Таинство покаяния
Догматическо-нравственный смысл Покаяния
Православное учение определяет Покаяние как Таинство, в котором искренно и правильно исповедующий грехи свои пред Богом, при видимом изъявлении прощения от священника, невидимо разрешается от грехов Самим Господом Иисусом Христом.
Исповедание грехов, в истинном своем значении и в истинной своей силе, без сомнения, должно начинаться в душе нашей гораздо ранее того, как мы совершаем его устно в Таинстве Покаяния. Это исповедание должно быть не чем иным, как постоянным нравственным самоиспытанием, составляющим основу нашего самопознания и всей нашей нравственной жизни. Истинно христианское исповедание грехов благодатно врачует духовные раны, дарует мир в отраде прощения и разрешения.
На исповеди христианин получает очищение совести и обновление духа, когда исповедует грехи и сокрушенно раскрывает пред Богом свои немощи, раны души, падения. Осознанием и исповеданием грехопадений душа наша должна возродиться для новой, лучшей нравственной жизни. Не то или другое наше дело, на выбор, но вся наша жизнь должна быть предметом нашего исповедания; и это-то постоянное, повсечасное исповедание должно служить приготовлением к полному исповеданию грехов в Таинстве Покаяния.
На пути этого непрестающего самоисповедания человека Церковь готовит его к исповеданию таинственному. Не мало, конечно, способности, не мало твердости ума и сердца нужно для того, чтобы постоянно делать правильный обзор всей жизни, чтобы постоянно верной мыслью следить за всем течением нашего бытия: от нашего происхождения на свет – доселе.
При подробном рассмотрении своей жизни первейшим и существенным предметом в нашем самоиспытании должно быть наше спасение. Здесь надо вновь собрать все силы ума, вооружиться всем беспристрастием, чтобы решить вопрос, ни с чем по своей важности не сравнимый, – вопрос о своем спасении. Решение этого вопроса должно прояснить наше нравственное бытие, должно дать известие, кто и что мы для Неба и Вечности. Но вот два необходимых при этом условия: при испытании своей совести нужно иметь решительность и спокойствие духа. Нужна решительность, чтобы не потворствовать себе, не щадить себя... чтобы не обманывать себя, не видеть добра и превосходства в себе там, где его нет, чтобы судить себя не судом самолюбия, не судом изнеженного чувства или рассудка, не судом пустого сожаления и легкого прискорбия о своих проступках. Нужна решительность, чтобы тотчас истреблять в себе все, что закрывает от наших глаз истину, чтобы... совесть разила обличением, а сердце горело в огне раскаяния чистого, сокрушительного вместе и спасительного.
Нужно спокойствие, чтобы не огорчаться без пользы своими недостатками, но сохранить в себе силу духа для их исправления; чтобы не приходить в безотрадное уныние от своих падений и болезней греховных, но иметь решимость искать для них врачевания, мужественно смотреть себе в лицо чрез зеркало совести и, разбирая его черты, видя в них следы ран и болезней, не причинить себе новых ран и болезней– от страха или отчаяния: такие новые раны могут сделаться уже неизлечимыми. Когда пал, то нечего тратить по-пустому время в криках и воплях: старайся лучше встать и иди далее. Не пасть человеку невозможно, но тот велик, кто умел вставать и еще смелее идти, сколько бы раз ни падал!
Имея такую решимость и такое спокойствие духа, приступим к исследованию: в чем заключается наша главная вина пред Богом и самими собою в деле нашего спасения, какие главным образом господствуют в нас страсти и пороки, и что особенно питает их и усиливает, к нашей погибели.
Вот необходимые вопросы о спасении. И чтобы вполне правильно и решительно ответить на первый из них надобно... взять за образец для себя то, что прежде нас и не для нас одних дано как идеал совершенства, и прежде всего, конечно, – слово Божественное, которое, по выражению самого же слова, острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов (Евр. 4:12). Это значит, что пред чистым зерцалом слова Божественного и при усиленном внимании к нему внутреннего ока не скроется в нас ни одна мысль, ни одно движение сердца, ни одно тайное желание воли. Только не одной какой-либо стороной нашего существа надо обращаться к этому зерцалу, но всеми: и разумом, для проверки его понятий и суждений, и сердцем, для поверки его чувств и стремлений, и волей, для поверки побуждений, целей и правил, по которым она действует. Тогда-то вполне откроется, положено ли в нас начало нашему спасению: светит ли вера в уме, согревает ли любовь наше сердце, движет ли закон нашей волей. Ум слабо верующий тотчас обнаружится, потому что гордость ума, свойственная ему, не стерпит учения о послушании вере, которого требует от нас слово Божие, и самолюбие, обыкновенное свойство маловерия, при этом тотчас себя поставит на место судии, а веру и слово Божественное – на место испытуемого предмета и станет его разбирать и судить по-своему. Зараженное страстью сердце тотчас откроется, ибо не стерпит обличений порока, которым оно заражено, и отойдет от зерцала. Буйная, беспечная и законом не управляемая воля никак не скроется: она тотчас восстанет со всей бурей своих страстей и закоренелых привычек, потому что для нее всякое обличение несносно, всякий взгляд на себя отяготителен, и она живет только тем, что старается сколько можно менее приходить в себя.
Для решения вопроса: действительно ли мы успеваем на пути христианского совершенства, если вступили на него, мы не можем указать иного способа, кроме смирения и любви. Итак, надо испытать свою совесть: истинно ли в нас смирение, и делается ли оно постоянно более глубоким, питая в нас чувство самоосуждения и дух отвержения своей самости? Оно ли управляет нами при сознании наших совершенств и добродетелей, оно ли возникает в нас и при чувствовании наших немощей и заблуждений? Являет ли оно свою силу, когда вызывают его лишения, бедствия и скорби, постигающие нас в мире? Оно ли говорит в нашей молитве, оно ли действует в наших подвигах, оно ли идет с нами по пути мирского благополучия, оно ли сопровождает нас при встрече с искушениями от подобных нам людей, когда мы терпим от них незаслуженное? Если совесть ответит на эти вопросы или хотя бы на один из них «нет!», то нечего и приписывать себе спасение или христианское совершенство. Надо снова обращаться к началу, чтобы снова возжечь искру жизни благодатной. Но и не должно вдруг успокаиваться, если совесть наша не откажет нам в ответе утвердительном. Смирение есть такая добродетель, которая по преимуществу узнается в искушениях, и тяжелых искушениях. Кто не смирен, когда его никто не трогает? Крест, в каком бы виде он ни являлся, – вот училище смирения.
Равным образом надобно испытывать себя по отношению к любви. Стоит только открыть те места в Посланиях апостола Павла, где он раскрывает все совершенства любви христианской, чтобы узнать, точно ли в нас есть любовь истинная, и точно ли любовь истинно христианская. Стоит только с живым чувством сердца взглянуть на Крест Иисусов, чтобы осознать, какой степени любви мы достигли, если достигли, и что сделала наша любовь для Того, Кого Любовь и к человеку привела, и к распятию на Кресте! Если и при этом самоиспытании совесть не скажет нам ничего или скажет мало утешительного, то никакие добродетели естественные, какими бы они блестящими ни казались нам, не доказывают нашего совершенства и никак не должны нас успокаивать самодовольством: это не более, как пустые безжизненные цветы между колючим тернием.
Третий вопрос: какая в нас господствующая страсть и какой в нас преобладающий порок, если мы еще не начинали своего обращения и спасения? Этот вопрос решается нетрудно. Преобладающая в человеке страсть всегда влечет его в одном направлении, от которого он не может уклониться и на которое обращает все мысли и желания. Стоит приметить эту дорогу, и страсть разгадана. Преобладающая страсть всегда есть болезнь духа, весьма тонкая и чуткая, которая безошибочно узнает, что есть сродного ей и что ей чуждо и противно. Ни к чему прикосновение так не болезненно, как к господствующей страсти, ни с чем так не трудно расставаться, как с преобладающим пороком, одна мысль бросить его потрясает все существо несчастного, им зараженного, человека.
Такое испытание жизни, такое испытание своей совести должно предшествовать покаянию. Но и после сего не вдруг можно приступить к исповеданию своих грехов в Таинстве. Должно быть еще нечто такое, без чего напрасно стали бы мы ожидать очищения и разрешения наших грехов в Таинстве. Нужно еще полное и совершенное, чистое и глубокое раскаяние сердца. Недостаточно увидеть в себе грех – надобно его возненавидеть. Мало того, чтобы осознавать допущенное зло, надо болезновать и сокрушаться о несовершенном добре. Грех глубоко пустил свои корни в наше сердце. Необходимо потрясение всего сердца, чтобы эти корни исторглись. Надобно возжечь в душе сильный огонь, чтобы истребить в ней проросшие терния и плевелы. Но при всем том чистое раскаяние христианина совсем не то, что страшный огонь, пожирающий душу преступника. Христианской душе в раскаянии свойственны искренние, горестные, правда, но не безотрадные слезы о грехах прежде всего как об оскорблении Отца Небесного, Который являет нам столько любви, столько милосердия, столько долготерпения и в нас видит столько равнодушия, жестокосердия, столько заблуждений и падений, что самый первый и, конечно, самый тяжкий грех пред Ним есть именно наша ожесточенная неблагодарность, упорство против Любви Его, непокорность влечению благодати – то, что составляет в очах Его хулу на Его Духа, Духа благодати и любви.
Вот первый предмет для слез христианской души, слез горьких. Но пусть эти слезы будут слезами сыновнего страха, а не отчаяния.
Далее, слезы раскаяния христианского – это слезы о том, в каком богатстве сил мы произвольно допускаем себя до падения и истощаем эти силы в служении похотям греховным, при каком обилии духовных даров мы сами себя делаем духовно нищими, при каком высоком назначении мы желаем более быть презренными рабами греха, при каком, наконец, ожидании вечных, неизъяснимых благ мы устремляемся за одними призраками и за минуты услаждений грехом готовим себе вечные мучения. Вот глубокий источник слез для христианина. И в этот-то источник слез, постоянно возобновляемых в глубоком чувстве раскаяния, должна погрузиться и омыться от грехов душа христианская. Но да не будут эти слезы слезами безотрадного уныния или отчаяния; они должны смягчить ожесточаемую грехом душу, должны очистить ее и просветлить, как об этом учит один из великих подвижников-богословов: «...Болезнование сердца (о грехах) откроет в человеке потоки слез, подобно реке, оставляющих после себя тишину, кротость в душе и некоторую неизъяснимую сладость, еще же и мужество, чтобы свободно и не взирая ни на какие препятствия выдерживать послушание заповедям Божественным, что для начинающих, правда, нелегко, достигшим половины пути свойственно, а для совершенных этот источник слез бывает источником света и влечет за собой совершенную перемену в сердце».
Тот же подвижник продолжает: «Прежде слез и плача никто да не прельщает нас совершением истинного покаяния; не будем обманывать и сами себя; тогда нет еще в нас истинного раскаяния, нет страха Божия в сердцах наших, еще мы не довольно проникли в себя и не пришли в полное чувство будущего суда и вечных мук. Если бы все это мы в себе ощутили, тотчас бы полились из очей наших слезы. Без слез никогда не смягчится жестокость нашего сердца, не приобретет смирения душа наша и общения Духа Святого удостоиться не может». Другой великий учитель и подвижник (преподобный Ефрем Сирин) преподает нам пример сердечного сокрушения. «Сокрушайся, душа моя, – часто повторял он, – сокрушайся о всех (духовных) благах, которые ты от Бога получила и потеряла; сокрушайся о всех злых делах, соделанных тобою. Сокрушайся обо всем том, в чем показал тебе Бог Свое долготерпение; сокрушайся и покайся... чтобы не постыдиться тебе на Страшном Суде Христовом. Горе грешному мне, осквернившему чистоту своего сердца своим слабодушием! Так похоть повелевает ин ею, как господин рабом, и я тотчас, как дитя, со страхом повинуюсь, она обольщает меня, и я услаждаюсь. И кто будет плакать о мне или, кто утешит меня, кроме Тебя Одного, Спаситель мой, по Своей благости призревший на мое сокрушение?»