Православный Петербург глазами иностранцев

В 1990 году, спустя 100 лет, на книжных прилавках города вновь появилась книга М. И. Пыляева «Старый Петербург». Москвичи, опередив питерцев, переиздали ее тиражом 200 тысяч экземпляров, и в считанные дни тираж был распродан. В этой книге читатель мог найти разнообразные сведения о традициях, бытовавших в столице Российской империи, – от катания с ледяных гор до фасонов платьев столичных щеголей и модниц. Такая серьезная тема, как религиозный быт Петербурга, Пыляевым была освещена фрагментарно.

Книга же «Православный Петербург в записках иностранцев» – именно такое издание, необходимость которого сегодня особенно чувствуется. Оно призвано в какой-то степени разрядить тот духовный вакуум, который сознательно создавался в России после 1917 года. Автор книги – доцент Санкт-Петербургской Духовной Академии архимандрит Августин (Никитин) – собрал и систематизировал обширный материал. Из разрозненных сведений, содержащихся в полузабытых журналах, в дневниках, письмах, донесениях иностранных авторов, извлечены отрывки, посвященные православной жизни града на Неве, и из этих кусочков сложена своеобразная мозаичная картина. Это – своего рода краткая энциклопедия Православия в Санкт-Петербурге от повествования о строительстве Исаакиевского и Казанского соборов до описания интерьеров дворцовых церквей. В книге излагается не только история петербургских храмов от петровских времен до начала ХХ века, но и приводятся сведения об открытии возрожденных церквей, обретших ныне вторую жизнь.

В отличие от обычного путеводителя, в книге нет сухого перечисления дат, имен, событий. Необычный ракурс повествования придает книге динамичность, поскольку автор сталкивает на ее страницах разные точки зрения – лютеран, англикан, реформатов, католиков, квакеров. Записки иностранцев представлены в широком спектре: от дневников простой английской горничной до писем или донесений британского посланника при российском дворе, от заметок заезжего зеваки до обстоятельных рассуждений рыцаря Мальтийского ордена. Религиозной жизни Петербурга посвятили свои страницы такие известные писатели, как современница А. С. Пушкина Жермена де Сталь, маркиз де Кюстин, Теофиль Готье, Льюис Кэррол, Александр Дюма, Кнут Гамсун и другие.

Перед читателем предстанет блестящая плеяда выдающихся деятелей Русской Православной Церкви, имевших прямое отношение к Петербургу: это архиереи Стефан (Яворский), Феодосий (Яновский), Феофан (Прокопович), Гавриил (Кременецкий), Гавриил (Петров), а также молитвенники земли русской – св. Игнатий (Брянчанинов), св. Филарет (Дроздов) и св. Иоанн Кронштадтский. Особый интерес представляет раздел, где иностранные авторы единодушно свидетельствуют о той атмосфере веротерпимости, которая была присуща жителям Петербурга. Книга рассчитана как на специалистов-историков, краеведов, так и на широкий круг читателей. Не преувеличивая, можно сказать, что эту книгу должен иметь у себя дома каждый истинный по духу петербуржец.¹

Со времен постройки Иерусалимского храма вера народа в свою судьбу не создавала ничего более чудесного, чем Санкт-Петербург.²

Маркиз де Кюстин

В ряде случаев иностранцы рассказывают о таких событиях, которые без их известий остались бы тайной для позднейших поколений.

Академик М. Н. Тихомиров

В 1703 году в устье Невы вошло торговое судно под голландским флагом; это было первое иностранное судно, посетившее город, только что основанный на невских берегах. С этого времени в Санкт-Питербурх, первоначально названный так на голландский манер, начался постоянный приток иностранцев: это были купцы, дипломаты, архитекторы, писатели, музыканты, художники и просто любопытствующие туристы.

О причинах, способствовавших усилению притока иностранцев в Россию, в начале Х1Х в. размышлял французский писатель Г.Т. Фабер: «Благоволите отметить, как сильно отличалось развитие цивилизации у русских от того же развития у других народов и вообще от естественного хода событий. Шесть столетий кряду Россия страдала под ужасным чужеземным игом, была раздираема междоусобными войнами и гражданскими распрями и только в XVIII столетии, преодолев эту пропасть одним рывком, присоединилась к числу государств просвещенных. В Европе нашла она общественную жизнь со всеми ее потребностями и утонченной роскошью, нашла жизнь цивилизованную и украшенную всеми открытиями и изобретениями человеческого разума, нашла науки и искусства, достигшие редкостного совершенства. Русским остается только свыкнуться с этими достижениями, усвоить их себе, для чего потребно время. Русским предстоит многое копировать, многому учиться. Им незачем заниматься изобретениями, ибо гораздо больше пользы доставят им подражания; они поступают очень верно, когда призывают к себе иностранцев, с которых берут пример и у которых перенимают новые для себя обыкновения».³

Заморских гостей в Петербурге интересовало абсолютно все, и многие из них скрупулезно записывали свои впечатления об увиденном, а впоследствии, вернувшись на родину, издавали свои записки. Так западные читатели знакомились с бытом новой столицы Российской империи.

Особенно увеличился приток иностранных авторов в Петербург во второй половине Х1Х-го века «Мы решительно вдвигаемся в Европу, и к нам начали уже беспрестанно приезжать путешественники, – писал в 1842 году издатель «Московского телеграфа» Н. А. Полевой. – На пароходах, вместе с попугаями, артистами, учителями, привозят и к нам ежегодно по нескольку вояжеров. Летом вы встретите на петербургских улицах людей с бородками, с особенными усами, с эспаньолками и легко отличите в них по костюму и по ухватке путешественников. Вглядитесь, как они внимательно на все смотрят, как они срисовывают иногда нашего мужичка, охтянку, сбитенщика и как уже явно рисуются на мозгу их разные мысли, взгляды, описания, рассказы».⁴

Порой эти описания отличались наивностью и содержали неточности, но в целом зарубежные авторы подмечали в быте русской столицы такие черты, которые местным жителям казались обыденными. По прошествии десятилетий и тем более столетий наблюдения эти приобретают для нас особую ценность. Поэтому, подвергая справедливой критике одну из иностранных книг, содержавшую много «развесистой клюквы»,⁵ Н. А. Полевой все же замечает: «Мы до сих пор и для себя самих не можем составить порядочного описания России, порядочного описания Петербурга и Москвы. Спасибо, добрые иностранцы за нас хлопочут и составляют нам географии и истории, из которых мы изучаем Россию».⁶

Конечно, в этих словах есть доля преувеличения, можно было бы назвать целый ряд отечественных сочинений, посвященных старому Петербургу, но к середине Х1Х-го столетия они уже представляли собой библиографическую редкость. Что же касается изображения религиозной жизни Петербурга, то здесь записки иностранцев могут иметь для нас особое значение. Будучи инославными, гости новой столицы не могли обладать исчерпывающим знанием истории Русской Православной Церкви, ее традиций и обычаев. Но, тем не менее, их краткие упоминания об увиденном дают в своей совокупности определенное представление о петербургских храмах, монастырях, о православном укладе жизни местного населения, о столичном духовенстве и т. п.

Многие иностранные авторы, жившие в Петербурге, отмечали набожность и благочестие православных жителей российской столицы. Об этом писала, например, англичанка Элизабет Джастис (+ 1752), проживавшая в С.-Петербурге с 1734 по 1737 гг.: «Русские ходят в церковь вечером, как и днем. Отправление обрядов состоит в том, что они крестятся, кланяются и бьются головой о пол, повторяя часто и быстро, как только возможно, слова: «Господи, помилуй нас». И те, кто проговаривает это быстрее всех, считаются самыми набожными».⁷

Современником Элизабет Джастис был шведский ученый Карл Рейнхольд Берк (1706–1777); он провел в С.-Петербурге полгода (1735–36). Будучи лютеранином, К.Р. Берк позволял некоторую долю иронии по отношению к православным жителям столицы, но, тем не менее, его записки представляют определенный интерес. В своем трактате «Путевые заметки о России» К.Р. Берк уделил религиозному быту петербуржцев два раздела.

Утренние и вечерние молитвы. К утренним и вечерним молитвам сюда (в храм – а. А.) и во все другие места приходит довольно мало народу. Простолюдины, похоже, являются самыми набожными; знать или вовсе не совершает утренних молитв, или имеет своих собственных домашних священников. Некоторые господа изобрели новый способ по-быстрому поладить с Богом. Поскольку, согласно русской литургии, большинство дней в году имеют свои особые молитвы и почитания, а также стихи псалтыри,⁸ которые надлежит читать, и сие занятие может порой длиться дольше того времени, каким располагает для слушания господин, то он велит двум-трем священникам одновременно тараторить каждому свою часть и таким манером разделывается с этим за срок вдвое или втрое меньший.

Крестное знамение. Вообще можно сказать, что русские молятся реже, чем совершают знамение. Два или три креста, творимые тремя первыми пальцами правой руки от лба к груди, от правого плеча к левому (между тем как в латинской Церкви делают движение слева направо), а также многочисленные «Господи, помилуй» многим заменяют утреннюю и вечернюю молитву, обедню и все прочее богомолие. Знать, в большинстве своем полагающая, что делать что-либо относящееся к религии – позор и испытание слабого разума, либо вовсе не осеняет себя крестным знамением, либо же осеняет таким маленьким и столь поспешно у груди, что едва заметишь. Всем детям при крещении вешают на шею маленький крестик из серебра, латуни или железа, смотря по состоянию родителей. Его носят всю жизнь – разумеется, если эта вера человеку по сердцу. Но женщины носят его так, чтобы он был виден, всячески украшая его, смотря по своим возможностям. Жены мещан, мелких писцов и солдат вешают крестики на широкие сквозные серебряные цепочки. Знатные особы если вообще носят крестик, то, творя крестное знамение, более озабочены красивыми бриллиантами, украшающими грудь для мужчин, нежели какими-либо благочестивыми мыслями, – tout comme chez nous».⁹

Венецианец Джованни-Джакопо Казанова, побывавший в Москве и С.-Петербурге в екатерининскую эпоху, заметил, что «их колокола не раскачиваются, как наши, а накрепко прикреплены. Звонят в них посредством веревки, привязанной за язык».¹⁰

О религиозном укладе жизни петербуржцев писал и француз Лафермьер, который в 1770 – 1780 годах исполнял обязанности секретаря Великого Князя Павла Петровича. В его заметках под названием «Русский двор в 1761 году» отмечаются те присущие православным петербуржцам качества, которые не могли пройти мимо внимания французского автора: «Точность в исполнении обрядов... поклонение святым и иконам, страсть к построению церквей и монастырей, все, что составляет отличительные черты греческой (православной. – а. А.) набожности... Эти подвиги как бы служат противодействием греху и содействуют тому, чтобы поддерживать душу в равновесии между добром и злом».¹¹

Впечатления Лафермьера не единственные в этом роде. Другой француз – аббат Жоржель, высказывает сходное мнение о благочестии петербуржцев. Аббат Жоржель приехал в Россию в качестве одного из представителей Мальтийского ордена; он жил в резиденции императора Павла I с декабря 1799-го до конца мая 1800 года «Русские все поголовно стоят в своих церквах, расточая внешние знаки благочестия; они беспрестанно кладут земные поклоны, то и дело крестясь по русскому обычаю; при этом они обращаются то к алтарю, то к иконам Богоматери или св. Николая, – отмечает французский аббат. – Русские окружают этого святого несравненно большим почетом, чем всех других святых своего календаря. Эго – первый святой после Бога и Богородицы; под его покровительством они считают себя защищенными от земных бедствий и от вечных мук загробного мира».¹²

Приведенные заметки можно дополнить наблюдением ирландки Марты Вильмот, жившей в России в 1803 – 1805 годах. В августе 1803 года она отправилась из Петербурга в Петергоф, и, когда ее экипаж поравнялся с храмом, стоявшим у дороги, она заметила, что «все, проезжающие мимо, останавливаются у церкви, и слуги, сняв шапки, начинают усердно креститься... Когда мы поравнялись с храмом, все вышли из кареты. Я вошла в церковь вслед за остальными, спутники мои стали креститься, класть поклоны и прикладываться к иконам. Семеро наших слуг молились снаружи».¹³

Сестра Марты Вильмот – Кэтрин, остановившаяся в Петербурге в августе 1805 года по пути в Москву, также могла видеть петербуржцев, творивших молитву. «Низший разряд народа удивляет меня своим странным видом и патриархальной длинной бородой у мужчин: трудно себе представить, что они не родились еще до потопа, – писала Кэтрин, привыкшая к европейскому укладу жизни. – При восхождении и захождении солнца и в некоторых других случаях они начинают очень усердно креститься, и эта церемония продолжается не менее четверти часа. Они наклоняют при этом голову почти до низу и потом не только выпрямляются, но настолько же перекидываются назад, совершая крестное знамение во всю руку. Старые женщины преспокойно становятся на колени и прикладываются (лбом. – а. А.) к земле».¹⁴

И если Марта Вильмот сообщала о «путешествующих» петербуржцах, то ее сестра Кэтрин писала о «плавающих», которые молились, несмотря на угрожавшие им опасности: «Я часто вижу плывущими по реке (Неве. – а. А.) мимо наших окон на дощатом челне человек двадцать, совершающих свои поклоны тем путем, как я указывала, с их длинными бородами, развеваемыми ветром, и в эту минуту они представлялись мне какими-то чудодеями, усмиряющими гневные порывы морской пучины».¹⁵ Многие иностранные авторы упоминали об этой древней традиции. «Русских можно отличить по часто повторяемому крестному знамению, которое они сопровождают глубокими поклонами», – отмечал немецкий путешественник граф И. Штернберг, побывавший в Петербурге в 1792 – 1793 годах.¹⁶

А вот еще одно наблюдение, принадлежащее известному немецкому писателю Эрнсту Морицу Арндту. Автор сочинения «Дух времени»¹⁷, направленного против Наполеона, он вынужден был бежать из Германии; летом 1812 года он был приглашен в Петербург в качестве помощника по делам немецкого легиона, сформированного для освобождения Германии от наполеоновских войск, где и пробыл шесть месяцев. В своих записках он также отметил набожность жителей Петербурга. «Я поистине дивился лицам молящихся в церквах и на улице, когда раздавался утренний или вечерний звон, – писал Э. М. Арндт в декабре 1812 года. – Как всё останавливалось и складывало руки, как всё смотрело глубоко, словно заглядывало в небо и в самого себя, словно внезапно переносилось из веселости предыдущей минуты, из суеты житейской в иной мир, словно ударил гром и приковал всех к месту, где только что все беззаботно двигались и шумели! Тут чувствуешь, что в этом народе есть нутро, есть твердая неразрушимая сущность».¹⁸ Эрнст Мориц Арндт был благодарен России за освобождение своей родины от наполеоновских войск, и это чувство постоянно присутствует в его записях.

О глубокой религиозности русских христиан пишет французский литератор Франсуа Ансело (1826 г.): «Всем известно, что русский народ – самый суеверный в мире, но, когда наблюдаешь его вблизи, поражаешься, до чего доходят внешние проявления его набожности. Русский (я говорю, разумеется, о низших классах) не может пройти мимо церкви или иконы без того, чтобы не остановиться, не снять шапку и не перекреститься десяток раз. При таком благоговении перед храмами и иконами русские не жалеют средств для украшения церквей и монастырей».¹⁹

Другой инославный автор – маркиз Астольф де Кюстин, прибывший в Петербург из Франции в 1839 году, такими чувствами, естественно, не пылал, и страницы его книги о пребывании в России порой дышат недоброжелательностью. Но все же и он сумел встать выше личных пристрастий, объективно подчеркнув набожность, которая была присуща русским христианам. Вот что писал он о жителях Петербурга: «Русские глубоко религиозны; их церкви, по крайней мере, неоспоримо принадлежат им; неизменная форма храмов благочестия составляет часть их культа, и вера защищает эти религиозные крепости против страсти к математическим фигурам, тесанным из камня длинных четвероугольников, плоских поверхностей и прямых линий».²⁰

…Прошли годы, десятилетия, но религиозный уклад жизни петербуржцев не изменялся. В самом начале ХХ-го столетия российскую столицу посетил испанский морской офицер, писатель и журналист Мануэль де Мендевиль. (В России он побывал, вероятно, летом 1900 года). Вот его впечатления об увиденном: «В Петербурге невозможно пройти и двадцати шагов, не увидев церкви; причем я говорю только о настоящих церквях, потому что часовни с блестящими и окруженными свечами иконами стоят на каждом углу. Русские очень благочестивы, во всяком случае внешне это не подлежит сомнению, они проходят мимо культовых зданий не иначе как с непокрытой головой, благоговейно и набожно крестясь».²¹

Иконопочитание – одна из древних традиций, присущих православному миру и бережно сохраняющаяся в лоне Русской Православной Церкви. Это также привлекало внимание приезжих иностранцев. Элизабет Джастис упоминает об этом кратко: «В домах у русских есть многочисленные живописные и резные изображения, перед всеми горят восковые свечи со времени ухода хозяев в церковь и до возвращения домой».²²

Большее внимание этой традиции уделяет Карл Рейнхольд Берк. В своей книге один из разделов он поместил под заглавием «Изображения святых». «Во всех помещениях напротив дверей поставлены распятия или изображения святых, и благочестивый человек при входе не преминет сотворить перед изображением крестное знамение, прежде чем поприветствует присутствующих, – пишет шведский автор. – Многие живущие в России протестанты тоже имеют в своих домах такие изображения в знак уважения к жителям этой страны, которые посещают их дома, и во избежание раздражения к себе как к нехристям. Говоря не только об изображениях, но и о тонких восковых свечах, зажигаемых перед ними, русские почтительно употребляют слово не «продать», но «обменять», хотя и на деньги. Изображения помещают также наверху на наружных стенах церквей, у которых люди останавливаются и, обнажив голову, крестятся. Это почтение выказывают церквам и с большого расстояния. Я видел, как принцесса Елизавета, проезжая мимо моих окон, многократно крестилась на церковь Петра и Павла, стоящую по другую сторону реки».²³

Датский автор Педер фон Хавен (1715–1757) впервые побывал в С.-Петербурге в 1736 году; вторично он провел в российской столице еще три года, с 1743 по 1746 гг. уже в качестве пастора при дипломатической миссии. В своей книге «Путешествие в Россию» фон Хавен излагает свои впечатления об увиденном, подтверждая и дополняя сведения, приведенные К.Р. Берком. «Русский, входя в комнату, сначала осеняет себя крестным знамением, одновременно склоняясь перед тем образом, который в комнате стоит наверху; затем очень тихо и медленно склоняется перед каждым находящимся в комнате, а те ему отвечают подобным же манером, – сообщает фон Хавен. – При этом они не принимаются почти ни за какие дела, только совершают такие приветствия. Я потому решил не обойти вниманием этот обычай, что он по-прежнему бытует, и не только среди всех простых людей, но и среди многих благородных господ и дам и сразу бросается в глаза чужеземцу, хотя подобное он и видит в Петербурге не столь часто, как в Москве и других расположенных дальше в стране городах».²⁴

Если К.Р. Берк лишь кратко упоминает о продаже (обмене на деньги) икон, то Педер фон Хавен посвятил этому целый раздел, озаглавленный «Торговля образами». «С торговлей образами дело обстоит так же, как и в старые времена, – пишет датский пастор. – Хотя император Петр посредством предписаний намеревался воспрепятствовать связанным с нею злоупотреблениям, но добился этим немногого. На московских улицах я видел много лавок, полных образов и свеч, перед которыми кланялись прохожие русские, осеняя себя крестным знамением, а также иногда подавая милостыню стоявшим рядом беднякам. В кабинетах благородных русских я видал целые стены, сплошь увешанные подобными божественными изображениями, их стоимость исчисляли большими суммами. В церквах и монастырях этого великолепия без счета. Когда кто-либо продает такие образа, то не должен говорить, что торгует, но что хочет ими поменяться, а кроме того, ни в коем случае не смеет торговаться о цене, к чему в иных коммерческих делах русские очень склонны и являются превосходными мастерами».²⁵

О традиции иконопочитания упоминает венецианец Джованни-Джакопо Казанова, посетивший С.-Петербург в екатерининскую эпоху. «Я приметил, что русские особливо почитают Николу-угодника. Они молят Бога только через посредство сего святого, образ коего непременно находится в углу комнаты, где хозяин принимает гостей. Вошедший первый поклон кладет образу, второй хозяину; ежели там образа не случится, русский, оглядев комнату, замирает, не зная, что и сказать, и вовсе теряет голову».²⁶

На особое почитание святителя Николая обратил внимание и Шарль Массон: «Каждый русский, кроме освященного при крещении креста, который он никогда не снимает с шеи, носит еще обычно в кармане медный образ Николая Чудотворца, – отмечает французский автор. – У крестьянина или солдата в дороге часто кроме образа совершенно ничего не бывает. И кажется странным, когда такой крестьянин или солдат вытаскивает своего божка из кармана, плюет на него, вытирает рукой, чтобы вымыть, потом ставит перед собой и, вдруг простершись, со вздохом осеняет себя тысячу раз крестным знамением и сорок раз повторяет: «Господи помилуй!» Помолившись, он закрывает коробку и прячет бога в карман. У дворянина все это обставляется торжественней. В путешествиях его тоже сопровождает бог, но он облачен в золото и серебро; на станциях слуга первым делом вынимает его из ящика и ставит в комнату своего господина, а тот, простершись, начинает молиться».²⁷

Французская художница Мария-Луиза-Элизабет Виже-Лебрен (1755–1842) провела в России несколько лет – с 1795 по 1801 гг. Её рассказ о почитании икон жителями С.-Петербурга отличается живостью и непосредственностью, – это интересная бытовая зарисовка.

«По большей части русский народ отличается честностью и мягкостью нравов. В Санкт-Петербурге и Москве не только не услышишь разговоров о каком-нибудь страшном преступлении, но даже и о самой обыкновенной краже, – пишет Виже-Лебрен. – Поражает таковое поведение людей, находящихся в почти варварском состоянии, и многие относят сие на счет сохранившегося до сих пор рабства; однако по моему разумению, объяснение сего надобно искать в глубокой религиозности русских. Вскоре по прибытии в Петербург я поехала за город к невестке старого моего приятеля графа Строганова. Ее дом на Каменном острове стоит справа по большой дороге, идущей вдоль Невы. Выйдя из кареты, я прошла через калитку в сад и к гостиной на первом этаже, дверь в которую была широко распахнута. Несомненно, войти к графине Строгановой было очень легко; встретив меня в небольшом будуаре, она стала показывать мне свой дом, и я была поражена, когда увидела все ее бриллианты на подоконнике, выходившем в сад и, следовательно, почти на большую дорогу. Сие показалось мне тем более неосторожным, что русские дамы имеют обыкновение выставлять свои бриллианты и другие драгоценности в застекленных витринах, как это принято у ювелиров. «Сударыня, – спросила я ее, – вы не боитесь кражи? – Нет, – отвечала она, – вот наилучшая охрана». И она указала на висевшие над витриной образа Пресвятой Девы и Св. Николая, покровителя сей страны, перед которыми горела лампадка. Более чем за семь лет пребывания моего в России я постоянно убеждалась в том, что для русских образ Пресвятой Девы, какого-нибудь святого или же присутствие ребенка суть нечто священное».²⁸

Рассказ Виже-Лебрен «дополняет» Массон, но, правда, с «обратным знаком». Речь идет об истории, случившейся с иконой, принадлежавшей Екатерине II. «Сама Екатерина чтила иконы. Часто, кладя земные поклоны на паперти своей часовни, она пачкала в пыли бриллианты венчавшей ее короны, – пишет Массон. – Однажды у нее из часовни украли обрамленный бриллиантами образ Богородицы – подарок императрицы Елизаветы при ее миропомазании. Вся полиция была поднята на ноги, чтобы разыскать виновника дерзкой кражи, но всё было тщетно. Екатерина разохалась: «Не бриллиантов мне жаль, а святой иконы! За находку я бы охотно дала ее двойную цену». Желание её исполнилось: через несколько дней, после многих поисков и арестов, Пресвятая Дева была найдена, но без своего богатого убранства – икона валялась в снегу около Адмиралтейства. Обрадованная Екатерина наградила нашедшего, велела отделать ее еще богаче, чем раньше, и с большим торжеством поставить на прежнее место».²⁹

В 1803 году Россию посетил швейцарский реформатский пастор Этьен Дюмон, который ранее возглавлял реформатскую общину в Петербурге. В дневнике под 24 июля (5 августа) 1803 года он записывает свои впечатления по поводу посещения петербургских храмов. «Церкви поражают своей величиной. Они полны икон, которые по большей части кажутся несколько смешными. Главный сюжет картины выполнен на серебряной высеченной поверхности. В серебре вырезаны отверстия для головы и рук, которые изображены красками, так что частью это живопись, частью – чеканка. Подобное сочетание двух, искусств носит смешной и детский отпечаток. У всех русских имеются дома образа такого же вида; они почитают этих карманных святых, но у них нет религиозных понятий. Главный религиозный акт заключается в том, чтобы останавливаться перед всеми церквами и креститься перед образами»³⁰, – так пишет об этой древней традиции протестантский пастор, принадлежавший к Реформатской Церкви, в которой иконопочитание было упразднено в XVI столетии.

Иностранные авторы, сообщавшие своим читателям о православной традиции иконопочитания, порой отзывались о ней как об устаревшей, как о пережитке древнего язычества. Отвечая на подобные высказывания, петербуржец Ф. М. Достоевский писал: «Иной лютеранский пастор ни за что не может понять, как можно, веруя в истинного Бога, поклоняться в то же время „доске», изображению святого, и допускать, чтобы из этого не вышло идолопоклонства. Между тем нет ни одного русского мужика или бабы, которые, поклоняясь иконе, в то же время хоть сколько-нибудь смешивали „доску“ с Самим Богом, несмотря на то, что православный народ в то же время верует в чудотворность иных икон. Но нет ни одного русского, который чудотворную силу иконы приписал бы самой иконе, а не соизволению Божию. А это уже совсем другое».³¹ Такой ответ мог бы дать русский религиозный писатель на поверхностное замечание швейцарского пастора французского происхождения.

Испанский морской офицер Хуан Ван Гален (1778–1864) находился в России в 1818–1820 гг. Воспоминания Ван Галена записал его друг Агустин Мендиа и опубликовал в Валенсии в 1849 г. Ван Гален пишет о том, что простой народ, достаточно терпимый к иноверным культам, ревностен в религии чуть ли не до суеверности. Нигде так часто не падают на колени и так щедро не осеняют себя крестным знамением и т.п., причем не только представители низших классов, поскольку Ван Гален сообщает, что он видел, как среди дня в Казанском соборе отец князя Волконского, прикоснувшись своим платком к иконам, развешанным на стенах, благоговейно целовал его, затем снова прикасался, снова целовал, и поучительная эта церемония продолжалась без конца.³²

Имя Джеймса Эдварда Александера, автора книги «Путешествие к восточному театру военных действий через Россию и Крым в 1829 году» (Alexander J. The Travels to the seat of war in the East through Russia and Crimea in 1829. London, 1830), широкому русскому читателю незнакомо. Джеймс Александер (1803 – 1885) служил в Великобритании на военном и дипломатическом поприще. Ему пришлось побывать во многих странах, выполняя деликатные поручения. В 1829 году Александер приехал в Россию и по личному разрешению Николая 1 отправился на Балканы, следуя из Петербурга через Новгород, Москву, Тулу, Харьков, Одессу, Севастополь, Он первым из английских путешественников упоминает о личных встречах с А.С. Пушкиным. Основываясь на своем жизненном опыте, он написал около двух десятков книг, но на русском языке они ранее не издавались.³³

В мае 1829 года Джеймс Александер приехал в Петербург, «чтобы удовлетворить свою страсть к военным приключениям» и из-за желания принять участие в русско-турецкой кампании. Вряд ли английский офицер знал русский язык, и в его рассказе о молитве хозяев дома, где он квартировал, много надуманного. «Русские очень религиозны, а низшие, непросвещенные слои к тому же весьма суеверны. Я видел забавное проявление суеверия вскоре после того, как обосновался на берегах Невы, – пишет Джеймс Александер. – Мы занимали принадлежавший мужику двухэтажный дом с балконом и уютным садом. В правом углу лучшей комнаты висела оправленная в серебро икона Богородицы с младенцем. Наступил праздник. Хозяин с женой попросили разрешения помолиться перед иконой. Я наблюдал происходящее: сначала они зажгли перед образом лампаду, которая висела на трех серебряных цепочках, затем протерли стекло на иконе, распростерлись на полу и, отбивая поклоны, стати просить у иконы прощения за то, что некоторое время лампада была незажженной. Они говорили: «В нашем доме живут иностранцы, поэтому мы не можем каждый день молиться пред Тобой, хотя очень хотим, надеемся, Ты не обидишься, ведь наше неуважение к Тебе невольно. Сегодня великий праздник святых Петра и Павла, мы молим Тебя, будь милостива к нам». Они долго молились, обращаясь к Богородице с самыми простодушными словами. Вначале я чуть было не рассмеялся, но затем насмешка уступила место более благородным чувствам: религиозность в любом проявлении заслуживает уважения».³⁴

Астольф Кюстин, побывавший в С.-Петербурге в 1839 году, подмечает характерную особенность икон, увиденных им в России: наличие окладов, выполненных из драгоценных металлов. «В греческой (православной – а. А.) Церкви культ изображений по-прежнему до известной степени запрещен, – пишет французский путешественник. – Истинно верующие допускают лишь живопись условного стиля, покрытую определенными рельефными украшениями из золота и серебра: под этими накладками достоинства картины исчезают совершенно. Таковы единственные живописные изображения, какие терпят в Божьих храмах русские православные».³⁵

С большим почтением пишет о традиции иконопочитания известный французский писатель Теофиль Готье. «Местный уклад жизни выдает себя множеством любопытных деталей, – сообщает он. – Прежде всего – иконы в позолоченных серебряных окладах, с прорезями на месте лиц и рук, отражая свет постоянно горящих перед ними лампад, предупреждают вас о том, что вы не в Париже и не в Лондоне, а в православной России, на святой Руси».³⁶

Любознательный писатель, посетивший Россию в середине Х1Х в., побывал в торговых рядах, располагавшихся недалеко от Сенного рынка, но не сохранившихся до нашего времени. Речь идет о так называемом Щукином дворе, где наряду с прочими имелся иконный ряд. «Если я вдруг забыл бы, какое в тот день было число, я мог бы подумать, что очутился в средневековье, настолько стиль рисунка икон был архаичен, а ведь большинство из них было исполнено просто накануне. Своими образами Россия с абсолютной верностью продолжает византийскую традицию»³⁷, – писал Готье, приводя далее некоторые любопытные частности, передающие атмосферу той безвозвратно ушедшей эпохи. «Торговцы иконами лучше одеты, чем их соседи – торговцы кожами, – продолжает французский писатель. – В основном на них старинные русские костюмы... у многих прекрасные, серьезные, умные и добрые лица. Они сами могли бы позировать для портретов Христа, которые продают, если бы византийское искусство допускало подражание природе в исполнении освященных Церковью образов. Завидев, что вы останавливаетесь перед лавкой, они вежливо приглашают войти, и, даже если вы ограничитесь покупкой нескольких пустяков, они покажут вам весь свой арсенал, не без гордости останавливая ваше внимание на самых дорогих, хорошо исполненных вещах».³⁸

В 1867 году в России побывал Льюис Кэррол, автор известной книги «Алиса в стране чудес». Менее известно, что его перу принадлежат путевые очерки под названием «Дневник путешествия в Россию в 1867 году, или Русский дневник». Будучи в С.-Петербурге, Кэррол просто не мог не заметить множество икон, встречавшихся на его пути. «Огромные пестрые вывески над лавками, гигантские церкви с усыпанными золотыми звездами синими куполами и диковинный говор местного люда – всё приводило нас в изумление во время нашей первой прогулки по Санкт-Петербургу, – вспоминал английский писатель. – По дороге мы миновали часовню, красиво украшенную и позолоченную снаружи и внутри, с Распятием, иконами и проч. Бедняки, проходящие по улице, почти все снимали шапки, кланялись и часто крестились – непривычное зрелище среди уличной толпы».³⁹ Чуть позже Кэррол занес в свой дневник такие строки: «Мы обнаружили десятки лавок, где продают иконы – от простеньких иконок в один-два дюйма высотой до искусных изображении в фут и более, где всё, кроме лиц и рук, закрыто золотом. Купить их будет непросто; нам сказали, что торговцы здесь говорят только по-русски».⁴⁰

Жасинт Вердагер (1845–1902) – священник, поэт, эссеист, автор эпических поэм «Атлантида» и «Каниго» – важнейших произведений каталонского Возрождения. В России он побывал в 1884 году. В своей книге «Поездки и путешествия» он, как и его предшественники, уделяет большое внимание традиции иконопочитания, бытовавшей в православной России. «Нет числа церквям, церквушкам, часовням и часовенкам, они – первое и самое драгоценное украшение столицы России, – пишет отец Жасинт. – Не найти ни одной площади, ни сколько-нибудь значительной улицы, ни одного перекрестка, где бы не было отлично освещенной церкви, распахивающей двери навстречу путешественнику, ослепляя его убранством византийских запрестольных образов, образов Спасителя, Пресвятой Девы и Святых, ласково смотрящих на прохожих и улыбающихся, подобно звездам на золотом небе. В каждом доме и в каждой лавке есть свои образа; иногда и снаружи, при входе, в небольшой витрине можно увидеть образ святого, наполняющий улицу небесным светом своего взгляда и пробуждающий в земных сердцах божественные помыслы. Схизматики⁴¹ перед скромным образом, как и перед роскошным храмом, снимают головной убор; так поступает кучер и господин, крестьянин и горожанин, бедняк и богач, все трижды кланяются, крестясь, но не касаются левого плеча: ото лба ведут (лучше сказать, роняют) почти сомкнутые пальцы до пояса, а затем к правому плечу. Внутри храма, крестясь, долго кланяются и целуют землю».⁴²

В своей книге о. Жасинт Вердагер подробно описывает внутреннее убранство православных храмов, большую часть которого составляют иконы. «Произведем беглый осмотр религиозных сооружений: из 201 церкви Петербурга только шесть католических, есть различные протестантские храмы, синагоги, пагоды; но более всего заметны церкви схизматиков, – продолжает испанский священник. – Они имеют прямоугольное основание и разделены на три части. Последняя часть, в свою очередь, обычно состоит из трех: ризницы, крестильной купели и алтаря, который находится в центре, в глубине апсиды. Напротив алтаря, единственного в храме, расположены золоченые и украшенные скульптурными изображениями врата четырех-пяти метров в высоту, они закрываются во время священного богослужения, чтобы сообщить ему особую торжественность и таинственность. В алтаре и в этом странном клиросе находятся лучшие и самые богатые картины, и главные драгоценности храма. Остальное пространство здания – это три нефа, образованных двумя рядами греко-римских колонн. Колонны, пилястры, плафоны, самые отдаленные и потаенные уголки храма щедро украшены византийскими образами всех размеров. Чаще всего встречаются изображения Пресвятой Девы, иногда их число (изображения схожи, но не повторяются) достигает пятидесяти на одной стене, они напоминают многочисленные украшения наших часовен, но превосходят их, так же как и наши храмовые картины, высокой художественной ценностью. Скульптурные фигуры запрещены и считаются идолами; возможно, в этом причина того, что все искусство и мастерство воплотилось в живописи.

Санкт-петербургские церкви, построенные в соответствии со вкусами эпохи, принадлежат к греко-романскому стилю и походят своим внешним и внутренним убранством на католические. Однако в основе храмов более современной постройки лежит византийская традиция. Они декорированы в том же стиле, несколько изысканнее, для тех и других характерен купол, или купола, восточной формы, увенчанные крестом, с которого ниспадает двойная цепь, крепящаяся на куполе».⁴³

Имя Георга Брандеса (1842–1927) почти неизвестно современному российскому читателю. Однако на рубеже XIX-XX вв. он был одним из самых знаменитых европейских литературных критиков, теоретиков и историков литературы. Сочинения Брандеса пользовались широкой популярностью во многих странах, в том числе и в России. За период с 1902 по 1914 гг. «Собрание сочинений» Брандеса на русском языке выходило дважды: в 1902–1903 гг. в Киеве в 12 тт. и в 1906–1914 гг. в Санкт-Петербурге в 20 тт. Одна из книг Брандеса посвящена России; в её основу легло сочинение Брандеса «Русские впечатления,⁴⁴ написанное сразу после посещения России с лекциями в 1887 году.

Как и его предшественники, посещавшие С.-Петербург, датский писатель уделил особое внимание традиции иконопочитания. «По берегам Невы – множество роскошных строений в итальянском и французском стиле. И еще – множество часовен с иконами, перед которыми каждый прохожий часто крестится, если не останавливается, чтобы помолиться, – пишет Брандес. – Наш извозчик, как и все остальные, осеняет крестным знамением лоб, плечи, грудь перед каждой иконой, мимо которой мы проезжаем, и перед каждой из многочисленных часовен, в которых теплятся лампады, и свет их льется на улицу. Чаще всего он делает это по привычке. Набожность распространена гораздо меньше, чем может казаться по всем этим крестным знамениям и поклонам на улице, которые наблюдает путешественник. Бывает и такое, что правой рукой крестятся, а левой в то же самое время спину чешут».⁴⁵

Это были первые наблюдения датского писателя, касательно традиции иконопочитания. Позднее он вернется к этой теме на более высоком научном уровне. По словам Брандеса, «русское искусство было сугубо религиозным, так как религиозное чувство в России (и в Польше) соединялось с любовью к отчизне и родной земле. Духовенству нужно было обратить народ к религии, и поскольку этот народ не умел читать, оно использовало религиозную живопись как образный язык, а чтобы этот язык был понятен во все времена, его сохраняли неизменным. Канон был заимствован у старых византийских мастеров, и на протяжении веков ничто не менялось в писании икон. Святой образ оставался национальным символом, как позднее знамя, почитаемым и неизменным, как щит; на иконе писались серьезные, худощавые святые в длинных одеяниях, которые были идеалом для полнокровных и плотских людей былых времен. Едва избавившись от татаро-монгольского ига, московиты показали себя искусными оружейниками, золотых дел мастерами, умеющими чеканить золото и серебро. <…>

Так как законом для художников является не изобретательность, а верность канону, они стремятся искупить византийскую строгость и статичность фигур тем, что окружают их золотом, драгоценными камнями и жемчугом, превращая тем самым икону в роскошную декорацию. Когда ничего нельзя изменить, нельзя проявлять оригинальность в писании святых образов, то взамен мастер окружает главы золотыми нимбами, с вкраплениями жемчуга и драгоценных камней, гравированными с тончайшим искусством, а также покрывают грудь святых металлической пластиной, инкрустированной золотом и серебром, украшенной всевозможными изображениями и чернеными арабесками. Некоторые из этих нимбов и пластин XVI века, с крохотными зелеными листочками и лазоревыми цветочками на матовом золоте, или со всеми оттенками зеленого, окруженного белыми линиями, с отдельными черными листиками и черными же геометрическими линиями на золоте, – столь чудесны, восхитительны и прекрасны, что словами этого не описать».⁴⁶

Тему иконопочитания подхватывает другой скандинавский писатель – Кнут Гамсун. Один из крупнейших писателей, лауреат Нобелевской премии Кнут Гамсун остался в истории литературы не только как автор всемирно известных романов и повестей, но и как яркий публицист. И если Льюис Кэррол поместил свою «Алису» в «страну чудес», то Гамсун, побывавший в России в 1899 году, назвал свои путевые очерки сходным образом: «В сказочном царстве».

В истории норвежской литературы Гамсуну принадлежит особое место. Среди норвежских прозаиков конца XIX – начала XX в. он считается «самым талантливым, самым знаменитым и самым спорным». Не менее ярко, чем в художественной прозе, творческая личность Гамсуна проявляется и в других литературных жанрах, в том числе и в прозе документальной. Высокую оценку его мастерству в этой области дает А. Куприн. Он отмечает, что «у Гамсуна есть неоцененная особенность: рассказывая о чужой стране и чужих людях, находить те именно характеристики, мелкие черты, которые до него никому не бросались в глаза, и рисовать их сжато в двух-трех словах».⁴⁷

В отличие от других иностранных авторов, Гамсун упоминает не о храмах и часовнях, где можно было видеть молящихся прихожан; он пишет про … железнодорожный вокзал: «Вечером мы заблаговременно приезжаем на Николаевский вокзал. Здесь я впервые вижу лампады, горящие перед иконами. Когда в глубине открываются двери, в зал врывается шум паровозов и стук колес, но, несмотря на этот шум, перед ликами святых денно и нощно горят вечные лампады, денно и нощно, иконы похожи на маленькие алтари – к ним ведут две ступеньки, и лампады теплятся тихим светом.

Приходя или уходя, русские крестятся перед иконами. Они осеняют себя крестным знамением, опускаются на колени, бьют поклоны и снова крестятся, и все это они проделывают привычно и очень быстро. Я слышал, что русские никогда не пускаются в дорогу, не исполнив этого обряда; матери подталкивают детей поближе к святым, и старые, увешанные орденами офицеры обнажают головы, отвешивают поклоны и многажды осеняют себя крестным знамением, прося об удаче в пути».⁴⁸

Из очерка ”В сказочном царстве”, описывающего путешествие автора по России в 1899 г., читатель может узнать, сколь обильна и процветающа была наша страна накануне трагического переворота…

После 1917 года в советской России началась борьба с «религиозными предрассудками»; гонения обрушились в первую очередь на Русскую Православную Церковь. Под видом борьбы с голодом из храмов изымалась церковная утварь из золота и серебра. Затем последовало массовое закрытие церквей, иконы уничтожались, наиболее ценные передавались в музеи, многое ушло за границу. Вот свидетельство испанского журналиста Феликса Роса, посетившего Ленинград в начале 1930-х гг.

«Гостиница «Европа» занимает целый квартал; если смотреть со стороны входа, ее левая сторона выходит на проспект 25 Октября,⁴⁹ – пишет испанский автор. – Это потрясающее здание, выстроенное со старым имперским размахом. Над входом нависает широкий козырек, украшенный ажурной решеткой. Мы поднимаемся по ступенькам и проходим в холл. Направо от нас – коридор и лифты; налево – множество необходимых помещений: широкий проход, ведущий в туристическое бюро. В туристическом бюро стоит прилавок с плакатами, альбомами, книгами, картами, журналами, эстампами; на другом продаются карты с антирелигиозными рисунками, гитары, пудреницы, портсигары, деревянные игрушки… В глубине бюро – еще одна дверь, на которой написано «Antiquites», это вход в большую комнату, всю заставленную иконами, старинными картинами, раньше украшавшими храмы и дворцы, изделиями из металла, церковной утварью, изящными светильниками, коврами, канделябрами, занавесями, доспехами, мебелью: потрясающая коллекция произведений искусства. Возле самой двери, как предвозвестье того, что здесь можно увидеть, висит хорошая копия «Святого Иоанна Крестителя» Мурильо – оригинал хранится в Эрмитаже. Такая торговля ведется в каждой гостинице Советского Союза. Так легче вывезти антиквариат за границу, но платишь много дороже, чем в обычном магазине».⁵⁰

…Ересь иконоборчества была осуждена на УП Вселенском соборе в 787 году. Византия продержалась еще более 6 столетий и под ударами турок пала лишь в 1453 году. Иконоборчество возродилось в советской России в 1920-е годы; не прошло и 70-ти лет, как «Союз нерушимый» распался сам собой…

Как известно, в начале ХУ1 столетия Мартин Лютер начал реформацию в немецких землях; вскоре она была введена и в скандинавских странах, в том числе и в Дании. Из семи таинств, совершавшихся в Православной, Римско-Католической и Древних Восточных Церквах, протестанты упразднили пять и оставили лишь таинство крещения и евхаристии (причащение). И не случайно датский пастор-лютеранин Педер фон Хавен отмечает это обстоятельство: «Русские отличаются от нас в совершении таинств. К таинствам они относят, помимо крещения и причастия, также соборование, венчание и посвящение в духовный сан, равно как другие торжественные помазания и инаугурации».⁵¹

Конечно, не все иностранные авторы, писавшие о России, приводили верные сведения о православных традициях русских христиан. Порой они довольствовались пересказом той «дамской болтовни», которая велась в великосветских петербургских салонах. В качестве примера можно привести характерное место из книги, принадлежащей перу леди Рондо, супруги английского резидента при русском дворе с 1730-го по 1740 год. Говоря о таинстве крещения, леди Рондо замечает, что во время совершения таинства, в присутствии большого числа людей, «следовало бы хотя лицам женского пола иметь при себе не одно только крестинное платье».⁵² Комментируя это высказывание, один из дореволюционных отечественных публицистов писал: «Но что ей (леди Рондо. – а. А.) мешало удостовериться в том, что это так и делается, и все взрослые люди обоего пола при крещении надевают длинную мантию или сорочку не из очень тонкого полотна».⁵³

Вот еще одно сообщение о таинстве крещения другой англичанки – Элизабет Джастис, жившей в Петербурге в качестве гувернантки у английского купца Эванса с 1734-го по 1737 год. «Что касается крещения, – пишет Э. Джастис, – я ни разу не присутствовала ни на одном обряде, но, как смогла узнать, и мальчики, и девочки имеют двух крестных отцов и крестных матерей. Среди них принято дарить друг другу красивый кошелек или платок, смотря по обстоятельствам дарящего».⁵⁴

Педер фон Хавен приводит более подробные сведения о православных традициях, связанных с таинством крещения: «Правда, русские, как и мы, крестятся во имя Триединого Бога, и неверно то, что рассказывают об этом иначе. Но они целиком окунают [ребенка] в воду».⁵⁵ «Русские совершают обряд крещения тремя раздельными погружениями, творя знак креста», – уточняет шотландский медик Джон Кук.⁵⁶

«В России крестные отец и мать относятся к своему крестнику с куда большей ответственностью, чем у нас, и с той поры считают себя родными братом и сестрой; поэтому прежде они не могли сочетаться друг с другом браком, но теперь этот обычай отчасти позабыт, – продолжает Педер фон Хавен. – Крестник всегда получает при крещении имя того святого, который стоит в календаре на день крещения. Поэтому там часто в зависимости от пола ребенка или по иным причинам с крещением либо спешат, либо же медлят. Однако используют еще и следующий прием: если оттягивать крещение ребенка уже нельзя и, стало быть, его приходится крестить в день, на который падает имя святого противоположного пола, то ребенка нарекают по имени того святого, который стоит в календаре следующим. Поэтому русские придают большое значение своему дню рождения, но еще большее – дню именин и крещения. Простой человек из этого последнего извлекает для себя выгоду, почтительно поднося в такие дни всем своим видным знакомым незначительные подарки и получая взамен более существенные. Знатные люди отмечают эти дни величайшим празднеством и угощением».⁵⁷

В 1795 году в С.-Петербург прибыл известный (впоследствии) политический деятель Адам Чарторыйский (1770–1861). В российской столице он сблизился с великим князем Александром Павловичем (будущий император Александр I), но при этом он нередко попадал под «горячую руку» Павла 1-го. «В первое время по его восшествии на престол мы с братом испытали на себе его суровость, которая еще не успела тогда смягчиться, – пишет польский автор. – Император и императрица пожелaли быть восприемниками при крещении одного ребенка в дворцовой церкви. Дежурные в этот день, в числе которых были и мы, в составе двух камергеров и двух камер-юнкеров, должны были быть наготове, чтобы идти впереди их императорских величеств, по выходе их из апартаментов. Мы опоздали и не были на своем посту. Император, выйдя и не видя дежурных, которые должны были его сопровождать, пришел в страшный гнев. Мы явились, запыхавшись, и нашли придворных, собравшихся перед закрытой дверью церкви, сильно испуганных тем, что с нами будет и выражавших нам свое ужасное беспокойство по поводу ожидавшей нас участи. Совершенно опечаленные, заняли мы места у дверей церкви. Вскоре двери открылись. Император вышел, прошел мимо нас, бросая нам угрожающие взгляды, с яростным видом, сильно пыхтя, как это он делал обыкновенно, когда был в гневе и хотел поразить ужасом. Мы, все четверо, понесли легкое наказание, – домашний арест с приказом не выходить».⁵⁸

На Большом Московском Соборе 1666–1667 гг. был подтвержден благодатный характер таинства крещения, совершаемый по католическому обряду. А в эпоху Петра I подобное решение было принято и в отношении Евангелическо-Лютеранской Церкви. Однако при такой веротерпимости всё же имелись некоторые «нюансы», о чем упомянул Жозеф де Местр в своей записи от 14 (26) сентября 1810 года: «16 (30) прошлого месяца Великая Княгиня Екатерина разрешилась в Павловске сыном,⁵⁹ которого окрестили в лютеранской церкви. Несколько лет назад Император издал закон, повелевающий для всех детей русской женщины, вышедшей за иностранца, воспринимать религию матери. Тут вспоминается знаменитое уже двадцать два века определение законов: это сети, препятствующие лишь мухам, а птицы прорывают их. Сия юная принцесса в большом фаворе у своего брата, который осыпает ее богатствами и всяческими знаками внимания. Она очень образованна и очень умна; русские даже преувеличивают в ней сие последнее качество. Недавно в разговоре с одной из здешних особ я вполне откровенно сказал: «Хотите знать мое мнение? Это лютеранское крещение придумано для того, чтобы новорожденный не мог занять в будущем некоторую должность». Он же ответствовал мне пренебрежительным жестом: «Боже мой, вы рассуждаете об этой стране так, будто здесь возможна какая-то логика!» Впрочем, умный иностранец не должен поддакивать таковым разговорам; я никогда не забываю сего правила и непременно восхваляю эту страну, когда сами русские ругают ее».⁶⁰

В записках Ш. Массона, проведшего ряд лет при дворе Екатерины II и Павла I, упоминается о принцессе Баден-Дурлахской Луизе Марии Августе (1779–1826), в православии Елизавете Алексеевне, с 1793 г. супруге великого князя Александра Павловича. «Она полюбила молодого великого князя, который должен был стать её супругом и был равен ей красотой и скромностью, – пишет Ш. Массон. – Она от чистого сердца готова была делать все, чего от нее требовали: изучала русский язык, брала уроки греческого катехизиса и в скором времени уже могла публично исповедать свою новую веру; бородатый епископ совершил над нею таинство миропомазания,⁶¹ нанеся миро на ее нежные обнаженные руки и ноги, после чего она была провозглашена великой княгиней Елизаветой Алексеевной. Екатерина предпочла дать ей свое собственное отчество, а не называть ее по отцу, как это принято».⁶²

Не следует полагать, что иностранные авторы описывали религиозный быт петербуржцев в одних только светлых тонах. Та же Элизабет Джастис, имевшая возможность наблюдать повседневную жизнь столицы во всех ее проявлениях, отмечала и некоторые слабости, свойственные каждому человеку независимо от его вероисповедной принадлежности. «Перед причастием, примерно за неделю, – пишет она о тех людях, с которыми ей довелось жить бок о бок в течение трех лет, – они выглядят весьма благочестивыми и раскаивающимися во всем дурном, что совершили. Слуги приходят к хозяевам просить прощения за свои провинности и целуют им руку. Но сразу после причастия возвращаются к своему прежнему дурному поведению, и ничего доброго не приходится ждать от них до тех пор, пока опять не подойдет срок причащаться».⁶³

Меньше критики в кратком сообщении Педера фон Хавена; впрочем, и он излагает чинопоследование Евхаристии довольно поверхностно: «При совершении обряда причастия переламывается хлеб в красном вине и подается причастникам в ложке; этот обряд с согласия духовенства ввел один из царей России, так как однажды во время святого причастия ему в его благочестивых молитвах помешали принять святые дары из рук священника».⁶⁴

В своих записках Элизабет Джастис касается всех основных религиозных моментов, связанных с жизнью православного христианина. Но не приходится удивляться тому, что ее суждения поднимаются «не выше сапога». Тем не менее, следует привести то место из ее записок, где она пытается изложить чинопоследование бракосочетания. «Мне не пришлось побывать на русской свадьбе, но я видала две или три пары, шедшие венчаться, – пишет английская протестантка. – Я заметила, что они были очень красиво одеты, в очень богатых платьях, с лентами и цветами в волосах. Ибо на этот день они занимают, у кого только могут, чтобы выглядеть красивыми. Впереди жениха и невесты идет человек с маленьким образком, называемым богом-покровителем (!) невесты; после обряда бракосочетания образ приносят обратно и ставят среди других русских богов (!), но ему она больше не молится».⁶⁵

В конце 1724 года шли переговоры о женитьбе герцога Карла Фридриха Голштейн-Готторпского на старшей дочери Петра I Анне Петровне. Эти слухи вызвали оживление в дипломатических кругах: ведь здесь была замешана «большая политика». 1 декабря французский посланник в С.-Петербурге де Кампредон отправил в Париж донесение: «Сейчас узнал из вполне достоверного источника, что статьи брачного договора между герцогом Голштинским и принцессой, старшей дочерью царя, окончательно установлены. <…> Постановлено, что она останется в русской вере до тех пор, пока герцог Голштинский, супруг ее, не взойдет на шведский престол».⁶⁶

А через неделю де Кампредон подтвердил эти слухи в очередном донесении: «В прошлый вторник, в день именин царицы, происходило обручение герцога Голштинского со старшей русской принцессой. Совершилось оно в большой дворцовой зале (salle), в присутствии всего Двора и множества приглашенных. Царь подозвал к себе трех из своих епископов, сам взял кольца герцога и принцессы, и показал их епископам. Епископ Новгородский (Феодосий Яновский – а. А.) благословил их, осенив знамением креста, после чего царь надел кольца на руки жениха и невесты и поцеловал их самих. Тут вся зала огласилась радостными криками. <…> По здешнему обычаю, принцесса сама подносила вино самым именитым из присутствовавших. За церемонией последовал великолепный фейерверк, представлявший Юнону в колеснице, везомой двумя лебедями в коронах, которые изображались также и в Голштинском гербе и двух фигур, изображавших герцога и принцессу, которых увенчивает слава, с сиявшими над ними словами: «Да здравствует счастливый союз».⁶⁷

В тот же день эта новость распространилась по дипломатическим каналам. Вот что сообщал об этом торжестве уполномоченный при русском дворе Иоганн Ле-Форт, легационный советник курфюрста Саксонского и короля польского Августа П-го. В своем донесении из С.-Петербурга от 9 декабря 1724 г. Ле-Форт пишет графу Флемингу: «Царь подошел к герцогу и великой княжне Анне, взял от них кольца и взаимно переменил. Архиепископ Новгородский благословил их, а его Величество окончил эту торжественную церемонию громким Ура! Причем у него показались на глазах слезы радости. Вслед за тем их приветствовали из крепости 31 пушечным выстрелом».⁶⁸

Выйдя замуж за инославного герцога, Анна Петровна должна была сохранять верность православным традициям, и это было одним из условий брачного договора. Об этом еще раз упомянул де Кампредон в очередном донесении от 30 июня 1725 года: «Оговорено, что принцесса сохранит свою веру до вступления герцога, супруга её, на шведский престол. <…> Однако герцог и принцесса отказываются от российского престола не только за себя лично. ибо царица, пользующаяся неограниченной властью сама назначать себе преемника, хочет объявить и заставить признать законным наследником всей Российской империи первого сына, который родится от этого брака, с условием, чтобы ребенок родился, оставался навсегда в России и был воспитан в господствующей в ней православной вере».⁶⁹

В записках Педера фон Хавена сообщается о бракосочетании, состоявшемся 8 февраля 1737 г., то есть примерно за месяц до первого отъезда датчанина из Петербурга. Правда, оно имело место в лютеранском храме Петрикирхе на Невском проспекте, но при этом присутствовали принцессы Елизавета и Анна. Вот как происходил этот обряд: «Женихом и невестой были знатный саксонский господин с одной из знатнейших придворных фрейлин, и один из них носил фамилию Кейзерлинг. Они решили публично венчаться – не знаю, по какой причине – в немецкой церкви св. Петра. Обе принцессы – Елизавета и Анна – вели невесту. Обряд бракосочетания совершал самый старый немецкий пастор. Когда он произносил слово и когда пели, принцесса Анна была очень тиха, набожна и благоговейна. Принцесса же Елизавета была весела, переменчива и во время венчания более применяла свои глаза, нежели уши. Она, казалось, смеялась над голосом немецкого пастора, о котором его прихожане говорили, что он в юности сорвал голос. Великолепие всей свиты и чрезвычайно длинную вереницу карет кратко или с большой пользой описать невозможно. Я тогда находился в доме хирурга Лестока, который был врачом принцессы Елизаветы, и после обряда венчания смотрел с ним на всю церемонию и свиту».⁷⁰

В данном случае речь шла о новобрачных, принадлежавших к одному, – лютеранскому исповеданию. Гораздо реже бывали «смешанные» браки, но не всегда они были удачными, а иногда сопровождались драматическими обстоятельствами. Вот что сообщает Адам Чарторыйский о подобном случае, имевшем место в годы правления Екатерины II: «Княгиня Шаховская. обладавшая колоссальным состоянием, выдалa свою дочь замуж за герцога д'Аремберг. Это было за границей. Екатерина, возмущенная тем, что не испросили её coглaсия, велела наложить арест на все имения княгини. Мать и дочь явились к ней и умоляли о милости, но Екатерина, глухая к их мольбам, расторгла этот брак, считая его недействительным, потому что он был заключен без её согласия. Это был возмутительный по своей несправедливости приговор, но мать и дочь подчинились ему, а общество отнеслось к этому происшествию, как к самому обыкновенному обстоятельству. По крайней мере, никто об этом не проронил ни слова. Некоторое время спустя молодая княгиня вышла вторично замуж; но будучи искренно привязанной к своему первому мужу, мучимая угрызениями совести, лишила себя жизни».⁷¹

Упорство Екатерины II в брачно-вероисповедных вопросах в конце концов стоило ей жизни. Об этом «высочайшем» случае повествует французская художница Э. Виже-Лебрен, жившая в С.-Петербурге в 1795–1801 гг. «Многие приписывали смерть Екатерины (Великой) огорчению, каковое причинило ей расстройство предполагавшегося замужества внучки ее, великой княжны Александры, с молодым шведским королем – пишет Мария-Луиза Элизабет. – Государь сей прибыл в Петербург 14 августа 1796 года в сопровождении дяди своего, герцога Зюдерманландского. Ему было еще только семнадцать лет; сухощавое сложение сочеталось у него с приятным лицом и благородной внешностью, внушавшей почтение, несмотря на юные его лета. Получив тщательное воспитание, выказывал он во всем совершеннейшую обходительность. Невеста его в свои четырнадцать лет была прекрасна как ангел, и он сразу же влюбился в нее. Помню, приехав ко мне посмотреть портрет своей нареченной, он столь углубился в рассматривание оного, что даже выронил свою шляпу. Императрица не желала ничего лучшего сей партии и требовала только, чтобы ее внучка имела в стокгольмском дворце православную часовню с причтом. Но, несмотря на всю свою любовь, молодой король отказался нарушить закон его страны. Зная, что Екатерина призвала патриарха⁷² обручить их после бала, он, несмотря на все настояния г-на Моркова, отказался присутствовать на сей церемонии».⁷³

Более подробно об этом неудачном обручении излагается в книге I. de Madariaga «Russia in the Age of Catherine the Great» (London, 2002).

Надежды, которые Екатерина лелеяла когда-то о замужестве ее старшей внучки Александры Павловны с молодым шведским королем Густавом-Адольфом IV, казалось, совсем исчезли после того, как регент начал переговоры о брачном союзе с принцессой Мекленбург-Шверинской, которые в ноябре 1795 года завершились публичным объявлением. <...> Тем не менее императрица была все еще решительно настроена посредством такого брака отвратить Швецию от надежд на реванш и одновременно уменьшить угрозу для Санкт-Петербурга со стороны шведских сил. Для этого в марте 1796 года были произведены в Ливонии и русской Финляндии угрожающие передвижения войск. К концу апреля регент согласился отложить женитьбу короля до его совершеннолетия – первый шаг для отказа от мекленбургских обязательств, за которым 15/24 августа последовал и второй: молодой король вместе с дядей инкогнито прибыли в Санкт-Петербург под именами графа Хаги и графа Вазы.

Великая княжна Александра очаровала Густава-Адольфа, и он вскоре объявил о своих намерениях Екатерине. Бал следовал за балом, и все видели его нежные нашептывания Александре. Тем временем начались переговоры о супружестве и русско-шведском союзе. Вопрос о праве великой княжны сохранить православное исповедание считался русской стороной решенным еще во время неудачных переговоров 1794 года. По словам Екатерины, король сначала упрямился, но 2/13 сентября заверил ее, что согласен с доводами в пользу сохранения своей будущей супругой ее прежней веры. Императрица предложила назначить обручение по православному обряду на 8/19 сентября 1796 года перед балом в Таврическом дворце. Предполагалось присутствие только обоих семейств и полномочных представителей. Но когда они уже собрались в полдень для подписания договора, обнаружилось, что в тексте недостает статьи о религии. По всей очевидности, Густав-Адольф IV убрал ее, чтобы продолжать обсуждение с императрицей. В течение нескольких часов Екатерина пыталась убедить его согласиться с правом великой княжны на свою религию, но он категорически отказался изменить предложенную им формулу: „что великой княжне не будет чиниться никаких препятствий в свободе ее религиозной совести <...>“. К десяти часам вечера Екатерина и великий князь решили объявить, что государыня чувствует недомогание и обручение отложено.

На следующее утро состоялся ее короткий разговор с регентом, который был в отчаянии, и самим королем, стоявшим как с проглоченным шомполом и только повторявшим: „Я написал то, что написал, и никогда не меняю написанное». Он был, по словам Екатерины, груб и упрям. Когда через час они откланивались, регент не мог сдержать слез. <...> По прошествии нескольких дней, чтобы сохранить лицо, договор, включая и статью о религии, был подписан, но с оговоркой о ратификации Густавом-Адольфом через два месяца после совершеннолетия. Никто не сомневался в том, что это никогда не произойдет. <...> Екатерина так и не оправилась от полученного ею публичного унижения со стороны семнадцатилетнего мальчишки. По мнению многих, 11/22 сентября у нее случился легкий удар.⁷⁴ А вскоре последовала кончина императрицы и её похороны…

Еще одно описание этого неудачного сватовства содержится в мемуарах князя Адама Чарторыйского, проведшего несколько лет при Дворе Екатерины II и Павла (Приложение 1).

В тех случаях, когда инославных невест для великих князей выписывали из-за границы, они (невесты) должны были в обязательном порядке перейти в Православие. Адам Чарторыйский рассказывает, как это было накануне бракосочетания великого князя Константина (1779–1831), второго сына Павла I. «Выбор великого князя стал скоро известен публике. Молодая принцесса Юлия, которая, сделавшись великой княгиней, должна была получить имя Анны, учила уже, под руководством священников, греческий катехизис и готовилась переменить веру, – пишет Адам Чарторыйский. – Говорят, что немецкие принцессы, имеющие кое-какие шансы выйти замуж за русского князя, не получают, благодаря осторожности своих родителей, тщательного религиозного воспитания, или, по крайней мере, не изучают глубоко тех догматов, в которых состоит paзличиe между хpистианскими исповеданиями. Благодаря этой мере предосторожности, немецкие принцессы легко меняют веру. Верно ли это утверждение, или нет, но легкая склонность к перемене религии, обнаруженная столькими принцессами, дает право на такое предположение; во всяком случае, оно не говорит ничего в пользу их религиозных принципов. Они, большей частью, или совершенно равнодушны к религиозным догматам или же, в душе, остаются теми же, что были и до своего обращения. Можно было бы долго спорить на эту тему. Честолюбивый расчет родителей может легко взять верх над убеждениями молодежи, но чувство долга не мирится с такими хитростями. И в самом деле, ведь, унизительно отказываться от своей веры, хотя бы и по принуждению, а тем более из расчетов светской жизни, вопреки совести и убеждениям.

Настал день обращения и крещения, ибо всех, принимающих православие, хотя бы и христиан, непременно вновь крестят (? – а. А.). Императорская фамилия и все придворные, одетые в великолепные костюмы, направились в церковь, уже занятую епископами и прочим духовенством. Началось пение и приступили к обряду. Тяжело было видеть молодую принцессу, окутанную платьем из золоченой парчи, в массе бриллиантов, идущую, как жертва, убранная цветами, чтобы поклониться иконам, которые не имели в её глазах никакой святости, чтобы подчиниться требованиям исполнения обрядов, которые не разделялись ни её убеждениями, ни чувствами. И это было в ней очень хорошо заметно. Она исполняла всё это из почтительности, из угождения, не имея другого выхода, не придавая этому никакого значения. Несколько дней спустя совершилось бракосочетание, и молодая принцесса была отдана молодому князю, едва вышедшему из детства, неистовый характер которого и какие-то странные, жестокие наклонности уже дали пищу не одному разговору».⁷⁵

Последняя фраза весьма знаменательна: в 1820 году Константин Павлович развелся с женой – великой княгиней Анной Федоровной, женился на Жанне Грудзинской, княгине Лович, и ради нее отказался от права наследования российского престола. а в 1831 году он умер от холеры…

…Об одном эпизоде, связанном с чинопоследованием бракосочетания, рассказывает писатель Франсуа Ансело, прибывший в С.-Петербург в составе французской делегации в 1826 году по случаю коронации императора Николая I. «Когда происходит свадьба сына или дочери дворянина, обряд венчания обычно совершает епископ в домашней или дворцовой часовне, и при отъезде ему вручают запечатанный пакет с ассигнациями (так здесь называют бумажные деньги), – пишет Франсуа Ансело. – Один епископ совершил такую службу в доме одного аристократа и, возвращаясь домой в экипаже, пересчитывал врученное ему вознаграждение. Обнаружив несоответствие между состоянием дворянина и его щедростью, он огорчился скромностью суммы, не превышавшей, кажется, тысячи рублей, когда его экипаж был остановлен всадником, мчавшимся галопом и одетым в ливрею только что оставленного дома. Принеся от имени своего господина тысячу извинений за допущенную ошибку, он попросил возвратить полученный пакет и заменил его на другой, запечатанный тремя печатями и гораздо более объемистый. Обрадованный надеждой на более щедрую награду, епископ вернул ассигнации посыльному, и тот мгновенно скрылся из виду, унося деньги и благословение преосвященного. Последний поспешил открыть новый пакет – и обнаружил в нем... старые газеты! Хитрец выманил у него и тысячу рублей, и благословение».⁷⁶

Понятно, что Франсуа Ансело пишет об этом происшествии со слов местных жителей, но при этом допускает неточность, что отметил П.А. Вяземский в рецензии на его книгу: «Рассказывает Ансело, что какой-то вор подменил пуком пустых бумажек пук ассигнаций, данных епископу за обряд бракосочетания. В таком плутовстве, если оно и было, нет ничего замечательного, и к тому же у нас епископы не венчают на брак».⁷⁷

Приложение 1. Сватовство Густава-Адольфа IV // Мемуары князя Адама Чарторыжского и его переписка с императором Александром 1. т. 1. М. 1912, С. 106–109.

<…> Шведский король был принят с изысканной любезностью. Он приехал со своим дядей, регентом, герцогом Зюдерманландским и с многочисленной свитой. Шведские костюмы, походившие на древне-испанские, производили красивое впечатление на приемaх, балах и празднествах, дававшихся в честь молодого короля и его свиты; все делалось только для них; все внимание, вся любезность были устремлены на них. Великие княжны танцевали только со шведами; никогда никакой Двор не выказывал столько внимания иностранцами.

Все это время, пока в Зимнем дворце шли празднества, а в Таврическом ежедневно повторялись элегантно обставленные балы, концерты и катания с русских гop, шведский король был принят великой княжной Александрой, как её будущий жених. Она была редкой красоты и чарующей доброты; знать ее – значило восхищаться ею, и ежедневные беседы с ней могли только усилить побуждения шведского короля соединиться семейными узами с династией Романовых. Герцог Зюдерманландский был того же мнения и способствовал решению своего племянника приехать в Петербург. Приезд этот уничтожил всякие сомнения насчет намерений короля. Оставалось только установить различные формальности, условиться в статьях договора, заключение которого, казалось, не представляло больше никаких затруднений. Выполнение этой работы, которую уже и не называли негоциацией, так как обе стороны были во всеми согласны, – было возложено на Моркова. Зубовы выдвигали этого Моркова, чтобы иметь возможность обойтись без графа Безбородко, не пожелавшего склонить голову перед Зубовыми и, несмотря на это, сохранившего свое место и свое влияние у императрицы.

Спустя несколько недель, проведенных очень весело и с большим блеском, день обручения был назначен на……..,⁷⁸ оно должно было состояться вечером. Архиепископы Петербургский и Новгородский, с многочисленным духовенством, направились в церковь, где должен быть происходить обряд. Придворные дамы с портретами, фрейлины, весь Двор, министры, сенат, множество генералов были собраны и выстроены в приемном салоне. Hесколько часов длилось общее ожидание... Было уже поздно, когда стали замечать перешептывания между теми, кто имел возможность узнать, в чем было дело, и беготню взад и вперед лиц, торопливо входивших во внутренние покои императрицы и возвращавшихся оттуда. Там чувствовалось сильное волнение. Наконец, после четырех часов томительного ожидания, нам объявили, что обряд не состоится; императрица прислала просить у apxиепископов извинения в том, что их напрасно заставили явиться в облачении; дамам, в пышных фижмах, и всем собравшимся, в богатых парадных костюмах, было сказано, что они могут удалиться, ибо обряд отложен по причине некоторых неожиданных незначительных препятствий. Но скоро стало известно, что всё было порвано. Граф Морков, легкомысленный по своей самонадеянности, невнимательный благодаря гордости и презрению ко всему, что непосредственно его не касалось, был уверен, что всё устроится, и не позаботился о том, чтобы условия брака были выражены в письменной форме и своевременно подписаны. Лишь только дело дошло до подписи, возникли препятствия.

Король Густав 1У желал, чтобы русская княжна, будущая королева Швеции, была ограничена в свободе исполнения обрядов её религии в Стокгольме. Шведы, страстные протестанты, также подымали рассуждения по этому вопросу. Граф Морков не обратил на этo обстоятельство особого внимания и pешил, что нужно двигать дело и поступать так, как будто бы все уже было обсуждено, не давая шведам времени для размышлений в том расчете, что они не осмелятся отказаться от дела, которое зашло уже слишком далеко; он полагать далее, что прекрасная наружность великой княжны довершит все то, чего не могла достичь ловкость русского министра. Но дела приняли не тот оборот, на какой рассчитывал Морков, полагаясь на свою прозорливость. Молодой король был самым ревностным протестантом во всей Швеции. Он никак не хотел дать своего согласия на то, чтобы у его жены была в Стокгольме православная церковь. Его министры. советники, сам регент, боясь последствий оскорбления, наносимого Екатерине, советовали ему уступить её желаниям и изыскать какое-нибудь среднее примирительное pешениe, но все было напрасно. Вместо того, чтобы поддаться этим убеждениям, Густав IV в продолжительных беседах с молодой великой княжной старался склонить ее на свою сторону и почти заставить ее дать обещаниe принять религию своего будущего мужа и той страны, в которой ей предстояло поселиться. Король отвергал все предложения графа Моркова, клонившегося к тому, чтобы уладить препятствия. Напрасно ему говорили, что он подвергает Швецию опасности войны с Россией, если, зайдя уже так далеко, откажется от брачного союза перед самым его совершением. Всё было тщетно. Напрасно назначили день обручения; напрасно ожидала торжества парадно одетая императрица, духовенство и весь собравшийся Двор; ничто не тронуло Густава IV.

Это упорство молодого короля по отношению к требованиям Poccии и её могущественной властительницы вначале обеспокоило, затем испугало шведов, но, в конце концов, понравилось им: их тщеславию льстило, что король выказал столько характера. Оживление, вызванное в Петepбypге появлением шведов, с их королем во главе, на следующий же день после описанного события сменилось мрачным безмолвием, разочарованием, неудовольствием. То был день рождения одной из младших великих княжон (в настоящее время вдовствующей королевы Голландии). При Дворе, следовательно, был бал. Императрица явилась со своей вечной улыбкой на устах, но в её взгляде можно было заметить выражение глубокой грусти и негодования; восторгались невозмутимой твердостью, с которой она приняла своих гостей. Шведский король и его свита имели натянутый, но не смущенный вид. С обеих сторон чувствовалась принужденность; все общество разделяло это настроение. Великий князь Павел принял раздраженный вид, хотя я подозреваю, что ему не так уж был неприятен этот тяжелый промах правящих лиц. Великий князь Александр возмущался нанесенным его сестре оскорблением, но порицал во всем только графа Моркова. Императрица была очень довольна, видя, что внук разделяет её негодование.

Теперь костюмы шведов и их шляпы, украшенные перьями, казалось, уже не пленяли своей грациозностью и словно разделяли общую натянутость. Слава этих господ померкла. На балу протанцевали несколько менуэтов, показавшихся еще бoлее тяжеловесными, чем обыкновенно. Мой брат был в числе танцующих и танцевал очень хорошо. Через два дня король со свитой yеxaл, и Петербург стал угрюмым и молчаливым. Все были изумлены тем, что произошло; не могли себе представить, что „маленький королек“ осмелился поступить так неуважительно с самодержавной государыней всея России. Как поступит она теперь? Немыслимо, чтобы Екатерина II проглотила нанесенную ей обиду и не захотела бы отомстить! Таков был общий голос. Эго был предмет всех салонных разговоров в городе.

Приложение 2. Бракосочетание дочери императора Николая I – великой княжны Марии Николаевны с герцогом Лейхтенбергским Максимилианом. // Кюстин Астольф де. Россия в 1839 году. т. 1. М. 1996, С. 166–174.

Венчание по греческому обряду продолжительно и величественно. Пышность религиозной церемонии, как мне показалось, лишь подчеркнула роскошество церемоний придворных. Стены и потолки церкви, одежды священников и служек – все сверкало золотом и драгоценными каменьями; люди самого непоэтического склада не смогли бы взирать на все эти богатства без восторга. Картина, представшая моему взору, не уступает самым фантастическим описаниям «Тысячи и одной ночи»; при виде ее вспоминаешь поэму о Лалла Рук или сказку о волшебной лампе Алладина – ту восточную поэзию, где ощущения берут верх над чувствами и мыслью.

Дворцовая церковь невелика по размерам; в ее стенах собрались посланцы всех государей Европы и, пожалуй, даже Азии; подле них стояли несколько чужестранцев, которым, подобно мне, было дозволено присутствовать при церемонии вместе с дипломатическим корпусом, супруги послов и, наконец, видные придворные сановники; балюстрада отделяла нас от ограды, окружающей алтарь. Алтарь этот имеет вид довольно низкого квадратного стола. Места перед алтарем, предназначенные для членов императорской фамилии, были пока свободны.

Никогда прежде не случалось мне видеть зрелища столь же великолепного и торжественного, что и появление императора в этой сверкающей золотом церкви. Он вошел в сопровождении императрицы; Двор следовал за ними; взгляды всех присутствовавших, включая и меня, обратились вначале на высочайшую чету, а затем на прочих членов императорской фамилии, среди которых молодожены затмили всех. Брак по любви между обитателями богатых палат, облаченными в роскошные одежды, – большая редкость, и это, по всеобщему убеждению, придавало грядущему событию особый интерес. Что до меня, я мало верю в подобные чудеса и невольно ищу во всем, что здесь делается и говорится, политическую подоплеку. Быть может, император и сам искренне верит, что им движет одна лишь отцовская любовь, однако я не сомневаюсь, что в глубине души он надеется рано или поздно извлечь из этого брака какую-нибудь выгоду. С честолюбием дело обстоит так же, как со скупостью: скупцы подчиняются расчету даже в тех случаях, когда думают, что действуют бескорыстно.

Хотя церковь невелика, а придворных на церемонии присутствовало множество, все совершалось в безупречном порядке. Я стоял среди членов дипломатического корпуса, подле балюстрады, отделявшей нас от алтарной части. Времени у нас было достаточно, и мы могли исследовать черты и жесты всех особ, которые пришли сюда, повинуясь чувству долга или любопытству. Ничто не нарушало почтительную тишину. Яркое солнце освещало внутренность церкви, где, как мне сказали, жара дошла до тридцати градусов. В свите императора находился татарский хан – данник России, свободный лишь наполовину; на нем был длинный, расшитый золотом халат и остроконечный колпак, так же сверкающий золотыми блестками. Этот царек-раб, поставленный в двусмысленное положение завоевательной политикой его покровителей, счел уместным явиться на церемонию и просить императора всея Руси принять в число его пажей своего двенадцатилетнего сына, которого он привез в Петербург, дабы обеспечить его будущность. Этот падший властитель, оттеняющий славу властителя торжествующего, напомнил мне о Древнем Риме.

Самые знатные придворные дамы и супруги послов всех держав, среди которых я узнал мадемуазель Зонтаг, ныне графиню Росси, стояли полукругом, украшая своим присутствием брачную церемонию; императорская фамилия находилась в глубине, в прекрасно расписанной ротонде. Позолоченная лепнина, вспыхивая в ослепительных лучах солнца, окружала своего рода ореолом головы государя и его детей. Дамские брильянты сверкали волшебным блеском среди азиатских сокровищ, расцвечивающих стены святилища, где царь в своей щедрости, казалось, бросал вызов Богу, ибо поклоняясь ему, не забывал о себе. Все это прекрасно и, главное, необычно для нас, особенно если вспомнить, что еще не так давно Европа не обращала никакого внимания на свадьбу царской дочери, а Петр I утверждал, что имеет право завещать престол тому, кому сочтет нужным. Какой путь проделан за столь короткое время!

Вспоминая о дипломатических и прочих завоеваниях этой державы, которую правительства цивилизованных стран еще недавно не принимали в расчет, спрашиваешь себя, не грезишь ли ты наяву. Самому императору, кажется, еще в новинку то, что происходит на его глазах, ибо он поминутно отрывается от молитвенника и, делая несколько шагов то вправо, то влево, исправляет ошибки против этикета, допущенные его детьми или священниками. Отсюда я делаю вывод, что и двор в России тоже совершенствуется. Жених стоял не на месте, и император заставлял его то выходить вперед, то отступать назад; великая княжна, священники, вельможи – все повиновались верховному повелению, не гнушавшемуся мельчайшими деталями; на мой вкус, ему более подобало бы оставить все как есть и, находясь в церкви, думать о Боге, а не об отклонениях от религиозного обряда или придворного церемониала, допущенных его подданными и родственниками. Но в этой удивительной стране отсутствие свободы сказывается повсюду, даже у подножия алтаря. В России дух Петра Великого вездесущ и всемогущ.

Во время венчания по греческому обряду наступает минута, когда молодые супруги пьют из одной чаши. Затем в сопровождении священника, совершающего богослужение, они трижды обходят вокруг алтаря, держась за руки в знак своего соединения в браке и грядущей верности друг другу. Все эти действия тем более величавы, что напоминают об обрядах первых христиан.

Затем над головами жениха и невесты поднимают венцы. Венец великой княжны держал ее брат, наследник престола, которому император, в очередной раз оторвавшись от молитвенника, сделал замечание относительно его позы, причем в лице государя непонятным для меня образом соединились в этот миг добродушие и мелочная требовательность; венец герцога Лейхтенбергского держал граф Пален, русский посол в Париже, сын чересчур прославленного и чересчур усердного друга Александра. Нынче никто в России не говорит, а может быть, и не вспоминает ту давнюю историю, что же до меня, то я не мог не думать о ней, покуда граф Пален с присущей ему благородной простотой исполнял свой долг, вызывая, без сомнения, зависть всех царедворцев, алчущих монаршьих милостей. По роли, отведенной графу Палену в церемонии венчания, он должен был испрашивать благословения небес для внучки Павла I. Странное сближение, но, повторяю, никто, как мне кажется, о нем не думал, ибо в этой стране политика имеет обратную силу.

Когда священник подвел молодоженов к их августейшим родителям, те с трогательной сердечностью расцеловали их. Мгновение спустя императрица бросилась в объятия супруга; этот порыв нежности был бы куда более уместен в дворцовой зале, нежели в церкви, но в России государи везде чувствуют себя, как дома, даже в доме Божьем. Вдобавок порыв императрицы был, кажется, совершенно непроизволен и потому не мог никого задеть. Горе тем, кто сочтет смешным проявление искреннего чувства. Подобные порывы заразительны. Немецкая сердечность никогда не исчезает бесследно; впрочем, для того, чтобы сохранить подобную непосредственность на престоле, нужно иметь чистую душу.

<…> Во время долгого венчания по греческому обряде наступает мгновение, когда все должны пасть на колени. Император, прежде чем сделать это, оглядел присутствующих придирчивым и не слишком ласковым взглядом. Казалось, он хотел убедиться, что никто не нарушил обычая, – излишняя предосторожность, ибо, хотя в церкви находились и католики, и протестанты, ни одному из этих чужестранцев, разумеется, не пришло на мысль уклониться от формального следования всем требованиям греческого обряда. Все опустились на колени и последним – император; венчание окончилось, молодые стали мужем и женой, все поднялись с колен, и в этот миг священники вместе с хором затянули Те Deum, а на улице раздались артиллерийские залпы, возвестившие всему городу о завершении церемонии. Не могу передать, какое действие произвела на меня эта небесная музыка, смешавшаяся с пушечными выстрелами, звоном колоколов и доносящимися издалека криками толпы. В Греческой Церкви музыкальные инструменты под запретом, и хвалу Господу возносят здесь при богослужении только человеческие голоса. Суровость восточного обряда благоприятствует искусству: церковное пение звучит у русских очень просто, но поистине божественно. Мне казалось, что я слышу, как бьются вдали шестьдесят миллионов сердец – живой оркестр, негромко вторящий торжественной песни священнослужителей. Я был взволнован: музыка заставляет забыть обо всем, даже о деспотизме.

<…> Во время исполнения Те Deum, в то мгновение, когда оба хора слились воедино, раскрылись алтарные врата, и нашим взорам явились священники в тиарах, усыпанных сверкающими драгоценными камнями, в расшитых золотом одеждах, на которых величественно покоились их серебристые бороды, иные из которых доходят до пояса; так же роскошно, как и священники, была одета и паства. Российский двор великолепен; военные мундиры предстают здесь во всем своем блеске. Я с восторгом наблюдал, как земное общество с его роскошью и богатством приносит дань своего уважения Царю Небесному. Светская публика слушала священную музыку в молчании и сосредоточении, которые сообщили бы благолепие и менее возвышенным мелодиям. Божье присутствие освящает даже придворную жизнь; все мирское отходит на второй план, и всеми помыслами завладевает небо.

Архиепископ, совершавший богослужение, не нарушал величия представшей перед нами картины. Этот старец, сухонький и щуплый, словно ласка, некрасив, однако он кажется усталым и больным, волосы его посеребрил возраст: старый и слабый священник не может не внушать почтения. В конце церемонии император склонился перед ним и почтительно поцеловал ему руку. Самодержец никогда не упустит случая показать пример смирения, если ему это выгодно. Я восхищенно взирал на несчастного архиепископа, который, казалось, еле-еле держался на ногах в миг своего триумфа, на статного императора, склонявшего голову перед религиозной властью, на молодоженов, на императорское семейство и, наконец, на толпу придворных, заполонивших церковь; будь на моем месте живописец, он нашел бы здесь сюжет, достойный своей кисти.

До богослужения мне казалось, что архиепископ вот-вот лишится чувств; двор, презрев завет Людовика XVIII: «точность – вежливость королей» – заставил себя ждать. Несмотря на лукавое выражение лица, старец этот внушал мне если не уважение, то жалость: он был так слаб, так терпеливо сносил все тяготы, что вызвал у меня сочувствие. Какая разница, отчего он был терпелив – из благочестия или из честолюбия? так или иначе, терпение его выдержало серьезное испытание.

<…> За венчанием по греческому обряду должна была последовать вторая, католическая церемония в нарочно отведенной для этого зале дворца. Затем молодоженов и всю императорскую фамилию ждал обед; что же до меня, не приглашенного ни на католическое богослужение, ни на обед, я вместе с большинством придворных последовал к выходу.

Описание похорон, изложенное английской гувернанткой Элизабет Джастис, как и прежде, носит поверхностный характер; тем не менее, любопытно оно тем, что позволяет выявить тот уровень понимания православных традиций, каковой был у простой иностранки, прибывшей в Россию из протестантской страны. «Я не видела похорон, пока не пробыла там два года, хотя и жила в очень населенной части города и близко от двора, – сообщает Элизабет Джастис. – И в тот день я не видела ничего, кроме необычного света. Подойдя узнать, что это такое, обнаружила, что это многочисленные факелы: их среди бела дня несли перед телом. Я сочла это в высшей степени абсурдным. Но человек, в чьей компании я была, рассказал мне, что русские кладут в гроб, а это еще более абсурдно: туда кладут пару башмаков, несколько свечей и пропуск. Последний – чтобы покойника впустили, но я не знаю куда. Полагаю, русские считают, будто существуют несколько степеней счастья, ибо такой пропуск можно купить в лавке или на рынке, и его действенность зависит от цены. Раз в году все вдовы приходят плакать на могилах своих мужей и усердно молиться за упокой их душ скорым вступлением в святое царство».⁷⁹

Упоминание о «пропуске» для покойника, о котором сообщает простодушная англичанка, встречается и в некоторых других сочинениях иностранцев, бывавших в Петербурге. И это – несмотря на то, что еще в начале XVIII века датский посланник при Петре I Юст Юль выявил несуразность данного мнения. Вот что пишет по этому поводу датский автор: «Когда отпевание закончилось, под руку покойного была подложена записка с обозначением его имени, возраста, звания, дня его смерти и того, что все грехи ему отпущены по власти, данной священнослужителям, разрешать и вязать. Такая записка кладется в гроб не в качестве паспорта для пропуска покойника в рай, как ошибочно утверждают в своих описаниях почти все путешественники по России, а для того, чтобы в случае, если откопают какое-либо неистлевшее тело, можно было узнать (из этой записки), что похоронен христианин и кто он такой».⁸⁰

Однако вернемся снова к запискам Элизабет Джастис. Завершая описание жизненного пути православных петербуржцев, она упоминает о древней традиции молитв за умерших. «В религии русских есть еще одна примечательная особенность – обряды в церквах за упокой душ. Душу императора Петра они поминают каждый вечер и каждый день в монастыре, находящемся приблизительно в двух милях от Петербурга.⁸¹ Если умирает какая-либо знатная особа, они делают то же самое в течение одного года и одного дня».⁸²

Карл Рейнхольд Берк упоминает о местах захоронения как иностранцев, живших в С.-Петербурге, так и местных жителей. Он пишет о «расположенной на материке церкви Самсона, где немцы и вообще все люди, исповедующие не русскую веру, имеют рядом с нею свое кладбище».⁸³

Здесь речь идет о каменном соборе св. Сампсония Странноприимца на Выборгской стороне (заложен в 1728 и освящен в 1733 или 1740 г.), который построили вместо обветшавшей деревянной церкви, заложенной Петром I в 1710 г. в память о Полтавской победе – она была одержана 27 июня, в день св. Сампсония. Инославное кладбище, которое называли «у Сампсона», находилось ближе к Большой Неве от собора. (Об этом кладбище упоминает и Антиох Кантемир в своих записках, относящихся к 1738 году: «За Петербургским островом расположен так называемый Аптекарский остров, на котором находятся достойный восхищения Медицинский сад и Сампсоньевское кладбище, где погребают всех немцев и других христиан, не принадлежащих к русской Церкви»).⁸⁴

«У русских же есть несколько мест, особенно у деревни Ямской, расположенной на Ингерманландской стороне в двух верстах от города,⁸⁵ где они хоронят своих покойников, – продолжает К.Р. Берк. – Наверно, для их мирного упокоения священники там, как и в других местах государства, иногда приходят совершить мессу. Вообще, в каждом большом русском городе есть яма, куда бросают не только найденные на улицах трупы, но и всех умерших от распутства или некрещеными».⁸⁶

В послепетровскую эпоху, как и прежде, в Петербурге селилось много иностранцев; одним из них был датчанин Педер фон Хавен, прибывший в город на Неве в 1736 году. В его книге «Путешествие по России», наряду с обычным описанием российской столицы, помещены такие главы, как «Посты», «Праздничные дни», «Крестины», «Масленица». О православных похоронах Педер фон Хавен сообщает следующее: «Обычно похороны и проводы умершего простолюдина не производят большого впечатления. Правда, тех, кто сколько-нибудь благороден, все еще по старому обычаю, хотя и вопреки установлению императора Петра Первого, сопровождают плакальщицы, которые должны плакать, провожая покойного. Однако я часто наблюдал, как лишь два парня приходили с телом, неся его на доске почти совершенно нагое и на плечах примерно так же, как носят муку к пекарю. Либо же в лучшем случае в выдолбленном бревне, если покойный был сколько-нибудь благородным человеком. При этом не было никакого сопровождения или церемонии».⁸⁷

«Однажды два парня в обычной рабочей одежде так притащили тело, – продолжает датский автор. – Но, словно путь показался им слишком долгим, положили в конце концов тело в пустынном месте на берегу реки, забросали его землей, а поскольку голова высовывалась из-под земли, они сломали шею и наконец с большим трудом зарыли ее в землю. На следующий день они снова пришли туда и понесли тело дальше на кладбище. Это собственными глазами с большим удивлением наблюдал некий благородный человек в местности, где он жил».⁸⁸

А вот как хоронили в Петербурге знатных вельмож. 6 июля 1720 года скончался князь Яков Федорович Долгорукий, сенатор при Петре I, с 1714 года – председатель «ревизион-коллегии». Интересно, что в юности он получил хорошее образование под руководством польского наставника, и вот после его кончины дом покойного посетили члены польского посольства, отправленные королем Августом II в Россию для рассмотрения курляндского вопроса. По сообщению одного из членов посольства, у гроба усопшего «немало было митрополитов, епископов, архимандритов и разного другого высшего духовенства... Посол выразил соболезнование архиерею Стефану (Яворскому)... После обычных отпеваний духовенство направилось с гробом, по старшинству – на конце уже младшие; не так, как у нас, что епископ идет после всех. Один взял святую икону, чтобы отдать ее в монастырь, – такой здесь обычай после каждого покойника».⁸⁹

К 1733 году относятся записки Фрэнсиса Дэшвуда (1708–1781), присутствовавшего на похоронах знатной особы. «Кончина герцогини Мекленбургской предоставила мне возможность увидеть очень пышные похороны, на которых приблизительно шесть тысяч человек вошли в стены монастыря св. Александра: гренадеры пехотной гвардии, кадеты, купечество всех наций и дворянство, затем хор певчих (на все голоса, русская Церковь никогда не использует никаких музыкальных инструментов) предшествовали телу, которое везли под балдахином, – вспоминал английский автор. – Затем следовала принцесса Елизавета,⁹⁰ ее вели маршал Миних и канцлер.⁹¹ Далее следовали под вуалями все дамы двора. На протяжении шести недель постоянно день и ночь совершались молебны, и все это время [у гроба] бодрствовали дамы и господа – по восемь или десять тех и других. По утверждению священников, это делается, дабы из тела изгнать дьявола. Мы выслушали превосходную (как мне сказали) проповедь архиепископа Казанского;⁹² после обедни во время крестного хода вокруг церкви каждую минуту выпаливала пушка».⁹³

Интересные сведения о похоронах содержатся в сочинении Иоганна Готлиба Георги, профессора Императорской Академии наук по кафедре натуральной истории и химии. Он родился в 1729 году в Померании в семье пастора, в 1770 году приехал в Россию и жил здесь вплоть до самой своей кончины, последовавшей в 1802 году. Его перу принадлежит трактат под названием: «Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного». Вот что говорится в этой книге о похоронных традициях в столице Российской империи: «В то время, когда тела погребаемы бывали в церквах, отпевание усопших производилось в самых тех церквах, – пишет немецкий автор. – Теперь же, выключая одних токмо царских гробниц, в Петропавловской и Александроневской церквах почивающих, и тел, погребаемых на кладбище монастыря святого Александра Невского, происходят все погребения вне города, при определенных нарочно для того церквах у Волковой деревни за Ямской частью, у Охты, близ церкви Сампсония Странноприимца в Выборгской части и на Васильевском острову также вне города. Здесь, у Волковой деревни и Тентулы, погребаются также и иноверцы».⁹⁴

(Берк Карл Рейнхольд. Путевые заметки о России // Беспятых Ю.Н. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. Спб. 1997, С. 128–130)

О похоронах в России высоких господ можно составить себе представление по похоронам кабинет-министра и генерал-аншефа графа Павла Ягужинского,⁹⁵состоявшихся 17 апреля 1736 года. Процессия из С.-Петербурга к Невскому монастырю была следующей.

1) Рота конной гвардии. Литавры и трубы звучали приглушенно, и офицеры держали шпаги подмышкой.

2) Ингерманландский и Невский пехотные полки с опущенными знаменами и оружием. Ехавшие верхами майоры имели, как и все прочие офицеры, на шпагах флер и – прошу заметить – держали их за острые концы. Музыка играла похоронные псалмы.

3) Три конных фурьера.

4) Два музыканта с приглушенно звучавшими литаврами и двенадцать [музыкантов] с трубами, все пешие.

5) Два фенрика, несшие живописное изображение герба Ягужинских с флером и кисеей, которые фестонами свисали вокруг.

6) Лейтенант, несший красное военное знамя.

7) Шталмейстер, за которым вели лошадей – двух убранных радостью и пять скорбью.

8) Три маршалка, возглавлявших русское и немецкое купеческое сословие. Маршалки и все, отправлявшие при обряде какую-либо должность (даже лакеи), имели длинные трости, а с шляп свисал флер.

9) Два маршалка с восьмым классом русского дворянства. Этот класс состоял из младших офицеров и чиновников коллегий. Ни они, ни шедшее впереди купеческое сословие не имели длинных тростей, но все остальные в процессии…⁹⁶

10) Два майора в должности маршалков.

11) Рыцарь радости, весь с головы до пят в посеребренных доспехах и с обнаженной шпагой в руке. На его шлеме, а также на голове и ляжках лошади были красные султаны.

12) Фенрик с белым знаменем, на котором был вензель графа.

13) Разубранная лошадь радости.

14) Рыцарь скорби, весь в зачерненных доспехах, он шел со шпагой, направленной острием к ногам.

15) Фенрик с черным знаменем.

16) Лошадь скорби, покрытая черным. Все лошади скорби в процессии имели герб и вензель P.J., нарисованный на листе, который был укреплен сбоку на попоне.

17) 30 церковных певчих. Они и все духовные лица держали в руках восковые свечи, которые, правда, не горели, так как было ветрено.

18) Два полковника, которые были маршалками.

19) Русское духовенство: архиереи, архимандриты и протопопы; все в наилучших одеяниях, часть из них – с кадилами в руках.

20) Три маршалка, из которых один был бригадир, а двое – полковники.

21) Два бригадира, два полковника и два майора, несшие на бархатных подушках рыцарские знаки, а именно: 1) шлем, 2) перчатки, 3) шпоры. Все это серебряное или посеребренное; 4) лента и звезда ордена Св. Александра Невского, 5) Большая цепь и звезда ордена Св. Андрея,⁹⁷ 6) начальственный жезл из позолоченного серебра.

22) Три бригадира-маршалка.

23) Четырнадцать кадетов, они волокли покрытые флером партазаны.⁹⁸

24) Катафалк, влекомый шестью лошадьми скорби, гроб на нем был под черным бархатным покрывалом с большим белым атласным крестом, а в углу – герб и вензель. Мне сказали, что покойный был облачен в роскошнейшее парадное одеяние, а если бы он при своей кончине имел полк, то его бы облачили в мундир. Над гробом был черный полог, украшенный серебряным галуном и вышитым графским гербом.⁹⁹ Полковники, майоры, генерал-адъютанты и капитаны шли рядом, держась за шнуры. По обе стороны, насколько протянулись катафалк и кадеты, шли слуги с белыми восковыми факелами, на которых были сплетены маленькие гербы и вензеля.

25) Четырнадцать кадетов, как и предыдущие [под № 23].

26) Генерал-майор в качестве маршалка с двумя адъютантами. Этот маршалок вел генерал-лейтенанта де Геннина,¹⁰⁰ – единственного присутствующего родственника покойного. Адъютанты и эти, и ехавшие верхами, имели через плечо перевязи из флера и кисеи.

27) Два бригадира в качестве маршалков. За ними следовали дворяне от первого до пятого класса, то есть высшие военные и гражданские чины. Среди них два иностранных министра, так как остальные хоть и были приглашены, но пришли лишь в дом усопшего.

28) Два маршалка с шестым и седьмым классами, состоявшими из важных чиновников коллегий.

29) Конный фурьер.

30) Запряженные шестеркой лошадей два траурных экипажа, в них находились две дочери покойного, совершенно закутанные в черное. У каждой в качестве спутницы было по даме.

31) Шествие замыкала рота конной гвардии.

На протяжении трех часов, пока процессия шествовала, ежеминутно производился пушечный выстрел – половинным зарядом, а при погребении полки, дали тройной залп. Должны были палить с крепости, но поскольку раздельные выстрелы звучат слишком мрачно, а высокие персоны редко желают видеть или слышать что-либо напоминающее о смерти, то ее величество приказала установить орудия снаружи у монастыря.

Тело было погребено по прочтении нескольких молитв и после того, как в руку покойному вложили паспорт к [арх]ангелу Гавриилу, или церковное свидетельство о христианской кончине и о причащении святых тайн. Дочери, прощаясь с отцом, еще и поцеловали ему руку. У присутствующих вплоть до последнего солдата на шляпах был флер. Также взяли напрокат или велели сшить новые платья для участников процессии, среди которых более знатные получили золотые кольца с обозначением дня рождения и дня кончины графа Ягужинского.¹⁰¹

О кончине императрицы Елизаветы Петровны пишет швейцарский автор Иеремия Позье (1716–1779), подвизавшийся в С.-Петербурге в 1761–1765 гг. в качестве придворного ювелира.

<…> Я отправился в парадную залу и увидел добрую государыню в большой зале, освещенной шестью тысячами свечей, на парадном одре, окруженную печальной погребальной обстановкой. Все статс-дамы и фрейлины, составлявшие ее штат, окружали одр Елисаветы, размещенные на известном расстоянии, в глубоком трауре. Архиереи и священники в полных облачениях читали молитвы. Я подошел и стал на колени, чтобы поцеловать ее руку, как это делается в течение 6 недель до погребения, и как делают все, кто приходит прощаться с нею. Я взглянул на ее дам, которые при виде меня не могли удержаться от слез, так же, как и я сам, столько раз бывший свидетелем доброты и приветливости покойной государыни ко всем, имевшим честь приблизиться к ней.¹⁰²

(Виже-Лебрен Э. Воспоминания о пребывании в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801 гг. Спб. 2004, С. 72–74.)

…Россия вскоре лишилась своей императрицы. В последнее воскресенье перед ее кончиною утром после мессы я приехала представить ей портрет великой княгини Елизаветы. Она подошла ко мне с похвалами и сказала: «У меня требуют, чтобы вы непременно написали мой портрет, хотя я уже изрядно стара; но раз все этого хотят, я дам первый сеанс сегодня в восемь». На следующий четверг она не позвонила, как всегда, в восемь часов. Ждали до десяти и еще некоторое время; наконец первая камеристка вошла к ней. Не найдя императрицы в комнате, она пошла в клозет гардероба, и когда отворила дверь, тело императрицы повалилось наземь. Невозможно сказать, в каком часу постиг ее сей апоплексический удар, тем не менее сердце ее еще билось, и надежда, хоть и слабая, все же оставалась. За всю мою жизнь не приходилось мне видеть столь всеобщей и скоропостижной тревоги. Что касается меня самой, то при ужасном сем известии я испытывала не только скорбь, но и страх, как бы дочь моя, еще не оправившаяся от болезни, не заметила моего состояния.

К вечеру Павел прибыл из окрестностей Санкт-Петербурга, где имел почти постоянное свое пребывание. При виде матери, распростертой без признаков жизни, природные чувства на какое-то мгновение возобладали в нем; приблизившись к императрице, он поцеловал ее руку, и на глазах его появились слезы. Наконец, 17 ноября 1796 года, в девять часов вечера Екатерина II скончалась. Граф Кобенцль, присутствовавший при последнем ее вздохе, сразу же принес нам сие известие.

Признаюсь, что я уходила от княгини Долгорукой с превеликим страхом, ибо все говорили, что воспоследует возмущение противу Павла. Возвратившись домой, увидела я на Дворцовой площади огромную толпу, один вид которой не мог утишить мое волнение. Однако все собравшиеся были спокойны, и я по справедливости рассудила, что опасаться пока еще нечего. С утра следующего дня народ снова собрался на площади под окнами Екатерины и душераздирающими воплями изъявлял свое горе. Старцы, молодые, даже сущие дети призывали свою Матушку и с рыданиями восклицали, что теперь для них все потеряно.

Тело императрицы шесть недель оставалось в большой зале дворца, освещенной днем и ночью и великолепно украшенной. Екатерина лежала с открытым лицом на парадной постели в окружении гербов всех городов Империи. Все дамы, из коих некоторые меняли друг друга на дежурстве у гроба, целовали ее руку или, быть может, только показывали видимость сего. Что касается меня, то, никогда не целовав эту руку при жизни, я не хотела делать сего и теперь и даже старалась не смотреть на лицо, дабы не осталось оно у меня в памяти в таковом виде.

Сразу же по кончине матери Павел приказал извлечь тело отца своего, Петра III, уже тридцать пять лет покоившееся в Александро-Невском монастыре. В гробу обнаружились только кости и манжета от мундира. Павел повелел, чтобы сим останкам были отданы те же почести, что и Екатерине II. Их поставили в Казанский церкви при карауле из старых офицеров, оставшихся верными Петру III, коих его сын сразу же возвратил в столицу, осыпав почестями и милостями.

Во время похорон гроб Петра III, на котором была поставлена корона, везли в крепость перед гробом Екатерины II. Павел пожелал унизить хотя бы прах матери. Я наблюдала в окно за сей зловещей церемонией, подобно тому как смотрят театральное представление из первых лож. Перед гробом императора шествовал кавалергардский офицер, с головы до ног облаченный в позолоченные латы, а на другом офицере, перед гробом императрицы, латы были только железные.¹⁰³

Сын Петра III заставил убийц отца своего¹⁰⁴ нести концы гробового покрывала. Сам Павел шел пешим вслед за похоронным кортежем с обнаженной головой. За ним следовала супруга его и весь многочисленный двор в глубоком трауре. На дамах были длинные платья со шлейфами и большие черные вуали. Им пришлось идти по снегу при ужасном морозе до крепости,¹⁰⁵ весьма далеко отстоящей на другом берегу Невы. По возвращении некоторые дамы были чуть ли не при смерти от усталости и холода.

Траур продолжался шесть месяцев. Женщины не делали причесок, что отнюдь не украшало их; впрочем, незначительная сия неприятность мало что значила по сравнению с тем живейшим беспокойством, каковое смерть Екатерины породила во всей империи.

(Виже-Лебрен Э. Воспоминания о пребывании в Санкт-Петербурге и Москве 1795–1801 гг. Спб. 2004, С. 122–123).

…Пятеро заговорщиков решились на покушение, в их числе и Платон Зубов, бывший фаворит Екатерины, коего Павел осыпал милостями после возвращения его из ссылки. Они явились в спальню императора; двое часовых, стоявших у дверей, хотели помешать им, но безуспешно, один из них был убит.¹⁰⁶ При виде сих безумцев, бросившихся на него, Павел поднялся; он обладал изрядною силою и долго боролся с убийцами, коим все-таки удалось удавить его. Несчастный кричал: «И вы, Зубов, а ведь я почитал вас своим другом!» С этими словами Павел испустил дух.

Похоже, судьбе было угодно соединить все обстоятельства в пользу заговорщиков. Командир полка, который был приведен к дворцу, знал о заговоре, но полагал, что дело идет о предотвращении покушения на жизнь императора. К несчастью, приход полка не разбудил Павла, равно как и карканье ворон, спавших на крыше. Если бы он проснулся, то успел бы спастись по тайной лестнице к приятельнице своей, некоей г-же Нарышкиной, коей он всецело доверял; от нее он мог бы достичь небольшого суденышка, стоявшего постоянно на канале возле Михайловского дворца. Из-за недоверия Павла к жене обе двери, разделявшие его спальню и ее покои, запирались ключом на два оборота, и когда он кинулся к ним, было уже поздно. <…>

Хотя различные препятствия могли помешать преступникам, заговорщики тем не менее не сомневались в своем успехе. В тот вечер один из них, некто С...кий, будучи среди многочисленного общества, в полночь достал часы и сказал: «Должно быть, уже все кончено!» И действительно, Павел был мертв. Тело его набальзамировали, и в течение шести недель оно покоилось на траурном ложе для всеобщего обозрения с открытым, хотя и нарумяненным для сокрытия следов насилия, лицом. Вдова его каждый день на коленях молилась у тела и приводила с собой обоих младших сыновей, Николая и Михаила, еще совершенных детей. Николай однажды спросил ее: «Почему папа не просыпается? »

14 июня 1826 г. в Петербурге состоялись похороны императрицы Елизаветы Алексеевны (1779―1826), скончавшейся 4 мая. Описание траурной процессии и церемонии похорон излагает Франсуа Ансело.¹⁰⁷

Пушка Петропавловской крепости известила меня о въезде в Петербург траурного кортежа императрицы Елизаветы. Я отправился на набережную, нанял одну из элегантных лодок, в изобилии покрывающих поверхность Невы в это время года, и, качаясь на прозрачных волнах, мог беспрепятственно наблюдать за движением кортежа в крепость через огромный наплавной мост. Мост этот, возможно, самый красивый в Европе, ведет от крепости к площади, где высится бронзовая статуя Суворова, и примечателен как своей протяженностью, так и элегантностью чугунных перил. Всегда заполненный множеством всевозможных экипажей, с идущими по широким тротуарам пешеходами, он являет собой любопытнейшую, постоянно меняющуюся картину, которую в каждое мгновение обновляют разнообразные сочетания костюмов и карет. Однако обычное оживление, которому он служит подмостками, сменилось сегодня траурным молчанием. Кортеж, медленно двигавшийся через толпу зрителей всех сословий, под звон колоколов всех церквей и ежеминутный артиллерийский салют, прошел по мосту в следующем порядке.

Церемониймейстер на коне, с черно-белой перевязью; за ним рота гвардейского Преображенского полка; служащий императорских конюшен в мундире с траурным крепом; маршал Двора в черной мантии и шляпе с опушенными полями; кавалергарды и конногвардейцы с литаврами и трубами; сорок ливрейных лакеев, четверо скороходов, восемь камер-лакеев, восемь придворных, наконец, гофмейстер пажеский, следующий за шестнадцатью пажами и четырьмя камер-пажами и замыкающий первую часть процессии.

Вскоре в воздухе затрепетали флаги провинций и всех губерний империи; каждый из шестидесяти двух флагов нес офицер, сопровождаемый двумя ассистентами; за этими знаменами следовал, возвышаясь над ними, черный шелковый штандарт с гербом России.

Затем вперед вышел латник в черных доспехах с опущенным вниз обнаженным мечом. Но здесь траур кортежа смешался на мгновение с пышностью придворных празднеств: двенадцать гвардейских гусар во главе с офицером прошли перед парадной каретой, увенчанной императорской короной и запряженной восьмеркой лошадей в праздничной упряжи, в сопровождении восьмерых стременных; держась за дверцу кареты, шел шталмейстер, с каждой стороны два лакея, а за ними четверо стременных верхами. Все эти люди в ярких мундирах и великолепных ливреях, казалось, снова провожают на праздник сияющую колесницу, которую смерть лишила ее главного украшения.

Мимолетно, как символизируемое ею земное величие, карета эта пронеслась передо мной, и черные мантии и фетровые шляпы с длинным крепом снова вернули кортежу траурный вид, какого требовала печальная церемония. Гофмаршал в мундире со знаками траура шел перед гербами великих княжеств Баденского, Шлезвиг-Голштейнского, Таврического, Сибирского, Финляндского, Польского, Астраханского, Казанского, Новгородского, Владимирского, Киевского и Московского; щиты с гербами несли чиновники шестого класса дворянства в сопровождении двух ассистентов; далее, за четырьмя генералами, следовал большой герб империи; его несли два генерал-майора и два полковника, ассистировали два старших офицера.

Церемониймейстер на коне вскоре открыл дорогу сословию ямщиков. Они были одеты в национальные костюмы, а те из них, кто получил от императора почетные кафтаны,¹⁰⁸ имели на рукаве черный креп. Далее шли старшины ремесленных цехов, по три в ряд и в сопровождении старейшин своих корпораций; перед каждым отделением развевался небольшой флаг с отличительными знаками цеха.

Сразу за ними шли представители мещанского и купеческого обществ, потом петербургский городской голова. Затем Российско-Американская компания, Экономическое и Человеколюбивое общества, Общество попечительное о тюрьмах, чиновники Императорской публичной библиотеки, Петербургского университета, Академии художеств и Академии наук; маршал совета воспитательных институтов, покровительствуемых императрицей-матерью, шел впереди воспитанников и служащих этих учреждений.

За чинами придворных контор следовали генералы, генерал-адъютанты и адъютанты императора: статс-секретари, сенаторы, министры и члены Государственного совета; воспитанницы Дома трудолюбия и тех школ, которым покровительствовала покойная императрица. Затем за двумя отрядами конной гвардии и двумя герольдами в траурных мундирах пронесли иностранные и российские ордена и императорскую корону на подушках, покрытых золотой парчой. Наконец, появились певчие Александро-Невской лавры и вслед за ними духовенство с зажженными свечами, а затем три иконы, одну из которых нес императорский духовник, а две другие ― архидиаконы и священники Двора.

Едва успел я рассмотреть этих священников, чьи длинные волосы и бороды развевал ветер, как мой взгляд привлек траурный катафалк с телом покойной императрицы: штанги, на которых покоился балдахин, держали четверо камергеров, шнуры и кисти ― придворные, кисти траурного савана ― двое камергеров, а с двух сторон колесницы шли дамы ордена св. Екатерины¹⁰⁹ и фрейлины, провожая свою императрицу в последний путь; шестьдесят пажей с факелами окружали экипаж, а восемь придворных вели лошадей.

И тогда показался император, в траурной мантии и шляпе с опушенными полями; он шел в сопровождении великого князя Михаила, начальника Генерального штаба, военного министра, инспектора инженерного корпуса, генерал-квартирмейстера и дежурного генерала; затем траурная карета с царствующей императрицей и юным наследником престола. На некотором расстоянии и с двух сторон от императора и императорской фамилии двигались двадцать четыре гвардейских подпрапорщика.

За герцогом Вюртембергским, его двумя сыновьями и дочерью прошли пешком две Имеретинские царицы, Мингрельская правительница, все фрейлины двора, все дамы, состоявшие на службе у покойной императрицы, а замыкала процессию рота Семеновского полка. Кортеж, останавливавшийся перед всеми церквами, встречавшимися на его пути, прошел перед статуей Суворова, и этот воин, в одной руке держащий меч, а другую протянувший к крепости, казалось, брал под свою защиту прах царицы, чью империю защищал столько лет.

Я поспешил в Петропавловский собор, где для меня было оставлено место, и мог наблюдать заупокойную службу. Саркофаг, снятый с траурной колесницы, был водружен на великолепный катафалк, приготовленный в середине церкви. Служил митрополит, и как только были прочитаны заупокойные молитвы, все члены императорского дома подошли проститься с той, чьи добродетели украшали корону. Когда последний долг был исполнен, гроб сняли с катафалка, и митрополит со священниками проводили его к могиле, куда его и опустили под тройной ружейный залп и общий залп всех пушек крепости.

Современник Франсуа Ансело – Мармон, – писал о похоронах Елизаветы Алексеевны следующее: «Ввезение тела покойной государыни в Санкт-Петербург было обставлено с величайшей торжественностью. Император, императрицы встретили ее у заставы и пешком проводили до крепостной церкви, усыпальницы русских государей, начиная с Петра I. Процессия была огромна и составила более лье в длину. Описать ее мне не под силу. Ни в какой другой стране подобные церемонии не носят ни столь пышного, ни столь религиозного характера.

На церемонию был приглашен и дипломатический корпус, и все мы отправились в церковь на отпевание и погребение. Церковь мала и неприглядна, построена так же недавно, как и сам город. Возведена она на таком низком месте и так близко к воде, что кажется, может быть разрушена в любой момент. Воспоминания о прошедших веках, которые так красноречиво говорят о вечности, здесь отсутствуют. Бренные останки правителей великой империи, захороненные в столь новом вместилище, свидетельствуют о том, как молода политика этой нации ― что, в некотором смысле, умаляет достоинство сей державы. Насколько уместнее было бы хоронить императоров в Москве! Древний город, истинная столица, влияние которой ощущается и в Европе, и в Азии. Старый Кремль и старые могилы в самом древнем храме царской резиденции!»¹¹⁰

(Валера Хуан. Письма из России. Спб. 2001, С. 125–128).

Смерть графа Григория Строганова, члена Государственного Совета и одного из самых почитаемых и любимых деятелей при дворе, да и всей России, на какое-то время опечалит высшее общество. Графа, обладавшего большими знаниями и опытом, высокими качествами характера, приятного в разговоре, чрезвычайно уважал император. Сегодня состоятся торжественные похороны графа, думаю, что на них будут присутствовать все важные лица Петербурга и сам император. Почести и отпевание проходили в знаменитом монастыре святого Александра Невского, основанном Петром Великим на том месте, где русский святой победил в давние времена шведов в великой битве. Петр Великий, чтобы прославить новый город, который он основывал, приказал перевезти на берега Волги останки святого героя и предать их земле там. По слухам, святому не пришлось по вкусу новое пристанище, и чудесным образом он вернулся на прежние места, а царь снова попросил его прийти, умоляя не трогаться с места еще раз, если он не хочет, чтобы его монахи испытывали мучения. С тех пор святой остается на месте. Правда, его обитель с каждым днем становится все приятнее. Золото, яшма, бронза, живопись, алмазы и жемчуга украшают жилище святого. Самые великие люди империи находят последнее свое пристанище здесь, чтобы быть рядом с ним; охраняют его шестьдесят монахов, таких сильных, румяных здоровяков, скорее похожих не на монахов, а на великанов. <…>

Весь дипломатический корпус, пребывающий здесь, магнаты и важные сановники двора – все были в мундирах. Сам император и великий князь Николай оказали честь своим присутствием. Во время исполнения песнопений, в которых молят Бога за душу покойного, у каждого из присутствовавших была в pукax зажженная свеча. Гроб стоял посередине церкви, на катафалке, к которому поднимались ступени. Он был покрыт черной бархатной тканью, расшитой золотом. Священники окропили его святой водой и окурили благовониями, Один из них, обращаясь ко всем нам, произнес длинную речь, которую я не понял. Когда закончилось пение, начался трогательный, торжественный акт. Все родственники и друзья покойного, одетые в строгие траурные платья, со слезами на глазах или делая вид, что плачут, медленно поднялись, чтобы дотронуться до гроба и поцеловать покрывало. Гроб, как я сказал, был закрыт, и последний поцелуй вечного прощания в этом мире должен был дойти через дерево. Вокруг возвышения были возложены на соединенных по двое табуретах большие кресты, которыми ранее украшалась грудь графа во время его странствования в сей долине слез. Крестов было много, что для русских очень важно, более чем для какого-либо другого народа. Для них крест – это драгоценное украшение,

на золоте души

самый прекрасный блеск, –

как в Испании думали о крестах во времена Кальдерона.

Хавен Педер фон. Путешествие в Россию // Беспятых Ю.Н. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. Спб. 1997, С. 323–324.

…Наводнением вынесло много черепов и человеческих костей до самой ограды вокруг Аптекарского сада. Их сочли останками людей, погибших в сражении, которое будто бы состоялось на этом острове между русскими и шведами. Это могло быть также принесено со старого немецкого кладбища, прежде располагавшегося на Аптекарском, а теперь устроенного на Сампсоньевском (Samsоe) острове.¹¹¹ Одно из мест, где в Петербурге производится казнь, тоже находится на Аптекарском острове, и об этом я должен сказать вот что.

В Петербурге и во всей России смертную казнь обставляют далеко не так церемонно, как у нас или где-либо еще. Преступника обычно сопровождают к месту казни капрал с пятью-шестью солдатами, священник с двумя маленькими, одетыми в белое мальчиками, несущими по кадилу, а также лишь несколько старых женщин и детей, желающие поглядеть на сие действо. У нас похороны какого-нибудь добропорядочного бюргера часто привлекают большее внимание, нежели в России казнь величайшего преступника.

Как только пришедший с ними судебный чиновник зачтет приговор, священник осеняет осужденного крестом, осужденный сам тоже несколько раз крестится со словами «Господи, помилуй», и затем несчастный грешник предает себя в руки палача и так радостно идет навстречу смерти, словно бы на великий праздник. Палач, являющийся в сем действе главной персоной, часто исполняет свои обязанности очень неторопливо и жалостливо, как плохая кухонная девушка режет теленка. Вообще же достойно величайшего удивления то, что, как говорят, никогда не слыхали и не видали, чтобы русский человек перед смертью обнаруживал тревогу и печаль. Это, без сомнения, отчасти объясняется их верой в земное предопределение и его неизбежность, а отчасти – твердым убеждением, что все русские обретут блаженство, и наконец, отчасти великими тягостями, в которых они живут в сем мире.

Приступая к описанию традиции Великого Поста, некоторые иностранные авторы упоминают о Масленой неделе. «Перед великим постом бывает карнавал, а именно в восьмую неделю перед Пасхой; русские называют его масленой неделей, так как в эту неделю они могут есть масло, но не мясо»,¹¹² – пишет Педер фон Хавен.

У Элизабет Джастис находим подробности празднования масленицы. «Развлечение русских бывает на неделе перед великим постом, эту неделю называют масленицей. Они уходят из города на расстояние около трех миль, где очень высокие холмы,¹¹³ и все мужчины, женщины и дети развлекаются катанием с гор в санках. Некоторые делают это в высшей степени ловко. Иногда многие все же ломают себе руки и ноги. Эта забава ценится так высоко, что за нею наблюдает ее величество, – сообщает Элизабет. – В продолжение этой недели все позволяют себе есть и пить что угодно. Они очень вкусно готовят [блюда] из молока, масла и яиц. И эту пищу, весьма приятную, называют изысканной».¹¹⁴

Датского автора и англичанку дополняет шведский ученый К.Р. Берк: «Неделя перед великим постом называется масленицей, когда мясо, правда, запрещено, но разрешены рыбные блюда с маслом и молоком. Масленицу надо рассматривать как карнавал, особенно последние ее дни, когда почти не увидишь мужчины или женщины из простонародья, которые не были бы пьяны. Если страждущий недостаточно напился дома, он добавляет на так называемых прощальных визитах, какие друзья наносят друг другу. Церковь при этом стремилась к тому, чтобы люди дружелюбно навещали своих друзей и как достойные причастники мирились с теми, с кем в ссоре».¹¹⁵

В следующем, Х1Х столетии, празднование масленицы приобрело большой размах, о чем сообщает испанский морской офицер Хуан ван Гален, живший в С.-Петербурге в 1818–1820 гг.: «У русских, точно так же, как и у католических народов, карнавал является периодом, отведенным для развлечений. Неделя, именуемая Масленой, надо думать, по причине съедаемого во время нее огромного количества всякой жирной еды, вся целиком посвящена публичным увеселениям. Торговля оказывается парализована, всякая работа прекращается, все мастерские, лавки, школы закрываются. Множество народа сходится на Неве, превращенной в место разнообразнейших народных гуляний. На льду толщиной от четырех до пяти футов собираются торговцы съестным и напитками, танцовщицы, устраиваются карусели и любимое развлечение русских – качели. Среди густой толпы развлекающихся проносятся с невероятной скоростью сани с одним или двумя седоками, запряженные одной либо парой лошадей, причем одна из них бежит рысью, тогда как другая скачет рядом с ней легким галопом.

Кое-где посреди этого скопления веселящихся людей высятся, подобно египетским пирамидам, русские, или ледяные, горки. На период праздников возводят помост высотой пятьдесят футов и шириной в пятнадцать-двадцать футов. Платформу, находящуюся на его вершине, куда поднимаются по внутренней лестнице, и спуск длиной от восьмидесяти до ста футов, построенные из толстых досок и покрытые снегом, поливают водой, так что образуется зеркально-гладкое ледяное покрытие. И уже в день, когда начинаются народные гуляния, с горок скатываются сотни маленьких санок на двух деревянных полозьях, и на каждые санки усаживаются два человека разного пола в живописных народных нарядах».¹¹⁶

Посты Православной Церкви разделяются на многодневные и однодневные. Пост в среду и пятницу принадлежит к числу однодневных; он установлен в память взятия Иисуса Христа под стражу, осуждения на казнь (среда), распятия, крестных мук и смерти (пятница). О многодневных постах сообщает своим читателям Фрэнсис Дэшвуд (1733 г.): «Для всего народа существует четыре поста в году, по шесть недель каждый».¹¹⁷ Что касается продолжительности каждого из них, то английский автор «округляет»; он имеет в виду четыре многодневных поста: Великий пост перед Пасхой, Рождественский, или Филиппов, перед Рождеством; Петров перед праздником свв. апостолов Петра и Павла; Успенский перед Успением Богородицы.

Более точен в этом отношении Педер фон Хавен; будучи лютеранским пастором, он проявил профессиональный интерес к православным традициям. «Всего в году четыре таких поста, – пишет датский автор. – Первый продолжается восемь недель перед Пасхой. Второй начинается сразу после Троицы и продолжается до дня Петра и Павла, то есть до 29 июня по старому стилю. Третий длится весь август. Четвертый и последний начинается 15 ноября и продолжается до 25 декабря, то есть до Рождества. Однако здесь надо заметить, что эти строгие правила воздержания не распространяются на приходящиеся на время постов праздники. Но, напротив, каждая среда и пятница в продолжение всего года являются недельными днями поста, и если прибавить их к годовым, то всех вместе выйдет около семи месяцев».¹¹⁸

Фон Хавену вторит К.Р. Берк, кое в чем дополняя своего собрата по перу: «Второй пост – Петра и Павла, он начинается в Троицкое воскресенье и завершается в Петров день. Затем идет пост Богоматери – с 1 по 15 августа, день Успения Богородицы. Этот пост столь же строг, как и великий, то есть не дозволяется вкушать рыбу. Последний [пост] начинается 15 ноября, или в день Филиппа (по русскому счету), и завершается в первый день Рождества. В это время празднуется день Николая – с пьянством, как в масленицу. По промежуткам между этими постами и их продолжительности многие тысячи крестьян ведут счет времени, не зная названий месяцев. Говорят, ни один священник не дозволяет нарушать пост, но все же потворствует нарушителю».¹¹⁹

Интересны рассуждения фон Хавена о пользе постов; правда, здесь приводятся не духовно-нравственные аргументы, а экономические, что характерно для протестантского образа мыслей.

<…> От русских постов есть, однако, польза. Они укрепляют весь народ, и благодаря им русских считают самыми твердыми людьми, способными лучше других сносить тяготы и выживать. Благодаря постам обжоры вынуждены иногда расставаться со своим жиром, а потому среди простых русских вовсе не встретишь толстых и тучных людей. Посты приносят императорской казне значительные доходы, – пишет лютеранский пастор. – Но посты – главная причина того, что по всему государству всегда держится низкая цена на мясо и жирные продукты. В мае опять наступает большой пост, продолжающийся 5-–6 недель, и во время него подрастает весь молодой скот, так что затем кого-то из него можно забить. Поэтому на съестные товары всегда сносная цена. Нет ничего необычного в том, что, особенно в пост, барашек продается за 12–16 копеек, заяц – за 2, серая куропатка или тетерка – за одну копейку и вся прочая дичь по столь же ничтожной цене. Два десятка яиц – за 1 или 2 копейки, фунт животного масла – за 3–4, фунт мяса – за одну и так далее соответственно со всевозможными продуктами питания, какие иностранцы и не соблюдающие строго постов русские приобретают весьма выгодно. Да и едва ли, пожалуй, найдешь страну, в которой было бы больше богатых рыбой больших и малых рек и озер, чем Россия, и ее жителей пост принуждает пользоваться этим превосходным даром природы.¹²⁰

Подробное описание традиции поста можно найти в сочинении упомянутого выше Карла Рейнхольда Берка (1706–1777), который посетил Санкт-Петербург в 1735 году. «Пост наряду с крестным знамением является частью внешнего благочестия, соблюдаемого наиболее строго, – пишет шведский автор. – Круглый год по средам и пятницам не едят мяса и того, что имеет животное происхождение, – масла, молока и яиц, но лишь рыбу (приготовленную на растительном масле или с хреном) и земляные произрастения. В первый, или великий, пост – от Сыропуста до Пасхи – нельзя есть и рыбы, и, согласно старому церковному установлению, не более двух раз готовится вареная пища – именно в день Благовещения Святой Богородицы и в Вербное воскресенье».¹²¹

Далее К. Р. Берк сообщает своим читателям о том, как русские православные христиане соблюдают пост на практике. «Однако столь строго ведут себя довольно-таки немногие; обычно считают достаточным, если в первую и последнюю неделю (поста) едят только сырую пищу – грибы, сухие плоды, редьку, кислую капусту и т.д. , – продолжает шведский ученый. – Некоторые столь благочестивы, что по три-четыре дня кряду на протяжении этих двух недель, в которые большинство причащается, не употребляют вообще ничего, другие же воздерживаются от пищи каждый второй день».¹²²

В России, где Церковь и государство находились в тесных взаимоотношениях, православная традиция поста подкрепляла дух народа в тяжелых обстоятельствах. Так, в первые годы Северной войны (1700–1721 гг.) ситуация часто складывалась не в пользу России. Об этом писал лорд Чарльз Витворт, английский чрезвычайный посланник при русском дворе (с 1704 г.). В своем донесении от 6 (17) июня 1705 г. на имя статс-секретаря Гарлея¹²³ английский дипломат сообщает о повелении Петра 1-го: «Государь приказал соблюдать строгий пост по средам и пятницам в течение месяца, да низойдет благословение Господне на русское оружие против шведов. Сегодня первый день этого поста».¹²⁴

В последующие годы русская армия одержала ряд побед над шведами: в 1709 году – при Полтаве; в 1710 году были взяты Выборг, Рига и Ревель. 1714-й год отмечен победой русского флота при Гангуте. В борьбе за выход к Балтике страна истощила силы, и необходимо было укреплять национальное самосознание. Вот что сообщал об этом Джеймс Джефферис, посланник короля Георга 1 при русском дворе (с 1718 г.). В донесении от 30 июля (10 августа) 1719 г. на имя статс-секретаря Крэггса он пишет: «В Петербурге установлен день для поста и молитвы о ниспослании благословения Господня на предприятия Его Величества».¹²⁵

27 июля (7 августа) 1720 г. русский флот одержал очередную победу при Гренгаме, но до окончательной «виктории» над Швецией оставалось еще больше года. Призывая своих подданных «затянуть пояса», Петр 1 подавал им личный пример. Сведения об этом находим в «Журнале путешествия» уполномоченного при русском дворе Иоганна Ле-Форта. Будучи легационным советником курфюрста Саксонского и короля Польского Августа П-го, Ле-Форт весной 1721 года отправился в Ригу, где 25 мая был представлен Петру I. Упомянув о том, что здоровье царя было плохое, Ле-Форт пишет далее: «Замечают, что он говеет усерднее обыкновенного с раскаянием, коленопреклонением и многими земными поклонами».¹²⁶

Война со Швецией, продолжавшаяся более 20 лет, шла к завершению, и наконец 30 августа (10 сентября) 1721 г. был заключен Ништадтский мир. Это был триумф русского оружия, и празднования по случаю победы коснулись также церковных традиций. По словам Ле-Форта, «Русский Синод разрешил всем православным в России есть мясо во время Великого поста, исключая первой и последней недели»,¹²⁷ – так пишет этот дипломат в донесении графу Якову Флемингу, первенствующему министру короля Августа П-го.

В том же 1721 году Петр I окончательно ликвидировал патриаршество и принял титул императора. Учреждение Святейшего Синода было осуществлено по протестантскому образцу; впрочем и ранее протестантизм оказывал влияние на образ мыслей монарха. Об этом можно судить по сообщению французского комиссара (впоследствии – консул) в С.-Петербурге де Лави, отправленному им в декабре 1719 г. на имя аббата Дюбуа (впоследствии – архиепископ и кардинал, государственный министр Франции). «Во вторник, согласно обычаю, праздновали день св. Екатерины, имянины Ея Величества царицы, – пишет французский дипломат. – Царь сидел за большим столом с архиереем и многими другими высшими духовными лицами и избранными священниками и держал к ним довольно длинную речь насчет постановлений первоначальной Церкви. Он сказал им, что по его убеждению это огромное количество постов и совершаемых священниками церемоний менее приятны Богу, чем сокрушенное и смиренное сердце, и увещевал их превыше всего поучать народ нравственности, потому что тогда суеверие исчезнет мало-по-малу в его государстве и подданные его станут Богу служить лучше, а ему вернее».¹²⁸

В отношении Великого поста у большинства иностранных авторов, живших в России, имеются лишь краткие упоминания. Более подробно об этом пишет англичанка Элизабет Джастис, служившая гувернанткой у английского купца Эванса. Она пробыла в С. Петербурге с 1734 по 1737 гг., и в ее записках можно найти интересные сведения о православных традициях.

Красочно описав те развлечения, которыми сопровождалось встарь празднование масленицы, английская гувернантка переходит к «анализу» великопостных традиций. «В понедельник, предшествующий пепельной среде, с которой начинается великий пост, веселье заканчивается»,¹²⁹ – пишет любознательная англичанка, употребляя при этом неправославную терминологию. «Пепельная среда» (Ash Wednesday) – у протестантов день покаяния, первый день Великого поста. Название происходит от обряда, во время которого священники посыпали золой головы кающихся прихожан.¹³⁰

«Во вторник при встрече они (русские христиане – а. А.) целуются, объявляют: «Прощай, завтра я умру!» – и продолжают умерщвлять свою плоть до Пасхи. Русские ходят в церковь вечером, как и днем, – продолжает Элизабет Джастис. – Отправление обрядов состоит в том, что они крестятся, кланяются и бьются головой о пол, повторяя часто и быстро, как только возможно, слова: «Господи, помилуй нас». И те, кто проговаривает это быстрее всех, считаются самыми набожными. В домах у русских есть многочисленные живописные и резные изображения; перед всеми горят восковые свечи со времени ухода хозяев в церковь и до возвращения домой. Они очень строго соблюдают посты в смысле воздержания от пищи, но не в такой степени – от питья. Я не видала, чтобы кто-то хоть раз отказался от вина. Однако во время этого поста надо откупаться. Например, одна знатная дама выбрала русскую женщину в няньки своему ребенку (кормилицу – а. А.), но не одобряла ее пост. И та, чтобы не потерять место, отправилась к священнику; он дал разрешение на определенных условиях, она их выполнила, и этот грех был ей отпущен».¹³¹

Более обстоятельные сведения о православных постах находим в сочинении Педера фон Хавена (1715–1757), посетившего С.Петербург в 1736 году. «В середине февраля начался большой русский пост, – начинает свое повествование датский автор. – У русских больше постов и соблюдаются они строже, чем у католиков. Ибо если сложить все русские посты вместе и добавить обычные недельные дни постов – среду и пятницу, то они в год составят 28 недель. Но самый долгий из всех – тот, что перед Пасхой, называемый поэтому Великим постом».¹³²

Далее фон Хавен приводит традиционные сведения о великопостном говении русских христиан: «Во время настоящих недель поста им нельзя есть мясных блюд, молока, яиц и масла, но только овощи, хлеб, хлебные изделия и рыбу (которую, однако, варят на растительном масле вместо животного»).¹³³ В сообщении датского автора упоминается об установлении «не столь строго соблюдать посты на флоте и в армии», хотя тут же фон Хавен добавляет, что «в армии бывают достаточные причины поститься, как например, в кампаниях против турок».¹³⁴ Что же касается большинства православных, то, по замечанию датского путешественника, «простой русский человек по-прежнему не хочет осквернять дни поста; люди отказываются есть из посуды, в которой была какая-нибудь запрещенная пища. Это часто доставляет иностранным путешественникам значительные затруднения, так как им приходится возить с собой и всё необходимое для питания».¹³⁵

Заметки Э. Джастис и фон Хавена относятся ко времени правления Анны Иоанновны (1730–1740), когда при дворе усилилось немецкое влияние. Это, в свою очередь, повлекло за собой ослабление православных традиций в кругах высшей знати. В связи с этим можно привести любопытное замечание маркиза Жака-Иоахима де ля Шетарди (1705–1758), французского посланника при русском дворе в 1740–1742 гг. «Отныне, по сообщению самого Остермана, строгость, соблюдаемая во время поста, не явится более поводом для русских, как мужчин, так и женщин, жить замкнуто в своих домах, – пишет французский дипломат. – Поэтому я начинаю с завтрашнего дня устраивать обеды, как можно чаще, при многочисленном обществе, чтобы эти лица отнюдь не тревожились с самого начала малейшими признаками особого внимания; отсюда, может быть, явится возможность завязать некоторые знакомства».¹³⁶

Эти строки, адресованные Амело Жан-Жаку де Шалью, министру иностранных дел во Франции, были написаны в апреле 1740 года, а 17 октября (ст. ст.) того же года императрица Анна Иоанновна скончалась. Вскоре на российский престол, в результате дворцового переворота, взошла «дщерь Петрова» – Елизавета Петровна (1741–1761). Вот что сообщает французский дипломат в одном из своих донесений из Петербурга: «Царица не удовольствовалась самым строгим, каким только можно себе придумать, выполнением поста и соблюдением в продолжении Страстной Недели всех требуемых тогда обрядов, и должно думать, что она считала необходимым показать своим народам пример уважения, должного Церкви. Если суеверие, или частные виды нисколько не входят сюда, то конечно такой образ действий заслуживает похвалы».¹³⁷

Эти строки относятся к начальному периоду царствования Елизаветы Петровны, и вполне понятно, что ревностное исполнение всех великопостных традиций укрепляло авторитет тех лиц, которые в этом нуждались. Однако вдали от многочисленной челяди императрица Елизавета позволяла себе «расслабиться», о чем свидетельствовали лица из ее ближайшего окружения. В записках будущей императрицы Екатерины П-й приводится такое сообщение. «Около середины Великого поста, – пишет Екатерина, – мы ездили с императрицею в Гостилицы на именины к обер-егермейстеру графу Разумовскому. Там были танцы и было довольно весело».¹³⁸

Эта запись была сделана не ранее середины 1740-х гг., поскольку Екатерина прибыла в Россию в начале 1744 года. «9 февраля прошел ровно год с тех пор как я приехала к русскому двору»,¹³⁹ – отмечала она в своем дневнике зимой 1745 года. При дворе Елизаветы Петровны находился и супруг Екатерины – великий князь Петр – будущий император Петр Ш. Вскоре после приезда в Россию великий князь Петр смог убедиться в том, что православные традиции, умалявшиеся ранее, при Анне Иоанновне, возрождаются в годы правления Елизаветы Петровны. Вот что пишет по этому поводу Кирилл Вейч, английский полномочный министр при русском дворе (с 1742 по 1744 гг.). В своем донесении в Лондон (февраль 1744 г.) на имя лорда Джона Картерета (статс-секретарь короля Георга П) он сообщает о праздновании дня рождения великого князя: «День этот пришелся на первой неделе поста, которая Ея Императорским Величеством посвящается благочестию; потому официального обеда не было», – замечая при этом, что гости «из высшей знати обедали с великим князем».¹⁴⁰

В придворных кругах было известно о приверженности великого князя Петра Ш к лютеранству; сведения об этом находим и в записках Екатерины. «На первой неделе Великого поста (в 1745 г. – а. А.) у меня была очень странная сцена с великим князем, – пишет Екатерина. – Утром я со своими женщинами, которые все были очень набожны, была у себя в комнате и слушала заутреню, которую служили в передней комнате, как вдруг ко мне явилось посольство от великого князя; он прислал своего карлика спросить о моем здоровье и сказать, что по случаю великого поста он в этот день не придет ко мне. Когда карлик вошел, мы все слушали молитвы и во всей точности исполняли правила поста, по нашему обряду. Я велела передать великому князю обыкновенное приветствие, и карлик ушел назад.»¹⁴¹

Карл-Петр Ульрих, герцог Голштинский, как и Екатерина, принял Православие, и по миропомазании стал великим князем Петром Феодоровичем, наследником российского престола. Но, в отличие от своей супруги, он тяготился православными традициями, о чем свидетельствует дальнейшее повествование Екатерины. «В самом ли деле карлик был тронут тем, что видел или вообразил, что дорогой господин его, вовсе не имевший охоты молиться, захочет последовать нашему примеру, или может быть по глупости, только что, возвратившись в комнату великого князя, он начал чрезвычайно расхваливать благочестие, царствовавшее у меня в комнатах, и этим самым очень рассердил против меня великого князя. При первой нашей встрече я увидала, что он на меня дуется, и когда спросила за что, он стал меня бранить за чрезмерную набожность. Я спрашивала, кто ему сказал о моей набожности, и он сослался на карлика, как на очевидца, Я возражала ему, говоря, что исполняю только приличие, которого невозможно обойти без скандала и делаю то, что все делают; но он оставался при своем мнении».¹⁴²

Вот еще два любопытных наблюдения иностранных дипломатов о царских чиновниках елизаветинской эпохи. В марте 1749 г. лорд Джон Гиндфорт (чрезвычайный и полномочный министр Великобритании в С. Петербурге) сообщал Томасу Пельгаму, герцогу Ньюкэстльскому,¹⁴³ о говеющих российских «аппаратчиках»: «Во время поста они здесь занимаются своими мелкими внутренними делами и очищают свои канцелярии от дел, залежавшихся там за несколько месяцев, чтобы таким образом иметь свободное время пировать и веселиться во время праздников»,¹⁴⁴ – пишет английский дипломат.

В другом своем донесении в Лондон лорд Джон Гиндфорт дополняет сказанное ранее: «Здесь во время поста – полная остановка во всех делах, а также в придворных и общественных развлечениях. Но частные интриги партий и заговоры при дворе никогда не прекращаются».¹⁴⁵ (Даже серьезные политические осложнения не могли поколебать православные устои. Весной 1718 г. в самом разгаре было следствие по «делу царевича Алексея» и его единомышленников. Однако «церковное богослужение Страстной недели и увеселения Пасхи прервали ход следствия над государственными преступниками, число которых, как уверяют, доходит до 70 лиц всякого звания»¹⁴⁶, – сообщал из С.-Петербурга в Париж французский комиссар де-Лави в апреле 1718 г.)

Особенно осторожно должен был вести себя претендент на императорский престол – великий князь Петр Феодорович. Однако он открыто пренебрегал православными традициями, за что в конце концов и поплатился жизнью во время дворцового переворота в 1762 году. А его супруга Екатерина, напротив, укрепляла свой авторитет, готовясь к восшествию на трон. «На первой неделе великого поста я сочла нужным говеть, дабы показать тем мою приверженность к Православной греческой вере»¹⁴⁷, – отметила она в своих записках весной 1759 года. Однако не следует полагать, что ее великопостное воздержание было лишь данью политическим обстоятельствам, – оно являлось искренним проявлением религиозных чувств.

В последние годы царствования Елизаветы Петровны великопостные ограничения соблюдались при Дворе особенно строго. Это подтверждается сообщением французского дипломата Лафермиера, прибывшего в Петербург в 1761 году. В своих записках он свидетельствует: «Особенно печально проводит государыня Великий пост. Она не терпит рыбы, но не смеет есть не только мяса, но и яиц, масла и молока: всё это одинаково воспрещается суровыми правилами этого поста. Благочестие последователей греческого вероисповедания главным образом заключается в строгом держании постов, и императрица Елизавета, которая с каждым днем становится все набожнее, предпочитает (скорее) расстраивать себе здоровье, чем подавать подданным пример нарушения поста. Примеру же своего воздержания она требует, чтобы все следовали».¹⁴⁸

После кончины Елизаветы Петровны (1761) на российский престол взошел Петр Ш (1761–1762), но время его правления было недолгим. Екатерина II, утвердившаяся у власти в результате переворота, воздержалась от «тотальной чистки» ближайшего окружения своего супруга. Так, воспитатель великого князя Петра Феодоровича Якоб Штелин (1709–1785) не только не был удален из России, но дослужился здесь до звания академика. Перу Штелина принадлежат интересные зарисовки говеющего Петербурга, где в великопостное время запрещались светские развлечения. В записи, относящейся к 1764 году, Якоб Штелин сообщает: «Постом, когда музыка обычно отдыхает, в Петербурге в этом году возник род немецких духовных концертов, которые доктор теологии и пастор немецкой St. Petri-Kirche устраивал в тамошнем школьном здании».¹⁴⁹

Здесь речь идет о лютеранском храме св. Петра на Невском проспекте, при котором в 1762 г. была открыта «Петришуле». В «Известии» об открытии этой школы, помещенном в «Ежемесячных сочинениях», было сказано: «Дети мужеского пола будут учиться читать, писать, истории по познании Бога между людьми, всеобщей и самой легкой части натуральной истории, начальному основание геометрии, рисованию, французскому языку... Обучение в пении будут двояко, ибо дети должны сперва токмо понаслышке учиться гласам духовных стихов, а потом и ноты, и музыкальные знаки разуметь и по оным петь учиться… Не забавы и прохаживания расположены ученикам часы…В оные часы будут они играть на клавикордах, либо учиться у танцмейстера пристойным движениям тела».¹⁵⁰

Продолжая свое повествование о великопостных духовных концертах, Якоб Штелин пишет: «Для этого было предназначено послеобеденное время в субботу, и для входа на эти духовные концерты, где иногда исполнялись и другие соло, симфонии и концерты, каждое лицо платило по 1 рублю. В городских слушателях не было недостатка, – они зачастую являлись даже в таком количестве, что довольно большой зал казался слишком тесен, и музыкантов можно было щедро оплачивать. Последние были в большинстве немцы из придворной камер- и бал- музыки, но для ripienno или пополнения, а также для собственного упражнения использовались школьные учителя и лучшие из учеников, обучаемые в этой школе также пению и инструментальной музыке».¹⁵¹

В репертуар великопостных духовных концертов включались «страсти» – страдания, пассии (лат. рatior – терпеть, страдать). Пассия или Пассион-оратория – это музыкальное оформление евангельского рассказа о распятии и смерти Иисуса Христа, состоящее из вокальных соло, речитативов, ансамблей, хоров, инструментальных эпизодов в концертном исполнении.¹⁵² Об одном таком произведении упоминается в записках Штелина. «Духовный концерт, а именно «Passion-Oratorium» Телемана был исполнен в Вербное воскресенье в послеобеденное время, вместо обычной послеобеденной проповеди в упомянутой церкви, бесплатно, – пишет немецкий автор. – При этом не маленькая церковь ломилась от слушателей – русских, католиков, лютеран и реформатов – настолько, что весьма многие опоздавшие должны были уйти ни с чем».¹⁵³ (Произведения известного немецкого композитора Георга Филиппа Телемана (1681–1767) были весьма популярны в санкт-петербургской лютеранской общине при Петрикирхе. Он написал много сочинений, как церковных, так и светских: кантат, опер, ораторий, а также различной музыки «на случай», инструментальных сонат, сюит и концертов).

Это сообщение Якоба Штелина относится к первым годам царствования Екатерины П. Но свои записки немецкий автор составлял в более поздний период, и в примечании к своему повествованию он сообщил о дальнейшей судьбе настоятеля Петрикирхе. «После ухода, по собственному желанию, этого ревностного пастора и школьного директора из St. Petri-кирхи и школы, эти духовные концерты в последней прекратились, – с сожалением свидетельствует Якоб Штелин. – Он сам находится сейчас в Берлине, в чине советника королевской консистории и в должности директора гимназии».¹⁵⁴

Однако была чисто специфическая причина трудности приезда в Петербург к концертному сезону, к Великому посту: русская ледяная зима пугала «иностранных соловьев», страшила их и, конечно, не без основания: многие из приезжавших в Россию не могли перенести нашего климата и находили здесь могилу. Зимний путь в Петербург «на перекладных», т. е. по почтовому тракту, или «на долгих», т. е. на своих или наемных, одних и тех же на весь путь лошадях, был и очень продолжителен, и очень утомителен, наконец, и небезопасен – по дорогам, даже по почтовым трактам пошаливали, и очень часто проезжающие лишались не только кошелька, но и жизни. Но, несмотря на все эти серьезные причины-препятствия, иностранные знаменитости должны были подчиняться выработанному обычаю – и концертный сезон со времени царствования императрицы Екатерины II совместился с Великим постом, когда по церковным законам, собственно говоря, не должно было быть никаких развлечений.¹⁵⁵

Вот программа петербургских великопостных концертов на 1778–1780 гг.

8 марта 1778 г. – исп. Stabat Mater Дж. Перголези; 14 марта – концерт в Благородном собрании.

1779 г. Концерты скрипача Л. А. Пезибля по вторникам Великого поста, начиная с 18 февраля; 18 февраля – исп. Stabat Mater Дж. Перголези; 23 февраля – начало концертов известного Итальянского музыкального общества; 26 февраля, 1 марта – исп. Те Deum К. X. Грауна; 2, 16, 23 марта – концерт Итальянского музыкального общества; 5 марта – исп. Salve Regina, оратория И. А. Хассе; 8 марта – Страсти Господни, оратория Н. Йоммелли; 19 марта – концерт скрипача Л. А. Пезибля.

1780 г. 17 января – концерт Л. А. Пезибля; 8, 12, 22 марта – концерты скрипача и композитора И. Е. Хандошкина; 15 марта – концерт в Немецком театре; 19, 26 марта – «Духовные концерты», организованные А. Лолли; 20, 27 марта – концерты общества итальянских актеров, организованные К. Маттеи; 5 апреля – концерт в Немецком театре и концерт певца Комаскино.¹⁵⁶

12 февраля 1779 года музыкант-виртуоз Пезибль объявил, что он «будет во весь пост дважды в неделю, т. е. по вторникам и пятницам, представлять оратории новейшего сочинения на французском языке с большою музыкою». Начал Пезибль свои оратории со «Stabat mater dolorosa славного г. Перголезе», которую играл дважды, потом познакомил петербургскую публику с «молебственным пением (Те Deum) сочинения г. Грауна, славного королевского прусского капельмейстера с хорами, гораздо многолюднейшими тех, какие были в последней оратории» и, наконец, дал духовный концерт под названием «„Страсти Христовы» с полным хором сочинения славного г. Жомелли».

Как видим, выбор ораторий был сделан серьезный, исполнение обставлялось очень тщательно: были приглашаемы большие хоры; солистами, кроме самого Пезибля, который играл первую скрипку, были лучшие артисты, находившиеся в то время в Петербурге на императорской сцене. Словом – повторим слова самого Пезибля, – «г. Пезибль приложит всё свое старание оными заслужить похвалу публики».¹⁵⁷

Однако вернемся к запискам иностранцев, повествующих о том, как соблюдался «внеконцертный» пост. Французский дипломат Ш. Массон провел ряд лет при дворе Екатерины II и Павла 1; независимость суждений делают записки Массона ценным мемуарным источником. «<...> Народ добросовестно блюдет четыре длинных поста, предписанных Церковью: исполнительность при этом так велика, что воздержание распространяется на сношения с женой и на курение табака, – пишет Массон. – Кража или убийство, легко отпускаемое священником, в глазах ханжи меньший грех, чем вкушение яиц, мяса или молока постом. Конопляное масло, рыба, зелень, коренья и грибы служат ему единственной пищей, и через несколько недель такого воздержания наступает полное истощение. У богатых стол постом роскошный, с рыбой и прекрасными фруктами: у некоторых подается даже скоромное из внимания к иностранцам или бальным; но я видел ханжу, который отказался есть рыбный суп, который ему налили ложкой, опушенной перед тем в скоромный бульон. Кто-то по поводу строгости постов сказал, что русские добиваются рая голодовкой».¹⁵⁸

А благородная петербургская говеющая публика и в дальнейшем могла посещать великопостные духовные концерты. Так, в апреле 1837 г. в «Художественной газете» была опубликована статья, озаглавленная: «Концерты С.-Петербургского филармонического Общества». Ее автор сообщал читателям о том, что «между концертами минувшего Великого поста заслужили особенное внимание истинных любителей музыки концерты, данные филармоническим Обществом, как по внутреннему содержанию своему, так и по исполнению, требующему больших средств и содействия большого числа искусных артистов».¹⁵⁹

Как и прежде, в репертуар великопостных концертов включались «страсти» – музыкальные произведения, повествующие о страданиях Спасителя. Среди них выделялась оратория Бетховена «Христос на горе Елеонской».¹⁶⁰ Комментируя содержание опубликованной статьи, редактор «Художественной газеты» замечал: «Прошедший Великий пост доказал справедливость нашего мнения о музыкальности С.-Петербурга. В течение пяти недель не было бесконцертного дня и концерта без значительного числа слушателей; были дни, в которые в трех разных местах давались три разные концерты, часто одновременно».¹⁶¹ В эти годы «музыкальный уровень» Петришуле также был весьма высок; впоследствии питомцем этой школы стал будущий композитор М. Мусоргский. А в 1880 г. здесь присутствовал на благотворительном концерте автор исполнявшихся произведений – П. И.Чайковский...

Возвращаясь к запискам Якоба Штелина, можно привести его рассказ о митрополите Новгородском Димитрии (Сеченове) (1708–1767). Воспитанник Московской Славяно-греко-латинской Академии, владыка Димитрий в 1752 году был назначен епископом Рязанским, а в 1757 г. – архиепископом Новгородским. В 1762 г. он совершил чин коронования императрицы Екатерины П, после чего был возведен в сан митрополита. Вот что пишет об этом иерархе немецкий автор: «Этот архиепископ, весьма ученый и красноречивый муж, был некогда профессором в Киевской Духовной Академии. Как первенствующий член Св. Синода, он много значил. Императрица Екатерина П очень дорожила им. Когда он однажды, года за два до своей кончины, опасно занемог каменною болезнью, она послала к нему своего лейб-медика Шиллинга, которому приказала употребить все возможное для его исцеления, ибо для нее много значило его выздоровление».¹⁶²

А поскольку дело происходило в дни Великого поста, то в повествовании Якоба Штелина эта тема получила свое освещение. «Доктор с опасностью (для своей жизни – а. А.) перешел через Неву (это было незадолго до Страстной недели, 1765 г.) на Петербургскую сторону и довел до того, что камень благополучно вышел, – продолжает немецкий автор. – Он прописал архиепископу бульон, но этот превосходный пастырь сказал ему: «Друг мой! Я бы охотно, без всяких упреков совести, стал это употреблять, но не смею этого сделать по причине окружающих меня, и если бы даже стоило это мне жизни, это не столько раздражило бы их, но они сочли бы меня за величайшего еретика».¹⁶³

Иностранцы, посещавшие Россию, неизменно отмечали благочестие русских православных христиан, которые строго выполняли церковные предписания. К числу таких путешественников относится французский аббат Шапп д’Отерош, побывавшей в России в 1761 году. Впоследствии он написал целую книгу о своих наблюдениях за нравами и обычаями русских христиан; эта книга была издана в Париже в 1768 году.

В своем сочинении французский автор допустил целый ряд неточностей и суждений, основанных на непроверенных сведениях. В целом это бросало тень на Россию, и вскоре в русской печати был опубликован трактат под названием: «Антидот (противоядие), полемическое сочинение государыни императрицы Екатерины Второй. Перевод с французского подлинные. Разбор книги аббата Шаппа д’Отероша, члена Королевской Академии наук, «Путешествие в Сибирь по приказанию короля в 1761 году, содержащее в себе нравы, обычаи русских и теперешнее состояние этой державы...» (Париж, 1768).

Впервые «Антидот» был издан в двух частях в 1770 году; в конце 2-й части сообщалось о том, что «третья, и самая интересная часть, появится в течении 1771 года».¹⁶⁴ Однако третья часть «Антидота» так и не была опубликована; ее текст был утрачен. Издавая первые две части «Антидота» заново, в 1869 году, русский историк П. И. Бартенев отмечал в послесловии: «"Антидот» писан если не своеручно Екатериною, то по прямому ее указанию, с ее слов или под ее диктовку; в этом не может быть никакого сомнения для тех читателей, которые знакомы с ее образом мыслей, с приемами ее умозаключений».¹⁶⁵

В ряду православных традиций, упоминавшихся в сочинении аббата Шаппа, был и обычай говения, причем французский автор, сообщая об этом, допустил искажения. Вот что говорится по этому поводу в «Антидоте»: «Аббат ошибается, когда говорит, что крестьяне постом питаются лишь хлебом с водой, и что в остальное время года они едят лишь рыбу и пироги. Постом им разрешается есть рыбу и овощи, которых у них весьма много; а в остальное время года они едят похлебку с мясом».¹⁶⁶

На страницах «Антидота» содержатся сведения, касающиеся не только простых прихожан, но и насельников монастырских обителей. И снова речь идет о неточностях, допущенных французским писателем: «Аббат, говоря о монахах, утверждает, что они должны воздерживаться от яиц и молочной пищи в посты и круглый год по понедельникам, середам и субботам. Он перепутывает дни. Пост в понедельник соблюдается по доброй воле, в середу и в пятницу он обязателен; в субботу же поститься прямо запрещено во избежание всякого сходства с жидами и с Римской Церковью».¹⁶⁷

(Сравним сообщение французского аббата с тем, что писал о говеющем духовенстве английский путешественник Фрэнсис Дэшвуд (1708–1781). В своем «Журнале посещения С.-Петербурга в 1733 году» он отмечает: «Вообще нет людей, которые бы более строго, чем русские, соблюдали посты».¹⁶⁸ Особое внимание английский автор уделяет православному духовенству: «Решительно все архиепископы, епископы, архимандриты (то есть аббаты), монахи, готовящиеся к священству или к Церкви (церковнослужению – а. А.), круглый год вовсе не притрагиваются и к крохотному кусочку мяса или масла, за исключением тех среди самых высоких, кто располагает простым способом справиться с угрызениями совести, потакая своим пристрастиям».¹⁶⁹

Хотя вопрос об авторстве «Антидота» остается открытым, он написан в «екатерининском духе», и ее собственноручные записи о великопостных традициях подтверждают это. Одной из особ, входивших в ближайшее окружение матери Екатерины П, была госпожа Бельке, урожденная Гротгус.¹⁷⁰ Сохранился текст письма Екатерины П к госпоже Бельке (Бьельке), датированного 4 мая 1773 года. «Сожалею об опасениях Ваших насчет поста, – пишет императрица. – Я переношу его почти всегда хорошо и принадлежу к числу тех, которые считают баловством не подчиняться этому церковному закону, к которому большинство у нас очень привязано; по мне это знак внимания, ничего мне не стоящий, потому что я люблю рыбу и особенно при тех приправах, с которыми ее приготовляют».¹⁷¹

Любопытные подробности о великопостных традициях можно найти в записках Хуана Ван Галена, жившего в России в 1818–1820 гг. Этот испанский автор был морским офицером, и он обратил особое внимание на «рыбную тематику». «Садки для рыбы в больших понтонах, какие зимой устраиваются на всех каналах, пронизывающих столицу, особенно на Мойке, оказываются большой подмогой для многих семей во время длительного сурового поста, предписываемого греческой ветвью христианства, – сообщал Хуан Ван Гален. – Рыб длиной в три-четыре фута содержат подо льдом в проточной воде».¹⁷² По словам того же автора, «при постах у русских, а они занимают не меньше четверти года, ограничения и запреты куда более строгие, чем у католиков, и несмотря на это, трудно было бы найти человека, даже в самом высшем обществе, который бы осмелился не соблюдать их».¹⁷³

Иностранцы, долго жившие в С.-Петербурге, по-разному относились к православным традициям поста. Так, Элизабет Джастис иногда разделяла трапезу с говевшими жителями российской столицы. «Я обедала с русскими в Великий пост и видела, как они с аппетитом ели сырую спинку лосося. Сняв кожу, они режут спинку на большие куски, затем намешивают в тарелке масло, уксус, соль, перец и поливают этим лосося»,¹⁷⁴ – сообщала англичанка в середине 1730-х гг.

Но не все иностранцы были так «демократичны», как эта гувернантка. В 1840 г. в Петербурге побывал Уильям Пальмер (+1879), англиканский архидиакон, вице-президент колледжа св. Марии Магдалины Оксфордского университета. Находясь в России, Пальмер общался со своими соотечественниками-англичанами, жившими в столице. От них он слышал многочисленные жалобы на то, что русская прислуга во время поста отказывается пользоваться вместе с ними обыкновенным скоромным столом и требует для себя постной пищи, в результате чего содержание прислуги обходится гораздо дороже. Русский народ строго соблюдает посты, но зато «пощение у него производит реакцию и переходит с прекращением поста в излишество, даже среди высших классов и духовенства»,¹⁷⁵ – пишет Пальмер.

Теперь послушаем, что говорит о русских постах Август Людвиг Шлецер (1735–1809), немецкий историк, живший в 1761–1767 гг. в С.-Петербурге. Прибыв в российскую столицу, А. Л. Шлецер некоторое время пробыл в качестве домашнего учителя при детях графа Кирилла Григорьевича Разумовского, гетмана Малороссийского, президента Академии наук. Став одним из наставников сыновей графа – Алексея, Петра и Андрея, Шлёцер пользовался гостеприимством хозяина дома. За стол садились всей семьей, и Август Людвиг разделял трапезу с домочадцами. «Я присоединился к православным и решил выдержать все русские посты, – вспоминал он впоследствии. – Не могу сказать, чтобы это было для меня лишением: вкуснейшие рыбы с самыми разнообразными приправами, печения на прованском или даже луккском масле, миндальное молоко вместо сливок, могли удовлетворить самого изысканного лакомку».¹⁷⁶

Сообщение А. Л. Шлёцера дополняет Иоганн Готлиб Георги, который имел возможность бывать в домах как знатных, так и простых православных христиан. С 1770 по 1774 гг. он принимал участие в научных экспедициях, объездил Оренбургскую, Томскую и другие губернии. Плодом его наблюдений стало «Описание всех в Российском государстве обитающих народов, также их житейских обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд и прочих достопамятностей» (Спб. ч.1–3. 1776–1777).

Но сведения о жизни петербуржцев можно найти в его «Описании Санкт-Петербурга» (1794 г.). «На столах знатных особ бывает, кроме во время поста, по большей части совсем французское кушание и большое число малых блюд, приготовленных французскими поварами, – пишет И. Г. Георги. – В пост и у знатного духовенства всегда бывает отборное постное кушание; но в большей части хороших домов есть для чужих или тех, которые не постничают, также мясное кушание на столе, или учреждаются два отдельные стола, и всякому предоставлено сесть за постный или скоромный стол».¹⁷⁷

Здесь речь идет о знатных петербуржцах, которые, принимая немецкого гостя, проявляли веротерпимость и учитывали его протестантские привычки. В отличие от И. Г. Георги и от британского посла Джона Гобарта, сообщавших о петербургской знати, его соотечественница – леди Блумфильд, пишет о простых верующих. Жена английского посланника при петербургском дворе, жившего в российской столице в середине XIХ века, леди Блумфильд могла наблюдать, как соблюдает посты их прислуга – люди простого звания. «Многие из наших мужиков крестились, проходя мимо церкви, и строго соблюдали Рождественский и Великий Посты, – пишет супруга английского посла. – Во время постов они не прикасались не только к мясной пище, но даже к молоку, маслу и яйцам. Наш дворецкий Фока (он был прекрасный человек) всегда заметно худел во время этих постов; на Страстной неделе чулки висели как мешки на его худых ногах. Я часто заставала его в передней за чтением Библии по-славянски».¹⁷⁸

Записки леди Блумфильд относятся к 1846/7 гг., а 10 лет спустя «великопостными размышлениями» поделился с читателями испанский писатель Хуан Валера. Будучи католиком, он сравнивает суровую восточную аскезу с западной; в целом его отношение к православной традиции благожелательное.

Санкт–Петербург, 5 марта 1857 года. Великий пост здесь ужасен. Ни души не видно на улицах, и никто не приглашает к себе. Все заперлись у себя, принося покаяние и пытаясь вознести душу к своему Создателю с помощью молитв, воздержания от еды и бдений, умерщвляющих и усмиряющих плоть. Мяса они не едят, как уверяют, потому что на все воля Божья; а что касается рыбы, едят ее редко или почти никогда. Все блюда сводятся к травкам, более или менее дикорастущим, меду и муке, в общем, к тому, чем питались святые отцы в пустыне. Дух действительно питается и поддерживается весьма вкусной духовной пищей, пищей, рожденной в пышном поэтическом цветнике святых Востока, самые прекрасные цветы которого – это цветы Святого Иоанна Дамаскина и Святого Андрея Критского. Эти священные стихи, переведенные с греческого на старославянский, поются сейчас в церквах, в такт простой и торжественной музыке.

Святой Андрей Критский, знаменитый по Шестому собору Константинополя, лучше других способен напитать набожные души, хотя здесь также читают и поют тысячу других молитв и псалмов, книг пророков, поэтических и поучительных книг мудрого царя Соломона. Но главным, повторяю, является покаянный канон соотечественника прекраснейшей Ариадны. Там, в пустыне Палестины, в тайной пещере, где он жил вдали от всяческой человеческой деятельности, общаясь только с чистыми душами, этот святой сочинил книгу, являющуюся, действительно, прекраснейшей и поэтичной, насколько я могу судить по тому немногому, что я прочел. Он составил также другой маленький покаянный канон в честь magna ресаtrix,¹⁷⁹ святой Марии Египетской, которая после того, как много любила неправедным образом, полюбила Того, Кого должно любить, с бесконечной нежностью, и стала примером кающихся женщин. Этот маленький канон глубоко изучают в Великий пост.

Первая неделя является самой строгой из всех, потому что нет православного – богатого или бедного, благородного или плебея, – который не вопрошал бы свою совесть и не готовился бы к причастию. Все церемонии, очищения и обряды, совершаемые здесь до причастия и исповеди, являются великими и богобоязненными, и таковыми же становятся молитвы, которые произносятся по столь важному случаю. Среди подобных молитв есть некоторые, кажущиеся римскому католику странными если не по мысли, то по тому, как она выражена. Вот, например, отрывок одной из таких молитв: «Ты, славное вознесение Которого сделало так, что плоть стала причастной божественному началу и Ты вознес ее прямо к Отцу, сделай так, чтобы причастие к Твоим святым таинствам помогло мне быть принятым Тобой, среди всех праведников». Мне не нужно говорить или повторять вам, что миряне здесь причащаются хлебом и вином.

Театры закрыты, и куда бы ты ни пошел, перед твоим носом закрывается дверь. Все это для того, чтобы жаждущие наслаждений тоже принесли покаяние. <…> Среди аристократов Санкт-Петербурга, у которых в глубине души есть что-то от неверия и вольтерьянства, можно заметить лицемерие и притворство в их покаянии; но народ, по-настоящему верующий, истомлен любовью к Богу. Non esi grave, – сказали бы простые люди, – humanum contemnere solatium, сum adest divinum¹⁸⁰ и поэтому в эти дни умерщвляют плоть и, попросту говоря, питаются чертополохом. Правда, иногда они впадают в искушение, и если не едят, то пьют и, так как желудок их пуст, легко пьянеют. Вот такое покаяние. Не думаю, что они совершают что-то большее, чем упомянутые промахи. С тех пор как на Русь пришло христианство, этот народ демонстрирует славные примеры набожности и соблюдения поста.¹⁸¹

Конфессиональная замкнутость, свойственная русским христианам в допетровскую эпоху, стала постепенно преодолеваться в ходе социальных преобразований, предпринятых в начале ХУШ века. Шотландский медик Джон Кук (1712–1804) дважды посещал С.-Петербург: в 1736–37 и в 1741 гг. Его перу принадлежит интереснейшее описание богослужения Страстной седмицы; Джон Кук присутствовал на православном богослужении в Великий четверг и наблюдал чин «омовения ног».¹⁸² Вот его впечатления об увиденном.

«Из алтаря, который всегда находится в восточном конце [храма], у самого святая святых и куда нет доступа мирянину, был построен большой помост высотой два фута от пола, покрытый коврами. На западном конце этого помоста стояло повернутое к алтарю кресло, а перед ним стол, покрытый чистым льняным полотном. На столе – большой серебряный сосуд с водой и гребень. По каждую сторону помоста было поставлено по шесть кресел. После долгой службы архиепископ появился в обычной атласной мантии, провел какую-то часть службы в алтаре и троекратно благословил народ, всякий раз делая знак крестом двумя канделябрами, в одном из которых было три восковых свечи, а в другом две.¹⁸³ Мне сказали, что три восковых свечи – символ Святой Троицы, но значение двух свечей я позабыл.

На этом торжественное действо завершилось, архиепископ удалился, пройдя в святая святых. Двенадцать епископов,¹⁸⁴ то есть первых прелатов епархии, в богатом облачении степенно прошествовали от алтаря, шестеро по каждую сторону от него, и уселись в кресла: они представляли двенадцать апостолов. Когда они заняли свои места, вновь появился архиепископ, сопровождаемый двумя дьяконами и прочими церковнослужителями, и певчими, которые пели в высшей степени прелестно. Архиепископ величественно торжественной поступью прошел и сел на западном конце помоста. Певчие умолкли, и дьякон с глубоким поклоном передал архиепископу гребень, которым тот расчесал волосы на голове и бороду, а затем умыл свое лицо и руки и опоясался льняной тканью. Дьякон нес за ним чашу с водой, которой архиепископ омыл одну стопу у каждого из двенадцати епископов. Один из них, представлявший св. Петра, возразил против омывания своих стоп. Беседа между ними была тем, что произошло между Христом и Петром, когда Спаситель рода человеческого омывал стопы своего последователя.

Потом дьяконы облачили архиепископа в богатейшую рясу, какую я когда-либо видел, и надели на него золотой венец, густо усыпанный жемчугом, алмазами, рубинами и другими драгоценными камнями. Двенадцать епископов тоже были облачены в чрезвычайно богатые одеяния со множеством жемчужин на них. На голове каждого тоже был венец, но менее роскошный, чем у архиепископа. Когда это завершилось, все они возвратились в святая святых; вышел один священник и сообщил публике, что Христос скончался. После чего люди удалились, как было видно, в глубокой печали».¹⁸⁵

О вечернем богослужении Великого Четверга, совершавшемся в канун Страстной Пятницы, повествует финский писатель Тито Коллиандер.

Писатель и художник Тито Коллиандер родился в Петербурге в 1904 году и умер в Хельсинки в 1989 г. Отец его был офицером русской службы, мать домохозяйкой. Довольно долго семья проживала в С.-Петербурге, где в годы Первой мировой войны отец служил в военной цензуре. После Октябрьской революции, в 1918 году, семье удалось нелегально переехать к родственникам в Финляндию. Главным произведением писателя считаются его воспоминания, вышедшие в семи томах в 1964–1973 гг. Отрывок из этих воспоминаний относится к годам Первой мировой войны, когда Тито Коллиандер, еще подростком, жил в Петрограде.

На Пасху мы ходили во Введенскую церковь.¹⁸⁶ Кажется, в первый раз мы отправились туда вечером в Страстной Четверг, когда в церкви читали «двенадцать Евангелий» – тексты, рассказывающие о страданиях Христа. В торжественности и благоговении, связанных с этой службой, мы ничего не понимали. Только конец был нам интересен: свечи, которые все держали в руках во время длинной службы, следовало отнести домой так, чтобы они не погасли, и зажечь их пламенем лампаду перед иконой – таков был обычай.

Главным для нас было именно это спортивное мероприятие – доставить свечу домой, не погасив её при этом. Мы презирали всех, кто ставил свечу в фонарь или в бутылку без дна. Не признавали даже тех, кто пользовался глубоким бумажным фунтиком, чтобы защитить пламя. Нет, горящую свечу нужно было доставить домой, оберегая пламя только ладонью. Лишь это было интересно и правильно. Доставляемая нам русским Страстным Четвергом забава была в числе наиболее ценных по нашим понятиям.

Мать не запрещала нам этого. «Обычай красивый», – говорила она. В те вечера мы возвращались домой лишь после полуночи. Нам этот обычай тоже казался исполненным чувств, но всё же главным для нас в нем был спортивный смысл. А если был ветер или снегопад! Помню весеннюю ночь, когда с неба падали крупные мокрые хлопья, и мы то и дело останавливались и, затаив дыхание от волнения, следили за тающим в ладонях пламенем. Неужели оно погаснет? Как же нам возвращаться домой с потухшей свечой?

Мы были не одиноки. Вокруг нас по улицам двигались сотни теней, лица которых были озарены колеблющимися огоньками свеч. Но смотреть по сторонам было почти невозможно. Слышны были лишь глухие удары большого колокола. Начиналась Великая Пятница – грань между жизнью и смертью. Мы несли домой пламя жизни.¹⁸⁷

Продолжая повествование о Страстной неделе, снова возвращаемся к мемуарам Джона Кука: «Мне сказали – но сам я не видел, – что в пятницу действительно был захоронен гроб, а воскресным утром его выставили в церкви на обозрение пустым. В субботу все горожане мало появлялись на улицах, и многие ничего не ели со времени церемонии в пятницу до воскресного утра. Но повара субботним днем повсюду принялись за работу, чтобы к воскресенью приготовить всевозможную самую изысканную еду».¹⁸⁸

К началу XIX столетия, атмосфера веротерпимости стала настолько привычной, что инославные посланники, приезжавшие в Петербург, могли беспрепятственно посещать православные храмы во время богослужений. В записках Леопольда фон Герлаха (1790–1861), генерал-адъютанта прусского короля Фридриха-Вильгельма 1У, четырежды посещавшего Петербург (в 1826, 1827–1828, 1832 и 1834 гг.), сообщается о том, как он, вместе с королевской свитой, присутствовал за богослужениями Страстной Седмицы. В своем дневнике под 31 марта 1828 г. он сделал такую запись: « Сегодня мы были приглашены в малую дворцовую церковь, чтобы послушать пение. Церковные хоры, общее коленопреклонение, мысль о том, что книга, которую держит священник, заключает в себе живое слово Божие, – все это сильно на меня подействовало. Затем, на разводе, великий князь (Михаил Павлович – а. А.) подошел ко мне и спросил, как мне понравилось пение? Я отвечал, что богослужение очень меня растрогало, но что я желал бы, чтобы подле меня стоял генерал Головин и объяснял мне все, произносимое священником…После этого я спрашивал у него о значении литургии и о том, насколько (произносимые во время нее) молитвы касаются Страстей Господних и т.д. На все это он мне отвечал очень милостиво и любезно».¹⁸⁹

Особенно трогательны богослужения, совершающиеся в Великую Пятницу, когда Православная Церковь воспоминает крестные страдания и смерть Господа Иисуса Христа. Как вспоминал Леопольд фон Герлах, 3 апреля он, вместе со свитой, «присутствовал при двух церемониях (в русской церкви): положении во Гроб и погребении (Спасителя). Все преклоняли колена и целовали гроб (Плащаницу – а. А.)».¹⁹⁰ По словам того же автора, «Церковь здешняя, не имея могущества Римской, пользуется, однако, очень большим значением: посты и внешние обряды соблюдаются здесь строже, нежели там».¹⁹¹

Подводя итог сказанному, можно привести выдержку из письма графа д’Аллиона Боннака графу Андрею Ивановичу Остерману. Будучи в С.-Петербурге в мае 1740 г., французский дипломат сделал следующую запись: «Неделя, предшествующая Пасхе, как и следующая за нею, – время, посвященное делам благочестия».¹⁹²

Продолжим повествование немецкого посланника, которому довелось присутствовать как за богослужением Страстной седмицы, так и Светлого Христова Воскресения. «В ночь с субботы на пасхальное Воскресение мы присутствовали на литургии, а затем последовало поздравление императора с христосованием, – пишет Леопольд фон Герлах. – Прекрасны, в самом деле, эти лобзания с приветствием „Христос воскрес», равно как и ответ на них... В пасхальное Воскресение мы уже рано прибыли в Церковь, но перед тем были одарены пасхальными яйцами».¹⁹³

Однако вернемся к первым годам жизни Санкт-Петербурга. Как рассказывал датский посланник Юст Юль, встретивший праздник Пасхи Христовой в Петербурге 20 апреля 1710 года, «в 3 часа утра русские пошли к заутрене. День начался усиленной пальбой с вала изо всех орудий, трезвоном во все колокола и общей радостью, довольством и ликованием. В Светлое Христово Воскресение при встречах друг с другом все без различия пола целуются и обмениваются крашеными яйцами... Я обменялся таким приветствием с царем: когда я явился к нему утром поздравить его с праздником, он выразил желание, чтобы я с ним похристосовался по-русски... Обычай этот русские переняли от Древнегреческой Церкви; к грекам же он перешел от первых христиан, которые выражали тем свою радость по случаю Воскресения Христова и говорили друг другу „Христос воскресе» в воспоминание того, как мироносицы возвестили об этом событии апостолам, а апостолы – ученикам».¹⁹⁴

Вот еще некоторые обычаи, с которыми довелось познакомиться датскому посланнику: «Русские священники в сопровождении своих дьячков, поздравляя по случаю Воскресения Христова, ходят с церковным крестом из дома в дом и поют „Христос воскресе», – пишет Юст Юль. – Один из них пришел и ко мне с пением. Когда он пропел, я, следуя здешнему обыкновению, поднес ему чарку водки».¹⁹⁵ Сходные описания праздника можно прочесть в записках брауншвейгского резидента в Петербурге Ф. X. Вебера. «Праздник Пасхи празднуется здесь с особенным великолепием, и голод от строгого, продолжительного перед тем поста вознаграждается в эти дни с избытком»,¹⁹⁶ – записал он весной 1714 года.

О традиции пасхальных поздравлений пишет, пожалуй, каждый иностранный автор, побывавший в эти праздничные дни в России. Познакомимся с впечатлениями брауншвейгского резидента. «Замечательнейшая церемония в этот праздник состоит в обмене крашеными яйцами, которые русские обоего пола при встрече дарят друг другу с приветственным поцелуем, причем одна сторона произносит: „Христос воскрес», а другая отвечает: „Воистину воскрес»; после чего, обменявшись яйцами, каждый продолжает идти своей дорогой, – сообщает Ф. X. Вебер. – Поэтому все те, и самые иностранцы, получив яйцо, например, от домашней служанки, целый день могут обмениваться со всеми яйцом. Священники русские объясняют этот обычай следующим образом: так как из яйца вылупляется цыпленок, то яйцо служит прообразованием Воскресения Христова».¹⁹⁷

Во время Страстной и Пасхальной недели все государственные дела откладывались «на потом», и иностранные дипломаты должны были с этим считаться. В первый год царствования Екатерины I (вдовы Петра I) намечался союз России с Францией, и французский посланник в С.-Петербурге де-Кампредон прилагал немалые усилия в этом направлении. Однако пасхальные празднества затрудняли его деятельность, о чем он сообщал в своих донесениях французскому секретарю по иностранным делам графу де-Морвилю: «Всё было бы мне сообщено в более существенной и точной форме, если бы не Страстная неделя и Пасха, в течение которых вера московитов им не дозволяет заниматься никакими земными делами».¹⁹⁸ «Говение на Страстной неделе – единственная причина, почему государыня не могла доселе заявить мне вполне положительно свои намерения насчет союза, но теперь это кончается, и я получу все разъяснения, каких могу пожелать».¹⁹⁹

Однако, ведя переговоры по такому деликатному вопросу, необходимо было избежать «утечки информации». И здесь на помощь пришли пасхальные празднества. Де-Кампредону было необходимо лично переговорить с императрицей о франко-русском союзе. «Её несколько смутил вопрос о том, как доставить мне случай к такому разговору, не возбуждая подозрений ни своих, ни иностранных министров, – сообщал де-Кампредон. – Но, подумав, она сообразила, что последние явятся к ней на другой день поздравлять со светлым праздником и поручила герцогу Голштинскому сказать мне, чтобы я прибыл получасом ранее других. Меня как бы невзначай ввели прямо в её кабинет, где я застал её с князем Меншиковым. Когда я поздравил её с праздником, речь зашла о союзе с Францией.<…> Хотя она и предписала своим министрам начать работы по внешним делам и преимущественно, как мне известно, по делам с Францией, но наступившие Страстная и Святая недели, во время которых русских невозможно заставить приняться ни за какую работу, помешали тому».²⁰⁰

Краткие переговоры были завершены, что французский посланник и отметил в своём донесении: «Во вторник вечером на данной мне частной аудиенции, царица просила передать Е. В. (французскому королю – авт.), что дружбу и союз с ним предпочла бы всем державам в мире. Затем я, по желанию царицы, удалился, дабы избежать встречи с прочими иностранными министрами, которые тоже тоже должны быть приняты сегодня, так как здесь есть обычай приносить поздравления по случаю Пасхи».²⁰¹

Говоря о первой половине XVIII века, можно привести пасхальные впечатления датчанина фон Хавена. Прибыв в Россию в 1736 году, он служил сначала секретарем у адмирала П. П. Бредаля, а потом был воспитателем молодого князя Николая Васильевича Репнина. Изъездив Россию от Петербурга до Азова, он сообщил много интересных сведений о жизни русского народа. Подобно другим иностранным авторам, не обходит и он своим вниманием пасхальные традиции: «На этом празднике для иноземца примечательны прежде всего три вещи. Первая – пасхальные яйца, которые люди обоего пола во время этого праздника предлагают друг другу при первой встрече с такими словами: «Христос воскрес» (Christos voscres). Затем они целуются, и от этого не может уклониться никто, даже самый наизнатнейший. Однако подобные поздравления приносятся непременно с почтительностью, без тени легкомыслия. Повсюду можно купить всевозможные крашеные и украшенные яйца, даже по одному и по нескольку дукатов за штуку. Русские священники по поводу этих яиц рассказывают притчи и дают мистическое толкование».²⁰²

Сообщает фон Хавен и о другом пасхальном обычае, о котором почти не упоминается в записках прочих иностранцев. Вот что пишет он далее: «Другое, что можно вспомнить о праздновании этой Пасхи, – колокольный звон. Ибо среди простонародья тот, кто в эти святые пасхальные дни не позвонил в колокол, – считается вовсе никудышным.²⁰³ А потому постоянно видишь, как на колокольню толпами протискиваются люди, дают стоящему у нее духовному лицу половину или четверть копейки – денежку или полушку за то, чтобы несколько раз ударить в один из колоколов, за каждый из которых есть своя цена и плата. И поэтому на протяжении всего пасхального празднества стоит неумолчный трезвон».²⁰⁴

Фон Хавен не обходит вниманием и народные развлечения, бытовавшие на Светлой неделе. «Третье, что надобно отметить на этом празднике, – некие своего рода большие машины, стоящие в городах на самых больших рыночных площадях, – продолжает датский автор. – Эти машины взяты в аренду определенными людьми. И все пасхальные праздники напролет простые люди обоего пола теснятся там, чтобы за установленную малую плату покружиться на этой машине. Она имеет четыре руки или крыла, и в каждом крыле сиденье, на которое могут усесться пять-шесть человек. Они поднимаются в воздух более чем на 24 локтя и вращаются быстро, как ветряная мельница. Это, как и некоторые другие развлечения, зрителям кажется поэтому очень опасным. Русские учителя толкуют эти быстрые спуски и подъемы как символ воскресения Христа. Когда видишь такое впервые, то кажется, будто сиденья висят на самых концах крыльев ветряной мельницы».²⁰⁵

Шотландский медик Джон Кук не преминул отметить «медицинский аспект» пасхальной недели: «Всеобщее празднество длится восемь дней; у некоторых и дольше, что, учитывая собственный интерес, я нахожу удобным, ведь излишества в пище и питье редко обходятся без помощи доктора».²⁰⁶ Но самое интересное в записках Кука – это рассказ о праздновании Воскресения Христова: «В воскресенье утром, как только часы пробили 12, колокола зазвонили к службе. Правда, я решил не вставать, но говорили, что после того как прошла часть службы, архиепископ появился и, благословив народ, уверил его, что Христос восстал из мертвых. После этого была выпущена помещенная у дверей церкви ракета – то был сигнал, на который тотчас откликнулся круг всех пушек на крепости и в городе; им всегда удается обратить внимание всех не пришедших в церковь – не мертвых и не глухих – на окончание этого дела. И затем мужчины и женщины поздравляют друг друга с сим счастливым событием, даря яйцо и дружеский поцелуй.

Как мне говорили, эти последние обычаи считаются столь важными и им следуют столь строго, что если простой солдат повстречает императрицу и предложит яйцо, объявляя о своей вере, то будет иметь честь получить императорский поцелуй. Коротко говоря, по окончании последней службы все расходятся по домам и едят и пьют до отвала».²⁰⁷

Большое место в своих записках уделил празднованию Пасхи Христовой Карл Рейнхольд Берк, живщий в С.-Петербурге с 1735 по 1736 гг. «Пасха – один из самых больших праздников у русских, – пишет шведский ученый. – В первый час первого утра Пасхи во всех церквах проходит богослужение. Ее В-во, принцессы и придворные присутствуют на богослужении в дворцовой церкви.²⁰⁸ Затем присутствующие приносят свои поздравления. С восходом солнца производят 30 пушечных выстрелов с крепости и столько же из маленьких полевых орудий, установленных при дворе. В 10 часов – снова богослужение, по завершении которого принимаются поздравления от иностранных министров и от своих подданных, которых не было при дворе утром. Гвардейские полки и крепостные пушки производят залпы согласно принятому праздничному обычаю. После обеда при дворе нет приема – он на следующий день, когда дают также бал».²⁰⁹

Обмен пасхальными яйцами, как пишет Берк, был необязателен в великосветских кругах, но в народе он соблюдался строго, и шведскому автору довелось убедиться в этом лично. «Все знакомые, видящие друг друга на пасхальной неделе впервые, целуются, но знатные люди и те, кто намерен жить на новый манер, яиц друг другу не дают, – продолжает К.Р. Берк. – Петр I никогда не избегал целовать солдат и матросов, встречавшихся ему в эту пору на улице. Принцессы же теперь целуют иностранных министров в щеку (сия милость была оказана принцессой Елизаветой и мне), что они вообще-то весь год делают по отношению исключительно к самым знатным русским подданным. Слуги, дарящие своим хозяевам яйца (иногда вместе с приложенным к ним куском хлеба), рассчитывают главным образом на чаевые. Повстречавшаяся мне на улице пьяная баба вынула яйцо, но поскольку она отнюдь не вызывала аппетита, я посторонился и был за это обозван чванным....»²¹⁰

Некоторые дополнительные сведения о праздновании Пасхи Христовой находим в записках М. Д. Корберона – поверенного французского посольства в России, проведшего в Санкт-Петербурге несколько лет – с 1775-го по 1780 год. У французского посланника была возможность присутствовать на пасхальном богослужении в церкви Зимнего дворца, и в записи от 13 апреля 1776 года мы читаем: «Накануне Пасхи здесь так же, как и накануне Рождества, бывает полунощная служба. Императрица отправляется в дворцовую придворную церковь. Приходится в продолжение двух-трех часов стоять на ногах... В конце службы со словами: „Христос воскресе» каждый имеет право поцеловать любую женщину. Императрица христосуется в этот день со всеми часовыми, стоящими по пути во дворец. По возвращении она наливает вина окружающим, и все разговляются, как в день Рождества. На другой день полагается делать визиты, как в первый день Нового года. Простой народ, христосуясь, обменивается яйцами и не упустит случая поступить так же и с вами, чтобы, получив на чай, иметь возможность выпить за ваше здоровье. В обществе также распространен обычай давать друг другу разрисованные и разукрашенные яйца».²¹¹

Описание пасхальных празднеств начала Х1Х в. «открывает» Жозеф де Местр, посланник короля Сардинии в С.-Петербурге. Это были годы военных столкновений России с сопредельными государствами. 1809 г. – русско-шведская война; русские войска, стоявшие в Бессарабии, также готовились к войне с Турцией. Поэтому в С.-Петербурге был «режим повышенной готовности», что и отметил Жозеф де Местр в своих записках от 13 (25) марта 1810 года: «Пасхе здесь предшествует пост, и каждому батальону дается свободная неделя для исполнения религиозных обязанностей, каковые требуют некоторых приуготовлений, строгого поста, частых и длительных молитв и т. п. Женатые должны соблюдать некоторые ограничения. Народ весьма привязан к сим святым формальностям, и нарушение их есть оскорбление совести. Однако бешенство учений сильнее всего, и батальон одного из санкт-петербургских полков нещадно гоняли с утра до вечера всю пасхальную неделю, не давая солдатам подумать о себе. А поскольку в такой-то день сему батальону положено было причащаться, его и повели в полном составе, как в атаку на неприятеля. Никто не озаботился тем, что один завтракал, другой пьян, а третий – Бог знает, что еще. Велено идти – и все».²¹²

1812 год – вторжение наполеоновских войск в Россию; 1814 год – победа союзных войск над «маленьким корсиканцем»; 1815 год – Венский конгресс стран-победительниц. Россия – в ореоле воинской славы; в С.-Петербурге – череда парадов. В 1816 году один из них пришелся на праздник Светлого Христова Воскресения, что и отметил Жозеф де Местр в своих записях от 18 (30) апреля: «В праздник Пасхи (9/21 сего месяца) мы имели случай видеть еще более блестящий парад, если только сие вообще возможно: сорок пять тысяч солдат при полном вооружении и с безупречной выправкой. Приготовления заняли почти всю ночь. В девять часов войска построились на площади. Его Величество вышел лишь в четверть часа пополудни. Мне рассказывали, будто многие солдаты ничего не ели со вчерашнего дня, но я не могу поручиться за достоверность сего; впрочем, навряд ли нужны еще какие-то доказательства, что русский солдат есть самый деятельный и одновременно самый выносливый изо всех».²¹³

Череду описаний пасхальных торжеств продолжает испанец-католик Хуан ван Гален. В 1818 году он присутствовал на пасхальном богослужении в честь Воскресения Христова; вот его рассказ: «После сорокадневного строжайшего воздержания вновь начинаются общественные праздники, которые следуют друг за другом. Пасха из них главнейший, но оттого не менее достопримечательный. В полночь пушечный выстрел из крепости возвещает его начало; «Воистину воскрес!» – восклицают люди, целуясь друг с другом, и все, от монарха до последнего солдата, от надменного вельможи до смиренного слуги, должны прощать друг другу взаимные вины. С первым пушечным залпом великие князья, высшие сановники, придворные, все, кто занимает в государстве высокие должности, в парадных мундирах представляются императору и императрице и по-братски целуются с ними, наподобие того, как у нас целуют руку».²¹⁴

Вполне понятно, что в дворцовую церковь приглашался ограниченный круг лиц, и большинство иностранцев могло довольствоваться описанием лишь тех праздничных событий, которые имели место вне церковных стен. Вот что запомнилось, например, Элизабет Джастис: «В Пасху примерно между часом и двумя ночи много стреляют из пушек; палят все орудия, установленные вокруг крепости. В этот день, как и всю эту неделю, у русских принято наносить визиты англичанам и дарить каждому яйцо, говоря при этом, что Христос воскрес».²¹⁵

И если в записях английской гувернантки ранее встречалась масса неверных суждений, касающихся православных традиций, то в случае, когда речь идет о пасхальных яйцах и кулинарии, она оказывается на высоте. «Очень любопытны эти яйца, – писала Элизабет Джастис по возвращении в Англию. – Я привезла с собой одно, все фигуры на нем двигались, если потянуть снизу за кисточку. Эго яйцо индейки, высосанное, выкрашенное в кремовый цвет и покрытое лаком. Яиц у них очень много – одни сделаны из воска, другие – из дерева, а третьи – настоящие, сваренные вкрутую и затем окрашенные в красный цвет. Затем перочинным ножом так соскабливают эту краску, что получается фигура нашего благословенного Спасителя на кресте или Его Вознесение на небо; это у русских получается чрезвычайно любопытно. Такими яйцами восхищаются более всего, но сохраняются они недолго. Слуги пекут кекс или пирог и, украшенный яйцами, дарят своим хозяевам или же подносят каравай хлеба. Хозяевам принято что-нибудь дарить, хотя те и отнекиваются. Эта неделя повсюду полностью посвящена развлечениям; в это время трезвый или ведущий себя сдержанно человек выглядел бы странно».²¹⁶

Наконец, завершить этот краткий обзор можно небольшим замечанием, относящимся к тому периоду российской истории, который традиционно характеризовался как один из самых мрачных. Речь идет о времени правления императора Павла I (1796 – 1801). В этот «темный период», как и раньше, празднование Пасхи Христовой длилось в течение всей Светлой седмицы, и всякая деловая активность в городе прекращалась. Один из членов Мальтийского ордена, посетивший Петербург в годы правления Павла I, побывал в православных храмах в праздничные дни. «Богослужение совершается на народном языке, и это – его хорошая сторона, – писал он. – Праздники крайне многочисленны. Кроме воскресений, есть еще праздники, в которые никакие работы не производятся. Выходит 121 день в году, посвященный праздности».²¹⁷ Комментарии излишни...

Педер фон Хавен и К.Р. Берк, жившие в С.-Петербурге в одно время (1736 г.), описывая те или иные церковные праздники, словно дополняют друг друга. «Праздник св. Николая отмечался с большим шумом, угощением, пирами, катанием в санях и другими увеселениями. Праздники Рождества и Нового года проходят теперь с не меньшим торжеством, – пишет фон Хавен. – В Рождество принято, что различные духовные лица ходят и поют у больших и знатных господ, как прежде у нас делали школьники. Император Петр Алексеевич однажды отменил это пение, но затем оно появилось вновь и приносит священникам порядочный доход».²¹⁸

К.Р. Берк: «В Рождество русские ходят по домам, распевая псалмы в честь новорожденного дитяти и прося одаривать их подарками. Ведь Петр Первый не запрещал им этого, но, высмеивая их алчное пение, сам тоже ходил по домам, причем самые рослые мужчины его компании должны были изображать собой подсвечники, толстяки или подагрики – скороходов и т.д.; он собирал значительные суммы денег».²¹⁹

Об этой традиции упоминает и камер-юнкер Ф. В. Берхгольц, который в своем дневнике под 25 декабря 1723 года записал сходные сведения: «Так как в первый день Рождества Христова русские певчие Их Величеств имеют обыкновение ходить к вельможам с вокальной музыкой и поздравлением, то они тотчас после обеда явились и к нашему двору в числе сорока человек».²²⁰

В 1740 из Камерцалмейстерской конторы в Синод был направлен запрос о том, какие певчие «славили Христа» в доме Его Величества в праздник Рождества. Синод отвечал, что неизвестно, кто из множества петербургских певчих славил, но в этом году в Петербурге находились кроме 12 синодальных певчих, певчие Новгородского архиерея – 12 человек, Псковского – 2, Суздальского – 4, Вологодского – 6, Коломенского – 7, Архангельского – 11 и Воронежского – 17 человек.²²¹

В 1821 году на столбцах «С.-Петербургских ведомостей» было помещено следующее объявление: «Желающие видеть у себя на дому вертеп, благоволят дать знать у Харламова моста, в доме вдовы священника Герасимова, Александру Колосову».²²²

И не в одной квартире Петербурга, в полутемной зале, едва освещенной мигающими сальными свечами, около небольшого ящика, верх которого был сведен конем и украшен резьбой, а стены снаружи были оклеены лубочными картинами, изображающими «различные возрасты жизни человеческой», толпился и млад, и стар... Появлялся царь Ирод, в синей куртке, красных штанах, с короной на голове и обнаженным мечом в руке, и два белых ангела, и рыдающая о своих детях Рахиль, и лютая смерть с косою, и страшный черт. И слышалась речитативом песнь пастушка, пригнавшего овец к Вифлеемской пещере:

Нова радость стала.

Ярко в небе хвала,

Над вертепом звезда ясна.

Светом воссияла.

Пастушки идут с ягнятками,

Перед малым дитятком

На колени упадали,

Христа прославляли:

Молил, просил Христе Царю,

Небесный Государю,

Даруй лето счастливое

Всему Господину!²²³

Как видим, иностранные авторы уделяли внимание не самому празднику Рождества Христова, а сопутствующим ему колядкам и прочим фольклорным развлечениям. Вполне понятно, что большой интерес вызывали у иностранцев те церковные праздники, которые сопровождались внешними эффектными чинопоследованиями, к числу которых относится чин водосвятия.

Одним из самых ярких впечатлений, которые получали иностранные гости в Петербурге, был чин водосвятия, ежегодно совершавшийся 6 января (ст. ст.), в день праздника Богоявления. В записках шотландского медика Джона Кука (в С.-Петербурге жил в 1736–37 и 1741 гг.) есть такие строки: «У исповедующих греческое вероучение много церковных праздников. Полагаю, у них есть по крайней мере по одному святому на каждый день в году. Но вместе с тем много очень строгих долгих постов, которые, если их сложить, составят почти половину года. Есть также исповеди на ухо священнику, молебны и молитвы к святым. Все стены их церквей увешаны изображениями святых, и некоторые церкви чрезвычайно богаты. Русские используют окуривание и святую воду, [есть] соборование, паспорта для мертвых и заупокойные молитвы для вызволения мертвых из чистилища. Есть много других церемоний, которых я не помню, но погребение Иисуса Христа и освящение воды наиболее примечательны».²²⁴

Едва ли не первое описание чина водосвятия на Неве принадлежит неизвестному автору, присутствовавшему в Петербурге в день этого торжества зимой 1710 – 1711 годов. «В сказанный праздник в их церквах с раннего утра начался учащенный благовест, и божественная служба была совершена с особенным благоговением, – пишет он. – Между тем на Неве-реке, покрытой толстым слоем льда, был поставлен, насупротив крепости, полк пехоты в виде большого каре, а посредине занятого им пространства было вырублено во льду, еще накануне, большое четвероугольное отверстие, окруженное решеткой на возвышенном рундуке. Над этим рундуком, который был обтянут алым сукном, возвышалась дощатая, крестообразной формы сень, а под нею висел на ленте деревянный голубь, изображавший, по всему вероятию, Святого Духа; внизу же у проруби стоял стол, или алтарь, для предстоявшей церемонии. По окончании богослужения в крепостной церкви все духовенство вышло оттуда в полном облачении и в сопровождении царя, министров и нескольких тысяч человек свиты и простонародья направилось к упомянутому рундуку, где по пропетии нескольких молитв первенствующий архимандрит совершил водосвятие, после чего окропил предстоявших, которым также подавалась вода в особых сосудах и для испития; в продолжение церемонии палили из пушек с крепости, и бывшее в строю войско стреляло из ружей».²²⁵

Новые подробности о чине водосвятия можно почерпнуть из записок герцога Лирийского и Бервикского (Хосе де Лириа. – а. А.), составленных во время его пребывания в Петербурге в 1727 – 1730 годах в качестве посла испанского короля. «17-го числа наступило Рождество по старому стилю, в этот день по русскому обычаю благословляют воды реки, и происходит это следующим образом, – пишет герцог де Лириа. – Гвардия и боевой гарнизон Петербурга выстроились на льду, на реке соорудили арку, а под ней колодец с несколькими ступенями, так чтобы можно было спуститься к проточной воде. Его Величество (Петр II – а. А.) вышел из дворца в одиннадцать часов и впервые встал во главе гвардейского Преображенского полка, полковником которого он является; царь направился в церковь Троицы и слушал там мессу, которую служили архиепископ Коломенский и еще два епископа. По окончании мессы царь снова занял место во главе полка с эспонтоном²²⁶ в руке; процессия военных и духовенства двинулась к месту, выбранному для благословения воды. Обряд исполнял тот же архиепископ Коломенский, после этого устроили ружейный и пушечный салют, а потом царь прошагал впереди своего полка во дворец. Я присутствовал при всех церемониях, по приказу царя меня всюду сопровождал один из его офицеров, и я был единственным иностранным посланником, проделавшим вместе с царем весь путь до дворца.

Русские считают, что, омывшись в этих освященных водах, они очищаются от всех своих грехов, и раньше люди – и мужчины, и женщины – бросались в полынью абсолютно голыми, прямо в присутствии царя; но теперь этот обычай исчез, только вечером здесь совершают омовения. Знатные горожане приносят эту воду в свои дома и хранят как священную реликвию».²²⁷

Надолго запомнилось торжественное чинопоследование и Педеру фон Хавену, присутствовавшему при водосвятии зимой 1736 – 1737 годов. «Самым большим был праздник Крещения, – пишет датский автор. – В этот день святится вся вода в России. Русские отмечают сей праздник в память о крещении Христа и об Иоанне Крестителе. Они полагают, что Христос был в этот день крещен, и поэтому ввели такое освящение воды».²²⁸

Продолжим повествование фон Хавена: «Как только в 11 часов закончилась утренняя церковная служба, императрица (Анна Иоанновна. – а. А.) со знатнейшими придворными и большим числом высших священников вышла из церкви, направляясь к сооруженному на реке Неве theatrum’y, так плотно обнесенному столбами, что его сквозь них трудно было рассмотреть, – пишет он. – Высокий епископ произнес там краткую речь перед присутствующими, затем совершил освящение, сопровождаемое немногими обычными обрядами. Как только это кончилось, выстрелили пушки, расставленные вокруг крепости. Каре из 6 полков, или 10 – 11 тысяч человек, и стоявшая на реке Неве вокруг theatrum’а в карауле пешая гвардия также салютовали троекратным залпом. Тем временем императрица прежней процессией направилась в свой дворец. После освящения можно было видеть, как священники крестили на Неве множество новорожденных. Другие, молодые и старые, обнаженными прыгали в ледяную воду; два стоявших над прорубью парня их сразу вытаскивали обратно. Кроме того, некоторые люди черпали из реки воду и тут же ее выпивали или уносили домой, чтобы сохранить. Из всего этого надо заключить, что русское простонародье считает воду в этот день более святой, чем в другие».²²⁹

Англичанка Элизабет Джастис добавляет к этому описанию ряд живописных деталей. Как отмечает она в своих записках, «наблюдения убедили меня, что вера у русских очень велика: на двенадцатый день священник освящает воду, на льду для этого воздвигается постройка вокруг проруби, и отовсюду сходятся люди, часто – чтобы окунать своих детей в эту холодную стихию, хотя при такой церемонии некоторые тонут. Однако русские мало или вовсе не принимают это во внимание и утешают себя словами: они ушли ко Всемогущему Богу! Очень многие, как старые, так и молодые, приходят с кувшинами и бутылями, дабы набрать этой святой воды. Ибо если и она их не исцелит, они никогда уже не ищут иного лечения. По окончании церемонии появляется большая бадья, покрытая малиновым бархатом с золотым шитьем и длинной бахромой; бадью тащит шестерка прекрасных лошадей, украшенных лентами; ее наполняют водой для конюшни Ее Величества».²³⁰

Хотя иностранные авторы описывают одно и то же чинопоследование водосвятия, они по-разному воспринимали происходящее: сопоставление их наблюдений позволяет составить более полную картину об этой, к сожалению, утраченной традиции. Можно сравнить повествования датского публициста и английской гувернантки с тем, как описывает это действо английский врач Дж. Кук, присутствовавший на «Иордани» в 1737 году. По словам этого англичанина, «во льду проделана квадратная прорубь, каждая сторона которой длиной примерно шесть футов; около нее постлано много ковров наподобие пола, огороженных вокруг кольями, чтобы не подпускать толпу. Сверху устроен полог. По окончании службы духовенство выходит из главной церкви и образует процессию, следуя друг за другом соответственно сану, и идут по четыре или пять в ряд, всего числом в несколько сот человек. Идущие несут большую хоругвь, большой фонарь и большое изображение нашего Спасителя или какого-то святого. Они шествуют в таком порядке, сопровождаемые знатными и простыми людьми, и весь путь до реки поют молитвы. Священники вступают за ограду всего с несколькими знатными людьми и там совершают другие части церемонии. Когда находят, что вода достаточно освящена, подается сигнал 1200 гвардейцам, которые окружают всё это тремя рядами и тут же дают частые залпы, повторяемые трижды; затем стреляют большие пушки с крепости, и также троекратно салютуют около 300 орудий. Так заканчивается эта церемония, совершаемая почти одинаково по всей России».²³¹

Так завершает английский врач повествование об этом чинопоследовании. Но далее он как профессионал не мог не высказать свои суждения по поводу того, что ему довелось видеть после завершения собственно церковной части этого действа. С недоумением, присущим западноевропейскому протестанту, он продолжает: «Много больных фанатиков приходит, чтобы окунуться в эту святую воду, стремясь избавиться от своих недугов, и действительно многие из них достигают желаемого, но не так, как хотели. То есть их убивает холод, ибо церемония совершается в середине зимы. Многие невежественные глупцы несут своих детей, в том числе новорожденных, чтобы их окунуть. Детей передают священникам, которые трижды погружают их в воду с головой. Некоторые захлебываются, некоторые выскальзывают из рук священника, и течением их затягивает под лед. Когда такое случается, говорят: „Бог взял их к себе». Но еще больше умирает от холода».²³²

Из всех иностранных авторов, описывавших чин водоосвящения, наиболее полный «отчет» составил К.Р. Берк. Он пробыл в С.-Петербурге полгода, – с 1735 по 1736 гг. Таким образом, он присутствовал на «Иордани» в январе 1736 года. Свое пространное изложение празднества шведский ученый предваряет небольшим пояснением: «Тринадцатый день Рождества, то есть 6 января, является примечательнейшим днем сего святого действа, и не только в С.-Петербурге, но и во всех русских городах и весях, через которые протекают реки. Это делается в память Крещения Христова, а на следующий день, 7 января, в церквах празднуется крещение Иоанна, но без особенной торжественности. Во время моего пребывания в этом городе я имел случай наблюдать зимнюю церемонию».²³³ Далее следует скрупулезное описание самого чинопоследования; слово К.Р. Берку.

«В 9 часов утра все четыре гвардейских полка, пройдя торжественным маршем мимо дворца Ее В-ва, спустились на реку Неву, где вместе с прибывшим с Петербургского острова Ингерманландским [полком] выстроились в каре. В его середине перед императорским двором была возведена иордань – строение, в котором должен был состояться обряд. Оно было из тонких досок, восьмиугольное и на все стороны открытое. Крыша куполом, но не сплошная, а решетчатая. На самом верху стояла скульптура Иоанна, на карнизах сидели восемь ангелов, а также между ними было четыре картины, представлявшие крещение Христа и Иоанна, всемирный потоп и Красное море. Вокруг этого строения шла балюстрада, на ней тоже стояли маленькие ангелы. Внутри под крышей висело сияющее солнце, а под ним над самой прорубью – голубь.

Прорубь, или отверстие, была четырехугольной, и сделанный по ней большой ящик опущен на веревке несколько ниже поверхности воды. Имелось также несколько ступенек, по которым спускались к этому ящику, так как сама иордань была построена не прямо на льду, а стояла на толстых бревнах, лежавших друг на друге до высоты локтя в два. Рядом со строением стояло еще два других, но меньших и со всех сторон закрытых; в них ее в-во и принцессы могли присутствовать при этом действе, коль скоро пожелают. Все скульптуры на вышеназванных постройках были позолочены, дерево мраморировано, а пол выстлан красным сукном.

Новгородский архиерей²³⁴ с получением известия, что полки выстроились, начал шествие от своего дома. Впереди шли два священника, несшие маленькие раздвоенные флаги, подобные нашим торговым. За ними по двое и по трое в ряд следовало в наилучших облачениях все петербургское духовенство. Перед архиепископом шли четыре священника с длинными зажженными восковыми свечами и еще два, несшие нечто вроде герольдовских скипетров или архиепископских знаков отличия. Они выточены из черного дерева и на конце имеют позолоченную жесть, вырезанную в виде солнца (лишь лучи заключены в круг), в центре которого выгравированы головы ангелов. Архиепископ с сопровождавшими его прелатами и архимандритами завершали процессию, все облаченные в одежды своего сана. Это облачение несколько отличается от одежд латинской Церкви, но очень богато золотым и жемчужным шитьем. Головные уборы не имеют двух торчащих рогов, как митры католических епископов, а похожи на высокие тульи шляп с узкой горностаевой оторочкой.

Когда вся эта группа духовенства, достигавшая, пожалуй, 150 человек, подошла к иордани, прочли несколько молитв и совершили окуривание (каждение – а. А.) над водой. Затем был совершен обряд ее освящения посредством погружения креста, который держал в руке архиепископ. Тотчас был подан знак вынести вперед знамена всех присутствовавших полков; знамена поставили у углов, или входов, строения и крестообразно окропили освященной водой. Когда церемония на льду таким образом завершилась, был произведен тройной залп с крепости, с Адмиралтейства, из двадцати установленных на льду орудий, и все полки стреляли беглым огнем.

Между тем архиепископ с прелатами удалились наверх к двору, а с ними лишь оба их пастыря и два священника, несшие серебряный котел, заполненный освященной водой. Ее в-во и принцессы были ею окроплены и потом поцеловали крест. Исполнив это, все прелаты отправились вниз, соединились с остававшимся на льду духовенством и прошествовали обратно в том же порядке, в каком пришли.

С того самого мгновения, как освятили знамена, народ устремился за этой благотворной водой. Двое придворных слуг отнесли воду в двух позолоченных серебряных кувшинах для благочестивых при Дворе. Ее наверняка оказалось достаточно, ведь всему штату конюшни и – прошу заметить – всем лошадям Ее В-ва не требовалось больше, чем полная лохань, которую, покрыв красным сукном, весьма торжественно везли в санях, запряженных шестеркой лошадей и при двух форейторах. Поначалу я принял за шутку разговоры о святой воде для лошадей, но придворный шталмейстер Финк, стоявший рядом со мной во дворце и наблюдавший эту церемонию, уверил меня, что русские конюхи действительно дают ее больным лошадям.

Невероятное множество народа протискивалось к проруби, чтобы унести домой воды или хотя бы умыться ею. Эта суета после ухода солдат продолжалась еще целый день. Я видел матерей, привозивших на санках маленьких больных детей и окроплявших их у самой проруби, но не заметил ни одного, кто бы нагишом прыгнул в воду, хотя подобное едва ли бы оказалось в этот день чем-то необычным».²³⁵

В истории России был один эпизод, в котором фигурировали две Анны: Анна Иоанновна и Анна Леопольдовна. Анна Леопольдовна, Правительница Российской империи (1740–1741), дочь герцога Мекленбург-Шверинского Карла Леопольда и Екатерины Ивановны, старшей сестры императрицы Анны Иоанновны (1730–1740); до принятия Православия – Елизавета-Екатерина-Христина. Она была привезена в Россию в 1722 году, взята на воспитание императрицей Анной, в 1739 году выдана замуж за принца Брауншвейг-Люнебургского Антона Ульриха. 5 октября 1740 года ее сын – младенец Иван, был определен императрицей Анной наследником российского престола. 17 октября 1740 года он «вступил на престол», регентом был назначен Бирон. Вскоре противники Бирона (фельдмаршал Миних и др.) свергли его и провозгласили Анну Леопольдовну Правительницей.²³⁶ Это не понравилось дочери Петра I – Елизавете Петровне, и дальнейшие события чуть было не омрачили торжество водосвятия 1742 года, о чем пишет Кристоф Манштейн: «Царевна Елизавета, хотя и не была совсем довольна во время царствования императрицы Анны, оставалась, однако, спокойной до тех пор, пока не состоялось бракосочетание принца Антона Ульриха с принцессой Анной; тогда она сделала несколько попыток образовать свою партию, – сообщает немецкий автор. – После кончины императрицы и когда Бирон был арестован, она стала думать об этом серьезнее».²³⁷

«Царевна твердо решилась вступить на престол, но вместо того, чтобы поспешить с исполнением, находила, постоянно предлог откладывать решительные меры еще на некоторое время, – продолжает Манштейн. – Последним ее решением было не предпринимать ничего до 6 января (по старому стилю), праздника св. Крещения, когда для всех полков, стоящих в Петербурге, бывает парад на льду реки Невы. Она хотела стать тогда во главе Преображенского полка и обратиться к нему с речью; так как она имела в нем преданных ей людей, то надеялась, что и другие не замедлят присоединиться к ним, и когда весь этот полк объявит себя на ее стороне, то остальные войска не затруднятся последовать за ним.

Этот проект, разумеется, не удался бы или, по крайней мере, вызвал бы большое кровопролитие. К счастью для нее, она была вынуждена ускорить это предприятие; многие причины побудили ее принять окончательное решение. Во-первых, она узнала, что великая княгиня решила объявить себя императрицей. Все лица, приверженные к царевне Елизавете, советовали ей не дожидаться осуществления этого намерения и представляли, что она встретит тогда больше затруднений и что даже все ее меры могли провалиться».²³⁸ 25 ноября 1741 года Анна Леопольдовна была низложена Елизаветой с помощью офицеров Преображенского полка и вместе с семейством отправлена в ссылку…

Теперь посмотрим, что пишет о чине водоосвящения шведский автор – граф Гордт. Будучи лютеранином, он воспринял это действо как «церемонию освящения полковых знамен, что обыкновенно бывает в царские дни». Из приводимых далее строк становится ясным, как на страницах книг иностранных авторов, писавших о России, появляются разные искажения и несуразности. Итак, чин водоосвящения – глазами профессионального военного; время действия – начало 1760-х годов.

«Все войска были в строю, – пишет граф. – Государь, верхом на лошади, находился впереди первого гвардейского полка. Государыня, предшествуемая духовными лицами в числе до двухсот человек, шла пешком со всем двором до самого берега Невы, где на льду обыкновенно выстраивается для этой церемонии особое здание. От каждого полка были отряжены знамена с барабанщиками и полковой музыкой. Затем духовенство начало священную службу, а митрополит освятил знамена, погружая каждое из них в реку. Из крепости и Адмиралтейства было сделано триста пушечных выстрелов, а полки произвели тройной ружейный залп. По окончании церемонии государыня возвратилась со всей свитой во дворец, а государь, оставаясь впереди первого гвардейского батальона, прошел церемониальным маршем со всеми полками».²³⁹

Впрочем, не стоит винить шведа-лютеранина за его ошибку. Ведь во время подготовки к празднеству на Неве против здания Сената воздвигалась «Иордань», и от самого Зимнего дворца, через Александровскую и Адмиралтейскую площади тянулся деревянный помост, покрытый красным сукном вплоть до самой «Иордани». Вдоль помоста, а также в начале Невского проспекта и обеих Морских улиц рядами выстраивались войска; общим числом собиралось здесь до 40 000 человек. И неудивительно, что шведский автор не увидел «за многолюдностью» суть торжества, тем более что после церемонии освящения воды в «Иордани» святой водой действительно кропились знамена присутствовавших полков.²⁴⁰

Совмещение этих двух разных чинопоследований находим в записках француза Пикара, долго жившего в Петербурге; он был приглашен на должность гувернера для князя Александра Борисовича Куракина. По воспитании молодого князя он оставался в его семье на правах домочадца. Во время пребывания А. Б. Куракина за границей в 1781 – 1782 годы Пикар сообщал ему из Петербурга обо всех государственных и общественных новостях. В январе 1782 года он пишет князю: «В четверг на Адмиралтейском канале совершилось освящение знамен».²⁴¹

Как видим, Пикар воспринимал водосвятный молебен так же, как и граф Гордт. По поводу этой церемонии в камер-фурьерском журнале под 6 января 1782 года говорится следующее: «По прибытии духовной процессии (в которой на этот раз участвовали с Гавриилом Иннокентий Псковский и Серафим, митрополит греческий) на «Иордань», сделанную на Адмиралтейском канале, чинено, водоосвящение, и при погружении креста производилась с Адмиралтейской крепости пушечная пальба, а потом принесенные от полков штандарты и знамена окропляемы были святою водою».²⁴²

А теперь снова предоставим слово специалисту, но уже в церковной сфере. Речь пойдет о книге француза Абеля Бурья, прибывшего в Россию н 1777 году, получившего место воспитателя в кадетском корпусе и в феврале 1779 году ставшего пастором французской реформатской церкви. Пастор Абель присутствовал на торжестве водосвятия не в качестве простого зеваки, а вполне официально; по его словам, «на это празднество в последние годы (1770-е. – а А.) приглашаются священники всех религий».²⁴³

Вот что пишет французский пастор о самом чине водосвятия: «В день Богоявления на льду рядом с берегом устраивается церемония, привлекающая не меньше народа: это освящение воды, совершаемое под окнами дворца императрицы. Высшие священники господствующей Церкви располагаются на льду, где заранее проделана прорубь, тут же заполняющаяся водой. Они освящают эту воду, с множеством молитв погружая в нее крест; жители приносят своих детей, и священники их крестят, окуная в воду реки. Рядом со священниками находятся самые видные лица двора. На льду и на берегу выстроены рядами целые полки солдат, чтобы приобщиться к благословению одновременно с рекой. По окончании церемонии солдаты разряжают свои ружья, а пушки с крепости и Адмиралтейства им отвечают... После церемонии священники собираются у духовника императрицы, чтобы откушать с ним».²⁴⁴

Сходное сообщение находим и в записках испанского дипломата Луиса дель Кастильо, жившего в России в 1788–1792 гг. В своем трактате «Краткий хронологический компендиум истории и нынешнего состояния Российской империи» он пишет: «У Россиян издавна существовал обычай святить воду раз в год; существует и поныне. В Петербурге обряд сей свершается с величайшей пышностью и торжественностью на Богоявление (в День Царей Волхвов), и происходит это пред Зимним Дворцом Императрицы: лед прорубается, над прорубью ставится шатер,²⁴⁵ куда с большою пышностью проходит процессией все духовенство; является также Императрица и все Августейшее Семейство. После долгих молитв и коленопреклонений невскую воду благословляют и в золотых чашах подносят Императрице и членам Императорского Дома. Тысячные толпы ждут с нетерпением конца церемонии и спешат наполнить свою посуду освященной водой, боясь, как сами они признаются, как бы благодать не выдохлась. Здесь же крестят новорожденных».²⁴⁶

О подобном «крещении новорожденных» сообщает и Джованни-Джакопо Казанова, посетивший С.-Петербург в екатерининскую эпоху: «Меня поразила одна вещь, кою я наблюдал: как на Крещенье крестят детей в Неве, покрытой пятифутовым льдом. Их крестят прямо в реке, окуная в проруби. Случилось в тот день, что священник, совершавший обряд, выпустил в воде ребенка из рук. – «Другой», – сказал он. Что значит: «дайте мне другого», но что особо меня восхитило, так это радость отца и матери утопшего младенца, который, столь счастливо умерев, конечно, не мог отправиться никуда, кроме как в рай».²⁴⁷

Французская революция 1789 года косвенным образом способствовала появлению новых сочинений о России. Роялисты, покинувшие Францию, часто находили прибежище в России; некоторые из них оставили записки о православных обрядах и традициях, увиденных ими в Москве, Петербурге и других городах страны. Граф А. Фортиа де Пиле, изгнанный из Франции в 1790 году, отправился в сопровождении Л. де Буазгелена де Кердю в поездку по Европе, результатом чего явилось пятитомное сочинение под названием «Путешествие двух французов», изданное без указания имен авторов. В третьем томе, посвященном России, Фортиа де Пиле и Буазгелен де Кердю сообщают: «Освящение воды происходит 6 января. В половине двенадцатого мы увидели, как приносят две небольших хоругви; сопровождающий человек нес на шесте фонарь, в котором горела зажженная свеча. Затем следовало Распятие без какого-либо эскорта священников. Это был весь кортеж, что не мешало народу выражать свое уважение и часто креститься. По прибытии в дворцовую церковь здесь совершили богослужение обычным образом... После завершения церемонии во дворце священники спустились по правой лестнице дворца, выходящей к Адмиралтейству (по Иорданской лестнице. – а. А.), пройдя через апартаменты Великого Князя. Через всю улицу был протянут ковер, доходивший до своего рода временного алтаря в виде открытой со всех сторон ротонды, которая возвышалась над ближайшей к дворцу частью адмиралтейского рва. По одному подразделению из всех полков гарнизона выстроились со своими знаменами боевыми рядами от дворцового крыла до перспективы перед алтарем... Ранее полки присутствовали целиком на этой церемонии, которая устраивалась прямо на Неве, и долго там еще оставались, подверженные всей суровости холода. Тогда при этом присутствовал весь двор, что очень удлиняло церемонию, и госпитали переполнялись солдатами. Вполне можно поверить, что это один из мотивов, которые побудили царствующую императрицу (Екатерину II. – а. А.) не выходить более из своих апартаментов... Затем начинается церемония освящения воды: она состоит в том, что берут воду из проруби, устроенной в центре алтаря, и льют ее в некий сосуд. Митрополит окунает в воду Распятие, затем выливает ее обратно в прорубь, из которой ее взяли, откуда вновь набирают воду, коей окропляют знамена, свешиваемые надо рвом. Во время этой церемонии, длящейся более получаса, поют молитвы и стреляют из пушек в крепости...

После того как знамена возвращают на место, отряды дефилируют перед дворцом. Знаменами приветствуют императрицу, которая находится за окном в эркере, устроенном над одним из выступающих портиков ее дворца... Теперь уже не окунают в воду, как некогда, новорожденных, но огромная толпа спешит набрать воды, чтобы полить себе на голову или на руки, или унести ее домой. Алтарь сохраняется еще несколько дней, и многие приходят набрать воды».²⁴⁸

Можно было бы привести выдержки из сочинений целого ряда авторов, писавших о чине водоосвящения. Зарубежные читатели могли почерпнуть сведения об этой церемонии благодаря голландскому художнику и путешественнику Корнелию де Бруину (наблюдал обряд в 1702 году), шведскому пленному священнику Г. Седербергу (1710-е годы), английскому дипломату Дж. Мэкензи (1719), жене английского посланника леди Рондо (1731) и многим другим.

В 1784 году в С.-Петербург прибыл английский гравер Джон Август Аткинсон. По возвращении в Англию в 1802 году он опубликовал «Панораму Санкт-Петербурга» (1802–1803 гг.) в серии «Живописное изображение манер, обычаев и увеселений русских» (1803–1804 гг.). Праздник «Освящения воды», отмечавшийся 6 января по всей России и описанный столькими путешественниками, был изображен художником на самом знаменитом место его проведения, перед Зимним дворцом.²⁴⁹

Большинство иностранных авторов уделяли внимание самому чину водоосвящения. Что же касается графа Жозефа де Местра (посланник короля Сардинии в С.-Петербурге), то он описывает подготовку к этому событию, упоминая про «назначенный на послезавтра грандиозный смотр войск в честь дня Богоявления и освящения вод». «В Санкт-Петербурге будет под ружьем 40 тысяч солдат, – продолжает де Местр. – Его императорское Величество взял на себя труд самолично расписать на шести страницах подробности всех эволюций. Сегодня вместе с августейшим своим братом он проехал по улицам, чтобы определить место каждому корпусу. Город разделен на кварталы, поставленные под команду генералов для соблюдения надлежащего порядка. На всех новые мундиры, каски и плюмажи необыкновенной красоты. Раньше церемония эта зависела от термометра, но на сей раз Его Величество решил не обращать внимания на мороз. <...> Никто из офицеров не может надеть ни шубу, ни даже плащ. Министры, тоже без шуб, свидетельствуют свое почтение императрицам на балконе, который выходит на Неву».²⁵⁰

Жозеф де Местр не один раз присутствовал при «освящении вод» и, учитывая слабую «морозоустойчивость» сардинского дипломата, его приглашали в Зимний дворец, откуда он мог лицезреть праздничный обряд. «1817 г. 6/18 сего месяца имели мы случай видеть блестящую церемонию освящения вод и последующий парад, в котором участвовало всего лишь 36.000 солдат, – пишет Жозеф де Местр. – Мы смотрели из «Фонарика». Уже во второй раз допускают нас в оный, и потому избавлены мы были от обязанности свидетельствовать почтение свое обеим Императрицам, занимавшим большой балкон, выходящий на Неву. Красота войск, точность и равномерность их движений не имеют равных себе во всем свете. Это механизм, словно бы приводимый в движение невидимыми колесами. Особенно поразительна кавалерия; кажется, будто лошади обрели разум, утраченный людьми. Вернее, это кентавры, движимые единой волей. Восхитительное зрелище являли собой на широкой площади сии как бы танцующие каре, которые то вдруг расходились в разные стороны, то поворачивались с нарастающей скоростью вокруг воображаемой оси, ни на мгновение не нарушая математической строгости линий».²⁵¹

Жалобы на крещенские морозы нередко проскальзывают в записках иностранцев, присутствовавших при церемонии водосвятия. Особенно подробно об этом пишет Адам Чарторыйский (1770–1861), известный политический деятель. В 1795 году он прибыл в С.-Петербург; он описывает водосвятие, совершавшееся в годы правления Павла I.

«В день Крещения, один из самых торжественных праздников Православной Церкви, когда происходит освящение воды, был большой военный парад, как принято у русских, – пишет Адам Чарторыйский. – Император хотел обставить этот парад особенной торжественностью. Гвардия и все ближние полки были собраны и выстроены нa бepeгy Невы, между Зимним дворцом и адмиралтейством. Туда сошла императорская фамилия. Придворным дан был приказ явиться в парадных костюмах. Император лично командовал apмией; он любил выдвигаться в подобных случаях. Он и великие князья продефилировали во главе войска перед императpицей, великими княгинями и княжнами.

Мне казалось, что это дефилирование никогда не кончится: холод был свыше 17 градусов по реомюру. Мы были одеты в шелковые чулки, шитые костюмы и пр. и стояли с непокрытой головой; мы постарались надеть вниз что-нибудь потеплее, но это ни к чему не привело и не помогло нам: в этот день я испытал муки замерзающего человека. Я не чувствовал ни рук, ни ног; напрасно я переминался с ноги на нoгy и прыгал на месте, как и многие другие, испытывавшие такие же страдания и, подобно мне, уже не обращавшие больше внимания на торжественность обстановки и приличиe, так как нам почти угрожала смерть. Ледяной холод пронизывал нас все больше и больше. Мне казалось, что половина моего тела уже отмерзла. Наконец, не будучи бoлеe в силах выдерживать это мучение, я ушел домой, где в продолжение нескольких часов едва мог отогреться. Память об этом дне осталась у меня в виде отмороженных пальцев на руках; они часто, при малейшем холоде, теряют всякую чувствительность».²⁵²

Рассказ о церемонии водоосвящения продолжает французская художница Элизабет Виже-Лебрен. «Одна из красивейших церемоний – это освящение Невы, совершаемое каждый год архимандритом в присутствии всей императорской фамилии и всех высших сановников, – пишет Мария-Луиза-Элизабет. – поскольку в сие время года лед на реке не менее трех футов толщины, для сего делается прорубь, из которой после церемонии каждый может брать святую воду. Довольно часто женщины окунают в нее своих младенцев, и бывает, что несчастные сии жертвы суеверий выскальзывают из рук и утопляются; но матери отнюдь не оплакивают своих чад, а, напротив того, радуются вознесению своего ангела на небо, где он будет молиться за них. Император должен выпить первый стакан воды, каковой подносит ему сам архимандрит».²⁵³

Вот что писала об этой церемонии графиня Фосс, присутствовавшая на водосвятном молебне 18 января 1809 года: «Сегодня было большое празднество на Неве с крестным ходом, – пишет она. – Празднество, благодаря холоду, было весьма краткое, но войск было очень много, зрелище весьма красивое, торжественное и внушительное. Посреди реки на льду был устроен помост вроде алтаря, с него митрополит благословил знамена; по самой средине помоста устроен спуск к проруби, из нее митрополит брал воду и кропил ею знамена. Потом эту освященную воду послали обеим царицам (в том числе – королеве Прусской Луизе – а. А.) и подали вообще всем русским, которые ею также кропились. Царь положительно застывал от холода, но, тем не менее, пробыл до конца торжества. Народу было бесчисленное, несметное множество; в общем, все величественно и празднично: священнослужители в торжественном одеянии были великолепны. В заключение на Неве был отслужен молебен, затем вдоль реки двинулось торжественное шествие бесконечного сонма духовенства с зажженными свечами в руках, а вслед за ним шли несметные толпы народа».²⁵⁴

Немногие из иностранцев удостаивались чести лицезреть чин водосвятия из Зимнего дворца. В числе таких «привилегированных лиц» был Эдвард Джеймс Александер, присутствовавший при этом торжестве в январе 1830 года. «Из окон дворца я имел возможность наблюдать грандиозную церемонию водосвятия на Неве, – вспоминал английский офицер. – Император во главе процессии высшего духовенства прошествовал в выстроенный на набережной храм, где крест был погружен в воду; всех присутствующих и хоругви окропили освященной водой».²⁵⁵

Продолжить этот обзор можно заметками профессионального литератора – неоднократно уже цитированного Теофиля Готье. «Нева – это сила Санкт-Петербурга. Ей воздают почести и с большой помпой освящают ее воды, – пишет французский автор. – Эта церемония, которую называют крещением Невы, происходит 6 января по русскому стилю. Я присутствовал на ней, глядя из окна Зимнего дворца, доступ к которому мне был дозволен благодаря одной милостивой протекции...».²⁵⁶

Можно предположить, что Теофиль Готье не решился присутствовать при водосвятном молебне на Неве, опасаясь знаменитых крещенских морозов. Но, как сообщалось в петербургской газете «Северная пчела» от 7 января 1859 года, «6-го числа, в праздник Богоявления, совершено освящение воды на Неве с обыкновенной церемонией. Было пасмурно и тепло. Термометр показывал градус мороза».

Итак, по окончании Божественной литургии в придворной церкви «царский кортеж отправился через залы дворца к месту крещения или скорее, освящения Невы. Император (Александр II – а. А.), Великие князья в военных мундирах, служители Церкви в облачениях из золотой и серебряной парчи, в красивых священнических одеждах византийского покроя, пестрая толпа генералов, офицеров высших чинов, проходя в залах сквозь плотную массу выстроенных в линии войск, являли собою великолепное и впечатляющее зрелище»,²⁵⁷ – продолжает Теофиль Готье.

Наблюдая за церемонией через окно Зимнего дворца, Готье видел хорошо сверху «Иордань», о чем подробно сообщает в своих записках. «На Неве, напротив Зимнего дворца, у самой набережной, с которой его соединяла покрытая ковром лестница, был воздвигнут павильон или, скорее, часовня с легкими колоннами, поддерживающими решетчатый купол, покрашенный в зеленый цвет. Под куполом, окруженный лучами, парил Святой Дух, – пишет публицист. – Посредине площадки под куполом был устроен обрамленный перилами колодец-прорубь. На Неве в этом месте прорубили лед. Линия расставленных далеко друг от друга солдат ограждала на реке свободное пространство вокруг часовни...».²⁵⁸

Находясь на большом расстоянии от крещенской проруби, Готье не мог, естественно, наблюдать за всеми особенностями водосвятного молебна. Поэтому он сообщает лишь о том, что смог видеть «из своего окна, сквозь двойные рамы». Тем не менее, его наблюдения дополняют сказанное предшественниками французского писателя, и этими строками можно завершить его рассказ о той церемонии, которая привлекала десятки и сотни тысяч жителей Петербурга. «Кортеж выехал из дворца, и я увидел, как император, великие князья, священники вошли в часовню, которая вскоре наполнилась людьми до отказа, так что с трудом можно было проследить за жестами священников, отправляющих службу над прорубью. Выставленные на другом берегу, на Биржевой набережной, пушки палили поочередно в кульминационные моменты службы».²⁵⁹

Одно из иностранных описаний чина водоосвящения начала ХХ века принадлежит Эулалии де Бурбон (1864–1958) – младшей дочери испанской королевы Изабеллы II. (В Петербурге она побывала в 1905 году). Испанская аристократка вспоминает о своей беседе с императором Николаем II: «Царь много и интересно рассказывал мне о «водном празднике» 6 января, но когда я увидела сам праздник, то поняла, что он по своему великолепию, размаху и новизне превосходит все, что я только могла себе вообразить. В день, когда совершался этот, исключительно восточный, ритуал, Петербург – витрина пышности и расточительства – сверкал особенно ярко».²⁶⁰А теперь – сам рассказ Эулалии де Бурбон, – по личным впечатлениям.

«Весь Двор собрался вокруг императора и священника, который шествовал, высоко подняв огромный крест, сделанный в чисто византийском стиле: золото, изумруды, бирюза, аметисты, рубины – вся цветовая гамма. Во главе свиты шла царица, ее высокую прическу венчала диадема Екатерины Великой; зачесанные наверх волосы придавали ей вид живой иконы, таинственной и прекрасной. За царицей следовали великие князья, дядья императора, – четыре подлинных образца мужской красоты, высокие, крепкие, высокомерные, одетые в яркие парадные мундиры. Великий князь Владимир и его младший брат Павел – смуглые, черноглазые и очень надменные – почти до смешного. Великие князья Алексей и Сергей – мужчины нордического типа, светловолосые, розовощекие, такие же статные, каким был их брат, царь Александр Третий. Николай выглядел на фоне дядьев скромным, почти что маленьким и необычайно приветливым.

За императорским семейством следовал весь двор в сопровождении множества священников: у каждого из них было свое место в процессии, своя миссия в религиозной церемонии. Свита, окутанная дымом ладана, церковными песнопениями и торжественной музыкой, медленно вышагивала к берегу Невы, как и всегда в этот день скованной льдом. Пока ломали толщу льда и окунали крест в воду, все присутствующие в полном молчании опустились на колени, ожидая момента, когда царь сможет использовать крест в качестве гигантского кропила и оросит освященной водой головы собравшихся. Снова зазвучали песнопения, и царь, возведя очи к небесам в безмолвной молитве, начал, подобно древнему патриарху, благословлять своих придворных и свой народ – простые люди стояли на коленях поодаль, они вздымали руки вверх в фанатичном религиозном порыве, моля Бога благословить царя и Россию».²⁶¹

Эулалия де Бурбон присутствовала на этом празднестве в январе 1905 года, – в период 1-й русской революции. В 1917 году последовала Февральская революция, а затем – Октябрьская… О чине водоосвящения «на Иордани» пришлось забыть на несколько десятилетий…

Автор ищет издателя для этой книги. Контактный телефон: 8–981–824–48–62

Архимандрит Августин (Никитин), родился в 1946 году. В 1969 году окончил физический факультет Ленинградского гос. Университета. В 1971–1975 гг. учился в Ленинградской Духовной Академии; защитил кандидатскую диссертацию на тему: «Православное учение о примирении между Богом и человеком». (в сокращении опубликована в сборнике «Богословские труды», № 18, М. 1978, С. 186–222).

28 октября 1973 года пострижен в монашество, 4 ноября рукоположен во иеродиакона, 14 апреля 1974 г. – во иеромонаха. С 1975 года преподает в Ленинградской (ныне – Санкт-Петербургской) Духовной Академии. С 1980 г. – доцент, с 1983 по 2003 гг. – зав. кафедрой общей церковной истории; в 1983–1985 гг. – инспектор ЛДА. В 1977–1983 гг. – вице-президент международной православной молодежной организации «Синдесмос» и член комиссии Всемирного Совета Церквей по диалогу с представителями нехристианских религий. В 1977–1981 гг. – член Богословской комиссии по подготовке всеправославно-лютеранского диалога; с 1980 г. – член комиссии Конференции Европейских Церквей «Ислам в Европе». С 1991 г. – действительный член Российского Географического Общества; участвовал во многих паломнических экспедициях. Посетил более 100 стран мира.

О. Августин в разные годы преподавал в Санкт-Петербургской Духовной Академии историю западных исповеданий, историю Поместных Православных Церквей, историю Древних Восточных (нехалкидонских) Церквей. Читает лекции в петербургских высших учебных заведениях (восточный факультет СпбГУ, Российская христианская гуманитарная Академия); преподавал в Евангелической Академии. а также в Библейском богословском институте Св. апостола Андрея (Москва) и на теологическом факультете Белорусского гос. Университета (Минск).

Архимандрит Августин – автор более 800 статей и более 20 монографий, посвящённых широкому кругу вопросов. Основная тема исследования – история связей Русской Православной Церкви со странами Запада и Востока.

CURRICULUM VITAE

Augustin (Nikitine Dmitry Evgenievich), was born 14.09.1946, Leningrad (St. Petersburg), archimandrit (means – superior), associated professor St. Peterburg Theological Academy.

1969 had graduated physical faculty of state University, Leningrad. 1971–1975 – student of Theological Academy. 1973-monk, 1974-priest.

1975 – teacher of Theological Academy, 1980 – ass. professor. 1983 – chief of cathedra Church History. 1983–1986 – vice-rector. Since 1977 – member of Comission WCC for dialogue with non-christians. 1980 – member of CEC Comission «Islam in Europe».

Themes of studies: History of Western and Oriental Churches, New religion mouvements and History World Religions. Published about 800 article and 20 books: «Holy Land» (1991), «Russia – USA – history of church relations)) (1993, 3 vol.), «St. Petersburg, church history» (1995), «Orthodoxy and Methodism)) (2000), «Church of Unification (San Men Moon)» (2001), etc.

Автор ищет издателя для этой книги. Контактный телефон: 8–981–824–48–62