О Божестве Господа нашего Иисуса Христа и о средствах нашего спасения

Дела и слова и вся вообще человеческая жизнедеятельность имеют таинственную почву, на которой они произрастают и от которой получают свой определенный характер. Когда двое делают одно и то же, то выходит уже не одно и то же, и когда двое говорят одинаковые речи, то они производят различное впечатление. Сокровенная сущность каждого человека решительно, хотя и незаметно, господствует над её внешним проявлением. Она светится во взоре, слышится в голосе, обнаруживается в телесных формах, определяет собою целый образ человеческой жизни и деятельности, окружает его светлым ореолом или окутывает мраком. Этою сущностью производятся те непостижимые симпатии и антипатии, которые для поведения большинства людей имеют более решительное значение, чем всякие рассудочные соображения. Часто мы сами обманываем себя, воображая, что даем ответ на слово, между тем как оно относится к целой личности. По нашему представлению мы обсуждаем отдельный поступок, тогда как в действительности то, чем бесссознательно для нас самих вызывается наше суждение, есть наше внутреннее настроение по отношению к лицу, совершившему известное дело. Тот же самый поступок, будь он совершен другим человеком, или тем же самым, но только в другое время, мы оценили бы совсем иначе, – и совершенно справедливо. Ибо во всех жизнеобнаружениях решающее значение принадлежит самой жизни. Если же кто-либо захотел бы абстрагировать от неё, имел бы пред собою только безжизненный фантом.

Эта, образующая личность человека, основа его сущности имеет свой корень отнюдь не в одних условиях нашего земного бытия. Допустить противное, по-видимому, мы вынуждаемся тем соображением, что прошлое человека обыкновенно сказывается в целом его жизневыражении. Предприятия выдающихся людей получают значительную долю веса, благодаря тем отличиям, какие раньше снискали эти люди. Если кто прежде рассуждал умно, то и менее содержательное, на что – будь оно сказано другим – не обратили бы внимания, обсуждается на всевозможные лады, и все подозревают под ним глубокий смысл. При более внимательном взгляде на дело окажется, что и во всех раннейших выражениях обнаруживалось то же качество; только впечатление, производимое последним, усиливалось от множества побочных обстоятельств, а самое качество, несомненно, предшествовало всем им. Даже поверхностный наблюдатель за малыми детьми не может не заметить исключительную своеобразность, проявляющуюся во всех их занятиях и забавах. Эта прирожденная своеобразность может впоследствии прикрыться до неузнаваемости различными личинами, но она никогда не исчезнет совершенно, и подчас через толщу покровов прорывается с юношеской силой, потому что представляет собою неистребимую сущность самого человека. Не поможет в отыскании родословия этой своеобразности также и ссылка на предков, так называемый атавизм. Как ни удивительно бывает сходство с ними потомков, как ни много отдельных черт переходит от предков к потомкам, как ни справедливо положение, что национальный тип отпечатлевается на каждом индивидууме, – однако же это только один материал, из которого новая жизненная клеточка образует свою новую форму. Личность не есть продукт из факторов прошлого. Она есть нечто новое и притом совершенно оригинальное. Ее происхождение лежит за пределами земных сфер, для которых только и имеют значение наши категории, а потому и оказывается непостижимою для человеческого разума. Противоречия мысли являются в ней примиренными. Она есть нечто совершенно особое, и однако же в каждом отдельном явлении вместе с нею обнаруживается всеобщая и вечная основа всякой жизни. Необходимою является она в своем рождении и развитии, и однако же нигде еще, как только в ней, не обитает свобода. Так воистину она божественна по своему происхождению и возникает непосредственно из глубочайших источников жизни. В ней покоится истинное благородство и вечное назначение человеческого рода.

О, если бы во всех наших речах и делах теплился этот небесный огонь! Как возвышает и в тоже время смиряет человека сознание – быть вместилищем еще нигде, как только в нем, осуществленной мысли Божией; но зато как же и могущественно это сознание обязывает его не искалечивать и не суживать эту мысль по своей собственной вине! В виду такого обязательства, кто может без чувства глубокого стыда помыслить о своей личной жизни? Где находятся те, которые смотрят своими глазами и чувствуют собственным сердцем? Которые ясно говорят то, что думают, и в своих действиях следуют только искреннему убеждению? Ведь мы так привыкли к заученным фразам, к бессмысленному сотрудничеству за спиною других, к ложной умеренности нивелированных ощущений, что невольно изумляемся, когда среди обыденных людей вдруг, встретимся с незаурядной личностью. А, между тем, духом личности должно оживляться каждое наше дело и слово, включительно до сокровеннейших помышлений. В произведениях искусства непременно бьется сердце художника. Равно и наука лишь при том условии приближается к желанной объективности, если ученый наперед ясно рассмотрит своими глазами предмет своего исследования, а потом уже точно покажет и другим, как в его духе отражаются известные состояния и явления. Не иначе и в политике – обсуждение поставленного вопроса – как обыкновенно говорят – с предметных или деловых точек зрения есть в сущности заблуждение. Точки зрения никогда не бывают предметными, но всегда личными, и собственно решающее значение при обсуждении вопросов принадлежит внутренней, подчас несознаваемой самою личностью, основной ее тенденции. На этом одном покоится также и право сплоченных политических партий. Общественные отношения получают значение не от содержания речей, но оттого, что встречаются друг с другом различные личности, которые друг друга ищут или одна избегает другую. Также и в семейной жизни благоденствие и злополучие происходят оттого, чем являются сами по себе члены семьи, ибо это именно нечто обнаруживается непосредственно во всех речах и делах, нестесняемых, как в других областях жизни, какими-нибудь особыми соображениями или принудительным формализмом.

Таким образом, действия распространяются от центра по всей периферии жизни. Они проницают, перерабатывают, одухотворяют хрупкий земной материал. Но чем ближе к окружности, тем они становятся слабее. В расположении чисел, в чисто механическом труде, довольно мудрено заметить что-либо относящееся исключительно к личности. К ее действию присоединяется нечто другое и, притом, более важное, что во всяком нравственном действии, хотя бы последнее и определялось личностью, заставляет, однако, ее отступить на задний план. Она производит действия, но последние получают относительно самостоятельное бытие. Она обрабатывает безличный материал, но не уничтожает его. Она обитает в нем, но вместе и скрывается за ним.

Наоборот, есть такая область, где творческая сила личности проявляется не во внешней для нее сфере, но действует в интересах собственного возрастания и совершенства. Это – религиозная область. Если в личности находится таинственная точка соприкосновения человеческой жизни с божественною, то ясно, что еще нигде, как только здесь, может находиться и колыбель религии.

Религиозным называется такой человек, чувство и сознание которого всецело проникнуто подчинением его жизни Божьей воле. Созерцает ли он разнообразные земные предметы, он одновременно думаете об их высочайшем основании. Совершает ли какой нравственный подвиг, – для него менее важно достигнутое, чем личная душа доброделания. Также и отдельные происшествия собственной жизни для него не представляют такой важности, как божественное происхождение самой жизни, как действие единого Духа Божия, ощущаемого на всех путях ее, и как завершительная цель, к которой все стремится, когда Бог будет всяческая во всех. Сохранить в силе и чистоте святое пламя веры, – таково желание религиозного человека. Если внутри человека горит это пламя, то наверно оно будет пробиваться и наружу и будет согревать и просвещать со всех сторон человеческую жизнедеятельность. Часто и не думает человек о том, происходит ли и в какой именно форме происходит это вынаружение религиозной жизни, так как всецело поглощен заботой – поддержания и возгревания ее на внутреннем очаге своего сердца. Почти отрешившийся от текущих событий внешней жизни и обративший умственный взор внутрь себя, религиозный человек может являться подчас чуждым не только для людей века сего, но и для таких почтенных деятелей, жизненною целью которых служить – покорить посредством нравственного подвига чувственный мир на служение духу. И вот иногда мгновенно мечтатель делается героем, превосходящим всех других. Не только больше жертв может принести он по сравнению с ними, не только более мужественно претерпеть ужаснейшие страдания, но он может подчас даже потрясти целый мир, ибо нашел для себя твердую опору за пределами мира. В таковых религиозных людях обитает религия, – обитает не в учении только и не в знати, не в одних подвигах и действиях, но в сокровеннейшем святилище самой личности. Если бы религия не находилась и там, то её не было бы нигде на свете. Неопытные, к сожалению, могут быть введены в обман ловко надетою личиною святых слов и дел, да к тому же люди и сами часто взвешивают благочестие точно по мере тяжести. Но поистине религиозною является только имеющая свою опору в Боге самая личность и то, что от нее исходит, подобно световым лучам.

Как же распространяется религия? Несомненно, она распространяется и посредством учения, но становится действенною только тогда, когда личность учителя проникнута сознанием истинности преподаваемого учения, и когда последнее служит выражением его внутренней жизни. Несравненно меньше, чем какое угодно другое, религиозное учение мирится с передачей его остывшим сердцем и, так сказать, в охлажденном состоянии. Пусть поразмыслит об этом каждый, облекающийся в учительскую тогу и – не имеющий внутреннего расположения к проповедуемому учению! Напрасно воображал бы таковой, будто можно учить религии. Хотя бы он самым основательным образом усвоил содержание хр. учения и хотя бы излагал его с мастерством первоклассного оратора, при всем том, он принесет больше вреда, чем пользы. Конечно, было бы несправедливостью совершенно отрицать то, что и посредством одного учения там и здесь, особенно в восприимчивых сердцах, может воспламениться искра жизни или накопиться такой материал, который при благоприятных обстоятельствах разгорится ярким пламенем. Но, все-таки, больше получится вреда, чем пользы. Очень многие прозелиты заразятся религиозным равнодушием своего учителя, и те, которые сильнее других алкали и жаждали Божьей правды, тем решительнее отвернутся от такого учения, которое предстало их умственному взору в виде бездыханного трупа. На свете еще мало бывает таких чистых радостей, как если проповедник с полным убеждением и с пламенеющим сердцем говорит о божественных делах и замечает, как, благодаря личному соприкосновенно душ, пробуждается в слушателях божественная жизнь, и как в их взорах светится небесная радость. С другой стороны, нет еще более горестного состояния по сравнению с тем, какое испытывает учитель-наемник, слова которого находятся в вопиющем противоречии с его убеждением и жизнью!

Если же в деле религиозной проповеди решительное значение принадлежит личному соприкосновению, то и учение, каким бы жизненным ни было оно, представляет собою только один из многих покровов, под прикрытием которых распространяется религия. Ибо разнообразными способами жизнь возгорается от жизни, и на человеческом языке еще нет слов для выражения сокрытых даже от самых проницательных умов первых моментов воспламенения последней. Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны?, – читается в кн. Иова. – Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь, все это. Где путь к жилищу света, и где место тьмы? По какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле? Кто проводит протоки для излияния воды и путь для громоносной молнии, чтобы возбуждать травные зародыши к возрастанию? (Иов.38:16, 18–19, 24–27). Так и в данном случае можно спросить иного: знаешь ли ты сокровенные пути, по которым религия благочестивой матери изливается в сердца ее малюток? Ведомо ли тебе, как она учит своих детей вере в Бога, благодарности к Нему и безропотной преданности Его воле? Одни ли молитвы или священные истории произвели на свет эту детскую веру? Да, но только под непременным условием, что эта именно мать сообщает божественное наставление именно этим детям, ибо она влагает в дело воспитания все свое сердце и всею своею жизнью оправдывает истинность преподаваемого. Здесь уже никак не одни слова. Верность, с какою она оберегает младенческую колыбель, материнские заботы у одра больных детей, ее невыразимая радость об их преуспевании, вся эта внутренняя жизнь, в которой нет ничего деланного, но во всем видна искренность, посредством тысячи незримых каналов устремляется в детские сердца и пробуждает в них такое же настроение. Где дала росток истинная жизнь, там она не остается в бездействии. Бесчисленное множество мужей, неверовавших Евангелию, житием жен своих без слова приобретаемы были (1Пет.3:1.) Окрепнувшее религиозное настроение привлекает к себе не только случайно собравшихся и внемлющих ему, но и будущие поколения, силою истины препобеждая упорное сопротивление. Не одно христианское учение сделало из фанатического Савла первоверховного апостола. Но, когда он созерцал мученическую кончину Стефана, когда он слышал его предсмертное моление к Господу Иисусу, тогда, быть может, впервые запала в его душу искра христианской веры. Она пока тлела, и Савл никакими усилиями не мог погасить ее; но затем возгоралась ярким пламенем, благодаря личному соприкосновению гонителя с Тем, Которому и Стефан был обязан своей благочестивой жизнью. В свою очередь и дух Павла многих возродил к истинной жизни. Так от одного христианина свет веры переходит к другому.

Исключая Богочеловека-Христа, у всех релииозных деятелей мы находим недостаток нравственной силы, душевной гармонии и житейской чистоты. Этот недостаток мы оплакиваем и в себе самих. По мучительному опыту всякий знает, как редки те великие мгновения, в которые мы чувствуем себя свободными от себялюбивых и чувственных пожеланий, когда в нас свободно носится дыханиe Духа Божия – те мгновения, которые поднимают нас так высоко над соблазнами века, и в которые мы впервые обретаем нас же самих. Они являются подобно небесным посланникам, но удержать их не удается нам. Мы видим только их светлые следы и опускаемся опять в земную тьму, побораемся новыми сомнениями, становимся жертвою страстей и подчас впадаем в отчаяние от мучительных забот. Мы бываем далеки от того, чтобы отвергать божественную истину, но эта истина не является в нас жизнью. И вот мы встречаемся с некоторыми лицами, от которых получается впечатление, что их душа глубже и крепче коренится в Боге. Но именно самые лучшие из них испытывают, подобно нам, тяжкое состояние духовной неудовлетворенности. Чем пристальнее они всматриваются в чудную перспективу нравственного усовершенствования и чем больше восторгаются желанною целью благородных стремлений, тем сильнее дает им знать о себе дальность расстояния их от идеала. Повсюду эгоистическое прилеплениe к земному и расслабляет человека. Даже и в героях веры подчас наблюдается оно. Наоборот, в совершенно исключительном положении находится Христос Спаситель.

Происходящая из премирных недр в Нем течет чистейшая божественная жизнь. Она проникает каждое дело и слово, обнаруживается в каждом движении сердца и составляет так сказать, самое дыхание Его богочеловеческой жизни. Земная жизнь, обыкновенно омрачающая и скрывающая божественную, в Нем является как бы прозрачным сосудом, приемлющим в себя светлые струи небесной жизни, удобозримые даже и смертными очами. Повсюду здесь близость Бога и мир Божий. Вместе святость и любовь, могущество и cпокойствиe. Под временным покровом вечное содержание. Есть ли это человеческая жизнь, или это жизнь божественная? Кто может отделить одну от другой, когда они составляют единство? Ибо всякая истинная жизнь есть непременно божественная. Вне Бога только смерть. Если из других источников повсюду изливаются в человеческую жизнь только мутные воды смерти, то почему же не должна где-нибудь для исцеления всех протекать также и чистая вода жизни? Почему среди колеблющихся не должен находиться один не колеблющийся, среди слепцов – один видящий? Почему между столь многими, ведущими на небо, ступеньками не должна быть одна высочайшая ступень непосредственно при вратах Отчего дома, между бесчисленными приближениями к центру такая точка, которая совпадает с самым центром? Почему же нет, если того хочет Бог? И почему таким жизненным центром не должен быть Христос Спаситель? Бесчисленное множество спасенных доказывает, что в Нем они обрели жизнь. Мучимый жаждою находит только у Него чистое питие, и жажда утоляется. Возжаждавшая Бога человеческая душа, не получившая удовлетворения своим запросам даже и от самых благочестивых и самых мудрых из земнородных, все еще жаждущая, находит Христа, а в Нем и свое успокоение. Здесь обретает она Самого Бога, и Он утоляет ее жажду. На то и родился Спаситель, чтобы мы имели жизнь и все средства к ее достижению. Кто сам на себе испытал животворное действие Божественной благодати, тот уже не спрашивает о том, возможно ли и как именно, оно возможно, ибо наличность факта есть наиболее убедительное доказательство его возможности. Пред чудесным удовлетворением всем высочайшим запросам жизни и духа исчезает всякое умничающее сомнение, как туман при солнечном восходе.

Вера во Христа есть созерцание Его духом и успокоение в Нем сердца, каковыми состояниями производятся величайшие действия в области воли и всей человеческой жизни. Подобно тому, как начинающий учиться какому-либо искусству и видящий впервые мастерское произведение своего учителя, чувствует себя совершенно разбитым в прежнем мнении о себе самом, а вместе как бы и приподнятым над собою и одушевленным к подражанию, – так в несравненно еще большей степени каждый, в душе которого под тернием земных забот и страстей еще не совсем заглохло стремление к высочайшей цели жизни, чувствует себя всецело плененным божественным Лицом Христа, как только Оно предстанет во всей красе его духовному взору. Но ведь здесь идет речь не о каком-нибудь искусстве, – об истинной жизни, об ее ценности и цели, о погибели ее или о вечном продолжении. Впечатление, получаемое от этого безусловного послушания Богу, от этого Сыновнего отношения и преданности небесному Отцу, от этой, светящей и во тьме истины, от этой Богочеловеческой жизни, исполненной самоотвержения и любви к людям, причинявшим Ему много жесточайших страданий, – впечатление настолько сильно, что в нас рождается твердая уверенность в Божией любви к грешному человечеству, в любви ко всем и к каждому. В тоже время, подобно жалкой личине, отпадает от нас дотоле самоуслаждавшее наш эгоизм чувство своего мнимого достоинства, так что, посрамленные своим убожеством и нищетою, униженные созерцанием необъятной пропасти, отделяющей наше действительное положение от того, в каком нам должно находиться, мы в прахе и пепле повергаемся ниц. С другой же стороны, мы смиряемся отнюдь не от действия строго неприступной святости Христовой, но дивным устроением, – которого невозможно наследовать умом, а можно постигнуть только целым процессом душевного переживания, – по которому со святостью нераздельно соединена любовь, так что опять становимся на ноги, поддерживаемые крепкою десницею Спасителя, которою Он Сам вводит нас в сферу Своей святой жизни. Правда, еще очень многого недостает нам для того, чтобы безошибочно идти по стопам Христовым и возрастить в своей душе Его мысли и чувства, но в принципе мы уже сделались причастниками новой жизни. В нас уже насаждено зерно этой жизни и оно в Свое время дает росток, потому что Сам Христос напояет свое насаждение и ухаживает за ним; не убоится оно житейских треволнений, а еще более окрепнет с течением времени; тогда как наша греховная природа, хотя подчас и очень бурно предъявляющая нам свои мнимые права на нашу жизнь, отселе становится растением с прогнившим корнем. Здесь выступает в своей поразительной силе тайна духовного жизнеобщения. Где две души любовью слились во едину, там каждая выходит из себя самой и живет в другой, смотрит ее очами, думает ее мыслями, устремляется по влечению ее желаний. Так, верующая душа воспринимает чувствования Христовы в самое средоточие своей жизни, и, как бы ни падал низко возрожденный человек, все-таки, пока еще в нем не исчезла нелицемерная любовь к Христу, он может дерзновенно сказать: то, ветхое, не относится к моему существу, оно только приражается к нему, в действительности же теперь уже не я более живу, но Христос живет во мне. Все обновилось во мне, поскольку Он сделался жизнью моей жизни; и, хотя новая жизнь медлительно пробивает себе русло чрез груды всякого мусора и нечистоты, однако она имеет пред собою светлую перспективу, а в себе носит залог вечности. Так вера дарует блаженство христианину. На первых порах своего духовного роста она не требует непременно принятия выработанной во всех частностях системы, научно-диалектического постижения божественных истин и облечения их в формально-логические оболочки. Ее отечество – сердце, которым «веруется в правду», в котором обитают любовь и надежда, и где перекрещиваются тысячи сменяющихся чувствований. Там же происходит борьба, из сердца изгоняется всякая скверна, в нем возгорается новая жизнь, воспламеняется свет, где перед тем была тьма, и водворяется добрый порядок вместо прежнего хаоса. Какая премудрость и вместе какая простота в этой, дарующей человеку блаженство, вере! Иначе и быть не может, потому что вера не есть привилегия только одних знатных века сего, но всеобщее достояние, доступное всякому простецу включительно до руконосимого младенца. Следовательно, колыбель веры должна находиться в потаенных недрах человеческого духа. Так проста вера и однако столь решительна, так настойчива в достижении самых разнообразных жизненных целей, ежедневно творящая и, подобно свету, озаряющая новый мир. Она всегда по существу одна и та же, но человеческий опыт и переживание не одни и те же, а потому в вере нет ничего монотонного, и она никогда не стареет, ибо верующий переживает всякое испытание, а равно и пользуется им совершенно иначе по сравнению с неверующим. Как и что будешь ты говорить в данном положении? С каким чувством перенесешь страшный удар судьбы? Как встретишься с этим недоброжелателем? С каким настроением завтра и потом подымешь на себя тяжкий ярем своих обязанностей? Какое неизмеримое получается различие, дает ли ответ на эти вопросы повинующийся своим естественным влечениям человек, или другой, всецело живущий в Боге-Спасителе! Только в последнем случае получится твердое и достойное их решение, в котором христианин руководствуется не земными соображениями и не молвою света, но свидетельством своей облагодатствованной совести, тем умом Христовым, о котором пишет св. апостол (1Кор.2:16), и который безошибочно распознает истинное и отметает лукавое.

Святая истина, – возразят нам, – но ведь то же производит само по себе и одно христианское вероучение. Однако так возражающий, очевидно не знает настоящей цены силе личности. Как часто, особенно в юношеском периоде жизни, соблазнитель в человеческом образе подступает лично с льстивыми речами и со всякими соблазнами к другому человеку, – и куда пошли прочь все заботливо взлелеянные правила жизни! И только личная близость отца и матери или убедительно-твердое слово друга оживляют полузабытое правило и спасают обольщенного от рокового шага. Во сколько же раз крепче должно быть влияние Того, Кто Сам представлял Собою воплощение божественной благодати? Христианское учение, особенно теперь, известно – можно сказать – повсюду, но одно учение само по себе еще не в состоянии возрастить во всей красе истинно религиозную жизнь. Ведь это учение потому и называется христианским, что происходит от Самого Христа и заключает в себе Его силу. Поэтому, кто стремится к высшему совершенству и хочет сохранить твердость в самых тяжких обстоятельствах жизни, тот от действия должен восходить к действующему и от абстрактных понятий к живому Лицу. Спасти это богочеловеческое Лицо от всяких искажений, приблизить Его возможно больше к людям «прелюбодейного рода», избавить этих последних от пагубного заблуждения, по которому личная близость есть будто бы только телесная смежность, убедить их в непостоянстве и призрачности земного мира явлений, чтобы тем больше укрепить веру в Того, Который обетовал пребывать с нами во вся дни до скончания века (Мф.28:20), – задача эта несомненно достопочтенна, особенно в наше многомятущееся время.

Из такой веры во Христа произрастает целая христианская вера со всеми ее разветвлениями. Вера имеет своим предметом Бога, Его ищет и Его обретает она. Что же касается веры во Христа, то она не только приводит к вере в Бога, но и непосредственно есть эта самая вера. То несомненно, что Христос для нас служит высочайшим образом во всем, что только есть великого и прекрасного в целом мире; но этим еще не дается полного удовлетворения нашему религиозному чувству, находящему успокоение только в едином Боге. В том-то и состоит величайшее заблуждение тех либеральных богословов, которые, в рассмотрении значения Христа, не простираются дальше идеала совершенного, хотя бы и соединенного с Богом, человека – учителя о Боге и делах Его. Какими привлекательными чертами ни изображали бы они указанное значение: религиозное чувство все-таки будет терзаться одним существенным недостатком. Подайте мне, заявит оно, не учение только о Боге, но Самого Бога! Живописуйте мне не человека только, находящегося в единении с Богом, но покажите, как Сам я должен быть с Ним в единении. Это основное требование религиозного чувства получить удовлетворение только тогда, когда явится разумение, что в таком Праведник Сам Бог открывается людям. Когда в зеркале отражается солнце, лучи которого достигают наблюдающего глаза, то мы говорим, что видим солнце. Так и когда мы познаем истину и любовь Христовы, то, правда, пред нами истина и любовь человека, однако столь непосредственно происходящая из его единства с Богом, что мы одновременно познаем истину и любовь Божию. Беспредельного, Вечного, Непостижимого видим мы в ясном зеркале, – видим так, как вообще только могут видеть Его люди. Видевший Меня, видел Отца (Ин.14:9). Так во Христе мы обретаем Бога¹.

«Таинство странное вижду и преславное» невольно признается каждый, внимательно всматривающийся в необыкновенное Лицо Богочеловека. И вот, начинается буря сомнений даже в благочестивом созерцателе. Наш ветхий человек, не могущий еще окончательно отложить свою гордыню, вникая в смысл высочайшего учения Н. Завета, поражаясь чудесами великого Чудотворца и Его превосходством над самыми великими из людей, никак не может допустить мысли, что Иисус не человек только, но вместе и Бог, и останавливается на компромиссе: это величайший из великих мира сего. За то наш новый человек порывает всякую связь с позорным компромиссом и, поборая тьму сомнений, приходит к радостному исповеданию Петрову: Ты еси Христос, Сын Божий (Мф.16:16), т. е., второе Лицо Св. Троицы, воплотившийся нас ради Бог-Слово.

Какое радостное исповедание! Но как, спрашивается, оправдать его, как удостовериться в этой спасительной истине, когда отовсюду поднимается столько возражений против нее, не только не умолкающих, но все более и более возвышающих голос особенно в наши дни? Попытаемся вкратце ответить на вопросы.

Прежде всего, предъявляем нашим возражателям то положение, что из всего, подвергаемого сомнению, самым несомненным служит человеческое сознание и самосознание. Кому неизвестно, с какою самоуверенностью современная экспериментальная психология виновность или невиновность человека основывает на результатах освидетельствования его умственных способностей и, главным образом, сознания? Цену человеческой личности назначают, смотря по тому, что читают в ее самосознании.

Во Христе также было Свое самосознание, и раз поднят вопрос: что вам мнится о Христе: чей есть Сын? (Мф.22:42) – естественно обратиться за решением его к самосознанию Самого Спасителя. Откуда, спрашивается прежде всего, возникло у Него сознание Своей безгрешности? Не из внешнего же мира Он добыл его; и не в греховности окружающих людей коренится оно. Как угодно можно идеализировать относительные человеческие совершенства, но и тысячекратное, хотя бы бесчисленное множество раз слагаемое одно с другим, условное и ограниченное никогда не даст в сумме безусловного и беспредельного. Мы знаем, какими гигантскими шагами шли к своему возвеличению, например, Будда и Магомет, однако ни тот, ни другой сами никогда не дерзали называть себя безгрешными в том смысле, в каком сознавал и называл Себя Господь И. Христос. Известны нам и другие многочисленные примеры святых и героев из истории христианской церкви, но ни один святой и никто из самых достославных героев не может выдержать даже и поверхностного сравнения со Христом, этим святым из святых и подвигоположником из всех героев. Кто из вас обличит Меня во грехе, – спрашивает Спаситель Своих врагов (Ин.8:46), и ни один из них не осмеливается указать хотя бы на какой-либо действительный в Нем недостаток. Наоборот, посланные взять Иисуса слуги синедриона свидетельствуют своим начальникам, что николиже тако есть глаголал человек, яко сей человек (Ин.7:46). Научая апостолов молиться, Христос начинает молитву обращением к Отцу небесному, Которого все веруюшие должны называть общим Отцом: «Отче наш», но Сам Спаситель никогда не обращался к Нему с таким предикатом. Не возбраняя людям приближаться, в качестве чад, к их небесному Отцу, Сам Христос нисколько не поступается Своим исключительным богосыновством и потому только Сам, а никто другой, именует Бога Своим Отцом, – в исключительном Личном смысле, в каком Он говорит: Аз и Отец едино есма (Ин.10:30), или Аз во Отце, и Отец во Мне (Ин.14:11), Отец Мой доселе делает, и Аз делаю (Ин.5:17)... Научая далее в той же молитве апостолов просить у небесного Отца оставления долгов, т.е. грехов, Сам Христос никогда не обращался к Богу Отцу с таким молением. По-видимому, Гефсиманская молитва была наиболее удобна для того, чтобы грядущий на вольную страсть за грехи мира Искупитель хоть раз в течение Своей земной жизни употребил самый легкий намек на какое-либо Свое несовершенство и просил бы Отца о помиловании. И однако же тщетно стала бы выслеживать такой намек даже самая придирчивая критика. Наоборот, последняя в лице, например, Ренана и Штрауса решительно свидетельствует в пользу ничем и никогда ненарушимой гармонии внутреннего мира Христова ². Не испрашивавший Себе прощения в несуществующих грехах, Спаситель тем самым решительно выделяет Себя из ряда обыкновенных смертных. Он как родился, так жил и умер не имый греха, ниже обретеся лесть во устех Его (Ис.53:9).

Сам не имевший греха, Он за то отпускает грехи другим, например, тому расслабленному, которого исцелил в Капернауме: Чадо, отпущаются тебе греси твои (Мф.9:2; Мк.2:5; Лк.5:20), или женщине-грешнице, которой отпустил греси ея мнози (Лк.7:47), или исцеленному при овчей купели: се здрав еси: ктому не согрешай (Ин.5:14)... и молится о прощении людям их согрешений (Лк.23:34). Пришедший даровать им жизнь и научить их истине, Он Сам говорит о Себе: Аз есмь путь, и истина и живот (Ин.14:6), и веру в Себя называет условием вечной жизни: веруяй в Мя имать живот вечный (Ин.6:47).

Чтобы покончить неприятный счет с таким, исполненным необятной силы и высочайшего достоинства, самознанием Христовым, критике остается сделать одно из привычных ей salto mortalе, т. е. объявить все эти места, свидетельствующия о Богочеловечестве Спасителя, подложными. Но спрашивается: кто же совершил подлог? Апостолы были для этого слишком просты и неучены. Им ли, неученым рыбарям, пускаться в такие научные авантюры, на которые способен далеко не всякий даже и из ученых исследователей? Если бы даже и взялись за него и блистательно исполнили его галилейские рыбари, то в таком случае имеет свой raison d'etre вопрос: откуда галилеяне могли взять столь возвышенные черты идеального образа своего Учителя? Ведь апостолы были дети своего времени и разделяли со своими соотечественниками некоторые земные представления о Мессии! И вдруг под их чудною кистью живописуется такой Христос, в Котором нет даже и тени чувственного Мессии-завоевателя, нет ничего временно-национального, узкого и партийного, Который чужд всяких предвзятых суждений и человеческих несовершенств! Это уж поистине было бы Deus ex machina!

Сколько угодно можно штудировать Ветхий Завет с целью отыскать в нем элементы, из которых, по мнению критики, апостолы или другие новозаветные писатели якобы создали бесподобный образ Божественного Учителя: труд не увенчается успехом. Нет спору, что в некоторых ветхозаветных книгах, особенно у пророков, рассеяны отдельные черты Мессианского Лица, но вопрос ведь не в некоторых только чертах, а в изображении целого живого Лица Богочеловека,– к чему апостолы были решительно неспособны.

В самом деле, прочитайте Евангелие, и вы воочию убедитесь, насколько Христос возвышался над самыми высокими из апостолов, чтобы не считать последних способными к идеализации якобы простого человека в Богочеловека. Вот, например, первоверховный Петр начал пререцати своему Учителю в рассуждении искупительных Его страданий и получает достойное возмездие в словах Христовых: отойди от Меня, сатана (Мф.16:22–23). Сыновьям Зеведеевым, мать которых просила Спасителя спосадить их по правую и по левую Его руку в царствии небесном, Он отвечает: не веста, чесо просита (Мф.20:22). По свидетельству Ев. Луки (Лк.24:21–22), апостолы вообще не разумели того, что Христу надлежало пострадать, и слово крестное было закрыто от них, так что они не постигали его. На горестные рассуждения эммаусских путников Господь отвечает также горестным укором: о, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки (Лк.24:25). Не ваше дело, – замечает Воскресший Своим ученикам, – знать времена или сроки, которые Отец положил во власти Своей (Деян.1:7).

Отступи от меня, Господи, – взывает после обильного лова рыбы первоверховный апостол к необыкновенному Чудотворцу, – ибо я человек грешный (Лк.5:8). Другой апостол, несчастный Иуда предатель, терзаемый укорами пробудившейся совести, возвращает первосвященникам сребреники со словами: согрешил я, предав кровь неповинную... И, бросив сребренники, удавился (Мф.27:4–5). Поразительное впечатлиние, производимое на людей святым Учителем, можно сказать, не оставляло их ни днем, ни ночью и заставляло их жить Его радостями, а еще более Его скорбями. Не делай ничего Праведнику тому, – умоляет язычница своего супруга, – потому что я ныне во сне много пострадала за Него (Мф.27:19), и сам игемон, после тщетных усилий оправдать невинного Страдальца, нашел необходимым торжественно отречься от всякаго соучастия в вопиющем злодеянии. Возлив воду, он умыл руки пред народом и сказал: не виновен я в крови Праведника сего (Мф.27:24). Распятый со Христом благоразумный разбойник, человек, несмотря, быть может, на многочисленные злодения, вспомнивший о Боге в часы своих ужасных страданий (Лк.23:40), обращается теперь с горячей молитвой не к тому Богу, Которого призывал до настоящего времени, но в униженном, осмеянном и поруганном всеми Страдальце признает воплощенного Искупителя-Бога: помяни мя, Господи, егда приидеши во царствие Си (Лк.23:42). Озаренные Св. Духом галилейские рыбари неустрашимо проповедали всему миру о Распятом Царе славы (Деян.1:8), и еще из апостольского века мы имеем очень важное свидетельство проконсула Плиния о том, что современные ему христиане имели обыкновение на своих богослужебных собраниях петь гимн Христу, как Богу: carmenque Christo, quasi Deo dicere ³.

Больший из рожденных женами (Мф.11:11), Св. Иоанн Предтеча, свидетельствует об Иисусе словами: Сей был Тот, о Котором я сказал, что Идущий за мною стал впереди меня, потому что был прежде меня (Ин.1:15). Видя грядущего к нему Иисуса, Предтеча говорит: се, Агнец Божий, вземляй грехи мира (Ин.1:29). Я не знал Его; но для того пришел крестить в воде, чтобы Он явлен был Израилю (Ин.1:31). Сей есть Сын Божий (Ин.1:34). – Требовать более решительного и более ясного свидетельства о Божестве Спасителя, по сравнению с приведенным, невозможно. Заподозрить его подлинность нет никаких достаточных оснований, напротив, в виду других указаний из Евангелия (Мф.3, 11:1–20, 21:32; Мк.1:1–11; Лк. 3:1–18, 20:1–8) и мн. др., необходимо принять его в качестве драгоценнейшего документа, имеющего очень важное значение для нашей цели. Важный по существу дела, он важен еще и по своему происхождению. Чтобы взвесить ценность последнего обстоятельства, следует помнить, что Иоанн, по свидетельству Иосифа Флавия ⁴, был такой знаменитый проповедник, к которому «многие стекались отовсюду и в очень сильной степени – έπί πλείστου – были возбуждены его проповедью; они не задумались бы все исполнить по его совету». Пред нравственным величием Крестителя бледнело политическое могущество тетрарха. Ирод боялся Иоанна, по словам евангелиста, зная, что он муж праведный и святой (Мк.6:20). Незадолго до Своих крестных страданий Спаситель отражает лукавое совопросничество Своих врагов кратким вопросом о происхождении Иоаннова крещения, – и у них мгновенно пропадает прежняя решимость схватить Господа (Мф.21:26). «Άγαξόν άνδρα» называет Предтечу иудейский историк⁵, и, как бы ни желая отстать от последнего, позднейшие писатели титулуют пророка именем «великого священника» ⁶.

Пусть теперь каждый беспристрастный читатель судит, основываясь на приведенных данных, о важности Иоаннова свидетельства в пользу Богочеловечества Христа-Спасителя, а также подумает и о выборе между двумя свидетелями: Крестителем и Толстым. Довольно неожиданная и вместе происходящая из существа дела дилемма, выход из которой становится легким и далее понятным, благодаря, именно, сопоставлению светильника Света с Его гасителем, чтобы не выразиться сильнее в виду апостольского увещания: всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, не есть от Бога, но это дух антихриста (1Ин.4:3).

Не будем умножать ссылок: довольно и приведенных для совершенного убеждения в непричастности Апостолов к подозреваемой идеализации Лица Христа-Спасителя. На это нет ни исторических, ни психологических данных, и разве только для пустой забавы в таком серьезном деле кто-либо стал бы ссылаться на других возможных живописателей. Кто же эти другие? Мужи апостольские? Апологеты? Свв. Отцы и учители церкви? Историки? Сколько угодно можно именовать мнимых вкладчиков в идеальное содержание Евангелия и, все-таки, ни разу не удастся, по вышеприведенным соображениям, удостоверить действительность фантастической идеализации. Не спорим: буддисты и мусульмане впоследствии времени навязали Будде и Мухаммаду своего рода безгрешность. Но что это за извращение самых элементарных требований нравственности, что это за карикатура безгрешности, задним числом приписанная к счету бесчисленных прегрешений религиозных реформаторов! И в каком вопиющем противоречии даже и такая безгрешность находится к греховным обликам упомянутых лиц! Ведь нам дороги не произвольные вымыслы, а та историческая правда, та история, которая повествует о действительно происшедшем, а не о каких-то мифах.

Если же ни апостолы и ни кто-либо иной не могли искусственно создать идеальный образ Христа, если для этого нет никаких подходящих исторических аналогий, и если, далее, Сам Христос, будь Он обыкновенный смертный, решительно не мог из несовершенного сделаться безгрешным, и в Нем, как не безгрешном, не могло родиться сознание Своей безгрешности и необыкновенной близости к небесному Отцу, то мы стоим пред следующей альтернативой: Христос был или обманщик или Богочеловек. Первый исход решительно невозможен в силу несогласимости обмана с поразительным нравственным совершенством Христа; следовательно, остается признать, что пред нами не простой человек, но Богочеловек.

После этого сама себя изобличает в несостоятельности ссылка рационалистов всех направлений, включительно до Толстого, на якобы просто человеческое происхождение Христа. Очевидная нелепость этой ссылки усугубляется еще тем отвратительным цинизмом, с каким Л. Толстой, так сказать, вскрывает и распластывает тайну безмужнего зачатия и рождения Спасителя. В «соединении и переводе четырех Евангелий» ⁷ Толстой выражается так: «была девица Мария... От нее-то и неизвестного отца родился мальчик». Известный вождь современного монизма, проф. Геккель, в своем антихристианском сочинении «Die Welträthsel»⁸ одним почерком пера повелевает неизвестному родителю именоваться «Иосифом Пандерой, римским сотником калабрийского легиона, стоявшего в Иудее!». Так «делают историю» с пошлою развязностью бульварных гаеров, забывая о самых первоначальных правилах благопристойности. И хотя бы эта басня была оригинальна! Но в ней нет даже и тени новизны, а только повторяется гнусная иудейская клевета на Христа, нашедшая себе место в нападках известного Цельса, но за то и блестящее опровержение в сочинении Оригенa Contra Celsum ⁹. Мы выше сказали о важности свидетельства самосознания вообще и об исключительном значении Богочеловеческого самосознания Христа-Спасителя для правильного суждения о достоинстве человека вообще и о божественном достоинстве Искупителя в частности.

В наш век эмпирического знания ученые до того преувеличивают значение рассматриваемого фактора, что даже обезьяне навязывают человеческую родословную. Но вот и оборотная сторона медали. Пред одним из выдающихся современных естествоиспытателей сияет, как солнце, богочеловеческое самосознание и, казалось бы, стоило подумать об этом из ряда вон выходящем явлении, стоило оценить его, чтобы не пробавляться низменным вымыслом иудеев, этих заклятых христоненавистников. Но, видно, одно говорит логика мысли, а другое творится в действительной жизни,– Христу, наперекор всяким научным данным и здравому смыслу и, как бы назло истории, нашли родителя... какого-то бесчестного авантюриста-легионера. Поистине, сбылось пророческое: род же Его кто исповесть (Ис.53:8).

Спросим теперь самих себя: имеем ли мы достаточное основание считать взгляд Толстого на Христа нелепостью и веровать во Христа, как в единородного Сына Божия? Утвердительное «да» с нашей стороны, думается, будет единственно правильным ответом на вопросы, и что бы ни говорили отрицатели, мы с чистой совестью и с разумными доводами должны и будем непоколебимо исповедовать догмат Христова Богочеловечества: «верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз»! (Посл. ко св. прич. Мол. 12.)

Если Христос есть не только человек, но и Бог, то само собою понятно, что этим обстоятельством уже наперед предрешается в теистическом смысле вопрос о чудесах. Они не только возможны и необходимы, но и действительны. Совершавшиеся Христом во время Его земной жизни, они совершаются и теперь, как в целом мире, так и в микрокосме каждого из нас. Не то удивительно, что Христос творит чудеса, но то было бы неудобопостижимо и неприемлемо, если бы Он не творил чудес. Стремясь объяснить все сущее из действующих причин, естествоиспытатели воображают, что обойдутся без чудес. И, действительно, где дело касается религии, там противники ратуют против чудес. А, между тем, сами же сплошь и рядом легковерно допускают ряд одно другого необычайнейших и неразумнейших чудес. В самом деле, что такое вечное движение атомов, что такое самопроизвольное зарождение, выделение из мозга мысли, что представляют собою самые атомы, как не своего рода чудо чудес? И замечательное явление! В последнем случае наука ни слова против чудес. Почему? Да они ей нужны, без них она исчезнет с лица земли. Но, если науке, доступной только аристократии человечества, так необходимы чудеса – неосновательные гипотезы, некоторые из которых блестяще отвергнуты, наприм., Дю-Буа-Реймоном, Вирховым, Шёлером, Штейде, Данилевским и др.¹⁰ защитниками беcпристрастного, то что же сказать о необходимости истинных чудес для науки всех наук – для христианской жизни, по существу своему являющейся уже чудом, ибо сами мы, по природе, – «чада гнева Божия», и, если делаемся чадами любви, то благодаря только чудесным действиям спасающей благодати? Чем же и велик был бы гений, если бы он творил одно заурядное? Что же поистине Божьего было бы и во Христе, если бы Он не совершал дел, превосходящих самый гениальный ум и самые смелые ожидания? Но Сын Божий доселе делает (Ин.5:17), и одним из важнейших дел Его является создание Им христианской церкви: созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют ей (Мф.16:18). Замечательное обстоятельство! Христос изрекает обетование о церкви вслед за Петровым исповеданием Его, как Сына Бога Живаго, и этим самым свидетельствует о том, что Церковь необходима для правильного исповедания Бога (ибо кто отвергает Сына, тот отвергает и Пославшего Его) и что, следовательно, она не есть случайное явление. Да и как допустить случайность или произвол в бытии такого великого, всему миру известного и лучшего из всех религиозно-нравственных учреждений, каким служит христианская Церковь? Даже в сфере естественных отношений совсем не случайным является существование сел с городами и целых государств. Люди по природе предрасположены к общественной совместной жизни, ибо только соединенными силами могут достигать значительных успехов своих предприятий. Против этого возражать невозможно: такова аксиома человеческой жизни. Притом, чем выше развитие людей, тем больше в них и сознание своей солидарности, так – что последним можно безошибочно измерять культурный рост народов и обществ. Но, если люди так нужны один другому в житейских отношениях, когда дело касается преходящих благ, то как же им не испытывать нужды во взаимообщении, как не проникнуться истинно родственными чувствами и не составить братства, когда дело касается не временного, а вечного блаженства или страдания? Совершенно превратна, пагубна и решительно враждебна христианской религии мысль Толстого, будто каждый должен спасаться один, Сам по себе, а церковь – только задерживает нормальный рост веры. Совсем не так смотрел на дело Христос. По Своем воскресении Он собирал апостолов вместе и Он же повелел им не идти с проповедью, а предварительно не отлучаться из Иерусалима (Деян.1:4), и они при наступлении дня Пятидесятницы все были единодушно вместе (Деян.2:1). Это совместное их нахождение – отнюдь не случайный, а такой знаменательный факт, который решительно свидетельствует о необходимости христианской церкви для роста нашей веры и для нашего спасения. Вот почему и в кондаке Пятидесятницы воспевается: «егда снизшед языки слия, разделяше языки Вышний; егда же огненныя языки раздаяше, в соединение вся призва» – едва ли «с коммерческою целью», которая где-то мерещится одному из авторов нелепого письма, недавно появившегося в одном из почтенных наших духовных журналов¹¹. Спаситель есть воплощенная любовь, так как Бог любы есть по словам Ев. Иоанна (1Ин.4:8, 16), а любовь не терпит религиозного эгоизма, но стремится к взаимообщению, ибо только посредством него она находит свое полное выражение. Христос принес на землю полное откровение о Боге, совершенную веру в милостивого небесного Отца; но может ли уверовавший таить только в себе самом сокровище веры, благовестив о спасении всех людей, и скорее не уподобится ли он приточной женщине, которая, нашед потерянную драхму, созывает своих подруг и соседей и говорит им: радуйтеся со мною, яко обретох драхму погибшую? (Лк.15:9). Так, уже по существу христианского откровения и душевного устроения человека, церковь является наиболее благоприятной почвой, в которой возращается зерно христианской веры. Недаром Спаситель обещал Свое пребывание именно там, где двое или трое собрались во имя Его (Мф.18:20).

Подобно тому, как в обыкновенных обществах люди нуждаются один в другом, так и в церкви Христовой один воспособляется другим и, в свою очередь, служит другому, – верующие подлинно носят тяготы друг друга (Гал.6:2). Известно апостольское уподобление церкви человеческому телу, состоящему из различных членов, имеющих – каждый в отдельности – определенное назначение – служить на общую и затем уже на свою частную пользу. Ибо как в одном теле у нас много членов, но не у всех членов одно и то же дело: так мы многие составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены (Рим.12:4–5). Не может глаз сказать руке: ты мне не надобна; или также голова ногам: вы мне не нужны. Напротив, члены тела, которые кажутся слабейшими, гораздо нужнее. И которые нам кажутся менее благородными в теле, о тех более прилагаем попечения (1Кор.12:21–23). Недаром сами толстовцы – отрицатели церкви соединенными силами пропагандируют свое учение и успех своего религиозного дела обеспечивают устроением жизни на общинных началах. Что же это такое, как не свидетельство естественной человеческой души в пользу бытия церкви? Подлинно, anima naturaliter Christiana. И что такое представляют собою эти забавные колонии толстовцев, как не своего рода церкви, хотя, к сожалению, только церкви лукавнующих? (Пс.25:5).

Подобно многочисленным своим предшественникам, Толстой восстает против христианской церкви, смеем думать, по крайнему недоразумению. Это последнее состоит в столь обычном смешении эмпирической стороны предмета с идеальной. Видят люди некоторое разногласие между означенными сторонами и, протестуя против, например, злоупотреблений и нестроений в церкви, отрицают и необходимость самой церкви. Нелогичность таких суждений сама себя изобличает. Рассуждать так значит отрицать необходимость огня, потому что от неумелого обращения с ним происходят пожары; – необходимость лекарств, в виду частых случаев отравления ими; необходимость науки, так как многие употребляют знания во зло и т. д. Но abusus non tollit usum. И если бы все усвоили себе толстовскую логику, то, думается, христианская церковь давным-давно исчезла бы с лица земли, может быть, ее упразднили бы сами же непосредственные ученики Христовы, при жизни которых уже начались некоторые нестроения в церкви, о чем и читаем в ап. посланиях, напр. (Иак.4:1; 1Ин.4:1; 1Кор.15:34; Гал.3:1) и др. Но неложно Христово обетование: врата адова не одолеют ей (Мф.16:18). Эмпирическая действительность может быть мрачна, как темная ночь; страшные ураганы, сколько угодно, могут обуревать св. церковь; какие угодно сильные «полки чужих» могут нападать на нее, – и, все-таки, она пребудет непоколебимою и нетронутою в своей сущности. Господь Бог попускает врагу нашего спасения колебать церковь в ее историческом проявлении как бы говорит ему словами кн. Иова: вот она в руке твоей, внешнего ея касайся, но дальше не прейдеши (Иов.1:12). Мы выражаем только голос церковного сознания, древнего, как сама христианская церковь, сильно заявляющего себя, например. в след. словах Св. Феофила епископа Антиохийского: «Подобно тому, как в море находятся обитаемые, изобилуюшие здоровою водою и плодоносные острова, имеющие пристани и гавани для того, чтобы обуреваемые находили в них пристанище: так Бог даровал волнующемуся и обуреваемому грехами миру синагоги, т. е. святые церкви, в которых, как бы в благоустроенных пристанях на островах, сохраняются учения истины. К ним прибегают хотящие спастись, возлюбившие истину и желающие избежать гнева и суда Божия» ¹².

«Я действительно отрекся от Церкви», – заявляет гр. Толстой в своем «Ответе» на постановление Св. Синода. Но «прежде чем отречься от Церкви и единения с народом..., теоретически я перечитал все, что мог, об учении церкви...; практически же строго следовал в продолжение более года всем предписаниям Церкви, соблюдая все посты и все церковные службы. И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых cyeверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианскаго учения»¹³. Первое положение Толстого ясно, как солнце. Теперь никто не сомневается в том, что он «отрекся от Церкви». Но мотивы отречения графа очень слабы. Особенно поражает этот «более года» продолжавшийся практический искус графа. Невольно подумаешь: какая насмешка над делом – ссылаться на такой краткий срок испытания человеку, долгие годы коснеющему в своих мудрованиях! Другие чуть не целую жизнь терпеливо борятся с обуревающими их сомнениями, невыразимо тяжко страдают, непрестанно плачут о грехах и молят Бога об их прощении, – и все-таки, не отступают от Церкви, этой, по словам св. Киприана, «непорочной и стыдливой невесты Христовой» ¹⁴, укрепляемые свыше обетованием: побеждающему дам вкушать от древа жизни (Апок.2:7). Так, наприм., бл. Иероним с потрясающим красноречием описывает свои аскетические подвиги в сирийской пустыне, где он был Scorpionum tantum socius et ferarum и где дни и ночи напролет проводил в слезных молитвах, борясь с своею природою, пока не вышел победителем из трудной борьбы¹⁵. А подвиги Антония Великого, с неподражаемым драматизмом описанные Флобером? А полная лишений жизнь Павла Фивейского, Илариона и Пахомия и других многочисленных подвижников? Что иное представляют их «Жития», как не обличение измены Толстого «практическому следованию» предписаниям Церкви?¹⁶. В других случаях тот же человек с неистощимой энергией преследует свои цели. Но вот дело коснулось религии, – и по истечении какого-нибудь года времени истощаются силы. Именно оскудеша крепцыи вавилонстии, еже ратовати (Иер.51:30).

Что касается заявления графа о том, что он «перечитал все» об учении церкви, то заметим прежде всего одно, что граф Толстой не читал, как следует, самого главного, а, именно, Евангелия, иначе он не утверждал бы, наприм., того, будто «общественная молитва прямо запрещена Христом»¹⁷. Будь действительно запрещена Христом такая молитва, то Он не преподал бы апостолам следующего наставления: истинно говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего небесного, ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их (Мф.18:19–20). Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам (Ин.16:23). Речь идет, очевидно, об общественной молитве, ибо обращена к апостолам, собранным на тайной вечери. Молитесь, – говорит Спаситель в Гефсимании апостолам – чтобы не впасть в искушение (Лк.22:40). Не сказал Господь: разойдитесь по всем углам и закоулкам гефсиманского сада, и там каждый из вас, т. е. апостолов, пусть молится, как ему заблагорассудится. Нет, смысл Христовых слов ясен: молитесь вместе все, сколько вас есть, увещает Он апостолов не к частной, но к общественной молитве. Преподавая им образец молитвы – «Отче наш», – Господь предполагает не иное, как именно общественное моление, равно и ученики просили Его: научи нас молиться. Он сказал им: когда молитесь, говорите: Отче наш, сущий на небесах (Лк.11:1–2). Едва ли умственному взору апостолов и Самого Христа при этом предносились двенадцать камер, в каждой из которых находившийся молитвенник, затворив дверь свою (Мф.6:6), уединенно читал прошение чудной молитвы.

Справедливо пишет об этом св. Киприан Карфагенский: «Учитель мира и Наставник единства не хотел того, чтобы молитва совершалась в одиночестве и частно, так, чтобы каждый, когда молится, молился бы только за себя. Ибо мы не говорим: „Отче мой, Иже еси на небесех“, и не говорим: „хлеб мой даждь ми днесь», каждый из нас не просит об оставлении только своего долга, не молится об одном себе, чтобы не быть введенным в искушение и избавиться от лукавого. У нас всенародная и общая молитва, и, когда мы молимся, то молимся не за одного, но за весь народ, потому – что мы, весь народ, составляем одно»¹⁸. Где же, спрашивается, в Евангелии дано указание об этой «общественной, прямо запрещенной Христом, молитве»? В VI, 5–13 Евангелия от Матфея. Но в Мф. VI, 5–13 Спаситель только наставляет верующих насчет частной молитвы, лучше всех нас, конечно, предвидя такие случаи, когда каждый из верующих может быть поставлен в невозможность присутствовать за общей молитвой. Но преподавать наставление насчет частной молитвы совсем еще не означает запрещения молитвы общественной. Из того, что школьник может заниматься и дома, ведь не вытекает требование касательно закрытия школ. Частным отнюдь не отвергается общее, как, наоборот, и общим не отрицается, а предполагается частное. Одно нужно другому.

Толстой не хочет знать этого разделения, а потому и допустил крупную передержку в толковании еще другого места из Нагорной проповеди насчет шестой заповеди (Мф.5:21–22). Прежде чем давать новозаветное толкованиe синайской заповеди, а также в вышеуказанном интересе разграничения между частным и общим, обратимся ко времени синайского законодательства. Как известно, заповеди десятословия Моисей получил, так сказать, из рук Самого Иеговы (Исх.20:21) и, стало быть, лучше всяких законников и критиков разумел их смысл и, в особенности, требование шестой заповеди: Не убий (Исх.20:13). И что же видим потом!? Сам же Моисей, этот человек, кротчайший из всех людей на земле (Числ.12:3), именем Господним повелевает, наприм., побить камнями одного человека, собиравшего дрова в день субботы (Числ.15:32–36). Сам же Моисей слышит повеление Иеговы: враждуйте с мадианитянами и поражайте их (Числ.25:17). Каким образом кротчайший вождь израильтян, вопреки, по-видимому, прямого запрещения убивать, дает такое повеление народу: вооружите из себя людей на войну, чтобы они пошли против мадианитян? (Числ.31:3). Одно из двух: или Моисей исказил смысл заповеди, – что по всем соображениям невозможно, или ее нужно толковать не по герменевтике Толстого. Думается, что последняя не может назваться «здравою». – Далее. В числе тысяч кающихся на берегах Иордана были и воины. Что нам делать? спрашивали они у Предтечи. Естественно было бы ожидать такого от него ответа: «не воюйте, а переделайте мечи на орала», тем более, что последний совет преподает цитируемый самим Крестителем, хотя и по другому случаю, пророк (Ис.2:4). Между тем Креститель увещает воинов никого не обижать, не клеветать и довольствоваться своим жалованьем (Лк.3:14), – опять увещание совсем не в духе Толстого.

Если мы возьмем тот же предмет в более широком масштабе, то, как справедливо заметил один из немецких теологов, «мы встретимся здесь (речь идет о праве и о судах) с двумя различными воззрениями. Одно – в последнее время его защищает особенно лейпцигский проф. Зом¹⁹, соприкасающийся с Толстым – учит, что духовный мир по своему существу находится в противоречии с сущностью права; правовые порядки возникли в церкви в противоположность к Евангелию и основывающейся на нем общине. 3ом зашел так далеко, что в своем обзоре древнейшего развития церкви отмечает своего рода грехопадение христианства с того момента, когда оно приняло в себя правовые учреждения. Впрочем 3ом оставил право неприкосновенным в своей области. Зато Толстой во имя Евангелия все право сводит к нулю. Он учит, что, по требованию высочайшей евангельской заповеди, никогда не следует отстаивать свое право, и что никто, даже и сама власть, не должен оказывать внешнее противление злу. Оставляя в стороне своего немецкого коллегу, цитируемый теолог так подходит к опровержению Толстого. «В течение целых веков угнетенные и бедные в израильском народе взывали о своем праве. В пророческих словах, а также и в молениях псалмопевца еще и теперь мы слышим этот раздирающий вопль, которого в то время не слышали. Тогда не существовало такого правового порядка, который не состоял бы под властью всемогущих тиранов и не был бы ими извращаем по произволу и в своекорыстных видах. Поэтому, говоря о правовых установлениях, об исполнении законов и об отношении к ним Иисуса, мы не должны мгновенно переноситься к нашим правовым отношениям, возросшим отчасти на христианской почве. Иисус находился в таком народе, большая половина поколений которого тщетно требовала своего права, а если и ведала его, то разве только в виде насилия. В такой нации неизбежно должно было родиться отчаяние в существовании права вообще; – отчаяние как в отношении возможности получить удовлетворение праву на земле, так – в обратном направлении – и в рассуждении нравственной позволительности права. Отголосок такого настроения можно слышать и в Евангелии. Но – это второе, и служит коррективом упомянутого настроения: Иисус, а с Ним и все истинно-благочестивые, был непоколебимо убежден в том, что правду творит в конце концов Сам Бог. Если Он не творит ее здесь, то творит там, и это самое главное. В таком контексте идея права в смысле праведного возмездия является в очах Иисуса не такою, которую должно отвергнуть, но высокою и доминирующею идеею. Она есть функция величия Божия. В какой степени она видоизменяется Его милосердием, об этом здесь не может быть речи. Следовательно, совершенно неверно предполагать, будто Иисус пренебрежительно отзывался о праве, как таковом, и о правосудии. Наоборот, всякому должно воздаться свое и, даже еще более: ученики Христовы сами со временем будут участвовать в суде Божием и судить мир. Только такое право, поскольку оно проводилось насилием и потому оказывалось несправедливостью, право, которое – в виде тиранического и кровавого рока – тяготело под народом, устранил Он. Но в истинное право Он верил и был уверен в том, что оно найдет себе осуществление; Он так сильно был в этом уверен, что не допускал мысли, будто право должно прибегать к помощи насилия, чтобы оставаться правом.

Это приводит нас к последнему слову. Мы располагаем целым рядом Христовых изречений, в которых Он увещал Своих учеников отречься от всякого требования права и, таким образом, отказаться от своего права. Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду (Мф.5:39–40). Здесь, по-видимому, выставляется такое требование, которым осуждается право и расторгается правовая жизнь... Против этого необходимо заметить следующее: 1) Иисус, как мы видели, был проникнут убеждением, что Бог творит суд и правду; следовательно, напоследок победит не насильник, но угнетенный будет оправдан; 2) земные права сами по себе – маловажное дело; потерять их не значит потерпеть большое лишение; 3) обстоятельства настолько прискорбны, несправедливость так усилилась на земле, что притесняемый не может добиться правды, хотя бы и пытался сделать это; 4) – и это самое главное, – как Бог производит суд вместе с милостью и повелевает Своему солнцу восходить над злыми и благими, так и ученик Христов должен относиться к своим врагам с любовью и обезоруживать их кротостью. Таковы мысли, лежащие в основе вышеприведенных изречений и поясняющие их смысл. Теперь, содержащееся в них требование есть ли подлинно настолько премирнoe, невозможное? Не наставляем ли мы даже и в кругу семьи и друзей наших присных поступать именно так, и не воздавать злом за зло и поношением за поношение? Какая семья, какой союз может состоять, если бы каждый захотел преследовать здесь только свое право, если бы он не научился отказаться от него даже и при посягательстве? Иисус смотрит на Своих учеников, как на дружеский кружок, а дальше, за границами его, видит уже братский союз, имеющий со временем оформиться и расшириться. Но должно ли и в виду врага, во всех случаях, отказаться от преследования своего права, следует ли прибегать исключительно к орудию кротости? Должно ли начальство не наказывать и вместе исчезнуть с лица земли? Должны ли народы махнуть рукой на защиту собственности в случае вражеского нападения и проч.? «Я осмеливаюсь утверждать, – замечает берлинский теолог, – что Иисус, произнося те слова, совсем и не думал о таких случаях, и что растяжение их в этом направлении свидетельствует о грубом и опасном недомыслии: Иисус всегда имеет в виду только отдельное лицо и настроение сердца в любви. А что такого настроения будто не может родиться в случае преследования своего права, при добросовестном судоговорении и при серьезном наложении наказания, – это предрассудок, в подтверждение которого тщетно ссылаются на букву Христовых изречений, хотя последние и не претендуют быть законом, следовательно, юридическими установлениями. К этому необходимо прибавить следующее в интересах сохранения высоты евангельского требования: Христов ученик должен быть в состоянии отказаться от преследования своего права и должен содействовать образованию такого братства, в котором право уже осуществляется более не насилием, но свободным подчинением благу, и которое соединено узами не правовых установлений, но служением в любви»²⁰. По своему существу право – не субъективное только понятие, не продукт человеческого измышления, не дело свободного произволения или договора. Наоборот, какими бы великими полномочиями ни были снабжены государственные мужи в устроении правовых порядков, все-таки первые сознают, что нельзя допускать произвол в последних и, насколько можно, необходимо действующее позитивное право сообразовать с разумною идеею права. Что последняя происходит не из случайного опыта, это ясно видно из того, что сознание правды и неправды бывает наиболее сильным не в том случае, когда жизнь течет в пределах законности, но именно тогда, когда она противоречит правде. Всякому договору непременно предшествует объективное право, обязывающее стороны сохранят договор. Также и в отношении исполнительного судопроизводства – не в его власти судить или не судить подлежащий ему предмет, но в принудительной правовой необходимости. Таким образом, право имеет и объективную сторону, посредством которой оно подчиняет себе человека, а не человек господствует над правом. При более внимательном проникновении в идею права, не трудно убедиться в том, что оно относится к вечным истинам, подобно логике и математике, имеющим свою основу в Боге, как о том и пишет Псалмопевец (Пс.88:15): правосудие и правота – основание престола Твоего. Поэтому и в эллинской религии Δίχη имеет отцом Зевса и восседает, в качестве охранительницы, на его троне.

Наоборот, если право не будет возглашаться с высоты Божьего престола, то оно окажется только обманчивым призраком. Несомненно, что богатое содержание права раскрывается в запутанных отношениях света и в обществе юридических лиц. Но самое раскрытие обусловлено наперед данною, прирожденною каждому смертному, идеею права. Очевидно, последняя существует ранее усвояющих ее лиц. Поэтому, не как нечто только полезное, прикладное к жизни, но, прежде всего, как нечто полноценное и необходимое само в себе, право имеет свою первооснову в Самом Боге. Под этим небом, в земных царствах и у народов, существует правосудие только потому, что на небе существует высочайшее Божественное правосудие. К сожалению, очень немногие вырастают до требуемой существом дела высоты юридического сознания: подчас и сами судьи напоминают приточного «неправедного» судью (Лк.18:1–2) и дают повод к справедливым жалобам потерпевших. Но опять-таки несправедливо неудовлетворительной действительности приносить в жертву самую идею права, а еще более несправедливо Самого Христа называть соучастником человеческого недомыслия.

Не различая между эмпирическою и идеальною сторонами в Церкви и не имея никакой потребности в церковной жизни, Толстой роковым образом пришел и к отрицании таинств. Следует помнить, что, подобно Слову Божию, и св. таинства даны Церкви и только в ней имеют смысл и значение, а для внешних они, по выражению Толстого, служат только «низменным» и «грубым колдовством»²¹. Иначе и быть не может. Постараемся наперед привести некоторые соображения для оправдания нашей православной веры в церковные таинства.

Когда мы, православные, рассуждаем об истинной жизни, – об искуплении и спасении, – то условием ее возникновения и раскрытия считаем вселение Духа Божия в наши сердца и во все наши душевные способности. Разум, чувство, воля, память, воображение – все эти силы и способности отдаются нами на служение Богу. Теперь спросим: по каким путям и каналам внешние впечатления входят в нашу душевную жизнь? Как возбуждается от дремоты наш рассудок, как приводится в движение наша воля? Ответ: теми органами, посредством которых душа находится в связи с окружающим ее миром, а именно, посредством органов чувственного восприятия, особенно же посредством двух высших органов: зрения и слуха. Как неверно было бы, если бы мы сказали, что человеческий дух сам через двери чувственного восприятия входит в человека, в котором прежде не был, так необходимо признать, что посредством впечатлений, производимых в нем пятью чувствами, особенно же зрением и слухом, человеческий дух пробуждается от дремоты, а затем раскрывает и усовершает свои способности. Другими словами: духовная жизнь, в силу творения и промышления разлитая кругом человека, – проявляется ли она в образе человеческих личностей, или же в различных естественных явлениях, – может воздействовать на человеческий дух не иначе, как только посредством чувств, особенно же зрения и слуха. И вот к этому-то, при самом творениии установленному порядку вещей, примыкает и новотворение, благодатное возсоздание человека Св. Духом: и Св. Дух, аналогично с естественною душевною жизнью, чтобы вселиться в человека, стремится к своему обиталищу богоположенным путем, посредством телесных органов чувств. В том именно и заключается глубочайшее оправдание телесности, долженствующей быть, по учению Слова Божия и по первоначальному устроеннию Божию, отнюдь не стеснением или оковами духа, но важнейшим орудием его общения с целым, вне его находящимся, миром.

Если же Бог изволит обусловить действие Своего Духа на человеческий дух посредством телесного зрения, слуха, вкуса, ощущения, то ясно, что для этой цели Он непременно соединит Свой Дух с телесными, видимыми, слышимыми, чувствуемыми и действующими на вкус предметами; и ту самую видимую природу, как она, по самому сотворению своему, заключает в себе естественную духовную жизнь, так в силу искупления соделает носительницей и святой духовной жизни. Это и творит Бог, присоединяя по своему благодатному устроению действие Своего Духа, с одной стороны, к слышимому слову, а, с другой, – к видимому, чувствуемому и даже вкусом осязаемому таинству. Так, слово и таинство являются новозаветными благодатными средствами. Таким образом, и земная природа, хотя и не в своей целокупности, однако в определенных видах: воды, хлеба, вина, голоса и при известных условиях возносится в сферу благодатного действия Божия; и природа привлекается в тот круг, в котором действуют благодатные силы, и потому становится почтенною не на мгновение только и не только потому, что представляется творением Божиим, но и потому, что здесь дается ручательство некогда имеющего существовать всецело вспоенного и озаренного Святым Духом, прославленного мира небесной телесности.

Сообщение благодати посредством таинств этих видимых проводников ее – поразительно; но оно было бы совершенно непостижимо, если бы благодать сообщалась нам без всякого посредства. Примем во внимание то обстоятельство, что благодать не бывает нашим достоянием, как похоть греховная, без нашего ведома, против нашей воли, но для этого с нашей стороны нужно соответствие благодати. А чтобы имело место такое соответствие, для этого требуются предварительные условия и со стороны Бога, – такие, которые приготовляли бы нас к принятию благодати, и, с нашей стороны, такие, которые свидетельствовали бы о нашей готовности покоряться ей. И, действительно, благодать в таинствах как бы выходит навстречу человеку, вызывая его к принятию ее даров, а человек отвечает на этот призыв своею верой и верностью. С той и с другой стороны необходимо тем более употребление подлежащих чувствам средств, что от человека требуется возможное соответствие таинственному божественному общению.

Таинство крещения есть дверь в христианскую Церковь. Подобно многим своим предшественникам Толстой отвергает крещение детей. «В крещении младенцев, – пишет в своем «Ответе» Св. Синоду, – вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство»²². Что касается Св. Писания, то мы должны сознаться, что в нем нет такого места, в котором было бы ясно сказано: «крестите младенцев». Но зато в Писании нет и запрещения крестить их. В словах Ев.: шедше научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа (Мф.28:19), может показаться на первый взгляд, как будто содержится повеление научить народы прежде, чем крестить их, и, в таком случае, конечно, исключается младенческое крещение. Но в подлинном тексте приведенное место читается несколько иначе: «делайте все народы Моими учениками ²³, крестяще их... и учаще содержать все, что Я заповедал вам». Здесь, следовательно, дано повеление апостолам – приобретать народы в число учеников Христовых и пользоваться для этого двумя средствами: крещением и учением. Если, таким образом, придавать особое значение порядку, в каком здесь перечисляются различные установления, то разбираемое место свидетельствует не против, а в пользу крещения детей, так как на первом месте поставлено крещение, а научение – на втором. В Д. Ап. довольно таких мест, в которых говорится о крещении целых семейств (Деян.16:15, 33, 18:8; ср. 1Кор.1:16). Но особого внимания заслуживает (Деян.8:9–13). Здесь говорится о том, как Симону Магу внимали в Самарии все, от малого до большого, а затем, когда поверили Филиппу, то крестились и мужчины и женщины. Справедливо думать, что как в крещеных семействах находились вместе с взрослыми и дети, так и в Самарии от руки Филиппа крестились и те малые, которые дотоле внимали Симону. – Толстой берет интеллектуальную мерку, определяющую достоинство человека, хотящего принять христианскую веру, и ошибается. Что малые дети не понимают крещения, пусть так; но много ли смыслят они о царстве Божием? И, однако, его обетовал им Сам Христос (Мк.10:15–16; Лк.9:47–48). Когда же собственно начинается понимание предметов веры? Кто осмелится провести грань между двумя различными состоящими? Да и что такое представляет собою так называемое взрослое понимание? Слава Богу, дарующему нам не мерою Своего Духа (Ин.3:34), иначе мы никогда не достигли бы меры возраста совершенна. Слава Богу, что, как любящая мать не дожидается умственного развития своего дитяти, но сообщает ему заранее от полноты сердца, что надо, так, и Он не ждет с Своими дарами возраста нашей разумности, но упреждает его, так что, когда пробуждается наш ум, мы уже оказываемся счастливыми обладателями небесных благ. Во всем, даруемом и производимом в крещении, нет ничего такого, что не могло бы быть заложено в детской душе. Вселение Христа – что препятствует самому нежному возрасту быть причастником его? Почему в винограднике Божием, вместе с рослыми лозами, не могут произрастать и зеленые побеги? Прощение грехов – почему оно не должно быть положено, как драгоценный дар, в детскую колыбель, особенно если принять в соображение прирожденную человеку наклонность к злу, имеющую и в ребенке с течением времени приносить ядовитые плоды? Обязательство к борьбе с грехом – почему и оно не должно быть детским достоянием, чтобы, с возрастом и в пору искушений, неофит усвоил себе данное обязательство? Что же касается сообщения Духа, то, разумеется, благодатные дары иначе сообщаются взрослому, иначе младенцу. Последний получает их в виде семени или залога, и задача христианского воспитания состоит в возращении благодатного семени, в приумножении залога.

Восьми дней от рожденья да будет обрезан у вас в роды ваши всякий младенец мужского пола, – заповедал Сам Господь Аврааму, поставляя Свой Завет между Собою и праотцем. Обрезание служило знаком принадлежности праотца с потомками к народу Божию (Быт. XVII, 12). Нужно ли говорить о том, что, с точки зрения наших возражателей, обрезание несмысленных младенцев – также преступная профанация обряда; а, между тем, по суду Божию, необрезанный, т.е. осмодневный младенец (равно и купленный, раб), – истребится душа та из народа своего (Быт.17:14). – Еще более знаменательное – в другом роде – место находится в книге Ииcyca Навина: и прочитал Иисус все слова закона... пред всем собранием Израиля: пред мужами и женами и детьми и пришельцами, находившимися среди них (Нав.8:34–35). Опять несообразность с толстовской точки зрения! Очевидно, Толстой и его союзники не правы, и Церковь может только сказать им словами пророка: не суть бо совети мои якоже совети ваши, ниже якоже путие ваши путие мои (Ис.55:8).

Рассуждая в одном своем письме о Тайной Вечери, покойный А. С. Хомяков спрашивает: «знают ли люди, что такое тело по отношению к разуму? Невежды и слепцы, – ужели думают они. что так как они сами рабствуют своей плоти, то и Христу нельзя не быть рабом вещественных стихий? Тот, кому вся предана суть Отцем его, Тот, Кто есть Господь всяческих, не есть ли Господь и Своего тела? И не силен ли Он сотворить, что всякая вещь, не изменяя нисколько своей физической субстанции, станет этим телом, тем самым, которое за нас страдало и проливало кровь Свою на Кресте?»²⁴ Эта выдержка из творений Хомякова имеет отношение и к графу Толстому. В самом деле, когда Спаситель многократно говорит о принятии Его учения, Толстой ничего не возражает против этого. Когда же читает в Евангелии о принятии тела и крови Христовых – то начинает злословить и кощунствовать. Очевидно, причина негодования графа заключается в невозможности, по его мнению, пресуществления хлеба и вина в пречистое тело и кровь Христовы и принятия их верующими.

Почему же невозможно пресуществление – об этом граф молчит, если только не принимать к сведению его ничего не объясняющих слов: «в причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения» ²⁵. Если граф приписывает обоготворение Христовой плоти, то для нас, в виду вышесказанного о Спасителе, как о Богочеловеке, смущение Толстого является опозданным. Если же граф «видит» обоготворение плоти причащающихся евхаристии, то получает достойное возмездие в известных словах: видяще узрите, и не увидите (Ис.6:9), потому что причащающиеся не обоготворяются, а только «теснейшим образом соединяются с Самим И. Христом, и в Нем становятся причастными вечной жизни» ²⁶ не душею только, но и телом. Если бы евхаристия «питала один дух, а не имела питательной силы и для тела, то она не только не могла бы вполне поддерживать нашей духовной также, как и телесной жизни вместе, но и не могло бы иметь совершенных действий для одного духа: дух имел бы жизнь не полную и не совершенно развитую и крепкую, потому что тело – его необходимый сочлен в существе человека, его необходимое орудие и орган, оставалось бы без пищи, а, следовательно, без жизни: неизбежное телесное разрушение пресекало бы все развитие духовной жизни. И, наоборот, пища чувственная, питательная только для тела и не имеющая силы для духа, – давала бы человеку ложную жизнь, возращая одно тело, тогда как дух незримо умирал бы среди видимо цветущей жизни тела. Итак, человеческому существу здесь, на земле, нужна пища духовно-чувственная. Такая пища и предлагается в таинстве тела и крови Христовых»²⁷.

Евангелист Матфей (Мф.26:26–28) так повествует о тайной вечери: ядущим же им, прием Иисус хлеб и благословив преломи, и даяше учеником, и рече: примите, ядите, cиe есть тело Мое. И прием чашу, хвалу воздав, даде им, глаголя: пийте от нея вси. Сия бо есть кровь Моя нового Завета, яже за многия изливаема, во оставление грехов. Лк.22:19: cиe творите в Мое воспоминание. В установлении евхаристии Христос дал обет совершенного послушания Богу Отцу и – даже до смерти – любви к грешным людям. Увещевая cиe творить в Его воспоминание, Христос выражает ту мысль, что евхаристия не есть только торжественное воспоминание о Нем, Умершем, но воспоминание также и единения с Ним, воскресшим, вознесшимся и сидящим одесную Отца. Это праздник христианского упования и чаяния второго славного пришествия Судии живых и мертвых. Cиe творите в Мое воспоминание. Не сказал: благовествуйте о том, что сделал Я для вас, но: творите то, что Я теперь творю. Этими словами Он заповедал, что празднование должно быть точным и живым подобием всего, сделанного Им в ту священную ночь. Его благодарению должно уподобляться наше благодарение, Его преданности воле Отца должна соответствовать преданность церкви той же воле. Как он преломил хлеб и благословил его с чашею, так поступать должны и Его слуги, о чем и пишет апостол (1Кор. X, 16). Так евхаристия есть вместе и жертва и общение, в основе которых находится истинное и действительное пресуществление хлеба и вина в истое тело и кровь Христовы.

Почему же мы понимаем слова: cиe есть тело Мое в буквальном их смысле? Тем более, что в других случаях выражение: «есть» употребляется в смысле: «означает», напр.: поле есть мир (Мф.13:38), т.е. означает мир. Ответ: в притче дело обстоит, действительно, так; а здесь пред нами разве притча? Господь передает завещание Своим ученикам. Разбираемые слова суть слова завета, и, следовательно, должны быть понимаемы буквально и в собственном смысле, а не символически. Допустим, кто-либо в своей предсмертной воле завещает своему другу имение, а душеприказчики поднесли бы наследнику вместо имения только изображение последнего: разумеется, наследник не обрадовался бы тому, что картина «означает» имение. Завещание не притча. Завещатель не шутит словами, и понимать их нужно в подлинном смысле. Так обстоит дело и с рассматриваемыми словами: cиe есть тело Мое и пр. Равным образом, когда, после преподанного Спасителем учения о хлебе жизни, многие из учеников отошли от Него (Ин.6:66), стоило Учителю только сказать, что Он говорил символически, и отшедшие возвратились бы. Однако, такого комментирования не последовало: Сын Божий не был «да» и «нет»; но в Нем было только «да» (2Кор.1:19). Или заподозрить подлинность евангельских и ап. Павла свидетельств насчет установления евхаристии? Но это значило бы потворствовать противонаучным капризам, особенно здесь неуместным. Названные свидетельства принадлежат «к древнейшему и к несомненнейшему из всего того, что предано нам из Его (Христовых) уст» ²⁸.

Если, наконец, Толстой смущается выражениями: тело и кровь, то совершенно напрасно. Ибо «что такое тело Христа прославленного, как не Его проявление? Таким образом, Церковь, радостная и признательная, знает, что Спаситель ее даровал ей и не только общение духа, но и общение проявления, и человек, раб плоти, вещественным действием претворяет себе вещество, которым облекается Христос силою действия духовного» ²⁹.

Толстой – не первый мученик сомнений насчет евхаристии. Еще Несторий, в силу своего лжеучения о лице Христа, логически пришел к отрицанию евхаристийной жертвы. «Бескровный Агнец, – по учению Heстория, – не заключает в Себе ничего особенного... кроме того, что мы возвещаем смерть человека и празднуем память подобного нам» ³⁰. «Мы не вкушаем, – отвечает на это св. Кирилл Александрийский, – так, как бы мы поедали Божество, но мы вкушаем собственную плоть Логоса, которая сделалась животворящею, поскольку есть плоть Того, Который живет в Отце. И так как тело Логоса сделалось животворящим, поскольку Он сделал его Своим собственным посредством соединения, превосходящего всякие наши понятия, то и мы, которые приобщаемся Его плоти и крови, оживотворимся, так как Логос теперь обитает в нас не только Божеством, посредством Св. Духа, но также и по человечеству, посредством Своей св. плоти и честной крови» ³¹. Выражаясь словами св. И. Златоуста, в евхаристи предлагается верующим %Г [to фarmaxon to xadolixón ³² Итак, евхаристия есть всеобъемлющее и всецелительное «лекарство», как и гласит о том церковная молитва: «якоже быти причащающимся, во трезвение души, во оставление грехов, в приобщении Святого Твоего Духа, во исполнение царствия небесного, в дерзновение еже к Тебе, не в суд, или во осуждение»³³. Обыкновенно никто и ничего странного не находит в том, когда врач предписывает больному принимать подчас горьчайшее лекарство. Наоборот, не потерявший ум больной просит дать ему последнее, правильно употребляет его и находит это совершенно в порядке вещей. Целые курсы читаются по фармакодинамике, и никому не приходит в голову недоумевать или сомневаться по этому поводу, хотя было бы о чем задуматься и здесь, а именно: о терапевтическом или динамическом действии лекарств, о химических соединениях, об органических, производимых последними, процессах, о преобладании одних над другими и пр. Наука ведь не простирается дальше подведения подлежащих ей явлений под известные формулы, а на вопросы: почему это именно средство действует так, а другое иначе? – она хранить упорное молчание. И опять-таки никто не находит странным такое молчание. Зато как только те же лица начнут трактовать христианские таинства, так готовы всех христиан привязать к позорному столбу. Непоследовательность непростительная и требовательность неосновательная. Кто бы ни был исследователь божественных тайн, всякий должен помнить об ограниченности человеческого разума и приложить к нему слова из книги Иова: до сего дойдеши и не прейдеши (Иов.38:11).

Минуя другие частности толстовского лжеучения, заключим свой беглый разбор крайним сожалением об отсутствии культурности и богословского образования в нашем обществе, по крайней мере, в лицах, выступивших добровольцами-защитниками графа Толстого. Какой прекрасный подавался повод серьезно высказаться по жгучим религиозным вопросам, какие широкие горизонты открывались для философской мысли, какая вопиющая нужда заявляла о спокойном обсуждении дела! И что же мы увидели? Да ничего дельного, кроме оскорбительных басен и памфлетов, направленных по адресу духовной власти, и с тонким расчетом на нравственную разнузданность и грубые вкусы толпы. Своего рода шедевром «обличительной проповеди» на духовенство является второе письмо какого-то неизвестного³⁴ автора, на склоне старческих дней исповедующего непримиримую ненависть к православной церкви с ее служителями.

Не далеко подвинемся мы вперед, если и впредь будем относиться к серьезным предметам с преступным легкомыслием и с невежественным предубеждением, воображая, что мы богаты и ни в чем не нуждаемся, между тем как в действительности мы несчастны, и жалки, и нищи, и слепы и наги (Апок.3:17). Полезно было бы вникнуть в это назидание и тому, кто заявляет о себе следующими стоическими словами: «я спокойно и радостно приближаюсь к смерти»³⁵. Судя по «Ответу», граф Лев Николаевич Толстой должен был бы выразиться о себе совсем иначе, а лучше всего известным четверостишием своего однофамильца графа Алексея Константиновича Толстого³⁶:

«Залегло глубоко смутное сомненье,

И душа собою вечно недовольна;

Нет ей приговора, нет ей примиренья,

И на свете жить мне тяжело и больно».