось подробно при разборе «Обращения», да и, по его мнению, если прежде и практиковался такой способ, то он уже выходит из употребления.

Старые вопросы, на которые давно дан уже ответ поднимает граф говоря далее:

«Третий же способ – в том, что, признавая себя Церковью, следовательно непогрешимыми, они прямо учат, когда им это нужно, противоположному тому, что сказано в писании и проч. Так, например, сказано в писании:

«Не называйтесь наставниками, ибо один у вас наставник Христос. А они говорят: мы одни отцы и мы одни наставники людей» и т. д. Или сказано: «если хочешь молиться, то молись один в тайне, а они учат, что надо молиться вместе...» и т. д.

Да, в писании сказано: «не называйтесь учителями», но сказано также: «идите, научите все народы» и еще – «кто слушает Меня, будет слушать и вас».

Неужели тот, кто учит, не учитель – хотя он, конечно, всегда заявит, что слово Его от единого Учителя.

Сказано: «молись один», но также сказано: «где собраны двое или трое во имя Мое, там Я посреди их».

Эти вопросы уже и штундисты простецы перестали ныне поднимать, а Толстой все еще их смакует.

«– Неужели у вас по-старому: блудники, грабители, убийцы? – Уже весело спросил Вельзевул.

Дьяволы, тоже развеселившись, заговорили все вдруг, желая выказаться перед Вельзевулом.

– Не по-старому, а больше, чем прежде, – кричал один.

– Блудники не помещаются в прежних отделениях, – визжал другой.

– Грабители теперешние злее прежних, – выкрикивал третий.

– Не наготовимся топлива для убийц, – ревел четвертый.

– Не говорите все вдруг, а пусть отвечает тот, кого я буду спрашивать. Кто заведует блудом, – выходи, и расскажи, как ты делаешь это теперь с учениками Того, кто запретил переменять жен и сказал, что не должно глядеть на женщину с похотью. Кто заведует блудом?

– Я, – отвечал, подползая на заду к Вельзевулу, женоподобный, бурый дьявол с обрюзгшим лицом и слюнявым, не переставая жующим ртом.

Дьявол этот выполз вперед из ряда других, сел на корточки, склонил на бок голову и, просунув между ног хвост с кисточкой, начал, помахивая им, певучим голосом говорить так:

– Делаем мы это и по старому приему, употребленному тобою, нашим отцом и повелителем, еще в раю и предавшему в нашу власть весь род человеческий, и по новому церковному способу. По новому церковному способу мы делаем так: мы уверяем людей, что настоящий брак состоит не в том, в чем он действительно состоит – в соединении мужчины с женщиной, а в том, чтобы нарядиться в самые лучшие платья, пойти в большое устроенное для этого здание и там, надевши на головы особенные , приготовленные для этого шапки, под звуки разных песен обойти три раза вокруг столика. Мы внушаем людям, что только это есть настоящий брак. И люди, уверившись в этом, естественно считают, что всякое, вне этих условий, соединение мужчины с женщиной есть простое, ни к чему их не обязывающее удовольствие, или удовлетворение гигиенической потребности, и потому, не стесняясь, предаются этому удовольствию.

Женоподобный дьявол склонил обрюзгшую голову на другую сторону и помолчал, как бы, ожидая действия своих слов на Вельзевула.

Вельзевул кивнул головой в знак одобрения, и женоподобный дьявол продолжал так:

– Этим способом, не оставляя при этом и прежнего, употребленного в раю способа запрещенного плода и любопытства, – продолжал он, очевидно желая польстить Вельзевулу, – мы достигаем самых лучших успехов. Воображая себе, что они могут устроить себе честный церковный брак и после соединения со многими женщинами, люди переменяют сотни жен и так при этом привыкают к распутству, что делают то же и после церковного брака. Если же им покажутся почему-либо стеснительными некоторые требования, связанные с этим церковным браком, то они устраивают так, что совершается второе хождение вокруг столика, первое же считается недействительным.

Женоподобный дьявол замолчал и, утерев кончиком хвоста слюни, наполнявшие ему рот, склонил на другой бок голову и молча уставился на Вельзевула.»

Отвечая на эту главу, наш почтенный критик прекрасно выясняет отличие определения брака Толстого от определения, какое дает Церковь.

Толстой говорит, что брак есть соединение мужчины с женщиной. Церковь, совершенно принимая это определение, прибавляет, что брак есть нравственное соединение мужчины с женщиной, соединение при благодатном воздействии свыше для святой жизни, для христианского подвига. Следовательно, церковное понимание прибавляет к его определению нравственные черты. Чин брака, который дальше осмеивает Толстой, и должен всей своей обстановкой, всей своей символикой, выяснить для сознания соединяющихся необходимость, важность такого нравственного построения брака, жизни брачной, как жизни евангельской, христианской и подвижнической. Ясно, что результаты церковного брака не могут быть такими, какими представляет их Толстой. Признание обязательным для человека именно такого освященного брака, брака с обязательствами, с общецерковным благословением, с общецерковной молитвой, показывает, что всякое другое соединение будет недостойным христианина, всякое другое единение будет преступным. Если же принять только определение Толстого без церковного определения, т. е. определение брака, как соединения мужчины с женщиной, то отсюда само собою может следовать только тот результат, что на соединение будут смотреть, как «на дело, ни на что не обязывающее, и будут, не стесняясь, предаваться этому удовольствию». Я напомню, говорит о. Михаил, взгляд Л. Н–ча, выраженный в Крейцеровой Сонате, по которой в браке истинное и чистое существует только там, где на брак смотрят, как на таинство, где существует брак, как венчание. Впрочем, нет особенной нужды ссылаться на Сонату; из дальнейших слов той же легенды «Разрушение ада» следует такой же вывод. Именно, немножко дальше граф говорит следующее. «Если кому покажутся почему-либо стеснительными некоторые требования, связанные с этим церковным браком, то они устраивают так, что совершается второе хождение вокруг столика, первое же считается недействительным». Ясно, что установление брака для свободы в похотях налагает какие-то стеснения, мешает, почему приходится людям разрушать стеснения брака, отказываться от него, чтобы жить свободно. Не следует ли отсюда, что с Толстовской точки зрения брак может быть единственной, возможной здесь границей половой свободы или разврата?

«Воображая себе, что они могут устроить себе честный церковный брак и после соединения со многими женщинами, люди переменяют сотни жен и так при этом привыкают к распутству, что делают то же и после церковного брака». Здесь, по существу, нельзя ничего «вообразить». Взгляд Церкви на дело очень ясен. Она определенно говорит, что честный церковный брак может быть только при отсутствии обязательств в отношении к другой женщине. И об этой чистоте, предшествующей жизни, она спрашивает пред венчанием. Следовательно, можно не вообразить себе, а только можно «солгать» для того, чтобы добиться брака. И не смотря на эту необходимость лгать для того, чтобы украсть себе брак, люди привыкают к распутству! Что же было бы, если бы не было даже этого напоминания о необходимости и нужности чистоты?      

«– Просто и хорошо –сказал Вельзевул. – Одобряю. Кто заведует грабителями?

– Я, – отвечал, выступая, крупный дьявол с большими кривыми рогами, с усами, загнутыми кверху, и огромными, криво приставленными лапами.

Дьявол этот, выползши, как и прежние, вперед и по-военному обеими лапами оправляя усы, дожидался вопроса.

– Тот, кто разрушил ад, – сказал Вельзевул, – учил людей жить, как птицы небесные, и повелевал давать просящему и хотящему взять рубашку отдавать и кафтан, и сказал, что для того, чтобы спастись, надо раздать имение. Как же вы вовлекаете в грабеж людей, которые слышали это?

– А мы делаем это, – сказал дьявол с усами, величественно откидывая назад голову, – точно так же, как делал это наш отец и повелитель при избрании Саула на царство.

Более распространен же по пространству этот способ тем, что так называемые христианские народы, не довольствуясь грабежом своих, грабят под разными самыми странными предлогами, преимущественно под предлогом распространения христианства, грабят и все те чуждые им народы, у которых есть, что ограбить. По времени же новый способ этот более распространен, чем прежде, благодаря устройству займов, общественных и государственных: ограбляются теперь не одни живущие, а и будущие поколения. Так что в наше время грабежи явные, т. е. отнятие силой кошелька, лошади, одежды, составляют едва ли одну миллионную часть всех тех грабежей законных, которые совершаются постоянно людьми, имеющими способность это делать. В наше время грабежи безнаказанные, скрытые, и вообще готовность к грабежу установилась между людьми такая, что главная цель жизни почти всех людей есть грабеж, умеряемый только борьбой грабителей между собой.

– Что же, это хорошо, – сказал Вельзевул, – но убийства?

Кто заведует убийствами?

– Я, – отвечал, выступая из толпы, красного, кровяного цвета дьявол с торчащими изо рта клыками, острыми рогами и поднятым вверху толстым, неподвижным хвостом.

– Как же ты заставляешь быть убийцами учеников того, кто сказал: не воздавай злом за зло, люби врагов. Как же ты делаешь убийц из этих людей?

– Делаем мы это и по старому способу, – отвечал красный дьявол оглушающим, трещащим голосом, – возбуждая в людях корысть, задор, ненависть, месть, гордость, и также по старому способу внушаем учителям людей, что лучшее средство отучить людей от убийства состоит в том, чтобы самим учителям публично убивать тех, которые убили. Этот способ не столько дает нам убийц, сколько приготовляет их для нас. Большее же количество давало и дает нам новое учение о непогрешимости церкви, о христианском браке и о христианском равенстве. Учение о непогрешимости церкви давало нам в прежнее время самое большое количество убийц. Люди, признававшие себя членами непогрешимой церкви, считали, что позволить ложным толкователям учения развращать людей – есть преступление, и что поэтому убийство таких людей есть угодное Богу дело: и они убивали целые населения и казнили, жгли сотни тысяч людей. При этом смешно то, что те, которые казнили и жгли людей, начинавших понимать истинное учение, считали этих, самых опасных для нас людей, нашими слугами, т. е. слугами дьяволов.

Сами же казнившие и жегшие на кострах, действительно бывшие нашими покорными слугами, считали себя святыми исполнителями воли Бога. Так это было в старину; в ваше же время очень большое количество убийц дает нам учение о христианском браке и равенстве. Учение о браке дает нам, во-первых; убийства супругов друг другом и матерями детей. Мужья и жены убивают друг друга, когда им кажутся стеснительными некоторые требования закона и обычаи церковного брака. Матери же убивают детей большею частью тогда, когда соединения, от которых произошли дети, не признаются браком.

Такие убийства совершаются постоянно и равномерно. Убийства же, вызванные христианским учением о равенстве, совершаются периодически, но за то, когда совершаются, то совершаются в очень большом количестве и дают нам сразу иногда десятки тысяч убийц.»

Касаясь любимого обвинения Л. Н–ча по поводу казни еретиков в Западной Церкви, о. Михаил указывает на взгляд Восточной Церкви, который ярко выразился уже в словах заволжских старцев, говоривших, что если Богу угодно наказать еретиков за ересь, то Сам Он пошлет огонь с неба, а людям неприлично предвосхищать эту власть. Поэтому Церковь православная никогда не была близка к инквизиции.

Останавливаясь далее на вопросе о том, что если мужья и жены убивают друг друга, потому что им кажутся стеснительными требования брака, то – говорит о. Михаил, приходится выбирать одно из двух: или уничтожить стеснения, чтобы спасти от убийства, или же рисковать возможностью убийства, сохраняя стеснения.

Л. Н–ч, конечно, всегда понимает, что он хочет сказать. Убийство в браке происходит оттого, что нет свободы от обязательств, но на необходимости этих обязательств настаивал и настаивает сам Л. Н–ч. Ранее он настаивал на полной нерасторжимости раз установленного брака. В этом пункте его обязательство может быть суровее требований Церкви. Если же так, то почему же считать эти требования Церкви незаконными? Следствия, которые могут из них вытекать, уже не могут ставиться на счет Церкви, тем более что из сказанного ясно, что причина убийства есть не обязательство, наложенное Церковью, а только желание полной свободы от «долга» «обязанности». В частности нужно прибавить, что Церковь, зная о таких последствиях церковных обязательств, принимает всякие меры для того, чтобы предотвратить гибель души и гибель человеческой жизни, делает здесь все, что она может сделать, не поступаясь евангельской и церковной истиной, и если не может сделать всего, то потому, что ее закон встречается в данном случае с более суровым и безжалостным Законом обычая и гражданского общества.

Но самый факт рождения детей безбрачных возможен только при отклонении от законов Церкви – не матери, даже в данном случае если виновной, то достаточно искупающей свою вину, а отцов, отказывающихся от закона Церкви. С другой стороны, эти убийства объясняются опять не строгим судом церкви, которая признает детей и родившихся вне брака своими детьми, а только фарисейством общества, держащимся опять-таки на его развращенности и пренебрежении к законам Церкви и вообще к закону Христову.

«– Но убийства на войне? Как вы приводите к ним учеников того, кто признал людей сынами одного отца и велел любить врагов?

Красный дьявол оскалился, выпустил изо рта струю огня и дыма и радостно ударил себя по спине толстым хвостом.

– Делаем мы так: мы внушаем каждому народу, что он, этот народ, есть самый лучший из всех на свете – «Deutschland uber alles»⁸⁵, Франция, Англия, Россия – «uber alles», и что этому народу (имя рек) надо властвовать над всеми другими. А так как всем народам мы внушали то же самое, то они, постоянно чувствуя себя в опасности от своих соседей, всегда готовятся к защите и озлобляются друг на друга. А чем больше готовится к защите одна сторона и озлобляется за это на своих соседей, тем больше готовятся в защите все остальные и озлобляются друг на друга. Так что теперь все люди, принявшие учение того, кто назвал нас убийцами, все постоянно и преимущественно заняты приготовлением к убийству и самыми убийствами.»

Не повторяя подробно высказанных уже ранее мыслей по поводу толстовских воззрений о национализме, – наш критик здесь ограничивает свое возражение указанием на то, что принцип национализма, преимущественного достоинства одной нации пред другой, едва ли совпадает с принципом патриотизма, не как преимущественной любви к своему народу насчет любви к другому народу, а только как любви к ближайшим людям во имя воспитания человеческой личности, в целях расширения области и круга этой любви. Войну Церковь считает всегда нежелательной и непозволительной. Возможна война одного народа против другого, так сказать, по полномочию и по поручению Божию. Бог, Который может уничтожить данную Им жизнь Своею волею, может восстановить нарушенное правосудие, нарушенную справедливость руками человеческими. И с этой стороны, говоря отвлеченно, можно было бы представить себе не греховную войну. Но Церковь всегда имела в виду, что то, что отвлеченно представимо, то может быть совершенно невозможно практически. Если возможно движение одного народа против другого, как грозной Божией силы, совершенно свободно от своекорыстия, движимого только желанием пожертвовать своею жизнью для спасения этого народа, то представить себе человека с обыкновенною совестью, который не осквернил бы свою душу в войне, решительно почти невозможно. Невозможно даже представить, чтобы человек, убивший на войне своего ближнего, не запачкал своей руки, не внес в свою душу разложения, совершая противоестественное дело. Поэтому то Церковь считала необходимой и епитимию за убийство на войне, чем определенно и решила, что война нежелательна и ее быть не должно.

Это не мешает, однако, нам, как и прежде, признавать, что иногда движение целого народа, будучи само по себе греховным делом, есть для этого народа нечто лучшее, чем равнодушие, созерцание чужой гибели.

«– Что же, это остроумно, – сказал Вельзевул после долгого молчания. – Но как же свободные от обмана ученые люди не увидали того, что церковь извратила учение, и не восстановили его?

– А они не могут сделать этого, – самоуверенным голосом сказал, выползая вперед, матово-черный дьявол в мантии с плоским покатым лбом, безмускульными членами и оттопыренными большими ушами.

– Почему? – строго спросят Вельзевул, недовольный самоуверенным тоном дьявола в мантии.

Не смущаясь окриком Вельзевула, дьявол в мантии, не торопясь, покойно уселся не на корточки, как другие, а по-восточному, скрестив безмускульные ноги, и начал говорить без запинки тихим, размеренным голосом:

– Не могут они делать этого оттого, что я постоянно отвлекаю их внимание от того, что они могут и что им нужно знать, и направляю его на то, что им не нужно знать и чего они никогда не узнают.

– Как же ты сделал это?

– Делал и делаю я различно по времени, – отвечал дьявол в мантии. – В старину я внушал людям, что самое важное для них – это знать подробности об отношении между собою лиц Троицы, о происхождении Христа, об естествах его, о свойстве Бога и т. п. И они много и длинно рассуждали, доказывали, спорили и сердились. И эти рассуждения так занимали их, что они вовсе не думали о том, как им жить. А не думая о том, как им жить, им и не нужно было знать того, что говорил им их учитель о жизни.

Потом, когда они уже так запутались в этих рассуждениях, что сами перестали понимать то, о чем говорили, я внушил одним, что самое важное для них – это изучить и разъяснить все то, что написал человек по имени Аристотель, живший тысячу лет тому назад в Греции; другим внушил, что самое важное для них – это найти камень, посредством которого можно было бы делать золото, и такой эликсир, который излечивал бы от всех болезней и делал людей бессмертными. И самые умные и ученые из них все свои умственные силы направили на это.

Тем же, которые не интересовались этим, я внушил, что самое важное – это знать: земля ли вертится вокруг солнца, или солнце вокруг земли? И когда они узнали, что земля вертится, а не солнце, и определили, сколько миллионов верст от солнца до земли, то были очень рады и с тех пор еще усерднее изучают до сих пор расстояния от звезд, хотя и знают, что конца этим расстояниям нет и не может быть, и что самое число их звезд – бесконечно, и что знать им это совершенно не нужно. Кроме того, я внушил им еще и то, что им очень нужно знать, как произошли все звери, все червяки, все растения, все бесконечно малые животные. И хотя им это точно также совсем не нужно знать, и совершенно ясно, что узнать это невозможно, потому что животных так же бесконечно много, как и звезд, они на эти и подобные этим исследования явлений материального мира направляют все свои умственные силы и очень удивляются тому, что чем больше они узнают того, что им не нужно знать, тем больше остается неузнанного ими. И хотя очевидно, что по мере их исследования область того, что им остается узнать, становится все шире и шире, предметы исследования сложнее и сложнее, и самые приобретаемые ими знания неприложимее и неприложимее к жизни, это нисколько не смущает их, и они, вполне уверенные в важности своих занятий, продолжают проповедовать, писать и печатать, и переводить с одного языка на другой все свои большей частью ни на что непригодные исследования и рассуждения, а если изредка и пригодные, то только на потеху меньшинства богатых или на ухудшение положения большинства бедных.

Для того же, чтобы они никогда уже не догадались, что единое нужное для них – это установление законов жизни, которое указано в учении Христа, я внушаю им, что закона духовной жизни они знать не могут, и что всякое религиозное учение, в том числе и учение Христа, есть заблуждение и суеверие, а что узнать о том, как им надо жить, они могут из придуманной мною для них науки, называемой социологией и состоящей в изучении того, как различно дурно жили прежние люди. Так что вместо того, чтобы им самим, по учению Христа, постараться жить лучше, они думают, что им надо только изучить жизнь прежних людей, и что они из этого изучения выведут общие законы жизни, и что для того, чтобы жить хорошо, им надо будет только сообразоваться в своей жизни с этими выдуманными ими законами.

Для того же, чтобы еще больше укрепить их в обмане, я внушаю им нечто подобное учению церкви, а именно то, что существует некоторая преемственность знаний, которая называется наукой, и что утверждения этой науки так же непогрешимы, как и утверждения церкви.

А как только те, которые считаются деятелями науки, уверяются в своей непогрешимости за несомненные истины самые, не только ненужные, но и часто нелепые глупости, от которых они уже, раз сказавши их, не могут отречься.

Вот от этого-то я и говорю, что до тех пор, пока я буду внушать им уважение, подобострастие к той науке, которую я выдумал для них, – они никогда не поймут того учения, которое чуть не погубило нас.»

В приведенных словах Л. Н–ча наш критик находит свою долю правды. Представители древней Церкви не раз говорили, что споры из-за слов о происхождении Христа, о естествах в Нем возбуждены людьми по внушению диавола. Истина Троичности остается истиною, происхождение Христа, как Бога, остается истиною, – в эти истины нужно верить и нужно их знать, потому что через это, как подчеркивали отцы, познается жизнь. И следовательно познавание этих истин не мешает моральному движению а, напротив, этим движение моральное только обусловливается. Но это изучение действительно становится падением и искушением диавольским, когда сводится к познанию отношений лиц Св. Троицы и происхождения Христа, как каких-то теоретических научных истин.

«И эти рассуждения так занимали их, что они вовсе не думали о том, как им жить». Да, против этого восставал хотя бы Иоанн Златоуст, который так часто упрекал свою паству за увлечение рассуждениями в ущерб жизни. По этой причине тот же Иоанн Златоуст постоянно со своей кафедры говорил о нравственных истинах, напоминал о жизни по Боге, желая указать, что, забывая эту жизнь, мы теряем всякое познание.

«Очень хорошо! Благодарю, – сказал Вельзевул, и лицо его просияло, – вы стоите награды, и я достойно награжу вас».

– А нас вы забыли! – закричали в несколько голосов остальные разношерстные, маленькие, большие, кривоногие, толстые, худые дьяволы.

– Вы что делаете? – спросил Вельзевул.

– Я – дьявол технических усовершенствований.

– Я – разделения труда!

– Я – путей сообщения!

– Я – книгопечатания!

– Я – искусства!

– Я – медицины!

– Я – культуры!

– Я – воспитания!

– Я – исправления людей!

– Я – одурманивания!

– Я – благотворительности!

– Я – социализма!

– Я – феминизма! – закричали они все вдруг, теснясь вперед перед лицо Вельзевула.

– Говорите порознь и коротко, – закричал Вельзевул!

– Ты! – обратился он к дьяволу технических усовершенствование. – Что ты делаешь?

– Я внушаю людям, что чем больше они сделают вещей и чем скорее они будут делать их, тем это будет для них лучше. И люди, губя свои жизни для произведения вещей, делают их все больше и больше, не смотря на то, что вещи эти не нужны тем, которые заставляют их делать, и не доступны тем, которые их делают.

– Хорошо! Ну, а ты? – обратился Вельзевул к дьяволу разделения труда.

– Я внушаю людям, что так как вещи делать можно скорее машинами, чем людьми, то надо людей превратить в машины, и они делают это, и люди, превращенные в машины, ненавидят тех, которые сделали это над ними.

– И это хорошо! Ты? – обратился Вельзевул к дьяволу путей сообщения.

– Я внушаю людям, что для их блага им нужно как можно скорее переезжать с места на место. И люди вместо того, чтобы улучшать свою жизнь, каждому на своих местах, проводят ее большею частью в переездах с места на место. Очень гордятся тем, что они в час могут проехать 50 верст и больше.

Вельзевул похвалил и этого.

Выступил дьявол книгопечатания. Его дело, как он объяснил, состоит в том, чтобы как можно большему числу людей сообщить все те гадости и глупости, которые делаются и пишутся в свете.

Дьявол искусства объяснил, что он, под видом утешения и возбуждения возвышенных чувств в людях, потворствует их порокам, изображая их в привлекательном виде.

Дьявол медицины объяснил, что его дело состоит в том, чтобы внушать людям, что самое нужное для них дело, – это забота о своем теле; а так как забота о своем теле не имеет конца, то люди, заботящиеся с помощью медицины о своем теле, не только забывают о жизни других людей, но и о своей собственной.

Дьявол культуры объяснил, что внушает людям то, что пользование всеми теми делами, которыми заведуют дьяволы технических усовершенствований, разделения труда, путей сообщения, книгопечатания, искусства, медицины, – есть нечто вроде добродетели, и что человек пользующийся всем этим, может быть вполне доволен собой и не стараться быть лучше.

Дьявол воспитания объяснил, что он внушает людям, что они могут, живя дурно и даже не зная того, в чем состоит хорошая жизнь, учить детей хорошей жизни.

Дьявол исправления людей объяснил, что он учить людей тому, что, будучи сами порочны, они могут исправлять порочных людей.

Дьявол одурманивания сказал, что он научает людей тому, что вместо того, чтобы избавиться от страданий, производимых дурною жизнью, стараясь жить лучше, – им лучше забыться под влиянием одурения вином, опиумом, табаком, морфием.

Дьявол благотворительности сказал, что он, внушая людям то, что, грабя пудами и давая ограбленным золотниками, они добродетельны и не нуждаются в усовершенствовании, – он делает их недоступными к добру.

Дьявол социализма хвастался тем, что во имя самого высокого общественного устройства жизни людей он возбуждает вражду сословий.

Дьявол феминизма хвастался тем, что для еще более усовершенствованного устройства жизни он, кроме вражды сословий, возбуждает еще и вражду между полами.

– Я – комфорт! Я – мода! – кричали и пищали еще другие дьяволы, подползая к Вельзевулу.

– Неужели вы думаете, что я так стар и глуп, что не понимаю того, что, как скоро учение о жизни ложно, то все, что могло быть вредно нам, все становится нам полезно, – закричал Вельзевул и громко расхохотался. – Довольно! Благодарю всех, – и, всплеснув крыльями, он вскочил на ноги. Дьяволы окружили Вельзевула. На одном конце сцепившихся дьяволов был дьявол в пелерине – изобретатель церкви, – на другом конце – дьявол в мантии, изобретатель науки. Дьяволы эти подали друг другу лапы, и круг замкнулся.

И все дьяволы, хохоча, визжа, свистя и порская, начали, махая и трепля хвостами, кружиться и плясать вокруг Вельзевула. Вельзевул же, расправив крылья и трепля ими плясал в середине, высоко задирая ноги. Вверху же слышались крики, плач, стоны и скрежет зубов.»

«У нас лично», –говорит о. Михаил, нет цели бороться против этого похода Л. Н-ча против науки. Не отрицая значения знания в такой мере, как отрицает его Толстой, думая, что движение к знанию для человека обязательно, что оно может расширять и его нравственное чувство и его познание Бога, мы, конечно, можем только согласиться с тем взглядом, что это знание, поставленное, как единое благо, как единый предмет стремлений человека, может действительно отодвинуть человечество и от работы над созиданием царства Божия в жизни и от понимания основ истинной человеческой жизни.

Представляя высказаться в защиту науки и культуры другим, наш критик с верою и убеждением утверждает, что жестоко заблуждается Лев Николаевич в главной тенденции своего листка, будто бы ад снова восстановлен со времени создания Церкви. Мы верим, что ад не сможет победить, пока живет Церковь и она будет жить во веки, в силу обетования своего Основателя Христа, сказавшего:

«Созижду Церковь Мою и врата адова не одолеют ей».

Не победить сатане, пока в Церкви будет жить вера, что Христос Бог Воскресший, что Он жив и не умер, вера, которую хочет вытравить граф и в обществе и народе.

В заключение о. Михаил приводит одну поэтическую легенду, очень напоминающую по построению «легенду» Толстого «Разрушение ада», но совсем непохожую на последнюю по духу и назначению.

Можно думать, что эта последняя легенда послужила конвой для легенды Толстого «Разрушение ада», но только яснополянский лжеучитель вдунул в эту полную радостной животворной силы верующего духа – адское, разрушительное, злобное дыхание смерти и беспросветной безнадежности.

Тема легенды та же: борьба христианства. Это выразилось в поэтической легенде борьбой сатаны с христианством на земле. Начинается легенда так же, как толстовская, с изображений страданий Христа, когда Он предстал на суд человеков, преданный одним из своих учеников.

«Полный торжества, смотрел сатана, как судили Того, Который недавно ехал на осляти, как царь, окруженный многотысячной толпой народа, устилавшей путь его одеждами и пальмовыми ветками, кричавший Ему осанна.

И вот Он на суде, связанный, поруганный, в терновом венце; сатана ликовал.

Неправедный суд изрек смертный приговор Богочеловеку.

И злоба распяла Учителя братской любви.

И подумал сатана: «Ты умер, побеждающий ад и смерть, и стал рабом смерти. Смерть не отдает своих жертв, не отдаст она и Тебя, ибо и Ты был из плоти и крови и обратишься в землю».

Успокоенный сатана подошел, влекомый неведомой силой, к гробу Господню.

И вот видит сатана: снисходит ангел с неба, отваливает камень от гроба...

В страхе падает замертво римская стража.

И воскресает распятый Учитель.

И слышит сатана, как небо и земля, и все мириады миров, и вся вселенная сотряслась, когда небесные Силы восславили Сына Божьего, вопия:

«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»

Оледенел от ужаса сатана.

Он бросился бежать, и голоса небесных Сил преследовали его. Звуки песни жгли и терзали злобное сердце уничтоженного царя мрака, властелина попранного ада.

И ринулся сатана в бездну, но и там не давали ему покоя небесные звуки.

И смолк ад, чувствуя приближение Победителя.

Окруженный небесным воинством, сошел в ад Победитель смерти с лицом светлым, как солнце, в одежде белой, как снег.

Остановился Он против трепещущего сатаны, взглянул на него, и не вынес этого взгляда сатана, и поник, и словно окаменел недвижимый.

И по манию Сына Божьего ангелы наложили цепи на сатану, ибо царству его пришел конец.

И изрек Сын Божий:

«Истинно говорю вам! Доколе в час Моего воскресения хотя кто-либо на земле скажет сии слова: «Христос воскресе», дотоле не распадется цепь сия».

И запело все небесное воинство:

«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»

Сатана не мог покориться Богу.

Он начал пилить свою цепь.

Но она не могла распасться, ибо из глубины катакомб, из мрака темниц, с костров, отовсюду вопияли тысячи голосов:

Христос воскресе!

И вот пришел на землю один из старших слуг сатаны и начал сеять зло, восстановлять людей против Распятого:

Он, этот слуга сатаны, говорил:

«Нет Бога, нет вечности, нет Христа, нет воскресения»!

И этот топот мало-по-малу стал проникать в сердца людей. Лжемудрые, вообразившие себя светочами мира, прониклись мыслью верного слуги ада и начали возглашать:

«Нет Бога, нет вечности, нет Христа, нет воскресения».

Многие из этих лжемудрых поплатились смертью за свою проповедь. Но семя, брошенное ими, дало плод.

За лжемудрецами пошли и глупые, соблазнившиеся словами лжеучителей, и стали говорить:

«Нет Бога, нет вечности, нет Христа, нет воскресения».

И им вторили другие:

«Нет Бога, нет воскресения! Все это сказка, годная для глупой черни. Мы поняли тайну бытия и устройства вселенной».

За ними пошли и малодушные, которые хотя и верили, что «есть Бог, есть Христос, есть воскресение», но боялись смеха над собой, притворялись и также заодно с другими говорили, что:

«Нет Бога, нет вечности, нет Христа нет воскресения»!

И возликовал сатанинский клеврет, и полетел к сатане с докладом о том, что на земле «нет верующих в Бога, в Христа, в вечность, в воскресение».

Но вдруг из глубины северных лесов раздалось пение.

«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»

И цепь сатаны опять не распалась.

Наконец настало время, когда люди стали жить без веры и любви...

И спустился торжествующий князь тьмы на гигантскую скалу, воздвигавшуюся над морем, и сложил свои крылья, и с торжеством окинул взглядом расстилавшуюся у его ног землю.

И стоял он так долго, долго, и все смотрел на дело рук своих.

А время все шло и шло; солнце светило все ярче и ярче, грело сильнее и сильнее; живительная теплота проникла в недра земли, наступила весна, все зазеленело, запестрело цветами. Сатана, погруженный в свою думу, не замечал, что делается у его ног. Он вспоминал, как Сын Божий снизошел в ад и сковал его; как предстал перед ним любимый ангел его; как соблазнил он людей своей нехитрой и простою выдумкой. И с искривленным насмешкой лицом князь тьмы произнес:

«Нет Бога, нет вечности, нет Христа, нет воскресения»!

И только сказал, как у его ног будто зазвенели миллионы серебряных колокольчиков, раздались тихие голоса, хором прозвеневшие:

«Есть Бог, есть вечность, есть Христос, есть воскресение»!

В страшной ярости сатана наклонился к земле и увидел, услышал, что это все цветы, все былинки, все травки по всей земле хором повторяли:

«Есть Бог, есть вечность, есть Христос, есть воскресение!»

А солнце смеялось на небе, прислушиваясь к тихим, звенящим голосам, и светило, и грело, давая всему жизнь, радость и ликование.

С остервенелым безумием взмахнул сатана крыльями, чтобы снова затмить солнце, но не успел он еще сорваться с места, как Архангел Божий с пылающим мечом преградил ему дорогу.

Дрогнул сатана и скорчился, завопил и со страшными проклятиями ринулся в бездну.

А солнце все ярче и ярче светило в небе; а цветы, травки, былинки все громче и громче, все радостнее и радостнее звенели на земле:

«Есть Бог, есть вечность, есть Христос, есть воскресение!»

Да, есть воскресение, и пока люди верят в воскресение – не издеваются над этой величайшей из истин – не погибнет мир и не победит зло!