Андрей Ильичёв для «Азбуки веры»
Андрей Ильичёв родился в 1969 году в Москве. В 1995 году окончил МИФИ. С 2015 года живет в Германии, работает программистом.
‒ Андрей, некоторые открывали для себя православие именно после отъезда из России.
‒ Я открыл раньше. В Германии живу недавно, с 2015 года, а крестился 13 апреля 1996 года, в Великую субботу. Шел к этому медленно. Тысячелетия Крещения Руси не заметил, потому что в это время ходил по границе с собакой и автоматом. В 1987 году после первого курса МИФИ меня призвали в армию, потому что тогда призывали всех, ни один вуз не имел брони. Служил в погранвойсках.
Вернувшись из армии в 1989 году, я, конечно, не мог не заметить, как изменилась страна. В Москве появились книжные развалы, на которых продавались и такие книги, которые раньше невозможно было достать. Я тогда в первую очередь интересовался философией. Прочитал Шопенгауэра, Ницше, Кьеркегора, а потом, что называется, подсел на русскую религиозную философию. Первой моей любовью стал Бердяев. Его я читал запоем: «Философия свободы», «Смысл творчества».
А на третьем курсе у нас был предмет «История философии». Его тогда только ввели вместо кондовой марксистско-ленинской философии, поэтому никто толком не знал, как преподавать, но нам повезло с преподавательницей. Лада Николаевна Любинская была преподаватель от Бога, умела увлекать студентов, заинтересовывать. Почувствовав мой интерес к философии, она буквально за руку отвела меня в Ленинку (ныне это Российская государственная библиотека) и сказала: записывайся. Там я уже не только запоем читал философские книги, которых тогда больше нигде не было, но и в своих фантазиях представлял себя философом, и даже делал в институте какие-то доклады. Например, на тему «Идеология тоталитарных режимов». Сейчас, конечно, смешно вспоминать, что я мнил себя философом, но мне действительно всё это было интересно. Читал и русскую религиозную философию, и «Вселенские Соборы» Карташёва, и «Историю Русской Церкви» Голубинского. Но сначала у меня был к христианству чисто интеллектуальный интерес.
‒ А с однокурсниками обсуждали эти темы? Кто-то из них, наверное, уже ходил в церковь?
‒ Некоторые ходили, но русская интеллигенция и в советское время делилась на западников и почвенников, и ребята из МИФИ, обращавшиеся к вере, были в основном почвенниками, славянофилами, а я скорее тяготел к западникам. Поскольку сам я еще был не в Церкви, а в поисках, не чувствовал в них единомышленников. Просто каждый идет к Богу своим путем. В поисках смысла жизни человек ищет, на что опереться, и многие тогда действительно опирались на свою национальную идентичность, на традицию. Как ни искорежена она была за годы советской власти, кто-то и в ней находил точку опоры. И если люди через это приходили ко Христу, серьезно и глубоко воцерковлялись, замечательно. Но у меня другой путь. Я всё-таки больше опирался на интеллектуальные размышления, на книги, сам пытался философствовать и даже богословствовать, пытался понять, как это всё происходит.
В 1996 году я почувствовал потребность погрузиться в эту тему глубже и сначала пошел в общину отца Георгия Кочеткова, которая была еще в храме Успения в Печатниках. Пришел в храм, там в церковной лавке сидел человек, я ему сказал: «Знаю, что у отца Георгия есть Свято-Филаретовский институт, где можно поучиться православию». Он ответил: «Можно, но для этого надо сначала вступить в нашу общину. Институт только для членов общины». Меня это несказанно удивило. Я еще не знал об особенностях общины отца Георгия, но почувствовал, что мне предлагают что-то неправильное. Сама последовательность неправильна. Я прямо сказал этому человеку: «Странная последовательность: вы мне предлагаете вступить в общину, чтобы потом меня чему-то научить. Я лучше сначала поучусь». И тогда он мне рассказал, что при храме Космы и Дамиана в Шубине есть Общедоступный Православный университет Александра Меня.
Стал я ходить в этот университет. Очень интересно там было. Богословие читал отец Владимир Лапшин, патрологию – тогда еще иеромонах Иларион (Алфеев), богословие иконы – Ирина Языкова. Пару месяцев походил и решил: «А чего я жду? Надо креститься». И в Великую субботу отец Александр Борисов меня покрестил. Вскоре после этого стал ходить в храм Покрова Пресвятой Богородицы в Российской детской клинической больнице к отцу Георгию Чистякову и волонтерить в этой больнице.
Потом много лет моим духовником был отец Андрей Ефанов. Но с ним я познакомился позже, когда отца Георгия уже не было на этом свете. Тогда я волонтерил в проекте «Отказники в больницах: ресурсное обеспечение», мы ездили по разным детским больницам к брошенным детям, возили им памперсы. В том числе в Ивановскую область ездили, там я познакомился с отцом Андреем и стал бывать у него в храме Воскресения Христова в Болотнове. Примерно раз в месяц там бывал. Подгадывали поездку в больницу на субботу, потом где-то ночевали и утром ехал к нему на литургию. И на Пасху не раз приезжали в Болотново.
‒ У вас есть потребность участвовать в благотворительной деятельности?
‒ Мне всегда казалось, что нужно что-то отдавать. Если я пришел к Богу, должен что-то Ему принести. Работа для меня – это способ заработать деньги. Еще в студенческие годы стал программировать, перевелся на факультет кибернетики, потом и на вечернее отделение, и до сих пор считаю, что принял правильное решение. В физики я пошел из романтических побуждений – были знакомые физики, мне это казалось очень романтичным, но потом понял, что это не мое. Я всё-таки гуманитарий. А когда попробовал программировать (как раз появились первые персоналки), у меня получилось, и я решил, что всегда смогу обеспечить себя и свою семью куском хлеба, а гуманитарными вещами можно заниматься на досуге. Но что-то приносить Богу на такой работе… Сразу после крещения познакомился с отцом Кириллом Каледой, его тогда только рукоположили в священники и назначили настоятелем храма Новомучеников и Исповедников Российских в Бутове, и я сделал для него базу данных по расстрелянным на Бутовском полигоне. Списки у отца Кирилла были, но просто в виде текстовых файлов.
Но это был единственный такой опыт, а вообще работа и церковная жизнь у меня не пересекаются. В том числе и поэтому я с тех пор, как пришел к Богу, старался участвовать в какой-то волонтерской деятельности. Сейчас у меня никакого социального служения нет, и я чувствую, что мне этого не хватает. Только деньгами кому-то помогаю.
‒ Как вы оказались в Германии?
‒ По собственному желанию. Не раз бывал здесь в отпуске, и мне всегда нравилась эта страна. Я на четверть немец, но этого недостаточно, чтобы получить вид на жительство. Просто в какой-то момент решил, что как программист и зная немецкий, я могу найти здесь работу, и нашел. Так получилось, что попали мы в Киль, и уже потом, копая свои немецкие корни, я узнал, что мой прапрапрадед был почетным профессором Кильского университета, и здесь в окрестностях есть школа, названная его именем.
‒ В Германии, конечно, нет такой активной приходской жизни, как в Москве?
‒ Да, в большинстве православных приходов всё довольно вяло. В Киле у нас, к сожалению, не сложились отношения с настоятелем, и мы ездили сначала в Любек, потом в Гамбург. Сейчас в связи с пандемией сложнее, потому что посещаемость храмов ограничена, на литургию надо записываться, а в прошлом году и Великий пост, и Пасха прошли без служб. Надеюсь, что этим Великим постом нас не лишат возможности ходить в храм. Понятно, что пандемия внесла нежеланные коррективы во все сферы жизни. Если же говорить о прихожанах, то я вполне могу представить, что многие, живи они в России, в храм не ходили бы, а здесь ходят, потому что для них это часть национальной идентичности.
Социальным служением в Германии активно занимаются основные конфессии – католики и протестанты. Здесь это не православная тема. Что касается миссии, то есть русские миссионерские приходы, готовые выходить за пределы русскоязычного мира. Насколько это принимается, другой вопрос, но делают немецкоязычные сайты, переводят на немецкий язык православную литературу, в том числе богослужебную. Приход в Крефельде известен своей миссионерской направленностью, был прекрасный приход в Дюссельдорфе, многонациональный, где было много молодежи разных национальностей: румыны, греки, немцы. Настоятель, отец Петр Зоннтаг, немец, но приход этот входил в состав Архиепископии Русских православных церквей в Западной Европе, а не Константинопольского Патриархата. Знаете, почему? Потому что Константинопольский Патриархат – это про греческий язык, а в Русской Архиепископии в каждом приходе служили на том языке, на котором считали нужным служить в зависимости от национального состава общины, приходских традиций. То, что сейчас всё это порушилось, очень грустно. Одно дело в России, где все, конечно, слышали о прекращении евхаристического общения с греками, но на их церковной жизни это никак не отразилось, и другое дело здесь, где православных мало, храмов тоже немного, но относятся они к разным Поместным Церквам. Теперь получается, что я не могу пойти и причаститься в греческом храме. И так всё было разделено по национальным квартиркам, а сейчас это усугубляется.
‒ И русские приходы замыкались в своих «квартирках»?
‒ Русская Церковь гораздо более открытая, чем Греческая. В Европе есть еще одна Поместная Церковь, которая открытая: это Сербская Церковь. Русские и сербы готовы говорить на другом языке, в частности на немецком. Румыны и болгары вряд ли принципиально закрыты, скорее они просто слишком слабы для миссии, у них мало приходов. А вот греки… Если не говоришь по-гречески, тебя не примут в греческом храме. И Константинопольский Патриархат Вселенский только по названию, а по сути он всегреческий.
‒ Ваш приход многонациональный?
‒ В Киле все прихожане русскоязычные, в Гамбурге тоже. В кильском приходе были грузины, но они тоже русскоязычные. Служба идет на церковнославянском языке. В Любеке, куда мы ходили одно время, в общине была женщина из Сербии, русского языка она не знала, и общались мы с ней по-немецки, но церковнославянский сербам понятен. В Дюссельдорфе в том миссионерском приходе, о котором я говорил, служили на немецком.
‒ Нет приходов, где служат на разных языках?
‒ В Гайльнау есть замечательный скит святителя Спиридона Тримифунтского, там служит схиархимандрит Василий (Гролимунд), у него стандартно идет служба на четырех языках – немецком, церковнославянском, греческом, сербском, ‒ но, если на службе присутствуют паломники откуда-то еще, он может добавлять английский и французский. Сам отец Василий из Швейцарии, свободно говорит по-русски, по-гречески, по-немецки, по-сербски – скит относится к Сербскому Патриархату. Вообще у меня было впечатление, что на каком языке к нему человек обратится, на том он свободно ответит. Удивительный человек! Живут в скиту по уставу преподобного Нила Сорского, службы долгие, ночные, по шесть часов. Конечно, с непривычки устаешь, но место замечательное.
‒ Он не один там служит?
‒ Живет не один, а служит один. В скиту есть еще несколько монахов, но в сане только отец Василий. Еще рукоположили схимонаха Иустина, но он сразу же уехал и сделал себе отдельный скит, служит там. В отличие от отца Василия, который открытый и гостеприимный, отец Иустин по духу отшельник, затворник, и для своего скита он выбрал самое глухое место, какое только можно было найти в Германии: до ближайшего города километров пятьдесят по проселочным дорогам. Мы были там всего пару раз, еще до переезда в Германию, да и к отцу Василию, к сожалению, давно не ездили. Далеко – до Гайльнау шестьсот километров.
‒ Вам доводилось общаться с немцами, перешедшими в православие из католичества или протестантизма?
‒ Да. Например, в 2001 году я первый раз несколько месяцев прожил в Германии, во Франкфурте-на-Майне, и там в храме служил замечательный батюшка, ныне покойный отец Йоханнес Нотхаас. Он вырос в религиозной семье, протестантской, а в православие перешел именно потому, что искал ответы на какие-то важные вопросы, и в его конфессии ему никто не дал таких ответов. Перешел в православие, поехал в Грецию изучать богословие, потом вернулся в Германию, его рукоположили, продолжил обучение. По-русски он не говорил, служил на немецком, потом уже стал на церковнославянском – выучил, ‒ но, когда я к нему ходил, служил только на немецком. Для меня была интересная языковая практика – исповедь по-немецки.
Женщин таких я в Германии не встречал, а мужчины-немцы, принявшие православие, которых я знал, были священниками или монахами. То есть если уж мужчина-немец приходит в Православную Церковь, он знает, зачем пришел. Знал я троих. Кроме отца Йоханнеса, отца Петра Зоннтага, но с ним не общался, а только один раз был у него на службе, поэтому не знаю, что его подвигло перейти в православие. С отцом Иустином мне немного доводилось беседовать, но он, как я уже сказал, не очень общительный, поэтому про него тоже многого не знаю, а могу только предположить, что привело его к вере. Он по образованию физик, поэтому предполагаю, что он рос в нерелигиозной семье, а к вере пришел, как и я, задумавшись над вопросами бытия. А уж как физик может задуматься над этими вопросами, я знаю. И совсем неудивительно, что человек, стремящийся дойти до сути, находит ответы на свои вопросы в православии. Опять же точно не знаю, но думаю, что отец Иустин встретил отца Василия, а рядом с отцом Василием невозможно не стать православным. Деревенька, где его скит, протестантская, там на горке стоит кирха, в ней служит какая-то пасторша, но за духовным советом все местные идут к отцу Василию.
‒ Они перешли в православие?
‒ Нет, но, когда у них возникают какие-то серьезные вопросы, непростая жизненная ситуация, они идут обсудить это с отцом Василием, а не с пасторшей.
‒ Но остаются в своей конфессии?
‒ Это же не так просто перейти. Особенно деревенским жителям. Городские, наверное, к этому более свободно подходят: я выбрал, это моё. А для деревенского жителя очень важно осознание, что его отец ходил в эту кирху, дед ходил, и теперь он ходит. Бытовая религиозность, но только на таком бытовом деревенском консерватизме еще как-то держатся протестантские общины на юге Германии. На севере, по-моему, уже нет, а в южной ещё держатся. Но только за счет пожилых людей. Пройдет лет десять или двадцать, это поколение уйдет, и мне кажется, что всё… Среди моих ровесников-немцев традиционно верующих людей нет. То, что кто-то находит для себя в духовных поисках, другой вопрос, а такого, что мой отец ходил, дед ходил, и я хожу, уже нет.
‒ И у католиков нет?
‒ По моим наблюдениям, у католиков есть церковная активность за счёт социальной работы, волонтёрства, но, например, в Фульде в католическом соборе находятся мощи святителя Бонифация. Он и в православии почитается, поскольку жил до разделения, в VIII веке. Я иногда, когда бывал неподалеку, заворачивал в Фульду, заходил в собор поставить свечку святителю Бонифацию. Приезжал в будни, когда не было службы, и всегда оказывался в пустом соборе. А ведь это не просто один из немецких святых, а епископ, принесший христианство на немецкую землю. Народной религиозности на католическом юге Германии больше, чем на протестантском севере, но тоже всё это уходит.
‒ Можно сказать, что современная Германия не религиозна?
‒ Смотря с чем сравнивать. Если с Польшей или Австрией, то, конечно, там религиозных людей в процентном отношении больше, но в Германии их больше, чем в скандинавских странах.
‒ Есть в связи с этим перспективы развития православия в Западной Европе? В смысле, что всё больше представителей коренного населения в поисках смысла жизни будут приходить к православию.
‒ Это вопрос, ответ на который знает только Господь. Я считаю, что разрыв между Москвой и Константинополем эти перспективы сильно уменьшил. Для православной миссии в Европе случившееся просто катастрофа. Я ничуть не сгущаю краски. Прекрасно понимаю, что русские так же будут ходить в русские храмы, греки так же будут ходить в греческие. Но давайте посмотрим на это со стороны, глазами немцев. Уверен, что выглядим мы в их глазах так: если они (то есть мы, православные) между собой не могут договориться, кто из них правильный, а кто нет, зачем нам туда идти? И не пойдут. Хотя наверняка у многих из них есть вопросы, ответов на которые в своих конфессиях они не находят.
Беседовал Леонид Виноградов
Комментировать