Часть первая. Общественно-политический строй древнерусского государства

Наша историография сплоченно противостоит буржуазной идеологии в понимании характера государственного строя древней Руси, признавая его классовым, феодальным, основанным на эксплуатации, и с этой позиции оценивает органы власти и управления того времени.

В этом очерке мы предлагаем вниманию читателя анализ классовой природы некоторых важнейших институтов государственной власти древней Руси, а также исследование ряда особенностей вассалитета в связи с дискуссией, возникшей по этой проблеме в международной историографии.

Собор в интересующем нас смысле сословного собрания впервые упоминается в летописи под 1187 г. Под этим годом в волынском своде находим отрывок галицкой летописи, в котором рассказывается, что Ярослав Осмомысл, когда состарился и «позна ся худ», решил передать княжение Олегу, незаконному сыну от Настасьи, в обход Владимира. Он «созва мужи своя и всю Галичкую землю позва же и съборы вся и монастыре и нищая и силныя и худыя». Князь обратился к собравшимся с речью: «Отци и братья и сынове, се уже отхожю света сего суетьнаго и иду ко творчю своему, а согреших паче всих, яко же ин никто же сгреши. А отци, братья, простите и отдайте». И «тако плакашеся, – продолжает летописец, – по три дни передо всими съборы и передо всими людми»¹.

После выхода в свет труда М. Н. Тихомирова по истории древнерусского города, в котором не только поставлена и разработана проблема городового строя, но и тщательно определен социальный состав горожан², мы вправе отказаться отодносторонней трактовки таких терминов, как «киевляне» («кияне»), «галичане», и им подобных, а также «люди», «горожане» и «мужи», отказаться от попыток отождествлять их либо только с феодалами, либо только с торгово-ремесленным населением.

В жизни все было гораздо сложнее, и любой из этих терминов требует при каждом упоминании специального источниковедческого анализа. Например, термин «галичане» употребляется и в широком значении «горожан»³, и в значении только «бояр»⁴. Слово «люди» («людье») имеет в летописи два главных значения: во-первых, люди вообще, вне классов⁵, во-вторых, в сословном смысле слова, с добавлением прилагательных «простые» или «добрые», последнее, как правило, означало купцов.

Нужно, однако, подчеркнуть, что на Руси, где шел процесс формирования правящих сословий – боярства (в меньшей мере дворянства) и духовенства и угнетенного сословия – «людей» (черных, меньших и т. п.), купечество еще не имело очерченных сословных прав. Получая от княжеской власти известные льготы имущественного⁶ и личного⁷ характера, купцы стояли много ниже бояр и в сословном смысле относились к «людям». В этом отношении древнерусское купечество не отличалось от своих зарубежных собратьев⁸.

Возвращаясь к собору 1187 г., заметим, что едва ли Осмомысл три дня кряду повторял, свои покаяния. И действительно, ниже упомянута его деловая речь, когда он «молвяшеть мужемь своим: „Се аз одиною худою своею головою ходя удержал всю Галичкую землю, а се приказываю место свое Олгови, сынови своему меншему, а Володимеру даю Перемышль“»⁹.

Собор закончился «рядом», т. е. утверждением княжого распоряжения: Ярослав «урядив я» и «приводи» пострадавшего на этом деле Владимира «ко хресту и мужи галичкыя на семь, яко ему не искати под братом Галича». Чрезвычайное событие в политической жизни – желание князя подкрепить свои действия поддержкой разных групп правящего сословия – породило этот собор, что не помешало, впрочем, галицким мужам по смерти Осмомысла вступить в сговор с Владимиром и передать ему стол¹⁰.

Собор был по составу довольно широк: были созваныкнязья союзные и вассальные («братья и сынове»), бояре, дворяне и мужи градские («мужи своя», «вся Галичкая земля»), духовная знать – епископы и игумены соборных церквей и монастырей («съборы вся и монастыре», «отци»). Упомянутые летописцем в конце перечня «нищая... и худыя» – это принятый в древней Руси литературно-церковный оборот и декорум любой «праведной» княжеской кончины.

Думать так заставляет сообщение летописи о роли этих «нищих». Князь «повеле раздавати имение свое монастыремь и нищим и тако даваша по всему Галичю по три дни и не могоша раздавати». А главное – не нищие и убогие, а галицкие мужи были приведены к присяге («приводи Володимера ко хресту и мужи галичкыя»), и именно они затем и сорвали решение собора («бысть мятеж велик в Галичкой земли, и здумавше мужи галичкыи с Володимером, переступивше крестное целование»). Иначе и быть не могло: смешно даже предполагать, что в стране, где законом была Русская Правда, нищие и убогие решали, кому занять княжой стол Осмомысла.

Пытаясь передать Галич по наследству, Осмомысл, конечно, учел печальный опыт своего черниговского собрата Игоря, занявшего киевский стол вопреки воле магистрата. В Киеве тоже произошел «собор» – народное восстание с целью убить Игоря, которое летописец характеризует как «лукавый же нечестивый събор»; в нем нищие и убогие могли участвовать, ибо восставшие «вопияше, глаголя: „побейте, побейте!“» князя¹¹.

Примечательно, что по сходному с галицким поводу был собран собор во Владимиро-Суздальской земле. Здесь в 1211 г. Всеволод Большое Гнездо, желая передать великокняжеский стол сыну Юрию в обход Константина, «созва всех бояр своих с городов и с волостей, епископа Иоана и игумены, и попы, и купце, и дворяны и вси люди, и да сыну своему Юрью Володимерь по собе и води всех к кресту и целоваша вси людие¹² на Юрьи; приказа же ему и братию свою»¹³. Старший сын Константин «слышев то и вздвиже бръви собе с гневом на братию свою, паче же на Георгиа». Кончилось дело тем, что после недолгой распри, приведшей к Липицкой битве, великим князем стал все же Константин¹⁴.

Поражает сходство обстоятельств созыва и результатов галицкого и владимирского соборов. Владимирский собор включает те же сословные группы, что и галицкий, но летопись детальнее характеризует их. Это бояре (вероятно, кормленщики) из городов и волостей, церковная знать (епископ, игумены, попы) и, здесь особо выделенные, купцы и дворяне. Специальное упоминание дворянства и купечества свидетельствует об их возрастающем политическом значении. Можно лишь гадать о том, насколько полно та или иная сословная группа была представлена на этих соборах. В обоих случаях собор созывал сам князь. Созыв подобного рода соборов позволяет говорить о достаточно развитом и оперативно действующем административном аппарате на Руси XII – XIII вв. Собор – это своего рода расширенный совет, созванный для обсуждения сравнительно второстепенного законодательного вопроса. Всенародным его могли считать те, кто правил именем народа, и, конечно, княжеские летописцы. Законодательная деятельность собора не может, однако, идти ни в какое сравнение с той, которую осуществляли княжеские советы и снемы¹⁵.

Хронологически зарождение соборов в нашей стране совпадает с появлением парламента как органа феодальной знати во Франции¹⁶. Монгольское нашествие надолго заглушило развитие этого института на Руси.

Первые сведения о совете восходят к докиевской старине и выражены летописцем словом «сдумаша». Этот термин очень непростой и требует в каждом случае отдельного рассмотрения, потому что ранний наш источник – Повесть временных лет – памятник не юридический, а повествовательный, притом сложного состава, с сильным церковным акцентом, говорящий о далеком прошлом глухо и в терминах более поздней поры. Летописец писал о политическом строе Руси, и современном и древнем, как о бессословном. Поэтому, когда он сообщает, что «поляне», «сдумавше», решили дать хазарам меч от дыма, то термин «поляне» нужно считать не менее сложным, чем «кияне» или «новгородцы».

Понять этот термин правильно можно лишь в том случае, если видеть в дофеодальной Руси конфедерацию отдельных земель – полян, северян, кривичей и других, которые находились под властью местной знати, не составлявшей еще единого общерусского правящего сословия. Решение полян в приведенном известии – это решение совета знати одной земли¹⁷; а решение руси, чуди, словен, кривичей и других о призвании варягов для «наряда»¹⁸ – это решение совета знати нескольких земель – членов конфедерации. В последней своей работе Б. Д. Греков намечал именно такую трактовку вопроса¹⁹.

Предлагаемое понимание термина «поляне» и сходных в этих текстах можно подкрепить тем, что все это были, по словам летописца, «княжения», т. е. Русь до ее объединения представляла собой конфедерацию княжений, выросших на землях бывших племен. Из истории поморских славян, а также пруссов на аналогичной стадии их общественного развития мы знаем²⁰, что решения той или иной земли принимались советом знати²¹. Наконец, мы имеем убедительное свидетельство о древлянах, бывших непрочной частью нового единого государства. Здесь правили не «велиции князи», подручные Киеву, а местные, сохранившие порядки дофеодального строя власти.

Древляне вовсе не безвластны, у них есть князь и знать. Когда встал важный для их земли вопрос, «сдумавше со князем» и «послаша» послов к Ольге. Посланные говорят: «посла ны... земля», но это не собор земли, ибо сами послы – «лучьшие люди», «идеже держать Деревьскую землю», т. е. нобили; ответственность за все дела несут «старейшины», которых Ольга позднее и захватила²². Можно полагать, что там, где объединение земель в одно государство шло более мирно, советы знати земель вливались в совет при великом князе.

Этот совет существовал до торжества феодальной раздробленности и достаточно отражен источниками. Решая вопрос о принятии христианства, Владимир I «созва» не нищих и убогих, а бояр и старцев градских (ниже князь именует их «дружиной»), чтобы получить их совет: «да что ума придасте». Собравшиеся решили сложный вопрос²³.

Термин «дружина» Владимир понимал широко: это бояре, гриди (будущие дворяне), сотские, детские, словом, нарочитые мужи. Эту дружину он любил, «с ними думая о строи земленем (т. е. политическом строе), и о ратех (т. е. вопросах мира и войны), и об уставе земленем (т. е. о государственном законодательстве)»²⁴. Следовательно, совет раннефеодальной Руси – это высший орган государственной власти. С торжеством феодальной раздробленности эта функция в общерусском масштабе перейдет, как мы увидим, к великокняжеским снемам.

После принятия христианства для решения некоторых законодательных вопросов привлекалась церковная знать: законоказни разбойников присоветовали Владимиру епископы; позднее епископы же и старцы предложили заменить казнь вирой, и Владимир их предложение утвердил, сказав: «Тако буди»²⁵.

Когда раннефеодальное государство стало дробиться, возросло значение дворян, которые требовали места под солнцем и кое-где от случая к случаю заменяли старую знать. Летопись (впитав информацию Яна Вышатича²⁶) отразила эти ранние противоречия сословных групп. Ян помнил случай, когда Святополк, решая вопрос о войне против половцев, «не здумав с болшею дружиною отнею», но «совет створи» с другой группой феодалов, по мнению Яна, – с людьми «несмышлеными»²⁷.

Владимир Мономах признавал значение совета. В «Поучении» он говорит и о совете, и о суде: «Седше думати с дружиною или люди оправливати»²⁸. С развитием политической раздробленности советы действовали во всех княжествах. Суздальский князь Юрий Долгорукий хотел было посадить в Киев своего вассала, «бояре же размолвиша» его, говоря: «Брату твоему не удержати Киева, да не будеть его ни тобе, ни оному», и Юрий, «послушавше бояр», остался княжить сам²⁹. В другой раз он, «сдумав с детми своими и с мужи своими», изменил намеченный военный план³⁰. Советы поначалу содействовали укреплению княжеской власти на местах. В дальнейшем более сильные князья меньше считались с советом. Так, Всеволод Большое Гнездо правил и судил, «не обинуяся лица силных своих бояр»³¹. Однажды на совете его черниговские и рязанские вассалы предложили воевать, он же «не улюби думы» и пошел на мир³². Но вообще-то и он сотрудничал с советом: когда из Новгорода пришли послы просить сына его на княжение, то Всеволод, «здумав с дружиною своею», дал им сына³³. Юрий Всеволодович занял владимирский стол и, «сдумав с братьею своею и с бояры», отпустил рязанских князей из плена³⁴.

В Галицкой земле местные бояре однажды «сдумаша», чтобы их князь не участвовал в битве³⁵, они же прогнали со стола князя Владимира, который «думы не любяшеть с мужми своими»³⁶. С советом решали дела князья Романовичи³⁷. В мирное время в состав совета входил епископ: черниговская княгиня решала дела, «сгадавши с пискупом и с мужи князя своего с передними», в их числе упомянут тысяцкий; эти же мужи названы «дружиною». Но это не вся дружина, а лишь ее избранная боярская часть – совет, ибо епископ сообщал, что «дружина ти по городам далече»³⁸.

Киевский князь Вячеслав, «сдумав с Мьстиславом [Изяславичем] и с мужьми», решил не пускать черниговского князя в Киев³⁹. Когда Всеволод Большое Гнездо потребовал себе доли в «Русской земле» за участие в ее защите, то великий князь Рюрик, понимая, что без Всеволода «нельзе быти», начал «обмышляти с мужи своими», думать, «с братьею и с мужи своими» и дал суздальскому князю требуемое⁴⁰. Таким образом, повсюду бояре, мужи – советники князей⁴¹.

При рассмотрении хозяйственных вопросов на совет приглашались лица, понимавшие в них толк. Ростислав, заняв киевский стол по смерти Вячеслава, собрал совет для рассмотрения насущных дел: «созва мужи» покойного князя, а также тиунов и ключников. С ними князь «изрядил» имущество Вячеслава, одну часть отдал церкви, а другую – княгине.

Ближняя дружина – совет – всегда была в курсе планов князя; когда Мстислава обвинили в измене и он то «яви» своей дружине, она отвергла обвинение, заявив: мы не знали – значит, не было, «тобе без нас того нелзе было замыслити, ни створити»⁴². Члены совета назывались «думцами»⁴³.

По мере того как крепли города, возрастало политическое значение «старцев градских», которые стали называться «мужами градскими». В вольных городах представители магистратов входили в состав княжеского совета. Волынский князь Изяслав сидел в Киеве, когда черниговские князья пригласили его воевать с суздальским князем. Изяслав «съзва бояры своя и всю дружину свою [и] кияне». Участие киевлян в совете понятно, ибо война требовала денег и людей. На этот раз Киев нашел невыгодным выступать, но разрешил (как это бывало и в Новгороде) набрать добровольцев («тот добр, кто по мне пойдет»)⁴⁴. В другой раз Киев поддержал войну с Юрием Долгоруким, что и выразили его представители («кыяне же рекоша... да поидеть всякой без оминки, аще кои может уже древо в руце взяти, а кто ли не пойдет, того нам дай, да сами побьем и»)⁴⁵.

Городской вооруженный контингент киевлян и черных клобуков сохранял за собой право участвовать (понятно, через представителей) в княжом совете и во время походов. Изяслав во время похода «созвавше братью свою и почаша думати», на совете, кроме его дружины и дружин союзных князей, присутствовали и киевляне. Когда киевляне и черные клобуки высказались против продолжения похода, князю пришлось прерватьего⁴⁶. Более подробно вопрос о влиянии магистратов на деятельность совета при князе мы рассмотрим в связи с вечем. Когда на Галичине временно ослабла великокняжеская власть в начале XIII в., здесь отмечаются самостоятельная деятельность боярского совета (думы)⁴⁷ и даже попытки бояр «вокняжиться» в Галиче. Позднее, при Болеславе – Юрии II, особенно возросла роль боярского совета.

Совет при князе – явление, типичное не только для Руси, на и для других стран средневековой Европы. Ничего специфического в русском совете не было, потому и представители союзных государств, имевшие земельные держания на Руси, допускались к участию в нем. Знатный византиец Андроник, живя в Галиче⁴⁸, заседал в княжеской думе. О совете, решавшем вопрос относительно союза с папской курией, сообщает Плано-Карпини: князья Даниил и Василько «совещались между собой, с епископами и другими достойными уважения людьми». Без участия Даниила, местного великого князя, совет не считал себя правомочным решать это дело⁴⁹.

Обзор известий о совете позволяет заключить, что феодальный совет при князе – однопалатный сословный орган, давний устойчивый институт политического строя древней Руси. В состав совета входили вассалы князя и бояре, в мирное время – духовная знать, в военное время – руководители союзников. При обсуждении дел, касавшихся вольных городов, в которых князь правил по «ряду», в совете участвовали представители магистратов. Члены княжеского совета назывались «думцами», с которыми князь думал о делах. Совет имел многообразные формы; участники могли собираться и в княжеском тереме, и в сенях⁵⁰, и в шатре, и в монастыре, и сидя на конях⁵¹, – суть его от этого не менялась.

Совет при князе возник как верховный орган власти раннефеодального государства; он поглотил советы знати объединенных земель. С возобладанием феодальной раздробленности советы стали действовать при князьях отдельных самостоятельных земель.

Ведению совета подлежали вопросы законодательства, управления, отношений с церковью, внешней политики спервавсей Руси, затем – отдельных земель. При участии совета князь вершил и свой суд. Решения совета не были обязательны для более сильных князей. При отсутствии князя и в пору междукняжия совет брал на себя его функции. Каких-либо элементов народоправства или соборности в деятельности совета не обнаруживается.

Термин «снем» имеет несколько значений. Часто этим словом обозначается военная встреча союзных войск⁵², иногда снем – это встреча для беседы⁵³. Нас интересует снем в значении встречи князей для решения государственных вопросов. Говоря о его роли, придется прежде всего вспомнить русско-византийские договоры, которые не только свидетельствуют о феодальном государственном строе на Руси, но и являются результатом снема князей и знати, выступавших от имени «всех людий Руския земля»⁵⁴. Сами «люди» – вои решили исход русско-византийской борьбы, их ладьи штурмовали Константинополь, в походах они могли быть рулевыми, но у кормила власти они уже не стояли.

Далее нужно напомнить о Русской Правде, постепенно выработанной на снемах в Киеве, в Вышгороде и в Берестове⁵⁵, решавших коренные вопросы русского законодательства, орудия экономического и политического господства собственников земли – светских и духовных – над трудящимися. Правда – юридический памятник, и потому он тоже совершенно точно фиксирует классовую принадлежность участников снемов: на съездах Ярославичей – это трое князей и их советники-мужи, имевшие свои дворы в Киеве, бывшие воеводами и наместниками. Владимир Мономах тоже «созва дружину свою» – трех тысяцких и еще трех мужей⁵⁶.

Следов «соборности» и даже присутствия «простых» людей или «убогих» не было тут и в помине. Конечно, народ своими выступлениями 1015 – 1016, 1024 – 1026, 1068 – 1071, 1113 гг. влиял на законодательство князей, незримо присутствуя на их снемах, где вырабатывались средства борьбы с ним, но практические решения принимал не народ.

Летописи подкрепляют взгляд на снем как на высший орган власти феодалов. Описывая упомянутый снем в Вышгороде, летописец говорит, что, помимо князей, присутствовали бояре, что «обедаша» Ярославичи «на скупь, кождо с бояры своими».

Были здесь и митрополит, и несколько епископов, и все игумены, среди которых названы главы крупнейших монастырей Киева, Чернигова, Переяславля. Законодательная работа была приурочена к церковному торжеству⁵⁷. Это не всенародный собор, а съезд главных князей Руси, совместно державших киевско-черниговско-переяславский домен.

Сохранилось немало известий и о других снемах. Съезд 1097 г. в Любече, имея в виду «строение мира», решал вопрос о разделе страны на отчины и, видимо, о разделе коренного домена – собственно «Русской земли» (Киев, Чернигов, Переяславль) – с обязательством получающих части в ней блюсти ее всем «за один»⁵⁸. Этот съезд принял решения, определившие судьбы Киева на несколько столетий.

Съезд 1100 г. в Уветичах занимался распределением ленов; на нем также присутствовала знать, заседал совет-дума, и князья, «сдумавше», приняли свое решение⁵⁹.

Вопросы мира и войны тоже подлежали рассмотрению снемов: в 1101 г. совет князей на р. Золотче пошел на мир с половцами⁶⁰, а уже в 1103 г. князья «снястася думати» на Долобском озере «в едином шатре» о войне с половцами⁶¹.

Итак, из Повести временных лет и Русской Правды видно, что снемы древней Руси суть совещания князей и бояр для решения вопросов основного законодательства, распределения земель, войны и мира. Согласия народа они, разумеется, не спрашивали.

Институт снема действовал и позднее. Киевский великий князь Мстислав Изяславич «созва братью свою» в 1170 г. и «нача думати с ними». Князь выступил с речью, призвав участников к совместной защите торговых путей. Присутствовали здесь и мужи – члены княжеских советов. «И угодна бысть речь его преже богу и всее братье и мужем их», – читаем в летописи⁶².

Благодаря редкой обстоятельности киевского свода князя Рюрика мы можем поближе присмотреться к одному из снемов и убедиться, что это не мимолетная встреча витязей на конях, а дипломатические переговоры, имевшие устойчивую форму. На снеме 1195 г. киевского князя Рюрика со смоленским Давыдом они обдумывали вопрос о земле и «о братьи», т. е. о распределении ленов. После того как Давыд «ряды все уконча», состоялось несколько, как мы бы теперь выразились, приемов: Рюрик принимал Давыда и смольнян в Киеве и одарил их; его сынРостислав принимал их в Белгороде. В свою очередь Давыд устроил прием для киевского князя и его детей и одарил их. Затем он принимал духовную знать – «позва монастыря вся на обед» и одарил их. Особый прием был им организован для черных клобуков (вероятно, их командного состава) – федератов Киевской земли, бывших под началом магистрата; они «попишася у него» и тоже были одарены. После этого «кыяне», т. е. магистрат, пригласили Давыда на пир, где оказали ему честь и дали дары. Наконец, князь позвал «киян» к себе на обед⁶³.

Следовательно, деловая работа снема двух князей сопровождалась семью приемами, по которым можно судить, что успех снема зависел не только от князей и бояр, но и от Киева, его духовной и светской знати и тюркского вооруженного корпуса⁶⁴. Последний снем – совет князей – был в Киеве в 1223 г. и решал вопрос о войне с татарами⁶⁵.

Помимо великокняжеских и вообще крупных снемов в Киеве, не раз были снемы князей отдельных земель. В киевском летописании отражена, например, серия встреч волынского князя с Давыдовичами и Ольговичами (под 1146⁶⁶, 1148⁶⁷ и 1159 гг.⁶⁸), связанных с их борьбой за киевский стол. В свою очередь у их противника – Юрия Долгорукого был снем с галицким Владимирком в Печерском монастыре (под 1148 г.⁶⁹), а Андрей Юрьевич «снимастася» с Изяславом Давыдовичем на Волоке⁷⁰.

С развитием раздробленности снемы стали постоянным политическим институтом отдельных земель. Во Владимиро-Суздальской земле не раз происходили снемы, на которых князья примиряли возникавшие противоречия – «смиришяся»⁷¹, «исправиша нелюбие»⁷². В Черниговской земле, чтобы решить вопрос о походе на Галич, «совкупишася Олговичи вси» в местную столицу «на снем»⁷³. Здесь были Всеволод Чермный «c своею братьею», Владимир Игоревич «с своею братьею», смоленский Мстислав Романович «с своими сыновци» и «мнози» половцы. Во время галицкой войны черниговские князья на совете (снеме) приняли решение истребить несколько сот галицких бояр и передать ихвладения и имущество черниговским⁷⁴. В Рязанской земле известен кровавый снем в Исадах, на котором князья присутствовали с «бояры и слугы»⁷⁵ (последние в других летописях названы также «дружиною» и «дворянами»⁷⁶). Были снемы и между городами – известен, например, новгородско-полоцкий снем⁷⁷; видимо, на снемах представителей Смоленска, Полоцка и Витебска вырабатывались совместные условия торговли с немецкими городами.

Наконец, снемы были и формой дипломатии в иностранной политике. Специальные снемы с половецкими ханами (обычно в Каневе) устраивали сменявшиеся в Киеве великие князья. Известны снемы с участием Юрия Долгорукого⁷⁸, Изяслава⁷⁹, Глеба, которому половецкие послы так объясняли необходимость «поряда»: «Мы с тобою хочем поряд положити о всеми утвердитися межи собою, и внидем в роту к тебе, а ты к нам, да ни мы вас начнем боятися, ни вы нас»⁸⁰.

Феодальные съезды – явление, распространенное во всей Европе. Наши источники не различают русские, польские, венгерские и немецкие феодальные съезды. Летопись называет снемом венгерско-польский съезд в Спиши⁸¹, сообщает, что польский князь Лешко был убит на сонме⁸².

Не раз созывались международные снемы и для решения спорных территориальных вопросов с Польшей – таковы снемы у Берестья⁸³, в чешском походе⁸⁴, у Тарнавы⁸⁵. В Польше (Мазовия) с начала XIII в. известны местные съезды князей с участием их администраторов и знати – colloquium, placitum, а позднее, в XIV – XV вв., – conventio generalis, съезды князей с советниками⁸⁶. Были снемы и с Венгрией – известен снем княгини Анны с венгерским королем⁸⁷; с Чехией – снем Льва Даниловича с чешским королем⁸⁸; в русских снемах участвовали и литовские⁸⁹, и половецкие⁹⁰ князья. После татаро-монгольского нашествия институт снемов возродился к концу XIII в. – снемы во Владимире (1296 г.), Дмитрове (1300 г.), Переяславле (1303 г.)⁹¹.

Как видим, институт феодальных съездов (снемов) князей, общерусских, местных (внутри земель) и смесных (несколько земель) был присущ политическому строю Руси. На феодальных съездах бывали представлены князья, их союзники («братья»), и вассалы («сыновцы»), и бояре, иногда – церковная знать, позднее – и дворяне.

Общерусские съезды созывались великими князьями киевскими и решали вопросы основного законодательства, распределения ленов, войны и мира с иностранными государствами, охраны торговых путей. Местные и смесные съезды решали вопросы распределения ленов, войны и мира между русскими землями, а также с соседними иностранными государствами.

Известны и снемы международные, на которых правители Руси решали территориально-политические вопросы с государственными руководителями Польши, Венгрии, Чехии и других стран.

Снем – орган государственной власти феодалов, решавший коренные вопросы, относящиеся к общественной организации, государственному строюи внешней политике страны. Никаких следов соборности или народоправства в его деятельности источниками не отмечено.

Если основное законодательство страны, если решение коренных вопросов внутренней и внешней политики находилось в руках княжеских советов и снемов, то, спрашивается, что же оставалось на долю веча? Было ли вече народным собранием, было ли оно органом власти или управления; если было, то чьим и в какой мере?

Во избежание недоразумений считаю не лишним подчеркнуть, что я здесь не изучаю истории возникновения и развития веча на Руси и его особенностей в отдельных частях страны; меня интересует лишь один вопрос – классовая природа веча и его место среди органов власти и управления.

Для ответа на этот вопрос рассмотрим все упоминания термина «вече» в летописных источниках. Конечно, несколько десятков этих известий не исчерпывают всех случаев созыва веча, но их все же достаточно для определения социальной природы этого института.

Писавшие о вече занимающей нас дотатарской поры использовали известия о нем выборочно и притом давали свои толкования глухим и сложным терминам «людье», «киевляне», «владимирцы» и пр. Я позволю себе, не вдаваясь в полемику по каждому отдельному случаю упоминания веча, предложить свое понимание источников, полагая, что совокупность всех упоминаний поможет прояснить характер этого института.

Впервые с вечем встречаемся в голодном, осажденном печенегами Белгороде: «створиша вече в городе» и решили, что терпеть осаду больше невозможно. Состав собрания здесь не раскрыт, но ниже о нем сказано: «и тако совет створиша» – решение было принято при участии «старейшин градских», понимавших, что «не стерпять людье глада». Сами-то они, видимо, стерпели бы, так как «княжи медуши» еще были целы⁹². Старейшины – это «старци градокие», из тех, кого приглашал на свой совет Владимир I.

Другой случай переносит нас в Новгород. Здесь при Ярославе «новгородцы» перебили варягов, «вставше». Подняли на это дело новгородцев «нарочитые мужи» (возмущенные насилиями варягов над их женами – «на мужатых женах»), часть которых и казнил Ярослав, а уцелевших («избыток новгородець») он на «вечи» в «поле» называет любимой дружиной, зовя в поход против Святополка. Здесь вече – собрание части «нарочитых мужей», санкционирующее войну и сбор ополчения⁹³ для князя) который в 1014 г. освободил Новгород от урочной платы 2000 гривен Киеву (сохранив, впрочем, сбор 1000 гривен на содержание своих гридей)⁹⁴.

Следующий пример относится к Киеву, где вече действует вопреки воле князя, но в согласии с частью городских мужей. После военного поражения от половцев «людье кыевстии... створиша вече на торговищи» и послали к князю требование вооружить народное ополчение. Князь Изяслав Ярославич не только отказался выполнить решение веча о вооружении ополчения, но и держал под стражей киевскую «дружину», связанную с участниками веча (им эта дружина «своя»). Произошло народное восстание в защиту прав веча. Прямо «с веча» горожане двинулись, во-первых, ко двору воеводы, во-вторых, к погребу, где сидела под замком захваченная князем киевская дружина, и, наконец, к порубу, в котором был заключен Всеслав. Известно, что Всеслав был освобожден, что восставшие разгромили княжой двор Изяслава⁹⁵. Выступление веча было вызвано народом. Восстание сопровождалось актами классовой расправы с отдельными феодалами.

Освобождение Всеслава соответствовало замыслам и правящей группировки городской знати, в том числе духовной и купеческой, враждебной Изяславу и союзной Чернигову. Судить так дает основание не только столкновение с Изяславом Печерского монастыря⁹⁶, но и все последующие события. Когда Всеслав покинул киевлян под Белгородом, то «людье князя» (т. е. киевские советники, враждебные Изяславу), прибежав в Киев, вновь «створиша вече» и провели решение позвать княжить черниговских князей Святослава и Всеволода Ярославичей, грозя в противном случае уйти в Греческую землю, а город сжечь. Справедливо предполагал М. Д. Приселков, что так грозить могли купцы, причем не мелкие. Быть может, на притесняемом Изяславом посаде подобные планы давно зрели в умах и нашли своеобразное преломление в известии о волхве, предрекавшем, что Русская и Греческая земли вскоре поменяются местами. Черниговская группировка была, однако, слаба, и вечевое решение не помогло ей избежать княжой расправы, как мало помог и демарш черниговских князей (понудивший, правда, сократить польскую союзную рать). Примечательно, что об этом выступлении будут вспоминать сторонники волынской партии в 1146 – 1147 гг. Выступление кончилось тем, что Мстислав, сын Изяслава, вступив в Киев, велел казнить 70 киевлян, освобождавших Всеслава из поруба, а многих других ослепил и «погубил», «не испытав», т. е. обошелся с ними хуже, чем с разбойниками. Это подготовило приезд самого Изяслава, на встречу которого «изидоша людье» и «прияша князь свой кияне». После этого события князь распорядился перенести торг «на гору», чтобы затруднить влияние купечества на черных людей.

Такие сложные события скрываются подчас за простой формулой – «прияша» киевляне князя. Это случай, когда источник (пусть не городской, а княжеский) позволяет разглядеть состав веча, но большинство подобных формул – глухие. Кто эти «кыяне», что «не прияша» тмутараканского Мстислава⁹⁷, «миняне», не пожелавшие впустить Ярославичей⁹⁸, «черниговцы», что «затворишася» от Изяслава и Всеволода⁹⁹, «муромцы», которые «прияша» сына Изяслава¹⁰⁰, и «смолняне», что «не прияша» черниговского Олега князя?¹⁰¹

Вот свидетельство, что под этими терминами могли таиться действия правящего слоя горожан. Тот же Олег «изъима ростовци, и белозерци, и суздалце и покова». Из дальнейшего ясно, что не всех жителей он поковал, ибо когда подошел к Суздалю, то «суждалци дашася» ему, и он, «омирив город», т. е., надо думать, посадив в нем по «ряду» своих сторонников, «овы изъима, а другыя расточи, и именья их отъя». Конечно, речь идет не о смердах и меньших, лишенных подобного «именья», а о части мужей градских. Видимо, то же произошло, когда «ростовци вдашася ему»¹⁰².

Следующее упоминание веча связано с волынским городом Владимиром. Когда галицкие князья осадили Владимир, в котором укрывался Давыд, они передали горожанам, что им нужны не Давыд, не город, а мужи – участники ослепления Василька. «Гражане», услышав это, «созваша вече» и «рекоша» Давыду «людье на вечи: Выдай мужи сия, мы не бьемъся за сих, а за тя можем ся бити, а за сих не бьемся, аще ли [не послушаешь], то отворим ворота граду, а сам промышляй о собе». В конце концов князь должен был выдать мужей¹⁰³. Здесь термин «людье» употреблен без социального смысла – они просто участники веча. Вскоре же во время осады погиб преемник Давыда князь Мстислав. Власти три дня скрывали его смерть, но потом, видя, что без князя воевать трудно, что, кроме того, надвигается голод и нужна срочная помощь Святополка, – «поведаша на вечи». Вече послало передать Святополку: «Се сын твой убьен, а мы изнемогаем голодом, аще не придеши, хотять ся людье предати, не могуще глада терпети». Здесь, как и в Белгороде, термин «людье» имеет социальный оттенок – простые люди. Из этого послания видно, что писали князю Святополку не сами «людье», а те, кто ими управлял с помощью веча¹⁰⁴.

Иначе сложились обстоятельства в галицком Звенигороде, также попавшем в осаду. Горожане решили предаться противнику и с этой целью «створиша вече». Но Ивач Халдеевич, воевода княза Владимирка, возглавлявший здесь его «засаду», захватил трех зачинщиков веча; это были «мужи», которых воевода приказал зверски разрубить на части и сбросить с городской стены; так он «загрози» горожанам, и они продолжали сидеть восаде¹⁰⁵. Состав веча не раскрыт, но упомянуты три городских «мужа», пытавшиеся его собрать. Мужи – это не простолюдины.

В Полоцке, самостоятельно менявшем своих князей, как показывают уцелевшие о нем известия XII в.¹⁰⁶, одно из вечевых выступлений против князя возглавила купеческая «братьщина», которая сперва хотела захватить князя обманом, а когда это не удалось, прибегла к помощи веча (князю сообщили: «Вече ти в городе, а дружину ти избивають, а тебе хотять яти»¹⁰⁷). Состав веча не раскрыт, но несомненна его связь с братьщиной.

О деятельности новгородского веча периода феодальной раздробленности приходится брать известия из киевского летописания, так как в новгородской летописи термин «вече» упоминается лишь в начале XIII в. Киевские известия после обособления Новгорода в 1136 г. не могли быть ни многочисленными, ни беспристрастными. Но все же несколько упоминаний о новгородском вече здесь есть. Когда в 1141 г. «почаша въставати новгородци у вечи на Святослава про его злобу», он обратился к брату своему, киевскому великому князю Всеволоду со словами: «Тягота, брате, в людех сих, а не хочю в них быти». Всеволод думал помочь делу, заманив к себе «лепших мужей» Новгорода, но еще не успел в этом, как получил известие, что «въсташа» новгородцы «в вечи и избивають приятеле Святославле про его насилье». Святослав был изгнан¹⁰⁸. Состав веча не раскрыт, но ответственность за его деятельность несут «лепшие мужи».

Другой случай действия веча. Волынский князь Изяслав хотел привлечь Новгород и Псков к борьбе против Юрия Долгорукого. Для этого он сперва через новгородских бояр, подвойских и биричей собрал новгородцев (видимо, городскую знать) на угощенье в Городище, а уж потом послал на Ярославль двор «и повеле звонити, и тако новгородци и плесковичи снидошася на вече»¹⁰⁹. Сговорившись с частью знати, князь получил разрешение веча двинуть ополчение из новгородцев, псковичей и корел. Бесспорна зависимость решения веча от сговора князя с антисуздальской группировкой, которая, может быть, была недостаточно сильна и потому привлекла своих сторонников из Пскова.

С великим князем Ростиславом новгородцы столкнулись, когда они «вече створиша» и изгнали сперва Давыда, а потом, тоже с помощью веча, и Святослава Ростиславичей. Киевский княжой летописец готов осуждать новгородцев, ибо формально они присягали князю держать его «до живота»¹¹⁰. Ростислав в ответ па действия Новгорода уморил бывших в Киеве новгородских купцов¹¹¹. Состав веча нам не известен, но ответственность за его решения понесли купцы.

Были случаи, когда князья покидали Новгород, не дожидаясь, пока тайная подготовка их смещения выльется в вечевое решение Новгорода; при князе Святославе Ростиславиче «начаша новгородьци вече деяти в тайне по двором»; вероятно, это были вместительные дворы знати. Князю его «приятели» сообщили, что «деють людье вече [в] ночь» с целью захватить его. Он сообщил о том своей дружине, т. е. дворянам, которые ответили: новгородцы «неверни суть всегда ко всим князем, а промышлаимы о собе или начнуть о нас люди промышлять»¹¹². Бесспорно, что в данном случае вече – не общенародное собрание, а тайные совещания сторонников знати, враждебной этому князю.

Новгородское боярское правительство очень умело использовало противоречие между князьями на Руси, не давая ни одному из них прочно осесть в республике. Положение осложнилось, когда на Новгород стали посягать владимиро-суздальские князья. Едва ли не половина первых ста лет новгородской самостоятельности приходится на правление здесь их ставленников. Наступая на вольности Новгородской республики, они обзаводились сторонниками среди местного боярства, поддержкой купечества и не раз успешно использовали вече в своих интересах.

Уже действия Андрея Боголюбского серьезно повлияли на политическую жизнь и борьбу группировок в Новгороде: с этой поры начали новгородцы «мясти» (волноваться) и «вече часто начаша творити»¹¹³. Это известие глухое и о составе веча данных не содержит.

В самой же новгородской летописи впервые о «вече» идет речь тогда, когда новгородцы, которых Всеволод Большое Гнездо одарил «бещисла» и которым дал «волю всю и уставы старых князь»¹¹⁴, «створиша вече» и затем разгромили владения посадника боярина Дмитра, главы семейства Мирошкиничей, и аристократической группировки. Последняя соперничала с группировкой Михалковичей, давно, еще со времени Юрия Долгорукого, связанных с суздальскими князьями. Здесь вече собрано сторонниками Всеволода. Вече применило против посадника Дмитра «поток и разграбление». Сделать это было нетрудно. Мирошкиничи обвинялись в незаконных денежных и натуральных поборах с новгородцев, в частности с купцов. Организаторы выступления сумели распродать села и челядь Мирошкиничей и поделить их добро среди горожан, тайно прихватив немалую его часть; не забыли они передать и князю значительную долю имущества этой боярской семьи¹¹⁵. Любопытно, что совсем недавно «Мирошкина чадь» искала сближения со Всеволодом и была готова уступить ему Новгород чуть ли не в «отчину и в дедину»¹¹⁶. Всеволод, умело пожертвовав Дмитром, укрепил свои позиции в Новгороде.

Идеальным князем вечевого Новгорода изобразил летописец Мстислава Удалого. Он занял стол в пору резкого обострения новгородско-суздальских отношений. Мстислав по Галичу известен как боярский политик, и, надо думать, самовластие новгородское боярство при нем окрепло и усилило свои позиции на вече. Собравшись в поход на Чернигов, князь зовет и новгородцев, которые на Ярославлем дворе, на созванном им вече решают принять участие в деле. Состав этого совещания не раскрыт, но любопытно, что войско, отправляемое по решению веча, сохраняло в походе вечевое же самоуправление. Об этом свидетельствует тот факт, что, дойдя до Смоленска, где произошел какой-то конфликт смольнянина с новгородцем, новгородское ополчение «створиша вече особе» и отказалось продолжать поход. Посадник лишь с трудом переубедил его¹¹⁷. Трудно спорить, с тем, что здесь вече – не собрание всех горожан и, пожалуй, не всего войска. Это военный совет. Кстати говоря, так же поступали в походах и другие вечевые ополчения; например, в одном из походов смоленские ополченцы «начаша вече деяти», отказываясь от участия в деле¹¹⁸.

Мстислав Удалой еще трижды собирал вече: когда уходил из Новгорода¹¹⁹, вновь возвращался, чтобы довести борьбу с суздальскими князьями до Липицкой битвы¹²⁰, и вновь уйти¹²¹.Состав этих собраний на Ярославлем дворе точно не обозначен («новгородьци»). Перерыв в княжении Удалого пытался использовать суздальский князь Ярослав Всеволодович. Приглашенный посадником, тысяцким и десятью мужами («купец старейших»), он тоже «створи вече» на Ярославлем дворе, но был вскоре изгнан, так как начал карать своих противников¹²².

Временное ослабление (после Липицкой битвы) суздальских позиций в Новгороде, в сочетании с его трудным экономическим и внешнеполитическим положением, повело к тому, что в Новгородской земле резко обострились классовые противоречия, наложившие печать и на борьбу между суздальской и черниговской партиями среди боярства, купечества и духовной знати. Сторонники этих группировок лишились возможности вершить свои дела посредством сговора и были вынуждены все чаще поднимать друг на друга отдельные территориальные и корпоративные организации города (концы, улицы, сотни). Такие действия были, однако, чреваты новыми стихийными взрывами классовой борьбы.

Тому пример – попытка суздальской группировки свалить черниговского князя, когда власть в Новгороде как бы раздробилась: вече Наревского конца собиралось у церкви 40 святых, вече жителей Торговой стороны – у церкви св. Николы, и «тако быша веча по всю неделю». Здесь вече, бесспорно, не общенародное собрание, а совещание сторонников двух группировок, которые затем находят общий язык, и с помощью сговора дело приходит к примирению на общем вече¹²³.

Когда вновь утвердилась суздальская партия, стал назревать конфликт ее противников с Ярославом Всеволодовичем. Это обнаружилось во время одного из походов при стоянке на Неве, где новгородцы «створиша вече и хотеша» убить Судимира, одного из сторонников князя¹²⁴. Здесь вече тоже не народное собрание, а совещание в походе представителей антисуздальской группировки. Эти суздальцы, прервав поход, увели новгородское войско из-под начала князя. Чтобы упрочить свое положение, Ярослав, как позже говорили на вече, посадил за «мзду» нового архиепископа Арсения, с которым был так тесно связан, что собирал своих сторонников на вече «на владычни дворе»¹²⁵.

Но в городе назревало народное восстание. Неуспех в Пскове и срыв похода на Ригу повели (после отъезда Ярослава) к открытому выступлению «простой чади» – простого народапротив продажного архиепископа Арсения. Владычный летописец замечает, что дьявол воздвиг эту крамолу: Арсений был изгнан «в шию», город же «взъмятеся». В этих условиях собралось («створше») вече на Ярославлем дворе, и верх на нем одержала черниговская партия, сумевшая временно направить народный гнев на своих противников. Дворы многих представителей суздальской группировки были разграблены.

Избавившись от властного Ярослава и его архиепископа, боярский совет оказался, однако, под угрозой широкого народного восстания.Если он был еще готов вернуть Ярослава на условиях отмены забожничьего и устранения княжеских судей из волостей¹²⁶, то вскоре севший княжить на «всех грамотах Ярославлих» черниговский князь Михаил Всеволодович уже был вынужден дать сбежавшим смердам на пять лет свободу от даней, обязав оставшихся платить ее по-старому, по уставам прежних князей. Эти уставы, как и грамоты Ярослава, и разного рода «уроки», видимо, входили в понятие новгородской Правды.

Но позиции черниговской группировки не были прочными: хотя князь и прельщал новгородских купцов свободной торговлей со своей землей¹²⁷, Новгород тяготел экономически к земле «Низовской».

Новый конфликт двух группировок происходит в вечевой форме, сопровождается разгромом двора посадника и других сторонников Чернигова, имущество пострадавших делится по городским и (может быть, но сомневаюсь) сельским сотням («по стом»), а Ярослав Всеволодович вновь присягает вечу на грамотах Ярослава¹²⁸.

Еще в одном качестве выступает интересующий нас термин во время княжения Александра Невского, когда беднота («меньшие» люди) собирала свое собственное вече у церкви св. Николы – единственный случай обособленного совещания простого народа. Но и в этом случае беднота сохраняла наивную веру в то, что во всем виноваты бояре, а «князь без греха»¹²⁹. Кончилось дело тем, что князь путем сговора со знатью отстранил популярного посадника Анания и занял стол «на всей воли новгородской»¹³⁰, которая, следовательно, в данном случае с волей «меньших» не совпадала.

С помощью небольших уступок, подкупа и социальной демагогии народные движения еще используются боярами и купечеством в сословных и политических интересах и неоднократно направляются к защите политического сепаратизма Великого Новгорода, новгородской «воли» и Правды, по своей сущности феодальной.

Есть еще одно известие о вече – в Галицкой земле. Уменье ладить со служилым боярством и купечеством – «местичами» (бюргерами), с горожанами вообще, характеризует не только владимиро-суздальских, но и галицко-волынских князей, среди которых Роман Мстиславич, жестоко каравший непокорное боярство и духовную знать¹³¹, прослыл как покровитель «лепших мужей»¹³², он их «свободил бяшеть от всих обид». Еще более широко опирался на поддержку «мужей градских»¹³³ его преемник князь Даниил. Когда в разгар феодальной войны против крамольного боярства князь Даниил обратился за помощью к Галицкому вечу («созвавшю вече»), сотский Микула, выражая настроения сочувствовавшей князю части горожан, заявил: «Господине, не погнетши пчел, меду не едать»¹³⁴. Это – знамение времени¹³⁵.

Из приведенных фактов княжого и епископского летописания как будто следует предварительный вывод, что термин «вече», обозначая совещание вообще, употреблялся применительно к разнородным явлениям. Вече – это совещание правителей города, принимающее решение о его будущем в условиях обострения народного недовольства или открытых восстаний, вызванных голодом, войной, боярским самовластьем, общим наступлением феодалов на сельскую и городскую бедноту. В тех же условиях вече – это обособленное совещание городских «меньших» людей. Вече – это совещание князя со всей (или дружественной ему) знатью города, приводящее к военно-политическому соглашению между ними. Вече – тайный сговор городской знати против правящего в городе князя, сговор, поддержанный выступлением либо боярских дружин («чадь»), либо масс горожан, использующих свои территориальные и корпоративные организации (концы, улицы, сотни, братьщины и т. п.). Наконец, вече – это военный совет руководителей городового ополчения в походе.

Вече – один из наиболее архаических институтов народовластия – было использовано собственниками земли и поставленона службу государству в форме своеобразной феодальной демократии. Вече, как и совет, и снем, и собор, было одной из тех видоизменяющихся политических форм, в которых находят выражение результаты классовой борьбы. На вече классовая борьба поддается в большей мере непосредственному наблюдению, хотя и здесь она в основном получает превратное выражение в виде противоречий внутри класса феодалов или между последним и нарождающимися элементами будущего третьего сословия.

Рассмотрим теперь вопрос о «ряде», с тем чтобы попытаться найти дополнительный материал для характеристики социальной сущности веча. Летописи свидетельствуют, что соблюдение городских Правд, отраженных в княжеских жалованных грамотах и уставах, составляло основу политического «ряда» любого вольного города с князем. Нужно подчеркнуть, что все крупные города – даже такие большие центры земель, как Киев, Новгород, Владимир, Галич, собиравшие ополчения по нескольку десятков тысяч воев, считали нужным ради безопасности обзавестись князем. Это было необходимо для поддержания социального «порядка» и сохранения независимости волостных владений. «Боярина не вси слушають»¹³⁶, а княжеская дружина, дворянская «засада» – вооруженный отряд профессиональных воинов, всегда готовый к действию.

Сказанное нетрудно подтвердить примерами. Киев нуждался в князе, опасаясь половцев: «Тогды тяжко бяше кияном, не остал бо ся бяше у них ни един князь у Киеве»¹³⁷. Еще нужнее был князь в моменты обострения социальных противоречий. Достаточно вспомнить, как киевские мужи градские, правящая знать магистрата («свет створиша кияне»), напуганная народным восстанием, разгромом дворов тысяцкого и купеческих сотских и опасаясь за безопасность боярских, монастырских, княжеских владений, спешила с приглашением Владимира Мономаха в Киев¹³⁸.

Новгород не меньше стремился иметь князя. Местный летописец особо отмечал случаи, когда город оставался без князя: «И сидеша новгородци бес князя 9 месяц»¹³⁹, – писал он; в другой раз, отвергая домогательства неугодного князя, новгородцы заявили: «У нас князя нетуть, но бог и Правда и святая Софья»¹⁴⁰.

Владимирский летописец в свою очередь готов считать чудом богоматери то, что местная столица удержалась, будучи без князя: «И прославиша же вси всемогущего бога и пречистую его матерь, скорую помощницю граду своему, заступившу его от великих бед, и люди своя укрепи, и не вложи им страха в сердци, ни убояшяся князя два имуще в волости еи, а боляр их прещение ни во что же вмениша, семь бо недель без князя будуще в граде, възложивъше всю свою надежю и упование к святей богородици и на свою Правду»¹⁴¹.

Галичане, опасаясь оставаться без князя («а князя оу них нету»), не стали ждать уже приглашенного Ярослава Всеволодовича, а срочно призвали Владимира Игоревича¹⁴².

Словом, выходит, что городской коммунальный строй не мыслился без участия князя.

Занятие князем стола вольного города оформлялось «рядом» («порядом», «нарядом»). Прежде всего надо отметить, что и ряд имел несколько значений. Во-первых, это международный договор¹⁴³, во-вторых, это договор между князьями о распределении ленов¹⁴⁴ или добычи в зависимости от того, «кто како страдал за Русскую землю»¹⁴⁵, в-третьих, это порядок управления и суда: у Мономаха был «наряд» и в государстве, и в домене, где он правил «на посадники не зря, ни на биричи»; был у него и «ловчий наряд», наконец, он считал обязательным соблюдение «церковного наряда»¹⁴⁶. Один старый киевский князь, который уже не мог «рядов рядити», т. е. править суд, говорил своему преемнику: «А се полк мой и дружину мою ряди и ведой»¹⁴⁷. Ведать войском – еще одно значение ряда.

Нас интересует ряд князей с городами. Здесь речь идет не о частновладельческих городах, будь то княжеских (вроде Любомля, Всеволожа, Шеполя и др.), боярских (подобных Плеснеску), церковных (как Полоный или Гороховец), а о вольных, имевших право самостоятельного выбора князей.

Если вольный город видел гаранта своей независимости в сильном князе, то это не значило, что последний мог легко въехать в любой такой город. Требовался «ряд». Князь должен был быть достаточно сильным, чтобы охранять Правду, уставы и вообще интересы города от покушений других, и достаточно покладистым, чтобы вместе со своими боярами и дворянами не покушаться на них самому. Понятно, что в тогдашних условиях не могло быть устойчивых соглашений этого рода.

Летописная традиция возводит практику ряда к почтенной старине, когда Киев, Чернигов, Переяславль, Новгород, Ростов, Полоцк и другие новые центры земель-"княжений» словен, кривичей, полян и пр., заинтересованные в поддержании внутреннего мира и отражении набегов кочевников, выступили инициаторами «поряда» с князьями. Земли древлян, полян, кривичей и других представляли собой конфедерацию княжений, уже находившихся в руках знати – земельных собственников. Если так, то и вече на этапе существования этих княжений (как то наблюдается и у прибалтийских славян, и у пруссов) уже не было всенародным, а находилось под решающим влиянием местной знати.

Отсюда неизбежно следует, что призвание варяжских князей (если верить летописи) частью земель – членов конфедерации должно было заставить этих пришельцев признать юридические условия, в определенной мере гарантирующие вечевые права местной знати и ее опорных центров – возникших городов.

Призванный князь, выражая волю местной знати, «рядил по ряду, по праву». Право это, порожденное частной собственностью, феодальной по своей социальной природе. Отсюда, между прочим, и раздача ленов («раздая мужем своим волости и городы»)¹⁴⁸.

По ряду центральная княжеская власть получила право на «уроки» с городов: например, с Новгорода Киев до начала XI в. получал 2000 гривен, да тысяча шла киевской дружине – «засаде» в Новгороде¹⁴⁹. Но, с другой стороны, и права, полученные центрами земель в то время, когда единое феодальное сословие еще складывалось, были достаточно разнообразны и широки. Как видно из договоров с Византией, города сохраняли тогда даже право на часть добычи от походов: существовали «уклады» городам собственно Русской земли – Киеву, Чернигову, Переяславлю прежде всего, а может быть, Полоцку, Ростову и другим, в которых сидели «велиции князи», признававшие властьКиева¹⁵⁰. Мы лишены возможности подробнее рассмотреть эту тему, но ясно и так, что князья раннефеодальной поры считались с городами, особенно подчеркивая значение Киева.

Не случайно и Повесть временных лет проводит мысль, что подлинный «поряд» («обряд») о земле можно сделать именно в Киеве. За нарушение этого принципа она хулит черниговского князя Олега. Изображая его врагом столичных горожан, летописец приводит случай, когда Святополк и Владимир звали Олега на «поряд» о совместной обороне «Русской земли», предлагая оформить его «пред епископы, и пред игумены, и пред мужи отець наших и пред людми градьскыми». Черниговский князь не только отказался, но и обозвал киевлян смердами: «Несть мене лепо судити епископу, ли игуменом, ли смердом»¹⁵¹. Мономах бы так не ответил – он дорожил поддержкой городов.

И позднее князь не мог править в свободном городе без ряда. Князь Ростислав, уходя из Новгорода на киевский стол, оставил новгородцам своего сына Давыда, но «възнегодоваша новгородци, зане не створи им ряду, н боле роздъра» и изгнали Давыда¹⁵². Видимо, Ростислав вообще придерживался своеобразного взгляда на ряд. Прибыв в Киев, где по смерти Вячеслава жители «посадиша» его княжить, Ростислав похоронил своего предшественника, распорядился относительно его имущества, присоединил «прок» его дружины к своим полкам и, собрав совет, стал думать о походе на Чернигов.

Но оказывается, ряда с Киевом он еще не заключил, и поэтому его мужи не советовали («бороняхуть») ему идти в поход, говоря: «Ты ся еси еще с людми Киеве не утвердил, а поеди лепле в Киев»; утвердишься, будут «люди у тобе укреплены» и воюй¹⁵³. Советники имели в виду военное содержание ряда, т. е. то, что в городе станет княжая «засада» и положение Ростислава на войне будет прочнее. Ростислав не послушал совета и проиграл дело.

Во время второго княжения в Киеве Ростислав исправил былое упущение в Новгороде: во-первых, он «урядися» с Андреем Боголюбским относительно своих сюзеренных прав над республикой¹⁵⁴, во-вторых, после острого конфликта¹⁵⁵ имел «поряд» сее правящей знатью; на переговоры в Луки об этом договоре он пригласил «огнищаны, и гридьбу, и купце вятьшии»¹⁵⁶.

Договор князя с городом упоминается наряду с его соглашениями с вассалами. Киевляне одновременно с князьями звали «от собе» княжить Мстислава Изяславича. Вступив со своими полками в Киев, он «възма ряд с братьею и с дружиною и с кияны»¹⁵⁷. Такое уряжение с Киевом было формой его освоения князем («освоившу Кыев»¹⁵⁸).

Сам по себе ряд не выражает строго одинакового объема прав города потому, что у каждого города была своя Правда, а кроме того, многое зависело от условий, при которых заключался ряд. Скажем, венгерский король под видом помощи Владимиру Ярославичу посадил в Галиче своего сына; король знал силу городских коммунальных прав на Руси и потому «даде весь наряд галичанам», среди которых в данный момент имели перевес враждебные Владимиру «мужи"-бояре¹⁵⁹. Как отнеслись к королю купцы и их сотские, мы не знаем. Другое дело, когда Мстислав с большим новгородским войском, после победоносного похода на эстов, вошел в Псков и «изыма сотьскеи», которые не желали держать его вассала («сыновца») Бориса, и «тако утвердивос с людьми»¹⁶⁰. Ясно, что подобный ряд не улыбался Пскову, коммунальные права которого были нарушены. Сильный князь мог еще более существенно стеснить свободы города. Так поступил, например, Мстислав Данилович, давший жителям Берестья за их крамолу дополнительный устав о сборе с них «ловчего» в княжую казну¹⁶¹.

Города сами по себе представляли для князей первостепенный экономический, политический, в частности военный интерес. Наличие городских ополчений делало правящую знать городов серьезной силой, которую и стремились использовать в своих интересах великие князья, борясь за политическое единство¹⁶². Отсюда неизбежно встает вопрос – как соотносились между собой решения княжеского снема и ряд с городами. Можно думать, что вольные города, юридически подданные княжеской власти, нельзя было раздавать в лены без согласования с городскими советами.

Вот почему, должно быть, правда, что в расширенный государственный совет при Владимире I входили и сотские. Видимо, городские мужи привлекались и к деятельности снемов. Известно, что Владимир-Волынский, переданный снемом 1097 г. Давыду, угрожал ему изгнанием¹⁶³. Мы знаем, что представители Новгорода присутствовали при попытке великого князя Святополка сделать переряд, дать Мономаху г. Владимир, а себе взять Новгород; представители Новгорода решительно отвергли этот план («аще ли две голове имееть сын твой, то посли»), и Святополк должен был от него отказаться¹⁶⁴.

Там, где княжеская власть теснее сотрудничала с городами, защищая права «местичей», она имела больше возможностей на передачу этих городов по наследству: «Дал ти есть землю свою всю и городы по своемь животе», – говорил владимирский князь Владимир Василькович своему преемнику Мстиславу¹⁶⁵. Однако и в этом случае решение согласовывалось с советом города. Получив землю и города по ряду, князь Мстислав поехал в стольный город Владимир и в епископском храме «созва бояры володимерьскыя брата своего и местиче, русци и немце и повеле передо всими чести грамоту братню о даньи земли и всех городов и столного города Володимеря». Совет выслушал, одобрил, и епископ благословил Мстислава на княжение¹⁶⁶.

Думаю, что подобный же совет собирал и Ярослав Всеволодович, который «созва вси переяславци» к церкви св. Спаса, произнес речь, видимо, по традиционной форме: «Братие переяславци, се отец мой иде к богови, а вас отдал мне, а мене вдал вам на руце; да рците ми, братия, аще хощети мя имети собе, яко же иместа отца моего и головы свои за мя сложити»¹⁶⁷. В условиях, когда «богат возглаголеть – вси молчат и вознесут его слово до облак; а убогий возглаголеть – вси на нь кликнуть»,¹⁶⁸ было бы наивно искать в подобного рода формах феодальной демократии элементы народоправства.

Среди городского населения летописи иногда упоминают «горожан» – местичей (бюргеров) в собственном смысле слова. Например, в Галиче летописями называются «бояре и гражане»¹⁶⁹. Местичи – это особый слой горожан, бюргерская верхушка посада, не случайно упоминаемая во Владимире рядом с иностранными купцами, т. е. гостями. Источники выделяют «место» в городе: «въеха в место, а в город нелзе быстьвъехати», – сказано о Кракове, где, так же как и во Владимире, местичи составляли особую группу горожан¹⁷⁰. Порядки на Руси и в Польше были схожие.

Мы видели, как пытались некоторые сильные князья, прибегнув к помощи соборов, утвердить на Руси наследственную власть – их стремлениям не суждено было осуществиться. Еще менее удачными оказались попытки нарушить традиционные формы договоров с вольными городами и превратить их в наследственную собственность князей. Примеры подобных нарушений ряда, быть может, помогут еще яснее увидеть, кто был руководящей силой веча.

Яркий пример нарушения ряда – попытка черниговских князей распространить на Киев порядки, бывшие в частновладельческих городах. Всеволод Ольгович созвал съезд князей и, ссылаясь на прецедент (Мономах оставил Киев сыну Мстиславу, а тот, в свою очередь, передал его брату Ярополку), принудил вассалов присягнуть своему брату Игорю. Но этого было мало – следовало склонить к такому же решению и киевский магистрат. На исходе своих дней князь Всеволод «ста под» Вышгородом «в Острове», «призва к собе кыяны»¹⁷¹ (думаю, что он пригласил к себе городских советников) и предложил им принять в князья своего брата Игоря. Советники согласились и вместе с князем пошли в Киев, где под Угорским¹⁷² князь уже «созва все кыяны», т. е., видимо, совещание, участники которого, а также жители Вышгорода присягали новому князю (нужно учитывать условность летописных выражений вроде «вси», «от мала до велика», «бесчисла» и пр.). Как видим, то, чего Ярослав Осмомысл и Всеволод Большое Гнездо старались добиться с помощью сословных соборов, черниговский князь пытался достичь через магистрат и вече. С тем он и умер.

По смерти Всеволода князь Игорь созвал «кияне вси» на Гору, на Ярославль двор, где они вновь присягнули ему и целовали крест. Едва ли это было общекиевское собрание. Ни на Ярославлем дворе (несмотря на его большие размеры), ни в храме Софии, ни в других избираемых для ратуши местах собрать общенародное совещание было нельзя¹⁷³. Да в нем и не было нужды, если принять во внимание налаженность городского административного аппарата.

Вскоре произошли события, князем и черниговской группировкой городских советников не предусмотренные. На этот раз «совокупившеся вси кияны» на вече у Туровой божницы и сами позвали князя Игоря: «Княже, поеди к нам». Опасаясь такого оборота дел, князь поехал с дружиной, а на самое вече отправил брата Святослава. Киевляне собрались конные и, вероятно, при оружии. Можно сомневаться в том, что и это собрание было общекиевским. Едва ли все киевляне располагали лошадьми в 1146 г., если сравнительно недавно, в 1068 г., их снабжали конями из княжеских табунов. Кажется более вероятным (ввиду различного подхода к решению одного и того же вопроса), что совещания на Ярославлем дворе и у Туровой божницы были созваны представителями враждующих, черниговской и волынской, группировок. Летописью упоминаются «от киян мужи"» среди них тысяцкий Улеб и Иван Войтишич¹⁷⁴; они сеяли вражду к Ольговичам, отстаивали городские вольности, отказываясь «быти акы в задничи» у Чернигова¹⁷⁵.

На последнем собрании киевляне, обжаловав действия прежних судей-тиунов, которые «испустошили» Киев и Вышгород, потребовали соблюдения Правды, отмены суда тиунов, восстановления княжеского суда и выборности судей. Святослав присягнул в этом вечу, целовал крест, сойдя с коня; в свою очередь и «кияне же вси, съседше с конь», присягали Игорю. Представители (и, вероятно, инициаторы) веча – «лучшие люди кияны» – поехали вместе со Святославом к Игорю, чтобы узнать его мнение.

«Аз, брате, целовал крест на том кияном, – сообщил Святослав брату, – яко быти тебе князем в Правду, а людем, кому до кого будет, ино ти их судити в Правду самому или мне» а тиуном их не судити, ни продавати. А что были тивуны брата нашего Ратьша и Тудор, а тем не быти, а коим будет быти, ино им имати к суду уроком, а в свою волю им людей не продавати».

Словом, Киев потребовал соблюдения своей Правды, которой здесь (как подобными документами в Новгороде и других городах) регулировались отношения с князьями¹⁷⁶. На этих условиях Игорь и урядился с киевским советом, но «не поча по тому чинити, яко же люди хотяху, и не угодно бысть им»¹⁷⁷. Тогда партия мужей градских, ориентировавшихся на Изяслава Мстиславича, который как сюзерен, видимо, сулил больше выгод, прибегла к помощи городского плебса: «разграбиша кияне с Изяславом дружины Игоревы и Всеволоже и села и скоты, взяша именья много в домех и в монастырех»¹⁷⁸. Захватили они и бояр княжеских и отпустили их «на искупе». Ясно, что грабили черниговских князей и их сторонников не те киевляне, которых наставлял Всеволод. Это представители волынской группировки.

Но, как не раз бывало в подобных случаях, плебейская струя движения перехлестнула границы, намеченные сговором князя с городской знатью. Чтобы отобрать власть и имущество у черниговской группировки светской и духовной знати вечевым способом, приходилось мириться с тем, что народ грабил дворы тиунов и обратил свой гнев «на мечьникы»¹⁷⁹. Как бы то ни было, движение кончилось тем, что Игорь утратил власть в пользу Изяслава, а сам попал сперва в поруб, затем – в монастырь. Происшедшее свидетельствует об успешном использовании волынским князем Изяславом внутренних противоречий в Киеве в своих интересах.

Через некоторое время попытка того же князя заручиться поддержкой киевского ополчения для борьбы против Чернигова дала возможность более ярко проявиться народному возмущению, оставив нам еще одно упоминание о вече. Изяслав направил послов в Киев к своему наместнику Владимиру и тысяцкому с приказом: «Еди, брате, к митрополиту и созови кияны все, да молвят пред ними мужи си (т. е. послы) лесть черниговскых князей». По призыву митрополита «придоша кыян много множество народа и седоша у святое Софьи [слышати]»¹⁸⁰, – так сообщает древний вариант киевской летописи; в другом варианте читаем: «Всим съшедшимся от мала до велика к святой Софьи на двор, въставшем же им в вечи»¹⁸¹. Это было, может быть, расширенное совещание городского совета во дворе храма Софии.

Совещание осудило заговор Ольговичей против Изяслава и связанных с ним киевлян¹⁸² и решило послать ему в помощь ополчение. Созванное на этот раз у св. Софии митрополитом вече кончилось неожиданно. Видимо, политическая атмосфера была накалена, и совещание части киевлян с князем нашло своеобразный отклик в народе. Все шло нормально до тех пор, пока «един человек» (имя его не названо, видимо, потому, что летопись прошла цензуру Изяслава¹⁸³) не выступил с предложениемубить князя Игоря (для которого старались заговорщики) и мотивировал свое предложение тем, что участники черниговской группировки могут освободить его, подобно тому как в 1068 г. сторонники черниговских князей освободили Всеслава. Возможно, что предлагавший хотел устранить Игоря «законным» путем¹⁸⁴. Но «слышавше народ» про эту речь и охотно поднялся за вожаками, которые «кликнуша» клич (выражаясь по-новгородски, «възвадили», «воздвигли» народ) идти на Игоря, оставившего по себе темную память.

Эти восставшие для княжеского летописца «безаконии, несъмыслении», не ведающие истины, «ослеплении очима»¹⁸⁵. Он осуждает действие, которое осуществляется против закона: убийство князей городскими Правдами не предусматривалось! Когда народ кинулся к монастырю св. Федора, где находился Игорь, то правители пытались вмешаться. Князь Владимир увещевал: «того вам брат мой не приказал»¹⁸⁶, митрополит «много взбраняше им», тысяцкие Лазарь и Рагуил тщетно старались удержать толпу. Не удалось укрыть Игоря и на княжом дворе. Убив Игоря, выступавшие проволокли его труп через Бабин Торжок на Подол. Быстро вспыхнувшее движение, видимо, быстро и затихло. Узнав о происшедшем, Изяслав «негодоваше на кияны»¹⁸⁷ и даже обращался к своей дружине, прося подтвердить его невиновность в гибели соперника.

Анализируя киевские события 1146–1147 гг., приходишь к выводу, что вече здесь ярко отразило противоречия внутри правящего класса¹⁸⁸ и послужило поводом к народному восстанию, которое закончилось убийством неугодного князя.

Бесспорно, что подобные народные выступления должны были весомо содействовать защите городских Правд и препятствовать развитию феодальной политической анархии.

Не менее яркий пример нарушения ряда – это действия князей Ростиславичей (и союзных им ростовских бояр) в отношении г. Владимира. Мне представляется, что и в городах Владимиро-Суздальской Руси сложились сильные советы, часть которых была под большим влиянием боярства. Полагаю, что «ростовци и суздальци», которые, «сдумавъше вси, посадиша» у себя Андрея Юрьевича, в нарушение ряда с Юрием Долгоруким¹⁸⁹, – это мужи градские, подкрепившие свое решение вечем.

Думать так заставляет деятельность этих советов, особенно ощутимая после смерти князя Андрея. Когда заговорщики убили Андрея, советники г. Владимира их не поддержали, «и рекоша володимерьци: да кто с вами в думе, то буди вам, а нам не надобе»¹⁹⁰. Они же предложили похоронить князя («рекоша володимерце игумену Феодулови»)¹⁹¹.

Нельзя считать общенародной вечевой сходкой и съезд представителей городов и боярства во Владимире, когда ростовцы, суздальцы, переяславцы и вся дружина «съехашася» во Владимир¹⁹², чтобы обдумать, кого посадить княжить. Вероятно, повторилось в более широком масштабе то, что было, когда звали княжить Андрея. Происходило сословное совещание, издавна известное на Руси в подобных случаях. Решение о новых князьях было принято на этом совещании по предложению рязанских бояр Бориса и Дедильца – ярых врагов Юрьевичей.

Когда Ростиславичи обосновались в Ростове, владимирцы «утвердишася» с ними «крестным целованием, яко не створити има в граде никако же зла». Владимирцы приняли их «по своей воли», это был «поряд»¹⁹³; местом, где было заключено это соглашение, и здесь являлся храм, владимирская церковь Богородицы¹⁹⁴.

Но пришлые князья попали под руководство своих «думцев» – ростовских (и рязанских) бояр, которые мечтали превратить Владимир в пригород Ростова («посадника у них посадим»), чтобы пользоваться богатыми доходами с бывшей столицы. Князьям это тоже нравилось, так как пришли они с дружинами, которые жаждали получить богатые кормления и держания. Не удивительно, что Ростиславичи «раздаяста грады земли тоя дружине своей, иже бяху с ними из Руси пришли». Видимо, и Владимир пострадал: летописец глухо говорит, что Ростиславичи дали посадничество «роусьским детьскым», т. е. своим дружинникам¹⁹⁵.

Пришлые князья и их боярские советники посягнули и на владимирскую епископию, решив закрыть ее, ибо понятно, что в пригороде Ростова ей не место. И вот теперь «и грады, и власти (т. е. волости) и дани церковные», пожалованные молодой владимирской епископии Андреем Боголюбским, были отданы пришельцам и ростовской светской и духовной знати, а «еще же злато и сребро церковное пойма, и ключи полатей церковных отъят, иде же бе кузнь церковная вся»¹⁹⁶.

Это обстоятельство, любопытное само по себе для княжества, в котором шла острая борьба государства с церковью, наложило печать на местное епископско-княжеское летописание. В нем сохранился интересный, но, как кажется, недостаточно понятый текст о вечевых порядках.

После победы Михаила и Всеволода Юрьевичей были восстановлены отношения княжеской власти с городами, существовавшие при Андрее Боголюбском. В Суздали и Ростове, горожане которых отмежевались от действий крамольных бояр («мы, княже, на полку... не были, но бояре..., на нас сердца не держи, но поеди на свою отчину»), князь Михаил «створи людем весь наряд», утвердил его крестоцелованием, был встречен с честью и получил «дары многы»¹⁹⁷. Еще более тесными должны были быть у него отношения с Владимиром и Переяславлем, хотя какие-то переяславцы (и полторы тысячи владимирцев) воевали против него «принуждением ростовскым»¹⁹⁸. Как бы то ни было, владимирцы звали Всеволода княжить не «до живота» (как было принято тогда в новгородской и киевской Правдах), а наследственно: «целоваша к нему крест и на детех его и посадиша»¹⁹⁹. Были восстановлены и права владимирской епископии и возвращены ей все отнятые земли и богатства («до пенязя»)199а.

В этой связи и следует анализировать известный текст епископско-княжеской летописи о вечевом строе на Руси. Летописец, довольный, что Владимир, будучи новым городом, устоял и защитил епископские владения от ростовского боярства, выступил с обоснованием того, что в местном краю сломан издревле бывший порядок вассального соподчинения городов. Он пишет: «Новгородци бо и кияне и смолняне и вси власти (т. е. волости) обычаи сице изначала имуть: на вече сходятся и на чем старейшин положат, на том и пригороди станут». И у нас, рассуждает летописец, был такой строй, да устарел, это – старая Правда, а теперь есть новая. «Зде же старии гради Ростов и Суждаль, вси же боляре их (ниже они названы – «старейшая дружина»), хотяще свою Правду поставити, а не хотяще ставити Правды божиа».

Старая Правда юридически, может быть, и верна, но она противоречит жизни, Правде божьей, по которой со времен Андрея Боголюбского г. Владимир, вместе с его епископией, не может быть подвластен Ростову²⁰⁰. Из этого следует, что известие о вечевых порядках как таковое не может быть поставлено под сомнение²⁰¹, другое дело, какова их классовая природа. Эти порядки были повсюду на Руси и, вероятно, подобным же образом уточнялись.

Например, Псков после событий 1136 г. отбил попытку Новгорода сделать его рядовым пригородом. Насколько можно судить, Псков признал верховенство Новгорода и призываемых им князей, но получил права «стольного» города, самостоятельно заключающего ряд с назначаемым ему князем наместником. Развитие боярского сепаратизма привело его к попытке полностью обособиться в 1228 г.; освобождение Пскова от немецких рыцарей войсками Александра Невского вызвало новый «ряд», отраженный в Псковской судной грамоте. В частности, этот князь восстановил уничтоженный немцами старинный суд «братчин», т. е. право юрисдикции ремесленно-купеческих объединений²⁰².

Вероятно, подобные же противоречия возникали в Галицко-Волынской земле, по мере того как столица перемещалась из Перемышля в Галич, а оттуда – в Холм и Львов.

Особенно примечательны события, происшедшие во Владимиро-Суздальской земле после победы владимирско-переяславской группировки. Феодальная война была очень ожесточенной: ростовское крамольное боярство не ожидало пощады. Поэтому, когда Всеволод предлагал Мстиславу Ростиславичу поделить землю: тому – Ростов, себе – Владимир, а Суздаль «нам буди обеч, кого восхотять, то им буди князь», ростовское боярство отвергло эту идею и пригрозило своему князю: «аще ты мир дасиему, но мы не дадим». И князь продолжал борьбу до полногопоражения. Ход событий очень напоминает несколько позднее пережитое Галицко-Волынской Русью, где на стороне князей Даниила и Василько были свободные города.

Когда Ростиславичи были разбиты, князья и бояре попали в плен. Имущество части крамольных бояр было начисто разграблено и роздано вассалам Всеволода; самих бояр он «овых казни, овых же, пожаловав, отпусти». Князья Мстислав Ростиславич, а также Глеб и Роман были доставлены во Владимир. Тогда здесь произошло нечто подобное киевским событиям. На третий день «бысть мятеж велик», «въста бо весь град». Но примечательно, что в летописях отмечены те, кто вызвал это восстание и собирался использовать в своих политических целях: «въсташа бояре и купци»²⁰³. Они говорили князю: «Княже, мы тобе добра хочемь, за тя головы свои съкладываемь. Ныне вороты свои держишь просты; а се ворози твои и наши – сужьдальци и ростовци, а казни их, любо слепи, аль дай нам». Князь на это не пошел, тогда был поднят народ. Народ с криками устремился на княжой двор, требуя убить, ослепить или выдать на расправу князей, причинивших столько горя владимирцам «продажами и вирами»²⁰⁴. Однако Всеволод не хотел «сего створити», а велел посадить князей в поруб, «людей деля, дабы уставился мятежь»; тогда же, видимо, под давлением горожан он вытребовал из Рязани оставшегося на свободе Ярополка и тоже заключил его в поруб.

Уловка не удалась, и «въсташа второе людие вси». Во владимирской летописи читаем: «всташа опять людье вси и бояре» (в Радзивилловской: «людье, бояре и вси велможи и до купець»)²⁰⁵. На княжеский двор нагрянуло «многое их множество в оружии» с криками: «Что сих додержати, хощем их слепити». Всеволод был против, но «не могшу ему удержать людий множества». Восставшие разметали поруб и ослепили князей Мстислава и Ярополка; о Глебе глухо сказано, что он «ту умре»²⁰⁶, а Романа Глебовича удалось спасти (его «одва выстояша»)²⁰⁷. Приведенные факты позволяют заключить, что в этом восстании гнев владимирской бедноты, пережившей все тяготы войны, былискусно направлен местной знатью города против ее политических врагов. Объективно это народное выступление содействовало политической консолидации княжества.

Итак, оба случая нарушения поряда – в Киеве и во Владимире – кончились гибелью князей-нарушителей. Подобные же события произошли в 1211 г. и в Галиче, где черниговские князья нарушили ряд и казнили несколько сот местных бояр, захватили и роздали своим вассалам их имущество. За это князья поплатились жизнью: восстановив на престоле князя Даниила, галицкие бояре повесили нарушителей ряда²⁰⁸.

Можно взять и новгородские договоры с «низовскими» и литовскими князьями, поддаются восстановлению и ранние полоцкие (и витебские) грамоты такого рода. Ясно видна их главная цель – энергичная защита иммунитетных прав местных феодалов²⁰⁹.

Бесспорные данные документов могут быть подкреплены уцелевшими в летописях сведениями о содержании тех Правд, на защиту которых выступало вече. Однако эти сведения можно использовать, лишь подчеркнув их условность. Они хронологически разнородны и относятся к разным городам (Киеву, Владимиру, Пскову, Новгороду, Галичу). Кроме того, они воссоздают лишь формальное содержание ряда, фактическое выполнение которого, как мы старались показать, зависело от множества факторов экономического и политического характера.

Тем не менее из них узнаем следующее: а) князь владел свободным («мы есмь волная», – говорили владимирцы²¹⁰) городом пожизненно («до живота»)²¹¹ и не мог передавать его по наследству, завещать без согласования с городским советом; б) князь не всегда мог править городом через посредство вассала²¹²; в) князь имел право суда, но личного и по Правде²¹³, на городскую волость его судебная власть могла и не распространяться («судей по волости не слати»)²¹⁴; г) представители городского самоуправления – посадники, тысяцкие, сотские, – там, где оно было выборным, не могли быть лишены князем должности без предъявления им вины («без вины мужа не лишити»)²¹⁵; д) князь не должен был казнить мужа, «не испытав»²¹⁶; е) князь не должен был посягать на владения, подвластные городскому самоуправлению, захватывать пригороды, земли, дани с них, вымогать деньги, обирать сверх нормы Правды бояр, купцов, смердов, вообще население²¹⁷; ж) наконец, главное – князь должен был укрепить город, дав ему свою «засаду»²¹⁸, и защищать его (с волостью) территориальную неприкосновенность.

Князь, нарушивший ряд, мог быть лишен стола в законном порядке. При отказе оставить стол выступало городское ополчение, действия которого неоднократно сопровождались разгромом княжого двора и имущества его дружины – «засады». Если князь, оставив город, пытался вернуться в него с помощью вооруженной силы, то городская знать собирала, помимо ополчения горожан, также волостное войско и подчиненные неславянские контингенты (черных клобуков, карел и др.). Наличие среди правящей знати всех крупных городов феодалов и купцов, экономически и политически связанных с различными князьями, вызывало (несмотря на формальное признание за жителями вольного города права искать князя, «кде им любо»²¹⁹), особенно в моменты смены князей, острые противоречия внутри города, зачастую перераставшие во взаимные военные и экономические репрессии враждебных друг другу группировок. Нередко создавались условия и для открытого социального протеста, для городских народных восстаний.

Города боролись за полный судебный и податной иммунитет. Иммунитет в древней Руси достаточно не изучен²²⁰, а между тем он важен для понимания истории классовой борьбы. Ясно, что его объем зависел от размера собственности сельских и городских феодалов и размаха классовой борьбы. Расширение иммунитетных прав в немалой степени определялось успехом местных феодалов в подавлении сопротивления угнетенных. Классовая борьба обусловливала и специфику норм эксплуатации и формы политического строя в разных частях Руси.

Важно отметить, что существование рядов – бесспорное свидетельство признания верховной государственной властью за вольными городами прав собственности: городские советы (в затруднительных случаях использующие поддержку той или иной части горожан) выступали как корпорация сеньоров с присущим ей коллективным правом на иммунитет. Разумеется, это право было неполным и, в зависимости от размера и структуры собственности и политического положения города, очень разнообразным, но в целом тогдашний город содействовал укреплениюфеодального общественного строя, составной частью которого он являлся.

Никаких норм, защищающих народоправство в смысле свободы крестьян от феодальной эксплуатации, а лично свободных городских «меньших» людей – от поборов и повинностей, ни в летописных известиях о рядах, ни в дошедших договорных и судебных грамотах Новгорода, Пскова и Полоцка нет.

Нет, следовательно, оснований считать вече формой «непосредственной демократии»²²¹ – собранием всех свободных жителей города и пригородов. Так думал полвека назад М. Дьяконов, так думает и теперь Г. Вернадский²²², который исходит из ложной посылки, будто совет был для боярства тем же, чем вече – для народа. Мы видели, что дело обстояло иначе: совет был органом классового господства феодалов, а вече не являлось органом народовластия. Принимая во внимание общеизвестную налаженность органов власти и управления, существование народных собраний представляется особенно невероятным.

Вече – это совещание горожан. Видов таких совещаний отдельных групп горожан могло быть много. Но руководящей политической силой в вольных городах являлась знать – бояре и богатые купцы. Источники в тех случаях, когда они содержат конкретный материал о деятельности веча: в Киеве – в 1068 и 1146– 1147 гг., в суздальском Владимире – в 1175–1176 гг., в волынском Владимире – в 1287 г., в Новгороде – неоднократно, позволяют видеть в вече институт, подчиненный феодалам. Примечательно, что холопы к участию в нем не допускались; оно функционировало в рамках феодального закона (Русской Правды) при наличии экономической власти в руках князя, бояр, духовенства и купцов.

На вече влияло постоянное пребывание в городе боярской «чади» (дружин) и почти постоянное – вооруженной княжеской «засады» (дворян). С него не спускала глаз церковь, представители которой входили в совет и располагали внушительной силой городских монастырей. Имел место и подкуп плебса, который за скромные доходы от участия в разгроме нескольких богатых имений не раз служил интересам борющихся групп феодалов.

В юридических актах вече иногда выступало как высший орган города и волости и говорило от имени «всех людей». Но так говорили и князья в договорах с Византией, а ведь никто не скажет на этом основании, что договоры утверждало народное собрание.

В вассалитете мы видим политическую форму, политическую и военную иерархию, соответствующую расчлененному характеру феодальной собственности на землю: иерархию, связанную с системой вооруженных дружин, при которой высшая военная и судебная власть принадлежит собственникам земли, а не крестьянству; ассоциацию привилегированных монопольных земельных собственников, классово противостоящую угнетенному ими крестьянству; короче говоря – одно из средств внеэкономического принуждения²²³.

Здесь мы будем заниматься преимущественно одной стороной этого института – формами регулирования внутренних противоречий, возникавших среди феодалов в ходе их борьбы за землю, за ренту, за иммунитет.

Вопрос о вассалитете подразделяется буржуазными учеными на два: один касается времени появления на Руси политической структуры на смену генеалогической (по Г. Вернадскому – середина XII в.²²⁴), другой – наличия связи между «вещным правом на землю и обязанностью службы» (по Г. Вернадскому – не было нигде, кроме Галичины XIII в.²²⁵, по П. Б. Струве – вовсе не было²²⁶). В досоветской историографии эти взгляды оспаривал с буржуазных же позиций Н. П. Павлов-Сильванский. Назвав свою работу «Феодализм в древней Руси»²²⁷, он, однако, почти не использовал материал ранних источников, который мы ниже приведем. Парадоксально, что часть этого материала была собрана отрицавшей «феодализм» юридической школой русских историков²²⁸. Не попал он и в поле зрения советской науки, давшей принципиально новую трактовку классовой сущности вассалитета²²⁹.

Признаком политической структуры Г. Вернадский считает подручничество. Подручниками называли тех, кто получал в держание (кормление) города и волости. Факты такого рода многочисленны и появляются задолго до середины XII в.

Владимир I, выбрав из варягов «мужи добры смыслены», «раздая им грады»²³⁰; Болеслав, вступив в Киев, просит Святополка: «розведете дружину мою по городам на покоръм»²³¹, Изяслав, придя в Киев с польской дружиной, «распуща ляхы на покорм»²³²; Всеволод Ярославич, досаждаемый вассалами («сыновцами»), которые «хотяще властие (т. е. волостей) ов сея, ов же другое», смирял их тем, что «раздаваше волосте»²³³; Мстислав Владимирович, доверившись черниговскому Олегу, «распусти дружину по селом»²³⁴. Налицо факты кормления дружины – вассалов и подвассалов.

Кормление и есть подручничество. Получив на снеме 1096 г. Теребовль от Святополка, князь Василько стал его вассалом – подручником, «ходя в руку его»²³⁵. Но это и кормление, ибо позднее, оставляя Володарю Перемышль, князья-сюзерены говорили: «Пусти Василка семо, ать его кормим зде»²³⁶. Кормления шли и боярству²³⁷. Эта форма жила непрерывно²³⁸.

Перечисленные раздачи кормлений подручникам и держателям ничем не отличаются от подобных же актов (признаваемых Г. Вернадским феодальными) князя Даниила и его преемников²³⁹. Своеобразной формой вассалитета В. К. Гарданов считает кормильство²⁴⁰.

Кормление имело видимо, два значения – дохода с административной службы и с земли. С утверждением собственнических прав местных княжеских фамилий (1097 г.) обе формы кормлений все шире распространяются на боярство, одновременно приобретая наследственный характер²⁴¹.

Вассальная служба была организована по нормам закона – Правды, согласно которой все категории вассалов – братья, сыновья, сыновцы, будь они ротники или подручники, знали свое место в феодальной иерархии. Вассалитет пронизан духом наследственной собственности, хотя и опутан патриархальной терминологией. Нормальной формой преемственности и сюзеренных и вассальных прав по нормам Правды считалось наследование братьев, которые и согласно правам местничества считались знатнее и старше сыновей; впрочем, с этим правом, как мы видели, не считались вольные города.

Считается, что местничество сложилось в пору образования централизованного государства²⁴². Но бесспорно оно существовало и пронизывало княжеско-боярскую жизнь в древней Руси. Г. Штёкль, повторяя Струве, пишет: «Не существовало правовой формы непосредственной связи между пожалованием земли и передачей власти на одной или нескольких ступенях, поэтому не приходится говорить о феодальной системе»²⁴³. На самом деле все тяжбы князей как раз и происходили из-за реального объема власти, зависевшей от размера пожалованной земли. О том же свидетельствует и местничество.

Вассал имел различные права, он мог рассчитывать на защиту сюзерена при угрозе нападения врагов, на соблюдение своих местнических прав, на гарантию от опалы без вины, наконец, на личный суд. Когда рязанские Глебовичи пожаловались Всеволоду («ты, господин и отець нашь, разсуди межи нами») на своего брата Романа, который вопреки праву «уемает волости» у них, то сюзерен тотчас же перераспределил волости «по старейшиньству»²⁴⁴. Формулы родства и старейшинства, упоминаемые в постоянных спорах князей из-за столов, скрывали и такой элемент вассалитета, как местничество. Можно проследить появление соответствующих терминов.

Когда в середине XII в. Вячеслав и Изяслав делили власть в Киеве, они постоянно подчеркивали и свое местническое равенство. Вячеслав предлагал: «Будеве оба в Киеве, аче нам будет который ряд или христианых или поганых, а идеве оба по месту»; в своем ответе Изяслав подтвердил согласие с этим принципом: «Отче, кланяю ти ся, како есве рекла, тако же нам и дай бог быти по месту, доколе же и жива будеве». Они действительно так и правили: послов в Венгрию, например, отправили, «оба скупившася по месту»²⁴⁵; в письме Вячеслава к смоленскому Ростиславу Мстиславичу тоже говорилось: «Се, брате, бог съвокупил нас по месту с твоим братом, а с моим сыном Изяславом»; Вячеслав звал князя приехать, «ать вся по месту видим, што ны бог явить»²⁴⁶.

Можно предположить, что и термин «поместье» возник уже в эту пору, означая распределение ленов по иерархии либо миром, либо как «мироположение в волостех»²⁴⁷. При нарушении законных прав на наделы обиженные роптали, как, например, черниговские князья на Всеволода Ольговича, «оже любовь имееть с Мьстиславичи, с шюрьями своими, а с нашими ворогы и осажалъся ими около, а нам на безголовие и безъместье»²⁴⁸. Но князь отверг их домогательства. Были и другие князья, которые считали, что «не идет место к голове, но голова – к месту»²⁴⁹. На практике бывало, конечно, иначе.

Решения о распределении ленов принимались на снемах, где все собирались «по месту», т. е., видимо, строго соблюдая иерархию. Когда Изяслав Мстиславич, Юрий Долгорукий и все князья съехались в Пересопницу ко двору Вячеслава на снем, то «седшим им на едином месте и уладишася, кде что свое познавше лицем имати». «Лицем» – значит по нормам Правды²⁵⁰.

Если мы признаем, что «осадиться» вассалами, получающими «места», значит обеспечить себя «головами», т. е. дружиной, то понятнее будет нам и формула, когда князь ставит вассала командовать ратью «в себе место»²⁵¹, т. е. с сохранением своих местнических прав, старейшинства и т. п.

Можно видеть, что местнический принцип действовал и в организации войск, как, вероятно, и в других органах власти и управления, почему летописцами и брались на заметку боярскиевыходцы от «племени смердья»²⁵², из поповичей²⁵³ и т. п. и отмечались неосновательные попыткипревратить дворян-отроков в бояр. Вот характерный пример. Когда бояре не поддержали намерение князя Владимира Мстиславича в тайном сговоре с тюрками изменить Изяславу, он легкомысленно заявил, что превратит своих детских – младшую дружину – в бояр: «а се будут мои бояре». Но тюрки не вняли такому словесному превращению и тотчас обнаружили обман – «ездиши один и без мужий своих, а нас перельстив» – и сделали вывод: «а нам лучьше в чюжю голову, нежели в свою», и обстреляли его отряд²⁵⁴. Принцип старейшинства-местничества действовал при распределении волостей среди князей и бояр²⁵⁵.

Как применялось местничество в войске, видно из описания похода на половцев. Среди участников был известный воитель переяславский князь Владимир Глебович; он попросил разрешения «ездити на переди полком своим», его просьбу поддержали другие князья – участники похода, они ему «дале бяхуть на переде ездити в Роуской земли», но князь Игорь Святославич «не да ему того»²⁵⁶. История повторилась и во время похода Святослава с Рюриком²⁵⁷. Чем кончилась попытка осуществить то, что позже называлось «безместьем», не знаем, однако ясно, что главную роль в определении воеводных мест играла родовая знатность. Где бы ни собирались феодалы – в тереме, в монастыре, в шатре, на конях в походе²⁵⁸, – каждый из них занимал на совете место, соответствующее его реальному положению в вассальной иерархии. Должны были существовать и родословцы. Местничество среди феодалов вытекало и из тех различий в их среде, которые отражены в юридических памятниках (Русской Правде, договорах и т. п.).

Приведенный материал, думается, дает основание изучать историю местничества, как, впрочем, и других институтов вассалитета, начиная с древнерусских времен. Местничество – одно из проявлений иммунитета, защиты феодалом служебных прав и доходов от собратьев по классу.

Нарушение вассального права в княжеской среде было чревато конфликтами. Когда черниговский Всеволод Ольгович завладел Киевской землей, он посадил сына в Турове, а сыновца – во Владимире-Волынском, а также попытался удержать за собой и землю «Вятичь», т. е. Чернигов и Новгород-Северский. Он немедленно встретил сопротивление своих братьев, которых думал наделить меньшими центрами во вновь полученных владениях: «Бысть братьи его тяжко сердце... волости бодаеть сынови, а братьи не надели ничим же».

Подобное стремление сюзеренов к прямому наследованию и к единодержавию в ту пору осуждалось вассалами как самовластье. Святослав старался избежать конфликта: он «позва» своих братьев в Киев. Они съехались и расположились – Святослав, Владимир и Изяслав – в Ольжичах, а Игорь – у Городца. Снесясь между собой, князья установили, что их новый сюзерен («брат старейший») дает им лишь по «русскоземельному» городу (Берестье, Дорогичин, Черторыйск, Клеческ) в Туровской и Волынской землях, а «от отчины своея не дасть Вятичь». Взбунтовавшиеся вассалы не явились к князю на обед, велев ему передать: «Се в Киеве седиши, а мы просим оу тобе Черниговьской и Новгородской волости, а Киевское не хочем».

Князь вел с ними торг, а они угрожали бунтом: «Ты нам брат старейший, аже ны не даси, а нам самем о собе поискати»²⁵⁹. Князь согласился заменить Черторыйск двумя городами – Рогачевым и Городцом. На том и сошлись: вассалы «сташа на воли его» и прибыли в Киев «вси на едино место». Впрочем, торг на этом не кончился²⁶⁰.

О наследственной структуре вассалитета есть и другие вполне ясные свидетельства. Когда во Вщиже умер Святослав Владимирович, то князь Олег настаивал, чтобы Святослав Всеволодович отвел ему долю оставшегося владения: «Олег бо просяше в Правду наделенья». Но тот «не пода ему, но вда брату своему лепшюю волость, а сына посади в Вщижи». Иначе отнесся к этому делу князь Ростислав. Он «оусмотрив Правду», т. е. изучил документы и закон, убедился, что Святослав «обидить Ольга, тем же нача помагати» ему и неоднокатно писал Святославу, «веля ему оу Правду наделити» Олега²⁶¹. Распря привела к войне, в результате которой Святослав «да Олгови 4 городы и хрест целоваста»²⁶².

Вассал мог требовать надела по наследственному праву, по своему старейшинству, местническому превосходству над другими претендентами. А в трудную для сюзерена минуту вассал мог и набить себе цену, настаивать на новых пожалованиях. Когда Игорь Ольгович послал к своим братьям Владимиру и Изяславу с вопросом: «стоита ли, братя оу мене оу хрестьном целовании?», то «она же и въспросиста оу него волостий много. Игорь же има вда и повеле има ити к собе; она же поидоста»²⁶³

Получая надел по закону, вассал по Правде же должен был нести службу сюзерену («отцу», «брату старейшему»). Когда битый поляками волынский князь Роман Мстиславич обратился за помощью к своему тестю киевскому Рюрику, тот, посоветовавшись с мужами, решил: «Аже ми ся оуже молить и каеться о своей вине всей, то яз его приму и ко кресту вожу и наделок ему даю (пренебрежительный тон понятен в княжеском летописце), да же в томь устоить и отцемь мя имети почнеть во Правду и добра моего хотети, то яз и сыном имею собе, якоже и первое имел есмь ею и добра ему хотел»²⁶⁴.

Можно было стать вассалом по наследству, а можно и по выслуге. Остфоршер – историк права Л. Шульц утверждает, что на Руси отсутствовали два существенных признака феодализма: во-первых, князья не распределяли земельных владений в качестве возмещения за оказанную службу; во-вторых, служебные должности были не наследственными, а временными²⁶⁵. Источники свидетельствуют о другом. Ростислав Мстиславич дал Святославу Всеволодовичу Туров и Пинск, пояснив: «Се ти даю... про то, оже еси приехал к отцу моему Вячеславу и волости ми еси сблюл, то про то наделяю тя волостию». Святослав поклонился «и прия с радостью»²⁶⁶.

Споры о наделах предполагают отличную осведомленность вассалов об экономической ценности и политической значимости того или иного податного и военного центра. Волынский Роман Мстиславич как-то сказал своему тестю Рюрику: «Отче, то ци про мене тобе не жити с сватом своим (речь идет о Всеволоде Юрьевиче, который за свое участие в обороне южной Руси потребовал от Рюрика земли, уже отданные им зятю) и в любовь не внити, а мне любо иноую волость в тое место даси, либо коунами даси за нее, во что боудеть была»²⁶⁷. Эта денежная оценка стоимости земли (видимо, включавшей сумму налогов и ренты за определенный срок) – дело не новое. Вспомним, что на княжеском съезде в Уветичах, где происходил суд над Давыдом Игоревичем, у него отобрали Владимир-Волынский, дав взамен четыре города и 400 гривен²⁶⁸. Земли подлежали тщательному учету²⁶⁹. Всеволод Юрьевич, отвергнув митрополичьего кандидата в епископы Микулу, «повеле [ему] описывати земли Ростовскиа»²⁷⁰. Земли продавались и покупались: смоленский епископ Игнатий, желая соорудить церковь в конце XII в. и зная, что «есть въне града и таково суще место близь и равьно, угодно на поставьление церкве и вся могуще въсприяти ряд монастыреск и скупи ограды овощныя окрест его и постави церквицю»²⁷¹.

Вассалы – и князья, и бояре, и дворяне – дружинники несли службу с земли. Численность княжой дружины зависела от экономических возможностей князя, от размеров его земли, шедшей в раздачу служилым вассалам. Так можно понять и свидетельство летописи. Дружина советовала волынскому Изяславу Мстиславичу продвигаться туда, где сидели его служилые вассалы: «Будешь на Тетереви, а ту к тобе дружина твоя вси приедуть», до Белгорода «доидеши... а боле дружины к тобе приедеть»; советники основывались на том, что по Тетерву сидело «многое множество» дружинников²⁷².

Усложнение структуры земельной собственности затемнило содержание генеалогических терминов родства «единого деда» внуков, которым «отчины в оугрех нетуть, ни в ляхох», а «токмо в Русской земли»²⁷³, превратив их в юридическую форму вассалитета. Это затруднило и запутало приспосабливание к новым условиям политически раздробленного государства древних норм семейного наследственного права, ранее действовавших в едином домене «Русской земли».

Вассальные отношения между князьями оформлялись договорами – «рядами». Форм этих рядов, видимо, существовало множество, и можно только пожалеть о гибели несчетного количества договорных грамот, которые едва ли были беднее социально-экономическим материалом, чем дошедшие новгородские соглашения с князьями.

Одно из значений ряда – это договор между князьями о распределении ленов²⁷⁴ или добычи в зависимости от того, «кто како страдал за «Русскую землю»²⁷⁵.

Договоры заключались на съездах князей, представителей вольных городов и т. п. Они были письменными и скреплялись крестоцелованием. Здесь существовали устойчивые формы внутренней дипломатии, отраженные в посольском церемониале²⁷⁶. Связь поддерживалась через послов, которые осуществляли крестоцелование²⁷⁷, представительствовали вместо своих князей и, может быть, наряду с ними²⁷⁸ и т. п. Лены были юридически пожизненными.

Характеризуя обязанности вассала, следует прежде всего назвать военную службу подле стремени сюзерена. Рязанские Глебовичи писали Всеволоду: «Ты отець, ты господин, ты брат. Где твоя обида будеть, мы переже тобе главы свои сложим за тя»²⁷⁹. На деле подчинение рязанских вассалов оказалось хлопотным и до конца неудавшимся. Когда волынский Изяслав Мстиславич занял Киев, то отправил черниговского Игоря в поруб, а Святослава «поча» «водити подле себе»²⁸⁰.

Нельзя видеть в юридических институтах лишь форму, надо стараться постичь очень сложное, многообразное содержание, скрытое за формулами вассалитета. После смерти галицкого Владимира его сын Ярослав, чтобы избежать войны, тоже признал себя вассалом Изяслава, но сопроводил это признание такими намеками, которые делали его покорность призрачной. Он писал: «Бог отца моего взял, а ты ми буди в отца место; а ты ся с моим отцем сам ведал, что межи вама было, а то оуже бог осудил; аже бог отца моего взял, а мене бог на его месте оставил, а полк его и дружина его оу мене суть, разве едино копье поставлено оу гроба его, а и то в руку моею есть. Ныне, отче, кланяю ти ся, прими мя, яко сына своего Мсьтислава, такоже и мене; ать ездить Мъстислав подле твой стремень по одиной стороне тебе, а я – по другой стороне подле твой стремен еждю с всеми своими полкы»²⁸¹. При своей силе галицкий Ярослав недолго был вассалом волынского князя.

Вассалы выторговывали себе не только более доходные наделы, но, спекулируя на трудностях сюзерена, всегда были готовы к бунту против него. Когда Изяслав Мстиславич завладел Киевом, прогнав Святослава Ольговича и заточив Игоря Ольговича, то другие черниговские князья Владимир, Изяслав и Святослав Давыдовичи, получив от нового сюзерена земли изгнанных, признали его власть «до живота своего». Но эта власть была имтяжела, и они, нарушив вассальную верность, вступили в тайный сговор с Юрием Долгоруким и беглым Святославом. Когда же Изяслав, получив от «приятелей» из Чернигова весть об этой измене, обличил их через посла, они «ничтоже могоша отвещати, толико съзрешася и долго молчавше». Лишь после продолжительной думы они вручили ему ответ, из которого видно, сколь сложен был такой подневольный вассалитет, к тому же обеспеченный фактическим заложничеством их брата Игоря.

«Брате, – писали князья, – целовали есме крест к Святославу Олеговичу, жаль бо ны есть брата нашего держиши, Игоря, а он оуже чернець и схимник, а поусти брата нашего, а мы подле тебе ездим: тобе бы, брате, любо ли а быхом мы брата твоего держали?»²⁸² Форма заложничества практиковалась и в отношениях с вассальной иноязычной знатью.

Иногда под формами вассалитета скрывались, напротив, отношения равновластия. Киев, подобно Новгороду, Смоленску²⁸³ и, вероятно, другим вольным городам, приспосабливаясь к обстановке политической раздробленности, умел держать сразу нескольких князей²⁸⁴, позволяя им выступать в виде соправителей. Диархия была, впрочем, известна и Хазарии²⁸⁵. Так правили в Киеве Изяслав Мстиславич с Вячеславом Владимировичем. Первый несколько раз обманывал второго и, наконец решил: «Отче, кланяю ти ся, аж ми бог отца моего Мстислава отнял, а ты ми еси отець, ныне кланяю ти; се съгрешил есмь и первое, а то ся каю, а изнова, коли ми бог дал победита Игоря у Кыева, а я есмь на тобе чести не положил, а потом коли у Тумаша. Ныне же, отче, того всего каюся пред богом и пред тобою; оже ми, отче, того отдаси ты, то и бог ми отдасть. Ныне же, отче, се даю ти Киев, поеди, сяди же на столе деда своего и отца своего»²⁸⁶. Следовательно, Изяслав, дав Киев Вячеславу, одновременно номинально признал его сюзереном.

Ответ Вячеслава вновь свидетельствует, что термины родства уже давно стали формой вассалитета. «Сыну, бог ти помози, – писал старый Вячеслав, – оже на мене еси честь възложил, то аще бы ты и давно тако оучинил, то ци мене еси почестил? Бога еси почестил. Се аже дееши «ты мой еси отец» (т. е. Поскольку ты произносишь вассальную присягу), а ты мой сын, оу тебе отца нету, а оу мене сына нетуть, а ты же мой сын, ты же мой брат». Вячеслав, зная силу Изяслава, вполне здраво подчеркнул их юридическое равенство. На том князья «хрест честьный целоваста, яко не разлучитися има ни в добре, ни в зле, но по одному месту быти». Формула их местнического правового равенства имела под собой реальную основу, – и во внутреннем управлении землей и во внешней политике: в дипломатической переписке из Киева направлялись по две грамоты – от каждого из соправителей.

По смерти Изяслава (1154 г.) в такие же отношения встал к Вячеславу смоленский Ростислав Мстиславич, что видно из обращенных к нему слов старого князя²⁸⁷.

В 80-х годах XII в. в Киеве установилась новая диархическая власть Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславича, который, подобно Изяславу, «състоупися ... старешиньства и Киева, а собе взя всю Роускоую землю»²⁸⁸. Когда эти князья созвали снем о Галичине, то собрались с вассалами: «и бывшим им по местоу всим и рядяшимся».

Отмеченная форма вассалитета, конечно, далеко отстоит от подручничества, при котором сюзерен может свободно распоряжаться судьбой мелкого вассала, подчас стирая грань между ним и «простым» человеком. Когда Андрей Боголюбский, не рассчитав сил, вздумал помыкать смоленскими Ростиславичами, они напомнили ему: «Мы тя до сих мест, акы отца имели по любви (вар.: «тя нарекли есмы отцемь собе»), а еже еси с такими речьми прислал, не акы к князю, но акы к подручнику и просту человеку, а что оумыслил еси, а то деи, а бог за всеми»²⁸⁹.

Вассал – советник сюзерена. Великий князь Изяслав Мстиславич, чтобы решить вопрос о мире с Ольговичами, отправил мужей к смоленскому Ростиславу. Последний в своем ответе подчеркнул, что дает совет по поручению сюзерена: «Брате, кланяю ти ся. Ты еси мене старей, а како ты вгадаеши, а яз в том готов есмь. Аже брате, на мне честь покладываешь, то яз бых, брате, тако рекл»²⁹⁰. Далее он рекомендует попытаться заключить мир.

Обязанный являться по вызову сюзерена вассал не мог делать это самовольно. Когда по смерти Изяслава Мстиславича на Днепр прибыл Изяслав Давыдович, то Вячеслав сказал ему: «Пошто еси приехал и кто тя позвал, еди у свой Чернигов»²⁹¹.

Вассальная присяга – устойчивая норма феодального права. Когда Изяслав и Вячеслав заключили союз, они утвердились крестоцелованием на том, что «Изяславу имети отцемь Вячеслава, а Вячеславу имети сыномь Изяслава»²⁹².

Понятно, что вассалитет давно вытеснил родство. Потерпев поражение, Глеб Юрьевич заявил Изяславу: «Яко мне Гюрги отець, тако мне и ты отець, а яз ти ся кланяю, ты ся с моим отцем сам ведаешь, а мене поусти к отцю»²⁹³. Т. е. младший вассал пояснил, что его будущее будет определено сюзереном-отцом.

Напротив, Ростислав, старший сын Юрия, поссорившись с отцом, пришел служить его врагу Изяславу потому, «оже ему отець волости не да». Он принес присягу новому сюзерену: «Отец мя переобидел и волости ми не дал и пришел есмь нарек бога и тебе, зане ты еси старей нас в Володимирих вноуцех, а за Рускую землю хочю страдати подле тебе ездити»²⁹⁴. Новый сюзерен дал ему три города (Божский, Межибожье и Котельницу).

Принимая пожалованье, вассал не только произносил присягу верности, но и кланялся («бил челом») сюзерену. Юрий Долгорукий «да» сыну Андрею три города, тот «поклонивъся отцю своему и шед» в Пересопницу²⁹⁵. Вассальные формулы были разнообразны: быть «за один», «во едино сердце», «за один брат», «за один муж» и т. п. Они перешли и в московскую юридическую практику²⁹⁶. Церемонию вассальной присяги, включая инвеституру мечом, прекрасно отражают древнерусские миниатюры²⁹⁷.

Субвассалы не имели права принимать решений, подлежащих юрисдикции «старейших» (видимо, объем их прав был оговорен в недошедшей рыцарской Правде). Ростислав Рюрикович, сын киевского великого князя, однажды явно нарушил это право, когда решил по просьбе черных клобуков отправиться на половцев. Приглашая в поход Ростислава Владимировича, он писал: «Брате, хотел бых ехати на вежа половечькия, а отци наши далече соуть, а иных старейших нет, а мы будеве за старейшая»²⁹⁸. Волынский боярин Мирослав самовольно вступил в соглашение с венграми, за что имел «порок... велик» от князей²⁹⁹.

Два равных между собой сюзерена могли передавать друг другу своих вассалов. Святослав Ольгович просил Юрия Долгорукого помириться со своим вассалом: «веля ему прияти влюбовь сыновца своего Всеволодича», суздальский князь послушал и «тому мир дасть»³⁰⁰.

Сбросить власть сюзерена – снять старейшинство можно как будто только войной, т. е. явным риском потерять свою землю, если не удалось загодя обзавестись другим не менее сильным сюзереном. Перед битвой под Переяславлем Долгорукий пенял Изяславу Мстиславичу: «Се, брате, на мя еси приходил и землю повоевал и старешиньство еси с мене снял (речь идет, быть может, о доле участия Юрия в управлении «Русской землей»), ныне же, брате и сыну, Роускыя земля и христьян деля не пролеиве крови хрестьянскы, но дай ми Переяславль, ать посажю сына своего... а ты седи, царствуя в Киеве»³⁰¹; Долгорукий требовал «причастья» в Русской земле, соглашаясь с тем, чтобы верховным главой Руси был Изяслав.

Нарушение договора одним из равных сюзеренов-союзников освобождало другого от всех обязательств. Когда смоленский Ростислав, будучи киевским великим князем, опасаясь Ольговичей, обнаружил готовность уступить им не только Киев «под собою», но и Переяславль «подо Мьстиславом» Изяславичем, последней заявил: «Да ни мне будет Переяславля, ни тобе Киева», – и, поворотив коня, уехал с дружиной от недавнего союзника³⁰².

П. Б. Струве утверждал, что на Руси отсутствовало «обязательство взаимной верности, которое составляло душу и определяло дух феодального права»³⁰³. Ему поверили другие авторы³⁰⁴.

На деле же вассал должен был сохранять верность сюзерену. Лишь в силу особых условий нарушение ее не вело к наказанию. Так, Глеб Юрьевич, изменив Ольговичам и сдав Городок Изяславу Мстиславичу, потом оправдывался: «Поневоли есмь хрест целовал к Изяславу, оже мя был остоупил в городе, а от вас ми помочи не было (т. е. сюзерены не защитили), ныне же всяко с вама хочю быти и прияю вама»³⁰⁵. «Приятели» – значит союзники и вассалы. Они – один из элементов прочной власти. «Про што ми обрекл еси Киев, а приятели ми не даси приимати»³⁰⁶, – жаловался Игорь Ольгович князю Всеволоду.

С торжеством феодализма вооруженные силы были отделены от народа. Дружина получала специальную профессиональную подготовку – владела мечом и копьем в конном и пешем строю, – недоступную смердам, чье место было среди пешьцев. Лишь пешие и конные полки вольных городов могли противостоять дружинному войску.

Соблюдение присяги, верность сюзерену считались добродетелями русских рыцарей-дружинников. Обман осуждался кодексом феодальной чести, что не мешало ему процветать. Черниговские князья, которых Юрий Долгорукий однажды подвел под удар Изяслава Мстиславича, в другой раз отказались поддержать суздальского правителя, заявив: «А ныне целовала есве крест к Изяславу Мьстиславичю, с теми же хочеве быти, а душою не можеве играти»³⁰⁷. Князья прибегли к очень выразительному образу, чтобы подчеркнуть именно свою рыцарскую верность.

«Играть» – термин не простой. На Руси «игра» обозначала, кроме прочего, рыцарский турнир – это значение термина не попало в поле зрения И. И. Срезневского, хотя в летописи есть несколько свидетельств. Известно, что при Изяславе Мстиславиче в Киеве на Ярославлем дворе был устроен турнир, когда венгры «на фарех и на скокох играхуть... многое множество»³⁰⁸. Почти через сто лет черниговский союзник венгров князь Ростислав Михайлович устроил турнир – «сотвори игру» – под осажденным Ярославом; князь сразился с венгерским рыцарем Воршем, но неудачно: «падеся под ним конь и вырази собе плече»³⁰⁹.

Это все конные состязания, но бывали и пешие фехтования. Однажды, когда галицкие бояре сидели и совещались на думе, подготавливая убийство князя Даниила, случилось войти князю Василько и в шутку обнажить меч на одного из княжеских слуг: «обнажившоу меч свой, играя на слоугоу королева, иномоу похватившю щит, играющи»³¹⁰. Описывая битву, происшедшую в Литве под городом Ворута, где русские и союзные им половецко-ятвяжские силы столкнулись с немецкими рыцарями, автор говорит: «гонишася на поли, подобно игре»³¹¹. Во время одной из русско-польских встреч князь Болеслав посвятил в рыцари галицкую знатную молодежь («пасаше Болеслав сыны боярьскы мечем многы»³¹²).

Конечно, Г. Вернадский может сказать, что это западные районы и дело объясняется влиянием из-за рубежа. Но турниры были известны и в другой части Руси, где не исчезли и позднее: в московском своде читаем, что «Осей, кормиличичь князя великого, поколот бысть на Коломне в игрушке»³¹³.

Образ рыцаря широко проник и в церковную идеологию: православная церковь видела «воинов Христовых» в тех, кто участвовал в походах за данью в земли «поганых». Давно отмечено, что метафора «воин Христов» широко распространилась в русской житийной литературе³¹⁴. «Воинствующая церковь» – ходовое слово в летописях³¹⁵. Русский miles Christi в этом смысле не отличался от крестоносца других стран Европы.

Имелись на Руси и геральдические эмблемы, которые служили прославлению власти их владельца: они красовались не только на стягах, но проникали в памятники архитектуры. Геральдической эмблемой владимиро-суздальских князей были лев и барс³¹⁶.

Конечно, среди вассалов было немало и кондотьеров, далеких от соблюдения норм права. В этом смысле примечателен берладский князь Иван Ростиславич. Он сидел в Звенигороде, когда был позван в Галич, который выступил против власти близкого боярству Владимира Володаревича. Разбитый Владимиром, он бежал через Дунай (видимо, через свой Берлад, который тоже должен был оставить) в Киев, к Всеволоду³¹⁷. Через каких-нибудь два года Иван Берладник прямо с поля битвы («с полку»), вероятно, вместе с небольшой дружиной прибежал к князю Святославу Ольговичу в Новгород Северский³¹⁸. Получив здесь 200 гривен серебра и 12 золота, он изменил Святославу и переметнулся в Смоленск к Ростиславу³¹⁹. Однако в 1149 г. он уже служит его врагу Юрию Долгорукому, перехватывая новгородских даньщиков в Заволочье³²⁰.

Что произошло потом, не знаем, но Долгорукий стал держать его в большой «нужи» и наконец в 1158 г. привел «рекомого берладника» в оковах из Суздаля в Киев, чтобы выдать своему зятю галицкому князю Ярославу Владимировичу на «убойство»; тот прислал за ним князя Святополка и воеводу Константина Серославича «с многою дружиною». Но поскольку князь был из Берлада и дело касалось прав на Подунавье, где сталкивались интересы Галича и Византии, вмешался и запротестовал митрополит. Тогда Юрий отправил окованного князя Ивана назад в Суздаль. Однако по пути Изяслав Давыдович перехватил суздальский отряд, освободил берладского князя и «поя» его к себе в Чернигов. «Тако же избави бог Ивана от великия тоя нужа»³²¹.

Иван опять попал в коалицию князей, которые во главе с Изяславом Давыдовичем пытались именем Берладника прикрыть свои попытки воевать против Галича, за Подунавье. При черниговско-половецкой поддержке Иван вновь побывал в «городах Подунайских», а также в Кучельмине, под Ушицей, где он, воюя против галицкого князя, использовал силы южного ушкуйничества³²². Галицкий князь отстоял свои права. На киевском столе вскоре сел его союзник, смоленский Ростислав. Во время борьбы Чернигова против Ростислава князь Иван захватил Олешье³²³, а потом опять нашел приют в Черниговщине, где видим его в Выре³²⁴. В 1162 г. он умер в Солуни, по слухам «с отравы»³²⁵.

Иван Берладник – не исключение. Он типичная для европейского средневековья фигура. Рязанский князь Константин Владимирович, участник убийства князей на съезде в Исадах, позднее тоже немало шатался по свету – служил и на Волыни, и в Литве: псковский князь Владимир Мстиславич стал, в конце концов, вассалом Ордена; черниговский Ростислав Михайлович – баном в Венгрии. Эти и подобные фигуры могли появиться только в очень сложных и запутанных общественно-политических условиях феодализма, чреватых постоянными войнами, изобилующих снемами и «рядами», предательствами, разбоем.

Источники – летописи сохранили нам главным образом сведения о вассальных взаимоотношениях среди высшей группы феодалов – князей, но имея в виду деятельность таких органов, как совет, снем, собор и вече, а также отдельные штрихи, характеризующие ближнюю дружину, мы можем заключить, что все феодальное сословие руководствовалось вассальным принципом.

Ведь вассальные обязательства князя зависели от воли его субвассалов-бояр. Это учитывали князья в междоусобной борьбе. Князь Всеволод Ольгович, чтобы воздействовать на Мстислава Владимировича, «бояры его подъоучивая и дары дая моляшеться им»³²⁶. Соглашение Вячеслава с Изяславом было утверждено при участии боярства: «На том же и моужи ею целоваша хрест, яко межи има добра хотети и чести ею стеречи и не сваживати ею»³²⁷.

Князья старались иметь приспешников среди бояр своих соперников. Любопытный эпизод произошел, когда однажды бояре напугали овручского Рюрика и вышгородского Давыда известием, будто Изяслав Мстиславич зовет их на обед, чтобы захватить. Изяслав обратился к свидетельству своей боярской дружины, которая подтвердила его невиновность, заявив, что ничего не слышала, а без ее ведома князь не мог такое дело ни замыслить, ни осуществить. Изяслав тогда заявил напуганным князьям: «Крест целую к вама, яко лиха на ваю не замыслив, а вы ми выдайта, кто ны сваживаеть». На что Давыд резонно возразил: «А пакы ми кто повесть, оже тех выдам?» Дело окончилось крестоцелованием, «обаче сердце их не бе право» с Изяславом³²⁸.

Сильным князьям бояре служили поколениями, например, галицкие бояре Ивач Халдеев³²⁹ и Избигнев Ивачевич³³⁰; долгие годы нес службу Константин Серославич³³¹ – автор первой упомянутой летописью подложной грамоты. (Отправляя воеводу с войском в Киев, Ярослав Владимирович, как положено, снабдил его грамотой, определявшей срок и размер службы; боярин подделал грамоту и, сославшись на нее, увел войско назад). Продолжительное время служили Тудор Елчич³³², Петр Бориславич³³³ и др.

Бояре подчас единолично решали важнейшие дела своих князей. Молодого Ярослава Владимировича галицкие бояреоднажды не допустили к участию в битве, решив: «ты, еси молод, а поеди прочь, и нас позоруй (т. е. смотри за ходом битвы), како ны будеть; отец твой кормил и любил, а хочем за отца твоего честь и за твою головы своя сложити»³³⁴. Это пример рыцарской верности вассалов, благодарных за доходные кормления.

Иногда, напротив, ближняя, боярская дружина отказывалась служить князю. Когда Ярослав Святополчич бежал из Владимира в Венгрию, то «бояре его отступиша от него»³³⁵. Дружина порой открыто отвергала замыслы князей. Когда Владимир Мстиславич изменил Мстиславу Изяславичу и тайно вступил в сговор с частью черных клобуков, он сообщил об этом дружине («являя им думу свою»), но та его не поддержала, заявив: «а собе еси, княже, замыслил, а не едем по тобе – мы того не ведали»³³⁶. Замысел князя сорвался.

Были случаи частичной измены вассалов. Когда Святослав Ольгович, опасаясь Изяслава, оставил Новгород-Северский, чтобы спастись в Карачеве у Долгорукого, то «дружина же его – они по нем идоша, а друзии осташа его»³³⁷.

Могла дружина, и не выступая открыто, все же сорвать намерение князя. Так случилось с одним походом Андрея Боголюбского на Булгарию, когда вассалы «идучи, не идяху», т. е. бойкотировали сбор в поход. Это тревожный симптом их будущего бунта³³⁸. Даже дружины сильных князей своевольничали во время походов. Всеволод Юрьевич должен был получить дань с Торжка, но местные власти «не управиша». Дружинники стали роптать – «начаша князю жаловатися: мы не целовать их приехали, они, княже, богови лжют и тобе» и «се рекше, удариша в коне и взяша город на щит»³³⁹. Не знаем, насколько это верно: придворный хронист был склонен все предосудительные деяния князя перекладывать на непокорных слуг³⁴⁰. Но все же ясно, что князья, даже сильнейшие, были, в свою очередь, связаны волей боярства, прочность вассальной службы которого определялась множеством конкретно-исторических условий.

Г. Штёкль утверждает, что поскольку в древней Руси отсутствовали учреждения, которые могли бы гарантировать преемственность государственности, «само государство и продолжительность его существования были функцией личности князя»³⁴¹. Поэтому в книге Штёкля нет анализа деятельности органов власти и управления как государственных институтов. Лучшим опровержением подобного взгляда является материал, относящийся к княжескому суду. Последний основывался не на личном капризе, а на нормах права и был функцией не личности, а класса.

Такой суд существовал в отношении крестьян, как это ясно видно из ст. 33 Русской Правды³⁴² и из тщетного требования восставших белозерских смердов³⁴³. Это суд угнетателей над угнетенными.

Но имелся суд и внутрисословный, одной из важнейших функций которого было урегулирование конфликтов из-за земли и службы с земли. Он распространялся на бояр, что видно из судебной расправы с «коромолующими» боярами князя Даниила³⁴⁴.

Там, где князь был сильнее, его суд мог обратиться и на церковную знать, как было при князьях суздальских. Богатый ростовский епископ лишился своего имущества по решению княжеского суда: «все богатьство отъяся от него некакою тяжею, судившю Ярославу (Всеволодовичу) тако, ту сущю ему на сонме»³⁴⁵.

Можно думать, что на местах княжой суд происходил во время объезда сюзереном своих владений, сохранявшего древнее название – полюдье. Оно отмечено при Юрии Долгоруком в районе Димитрова³⁴⁶, при Всеволоде Юрьевиче в Ростове и в Переяславле³⁴⁷.

Суд сюзерена распространялся и на князей-вассалов. Чтобы лишить крупного вассала волости по праву, надо было доказать его вину, нарушение им рыцарской Правды; сделать это можно было либо на снеме – съезде князей, как было при разборе известного дела об ослеплении князя Василько³⁴⁸, либо на суде сюзерена с его советом-думой.

Андрей Боголюбский лишил трех Ростиславичей владений в «Русской земле» за то, что те «не послушаша» требования о выдаче бояр, убивших его брата Глеба. Ростиславичи увидели вэтом нарушение закона. Они писали Андрею: «Брате, в Правду тя нарекли есмы отцемь собе и крест есмы целовали к тобе, и стоим в крестьном целованьи, хотячи добра тобе. А се ныне брата нашего Романа вывел еси ись Киева, а нам путь кажеши изь Русьской земли без нашее вины, да за всими бог и сила крестнаа»³⁴⁹. Ростиславичи знали закон: без суда вассала отчины не лишать. Но Андрей шел напролом³⁵⁰.

Процедура суда существовала давно, коль скоро она имела строго определенный устойчивый порядок. Вот некоторые выразительные примеры. В Киеве был суд над Ростиславом, сыном Юрия Долгорукого. При дворе Изяслава Мстиславича стали обвинять («начаша... поведати») Ростислава в измене (покинув отца и перейдя на службу к Изяславу, он держал, как мы видели, три города). Тогда Изяслав «посла по Ростислава», а когда тот явился, распорядился поставить ему шатер и «повелел» в нем сидеть.

Затем направил к нему своих мужей, которые передали слова сюзерена заподозренному вассалу: «Се, брате, ты еси ко мне от отца пришел еси, оже отец тя приобидел и волости ти не дал; яз же тя приях в Правду, яко достойного брата своего, и волость ти есмь дал, ако ни отець того вдал, что я тобе вдал, и еще есмь и Роуской земли приказал стеречи тобе, а то ти есмь рекл – се я, брате, идоу на отца твоего, а на своего стрыя, а ты постерези Роуской земли, либо ся с ним оумирю, паки ли како мя с ним бог оуправить». Процитировав это свое распоряжение Ростиславу, Изяслав писал «Ты же еси, брате, удумал был тако, оже на мя бог отцю твоему помогл и тобе было въехавши в Киев, брата моего яти и сына моего и жену мою и дом мой взяти»³⁵¹. Обвинение было серьезное.

Ростислав ответил следующее: «Брате и отче, яко ни в уме своем, ни на сердци ми того не было, пакы ли на мя кто молвит, князь ли который, а се я к нему, моуж ли который в христьянех или в поганых, а ты мене старей, а ты мя с ним и соуди», – т. е. он потребовал законного судебного разбирательства. Но Изяслав отверг это домогательство, опасаясь распрей: «Того на мне не проси, хотя мя заворожити с хрестьяными или с погаными, а ныне я того тобе не творю, но поиди к своему отцю». Отказав Ростиславу в праве на суд, Изяслав одновременно порвал с ним вассальную связь – выслал его в насаде (на судне) в сопровождении четырех слуг, а дружину и имущество его забрал.

Вот другой пример. Князь Владимир Мстиславич решил изменить Мстиславу Изяславичу и «нача думати», видимо, с советниками своими, как это сделать. Но один из его мужей Василь Настасич раскрыл его замысел Давыду, а тот – Мстиславу. Узнав, что Мстиславу «явлена бысть дума его», Владимир приехал «оправливатися».

На этот раз суд происходил в Печерском монастыре. Мстислав велел провинившемуся вассалу сидеть в «икономли кельи», т. е. в келье эконома, а сам сел «в игуменьи кельи». Видимо, процедура суда исключала личное общение сюзерена с вассалом, который не допускался перед очи господина³⁵². Мстислав послал спросить Владимира: «Брате, что деля еси приехал, а я по тя не посылал». В ответ через дьячка вассал сообщил: «Брате, слышал есмь, оже суть молвили на мя злии человеци». Мстислав подтвердил: «Поведал ми брат Давыд».

Дальше судебная процедура пошла по закону, по Правде, появились правоведы и послухи. Мстислав послал за Давыдом, который прислал «на тяжбу» Василя Настасича и «пристави к нему Радила тысячьского и Василя Волковича», а потом, переждав три дня, и сам явился в монастырь. Со своей стороны Владимир тоже выставил правоведов – «мужи своя» Рагуила и Михаля.

Представители сторон «начаша спиратися». Тогда «вылезе послух по Васили», некий Давыд Борынич. Когда дело приняло столь сложный оборот, что ему не виделось конца, князь Мстислав прервал суд и «положи то на бозе», а Владимиру сказал: «Брате, хрест еси целовал, а и еще ти ни уста не осхла, но обаче то есть отец наших и дед наших оутвержение, а кто преступить, а бог ему буди судья; а ныне яко на мя еси не думал, а не ищеши ми лиха, целуй ми крест». Вассал вновь подтвердил свою верность и был отпущен в Котельницу³⁵³. Однако он все же изменил, и Мстислав о нем выразился так: он «ловить головы моея всегда». Дружина не поддержала неверного вассала, который один нашел прибежище при дворе Андрея Боголюбского. Последний, сказав «а яз тя наделю», направил его в Рязань³⁵⁴.

Во Владимиро-Суздальской земле князья тоже чинили суд. По словам придворной летописи, князь Всеволод Юрьевич «судя суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лица силных своих бояр, обидящих менших и работящих сироты и насилье творящим»³⁵⁵. Сохранилось известие об его суде над группой вассальных рязанских князей, которые вступили в тайный сговор с Ольговичами («свещалися суть»), а к Всеволоду явились лицемерно («на льстех»).

Великий князь принимал рязанцев на берегу Оки, где стояли его шатры. Порядок был похож на известный нам по Киеву. «Целовав их», Всеволод «повеле им сести в шатре», а сам «седе в полъстници», т. е. в части шатра, наглухо отделенной пологом.

Он тоже стал сноситься с ними через посредников – «нача к ним слати» муромского князя Давыда и своего мужа Михаила Борисовича, видимо, правоведа, «на обличенье их». У рязанских князей в свою очередь были их «думцы». Разбирательство и в данном случае затянулось – «и ходящим им (речь идет о княжеских уполномоченных) долго время межи ими». Обвиняемые упорствовали: «онем же кленущимся и ротящим, яко несть то тако».

Дело решили и здесь по закону послухи: «Глеб же и Олег Володимерича, братичича им своя, пришедше, обличиста их». Тогда «князь же великый, слышав, яко въображена (т. е. установлена) бысть истина, повеле изъимати их с своими думцами и вести их» во Владимир. (Приводится и точная дата, видимо, стоявшая в княжеском акте³⁵⁶.

К вопросу о связи между «вещным правом на землю и обязанностью службы» надо тоже подходить конкретно-исторически. Нельзя утверждать, что вассал всегда терял свое владение, когда изменял сюзерену, однако иногда он лишался и головы, а князья мечтали о таких порядках, когда бы за провинность перед сюзереном князь-вассал платился волостью, а боярин-субвассал – жизнью («оже ся князь извинить, то в волость, а муж – у голову»³⁵⁷). Следовательно, нет оснований утверждать, что «отказ от службы не вел к потере владения»³⁵⁸.

Говоря о тогдашней Руси, нельзя связывать себя устоявшимися нормами буржуазного права. Средние века – повсюду в Европе – время борьбы двух тенденций: единодержавия и сепаратизма. Везде значение князя зависело от размера его земельных владений, а, следовательно, и войска. Подручничество и кормление как формы вассалитета охватывали и князей, и бояр, и слуг (гридей, дворян, милостников, детей боярских – дружину в широком смысле слова). Источники позволяют утверждать, что представители всех групп собственников земли (включая вотчинников – князей, бояр, а кое-где и епископов) рассматривались верховной княжеской властью как вассалы.

Если князь был силен, то вассалы – и крупные бояре и мелкие князья – подчинялись ему, лишаясь за измену своих сел и «животов» (имущества)³⁵⁹. Когда бояре Петр Бориславич и Нестер послали своих холопов воровать коней из табуна князя Мстислава и пятнать их боярским тавром, князь их «отпустилот себя про ту вину», т. е. лишил своей милости и, вероятно, данных ранее наделов, почему бояре и озлобились на него³⁶⁰.

Подобные казусы происходили по всей Руси, и в Галичине и в Суздалыцине, где Андрей Боголюбский прогнал «передних мужей» своего отца, а Всеволод Юрьевич, как мы видели, завладел землями кромольного боярства; да что боярство, немало местных епископов утратили власть и часть своих богатств по воле великих князей³⁶¹. Жизнь была сложна, форм зависимости существовало множество. Если, оставляя одного сюзерена, вассал попадал к более сильному, он мог рассчитывать сохранить по крайней мере свой домен, свою отчину, в другом случае – нет.

В заключение несколько слов о политической форме Древнерусского государства периода политической раздробленности. П. Б. Струве видел в домонгольскойРуси лишь анархию: «Княжье, опираясь на свой коллективный суверенитет, осуществляет его sit venia verba – в порядке анархии»³⁶². Едва ли это верно. Похоже на то, что вообще вплоть до монгольского нашествия Киев признавал власть нескольких «старейших» князей Руси, т. е. юридически придерживался, видимо, оставленной ему (как и Новгороду) Правды Ярослава Мудрого.

Основу государственной территории собственно Древнерусского государства составляла «Русская земля», бывшая некогда княжеским доменом, размеры которого тщательно определены А. Н. Насоновым. В свою очередь Древнерусское государство распоряжалось обширной многоязычной сферой, держа, как увидим, в разного рода вассальной зависимости территории свыше двадцати народов.

С развитием феодализма и «Русская земля» (и само Древнерусское государство) постепенно утратила единство. Первая трещина в ней относится к 1026 г.³⁶³, затем в 1034–1054 гг. она была собрана при Ярославе, который в 1054 г. «наряди» своих сыновей, поделив домен на три доли³⁶⁴, в 1097 г. произошел новый раздел на три части с придачами³⁶⁵. Вновь собран был домен при Мономахе и затем после ряда неудачных попыток подчинить его личной власти кого-либо из сильнейших князей конституировался таким образом, что все князья, отвечающие за судьбы уцелевшей под властью Киева «Русской земли», требовали себе в ней («причастия»³⁶⁶, т. е. доли земель и доходов, а свои права и обязанности определяли на общерусских снемах. На них, как правило, присутствовали князья той коалиции, которая в данный момент имела превосходство в «Русской земле».

Приглашаемый Киевом князь оставался номинальным главой и «Русской земли» и подвластной ей части страны. В судьбах «Русской земли» немалая роль принадлежала самому Киеву, боярское правительство которого, опираясь на подвластные владения и тюркский вассальный корпус, отстаивало свои права, видимо, подобно Новгороду и Владимиру-на-Клязьме, обеспечивая договором – рядом соблюдение сменяющимися князьями главного условия, а именно, что все территории, приобретенные ими или их наместниками в «Русской земле», полученные в кормление, захваченные или купленные, подлежали возврату по оставлении князем киевского столаили подвластных Киеву столов «причастий».

Сильнейшими князьями, ведшими борьбу за Киев – центр «Нижней Руси», были те же люди, что сталкивались и в борьбе за Новгород – центр «Верхней Руси», только соперничество это на беду исследователям отразилось не в боярской летописи (какв Новгороде), а в княжеском волынском своде конца XIII в., ставшем источником идеализации князей. Ученых почему-то не удивляет, что те же князья, попав в Новгород и на страницы тамошней летописи, оказываются алчными разбойниками. До сих пор историки продолжают противопоставлять Новгород Киеву, Владимиру или Перемышлю, не смущаясь тем, что для характеристики севера и юга страны в их руках находятся летописные источники, отражающие интересы не одинаковых соперничающих групп феодального класса.

В борьбе за «Русскую землю» (точнее, ту ее часть, которую князьям не удалось вырвать из-под власти Киева) наиболее влиятельными стали две коалиции: Суздаль – Галич и Волынь – Смоленск, важную роль играл также Чернигов.

Совместная суздальско-галицкая борьба за влияние на Киев при Юрии Долгоруком и Владимире Володаревиче сменилась враждой сторон в годы княжения Андрея Боголюбского³⁶⁷, а затемновыми более тесными союзными действиями владимиро-суздальской (Всеволод Юрьевич) с галицкой (Ярослав Владимирович) и галицко-волынской (Роман Мстиславич) княжеских группировок. Притом, разумеется, продолжались и распри между союзниками из-за размеров «причастья». При Всеволоде Юрьевиче оно включало города Торческ, Треполь, Корсунь, Богуславль, Канев, т. е. опорные пункты тюркского корпуса и всей степной политики. Сам Всеволод в письме к киево-смоленскому Рюрику Ростиславичу очень колоритно сформулировал свою роль в Киевской земле: «Вы есте нарекли мя во своемь племени в Володимере (за) старейшего, – писал князь, – а ныне (ты) сел еси в Кыеве, а мне еси части не оуделил (вар.: «оучинил») в Роуской земле, но роздал еси инемь моложьшой братьи своей, да же мне в ней части нет, да то ты, а то Киев и Роуская область, а комоу еси в ней часть дал, да с тем же ю и блюди и стережи; да како ю с ним оудержишь, а то оузрю же, а мне не надобе»³⁶⁸. Есть упоминания об одновременном признании Киевом прав галицко-волынского и владимиро-суздальского князей, которые, не занимая Киев лично, назначали сюда князя: «посади великый князь Всеволод и Роман (упоминание волынского Мстиславича похоже на пренебрежительную приписку) Инъгвара Ярославича в Кыеве»³⁶⁹.

Летописи смоленских Ростиславичей и черниговских Ольговичей, обычно назначаемых на киевский стол, тщательно камуфлируют эту зависимость от воли старейших; в свою очередь владимирская летопись склонна изображать суздальских князей в виде распорядителей судьбами не только Киева, но и самого Галича. Здесь читаем, что Всеволод возвращает Киев Рюрику («да емоу опять») по его просьбе и по совету своего вассала Романа Мстиславича, который будто бы говорил Рюрику: «То оуже еси крест целовал (владимиро-суздальскому князю), пошли ты моуж своего ко свату своему, а я слю своего мужа ко отцю и господинувеликому князю Всеволоду, и ты ся моли и я ся молю, а бы ти дал Киев опять»³⁷⁰.

Здесь явно принижена роль Романа, ибо позднее, когда заключался мир с Ольговичами, ко кресту водили и Всеволода Юрьевича и Романа Мстиславича³⁷¹. Суздальская летописная традиция давно изображает галицких князей подручниками: Ярослава Владимировича как младшего при Юрии Долгоруком³⁷², Владимира Ярославича как вассала при Всеволоде Юрьевиче³⁷³.

Тем не менее летопись ясно говорит, что к 1223 г. «старейшими» князьями на Руси, значит за «причастье» обязанными охранять собственно «Русскую землю», были Мстислав Романович (Смоленск, Киев), Мстислав Святославич (Козельск, Чернигов), Мстислав Мстиславич (Галич) – «то бо беахоу старейшины в Роуской земли», съехавшиеся на общий «с[о]вет» всех князей в Киев; среди них должен был быть и владимиро-суздальский Юрий, о котором летописец заметил: «Юрия же, князя великого соуждальского, не бы в том свете». Он, видимо, был отвлечен прибалтийскими делами и ограничился посылкой вспомогательной рати³⁷⁴.

Есть князья-сюзерены – члены высшего совета³⁷⁵. Есть и «млади князи», это волский Даниил Романович – вассал Удалого, черниговский Михаил Всеволодович, киевский Всеволод Мстиславич «и инии мнозии князи». Ясно, что эти более мелкие вассалы съехались в Киев во множестве.

Итак, источники позволяют думать, что и после триумвирата Ярославичей, и после Мономаха на Руси сохранялась общерусская форма правления, при которой киевский стол стал объектом коллективного сюзеренитета наиболее сильных князей.

Советская историческая наука выяснила коренные проблемы социально-экономической истории России, а также (в меньшей мере) эволюции ее политического строя. Открылась, следовательно, возможность изучения политики внешней как продолжения внутренней политики определенного класса, его отдельных групп, сменявших друг друга у кормила власти; политики, осуществлявшейся средствами войны и дипломатии, при использовании различных форм международных экономических, политических и культурных сношений.

Чтобы правильно судить о внешней политике древней Руси в раннефеодальный период (до начала XII в.) и на первом этапе феодальной раздробленности (до установления монгольского ига, когда Русь утратила значительную часть своих суверенных внешнеполитических прерогатив), целесообразно разделить проблему на две – на историю политики в подвластных Руси землях и историю политики внешней. Эти проблемы сходны, но не идентичны.

Старая дворянско-буржуазная историография – Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский и другие – не видела в иноязычных народах Российской империи субъекта истории. Им была отведена традиционная в буржуазной науке третьестепенная роль «дикарей», покорению и «просвещению» которых служили русская государственная власть и церковь³⁷⁶. Дореволюционная наука в исследовании данной темы была подчинена политическим целям защиты столпов царизма – православия, самодержавия и народности.

Наиболее примечательной в этом отношении была книга Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869 г.). Автор – врагсовременных ему «гуманитарных голов»³⁷⁷, т. е. революционно-демократически мыслящих людей; он – апологет самодержавной власти. Самодержавие служит народу³⁷⁸, опираясь на его «дисциплинированный энтузиазм»³⁷⁹; религия составляет «для русского народа преобладающий интерес во все времена жизни»³⁸⁰; наконец, «идея славянства» выше «идеи свободы»³⁸¹ – таковы исходные идеи Н. Я. Данилевского.

Эти мысли пронизывают и оценку международного значения России. Во-первых, поскольку самодержавие народно, Россия, т. е. – в его понимании – царское государство, отождествляется с народом³⁸². Пользуясь такой нехитрой подменой понятия самодержавия понятием народ Данилевский выступает как защитник феодально-колониальной политики внутри Российской империи. Во-вторых, народ России терпел много «неправд и утеснений»³⁸³ от внешних врагов³⁸⁴, но русское самодержавие никого не угнетало³⁸⁵. Наконец, поскольку «европеизм» – это западнический нигилизм, то утверждается, что Россия – не Европа³⁸⁶, а часть славянского мира, населенная определенным культурно-историческим типом³⁸⁷. Критикуя реакционный европоцентризм в политике других правительств, автор противопоставлял ему столь же реакционную идею самодержавно-славянского федерализма.

Идеи, изложенные в книге Н. Я. Данилевского, широко отразились в светской и церковной историографии интересующей нас темы. Кроме того, и современная буржуазная наука обращается к этой книге в поисках идейных корней «советского империализма».

Марксистско-ленинская историография начала коренной пересмотр дворянско-монархических великодержавных схем. В этом деле большая заслуга принадлежит М. Н. Покровскому. Он, а также А. Г. Пригожин, М. М. Цвибак, В. Рахметов³⁸⁸ идругие решительно отвергли дворянско-буржуазную концепцию и подчеркнули, что царизм и русский народ – понятия разные, что национальная политика царизма была феодально-колониальной, что под гнетом царизма томились все народы, включая и русский.

Правда, увлеченные критикой дворянско-буржуазной историографии М. Н. Покровский и другие как бы забыли, что угнетением народов история Российской империи не исчерпывается, что колониальное иго – лишь тяжкая цена, которой народы расплачивались за прогресс в условиях феодального строя.

Советская историография 30 – 50-х годов много сделала для изучения именно этой стороны проблемы: прогрессивное влияние России на подвластные ей народы, традиции совместной борьбы народов против царизма в период позднего феодализма имеют обширную и ценную литературу.

Однако мы, прежде всего русские историки, уделили недостаточно внимания изучению феодальной сущности Российской империи, особенно на ранних этапах ее возникновения и развития, что повлекло за собой недооценку классовой, освободительной борьбы подвластных ей народов.

В нашей историографии пока не исследован вопрос об этнической и экономической сложности и обусловленной ею политической неоднородности структуры Древнерусского государства. Фактически еще не изучены общие закономерности естественно-исторического процесса формирования этого государства, сумевшего не только сохранить (видоизменяя форму власти) свое единство вплоть до горьких лет вторжения монгольских полчищ с Востока и рыцарских войск шести держав с Запада, но и возродить и упрочить его в последующие столетия. Не изучены и особенности антифеодальной борьбы подвластных Руси народов и ее соотношение с историей классовой борьбы русских смердов и городской бедноты.

Этим пробелом в нашей науке не замедлили воспользоваться идейные противники за рубежом. От дворянско-буржуазной науки они взяли тезис о бессословности России, а от М. Н. Покровского вывод об ее захватнической, колониальной природе. Они стали писать о народном характере экспансии, а русский народ поносить как исконного завоевателя – предшественника «советского империализма»³⁸⁹.

Вкривь и вкось толкуя теории «Киев – второй Иерусалим» и «Москва – третий Рим», они стараются представить советский строй в качестве наследника древнерусского или московского «империализма» и панславизма, пишут о «великом союзе» между «коммунистическим интернационализмом и русским национализмом», под которым произвольно понимают советский патриотизм, хотя последний порожден новым общественным строем и пронизан идеей классовой борьбы.

Таким образом, фальсификация русской внешней политики на ее ранних этапах оказывается важной составной частью современной буржуазной концепции истории России.

Надлежит восстановить историческую правду. Было бы неверно полностью возвращаться ко взглядам М. Н. Покровского, возникшим на ранней стадии нашей историографии. Было бы не менее странно придерживаться «романтического» представления о структуре Древнерусского государства и искать традиции братства народов нашей страны в их мнимой гармонии под началом Владимира Красное Солнышко или Владимира Мономаха, а не в их совместной борьбе против феодалов. Нужно изучить проблему всесторонне. Это позволит расчистить и поле нашей борьбы с зарубежными фальсификаторами истории СССР. Такое изучение требует времени и места.

Цель настоящего очерка обратить внимание ученых на некоторые особенности возникновения и развития этнической, экономической и политической структуры Древнерусского государства и прежде всего на социальную природу национальной политики его господствующего класса.

Если мы бросим взгляд на карту нашей страны времен Владимира Мономаха, то без труда обнаружим, что граница собственно Руси не была однородной; лишь на сравнительно незначительном протяжении она была государственной, т. е. отделяла Русь от других самостоятельных государств, а именно – Венгрии, Польши и, может быть, Чехии; на всем остальном протяжении Русь граничила с землями народов, либо еще не имевших государственной организации, либо знавших лишь ее начальные формы, кроме того, подавляющее большинство этих народов находились в той или иной форме политической зависимости от Руси.

Встает вопрос, как регулировались взаимоотношения феодального правительства Руси с этими землями? Можно ли видеть в них обычные взаимоотношения держав, определяемые нормами тогдашнего международного права?

Нет, источники не позволяют отождествлять русскую политику в отношении Венгрии и Византии и, скажем, мордвы, югры (ханты-манси), корел или эстов. У последних нет государств, с ними нет договоров. Правда, договоры заключались с некоторыми из половецких «кочевых княжений», но это не меняет основ политики в отношении окрестных неславянских народов в целом. Отношения с этими народами имели существенное влияние на собственно внешнюю политику Руси. Ведь за пределами некоторых из этих земель находились самостоятельные государства; земли ижоры, води, эстонцев, латышей, литовцев отделяли Русь от Польши и через прусско-польское Поморье от Германии; земли финнов, корел и лопарей – от Норвегии и Швеции; черемисов (мари), мордвы и буртасов – от Волжской Булгарии; половцев и хазар – от государств Мавераннахра, владений Византии, Болгарии; ясов (осетин) и косогов (черкесов) – от государств Закавказья.

Источники свидетельствуют, что политика Древнерусского государства на землях подвластных народов имела существенные особенности. Конечно, в главном – по классовой природе – она была такой же угнетательской, как и в коренной Руси. Но были и особенности, которые, если мы хотим правильно понять изучаемое время, подлежат внимательному учету, ибо, во-первых, правительство, власть – русская (древнерусская), господствующий класс – тоже русский, а окраинные народы – неславянские; во-вторых, господствующая религия – христианство, православие, а вера окраинных народов – язычество; в-третьих, неславянские земли не имели самостоятельных русских княжеских столов, а шли, как правило, в придачу к русским ленам; в-четвертых, их эксплуатация осуществлялась при сохранении местных норм права на условиях вассалитета неславянской знати и различных форм данничества подчиненного ей населения; наконец, Русь была феодально развитой страной, а подвластные народы еще только шли к феодализму.

Это понуждает выделить взаимоотношения Руси с подвластными народами в особую сферу вассальной политики. Нет нужды пояснять, что эта политика феодальной древней Руси не может отождествляться с империализмом новейшего времени – категорией совершенно иной эпохи³⁹⁰.

Огромное Древнерусское государство включало 22 разноязычных народа. В отличие от Византийской империи, подчинявшей 20 народностей³⁹¹, среди которых греки представляли меньшинство, Древнерусское государство имело экономически, политически, культурно и этнически преобладавшее ядро, населенное древнерусской народностью. Все возраставшее прогрессивное влияние собственно Руси на подвластные народы бесспорно. Именно эта особенность структуры предопределила его долговечность.

Выделяя для исследования Древнерусское государство в его полном территориальном объеме, я основываюсь на источниковедческой и некоторой историографической традиции.

Политические деятели и идеологи древней Руси не сомневались в значении созданного ими государства, включавшего более двух десятков разноязычных народов. Подчеркивая равноправное положение Древнерусского государства среди таких империй, как Византийская, Германская и другие, они усвоили ее государственному главе – «самовластцу»³⁹² или «самодержцу»³⁹³ – титул царь (цезарь³⁹⁴), кир³⁹⁵ или каган³⁹⁶. Этот титул носили и князья – соправители Руси. Использовались и римская, и греческая, и восточная традиции.

Государственный строй Руси, как это явствует из источников, сохранил элементы единства и в период феодальной раздробленности, когда номинальный глава ее, «царствуя» в Киеве и в собственно «Русской земле»³⁹⁷, был, как мы видели, зависим от сильнейших князей, которые определяли свою политику на общерусских съездах – снемах. Признание общерусского строя власти на Руси открывает возможность создать наконец связную картину ее средневековой политической истории.

Историографически такой взгляд на Русь восходит к Марксу. В известном памфлете «Тайная дипломатия России», многие факты и концепции которого были в дальнейшем пересмотрены самим автором, а также Ф. Энгельсом и В. И. Лениным, есть ряд мыслей, сохраняющих свою неувядаемую ценность. К их числу относится и сравнение Древнерусского государства на его раннефеодальном этапе (как тогда считалось «империи Рюриковичей») с германской империей³⁹⁸. Исследования по истории Германии дают основание утверждать, что сравнительно-историческое изучение Древнерусского государства и Германской империи обещает быть особенно плодотворным, если его распространить на IX – XIII столетия³⁹⁹.

Советские историки, используя эти мысли, уже сделали немало для раскрытия характерных особенностей Древнерусского государства⁴⁰⁰. Изучение его иноязычной сферы как единого целого, имеющего общие черты в своей структуре и закономерности в истории, служит той же цели.

В нашей науке постепенно утверждается верная мысль, что так называемые племена Повести временных лет – поляне, северяне и другие – были на самом деле политическими объединениями.

Нужно ожидать, что противники советской концепции генезиса феодализма встретят эту точку зрения в штыки хотя бы потому, что из руин норманизма им, как они думают, удалось отстоять одно положение: «Только традиция о происхождении племени Руси» является безусловно достоверной в предании о призвании варягов, – писал недавно А. Стендер-Петерсен⁴⁰¹, один из наиболее крупных знатоков этой темы. Если вся структура тогдашней Руси оказывается не этнографической, племенной, а политической, то, понятно, рушится и пресловутое «русское» племя и славяно-скандинавский симбиоз народов.

Наши доводы в пользу нового взгляда советской науки начнем с известного (но пока игнорируемого норманистами) сообщения летописи о том, что после смерти первых киевских князей Кия, Щека и Хорива их «род», т. е. потомство, «держати почаша... их княженье в полях»; у других «племен» были тоже свои княженья: «в деревлях свое, а дреговичи свое, а словени свое в Новегороде, а другое на Полоте, иже полочане»⁴⁰²; ниже замечено, что первоначальным населением («перьвии насельници») в Полоцке были кривичи, значит и у них было свое древнее княжение.

Внутренняя структура этих княжений на Руси еще достаточно не изучена. Мы знаем, что они жили в язычестве, что у них складывались и органы власти на основе местных правовых норм, они «творяше сами собе закон»⁴⁰³. В устах летописца XII в. это звучало как осуждение, ибо для него источник закона и власти – христианская церковь и князь. В переяславском летописце под 852 г. читаем: «начата быти без власти»⁴⁰⁴, это значит – без князя. Кто управлял этими княжениями, мы видели на примере Древлянской земли.

На примере Полянской, Северянской, Вятичской и Радимичской земель мы знаем, что в них имелся уже достаточно организованный аппарат сбора дани мехом или монетой в пользу хазар. Это предполагает наличие подобных же сборов в пользу самой местной знати, наличие стоимостной оценки движимой и недвижимой собственности при юридической ответственности каждой семьи – большой (дым) и малой (рало)⁴⁰⁵.

Далее, историки, зачарованные схемой Повести, до сих пор не обратили внимания на то, какой общественно-политический строй скрывается под племенными названиями на всем протяжении их существования. Это традиция, уцелевшая от досоветской науки: видя в племенах Повести этнографическую категорию, она оставляла без внимания летописные известия о них времен феодальной раздробленности потому, что политическая природа «племен» для этого периода была слишком очевидна. Молчаливо допускалось, что с образованием государства «племена» исчезли.

И доныне в сущности остается не поколебленным взгляд, что Древнерусское государство возникло в результате насильственного объединения племен и охватило огромный кусок восточноевропейской территории. С исследованием эволюции политического строя восточных славян произошло примерно то же, что с изучением их экономики: пестрота и сложность были заменены социологической генерализацией. Изучение всех летописных известий о племенах позволяет установить, что древнерусские книжники вовсе не вкладывали в этот термин этнографического смысла, а обозначали им сперва земли славянской конфедерации, а затем те из них (например, кривичи, вятичи), которые старались сохранить свою былую автономию в рамках нового Древнерусского государства.

Не безуспешны и поиски союзов земель. С первых страниц летописи некоторые земли славянской конфедерации оказываются связанными между собой. Так, общая судьба была у Словенской и Кривичской земель и примыкающих к ним неславянских – Чудской, Мерьской и, возможно, Весьской земель.

Иностранные (арабские и немецкие) источники кое-что добавляют к летописным данным об этих землях. Земля Весь – финских вепсов- – лежала на торговом европейско-арабском пути и как Wisū, с которой торговала Булгария, известна по сообщениям Ибн Фадлана (начало X в.), ал-Марвази (1120 г.), Абу Хамид ал-Андалузи (1162 г.)⁴⁰⁶. Адам Бременский (XI в.) называет земли веси (Wizzi), мери (Mirri), отсутствующей в летописи лами (Lami), и чуди (Schuti)⁴⁰⁷. Эти земли он помещает в глубине Прибалтики, к востоку от шведов и «земли женщин» (по Т. Левицкому лежавшей к северу от Таллина)⁴⁰⁸. Он сообщает, что на Руси можно было «часто» видеть пленных, приведенных из этих земель. Свои сведения хронист мог получить от купцов, которые, двигаясь с запада, проходили владения чуди, лами, мери и веси. Лами, вероятно, жили в районе Ламского волока⁴⁰⁹. Структура и эволюция этих земель изучена еще недостаточно⁴¹⁰.

Четыре земли – Словенская, Кривичская, Чудская и Мерьская были вынуждены платить дань варягам, которые не имели здесь опорных пунктов, а совершали набеги – «приходяще из заморья». Эта дань платилась «от мужа», т. е. ни племя, ни род, ни даже большая семья уже в оклад не шли⁴¹¹. Под 862 г. летопись сообщает, что именно эти четыре земли, не дав варягам дани, изгнали их «за море». Такое согласованное действие четырех земель свидетельствует об усилении тенденции к их слиянию, ускоренной северной опасностью.

Изгнав «находников», эти четыре земли «почаша сами в собе володети», но вскоре их охватили распри. Мы знаем подобные явления и в истории поморских славян и пруссов, где нобили постоянно враждовали между собой. Летописец говорит, что «въста род на род», однако под родом в его время понимали вовсе не то, что во времена буржуазной социологии.

Источник XI в. сообщает: «Род на трое ся речет: по единому убо образу от рожденного, яко же от Израиля израилите наричутся; по иному же образу от отьчьства, якоже и от Иерусалима иерусалимляне наричутся; по третьему же образу род наричуть – разделяемое в виды, еже и уставляюште глаголють, род есть еже о многыих и подобьныих в виду в том, в нем же чьто есть о глаголаемое». Такое понимание рода (семьи, отечества и, наконец, философского вида), по справедливому замечанию поборника соборности М. Шахматова⁴¹², наличествует и в летописи.

Когда усобицы охватили эти обильные и обширные земли и они «воевати сами на ся почаша», то решили они искать себе князя. Это естественный шаг для нобилей союзных земель, которые не хотели поступаться своими правами в пользу соседа, но все вместе нуждались (как это хорошо видно из последующей истории феодальной Руси даже на примерах вольных боярских республик и городов) в сильной власти для господства над народом и отражения опасности извне. Представители трех земель – Словенской, Кривичской и Чудской – рассуждают так, как мыслили феодалы XII в.: князь владеет вольной землей по Правде и по «ряду» с местной знатью, которой дает «наряд»⁴¹³, они говорят: «Поищем сами в собе [не очень ясное выражение] князя, иже бы володел нами и рядил по ряду и по праву» в земле, которая, что нам здесь особенно важно отметить, мыслится как некое единство, не имеющее наряда.

Таким образом, сам по себе факт призвания князя есть следствие внутреннего общественного развития страны, чьей знати на службу он и ставится. И потому вовсе не исключено, что Древнейшая Правда хранит в себе следы подобного ряда, обеспечивающего взаимные права славянской знати и их защиту от произвола и самого князя, и сопровождающей его иноземной дружины. Поэтому вполне возможно, что, освободившись от иноземного господства варягов-захватчиков, славянская знать призвала одного из варяжских князей с дружиной в качестве своего законного слуги.

Итак, до образования Древнерусского государства уже возникали союзы славянских и неславянских земель в Северной Руси, их ядром были новгородская Словенская земля и полоцкая Кривичская.

Нечто подобное было, видимо, и в Южной Руси. Часть Нижней Руси – Полянская, Северянская, Радимичская и Вятичская земли – члены конфедерации какое-то время находились под игом каганата, платили ему подымную дань деньгами и мехами⁴¹⁴. Под власть Хазарского каганата Полянская земля попала, когда после смерти Кия и его преемников была «обидима» Древлянской землей «и инеми околними»⁴¹⁵, т. е. на юге происходило то же, что и в Верхней Руси, – распри между членами конфедерации вели к потере независимости. Сбросила Киевская земля хазарское иго уже во времена Аскольда и Дира. Давнее сближение этих земель, вероятно, подготовило почву для быстрого, после занятия Полянской земли, подчинения северян (884 г.) и радимичей (885 г.) власти нового государства.

Когда начало складываться Древнерусское государство, оно стало освобождать тяготевшие к нему славянские земли от чужеземной власти каганата, а затем подчинило и его, узурпировав (как это делали позднее московские цари) титул кагана. Новая государственная власть гибко пользовалась обстановкой: овладев Киевом, центром Полянской земли, определила дань со словен, кривичей и мери; со словенского центра Верхней Руси, с Новгорода, – 300 гривен варягам «мира деля»; в Киев с него позднее (под 1014 г.) шло 3000 гривен; с жителей Древлянской земли – по черной куне⁴¹⁶, а победив северян, освободила от хазарской дани, положив на них «дань легъку»⁴¹⁷; Радимичскую землю Киев привлек переговорами – они, сбросив хазар, стали платить ему ту же дань «по щьлягу»⁴¹⁸, возможно, от рала, ибо так платили вятичи еще перед походом Святослава на хазар⁴¹⁹; видимо, он освободил их от хазарской дани, но о новой дани в Киев речи нет; на радимичей легло и обязательство везти «повоз», т. е. поставлять средства передвижения киевскому князю⁴²⁰.

Факт существования таких союзов земель в Северной и Южной Руси отразился в последующем летописании, которое знает «верхние земли» и собственно русские с их киево-чернигово-переяславским ядром⁴²¹. В 997 г. князь Владимир пошел в Новгород собирать «верховьние вои» для борьбы против печенегов⁴²²; император Константин (X в.) называл северную часть «внешней Русью»⁴²³; в 1148 г. обменивались отечественными и иноземными дарами союзные князья волынский Изяслав со смоленским Ростиславом: первый дал дары «от Роускыи земле и от всих цесарьских земль», второй «от верьхних земль и от варяг»⁴²⁴; в 1185 г. Святослав Всеволодович, готовя поход на половцев, собирал у Карачева «от верхъних земль вои»⁴²⁵. В новгородском летописании под «низовской землей» впоследствии стали понимать владимиро-суздальский край.

Возникает вопрос, когда, каким образом и какие земли оказались на положении иноязычных окраин возникшего Древнерусского государства.

Едва наметилось превращение союзов земель в Древнерусское государство, как у кормила власти появились представители славянской знати; используя в своих целях иноземную княжескую династию и связанных с нею воинов и купцов, эта знать на первых порах скупо привлекала в административные органы неславянские элементы. Чтобы это понять, придется допустить существование уже на этой стадии известной древнерусской этнической общности, которую укрепляли не норманы, а нарождавшийся славянский феодальный класс.

Хотя создание и упрочение институтов нового, государственного строя взяла в свои руки славянская знать, Древнерусское государство возникло и развивалось как этнически неоднородное. Объяснение этому надо искать в очень сложных явлениях славянской догосударственной народной колонизации и в последующем государственном объединении земель – членов славянской конфедерации; некоторые из них находились под иноземной властью, другие были союзны с землями не славянскими (например, кривичи – с литовцами, словене – с эстами и т. п.). Объединяя славян, государство походя включало и некоторые неславянские земли, которые из угнетателей или союзников славян превращались наряду с коренной Русью в объект постепенно растущей феодальной эксплуатации.

Освобождая и объединяя славянские земли и одновременно подчиняя неславянских соседей и ассимилируя некоторых из них, менее сплоченных, Русь не представляла собой какого-то исторического исключения. Подобное же явление можно наблюдать в позднейшей истории Литвы, которая, объединившись в государство, одновременно подчинила немало русских, украинских и белорусских земель. Правда, стоя ниже их в экономическом отношении, она не смогла в процессе общественного синтеза их ассимилировать, однако существенно осложнила их этническое развитие.

Четырнадцать земель (бывших племен) славянской конфедерации по-разному вошли в состав государства, но их знать попала в более привилегированное положение, особенно знать Полянской земли – основы Нижней Руси и Словенской земли – основы Верхней Руси; некоторые же из славянских земель, насколько можно судить по источникам, и при новой структуре власти довольно долго хранили следы былой дофеодальной автономии – днестровско-дунайские тиверцы, древляне, кривичи и особенно вятичи. Очевидно, от активности колонизации, от степени исторического развития колонизуемых земель зависела их судьба.

В формировании Древнерусского государства можно выделить два этапа. Неславянские земли, подвластные Верхней Руси, были колонизованы позднее⁴²⁶ и в большей степени. Из упомянутых в перечне Повести временных лет земель-данников некоторые были колонизованы полностью, утратили свой этнос: финно-угорские – меря, весь, мурома – на северо-востоке; из не упомянутых Повестью (видимо, потому, что они были подвластны не Киеву, а Новгороду) также полностью колонизовались водь и ижора на северо-западе, а также лама (?) – на северо-востоке; исчезла с карты, войдя в состав других народов, и заволочская чудь. На колонизованных землях возникли русские города Рязань, Муром, Суздаль, Белоозеро, Ростов и др. Это славяно-финский симбиоз, следы которого жили очень долго (вспомним Чудской конец в Ростове)⁴²⁷.

Эта же славянская колонизация не привела к ассимиляции упомянутых в Повести этнически и экономически более устойчивых народов. Напротив, в Прибалтике совокупность эстонских областей слилась в «Чудскую землю», аукштайтско-жемайтско-ятвяжских – в Литву, заметно окрепла Латгалия; в Поволжье консолидируется мордва, черемисы (мари); на Севере пермь и печора образуют народ коми; из не названных в перечне данников крепнет и выделяется в особую землю Корелия, сохраняются более отдаленные этнические группы – лопари, самоеды, югра (ханты-манси). Следовательно, глубоко прогрессивная этническая консолидация ряда народов Восточной Европы восходит ко временам Древнерусского государства.

Консолидация земель степного юга, которую изучал Б. А. Рыбаков, велась «в совершенно иной исторической обстановке, иными средствами и приводила к иным результатам»⁴²⁸. Б. А. Рыбаков полагает, что южные степи были некогда колонизованы славянами по Дону, Северному Кавказу, Тамани и Дунаю, а Святослав прошел по ним, чтобы их прочнее привязать к Киеву, который как столица возник «не на краю славянских земель, а в историческом и территориальном центре распространения славянства в VIII – IX вв.»⁴²⁹ Даже если это так, все же печенежское нашествие и тысячеверстный барьер кочевников плотно отрезали славянских колонистов от основного массива, и их влияние на степную политику едва уловимо.

В отличие от колонизации северо-западной, где Русь столкнулась с внешнеполитическими соперниками (Швецией, Данией, Норвегией, Германией) лишь в конце XII в., и северо-восточной, где противником была одна Волжская Булгария, на юге колонизация встречала потоки кочевников – аваров, болгар, венгров, печенегов, торков, половцев – и испытывала сопротивление Византии, Хазарии, а в дальнейшем Венгрии и Польши.

Консолидация степных народов осуществлялась по мере развития симбиоза тюркской кочевой и древнерусской земледельческой форм общественного строя.

Определяющим в отношениях Руси с подвластными народами было прогрессивное влияние, которое проявлялось многообразно. Эта первостепенной важности проблема все более полно изучается нашими археологами в течение последних двадцати лет. В трудах А. В. Арциховского, X. А. Моора, В. В. Седова, Я. В. Станкевич, Ф. Д. Гуревич и других представлена история славянской колонизации северо-западных земель⁴³⁰; начальные этапы северо-восточной колонизации отражены в работах В. И. Равдоникаса, М. В. Талицкого, Л. А. Голубевой, Г. А. Чернова, А. В. Никитина, Н. Н. Гуриной и других⁴³¹; исследования А. П. Смирнова, Е. И. Горюновой, А. Л. Монгайта, О. Н. Бадера, Т. Н. Никольской, В. А. Оборина по-новому раскрывают процесс колонизации Волги, Камы и Оки⁴³²; труды М. И. Артамонова, П. П. Ефименко, П. Н.  Третьякова, А. Е. Алиховой и других – земель Подонья⁴³³; И. И. Ляпушкина – Поднепровья⁴³⁴; С. А. Плетневой – степей Причерноморья⁴³⁵; Г. Б. Федорова – Прутско-Днестровского бассейна⁴³⁶.

Это огромный, пока еще недостаточно в нашей историографии оцененный фонд наблюдений и выводов, убедительно свидетельствующих, что главной фигурой могучей экономической колонизации, развернувшейся во второй половине первого тысячелетия на Восточноевропейской равнине, был славянский земледелец, что экономический прогресс выражался во внедрении земледелия в среду скотоводческих, охотничьих и промысловых народов. Складывание ремесленно-торговых очагов в национальных областях содействовало их этнической консолидации.

Общественный прогресс выступал в развитии национальных групп феодалов, а также в том, что некоторые народы от родовой и первобытной патриархальщины перешли к феодализму, минуя развитое рабство.

Политический прогресс виден в подготовке местной национальной администрации и в совместной борьбе против других, подчас более алчных феодалов (скандинавских, датских, немецких рыцарей). Прогрессивное, культурное значение имело распространение христианства. Наконец, уже в Древнерусском государстве начали складываться традиции совместной борьбы русского и других народов против социального гнета.

Хронологической гранью сформирования Древнерусского государства в его сложной этнической структуре можно условно считать время княжения Владимира I и Ярослава Мудрого. Именно в это время христианским монархом собственно Руси был усвоен титул «самовластец»; к этому времени более или менее четко определился круг подвластных Руси народов.

Славяно-финно-угорский, славяно-тюркский и славяно-балтийский симбиоз засвидетельствован археологией (трудами Е. И. Горюновой, С. А. Плетневой, В. В. Седова, X. А. Моора и др.) как длительный, многовековой процесс, археологически отраженный в чересполосных поселениях и смешанных формах материальной культуры, постепенно приводящий к консолидации народностей на более четко очерченных территориях. Примечательно, что не норманы, а славяне были носителями этой колонизации.

С упрочением Древнерусского государства этот процесс ускорился, охватив огромную территорию от Финского залива до Дуная, от Белого моря до Волги и Дона; он приобрел классовую, феодальную форму организации, важнейшими элементами которой были данничество, торговля, христианизация.

Письменные, археологические и этнографические источники дают основание утверждать, что экономическую основу русской политики в иноязычной сфере составляло естественногеографическое разделение труда, исторически сложившаяся неравномерность развития хозяйства у отдельных народов нашей страны.

Основное ядро государства – древняя Русь, при всем разнообразии естественногеографических предпосылок и общественно-политических форм, – представляла собой относительно феодально развитую земледельческую страну. Притом и внутри коренной Руси аграрная структура не была однородной (смесь пашни, подсеки, перелога). Другие, подвластные Руси народы еще только находились на пути к феодализму, и по уровню своего хозяйства они могут быть разделены, понятно очень условно, на несколько весьма рознящихся между собой групп: прибалтийские земледельческие народы (пруссы, литовцы, латыши, эстонцы, водь, ижора) – на западе; причерномоские кочевые, народы степные скотоводы (печенеги, торки, половцы) – на юге; известные своими охотничье-рыболовными промыслами корелы, лопари (саамы), коми, югра (ханты-манси) – на севере; смешанные формы хозяйства наблюдались у народов Поволжья (черемисы-мари, мордва, буртасы, вяда) и Северного Кавказа (косоги-черкесы, ясы-осетины).

Разумеется, степень зависимости перечисленных народов и размеры подданной Руси территории были весьма разнообразны и неустойчивы, и при общей скудости источников точно определить их едва ли возможно.

Во главе этих народов стояла местная знать. На протяжении XI – XIII вв. источники фиксируют не только ее сотрудничество с древнерусскими феодалами, но и возрастающую тенденцию к самостоятельности – на Северном Кавказе, в Половецкой степи, в Прибалтике.

Русские князья и бояре, опираясь на иноязычную знать, сохраняли в качестве основной формы эксплуатации земледельцев уже пройденный коренной Русью (хотя и живший в терминологии) сбор дани. По мере консолидации народов крещеная иноязычная знать все шире вовлекается в аппарат государственного управления и сбора даней, видимо, получая свою долю доходов.

В Повести временных лет есть перечень народов, «иже дань дают Руси». Он не полон. Из народов Прибалтики в нем упомянуты литовцы (Литва – Аукштайтия и Нерома – Жемайтия), земгалы, курши (латыши), ливы, чудь (эстонцы); из народов Севера – емь (финны), коми (нермь, печора); из народов Поволжья – черемисы (мари), мордва. Упомянуты в этом списке и финно-угорские народы, уже не встречаемые в летописях XII в., видимо, в основном колонизованные в более раннее время – меря, весь, мурома. Этот перечень составлен, вероятно, тогда, когда через Белоозеро, Ростов и Муром утверждалось господство русской знати в северо-восточном крае, ибо в нем не упомянуты такие народы Поволжья, как буртасы и вяда, судя по «Слову о погибели», бывшие в зависимости от Владимира Мономаха.

Нет в этом перечне и некоторых народов Прибалтики: латгалов, води и ижорян, а также народов северо-востока: корел, лопарей, чуди заволочской, югры, самояди. Можно думать, что в нем названы лишь народы, издавна попавшие в зависимость от южной Киевской Руси; народы же, зависимые от Новгорода, в перечень не включены. Нужно учесть и то, что с торжеством политической раздробленности часть народов, ранее бывших под властью Киева, попала под управление Новгорода, Пскова, Полоцка (эстонцы, латыши); земли заволочские, печерские, югорские стали объектом острых новгородско-киевско-суздальских противоречий; некоторые земли вовсе освободились от зависимости (Литва, Черкесия).

Список Повести можно сопоставить со «Словом о погибели». Круг языческих земель («поганьския страны»), покоренных христианами, приведенный в «Слове», тоже грешит неполнотой: «Отселе до угор, и до ляхов, и до чяхов, от чяхов до ятвязи и от ятвязи до литвы, до немець; до корелы, до Устьюга, где бяху тамо тоймицы погании, а за Дышючим морем, от моря до болгары, от болгарь до буртас, от буртас до чермис, от чермис до мордви»⁴³⁷. Автор «Слова», видимо, не переяславец, как мы думали ранее⁴³⁸; весьма вероятно, что он – киевлянин⁴³⁹, написавший «Слово» в пору кратковременного пребывания в древней столице князя Ярослава Всеволодовича. Поэтому он оставил без внимания такие связанные с Новгородом народы, как водь, ижора, лопари; вовсе не упомянул емь, в его время еще не захваченную Швецией (которую, как и Норвегию, он не назвал среди дальних соседей Руси). Полное представление о круге всех подвластных Руси земель можно будет получить лишь в результате сопоставления русских летописей с иностранными источниками.

О целях властвования над народами (если оставить в стороне действие собственно внешнеполитических и внешнеторговых факторов) можно в некоторой мере судить по количеству и составу доходов, извлекаемых русской феодальной знатью и купечеством Древнерусского государства со времени его окончательного сформирования.

Представление относительно доходов с народов Прибалтики дают факты, относящиеся к Эстонии. Случайно узнаем, что в 1060 г. князь Изяслав Ярославич ходил на землю сосол (Саккала) «и дань заповеда 2000 гривен»⁴⁴⁰. Вспомним, что до начала XI в., пока в Новгороде самостоятельно не утвердился Ярослав, новгородцы, видимо со времен Олега, платили Киеву дань-урок в сумме 2000 гривен да 1000 шла на содержание киевской дружины-засады в Новгороде⁴⁴¹. Со Смоленской земли дань (отвлекаемся от формы) составляла тоже 3000 гривен (XII в.). Сравнительное изучение размеров даней с земель русских и других народов – интересная самостоятельная тема.

Саккальцы дань платить отказались, тем не менее источники сохранили достаточно других свидетельств о данничестве Эстонии, относящихся к XI – XIII вв.⁴⁴² Вторжение немецкого Ордена в Восточную Прибалтику, начавшееся завоевание латвийских и эстонских земель нарушило их подданство Руси. Поступление дани все чаще прерывалось по вине Ордена и вызывало ответные действия со стороны Новгорода. До захвата немецкими крестоносцами Юрьева (Тарту) русские и немецкие источники отмечают сбор новгородскими властями дани, в размере 100 гривен с Отепяа (1210⁴⁴³ и 1212⁴⁴⁴ гг.), в размере 175 гривен⁴⁴⁵ с Харьюмаа⁴⁴⁶ (1214 г.⁴⁴⁷); в походе Ярослава Всеволодовича на захваченный датчанами Ревель тоже были добыты золото⁴⁴⁸ и серебро⁴⁴⁹ (1223 г.). Наконец, когда верный русско-эстонскому союзу князь Вячко пришел с дружиной оборонять Тарту от немецких рыцарей, то эсты «отдали ему подати с окружающих областей»⁴⁵⁰. Вероятно, более или менее регулярную⁴⁵¹ подать по погостам собирали по числу жителей.

Можно думать, что сходно обстояли дела в Латвии⁴⁵² и Литве. Правда, в глоссе переяславского летописца замечено, что литовцы – исконные данники и «конокормцы» Руси⁴⁵³, но, конечно, главное место должна была занимать денежная дань. Даже покоренные волынскими войсками князя Даниила жители сравнительно отсталой прусской земли Ятвягии после одного из поражений «послаша послы своя и дети своя (т. е. заложников) и дань даша и обещевахоуся работе быти ему и городы рубити в земле своей». Представители княжеской власти – данщики – собирали с них в виде дани «черны куны и бело серебро»⁴⁵⁴.

Обращаясь к истории народов Севера, узнаем, что князь Мстислав Владимирович, будучи в Ладоге, беседовал с «мужи старии» (едва ли по возрасту, скорее речь идет о более известных, знатных), которые «ходили за югру и за самоядь», т. е. в ханты-мансийские земли. В «Слове о погибели» к покоренным Русью землям отнесены «тойминци» (р. Тойма впадает в Сев. Двину) и народы, что «за Дышючим морем», т. е. Ледовитым океаном. С них собирали дань. В летописи под 1096 г. помещен рассказ, который этот князь слышал в Новгороде от Гюряты Роговича, чей «отрок» собирал дань в землях печоры (коми) и югры (ханты-манси). Этот данщик, мешая были с небылицами, говорил, что в далеких горах, до которых русские данщики не всегда доходят, да и еще дальше к северу («есть же и подаль на полунощии») живут люди, чей язык (в отличие, видимо, от языка печоры и югры) новгородцам непонятен («не разумети языку их»), но с ними возможна меновая торговля: они «кажать на железо и помавают рукою, просяще железа; и аще кто дасть им ножь ли, ли секиру, и они дають скорою противу»⁴⁵⁵.

В переяславском летописце этот текст пополнен глоссой, отражающей последующий опыт XII – XIII вв.: «дают соболи, куницу, белку против, тысящю дороже цены»⁴⁵⁶. Типичная картина торговли более развитой феодальной страны с народом экономически отсталым.

Переяславская глосса достойна доверия. Напомним описание похода воеводы Ядрея с отрядом в две сотни за югорской (ханты-мансийской) данью. Осажденные с князем в укреплении югорцы говорят: «Копим серебро и соболи и ина узорочья, а не губите своих смерд и своей дани»⁴⁵⁷. Б. А. Романов справедливо заметил, что здесь обязанность сбора дани была возложена на местную знать⁴⁵⁸. Вопрос о начале разработок серебрянных и золотых руд в России является весьма актуальной, но, к сожалению, забытой задачей археологии⁴⁵⁹.

В новгородском церковном уставе князя Святослава (1137 г.) частично отражена разветвленная система сбора даней с населения северо-восточного края; здесь отмечены епископские владения на реках Онеге и Сороти. С Онежской земли в княжий двор шел доход, из которого он выделил епископу гарантированные 100 гривен новых кун в год⁴⁶⁰. С северных погостов ставки равнялись 3, 2, 1½, 1, ½ сорочка в год. Устав более чем на 43 сорочка увеличил поступление десятины от даней в пользу епископии. Обложено было и приморское население, видимо у устья р. Онеги: «на мори от чрена (чрен – чан для выпарки соли) и от салгы (котел) по пузу (пузо – мера веса)».

Подвинье – новгородское владение, но путь туда лежал через область чересполосных интересов новгородских бояр и суздальских князей⁴⁶¹, неоднократно враждовавших здесь из-за сбора даней⁴⁶².

В Уставе Ярослава о мостах среди перечисленных сотен есть «Лопьскаа»⁴⁶³. Район Терского берега – Кольского Полуострова платил дань Новгороду: из летописи под 1216 г. узнаем о существовании «тьрьского даньника»⁴⁶⁴. Едва ли с лопарями (саамами) новгородские купцы торговали иначе, чем с другими далекими северными народами. Что касается дани, то из русско-норвежского соглашения середины XIII в. («Разграничительная грамота») узнаем, что было решено брать «не более пяти серых (беличьих) шкурок с каждого лука (охотника) или по старине, если они (жители) хотят, чтобы по старине было»⁴⁶⁵. Земли севернее Онежского озера еще не были освоены, там жила «дикая лопь»⁴⁶⁶.

О формах экономического освоения земель Поволжья сведений у нас меньше. В «Слове о погибели» сказано, что мордвины, черемисы, буртасы и вяда (вероятно, мордовское племя в Мещерском крае) «бортничаху на князя» Владмира Мономаха⁴⁶⁷. Буртасы (одно из мордовских племен) попали в зависимость от Руси, видимо, после похода Владимира I на Булгарию⁴⁶⁸. С началом феодальной раздробленности эти народы стали зависимы от Владимиро-Суздальской Руси. Из летописи узнаем, что мордвины несли и конокормную повинность: в 1183 г., возвратившись во Владимир из похода на Булгарию, князь Всеволод Юрьевич «кони пусти на Моръдву»⁴⁶⁹.

Из народов Северного Кавказа согласно летописи дань платили косоги (черкесы)⁴⁷⁰. Ее собирал князь, сидевший в Тмутаракани. Так продолжалось вплоть до прихода половцев.

Кочевые народы, граничившие с Русью, составляли одно из очень сложных звеньев степной политики русских феодалов. Печенеги и торки были подчинены к концу XI в. Половецкие ханы не раз совершали набеги на Русь. Причиной набегов была, конечно, не только нужда кочевников в хлебе и других продуктах; в их основе лежало хищничество кочевой раннефеодальной знати; свою роль сыграло и отсутствие стабильной политики у русских князей, искавших среди половецких веж политических союзников в своих распрях на Руси.

В течение полутора столетий юго-восточная Русь систематически разорялась половцами. В этом одна из особенностей экономики Руси; другие страны Европы подобных вторжений не знали. Источники не оставляют сомнений, что этот район считался голодным краем.

На долю русского народа выпала нелегкая задача в течение столетий противостоять напору кочевых орд. Трудность борьбы усугублялась тем, что князья разных русских земель не имели, как правило, единой степной политики. И все же Русь вплоть до монгольского нашествия выстояла в этой суровой борьбе.

В целом половецкие набеги охватывали (как отметил уже Д. Расовский) около 1/15, главным образом степной части страны. При надлежащей организации обороны ни Галич, ни Полоцк, ни Смоленск, ни Новгород, ни Суздаль не были для них досягаемы, а в Киев, Чернигов и Переяславль они вступали лишь в качестве княжеских наемников.

Со своей стороны, князья считали половецкое поле самим Богом предназначенным служить источником разнообразного дохода, ради этого они легко нарушали русско-половецкие союзы, заключенные ими самими или их политическими противниками по борьбе за гегемонию на Руси. Княжеская власть, церковь и подчиненные им светские⁴⁷¹ и духовные⁴⁷² летописцы так настойчиво прославляли активные формы степной политики, но прошло немало времени, пока удалось добиться крупных побед, стоивших русскому народу, в первую очередь жителям степного порубежья, больших жертв.

Половцы появились у границ Руси в 60-х годах XI в. и нанесли ей немалый урон. Лишь начало XII в. отмечено переломом в отношениях: в 1103 г. русские войска, повоевав половцев, взяли «скоты, и овце, и коне, и вельблуды, и веже с добытком и с челядью», один из ханов пытался спастись, предлагая «злато и сребро и коне и скот», но тщетно⁴⁷³. Продвинувшись до Дона, русские войска взяли там 1000 веж (1109 г.)⁴⁷⁴; во второй половине XII в. тоже бывали успешные походы (в 1152⁴⁷⁵, 1165⁴⁷⁶, 1167⁴⁷⁷, 1168⁴⁷⁸, 1170⁴⁷⁹ гг.).

«Сказание о пленном половчине» рисует нам судьбу пленного кочевника, который был «богат зело». Он сидел «все лето» в Киеве, «железы окован» у одного «смысленого человека». Хозяин отпустил его за «искупом», приняв в качестве поручника св. Николу. Последний помог обуздать «безумного варвара», который «повеле рабом своим нарядитися и стадо коней отлучили, им же бяше дати искуп». Кроме того, «малое стадце» перепало и церкви⁴⁸⁰.

XIII век начался успешным⁴⁸¹ половецким походом киевских, волынских и других князей (1203 г.), принесшим им богатую добычу⁴⁸². Возросшая угроза монгольского нашествия, разгром воеводами Чингис-хана союзной суздальскому князю волго-донской половецкой орды и бегство ее остатков за Днепр побудили половецких ханов во главе с Котяном, кочевавших к западу от Днепра, искать помощи дружественных киевских и галицких князей. Просьба о союзе была подкреплена богатыми дарами, в которые входили «кони и вельблуды и буволы и девкы»⁴⁸³. Печальный исход русско-половецкой битвы с монголами на Калке известен.

Следовательно, половецкая степь, постоянно угрожавшая Руси разорительными набегами, тоже могла служить источником серебряной и золотой дани, челяди и скота для русских князей и бояр, но источник этот был ненадежный: он зависел от политических превратностей и на Руси и в расколотой на орды половецкой степи и от международных отношений в Северном Причерноморье.

Челядь и скот, бывшие обычным источником обогащения князей во время войн в коренной Руси, изыскивались ими и в других, вассальных, землях – в Эстонии (в 1116⁴⁸⁴, 1130⁴⁸⁵, 1178⁴⁸⁶, 1191⁴⁸⁷ и др. годы⁴⁸⁸), и в Латвии⁴⁸⁹, и в Корелии⁴⁹⁰, и в Мордве⁴⁹¹, и в Ятвягии⁴⁹², словом повсюду, где источники отразили действия русских властей.

Преобладал, однако, мирный сбор натуральных даней. Рост этого рода доходов с подвластных Руси земель находит объяснение в изменении характера и внутренней, и международной торговли, в которой с XII в. возрастает роль сырья и продуктов первой необходимости⁴⁹³. Нумизматика ясно свидетельствует о проникновении западных денариев в районы русских интересов Поволжья, Приладожья, Подвинья и Прикамья⁴⁹⁴. Металлическое денежное обращение сопутствовало русскому проникновению.

Эти действия общественно обусловлены и закономерны: добыча от внутренних феодальных распрей (окупы, выкупы, ландскнехтство и т. п.), от дани с земель подвластных народов, от войн с соседними державами повсюду в Европе считалась в эту эпоху естественным источником государственного дохода, который представлял собой разновидность ренты.

По мере консолидации народов крещеная иноязычная знать в разных концах страны все шире вовлекается в аппарат государственного управления и сбора даней, видимо, получая свою долю доходов.

Торговля с народами, попавшими под власть Руси, имела солидную давность. Первые известия о торговле Киевской Руси с печенегами, у которых покупались быки, кони и овцы, восходят к X в.⁴⁹⁵ Торговля со степью велась и в XII в., даже военные действия не всегда ее прерывали⁴⁹⁶. Если уже торговые акты Новгородской Руси с немцами богаты криминальным материалом, то легко представить, как торговали с менее опытными в этом деле народами, и не только с «самоядью». Этой выгодной торговлей в Новгороде занимались, видимо, специальные купеческие сотни, упомянутые и в Уставе князя Ярослава о мостах: Лопьская, Водьская, Обонижская⁴⁹⁷. Наличие в Новгороде Чудинцевой и Прусской улиц давно уже понимается в таком же смысле.

Показателен и пример торговли хлебом волынского Владимира Васильковича с голодающей Ятвягией. Ее послы заявили: «Господине княже Володимере, приехали есмя к тобе ото всих ятвязь, надеючись на князь [и] Бог и по твое здоровие. Господине, не помори нас, но перекорми ны собе, пошли, господине, к нам жито свое продаят, а мы ради купим, [а взамен] чего восхочешь: воску ли, бели ль, бобров ли, черных ли коун, серебра ль, мы ради дамы»⁴⁹⁸.

Состав вывоза упомянут в немногих случаях – это хлеб, железо и изделия из него. Археология убедительно свидетельствует о значительном проникновении русской ремесленной продукции на земли всех подвластных народов.

Как ни слабы были экономические связи Руси с подвластными народами, основанные на естественногеографическом разделении труда, они все же породили симбиоз, переплетение хозяйства аграрно развитой страны с землями менее развитыми.

За время существования Древнерусского государства основы политической структуры подвластных ему неславянских земель существенно не менялись. С развитием самостоятельных княжений на Руси органы власти и управления на вассальных землях разрастались и уплотнялись, охватывали новые районы. На смену полюдью пришло управление через города и крепости и погосты с устойчивым обложением данью «уставленных» земель или (в более отдаленных местах) с периодическими наездами данщиков (остатками древнего полюдья). Феодальная раздробленность и в собственно Руси и в ее иноязычных владениях отмечена усилением эксплуатации.

Опорные пункты. Основными центрами были, понятно, города крепости, либо древние, местные, лишь занятые и освоенные русской властью, либо наново построенные ею со специальной целью укрепить свое влияние в национальных областях.

Круг этих опорных пунктов достаточно широк: в прусско-литовских землях – Новогородок, Берестье, Визна⁴⁹⁹; в эстонских – Изборск, Юрьев, Отепяа; в латвийских – Кокнесе⁵⁰⁰, Ерсике⁵⁰¹; в водьских – Копорье; в корельских – Ладога, Олонец. В северо-восточном направлении колонизация шла из Ладоги, Белоозера, Устюга; последний стал важным центром ханты-мансийской, а вместе с Унжой и Городцом-Радиловом и булгарской политики. Наряду с древними центрами поволжской колонизации – Ростовом, Муромом и другими, возник Нижний Новгород; на Северном Кавказе (в частности, в Адыгее) некоторое время центром властвования была Тмутаракань. Степная колонизация опиралась на города Переяславль, Торческ, Канев, Белгород и десятки менее значительных укреплений, стянутых в относительно единообразно организованный тюркский служилый оборонительный пояс; наконец, в галицком Понизье упоминаются Берладь, Текуч, Малый Галич. В Поднестровье, в северной Буковине летописью названы города Васильев, Онут, Хотин⁵⁰².

В этих и других опорных пунктах находились русские посадники или сходные с ними должностные лица с дружинами. Здесь строились их дворы, церкви, оклады и т. п.

Иногда некоторые окраинные крепости использовались и как места ссылки политически неугодных лиц. В 1140 г. новгородские власти «заточиша Якуна в чюдь с братом (сторонников чернигово-суздальских князей), оковавъше и руце к шьи»⁵⁰³; в Ладогу был сослан князь Святослав Ростиславич⁵⁰⁴; в Ростов, когда он еще был окраиной, Ярослав сослал новгородского посадника Константина⁵⁰⁵; в Берладь грозил отправить непокорных вассалов Андрей Боголюбский⁵⁰⁶ и т. п.

В военно-административные центры стекалась дань из погостов (там, где они были); отсюда выходили ватаги данщиков в те земли, где погостов не было (например, коми, хантыманси, лопарей-саамов и др.): здесь подчас заключались текущие соглашения с представителями национальной знати окрестных земель. Управление неславянскими землями составляло важную функцию государственного аппарата, нередко требовало использования военных сил, а когда речь шла о далеких землях, то было сопряжено и с риском. Поэтому в Новгородской республике оно находилось под контролем концов, которые выставляли равное количество воинов (по 100 человек от конца) для сопровождения сборщиков даней⁵⁰⁷.

Но при этом, как хорошо показал А. Н. Насонов, внутреннюю национальную структуру этих земель, как правило, не перекраивали, используя исторически сложившиеся формы властвования⁵⁰⁸. Погосты, упоминаемые в Прибалтике⁵⁰⁹, в землях северо-востока и некоторых других были звеньями русской власти; в погосте можно было получить «корм» и «подводы»⁵¹⁰; здесь возводились церкви.

Понятно, что управление столь обширной территорией, значительно превосходившей собственно Русь, опиралось на разнообразные формы сотрудничества с национальной знатью. Сотрудничество было гибким, оно варьировалось от «равноправных» и матримониальных союзов до разных хорошо известных по внутридревнерусской вассальной дипломатии форм ротничества, подручничества и заложничества и, наконец, просто подкупа – «приголубления»⁵¹¹. Градаций подчинения было великое множество. Если ижорянин старейшина Пелгусий нес военную пограничную службу как вассал-подручник (она ему «поручена бе»), то в северных владениях мелкий нобилитет выделялся из массы общинников лишь бóльшим размером дани. Вспомним подвинского Тудора (новгородский Устав 1137 г.), платившего сорочек белок⁵¹². Матримониальные союзы использовались как будто только с тюркскими ханами и знатью Северного Кавказа, из других народов – с Литвой, но после образования в ней государства.

Поручничество. Ротничество. О поручничестве узнаем относительно Эстонии: нобили Саккалы «поручьшеся» за выплату дани Новгороду⁵¹³ (были ли это поручные записи или они дали заложников, неизвестно, но обременительное соглашение саккальцы сорвали). Ротничество как взаимная присяга вассала и сюзерена известна в отношениях с национальной знатью давно. Еще когда Варяжко – дружинник Ярополка бежал к печенегам и с ними много досаждал Владимиру I, тот «едва привабил и, заходив к нему роте»⁵¹⁴.

Среди ротников суздальских князей видим мордовского князя Пуреша⁵¹⁵, половецкого князя Емяка⁵¹⁶. Тот и другой участвовали в борьбе против Булгарии. И в борьбе за Киев широко применялось ротничество кочевых ханов: печенеги в составе черных клобуков присягали волынскому Мстиславу⁵¹⁷, половцы Чернигову «роте заходиша»⁵¹⁸, с суздальским Глебом Юрьевичем у них тоже были ряд и «рота»⁵¹⁹ и т. д. В сущности, каждая смена великого князя в Киеве предполагает ряд с половцами, а значит, и роту. Роты легко давались и так же легко нарушались (см. «потоптать роту» – 1190 г.).

Сравнительно-историческое изучение вассальной службы кочевых ханов, подвластных Руси, Венгрии и Византии, позволило выяснить⁵²⁰, что за ними сохранялись исконные законы, верования и обычаи («се и при нас ныне половци закон держать отець своих» и «обычая отець своих творять»⁵²¹), включая суд по нормам обычного права, полигамию⁵²², освобождение от налогов с принадлежащих и с пожалованных им земель, сохранение обособленной военной организации, правда, подчиненной русским воеводам, получение добычи⁵²³. Понятно, что ханы, как и представители знати других народов, принявшие православие, попадали в более привилегированное положение.

С первых лет существования древней Руси, когда лишь закладывались основы вассальной политики, ставшей потом традиционной, применялась и практика союзов. История этой политики полна примеров повсеместного использования союзов и военных контингентов для взаимного ослабления противников как Киева, так и других самостоятельных земель. Уменье использовать внутренние столкновения противостоящих сил – старый политический принцип. Достаточно вспомнить слова Мстислава: «Кто сему не рад? Се лежит северянин а се – варяг, а дружина своя цела»⁵²⁴.

Новгородские бояре видели в корелах, вожанах, ижорянах, входивших в состав республиканской волости, своего рода конфедератов (подобных черным клобукам Киева) и с их помощью подчиняли земли финнов и лопарей (саамов)⁵²⁵, корелы и ижоряне боролись вместе с Русью против Ордена и Швеции. Местная служилая знать (вроде ижорского нобиля Пелгусия) не только несла воинскую повинность, но и использовалась (как финский выходец Семен) в иных целях: Семен с новгородской дружиной собирал дань в Подвинье.

Полоцк прибегал к помощи литовских, ливских и водьских⁵²⁶ отрядов в своих домогательствах на Руси. Суздальские князья привлекали половецких и мордовских вассалов к наступлению на Булгарию, использовали их и для освоения самой Мордвы; имея устойчивые связи с «дикими» (т. е. незамиренными) половцами, суздальские князья долгое время сохраняли и матримониальные союзы с владетелями Северного Кавказа, при владимирском дворе встречаются служилые осетины и т. д.

Но особенно широко использовались дипломатические приемы в степной политике. Уже Святослав нанимал печенегов против дунайской Болгарии (970 г.), Владимир I водил их на волжских булгар (985 г.). При киевском дворе служили выходцы из печенегов, хазар, торков. Здесь имелись люди, знавшие печенежский язык⁵²⁷; в войске Святополка среди воевод, шедших на половцев, был Козарин⁵²⁸.

Затем выдвинулись и служилые торки. На снеме в Уветичах среди послов к Давыду от Святополка и Владимира были русские, а от Давыда и Олега посол – торчин⁵²⁹. Посол – высокий служилый пост. У черниговского князя Святослава Всеволодовича среди милостников назван Кочкарь⁵³⁰. Был момент, когда служилый поляк Володислав водил половецкую рать против Волыни, а затем торков – на половцев⁵³¹. Это хорошо отражает сложность задач, стоявших перед русскими государственными деятелями в их степной политике.

Первоначально степную проблему пытались решить, используя регулярную гарнизонную службу русских и других иноязычных контингентов земледельческих народов. Владимир I использовал здесь варягов, в их числе, возможно, и Сигурда, брата Олафа Трюгвасона⁵³²; он «нарубал» «муже лучшие» из разных мест, в том числе и из Эстонии, и поселял на печенежском порубежье (988 г.)⁵³³. «Нарубать» – значит набирать, ибо «нерубленные люди» – это добровольцы⁵³⁴.

Избавленная от угрозы скандинавских завоеваний и набегов эстонская знать нашла свое место в новой структуре власти⁵³⁵, и потому эстонские дружинники были, видимо, в числе послов Руси, заключавших при Игоре мир с Византией⁵³⁶. И позднее выходцы из Эстонии служили в дружине киевских князей. Владимир I водил эстонскую рать на непокорного Рогволода, которого и убил в Полоцке⁵³⁷. Таким образом, Эстонская земля служила целям борьбы за объединение Руси из Киева, отказавшись от былого союза с Кривичской землей. Эстонская знать была использована Владимиром I и для заселения городов на южном печенежском порубежье⁵³⁸, где уже тогда возник прообраз будущей засечной черты⁵³⁹.

Часть эстонской знати получила образование и вышла в число видных древнерусских правоведов. Бояре Тукий и его брат Микула Чудин (т. е. он уже крещен) служили при киевском дворе. Тукий был в дружине Изяслава (1068 г.) и погиб в битве с половцами на р. Соже (1078 г.). Микула имел лен в Вышгороде и «двор» в Киеве. Упомянутый летописью под 1068, 1072 и 1078 гг., он участвовал в составлении Правды Ярославичей⁵⁴⁰. Практика службы эстонской знати на юге сохранялась довольно долго: Иванко Чудинович – боярин, дружинник князя Олега Святославича, был участником снема, созванного Мономахом, когда принимался устав о резах⁵⁴¹; под 1136 г. известен Станислав Добрый Тукович, боярин князя Ярослава Владимировича⁵⁴²; наконец, в 90-х годах XIII в. воеводой волынского князя Мстислава Даниловича был Чудин⁵⁴³.

Служба выходцев из эстонских лучших мужей в Южной Руси, как увидим, вовсе не гарантировала покорности эстов русской феодальной власти.

Когда в степи оборонительную стратегию сменила наступательная, князья и бояре решили защищать Днепр на Дону, одновременно прикрыв Русь кольцом военных поселений тюркских конфедератов – черных клобуков. Район их поселений определен на карте К. В. Кудряшова⁵⁴⁴. По замыслу устроителей этого тюркского пояса он должен был подчиняться единой власти киевского князя и противостоять натиску на Русь других кочевых народов, в первую очередь половцев, как связанных с Киевом и Черниговом днепровско-донских, так и союзных Галичу днестровско-дунайских и тяготевших к Суздали «диких» волго-яицких. Это был щит, прикрываясь которым можно было, казалось, обуздать любого хана Половецкой земли.

С годами тюркский корпус оказался в ведении киевского магистрата; им ведали русские воеводы (1128, 1160 гг.); он имел свои вассальные права и разделял с Киевом успехи и неудачи его союзов с князьями политически раздробленной страны. Корпус вместе с киевлянами участвует в «ряде» и «роте» (1147, 1150, 1169 гг.); чтобы овладеть «Русской землей», надо «въехать» в опорные пункты торков (1150 г.), для этого следует заранее сблизиться с ними посредством «поездства» (1161 г.).

Поначалу дело шло довольно гладко: князья ходили на Дон, а торки отбивали половецкие набеги.

Летопись полна примеров использования кочевников против кочевников: столкновения половцев с торками (1080, 1093 гг.), торков (1126, 1151, 1162, 1173, 1190 гг.), коуев (1185 г.), берендеев (1155, 1161, 1171, 1173, 1174 гг.) с половцами.

Но с торжеством феодальной раздробленности управление торками осложнилось. В Киеве сложились черниговская, волынская и суздальская группировки среди бояр и купцов, среди горожан вообще. Это отразилось и на служилых торках: их былой военной исполнительности пришел конец, появились измены и переходы от одной враждующей группировки к другой – подкуп и продажность разъедали корпус, превращая его в подобие преторианцев.

Характерный факт. Берендеи (как и все черные клобуки) опасались князей, державших союз с «дикими» половцами. Так, среди берендеев и торков в лагере Изяслава Давыдовича под Белгородом возникла измена в пользу волынского Мстислава. Руководители тюркского корпуса тайно «снашивахуться речьми межи собою». Названы три организатора сговора. С одним из пленных, «написавше ему свое знамение», они велели передать князю: «В нас ти есть, княже, и добро и зло. Еже ны хощеши любити, яко же ны есть любил отець твой, и по городу ны даси по лепшему (феодально-вассальная природа «любви» не оставляет сомнений), то мы на том отступим от Изяслава»⁵⁴⁵.

После раздела домена «Русской земли» на три части – волынскую, черниговскую и суздальскую – и обострения борьбы между ними кризис русской степной политики приобрел двусторонний характер: князья использовали союзы с враждующими половецкими ханами, а занимая Киев, втягивали в свои соглашения и тюркский корпус. Практически этот корпус больше всего опасался тех половецких ханов, отношения с которыми у Киева не были урегулированы, т. е. прежде всего «диких» половцев. Едва Юрий Долгорукий перешел с ними Днепр, как черные клобуки забеспокоились о своих вежах (они говорят Изяславу: «К нам приставите брата своего Володимира, ать поедем к своим вежам, заяти же хочем вежи свое, и жены свое, и дети свое, и стада свое и што своего всего – поидем же к Киеву» на помощь⁵⁴⁶).

Степная политика еще более запуталась, когда в пестрый по этническому составу вассальный тюркский пояс были включены и некоторые орды половцев; они осели по Роси – русские, близ Переяславля – переяславские, под Черниговом и т. д. Началось самостоятельное сближение торкской и половецкой знати. И хотя враждующие группировки князей «кормят» конфедератов городами (1159, 1190, 1193 гг.), словом, «приголубливают» их, эта политика, как ниже увидим, начинает давать осечки (1187, 1190, 1192 гг.).

Конечно, ни торкам, ни половцам не было под силу сбросить русскую власть, а уход за Дунай, на Кавказ или за Яик (что показал опыт Атерака-Отрока, Гатара и Котяна) не сулил лучшей доли. Русские князья выгодно использовали матримониальные союзы, с которыми патриархально-феодальная кочевая знать очень считалась. Владимир Мономах в своем «Поучении» славословит наступательную политику в степи. Он осуждает Чернигов за союзы с половцами, но сам заключил с половецкими ханами 19 миров, двести князей убил, сто – отпустил⁵⁴⁷, конечно, за выкуп. Против хана Боняка он вел войну, но с Осенем имел мир и на его внучке, дочери хана Аепы, женил сына Юрия (1107 г.), что, впрочем, не помешало последнему сотрудничать с Боняком⁵⁴⁸.

Чернигов завел дружбу с ханами, враждебными Киеву (1094 г.), а Олег, в свою очередь, женил сына на другой внучке Осеня⁵⁴⁹. Святополк сам женился на дочери Тугорхана (1094 г.), а когда Аепа погиб в булгарском походе, Мономах выдал сына Андрея за внучку Тугорхана⁵⁵⁰. Чернигов продолжал сотрудничать с потомством Боняка – с Севенчем Боняковичем (1151 г.), с Шаруканем (1159 г.). Хан «диких» половцев Башкорд тоже был связан с Черниговом, как отчим Святослава Владимировича, мать которого бежала к половцам и вышла за него (1159 г.); водил дружбу Чернигов и с Кончаком и с Кобяком (1178, 1180 гг.), Владимир Игоревич женился на дочери Кончака; Игорь Святославич Кончаку сват. Когда смоленско-киевские Ростиславичи женили Рюрика на дочери Белгука (1163 г.), последовало разорение «Беглюковых веж» Ольговичами (1168 г.). С «дикими» половцами были тесные связи и у суздальских князей: сильнейший хан Юрий Кончакович – тесть Ярослава Всеволодовича (1206 г.).

Родственные узы связывали с ханами галицко-волынских князей: Мстислав Удалой был зятем хана Котяна. Фактически кочевая знать из составного элемента киевской причерноморской политики превратилась в компонент затяжных смут феодальной раздробленности на Руси.

При таких тесных связях русской знати с кочевой понятно формирование половецкого (иногда христианизированного) служилого люда и включение его в пестроязычную русскую дружину. Половчин Кунут вел отряд пешцев и держал в битве стяг Мономаха⁵⁵¹; Георгий Иванович, брат хана Шаруканя, ездил послом от Святослава к Изяславу Давыдовичу⁵⁵² и т. п. Среди половецкой знати немало лиц носит православные имена, видимо, они христиане.

Анализ политики Древнерусского государства в иноязычной сфере является убедительным свидетельством его прочности, давности политических институтов и т. п. В структуре этого этнически сложного государства скандинавский элемент – одно из второстепенных слагаемых.

Роль церкви в вассальной политике. Заинтересованность церкви в этой политике была прямой: по статьям 4 и 5 устава Владимира Святославича церковная юрисдикция, а значит и десятина от даней распространялась на всю христианизированную территорию: «по всем градомь... и по погостомь и по свободам, где христьяне суть»⁵⁵³. В уставе Святослава и приписках к нему весьма конкретно изображена церковная фискальная организация по сбору даней – денежных, меховых, медовых, соляных.

Церковники проповедовали идею богоизбранности русских (особенно четко это сформулировал митрополит Иларион) и обреченности других, «нечистых людей», окружающих Русь и ей подвластных. Иларион славил объединительную политику Владимира I, который «покорив под ся окрутныа страны, овы миром, а непокоривыя мечем»⁵⁵⁴. Когда во время одного из половецких набегов пострадал Печерский монастырь, известие об этом было сопровождено «Словом о нечистых людях»⁵⁵⁵. Подобная же хула на половцев, которые упрямо «закон держать отець своих», имеется и во введении к Повести временных лет⁵⁵⁶.

Божьим промыслом летописцы освящают все успехи в борьбе против половцев⁵⁵⁷; враждебные «самому богу» и смоленско-киевским князьям ханы Кончак и Кобяк действуют, однако, как союзники князей черниговских, и Бог помогает поразить их⁵⁵⁸. Впрочем, если Киев и Чернигов объединяются для похода на половцев, это тоже от Бога⁵⁵⁹.

Митрополит Иоанн II (1080 – 1089 гг.) оставил колоритные мысли о язычниках. Он осуждает «некых, иже купять челядь», а потом продают ее «в поганые». Этого делать не следует, ибо они «гонивъше нашу веру и многы от веры в неверьство приведше». Сближение русских с язычниками происходило легко, так как простые люди на «краицех» земли далеко не всегда причащались и пост соблюдали. Осуждает митрополит и торговлю с «погаными» вообще и тех, «иже своею волею ходять к поганым купля ради и скверное едять»; если уж они «ядят с погаными не ведая», то надо хотя бы «молитвы творити на оскверненье»⁵⁶⁰.

Жизнь была сложнее церковных доктрин. Утверждалось (устами князя-крестоотступника): «не дай Бог поганому веры яти николи же»⁵⁶¹ – а приходилось верить. Считалось, что «Божьим гневом» гибнут печенеги (разбитые по преданию на месте, где соорудят Софию), торки и половцы⁵⁶². А когда в конце XII в. обнаружился неуспех в использовании торков против половцев, то при дворе смоленско-киевского великого князя Рюрика Ростиславича даже родилась мысль об его равной любви и к православным, и к «поганым»: «зане всих приимаше с любовью и хрестианыа и поганыя и не отгоняше никого же»⁵⁶³. Ничего не поделаешь – политика.

Схожими мыслями пронизан и Киево-Печерский патерик. Монастырь – апологет политики вассалитета, ее ревностный идеолог. Его монахи – Христовы воины воинствующей «необоримой» церкви⁵⁶⁴. Они безропотно гибнут от рук «неверных», как «прьвый престолник» епископ ростовский Леонтий, как крестивший вятичей Кукша⁵⁶⁵. Их стойкость в вере перед лицом поганых Господь вознаграждает, увеличивая паству верующих. Тому пример – монах Никон. Попав в половецкий плен, он перенес тяжкие мучения, но не дал «искуп» поганым. И вот сам Бог освободил его. Пришед в монастырь, Никон учил «не вкусити ничтоже от поганых». Пример его и других праведников побуждал половцев к крещению – «и поганым крестишася и быша мнихи»⁵⁶⁶. Князья, любившие монастырь, одерживали победы над половцами, а враждебные ему терпели поражения. Князь Святополк Изяславич помирился с монахом Прохором после ссоры с монастырем из-за соли и потому одержал победу над агарянами, «взя всю землю их»⁵⁶⁷. Когда князья Ростислав Всеволодович и Владимир Мономах шли в поход на половцев мимо монастыря, то первый велел утопить монаха Григория, мывшего посуду на Днепре. Тот предрек князю гибель, и Ростислав в гневе не взял благословенья в монастыре, а Мономах взял. Последствия не замедлили сказаться: Ростислав утонул у Треполя, а Мономах уцелел⁵⁶⁸.

Авторы Патерика осуждали иудейство. Монах Евстратий вместе с тридцатью «от монастырских работник» был продан «некоему жидовину» в Корсунь. У скупого хозяина все они умерли с голоду, а Евстратий был постник и потому сперва уцелел, но и он был убит. За это Бог покарал еврея: он погиб, когда по указанию царя были разгромлены евреи, обвиненные в торговле пленными христианами. Видя это «чудо страшно», крестились тогда «окааннии же» иудеи⁵⁶⁹.

Сам Феодосий якобы тоже искал мученичества: он не раз «в нощи въстаа, отай всех исхожаше к жидом (т. е. шел в еврейский квартал Киева)⁵⁷⁰ и тех, еже о Христе препираа, и укоряя же, и досажаа темь, и яко отметникы и безаконники тех наричаа, желаше бо оже о Христе в исповедении убиену быти ему»⁵⁷¹. Впрочем, не только в Патерике, а и в реальной жизни Феодосий считал (он писал об этом князю), что ни латанин, ни сарацин, ни булгарин, ни еврей не спасутся, и говорил князю – милуй их, но разоблачай суеверие их⁵⁷².

Патерик обличает и «неверных» армян: врач-армянин не смог вылечить одного из вельмож князя Всеволода, это сделал монах Агапит; армянин, увидев, что православная вера выше его науки, решительно заявил: «оставляю арменьскую веру»⁵⁷³.

Монастырь был в курсе доходных дел: на Северном Кавказе, в Тмутаракани Никон основал монастырь, который еще в XIII в. «приклад же имый в сей Печерьскый монастырь»⁵⁷⁴. И на другом конце страны в Заволочье монастырь, видимо, имел интересы, как причастный к доходу от «печерской дани», и держал там своих агентов. Монах Никита в 1079 г. раньше других проведал об убийстве князя Глеба в Заволочье⁵⁷⁵. Патерик, этот кладезь знаний по истории Руси, позволяет отчетливо видеть, сколь активно участвовала церковь в проповеди феодальной идеологии.

У нас все еще бытует взгляд, будто православная церковь сражалась только словом, не прибегая к мечу. Этот взгляд основан на высказывании митрополита Никифора, содержащемся в его письме Мономаху: «Еже на войну ходити епископом и попомь и свои руце кровию оскверняти, ею же Христос не повеле»⁵⁷⁶. Факты, однако, говорят о другом.

Когда половцы захватили Юрьев, то князь Святополк распорядился срубить укрепленный город Святополч на Витичевском холме и велел «епископу Марину... сести ту» вместе с отрядами юрьевцев, засаковцев «и прочим от инех град»⁵⁷⁷. Юрьевское и Каневское епископство Поросья было не в малой степени русским вариантом церковного центра in partibus. Духовные лица вовсе не чужды рыцарских навыков: владимирский епископ Стефан, прежде игумен печерский, когда понадобилось, легко скакал верхом на коне⁵⁷⁸.

В крупных опорных пунктах русской окраинной политики строились церкви, а если позволяли условия, то и монастыри – церковники видели перспективу. Не одна богатая церковь была в Ерсике – полоцкой крепости в Латвии⁵⁷⁹; среди русского населения Кокнесе упомянут дьякон Стефан⁵⁸⁰. На другом конце страны, в Тмутаракани, по известию, внесенному в летопись Никоном, была церковь в честь Богородицы, поставленная Мстиславом, которому она помогла в единоборстве победить адыгейского князя Редедю: «И вынзе ножь и зареза Редедю. И шед в землю его, взя все имение его, и жену его и дети его и дань възложи на касоги»⁵⁸¹, – без тени морализации по поводу этого действия сообщает летопись. Столь же хладнокровно поведано о вероломном убийстве Владимиром Мономахом половецких князей Итларя и Кытана с их дружинами, которое он осуществил в сговоре с вассалом Святополка Славятой и торками: «и тако зле испроверже живот свой Итларь»⁵⁸², – вот и все, что сказал летописец.

Духовенство – непременный участник военных действий против других народов. Во время похода на приморских половцев Мономах «пристави попы своя, едуче перед полком, пети тропари коньдаки Хреста Честного и канун Святой Богородици»; не удивительно, что и ангелы включились в битву на его стороне и «падоша мнози врази наши супостаты»⁵⁸³. Были убиты 20 пленных половецких князей, в их числе Белдюз, который предлагал богатый выкуп⁵⁸⁴. Так было на юге.

То же видим на севере. Во время похода новгородского воеводы Ядрейко на ханты-мансийскую югру поп Иванко Леген участвовал вместе с ним в переговорах с югорцами и был убит; среди участников этого похода назван Моислав Попович⁵⁸⁵.

На востоке жестоким нападкам церкви подвергалась мусульманская Булгария. Под 1096 г. сказано, что булгары «суть от дочерю Лотову, иже зачаста от отца своего, темь же нечисто есть племя их»⁵⁸⁶. Церковь – неизменная участница наступления на этот народ. В Типографской летописи (ростовский свод 1528 г. хранит оригинальные известия о Булгарии) под 1107 г. сообщается, что во время булгарской осады жители Суздаля усердно помолились Богу и тот внял: он ослепил булгар, а горожане, «из града изшедше, всех избиша»⁵⁸⁷. И во владимирском своде о них пишется как о «поганых бохмитах». Во время разорительного похода на Булгарию в 1164 г. в войске Андрея Боголюбского по распоряжению князя возили икону Богородицы («ю же взял с собою благоверный князь»); ее поместили, конечно, не в дружине: пешцы стояли с ней «на полчищи под стягы»; были тут, вероятно, и попы: «хвалы и песни воздающе ей», был взят город Бряхимов⁵⁸⁸. (Ср. известия о походах 1173, 1182, 1186 гг.⁵⁸⁹).

В обстановке неоднократных булгарских походов церковь искусно использовала факт гибели в Великом граде «некоего христианина» купца Авраамия. «Бысть же сей иного языка не русьского, но христьан сый, имение же бе много ему, а гостьбу деяше по землям». Он приплыл в ладье. Булгары, видя, что он богат, «а не от русскых град пришедша», стали принуждать его переменить веру, возможно используя это как повод поживиться. Он воспротивился и был убит 1 апреля 1229 г. Тогда «христьяне же вземше тело его и положиша в гроб на месте, идеже и прочих христиан погребаху в земли болгарьстей». Бог отмстил неверным – в городе произошел пожар. Казалось бы, достаточно, но владимиро-суздальские князья и церковь решили заработать на угоднике политический капитал. 6 марта 1230 г. прах «мученика» Авраамия с помпой перевезли во Владимир в монастырь княгини Всеволожей⁵⁹⁰.

Как православная церковь освящала неоднократные походы волынского князя Даниила Романовича на литовцев и ятвягов, мне уже приходилось отмечать⁵⁹¹.

В буржуазной, особенно немецкой, историографии допускается односторонняя трактовка политической истории русской церкви, при которой пропадает прогрессивное значение распространения христианства среди неславянских народов.

Это мнение, восходящее к немецкому хронисту Генриху⁵⁹², едва ли справедливо. Здесь разница не качественная, а количественная. Русские власти имели собственные, и, вероятно, идущие от античности через Византию традиции гибкой политики. Мы уже видели примеры широких матримониальных связей русского княжеского дома с кочевой знатью, среди которой немалое число ханов выступает под русскими православными именами⁵⁹³. Последний факт этого рода – торжественное крещение в Киеве, перед совместным русско-половецким походом на Калку великого князя половецкого Бастыя⁵⁹⁴.

И в Прибалтике православная церковь давно действовала достаточно приметно. В земле ижорян у власти был поставлен представитель местной знати старейшина Пелгусий, в крещении Филипп; из среды финской знати на высокие посты в Новгородской боярской республике выдвигались люди, подобные Ceмену Емину. В Толове, подвластной Пскову северной части Латгалии, боярские власти ввели христианство в 1207 г.⁵⁹⁵, чтобы политически затруднить продвижение Ордена; то же сделали в Эстонии новгородские власти после похода 1210 г. под Отепяа (в Угандии): по условиям мира они «крестили некоторых» эстов⁵⁹⁶. Наконец, с усилением колониального наступления Швеции на земли финнов и корел князь Ярослав Всеволодович, правивший тогда в Новгороде, «послав, крести множество корел, мало не все люди»⁵⁹⁷. Кого посылал князь, не сказано, но, очевидно, своих администраторов и попов. Этот единовременный акт, вероятно, сопровождался основанием церквей и монастырей.

В известном «Вопрошании» Кирика (XII в.) есть вопрос о сроках оглашения крещеных, который компетентно разъяснил один «чернець пискоупль», видимо основываясь на новгородской практике той поры. Вот этот любопытный текст: «Молитвы оглашеныя творити: болгарину, половчиноу, чюдиноу преди крещения 40 дний поста, ис церкви исходити от оглашеных; словениноу – за 8 дний; молодоу детяти – все дроуг, а оже бы пред за колко дний, а то лоуче вельми. А то крестяще, потрижды ты же молитвы соуть 4 [и] же глаголяться по 10, теми огласити»⁵⁹⁸. Ясно, что крещение булгар, половцев и чудин (не знаем, заволочских или прибалтийских) – дело хорошо налаженное. Распространение христианства имело последствия, далеко выходившие за узкие рамки классовой корысти православной церкви, содействуя распространению среди подвластных Руси народов элементов более передовой феодальной культуры.

Географическое распределение монастырей подтверждает их участие в окраинной политике. По данным XII – XIII вв. И. У. Будовниц зарегистрировал в Новгородско-Псковской земле 36 монастырей и во Владимиро-Суздальской – 48, а всего, следовательно, по этой части Верхней Руси 84 монастыря. Имелись монастыри и в центрах, связанных с подчинением иноязычных окраин – в Ростове, Ярославле, Костроме, Муромской земле, Рязани, Нижнем Новгороде, Устюге, Белоозере, Вологде⁵⁹⁹. Не случайно выступления против русской власти сопровождались нападениями на монастыри.

Мы не располагаем описью церковных земельных владений той поры. Случайные упоминания о них попали в летопись в связи с действиями кочевников в 1172 г., когда половцы пограбили митрополичий город Полоный. В Киеве тогда княжил суздальский Глеб Юрьевич. Исход событий изображен как чудо, которое сотворил Бог и десятинная Богородица, чье добро князю Михалку Юрьевичу удалось отбить у половцев. Имея сто переяславцев и полторы тысячи берендеев, он разбил половецкий дозор и семитысячную рать⁶⁰⁰. Полоный – в центре степной политики Руси; впрочем, и в другом важнейшем центре – Каневе находился одно время какой-то епископ⁶⁰¹. У владимирской епископии были свои заботы, ее город Гороховец был вынесен к волжской сфере. Его пожгли монголы, когда довоевывали Мордву⁶⁰². О владениях новгородской Софии нечего и говорить: по уставу Святослава Ольговича ее десятинный доход с Обонежского ряда составлял 100 гривен, а с других земель Подвинья и без того немалые поступления, вычисленные в гривнах и в мехах, были увеличены⁶⁰³.

Ясно, следовательно, что церковь – не только деятельный поборник феодальной политики, но и ее ревностный апологет. Это обязывает историка осторожно, но непреклонно под цветистыми палимпсестами официальных хроник различать писанные кровью строки истории народных бедствий.

Источники свидетельствуют, что ни старания государства, ни сотрудничество русских феодалов с иноязычной знатью, ни вмешательство церкви не могли предотвратить освободительной борьбы русского и других народов.

Тема освободительной борьбы народов древней Руси как будто новая: предполагается, что освободительная борьба народов началась чуть ли не с крестьянскими войнами. Источники же свидетельствуют, что в древней Руси проходило зарождение первых, незрелых, тем не менее многообразных и сложных форм такой борьбы. Источники сохранили некоторые, пусть разрозненные, сведения о ней.

Наша историография показала, что кризис Древнерусского государства отмечен усилением классовой борьбы и политическим дроблением страны. Факты свидетельствуют о знаменательном явлении – о том, что с основными этапами классовой борьбы в собственно Руси (60 – 70-е годы XI в., 30-е и 80-е годы XII в.) совпадают вспышки освободительных движений других народов. Кризис Древнерусского государства охватил, следовательно, и его иноязычную сферу. Рассмотрим факты.

Недавно наши эстонские коллеги поставили восстание 60-х годов XI в. в Саккале в связь с классовой борьбой в собственно Руси⁶⁰⁴. Может быть не случайно и летописец, говоря о тогдашних народных движениях на Руси, отметил, что новгородцы прибегали к услугам эстонских волхвов⁶⁰⁵. Получается, что эстонские волхвы дружили с простыми новгородцами, а эстонский знатный человек Микула Чудин участвовал в княжеском съезде, где уточнялся закон страны – Русская Правда, каравшая простых людей за социальный протест.

Видимо, и выступления против русской власти всей Эстонской земли в 30-х и 70-х годах XII в. надо сопоставить с известными общественными движениями в Новгороде и Пскове. Выступление всех земель Эстонии свидетельствует об экономической и этнической консолидации края. Киевские князья совместно с новгородскими войсками⁶⁰⁶ организовали походы на отдельные эстонские области⁶⁰⁷ и, наконец, с новгородско-псковским войском завладели в 1116 г. городом Отепяа⁶⁰⁸.

Но умиротворения Эстонской земли не произошло, как можно видеть из сообщения о походах в 1130 – 1131 гг. Всеволода Мстиславича с новгородской ратью; на следующий год тот же князь предпринял поход вместе со своими братьями от имени киевского великого князя Мстислава Владимировича: князья «взяша» землю эстов и «възложиша на не дань»⁶⁰⁹. О размахе эстонского восстания можно судить по тому, что эстами был занят Юрьев и лишь во время нового похода зимой 1133 г. Всеволод Мстиславич новгородской ратью «възя город Гюргев»⁶¹⁰.

После установления самостоятельности Новгородской республики (30-е годы XII в.), уже столетие ведавшей и делами Пскова, отношения с Эстонией, видимо, целиком перешли в ведение новгородского боярства.

Выступления эстов, попавшие в летопись, были достаточно крупными. В 1176 г. уже не отдельные земли, а «сприходиша вся Чюдьска земля» ко Пскову (т. е., видимо, Юрьев и другие опорные пункты или пали или были блокированы) «и бишася с ними»; здесь «чюди множество избиша», но были также убиты и некоторые псковичи и названные летописью знатные новгородцы. Может быть, это известие попало в летопись, поскольку эти деятели связаны с домом Софии: следом сообщается о том, что посадник Михаил Степанович соорудил церковь Михаила на Прусской улице⁶¹¹, а Моисей Доманежич (вероятно, из купеческой семьи) – другую на Чудинцевой улице⁶¹². Чем кончилось движение, мы не знаем, но, видимо, Эстония бурлила, так как зимой 1178 г. смоленский Мстислав Ростиславич с новгородцами двинулся на эстонскую землю Очелу, а эсты «отбегоша к морю»⁶¹³. Следовательно, новгородские войска воевали в поморской Вирумаа.

Об этом движении гораздо подробнее пишет южная летопись смоленских князей, сообщение ее пронизано духом воинствующей церкви. Когда князь Мстислав сел в Новгороде, то «вложи Бог» ему в сердце «мысль благоу поити на чюдь»; он созвал новгородских мужей и произнес речь, из которой видно, что движение в Эстонии отразилось на жизни Новгорода: «Братье, се обидять ны погании, а быхом оузревше на Бога и на Святой Богородици помочь, помьстили себе и свободиле быхом Новгородьскоую земьлю от поганых». Мысль понравилась, и было двинуто в поход немалое по тому времени 20-тысячное войско (для сравнения напомним, что наибольшая из упомянутых летописями рать Андрея Боголюбского составляла 50 тыс. человек). Здесь уточнено, что князь воевал «по всей земле их» и вернулся «приемше от Бога на поганыя победу»⁶¹⁴; говоря о смерти Мстислава, летописец вложил в уста оплакивающих его новгородских «лепших мужей» такие слова: «Уже не можем, господине, поехати с тобою на иноую землю поганых и поработити во область Новгородьскоую»⁶¹⁵; они хвалят князя, который створил «толикоую свободу новгородьцем от поганых». Церковно-княжеский летописец, как видим, путал свободу с угнетением. В этой связи следует вспомнить и справедливое наблюдение А. Н. Насонова, что эсты никогда не упоминаются в составе новгородского войска⁶¹⁶.

В конце XII в. размах освободительного движения в Прибалтике возрастает. Из-под власти Руси выходит независимая Литва. Земля пруссов в результате походов со стороны Ордена, Польши и Руси утрачивает самостоятельность⁶¹⁷.

Подобно тому как отдельные русские княжества некогда переросли рамки древней Руси и привели к его расчленению, теперь власть отдельных княжений потрясают ранее втянутые в них национальные территории.

Развитие феодальной эксплуатации в коренной Руси совпадает с возросшим натиском древнерусских феодалов на народы. Если на раннефеодальном этапе дело ограничивалось «рядом» с национальной знатью и включением ее в вассальную иерархию на условиях уплаты дани и военной службы, то на втором этапе энергично растет подвластная сфера, строятся города, крепости; с принятием христианства – монастыри, церкви. В наступлении феодалов на национальные окраины были две струи, основная – государственная и частная – боярско-ушкуйническая. Крестьянская колонизация использовалась как средство утверждения феодальной власти над трудящимися (включая и русских переселенцев) национальных окраин.

Народная колонизация была подчинена политике правительства. Русские холопы и смерды искали спасения от гнета на землях язычников, на что указывала дальновидная церковь: «Душегубьства же различна суть: не едино то, еже убити человека, но и се, еже не по вине челядь казнити, и не по силе делом или наготою или гладом, или должника резы насиловати, они же ли удавятся, или потопятся, или в поганыа забежат»⁶¹⁸. Не исключено, что подобные беглецы участвовали в движениях народов. Понятно, что окрепшие народы, почувствовав стеснение своих прав, начали борьбу. Социальное размежевание этой борьбы – дело далекого будущего. Характер общественного строя подвластных Руси народов позволяет думать, что правящая знать, используя выступления трудящихся, домогалась безраздельного присвоения даней.

На беду, обеим сторонам – и Руси, и подвластным ей народам – этим кризисом воспользовались иноземные завоеватели. Вторжение сперва немецких, а затем датских рыцарей в Прибалтику осложнило политическое положение. Древние связи русского народа с народами Прибалтики оказали огромное влияние на ход событий. Истребительная политика Ордена открыла и прибалтийской знати глаза на то, чья сторона предпочтительнее. Литва заключила прочные союзы с Русью. Эстонские нобили тоже выбрали Русь и оформили соглашения с Полоцком, Новгородом и Псковом. Латыши вместе с русскими защищали опорные пункты в Подвинье.

Это сближение сделало возможной совместную героическую борьбу народов. Но монгольский удар на Калке и монгольское нашествие пагубно отразились на судьбах Прибалтики.

Правда, славное Ледовое побоище остановило немецко-датский натиск на Русь, которая сохранила свои водьские и ижорские владения⁶¹⁹, однако часть Прибалтики надолго выпала из числа подвластных Руси земель и попала под жестокое иго Ордена. Начался наиболее тяжелый период в истории эстонского и латышского народов. Только Литва, вобрав земли Белоруссии, сумела сохранить независимость.

Обратимся к другим частям страны. Сохранилась серия известий о выступлениях северо-восточных народов против новгородского боярства. Есть основание ставить и их в связь с волной общественных движений 60 – 70-х годов XI в. на Руси. Известно, что народные движения произошли в разных частях страны, включая Новгород. Здесь правил Глеб Святославич. Судя по летописи, он убил топором руководителя выступления новгородских простых людей, после чего «людье разидошася»⁶²⁰. Вероятно, так и было, но в том же Комиссионном списке Новгородской I летописи отмечено, что этого Глеба новгородцы «выгнаша из города» и он «бежа за Волок, и убиша и Чюдь»⁶²¹. Когда его выгнали новгородцы, сказать трудно, но выступление чуди и убийство в Синодальном списке датировано точно – 30 мая 1079 г.⁶²² Это выступление имело некоторый общественный резонанс и, как мы видели, отразилось в Патерике⁶²³. В самом Подвинье сохранились предания о борьбе чуди против русского владычества⁶²⁴.

Если выступления новгородцев и чуди против Глеба близки хронологически, то борьба жителей Подвинья, народов коми и югры (ханты-манси) в 80-х годах XII в. еще более явственно ассоциируется с народными движениями в других частях Руси.

Во Владимире отмечены «на крестьяньске роде страх, колебанье» (1185 г.), в суздальском Переяславле 24 мая 1186 г. был убит Никита Столпник⁶²⁵. Тогда же произошла «въстань» в Смоленске, вызванная столкновением горожан с князем; в результате ее «много пало лучших людей», т. е., вероятно, местной знати, поддерживавшей князя⁶²⁶.

А в 1187 г. за Волоком и в земле коми (в Печоре) были перебиты новгородские – печерские (т. е. действовавшие в земле коми) и югорские (т. е. ханты-мансийские) данщики; здесь «паде голов о сте къметьства»⁶²⁷. А. Н. Насонов обратил внимание и на то, что кметы равнозначны «доброименитым», и на то, что данщик – «даньник» – вообще термин социально обусловленный⁶²⁸. Показательно и то, что ханты-мансийских данщиков избили в земле коми.

Наконец, крупные народные движения произошли в 1185 г. в Черниговской земле – Новгороде Северском и городах Посемья (к ним относились тогда Путивль, Курск, Рыльск, Вырь и другие, имевшие значительную прослойку тюркского населения), издавна бывших объектом разорительной борьбы между половцами и князьями черниговскими, волынскими, суздальскими и смоленскими. Движение вспыхнуло после того, как стало известно о гибели русского войска Игоря Северского в половецком походе и о намерении князя Святослава передать Посемье сыну Олегу.

Летопись так сообщает о происшедшем: «То бо слышавше возмятошася городи посемьские, и бысть скорбь и туга люта, якоже николи же не бывала во всемь Посемьи и в Новегороде Северьском и по всей волости Черниговьской. Князи изымали и дружина изымала и избита; и мятяхуться акы в мутви; городи воставахоуть и не мило бяшеть тогда комоуждо свое ближнее, но мнозе тогда отрекахоуся душь своих, жалоующе по князих своих».

Не знаем, в какой мере участвовали в этом движении торкские поселенцы, но известно, что положение еще более обострилось (после половецкого набега на Путивль; половцы пожгли его острог и «повоевали» волость. Дело приняло такой оборот, что бежавший из плена князь Игорь, ненадолго задержавшись в Новгороде Северском, направился к своему брату в Чернигов, «помощи прося на Посемье». Черниговский князь не то помог, не то обещал помочь. Как было подавлено движение, источники не сообщают⁶²⁹. Следовательно, выступления в разных частях страны отражали общие закономерности в развитии вассальной иноязычной сферы и свойственные ей противоречия, по-видимому, осложненные экономическими трудностями, вызванными неурожаями и голодными годами⁶³⁰.

Возможно, что в ханты-мансийском крае уже тогда началась глухая борьба против власти русских князей. Она прорвалась наружу в 1193 г., когда новгородцы пошли «в югру ратью» с воеводой Ядреем (Ядрейком). Ядрей – возможно, отец будущего владыки Добрыни (Антония). Если так, то для подробного описания похода был двоякий повод: наличие епископских экономических интересов в Подвинье и личное участие близкого кафедре человека в походе.

Новгородцы, пройдя к югре (ханты-манси), «взяша город (т. е. некий опорный пункт) и придоша к другому граду», где непокорные югорцы «затворишася». Осаждали они город 5 недель, ведя переговоры с югрой, которая «высылаху» к ним своих представителей, «льстьбою рекуще», будто копит дань. Как могли осажденные югорцы копить дань? Видимо, знатные югорцы просили повременить, пока подвезут дань, а на самом деле югра «вои копяче». Когда «скопиша вое», то пригласила воеводу: «поиди в город»; взяв с собою 12 вятших мужей (т. е. вновь видим, что данщики – это феодальная организация), Ядрей пошел с вятшими и с попом, но их перебили. Дана точная датировка очевидца («на канун св. Варвары»). Потом были перебиты еще две группы новгородцев, 30 и 50 человек. Всего погибло 93 человека. Почему именно эту часть осаждавших пригласили в город, не знаем.

Видимо, югорцы действовали не наобум, при них были какие-то советники. В отчете очевидца (по Комиссионному списку) читаем: «Потом рече Савка» – один из ватаги, который «перевет держаше отай с княземь югорьским» (был, значит, и свой князь): «Аще, княже, не убиешь еще Якова Прокшиница, а живого пустиши в Новъгород, то тому ти, княже, опять привести вои семо, и землю твою пусту сътворит». Савка хорошо знал приемы новгородских данщиков. Этот Яков, может быть сын освобожденного Долгоруким Прокши (Прокопия), которого новгородцы в 1141 г. ссылали в чудь; тогда следует видеть в нем возможного продолжателя политики суздальской ориентации, а весь конфликт внутри новгородской ватаги рассматривать как отражение новгородско-суздальских противоречий.

Князь позвал Якова и велел его убить. Тот успел сказать Савке: «Брате, судит ти Бог и святая Софея, аще еси подумал на кровь братьи своей; и станеши с нами пред богом и отвещаеши за кровь нашю».

Остальная новгородская рать, простояв 6 недель под городом, ослабла от голода, и тогда югорцы, «вылезьше из города», перебили многих («на праздник св. Николы»). Уцелело 80 мужей и тем «бе туга и беда». Видимо, в походе участвовала обычная рать – четыреста воинов от новгородских концов. Этот поход был не частным, а государственным предприятием, в котором заинтересованы и бояре, и князь, и архиепископ; поход планировался накоротке, а тут «не бяше вести черес всю зиму» о них «ни на живы, ни на мьртвы, а печаловахуся в Новегороде князь и владыка и вьси Новгород».

Вследствие распри среди данщиков поход стоил многих жертв. Когда в 1194 г. вернулись уцелевшие, то выяснилось, что и на обратном пути они трех участников похода убили, убили бы и больше, но другие, видимо по Правде, «кунами ся откупиша». А обвиняли их за связь с югорцами «на свою братью». Такова интересная страница северной югорской политики республики; хорошо видны нравы людей, проводивших эту политику. Любопытно, что еще в отсутствие данщиков в Новгороде начались пожары и прежде всего «загореся Савъкине дворе»⁶³¹. Вероятно, эти явления связаны: в Новгороде могли столкнуться те группировки, чьи интересы вступили в противоречие среди данщиков.

Судя по «Слову о погибели», начало XIII в. отмечено кризисом столетней политики суздальских князей в Поволжье: автор, вспоминая безоблачные дни, когда черемисы, мордва, буртасы, вяда бортничали на Мономаха, дает понять, что времена изменились⁶³². Причина заключалась, вероятно, в постепенном экономическом развитии и этническом сплочении тамошних народов. Источники отметили обострение отношений с Мордвой⁶³³ и самостоятельные действия мордовского князя Пургаса, который ходил на Нижний Новгород, где пожег монастырь и церковь⁶³⁴.

Видимо, ни союзы с мордовскими князьями, ни использование против них половцев, ни разорительные походы на Булгарию, имевшую в Мордве свою креатуру, не избавили суздальских князей от тревоги за будущее своего господства в Поволжье, тревоги, столь ясно прозвучавшей в «Слове о погибели» в разгар монгольского нашествия.

Осложнение вассальной политики было глубоким и охватывало и земледельческие, и охотничьи, и кочевые народы. Последние имели, пожалуй, больше возможностей для сопротивления. Факты говорят и об их постепенном сплочении (в котором немалая роль принадлежит их хозяйственному симбиозу с оседлым русским населением) и сближении между собой части торко-половецкой знати, не желающей служить политическим видам русской власти. В борьбу и здесь втягивается простой народ. О большом походе волынско-киевско-черниговских князей половцев предупредил кощей (т. е. раб из половцев) Гаврилы Изяславича, и те успели сохранить свое войско, потеряв вежи, семьи и имущество⁶³⁵.

Особенно угрожающим симптомом было нежелание (все в те же 80-е годы XII в.) торков – черных клобуков воевать против половцев. В 1187 г. Киев готовил поход на днепровских половцев; торки заняли их вежи, но сами половцы ушли на Дунай⁶³⁶, наверное, торки их известили, как сделали уже раз, когда Святослав Всеволодович и Рюрик Ростиславич готовились к походу на днепровских половцев у Татинуи – тогда черные клобуки известили своих половецких «сватов» и те ушли за Днепр⁶³⁷.

Показателен и уход служилого торкского князя Кунтовдея от суда Святослава Всеволодовича к половцам; это событие – свидетельство напряженности, и Кунтовдей ее обострял: скрывшись у хана Тоглыя, он начал половцев «водити, подътыча» их на Русь⁶³⁸. Кончилось тем, что Рюрик Ростиславич – более гибкий политик – вступил с ним в переговоры, одарил, водил на «роту» и дал город Дверен в Поросье «ради Руской земли»⁶³⁹. Насколько ослабла княжеская юрисдикция над торками, видно из эпизода, относящегося к походу Ростислава Рюриковича с черными клобуками из Торческа на половцев. В плен к торкам попал половецкий хан Кобан. Опасаясь вмешательства князя, торки и половцы самостоятельно договорились между собой, «не водя его (Кобана) в полк, уладившеся с ним на искуп и пустиша и»⁶⁴⁰.

Если прежде клобуки тайно предупреждали днепровских половцев о готовящемся походе, то в 1193 г. дело зашло дальше. Клобуки были готовы с Рюриком идти на подунайских половцев, но когда Святослав Всеволодович повел было их на половцев поднепровских, дело сорвалось, так как, дойдя до Добра, клобуки дальше идти отказались, заявив, что у них «сваты» за Днепром⁶⁴¹.

Наши источники отрывочны, да едва ли все удалось собрать, но и приведенного материала достаточно, чтобы засвидетельствовать примечательное совпадение в развитии разных форм антифеодальной и освободительной борьбы.

На горе земледельческим и кочевым подданным кризисом Древнерусского государства воспользовались иноземные завоеватели. Монгольское нашествие с востока и вторжение рыцарских ратей шести держав с запада обрушилось на нашу страну. Монгольские полчища смяли и разорвали вековые связи Руси с народами Поволжья, Северного Кавказа и Причерноморья. В кровавых смутах монгольских завоеваний некоторые народы (хазары, печенеги, торки, половцы, булгары, буртасы, вяда и др.) исчезли с исторической арены.

Кровавое дело, начатое Чингис-ханом и продолженное его потомками, дорого обошлось русскому народу и другим народам нашей страны, принесло им неисчислимые бедствия. Нашествие подорвало хозяйство; были уничтожены центры городской культуры. Земли нашей страны оказались разорванными на части и поделенными между правителями отдельных враждующих орд и улусов. Тяжелые дани, разорительные набеги и поборы надолго затормозили общественное и этническое развитие народов, ставших жертвами завоевателей⁶⁴².

Судьбы этих народов зависели от будущего возрождения России и организованной ею борьбы за уничтожение «злогорького» ига.

Жестокое иго немецких феодалов пало на эстонский и латышский народы; на эстонской земле, кроме того, хозяйничали датские захватчики; часть корел оказалась под властью Швеции.

Восточноприбалтийский край, опустошенный войнами и массовым истреблением жителей, попал сразу под власть нескольких господ: немецкий Орден, папская курия, Германия, Дания, Швеция, рассматривали его как источник своих доходов. Каждый из иноземных властителей имел здесь особые формы государственного устройства и права, проводил самостоятельную внешнюю политику. Право покоренных было подчинено власти завоевателей. На прибалтийские народы пали тяжкие поборы и повинности; завоеватели препятствовали экономическому сплочению прибалтийских земель, оттирали местные народы от занятий ремеслом и торговлей, затрудняли этническую консолидацию народов, насильственно внедряя чуждый им язык и веру.

Все это надолго задержало историческое развитие народов Прибалтики. Их судьбы зависели от будущего России.

* * *

Итак, каковы же особенности структуры Древнерусского государства, взятого в целом?

Территориально, экономически и политически преобладающей частью государства была Русь. Феодальный способ производства утвердился на Руси раньше, чем у народов, попавших в зависимость от нее. Эти народы оставались на дофеодальной стадии общественного развития либо только вступали на путь феодализма. Большая тема – многообразное обратное влияние подвластных народов на собственно Русь – еще ждет научного синтеза.

Экономика страны основывалась на естественногеографическом разделении труда, что обусловило значительную роль внеэкономического принуждения в политической ее структуре.

Политическая структура государства базировалась на вассалитете национальной знати и разных формах данничества подвластных ей народов.

Можно сделать вывод и о классовой сущности политики Древнерусского государства. Вассальная политика была своеобразным продолжением внутренней политики класса феодалов, и не нужно ее отрывать от этой политики.

Сказанное является ответом тем зарубежным авторам, которые ищут в древней Руси традиции пресловутого «народного» империализма.

Важно не забывать, что только сказанным отношения Руси с подвластными народами не исчерпывались, что бремя феодальной эксплуатации – это лишь та дорогая цена, которой подвластные народы (как, впрочем, и древнерусский трудовой народ) расплачивались за прогрессивное влияние Русского государства, за то, что оно охраняло их от других (подчас более алчных) захватчиков, за то, что оно способствовало внедрению земледелия в среду кочевников, охотников и рыболовов; за то, что оно несло им начала христианской культуры, создавало слой национальной администрации и т. п.

Изучение Древнерусского государства как некоего этнически сложного политического единства открывает путь к сравнительно-историческому сопоставлению его с Германской, Византийской, Монгольской, Османской и другими империями.

Возникновение Древнерусского государства как этнически разнородного политического единства – закономерный процесс в истории народов Восточной Европы. Древнерусское государство было не только колыбелью трех братских славянских народов – великорусского, украинского и белорусского, оно оставило глубокий след в истории многих народов, часть которых этнически и политически консолидировалась в его составе, где родились первые ростки трудовой дружбы разноязычных простых людей, их общего протеста против классового гнета и борьбы с иноземными захватчиками.

Варварское вторжение монгольских полчищ и немецких рыцарских войск прервало и деформировало этот естественноисторический процесс вызревания самостоятельных славянских и иноязычных государств, связанных властью сначала единой, а затем феодально раздробленной Руси. Этот процесс не заглох потому, что в отличие от непрочных империй Древнерусское государства имело преобладающее славянское ядро, глубокие корни в дофеодальной народной колонизации, значительные традиции борьбы народов против социального гнета и за независимость; оно оставило неизгладимые прогрессивные следы в истории многих народов (часть которых – народы Севера, некоторые народы Прибалтики, Поволжья – удержалась под властью Руси).

Процесс возобновился с образованием Русского централизованного государства и развитием Российской империи. Завершился он лишь после того, как Великая Октябрьская социалистическая революция разрушила царскую тюрьму народов и открыла ее бывшим узникам путь к развитию в свободные социалистические нации.

Русская Правда является одним из важнейших источников по истории социально-экономических отношений в древней Руси. Развитие древнерусского общественного строя восстанавливается в значительной мере на основании сопоставления статей Краткой и Пространной редакций памятника.

Сопоставление это⁶⁴³ показывает, что из 43 статей Краткой редакции Пространная редакция использовала 41 (1 – 17, 19 – 40, 42, 43)⁶⁴⁴, 2 статьи Краткой редакции (18, 41) в Пространной отражения не нашли.

На некоторые не лишенные интереса соображения наводят наблюдения за тем, в каких разделах Пространной редакции статьи Краткой редакции привлечены в качестве источника. Пространная редакция обычно делится в рукописях на две части. Первой (статьи 1 – 52) предшествует заголовок «Суд Ярославль Володимеричь. Правда Русьская», вторая (статьи 53 – 121) начинается заглавием «Устав Володимерь Всеволодича». В первой (меньшей) использована 31 статья, что составляет около 3/4 всей Краткой редакции (l – 7, 9 – 16, 19 – 31, 38, 40, 42)⁶⁴⁵; во второй (большей) – 10, т. е. около ¼ названного памятника (8, 17, 32 – 37, 39, 43)⁶⁴⁶.

Из Древнейшей Правды (начальные 18 статей Краткой редакции) в первую часть Пространной редакции вошли в качестве источника 15 (1 – 7, 9 – 16)⁶⁴⁷, во вторую 2 (8 и 17)⁶⁴⁸. Из Правды Ярославичей (статьи 19 – 41) в первой части Пространной редакции использовано 15 статей (19 – 31, 38, 40)⁶⁴⁹, во второй – 7 (32 – 37, 39)⁶⁵⁰.

То обстоятельство, что Древнейшая Правда почти целиком вошла в переработанном виде в первую часть Пространной редакции, говорит о большей древности этой части по сравнению со второй частью памятника. Мало того, напрашивается вывод, что статьи 8 и 17 Краткой редакции, послужившие источником второй части редакции Пространной, по-видимому, отсутствовали в той рукописи Древнейшей Правды, которая была у составителя первой части. Эти статьи, надо думать, представляют собой более позднюю вставку в текст Древнейшей Правды.

Данный вывод подтверждается и анализом текста самой Древнейшей Правды. Бросается в глаза, что построение ст. 8 отличается от построения смежных с ней статей, и это выдает ее вставочный характер⁶⁵¹.

Ст. 7: «Аще ли перст утнеть...»

Ст. 9: «Оже ли кто вынезь мечь, а не тнеть...»

Ст. 10: «Аще ли ринеть мужь мужа...»

Ст. 11: «Аще ли челядин съкрыется...»

Конструкция ст. 8 совершенно иная: «А во усе 12 гривне, а в бороде 12 гривне».

По своей конструкции выделяется из комплекса предшествующих статей и ст. 17.

Ст. 14: «Аще познаеть кто...»

Ст. 15: «Аще где възыщеть на друзе...»

Ст. 16: «Аще кто челядин пояти хощеть...»

Ст. 17 построена иначе: «Или холоп ударить свободна мужа...»

За то, что ст. 17 представляет собой позднейшую вставку, говорит и встречающийся только в ней термин «холоп»⁶⁵². Во всех других статьях Древнейшей Правды употребляется термин «челядин».

Вставкой в текст Древнейшей Правды является также ст. 18, следов которой вообще нет в Пространной редакции и которая близка к одному из дополнений к «Закону судному людем»⁶⁵³.

Таким образом, исключив из Древнейшей Правды статьи 8, 17, 18, мы восстановим примерно тот ее текст, который был в распоряжении составителя первой части Пространной редакции. Составитель второй части этой редакции, очевидно, работавший позднее, мог воспользоваться более полным текстом Древнейшей Правды с позднейшими вставками.

Распределение по двум частям Пространной редакции статей, взятых из Правды Ярославичей, также наводит на мысль, что у составителей этих частей были разновременные тексты, из которых сложилась Правда Ярославичей. Статьи 19 – 31, 38, 40, вошедшие в переработанном виде в первый раздел Пространной редакции, отличаются известной целостностью по содержанию и структуре. Речь в данных статьях идет сначала о штрафах за убийство представителей княжеской администрации и зависимых от князя людей (19 –27), затем о штрафах за кражу или уничтожение княжеского скота (28, 31, 40); особо рассматривается случай убийства вора, задержанного при ограблении клети или хлева (38). В целом перед нами домениальный кодекс, стоящий на страже интересов князя-вотчинника.

Стройность тематики и конструкции данного кодекса нарушают статьи 29 (об уводе холопа) и 30 (о «кровавом муже»)⁶⁵⁴. Весьма возможно, что ст. 29 отсутствовала в первоначальном тексте постановлений Ярославичей и была добавлена к ним позднее. Что касается ст. 30, то она представляет собой просто сжатый вариант ст. 2 Древнейшей Правды, который не имеет прямого отношения к Правде Ярославичей и, возможно, внесен в этот памятник тогда, когда он был слит с Древнейшей Правдой.

На статьях Правды Ярославичей (32 – 37, 39), которые послужили источником второй части Пространной редакции, так же как на группе статей, использованных в первой части данной редакции, лежит отпечаток известного единства с точки зрения содержания и конструкции. Это тоже домениальный кодекс, но несколько иного характера. В ранее выделенном кодексе речь шла, во-первых, об охране жизни лиц, принадлежащих к вотчинному княжескому персоналу, во-вторых, о хищениях или уничтожении княжеского скота и краже запасов (возможно, зерновых) из кладовой. Статьи 32 – 37, 39 берут под охрану различные виды земельной собственности и, в связи с этим, разные отрасли вотчинного хозяйства. Здесь фигурируют или подразумеваются и пашенные участки (ст. 34: «а иже межу переореть»), и луга (ст. 39: «оже сено крадуть...»), и борти (32), и лесные охотничьи угодья (37), и водоемы (36), и рыбные ловли (ст. 35: «а оже лодью украдеть...»). Устанавливаются штрафы за нарушение интересов феодала (в ряде случаев прямо называется князь), собственника земель разного характера и назначения, используемых для заведения как сельского хозяйства, так и промыслов.

Несколько выделяется в ряду рассматриваемых постановлений ст. 33, запрещающая «мучить» (т. е. пытать) без специального разрешения на то князя лиц, находящихся под княжеской защитой: как смердов, так и огнищан, тиунов, мечников. Возможно, что эта статья не входила в состав домениального кодекса, посвященного охране княжеской земельной собственности, и была включена в его текст позднее.

Вставкой в текст Правды Ярославичей является, надо думать, не случайно отсутствующая в Пространной редакции ст. 41 об отчислениях от штрафов, взимаемых за преступления, в пользу мечника, «емца», церкви⁶⁵⁵.

Сопоставление Краткой и Пространной редакций дает основание сделать вывод, что Правда Ярославичей возникла на основе двух домениальных кодексов сыновей Ярослава и дополнений к каждому из этих кодексов.

Ст. 42 Краткой редакции («Покон вирный») представляет собой специальный устав князя Ярослава Владимировича⁶⁵⁶. На это имеется указание как в данной статье («То ти урок Ярославль»), так и в соответствующем ей тексте Пространной редакции (ст. 9: «А се покони вирнии были при Ярославе»).

Таким же специальным уставом является ст. 43 Краткой редакции («Урок мостьников»), в видоизмененном виде вошедшая и в Пространную редакцию (ст. 97). Есть основание связывать данный «урок» с именем Ярослава⁶⁵⁷.

Итак, сравнительный анализ Краткой и Пространной редакций дает материал для изучения вопроса о составных частях первой и о их взаимоотношении.

Наиболее ранним из памятников, которые послужили непосредственной основой Краткой редакции, является так называемая Древнейшая Правда. Из всех высказанных в литературе точек зрения на ее происхождение наиболее правдоподобной представляется та, согласно которой памятник относится к 1016 г. и представляет собой законодательный акт, оформленный князем Ярославом после восстания, происшедшего в 1015 – 1016 гг. в Новгороде⁶⁵⁸.

События, предшествующие новгородскому восстанию, изложены как в Новгородской I летописи младшего извода, так и в Повести временных лет⁶⁵⁹. Княживший в Новгороде Ярослав должен был ежегодно высылать из собираемой с населения дани своему отцу Владимиру в Киев «уроком» 2000 гривен; 1000 гривен шла на раздачу «гридем» (дружинникам) в Новгороде. После того, как Ярослав отказался уплачивать великому киевскому князю установленную сумму, тот начал готовиться к походу на Новгородскую землю. Ярослав, принимая меры к сопротивлению, нанял «за морем» варяжскую дружину. Ее надо было содержать («кормить»), и это привело к увеличению повинностей с населения. Варяги-наемники бесчинствовали («начаша варязи насилие деяти на мужатых женах», «насилье творяху новгородцем и женам их»). Действия варягов вызывали недовольство, и в городе вспыхнуло восстание. По словам Повести временных лет, «вставше новгородци, избиша варягы во дворе Поромони». Участниками движения были горожане («гражаны»), возглавляла его местная знать («нарочитые мужи»). На последнюю и обрушился гнев Ярослава. Он зазвал руководителей восстания в свое загородное село Ракому, где они были перебиты, очевидно, его гридями. Слова Новгородской I летописи «иссече» «вои славны тысящу» надо, очевидно, понимать не в том смысле, что погибла тысяча славных воинов, а в том, что подверглись избиению знатные военачальники, возглавлявшие подразделения войсковой «тысячи». В Повести временных лет выражению «вои славны тысящу» соответствуют слова «нарочитые мужи»⁶⁶⁰.

Сразу после кровавой расправы с новгородской знатью, «в ту же нощь», Ярослав получил известие из Киева от своей сестры Предславы о том, что великий князь Владимир умер, а его место на киевском столе занял его сын Святополк, начавший борьбу со своими братьями, в которых он видел политических соперников.

Готовясь к войне с новым киевским князем и желая обеспечить себе поддержку новгородцев, Ярослав собрал вече «на поле», т. е. за городом, и, по словам летописи, обратился к новгородцам со словами раскаяния по поводу сечи, устроенной им в своей загородной резиденции, и с просьбой оказать ему военную помощь в предстоящем столкновении со Святополком. Если верить летописи, участники вечевого собрания согласились сразу на примирение с Ярославом и на участие в его войске («и реша ему новгородци: а мы, княже, по тобе идем»). Но, вероятно, в действительности все было сложнее. Видимо, велись переговоры, в которых Ярослав обещал новгородцам и денежное вознаграждение, и грамоту с какими-то политическими гарантиями. По-видимому, также определенный политический смысл имело обращение Ярослава к широкому кругу новгородских «гражан», поддержкой которых он хотел заручиться после того, как сильно подорвал свои позиции в среде «нарочитых мужей».

Тактика Ярослава имела успех. Ему удалось собрать в дополнение к тысячной варяжской дружине еще 3000 новгородцев. Среди последних были горожане, смерды, старосты (очевидно, как городские, так и сельские). После завоевания киевского стола Ярослав наградил участников похода (раздав смердам по гривне, а горожанам и старостам по 10 гривен) и отпустил их в Новгородскую землю, «дав им Правду, и устав списав, тако рекши им: по се грамоте ходите, яко же списах вам, тако же держите». Новгородская I летопись рассказывает об этом под 1016 г., причем после воспроизведения слов Ярослава помещает текст Краткой редакции Русской Правды: «А се есть Правда Рускаа».

Все вышеизложенное дает основание говорить о том, что выданная князем Ярославом новгородцам грамота, представляющая собой запись правовых норм (Правды), служащих руководством для суда (устав), сохранилась в составе Краткой редакции изучаемого памятника. Это так называемая Древнейшая Правда, или статьи 1 – 7, 9 – 16 Краткой редакции, к которым впоследствии были добавлены статьи 8, 17, 18.

Анализируя Древнейшую Правду, надо учитывать ее назначение. Явившись продуктом острой политической борьбы в Новгороде, она должна была гарантировать новгородскому населению, прежде всего горожанам, охрану от притеснений со стороны княжеских дружинников и особенно со стороны наемных варягов. Она должна была в то же время создать княжеской дружине, варягам в том числе, условия, которые обеспечили бы им защиту от выступлений против них новгородцев.

Подбор правовых норм в Правде подчинен в значительной степени указанным задачам. Разработана шкала наказаний за различные преступления, являвшиеся следствием распрей, усобиц, столкновений: за убийство, нанесение увечий, членовредительство, избиение и т. д. Предусмотрены кары за угрозу оружием и за оскорбление чести.

Не так легко ответить на вопрос, какую социальную среду имеет в виду Древнейшая Правда. Лишь в ст. 1 довольно детально перечислены различные категории населения по признакам как территориально-этническому, так и национальному. Но надо думать, что большая часть этого перечня представляет собой двойную вставку⁶⁶¹, сделанную Ярославом в 1016 г. в основной текст Правды, подготовленный для выдачи новгородцам. В статье речь идет о мести за убийство и ее замене (в случае отсутствия лиц, имеющих право мстить или нежелающих своим правом воспользоваться) сорокагривенным штрафом. Конец текста читается так: «аще не будеть кто мьстя, то 40 гривен за голову; аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои будеть, любо словенин, то 40 гривен положити за нь». Вторичное указание на 40 гривен, лишь подкрепляющее то, что было сказано по этому поводу в первый раз, дает основание считать фразу со слов «аще будеть русин…» до слов «...любо словенин» вставочным текстом. При этом можно предполагать, что вставка была сделана в два приема. Первоначально было сказано, что постановление ст. 1 распространяется как на выходцев из Киевской Руси, так и на новгородцев: «аще будеть русин... любо словенин». Затем указание на территориально-этническую принадлежность убитых было дополнено перечнем тех социальных разрядов, к которым они могли быть причислены. Так в тексте появились термины, обозначающие различных княжеских (киевских), а может быть, и местных новгородских дружинников («гридин», «ябетник», «мечник»), купцов («купчина»).

Что касается указания на «изгоя» (человека, порвавшего связь со своей общиной, может быть городской, может быть сельской), то оно, очевидно, отсутствовало и во второй вставке и появилось в тексте не в 1016 г., а позже. Такой вывод можно сделать прежде всего на основе наблюдений за построением статьи в ее первоначальном виде и за конструкцией вставок в нее.

Первая вставка построена по принципу «аще» – «любо» («аще... русин... любо словенин»).

Вторая – рядом союзов «любо» дифференцирует понятия «русин» и «словенин».

Возвращение к союзу «аще» перед словом «изгой» позволяет думать, что перед нами новое напластование, легшее на текст после обеих вставок, сделанных в 1016 г.

Политический смысл ст. 1 в редакции 1016 г. заключался в том, что декларировалась воплощенная в правовую норму идея охраны законом жизни лично свободных людей различных состояний. Эта статья была ответом на новгородское восстание 1015 – 1016 гг. В нем были сильны мотивы национальные (борьба с засилием наемных варягов), проявился сепаратизм новгородской знати, выступившей против княжеской дружины, наконец, вылилась наружу и социальная рознь в новгородском обществе: рознь между господствующими верхами («нарочитыми мужами») и рядовыми горожанами («гражанами»).

В других статьях Древнейшей Правды уже нет сведений о столь дифференцированной структуре новгородского общества, как в ст. 1. Обычно о правонарушителе или преступнике говорится в общей форме: «кто», «кого», «той» и т. д. Социальное деление проводится лишь по линии «муж», «свободный муж» (т. е. лично свободный человек) и «челядин» (раб).

Выясняется, что «муж» – это по большей части вооруженный воин. Его постоянной принадлежностью является меч. В статье о процедуре свода в связи с розысками пропавшего имущества в составе последнего названы конь, оружие, «порт» (доспех). Честь воина охраняется повышенным штрафом. Поэтому за удар, нанесенный ему батогом или жердью, виновный платит в четыре раза

нет скана стр. 135–136–137–138

Если исходить при изучении характера общественной жизни того времени из одной Древнейшей Правды, то можно составить об этой жизни весьма одностороннее представление.

Однако и на основе одной Древнейшей Правды можно говорить, что общество ее времени было раннефеодальным (с сильными элементами рабовладения), что уже сложился господствующий класс («нарочитые мужи»), державший в своих руках политическую власть и использовавший для укрепления развивающейся феодальной государственности родоплеменные институты.

В связи с этим возникает вопрос: как надо расценивать акт выдачи в Киеве Ярославом Правды новгородцам. Судя по летописи, это произошло на собрании новгородских «воев» перед роспуском их домой⁶⁶². Если учесть, что еще в Новгороде, готовясь к войне со Святополком и договариваясь о помощи с «гражанами», Ярослав собрал для этого вече, то можно думать, что таким же вечем было и киевское собрание. Может быть, оно происходило также где-то за городом, «на поле», как это было в Новгородской земле. Конечно, внешний демократизм не должен вводить в заблуждение. Надо думать, что на вече Ярослав в первую очередь имел дело с «нарочитыми мужами». Однако вся история его похода из Новгорода на Киев была такова, что он должен был считаться с рядовыми «мужами"-«воями», его поддерживавшими.

Можно ли рассматривать Правду Ярослава как жалованную грамоту Новгороду?⁶⁶³ Формально можно. Но по существу это скорее договорный акт, оформленный на собрании «воев» (во главе с «нарочитыми мужами»), имевшем полномочия веча, так как, выдавая Правду, Ярослав выполнял обязательства, взятые на себя еще в Новгороде. Именно поэтому много позднее новгородские власти как раз ко времени Ярослава возводили начало договорных отношений Новгорода с князьями.

Ряд правовых норм, включенных в Древнейшую Правду в 1016 г., возник значительно раньше, в IX – X вв., а может быть, и в VIII в. Сличение Древнейшей Правды с договорами Руси с Византией 911 и 944 гг. дает возможность установить, какие из статей памятника, связанного с именем Ярослава, восходят к юридической практике, нашедшей отражение в указанных международных договорных актах, и в чем заключается эволюция права на протяжение времени с начала X по начало XI в.

Ст. 1 Древнейшей Правды (о кровной мести) обнаруживает определенную близость к тем разделам договоров с Византией князей Олега (911 г.) и Игоря (944 г.), в которых говорится об убийстве. По первому договору (ст. 4) человек, совершивший убийство и задержанный, подлежит преданию смерти. Если убийце удавалось бежать, то его дальнейшая судьба зависела от того, имелось ли у него имущество. В том случае, когда имелось, оно служило источником уплаты родственникам убитого выкупа в сумме, предусмотренной законом; определенная доля из имущества виновного полагалась и жене убитого. Выкуп был, очевидно, заменой смертной кары. В том случае, когда скрывался от ответственности за убийство человек, у которого не было средств для удовлетворения родственников убитого, беглый преступник считался преследуемым судом до тех пор, пока его не находили, чтобы убить.

В договоре 911 г. о кровной мести прямо не говорится, поэтому можно подумать, что речь идет о смертной казни за убийство, осуществляемой органами государственной власти. Однако соответствующая статья договора 944 г. (13) ясно указывает на родственников убитого («ближнии убьенаго»), которые имеют право предать убийцу смерти⁶⁶⁴. Следовательно, подразумевается именно кровная месть.

В рассмотренных постановлениях договоров много общего с Древнейшей Правдой, но она делает шаг вперед в ограничении кровной мести. Уже из договоров видно, что право применения мести находится под контролем суда. Правда усиливает этот контроль, ограничивая определенными степенями родства круг родственников, которым дозволено мстить, предоставляя суду давать санкцию на осуществление акта мщения.

Статьи 3 и 4 Древнейшей Правды о наложении штрафа за удар, нанесенный мечом, чашей или другими предметами, напоминают статьи договоров 911 г. (5) и 944 г. (14) о взыскании «по закону русскому» 5 литр серебра с того, кто «ударить мечемь или бьеть кацем любо сосудом» («ударить мечем, или копьем, или кацем оружьем»)⁶⁶⁵. Постановления договоров полнее норм Древнейшей Правды. В договорных грамотах рассматривается случай привлечения к уплате штрафа бедняка, который не сможет внести полностью требуемую с него сумму. Он должен отдать все, что имеет, вплоть до последней одежды, и принести присягу в том, что больше у него ничего нет; только тогда его освободят от дальнейшего взыскания. Отсутствие этой нормы в Древнейшей Правде, конечно, не означает, что она перестала применяться. Древнейшая Правда вообще лаконична и подразумевает гораздо больше того, что говорит.

В договорах имеются специальные статьи (911 г. – 12; 944 г. – 3, 4) о похищенных, беглых, проданных рабах (челядинах). В Древнейшей Правде нет прямых аналогий соответствующим постановлениям договорных грамот. Это и естественно, ибо порядок розыска рабовладельцами своих челядинов на Руси и в Византии не мог быть одинаковым. В частности, процедура свода в Византии была, конечно, неприемлема. Но Правда, как и договоры, говорит и о пропаже, и о побеге челядина, и также стоит на страже интересов собственника рабов.

Таким образом, в Древнейшую Правду вошел целый ряд правовых норм, сложившихся много раньше возникновения указанного памятника, существовавших в том или ином виде уже в начале X в. Можно предполагать даже, что в то время эти нормы были уже записаны, что существовал какой-то правовой кодекс, служивший руководством для суда⁶⁶⁶. В договорах имеются ссылки на «закон русский» (911 г. – ст. 5; 944 г. – ст. 14) и на «устав и закон русский» (944 г. – ст. 6). Если сопоставить эти ссылки со словами Новгородской I летописи о том, что Ярослав новгородцам «дав... Правду... и устав списав», то можно сделать вывод, что договоры под «законом» подразумевают «правду», т. е. право, комплекс юридических норм, а под «уставом» – их запись, письменный текст. В предполагаемый правовой сборник входили постановления о мести, ударе оружием, о розыске челядинов, впоследствии заимствованные Правдой Ярослава. Возможно, что данный сборник послужил источником и ряда других статей, имеющихся в Новгородской Правде, древних по своему характеру, но отсутствующих в договорах. Совершенно естественно, что в актах договорных отношений киевских князей с Византией отразились только те формулы «устава и закона русского», которые могли найти применение на международной арене. Восстанавливаемый же правовой кодекс гарантировал юридические взаимоотношения внутри страны, и поэтому из него далеко не все вошло в договоры Олега и Игоря, а кое-что из невошедшего, может быть, было использовано впоследствии Ярославом для своей Правды.

С другой стороны, некоторые из правовых норм предполагаемого древнерусского кодекса не попали в Правду Ярослава, но следы их можно найти в Правде Ярославичей и в Пространной Правде. Это видно из сопоставления названных памятников с договорами Руси с Византией X в. Так, в договоре 911 г. (6) говорится: если похититель чужого имущества, застигнутый на месте преступления владельцем и при задержании оказавший сопротивление, будет убит, то хозяин, совершивший убийство при защите своей собственности, не несет ответственности. Похититель, давший себя связать, должен уплатить владельцу тройную стоимость имущества. Договор 944 г. (6) опускает случай с убийством грабителя и говорит лишь о его материальной ответственности за похищенное, причем в двойном, а не в тройном размере.

Правда Ярославичей (21, 38) по существу повторяет постановление договора 911 г.⁶⁶⁷, указывая, что убийство грабителя на месте преступления («на своем дворе любо у клети, или у хлева») законом не карается. Но касаясь того случая, когда похитителя связали, Правда (в противоположность договору) делает предметом своего внимания ответственность не человека, виновного в краже (об этом ничего не говорится), а владельца имущества, на которое он покушался. Связанный грабитель должен, быть доставлен для суда на княжеский двор, и за самосуд, над ним учиненный, хозяин двора, где он задержан, отвечает.

Конечно, один и тот же юридический казус договоры X в. и Правда Ярославичей толкуют не вполне одинаково, но в основе соответствующих статей данных памятников лежит один правовой источник, восходящий, как можно думать, к древнему законодательному кодексу, о котором выше шла речь.

Ст. 13 договора Олега с Византией 911 г. посвящена вопросу наследственного права. Здесь говорится, что имущество умершего наследуют те, в пользу кого он составил завещание при жизни. В случае отсутствия завещания имущество переходит к ближайшим родственникам («малым ближикам»). Бросается в глаза сходство норм договорных актов X в. и Пространной Правды (92)⁶⁶⁸, согласно которой при разделе наследства между детьми умершего следует руководствоваться «рядом» последнего, а при отсутствии «ряда» передать имущество покойного «всем детям», выделив лишь часть на помин его души. В ст. 99 Пространной редакции Русской Правды встречается термин «ближии», под которым имеются в виду ближние родственники несовершеннолетних детей, лишившихся отца и нуждающихся в опеке. Термин этот равнозначен выражению «малые ближики» договора 911 г.

Ст. 3 договора Олега с Византией разбирает процессуальную сторону вопроса об установлении виновности лица, подозреваемого в совершении преступления («А о главах, иже ся ключить проказа»)⁶⁶⁹. Преступление считается доказанным при наличии прямых улик, в том числе, надо думать, и улик со стороны очевидцев («да елико яве будеть показании явлеными, да имеють верное о тацех явлении»). Если таких данных у суда нет, то тот, кому предъявлено обвинение, не (подтверждаемое явными доказательствами, должен дать показания под присягой. Без этого суд не может считать установленными характер и степень вины ответчика и подвергать его наказанию.

Данная процессуальная норма почти полностью совпадает с нормой, зафиксированной в ст. 21 Пространной Правды, где речь идет об обвинении в убийстве, не подкрепленном свидетельскими показаниями. В терминологическом отношении договор и Пространная Правда близки между собой. Выражение первого памятника «а о главах, иже ся ключит проказа» сходно со словами второго «а истця начнеть головою клепати». По существу, оба памятника предлагают в случае отсутствия приведенных очевидцами данных, обличающих обвиняемого, передать дело «божьему суду»: «то ти им правду железо», – читаем в тексте Пространной редакции Правды.

Конечно, требует объяснения, почему договор 911 г. говорит о присяге ответчика, а Пространная Правда – об испытании его железом. Думается, это различие легко объяснить тем, что договор рассматривает преступления, совершенные в Византии, причем имеет в виду, что обвиняемыми и обвинителями могут выступать и русские, и греки. В таких условиях совершенно естественно произошел переход в качестве судебного доказательства от «правды железом» к клятве «по вере своей».

Но испытание железом как одно из судебных доказательств применялось у славян очень давно. Поэтому вполне допустимо предположение, что ст. 21 Пространной редакции Русской Правды восходит еще ко временам Олега и, вероятно, имелась в составе древнерусского кодекса той эпохи.

То же надо сказать и о ст. 22, служащей непосредственным продолжением предшествующего постановления о порядке разбора дел по «поклепному» обвинению в убийстве. Ст. 22 говорит о «поклепе» по делам о «татьбе», требуя, при отсутствии поличного, привлечения ответчика, в зависимости от суммы иска, к испытанию железом или водой, а при незначительных исках – приведения к присяге истца.

Весьма правдоподобным является предположение, что уже к началу X в. на Руси был создан сборник законов («устав и закон русский», прототип позднейшей Русской Правды), на основе которого производился суд. Это был закон классового общества. Он исходил из принципа деления людей на свободных и челядинов. Среди свободных различаются зажиточные и бедняки: «имовитые» и «неимовитые». Следовательно, процесс экономического расслоения свободных общинников достиг известных результатов. В процессе развития частной собственности выделилась богатая социальная верхушка.

«Устав и закон русский» стоит на страже частной собственности и интересов «имовитых» людей. Охраняется право собственника на распоряжение своим имуществом и передачу его по наследству. Закон проявляет заботу о том, чтобы члены семьи умершего имущего человека не лишились того, что ему принадлежало при жизни, из-за отсутствия с его стороны завещания.

Закон защищает чужую собственность от попыток ее присвоения неимущими людьми и готов даже оправдать убийство «имовитым человеком» того, кто его хотел ограбить. Несомненно, что «татьба» выступает здесь как форма классовой борьбы в экономической области, и государство в этой борьбе принимает сторону лиц, принадлежащих к господствующему классу. Государство исходит из идеи, что следует снять «самые порты» с бедняка, если он оказался правонарушителем.

Экономическая сила является основой юридических привилегий. «Имовитому» убийце, убежавшему от преследований кровных родственников убитого, закон обещает сохранить жизнь, «неимовитый», и скрывшись, продолжает находиться под угрозой лишения его жизни.

Итак, «устав и закон русский» – это право раннефеодального общества, находившегося на более низкой стадии процесса феодализации, чем та, на которой возникла Древнейшая Правда. К какому времени следует отнести запись «устава и закона русского»? Ко времени во всяком случае не позднее 911 г., когда выдержки из него вошли в текст договора Олега с Византией. Весьма вероятно, что предполагаемый правовой кодекс следует датировать временем княжения Олега, который использовал нормы этого законодательного памятника, рассчитанного на употребление внутри страны, и в акте международного характера.

Двумя крайними датами периода, к которому можно отнести появление письменного текста «устава и закона русского», являются, по-видимому, 882 г. (когда Олег занял Киев) и 911 г. (когда был оформлен договор Руси с Византией, достаточно широко использовавший нормы русского уголовного и гражданского права).

В 882 г., согласно Повести временных лет, князь Олег с войском двинулся из Новгорода к Киеву через Смоленск и Любеч, которыми завладел, «посадив» там своих «мужей». По Новгородской I летописи, отражающей текст Начального свода, Олег действует не как князь, а как воевода князя Игоря; летопись рассказывает, что поход возглавили эти два лица; эпизод со взятием Любеча она опускает.

Подойдя «к горам киевским», по Повести временных лет, Олег⁶⁷⁰ убивает княживших там Аскольда и Дира, сам занимает княжение в Киеве⁶⁷¹ и объявляет этот город столицей Руси: «Се буди мати градом русьским». Повесть временных лет говорит при этом, что «варязи и словени и прочи», пришедшие с Олегом, «прозвашася Русью». В Новгородской I летописи данный текст передан несколько иначе: «...Беша у него (Игоря) варязи мужи, словене, и оттоле прочии прозвашася Русью». Следовательно, по приходе из Новгорода в Киев варяги, бывшие в войске Олега (или Олега и Игоря), стали называться Русью, т. е. они слились с русскими (киевскими) дружинниками.

Княжеская власть должна была активно содействовать тому, чтобы Киев действительно стал политическим центром Русского раннефеодального государства, а новгородско-славянская и варяжская дружина вошла в состав его господствующего класса, ассимилировавшись с правящей знатью Киевской Руси. Одним из мероприятий в этом направлении и было, вероятно, составление правового кодекса – «устава и закона русского».

Создание подобного кодекса было нужно и для проведения той княжеской политики, о которой говорит летопись: подчинения ряда восточнославянских земель, обложения их данью, строительства городов как опорных пунктов властвования в присоединенных славянских и неславянских землях. «Се же Олег нача города ставити, и устави дани словеном, кривичем и мери... Поча Олег воевати деревляны, и примучив а, имаше на них дань... Иде Олег на северяне, и победи северяны и възложи на нь дань...»⁶⁷².

Вопросы сбора повинностей с населения и организации суда над ним тесно связаны. Поэтому издание уставов, регулировавших нормы и порядок взимания налогов, требовали и составления устава судебного. Население ряда территорий, вошедших в состав Древнерусского государства, сопротивлялось присоединению; его приходилось «воевать», «примучивать». Правовые государственные нормы были направлены к тому, чтобы предотвратить или сломить это сопротивление.

Конечно, в тот период в отдельных землях древней Руси были свои обычаи, свои юридические институты. Об этом ярко рассказывает Повесть временных лет: «Имяху бо обычаи свои, и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав»⁶⁷³. И когда киевская правящая знать обложила данью жителей ряда русских областей, там еще сохранялись свои князья, свои законы, свои юридические нормы. Отраженная в договоре Олега с Византией 911 г. политическая структура Киевской Руси, во главе которой стоял «великий князь русский», а «под рукою его» находились другие «светлые» князья и бояре, принадлежавшие к «роду русскому», говорит об отсутствии крепкого государственного единства. Поэтому и «устав и закон русский» первоначально представлял собой комплекс юридических норм, которыми руководствовалась в суде и управлении прежде всего киевская знать и которые она старалась насадить в землях древлян, северян, вятичей и т. д. Но чтобы сделать это, требовалось время.

На эволюцию древнерусского права не могло не оказать влияние первое массовое движение в Киевской Руси, о котором говорит летопись. Это движение в Древлянской земле, происшедшее в 945 г. Для понимания его причин и характера важно предварительно ответить на два вопроса: 1) о формах властвования киевских князей над населением Древлянской земли; 2) о социальных отношениях среди древлян.

Подчинив древлян, киевские князья обложили их данью. Ее взимание проводилось путем полюдья – специального объезда подвластной территории князем со своей дружиной. Кроме того, сбор дани с населения иногда передавался князем непосредственно кому-либо из дружинников. Так устанавливалась система вассальных отношений на ранней стадии процесса феодализации. Это была передача феодальным монархом своему вассалу не вотчины, находившейся у него в частной собственности и населенной зависимыми от вотчинника людьми, а территории, на которую простирались его права как верховного собственника. Выражением подвластности ему населения такой территории была дань.

Судя по Новгородской I летописи, право сбора дани с Древлянской земли получил на началах ленного пожалования дружинник киевского князя Игоря Свенельд («въдасть дань деревьскую Свенделду тому же»). На эти доходы последний кормил и одевал свою собственную дружину («отроци Свеньлжи изоделися суть оружьем и порты»). Но от доходов с древлян не хотели отказаться и другие дружинники Игоря, требовавшие от него полюдья в Древлянскую землю, хотя он и отдал ее в лен Свенельду. Под натиском таких претензий Игорь отправляется «в Дерева» и вторично собирает там дань несмотря на то, что перед ним то же самое делал Свенельд. Наконец, удовлетворив запросы всех своих дружинников, Игорь требует с древлян нового взноса (уже третьего по счету) лично для себя и для своего ближайшего дружинного окружения («малой дружины»). Этот последний запрос оказался для Игоря роковым. В Древлянской земле поднялось восстание. Киевский князь был убит, его дружинники перебиты.

Таким образом, непосредственной-причиной массового движения среди древлян явилась попытка правящей киевской знати усилить их эксплуатацию путем повышения размеров взыскиваемой дани. Летопись подчеркивает, что Игорь и его «мужи» нарушили традиционные нормы обложения, «желая болшаго имениа». Сбор дополнительных средств с древлян сопровождался насилиями со стороны князя и дружины: «и примышляше к первой дани, и насиляше им и мужи его». Основной стимул движения в Древлянской земле – борьба за фиксированные обычаем повинности – нашел отражение в словах, которые летопись приписывает представителям этой земли, заявившим Игорю: «Почто идеши опять? Поимал еси всю дань».

Предпосылкой роста эксплуатации явилось развитие вассально-иерархических отношений внутри господствующего класса, причем содержание всей этой феодальной иерархии ложилось на трудовое население. В связи с усложнением вассальных связей среди отдельных групп господствующего класса обострялась борьба за участие в разделе дани. На «Деревску дань» претендуют Игорь и его ближайшая («малая») дружина, т. е. приближенная к нему знать, все его рядовые дружинники, Свенельд и его «отроки». Это и вызвало сопротивление древлян. Но характер их движения нельзя понять, не изучив, наряду с вопросом о формах их подчинения киевским князьям, также вопроса об общественном строе самой Древлянской земли.

Происходивший там процесс феодализации привел к заметному классовому расслоению. На одном полюсе общества находилась местная знать – «лучьшие мужи», «мужи нарочиты», «старейшины», «князья», на другом – трудовой народ – «люди», «людье». Местным князьям, «лучшим», «нарочитым мужам» принадлежит политическое господство над трудовым населением; они «дерьжаху Деревьску землю», от ее лица выступая перед киевскими князьями («посла ны Деревьска земля»). Они живут за счет труда простых людей, которые «делають нивы своя и земле своя». Это древляне – данники на общинных землях, еще не попавших в частную собственность, а в отдельных случаях, может быть (прямых данных здесь у нас нет), крестьяне барщинники или оброчники, эксплуатируемые в имениях отдельных феодалов.

Какова же была расстановка социальных сил среди древлян во время восстания 945 г.? Летопись представляет его как восстание всей «Деревьской земли» во главе с князем Малом: «деревляне... сдумдвше со князем своим Малом», сначала «послаша» к Игорю с предложением прекратить сбор дани, а затем, когда тот их не послушал, «убиша Игоря и дружину». Послы, явившиеся к вдове киевского князя Ольге, от имени всей «Деревьской земли» заявляют: «Мужа твоего убихом, бяше бо муж твой аки волк восхищая и грабя».

Учитывая медленность процесса развития феодализма у древлян, наличие в их общественном строе значительных следов патриархальных отношений, вполне можно поверить, что в ходе движения трудовое население пошло за местными князьями, считая их выразителями своих нужд, а те в свою очередь выдвинули лозунги восстания, которые могли увлечь простой народ. Но это говорит не об общности интересов местной знати и «людья», а об использовании древлянскими «нарочитыми мужами» недовольства рядовых плательщиков дани политикой киевских князей. Древлянские «нарочитые мужи» противопоставили ей свою политику, расценивая ее как не отяготительную для народа.

Не даром в летописном описании событий 945 г., а также последующего 946 г. не раз возникает при характеристике князя Игоря образ волка, повадившегося таскать овец и могущего, если его не обезвредить, уничтожить все стадо. По-видимому, это был лозунг древлянского движения. Впервые его выдвинул князь Мал на «думе» («сдумавше со князем своим Малом»), т. е., вероятно, на вече, где собрались не только лучшие мужи, но и простые древляне-данники. Мал, видимо, стремился возглавить массовое движение и направить стихийный народный протест против усиления эксплуатации на борьбу за освобождение «Деревьской земли» от подвластности киевским князьям. Полноту власти над древлянами мечтали вернуть себе представители местных социальных верхов, которые стремились убедить народ в том, что их политика отвечает его интересам: «А наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю». Антитеза киевского князя-волка и «добрых» древлянских правителей – это политический мотив, который звучит в выступлениях местных «нарочитых мужей», желавших повести за собой народные массы. А последние, конечно, были не в силах понять, что их «добрые» князья заинтересованы в свержении господства киевской феодальной знати не во имя уничтожения эксплуатации, а во имя обеспечения себе большей доли дани и больших политических привилегий.

Восстание было подавлено военной силой, присланной из Киева. Походу киевской дружины в Древлянскую землю предшествовали посольства оттуда «лучших мужей» к киевской княгине Ольге для переговоров о дальнейших политических взаимоотношениях древлян с верховной властью Древнерусского государства.

Участники этих посольств, по приказу Ольги были преданы смерти.

Летопись расценивает действия вдовы киевского князя Игоря как месть за его убийство.

В 946 г. киевские военные силы осадили древлянский город Искоростень. После длительного сопротивления осажденные были вынуждены сдаться. Город был сожжен. Затем последовали репрессии. Часть «старейшин» и простых «людей» была перебита. Некоторых Ольга «работе предасть мужем своим», т. е., очевидно, передала в рабство своим дружинникам (таков первоначальный смысл термина «работа»). Наконец, значительная часть «людей» была оставлена на положении данников («а прок их остави платити дань»). Летопись подчеркивает, что размеры дани, наложенной на население Древлянской земли, были весьма значительны («и възложиша на ня дань тяжьку»).

Далее летопись говорит, что Ольга вместе с сыном Святославом и дружиной совершила поездку по «Деревьстей земли», и «уставляющи уставы и уроки; и суть становиша ее и ловища». Смысл нововведений Ольги и ее «мужей» заключался в нормировании повинностей населения (определении уроков) и издании уставов, какими могли бы руководствоваться при сборе дани и производстве суда представители власти на местах. Все это было, по-видимому, связано с переходом от системы «полюдья» к новому порядку взимания дани через специально посылаемых для этого представителей княжеской администрации, которые принимали ее от населения в укрепленных пунктах – «становищах»⁶⁷⁴.

Не совсем ясно указание летописи на «ловища». Его можно понимать двояко. Летописец Переяславля Суздальского в рассказе о возложении Ольгой на древлян дани раскрывает ее содержание: «по две куне чрьных, по две веверици, и скоры и мед»⁶⁷⁵. Может быть, имеется в виду своего рода учет Ольгой и ее дружиной древлянских «ловищ» (т. е. мест охоты и охотничьих приспособлений) как объектов обложения. Но, возможно, что речь идет о заведении на территории древлян специальных княжеских ловищ (в лесах или речных угодьях).

Реформы, имевшие место в Древлянской земле, были перенесены и в другие области Киевской Руси, где они приняли более широкий характер. По рассказу Повести временных лет, в 947 г. Ольга отправилась в Новгородскую землю «и устави по Мьсте повосты и дани и по Лузе оброки и дани; и ловища ея суть по всей земли, знамянья и места и повосты, и сани ее стоять в Плескове и до сего дне, и по Днепру перевесища (вар.: «перевесища и села»), и по Десне, и есть село ее Ольжичи и доселе»⁶⁷⁶. Таким образом, можно думать, что восстание древлян побудило киевскую правящую знать провести на значительной части территории Древнерусского государства ряд мероприятий экономического и политического характера, направленных на укрепление системы взыскания повинностей с населения⁶⁷⁷. При этом речь шла уже не только о нормировании повинностей с данников, живущих на общинной земле, еще не попавшей в частную собственность, устройстве для сбора с них дани укрепленных «станов», «мест» или «погостов», учета имевшихся у них «ловищ», «перевесищ» (т. е. охотничьих и рыболовных угодий). Речь шла и об организации хозяйства (сельского и промыслового) на землях (в селах и на лесных участках), а также в речных угодьях, принадлежавших князьям-вотчинникам, пользовавшимся трудом феодально зависимых людей. Поэтому летопись упоминает различные виды собственности (земли, с одной стороны, подвластные князю как верховному собственнику государственной территории, а с другой стороны, принадлежащие ему как феодалу-вотчиннику) и разные формы эксплуатации (дань – на государственных землях, оброк – в княжеских вотчинах). Вероятно, часть земельной площади была изъята Ольгой у пользовавшихся ею общинников в личную собственность.

Итак, восстание 945 г. знаменует существенную грань в складывании феодальных отношений в Киевской Руси. Одним из его последствий было дальнейшее развитие феодального права. Оставило ли это развитие следы в Русской Правде?

Летопись рассказывает о разработке Ольгой в 946 – 947 гг. «уставов» и «уроков». Русская Правда называет «уроком» постановление, определяющее нормы повинностей, штрафов, пошлин, отчислений в пользу представителей власти, оплаты каких-нибудь работ и т. д.⁶⁷⁸ Краткая редакция знает «урок» Ярослава вирнику (или «Покон вирный»), устанавливающий размеры корма, причитающегося сборщику вир (42), и «урок мостником», в котором речь идет об оплате лица, ведавшего ремонтом мостов или мостовых (43). Пространная редакция, помимо названных постановлений (9, 97), упоминает «уроци смердом, оже платять князю продажю», т. е. нормы штрафов, уплачиваемых смердами за различные преступления (45); «уроци городнику» или списки денежных сумм и натуральных кормов, идущих горододельцу (96); «уроци судебнии» и «уроци ротнии», т. е. росписи судебных пошлин и сборов, взимавшихся при приведении тяжущихся к присяге (107, 109).

Ни одно из этих княжеских определений нельзя связывать непосредственно с именем Ольги. Допустимо лишь думать, что какие-то из ее «уроков» могли послужить прототипом или источником постановлений последующих князей, вошедших в состав Русской Правды⁶⁷⁹. Вероятно, во время поездок Ольги по «Деревьской», а затем Новгородской и Псковской землям были определены, наряду с размерами дани, те нормы, которые могли требовать ее дружинники, приезжавшие в «становища» и погосты для сбора дани и одновременно для суда (как видно из позднейшего рассказа летописи о деятельности на Белоозере данщика Яна Вышатича, ему принадлежали и судебные функции). Ближе всего по своему характеру такого рода «уроки» X в. были к «Покону вирному», изданному в XI в. князем Ярославом и сохранившемуся в тексте Русской Правды. Кстати, «Покон вирный» Ярослава предназначался и для населения Новгородской земли, которую объезжала в 947 г. киевская княгиня.

Кроме фиксации «уроков», Ольга издавала «уставы». Русская Правда подразумевает под уставами принятые князьями постановления, которыми должен руководствоваться суд⁶⁸⁰. Это могли быть указы, касающиеся отдельных юридических казусов (устав Ярослава о предании смерти холопа, ударившего свободного человека, и решение Ярославичей о замене подобной кары телесным наказанием; устав Изяслава о повышенной вире за убийство «конюха старого»). Это могли быть и целые правовые кодексы, как Правда Ярослава, «Правда уставлена Русьской земли» тремя его сыновьями с их «мужами», устав Владимира Мономаха и т. д.⁶⁸¹

Исходя из такого понимания термина «устав», можно предполагать, что и «уставы» Ольги представляли собой сборники правовых норм, предназначенные для судебных органов. Задачей киевской княгини и ее дружинного окружения после восстания 945 г., конечно, являлось прежде всего внедрение в судебную практику «устава и закона русского» – кодекса, возникшего, видимо, при князе Олеге. Но этим, вероятно, Ольга не ограничилась. Имеются основания думать, что она дополнила названный кодекс новыми указами, и следы ее законодательной деятельности можно поискать в Русской Правде.

Определенную близость к летописному рассказу об административно-хозяйственной деятельности Ольги обнаруживает ст. 70 Пространной редакции Русской Правды⁶⁸². В ней говорится, что в том случае, если будут уничтожены знаки, обозначающие собственность на землю или на орудия ловли, то вервь, (община), на территории которой это произошло, обязана найти лицо, совершившее преступление, и привлечь его к ответственности или уплатить штраф. Летопись указывает, что в результате поездок Ольги по подвластной территории там остались ее «ловища… знамянья... места». Выше уже говорилось, что при Ольге, после восстания 945 г., некоторые земли (в частности, охотничьи угодья) перешли из государственной собственности в собственность дворцовую, княжескую. Принадлежность этих земельных участков, угодий, охотничьих приспособлений княгине-вотчиннице фиксировалась особыми «знаменами». Весьма вероятно, что уже в X в. ответственность за уничтожение таких знамен была возложена Ольгой на крестьянскую общину и что в основе ст. 70 Пространной Правды лежит постановление княгини об этом.

Надо сказать, что ст. 70 несколько выделяется из контекста окружающих ее статей, устанавливающих штрафы за различные преступления, связанные с нарушением прав собственности, а не ставящих вопрос о том, кто должен взять на себя розыски правонарушителя. По-видимому, Ст. 70 заимствована из иного источника, чем постановления, находящиеся с ней рядом, а таким источником мог быть устав Ольги. Возможно, что из него взяты и некоторые другие нормы Русской Правды, но указать, какие именно, трудно.

Важным этапом в развитии древнерусского законодательства является княжение Владимира Святославича. Под 996 г. в летописных сводах (Повести временных лет, Новгородской I летописи) рассказывается о мероприятиях князя Владимира, относящихся к внутренней политике. «Бе бо Володимер любя дружину, и с ними думая о строи земленем (о строении земьском), и о ратех, и о уставе земленем (о уставе земном)». Речь идет о деятельности киевского князя с дружиной в области государственного устройства, о выработке ими устава (закона), регулирующего общественно-правовые отношения в Древнерусском государстве.

Летописные известия позволяют также судить хотя бы о некоторых чертах устава Владимира. В княжение последнего усилились разбои («и умножишася зело разбоеве»). Это было, несомненно, результатом развития феодальных отношений. Разбой (или вооруженное нападение на лиц, обладавших имуществом, их ограбление и часто убийство) представлял собой в ряде случаев не просто уголовное деяние, а акт классовой борьбы, социального протеста со стороны людей, терявших в процессе феодализации землю и стоявших на грани потери свободы. Активные выступления этих людей были опасными для господствующего класса.

По летописи, епископы советовали Владимиру казнить таких преступников. Судя по тому, что Владимир ответил «боюся греха», речь, по-видимому, шла о смертной казни. По совету епископов князь «отверг виры» и начал предавать разбойников казни, «но со испытом» («но с испытанием»). Значит, ко времени Владимира уже существовали виры (денежные штрафы, взимавшиеся органами власти), причем первоначально они брались» по-видимому, лишь за убийство во время разбоя. Отменив в целях усиления ответственности разбойников виры и введя смертную казнь, киевский князь установил, что она должна применяться после судебного разбора обстоятельств преступления.

В дальнейшем, по летописному рассказу, епископы и старцы обратились к киевскому князю с новыми советами, указав ему на то, что виры нужны для приобретения оружия и коней (так как усилилась военная опасность), и, очевидно, настаивая на возвращении к системе денежных штрафов. Владимир ответил «тако буди» и после этого «живяше по устроенью отьню и дедню» («по устроению божию и дедню и отьню»)⁶⁸³, т. е. вероятно, отменил смертную казнь, восстановил виры и вернулся к «уставу и закону русскому», применявшемуся при его деде и отце. Летописный рассказ дает основание думать, что взимание вир за разбой предусматривалось уже русским законодательством, созданным до Владимира.

Конечно, не все в летописных известиях, описывающих мероприятия Владимира по «строению земскому» и выработке «устава земленого», может быть принято на веру. Летописный текст носит следы явной литературной стилизации. Но бесспорно отвечают реальной действительности такие явления, как усиление классовой борьбы при Владимире, бывшее следствием процесса феодализации, распространение новой формы массового социального протеста – разбоев, поиски в правящих кругах средств борьбы с выступлениями антифеодального характера и укрепления своей власти.

Можно попытаться поискать в Русской Правде следы «устава земленого» князя Владимира.

О разбое упомянуто в Краткой редакции (20). Говорится что если во время разбоя произойдет убийство огнищанина, а члены той верви, на территории которой найдено тело убитого, не станут искать для Представления в суд или не смогут найти убийцу, то они обязаны уплатить виру. Смысл этой статьи заключается в привлечении крестьян-общинников к коллективной ответственности за выступления против господствующего класса, совершенные в пределах их верви. Вероятно, в своей основе разбираемое законодательство восходит еще к княжению Владимира.

В более расширенном виде законодательные нормы, определяющие порядок уплаты вервью виры, содержатся в Пространной редакции Правды (3 – 8). Значительная часть этого законодательного материала относится уже ко времени позднее правления Владимира. Однако здесь использовано и более древнее право, в том числе, по-видимому, и «устав земленой» 90-х годов X в. Сделать такой вывод позволяет прежде всего выражение, имеющееся в ст. 6: «платити по верви ныне». Слово «ныне» указывает на нововведение. Значит в основе данного раздела лежит какой-то более ранний памятник (предположительно «устав земленой» Владимира).

К последнему, кроме закона об уплате вервью виры за невиданного суду убийцу, могла принадлежать и статья Пространной Правды (7), говорящая об освобождении «людей», т. е. членов верви, от денежного штрафа в случае выдачи ими князю разбойника с женою и детьми. По Пространной редакции, княжеский суд приговаривал разбойника с семьей к «потоку и разграблению», т. е. к изгнанию и конфискации имущества. «Устав земленой» Владимира сначала, как свидетельствует летопись, в качестве наказания для разбойников применял смертную казнь. Вероятно, и в первоначальном тексте ст. 7, относящемся к 90-м годам X в., речь шла о смертной казни за разбой. Когда эта высшая мера судебного возмездия за преступления была отменена, был изменен и текст закона о каре разбойников. Может быть, тогда же, при Владимире, в отношении последних стали применять в качестве карательной меры «поток и разграбление». Это вполне отвечало той потребности в средствах на вооружение, о которой говорит летопись: конфискованное имущество разбойников шло в княжескую казну.

«Устав земленой» Владимира продолжал ту же политическую линию, которую наметила своими «уставами» и «уроками» княгиня Ольга. Ее задачей являлось, во-первых, укрепление власти над общинниками-данниками, живущими на земле, считавшейся верховной собственностью киевских князей; во-вторых, устройство вотчинного хозяйства на земле, перешедшей в дворцовую, княжескую собственность. И то, и другое вызывало сопротивление со стороны крестьянских общин. «Устав земленой» князя Владимира и направлен на подавление этого сопротивления, возлагая на общины-верви всю ответственность за враждебные действия их членов против устанавливающихся феодальных порядков.

Итак, еще задолго до выдачи Ярославом в 1016 г. Великому Новгороду Правды на Руси возник ряд правовых уставов. Поэтому наименование Ярославовой Правды «Древнейшей» носит весьма условный характер. В силу специфических задач, которые стояли перед составителем Древнейшей Правды и были вызваны особыми условиями общественных отношений и социально-политической борьбы в Новгороде, в нее вошло далеко не все из предшествующих древнерусских правовых сборников. Но эти ранние юридические памятники, наряду с Древнейшей Правдой, послужили источником последующего феодального законодательства. Его история отражает дальнейшее развитие феодальных отношений.

На раннем этапе генезиса феодализма особенно наглядно проявилось «окняжение» территории, населенной крестьянами-общинниками, подчинение их княжескому суду и обложение данью. Это вызывало борьбу между крестьянскими вервями и князьями с их дружинниками. Последние получали в ленное держание округа, с которых они собирали дань. В дальнейшем все отчетливее наблюдается расслоение внутри самой верви. Все большая часть крестьян лишается средств производства, порывает связь с общиной.

Процесс феодализации углубляется. Классовая борьба становится сложнее.

Развитие феодальных отношений и связанные с этим народные движения заставляли правящую знать пересматривать в интересах господствующего класса законодательство, развивать правовые нормы, заменять отжившие постановления новыми.

В 1024 г., по рассказу летописи, в Суздальской Руси «бе мятежь велик и голод». Мятеж заключался в том, что «въсташа волсви» и «избиваху старую чадь», «глаголюще, яко си держать гобино». Новгородская IV, Софийская I и другие летописи к словам «старую чадь» прибавляют «бабы», а к словам «держать гобино» – «и жито и голод пущають». Рассказ о голоде в Новгородской IV, Софийской I и других летописях дополнен подробностями, рисующими его тяжелые последствия для населения: «яко мужу своя жена даяти, да кормят себе челядином»⁶⁸⁴.

Из приведенных выдержек из источников видно, что на почве голода в Суздальской земле произошли волнения. Если даже считать летописный текст о продаже мужьями своих жен в рабство позднейшим литературным украшением, то и без него картина общественного бедствия является достаточно показательной. В это время в Суздальской земле в процессе расслоения общины уже выделилась зажиточная социальная верхушка, «старая чадь», сосредоточившая в своих руках хлебные запасы, плоды прежних урожаев («гобино», «жито»).

Правда, не совсем ясно, кого летописец называет термином «старая чадь». Местные ли это феодалы или разбогатевшие крестьяне, приобретавшие все больший экономический вес сравнительно с рядовыми общинниками? Но то или иное решение вопроса может отразиться лишь на нашем представлении об уровне развития феодальных отношений в Суздальской земле, но не может изменить вывода о том, что в результате процесса феодализации там уже происходил раскол общества на антагонистические классы.

Вряд ли обвинения, выдвинутые против представителей «старой чади», в том, что они скрывают у себя зерно в то время, как народ голодает, были порождены лишь ложными слухами. Вероятно, слухи имели основание. А это значит, что результатом возрастающего в обществе неравенства в распределении средств производства явилось и усиливающееся неравенство в распределении общественных богатств.

Против «старой чади» (причем вряд ли только против «баб», как утверждает Новгородская IV летопись)⁶⁸⁵ выступили, конечно, люди, не имевшие «жита», «гобина», т. е. хлеба, зерна, земных плодов, а, следовательно, и их источника – самой земли. Это «изгои», крестьяне, выбитые из общины в результате углубления процесса имущественной дифференциации среди ее членов, утратившие землю и тем самым лишившиеся основного средства производства⁶⁸⁶.

Движение изгоев сумели возглавить служители языческого культа – волхвы, – придав ему оттенок борьбы против новой, христианской, веры. Это естественно, ибо христианство освящало своим учением развивающийся феодальный строй, а православная церковь сама являлась феодальной организацией.

Восставший возбужденный народ двинулся по Волге в Булгарию за житом. После того как из Булгарии был доставлен в Суздальскую землю хлеб, голод утих и люди «ожиша».

Между тем князь Ярослав, находившийся в Новгороде, отправился оттуда в Суздаль для подавления восстания. По словам летописи, он «изъимав волхвы, расточи, а другыя показни». Ярослав действовал на основе «устава земленого» своего отца Владимира. С точки зрения представителей господствующего класса избиение суздальскими «людьми» (предводительствуемыми волхвами) «старой чади», с целью завладения принадлежавшими ей хлебными запасами было «разбоем». Ярослав и поступил с волхвами как с «разбойниками», применив к некоторым из них в качестве меры наказания, в соответствии с «уставом» Владимира Святославича, «поток и разграбление» («расточи»). Согласно Новгородской IV и некоторым другим летописям, «потоку и разграблению» подверглись наиболее активные участники движения изгоев 1024 г., которые были замешаны в убийствепредставителей знати («изимав убийца ты, и расточи, иже бяху бабы избили, и домы их разграби»).

Наряду с этой суровой карой, постигшей главарей восстания, летописи говорят и о других «казнях», которые выпали на долю людей, с точки зрения власти менее виноватых («а другыя показни»)⁶⁸⁷. Может быть, речь идет о денежных штрафах (вирах), может быть, о предоставлении судом родственникам пострадавших права мстить за них (так было на Белоозере в 1071 г.).

Отголоски движения изгоев раздавались, по-видимому, еще долго. Лишь под 1026 г. летопись коротко замечает: «и уста усобица и мятежь, и бысть тишина велика в земли»⁶⁸⁸. Под «усобицей» здесь имеется в виду длительная междоусобная война Ярослава с его братом Мстиславом, князем тмутараканским, а под «мятежом», вероятно, подразумеваются волнения в Суздальской земле. Летописец считает, что они окончательно прекратились лишь через два года после начала⁶⁸⁹.

Вслед за карательной экспедицией в Суздаль Ярослав, согласно сведениям Новгородской IV и некоторых других летописей, «устави ту землю». Это известие надо, вероятно, понимать в том смысле, что Ярослав, действуя по примеру своих предшественников, старался укрепить свою власть не только путем подавления сопротивления народа военной силой. Он так же, как и более ранние князья, шел и путем издания новых «уставов», в которых защита интересов господствующего класса проводилась на основе понимания необходимости некоторых (носивших вынужденный характер) уступок более широким кругам населения.

Мы располагаем слишком бедным материалом для того, чтобы судить, в чем заключалась законодательная деятельность Ярослава в 1024 – 1026 гг. Можно лишь предположить, что поскольку он был в это время в Новгороде, то в основу своих новых законоположений положил новгородскую Древнейшую Правду.

Возможно, что именно тогда в содержавшийся в ст. 1 Древнейшей Правды перечень представителей различных общественных слоев, убийство которых карается сорокагривенной вирой, были вставлены слова «аще изгои будеть». Тем самым подчеркивалось, что жизнь изгоя охраняется законом в такой же степени, как и жизнь гридина, купчины или других лиц, принадлежащих к военно-дружинной или торгово-ремесленной среде. Подобное добавление к закону было вполне уместно после восстания изгоев. Оно должно было содействовать прекращению их «мятежа».

Может быть, к 1024 – 1026 гг. следует относить «Урок» Ярослава о вирах, или «Покон вирный». Он определяет размеры денежных взносов и натурального корма, идущих с населения княжескому дружиннику, приезжающему в тот или иной пункт для сбора уголовных штрафов и, очевидно, для производства суда. После значительного народного движения было важно позаботиться об обеспечении княжеских судебных агентов. По представлению правящих кругов, изгои во главе с волхвами совершали «разбой», караемый или «потоком и разграблением», или вирами. Надо было принять меры к предотвращению «разбоев» в дальнейшем. Для этого было необходимо укрепить судебный аппарат на местах, создав для него достаточную материальную базу. Конечно, «Покон вирный» не был целиком актом новаторской деятельности Ярослава. Сборщики вир были и раньше, и в своей практике они руководствовались какими-то княжескими наказами. В 1024 – 1026 гг. речь шла не о создании чего-то нового, до сих пор неизвестного, а об упорядочении системы кормления вирников.

В «Поконе вирном» обращает на себя внимание неоднократное подчеркивание права вирника на получение с населения в неограниченном количестве хлебных припасов для себя и овса для лошадей: «а хлеба, по кольку могуть ясти и пшена», «а борошна, колько могуть изъясти», «коне 4 поставити, и сути им на рот, колько могуть зобати». Вероятно, эти предписания вызваны тем, что во время восстания 1024 г. население прятало хлеб, и представители местной княжеской администрации испытывали в нем нужду.

Итак, основной задачей «Покона вирного» было укрепление княжеских судебных органов на материальной основе системы кормлений. Но в то же время при составлении «Покона вирного» надо было, учитывая уроки недавнего народного движения, ограничить рамками закона произвол тех, кому будут поручены производство суда и сбор вир. «Покон вирный» и содержит такие ограничения. Он нормирует поборы и «кормы» вирника (за исключением хлебного довольствия), не разрешает ему иметь больше четырех лошадей, требует завершения сбора вир в пределах, той или иной общины в недельный срок.

Ярослав еще раз вернулся к тексту своего новгородского законодательства. Судя по Повести временных лет, это было в 1036 г., когда после смерти своего брата Мстислава Владимировича Ярослав сосредоточил значительную власть в Древнерусском государстве: «И бысть самовластець Русьстей земли». По рассказу Повести временных лет, Ярослав отправился в этом году из Киева в Новгород, утвердил там князем своего сына Владимира, а епископом Луку Жидяту. Софийская I летопись относит поездку Ярослава в Новгород к 1034 г. и связывает с этим событием выдачу им какой-то грамоты новгородцам: «И людем написа грамоту, рек: По сей грамоте дадите дань». Новгородская I летопись описывает вокняжение в Новгороде Владмира Ярославича следующим образом: «...Разгневася Ярослав на Коснятина и заточи и, а сына своего Володимира посади в Новегороде. И писа грамоту Ярослав, рек тако: по сей грамоте ходите»⁶⁹⁰.

Разобраться во всех этих известиях не так-то легко. Многие события здесь смещены. Многое реконструировано позднейшими летописцами, по-своему понимавшими те глухие сведения о прошлом, какими они располагали, по-своему комбинировавшими различные версии. Во всяком случае, 1036 г. (если следовать датировке Повести временных лет) знаменует существенную грань в политических взаимоотношениях киевских князей с правящей знатью Новгородской земли. Опала на посадника Константина и его ссылка, назначение новгородским наместником Владимира Ярославича – все это свидетельствовало о стремлении Ярослава обеспечить подчинение Новгорода своей власти.

Но ведя борьбу с сепаратистскими стремлениями местной знати, киевские правители должны были действовать весьма осторожно. Они нуждались и в новгородской дани, и в военной помощи со стороны новгородцев. Как раз в момент пребывания Ярослава в 1036 г. в Новгороде он получил известие о нападении печенегов на Киев, и для отражения этого набега ему пришлось собрать в Новгородской земле «вои многы варягы и словени» (последний термин означает новгородцев). Наконец, к осмотрительной тактике в отношении новгородских бояр и горожан Ярослава побуждало и то, что у него были политические соперники, которые могли использовать его просчеты для завладения новгородским княжением. Под тем же 1036 г., к которому относится посещение Ярославом Новгорода, летопись глухо сообщает, что он посадил в Пскове в поруб своего брата Судислава, который был «оклеветан к нему»⁶⁹¹.

В свете всего вышеизложенного звучат весьма правдоподобно летописные рассказы о выдаче Ярославом Новгороду в связи с назначением своего сына Владимира наместником грамот, определяющих взаимоотношения князя с населением⁶⁹². Но каких именно грамот, летописцы, по-видимому, представляли себе не очень хорошо. По одной версии – это акт, регулирующий уплату населением дани, по другой – устав общего характера.

Конечно, вопрос о новгородской дани был немаловажным для Ярослава и занимал видное место в ряду причин, побудивших его к поездке в Новгород в 1036 г. Можно предполагать, что тогда действительно был составлен какой-то документ, определяющий размеры дани, долженствующей поступать из Новгородской земли в Киев. В договорных грамотах Новгорода с великими князьями более позднего времени встречаются сведения о новгородских финансовых обязательствах⁶⁹³. Но вряд ли дело ограничилось только этим.

В двух летописных сообщениях о грамоте Ярослава не трудно усмотреть указания на две типичные для того времени разновидности княжеских законодательных актов: «урок», нормирующий повинности населения, и судебный «устав». В Новгороде имелись акты и того и другого вида, связанные с предшествующей законодательной деятельностью Ярослава. Это Древнейшая Правда и «Покон вирный». Теперь, в 1036 г., указанные памятники, возможно, были слиты в один кодекс.

В дошедшем до нас тексте Краткой редакции Русской Правды Древнейшая Правда и «Покон вирный» отделены друг от друга Правдой трех Ярославичей. При подобном расположении памятников пришлось сделать специальные указания на то, что «Покон вирный» издан Ярославом («то ти урок Ярославль»). Без такой оговорки можно было бы подумать, что он является составной частью Правды Ярославовых сыновей. Имеются все основания предполагать, что до появления Правды Ярославичей «Покон вирный» непосредственно следовал за Древнейшей Правдой⁶⁹⁴, причем это объединение двух памятников произошло в 1036 г.

Оставляя в Новгороде наместником своего сына и подтверждая при этом свои прежние «уставы» и «уроки», Ярослав как бы еще раз гарантировал их действенность и подчеркивал, что соблюдение признанных им норм закона обязательно и для князя Владимира Ярославича.

Но в 1036 г. Древнейшая Правда была, вероятно, дополнена новыми постановлениями. Так обращает на себя внимание ст. 41 Краткой редакции Русской Правды, говорящая о том, какие доли штрафов, взимаемые с преступников, получают князь, его судебный агент (мечник, емец), церковь. Сейчас эта статья находится в комплексе (постановлений, относящихся к Правде Ярославичей, но в основе своей, (по-видимому, восходит к более раннему времени, возможно, ко времени Ярослава⁶⁹⁵.

В результате позднейших переделок текст ст. 41 оказался значительно испорченным⁶⁹⁶. Указанные в настоящее время числовые соотношения частей штрафов явно искажены. На следы неоднократной редакции наводят различные наименования княжеского дружинника: мечник и емец.

Право отнести первую редакцию ст. 41 к 1036 г. дает указание летописи на то, что Ярослав тогда, одновременно с утверждением новгородским князем своего сына Владимира, поставил в Новгород епископа Луку Жидяту. Это и повлекло, вероятно, за собой обеспечение епископской кафедры доходами из княжеских судебных штрафов. Князь Святослав Ольгович в своем уставе Новгородской епископии 1137 г. пишет: «А зде в Новегороде что есть десятина от дании, обретох уряжено преже мене бывшими князи, толико от вир и продажь десятины зьрел, олико д[а]нии в руце княжи и в клеть его»⁶⁹⁷. Ст. 41 Краткой редакции и представляет собой, надо думать, «уряжение» одного из «преже бывших князей», именно Ярослава.

Во время раскопок, производившихся в 1951 г. в Новгороде под руководством А. В. Арциховского, был найден деревянный цилиндр с надписью «емьця гривны 3». А. В. Арциховский справедливо замечает, что надпись имеет очень важное историческое значение, ибо это второе упоминание об емце (первое имеется в ст. 41 Краткой редакции Русской Правды). Цилиндр, может быть, использовался для хранения собираемых емцами штрафов. Кстати, имеющаяся на нем надпись «гривны 3» соответствует одной из распространенных в Русской Правде цифр штрафов, называемой и в ст. 41.

Палеографические особенности надписи отличаются значительным архаизмом и близки к надписям на стенах новгородского Софийского собора⁶⁹⁸. Все это дает основание относить цилиндр ко времени Ярослава и видеть в нем иллюстрацию к ст. 41 Краткой редакции, а, следовательно, и лишнее подтверждение возможности датировать древнейший текст данной статьи 1036 годом.

Если все вышеизложенное справедливо, то можно сделать вывод, что в период времени с 1016 г. (Древнейшая Правда) по 1036 г. назначаемые судом денежные пени за преступления уже стали менять свой характер. Из вознаграждения потерпевшему «за обиду» они превращались в штрафы, взыскиваемые прежде всего государством (ущерб, нанесенный пострадавшему, виновный возмещал особо).

В Древнейшей Правде отсутствовала ст. 17. В ней рассматривается случай, когда холоп наносит удар «свободному мужу» и после этого скрывается в хоромах своего господина, причем последний отказывается выдать виновного суду. Закон запрещает требовать силой холопа у господина, но предписывает взыскать с последнего 12 гривен. «Свободному мужу», оскорбленному холопом, разрешается в дальнейшем при встрече со своим обидчиком «бити его». Ст. 65 Пространной Правды разъясняет, во-первых, слово «бити» как «убити», т. е. предать смерти, а во-вторых, указывает, что это постановление принадлежит Ярославу.

Ст. 17 представляет собой дополнение к ст. 11 Древнейшей Правды, где также речь шла об укрывательстве несвободного человека, только не его владельцем, а другим лицом. Дополнение это вполне могло быть сделано в 1036 г. Новый термин «холоп» заменил старое словоупотребление «устава и закона русского» – «челядин».

В ст. 17 звучат два мотива. Во-первых, закон охраняет честь «свободного мужа» и предоставляет ему самому право покарать холопа, нанесшего этой чести урон. Во-вторых, закон проявляет заботу о правах холоповладельцев на людей, собственниками которых они являются, и дает им возможность свою собственность защищать. Оба эти мотива были знакомы и Древнейшей Правде. В дополнительном к ней постановлении (ст. 17) они получили дальнейшее звучание⁶⁹⁹.

Трудно сказать, какие выступления холопов в Новгороде послужили непосредственным поводом к изданию специального указа о предании смерти несвободного человека, нанесшего оскорбление свободному. Можно лишь указать, что взаимоотношения между господами и их рабами в Новгородской земле были очень острыми и почва для конфликтов между ними была подготовленной. Герберштейн записал предание о бунте в древнем Новгороде рабов против своих владельцев. Последние сначала якобы взялись за оружие, а затем за кнуты и батоги; «устрашенные этим рабы обратились в бегство...»⁷⁰⁰

Кроме ст. 17, к законодательству Ярослава 1036 г. можно отнести ст. 29, в которой говорится о двенадцатигривенном штрафе за увод чужого холопа или рабы. Это штраф такого же размера, что и в ст. 17. И термин «холоп» встречается только в этих двух статьях Краткой редакции. Сейчас ст. 29 находится среди постановлений сыновей Ярослава, с которыми она явно не связана тематически и стилистически.

Борьбу в Новгородской земле за холопов рисует одна интересная берестяная грамота, относящаяся к XI в., т. е. почти современная постановлениям Ярослава. Некий Жизномир сообщает Микуле, что он купил в Пскове рабу, но на нее предъявила права (как на беглую или похищенную) княгиня. Она задержала Жизномира и привлекла его к ответственности («а ныне мя в том яла княгыни»). За Жизномира поручилась дружина (такое поручительство требовалось согласно ст. 14 Краткой Правды). Жизномир, обращаясь к Микуле, просит его узнать у продавца рабы, есть ли у него другая раба, которую он должен выдать княгине (в соответствии со ст. 15 Краткой Правды), вместо рабы, проданной или краденной и оказавшейся беглой, на то время, пока при помощи этой последней будет производиться свод (т. е. розыски ее похитителя у княгини). Вести расследование будет княжеский муж (дружинник), для которого Жизномир покупает коня («А се ти хочу, коне купив и княж муж въсадив, та на своды»), Жизномир специально предупреждает Микулу, чтобы он не соглашался на получение с продавца рабы заплаченных за нее денег («А ты, атче еси не взял кун тех, а не емли ничто же у него»), ибо продавец, возможно, захочет, чувствуя свою ответственность, прекратить таким путем дело⁷⁰¹.

Итак, перед нами один из конкретных случаев применения норм Русской Правды к судебному рассмотрению исков о холопах. А подобные иски были, надо думать, явлением, довольно частым. Поэтому дополнение в 1036 г. имеющихся в Русской Правде статей, касающихся этого вопроса, новыми постановлениями было подсказано реальной судебной практикой.

К этому можно добавить, что Лука Жидята, поставленный в 1036 г. епископом в Новгород, известен жестоким обращением с холопами. Так, летопись рассказывает, что он обвинил своего холопа Дудику в том, что тот оклеветал его перед митрополитом, а за это Дудике «урезаша... носа и обе руце»⁷⁰². О причастности Луки Жидяты к судебной деятельности можно заключить из слов его «Поучения»: «Судите по правде, мзды не емлите, в лихву не дайте»⁷⁰³.

После смерти Мстислава власть Ярослава как правителя Древнерусского государства значительно возросла. В качестве великого князя киевского он проводит ряд мероприятий, направленных к усилению позиций господствующего класса феодалов и укреплению внешнеполитического положения страны (градостроительство, военные походы, содействие распространению христианства и возвышению церкви и т. д.). Рассказав о возвращении Ярослава в 1036 г. из Новгорода в Киев, под 1037 г. Повесть временных лет помещает похвалу ему. Похвала эта написана позднее 1037 г., и в ней сгруппированы факты многолетней государственной деятельности великого князя⁷⁰⁴. Однако выбор летописцем 1037 г. в качестве даты, около которой казалось наиболее целесообразным сгруппировать материал, характеризующий Ярослава как правителя, тоже не случаен. С этой даты наблюдаются известный подъем раннефеодального государства и усиление великокняжеской власти.

Возникает естественно вопрос: что было сделано Ярославом в это время в области законодательства, кодификации, дальнейшей выработки норм феодального права? Ведь трудно допустить, что, уделив много внимания изданию «уставов» и «уроков» в бытность свою в Новгороде, Ярослав перестал обращать внимание на эти вопросы, осев в Киеве. Вряд ли также он просто перенес в киевскую судебную практику нормы Новгородской Правды. Ведь она была создана в специфической обстановке общественно-политической борьбы в Новгороде и хотя и использовала общерусское древнее право, однако преследовала совершенно определенные цели, будучи рассчитана на действие в новгородских условиях. Поэтому вероятнее думать, что в 1037 г. или несколько позже Ярослав явился инициатором специальных кодификационных работ в Киеве⁷⁰⁵, подобно тому как раньше он проявил инициативу в создании специальных юридических текстов для Новгорода.

Намеки на это имеются в летописной похвале Ярославу под 1037 г. Одобряя киевского князя за чтение книг, которые являются источниками мудрости, Повесть временных лет, со ссылкой на библейского Соломона, подчеркивает, что «премудрость», почерпнутая из «учения книжного», направляет государей в их деятельности. «Мною цесареве царствують, а силнии пишють правду. Мною вельможа величаются, а мучители держать землю»⁷⁰⁶. В словах «пишють правду» можно видеть не общее рассуждение о законодателях и судьях, а указание на вполне реальный факт: составление по предписанию Ярослава киевской редакции судебника («Правды»).

Дополнительные сведения о нем как будто дает «Слово о законе и благодати» Илариона. Прославляя старых русских князей (Игоря, Святослава, Владимира), этот книжник подчеркивает, что они управляли своей землей «правдою, мужьством же и смыслом». Переходя к деятельности Ярослава, Иларион рисует его как правителя и законодателя, продолжающего дело своего отца: «Не рушаща твоих (Владимира) устав, н утвержающа, ни умаляюща твоему благоверию положениа, но паче прилагающа, ни казяща, н учиняюща»⁷⁰⁷. В «Слове» Илариона, как и в Повести временных лет, правомерно видеть не просто трафаретные, лишенные конкретного содержания характеристики древнерусских князей. Иларион хорошо знал Ярослава и был достаточно осведомлен о государственной практике его предшественников, особенно Владимира. Поэтому слова древнерусского книжника о «правде», которой руководствовались Игорь, его сын и внук, надо, вероятно, понимать как ссылку на «устав и закон русский» X в. А прочитав текст, в котором сказано, что Ярослав не нарушал, а утверждал «уставы» Владимира и дополнял его постановления своими, можно сделать вывод: Ярослав как законодатель исходил из «устава и закона русского» Олега и «устава земленого» Владимира, но к этим старым памятникам при нем были добавлены новые статьи (прежде всего, конечно, те, которые имелись в Древнейшей Правде, но, возможно, и какие-то еще).

Создание «Слова о законе и благодати» Илариона относят к началу 40-х годов XI в. (до 1043 г.). Поэтому имеющиеся в данном памятнике ссылки на законодательство Ярослава вполне подтверждают датировку этого законодательства 1037 г.

Следы киевской кодификации Ярослава имеются в Пространной редакции Русской Правды, первая часть которой имеет заголовок: «Суд Ярославль Володимеричь. Правда Русьская». В представлении составителя Пространной редакции этот заголовок должен был, по-видимому, относиться к статьям 1 – 52, после которых находится новое заглавие: «Устав Володимерь Всеволодича».

В действительности далеко не все из первых 52 статей Пространной редакции могут быть связываемы с именем Ярослава. Некоторые⁷⁰⁸ из них взяты из Правды его сыновей, некоторые⁷⁰⁹ представляют переработку норм, относящихся ко времени Ярослава, с учетом постановлений, изданных Ярославичами. Словом, ясно, что перед нами поздняя редакция текста, а киевский кодекс Ярослава является лишь одним из его источников, отразившимся и в заглавии: «Суд Ярославль Володимеричь».

Если удалить из текста то, что прямо заимствовано из Правды Ярославичей, то останутся статьи, восходящие в своей основе: 1) к Древнейшей Правде (новгородской) и «Покону вирному»⁷¹⁰, 2) к «уставу и закону русскому» князя Олега⁷¹¹ (непосредственно или через Древнейшую Правду или Правду Ярославичей); 3) к «уставу земленому» князя Владимира⁷¹². Кроме названных трех групп правовых норм, в составе «Суда» Ярослава в том виде, в каком он представлен Пространной редакцией, имеется ряд позднейших постановлений, вопрос о происхождении которых требует специального рассмотрения. Какие из них относятся к редакции 1037 г., мы не знаем. Поэтому возможно высказать лишь некоторые соображения весьма условного характера.

Если думать (исходя из глухих намеков «Слова» Илариона), что при Ярославе был дополнен «устав земленой» Владимира, то, следовательно, эти дополнения надо искать в статьях об ответственности верви за разбой на ее территории и о дикой вире. Вернуться к этим статьям после крупного народного восстания 1024 – 1026 гг. было вполне своевременно. Но уже совсем одновременно с составлением редакции Правды 1037 г. произошла крупное событие, которое не могло не привлечь внимание власти к вопросам социальной борьбы. Это массовое движение в Польше в 1037 – 1038 гг. В Хронике Галла Анонима оно описано так: «...Рабы поднялись против своих господ, вольноотпущенники – против знатных, возвысив себя до положения господ; одних они, в свою очередь, превратили в рабов, других убили, вероломно взяли себе их жен, преступно захватили их должности. Кроме того... подняли мятеж против епископов и служителей Бога; из них некоторых убили более достойным способом – мечом, а других, как бы заслуживающих более презренную смерть, побили камнями»⁷¹³. При всей тенденциозности описания, вышедшего из-под пера представителя лагеря феодалов, враждебно относящегося к народу, оно говорит о широте и остроте классовой борьбы. Восстание носило антифеодальный характер, и указание на рабов, как его движущую силу, было следствием литературной манеры автора, воспитанного на античных образцах⁷¹⁴.

Известие о народном движении в Польше попало и на страницы русской летописи, где оно описано под 1030 г.: «...И бысть мятежь в земли Лядьске: вставше людье избиша епископы, и попы, и бояры свои, и бысть в них мятежь»⁷¹⁵. В этом рассказе антифеодальная сущность восстания отразилась лучше, чем в Хронике Галла Анонима.

Интерес летописца к событиям классовой борьбы в Польше не был актом простой любознательности. Они слишком близко затрагивали интересы представителей различных слоев русского общества, напоминая о том, что в начале второго десятилетия XI в. князь Святополк, в борьбе с Ярославом прибегавший к помощи польских феодалов, в результате «людской» «крамолы» (т. е. народного движения) был изгнан из пределов Руси, или о том, что после волнений на Руси изгоев князья Ярослав и Мстислав совершили поход на Польшу (1026 г.)⁷¹⁶. Киево-Печерский патерик рассказывает о Моисее Угрине, попавшем в польский плен в 1018 г., когда совершил поход на Русскую землю король Болеслав. Пленник томился на чужбине в рабстве до тех пор, пока во время народного восстания не была убита его госпожа: «...в едину убо нощь Болеслав напрасно умре, и бысть мятежь велик в всей Лядской земли, и въставше людие, избиша епископы своя и боляре своя... Тогда и сию жену убиша»⁷¹⁷. Судьбы Русского и Польского государств переплетались между собой. И поэтому и в 1037 – 1038 гг., узнав о волнениях в Польше, представители русской феодальной знати могли и должны были испытывать беспокойство. Отсюда их внимание к социальному законодательству.

Вероятно, в 1037 г. сложился в основном текст статей 4 – 8 Пространной Правды, представляющих собой своеобразный устав об ответственности вервей за уплату вир, выросший из «земленого устава» Владимира. Видимо, эти статьи возникли еще до издания Правды Ярославичей. За это говорит то, что ст. 5 знает один размер вир – 40 гривен, в то время как Правда Ярославичей вводит дифференцированные штрафы – 40 и 80 гривен.

В статьях 4 – 8 звучат два мотива. Во-первых, закон различает виды убийства в зависимости от обстановки, в которой оно совершено, и от обстоятельств, которыми руководствовались виновные. В связи с этим по-разному квалифицируются преступления и устанавливается неодинаковая за них ответственность. Речь идет, с одной стороны, об убийстве, совершенном не во время ссоры, а заранее тайно подготовленном, преследующем цели грабежа («разбой без всякоя свады» – ст. 7), с другой стороны, – о непреднамеренном убийстве, которое произошло на глазах у других, явилось следствием открытого столкновения («в сваде или в пиру явлено» – ст. 6). Зафиксировать в феодальном праве все эти моменты правящая знать могла лишь тогда, когда у нее накопился известный опыт борьбы с народными выступлениями и подавления распрей, возникавших в среде господствующего класса. И то, и другое требовало гибкой политики, применения неодинаковых средств, диктуемых каждый раз обстоятельствами классовой и внутриклассовой борьбы, составом ее участников, причинами и целями и т. д.⁷¹⁸ Но, вероятно, во всех случаях убийства виры за него шли в это время уже в княжескую казну.

Второй мотив, пронизывающий текст, посвященный верви и дикой вире, – это стремление учесть результаты процесса социальной дифференциации общин. Вервь коллективно отвечает за преступления, совершенные на ее территории, она уплачивает виру за неразысканного преступника. Она же помогает в платеже штрафа своим членам, привлеченным к ответственности (не за злостный «разбой»), но при условии, если они участвуют денежными взносами (по мирской разверстке) в создании общественного фонда, из которого выплачивается дикая вира. А участвуют в этом далеко не все. Поэтому Правда оговаривает (5), что вервь «помогает» денежно «головнику» (убийце) лишь в том случае, если он сам «прикладывает» к общинникам (т. е. вносит для общественных нужд падающие на его долю средства). «Аже кто не вложиться в дикую виру, тому людье не помагають, но сам платить» (8).

Процесс феодализации вызывал и рост социального неравенства среди членов верви. Наряду с богатыми общинниками, из которых затем вырастали феодалы, появлялось все более бедняков, терявших землю и становившихся изгоями⁷¹⁹. Результаты этого процесса ярко обнаружились в восстании 1024 – 1026 гг. Избегать участия в общинной разверстке на случай уплаты дикой виры могли и богачи и бедняки, но по разным причинам: первые потому, что им не было в этом нужды и, кроме того, они не желали поддерживать лиц, ставших или становящихся изгоями; вторые потому, что они не имели средств. Княжеская власть своим законодательством стремилась, во-первых, юридически санкционировать социальный раскол в пределах верви, создав для себя опору в имущей части ее членов, стоящих на пути феодализации, а с другой стороны, сохранить за вервью в целом ответственность за охрану феодального правопорядка. Как известную уступку со стороны княжеской власти вервям надо расценивать ст. 4 Пространной Правды, предоставляющую общинам право взноса дикой виры с рассрочкой на несколько лет. Возможно, что эта уступка была завоевана изгоями в ходе восстания, хотя вряд ли она много дала им при отсутствии у них средств «вложиться» в дикую виру.

Помимо разобранных статей, в Правду Ярослава 1037 г., возможно, входила и ст. 18 Пространной редакции, связанная со ст. 20 – 21, воспроизводящими, как было предположено выше, еще нормы «устава и закона русского» Олега. В ст. 18 речь идет об обвинении («поклепе») в убийстве, не подтвержденном соответствующими доказательствами. Обвиняемому предоставляется право привести 7 свидетелей, которые отведут от него поклеп. Речь идет, очевидно, о своего рода поручительстве относительно благонадежности лица, которого коснулось необоснованное подозрение. Статья довольно архаична по своему содержанию. Передача деда о «поклепе» по существу на решение 7 послухов (трудно определить их действительную роль: просто ли они свидетели или судьи) представляет собой своеобразный отголосок форм общинного (народного) суда, поставленного на службу суду княжескому. 7 послухов в качестве вершителей правосудия находят аналогию в 12 «человеках», разбирающих, по новгородской Древнейшей Правде Ярослава (15), иски о пропаже. Предоставление привилегий иностранцам (варягу и колбягу), имеющим право выдвинуть не семерых, а двух послухов, также напоминает постановления новгородской Древнейшей Правды, проявляющей особое внимание к варягам и колбягам (11, 12). Поэтому ст. 18 правомерно отнести к законодательству Ярослава, в основе своей, может быть, восходящему еще к «уставу и закону русскому» X в.

Ст. 18 отвечает общей тенденции Правды Ярослава киевской редакции 1037 г., стремящейся использовать общинную организацию в интересах укрепления раннефеодального государства. Ведь если 7 послухов «выведуть виру», сняв обвинение с подозреваемого в убийстве, это значит, что они коллективно возьмут на себя ответственность за выполнение обвиняемым закона феодального общества.

К постановлениям о верви и дикой вире примыкает ст. 19 Пространной редакции, освобождающая общину от уплаты штрафа в том случае, если на ее территории найдены останки погибшего неизвестного человека: «А по костех и по мертвеци не платить верви, аже имене не ведають, ни знают его». Она связана с разработанными выше статьями тематически, логически и, вероятно, общностью происхождения.

Таким образом, в 30-х годах XI в. в Новгороде и Киеве возникли две разные редакции Правды Ярослава, из которых впоследствии одна составила основу Краткой, а другая Пространной редакций Русской Правды, дошедших до нас в составе различных сборников.

После смерти Ярослава в Киевской Руси установился своеобразный политический строй. Основная государственная территория и политическая власть были поделены между пятью сыновьями Ярослава, каждый из которых получил определенное княжение, а все они вместе под руководством («старейшинством») старшего из них, великого князя киевского, возглавляли Древнерусское государство. Когда из пяти братьев Ярославичей двое умерли, политическую власть сосредоточили в своих руках три князя («трие») – Изяслав, Святослав, Всеволод⁷²⁰. Такая организация правительства была основана на вассально-иерархических отношениях между членами правящей княжеской фамилии. Подобная структура власти отвечала потребностям Древнерусского государства на данной стадии его развития. Углубляющийся процесс феодализации влек за собой укрепление государственного аппарата в различных частях Киевской Руси, следовательно, вел к политическому расчленению страны; однако социально-экономические условия для установления феодальной раздробленности как политической системы полностью еще не созрели, и относительное единство государства сохранялось. В это время в решении вопросов внутренней и внешней политики приобретают значение княжеские съезды.

На съездах Ярославичей подвергались рассмотрению и вопросы феодального права. Об этом имеются сведения как в Краткой, так и в Пространной редакциях Русской Правды. В Краткой редакции вслед за Древнейшей Правдой идет законодательство трех сыновей Ярослава под заголовком: «Правда уставлена Русьскои земли, егда ся съвокупил Изяслав, Всеволод, Святослав, Коснячко, Перенег, Микыфор Кыянин, Чудин Микула». Имена указанных княжеских советников упоминаются и в Повести временных лет в связи с событиями конца 60-х – начала 70-х годов XI в.⁷²¹, а само содержание Правды Ярославичей показывает, что она явилась ответом на народные волнения этого времени⁷²².

В Пространной редакции содержится следующий текст: «По Ярославе же паки совкупившеся сынове его: Изяслав, Святослав, Всеволод и мужи их: Коснячко, Перенег, Никифор и отложиша убиение за голову, но кунами ся ыкупати; а ино все, яко же Ярослав судил, тако же и сынове его уставиша». Возникает вопрос: имеется ли здесь в виду Правда Ярославичей, вошедшая в состав Краткой редакции, или какой-либо другой законодательный акт сыновей Ярослава? Думается, что и Краткая и Пространная редакции говорят об одном и том же памятнике. Ведь в Пространную редакцию вошли (хотя и в измененном виде) все постановления Правды Ярославичей, которые нам известны из Краткой редакции. В Краткой редакции ничего не говорится об отмене мести⁷²³, но она молчаливо свидетельствует об изъятии этого института из практики, ибо весь памятник целиком посвящен денежным штрафам за убийство и другие преступления. Эти нормы Краткой редакции имел в виду составитель редакции Пространной, когда писал, что Ярославичи утвердили закон – вместо «убиения за голову» «кунами ся выкупати», а во всем остальном решили следовать «суду» своего отца.

В первоначальном тексте Правды Ярославичей закон об отмене мести, возможно, был сформулирован в виде специальной статьи. Но такой статьи могло и не быть, ибо само содержание данного кодекса отрицало месть как правовой институт.

Хотя Краткая редакция говорит о присутствии на княжеском съезде четырех «мужей», а Пространная – трех, это не может служить аргументом в пользу того, что имеются в виду разные съезды. Пропустить имя одного «мужа» могли и случайно.

В ст. 65 Пространной редакции, как уже указывалось выше, говорится об отмене сыновьями Ярослава закона своего отца о предании смерти холопа, ударившего свободного человека, и о замене в этом случае смертной казни телесным наказанием. В Правде Ярославичей в составе Краткой редакции нет такой статьи, и это как будто опять наводит на мысль, что Краткая и Пространная редакции имеют в виду разные княжеские съезды и разные законодательные кодексы Ярославичей. Но гораздо проще допустить другое: при объединении Древнейшей Правды с Правдой Ярославичей принятое последними изменение юридической нормы, касающейся холопа, ударившего «свободного мужа», было просто внесено в текст соответствующей статьи закона Ярослава, который теперь сформулировали следующим образом: «да бьють его» (т. е. холопа). В Пространной редакции приведены как старая (времени Ярослава), так и новая (времени его сыновей) нормы.

Итак, и Краткая и Пространная редакции ссылаются на одни и те же законы сыновей Ярослава рубежа 60-х и 70-х годов XI в.

Но в то же время из ст. 2 Пространной Правды видно, что сыновья Ярослава собирались также и при его жизни для обсуждения судебника, изданного им в 1037 г. Сделать такой вывод можно на основе следующих слов ст. 2: «По Ярославе же паки совкупившеся сынове его». Следовательно, после смерти Ярослава Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи уже вторично обратились к рассмотрению вопросов, связанных с «судом» своего отца. В первый же раз они обсуждали эти вопросы, когда тот был еще жив. Когда же именно?

Если руководствоваться данными летописи, то следует признать наиболее вероятной датой такого совещания Ярославичей 1054 г., – год смерти Ярослава. Летопись рассказывает о «ряде» (распоряжении) последнего своим сыновьям накануне кончины⁷²⁴. Трудно сказать, что имеется в виду: устное наставление или письменное завещание⁷²⁵. Если принять во внимание практику князей последующего времени, от которых дошли предсмертные духовные грамоты, то правомерно будет допустить, что и Ярослав, созвав своих сыновей, официально оформил в их присутствии духовное завещание. Содержание «ряда» Ярослава, как его передает летописец, весьма напоминает тексты позднейших княжеских завещательных грамот. Весьма возможно (так обычно бывало в более поздние века, от которых сохранилось больше письменных источников), что на основе «ряда» Ярослава его сыновья заключили между собой соответствующее «докончание».

Передавая содержание распоряжения Ярослава, летописец рисует образ заботливого отца, стремящегося добиться, чтобы после его смерти сыновья сохранили между собой братскую дружбу и любовь. Но в действительности речь идет не просто о родственном союзе, который должен существовать на началах мира и избегать вражды. Это не моральное поучение главы семейства, а политическое завещание главы государства. Оно определяет форму государственного строя, при которой, как уже говорилось, верховная власть принадлежит группе князей-родственников, связанных между собой вассально-иерархическими отношениями.

Каждый из них – полновластный государь в пределах отведенной ему территории, но он не должен переступать границ своих владений, вторгаться на территорию другого князя, посягать на принадлежащую тому власть. «И тако (Ярослав) раздели им (сыновьям) грады, заповедав им не преступати предела братня, ни сгонити».

Князьям вменялось в обязанность поддерживать политический союз («имейте в собе любовь», «будете мирно живуще»). Основой этого союза должны были служить начала сюзеренитета-вассалитета, оформленные договором, а не просто общность происхождения от одного отца. Старший сын Ярослава, которому он завещает киевский стол, после смерти отца станет для своих братьев «старейшим» не только по счету родства, но и по занимаемому на лестнице феодальной иерархии месту, дающему ему право требовать повиновения от других князей («сего послушайте яко же послушасте мене»).

Подобная система, по мысли «ряда» Ярослава, явится гарантией внутренней целостности государства и его способности к активным внешнеполитическим действиям. В то же время меж дукняжеские распри могут привести страну к политическому распаду, и тем самым будет разрушено то, что достигнуто политикой предшествующих князей в укреплении древнерусской государственности. «Аще ли будете ненавидно живуще, в распрях и которающеся, то погыбнете сами и погубите землю отець своих и дед своих, юже налезоша трудомь своимь великым»⁷²⁶.

Если Ярослав действительно писал в своем завещании (как это приписывает ему летопись) о вреде княжеских «распрей» и «котор», то он, конечно, исходил при этом и из опыта собственной борьбы со своими братьями: Святополком, Мстиславом, Судиславом. Но ведь в ходе этой борьбы издавалась Русская Правда. Отдельные ее куски и редакции появились в 1016 г., в 1024 – 1026 гг., в 1036 г., т. е. как раз в те годы, когда феодальные войны обостряли классовые противоречия в стране, а происходившие социальные и политические конфликты находили отзвук в княжеском законодательстве. Ведь «которы» и «распри» не могли ограничиться узким кругом представителей княжеской фамилии, они всякий раз охватывали широкие круги феодалов; более того, затрагивая горожан и крестьян, они вызывали волнения в народе. Поэтому, поднимая на совещании князей этот острый вопрос, Ярослав не мог обойти молчанием тот памятник права, который (объединяя предшествующие судебные уставы) был посвящен урегулированию столкновений в среде господствующего класса и подавлению выступлений народных масс, – именно киевскую Правду 1037 г.

Если на совещании 1054 г. было сказано (а в завещании Ярослава написано) о мерах предотвращения междоусобий князей, то, вероятно, тогда же были еще раз подтверждены те карательные статьи, которые, согласно Правде 1037 г., следовало применять к лицам, принадлежавшим к различным слоям феодального общества, за нанесение другим «обид», увечий, побоев и т. д. Вопросы большой политики (о формах государственного строя и организации верховной власти) нельзя было отделить от вопроса о правовых нормах, регулирующих (повседневные общественные взаимоотношения, и об основных началах судопроизводства.

Вероятно, на съезде 1054 г. Ярослав и его сыновья утвердили Правду 1037 г. в качестве закона, действующего во всем Древнерусском государстве, несмотря на раздел территории Киевской Руси между князьями. Этот княжеский акт мог рассматриваться как одно из средств борьбы в дальнейшем с «распрями» и «которами». Повесть временных лет не случайно подчеркивает (со ссылкой на Хронику Георгия Амартола) значение в общественной жизни народов письменного законодательства. «Ибо комуждо языку овем исписан закон есть, другим же обычаи, зане закон безаконьником отечьствие мнится», т. е. «каждый народ имеет либо письменный закон, либо обычай, который люди, не знающие закона, принимают как предание отцов»⁷²⁷.

Конечно, нельзя думать, что внедрение в судебную практику Русской Правды («Суда» Ярослава) как государственного письменного закона привело к исчезновению местных обычаев. Но во всяком случае правящая знать Древнерусского государства к этому направляла свою политику. Поэтому и в дальнейшем пересмотр текста Правды и дополнения к нему делались киевскими князьями с участием князей, правивших в других русских княжествах, или же представителей местной знати.

Когда Ярослав в своем завещании вспоминал государственный «труд» своих предшественников, он имел в виду, конечно, не только подчинение ими славянских и неславянских земель, укрепление аппарата власти, военные походы в другие страны, но и выработку правовых норм, охраняющих интересы правящего класса и обеспечивающих проведение нужной ему политики. Плодами княжеского «труда», по мысли завещателя, являлись, по-видимому, «устав и закон русский» Олега, «уставы» и «уроки» Ольги, «устав земленой» Владимира, Новгородская Правда и «Покон вирный» самого Ярослава, наконец, принятый им в 1037 г. в Киеве и данный в 1054 г. в руководство своим сыновьям правовой кодекс, основанный на материале всех предшествующих, перечисленных выше, памятников. Отступления в дальнейшем от этого кодекса, с точки зрения «ряда» Ярослава, грозили «гибелью» Русской земли, т. е. ослаблением Древнерусского государства.

В ст. 92 Пространной редакции Русской Правды, восходящей, как отмечалось выше, к «уставу и закону русскому» Олега, говорится, что детям умершего следует в вопросах наследования поступать в соответствии с «рядом» своего отца, который «умирая, разделить дом свои». Завещание Ярослава было тоже «рядом» о разделе наследства, только его производил не простой домохозяин, а великий князь, и его объектом являлись не частное имущество, а государственная территория и права верховной власти. Однако при господстве в то время вотчинных представлений о государстве ст. 92 указывала Ярославичам норму поведения.

Трудно сказать, только ли утвердили Ярославичи на своем совещании 1054 г. с отцом судебник или внесли в текст последнего изменения и дополнения. Думается, что правильнее первое предположение, потому что Пространная редакция Русской Правды говорит, что новые законы были изданы сыновьями Ярослава лишь на втором их съезде, и указывая при этом, какие именно законы, подчеркивает: «А ино все, яко же Ярослав судил, тако же и сынове его уставиша».

Суд при ближайших преемниках Ярослава происходил на основе его судебника, и за отступления от последнего летописи порицали князей. Так, когда в 1069 г. внук Ярослава Мстислав Изяславич расправился с непокорными киевлянами, летописец упрекнул его не за самый факт расправы, а за то, что она была произведена без расследования вопроса о (виновности наказанных: «без вины погуби, не испытав»⁷²⁸. Мстиславом не были соблюдены нормы судопроизводства, которые следовало применять, в делах о поклепе⁷²⁹.

Оформленная «рядом» Ярославичей политическая система в виде союза сначала пяти, а затем трех князей просуществовала недолго. Она была сметена народными восстаниями конца 60-х – начала 70-х годов XI в. Восстания эти – показатель известной зрелости феодализма. Характерными их чертами являются: во-первых, более четкое, чем ранее, размежевание классовых сил; во-вторых, сочетание городских волнений с движениями сельского населения и достаточно ярко выраженная антифеодальная направленность тех и других⁷³⁰.

В 1068 г. произошло восстание в Киеве. Толчком к нему послужило поражение русского войска в битве с половцами на реке Альте. Князья бежали с поля сражения: Изяслав и Всеволод – в Киев, Святослав – в Чернигов. Обратились в бегство также участвовавшие в битве киевляне («людье кыевстии»). По возвращении в свой город они устроили «на торговищи» вече, на котором решили потребовать от Изяслава оружия и коней для продолжения борьбы с половцами. Под «людьми кыевстими» летописец подразумевает, вероятно, горожан, городское торгово-ремесленное население. На это также указывает место вечевого собрания – «тортовище».

Изяслав не согласился удовлетворить требование веча. Здесь могла сказаться боязнь князя выдать народу оружие, ибо не было уверенности, что его направят против половцев, а не против русской феодальной знати и княжеской администрации. Но, возможно, что коней и вооружения просто неоткуда было взять. Когда вечевые посланцы вернулись на «торговище» и передали отказ князя, «начата людие говорити на воеводу на Коснячка», т. е. киевского воеводу стали в чем-то обвинять. В чем именно – неизвестно. По прямому летописному контексту можно думать, что в неумелой организации борьбы с «половцами. Однако из всего дальнейшего изложения видно, что не только поэтому был возбужден народ. Еще до нападения половцев у киевлян накопилось недовольство Коснячком как крупным представителем княжеской администрации. Поэтому с веча горожане отправились ко двору Коснячка (расположенному «на торе», в аристократической части города, где жила феодальная знать), очевидно, для расправы с ним. Не найдя дома воеводу, вероятно, предусмотрительно скрывшегося, киевляне разделились «надвое»: часть их («половина») пошла к княжеским хоромам для продолжения переговоров с Изяславом, другие решили: «пойдем, высадим дружину свою ис погреба». С этого момента вечевое собрание, проводившееся в рамках феодального правопорядка, перерастает в народное восстание.

О какой «дружине» идет речь? О княжеской? Нет, летопись противопоставляет восставших «людей» князю с дружиной. «Люди» решили освободить из заключения «дружину свою». Вероятно, здесь слово «дружина» имеет значение: товарищи, лица, принадлежащие к той же социальной среде⁷³¹. В этом же смысле интересующий нас термин употребляется и в Пространной Правде, говорящей об общиннике, члене верви, который, участвуя в платеже дикой виры, вносит «ис дружины свою часть» (5).

Таким образом, «своя дружина» – это свои «люди» для тех горожан, которые были недовольны князем Изяславом и воеводой Коснячком. Вероятно, последний еще до битвы на Альте заключил ряд киевлян в «погреб» – земляную тюрьму, яму, перекрытую накатом, засыпанным землей⁷³². Во время восстания 1068 г. товарищи заключенных решили заставить воеводу выпустить их, но тот скрылся, и они сделали это сами.

Неизвестно, за что конкретно пострадал в свое время ряд горожан от Коснячка, но ясно, что его политика встречала протест со стороны торгово-ремесленного населения. Вероятно, те «люди», которые двинулись о «торговища» ко двору Изяслава, решили перед самим князем повторить обвинения, выдвигавшиеся против Коснячка на вече.

Произошла колоритная сцена, с неподражаемой живостью описанная летописью. Князь Изяслав в окружении дружины находился у себя в хоромах, в «сенях» (т. е. в крытой галерее, воздвигнутой на столбах) и отсюда, со второго этажа, через «оконце» разговаривал с пришедшими к нему «людьми», стоявшими внизу. Последние начали излагать свои претензии, причем их возбуждение вне нарастало. По образному и яркому выражению летописца, «людье» сначала вступили с князем в спор («начата претися с князем»), а затем дело дошло до крика и угроз («възвыли»). Когда на княжеский двор подошли те, кто выпустил из темницы заключенных, Изяслав с дружинниками оказались просто в осаде.

Возможно (хотя прямых данных об этом нет), агитацию среди горожан проводили и противники Изяслава из числа феодалов, поддерживавших его политического соперника князя Всеслава полоцкого, которого Изяслав в свое время захватил обманным образом и заключил в киевский поруб (бревенчатую тюрьму). Для сторонников Всеслава сейчас был удобный момент использовать городское восстание и сделать Всеслава киевским князем, свергнув Изяслава. Дружинники последнего (Тукы и др.) во время его «прений» с киевлянами сначала советовали принять меры к охране поруба, где находился Всеслав, а затем стали побуждать организовать убийство полоцкого князя. По словам летописи, Изяслав «не послуша сего». Но, по-видимому, не было и реальной возможности что-нибудь предпринять из двора, окруженного возбужденным народом.

Рассказывая о дальнейших событиях, летопись говорит: «Людье же кликнуша и идоша к порубу Всеславлю». Это сказано слишком лаконично, чтобы точно представить себе, когда и под чьим воздействием было принято решение об освобождении Всеслава. Повторяю, возможно, здесь действовали его сторонники из феодального лагеря. Но слова «людье же кликнуша» указывают на то, что призыв к замене Изяслава в качестве киевского князя Всеславом был подхвачен горожанами и стал лозунгом движения. После того как восставшие ушли от хором Изяслава, он и его брат Всеволод бежали из Киева. «Людье же высекоша Всеслава ис поруба и прославиша и среде двора княжа». Неизвестно, что имеет в виду Повесть временных лет под термином «прославиша». По-видимому, акт публичного признания получившего свободу узника правителем Киевской Руси с воздаянием присущих его новому сану почестей. Конечно, плодами свержения Изяслава воспользовались прежде всего феодалы, бывшие приверженцами возведенного на киевский «стол» Всеслава. Но на данном этапе народ, горожане усматривали в освобождении Всеслава и изгнании Изяслава с его сторонниками свою победу. Антифеодальное движение сопровождалось разгромом дома изгнанного князя и захватом его имущества: «Двор же княжь разграбиша, бесщисленое множьство злата и сребра, кунами и белью»⁷³³.

Через 7 месяцев, в 1069 г., Изяслав, скрывшийся в Польше, вернулся в Киев с войском, предоставленным ему в помощь польским королем Болеславом, вынудил Всеслава оставить великокняжеский стол и бежать и учинил жестокую расправу над участниками киевского восстания. Сын Изяслава Мстислав перебил до 70 человек «чади», участвовавших «в освобождении Всеслава, некоторых киевлян ослепил, некоторых без вины «погубил» (т. е. подверг разным наказаниям, может быть, обложил вирами). Торг, на котором в 1068 г. киевляне собрали вече, явившееся очагом антифеодального движения, по предписанию Изяслава, был перенесен «на гору»⁷³⁴, т. е. в аристократическую часть города, где были расположены дворы феодалов. Это преследовало цель парализовать политическую активность торгово-ремесленного населения, усилить контроль княжеской администрации за деятельностью веча. Все перечисленные мероприятия еще раз подчеркивают антифеодальный характер киевского восстания 1068 г. О том же свидетельствует наименование его участников «чадью» – термином, обычно не применявшимся к представителям общественных верхов.

Восстание в Киеве в 1068 г. было наиболее крупным из всех выступлений на Руси в XI в. и вообще одним из наиболее значительных народных движений в Древнерусском государстве. Но Повесть временных лет дает далеко не достаточный материал для его освещения и особенно для характеристики его социальной стороны. Поэтому весьма важно дополнить этот материал данными других источников. Они подтверждают, что киевское восстание всколыхнуло общественные классы, обострило классовые противоречия. В Новгородской I летописи говорится, что новгородского епископа Стефана «в Киеве свои холопе удавишя»⁷³⁵. Тут же сказано, что Стефан пробыл «в иепископьи 8 лет»: если принять во внимание, что он стал новгородским епископом в 1061 г., то убийство его следует отнести к 1068 г.⁷³⁶ – году киевских волнений. Мы не знаем, были ли в это время другие случаи расправы холопов со своими господами, но можно думать, что эпизод со Стефаном не был единичным. Сохранились сведения, что недовольство князем Изяславом охватило не только лично свободных горожан, но и холопов. На это указывал князю в беседе с ним игумен Киево-Печерского монастыря Феодосий: «Твои же раби... работають сварящася, и шегающе, и кленуща друг друга, многажды же и биеми суть от приставник, и тако вся служба их с грехомь совершается»⁷³⁷.

Имеются указания и на антифеодальные выступления сельского населения в окрестностях Киева. Киево-Печерский патерик рассказывает, как однажды, темной ночью, на монастырь напали «разбойники», знавшие, что там в церкви спрятаны ценности («глаголаху же, яко в полатех церковных тамо есть имение их съкровена»). «Разбойники» собирались убить монастырскую братью и захватить церковное имущество («егда съберутся вси в церковь... вся погубим и тако имение их возмемь»). Но, по-видимому, это был не простой грабеж. Те люди, о которых говорит Патерик, хотели, уничтожив монахов, избавиться от их соседства, помешать росту монастыря как феодальной организации («хотевшу темь святое то стадо искоренити от места того»). Действовала целая группа «разбойников». У них был свой предводитель – «старейшина». Они собирались в лесу, но жили где- то в соседнем селении, ибо у них имелись свои «домы»⁷³⁸. Словом, по всему видно, что Патерик описывает выступление против киево-печерской братии крестьян-смердов, которые боялись, что расширение монастыря приведет к утрате ими земли и свободы. М. Н. Тихомиров с основанием относит это выступление к 1068 – 1069 гг. – ко времени, близкому к киевскому восстанию⁷³⁹.

В том же Патерике можно найти сведения и об актах борьбы с феодалами крестьян, уже терявших землю как средство производства. Соответствующие рассказы относятся примерно к тому же периоду, во всяком случае ко времени до 1074 г. (до смерти игумена Феодосия). Так говорится, что к Феодосию привели связанными «разбойников», которые намеревались совершить кражу в одном из монастырских сел и были задержаны («приведоша разбойници связанный, их же беша яли в единомь селе монастырьском, хотяща красти»). Игумен якобы сжалился над пойманными людьми, велел освободить их, накормил и напоил, одарил («подасть им от имениа довольно, еже на потребу») и отпустил «с миром», посоветовав им в дальнейшем «никого же обидити и никому же зла сътворити»⁷⁴⁰. По всей видимости, в данном случае перед нами крестьяне, еще лично свободные, но обедневшие и находящиеся на грани потери свободы. Их сама жизнь толкала на «разбой».

Еще колоритнее аналогичный рассказ о том, как земельные собственники захватили на месте преступления «разбойников», покушавшихся на их имущество. Грабителей связали и повели в город к судье («се бо некогда ятым бывшим мужем, разбой творящим, от некых стрегущих дому своему, и связаным им бывшим и ведомымь сущим в град к судии»). Это живая иллюстрация к ст. 33 Краткой редакции Русской Правды, предписывающей представлять на суд на «княжь двор» вора, который покушался на ограбление чужого двора, клети, хлева и которого удалось поймать и связать. В Патерике приводится такой эпизод. Когда «разбойников» вели мимо какого-то монастырского села, один из них, показав «главою на село то», стал угрожать, что когда-нибудь ночью он со своими товарищами явится туда: «разбой хотяще творити и поимати вся бывшаа»⁷⁴¹, – поясняет памятник. В этой угрозе ярко проявился классовый антагонизм феодалов и крестьян.

Итак, связь восстания горожан Киева в 1068 г. с одновременными или близкими по времени антифеодальными выступлениями сельского населения несомненна.

Современники, ставя вопрос о причинах народных движений в конце 60-х – начале 70-х годов XI в., видели их в том, что среди людей распространились многочисленные пороки. Так, в «Слове о казнях Божиих», вставленном в летописный рассказ о киевских событиях 1068 – 1069 гг., говорится о таких язвах, разъедавших общество, как «усобица и рать», «убийство и кровипролитье», «свары и зависти», «братоненавиденье, клеветы». Если передать религиозно-этические размышления автора, цитируемого поучения языком, раскрывающим сущность общественно-политических отношений, то станет ясным, что речь должна идти об обострении классовых и внутриклассовых противоречий в связи с расширением и углублением процесса феодализации. Когда в «Слове» упоминаются «лишающая мьзды наимника» и «насильствующая сироте и вдовици», то по существу характеризуются явления экономического закабаления людей или обращения их в феодальную зависимость путем принуждения.

Публицисты из феодального лагеря видели корни многих противоречий социальной и политической жизни в нарушении людьми действующих в обществе правовых норм. Осуждая своих современников за то, что они уклонились от закона, установленного Богом («но уклонисте законы моя и не схранисте их»), автор «Слова о казнях божиих» в то же время упрекает их в несоблюдении основ правопорядка, узаконенного гражданскими властями, в силу чего совершается «суд крив», возникают дела по клеветническим обвинениям⁷⁴². Призывая строго руководствоваться законодательными постановлениями, публицисты тем самым выступали на защиту того строя, который данные постановления охраняли.

Этот мотив звучит и во многих рассказах Киево-Печерского патерика. Здесь описывается, например, такой эпизод. К Феодосию пришла «вдовица», «иже бе от судии обидима». Она пожаловалась, что ее осудили «бес правды». Игумен отправился к неправедному судье и добился восстановления справедливости.

В этой связи Феодосий возвеличивается за то, что он «многым заступник бысть пред князи и судиами, избавляа тех»⁷⁴³.

Понимая значение «закона» в укреплении собственного господства, представители стоящего у власти класса в периоды наиболее острых проявлений классовой борьбы обращались к памятникам действующего права в целях их подтверждения или (в соответствии с требованиями жизни) изменения или дополнения.

Вопрос о пересмотре действующего законодательства встал и после народных движений конца 60-х – начала 70-х годов XI в. К такому пересмотру побуждали князей и бояр восстания не только в Киевской земле, но и в Ростово-Суздальской Руси.

Под 1071 г. в Повести временных лет помещен рассказ о движении смердов в Ростовской области и на Белоозере. Об этом же под 1070 г. говорится в Летописце Переяславля Суздальского. Летописный контекст не дает права точно датировать описываемые события 1070 или 1071 годами. Однако имеются достаточно веские основания приурочить их ко времени около 1071 г. Восстание смердов произошло до съезда 1072 г. в Вышгороде трех князей Ярославичей, на котором была утверждена новая Правда. Его следует рассматривать в общем комплексе народных движений в Древнерусском государстве 60-х – 70-х годов XI в., начало которым положено в 1068 г.

В противоположность тому, что произошло в Киевском княжестве, где наблюдалась связь между выступлениями горожан и сельского населения, движение в Ростово-Суздальской земле было крестьянским, смердьим. Оно развернулось по погостам, населенным смердами-данниками. Дело происходило уже после реформ, начатых княгиней Ольгой и продолженных ее преемниками, особенно Ярославам. Погостами теперь назывались одновременно и административно-территориальные единицы, и их сельские центры, куда приезжали представители княжеской власти для сбора дани, производства суда, взыскания вир.

События 1071 г. во многом напоминали случившееся примерно в тех же самых местах в 1024 г. Классовая борьба опять обострилась в связи с голодом («бывши бо единою скудости в Ростовьстей области»). Однако голод и сейчас, как и раньше, лишь дал толчок выступлению смердов, но не был его причиной. Как и в 1024 г., движение крестьянского населения погостов было направлено против тех, «кто обилье держит», т. е. против феодализирующейся знати, выделявшейся в процессе расслоения смердьей общины. Шла борьба за землю, ускользавшую из рук бедноты и попадавшую в руки зажиточной социальной верхушки, и за распределение продуктов земли, причем борьба эта происходила уже в условиях более значительной имущественной дифференциации общины, чем в 1024 г. Движение 1071 г. было сложнее еще и потому, что на его характер оказали воздействие две параллельные линии социально-экономического развития, совершавшегося в течение длительного времени на Руси. Во-первых, шел процесс социального раскола крестьянской общины, складывания частной феодальной собственности на землю и образования разряда обедневших людей, которым угрожала опасность утраты личной свободы. Во-вторых, наблюдался процесс превращения земли смердов-общинников в собственность государства, подчинения их самих княжескому суду и обложения данью, а затем образования на этой земле дворцовых вотчин и перехода части смердов в число дворцово-вотчинных крестьян. Взаимодействие этих двух процессов придало движению 1071 г. черты, характерные как для восстания древлян-данников в 945 г., так и изгоев в 1024 т., но одновременно отличающие его и от того и от другого.

Выступление смердов в 1071 г. возглавили, как это было и в 1024 г., волхвы. Стало быть, антифеодальный протест осложнился борьбой за старую веру против христианизации. Служители языческого культа направили антифеодальное в своей основе движение в желательную для них сторону, призывая к расправе с «лучшими женами», т. е. женщинами из зажиточных семейств, из фамилий местной знати.

Волхвы и шедшие за ними «люди» убили многих женщин и забрали у них имущество («убивашета многы жены и именье их отъимашета собе»).

Возбужденные «люди» шли по Волге и Шексне, из погоста в погост, учиняя там расправу с представителями социальной верхушки. Бросается в глаза массовость движения (летопись говорит, что в нем участвовало 300 человек) и его значительный территориальный охват. Это было восстание голодной бедноты.

Необычайно колоритен следующий летописный отрывок. «...Кде приидуча в погост, ту же нарекаста лучшие жены, глаголюща: яко си жито держить, а си мед, а си рыбы, а си скору. И привожаху к нима сестры своя, матере и жены своя». Значит, восставшие заранее знали, у кого из богачей следует искать запасы зерна, меда, рыбы, воска, и прямо называли этих людей. Вряд ли братья, сыновья, мужья «лучших жен», обреченных на гибель, приводили их на расправу добровольно. Очевидно, восставшие смерды добивались этого от своих классовых противников силой. Летописец Переяславля Суздальского говорит, что среди убитых смердами были не только «лучшие» жены, но и «мужи».

Не совсем понятно указание летописи на то, что волхвы «в мечте» прорезали у женщин спины («прорезаша за плечемь») и вынимали запасы съестных продуктов из-под кожи. Это было, по-видимому, ритуальное действие, сопровождавшее акт изъятия «обилия» у его обладательниц. Словами «в мечте» летописец хотел подчеркнуть, что народ находился под наваждением служителей языческого культа. И действительно, используя распространенные в народе суеверия относительно «злых жен», «напускающих голод», волхвы придали языческую обрядность движению социального протеста⁷⁴⁴.

Когда восставшие подошли к Белоозеру, там находился для сбора дани с населения дружинник черниговского князя Святослава Ярославича Янь Вышатич. Он стал выяснять, чьи это смерды, и выяснив, послал им сказать: «Выдайте волхва та семо, яко смерда еста моя и моего князя». Что значит, что волхвы – смерды Яня Вышатича и Святослава? Это значит, что они живут на земле, освоенной в качестве государственной собственности черниговскими князьями, взимающими с нее дань. Следовательно, смерды – данники и подсудны Святославу черниговскому. Но кроме того, на указанной территории действует в качестве сборщика дани княжеский дружинник Янь. Таким образом, над местным населением господствует уже иерархия феодалов. Янь заинтересован в том, чтобы урвать свою долю доходов с населения. По словам Летописца Переяславля Суздальского, он обеспокоился заявлением белозерцев, что вследствие убийства волхвами многих «жен» и «мужей» «дани не на ком взяти».

Смерды отказались выдать волхвов. Антифеодальное движение против местной знати перерастает в вооруженное восстание против представителя княжеской власти. Янь сначала хотел отправиться для переговоров со смердами безоружным, но «отроки» предостерегли его от этого шага, высказав опасение, что он может подвергнуться бесчестью. Тогда Янь направился в лес, где находились смерды, в сопровождении 12 (вооруженных «отроков» (согласно «Покону вирному» вирник должен был держать при себе одного «отрока»). При Яне был также священник («попин»), в задачу которого, очевидно, входило убедить восставших крестьян отстать от язычников-волхвов. Характерно, что восставшие находились в лесу. Если их насчитывалось, как указывает летопись, до 300 человек, то, значит, образовался целый лагерь. Вероятно, все это люди, уже утратившие земельную связь со своими погостами. Произошло сражение, в котором убит был «попин» и сильной опасности подвергался сам Янь. Но смерды не смогли одолеть дружину и скрылись в лесу.

Вернувшись на Белоозеро, Янь потребовал от местных жителей выдачи волхвов, угрожая, что без этого не уйдет от них, хотя бы ему пришлось остаться здесь на год (согласно «Покону вирному» срок пребывания вирника в пределах общины-погоста был ограничен неделей).

Белозерцы задержали волхвов и доставили их к Яню. Те стали требовать, чтобы он отправил их к князю Святославу, ибо сам не правомочен их карать: «Нама стати пред Святославом, а ты не можеши створити ничто же». Это очень интересная деталь. Процесс феодализации влек за собой переход смердов в судебную зависимость от феодалов. Вначале смерды были ответственны перед общинным судом. Но последний в связи с окняжением земли был подчинен княжескому суду. Наконец, наряду с судом князя, стал действовать суд его вассалов⁷⁴⁵. В таких условиях лозунгом движения смердов делается требование непосредственной подсудности князю как верховному правителю.

Янь не стал с этим требованием считаться. Решив казнить волхвов, он вызвал родственников убитых ими женщин и предложил явившимся осуществить свое право кровной мести. Те повесили волхвов на дубе⁷⁴⁶. Так княжеский дружинник использовал правовую норму родового строя в интересах феодализирующейся верхушки местного общества и в целях укрепления аппарата феодального государства. Интересно, что мстителей, родственников убитых «лучших жен», летопись называет «повозниками», т. е. людьми, обязанными отвечать за «повоз» дани, взимавшейся по общинной раскладке. Это состоятельные, богатые люди погостов. Из их среды выходят феодалы. Поэтому Янь и заинтересован в удовлетворении их интересов. А противники «повозников» – это беднота, люди, лишенные «обилья», «изгои».

Под 1071 г. в летописи, кроме движения смердов в Ростове и на Белоозере, описывается также «мятеж велик» в Новгороде, вызванный якобы выступлением волхва, который «хулил» христианскую веру и увлек за собой («прельстил») многих новгородцев («мало не всего града»). Население разделилось «надвое». За волхвом пошли «людье» (т. е., очевидно, рядовое городское население, а может быть, и смерды), которые хотели «погубити» епископа. Князь Глеб Святославич и «дружина его», напротив, заступились за епископа. Таким образом, светские и духовные феодалы столкнулись с простыми, незнатными людьми. «Мятеж», если верить летописи, прекратился после того, как князь Глеб убил волхва⁷⁴⁷. Не вполне ясно, какие социальные мотивы скрывались под внешней оболочкой религиозной борьбы в Новгороде, на которой фиксирует свое внимание летопись. Но, без сомнения, в основе этой борьбы лежали противоречия классов феодального общества.

Ряд исследователей с основанием считает, что после рассмотренных выше народных волнений была составлена Правда Ярославичей, сохранившаяся в составе Краткой редакции Русской Правды и послужившая одним из источников Пространной редакции⁷⁴⁸. Временем утверждения Правды Ярославичей обоснованно называют 1072 г., а местом – Вышгород, где в указанном году три князя (Изяслав, Всеволод, Святослав), их бояре и представители высшего духовенства собрались в связи с церемонией перенесения «мощей» Бориса и Глеба во вновь построенную церковь⁷⁴⁹. Этому церковному торжеству придавалось идейно-политическое значение. По мысли представителей правящих кругов, оно должно было явиться символом укрепления единства среди членов княжеской фамилии, залогом, что между ними не повторятся усобицы, жертвами которых в свое время стали Борис и Глеб. Поскольку Древнейшая Правда возникла как раз после гибели двух названных лиц в результате большой княжеской смуты, сейчас, на съезде, посвященном их памяти, политически было вполне уместно поставить вопрос о новой Правде. А реальная потребность в этом остро ощущалась после недавних народных движений, испугавших господствующий класс. Поэтому на съезд в Вышгороде собрались, кроме князей, их дружинники, которые (как Коснячко – дружинник Изяслава, Микула Чудин – брат его дружинника Тукы, Никифор – владелец двора в Киеве) эту опасность ощутили непосредственно на себе или на своих близких.

Не случайно в заголовке Правды Ярославичей в составе Краткой редакции князья перечислены не в порядке «старейшинства», определяющего место каждого из них на феодально-иерархической лестнице. После Изяслава идет не Святослав (как следовало бы ожидать, исходя из «ряда» Ярослава), а Всеволод, который в 1068 г. находился вместе со старшим братом в Киеве, причем оба были осаждены на княжеском дворе восставшими горожанами. Впечатления от недавних классовых битв оказались сильнее междукняжеских местнических счетов. Когда же воспоминания о социальной буре, пронесшейся над Киевом в 1068 г., несколько сгладились, об этих счетах снова вспомнили, и при включении Правды Ярославичей в состав Пространной редакции князья, присутствовавшие на Вышгородском съезде, были поименованы в последовательности, соответствующей «ряду» Ярослава.

Утверждение в 1072 г. тремя князьями, сыновьями Ярослава, «Правды Русской земли», диктовавшееся стремлением оградить жизнь и собственность представителей господствующего класса, которому угрожали антифеодальные выступления низов, было проведено под религиозно-идеологической оболочкой обеспечения правосудия, якобы опекаемого «святыми» Борисом и Глебом. Они пострадали от бесправия, учиненного Святополком; Ярослав восстановил нарушенное последним право; в княжение Ярослава «святые» Борис и Глеб проявляли заботу о том, чтобы сохранялся правый и милостивый суд, и поэтому торжество перенесения их «мощей» должно считать торжеством «закона», «правды» – такова концепция, проводившаяся в памятниках агиографии и стремившаяся идеологически укрепить позиции феодальных верхов, стоявших у власти.

В житийной литературе о Борисе и Глебе Святополк называется «съветником всему злу и началником всеи неправьде», человеком, который шел путем «безакония» и был способен «къровь пролияти бес правьды». Деятельность Святополка вызвала «крамолу от людий», и его изгнали «не токмо из града, н из области всея» (т. е. не только из Киева, но вообще из пределов Руси). Когда же «Ярослав трея всю волость Русьскую», то «крамола преста в Русьске земли».

В «Чтении» о Борисе и Глебе рассказывается, как в правление Ярослава в Вышгороде были «осужени от старейшин града того и всажени в погреб» (т. е. в тюрьму) некии «мужи». Они призвали к себе на помощь «святых» Бориса и Глеба. По молитве узников те явились к ним ночью в видении и сказали: «...Не имать никоего же зла судии створити вам, но отпустить вы с миром». После этого с заключенных «спадоша железа». Когда на утро пришли в тюрьму сторожа, они увидели «ужникы же седяща и железа лежаща пред ними». Сторожа известили о случившемся судью. Тот, призвав узников и выслушав от них рассказ о чуде, отпустил их, в соответствии с предсказанием Бориса и Глеба, «с миром» и доложил обо всем «христолюбцю Ярославу». В заключение рассказа говорится, что «сим же образом многы, сущая в железех и в погребех, избависта, не токмо в граде том едином, но и на всих местех»⁷⁵⁰.

Итак, прославление Бориса и Глеба как блюстителей правосудия при Ярославе служило цели идейно-политического обоснования кодификаторской деятельности, предпринятой Ярославичами на основе законодательства своего отца. Каков же был процесс составления Правды Ярославичей?

Выше уже говорилось, что в составе этого памятника по Краткой редакции выделяется два кодекса. К «первому относятся статьи 19 – 28, 31, 38 – 40; ко второму – 32, 34 – 37, 39. Кроме того, три статьи (29, 30, 33) производят впечатление вставок, не имеющих органической связи с названными кодексами.

Указывалось также, что основное содержание Правды Ярославичей изложено в ст. 2 Пространной редакции: »...отложиша убиение за голову, но кунами ся выкупати». Такое определение сущности законодательства Ярославичей полностью отвечает характеру постановлений первого памятника, выделенного нами из комплекса статей, помещенных в Краткой редакции под заголовком: «Правда уставлена Русьскои земли, егда ся съвокупил (Изяслав, Всеволод, Святослав...» и т. д. Там речь идет прежде всего о штрафах за убийство лиц разного социального статуса. Таким образом, в основу Правды Ярославичей лег устав, состоявший из статей 19 – 28, 31, 38, 40.

Устав этот возник из отдельных княжеских постановлений. Так, в ст. 23 Краткой редакции говорится об установлении восьмидесятигривенной виры за убийство «конюха Старого», причем тут же указывается, что подобная норма была введена Изяславом после того, как дорогобужцы убили его конюха. Упомянутый случай мог иметь место в 1069 г., во время возвращения Изяслава из Киева в Польшу через Волынскую землю, где находился Дорогобуж⁷⁵¹.

Интересный материал об обострении в указанное время социальных противоречий в Дорогобуже, требовавшем вмешательства княжеского суда, находим в «Сказании о Борисе и Глебе». В названном произведении помещен рассказ о жестокой госпоже, прогнавшей от себя «рабу», которую постигла немощь, а ее сына, родившегося еще тогда, когда «раба» была свободной, обратившей в холопство. Судьи, по словам «Сказания», признали действия госпожи неправильными («не послабиша тому такому быти») и постановили безвозмездно освободить немощную женщину с сыном, нанеся тем убытки их владелице («н господе ее повелеша лихом быти цены тое»)⁷⁵². В данном рассказе опять прокламируется идея княжеского правосудия, и это свидетельствует, что происходившая в городах и селах классовая борьба вызывала соответствующую реакцию со стороны органов княжеской власти, охранявших феодальный правопорядок. При этом не оставались неизменными и правовые нормы.

Итак, в период между 1069 г. (когда Изяслав вернулся из Польши) и 1072 г. (когда состоялся съезд в Вышгороде) из отдельных княжеских указов вырос целый правовой кодекс определенного нами выше состава. Три первые статьи данного памятника (19 – 21) в том виде, в каком они дошли до нас в тексте Краткой редакции, посвящены вопросу об ответственности за убийство огнищанина. Юридические казусы, здесь рассматривающиеся, порождены острым столкновением общественных классов, в результате чего и стали предметом трактовки в законодательстве.

Слово «огнищанин» обычно понимают как княжеский дворецкий, управляющий княжескими вотчинами⁷⁵³. И действительно, в ряде статей Русской Правды данный термин имеет именно такой смысл. Но вообще его значение шире. Во-первых, надо думать, что наряду с огнищанами, ведавшими княжеским сельским дворцовым хозяйством, были и огнищане, стоявшие во главе дворцов князей в городах. Во-вторых, под огнищанами могли пониматься и княжеские дружинники, бояре, имевшие (как, например, Коснячко) административные поручения, выходившие за рамки дворцового ведомства.

Убийство огнищан рассматривается как тяжелое преступление, караемое двойной вирой, а при известных обстоятельствах и смертью. Различаются три разновидности убийства огнищан: 1) «в обиду»; 2) «в разбое»; 3) при попытке оказать сопротивление грабителям княжеского имения.

Выражение «в обиду» употребляется в Русской Правде (и в Краткой, и в Пространной редакциях) только один раз. Зато неоднократно встречается понятие «за обиду»⁷⁵⁴, т. е. за нанесение человеку вреда: физического или материального ущерба, урона чести и т. д. По-видимому, и убийство «в обиду» означает предание смерти в результате конфликта на почве сведения каких-то счетов. Но это не убийство «в сваде», т. е. в ссоре, следствием которой могла случиться смерть одного из ее участников, а акт умышленной расправы со своим врагом. Под категорию «убийства в обиду», по правовым воззрениям представителей господствующего класса, должны были быть подведены случаи лишения жизни феодалов горожанами, холопами, крестьянами во время народных движений. Удушение епископа Стефана его холопами, избиение «лучших жен» смердами на Белоозере, где жители погостов специально указывали волхвам на тех, кого надо умертвить, – все это, согласно понятиям феодального права, были случаи «убийства в обиду».

«Убийство в разбое» означает лишение жизни во время ограбления. Под данную категорию преступлений подходит, с точки зрения правосознания представителей феодального класса, предполагавшееся (судя по рассказу Киево-Печерского патерика) «разбойниками» избиение братьи Печерского монастыря с целью захвата ее имущества. Таким образом, если социальный конфликт, возникший на почве имущественного неравенства, заканчивался гибелью владельца земельного или другого богатства от руки лица, его лишенного, то виновный привлекался к ответственности за «убийство в разбое». Иногда понятия убийства «в разбое» и «в сваде» трудно различимы, как это можно видеть на примере избиения смердами «лучших жен» на Белоозере.

Наконец, особо выделена в разбираемом разделе Правды Ярославичей третья разновидность преступлений против жизни огнищан: убийство их при особых обстоятельствах, в тех случаях, когда они защищали от грабителей княжескую собственность. С точки зрения закона, смерть огнищанина в указанном случае – это гибель при выполнении важной общественно-политической функции, при охране княжеского домена. И поэтому убийца подлежит смерти: «убити в пса место»⁷⁵⁵.

Итак, под воздействием народных движений 60-х – 70-х годов в первом разделе Правды Ярославичей получил более детальную разработку (по сравнению с «уставом земленым» Владимира и законодательством Ярослава) вопрос об убийстве, его характере, видах. Двойными вирами стала ограждаться жизнь представителей феодальной знати, ведавших различными отраслями княжеского дворцового хозяйства и выполнявших судебно-административные функции. К числу этих привилегированных лиц принадлежат, кроме огнищан и «старых конюхов», княжеские подъездные (ответственные за сбор повинностей) и тиуны (вершившие суд или ведавшие какими-то разделами дворцового управления). Как и огнищане, тиуны были у князей и в селах, и в городах. Вспомним, что в 1068 г. в Киеве после изгнания Изяслава был разгромлен его двор, где оказалось весьма значительное имущество. Вероятно, немалым был там и дворцовый персонал.

Некоторые статьи Правды Ярославичей так и хочется сопоставить с фактами, приведенными летописью о восстаниях 60-х – 70-х годов XI в. Не случайно, вероятно, упомянут в Правде Ярославичей княжеский подъездный как лицо, жизнь которого находилась под особой охраной закона. В этой связи небезынтересно припомнить, что в 1071 г. смерды весьма недоброжелательно отнеслись к собиравшему там дань Яню Вышатичу и чуть не убили его.

Известное внимание уделяет Правда Ярославичей вопросу об ответственности верви за преступления своих членов. Этот вопрос в целом памятник не рассматривает, поскольку ему уделено специальное место в законодательстве Ярослава 1037 г., а сыновья Ярослава подтвердили суд своего отца. Основной мотив, который звучит в Правде Ярославичей, – это стремление усилить персональную ответственность лиц, нарушивших феодальный закон, и не перекладывать ее на плечи общинников, принадлежавших к той же верви, что и преступник («а людем не надобе»). Очевидно, такая политика власти связана с процессом феодализации общины, выделения на одном ее полюсе земельных собственников, на другом – лишенных земли крестьян. Действовало, возможно, и еще одно политическое соображение. Принцип круговой поруки, связывавший членов верви, был обоюдоострым. С одной стороны, он облегчал государственной власти преследование (правонарушителей, с другой – давал в руки верви признанное самим государством средство организации, которое она могла использовать против государственных органов. Так и было в 1071 г. на Белоозере, когда до 300 смердов, жителей погостов, поддержали волхвов в борьбе с Янем Вышатичем и его «отроками».

В Правде Ярославичей нашло отражение, как следствие процесса феодализации, развитие феодальной собственности на землю и дворцово-вотчинной системы управления⁷⁵⁶.

Особый интерес в первом разделе Правды Ярославичей представляют статьи 24 – 27, в которых речь идет о штрафах за убийство лиц, принадлежащих к низшим категориям населения феодального общества. Здесь прежде всего называются старосты: сельские (т. е., очевидно, стоявшие во главе дворцовых сел, где жили крестьяне-смерды) и ратайные (ведавшие непосредственно организацией сельских работ в княжеских вотчинах). Среди старост могли быть как лично свободные, так и несвободные люди. Жизнь их защищалась штрафом в 12 гривен. Аналогичная сумма уплачивалась за убийство холопа – княжеского дядьки или рабы – княжеской кормилицы, т. е. лиц, принадлежавших к привилегированной части холопьей дворни. Тот, кто убивал простого холопа-"рядовича» или крестьянина-смерда, должен был платить 5 гривен.

Таким образом, закон дифференцированно подходил к оценке жизни представителей не только класса феодалов, но и зависимого от них населения. Появление на страницах Правды пониженных платежей за убийство – явление столь же характерное, как и введение повышенных вир. Это показатель дальнейшего развития феодального общества по пути усложняющейся социальной структуры.

Заслуживает внимания то обстоятельство, что Правда Ярославичей не перечисляет социальные категории, принадлежность к которым гарантировала защиту жизни сорокагривенной вирой. Это умолчание объясняется, очевидно, тем, что оставалось в силе положение законодательства Ярослава о случаях платежа сорокагривенной виры. В частности, согласно данным Пространной редакции, сохранялся закон о взимании 40 гривен за убийство изгоя. Очевидно, таким же штрафом должно было караться и убийство смерда – плательщика дани с тяглого участка земли, находившейся в верховной собственности государства. Об этом косвенно свидетельствует ст. 3 Пространной редакции («паки ль людин, то 40 гривен»). Да и вряд ли можно допустить, что после крупного смердьего восстания 1071 г. правительство пошло на снижение размера штрафа за убийство смерда-данника с 40 до 5 гривен. Но в период составления Правды Ярославичей часть государственных земель была освоена князьями на правах дворцовых. Их население (смерды) из состава государственных данников перешло в число вотчинных крестьян. Это было связано с изменением их юридического положения. Дворцовых смердов и имела в виду Правда Ярославичей, определяя сумму платежа за их убийство в 5 гривен.

Может быть, и само движение смердов на Белоозере было связано с процессом перехода ряда погостов, населенных смердами-данниками, в княжескую собственность, что и заставило смердов поставить вопрос о своих правах.

За статьями, устанавливающими формы ответственности за убийство, в первом разделе Правды Ярославичей, следуют статьи, определяющие меры возмездия (денежные пени) за различного вида хищения. Речь идет прежде всего о краже скота, поэтому можно думать, что имеются в виду хищения в селах. Но в ст. 31 говорится и об ограблении кладовой, поэтому в данном случае вполне можно видеть какой-то отзвук событий 1068 г., когда в самом Киеве был ограблен двор князя Изяслава.

К вопросу о хищениях закон подходит дифференцированно. Проводится различие между индивидуальной кражей и коллективным ограблением (31, 40). В основу законодательства о коллективных грабежах легли какие-то конкретные случаи, ибо Правда называет точное число участников преступлений: в одном случае – 10, в другом – 18 человек. Здесь опять нельзя не усмотреть отголосков антифеодальных выступлений недавнего времени, когда участились нападения бедноты на имения и дворы феодалов, причем действовали целые отряды «татей» и «разбойников».

Как в постановлениях об убийстве, так и в статьях о хищениях Правда устанавливает персональную ответственность каждого из виновных за участие в преступлении.

Несколько глухо сформулирована ст. 28, в которой перечислены нормы платежей за различные разновидности скота. По контексту можно думать, что эти платежи взимались с похитителей скота. Но, возможно, что здесь же предусматривается ответственность зависимых от князя людей за падеж княжеского скота, находившегося в их временном пользовании⁷⁵⁷. Наконец, допустимо предположить, что имели место случаи намеренного истребления княжеского скота, являвшиеся по существу актами социального протеста. Об этом говорит Пространная Правда «... кто пакощами конь порежеть или скотину» (84).

Следует подчеркнуть, что Правда назначает штраф за увод или истребление не только княжеских, но и смердьих коней. Объяснение этому можно дать троякое. Во-первых, это жест в сторону смердов, вызванный их недавним выступлением, стремление подчеркнуть, что их интересы находятся под охраной закона. Во-вторых, еще в большей степени здесь чувствуется забота о княжеском хозяйстве, в котором дворцовые смерды являются рабочей силой, а полноценным работником может быть только крестьянин, обеспеченный скотом и инвентарем. Наконец, определенную роль играли военные интересы, ибо кони были нужны для походов⁷⁵⁸. Нельзя ли появление в Правде Ярославичей статьи о «смердьем коне» поставить в связь с требованиями горожан, обращенными в 1068 г. к Изяславу о выдаче коней для борьбы с половцами? Тогда лошадей не оказалось. Нужно было подумать о том, чтобы в дальнейшем подобная ситуация не повторилась.

Возникшая в обстановке острых классовых противоречий Правда Ярославичей, защищая феодальную собственность, в то же время стремится провести идею, что закон не только карает преступника, но и гарантирует ему правосудие. Эта идея пронизывает ст. 38, в своей основе восходящую еще к «уставу и закону русскому» Олега. В ней говорится, что собственник, заставший у себя во дворе, у клети или у хлева, вора и убивший его тут же на месте при защите своего имущества, не отвечает за это. Но если убийство вора последовало после того, как он был обезоружен и связан, и это будет подтверждено свидетельскими показаниями, то убийца привлекается к ответственности, так как в указанном случае он должен был доставить виновного в татьбе на княжеский суд.

Все рассмотренные статьи Правды Ярославичей представляют собой единый кодекс, составленный из постановлений преимущественно Изяслава и рассмотренный и принятый в 1072 г. в Вышгороде им и его братьями как государственный закон. В Повести временных лет под 1078 г., где помещена характеристика Изяслава, имеется глухое указание на его деятельность в качестве законодателя, проявлявшего интерес к вопросам судоустройства: «...криваго ненавиде, любя правду»⁷⁵⁹.

Другой кодекс, вошедший в состав Правды Ярославичей, состоит из статей 32, 34 – 37, 39. Если первый памятник содержит правовые нормы, на основе которых должны решаться дела как в городе, так и в деревне, то во втором собраны постановления, рассчитанные на разбор конфликтов, возникающих в деревне. Первый памятник посвящен наиболее крупным преступлениям: убийству, разбою, коллективному грабежу. Второй – касается комплекса правонарушений, подрывающих различные отрасли княжеского дворцового хозяйства, как сельского, так и промыслового. Это перепашка меж, разделяющих пашенные участки, или уничтожение знаков на деревьях, разграничивающих земельные владения; поджог бортей или хищение ульев с пчелами; кража сена, дров, ладей, птицы (домашней или дикой из охотничьих силков), собак (сторожевых или охотничьих). Указанные правонарушения были в значительной степени проявлением той борьбы, в которую вступали крестьяне с феодалами за землю, угодья, за условия ведения собственного хозяйства. Разбираемый памятник представлял собой дальнейшее развитие домениального устава Ольги в условиях перехода части земель, населенных смердами-данниками, в дворцовую собственность.

Есть основания думать, что рассмотренный сейчас кодекс был составлен по распоряжению князя Святослава, подобно тому как разобранный ранее кодекс статей об убийстве, разбое, коллективном ограблении и т. д. явился продуктом законодательной деятельности Изяслава. Основание для такого вывода дает наличие среди статей о нарушении права собственности князя на принадлежащую ему борть (32) и уничтожении земельных меж (34), – постановления, запрещающего «мучить» «без княжа слова» смерда, огнищанина, тиуна, мечника (33). Постановление это явно нарушает, логически и тематически, текст окружающих его правовых норм и представляет собой позднейшую вставку. Но сделана данная вставка не случайно. «Мучить» значит пытать. Запрет «мучить» без «слова» князя означает запрет пытать без решения княжеского суда. Подобной правовой гарантии для себя добивались смерды на Бело-озере в 1071 г. Свое требование о непосредственной подсудности князю они адресовали Святославу⁷⁶⁰. И статья, говорящая о «муке» смерда, вероятно, явилась ответом со стороны Святослава на требование восставших. А отсюда логично заключить, что с именем Святослава связан и тот домениальный кодекс, в который указанная статья включена. Весьма вероятно, что включение это произошло на съезде в Вышгороде, где были приняты кодексы Изяслава и Святослава с рядом дополнений к ним, одним из которых было положение о «муке» смерда. Оно требует особой интерпретации.

Вынужденный пойти навстречу смердам Святослав сделал это, утвердив положение, которое по существу было направлено к защите от самосуда смердов представителей господствующего класса. Если за «муку» смерда «без княжа слова» виновный платил 3 гривны, то за «муку» «без княжа слова» огнищанина, тиуна или мечника взыскивалось 12 гривен. Классовый смысл подобного закона станет ясным, если учесть, что смерда мог нелегально предать пытке кто-либо из княжеских дружинников, а представителей феодального класса следовало беречь от народного суда. Отсюда вытекает столь существенное различие В штрафах за муку смерда, с одной стороны, огнищанина, тиуна, мечника – с другой.

Можно сказать, что ст. 33, стремясь учесть лозунг восстания смердов 1071 г. о непосредственной подсудности князю, учла и другое: опасность для княжеской администрации живучести в народном сознании и быту старых общинных порядков, согласно которым народ имел право расправиться с неугодными людьми, держащими в руках власть. Сознание подобного права руководило в 1068 г. киевлянами, когда они прямо с веча отправились освобождать «дружину свою» из погреба. Боязнь возможности самостийных, но основанных на определенных правовых представлениях действий смердов заставила в 1071 г. «отроков» Яня Вышатича удержать последнего от встречи с восставшими: «Не ходи без оружья, осоромять тя»⁷⁶¹.

Ст. 33 нельзя понимать и в том смысле, что она гарантировала смердам (как лично свободным данникам, так и дворцовым крестьянам) всегда персональное участие В суде над ними самого князя. Это было бы просто нереально. Дело заключалось в другом. С переходом части смердов из числа крестьян, плативших дань государству, в число крестьян дворцовых они выходили из подсудности княжеским данщикам и вирникам и включались в орбиту вотчинной княжеской юрисдикции. Таким образом, требование смердов получило юридическое оформление в Правде Ярославичей в весьма урезанном и искаженном виде.

Среди дополнений к кодексу Святослава, принятых на Вышгородском съезде, может быть, фигурировала и ст. 8 о двенадцатигривенном штрафе за повреждение усов или бороды у «мужа», как действие, оскорбительное для мужской чести. В настоящее время статья эта находится в Русской Правде в ряду постановлений Ярослава, но, как уже указывалось выше, первоначально она там отсутствовала и была вставлена в текст позднее. Между тем ст. 8 по своему содержанию близка к ст. 33: обе они ведут нас к событиям 1071 г. Янь Вышатич, согласно рассказу летописи, «мучил» и оскорблял волхвов: бил их, велел выдрать у них бороды. Ст. 8 могла явиться известным откликом князя Святослава на жалобы смердов.

В обоих уставах, и Изяслава и Святослава, утвержденных на съезде 1072 г., наряду с термином «вира» (в значении штрафа за убийство) встречается термин «продажа» (в смысле штрафа за кражу) (35, 36, 40). Это указывает на то, что денежные платежи, накладываемые на виновных, приобретают характер пеней, взыскиваемых государственной властью, а не идущих пострадавшим людям. Но сохраняется еще и термин «за обиду» (при указании штрафов за «муку смерда», переорание меж и кражу пса, ястреба и сокола) (33, 34, 37). В Пространной Правде в аналогичных случаях говорится о взыскании «продажи» (78, 72, 81). Вероятно, продажи имеются в виду и в Краткой редакции, хотя и применяется еще старая терминология. К концу XI столетия «продажи» уже получили широкое распространение. Под 1093 г. летопись говорит об «оскудении» земли «от рати и от продажь»⁷⁶².

Новая Правда, в которую вошли кодексы Изяслава и Святослава с дополнениями, попала и в Киев, и в Новгород (где княжил сын Святослава Глеб). В Киеве она послужила одним из источников Пространной редакции, в Новгороде вошла в состав Краткой редакции.

После издания Правды Ярославичей в публицистике 70-х – 90-х годов XI в. продолжалось обсуждение вопросов судоустройства и судопроизводства. Они принадлежали к числу наиболее животрепещущих. Показательным в этом отношении памятником является «Изборник», составленный в 1076 г. для князя Святослава Ярославича, одного из князей, принимавших участие в разработке Правды, утвержденной в 1072 г. В названном памятнике собран ряд произведений дидактического характера, затрагивающих различные темы общественно-политической жизни⁷⁶³. Среди них важное место занимает проблема суда, причем наряду с общими рассуждениями по этому поводу есть много высказываний, касающихся конкретной судебной практики Древнерусского государства и, по-видимому, имеющих в виду Правды Ярослава и Ярославичей.

Основной предпосылкой при характеристике суда является представление о том, что гражданские власти во главе с князем поставлены Богом на земле на казнь злым, на благо исполняющим закон; поэтому надо чтить их, питать к ним страх и уважение. «Князя бойся вьсею силою своею, несть бо страх его пагуба души, но паче научишися от того и Бога боятися; небрежение же о властьх небрежение о самомь Бозе». «...Князь бо есть Божий слуга к человеком милостью и казнью злыим». «Боляре и судии славьни суть и несть их ни един же болши боящаагося Господа»⁷⁶⁴.

Мысль о покорности властям тесно связана с другой мыслью – о вредности выступлений против господствующего правопорядка, о том, что народные восстания заслуживают осуждения («уклоняйся часто народьнаго мятежа»).

В «Изборнике» рисуется идеальный образ нелицеприятного судьи. Он руководствуется стремлением установить истину. Он является защитником несправедливо обиженных и беспощадно карает виновных, не взирая на занимаемое ими общественное положение. «В кротости изьми обидимааго из рукы обидящааго и не изнемагаи егда судиши». «Не ишти да буди судии еда не мошти начьнеши неправьды отлучити, еда како убоишися от лица сильнааго и положи блази в правости своей». «Неосудитель всякого человека, поборьник и обидимыих нелицемерьн»⁷⁶⁵ – таковым должен быть вершитель правосудия. Создавая этот далекий от реальности образ, феодальная публицистика проводит идею о том, что закон стоит на страже общественных интересов и, обращаясь к нему, можно добиться устранения всех несправедливостей социального строя; поэтому народные волнения опасны и ненужны. Суд должен раскрыть и разобрать все преступления, совершенные явно или скрыто, и выяснить их мотивы («дела тайна и обличаема: любодеяния, татьбы, грабления, лихоимания, хулы, клеветы, зависть»)⁷⁶⁶.

Наряду с этими общими рассуждениями, в «Изборнике» имеются замечания относительно некоторых конкретных вопросов судопроизводства. Наибольшее внимание уделено трем вопросам: 1) поклепу; 2) послушеству; 3) характеру судебного разбирательства. Неоднократно подчеркивается, что не следует верить клеветникам: «яко не достоить послушати клеветаря, сладко ти глаголюшта или слышати на ближьняго»; «...въвъздрьжи клевештуштааго в ушию твоея, да не купно с нимь погынеши»; «аште видиши кого от них по оклеветании стражюшта, помози ему Христа ради, яви истину к ним же оклеветан есть, велико бо то спасение есть, еже обидимыя избавляти»⁷⁶⁷. Клевета-поклеп – это, по точному смыслу слова того времени, не всегда ложное, но всегда не сопровождаемое доказательствами обвинение. Поклеп как средство возбуждения дела в суде часто служил для представителей господствующего класса орудием присвоения имущества рядовых горожан и крестьян, орудием закабаления бедноты. Поклеп был и средством разжигания распрей внутри господствующего класса. Наконец, к поклепу прибегали закабаленные люди в надежде получить свободу от своих господ. Проводившаяся на страницах публицистических произведений борьба за проверку обвинений поклепного характера шла в общем русле характерной для феодальной идеологии того времени тенденции к прекращению мирными средствами социальной розни. Эта тенденция стала особенно злободневной после того как прошла волна народных восстаний. В ряде статей Русской Правды Пространной редакции (18, 20, 49, 67), возникших как ранее «Изборника» 1076 г., так и после него, помещены правовые нормы, касающиеся поклепа. Одни из них, возможно, имели в виду «Изборник» Святослава, другие, напротив, могли появиться как отклики на вопросы, поднятые в «Изборнике» и подобных ему памятниках. Во всяком случае, несомненна связь судебной практики с разработкой правовой тематики в произведениях общественной мысли.

Указывая на необходимость проверки поклепа («и никако же послушяти клеветания, н вьсе с испытаниемь, никому же скоро яти веры»)⁷⁶⁸, «Изборник» в качестве одного из путей установления обстоятельств дела называет обращение к послухам. Подчеркивается, что послух должен говорить правду: «Правьдою украшяйся и к всякому тыцися истиньно глаголати, не мози ся лиця устыде в лъжи послух быти»⁷⁶⁹. Но послух был нужен судьям не только как свидетель, дающий необходимый материал. Он играл активную роль на суде, защищая или обвиняя привлеченных по делу. Послухами, так же как и подсудимыми, могли быть люди разного социального положения, и это обстоятельство часто оказывало заметное влияние на ход судопроизводства. Выступление послуха по делу горожанина или крестьянина могло стать легальной формой борьбы за интересы не только определенных лиц, но и тех общественных слоев, к которым они принадлежали. А приговор феодального суда получал большой общественный авторитет, если он обосновывался показаниями послухов не только из числа феодалов. Вот почему судебные органы феодального государства стремились приспособить послушество как институт, возникший еще в условиях родоплеменного строя, для выполнения своих функций. По слушеству уделено большое место в Русской Правде, как Краткой (30), так и Пространной (18, 29, 37, 39, 47 – 49, 52, 66, 77, 85, 110) редакций. Особенное внимание обращено на послушество в статьях, возникших после народных движений 60-х – 70-х годов XI в. Это объясняется тем, что роль послушества как орудия социальной борьбы в то время проявилась особенно сильно, и законодательство искало пути и формы применения его в интересах укрепления феодального правопорядка.

Ставя вопрос о характере судопроизводства, «Изборник» 1076 г. проводит мысль, что судебное решение должно выноситься на основе «при», т. е. всестороннего разбора дела, с расспросом тяжущихся и послухов, с предоставлением им возможности спорить. «Разумьно послушяти подобаеть пьря судиям, не удобь бо есть правьды изобрести, скоро отбегаюште или отгоняште. Разумевай пьря мьдьльно, твори же расуждения не тъштися»⁷⁷⁰. Здесь, как и в других выше рассмотренных случаях, чувствуется воздействие движений народных масс на правосознание феодальных публицистов. Во время недавних восстаний народ открыто выражал свои требования. Достаточно вспомнить, как в 1068 г. горожане «начаша претися» с князем Изяславом. Господствующему классу было важно, декларировав правомерность этой «при», ввести ее в рамки закона, согласно которому рассмотрение всех претензий производится органами власти. Применительно к судопроизводству речь шла о том, чтобы состязательный процесс, в котором тяжущиеся и их послухи активно доказывают свои претензии и защищаются от обвинений, контролировался и направлялся судьями, стоящими на страже права феодального общества.

Итак, в публицистике третьей четверти XI в. подверглись обсуждению правовые нормы, зафиксированные в законодательстве Ярослава и его сыновей, и были выдвинуты новые вопросы, ставшие предметом разработки в последующих правовых кодексах.

Дальнейшая работа над текстом Русской Правды относится ко времени после смерти в 1093 г. последнего из остававшихся в живых князей, бывших на Вышгородском съезде, – Всеволода Ярославича. Два других князя – участники этого съезда Изяслав и Святослав умерли еще раньше. Давая под 1093 г. характеристику Всеволода, летописец положительно отзывается о его правлении в Переяславле; в то время он «любяй правду». По вокняжении же в Киеве (с 1076 г.) и особенно под старость политика Всеволода, по словам летописи, изменилась. Он отстранил своих прежних советников и доверил суд и управление младшим дружинникам, а те начали притеснять народ, отягощать его поборами и штрафами. Княжеская «правда» (закон, суд) перестала доходить до людей. «И нача любити смысл уных, свет творя с ними; си же начата заводити и, негодовати дружины своея первыя и людем не доходити княже правды, начата ти унии грабити, людей продавати». Результатом подобной политики, согласно приведенной в летописи (Повести временных лет) ее оценке «смысленими мужами» (т. е. старшими, разумными княжескими советниками), явилось «оскудение» земли «от рати и от продажь»⁷⁷¹.

Данный летописный текст интересен с двух точек зрения. Он дает материал, во-первых, для характеристики эволюции раннефеодального государства, во-вторых, для изучения вопроса об истории Русской Правды.

К концу XI в. в связи с развитием феодального способа производства усложняется государственный аппарат. Появляется более широкая и разветвленная сеть княжеских агентов, выполняющих функции суда и управления. Усиливается средостение между верховной княжеской властью и народом в лице всевозможных тиунов, вирников, мечников и т. д. Их содержание ловится на трудовое население. Одним из источников обеспечения всех этих княжеских дружинников, деятельность которых сосредоточивалась в различных административных и судебных органах, все более отрывавшихся от народа, были доходы от тех дел, которые они вершили, в частности от возраставших судебных штрафов, шедших в княжескую казну. С расширением и углублением сферы феодальных отношений усиливались противоречия общественной жизни, находившие внешнее выражение в ссорах, распрях, столкновениях, возникавших на почве борьбы за землю, за власть, за права и Привилегии, за личную свободу. Увеличивалась деятельность суда как блюстителя феодального правопорядка, а в его аппарате все большую роль начинала играть младшая дружина, заинтересованная в повышении денежных сумм, взыскивавшихся с населения, и старавшаяся завоевать ведущее место в политической жизни. И дело здесь было не столько в государственной близорукости и дряхлости Всеволода, сколько в общей закономерности общественно-политического развития⁷⁷².

На данном этапе суду была уже нужна Правда новой редакции, в которой старые правовые нормы были бы изменены и дополнены в соответствии с требованиями жизни. Очевидно, это имел в виду летописец, когда говорил, что Всеволод вначале «любяй правду», а затем его «правда» перестала «доходить» до «людей». Весьма вероятно, что летописец мыслил вполне конкретно, и «правда» для него была не абстрактным понятием, а определенным памятником права. Всеволод был одним из составителей Правды Ярославичей. Вот Повесть временных лет и хочет сказать: к концу жизни князя суд фактически от его Правды уже отступил. Можно догадываться из летописного контекста и по какой линии шли отступления: в судебной практике широкое распространение получили взыскания продаж, а Правда Ярославичей упоминает о них лишь три раза (статьи 35, 36, 40).

Выводы, которые можно сделать на оснований Повести временных лет, подтверждаются материалом, содержащимся в Предисловии к Начальному летописному своду 90-х годов XI в. Автор последнего, характеризуя политику древнерусских князей и противопоставляя ее действиям князей, ему современных, пишет: «Тии бо (т. е. прежнии) князи не събираху многа имения, ни творимых вир, ни продажь въскладааху на люди; н аже будяше правая вира, и ту възьма, даяше дружине на оружие»⁷⁷³. Таким образом, здесь, как и в Повести временных лет, подчеркивается, что показательной чертой новых методов властвования над народом, выявившейся к концу XI в., является распространение системы судебных штрафов. Как можно заключить из текста, развитие данной системы связано с общим процессом роста феодальной собственности, сосредоточения «многого имения» и «богатства» в руках господствующего класса, что вызывало «несытьство» (жадность), приводило к «насилию» и вражде, порождало судебные дела – источник пополнения казны вирами и продажами. Говоря, что при «древних князьях» собирались «правые» (т. е. следуемые по закону) виры, шедшие дружине на оружие, автор явно ссылается на «устав земленой» Владимира, согласно которому вирой карался разбой. «Правым вирам» древности автор Предисловия противопоставляет «творимые виры и продажи» своего времени. Последнее выражение можно понимать двояко: как штрафы, поступавшие с искусственно создаваемых процессов, или как вновь вводимые штрафы за дела, которые раньше таким способом не карались. И в том и в другом случае автор исходит из предпосылки, что судебная практика уже перестала руководствоваться письменным законодательством Владимира, Ярослава, Ярославичей.

Колоритный материал о судебной практике 90-х годов XI в. можно почерпнуть из Киево-Печерского патерика. В Печерском монастыре был инок Арефа, «скупой» и «немилосердый». Однажды ночью к нему явились «тати» и украли «все имение его». Трудно сказать, «то были эти воры, вероятно, люди неимущие, которых нужда толкала на «татьбу». Но Арефа оклеветал и предал суду лиц, непричастных к краже его имущества, и они были подвергнуты пытке («муке») не по закону. «...И тяжу велику възложи на неповинных, и многых мучив бес правды»⁷⁷⁴.

Другой печерский монах Григорий простил «татей», желавших его ограбить. Это были бедняки, которые настолько изнемогли от голода, что не имели сил уйти до тех пор, пока Григорий их не накормил. В дело вмешался «градский властелин», который привлек воров к ответственности и «повеле мучити их». Григорий, узнав, что с «татей» из-за него требуют продажи («яко его ради продани суть»), выкупил их у «градского властелина». Но после этого они «въдашася на работу братии», т. е. перешли на положение зависимых от монастыря людей.

Все это живые, взятые из реальной действительности иллюстрации к летописным рассказам, к рассуждениям публицистов о деятельности феодального суда. Данные Патерика сходятся с теми сведениями, которые дают летописи и публицистические произведения. Увеличилось количество «тяж» (судебных дел), в том числе возникающих по «поклепу». Участилось наложение продаж, взыскиваемых «муками», причем часто «бес правды», т. е. не в соответствии с нормами закона. Для бедняков единственным средством уплаты «продажи» оставалась самопродажа в рабство. Правда Ярослава и Ярославичей, как законы феодального общества, явно устаревали, отставали от жизни. Сама судебная терминология конца XI в. («тяжи», «продажи», «мука») получает распространение не в этих памятниках, а в ряде статей Пространной редакции Русской Правды, появившихся уже после смерти Ярославичей.

Для характеристики судебной практики интересно привести еще одну берестяную грамоту XI в., к сожалению, сохранившуюся в дефектном виде: «...сегмми резанами. А замке келеа, двьри келеа. А господарь в нетяже, недее. А продай клеветьника того. А у сего смьръда въз епоу... смьрьди побити клеветьника...»⁷⁷⁵. Ввиду того, что края грамоты оборваны, воспроизвести ее полный текст и дать точный перевод невозможно. Но общий смысл, по-моему, ясен. Возникло поклепное дело. Обвиняются смерды, по-видимому, в попытке ограбить келью, которая находится под замком. С них взыскивается продажа резанами, а привлечь к уплате продажи надо клеветника. Господарь, от которого смерды, вероятно, как-то зависимы, уклонился от тяжбы, не хочет действовать, выступать на суде. Смердам остается побить клеветника. Судебная тяжба грозит закончиться самосудом.

Итак, в 90-х годах XI в. в судебной практике назрел вопрос о переработке Правды Ярослава и Ярославичей. Он дебатировался и в публицистике. К какому же времени относится эта переработка? Начальный летописный свод, в Предисловии к которому был остро поставлен вопрос о «творимых» вирах и продажах, по всей видимости, относится к 1097 г. – к съезду в Любече князей – внуков Ярослава, – Святополка Изяславича, Владимира Всеволодовича, Давыда Игоревича, Давыда и Олега Святославичей и Ярославова правнука Василька Ростиславича⁷⁷⁶. По своему значению княжеский съезд 1097 г. приближался к совещанию Ярославичей со своим отцом накануне его смерти в 1054 г. Речь опять шла о характере междукняжеских отношений, причем говорилось, что они должны строиться на основе «ряда» (завещания) Ярослава. В соответствии с этим «рядом» потомки покойного князя условились занимать княжения в Русской земле: «кождо да держить отчину свою»⁷⁷⁷. Понятие «отчины» как владения, передаваемого по наследству в пределах определенной княжеской линии, впервые появляется на страницах летописи в рассказе о Любечском съезде⁷⁷⁸. На этом съезде были выработаны и нормы дальнейших взаимоотношений между русскими князьями, направленные к предотвращению усобиц и обеспечению политического единства Руси: «Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору деюще?... Да ноне отселе имемся в едино сердце, и блюдем Рускые земли...»⁷⁷⁹

Вероятно, в 1097 г., как и в 1054 г., на совещании князей поднимались и вопросы судебные. Возможно, именно на Любечском съезде был утвержден заново пересмотренный текст Русской Правды, что и дало основание автору Предисловия к Начальному летописному своду, датируемого 1097 г., сосредоточить свое внимание на том, каков был суд при «древних» и современных князьях.

В Повести временных лет содержится очень интересный материал о событиях, предшествующих Любечскому съезду. В 1096 г. Святополк Изяславич и Владимир Всеволодович пригласили Олега Святославича на совещание в Киев для обсуждения вопроса о курсе княжеской политики в сложных условиях, когда усилились половецкие набеги. «Поиди Кыеву, да поряд положим о Русьстей земли пред епископы, и пред игумены, и пред мужи отець наших, и пред людми градьскыми, да быхом оборонили Русьскую землю от поганых». Видимо, совещание предполагалось в том же примерно составе, что и в Вышгороде в 1072 г. Кроме князей, должны были собраться представители духовенства, ближайшие княжеские дружинники, служившие еще сыновьям Ярослава, и, очевидно, кто-то из горожан, скорее всего представители городского патрициата. Олег, находившийся в ссоре со Святополком и Владимиром и подозревавший, что они хотят превратить киевское совещание в судилище над ним, по словам летописи, держал себя гордо и вызывающе и отказался принять приглашение. Он заявил: «Несть мене лепо судити епископу, ли игуменом, ли смердом»⁷⁸⁰.

Ответ этот весьма колоритен и многозначителен. Конечно, слово «смерд» употреблено здесь не в буквальном смысле – дворцовый крестьянин или крестьянин-данник. Этот термин применен к «людям градьским», горожанам, и в устах Олега имеет характер просто презрительной клички, означая людей низшего состояния. Но в то же время нельзя не вспомнить, что в уставе отца Олега, Святослава Ярославича (включенном в состав Правды Ярославичей), имеется специальная статья о наказании тех, кто «умучить» «без княжа слова» смерда, огнищанина, тиуна, мечника. В этой статье, как говорилось, проводилась борьба с остатками общинного, народного суда. И, вероятно, Олег учитывал данное постановление, указывая, что князя нельзя судить неподобающим его сану судом. То, о чем в Правде Ярославичей сказано в виде сухой юридической формулы, в ответе Олега своим двоюродным братьям прозвучало как реплика, полная сарказма и высокомерия. Общий смысл выступления Олега заключался в провозглашении идеи сословного суда. Это означало одновременно отрицание суда вечевого. Принцип сословности получил более четкое выражение в более поздних памятниках права – в Псковской и Новгородской судных грамотах, где говорится о судах «князя, посадника, тысяцкого, владычного наместника»⁷⁸¹. Но еще долгое время существовал и вечевой суд, которому, особенно во время массовых движений, демократические элементы населения пытались придать народный характер.

Совещание в Киеве в 1096 г. из-за протеста Олега не состоялось. Но в следующем году князья собрались в Любече и там, вероятно, наряду с рассмотрением других вопросов приняли новый текст Правды. В ее основу должны были естественно лечь два памятника: Правда Ярослава киевской редакции 1037 г. (подтвержденная в 1054 г.) и Правда Ярославичей 1072 г. Оба эти памятника в переработанном виде, связанном с перегруппировкой статей, в своей значительной части вошли в первый раздел Пространной редакции Русской Правды, предшествующий уставу Владимира Мономаха. Этот раздел (кончая ст. 46) и представляет собой, очевидно, правовой кодекс, принятый на съезде князей в Любече в 1097 г. Идущие же вслед за данным кодексам и непосредственно примыкающие к уставу Владимира Мономаха статьи 47 – 52, посвященные вопросу о долговых обязательствах, по-видимому, являются продуктом творчества Святополка⁷⁸² после Любечского съезда.

Некоторые постановления Ярослава и Ярославичей помещены во втором разделе Пространной редакции, после заголовка «Устав Володимерь Всеволодича»⁷⁸³. В основном это статьи домениального устава князя Святослава Ярославича⁷⁸⁴. Можно думать, что они не вошли в состав кодекса 1097 г. потому, что ввиду непримиримой позиции, занятой сыном Святослава – Олегом в 1096 г. по вопросу о княжеском совещании, законодательство Святослава не было включено в состав нового кодекса. Из других материалов в 1097 г. не был использован устав о мостниках, имеющий специальное назначение⁷⁸⁵. Статья о холопе, ударившем свободного мужа⁷⁸⁶, может быть, первоначально фигурировала в составе кодекса 1097 г., а затем, при дальнейшем редактировании Русской Правды, была перенесена во второй ее раздел, где сейчас сосредоточен основной материал о холопстве.

О разновременности вхождения в состав Пространной редакции материала кодекса Святослава Ярославича и других статей Правды 1072 г. можно заключить из терминологических различий между первым и вторым разделами Пространной Правды, где эти разные постановления находятся. Так, в ст. 67 говорится «а вылезуть людье», в ст. 29 – «а вылезуть послуси». В ст. 78 называется «огнищанин», в ст. 12 – «тивун огнищный»⁷⁸⁷. В постановлениях Святослава нет термина «татьба», а о краже говорится в форме: «аже... украдеть» (78), «аже кто украдеть» (81), «будеть... украдено» (83). В статьях первого раздела терминология и конструкция фраз иная: «О татбе... Аже крадеть» (40 – 47).

В кодексе 1097 г. материал источников расположен по определенной системе. В начале дано положение о взыскании виры в 80 и 40 гривен за убийство с исторической справкой об отмене кровной мести (1 – 2). Затем идут статьи, определяющее участие верви в платеже виры (3 – 8). Тут же нормируются кормы и денежные отчисления в пользу вирника с отроком (9 – 10). Следующие статьи (11 – 17) посвящены оценке жизни лиц различного социального статуса. Далее (в статьях 18 – 22) трактуется тема о поклепных обвинениях, о применяющихся в этих случаях судом приемах расследования, о платежах отроку в случае отвода на суде поклепа, о случае обнаружения трупа неизвестного лица, обстоятельства гибели которого не установлены. Этим заканчивается материал о различных судебных казусах, связанных с убийством – преступлением, караемым вирой.

В дальнейшем речь идет о преступлениях, за которые виновный отвечает уплатой продажи. Большая группа статей (23 – 31) говорит о штрафах за нанесение увечий, ран, побоев, за действия, оскорбляющие честь человека, и т. д. Далее следуют постановления (32 – 39), посвященные нарушениям прав собственности и мерам борьбы с этим (кража и незаконное пользование чужим имуществом, процедура розыска пропавших или украденных вещей, бежавших и уведенных холопов и т. д.). Специальный комплекс статей (40 – 45) рассматривает случаи ограбления имений (кража скота, хлеба). Кодекс заканчивается положением, устанавливающим характер ответственности за кражу холопа. В целом перед нами довольно стройный и целеустремленный судебный устав.

В кодексе 1097 г. о кровной мести говорится лишь как о явлении прошлого. Указывается, что со времени Ярославичей закон не признает за родственниками убитого права мстить убийце. Выпущены имевшиеся в законодательстве Ярослава нормы, касавшиеся мести за нанесение ран и увечий⁷⁸⁸.

Новое законодательство по вопросу об убийстве отвечало тем тенденциям, которые проводились в феодальной публицистике накануне Любечского съезда. В 1096 г. во время усобицы между Олегом Святославичем и сыном Владимира Всеволодовича Мономаха Изяславом последний был убит. Тогда брат погибшего князя Мстислав написал своему отцу Владимиру Мономаху письмо, в котором убеждал его не мстить Олегу: «Ладимся и смеримся, а братцю моему суд пришел. А ве ему не будеве местника, но възложиве на Бога, а станут си пред Богомь; а Русьскы земли не погубим». Мономах со своей стороны обратился с письмом к Олегу, процитировал слова Мстислава и прибавил от себя, что он не хочет быть ни мстителем, ни врагом виновнику гибели своего сына: «несмь ти ворожбит, ни местьник». Самое интересное в приведенной переписке, что отказ от мести Владимир Мономах мотивирует стремлением положить в основу междукняжеских отношений принцип, затем официально провозглашенный Любечским съездом: «кождо да держить отчину свою» (т. е. пусть каждый из князей владеет княжением, полученным по наследству, и не переступает границ владений соседа). Изяслав отступил от этого принципа, покусившись на «волость» Олега, и в результате поплатился жизнью. Таков закон феодального общества, та «правда», на которую в свое время ссылался Олег в переговорах с Изяславом. «Олег же, надеяся на правду свою, яко прав бе в семь», – говорит летописец, – требовал от Изяслава, завладевшего Муромом: «Иди в волость отца своего..., а то есть волость отца моего... А ты ли ми зде хлеба моего же не хощеши дати?» Изяслав не послушался и пал в бою, стремясь отстоять то, что ему, по государственному праву того времени, не принадлежало. А Мономах смерть собственного сына использовал для того, чтобы преподнести политический урок другим князьям, и прежде всего Олегу: «Дивно ли оже мужь умерл в полку ти?.. Да не выискывати было чюжего»⁷⁸⁹.

Итак, в высказываниях Мономаха аргументация против мести как фактора, регулирующего общественно-политические взаимоотношения, строится, исходя из признания вотчинного принципа владения князьями отдельными территориально-политическими единицами в пределах Русской земли. Отсюда следует, что основные начала государственного права («правды», к которой апеллировал Олег) и кодекса, определяющего систему судоустройства и судопроизводства, тесно соприкасаются. Это не две «правды», а одна. Именно так стоял, вероятно, вопрос на съезде в Любече в 1097 г.

В кодексе 1097 г. содержится более детальный, по сравнению с предшествующими ему юридическими памятниками, перечень преступлений, приносящих физический вред «мужам» феодального общества. Так появилось постановление (30) о штрафе за ранение мечом. Участившиеся в процессе феодализации усобицы требовали детализации вопросов уголовного права.

Особый интерес представляет ст. 27, касающаяся членовредительства. Она основана на статьях 5 – 6 Древнейшей Правды, в которых речь идет об отсечении руки и ноги. В ст. 27, кроме того, говорится об ослеплении (повреждении «ока») и (если верить тексту некоторых списков) об усекновении носа. То, что в кодексе 1097 г. зафиксированы новые разновидности преступлений, нельзя не поставить в связь с кровавым событием, которое произошло вслед за Любечским съездом, – ослеплением князя Василька Ростиславича, совершенным по сговору князей Давыда Игоревича и Святополка Изяславича. Владимир Мономах расценил это драматическое событие как явление дотоле небывалое («Сего не бывало есть в Русьскей земьли ни при дедех наших, ни при отцих наших, сякого зла»), а поступок Давыда и Святополка как акт, подрывающий систему междукняжеских отношений, основанную на принципах, установленных Любечским съездом («...ввержен в ны ножь; да аще сего не правим, то болшее зло встанеть в нас, и начнеть брат брата закалати, и погыбнеть земля Руская...»)⁷⁹⁰.

Текст ст. 27 в том виде, в каком он дошел до нас, явно испорчен. Вероятно, это является результатом какой-то производившейся правки. Можно предположить, что уже после Любечского съезда и ослепления Василька к словам «Аче ли утнеть руку, и отпадеть рука или усхнеть или нога» было добавлено «или око». Акт, совершенный Давыдом и Святополком, участниками совещания в Любече, послужил основанием пополнить список тех преступлений, о которых трактовал кодекс, данным совещанием принятый.

В кодексе 1097 г. разработана подробная шкала штрафов, взыскиваемых за преступления, что вполне отвечает отмеченной автором Предисловия к Начальному летописному своду тенденции феодального права к распространению в судебной практике системы «творимых вир и продаж». Вира в 80 гривен, по Правде Ярославичей, бралась за убийство огнищанина, тиуна, конюха старого. Теперь, судя по соответствующему разделу Пространной редакции, в законодательстве выделяются две привилегированные социальные категории, жизнь которых защищается восьмидесятигривенной вирой: «княж муж» (1 – 3) и «княж тиун» (1). Среди княжеских тиунов, убийство которых карается таким высоким штрафом, называются тиуны «огнищный» и «конюший» (12). Таким образом, общее понятие «огнищанин» (человек, принадлежащий к привилегированному княжескому окружению) расчленилось. Право стало различать, с одной стороны, княжеских «мужей», являвшихся членами боярской думы, выполнявших военные и административно-судебные поручения, с другой стороны, – лиц, возглавлявших различные отрасли дворцового управления. Это было следствием усложнения функций государственного аппарата и развития системы дворцово-вотчинных административных органов⁷⁹¹. Не исключено, что отразившиеся в летописи жалобы представителей феодальной знати на Всеволода, приблизившего к себе младших («уных») дружинников и отстранившего «старую» дружину, вызвали соответствующую реакцию со стороны князей, принимавших участие в Любечском совещании, и побудили их обратить внимание на охрану интересов дружинных верхов.

Более дифференцированно дан в кодексе 1097 г. перечень людей, за убийство которых взимается вира в 40 гривен. В основном повторены те социально-этнические категории, которые названы в ст. 1 Краткой редакции: русин, гридь, купец, мечник, изгой, Словении. Термин «ябетник» заменен словами «тивун бояреск», что указывает на развитие, наряду с княжеским хозяйством, хозяйства бояр, вызвавшее появление специальных законодательных норм по охране персонала феодальных вотчин от покушений прежде всего, конечно, со стороны зависимого сельского населения. В некоторых списках Пространной редакции вместо слова «русин» говорится «горожанин». Таким образом, понятие этническое переросло в понятие социальное. Объяснение этому можно искать в усилении роли города, в повышении политической активности горожан, в их выступлениях во время народных восстаний. Все это заставляло великокняжескую власть считаться с жителями городов. Если Олег презрительно заявил: «несть мене лепо судити... смердом»⁷⁹², имея в виду под смердами «людей градьских», то Святополк сразу после Любечского съезда, накануне новой усобицы, обращается за советом к киевским «боярам и людьем»⁷⁹³ (т. е. к какой-то части городского населения). Несколько позже князья Володарь и Василько Ростиславичи, осадив Владимир Волынский, где скрывались лица, виновные в ослеплении Василька, ведут переговоры об их выдаче с «гражанами», которые для рассмотрения этого вопроса созывают вече⁷⁹⁴. Может быть, после событий, связанных с ослеплением Василька, когда, во время княжеской усобицы, снова поднялась роль горожан, и произошла замена в помещенном в Пространной редакции Правды списке людей, жизнь которых находится под охраной сорокагривенной виры, термина «русин» словом «горожанин».

В дополнение к ст. 1 Краткой редакции кодекс 1097 г. называет среди тех, за чье убийство следует платить 40 гривен, княжеских отрока, конюха, повара (11). Это, очевидно, представители «уних» дружинников, которых выдвигал Всеволод⁷⁹⁵. Зачем нужно было их упоминать, раз младшая дружина подразумевается под общим термином «гридь», встречающимся в самом начале как Краткой, так и Пространной редакций? Очевидно, появление приведенного дополнительного перечня вызвано тем, что в нем имеются в виду не просто младшие, а новые дружинники. Это не те гриди, которых знала еще Древнейшая Правда Ярослава, а люди, недавно проникшие в состав господствующего класса из числа холопов, смердов. Княжеская дружина меняла свой состав в процессе феодализации, становилась сложнее, дифференцированнее, противоречивее по своей внутренней структуре.

Всему вышеизложенному несколько противоречит ст. 3 Пространной редакции, которая называет виры только за убийство людей двух разрядов: в 80 гривен – за «княжа мужа» и в 40 гривен – за «людина». Может быть, термин «людин» здесь обозначает все социальные категории, кроме старших дружинников? Но против подобного вывода говорит то, что в статьях 7 и 8, связанных со ст. 3 и трактующих, как и она, вопрос о верви, под «людьми» подразумеваются члены верви, общинники. Вероятно, некоторая (несогласованность ст. 3 с другими рассмотренными нами постановлениями Пространной редакции по поводу восьмидесятигривенной и сорокагривенной вир, объясняется тем, что она восходит к «уставу земленому» Владимира, разбиравшему вопрос об ответственности верви за уплату штрафов, а не устанавливавшему детально, за кого сколько следует платить. Концовка ст. 3, сообщающая в суммарной форме: «то 80 гривен; паки ль людин, то 40 гривен», – представляет собой, по-видимому, позднейшую приписку.

За убийство лиц несвободных и феодально зависимых кодекс 1097 г. назначает такие же штрафы, как и Правда Ярославичей: 12 гривен – за человека, принадлежавшего к сельской администрации, за холопа – княжеского дядьку или холопку – княжескую кормилицу, 5 гривен – за простого холопа и смерда. Но имеются и нововведения. Вместо терминов «огнищанин» и «конюх старый», употреблявшихся в Правде Ярославичей, в кодексе 1097 г. появились наименования «тивун огнищный» и «тивун конюший» (12); выражения Правды Ярославичей «сельский староста» и «ратайный староста» заменены словами «сельский тиун», «ратайный тиун» (13). Очевидно, развитие феодального хозяйства и усложнение управления им потребовало придания большей стройности вотчинному аппарату. В статье, воспроизводящей норму Правды Ярославичей о взыскании 5 гривен за убийство княжеского «рядовича», сделано добавление: «тако же и за бояреск» (14). Может быть, оно относится и к сельскому и ратайному тиунам. Эта приписка, подобно упоминанию боярского тиуна в ст. 1, говорит как о росте боярского землевладения, так и об усилении политических требований бояр. Недовольные Всеволодом, который опирался на новых людей, недавно проникших в дружину, они после его смерти потребовали от преемников покойного князя внимания к своим интересам.

В кодексе 1097 г. фигурирует неизвестная прежним памятникам права статья об охране жизни холопа или рабы ремесленников 12 гривнами (15). Появление такой нормы диктовалось, очевидно, развитием ремесленного производства не только в городе, но и в вотчине. Нововведением, по сравнению с Правдой Ярославичей, является более высокая оценка жизни женщины-холопки (6 гривен), чем мужчины-холопа (16). Вероятно, в связи с расширением вотчинного хозяйства возрастала нужда в рабочей силе не только из числа феодально зависимых, но и из лично несвободных людей, в силу чего повышалась ценность рабынь, к которым господа подходили с грубо практической точки зрения, ожидая от них приплода.

Кодекс 1097 г. выделяет в качестве особо тяжелого преступления «разбой», указывая, что если вервь отказывается за него отвечать, то наказанием преступнику является не вира, а «поток и разграбление», т. е. конфискация имущества виновного и изгнание его самого с семьей (3, 7). Здесь нет ничего нового. Это старая норма, восходящая еще к «уставу земленему» Владимира. Новостью является другое – стремление кодекса 1097 г. при определении категорий убийства, различаемых законом, сократить число разновидностей, караемых вирой, и, следовательно, подвести их значительную часть под рубрику преступлений, аналогичных «разбою». В этом нельзя не усмотреть воздействия на законодательство классовой борьбы, одной из форм которой был «разбой». Кодекс 1097 г. говорит о двух основных видах убийства: о непреднамеренном, не подготовленном заранее убийстве, совершенном открыто, в ссоре («сваде») или на пиру, и о «разбое» (6). Исчезло известное Правде Ярославичей понятие «убийство в обиду» (19), т. е. вследствие желания свести какие-то счеты, отомстить за нанесение обид, несправедливостей. Следовательно, суд получал возможность приравнять это преступление, представлявшее собой часто акт социального протеста, к «разбою» и, следовательно, покарать его «потоком и разграблением».

Интересна ст. 40 Пространной редакции (кодекса 1097 г.). Она построена на основе двух постановлений Правды Ярославичей – ст. 21, говорящей о том, что вор, убивший огнищанина или тиуна при защите им княжеской собственности от грабежа, может быть тут же предан смерти, и ст. 38, согласно которой убийство, грабителя собственником, заставшим его на месте преступления, и не могшим связать из-за сопротивления с его стороны, не наказуется. Вместо двух статей получилась одна. В ней уже не упоминаются ни огнищанин, ни тиун, ибо их убийство при указанных выше обстоятельствах квалифицируется как «разбой» и, следовательно, очевидно, молчаливо подразумевается, что если грабитель уцелел и его не прикончили во время нападения на огнищанина или тиуна, то в дальнейшем он может быть предан «потоку и разграблению». Сохранено положение о безнаказанности собственника, убившего грабителя в порядке самозащиты, и в то же время уточнена степень его ответственности в том случае, если убийство было совершено уже тогда, когда преступника связали. Вместо неопределенного выражения Правды Ярославичей «то платити в немь» (в соответствии с общей тенденцией кодекса 1097 г. к таксации штрафов) точно указана сумма продажи 12 гривен. Интересна замена выражения Правды Ярославичей «аже убиють татя» словами «аже убиють кого». Очевидно, избегая квалификации преступника, покусившегося на грабеж, как «татя», закон оставлял суду возможность подвести его под категорию «разбойник». Оставшееся в тексте выражение «татьба» в сочетании со словом «которая», т. е. какая-либо, приобрело более обобщенный характер, чем в Правде Ярославичей, где речь шла о конкретных видах грабежа («у клети, или у коня, или у говяда, или у коровье татьбы»). Все эти нововведения (сравнительно с Правдой Ярославичей) предоставляли суду больше возможностей для расправы с нарушителями феодального правопорядка. В этой связи и проводившуюся в феодальной публицистике борьбу против распространения «творимых вир» надо рассматривать не только как вынужденный отклик на народное недовольство растущими судебными штрафами, но и как призыв к более суровой борьбе с «разбоями» путем замены вир «потоком и разграблением». Снимая с верви, в случае ее желания, ответственность за «разбойников» (в форме «дикой виры»), выводя их из мира общинной защиты и изолируя, закон стремился одновременно и расколоть фронт классовой борьбы (вервь призывается к выдаче «разбойников»), и создать иллюзию облегчения «земли» от денежных поборов. Этой тенденцией руководствовались составители кодекса 1097 г., объединяя постановления о «дикой вире» Владимира и Ярослава с Правдой Ярославичей.

К преступлениям, караемым «потоком», Пространная Правда (по-видимому, кодекс 1097 г.) относит и «коневую татьбу» (конокрадство). Это постановление продиктовано соображениями как хозяйственными, так и военными. Кони нужны и для пашни, и для войны. Об этом князья – участники съезда в Любече – полным голосом заговорили немного позднее, на совещании у Долобского озера.

Феодальная публицистика в качестве язв судопроизводства конца XI в. обращала внимание на «творимые виры» и на «творимые продажи». Понятие «продажи» как штрафа за различные уголовные преступления (исключая убийство свободного человека, за что платилась вира) известно уже (Правде Ярославичей. Кодекс 1097 г. посвящает целый ряд статей взысканию продаж. Он не называет продажей штраф за убийство холопа (как это делает ст. 89 Пространной редакции, относящаяся к более позднему времени), но последовательно говорит о продажах в разделе, посвященном таким преступлениям, как нанесение увечий, побоев, ран и т. д.

Источником этого раздела является Древнейшая Правда Ярослава. Но если установленные в указанном памятнике денежные платежи, взимавшиеся с преступника, шли, по-видимому, потерпевшему, то, согласно кодексу 1097 г., те же суммы идут в княжескую казну. В двух случаях кодекс 1097 г., называя таксы штрафов, заменяет выражения Правды Ярослава «за обиду», «взяти ему за обиду» (2, 7) словами: «продаже», «но платити ему продажю» (28, 29). В одном случае Правда Ярослава говорила о двенадцатигривенном штрафе «за обиду» (4), а кодекс 1097 г. выразился иначе: «12 гривен продажи за обиду» (23). В одном случае кодекс 1097 г. применяет термин «продажа» (31) там, где Правда Ярослава просто называла сумму штрафа, не определяя его характера и назначения (10). В некоторых статьях как Правды Ярослава (3,9), так и кодекса 1097 г. (25, 27) цифры штрафов не сопровождаются пояснениями, но по контексту можно думать, что согласно первому памятнику права их получал потерпевший, согласно второму они поступали в княжескую казну.

По сравнению с Правдой Ярослава несколько изменилась Самая квалификация преступлений. По ст. 3 Древнейшей Правды за удар батогом, жердью, пястью (ладонью), чашей, рогом, тылеснию (тупой стороной меча)⁷⁹⁶ виновный платил 12 гривен. По кодексу 1097 г. двенадцатигривенный штраф сохранен в качестве наказания за удар, нанесенный батогом, чашей, рогом, тылеснию (25). Человек, ударивший своего противника жердью или ладонью по лицу (31), платил теперь 3 гривны⁷⁹⁷. Снизилось и денежное взыскание за отсечение руки или ноги. Вместо виры, которой каралось это преступление по Древнейшей Правде (5 – 6), теперь за него полагалось полувирье (20 гривен) князю и, кроме того, 10 гривен взималось в пользу изувеченного (27). Подобное (весьма, впрочем, незначительное) снижение денежных штрафов было, возможно, вынужденной мерой со стороны княжеской власти, принятой под воздействием повсеместных жалоб на «оскудение» земли «от рати и от продажь». Ответом на эти жалобы была, вероятно, и ст. 25, освобождающая от продажи за удар мечом в том случае, если он явился следствием полученного оскорбления, необходимой самозащиты («не терпя ли противу тому ударить мечемь...»).

Помимо «вир» и «продаж», кодекс 1097 г. фиксирует обязанность лица, совершившего убийство, дать выкуп («головничество») родственникам убитого (15) и устанавливает специальные денежные «уроки» за ранения и увечья («за век», «за рану»), которые должен платить виновный в соответствующих преступлениях потерпевшему (27, 28, 30). Наконец, в ст. 31 устанавливается обязанность человека, ранившего своего противника, оплачивать его лечение (аналогичное постановление есть и в Древнейшей Правде – ст. 2).

В Правде Ярославичей имеется ряд статей (28, 31, 40), нормирующих штрафы за кражу (или истребление) скота. Но эти штрафы еще не называются продажей. В том разделе Пространной редакции (кодекса 1097 г.), в котором использованы названные статьи, перечень соответствующих денежных сумм заканчивается словами: «то ти уроци смердом, оже платять князю продажю». Несколько выше указано: «А се уроци скоту». Обе фразы надо понимать так: вот установленные законом денежные пени, которые должны платить князю смерды за кражу (или уничтожение) различных домашних животных.

Приведенное разъяснение интересно в двух отношениях. Во-первых, ясно, что перечисленные в тексте «уроки» за похищенный (или уничтоженный) скот представляют собой продажи, т. е. суммы, вносимые в княжескую казну. Это еще одна разновидность «творимых продаж», о которых так остро ставила вопрос публицистика. Во-вторых, специально подчеркивается, что материальную ответственность за хищения несут смерды, следовательно, в представлении закона они в первую очередь являются потенциальными «татями». По существу, весь раздел Пространной редакции (кодекса 1097 г.), начиная со ст. 40 (перед которой стоит заголовок «О татбе») и кончая ст.45, имеет в виду в качестве лиц творящих преступления, смердов. Да и местом, где совершаются ограбления, является вотчина, село ибо опустошают хлев, клеть, гумно, крадут скот, пасущийся в поле, жито, хранящееся в яме⁷⁹⁸. То, что кодекс 1097 г. придал определенный социальный уклон статьям о хищениях, имевшим в Правде Ярославичей более широкий характер, показывает, что на рубеже XI и XII вв. «смердий вопрос» стал злобой дня. Часть смердов-данников переходила не только в число дворцовых княжеских крестьян, но и попадала в кабалу к боярам и другим феодалам, опускаясь до полукрепостнического состояния (закупы). Отсюда усиление классовой борьбы в деревне (в форме нарушения прав феодальной собственности), вызывавшее определенную направленность законодательства.

Помимо общего, отмеченного выше характера статей о «татьбе», эта направленность проявляется и в ряде других моментов, отличающих текст Пространной редакции от Правды Ярославичей. Большей детализации подвергся перечень «уроков скоту». Специальный штраф установлен даже за «коровие молоко» (45), т. е. за доение чужой коровы. В Правде Ярославичей была указана пеня за кражу как княжеского, так и смердьего коня. Теперь, в связи с общим уклоном законодательства в сторону защиты феодальной собственности прежде всего от смердов, вместо слов «а за княжь конь, иже той с пятном, 3 гривне, а за смердеи 2 гривне», появилось другое положение: «а будеть был княжь конь, то платити за нь 3 гривны, а за инех по 2 гривны». Конечно, под «иными» лошадьми можно было подразумевать и лошадей смердов, но прямое основание для этого из закона исчезло.

Закон стал дифференцированно квалифицировать грабежи в зависимости от их характера. Различаются три разновидности воровства: 1) кража скота из хлева или ограбление клети, т. е. преступления, связанные со взломом; 2) кража скота, пасущегося в поле; 3) хищение зерна, сложенного в яме, или ограбление гумна. Такого дифференцированного подхода к правовым нормам, касающимся «татьбы», Правда Ярославичей не знала, а о третьем из выше названных случаев хищений вообще не упоминала. По-видимому, хотя и не много времени прошло после издания упомянутого памятника, социальные отношения в деревне с тех пор стали острее и сложнее, и закон должен был с этим считаться.

Как и Правда Ярославичей, Пространная редакция специально говорит о случаях коллективного грабежа и о персональной материальной ответственности каждого из его участников. Но первый памятник трактует этот вопрос в конкретном плане, исходя из реальной практики и называя на будущее точные цифры грабителей, очевидно, потому, что в прошлом были случаи, когда задержали и судили именно такое количество людей («или их будеть 18», «а их будеть 10»). Пространная же редакция дает обобщенную законодательную норму («будет ли их много»).

Среди постановлений о «татьбе» появилась новая статья, которой не было в Правде Ярославичей: «А у него же погибло, то оже будеть лице, лице поиметь, а за лето возьметь по полугривне, паки ли лиця не будеть» (44 – 45). Это значит, что помимо уплаты продажи, грабитель возвращает собственнику похищенное имущество (скот, зерно), если оно еще сохранилось; если же имущества у вора не окажется, то он должен отрабатывать его стоимость в хозяйстве собственника, потерпевшего материальный ущерб, причем каждый год работы оценивается в полгривны⁷⁹⁹. На подобную работу обрек «татей» печерский инок Григорий, о чем речь шла выше. Таков один из источников закупничества. Кодекс 1097 г. вводит нас в самую гущу социально-экономических отношений, где закупничество зарождается. А скоро закупы выступят, как ранее это делали изгои и смерды, в борьбу за свои права и заставят Владимира Мономаха издать новый устав.

Если один раздел кодекса 1097 г. посвящен охране собственности в селе, вотчине, то другой ставит перед собой ту же задачу применительно к городу. Это комплекс статей о «своде» (31 – 39). В их основе лежат еще постановления Древнейшей Правды (12 – 16), но новая историческая обстановка породила новое толкование старых норм и вызвала к жизни нормы, которых не знало прежнее законодательство. Речь идет о процедуре розыска пропавших или украденных вещей. Местом действия является город. Указанием на это текст Пространной редакции отличается от текста Древнейшей Правды, где говорится неопределенно, что дело происходит «в своемь миру». То, что кодекс 1097 г. раздельно рассматривает отношения в селе и городе, показательно. Подобный подход к вопросу характерен для той стадии общественного развития, когда город как торгово-ремесленный центр становится достаточно заметным фактором социально-экономической и политической жизни. На предполагавшемся совещании князей в Киеве должны были присутствовать «люди градьские». Вероятно, они были и на съезде в Любече в 1097 г. А когда после этого съезда князья Святополк Изяславич и Давыд Игоревич явились в Киев, то, по словам летописи, «ради быша людье вси». По-видимому, при составлении кодекса 1097 г. князьям приходилось в какой-то мере учитывать интересы горожан. Но приходилось и защищать феодалов от горожан. Этим двум тенденциям и подчинен подбор правовых норм.

В качестве объектов собственности кодекс 1097 г., как и Древнейшая Правда, называет оружие, порт (доспех), коней, а кроме того, «скотину». Объектом собственности является, судя по обоим памятникам, также челядь. К какому же разряду населения принадлежали собственники названного имущества? Вероятно, прежде всего это воины-феодалы. У них, конечно, имелось больше всего вооружения и коней, у них были свои рабы. Но оружие и кони были нужны и горожанам, и они не хотели испытывать недостатка ни в том, ни в другом. В этой связи полезно вспомнить требование киевлян, обращенное в 1068 г. к Изяславу – вооружить их и посадить на коней. На этой почве у киевлян произошел тогда конфликт с князем. И кодекс 1097 г., говоря о делах по поводу пропавшего или украденного имущества, также имеет в виду коллизии, возникавшие между феодалами и горожанами.

Предметы вооружения, кони, различный домашний скот были объектами рыночного торга, а горожане, купцы занимались скупкой и перепродажей этого товара. Судя по процедуре свода, украденное имущество, переходя из рук в руки, попадало иногда за пределы города, очевидно, в сельскую местность и даже в «чужую землю», т. е. очевидно, в другое княжество.

Задачей законодательства было оградить интересы собственников и в то же время не затормозить товарное обращение. Этой двойной задаче и должна была отвечать процедура свода.

Закон предоставляет собственнику утраченного имущества возможность активных действий по его розыску и возврату, но ставит производимые поиски под контроль княжеской власти. Прежде всего право на свод обусловлено тем, что предварительно делается «закличь» (публичное заявление о пропаже) на торгу. Этого условия не было в Древнейшей Правде. С ростом городов увеличивалась роль торга как средоточия хозяйственной деятельности горожан и в то же время как центра общественно-политической жизни. И князья, естественно, стремятся не только знать о том, что делается на торгу, но и проводить через него свою политику, воздействовать на поведение горожан. Поэтому Изяслав после восстания 1068 г. и перенес торг поближе к своему дворцу. Закон стоит на страже прав собственности, и в силу этого дела о ее нарушении и восстановлении начинаются с официального объявления своей претензии пострадавшим на торговой площади. Контроль княжеской власти над сделками, совершавшимися на торгу, где продавались и краденые вещи, производился также через мытников (которых не знает Древнейшая Правда). Они выполняли не только фискальные функции, т. е. собирали пошлины, но и выступали в качестве свидетелей по делам о покупке краденого. В Пространной редакции уже нет указаний на общинный суд («извод пред 12 человека» Древнейшей Правды). Но говорится, что в случае обнаружения на рынке у кого-либо чужого имущества для выяснения вопроса, как оно к данному лицу попало, следует руководствоваться показаниями не только мытников, но и просто «свободных мужей» (с приводом их к присяге). Необходимость обращения в процессе свода по делам о пропавших вещах к «свободному» послушеству диктовалась условиями городской жизни с довольно оживленным рыночным товарооборотом, когда имущество неоднократно переходило из рук в руки.

Указанные условия создавали сложности в определении прав собственности и выявлении правонарушителей. При быстрой мобилизации в городе движимостей трудно было установить, от кого к кому и какими путями они переходили. Поэтому кодекс 1097 г., так же как Древнейшая Правда, говорит, что нельзя, найдя у кого-либо свою вещь, просто заявить «се мое» и взять ее. Надо, чтобы новый владелец указал, у кого он ее купил, тот в свою очередь назвал лицо, у которого приобрел спорное имущество, и так далее. Лишь, когда дело дойдет до человека, который не сможет точно назвать источник приобретения движимости, являющейся предметом иска, а также доказать, приведя свидетельство мытников или «свободных видоков», что купил ее у неизвестного продавца, свод заканчивается. Человек, не сумевший отвести от себя иск, признается виновным в хищении движимости и отвечает за это.

Формула «се мое» – это норма вотчинного права. Она зафиксирована в постановлении Любечского съезда. На нее ссылались, судя по «Слову о полку Игореве», князья в своих распрях («рекоста бо брат брату: Се мое, а то мое же»)⁸⁰⁰. Применение этой формулы в городе было много сложнее, чем в селе, в вотчине.

В пределах города свод продолжался «до конця», т. е. до тех пор, пока поиски вора путем опроса лиц, причастных к покупке краденого имущества, не упирались в человека, который не был в состоянии привести доказательства своей невиновности. Закон лишь стремился ускорить процедуру свода. Поэтому было отменено положение Древнейшей Правды, согласно которому ответчик, обязанный отвести от себя по своду обвинение, мог сделать это в течение пяти дней, представив поручительство на указанный срок.

Если в поисках виновника кражи приходилось выйти за городскую черту и идти «по землям», т. е. по сельским общинам, то розыск производился лишь «до третьяго свода», другими словами, кончая привлечением к ответственности третьего лица из числа тех, кто участвовал в покупке и продаже краденого. Этот человек должен был уплатить истцу стоимость вещи, в отношении которой тот предъявлял права собственности, а вещь брал себе и уже сам вел свод «до конечняго», т. е. пока не находился подлинный виновник татьбы. Вор платил продажу и возмещал все убытки истцу, а последний получал свое имущество (36). В «чюжю землю», т. е. в пределы другого княжения, свод не переходил. Тот, кто купил краденое в «чужой земле», должен был сослаться на послухов или мытников, которые удостоверили бы это, и таким образом доказать свою невиновность в татьбе. Но спорная вещь и в данном случае переходила к истцу (39).

Рассмотренные статьи доказывают наличие особого городского права, регулировавшего процедуру имущественных исков и порожденного развивающимся (хотя и в условиях сравнительно узких рыночных связей) товарооборотом. За пределами города, в сельской округе, применение этого права было весьма ограниченным. В сферу его действия не входили также конфликты, возникавшие между жителями разных княжеств, ибо на Любечском съезде был зафиксирован принцип политической раздробленности, означавшей известную обособленность отдельных земель.

Отмеченные выше черты городского права дополняются положениями, согласно которым человек, обнаруживший у кого- либо свое имущество, может предъявить ему иск и о возмещении стоимости, всего пропавшего вместе с данным имуществом, но пока не найденного. Если свод совершается лишь в пределах городской черты, то лицо, которое не может доказать, что найденные у него чужие вещи были им куплены, должно не только возвратить их истцу, но и оплатить стоимость остальных предметов, указанных в иске. Тот, кто докажет, путем привлечения мытников или послухов, факт легальной покупки движимостей, на которые претендует другое лицо, а продавца назвать не сможет, хотя и лишается приобретенного, но не принуждается к уплате истцу денег за все другое, что у него «погибло». Если в дальнейшем («по долзе») пострадавший на покупке краденого встретит (в пределах города или «земли», где проживает) человека, «у кого то купил», последний должен возместить как ему, так и основному истцу все убытки, в том числе уплатить цену пропавших и не разысканных вещей. В соответствии с принципом «а и своего города в чюжу землю свода нетуть» (39) человек, приобретший краденое за границами княжения и удостоверивший это, прибегнув к свидетельству мытников или послухов, возвращает предметы иска их собственнику, и на том дело заканчивается.

В основе всего разобранного законодательства лежат две предпосылки. Во-первых, оно исходит из мысли, что совершающий сделку купли должен знать того купца, с которым имеет дело, иначе ему угрожает опасность понести денежные убытки как скупщику краденого. Очень колоритна юридическая мотивировка такой мысли, облеченная в форму моральной сентенции: «а оному желети своих кун, зане не знаеть, у кого купив» (37). Данное положение говорит одновременно и об оживленности товарооборота, и о его известной (в рамках местных рынков) ограниченности, в силу чего торговые операции происходят между людьми, в значительной мере известными друг другу.

Другая идея законодательства сводится к тому, что находка у кого-либо части чужого имущества, о пропаже которого сделана «закличь» на торгу, является основанием для привлечения этого человека к ответственности за хищение всего имущества. Охраняя частную собственность, закон считает, что поличное, обнаруженное у человека, подозреваемого в краже, – это улика, позволяющая считать его не только похитителем, но и скупщиком-продавцом краденого, обязанным поэтому отвечать и за то, что у него (из перечисленного истцом) найдено «лицемь», и за то, чего в наличии не оказалось. Таково своеобразное преломление в условиях городской жизни и торгового быта правовых норм, посвященных собственности.

В статьях о своде Древнейшей Правды говорилось, что человек, признанный виновным в краже, помимо возврата похищенного или его стоимости собственнику, должен был еще заплатить последнему штраф «за обиду» (13, 15). Выражение «а за обиду платить ему» имеется и в посвященной вопросам свода ст. 34 Пространной Правды. Но здесь речь явно идет о штрафе, уплачиваемом похитителем чужого имущества в княжескую казну, т. е. о продаже. (Последний термин прямо назван в статьях 37 – 38. Таким образом, в разделе о своде (так же как и в других частях кодекса 1097 г.) проявилась тенденция к распространению «творимых» продаж за преступления, взамен прежних денежных платежей в пользу потерпевших. Последние получали теперь лишь «лицемь» свой иск или же его цену.

Внимание законодательства к вопросам розыска на торгу, пропавших вещей не случайно усилилось после городского восстания конца 60-х годов XI в. На городском торгу, вероятно, находило сбыт имущество, которое отнимали у феодалов ремесленники, крестьяне, холопы во время народных движений. Куда же иначе делось, например, «бещисленое множьство добра», «разграбленного» во дворе князя Изяслава в 1068 г.? Именно в условиях массовых «грабежей» как проявлений классовой борьбы стали употребляться в Пространной редакции Русской Правды неизвестные Краткой редакции термины: «погубить», «погубил», «погибло», означающие утрату прав собственности (34, 35, 37, 39, 41). Безличный характер приведенных выражений и их несовпадение по смыслу со словами «крадеть», «крадуть», «украдеть», «украдено» (35, 38, 41, 42, 43), встречающимися и в Краткой редакции (31, 35, 37, 39, 40), свидетельствует, что речь идет о таких случаях «гибели» имущества феодалов, когда не было целеустремленной кражи, совершенной конкретными лицами. Так, во время нападений горожан или крестьян на дворы представителей господствующего класса, их «добро» не только грабилось, но и уничтожалось, т. е. действительно «гибло», причем нельзя было сказать, кто персонально в этом виноват, и кто должен за это отвечать. И вот кое-что из уцелевшего попадало на рынок. Тогда пострадавший собственник хватался за найденные там остатки своего имущества не только потому, что хотел их вернуть, но и потому, что они служили уликой, при помощи которой можно было разыскать остальное, что у него «погибло», или во всяком случае обнаружить виновников «гибели». Последние должны были возместить убытки истцу и ответить за совершенное преступление перед государством.

Поэтому и для собственника, и для органов власти особое значение в системе судебных доказательств приобретало поличное («лице»). Указанного термина не было ни в Древнейшей Правде, ни в Правде Ярославичей. Он неоднократно встречается в кодексе 1097 г., и особенно в статьях о своде (34, 36 – 39, 43). Усиленный интерес закона к поличному диктовался тем, что оно служило нитью, позволяющей распутать сложный клубок сделок купли-продажи, выявить «конечного татя», покарать его за непосредственное участие в татьбе и заставить нести ответ за «гибель» чужой собственности, которая могла произойти во время массового антифеодального движения.

В разделе о своде специально разбирается вопрос о розыске беглой и украденной челяди. Статья Древнейшей Правды (11) об укрывательстве варягами или колбягами челядинов, бежавших от своих господ, под пером составителей кодекса 1097 г. приобрела более общий характер (32). Речь здесь идет уже не специально о варяге или колбяге, а о любом укрывателе. Как и в вещевых исках, дело о бегстве челядина возбуждается путем закличи на торгу. Человеку, скрывшему у себя беглеца, предоставляется трехдневный срок для возврата его господину, по истечении же указанного срока челядин возвращается его собственнику принудительно, а виновный в укрывательстве карается продажей.

Специальная процедура применялась при розыске украденной челяди. Здесь так же, как в делах о краже вещей, вступал в действие институт свода. Человек, у которого оказывался чужой челядин, вел хозяина к тому, у кого он челядина купил. Тот поступал аналогичным образом. Но так дело велось только «да третьего свода». Третий ответчик должен был отдать истцу своего раба, а сам продолжать розыск, используя украденного челядина в качестве «лиця» (поличного) и на основе его показаний устанавливая всех тех, кто его покупал и продавал, вплоть до «конечного свода», т. е. до обнаружения подлинного вора. Тогда происходил обмен челядинами между третьим ответчиком и истцом, а «конечный тать» должен был уплатить продажу и возместить убытки истцу.

Интересно, как мотивирует закон процедурные различия в своде по вещевым искам и по делам об уводе челяди. В первом случае лица, производящие свод, руководствуются указаниями покупателей и продавцов вещей, во втором – сведения дает челядин, так как «то есть не скот, не лзе рчи: [не веде], у кого есмь купил, но по языку ити до конця» (38). Надо сказать, что подобная сентенция отличается от оценок, даваемых челяди летописями, которые ставят ее в один ряд со скотом. Так, по летописному рассказу, Святополк и Владимир Мономах, участники Любечского съезда, на котором рассматривалась Русская Правда, «полониша скоты... и челядь». Мономах вспоминал в своем «Поучении», как во время похода к Минску его войска не пощадили «ни челядина, ни скотины». Тот же князь участвовал в походе, во время которого были захвачены «скоты... и веже с добытком и с челядью»⁸⁰¹. Подобные расхождения в подходе к челяди со стороны летописи и Русской Правды объясняются тем, что содержащаяся в последнем памятнике оценка относится к челядинам, попадавшим в сферу действия городского права.

Но термин «челядин» начинает уже утрачивать свое первоначальное юридическое содержание и приобретает значение чиста бытовое. В процессе развития феодальных отношений этот термин стали применять для обозначения не только рабов, ко и всех феодально зависимых людей. А за рабами, как категорией населения с присущими ей правовыми признаками, постепенно закрепляется наименование «холопы». Во втором разделе Пространной Правды, относящемся ко времени после Любечского съезда, термин «челядин» уже не встречается.

Правды Ярослава и Ярославичей знали лишь княжеских холопов. Кодекс 1097 г., возникший на более высоком уровне процесса феодализации, говорит (46) о холопах, принадлежащих князьям, боярам, чернцам (монастырям). Если положения о своде отражают воздействие на представления закона о рабах норм городского права, то ст. 46, напротив, посвящена холопам, находящимся в сфере вотчинной юрисдикции. Вопрос стоит о холопах, уличенных в татьбе. Как видно из перечисления разновидностей кражи (40 – 45), речь идет о нарушении прав феодальной собственности в сельской местности, а не в городе⁸⁰². Определяя ответственность холопов за совершенные преступления, закон освобождает их (в противоположность смердам) от платежа продажи, «зане суть не свободни», но требует с них (вернее с их господ) уплаты пострадавшим двойной стоимости похищенного («то двоиче платити ко истьцю за обиду»). Статья свидетельствует о совместных выступлениях холопов и смердов, работавших в хозяйстве собственников разных категорий, против феодалов и об известном сближении юридического положения этих категорий зависимого населения (что выразилось, в частности, в появлении особой формы зависимости – закупничества). В то же время видно стремление закона подчеркнуть правовое различие между холопами и смердами. Подобная позиция власти диктовалась как заинтересованностью господствующего класса в смердах в плане экономическом, фискальном, военном, так и требованиями самих смердов.

Помимо рассмотрения вопроса о характере преступлений и о разновидностях наказаний, кодекс 1097 г. уделяет внимание приемам следствия и судопроизводства. Особо выделяет памятник дела о поклепе (18, 20, 21). Такая тема остро стояла и в публицистике конца XI в. Это естественно, ибо поклеп служил орудием борьбы, применявшимся в феодальных войнах, в столкновениях представителей различных классов и социальных групп. Средствами проверки обвинения являлись показания послухов, присяга («рота») истца, испытание железом или водой ответчика.

Интересно, что правовые представления кодекса 1097 г. находят отражение и в междукняжеской политике этого времени. Сразу после Любечского съезда «некоторые мужи» стали наговаривать князю Давыду Игоревичу на Василька Ростиславича, обвиняя последнего в намерении (соединившись с Владимиром Мономахом) напасть на Святополка Изяславича. По мнению летописца, это были «лживые словеса». Но Давыд «ем веру» им, предупредил Святополка: «Да промышляй о своей голове». Святополк «смятеся умом», не зная, верить или не верить доносу («Еда се право будеть, или лжа, не веде»). Созвав «бояр и кыян», т. е. киевских горожан, князь поделился с ними своими сомнениями. «Боляре и людье» дали Святополку совет: «Тобе, княже, достоить блюсти головы своее. Да аще есть право молвил Давыд, да прииметь Василко казнь; аще ли не право глагола Давыд, да прииметь месть от Бога и отвечаеть пред Богомь»⁸⁰³.

Смысл летописного рассказа такой. Возникло поклепное дело. Советникам Святополка из числа бояр и «людей» следовало в нем разобраться. Они же сослались на волю Божью. В результате произошло преступление: Давыд и Святополк постарались захватить Василька, и он был ослеплен.

Лепописный рассказ ведется словами Русской Правды. Последняя предусматривает случай, когда один человек начнет другого «головою клепати», т. е. обвинять в убийстве. «Боляре» и «людье», уговорив Святополка «блюсти головы своее», сделали это, получив донос о таком же преступлении, только не совершенном, а еще готовящемся. Лица, на суд которых Святополк передал рассмотрение вопроса о правильности сообщенных ему сведений о подготавливаемом покушении, должны были в сущности выступить в роли семи послухов Русской Правды. Их призывали установить истину в том случае, «аще будеть на кого поклепная вира» (7), и они «выводили виру». «Боляре» и «людье», к которым обратился Святополк, оставили без ответа вопрос: «право» или «неправо» было то, чем «клепал» Давыд Василька.

Уже после ослепления последнего Владимир Мономах и князья Святославичи заявили Святополку, что он должен был передать «вину» Василька на их суд. «Аще ти бы вина кая была на нь, обличил бы и пред нами, и упрев бы и, створил ему»⁸⁰⁴. В цитируемых словах интересно не только требование разбора правильности поклепа, но и указание на то, что разбор следует производить путем «прения», т. е. допуская столкновение и сопоставление версий, выдвигаемых разными сторонами. Это та «пря», к которой призывала публицистика конца XI в. и к которой прибегали, согласно Русской Правде, в судопроизводстве.

В Русской Правде изображается такой случай (29). Является в суд «муж», обвиняющий другого человека, что тот его избил. На теле истца знаков побоев нет. Закон требует «привести ему видок слово противу слова: а кто будет почал, тому платити» штраф. Значит, «видок» может дать показания, расходящиеся с тем, что говорит истец. Возможен и другой казус. «Муж» пришел в суд окровавленный («кровав»), и это, казалось бы, дает судьям основание оштрафовать ответчика. Но если «вылезуть послуси» (очевидно, со стороны ответчика), которые докажут, что истец «сам почал» драку, обвинитель превращается в обвиняемого, хотя суд и не взыскивает с него штрафа, зачитывая «ему за платежь, оже и били».

В рассматриваемой статье много нового по сравнению с Древнейшей Правдой (2). Денежные платежи превратились из вознаграждения потерпевшему в государственные пени. Стала более дифференцированной шкала штрафов (3 гривны при наличии на теле потерпевшего знаков избиения, 60 кун – в случае отсутствия «знамения»). Суд начал интересоваться при вынесении приговора, кем затеяна драка. Но наиболее яркой чертой, отличающей ст. 29 Пространной редакции от ст. 2 редакции Краткой, является активная роль, которую играет в ней послушество. И летопись, рассказывая о начале после Любечского съезда княжеской усобицы, подчеркивает, что ее можно было предотвратить, если бы Святополк принял меры к проверке поклепа Давыда на Василька. Он же вместо обращения к суду гражданскому, где «послухи выводять виру», положился на суд божий, заявив Давыду: «Да аще право глаголеши, Бог ти буди послух; да аще ли завистью молвишь, Бог будеть за тем»⁸⁰⁵.

Суд строился на классовой основе, он был сословным и защищал интересы господствующих верхов общества. Но общественная структура была очень сложной, и чтобы выполнить свою социальную функцию, судебные органы использовали разносторонние и гибкие приемы расследования, в том числе приемы демократические по форме.

Сравнительно мало в кодексе 1097 г. упоминаний (среди судебных доказательств) о «роте» (присяге) (22, 31, 37). Судя по ст. 22, к «роте» прибегали лишь в исках о небольших суммах. Это, может быть, потому, что «рота» не была достаточной гарантией достоверности показаний, даваемых на суде. В феодальной публицистике ставился вопрос о том, насколько можно верить присяге. Владимир Мономах давал наставление своим детям: «Аще ли вы будете крест целовати к братьи или г кому, а ли управивше сердце свое..., да не, приступил, погубите душе своее»⁸⁰⁶.

Наряду с вопросами судопроизводства, кодекс 1097 г. уделил место и проблеме обеспечения судебных агентов. Был переработан «Покон вирный» Ярослава (9). Но имя Ярослава как составителя памятника осталось, только указание на его законодательную деятельность теперь давалось в прошедшем времени: «А се покони вирнии были при Ярославе». Ссылкой на Ярослава предполагалось придать больший авторитет закону. Но благодаря этому заголовок «Покона вирного» дает неправильное представление о действительности, ибо названному киевскому князю приписывается и то, что явилось плодом последующих переделок. Так, теперь некоторые виды кормов, ранее поставляемых вирнику населением в неограниченном количестве, стали нормироваться (хлеб, пшено, горох, соль). Очевидно, власть должна была пойти на это под давлением народных масс. Киево-Печерский патерик рассказывает, что во время княжеских усобиц в конце 90-х годов XI в. в Киевской Руси «бысть... глад крепок и скудета велиа». Особенную «скудость» испытывало население в соли. Народ волновался, и правительству пришлось внести изменения в устав, регулирующий нормы снабжения вирника. В текст устава было включено указание, что перечисленное довольствие идет «вирнику со отрокомь» («метельником»). Этим ограничивалось количество младших дружинников, с которыми вирник мог являться для сбора судебных штрафов (вспомним, что в 70-х годах XI в. Янь Вышатич действовал на Белоозере в окружении 12 отроков). Зато теперь срок пребывания вирника в пределах той или иной территории уже не лимитировался неделей. В свое время Янь Вышатич грозил белозерцам, что останется у них на год. В конце 90-х годов XI в. он мог бы осуществить свою угрозу на законном основании. В новой редакции пропали данные об обязанности населения снабжать вирника рыбой во время постов (с переводом натурального корма на денежный). Может быть, это явилось следствием все той же «скудеты». Отчисления со штрафов, идущие вирнику, даны по двум шкалам: с вир в 80 и в 40 гривен. Установилась специальная терминология для обозначения пошлин, собираемых вирником: въезжей («осадная»), отъезжей («перекладная»).

Изучение текста «Покона вирного» в новой редакции, с одной стороны, позволяет говорить об усилении налогового пресса по сравнению с временем Ярослава, а с другой, свидетельствует, что власть не могла не считаться с жалобами населения и должна была несколько ограничивать аппетиты кормленщиков. Особый интерес представляет ст. 20 Пространной редакции, устанавливающая неизвестные более ранним памятникам права судебные пошлины с дел, возбуждаемых по поклепу. Тот, кто отведет от себя поклепные обвинения в убийстве («а иже свержет виру»), платит отроку гривну и, кроме того, 9 кун «помочного» (вероятно, за помощь в подборе доказательств невиновности). Гривну уплачивал и обвинитель («а кто и клепал»). Таким образом, отрок оставался в выигрыше, как бы ни оканчивалось дело, и поэтому был заинтересован в увеличении числа поклепных дел. Это прямая иллюстрация к тексту летописи, согласно которому «унии» стали «грабити, людий продавати».

Характеристика политики Святополка и состояния Киевской Руси в его княжение довольно ярко даны в Киево-Печерском патерике. Там говорится: «Много насилиа людемь сътвори Святополк, домы силных до основаниа без вины искоренив, имениа многых отъем. И сего ради попусти господь поганым силу имети над нимь, и быша брани многы от половець. К сим же и усобица бысть в та времена, и глад крепок, и скудета велиа при всем в Рускои земли»⁸⁰⁷. Здесь речь идет о внутренней и внешней политике Святополка. Отмечаются четыре момента: 1) Святополк вел борьбу с частью феодальной знати; 2) он был сторонником активного наступления на половцев; 3) при нем происходили усобицы между князьями; 4) страна была истощена, народ голодал. Все это получает конкретное раскрытие на материале ряда источников.

В княжение Святополка продолжалась борьба внутри господствующего класса, очевидно, между старой дружиной и влившимися в ее ряды новыми («уными») людьми («отроками»), Судя по летописи, Святополк поддерживал «уных»⁸⁰⁸ и раздавал им имущество (прежде всего землю), конфискованное у части знатных («сильных») людей. Находил Святополк опору и среди горожан, по-видимому, прежде всего среди зажиточного купечества. Во всяком случае, киевляне («кыяне», «боляре и людье») приняли его в 1093 г. на княжение после смерти Всеволода, а в 1097 г. поддержали его в борьбе с Васильком Ростиславичем⁸⁰⁹.

Довольно сложные отношения были у Святополка с Киево-Печерским монастырем. Святополк поддерживал его как крупную феодальную организацию и как видный церковно-политический центр. Но рост монастырских богатств вызывал у киевского князя стремление присвоить некоторую их часть. В Патерике есть такой рассказ. Среди «советников» князя Мстислава Святополчича (сына Святополка) был один «болярин» «лют, и свереп, и неподобен нравом и деломь и всею злобою». Он получил донос от беса, принявшего образ монаха, о том, что у печерского инока Федора имеется «съкровище, злата и сребра множество, и съсуди многоценнии...» Боярин привел доносчика-беса к князю. Бес повторил свое сообщение, посоветовав Мстиславу задержать и допросить Федора: «Скоро сего имете, и еще не дасть, предайте его мукам многым; аще ли же и тако не дасть, то мене призовите, и аз обличю его пред всеми вами, и место покажю, иде же съкровенно есть съкровище»⁸¹⁰. Князь сделал то, что ему подсказал доносчик, велев захватить и пытать Федора.

Фантастика рассказа, действующими лицами которого являются, с одной стороны, бес, с другой – праведный инок, не мешает разглядеть подлинную сущность дела по обвинению Федора. Это одно из тех поклепных дел, о которых говорит Русская Правда; оно было использовано Мстиславом Святополчичем для овладения богатствами, принадлежавшими Киево-Печерскому монастырю. Среди средств дознания и судебных доказательств, при помощи которых может быть установлена вина Федора, бес называет и «муку», и поличное («лице»), и послушество с приведением к «роте» (самому бесу Патерик дает кличку «рогник»). Все эти виды доказательств фигурируют и в Русской Правде.

Итак, поклеп продолжал играть большую роль в качестве орудия княжеской социальной политики.

Обстановка на Руси в конце XI в. была тревожной. Ряд лет после вокняжения Святополка в Киеве заполнен междукняжеской усобицей, как свидетельствуют Патерик и летопись, разорительной и изнурительной для населения. Очень интересно, что летописец оценивает эту усобицу в значительной мере под углом зрения правовых норм, утвержденных на Любечском съезде. В 1097 г. Василько Ростиславич, преследуя (вместе с братом Володарем) своего политического противника Давыда Игоревича, поджег город Всеволож, велел перебить население («иссече вся») «и створи мщенье на людех неповинных...» Автор летописного рассказа осуждает Василька за то, что он действовал по закону о кровной мести, отмененному на княжеских съездах. Та же мысль проводится в Повести временных лет и дальше. От Всеволожа братья Ростиславичи двинулись к Владимиру Волынскому и потребовали от горожан выдачи двух советников Давыда, побуждавших его в свое время ослепить Василька. По решению веча Давыд, находившийся во Владимире, принужден был передать на расправу Ростиславичам двух своих «мужей» – Лазаря и Василя. Они были повешены. За это летопись снова укоряет Василька, говоря: «Се же 2-е мщенье створи, его же не бяше лепо створити, дабы Бог отместник был, и взложити было на Бога мщенье свое»⁸¹¹.

Итак, феодальная война не подчинялась правовым нормам, зафиксированным в Русской Правде (закон об отмене кровной мести). Но в 1097 г., во время переговоров между «мужами» Святополка и Владимира Мономаха, был выработан и новый закон, легализовавший (на основе постановлений той же Русской Правды) феодальную войну. Было решено: «Се Давыдова сколота; то иди ты, – Святополче, на Давыда, любо ими, любо прожени и»⁸¹² (так как виновником ссоры является Давыд, то иди ты, Святополк, и или захвати его, или прогони). «Сколота» – это та «свада», о которой говорит Пространная редакция Правды, и затеявший ее должен быть наказан.

Таковы были междукняжеские отношения в начале правления Святополка в Киеве. В области внешней политики Святополк являлся сторонником активного наступления на половцев. Эта политическая линия вызывала сопротивление части господствующего класса, по словам летописца, – «смыслених мужей»⁸¹³, но ее поддерживали «отроки», гнавшиеся за скотом, «добытком», «полоном».

В условиях феодальных распрей и войн с половцами трудовому люду жилось тяжелю. «И бе видети тогда люди, сущаа в велицей печали и изнемогших от глада, от рати...», – читаем в Киево-Печерском патерике⁸¹⁴. Росло народное недовольство. Сведения о нем имеются в более позднем памятнике – «Сказании» о чудесах Бориса и Глеба. Здесь говорится, что «Святополк князь всадил бяше в погреб два мужа, не в котореи вине худе окована, и не справив, но послуша облыгающих...» (т. е. Святополк заключил в тюрьму двух людей, наложив на них без всякой вины оковы, не расследовав их дела, но доверившись клеветникам). Перед нами опять обвинение по поклепу. Сами узники так и расценивают свое заключение, то ли иронически, то ли спокойно эпически заявляя, что князь волен осудить их на основе допроса («тако воля есть княжа, оклеветана бо есве»). Очевидно, в глазах людей того времени это было рядовым явлением. В рассказ вплетается элемент чудесного. Судьба заключенных меняется благодаря вмешательству «святых страстотерпцев» Бориса и Глеба. Они освобождают узников и приказывают им идти к Святополку и обличить его в том, что он предает мукам, «без неправы», невинных («по что сице твориши, а не исправляя, томиши и мучиши?»); освободившиеся «мужи» должны сказать князю, что если он не исправится, ему следует опасаться возмездия («но аще ся сего не покаеши, ни останеши, сице творя, то весто ти буди, яко съблюдаяся пребывай, еда не избудеши»)⁸¹⁵. В этом предупреждении можно видеть угрозу народного восстания.

Одно из народных движений произошло, «егда же Святополк с Давидом Игоревичем рать зачаста про Василкову слепоту», т. е. в период между 1097 и 1100 гг. (когда состоялся княжеский съезд в Уветичах – Витичеве).

Во время княжеской усобицы были перерезаны пути из Галицкой земли в Киев («не пустиша гостей из Галича, ни людей з Перемышля»). Прекратился подвоз товаров, особенно соли («люди... не имяху бо ни пшеница, ниже соли, чим бо скудость препроводити»). Тяжелое экономическое положение народа усугублялось вследствие судебно-административного произвола и гнета: «сицеваа неисправлениа быша. К сему ж и граблениа безаконнаа»⁸¹⁶.

Патерик Киево-Печерского монастыря рассказывает, что печерский инок Прохор умел превращать пепел в соль, которую раздавал бесплатно нуждающимся, причем не только монахам, но и «мирской чади». Очевидно, в основе легенды лежит вполне реальный факт. У монастыря были запасы соли, может быть, ее суррогата⁸¹⁷. Вряд ли раздача этого предмета первой необходимости была актом простой благотворительности. Вероятно, монастырь получал выгоду. Возможно, люди, обращавшиеся за помощью к Прохору, в дальнейшем использовались на монастырских работах или компенсировали ее как-то иначе.

Монастырь оказался серьезным конкурентом купцов, торговавших солью и мечтавших нажить «богатество много», так как рыночные цены на этот товар очень сильно выросла во время голода. Действия Прохора мешали купцам производить свои торговые операции, и рынок опустел («и бе видети торжище упражняемо»). Тогда торговцы солью пожаловались на Прохора князю Святополку. Последний, желая угодить купцам и разбогатеть самому, решил отнять соль у инока и продавать ее по повышенным ценам.

До сих пор рассказ Патерика воспроизводил реальные события. Затем реальность снова перемежается с фантастикой. Соль, по приказанию Святополка, была вывезена из монастыря, но когда ее доставили к князю, она превратилась в пепел, который пришлось выбросить. Между тем к Прохору приходило «по обычаю множество народа» за солью; видя «пограбление старче», все возвращались с пустыми руками, «проклинающе сътворшаго сие», т. е. Святополка. Однако благодаря чуду, совершившемуся по молитве Прохора, груда пепла, разбросанного на земле по предписанию киевского князя, снова обратилась в соль. «И се уведавше, гражане, пришедше, разграбиша соль»⁸¹⁸.

Рассказ этот насыщен легендарными мотивами. Но его основа взята из жизни. Очевидно, Святополк был связан с купцами-ростовщиками и втянут в спекулятивные операции, совершавшиеся ими с солью. Киево-Печерский монастырь также осуществлял сделки с солью и тем самым подрывал монополию купцов-оптовиков, поддерживаемых киевским князем. На этой почве и произошло столкновение Святополка с монахом Прохором. Весь рассказ проникнут стремлением осудить первого и возвеличить последнего, как чудотворца и благодетеля народа. В действительности же, по-видимому, «мирская чадь» одинаково страдала и от непомерных цен на соль, установленных купцами, с ведома Святополка, на рынке, и от «благодеяний» Прохора, вовлекавших голодных людей в кабалу. И то «разграбление» соли, о котором рассказывает Патерик, явилось по существу настоящим «соляным бунтом». В Патерике есть любопытная деталь: Прохор толкнул «множество народа» на «грабеж», сказав: «Егда иссыпана будеть [соль], и тогда шедше, разграбите ю». Очевидно, умный и хитрый монах хотел отвести от монастырской братьи выступление голодной бедноты, направив ее против своих конкурентов – князя и близких к нему представителей купечества.

Рассмотренное народное восстание случилось (как указывалось) в период между 1097 и 1100 гг. В какой связи к ним находится законодательство Святополка, отразившееся в статьях 47 – 52 Пространной Правды?⁸¹⁹ Для ответа на этот вопрос необходимо подвергнуть анализу указанные статьи.

Прежде всего бросается в глаза, что все они посвящены купеческим операциям, долговым обязательствам, ростовщичеству. Это вполне соответствует указаниям источников на близость Святополка к верхам городского населения, купечества, на причастность князя к спекуляциям на рынке. В законодательстве Святополка можно уловить несколько мотивов. Оно стремится облегчить купцам совершение между собой денежных сделок для ведения торговли на началах посредничества. В ст. 48 говорится, что один купец может передать другому без свидетелей (послухов) деньги (свою долю капитала) для производства торговых оборотов как внутри страны, так и за ее пределами. Если купец, получивший деньги, станет от этого отказываться, то лицу, его ссудившему, для возврата своей ссуды достаточно подтвердить присягой факт сделки и назвать данную сумму. Ст. 49 разрешает отдавать без свидетелей на хранение товар и устанавливает, что если собственник товара потребует от лица, его хранившего, возвратить больше, чем им было сдано, то тот может под присягой перечислить полученные вещи («поклажу») и только это и вернуть. Предоставляя такое право хранителю «поклажи», Русская Правда подчеркивает, что он оказывает услугу собственнику товара («занеже ему в бологодел и хоронил товар того»).

Вероятно, статьи 48 – 49 представляют собой часть устава, изданного в Киеве в 1097 г. (вскоре после Любечского съезда и ослепления Василька Святополком), когда киевские горожане встали на его сторону против Владимира Мономаха и Давыда и Олега Святославичей.

В тот же устав входила, по-видимому, и ст. 47 Пространной редакции, отвечавшая интересам богатых горожан, занимавшихся денежными ссудами. Она предоставляет право кредитору требовать по суду долг с человека, взявшего деньги и отрицающего это, если свидетели удостоверят под присягой, что факт займа действительно имел место. Должник, отказывавшийся в течение ряда лет рассчитаться с заимодавцем, обязан, помимо возврата ссуды, уплатить три гривны «за обиду» (по-видимому, имеется в виду не штраф в княжескую казну, а частное вознаграждение кредитору).

В основе данного постановления лежит ст. 15 Древнейшей Правды, трактующая об исках стоимости похищенных вещей. Но она сильно переработана. Там речь шла об общинном суде из 12 человек, здесь – о послушестве, там – о присвоенном чужом имуществе, здесь – о не возвращенной ссуде. В ст. 15 нет упоминаний о неисполнении обязательств «за много лет».

В предполагаемый устав Святополка, вероятно, входили и ст. 50 и 52.

Ст. 52 разрешает давать в долг деньги без свидетелей на сумму, не превышающую три гривны. Для получения с должника ссуды, не выходящей за указанные пределы, кредитору достаточно присягнуть в том, что долговая сделка действительно была заключена. Заем на сумму свыше трех гривен, совершенный без участия послухов, закон не признает действительным. Говоря, что кредитор в таком случае теряет право иска, Русская Правда сопровождает это постановление следующей сентенцией: «промиловался еси, оже еси не ставил послухов». Здесь можно видеть тенденцию законодателя несколько стеснить произвол ростовщиков, вызывавший волнения в городе и деревне. Но эта тенденция имеет относительный характер, так как в целом изданная Святополком ст. 52 дает ростовщикам больший простор для производства своих операций по сравнению с предшествующим законодательством. По ст. 22 присягой решались дела по денежным искам на сумму не свыше двух гривен.

Специально ростовщичеству посвящена ст. 50, в которой речь идет о даче в долг как денег под проценты, так и меда или жита с условием возврата в большем количестве. Идя в целом навстречу кредиторам и не ограничивая в принципе их права ставить условия нуждающимся в ссуде, закон в то же время берет под контроль деятельность заимодавцев, требуя, чтобы долговые сделки совершались в присутствии послухов. При взыскании кредитором ссуды со своего должника послухи должны подтвердить, что его претензии соответствуют тому, что было оговорено при заключении сделки.

Ст. 51 разрывает текст статей 50 и 52 конструктивно и логически и является, по-видимому, позднейшей вставкой⁸²⁰. Выделяется ст. 51 из окружающего контекста и по содержанию. В ней говорится, что «месячный рез» (т. е. процент с долговой суммы высчитываемой за каждый месяц кредитной сделки) можно брать только при кратковременных ссудах («оже за мало»). Если заем длился не менее года, то при получении долга кредитор не имеет права производить расчет процентов, исходя из определенной их суммы за каждый месяц. Он может взять с должника 50 % за год.

Вероятно, данное постановление, несколько стеснившее произвол ростовщиков, было издано в результате того народного восстания, о котором рассказывает Патерик Киево-Печерского монастыря. Ст. 51 дополнила устав о купеческих сделках и долговых обязательствах, выпущенный Святополком в Киеве в 1097 г. Поскольку восстание произошло, как указывалось, в период между 1097 и 1100 гг., к этому времени относится и текст ст. 47 – 52 в окончательном виде. Возможно, их оформление следует приурочить к Витичевскому съезду 1100 г.

На Витичевском съезде разбирались последствия феодальной войны, приведшей к разрыву торговых связей между Киевом, Галичем, Перемышлем, результатом чего явились дороговизна товаров, обнищание населения, обострение социальных противоречий, открытое проявление народом своего недовольства. В Витичеве князья Святополк Изяславич, Владимир Всеволодович, Олег и Давыд Святославичи судили Давыда Игоревича как виновника усобицы. Повесть временных лет описывает этот суд колоритно и ярко. Прибыв на съезд, Давыд Игоревич спросил других князей: «На что мя есте привабили? Осе есм. Кому до мене обида?» Ему ответили: «Ты еси прислал к нам: Хочю, братья, прити к вам, и пожаловалися своея обиды. Да се еси пришел и седишь с братьею своею на одином ковре: то чему же жалуешься? до кого ти нас жалоба?»⁸²¹

Переведя это образное летописное изложение на язык правовых документов, можно сказать, что столкнулись два встречных иска. Произошел случай, подобный тому, о котором говорит ст. 29 Русской Правды, описывая, как «кровав муж», явившийся на княжеский «двор» с жалобой на избившего его человека, насколько выясняется из встречного обвинения, сам оказывается виновником драки. Только Русская Правда имеет в виду тяжбу частных лиц, а летопись – княжескую усобицу, затрагивающую сферу государственных интересов.

Витичевский съезд осудил Давыда за то, что он «ввергл... ножь» в княжескую среду, «его же не было в Русскей земли». Но князья, вынесшие этот приговор, отказались прибегнуть в отношении Давыда к кровной мести, отмененной предшествующим законодательством: «Да се мы тебе не имем, ни иного ти зла створим».

Согласно Русской Правде, после отмены кровной мести, люди, совершившие наиболее тяжелые преступления, карались «потоком и разграблением», вирами и продажами. Конечно, нормы Русской Правды не могли механически применяться при разборе политических конфликтов. Но они использовались, получая, само собою разумеется, своеобразное преломление, и в целях разрешения княжеских междоусобий. Так, наказанием для Давыда Игоревича послужила особая форма «потока и разграбления»: лишение его Владимиро-Волынского княжения и ссылка в Бужский острог.

В практике суда над Давыдом Игоревичем был своеобразно использован и закон о дикой вире. По Русской Правде в пределах крестьянской верви действовала круговая порука, в силу которой каждый из ее членов, участвовавший своими взносами в создании общественного денежного фонда, получал от общины материальную помощь в том случае, когда ему приходилось платить штраф за совершенное преступление. В качестве противовеса крестьянским общинам господствующим классом была создана своя круговая порука, согласно которой возникающие внутри него конфликты, возвышение или падение отдельных его представителей, не должны были ослаблять ни экономически, ни политически класс в целом. Поэтому каждый из князей – участников суда над Давыдом Игоревичем – выделил на содержание осужденного какую-то долю или земельных владений, или денежных средств. Меры к ликвидации последствий княжеской усобицы, принятые на Витичевском съезде, должны были, по мысли его участников, создать более благоприятные условия жизни для населения и помешать новым массовым движениям. Ту же цель преследовал и устав Святополка, несколько (правда, очень незначительно) стеснивший возможности ростовщиков бесконтрольно производить свои операции по закабалению крестьян и горожан.

В летописи имеется интересное известие еще об одном решении, принятом на Витичевском съезде. Святополк Изяславич, Владимир Мономах и князья Святославичи черниговские потребовали от Володаря и Василька Ростиславичей выдачи холопов и смердов, очевидно захваченных во время феодальной войны, а может быть беглых: «А холопы наша выдайта и смерды»⁸²². О каких смердах шла речь – о государственных или дворцовых, – сказать трудно. Вернее всего, о тех и других. В приведенной формуле смерды стоят рядом с холопами, и это значит, что на смердов были перенесены постановления Русской Правды о розыске и возврате владельцам беглых, украденных, уведенных холопов. Налицо усиление сословной неполноправности смердов.

Вопрос о смердах был еще раз поставлен в княжение Святополка, во время его совещания с Владимиром. Мономахом на Долобском озере, где присутствовали также дружинники обоих князей. Съезд этот описан в Повести временных лет дважды, с незначительными вариантами в освещении того, что там произошла (под 1103 и 1111 гг.)⁸²³. Речь шла об организации похода на половцев. Дружина Святополка высказала сомнение относительно целесообразности этого предприятия, указав, что оно гибельно отразится на хозяйстве смердов. Мотивы, выдвинутые дружинниками, переданы в летописных рассказах под 1103 и 1111 гг. не совсем одинаково. Первый текст звучит так: «Негодно ныне весне ити, хочем погубим смерды и ролью их». Во втором тексте сказано немного иначе: «Не веремя ныне погубити смерьды от рольи».

В спор с дружиной вступил Владимир Мономах, защищавший мысль о необходимости похода. Его речь в летописных статьях под 1103 и 1111 гг. также изложена по-разному. В первом случае ему приписаны такие слова: «Дивно ми, дружино, оже лошадий жалуете, ею же кто ореть, а сего чему не промыслите, оже то начнеть орать смерд, и приехав половчин ударить и стрелою, а лошадь его поиметь, а в село его ехав иметь жену его и дети его, и все его именье? То лошади жаль, а самого не жаль ли?» Во втором случае летопись несколько по-другому передает высказанные Мономахом доводы в пользу того, что необходимо наступать на половцев. Вместо слов «оже лошадий жалуете» он якобы сказал: «оже смердов жалуете и их коний».

Основное различие между двумя текстами заключается в том, что, судя по первому, в выступлениях на съезде и дружинников и Владимира Мономаха ударение делалось на необходимости использования для военных походов на половцев смердьих коней, судя по второму, одновременно шел разговор об участии в походах самих смердов⁸²⁴.

То обстоятельство, что летопись в связи с описанием Долобского съезда дважды затронула «смердий» вопрос, сначала указав на убыль, в связи с русско-половецкими войнами, лошадей в крестьянском хозяйстве, а потом – наряду с этим на отрыв самих крестьян от их хозяйства, говорит об ухудшении экономического положения смердов к началу XII в. Отсутствие рабочего скота лишало смердов возможности обрабатывать их «рольи», и они бросали свои земельные участки. Это имеет в виду летописец, говоря о «пагубе» смердов «от рольи».

По существу, речь идет о сокращении числа смердов-данников, часть которых утрачивала наделы, забрасывала пашни. Летопись все сказанное объясняет войнами, разорением крестьян от половецких набегов. Такие причины экономического упадка смердов действительно имели место. Но все же указанное объяснение односторонне. Это лишь специфический угол зрения, взятый летописцем на многостороннее и сложное явление. Сами войны были следствием более общих исторических процессов. Они порождались развитием феодального способа производства. Между феодалами шла борьба за землю, за ренту, за рабочие руки. К началу XII в. на Руси наступил период зрелого, сложившегося феодализма. Переход к нему отмечен чертами общественно-политического кризиса, вызванного упадком хозяйства смердов как основной производящей силы страны на ранней стадии процесса феодализации.

Тот спор, который произошел на Долобском озере между Владимиром Мономахом и дружиной, по существу был спором о путях выхода из кризиса. Наметились два пути. Один (предложенный Владимиром Мономахом) сводился к расширению внешней экспансии, к усиленному наступлению на степь в погоне за военной добычей, скотом, полоном. Другой (на нем настаивала дружина) заключался в развитии частновладельческого вотчинного хозяйства, основанного на эксплуатации труда тех смердов, которых постигла «пагуба» «от рольи» на государственных землях и которые вынуждены были идти в кабалу к частным землевладельцам, становясь их закупами. Этот путь знаменовал эволюцию крестьян от сословной неполноправности к крепостничеству. В начале XII в. закупы, как категория русского крестьянства, представляли собой уже заметное явление общественной жизни. Их движение вызвало новые изменения в законодательстве.

Толчком к дальнейшей разработке правовых норм послужило народное восстание, вспыхнувшее в Киеве в 1113 г., после смерти Святополка. Восстание это описано в Ипатьевской летописи⁸²⁵ и в «Сказании о Борисе и Глебе»⁸²⁶. В летописи рассказывается, что как только умер Святополк «кияне» «свет створи- ша» и «послаша» к Владимиру Мономаху, говоря: «Поиди, княже, на стол отень и дедень». Здесь не совсем ясно, от кого исходило приглашение Владимира на княжение: от киевского веча или от совета феодальной знати и городского патрициата. Ясность в указанный вопрос вносит «Сказание о Борисе и Глебе», в котором читаем: «...И тъгда съвъкупившеся вси людие, паче же больший и нарочитии мужи, шедше причьтъмь всих людии и моляху Володимира». Очевидно, решение о призвании Мономаха в Киев было принято представителями господствующего класса (местного боярства и верхов городского населения), но оформлено в виде вечевого постановления.

Из «Сказания о Борисе и Глебе» отчетливо видно, что обращению «больших и нарочитых мужей» к Владимиру предшествовало восстание в Киеве («и многу мятежю и крамоле бывши в людьх и мълве не мале»), причем местная знать рассчитывала, что князь сумеет подавить народное движение («да въшед, уставить крамолу, сущюю в людьх»). Составитель «Сказания» подчеркивает, что эти расчеты оправдались: «И въшьд (Мономах), утоли мятежь и гълку в людьх, и прея княжение всея Русьскы земли». В «Сказании» дана четкая оценка социальных взаимоотношений в Киеве, с пониманием реальной обстановки показана расстановка классовых сил. Все это позволяет думать, что рассказ верно отражает историческую действительность.

Гораздо дальше от реальной действительности отстоит сообщение Ипатьевской летописи. В нем ощущается тенденция представить Владимира Мономаха выразителем народных интересов⁸²⁷. Восстание в Киеве летописец считает результатом отказа Владимира принять приглашение «киян» стать их князем. Отказ Мономаха, по Ипатьевской летописи, вызывает взрыв народного недовольства, киевляне вторично посылают за Владимиром и, когда он приходит в Киев, встречают его «с честью великою». Вокняжению Владимира, говорит летописец, «вси людье ради быша, и мятежь влеже». Таким образом, по рассказу Ипатьевской летописи, «мятеж» утихает сам, лишь только Владимир становится киевским князем, в то время как по более достоверной версии «Сказания о Борисе и Глебе», Владимир сначала подавляет народное восстание, а затем уже утверждается на княжении.

Но несмотря на идеализацию Мономаха и неверную оценку его роли в событиях классовой борьбы, происходивших в Киеве в 1113 г., само описание народного восстания дано в Ипатьевской летописи более ярко и конкретно, чем в «Сказании о Борисе и Глебе». Киевляне, как можно заключить из слов летописца, разграбили дворы тысяцкого Путяты, сотских, еврейских ростовщиков, собирались громить дворы бояр, монастыри.

Посланные из Киева к Владимиру для переговоров лица указывали ему, что на нем лежит ответственность за все происшедшее и еще могущее произойти в Киеве: «И будеши ответ имел, княже, оже ти манастыре разграбять». Речь идет, очевидно, об ответственности перед Богом за непринятие должных мер в ютношении людей, восставших против церкви и властей. Это в некотором роде продолжение разговора, начатого на Долобском озере. Тогда речь шла о том, как предупредить разорение смердов, грозящее государственным интересам, сейчас – как привести в повиновение властям тех, кто не вынес последствий разорения и поднялся против господствующих верхов.

Одним из мероприятий Владимира Мономаха, направленных к ликвидации народного движения, было издание специального устава, имевшего целью укрепить позиции правящего класса ценой некоторых уступок волновавшимся горожанам и крестьянам. Устав этот дошел до нас в составе Пространной редакции Русской Правды, где говорится, что он был утвержден на совещании дружины, созванном Мономахом в дворцовом селе Берестове под Киевом. В совещании принимали участие киевский, белгородский и переяславский тысяцкие, дружинник («муж») князя Олега черниговского и еще два представителя феодальной знати. Возможно, что новый закон был принят еще до того, как Владимир Мономах въехал в Киев. Потому-то он и созвал дружину в Берестове, что в Киеве этого сделать было нельзя: там еще не утихло восстание⁸²⁸. Как уже указывалось, Владимир, судя по «Сказанию о Борисе и Глебе», сначала «утоли мятежь и гълку в людьх», а затем уже «прея княжение всея Русьскы земли». А для «утоления» гнева поднявшихся народных масс князю нужно было прибыть в мятежный город с реальным ответом на их требования.

В Берестове было вынесено решение о некотором (правда весьма слабом) ограничении ростовщичества (ст. 53). Заимодавцу, давшему в рост деньги из 50 %, разрешалось взыскивать с должника указанный «рез» не свыше двух раз. Кредитор, взявший в третий раз с задолжавшего ему человека проценты в указанном размере, терял право на получение основной суммы долга. Одновременно закон признал право ростовщиков на кредитование нуждающихся из 20 % годовых. Очевидно, развитие резоимства, приводившее к закабалению городской и деревенской бедноты, было одной из причин восстания 1113 г. В начале XII в. митрополит Никифор говорил в своем «Поучении к мирским людем»: «Отдаждь должником долги. Аще ли то немощно, поне да великий рез остави, еже яко же змия изъедают окаяннии убогия. Аще ли постишися, емлеши рез на брате, никоея же ти пользы бысть: постя бо ся мниши себе, а мясо ядый, – не мясо овчая, ни инех скот, их же ти повелено, но плоть братню; режа бо жилы его и закалая его злым ножем – лихоиманием неправедные мзды тяжкого реза»⁸²⁹. Здесь особенно интересны указания на «великий рез», на «лихоимание неправедные мзды тяжкого реза». Здравомыслящие представители господствующего класса понимали, что бесконтрольная деятельность ростовщиков, вызывая народное недовольство, должна привести к обострению социальных конфликтов. Это и произошло в 1113 г.

Принятие закона о «резе» было первой реакцией Владимира Мономаха на народное движение в Киеве. Вероятно, на Берестовском совещании этим дело и ограничилось. Дальнейшие положения устава Мономаха были им разработаны, наверное, уже после того как он стал великим князем киевским. Во время киевского восстания обстановка для законодательной деятельности была явно неблагоприятной.

К законодательству Мономаха, помимо постановления о «резе» (53), по-видимому, относятся еще статьи 54 – 66 Пространной редакции Русской Правды⁸³⁰. Для подобного утверждения имеется ряд оснований. Начало устава Мономаха определяется словами, открывающими ст. 53: «А ее уставил Володимерь Всеволодичь по Святополце». Ст. 66 можно считать завершающей памятник потому, что следующий за ней текст Пространной редакции представляет собой в значительной мере переработку некоторых норм Краткой Правды. Бросаются в глаза терминологические особенности текста, восходящего к уставу Мономаха: ряд встречающихся в этом памятнике терминов (закуп, купа, отарица, должебити, орудье, продати) не повторяется в других разделах Пространной Правды. Но самое главное – это тематическая законченность и единство статей 53 – 66, свидетельствующие о том, что перед нами отдельный, самостоятельный памятник. В нем речь идет о долговых обязательствах и кабальных отношениях как в городе, так и в деревне. Очевидно, это был вопрос, наиболее интересовавший население в 1113 г.

Устав Мономаха касается различных ситуаций, в силу которых лично свободный человек мог потерять свободу, попасть в долговую кабалу, быть проданным в рабство. Читая устав, мы как бы присутствуем при самой завязи отношений зависимости различной степени и характера на том этапе развития феодализма, когда уже сложилась вотчинное землевладение и выявилась роль городов как центров торгово-ремесленной жизни.

Одним из источников долговой кабалы в городе являлась торговая несостоятельность. Устав Мономаха хорошо отражает атмосферу средневековой торговли, показывая, какие трудности приходилось преодолевать купцу из-за несовершенства путей сообщения и средств транспорта, опасности хранения товаров в деревянных помещениях, из-за феодальных войн, вражеских нападений и т. д. Развивая положения законодательства Святополка (48) об условиях торговли вскладчину, устав Мономаха разбирает вероятно довольно часто случавшийся казус – утрату купцом товаров, приобретенных на чужие деньги (54). Различаются два случая несостоятельности «купца», ведшего торговлю «чюжими кунами»: 1) по его вине (в результате пьянства, игры в кости и т. д.); 2) в силу независящих от него обстоятельств, о которых говорилось выше (кораблекрушение, война, пожар). В первом случае закон предоставляет лицам, ссудившим обанкротившегося купца своими капиталами, право или ждать, пока он сможет вернуть им их деньги, или же, для возмещения своих убытков, продать его имущество, а его самого отдать в кабалу. Во втором случае купец признается невиновным, «пагуба» возлагается на Бога, лицам, пострадавшим от «пагубы», запрещается «насилити» или «продати» несостоятельного торговца, а последнему дается рассрочка в уплате долгов.

За нормами ст. 54 скрываются очень сложные и острые социальные взаимоотношения. Участники торговли вскладчину были, конечно, людьми разной состоятельности. Некоторые вкладывали в торговые предприятия значительные средства, другие – мелкие суммы. Но для первых это могла быть лишь часть их капитала, для последних все, что они имели. Поэтому и банкротство лица, торговавшего на деньги купеческого товарищества, по-разному затрагивало различных его членов и вызывало неодинаковую реакцию с их стороны. Одни требовали «насилити» и «продати» несостоятельного купца, другие соглашались на получение с него долга в рассрочку. Вероятно, в столкновении материальных интересов, о котором говорит ст. 54, отразилась и социальная борьба, так как в торговых товариществах участвовали представители разнородных слоев купеческо-ремесленного населения города.

Устав Мономаха проявляет заботу и о купце, не по злой воле оказавшемся банкротом, и о тех, кто вверил ему свои куны. Отсюда компромиссное постановление о взыскании с него денег в рассрочку. Дело о злостном банкроте передается на решение суда членов купеческого товарищества. Положение о купеческом суде является существенным пунктом устава Мономаха. Купец, осужденный к продаже в рабство, исключался из товарищества и тем самым становился для него изгоем. Поэтому в уставе внука Мономаха – князя Всеволода Мстиславича в числе изгоев указан «купець одолжаеть»⁸³¹.

Сложным составом отличается ст. 55. В ней можно выделить, три различных пласта. Первый содержит постановление о преимущественном праве на удовлетворение из денег, полученных от продажи в рабство несостоятельного купца, долговых претензий иногороднего или иноземного гостя по сравнению с местными кредиторами. После выплаты долга «гостю из иного города или чужеземцу» остаток суммы, вырученной за «проданного» на торгу должника, идет «в дел» между «домашними» «должебитиями» (очевидно, пропорционально размерам иска каждого). Данное постановление отвечает общей политике Мономаха, о которой он говорит в своем «Поучении»: «...И боле же чтите гость, юткуду же к вам придеть, или прост, или добр, или сол... ти бо мимоходячи, прославять человека по всем землям, любо добрым, любо злым»⁸³². В данном случае в «Поучении», как и в Русской Правде, момент политический (стремление завоевать Русскому государству престиж за рубежом) превалирует над экономическим. В тех разделах Русской Правды, которые возникли ранее устава Мономаха, о «госте» речи не было. Упоминание о нем в разбираемом сейчас памятнике свидетельствует о возросшей роли городов как центров не только торговых отношений внутри страны, но и внешней торговли, и о внимании киевского правительства к вопросам международных связей.

Вторым пластом ст. 55 является текст, предусматривающий случай, когда среди кредиторов несостоятельного должника, проданного в рабство, оказывается князь. При такой ситуации, говорит устав, следует «княжи куны первое взяти, а прок в дел». Этот второй пласт наложен на первый настолько искусственно, что остается неясным, перед какими купцами-заимодавцами оказывается князю предпочтение в получении долга – только перед «домашними» или также и перед «гостями». Логически рассуждая, вероятно, только перед первыми. Во всяком случае, несомненно, что, когда основной текст ст. 55 был составлен, князь-законодатель, принимавший участие в торговых и ростовщических операциях, нашел нужным оговорить свои интересы.

Третий пласт представляет собой краткая формула: «аже кто много реза имал, то тому не имати». Это значит, что тот из кредиторов, кто брал неоднократно большой процент, теряет право на возмещение своего долга из суммы, полученной за «проданного» на торгу купца-должника. Совершенно очевидно, что основной текст ст. 58 был в данном случае дополнен постановлением (изданным в селе Берестове еще до прибытия Владимира Мономаха в Киев) о запрете кредиторам взыскивать со своих должников более двух раз «рез» в размере 50 %.

Из всего вышеизложенного видно, что устав Владимира Мономаха о долговых обязательствах и ростовщичестве неоднократно перерабатывался. Вопросы, в нем затрагиваемые, были острыми, касались различных слоев городского населения и поэтому требовали от княжеской власти особого к себе внимания.

Интересные сведения о долговых сделках содержатся в новгородских берестяных грамотах XI – XII вв. Они являются своеобразной иллюстрацией к уставу Мономаха. Прежде всего до нас дошло несколько списков должников⁸³³. Сохранились также письма, говорящие о займе денег или об отдаче долга⁸³⁴. Имеются указания на величину процентов: «о ти заято в треть» (т. е. «в треть куны»); «...ру куне есем... имаю в другую трьть... же и на тя» (т. е. подразумевается двойной рез «в треть куны»)⁸³⁵.

Для уплаты процентов иногда приходилось продавать имущество. В письме «от Василя к Ростиху» говорится: «Продаите половъи конь. А ризь икърините в...лев... Нарядите же мужь, въложите же явне»⁸³⁶. По-видимому, речь идет о продаже коня, поскольку его владельцу необходимы деньги для взноса процентов кредитору. Указывается, что расплату следует произвести «явно», при свидетелях. В другом письме читаем: «А ты продае коне, колико ти водадя. А чето потеряеши, а то помени. А Кузеке соци, абы не истьряле куно. Лихо есте»⁸³⁷. Вероятно, перед нами случай, сходный с предыдущим, только в данном случае должник продает коня в убыток, ибо его положение очень тяжелое («лихое»), нужно платить ростовщику, а денег нет; поэтому он принимает меры, чтобы не была растрачена сумма, вырученная за лошадь.

В некоторых грамотах находим материал о взыскании долга судебным порядком. Вот одна из таких грамот: «От Судише к Нажиру. Се Жядке, послав ябетника дова, и порабила мя в братни долг. А я...о...о цене Жядку. А възборони ему отине п...е на мя опас...»⁸³⁸. Очевидно, Жадко, обратившись в суд и заручившись его поддержкой, при содействии двух ябедников (судебных исполнителей) разграбил имущество Судиша в счет взыскания долга его брата. Судиш просит своего адресата помочь ему сохранить от конфискации свою долю отцовского наследства.

В другом случае долговая тяжба решается путем испытания водой⁸³⁹.

Не совсем ясно содержание следующего письма: «От Рознега. Въдале есмь Гюрьгевицоу без девяти коун 2 гривьне. Взьмши въда же прочь людьм»⁸⁴⁰. Не имеется ли здесь в виду купец, задолжавший многим «людям» и расплачивающийся с ними? Другими словами, может быть, это иллюстрация к статье устава Мономаха об обанкротившемся купце?

Таковы иллюстрации (взятые из реальной действительности) к той части устава Мономаха, которая касается ростовщичества. Не меньшее внимание проявляет устав Мономаха к положению закупов – социальной категории, появившейся в древнерусской деревне на определенном этапе феодального развития в связи с процессом закабаления смердов, терявших личную свободу и переходивших из разряда государственных или дворцовых в число частновладельческих крестьян, близких к крепостным.

Закуп – это человек, попавший в долговую кабалу и обязанный своей работой в хозяйстве землевладельца («господина») возместить проценты с полученной от него ссуды («купы») (57, 59). Ссуда под проценты называлась «наймом» (так, в «Вопрощании» Кирика середины XIIв. говорится: «А наим деля рекше лихвы»⁸⁴¹). Отсюда закуп, взявший ссуду и работавший на кредитора за проценты вплоть до возврата долга, именовался «наймитом» (61).

Закуп исполнял работы «на поли» («ролейный закуп» – статьи 57 – 58). Ему были предоставлены феодалом надел земли («отарица» – 59), а также сельскохозяйственные орудия (плуг, борона) и рабочий скот (58). За сохранность всего этого он отвечал.

Закуп вел свое личное хозяйство, у него мог быть свой конь, но закуп был обязан нести барщину на «господина» («аще ли господин его отслеть на свое орудье...» – ст. 57). Стараясь закрепить за собой закупов, землевладельцы, по-видимому, требовали от них возврата «купы» в увеличенном размере (начисляя незаконные проценты) (59), стремились присвоить как можно больше продуктов их труда (урожая). Поэтому закупам трудно было вырваться из кабалы.

Закуп был сильно ограничен в своих правах. Прежде всего было стеснено его право ухода из имения своего «господина». За побег от последнего он превращался в полного («обельного») холопа (56). За кражу, совершенную закупом, отвечал его «господин», но закуп в этом случае, как и в случае побега, становился полным холопом (землевладелец мог оставить его у себя в рабстве или продать кому-либо другому, уплатив из вырученной суммы убытки лицу, пострадавшему от кражи, – ст. 64). Феодал имел право подвергать закупа телесному наказанию, хотя закон и оговаривал, что наказание должно применяться только «за дело», и запрещал (под угрозой штрафа в размере, равном пене за избиение свободного человека) «бить» закупа «без вины» с его стороны (62).

Но закон отличал закупа от полного холопа. Если господин продавал закупа в холопство, то за этот нелегальный акт он должен был заплатить штраф, а закуп получал свободу (61). По небольшим делам в случае необходимости закуп мог выступать на суде в качестве свидетеля (66). Закупу разрешалось обращаться в суд с жалобой на своего «господина» (56).

Таким образом, при всей бесправности положения закупа закон проводил различия между ним и полным холопом (рабом). Закуп – не раб, а феодально зависимый крестьянин. Юридически власть над ним «господина» имела известные пределы. В церковных памятниках говорится об обидах, нанесенных «сироте», за которые виновный должен подвергнуться епитимье: «Или сироту бил без вины..., или не дал сироте найма..., или продал еси человека по гневу любо право, любо криво»⁸⁴². Это как раз те самые правонарушения «господина» в отношении закупа, о которых говорит и Русская Правда.

В более позднем памятнике – «Правосудии митрополичьем» закуп («закупный наймит» или «челядин наймит») также противопоставляется холопу («челядину полному»). «А се стоит в суде челядин наимит, не похочет быти, а осподарь, несть ему вины, но дати ему вдвое задаток; а побежит от сподаря, выдати его осподарю в полницу. Аще ли убьеть осподарь челядина полнаго, несть ему душегубьства, но вина есть ему от Бога; а закупнаго ли наимита, – то есть душегубъство»⁸⁴³. Здесь дальнейшее развитие юридических начал, заложенных законодательством Мономаха. Закуп – не раб, поэтому его убийство «господином» расценивается как преступление перед законом, в то время как убийство владельцем своего «полного челядина» – это лишь прегрешение перед Богом. Закуп не может самовольно уйти от «господина», за такой проступок закон грозит отдать его в рабство. Но закупу разрешается добиваться освобождения от землевладельца-кредитора по суду, с выплатой ему всего того, что надлежит по закону.

Устав Владимира Мономаха – первый известный нам сборник законоположений о закупах. Он был составлен после большого народного движения, в котором, вероятно, принимали участие и закупы. Очевидно, устав может пролить свет на причины и лозунги восстания закупов в 1113 г. Были две основные причины выступления сельских «наймитов» против своих господ. Одна связана с изменением социально-экономического положения русского крестьянина-смерда, с его эволюцией на пути от непосредственного производителя, имеющего собственное хозяйство на земельном участке в пределах черного или дворцового землевладения и обязанного уплатой дани государству или (помимо этого) также несением повинностей на дворец, к издольщику или барщиннику, получавшему на кабальных условиях надел частновладельческой земли. Второй причиной является эволюция правового статуса смерда от сословной неполноправности к крепостничеству.

В свете указанных причин восстания закупов 1113 г. становятся ясными и его лозунги, нашедшие отзвук в уставе Мономаха. Борясь за улучшение своего экономического положения, закупы, по-видимому, требовали ограничения произвола землевладельцев (59), уменьшавших по собственному усмотрению размеры крестьянских земельных наделов, по-своему устанавливавших количество и определявших характер труда крестьян за данную им ссуду, а также величину суммы, которую должны вернуть закупы за вычетом того, что погашено их работой «на поли». Особенный интерес в этом отношении представляет ст. 60: «Паки ли прииметь на нем кун, то опять ему воротити куны, что будет принял, а за обиду платити ему 3 гривны продажи». Перед нами полная аналогия уставу Мономаха о «резе», согласно которому сумма процентов не должна превышать величины капитала, отданного в рост. Землевладельцы – «господа» закупов поступали подобно городским ростовщикам: они взыскивали со своих должников-крестьян два «реза в треть куны», т. е. дважды по 50 % с данной ссуды, а «третий рез» крестьянин отрабатывал на барщине. Это вызывало народное возмущение, заставившее правительство запретить подобную практику. Впоследствии, как видно из «Правосудия митрополичьего», закон ее восстановил.

Закупы, выполнявшие барщинные работы, протестовали против тенденций феодалов заставить их материально отвечать за господский инвентарь и рабочий скот (57). В отголосках требований крестьян, сохранившихся на страницах устава Владимира Мономаха, хотя и не вполне отчетливо, но чувствуется их стремление обеспечить условия ведения своего хозяйства («орудия своя дея...») и добиться установления норм эксплуатации в хозяйстве барском («аже ли господин его отслеть на свое орудие»). Это была борьба за лучшие условия экономического развития.

К числу лозунгов движения закупов относится, по-видимому, требование свободы отхода от «господ» для приложения на стороне (может быть, в имениях других феодалов) своего труда в целях получения денег для расплаты по ссуде («...идеть ли искать кун» – ст. 56).

Выдвигая претензии по поводу своего экономического положения, закупы в то же время стремились к изменению и правового статуса. Идеалом для них было, вероятно, положение смерда, которого запрещалось «мучить» без «слова» князя. Поэтому закупы добивались ограничения законом власти над ними «господ», признания права обращаться с жалобами на последних непосредственно к князю или к его судьям («аже... ко князю или к судиям бежить обиды деля своего господина, то... дати ему правду» – ст. 56). Другими словами, речь шла о том, чтобы поставить вотчинный иммунитет под контроль княжеской власти.

Диаметрально противоположные тенденции проявляли «господа» закупов, призвавшие Владимира Мономаха «утолити мятеж и голку в людех». Они отстаивали возможность неограниченно распоряжаться трудом и личностью закупа вплоть до произвольной продажи его в рабство.

Какую же позицию занял Мономах в своем уставе, появившемся в сложной обстановке столкновения классовых сил? Конечно, в основном это была позиция защиты интересов «господ». Последним было предоставлено право эксплуатации сельских «наймитов», получивших «купу», взыскания с них убытков за порчу или утрату по их вине барского инвентаря. Незаконный уход закупа от землевладельца без расплаты с последним устав расценивает как побег, караемый отдачей виновного в рабство. Был подтвержден вотчинный иммунитет феодала.

Но устав, в задачу которого входило добиться прекращения народного движения, не мог не отозваться и на жалобы закупов. Считаться с ними Мономаха, как достаточно дальновидного правителя, заставляло здравое понимание того, что развитие крестьянского хозяйства является условием экономической жизни государства, а для ведения своего хозяйства крестьянин должен обладать минимумом прав, подтвержденных законом. Поэтому-то в уставе Мономаха и имеется ряд статей, предоставляющих известные гарантии закупам в сфере экономической и юридической и несколько ограничивающих произвол «господ».

На Долобском съезде представители господствующего класса серьезно задумались над вопросом о том, как предотвратить разорение государственных и дворцовых смердов, как сохранить их села, пашни, «именье». В 1113 г. тот же вопрос был поднят в отношении частновладельческих закупов. И когда устав Мономаха говорит об «орудье» «ролейного закупа», он развивает тему о смердьей «ролье», затронутую на Долобском съезде.

Сам Владимир Мономах подчеркивал в своем «Поучении», что он якобы «худаго смерда и убогые вдовице не дал... силным обидети»⁸⁴⁴. Это была политика не «смердолюбия»⁸⁴⁵, а обеспечения условий для развития экономики, державшейся на крестьянском труде. Та же политика (только не в отношении смердов, а в отношении закупов) нашла отражение и в уставе Мономаха, перечисляющем случаи «обид», наносимых землевладельцами сельским наймитам, и предоставляющем «наймиту» право обращаться в княжеский суд «обиды деля своего господина» (56). Последняя формула почти совпадает с вышеприведенными словами Мономаха, читающимися в его «Поучении». Мономах как бы хочет рекомендовать землевладельцам свою линию поведения в смердьем вопросе как образец для их взаимоотношений с закупами; в глазах же закупов князь пытается представить себя их защитником от господ.

Наряду с закупами устав Мономаха говорит и о холопах, вероятно, также принимавших участие в восстании 1113 г. О том, что выступления холопов в то время действительно происходили, свидетельствует ст. 65 Пространной Правды (в основе которой лежит ст. 17 Краткой редакции). Речь там идет о холопе, ударившем «свободна мужа» и избегавшем ответственности, скрываясь в «хороме» своего «господина». Закон говорит о мере ответственности как холопа (за оскорбление свободного человека), так и рабовладельца (за укрывательство раба, совершившего преступление). «Господин» подвергается штрафу, холоп – штрафу (который, очевидно, платит его владелец) или телесному наказанию. Устав Мономаха подходит к вопросу исторически, рассказывая, что при Ярославе существовал закон о предании за указанный проступок раба смерти, а Ярославичи заменили эту суровую меру наказания более легкой: «Любо бити и розвязавше, любо ли взяти гривна кун за сором». Здесь, с одной стороны, звучит угроза: вот как было раньше, ведь в случае нужды можно будет вернуться к старине! А с другой стороны, холопам – участникам народного движения как бы объявляется амнистия⁸⁴⁶: устав Мономаха подтверждает постановление Ярославичей об отмене смертной казни за «сором», нанесенный рабом свободному человеку.

Значительный интерес представляет ст. 66 устава Мономаха – «О послушестве». Запрещается, как правило, привлекать в качестве послуха на суд холопа. Исключение делается лишь для боярского тиуна, к послушеству которого суд может прибегнуть (если не будет свидетелей из числа свободных людей). Наконец, особо указывается, что в случае нужды в тяжбах по небольшим искам можно обращаться к показаниям закупа.

В основе этой статьи лежит типичное для феодального общества представление, что несвободные являются людьми неполноправными и их свидетельство не может приниматься во внимание при решении дел, касающихся свободных. Но помимо указанной правовой идеи общего характера, в разбираемом постановлении, вероятно, нашли отражение и реальные факты использования холопами послушества на суде как средства борьбы с «господами». Из последующей юридической практики известно, что, выступая с «доводами» на своих владельцев, холопы стремились таким путем расплатиться с ними за угнетение и добиться освобождения. Запрещая суду верить холопам, устав Мономаха ставил своей задачей прекратить подобные выступления. Из общей холопьей массы выделялись боярские тиуны, обладавшие известными привилегиями по сравнению с рядовой дворней, близкие «господам». Их (и то с оговорками) суд позволял использовать в качестве послухов.

Все сказанное как будто находит подтверждение в тексте одного очень интересного произведения – «Послания» к Владимиру Мономаху митрополита Никифора. Обращаясь к князю, последний пишет: «...Мнить же ми ся, яко не мога сам вся творити очима своима, от служащих орудием твоим и приносящим ти вспоминаниа, то от тех некако приходить ти пакость душевнаа, и отвръсту сущу слуху, тем единем стрела вхдить ти... О сем испытай, княже мой, о том помысли: о изгнаных от тебе, о осуженых от тебе наказанна ради, о презреных: въспомяни о всех, кто на кого изрекл, и кто кого оклеветал, и сам судии рассуди таковые, и яко же от Бога наставляем, и всех помяни, и тако сътвори и отпусти»⁸⁴⁷. В переводе А. С. Орлова приведенный отрывок звучит так: «Кажется мне, что, как сам ты не можешь все видеть своими глазами, то служащие тебе орудием и приносящие тебе на поминание иногда представляют тебе донесения ко вреду души твоей и через отверзстый слух твой входит в тебя стрела... Подумай об этом со вниманием, княже мой, и помысли об изгнанных тобою и осужденных в наказание, о презренных, вспомни обо всех, кто на кого сказал что-нибудь, кто кого оклеветал, сам судья, рассуди таковых, и как от Бога наставляемый, всех помяни и отпусти, да и тебе отпустится, отдай, да и тебе отдастся»⁸⁴⁸.

Митрополит Никифор затронул не новую тему – о поклепе как средстве судебного обвинения. Но старая тема приобретала новое звучание в условиях острых внутриклассовых и классовых столкновений, порожденных социально-политическим кризисом начала XII в. Где искать выход из кризиса: в усилении внешней экспансии (с использованием лично свободных смердов в качестве военной силы) или в развитии вотчинного хозяйства путем дальнейшего закабаления и закрепощения тех же смердов? Мономах стоял за первый путь. У него были по данному вопросу сторонники, но были и противники. С последними, как видно из «Послания» Никифора, он расправлялся, и довольно сурово. И нет ничего невероятного в предположении, что защита князем на суде закупов от «обид» господ была иногда средством борьбы с неугодными ему «господами», а в этой борьбе использовался поклеп со стороны как закупов, так и холопов. Но применение такого средства таило для господствующего класса в целом, интересы которого должен был защищать феодальный суд, и большую опасность, ибо закупы и холопы получали легальные возможности наступления на своих владельцев. Подобную-то опасность и стремился предотвратить устав Мономаха.

Работа над текстом Русской Правды шла не только в Киеве, но и в Новгороде. Здесь, как и в Киеве, работа эта была связана с событиями внутренней общественно-политической борьбы⁸⁴⁹.

XII век является критическим периодом в жизни Новгородской земли. В это именно время в процессе сильных классовых и внутриклассовых боев складываются основные черты ее политического уклада, оформляется, независимость от Киева и вырабатывается облик самостоятельной аристократической республики. Наиболее острый период социально-политических столкновений падает на годы, последовавшие за смертью Владимира Мономаха, которому удавалось сдерживать попытки Новгорода добиться самостоятельности от Киева, именно на княжение в Новгороде Мономахова внука Всеволода Мстиславича (1117 – 1136 гг.).

Еще в 1118 г. в Новгороде назревал заговор, (направленный к отделению от Киева. Недаром Владимир Мономах вызвал в этом году в Киев «вся бояре новгородчкыя», привел их «к честному кресту», часть отпустил обратно («домов»), а остальных подверг заточению, очевидно за то, что они выступали против поддерживающих его представителей новгородской знати: «Разгневася на ты, оже ты грабиле Даньслава и Ноздрьчю, и на сочкаго на Ставра, и заточи я вся»⁸⁵⁰, – глухо отмечает летописец.

В 1125 г., по смерти Владимира Мономаха, киевское княжение занял его сын Мстислав, а в Новгороде, по сообщению летописца, «посадиша на столе» Всеволода Мстиславича⁸⁵¹.

Княжение последнего, как уже говорилось, – наиболее бурный период новгородской общественной жизни, наполненный острыми конфликтами. С одной стороны, часть новгородской знати стремилась к освобождению от опеки киевского правительства и захвату целиком в свои руки нитей политического руководства. С другой стороны, шла классовая борьба городских и сельских низов (смердов) против феодалов, в частности против князя и его приближенных. Только различая эти два момента в новгородском движении второй четверти XII в. и в то же время учитывая их взаимосвязь, можно найти ключ к пониманию местной истории. Если некоторые представители новгородского боярства искали защиты своих позиций у внука Мономаха, то другая часть местных влиятельных верхов в своей тенденции к политическому отделению от Киева стремилась к завоеванию популярности в низах, поддерживая в демагогических целях лозунг о «неблюдении смердов» непопулярным в массах князем Всеволодом Мстиславичем.

В 1126 г. летопись впервые упоминает о посаднике, выбранном на новгородском вече. До этого времени посадники, по-видимому, как правило, назначались киевским князем. «И в то же лето вдаша посадничьство Мирославу Гюрятинницю», – говорит летописец⁸⁵². В следующем году в Новгороде начался голод, скоро принявший катастрофические размеры. По сообщению летописца, люди ели «лист липовыи, кору березову, инии молиць истолъкше мятуче с пелми и с соломою, инии ушь, мох, конину», трупы валялись «по улицам, по торгу, по путем, всюду». Начался массовый разбег населения: «а друзии разидошася по чюжим землям». Голод, доведший до полнейшего истощения бедноту и обостривший социальные антагонизмы, давал лишний толчок политическим переворотам. Недаром под 1128 г. летопись сообщает о смене посадника: «В то же лето вдаша посадничьство Новегороде Завиду Дмитровичю»⁸⁵³. Назревало народное восстание.

В 1132 г., в связи со смертью в Киеве своего отца Мстислава Владимировича, князь Всеволод Мстиславич, в свое время давший обязательство до смерти княжить в Новгородской земле, сделал неудачную попытку занять княжение в Переяславле. Очевидно, его положение в Новгороде стало непрочным в связи с направленным там против него движением. Появление Всеволода в Новгороде (после того, как ему не удалось обосноваться в Переяславле) вызвало здесь и в пригородах «встань велику и в людех». «И приидоша плесковици и ладожане Новугороду и выгониша князя Всеволода из города». Итак, изгнание князя произошло в результате народного восстания, воспользовавшись которым враждебные Всеволоду новгородские бояре добились вынесения вечем соответствующего приговора.

Единомышленникам Всеволода удалось справиться с восставшими и настоять на возвращении князя. Летопись лаконично замечает, что «паки сдумавше, вспятиша и»⁸⁵⁴.

Однако временно подавленная «встань» при первом же толчке поднялась заново. Таким толчком явились предпринятые в 1134 г. князем и господствующими верхами приготовления к войне с Суздалем («почаша молвите о суждальстей войне»). Разговоры о войне сопровождались новыми проявлениями народного недовольства: «убиша муж свои и вергоша с моста». К этому же и ближайшим годам относится сообщение летописи о пожаре Торговой стороны и о смене посадников.

В такой сложной и напряженной социальной обстановке в 1136 г. произошло новое восстание против Всеволода. На вече, состоявшемся и на этот раз с участием ладожан и псковичей, было заново принято решение об изгнании Всеволода Мстиславича («новгородци призваша плесковичи и ладожан и сдумаша, яко сгонити князя своего Всеволода»). Опять народное движение было использовано недовольными Всеволодом боярами для его устранения. Князь был арестован и вместе с женой, детьми и тещей посажен под стражу в Софийский дом («и всадиша и в епископль двор с женою и с детьми и с тещею... и стороже стрежаху в день и нощь 30 муж с оружием»). Через два месяца Всеволод Мстиславич был выпущен из города, а его сын Владимир оставлен в качестве заложника, «донеле же ин князь будеть»⁸⁵⁵. Всеволода обвиняли в том, что он «не блюдет смерд», что вопреки «крестному целованью» он хотел покинуть Новгород и утвердиться в Переяславле («чему хотел еси сести в Переяславли»); в вину ему ставилась военная политика, ибо были недовольны неудачной войной с Суздалем.

Итак, политические противники Всеволода из числа новгородского боярства внешне выступали защитниками смердов. В действительности же дело заключалось в том, чтобы помешать переходу смердов – данников Новгородского государства в число дворцовых княжеских крестьян.

Изгнанный из Новгорода Всеволод Мстиславич нашел приют в Пскове, а в Новгороде его место заступил новый князь Святослав Ольгович, прибывший из Чернигова. Появление последнего не прекратило классовой и внутриклассовой борьбы, а напротив, явилось толчком к новым социальным взрывам. Летопись сообщает, что был сброшен с моста Юрий Мирославич, а приверженцы изгнанного Всеволода устроили покушение на нового князя Святослава («стрелиша князя милостьнице Всеволожи, но жив бысть»). Политический шаг Святослава Ольговича, направленный к закреплению своих позиций в Новгороде, – намерение жениться на новгородке – встретил противодействие со стороны новгородского епископа Нифонта. Последний отказался сам и запретил своим попам венчать князя на том основании, что последнему «не достоить... ея пояти». Венчание князя «своими попы у святого Николы» на Городище носило характер демонстративного протеста⁸⁵⁶.

В Новгороде заново возник боярский заговор, имевший целью возвращение Всеволода Мстиславича. К нему в Псков стали собираться единомышленники, представители местной феодальной знати из Новгорода («бежа Костянтин посадник ко Всеволоду, инех добрых мужь неколико»). С изгнанным князем стали вестись оживленные переговоры, его сторонники стремились подготовить почву для его возвращения в Новгород. Пребывание Всеволода в Пскове должно было носить характер временного политического отступления для сосредоточения сил в делях новой попытки вернуть себе княжение в Новгороде, куда уже было получено тайное приглашение от его союзников («Прииде князь Мьстиславич Всеволод в Плесков, хотя сести в Новегороде опять на столе своем, позван отай новгородчкыми и мужи плесковици приятели его: поиди, княже, тебе хотят опять»)⁸⁵⁷.

Между тем в Новгороде волнения не унимались («и мятежь бысть велик»). Классовые противоречия все более обострялись. Социальные низы выступали противниками Всеволода Мстиславича («не въсхотеша людье Всеволода»). Восставшие массы подвергли разграблению имущество феодалов, бежавших в Псков. «И побегоша друаии к Всеволоду Плескову, и взяша на разграбление домы их, Костянтин, Нежатин, инех много, и еще же ищуще то, кто Всеволоду прияеть боляр, то имаша на них с полторе тысяче гривен, и даша купце крутитися на войну, досягоша и невиноватых». Итак, новгородские низы, «простая чадь» выступают в союзе с купечеством, направленным против феодальной аристократии.

Всеволод Мстиславич умер в Пскове в самый разгар социальной борьбы. События в Новгороде, падающие на княжение Всеволода, существенно повлияли на изменение новгородского политического строя. Постепенно складывается новая государственная форма (боярская республика), вырабатываются условия взаимоотношений князя и веча, согласно которым князь не может свободно приобретать земли на Новгородской территории, самовольно назначать и сменять должностных лиц, отправлять суд и т. д. Приобретавшему все большую независимость от Киева Новгородскому государству нужен был свой судебник.

Представляется весьма вероятным, что в связи с восстанием 1136 г. появился такой судебник, – сложилась (в целом) Краткая редакция Русской Правды⁸⁵⁸. В пользу этого говорит то обстоятельство, что указанный памятник дошел до нас в составе новгородского летописания. Показательно также совпадение правовых норм Русской Правды и текста договора Новгорода с Готским берегом и немецкими городами конца XII в.⁸⁵⁹

Надо думать, что на возникновение Краткой редакции Русской Правды повлияла шедшая в Новгороде в 30-х годах XII в. классовая и политическая борьба. Противники князя Всеволода Мстиславича из числа местного боярства стремились, используя результаты народных выступлений, обеспечить себе полноту политического руководства в Новгороде. При этом они, конечно, ссылались в обоснование своих притязаний на княжеские уставы прошлых времен, возникшие в обстановке городских и сельских восстаний: Древнейшую Правду 1016 г., «Покон вирный» 1026 г., Правду 1036 г. Вполне правомерно допустить, что в 30-х годах XII в. произошла кодификация этих памятников. Так появился законодательный сборник, ставший политическим документом, используемым частью новгородского боярства в борьбе с княжеской властью.

Составным элементом новгородской кодификации 1136 г. явилась Правда Ярославичей. И это не случайно, так как во время восстания 1136 г. особую остроту приобрел вопрос о смердах, которому Правда Ярославичей уделяет большое внимание. В Новгородской земле в середине XII в. удельный вес смердов – государственных крестьян-данников был значительнее, чем в Киевском княжестве. В «Вопрошании» Кирика говорится о смердах, которые «по селом живуть», «ядять веверичину», одеваются «в медведину»⁸⁶⁰. Часть смердов и здесь, как и на юге Руси, по-видимому, перешла из числа государственных в состав дворцовых, княжеских, крестьян. Князья же передавали смердов другим феодалам, прежде всего монастырям. Хорошо известны грамоты князя Мстислава Владимировича с сыном Всеволодом Юрьеву монастырю на село Буйцы «с данию, и с вирами, и с продажами» (1130 г.)⁸⁶¹ и князя Изяслава Мстиславича Пателеймонову монастырю на село Витославиц со смердами (1146 – 1155 гг.)⁸⁶². Таким образом, часть смердов выходила из подвластности Новгородскому государству по вопросам дани и суда и переходила в сферу действия вотчинного иммунитета. Так, в грамоте Изяслава Мстиславича говорится: «А смердам витославлицам не потянути им ни ко князю, ни к епископу, ни в городцкии потуги, ни к смердом, ни в какии потуги, ни иною вивирицою, а потянути им ко святому Пантелемону в монастырь к игумену и к братьи».

Когда представители новгородских правящих верхов обвиняли Всеволода в том, что он «не блюдет смерд», они, конечно, имели в виду, что раздачей в частное владение земель, населенных крестьянами-данниками, князь наносит ущерб Новгородскому государству, допускает «неблюдение» его интересов. Но эти обвинения предъявлялись Всеволоду в обстановке восстания смердов, которые боролись не против отдельных представителей власти, а против феодалов как класса, усилением эксплуатации ущемлявшего крестьянские (а не государственные) интересы. В этой ситуации противникам Всеволода было важно именно его представить в глазах смердов виновником ухудшения их положения. Другими словами, враждебные Всеволоду бояре пытались направить движение антифеодального протеста на путь борьбы за ограничение княжеской власти. Как раз это было нужно новгородским правящим верхам. Лозунг «не блюдет смерд» приобретал, таким образом, другой, уже не политический, а социальный смысл.

Можно думать, что предъявленное Всеволоду Мстиславичу обвинение в «неблюдении смердов» в сочетании с претензиями по поводу его военных неудач преследовало цель дискредитации в глазах населения не только политики данного князя, но и политической программы его деда Владимира Мономаха, мотивировавшего «смердолюбием» проведение военной экспансии. Отсюда становится понятным, почему новгородская кодификация 30-х годов XII в. не использовала в числе своих источников устав Мономаха, дошедший до нас в составе Пространной редакции.

Зато Правда Ярославичей должна была рассматриваться противниками Всеволода как весьма важный документ, на который сначала можно было опереться, выдвинув определенные требования перед князем, а затем, в случае необходимости, направить его против смердов. Восстание крестьян, конечно, весьма беспокоило представителей господствующего класса, хотя они и пытались использовать его по-своему. Особенную политическую актуальность в 1136 г. приобретала ст. 33 Правды Ярославичей, запрещавшая «мучить» смерда «без княжа слова». Враждебное Всеволоду новгородское боярство могло понимать ее в том смысле, что князь, как лицо, облеченное верховной властью, имеет право суда над смердами-данниками, но не смеет уступать его частным землевладельцам – духовным и светским, т. е. не смеет поступать так, как позднее поступил Изяслав с витославицкими смердами.

Ст. 33 находится в непосредственной связи со ст. 42 («Локоном вирным»), согласно которой судебные штрафы должен собирать вирник. Поэтому передачу князьями Мстиславом и Всеволодом Юрьеву монастырю села Буйцы «с данию, и с вирами, и с продажами» их противники имели возможность расценить как акт, шедший вразрез с предшествующим княжеским законодательством.

Ст. 33 позволяла части новгородских боярских верхов представить Всеволода Мстиславича ответственным за «неблюдение» интересов смердов, а вся Правда Ярославичей, содержащая разветвленную шкалу штрафов за различные правонарушения, давала основание применить к смердам репрессии в том случае, если бы их движение вышло из границ, в которых оно было нужно выступавшим против Всеволода боярам для сведения с ним своих счетов.

Переход в XII в. к феодальной раздробленности и перестройка в связи с этим государственных форм сопровождались народными движениями в различных частях Руси. В 1146 – 1147 гг. произошли большие волнения в Киеве⁸⁶³. Правивший там в 1139 – 1146 гг. князь Всеволод Ольгович стремился превратить Киев, являвшийся общегосударственным центром, во владение одной княжеской фамилии (потомков Святослава Ярославича черниговского). Летопись рассказывает, что Всеволод сделал незадолго до смерти, в присутствии других князей, такое политическое завещание: «А се а молвлю, оже мя Бог поиметь, то аз по собе даю брату своему Игореви Киев»⁸⁶⁴. Это была попытка применить к Киеву принцип вотчинного права наследования, принятый на Любечском съезде.

Уже смертельно больной, Всеволод «призва к собе кыяне вси»⁸⁶⁵ (речь, вероятно, идет о правящей феодальной знати и верхушке горожан) и добился от них присяги Игорю.

Однако вокняжение Игоря произошло в очень неспокойной обстановке. Сразу после смерти Всеволода в Киеве начались волнения. Летопись говорит, что Игорь «созва кияне вси на гору на Ярославль двор, и целовавше к нему хрест, и пакы скупишася вси кияне у Туровы божьнице и послаша по Игоря, рекуче: княже, поеди к нам»⁸⁶⁶. Приведенный текст можно понять только таким образом, что Игорь собрал вече, состоявшее в основном из его приверженцев, которые признали его князем, но это вызвало протест со стороны части киевлян, которые по собственной инициативе сошлись на вечевое собрание в другом месте, потребовав, чтобы туда явился и князь.

Весьма убедительно предположение М. Н. Тихомирова, что два веча (на Ярославле дворе и у Туровы божницы) отличались по своему социальному составу: на одном преобладали бояре, на другом – горожане⁸⁶⁷. Игорь очень опасался последних и, отправившись к ним по их зову, принял ряд мер предосторожности. Он прибыл с дружиной, но сам не вступал в переговоры с участниками веча, а поручил это своему брату Святославу. Киевляне стали жаловаться на тиунов покойного Всеволода («складывати вину на тиуна Всеволожа») – Тудора и Ратшу. Один выполнял судебные функции в Киеве, другой – в Вышгороде, и обоих обвиняли в том, что они «погубили» городское население. Киевляне потребовали от Святослава: «Целуй нам хрест и за братом своим, аще кому нам будеть обида, да ты прави».

Дело, очевидно, заключалось не только в злоупотреблениях отдельных тиунов, а главным образом в том, что на данном этапе развития феодального государства сложилась разветвленная система княжеских судебно-административных органов, представлявшая собой аппарат насилия, от которого тяжело приходилось народу. Горожане, по-видимому, требовали реорганизации суда в трех направлениях: 1) предоставления им права устранения неугодных тиунов; 2) приближения княжеского суда к населению; 3) ограничения доходов тиунов.

Святослав принял эти условия и, «ссед с коня», «целова хрест» за себя и за Игоря, дав киевлянам обещание: «Яко не будеть вы насилья никоторого же, а се вы и тивун, а по вашей воли». Затем Святослав «пойма лутшеи муже кияне» и отправился с ними к поджидавшему его Игорю. Это был, надо думать, сепаратный сговор князей со знатью. Игорь побоялся предстать перед всеми собравшимися на вече киевлянами и принес присягу «на вси воли и на братьнии» лишь группе знатных людей. Да и содержание его присяги было значительно у́же того, с чем выступал на вече Святослав. Речь теперь шла лишь о том, чтобы «я (т. е. киевлян) имети в правде и любити»⁸⁶⁸. К этому свел сущность принятых на себя обязательств Святослав, рассказывая Игорю о происходящем на вече, и эти, в общем весьма неопределенные, обязательства подтвердил своей присягой Игорь.

Поведение Игоря, в результате блока с частью боярства отступившего от условий, продиктованных вечем и принятых от его имени Святославом, вызвало народное возмущение. И как только Игорь отправился «на обед», участники вечевого собрания бросились («устремишася») на двор Ратши «и на мечникы», стали «грабить» неугодную им администрацию.

Летописный контекст не очень четок, и слова «они же устремишася» с точки зрения структуры текста могут быть отнесены в одинаковой мере как к словам «вси кияне», так и к выражению «лутшеи муже кияне». Но и логика летописного рассказа, и его социальная направленность позволяют думать, что против тиунов и мечников выступило торгово-ремесленное городское население, хотя это выступление и могло найти поддержку бояр – противников Игоря Ольговича. Последнему с трудом удалось подавить движение горожан («и одва утиши») при помощи князя Святослава с дружиною.

Правление Игоря в Киеве было недолговременным. Он «не угоден бысть кияном». Его непопулярностью в среде горожан воспользовались тысяцкий Глеб и боярин Иван Войтишич – сторонники князя Изяслава Мстиславича, внука Владимира Мономаха. В это время среди противников Игоря получил распространение лозунг: «не хоцем быти аки в задничи» у Ольговичей. Это лозунг горожан, не желающих подчиняться вотчинному праву. По словам летописи, Глеб и Иван Войтишич «свещаста свет зол с кияны на князя своего» (т. е., очевидно, провели через вече решение об изгнании Игоря) и завели сношения с Изяславом, призывая его к военному походу на Киев и обещая, что городское ополчение перейдет на его сторону («поиди, княже, свещали ти ся есмь, рекуще с кияны, хочем поринути стяг, побегнути с полком своим в Киев»)⁸⁶⁹. Во время наступления Изяслава на Игоря «многое множьство» «киян» перешло на сторону первого. Изяслав стал киевским князем, а Игорь и Святослав бежали. Через некоторое время Игорь был найден в болотах и посажен в монастырскую тюрьму («поруб»), сначала в Киеве, затем в Пере-яславле⁸⁷⁰. Смена правительства в Киеве сопровождалась новыми взрывами социальной борьбы. По словам летописи, «и разграбиша кияне с Изяславом дружины Игоревы, и Всеволоже, и села, и скоты, взяша именья много в домех и в монастырех». Было бы неправильно на основании приведенного летописного текста делать вывод, что киевские горожане выступали в союзе с Изяславом против дружинников Всеволода и Игоря. Летописец в одной фразе дает описания явлений разного порядка: военного погрома, учиненного Изяславом, расправлявшимся со своими соперниками, и народного антифеодального выступления в городе и в деревне, направленного против духовных и светских феодалов.

В 1147 г. князь Игорь Ольгович был убит. Обстоятельства его убийства очень сложны, и восстановить их по летописному рассказу не так легко. Судя по летописи, Игорь «разболелся в порубе» и обратился к Изяславу с просьбой освободить его из заключения и позволить постричься в монахи. Получив разрешение, Игорь принял пострижение в киевском Федоровском монастыре.

Скоро князь-монах оказался в центре напряженной политической борьбы. Ведя военные действия против черниговских Ольговичей и нуждаясь в пополнении своих ратных сил, Изяслав Мстиславич прислал в Киев предписание своему брату Владимиру, митрополиту Клименту и тысяцкому Лазарю созвать «киян» на вече, на двор Софийского собора, где перед ними должен был выступить с речью княжеский посол. На вече собралось большое число киевлян. В Лаврентьевской летописи читаем: «и придоша кыян много множество народа»⁸⁷¹; в Ипатьевской сказано: «кияном же веим съшедшимся от мала и до велика к святей Софьи на двор, въставшем же им на вечи...»⁸⁷² Посол бросил от имени Изяслава клич к присутствующим о выступлении в поход: «Поидите по мне к Чернигову на Олговичи, доспевайте от мала и до велика, кто имееть конь, кто ли не имееть коня, а и в лодьи, ти бо суть не мене одиного хотели убити, но и вас искоренити»⁸⁷³.

Как понять этот летописный текст, воспроизводящий речь посла? Что хотел он сказать, обвиняя Ольговичей в намерении «искоренить» киевлян? Ведь нельзя же думать, что речь шла об уничтожении всего киевского населения. Вероятно, имелось в виду другое – «искоренение» вечевых порядков в связи с тенденцией Ольговичей превратить Киев в свою наследственную вотчину.

Призыв посла встретил отклик тех, кто был на вече. «Кияне же рекоша: ...идем по тобе и с детми, ако же хощеши»⁸⁷⁴. Но тут выступил «един человек», заявивший, что из предосторожности следует до похода убить Игоря, а то сторонники князя смогут освободить его из монастыря, подобно тому как в 1068 г. был освобожден из темницы и возведен на княжение Всеслав полоцкий. «...По князи своем ради идем, – говорил неизвестный летописцу по имени участник веча, – но первое о сем промыслимы, ако же и преже створиша при Изяславе Ярославиче высекше Всеслава ис поруба злии они и поставиша князя собе, и много зла бысть про то граду нашему, а се Игорь ворог нашего князя и наш не в порубе, но в святомь Федоре, а убивше того, к Чернигову пойдем по своем князи, кончаимы же ся с ними»⁸⁷⁵.

Интересы какой общественной группы выражал безымянный вечевой оратор? Об этом можно судить прежде всего по его словам, что в 1068 г., при князе Изяславе Ярославиче, в Киеве действовали «злии человеци». Раз он так именует восставших горожан, значит сам он – представитель класса феодалов и скорее всего – сторонник князя Изяслава Мстиславича. Надо думать, что перед нами агент правящих в Киеве князей Мономаховичей, желавших руками горожан расправиться с опасным для них и весьма непопулярным в городской среде Ольговичем. Побуждая киевлян на расправу с Игорем, выступавший на вече «человек» как бы давал им гарантию, что в дальнейшем будут действовать нормы вечевого права, князья станут соблюдать свои докончания с городом («кончаимы же ся с ними»).

Речь «единого человека» подействовала на киевлян. «То же слышавше народи, оттоле поидоша на Игоря в святый Федор». Движение народа приняло, по-видимому, столь бурный характер, что испугало представителей правящей знати, от которых и исходила инициатива убийства Игоря. Брат (Изяслава Владимир, митрополит, тысяцкие теперь уже пытались удержать киевлян от их намерения, но те «кликнуша и поидоша убивать Игоря». Необходимость расправы с последним мотивировалась следующим образом: «Мы ведаем, оже не кончати добромь с тем племенем ни вам, ни нам». Таким образом, речь шла не только об убийстве Игоря, но и об уничтожении той социально-политической системы, которую хотели установить князья Ольговичи (распространение на Киев принципов вотчинного права).

Картина народного восстания нарисована летописцами очень ярко. «Народи идяху по мосту», а князь Владимир ехал на коне, очевидно желая все время быть в курсе событий. Игоря захватили и вывели из монастыря. Владимир хотел укрыть его во дворе своей матери, но толпа взломала ворота, и Игорь стал жертвой народного гнева. Детали его убийства изображены по-разному в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях. Труп князя «волокоша за нозе», затем положили «на кола» (на телегу), привезли на Подол, «на торговище» и здесь подвергли бесчестью («повергоша поруганью»)⁸⁷⁶. Это была позорная казнь.

Можно ли связать с киевскими событиями 40-х годов XII в. какие-либо постановления Пространной редакции Русской Правды? Для ответа на этот вопрос надо, очевидно, подвергнуть текстологическому анализу те разделы памятника, которые следуют за уставом Владимира Мономаха. Выделяется несколько комплексов статей: 1) статьи 67 – 73, 75 – 85 (текст которых в значительной мере посвящен правонарушениям, совершающимся в феодальной вотчине, и в основу которых положен ряд положений Краткой Правды)⁸⁷⁷; 2) статьи 74, 86 – 89, 96, 97, 107, 109 (главным образ «наклады», «уставы», «уроки» – постановления, определяющие размеры пошлин, которые могут взимать лица, выполняющие судебно-административные обязанности); 3) статьи 90 – 95, 98 – 106 (устав о наследстве); 4) статьи 110 – 121 (устав о холопстве). Все это, по-видимому, в прошлом самостоятельные памятники.

Первый из названных памятников (статьи 67 – 73, 75 – 85), как уже указывалось, представляет собой переработку ряда положений Краткой редакции Русской Правды с дополнением новых норм. В основном это тот комплекс статей Краткой редакции (32, 34 – 37, 39), который выше был нами определен как домениальный устав князя Святослава 1072 г., не вошедший в правовой кодекс 1097 г., утвержденный на княжеском съезде в Любече из-за отрицательного отношения к съезду, занятого сыном Святослава – князем Олегом. В составе Пространной редакции Русской Правды мы встречаем устав Святослава в качестве источника текста, следующего за уставом Владимира Мономаха. Естественнее всего относить составление этого текста (статьи 67 – 73, 75 – 85) к правлению в Киеве внука Святослава и сына Олега – князя Всеволода Ольговича черниговского (1139 – 1146 гг.).

У черниговских Ольговичей были большие земельные владения, и издание для них специального положения, посвященного охране княжеского имущества, борьбе с теми, кто покушается на феодальную собственность, было для князей-вотчинников делом весьма актуальным. Ипатьевская летопись дает Подробное описание «сельца» Игоря Ольговича – того самого, который так печально закончил свою жизнь. Он устроил в своем селе «двор добре, бе же ту готовизни (т. е. всяких запасов) много в бретьяничах (кладовых), и в погребе вина и медове, и что тяжкого товара всякого до железа и до меди...» Имущество было настолько значительно, что военные противники Ольговичей князья Давыдовичи «не тягли бяхуть от множества того всего вывозити». Они «повелеста имати на возы собе и воем» награбленные запасы, а потом приказали зажечь двор, церковь и гумно, где имелось 500 стогов⁸⁷⁸.

Не менее богаты были имения князя Святослава Ольговича, брата Всеволода и Игоря. В его дворе в Путивле летописец отмечает «и скотьнице бретьянице и товар, иже бе немочно двигнути». В погребах хранилось 500 берковцев меда и 80 корчаг вина. Противники Святослава, завладев Путивлем, захватили 700 человек челяди⁸⁷⁹.

При описании одной феодальной войны летопись называет 3000 «кобыл стадных» и 1000 коней, принадлежавших Игорю и Святославу Ольговичам⁸⁸⁰.

Устав Всеволода Ольговича, очевидно, должен был обеспечить охрану правопорядка прежде всего в селах, принадлежавших черниговским князьям и их дружинникам. Но, конечно, этот устав имел и более широкое действие, регулируя социальные взаимоотношения в имениях феодальных собственников разных категорий. Поэтому, если Краткая Правда говорила о наказании за уничтожение или повреждение княжеской борти (32), то Пространная (устав Всеволода) при переработке соответствующей статьи своего источника поставила вопрос о борти вообще, а не только о принадлежащей князю (75).

Статьи 71 – 73 касаются нарушения знаков собственности: уничтожения «знамен» на бортных деревьях, смещения границ между бортными, пашенными или дворовыми участками, вырубки деревьев (дубов), имеющих клейма, свидетельствующие о принадлежности определенным лицам, или лишенных клейм, но определяющих межи разных владений. Все указанные преступления караются довольно значительным, 12-гривенным штрафом. По Краткой Правде эта сумма бралась за перепашку межи или уничтожение межевого знака на дереве; за порчу же борти взыскивались 3 гривны. Возрастание размеров штрафов – показатель роста социальных конфликтов, вызывающего усиление карательной политики власти.

Пространная редакция по сравнению с Краткой Правдой более дифференцированно подходит к разновидностям феодальной собственности, различая межи «бортную», «ролейную», «дворную». Это отражает дальнейший процесс развития феодальных отношений.

Статьи 69, 75, 76, 79 – 82 посвящены вопросу о хищениях. Речь идет о краже бобра (из чужого угодья), пчел (из бортного улья), лодьи и других судов, ястреба или сокола (из перевеса), голубя, курицы, утки, гуся, лебедя, журавля, сена, дров. По сравнению с Краткой Правдой упоминается новый объект воровства – бобр. Напротив, пропало указание на кражу охотничьего пса. Пространная Правда различает (чего не делала Краткая редакция) отдельные разновидности судов (лодья морская, лодья набойная, челн, струг), устанавливая за них разные штрафы. Более детально, чем в Краткой Правде, рассматриваются разновидности кражи: один случай – это когда «пчелы не лажены» (т. е. не подготовлены для зимовки) и грабитель похищает и кормовой и товарный мед; другой случай – когда из улья, уже готового к зимовке, вор берет лишь кормовой мед⁸⁸¹. Все это свидетельство и развития феодального производства и хозяйства, и роста социальных противоречий в деревне, толкающего представителей господствующего класса на разработку новых правовых норм, охраняющих их экономические позиции.

В ряде случаев в Пространной редакции возросли (по сравнению с Краткой) размеры «продажи» за кражу птицы. Если по Краткой Правде за хищение ястреба или сокола взыскивались 3 гривны, а домашней птицы – 60 резан, то Пространная говорит о трехгривенной продаже и в том и в другом случаях.

Пространная Правда содержит новые (по сравнению с Краткой редакцией) постановления об «уроках», которые вор должен платить (наряду со штрафом в княжескую казну) владельцу похищенного имущества. Более высокими стали «уроки» за украденную лодью (они варьируются в зависимости от качества последней). Вновь введены «уроки» за похищенный мед (5 или 10 кун), сено, дрова (по 2 ногаты за воз); в Краткой Правде эти данные отсутствуют.

Две статьи (75 и 80) устанавливают ответственность за порчу бортного дерева («аже борть подътнеть») или охотничьих орудий («аже кто подотнеть вервь в перевесе»). Вероятно, подразумеваются случаи, связанные с попытками хищения пчел или птицы из силков. Но возможно, что речь идет о намеренных повреждениях борти или перевеса в целях нанесения материального ущерба их собственнику. Если принять последнюю версию, то из этого вытекает вывод, что Русская Правда имеет в виду акты социальной борьбы феодально зависимых людей против своих господ или смердов-данников против феодалов, наступающих на их земли.

Источником ст. 75 («А се о борти») является ст. 32 Краткой Правды. Нововведением Пространной редакции было постановление о взыскании с виновных не только трехгривенной продажи, но и полугривенного «урока» «за дерево». Пространная редакция упустила указание Краткой на поджог борти. Очевидно, этот акт теперь стал караться уже не трехгривенной продажей, а более суровым наказанием.

Ст. 80 (о повреждении верви в перевесе) в Краткой Правде отсутствовала и представляет собой новую правовую норму, устанавливающую за указанное преступление три гривны продажи (как и за порчу борти) и платеж в возмещение убытков собственнику силка в размере одной гривны.

О новых видах преступлений, неизвестных Краткой Правде, говорят статьи 83 и 84. Во-первых, это поджог гумна или двора, караемый «потоком и разграблением», т. е. конфискацией имущества виновного (с возмещением из его стоимости ущерба, понесенного собственником того, что сгорело) и изгнанием (или заточением) преступника. Во-вторых, в названном тексте речь идет о злостном уничтожении скота («аще кто пакощами конь порежет или скотину»). Виновный в этом преступлении должен внести 12 гривен продажи, а также уплатить «урок» тому, у кого он загубил скот. Статьи 83 и 84 свидетельствуют об обострении классовой борьбы, принимавшей различные формы. Очевидно, довольно частыми явлениями стали поджоги феодально зависимыми людьми имений землевладельцев и дворовладельцев, случаи истребления принадлежавших им лошадей и рогатой «скотины». Власть реагировала на это усилением репрессий. Расширялась сфера применения такой меры воздействия на нарушителей феодального права, как «поток и разграбление». Увеличивались размеры «продаж». Так, штраф за намеренное уничтожение скота был установлен в сумме, в четыре раза превышающей штраф за его кражу (45).

В статьях 80 – 82, 84 собственник перевеса, птицы, сена, дров, гумна, двора, скота именуется термином «господин»; лицо, покушающееся на чужую собственность, обозначается неопределенным термином «кто». И. И. Смирнов не без основания предполагает, что под «господином» подразумевается феодал-вотчинник⁸⁸². Правонарушитель же, не имеющий социального обозначения, – это лицо, находящееся в феодальной зависимости от «господина», входящее в состав его «челяди». Термин «челядин» претерпел к этому времени определенную эволюцию. Будучи вначале синонимом слова «раб», он с развитием феодальных отношений стал применяться к более широкому кругу зависимых от землевладельца людей. Правда, закон различал отдельные категории «челяди»: например, «челядинов полных» или «дерноватых», т. е. обельных холопов, и «челядинов-наймитов», т. е. закупов. Но «челядью» в широком смысле, повторяю, источники стали называть все подвластное вотчиннику сельское население («...вда княгини 5 сел и с челядью»..., «...ехаша на село... и поемше дорогу от села, оже челядь бежала к лесу»...)⁸⁸³ Много челяди, как указывалось выше, было у князей Ольговичей, один из которых – Всеволод, – в бытность киевским князем, издал устав.

В данном уставе встречается и термин смерд. Он употребляется один раз в ст. 78: «Аже смерд мучить смерда без княжа слова, то три гривны продаже, а за муку гривна кун». В ст. 33 Краткой редакции, послужившей источником данного постановления, текст был несколько иной: «Или смерд умучать, а без княжа слова, за обиду 3 гривны». Разница между Краткой и Пространной Правдами заключается не только в том, что в последней платеж «за обиду» заменен штрафом в княжескую казну – «продажей». Разница эта значительно глубже. В Краткой редакции речь шла о запрете «мучить» (т. е. пытать на суде) смердов без «слова» князя представителем общегосударственной власти, ибо имелись в виду смерды дворцовые, находившиеся в сфере действия вотчинной княжеской юрисдикции. Пространная редакция, запрещая «мучить» смерда смерду же, выдвинула задачу борьбы с народным общинным судом на землях, населенных государственными крестьянами, обложенными данью⁸⁸⁴. Это был шаг на пути дальнейшего подчинения органам княжеского суда смердов-данников. Указанной цели должно было служить и введение специального денежного «урока» в пользу смерда, подвергнутого «муке». Власть тем самым хотела заставить самих смердов жаловаться на решения общинного суда.

Отличны и вторые части ст. 33 Краткой редакции («а в огнищанине, и в тивунице, и в мечници 12 гривне») и ст. 78 Пространной («аже огнищанина мучить, то 12 гривен продаже, а за муку гривна»). В Краткой Правде речь шла о конфликтах, разыгрывавшихся между смердами и представителями княжеской администрации в пределах дворцового землевладения. В Пространной – имеются в виду случаи, когда смерды-данники пытаются подчинить общинной юрисдикции феодалов, завладевших землями, верховным собственником которых было государство. Поэтому Пространная редакция не упоминает ни тиуна, ни мечника, а говорит лишь о «муке» огнищанина, т. е. феодала.

Особое внимание устав Всеволода Ольговича уделяет вопросу об обязанности крестьянской общины-верви принимать участие в розысках нарушителя прав феодальной собственности. Этому вопросу посвящены статьи 70 и 77. В ст. 70 (восходящей, как указывалось, еще к уставу Ольги) говорится, что вервь должна найти человека, уничтожившего знаки собственности на землю или орудия ловли, в противном случае с нее взыскивается продажа. Вероятно, имеются в виду верви на государственных землях, на которые наступали и которые захватывали феодалы-вотчинники. Это видно из ст. 77, служащей непосредственным продолжением ст. 70 и трактующей о привлечении к ответственности за воровство жителей верви, к которой ведет след «татя». Чтобы освободиться от платежа штрафа, члены общины должны отвести от себя этот след, т. е., идя по нему, показать, что он не кончается на их территории, и, значит, «тать» здесь не проживает. Если общинникам удастся доказать, что след от верви идет дальше к какому-либо селу (т. е., очевидно, поселению на вотчинной земле) или «товару» (т. е. торговому обозу), или же теряется на большой дороге или на пустыре, причем поблизости нет ни села, ни людей, то обвинение с них снимается. Если же члены верви не смогут отвести след или откажутся заниматься указанной процедурой, или же, наконец, окажут сопротивление органам суда, то с них взыскивается продажа и стоимость похищенного.

Выдвигается требование «след гнати с чюжими людми а с послуси». Привлечение «чужих послухов», т. е. свидетелей со стороны, – это, очевидно, форма контроля над действиями крестьян определенной верви, предпринимаемыми для укрытия своего сочлена, совершившего «татьбу».

Ст. 77 представляет попытку феодального законодательства расширить ответственность верви за преступления, совершаемые крестьянами-общинниками. Раньше вервь отвечала за убийство на ее территории феодалов (статьи 3 – 8), теперь закон привлекает общину к ответу и за нарушение ее членами прав феодальной собственности.

Устав Всеволода Ольговича рисует сложную картину социальных взаимоотношений в феодальной деревне. Он регулирует правопорядок внутри вотчинных сел, населенных зависимой от феодалов челядью, и в то же время защищает вотчинников от попыток затронуть их интересы со стороны лично свободных крестьян, живущих на государственных-землях.

Очень большой интерес представляет ст. 85. Она говорит, что все дела («тяже»), о которых идет речь в уставе Всеволода (мы их подробно рассматривали выше), надо решать, руководствуясь показаниями свободных людей. Если же в качестве послуха выступит холоп, то его нельзя приводить к присяге, но истец может возбудить иск против того, кого он обвиняет, заявив: «Я привлекаю тебя к ответственности по его (холопа) заявлению, но это я тебя привлекаю, а не холоп». Затем обвиняемый приводится к испытанию железом и если не выдерживает испытания, то подвергается штрафу в сумме, предусмотренной законом; если же выдерживает, то истец уплачивает ему гривну «за муку». Значит, вотчинник-господин может пользоваться показаниями своих холопов для того, чтобы предавать суду как своих, так и государственных крестьян. Это явное отступление от законодательства Владимира Мономаха, согласно которому «послушьство на холопа не складають» (65). Можно догадываться, чем это отступление вызвано. Ст. 66 входит в комплекс правовых норм, посвященных выступлениям закупов и холопов против господ. Выступления эти принимали разные формы, в том числе и легальную – обращение в суд. И закон хочет обеспечить господина от подобных действий со стороны зависимых от него людей. В уставе Всеволода Ольговича речь идет о другом – о возможности для феодала при посредстве своего холопа обвинить по суду крестьян, которых он подозревает в враждебных ему действиях. Закон и здесь идет феодалу навстречу, определяя легальную форму использования холопьих «речей» без нарушения общих принципов: «послушьства на холопа не складають» и «ты тяже все судять послухи свободными».

В литературе уже не раз отмечалось, что статьи 90 – 95, 98 – 106 представляют собой самостоятельный устав, посвященный наследственному праву. Указывалось также, что некоторые положения этого устава восходят к отдаленным временам, как показывают договоры Руси с Византией, еще к X в. Однако в том виде, в каком устав сохранился в тексте Пространной редакции, он рисует уже довольно развитые отношения собственности и отражает разработанную систему правовых норм, относящихся к вопросам наследования и опеки.

Объектами наследования являются дом (90, 92, 95, 99), двор (100, 102, 103), товар (99), добыток (99, 101), скот (99), челядь (99). Переходящие по наследству виды имущества обозначаются общим термином «задниця» (90, 91, 93, 95, 98, 99, 104). Среди них прямо не назван основной вид феодальной собственности – земля. Это можно объяснить трояко. Во-первых, можно допустить, что устав относится к тому времени, когда еще не сложилась феодальная собственность на землю. Но подобное предположение мало вероятно, ибо памятник начинается противопоставлением «задници» смердьей (т. е. крестьянской) «боярьстей и дружинней». Во-вторых, возможно предположить, что Русская Правда имеет в виду вопросы наследования в среде горожан. На такую мысль как будто наводит ст. 99, где речь идет о купеческих и ростовщических операциях опекуна малолетних детей с «товаром» их умершего отца. Но с другой стороны, статьи, посвященные «заднице» смерда и боярина, уводят нас в деревню.

Самое вероятное, что термин «дом» обозначает хозяйство, причем в это понятие включается не только движимое, но и недвижимое имущество, а двор – это хозяйственный центр. Так, выше приводилось описание дворов черниговских князей с «готовизной» и «товаром» в «бретьяничах» и «скотьницах», со скотом и челядью. Такой же «дом» и такой же «двор» выступают и в ст. 99 Русской Правды: опекун умершего человека получает «на руце» его «детей малих» «с добыткомь и с домомь», а когда они подрастут, должен возвратить им «истый товар», скот и челядь с «приплодом».

Картина княжеского хозяйства, нарисованная в Ипатьевской летописи, дополняется данными статей предполагаемого нами устава Всеволода Ольговича, в котором содержатся сведения о «ролье» (пашне), гумне, конях, скоте, сене, бортях, охотничьих перевесах и т. д., т. е. имеется материал о различных отраслях феодального сельского земледельческого и промыслового хозяйства. Устав о наследстве помещен в Пространной редакции Правды как раз после названных статей, и по контексту допустимо думать, что понятие «задниця» могло включать в себя указанные хозяйственные объекты.

Весьма вероятно, что и составлен устав о наследстве был около того же времени, что и устав Всеволода Ольговича. После смерти последнего и вокняжения его брата Игоря среди киевлян стала распространенной формула протеста – «не хоцем быти аки в задничи» у Ольговичей. Здесь интересно не только то, что летопись употребляет термин «задниця», аналогичный Русской Правде. Важно, что киевляне говорят о сложившихся нормах наследственного права, возражая против распространения их на порядок занятия киевского великокняжеского стола. Может быть, устав о наследстве и был оформлен после того, как черниговских князей Всеволода и Игоря – поборников применения к Киеву вотчинных прав – сменил в качестве верховного правителя потомок Мономаха Изяслав Мстиславич. Выше нам приходилось уже наблюдать наличие связи поднимаемых в Русской Правде вопросов гражданского и уголовного права с проблемами большой государственной политики. Так эволюция права кровной мести (ее ограничение, а затем отмена) была связана с изменением государственного строя, находила отражение в системе междукняжеских отношений. Весьма правдоподобным является предположение, что и издание закона о «заднице» было вызвано не только развитием феодальной собственности, но и изменением политической надстройки в период перехода общества к феодальной раздробленности.

Из Русской Правды можно заключить, что завещатель был собственником ряда дворов, т. е. большого хозяйственного комплекса. «Отень двор», т. е. двор, в котором жил сам завещатель, перед смертью, по закону отходил к его младшему сыну (100), но у других сыновей были свои дворы, очевидно, выделенные им отцом еще при жизни: «мати... у кого будеть на дворе была и кто ю кормил...» (103).

Русская Правда различает два порядка наследования: по завещанию («ряду») и по закону (92). Не совсем ясно, имеется ли в виду под «рядом» устное волеизъявление завещателя или его письменная духовная грамота. Судя по выражению ст. 103 относительно матери, не успевшей сделать предсмертного распоряжения о передаче детям принадлежащего ей имущества, «без языка ли умреть...», завещание могло быть и устным. Но делать его, хотя бы в словесной форме, следовало в присутствии свидетелей. На такой вывод дают право статьи 99 и 105, в которых говорится, что опекун или отчим принимают имущество опекаемых или пасынков по «ряду», «перед людьми» и что отчим, растративший принадлежащее пасынкам, должен возместить все это, если «вылезут людье» и подтвердят факт растраты.

Нормой закона являлся раздел имущества умершего между всеми детьми мужского пола с выделением определенной части отцовского наследства на помин души покойного (92). Вдова не участвовала в разделе наследства скончавшегося мужа, но если тот ничего не дал ей при жизни, то ей следовала та доля имущества, которая оставалась за ней до смерти, при условии, что она не выходила вторично замуж. «Материю часть» (без указания ее нормы) Русская Правда противопоставляет «заднице». Это условное владение, которым вдова пользуется пожизненно и которое после ее смерти возвращается детям (94, 103). Кроме того, Русская Правда указывает, что муж мог подарить жене еще какое-то имущество при жизни («а что на ню мужь възложить...»). Это ее собственность («тому же есть госпожа»). Защищая женщину-вдову от детей, которые захотят выгнать ее из двора, закон подчеркивает, что она может вопреки их «воле» «седети» с тем, «что ей дал муж», или «свою часть вземше». Другими словами, обеспечением вдове служит или то, что получено в собственность от мужа, или то, чем она владеет по закону (102).

Дочери закон также не разрешал претендовать на «задницю» отца при наличии наследников мужского пола, но братья обязаны были обеспечить ее приданым при выходе замуж (94). Так возникала третья разновидность имущества женщины. Подобная сложная структура видов собственности и владения и их наследования свидетельствует о сравнительно развитом правосознании.

Те же выводы можно сделать и на основе статей, касающихся прав женщины на предсмертное распоряжение различными видами своего имущества. «Часть», полученную по смерти мужа, жена должна отдать детям, она может лишь выбрать – кому именно: «...кому мати дасть, тому же взяти; дасть ли всем, а вси розделять». При отсутствии распоряжения со стороны матери ее «часть» переходит к тому сыну, «у кого будет на дворе была и кто ю кормил...» (103). «Свое», т. е. то, что получено ею в собственность (в качестве приданого или дарения), женщина-вдова вправе передать по своему усмотрению любому из сыновей как от первого, так и от второго мужа (если она была дважды замужем), а если она недовольна отношением к ней сыновей, то дочери: «аче и вси сынове еи будуть лиси, а дчери можеть дати, кто ю кормить» (106).

Из текста Русской Правды напрашивается вывод, что «материя часть» и «свое» имущество женщины-вдовы – это в основном недвижимость, ибо после смерти собственницы и то, и другое переходит от вдовы нетронутым к ее детям.

Развитое представление о правах частной собственности отразилось в статьях, посвященных имущественным взаимоотношениям отчима и пасынков. В ст. 104 сформулирован общий принцип наследования: сыновья имеют право на отцовское имущество, поэтому дети «одиное матери» от двух браков могут претендовать каждый на «задницю» своего отца. Ст. 105, развивая указанный тезис, говорит, что если отчим растратит что-либо из отцовского наследства своего пасынка, то после смерти лица, совершившего растрату, его сын должен возместить своему брату по матери понесенные убытки.

Специально разбирает Русская Правда и вопрос об имущественных правах сыновей одного отца от разных браков. Дети от первого брака получают то, что принадлежало их покойной матери, хотя бы их отец и передал ее имущество второй своей жене (94).

Развернутое положение содержит Русская Правда по вопросу об опеке над малолетними детьми, у которых умер отец, а мать вышла вторично замуж (99). В этом случае назначается опекун. Им может быть отчим или кто-либо из близких родственников («малых ближих») сирот. По совершеннолетии последних опекун должен вернуть им в неприкосновенности («лицем») отцовскую «задницю», а если что-либо растратил («ростерял»), то уплатить за это. Если опекун пустил в оборот капитал опекаемых детей, то полученная прибыль (торговая или ростовщическая) идет ему в вознаграждение за то, что он «кормил и печаловался ими».

Русская Правда специально подчеркивает ответственность вдовы-матери за имущество детей и ее обязанность в случае вторичного выхода замуж вернуть им тот «добыток», который она «ростеряеть» (10).

Все вышеизложенное свидетельствует о том, что правовые основы феодальной собственности получили развернутое обоснование в уставе о наследстве⁸⁸⁵.

В социальном плане особый интерес представляют статьи 90 и 91, говорящие о разной судьбе «задници», с одной стороны, боярина или дружинника, с другой – смерда, если у них нет сыновей. Имущество боярина или дружинника в таком случае переходит к их дочерям, имущество смерда – к князю, а его дочерям, если они не вышли замуж, выделяется лишь какая-то доля («часть»), замужние же дочери не получают ничего⁸⁸⁶. Трудно сказать, какой смерд имеется в виду: государственный⁸⁸⁷ или дворцовый. В первую очередь, конечно, дворцовый, т. е. зависимый непосредственно от князя вотчинника, но если считать (а это весьма вероятно), что статья о смердьей «заднице» составлена одновременно со статьей о «муке» смерда, то придется допустить, что она относится и к крестьянам, жившим на государственных землях.

Для характеристики социальной сущности законодательства о наследстве показательна и ст. 98, лишающая «задници» «робьих детей», т. е. сыновей завещателя от рабыни, но в то же время гарантирующая им вместе с матерью отпуск на свободу после смерти отца.

В период феодальной раздробленности Русская Правда явилась основой дальнейшей эволюции права в самостоятельных княжествах, возникших в результате расчленения Русского государства. Последующая история Русской Правды была тесно связана с развитием отдельных русских земель, с развертывавшейся в них классовой и политической борьбой.

В 1174 – 1175 гг. произошло большое народное восстание во Владимиро-Суздальской земле, поводом к которому послужило убийство Андрея Боголюбского. Этот акт, организованный боярами, дал толчок движению горожан и крестьян. По словам Ипатьевской летописи, «горожане же боголюбьци розграбиша дом княжь, и делатели, иже бяху пришли к делу, золото и серебро, порты и наволокы, имение, ему же не бе числа, и много зла створися в волости его, посадников и тивунов домы пограбиша, а самех и деские его и мечникы избиша, а домы их пограбиша...»⁸⁸⁸. Таким образом, основным участником восстания было городское население, прежде всего ремесленники. Лаврентьевская летопись указывает, что в разгроме княжеского двора приняли участие и дворяне⁸⁸⁹. Поднялись также окрестные сельские жители. Кроме данных о волнениях в волости, об этом свидетельствует упоминание в Ипатьевском своде «грабителей», которые «и ись сел приходяче грабяху». Возмущение народа было очень сильно: «и разиидошася и вьлегоша грабить – страшно зрети»⁸⁹⁰, говорит Ипатьевская летопись. По Новгородской I летописи «и велик мятеж бысть в земли той и велика беда, и много паде голов, яко и числа нету»...⁸⁹¹

Движение было направлено против княжеского судебно-административного аппарата в лице посадников, тиунов, мечников, детских. Восставшие их избивали, а их имущество захватывали и, очевидно, делили между собой. Ясно, что обострение классовой борьбы было вызвано усилением фискально-административного гнета, связанным с созданием разветвленной системы органов управления и суда. Понимая, насколько тяжело приходилось народу от этой системы и в то же время желая подчеркнуть, что она необходима для охраны правопорядка, летописцы приводят афоризм: «Иде же закон, ту и обид много»⁸⁹². Основным законом феодального общества была Русская Правда, которая, представляя собой сборник правовых норм, карающих за «обиды», сама становилась источником «обид» для населения.

В неспокойной обстановке, когда социальные противоречия вылились наружу, решался вопрос о занятии княжеского стола. По летописному рассказу, как только стало известно о гибели Андрея Боголюбского, «ростовци, и сужьдалци, и переяславци, и вся дружина от мала и до велика съехашася к Володимерю»⁸⁹³. Трудно сказать, что это было за собрание: феодальный ли съезд или широкое вечевое совещание с представителями ряда городов Северо-Восточной Руси. Но как видно из дальнейшего летописного повествования, господствующее положение на совещании заняла феодальная верхушка, и когда князьями были выбраны племянники Андрея – Мстислав и Ярополок Ростиславичи, – во Владимиро-Суздальской земле установился режим боярской диктатуры: «а сама князя молода бяста слушая боляр»⁸⁹⁴.

Бояре (ростовские, суздальские и др.) снова укрепили над населением аппарат власти, используя судебно-административные органы для подавления народного протеста. Усилились репрессии, стало частым явлением взыскание «продаж» и «вир». «Седящема Ростиславичема в княженьи земля Ростовьскыя роздаяла бяста по городом посадничьство русьскым дедьцким. они же многу тяготу людем сим створиша продажами и вирами»⁸⁹⁵. Стремясь подчинить своей власти владимирских горожан, поддерживавших брата Андрея Боголюбского – князя Михаила, ростовские, суздальские, муромские бояре выдвинули угрозу: «Пожьжем и, пакы ли а посадника в нем посадим, то суть наши холопи каменьници».

Бояре покушались и на церковные имущества, владения, доходы, ограбили Успенский владимирский собор. Как говорит летопись, они «учахуть» князей «на многое именье, и святое Богородици Володимерьское золото и сребро взяста первый день, ключе полатнии церковныя отъяста, и городы ея и дани, что же бяшеть дал церкви той блаженыи князь Андреи».

Тогда поднялся владимирский посад. Он встал на защиту прав горожан, выступил за то, чтобы поднять роль веча в избрании князей. Горожане хотели заручиться поддержкой церкви, действовать в союзе с нею. «И почаша володимерци (из дальнейшего летописного контекста видно, что имеется в виду главным образом городское торгово-ремесленное население) молвити: мы есмы волная князя прияли к собе и крест целовали на всемь, а се яко не свою волость творита, яко не творящися седети у нас, грабита не токмо волость всю, но и церкви, а промышляйте братья».

В Ростов и Суздаль были отправлены специальные посланцы с изложением претензий владимирского веча. «И послашася к ростовцем и к суждалцем, являюще им свою обиду». В то время, как ростовские и суздальские бояре поддерживали князей Ростиславичей, обеспечивших им неограниченное господство («И бояре князю тою держахутся крепко»), владимирцы призвали к себе на княжение братьев покойного Андрея Боголюбского – Михаила и Всеволода⁸⁹⁶.

Владимирские горожане действовали явно вразрез с боярами. Летописец подчеркивает, что они «не убояшася князя два имуще в власти сеи и бояр их прещенья ни во что же положиша»⁸⁹⁷. Посадские люди старались по-прежнему поддерживать союз с церковью. Призванный ими князь Михаил вернул Успенскому собору владения и доходы, которых тот недавно лишился.

В происходившей в рассматриваемое время во Владимиро-Суздальской земле борьбе столкнулись две политические системы, две «правды». О них говорит летописец. «Правду», за которую боролись владимирские «гражаны», он изображает так: «Новгородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вси власти якож на дому на веча сходятся, на что же стареишии сдумають, на том же пригороди стануть». Рисуется картина уже уходящих в прошлое порядков, при которых вече главного города выносит решения, обязательные для населения пригородов (в данном случае имеется в виду вопрос об утверждении князей). Это – старина. В новых условиях, когда установился феодальный строй, решающим для пригородов являются не вечевые постановления старейшего города; теперь бояре навязывают им свою волю через посадников, детских, мечников и т. д. «А зде город старый Ростов и Суждаль и вси боляре хотяще свою правду поставити, не хотяху створити правды Божья, но како нам любо, рекоша, тако ж створим. Володимерь е пригород наш»⁸⁹⁸.

Такова боярская «правда». Ей противостоит «правда» городская. Ссылаясь на старину, владимирские посадские люди пытаются не просто возродить патриархальные порядки, а в условиях сложившегося феодализма укрепить вече как орган, через который они могут добиваться своих прав. «...Не разумеша правды Божья исправити ростовци и суждалци давнии творящеся стареишии, новии же людье мезиннии володимерьстии уразумевше яшася по правду».

При поддержке горожан князь Михаил укрепился в Суздале, Ростове, Переяславле «и створи людем весь наряд, утвердився крестным целованье с ними»⁸⁹⁹. Суздальцы (очевидно, посадские люди) заявили, что с ним вели борьбу не они, а бояре, «а на нас лиха не держи, но поеди к нам».

Классовая и политическая борьба во Владимиро-Суздальской земле продолжалась и после смерти Михаила, когда (владимирским князем стал его брат Всеволод (1176 г.). У него оспаривал власть Мстислав Ростиславич, но Всеволод оказался победителем. Нанеся поражение Мстиславу и поддерживавшим его рязанским князьям на реке Колакше (1177 г.), Всеволод с большим полоном прибыл во Владимир. В числе пленных были рязанские князья «и дружина их вся», «и все вельможи их». Владимирские бояре и городской патрициат («купцы») потребовали от Всеволода расправы с пленными: «любо и казни, любо слепи, али дай нам...» Указанное требование вылилось в «мятеж велик», под влиянием которого Всеволод заточил пленников в поруб («людии для»). Это не удовлетворило владимирцев, и через несколько дней «всташа опять людье вси и бояре». Выражение «людье вси» указывает, что «мятеж» принял более широкий, народный характер. Бояре, добиваясь казни сторонников Мстислава, пытались свести с ними свои узкоклассовые счеты, народ видел в них виновников тяжелых «вир» и «продаж». «Многое мьножьство» людей «с оружием» в руках пришло на княжеский двор, «рекуще: чего их (рязанцев) додержати, хочем слепити». Князь не мог «удержати людии множьства их ради клича»⁹⁰⁰. Таким образом, Всеволод занял позицию если не прямой, то косвенной защиты рязанских князей и дружины.

Придя к власти при поддержке владимирских горожан, он оказался против «их в обстановке народного движения, принимавшего антифеодальный характер. Такова логика истории.

В источниках имеются сведения о причастности Всеволода к законодательной деятельности в области судоустройства и судопроизводства. Косвенно об этом говорится при описании борьбы Всеволода с Мстиславом Ростиславичем: »...Аще кая земля управится пред Богомь, поставляеть ей князя праведна, любяща суд и правду, аще бо князи правдиви бывають, то много отдается согрешенья земли той, да поне то есть глава земли»⁹⁰¹. В рассказе о смерти Всеволода отмечается в приподнятом стиле, что он судил «суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лица силных своих бояр, обидящих менших и роботящих сироты и насилье творящих»⁹⁰². В Новгородской I летописи указано под 1209 г., что Всеволод дал новгородцам «волю всю и уставы старых князей»⁹⁰³.

Приведенные свидетельства источников позволяют предполагать причастность Всеволода к составлению Русской Правды У него в руках, вероятно, были вошедшие в ее состав «уставы старых князей», и он их дополнил новыми постановлениями.

Конечно, выделение этих постановлений из текста Пространной редакции может быть сделано лишь предположительно. Во время восстания во Владимиро-Суздальской земле в 70-х годах население избивало тиунов, мечников, детских, от которых была «тягота многа людем». Можно думать, что после восстания Всеволодом был издан специальный устав о «накладах», «уроках», «пошлинах», следуемых судебно-административному персоналу (в том числе «мечникам» и «детским»). Это статьи 74, 86, 87, 96, 97, 107 – 109.

Ст. 74 является развитием ст. 9. Там речь шла об отчислениях в пользу княжеских агентов, производивших суд, с «вир», здесь – с «продаж». Наиболее распространенной нормой «продажи» к этому времени становятся 12 гривен (статьи 65, 67, 69, 71 – 73). Исходя из этой цифры и производится расчет «накладов». Текст ст. 74 испорчен. Слова «отроку 2 гривны и 20 кун» и «а самому ехати со отрокомь на дву коню» не согласованы друг с другом. Кроме «отрока», подразумевается еще какой-то стоящий над ним «сам» – сборщик «продаж». Вероятно, дело надо понимать так, что иногда «продажи» взимались старшим дружинником с подчиненным ему «отроком», иногда взыскание поручалось одному «отроку», в пользу которого и шли 2 гривны и 20 кун. К числу «накладов» (т. е. дополнительных взысканий) при сборе «продаж» Русская Правда относит также особую пошлину – «перекладную», вознаграждение тиуну и оплату стоимости пергамена, используемого им в качестве материала для письма. Наконец ст. 74 определяет нормы натурального довольствия, следуемого с населения «отроку» при выполнении им своих обязанностей.

И. И. Смирнов, анализируя текст Лаврентьевской летописи под 1175 г. о действиях бояр при Ростиславичах – «они же многу тяготу людем сим створиша продажами и сирами», считает неслучайным, что в этом рассказе «по сравнению со свидетельством Начального свода, „продажа‟ и „вира‟ поменялись местами. По мере развития феодальных отношений защита феодальной собственности приобретала все большее значение, и норма, охранявшая феодальную собственность, – „продажа‟ отодвинула на второе место норму, охранявшую человеческую жизнь, – „виру‟»⁹⁰⁴. Отсюда все основания связывать появление ст. 74 Русской Правды о «накладах» с «продаж» с событиями общественной жизни во Владимиро-Суздальской земле в 70-х годах XII в.

К ст. 74 примыкают по содержанию статьи 86 и 87. В ст. 86 речь идет о пошлинах, взимаемых при испытании железом (40 кун – в княжескую казну, 5 кун – мечнику, полгривны – детскому). Ст. 87 устанавливает, что человек, признанный после указанного испытания невиновным, не получает компенсации «про муки», если он был обвинен по показаниям свободных людей, или по подозрению, или потому, что его видели ночью там, где было совершено преступление; но пошлину – «железное» в таком случае уплачивает обвинитель.

Ст. 107 определяет судебные пошлины («а се уроци судебнии») с дел об убийстве («от виры»), с тяжб о бортной земле и «от инех от всех тяжь». Судя по ст. 109, перечисляющей «уроци ротнии», т. е пошлины при приведении к присяге, под «инеми тяжами» понимались также спорные процессы о пахотной («ролейной») земле и дела об освобождении из холопства. Судебные пошлины платил по ст. 107 (в княжескую казну и метельнику) выигравший дело («кому помогуть»). Но согласно ряду предшествующих статей Русской Правды (9, 10, 20, 74) к платежу привлекался и обвиненный⁹⁰⁵. Следовательно, отчисления на содержание судебного аппарата возрастали.

Ст. 108 говорит о пошлине, идущей детскому, разбирающему тяжбу о наследстве и осуществляющему его раздел.

Все перечисленные тексты связаны между собой по содержанию и представляют, как уже говорилось, единый устав, который предположительно можно связать с деятельностью Всеволода. К этому же уставу допустимо отнести и статьи 96 («а се уроци городнику») и 97 («а се мостнику уроци»). Это нормы денежного довольствия лицам, ведавшим строительством крепостей и устройством мостов (или мостовых). Структура, манера изложения, терминология этих статей таковы же, что и постановлений об «уроках» детским и мечникам.

Во Владимиро-Суздальской земле велось большое строительство и в движении после гибели Андрея Боголюбского участвовали «делатели, иже бяху пришли к делу». Городник и мостник – это не просто «делатели» (ремесленники), это представители княжеского административного персонала. Если в 1174 – 1175 гг. горожане и крестьяне поднялись против тиунов, мечников, детских, то население, особенно ремесленники, возможно, было недовольно также городниками и мостниками, которых надо было содержать. Придя к власти, князь Всеволод издал специальный устав, которым регламентировал доходы отроков, мечников, детских, городников, мостников.

Последняя часть Русской Правды Пространной редакции (статьи 110 – 121) – это раздел о холопстве. Рядом исследователей высказано мнение, что данный раздел представляет собой особый устав, по содержанию близкий к уставу о закупах. И. И. Смирнов, выделяя в статьях о холопстве два пласта – основной (статьи 112 – 121) и дополнение к нему (статьи 110 – 111), считает, что содержание основного устава «отразило в себе тот этап в социально-экономическом развитии Руси, когда роль города настолько возросла, что требовалось специальное законодательство о холопах применительно к городу»⁹⁰⁶. Мне думается, что имеются все основания отнести это законодательство к 70-м годам XII в. и связать его с именем князя Всеволода.

Во время народного движения 1174 – 1175 гг. проявился резкий антагонизм между ростово-суздальскими боярами и владимирскими горожанами, причем первые объявили последних своими «холопами». Это выражение следует понимать не фигурально, а буквально, ибо в городе скоплялось беглое холопье население.

Устав о холопах поднимает в интересах господ вопрос о поимке и возврате им их людей, бежавших в город. Здесь, вероятно, были использованы старые юридические нормы⁹⁰⁷. Защищая права холоповладельцев, закон карает штрафом человека, накормившего беглого холопа или указавшего ему дорогу (если виновный знал, что имеет дело с беглецом) (112). Задержавший чужого холопа и известивший об этом его господина получает денежное вознаграждение, но если затем упустит пойманного

Нет сканов страниц 275–278

Для изучения общественного и государственного строя древней Руси важное значение имеет особый вид источников, мало знакомый исследователям, – так называемые княжеские церковные уставы.

Явлением, отличающим феодальное общество от первобытнообщинного, было отделение церковной власти в лице епископа, митрополита, патриарха (папы) от светской в лице князя, графа, короля. С другой стороны, в этом обществе, в отличие от следующих этапов развития человечества, церковь обладала очень большой властью, конкурируя со светской в самых различных областях жизни. Сила церковной власти, как и светской, покоилась на феодальной земельной собственности; кроме того, церковь имела ряд привилегий, вытекавших из ее безраздельного господства над идеологией феодального общества.

Княжеские церковные уставы были теми юридическими документами, своего рода договорами, которые фиксировали взаимоотношения этих двух властей феодального общества, их функции в государственном управлении и суде, их место в системе феодальной эксплуатации, сборе даней, разграничение их земельных владений, т. е. соотношение их земельных, финансовых, правовых интересов.

Смоленский устав, изданный в 1136 – 1137 гг. князем Ростиславом Мстиславичем и пополнявшийся до 1150 г.⁹⁰⁸, является наиболее ранним уставом епископии, данным при ее основании. Все другие дошедшие до нас уставы, по крайней мере в том виде, как они сохранились, говорят уже или об изменениях в обеспечении епископий, или о соответствии новых постановлений духу и букве старых уставов.

Рассматривая Смоленский устав в качестве такой «фундационной» грамоты, мы можем заранее предположить, что эта грамота отличается от подобных уставов, и вот почему. При учреждении епископии в 1136 г. она должна была быть материально обеспечена примерно так же, как и другие старые епископии. Однако если фактическое обеспечение их должно было быть примерно одинаковым, то в письменных документах трудно ожидать одинакового фиксирования этого обеспечения.

В основе хозяйственной деятельности старых епископий, возникших еще в период существования единого государства со столицей в Киеве, лежали старые общие установления, освященные авторитетом первых устроителей христианства и церкви на Руси. Развитие феодальных отношений в XI – XII вв. привело к изменению места церкви в обществе, сделало ее богатым феодалом, изменило первоначальные источники (материального обеспечения, которые были установлены в первые десятилетия ее существования. При этом история памятников права периода феодализма как на Руси, так и в Византии и вообще в Европе, связанных с церковью, показывает, что в записях этих установлений очень слабо отражаются такие изменения. Авторитет древних установлений церкви, превратившихся в своего рода канонические памятники, мешал их значительному изменению под влиянием времени, делал их не соответствующими действительному порядку вещей. Другое дело новый устав – действующий договор между светской и церковной властями княжества, в котором подробно оговаривались размеры материального обеспечения церкви, ее судебные функции. Этот договор излагал условия приглашения епископа на новую кафедру. Устав создавался заново, хотя и использовал, вероятно, традиционный формуляр, значительно его развивая; он лучше, чем какой-либо другой памятник права церкви XII в., отразил то положение во взаимоотношении церковной и светской власти, которое сложилось к 30-м годам XII в. в русских княжествах.

С возникновением епископии в 1136 г. князь передавал ей значительную долю принадлежавшей ему феодальной ренты и прежде всего десятину от даней, т. е. десятую часть собираемых князем платежей в различных формах, за исключением полюдья. Система сбора этого вида дани, вероятно, отличалась от других видов и не позволяла делить его с церковью. Общий размер десятин от даней указан – около 300 гривен.

Одновременно епископ становится земельным собственником – феодалом. Грамота закрепляет за ним два села с относящейся к ним землей и особыми, не принадлежащими, очевидно, к общинам этих сел крестьянами-изгоями и бортником⁹⁰⁹. Кроме этого, епископии переданы два двора княжеских поставщиков – «капустника» и «тетеревника» и ненаселенные земли, озера и сеножати. Система дележа феодальной ренты в этом случае совершенно иная, чем в первом. В будущем, как известно, этот вид феодальной ренты станет основным в эксплуатации, в частности и со стороны церкви. Однако остается неизвестным объем феодального иммунитета церкви относительно этих сел. Отсутствие специального указания на принадлежность к этому пожалованию «вир» и «продаж», как это сделано в уставе относительно прощеников и в грамоте Мстислава Владимировича с сыном Всеволодом Юрьеву монастырю на село Буйцы 1130 г., не позволяет с уверенностью говорить о том, что этот иммунитет был полным.

Полный церковный иммунитет, финансовый и судебный, распространяется на особую связанную с церковью категорию людей – прощеников.

Феодальная рента, поступающая в виде судебных податей, также подлежит разделу между князем и епископом, причем система этого раздела вновь отличается от первых двух. Линия размежевания проходит здесь между двумя судебными органами: епископский суд осуществляет семейное и брачное право, а в особом случае и уголовное (отравление); княжеский – остальные отрасли права. Таким образом, церковь обладает, наряду с финансовым территориальным иммунитетом, судебным отраслевым, не связанным с какой-либо территорией.

Помимо этого, церковь распространяет свою судебную власть не только на семейно-брачные дела, но и на уголовные, правда лишь в одном случае, когда их участником являются «церковные люди» – члены церковного причта. Так члены церковной организации, являясь в определенных случаях вершителями суда над светским населением, получая соответствующие доходы, сами оказываются вовсе не подлежащими светскому суду.

Смоленский устав упоминает установления о десятине, суде, церковных землях, церковных людях, не только принятые в этом уставе, но и, что особенно интересно, отвергнутые в нем. Здесь специально оговаривается, что судебная десятина с княжеских судов от «вир» и «продаж», как и десятина от полюдья, церкви не передается. Следовательно, можно предположить, что ранее существовал иной порядок. Это позволяет поставить вопрос об источнике устава, который лег в его основу, но был приспособлен к местным условиям 30-х годов XII в.

Другое указание на источник устава, существовавший ранее и хорошо известный его составителю, содержит статья о епископских судах. Принадлежность епископу церковных судов не вводится здесь впервые и не изменяется, а лишь подтверждается: «а тяж епископлих не судити никому же, судит их сам епископ». Образцом могли служить старые подобные же установления, связанные с Киевской или Переяславской кафедрами. Действительно, трудно предположить, что Смоленский устав создавался иначе, чем известные уже в существовавших прежде епископиях положения, прежде всего связанные со статусом верховной церковной власти на Руси в Киевской митрополии.

По своему содержанию памятник делится на четыре большие части, каждая из которых посвящена особому кругу вопросов:

1) преамбула (с благословением) об основании Смоленской епископии с исторической справкой о ней и указанием на совещание князя по этому делу «с людми своими»;

2) перечень «пожалований» новой епископии (прощеники; десятина от даней; села и земли; воск, мед и два двора крестьян; церковные суды);

3) заключительная часть с отказом от имени князя и представителей княжеской администрации (посадника, тиуна, иных «от мала и до велика», от епископских судов и «продаж»; указывается на относительность цифр десятины от даней; завещание князя после его смерти «князю и людем» не отменять документа завершается заклятием;

4) дополнительная приписка о Переяславской епископии содержит заклятье тому, кто ее нарушит.

Таким образом, судя по Смоленскому уставу, формуляр княжеского церковного устава в первой половине – середине XII в. состоял из трех частей, но к уставу со временем могли присоединяться дополнительные статьи, в том числе и изданные тем же князем.

Богатство фактических данных о системе взаимоотношений князя и епископа в материальной сфере связано с характером этого устава как «фундационной» грамоты епископии.

Другой местный устав XII в. – Новгородский князя Святослава Ольговича⁹¹⁰. Это также договор князя с епископом о размерах и формах материального обеспечения Новгородской епископии, но в отличие от Смоленского устава он касается лишь некоторых сторон финансового положения епископии, тех, которые подлежали изменению и дополнению в новых условиях XII в.

Однако этот устав не только указывает на нововведения, относящиеся к 1136 – 1137 гг., он в известной мере освещает и старый порядок, подлежащий изменению. Мало того, в уставе содержатся своего рода ссылки не на один, а на два устава – южный и Новгородский. Так, князь ссылается, во-первых, на «устав, бывшим преже нас в Руси от прадед и от дед наших», и, во-вторых, на тот порядок, который он «обретох» «зде в Новегороде», «уряжено преже мене бывъшими князи».

Ссылка на древний южнорусский устав – это указание на Киевский церковный устав, который был известен Святославу, сыну черниговского князя, еще до того, как он появился в Новгороде. Содержание этого устава Святослав излагает очень кратко: «имати пискупом десятину от дании, и от вир, и от продажь, что входит в княжь двор всего».

Ссылка в уставе Святослава Ольговича на «устав, бывши преже нас в Руси от прадед и от дед наших», и изложение основных положений этого устава подтверждает вывод, что до Смоленского устава в Южной Руси существовал древний устав, аналогичный этому Смоленскому уставу. Мы находим в обоих уставах, изданных в 1136 – 1137 гг., сходные указания на их источник. Киевский устав предоставлял, очевидно, церкви податной и судебный иммунитет: десятину со всех даней, в том числе с полюдья, а также судебную десятину – от «вир» и «продаж» (см. выше о Смоленском и Новгородском уставах).

Ссылка Святослава на установления об епископской десятине в Новгороде несколько менее ясна, чем предыдущая. Однако несомненно, что здесь указывается тот порядок отчисления епископской десятины от даней и от «вир» и «продаж», который князь Святослав застал в Новгороде. Какие-то общие установления Киевского устава о десятине были здесь точно оговорены предшественниками Святослава на новгородском столе: ими была «уряжена» десятина от даней, очевидно, в виде такого же списка княжеских волостей, какой дается в Смоленском уставе или в Новгородском уставе Святослава. Что же касается судебной десятины, десятины от «вир» и «продаж»; то соответствующий текст устава с трудом позволяет понять систему ее отчисления. Имеется в виду сложная для понимания фраза: «Толико от вир и продаж десятины зьрел, олико д[а]нии в руце княжи и в клеть его».

Существует несколько толкований этой фразы. М. Ф. Владимирский-Буданов видит здесь как будто общее указание на то, что в Новгороде князья платили «как десятину от вир и продаж, так и десятину от всех даней, приходящих в казну (клеть) княжескую»⁹¹¹. Иначе понимает это место М. Н. Тихомиров. По его мнению, сокращенно написанное слово «днии» – это дни, по которым делился доход от пошлин между князем и епископом («столько десятины от вир и продаж видел, сколько дней в руке княжей в его клеть»)⁹¹². Слово «днии» под титлом действительно употреблялось в древнерусской письменности и как сокращение от «дьнии» (дней), однако в этом случае нам представляется более правильным чтение его как «дании». Так читают его Н. М. Карамзин⁹¹³, М. Ф. Владимирский-Буданов⁹¹⁴, А. А. Зимин⁹¹⁵. Загадочная фраза в этом случае может быть переведена следующим образом: «Что касается десятины от вир и продаж, то ее я застал столько, сколько даней поступает в руки князя и в его клеть», т. е. размер десятины точно не фиксирован, но находится в зависимости от размеров дохода самого князя и изменяется вместе с ними.

В чем были отличия старого, досвятославова новгородского порядка отчисления епископской десятины от порядка в уставе, известном «в Руси», или, точнее говоря, что нового дает устав Святослава для определения содержания этого древнейшего устава?

Устав Святослава касается очень ограниченного круга источников материального обеспечения епископии, только судебной десятины и десятины от даней. Здесь нет упоминания ни о земельных (владениях епископии, ни о поступлениях от церковных, епископских судов, ни от судов над церковными людьми, т. е. институтов, которыми, судя по другим источникам, обладали епископии в середине XII в. Новгородская епископия не была исключением и, конечно, в той или иной степени располагала всеми этими источниками. Указанный факт позволяет проводить сравнение устава Святослава со Смоленским уставом и его предполагаемыми источниками только в пределах тех же установлений о десятинах.

Размеры десятины, получаемой епископами согласно уставу «в Руси», как и самих даней, остаются неизвестными. Относительно размеров десятины в Новгородском досвятославовом уставе у нас больше данных. Здесь объем десятины зависел от объема поступлений на княжеский двор, т. е. так, как это установил в 1136 – 1137 гг. для Смоленска Ростислав. Однако то, что в Смоленске было завоеванием княжеской власти, в Новгороде тогда же оказалось устаревшим порядком, для изменения которого и был издан Новгородский устав.

В литературе, посвященной истории классовой и политической борьбы в Новгороде XII в., и, в частности, уставной грамоте Святослава Ольговича, существуют различные мнения о ее смысле. Так, Н. М. Карамзин, первый открыватель этого памятника, видел в грамоте лишь стремление князя Святослава «обезоружить Нифонта своею щедростию» в ответ на запрет со стороны последнего бракосочетания князя⁹¹⁶. Так же понимал грамоту Святослава А. И. Никитский⁹¹⁷.

Иначе подошел к пониманию смысла устава Б. Д. Греков в своей работе «Новгородский дом св. Софии»⁹¹⁸ (1914 г.). Б. Д. Греков видит в грамоте Святослава отражение общей тенденции XII в. к ограничению епископских доходов в пользу князя, прослеживаемой им во Владимирской земле, где, по сообщениям Лаврентьевской и Ипатьевской летописей, племянники князя Андрея Боголюбского в 1175 г. отобрали было у церкви Богородицы земельные владения⁹¹⁹. То же явление видит он и в новгородской грамоте 1137 г. Он понимает слова грамоты «Толико от вир и продаж десятины зьрел, олико дании в руце княжи и в клеть его» так, что «десятина только от одних вир и продаж (не от всех княжеских доходов) составила такую же сумму, какая поступает в княжескую казну от даней, наиважнейшей статьи княжеских доходов вообще»⁹²⁰. Узнав, что в Новгороде десятина достигла большего размера, чем в других частях Руси, князь сократил непредвиденно выросшие доходы кафедры, воспользовавшись натянутыми отношениями с владыкой Нифонтом.

Такое понимание деятельности князя Святослава, значительно отличаясь от точки зрения А. И. Никитского, также не может быть признано обоснованным. Закономерность, которую Б. Д. Греков отметил по отношению к Владимиру последней четверти XII в., не может быть распространена на Новгород первой половины XII в. Даже для Владимиро-Суздальской земли это было лишь одним из эпизодов политической борьбы, которая, однако, отнюдь не привела в это время к потере церковью своих владений.

Условием правильной оценки уставной грамоты 1137 г. является анализ восстания 1136 г., вызвавшего установления 1137 г.

История политической борьбы в Новгороде первой половины XII в. изучена в работах Б. Д. Грекова⁹²¹, Д. С. Лихачева⁹²², М. Н. Тихомирова⁹²³, В. Л. Янина⁹²⁴, она освещена в «Очерках истории СССР»⁹²⁵, а также в данной работе.

Советские исследователи связывают события 1136 г. со значительными изменениями в хозяйственной, социальной и политической жизни Руси и Новгорода в середине XII в., приведшими к возрастанию классовой борьбы, установлению строя феодальной республики, ослаблению княжеской власти и усилению выборных органов, прежде всего посадничества, а также роли владыки. Восстание 1136 г. явилось определенной гранью в этом процессе, ускорив оформление новой конституции Новгородской земли, которая оставалась формально княжеством, но по существу становилась республикой.

Д. С. Лихачев считает, что устав Святослава Ольговича – это устав о десятине, который давал владыке большую независимость от новгородского князя и является одним из завоеваний епископа в перевороте 1136 г.⁹²⁶

В пользу такой проепископской направленности устава говорят результаты анализа последней его статьи, проведенного Д. С. Лихачевым. Указанием на то, что устав продиктован интересами владычного двора, служит упоминание возможных его нарушителей. Здесь названы только «князь или ни кто сильных новогородець», но не упоминается епископ; в то же время кара нарушителю устава угрожает со стороны патрона новгородской епископии – св. Софии. Указание в уставе даты по индикту «лето 6645, индикта 15» Д. С. Лихачев также считает признаком связи устава с владычной канцелярией и деятельностью доместика Кирика⁹²⁷.

А. А. Зимин считает, что устав Святослава отразил ослабление княжеской власти в Новгороде и укрепление престижа новгородского епископа после восстания 1136 г. Стремясь заручиться поддержкой епископа Нифонта, князь Святослав дал значительные льготы новгородской церкви, предоставив епископии известную независимость от княжеской власти⁹²⁸.

В своей работе о классовой борьбе в древней Руси М. Н. Тихомиров связывает издание устава с совместным движением городских низов и смердов в 1136 г. против «добрых мужей», которое привело к изгнанию Всеволода и появлению на новгородском столе Святослава. Последний пытался урегулировать вопрос о взимании податей со смердов, что, по-видимому, встречало некоторый отпор со стороны бояр и церковных кругов. «Вмешательство нового новгородского князя в распределение даней представляло собой попытку урегулировать вопрос о десятине, которую платили смерды в пользу церкви, – пишет М. Н. Тихомиров. – Вероятно, была сделана и попытка урегулирования поборов со смердов в пользу князя»⁹²⁹.

Анализ текста устава Святослава позволяет получить ряд дополнительных данных, указывающих на цели и причины его издания, определить объем податного и судебного иммунитета церкви в Новгороде, высказать соображения о земельных владениях епископии.

Устав Святослава изменяет и дополняет порядок обеспечения епископии, существовавший ранее.

Прежде и по уставу, известному «в Руси», и по порядку, существовавшему в Новгороде, епископ получал судебную десятину, причем во втором случае объем ее зависел от поступлений в княжескую казну (в этом смысл упоминания обоих установлений в первых статьях устава 1137 г.), но отныне вместо судебной десятины («за десятину от вир и продаж») ему была назначена твердая сумма (100 гривен «новых кун»), которая шла в княжеский двор с одной из волостей – Онежской. При этом князь принимал на себя страхование этой суммы: в случае, если эта волость не выдаст 100 гривен, недостающая сумма восполнялась у князя из клети.

Установление о десятине от даней, в отличие от судебной десятины, не изменило прежнего принципа отчисления. В тексте устава нет данных, говорящих о том, что способ отчисления этой десятины стал иным. Однако пятая статья устава содержит перечисление десятины от даней с ряда новгородских погостов и предваряющее это перечисление установление князя: «Урядил есмь яз святей Софии и написал Никола князь новгородский Святослав...»

Этими установлениями князь Святослав значительно (на 43 с лишним «сорочка») увеличивал поступления епископии с десятины от даней и страховал за счет князя поступление 100 гривен «новых кун» в счет судебной десятины. Тем самым соотношение выгод епископа и князя в распределении феодальной ренты устав изменял в пользу епископии.

Устав князя Святослава Ольговича – один из важнейших документов, в которых отразился процесс формирования своеобразного феодального республиканского строя Новгородской земли. Классовая борьба в городе и деревне, восстания горожан и смердов вели к перестройке государственной власти, изменению функций отдельных ее органов путем усиления одних за счет других. Таким путем землевладельцы-феодалы стремились крепче держать власть в своих руках. Традиционное сочетание лиц, облеченных государственной властью и представлявших основные группы господствующего класса, которое возглавлял князь, в течение XI – XII вв. в Новгороде значительно изменилось. Экономическое усиление местных землевладельцев, городского патрициата, епископии привело к выдвижению представителей всех этих групп в состав правительства и значительному ограничению власти князя.

Устав отражает экономическое усиление одного из этих органов, скоро ставшего сильнейшим, – Новгородской епископии. Дому св. Софии удалось сыграть на восстании низов 1136 г. и смене князей на новгородском столе и воспользоваться шатким положением князя Святослава в начале его недолгого правления, чтобы потеснить самого князя и других претендентов («ин кто сильных новогородець»).

Устав заменил раннефеодальный неустойчивый порядок материального обеспечения епископии, судебной десятиной, другим, более отвечающим возросшей силе церкви, с одной стороны, и значительно расширил источники поступления десятины от даней – с другой.

Дальнейшее укрепление власти церкви, связанное с ростом церковного землевладения, отразилось в других памятниках, говорящих о взаимоотношении церковной и светской власти в Новгороде, в уставах Всеволода и поздних редакциях устава Владимира. Большая экономическая роль дома св. Софии в феодальной республике приводила к тому, что архиепископ нередко становился фактическим главой государства. Однако Новгород, богатый политической жизнью, с господствующей светской струей никогда не превращался в теократическую республику.

Особую ценность для изучения места церкви в системе раннефеодального общества на Руси представляет устав князя Владимира как памятник, связанный своим происхождением с древнейшими установлениями об обеспечении церковной организации. Отсутствие древних, близких ко времени издания устава его списков затрудняет использование памятника как источника. В сохранившихся списках XIV – XVII вв. он находится в переработках, в той или иной степени отразивших общественные и политические отношения на Руси последующего времени. Поскольку существует большое количество таких переработок, сделанных в различных княжествах и церковных центрах Руси и в разное время, путем кропотливого текстологического изучения можно выделить ранние тексты устава, как сохранившиеся в поздних списках с небольшими изменениями, так и несохранившиеся.

В результате текстологического анализа устава нами выделено и изучено пять его редакций XII – XIV вв. и до десятка изводов⁹³⁰.

Большая часть редакций относится к более позднему времени, чем то, когда существовало Древнерусское государство. Для изучения этого периода наиболее важным является анализ старшего из сохранившихся текстов устава, представленного в I редакции по классификации С. В. Юшкова, или Оленинской редакции, как можно назвать этот текст, следуя существующей традиции называть редакции и изводы по названиям списков и фондов⁹³¹. Эта редакция уже С. В. Юшковым была определена в качестве древнейшего из сохранившихся текстов устава⁹³². Наше исследование подтверждает этот вывод, хотя взаимоотношения Оленинской редакции с другими, более поздними, оказываются иными, чем это представлял себе С. В. Юшков.

Устав Владимира в изучаемом изводе состоит из одиннадцати статей. Вслед за благословением (ст. 1) идет статья, сообщающая от имени «князя великого Василия, нарицаемого Владимира, сына Святослава, внука Игорева и блаженной Ольги», о крещении от греческих царей Константина и Василия и от Фотия патриарха о взятии «на Киев и на всю Русь» первого митрополита Михаила, который «крестил всю землю Русскую» (ст. 2). Ст. 3 сообщает о построении «по том летом минувшим» церкви Богородицы и установлении ей десятины «во всей земле Руской» «от всего суда десятый грош» («десятую векшу» в других изводах и редакциях устава), «из торгу десятую неделю и из домов на всякое лето десятое всякого стада и всякого живота» Богородице и Спасу. Далее (ст. 4) говорится о том, что по греческому номоканону не подобает судить «сих судов и тяжеб» князю, боярам и судьям его, что (ст. 4а/5) по совету с княгиней Анной и детьми право суда было дано Богородице, митрополиту и всем епископам. От имени детей, внуков и рода своего князь отказывается от вмешательства «в люди церковные и во все суды их» (ст. 5/6). В ст. 5а/7 он распространяет действие устава на все грады и погосты, и слободы, «где христиане суть». После заклятья нарушителям устава-"дания» (ст. 6/8) идут перечни церковных судов (ст. 7/9) и церковных людей (ст. 8/10) и указывается, что суд над последними принадлежит митрополиту и епископам (ст. 9/11)⁹³³.

Устав Владимира в раннем его составе может быть сопоставлен с двумя другими рассмотренными выше уставами, причем в двух планах: 1) соотношение памятников по их формулярам; 2) соотношение их по содержанию, по формам материального обеспечения церкви.

Для первого сравнения может служить только Смоленский устав, так как он является конституционным установлением вновь организованной епископии и в нем зафиксированы все источники обеспечения кафедры по соглашению с князем. Новгородский устав Святослава Ольговича касался лишь тех сторон экономического положения местной церкви, которые подлежали изменению и дополнению в новых условиях XII в. В связи с этим и его формуляр отличен как от Смоленского устава, так и устава Владимира.

Формуляр устава Владимира очень близок к тому порядку и форме изложения княжеских установлений, которые мы выяснили относительно Смоленского устава. Общим является построение устава из трех основных частей и главное содержание этих частей:

1) история основания князем кафедральной церкви, которой дается устав;

2) перечисление источников обеспечения церкви, которыми делится князь с новой организацией;

3) отказ князя за своих наследников и членов княжеской администрации от претензий на новые владения церкви.

Близость формуляра двух памятников одного и того же назначения, представляющих собой своеобразный договор между верховной светской и церковной властью в древней Руси, важна для изучения устава Владимира. Она показывает, что этот сложный, имевший множество поздних дополнений, сохранившийся в рукописях не старше XIV в., памятник был составлен по тому же образцу, что и Смоленский устав XII в., и вышел из княжеских и епископских канцелярий того же примерно времени.

Если мы обратимся уже не к форме, а к содержанию обоих памятников, то сходство и различия их станут яснее. Устав князя Владимира не является таким цельным, созданным единовременно или в течение небольшого отрезка времени памятником, как Смоленский устав. На продолжительность его создания указывают положения устава, которые можно датировать тем же временем, как Смоленский устав, более поздним и, что очень важно, более ранним временем.

Важной особенностью устава Владимира является отсутствие среди названных в нем источников, которыми обеспечивается церковь, землевладения. Во всех текстах устава Владимира, кроме юго-западной, Галицко-Волынской обработки, сохранившейся во Владимиро-Волынской (IV по С. В. Юшкову) и Печерской (С. В. Юшкову не была известна) редакциях, церковное землевладение не входит в число таких источников. В названной же юго-западной обработке это упоминание появляется в результате дополнения устава разделами другого памятника XIII в., трактующего о неприкосновенности церковной земельной собственности, – так называемого Правила о церковных людях.

Мы не может объяснить возникновение этой особенности уменьшением роли церковной земельной собственности со временем, ибо с XII в., даже с конца XI в. по другим документам церковное землевладение известно, а в XIII – XIV вв. оно является одним из главных источников существования церкви.

В конце XIII в. с большим опозданием в некоторых обработках устава все же появляются упоминания о церковных землях одновременно с обоснованием необходимости и пользы этого института для церкви.

Смоленский устав 1136 – 1137 гг. уже говорит о передаче кафедре сел и земель. Полное молчание древнего текста устава Владимира о земельной собственности может быть объяснено только тем, что основа устава складывалась тогда, когда этот институт не играл еще важной роли в обеспечении церкви, когда основными источниками ее обеспечения были только те, которые названы в уставе: десятина и церковные суды. Кстати, и то и другое продолжает быть основным в Смоленском уставе.

Таким образом, оказывается, что древний текст устава Владимира в своей основе, оставшейся неизменной во многих сохранившихся до нас обработках, старше Смоленского устава. Он отразил период в истории взаимоотношения церковной и светской власти, предшествующий развитому феодализму XII в. с его землевладением, ранний, начальный период обеспечения церкви, охватывающий конец X – XI в. или какую-то часть последнего. Имеется ряд других наблюдений, позволяющих относить основу устава Владимира ко времени, более раннему, чем Смоленский устав.

Как было указано выше, последний упоминает установления о десятине, суде, церковных людях, не только принятые, но и отвергнутые в нем. Там говорится, что князь дает Богородице и епископу «десятину от всех даней смоленских, что ся в них сходит истых кун, кроме продажи и кроме виры, и кроме полюдья»⁹³⁴. Является ли это ограничение в источниках десятины характерным только для XII в., а в более раннее время его не было или Смоленский устав сохранил здесь (неизменные древние установления, в которых княжеские судебные пошлины не подлежали разделу между светской и церковной властью? Есть ли основания считать более правильным первое предположение?

Некоторые поздние обработки устава Владимира, Архивный⁹³⁵ и Маркеловский⁹³⁶ изводы Оленинской редакции и Варсонофьевская (II по С. В. Юшкову) редакция⁹³⁷, также молчат о предоставлении церкви судебной десятины, опуская соответствующие предложения своего источника. А в этом источнике, анализируемом тексте устава Владимира, судебная десятина, т. е. десятина от «вир» и «продаж», названа: «И дах десятину к ней во всей земли Руской (ис) княженья от всего суда десятый грош (десятую векшу. – Синод.), ис торгу десятую неделю».

Таким образом, это постановление о судебной десятине, сохранившееся в раннем тексте устава Владимира, мы можем сближать с источником, от которого отталкивался составитель Смоленского устава, внося в порядок обеспечения церкви изменения, вызванные временем. И в Новгородском уставе Святослава Ольговича князь по соглашению с епископом отменяет судебную десятину церкви и устанавливает «за десятину от вир и продаж» твердую сумму в 100 гривен «новых кун». Система, согласно которой церковь получала судебную десятину, и для этого устава 1137 г. является, следовательно, уже устаревшей системой, подлежащей изменению.

Характер ссылки Смоленского устава на принадлежность епископу «церковных судов» также говорит о близости источника этого устава к постановлению Владимира. Принадлежность епископу «судов» не вводится здесь впервые и не изменяется, а лишь подтверждается: «А тяж епископлих не судити никому же, судит их сам епископ. Первая тяжа роспуст, другая тяжа, аж[е] водить кто две жоне...» Между тем в уставе Владимира содержится это самое установление о передаче церкви судебного иммунитета по определенным проступкам: «По всем городом дал есмь, по погостам, и по слободам, где крестьяне суть: роспуст, смильное...»

Сравнение двух перечней церковных «судов» позволяет лучше понять сходство и различие двух уставов, вызванное различными условиями и разным временем их создания.

Общими, как нам представляется, являются прежде всего первые «дела» этого перечня. Вторые и четвертые статьи обоих перечней могут быть отождествлены по содержанию, несмотря на различное словесное обозначение ими поступков. Пятые статьи также, вероятно, могут быть отождествлены, несмотря на то, что в Смоленском уставе сохранилось только начало статьи. Можно думать, что далее шло слово «пошибаеть» или какое-либо близкое по смыслу.

Третьи статьи в уставе Владимира и в Смоленском уставе, очевидно, являются вставками в общий источник двух перечней, одновременными с пополнением их другими «судами». На поздний характер вставки в Смоленский устав, может быть, указывает употребление слова «аще» вместо «аже» во всех других статьях этого перечня.

Все последующие статьи, видимо, появились в обоих перечнях уже независимо одна от другой. В ряде случаев эти «дела» совпали, показывая общность развития и устремлений церкви (ст. 7 УВ и 3 Смол, у.; ст. 11 УВ и 6 Смол, у.; ст. 15 УВ и 9 Смол. у.). В иных случаях в каждом из перечней появились свои особые «дела», не повторяющиеся в другом. Так, составитель перечня в уставе Владимира включил туда имущественные споры супругов, дела о нецерковных культах «ведство», «еретичество», недозволенные способы драки и побои родителей детьми. В перечне Смоленского устава оказалось только одно дело, которое не попало в устав Владимира: драка двух женщин, а взамен статьи Смоленского устава о подсудности церковных людей епископу в уставе Владимира дан большой перечень таких церковных людей. Плохая сохранность протографа Смоленского устава не позволяет полностью понять значение всех «дел», названных в этом перечне.

Мы прослеживаем, таким образом, по крайней мере два слоя в перечнях церковных «судов»: первый, древнейший и второй, позднейший, частично различающийся в обоих памятниках. Содержание «судов» в слоях различно: в древнейшем только брачные дела (разводы, двоеженство, осужденные церковью формы брака) и изнасилование; во втором слое содержание значительно обогащается. При этом перечень устава Владимира содержит такую важную статью, как дела по имущественным отношениям между супругами, дела об оскорблении ударом и о недостойных формах драки (зубоядение). Перечень устава Владимира пополнен, очевидно, несколько позже, чем соответствующий перечень Смоленского устава. Можно предполагать, что первый перечень принадлежит середине или второй половине XII в. Тогда общий источник перечней, древнейший их слой, мы должны отнести к XI – началу XII в.

В Смоленском уставе нет статьи с перечнем церковных людей, там есть лишь упоминание (ст. 8), что церковные люди судятся у своего епископа. Устав Владимира включает подробный перечень этих людей, причем в разных текстах он значительно различается. Сравним перечни в Архангельском изводе Оленинской редакции с Синодальной (III по С. В. Юшкову) и Владимиро-Волынской редакциями. Курсивом выделен текст, общий для всех редакций, который может быть сближен с текстом протографа статьи. Между текстами двух последних редакций наблюдается большая общность, объясняемая происхождением их от одного архетипа Синодально-Волынской группы.

Древнейшая основа статьи о церковных судах включала, очевидно, по крайней мере тех людей, которые упоминаются в перечнях и Оленинской редакции, и Синодально-Волынской группы. Это игумен, чернец, черница, поп, дьякон, попадья, проскурница, «задушный человек».

Статья о церковных людях занимает в уставе Владимира особое место. В Оленинской редакции она находится в конце, замыкая собою устав. Во всех других редакциях – Синодальной, Владимиро-Волынской, Печерской и Варсонофьевской – эта статья, значительно расширенная и превратившаяся в своеобразный маленький кодекс статей о церковных людях, не только находится в конце устава, ню и отделена от основной его части особым заклятьем. Это заклятье («Аще кто преобидит наш устав, таковым непрощеным быти от закона божия и горе собе наследують») свидетельствует, очевидно, о том, что им кончалась древнейшая часть устава. Тогда можно подозревать, что статья о церковных людях была присоединена к уставу Владимира в более позднее время, после того как устав был создан. Возможно, что в Оленинской редакции такое заклятье, оказавшееся в середине текста, затем было опущено.

Таким образом, статья о церковных людях – поздняя часть устава. Можно думать, что этот перечень попал в устав из какого-то другого памятника, также трактующего об объеме судебного иммунитета церкви. О существовании статьи о церковных людях отдельно от устава Владимира свидетельствует Правило о церковных людях, памятник, известный в списках XIV – XVI вв., где в отличие от устава Владимира эта статья вместе со статьей о церковных судах является основой⁹³⁹. В формуляре княжеских церковных уставов первой половины XII в. статья о церковных людях еще отсутствовала. Об этом говорит состав Смоленского устава 1137 г. Там, как и в предполагаемом древнейшем тексте устава Владимира, статья о церковных судах включена в устав, а статьи о церковных людях нет.

Наши наблюдения относительно нескольких этапов в создании отдельных статей устава и его состава вообще совпадают. Мы можем выделить внутри устава древнейшую часть, первоначальную основу его и те дополнения и, может быть, изменения, которые придали этой основе в какой-то степени окончательный, восстанавливаемый нами вид. К этой древнейшей основе мы можем отнести, вероятно, сообщение о построении церкви Богородицы, ее обеспечении десятиной от суда, от торга, из «домов» и стад, указание на совет с княгиней Анной и детьми. К довольно ранней основе устава нужно отнести, очевидно, и распространение действия устава на все административно-территориальные единицы Руси, и первоначальный, древнейший перечень церковных судов, касающихся только дел о браках, о замене языческих брачных обычаев новыми, христианскими.

Наши выводы о существовании такой древнейшей основы устава, полученные в результате анализа его текста, находят подтверждение в сообщениях других памятников XII в.

Мы обратили внимание на первую статью Новгородского устава Святослава Ольговича 1137 г. «Устав бывшии преже нас в Руси от прадед и от дед наших: имати пискупом десятину от дании, и от вир, и от продажь, что входит в княжь двор всего» и пришли к выводу, что этот устав значительно изменял порядок обеспечения епископии по сравнению с тем, который существовал на Руси прежде. На этот, прежний, порядок и указывала цитированная первая статья устава. Основное содержание этого устава, «бывшего в Руси» «от прадед и от дед» князя Святослава, на основе свидетельств Смоленского и Новгородского уставов может быть восстановлено как учреждение десятины со всех даней, «вир» и «продаж». Указание на «Русь» для новгородского памятника равносильно указанию на южные – киевские, черниговские, переяславские – земли. Сам князь Святослав Ольгович, сын черниговского князя, был, очевидно, знаком с этими южнорусскими «уставами» об обеспечении десятиной епископий. Мы можем на основании изложенного сближать устав, на который ссылается Святослав Ольгович, с теми постановлениями, которые сохранились в протографе устава Владимира и принадлежали еще древнейшей его основе. Сам Святослав был правнуком Ярослава Мудрого, и его ссылка на прадедов и дедов могла быть довольно реальной.

Первоначальная основа будущего устава князя Владимира возникла, очевидно, в связи с учреждением церкви Богородицы в Киеве и выдаче ей десятины, что по Повести временных лет произошло в 996 (6504) г., а по «Памяти и похвале князю русскому Владимиру» – в 995 (6503) г. Повесть временных лет сообщает, что Владимир «положи написав клятву в церкви сей», т. е. дал какой-то документ, подтверждающий его слова об обеспечении церкви десятиной: «Даю церкви сей святей Богородици от именья моего и от град моих десятую часть». Выдачу этого документа он подтвердил следующими словами: «Аще кто сего посудит, да будет проклят, и вдасть десятину Настасу Корсунянину»⁹⁴⁰.

В 996 (995) г., следовательно, церкви Богородицы было дано право получения части феодальной ренты, собираемой князем, в форме определенной ее доли, десятины. Это подтверждают и начальные статьи протографа устава князя Владимира. Можно предполагать, что «десятина» отчислялась из всех поступлений на княжеский двор и в виде даней (раннефеодальной земельной ренты), и в виде судебных штрафов и др. Однако здесь не было еще речи о судебном иммунитете церкви, как и о других видах иммунитета.

Выдача судебного иммунитета по определенным делам была произведена уже не только церкви Богородицы, а «всем епископом».

Для решения вопроса о внутренней структуре церковной организации в X – начале XI в. у нас нет достаточного материала. Древнейшие летописные своды не указывают, какие епископии были учреждены при князе Владимире. Новгородская I летопись сообщает, что Владимир после крещения «поставиша в Киеве митрополита, а Новуграду архиепископа, а по иным градом епископы и попы и диаконы»⁹⁴¹, но эта запись представляет собой изложение позднейшей легенды, возникшей уже после учреждения в Новгороде архиепископии в 60-х годах XII в. М. Д. Приселков, основываясь на анализе церковно-политической истории Руси по летописям, предложил третьей епископией времени Владимира считать Белгород⁹⁴².

В связи с этими двумя событиями – учреждением десятины и судебного иммунитета – и была создана, по нашему мнению, основа устава князя Владимира. Он был издан князем Владимиром в начале XI в., до 1011 г., года смерти княгини Анны. В него вошли оба постановления – о десятине, относившееся первоначально только к церкви Богородицы, и о церковных судах, относившееся ко всем епископиям; он распространил действие этих положений на все русские земли, в которых шло три параллельных процесса: расширение и развитие в глубь феодальных отношений, государственной консолидации и христианизации.

Древнейший устав князя Владимира включал в себя также первоначальный перечень церковных «судов», восстановленный выше на основании перечней Смоленского устава и Оленинской редакции устава Владимира.

Древнейшие свидетельства об обеспечении церковной организации на Руси, связанные с построением Десятинной церкви в Киеве князем Владимиром, согласно называют форму этого обеспечения «десятиной», «десятой частью». Таковы тексты Повести временных лет⁹⁴³, Новгородской I летописи⁹⁴⁴, жития Владимира⁹⁴⁵, «Памяти и похвалы князю русскому Владимиру» Иакова Мниха⁹⁴⁶, «Сказания об освящении Десятинной церкви» в Прологе⁹⁴⁷.

В научной литературе, в том числе и в советской, нет единого понимания сущности десятины, той формы, в которой происходило разделение раннефеодальной ренты между государством и церковью на Руси.

Большинство исследователей, специально изучавших положение церкви в древней Руси и источники ее обеспечения, видит в ранней десятине долю княжеских, государственных доходов или доходов вотчинников, которая поступает церкви. Так понимал эту форму А. И. Никитский⁹⁴⁸, который писал, что в отличие от десятины на Западе «десятиной обозначали на Руси не десятую часть доходов, которые получало от своих занятий русское народонаселение, а только десятую часть доходов, которые шли в пользу князя, как принадлежность его звания». Так же понимают характер древнерусской десятины Е. Е. Голубинский⁹⁴⁹, М. С. Грушевский⁹⁵⁰, австрийский славяновед, автор специальных статей о десятине в западнославянских и православных церквах Г. Ф. Шмид⁹⁵¹. Считал десятину отчислением от княжеских доходов в своей ранней работе и Б. Д. Греков, который писал об обеспечении новгородской Софии, что «средства существования храма и его первого служителя были обеспечены десятиной и, быть может, недвижимыми имениями»⁹⁵². В советской литературе такое понимание является наиболее распространенным, его разделяют В. В. Мавроди»⁹⁵³, Н. Ф. Лавров⁹⁵⁴, И. У. Будовниц⁹⁵⁵. С. В. Юшков не дает четкого определения сущности десятины князя Владимира. Он относит к ней долю «от всех княжеских доходов, как частных, так и государственных», причем говорит, что «есть некоторые данные для предположения, что десятина была установлена и на мирян», но этих данных не указывает. Кроме того, по С. В. Юшкову, «десятинная церковь наделялась „отдельными земельными участками“ и „городами“»⁹⁵⁶.

Вместе с тем существует и другое понимание древнерусской десятины, высказанное впервые В. Г. Васильевским. Последний основывался на особом толковании слов летописи «от именья моего и от град моих десятую часть». «Если это понимать буквально, – писал исследователь, – то здесь идет речь о десятине не с дохода, а с наличного княжеского имущества, движимого и недвижимого, о десятине с капитала...»⁹⁵⁷ В качестве аналогии к такому порядку обеспечения церкви он указывает близкие по времени постановления о десятине в Швеции и Норвегии, изученные К. Маурером. Лишь в конце XI – начале XII в. в этих странах появляется десятина с дохода. В. Г. Васильевский считал возможным, что и на Руси «капитальная» или «большая» десятина со временем была заменена десятиной с дохода.

Мнения В. Г. Васильевского держится Н. Н. Ильин – автор раздела «Принятие христианства» в «Очерках истории СССР». Гипотеза В. Г. Васильевского сочетается здесь с другой гипотезой о том, что местопребыванием митрополита до 1037 – 1058 гг. был город Переяславль⁹⁵⁸. «Очевидно, – пишет Н. Н. Ильин, – Переяславль, как наиболее крупный из группы городов, переданных Владимиром духовным феодалам в составе десятины, был центром управления окружавшими его земельными владениями русской митрополии. Так было доложено основание земельному фонду церковных феодалов. В распоряжении верхов церковной организации оказались значительные средства на устройство и распространение христианского культа»⁹⁵⁹.

В соответствии с такой концепцией возникновения церковной десятины излагается здесь и дальнейшая ее эволюция и история памятников, в которых она отразилась. На Руси, как и в Швеции, и в Норвегии в конце XI – начале XII в., «церкви стали получать десятину с дохода, т. е. была введена регулярная подать, вытеснившая прежнюю десятину и повсеместно тяжелым бременем павшая на народ»⁹⁶⁰. Таким образом, от первоначальной десятины времени Владимира здесь перебрасывается мост непосредственно к десятине с населения, отразившейся в русских источниках XIII – XIV вв. «В более поздних редакциях устава Владимира статья о церковной десятине получила уже иной смысл, нежели в летописи, – пишет далее автор этого раздела. – Это уже обычная средневековая десятина, которая с дальнейшим развитием феодальных отношений вытеснила прежнюю, установленную Владимиром»⁹⁶¹.

Концепция В. Г. Васильевского и Н. Н. Ильина не находит подтверждения в источниках, как будет показано ниже. Нельзя говорить о существовании какой-то «обычной церковной десятины», так как в каждой стране десятина обладала особенностями, а система десятины в католических странах значительно отличалась от той, которая была на Руси. Оба исследователя сбрасывают со счета значительный рост церковного землевладения на Руси в XII – XIII вв. Направление эволюции десятины, какое рисует Н. Н. Ильин, а именно, вытеснение церковной земельной собственности «обычной средневековой десятиной», противоположно тому, что наблюдается в действительности.

Изучение древнерусской десятины позволяет присоединиться к мнению о том, что это не ранняя форма церковного землевладения, а доля раннефеодальной ренты.

Не все сообщения о десятине в X – XI вв. столь же мало говорят о ее форме, как отмеченное В. Г. Васильевским. Уже рассказ Нестора об основании князем Ярославом церкви Бориса и Глеба в Вышгороде в начале его княжения сообщает, что церковная десятина являлась одной десятой частью дани: «Таче потом христолюбець [Ярослав] (шьд) в стольный град повеле властелину града того [Вышгорода] даяти отдани церкви святою [Бориса и Глеба] десятую часть»⁹⁶². Это свидетельство интересно не только тем, что оно раскрывает значение термина «десятина», оно показывает, что феодальная рента, собираемая княжеским наместником в княжеском городе Вышгороде, т. е. в центральной части государства, в первой половине XI в. все еще носит название даней.

В некрологе князю Ярополку Изяславичу в Лаврентьевской летописи под 1086 г. десятина упомянута недостаточно ясно⁹⁶³.

Однако тот же некролог в Ипатьевской летописи поясняет, что здесь имеется в виду ежегодная десятина от жита и от приплода скота: «десятину дая от всих скот своих святей Богородици и от жита на вся лета»⁹⁶⁴.

Что касается памятников XII в., периода феодальной раздробленности, то характер десятины как доли централизованной феодальной ренты виден по ряду свидетельств источников. В этот период десятина была распространена на кафедральные церкви местных княжеств, возникавших по мере укрепления и распространения христианства. «Десятину от всех даней смоленских, что ся в них сходит истых кун, кроме продажи, и кроме виры, и кроме полюдья» дает смоленской кафедральной церкви Богородицы князь Ростислав Мстиславич в 1136 – 1137 гг.⁹⁶⁵

На епископскую «десятину от дании, и от вир, и от продажь, что входит в княжь двор всего», как на установление, известное «в Руси от прадед и от дед наших», ссылается новгородский князь Святослав Ольгович в своем уставе 1137 г. Он упоминает также местные, новгородские установления о десятине от даней и определяет твердую денежную сумму: «за десятину от вир и продаж 100 гривен новых кун»⁹⁶⁶.

Десятину среди других источников материального обеспечения дает князь Андрей Боголюбский церкви Богородицы во Владимире Суздальском, судя по сообщению Лаврентьевской летописи под 1158 (6666) г. – «и да ей много именья, и свободы купленыя, и з даньми, и села лепшая, и десятины в стадех своих и торг десятый...»⁹⁶⁷.

Владимиро-Суздальские памятники XIII в. характеризуют материальное положение местной церкви своего времени, эволюцию десятины и место ее в обеспечении. Епископ владимирский Симон (ум. 1226 г.) в послании к Поликарпу так описывает богатства cвоих владимирской и суздальской церквей: «Колико имеета градовь и сел, и десятину събирають по всей земли тои»⁹⁶⁸. По словам владимирского епископа Иакова (1288 – 1295 гг.) или Симеона (1295 – 1299 гг.), предполагаемого автора Послания к владимирскому князю, отец и деды этого князя «украсили церковь божию клирошаны и книгами и богатили домы великыми, десятинами по всем градом и суды церковными»⁹⁶⁹.

Большое внимание десятине уделяет также устав князя Владимира.

Протограф устава, относимый нами к XII в., содержал, очевидно, следующее положение о десятине: «По том летом многим минувшим создах церковь святыя Богородицы и, дах еи десятину во всей земле Русской ис княженья от всего суда десятую векшу, ис торгу десятую неделю, из домов на всякое лето десятое всякого стада и всякого жита...»

Такое содержание десятины близко к десятине, на которую ссылается князь Святослав Ольгович в «уставе, бывшем от прадед и от дед наших», и вместе с этим «уставом» может быть возведено к составу первоначального обеспечения десятиной киевской церкви Богородицы.

Приведенные выше свидетельства позволяют определить, что десятина была первоначальной формой материального обеспечения церковной организации на Руси, формой распределения ранней феодальной ренты между светской (князь) и церковной (епископ, митрополит) властью. В состав десятины входили, очевидно, все те виды совокупной раннефеодальной ренты, которые собирал князь⁹⁷⁰: десятая часть «от имения моего» («своего»), «от град моих» («от града»), как сообщают об этом древнейшие памятники, или более конкретно: от даней, «вир» и «продаж», как говорится в уставе Святослава Ольговича, а также от всего суда с торга, с домов – от стада и от жита, как стоит в древнейших текстах устава Владимира.

В состав десятины входили, следовательно, отчисления от трех основных форм совокупной феодальной ренты: десятина от даней в различных их видах, десятина от княжеского суда (от «вир» и «продаж») и десятина от торга.

Первая половина XII в. – это время, когда такая система десятины под влиянием изменений в соотношении источников обеспечения церкви подвергалась значительным изменениям. С одной стороны, с возникновением и ростом феодальной земельной собственности, прежде всего церковной – епископской, монастырской, – феодальная эксплуатация крестьян на собственных церковных землях, защищенных иммунитетом, становилась важнейшим источником получения феодальной ренты церковью, по сравнению с которым получение десятины было менее гарантировано. С другой стороны, развитие и углубление феодальных отношений приводило к усилению феодального иммунитета на землях, обложенных данью в пользу князя, так что ряд территорий, с которых прежде поступала дань князю, а десятина с дани епископу, оказался под властью местных феодалов (князей, бояр), и сбор десятины с этих территорий потерял ту первозданную простоту, какая была связана с раннефеодальной централизованной системой сбора даней. Можно говорить о сужении роли десятины в XII в.

Вместе с тем распространение феодальных отношений вширь, освоение княжеской данью и судом новых территорий, включение в сферу власти государства свободных общинников не способствовало отмиранию десятины, как в первых двух случаях, а сохраняло и поддерживало ее. Следами такого расширения дани и десятины на новые, малоразвитые в социальном отношении районы являются различия в суммах даней и десятины в северных и южных районах Смоленской земли по Смоленскому уставу, которое проследил В. В. Седов⁹⁷¹, и расширение даней на заонежские территории в Новгородском уставе 1137 г. Особое развитие получает в XII в. и торговая десятина вместе с ростом древнерусских городов.

Таким образом, в XII в. развитие десятины в системе материального обеспечения церкви является весьма противоречивым, что отражает противоречия в развитии феодального общества. В конце X – начале XI в. эти противоречия не выражались столь остро. Расцвет системы десятины приходился на тот период, когда эти поступления были наиболее важными, основными в бюджете митрополии и епископии. Такая система, очевидно, и обеспечивала Десятинную церковь при ее основании в конце X в. Однако можно думать, что первоначальное постановление о десятине не имело еще столь подробного и универсального вида, какой появился в уставах XII в., с укреплением христианской церковной организации в древнерусском обществе.

* * *

Вопрос о дани, как институте раннефеодального общества, как форме конфискации продуктов прибавочного труда непосредственного производителя, отделенных от него и противопоставленных ему публичной властью в особых условиях некоторых стран раннего средневековья, тесно связан с вопросом о десятине.

В странах, где становление феодального строя не было ускорено синтезом первобытнообщинных и разлагающихся рабовладельческих отношений, феодальные отношения развивались со значительным запаздыванием, с частичной незавершенностью процесса и пережитками доклассового строя, приобретавшими в новых условиях новый по существу характер⁹⁷². К таким странам принадлежала и древняя Русь. Общественный строй Руси во второй половине X – начале XI в., когда складывались основы системы обеспечения государственной церкви, являлся многоукладным. Наряду с княжеской (и, вероятно, боярской) вотчиной, где эксплуатировалась челядь, рабы и близко стоявшие к ним зависимые работники, большое место в экономике страны занимали крестьянские общины, состоявшие из смердов – крестьян, свободных от эксплуатации вотчиной, но находившихся в зависимости от раннефеодального государства. Формой эксплуатации этой категории производительного населения были дани⁹⁷³. Между независимыми смердами и вотчинной челядью стояли другие категории крестьян, в той или иной степени, сменившие государственную зависимость на частновладельческую зависимость от вотчинника. Наконец, и наряду с общинниками, зависимыми от государства и обложенными данями, существовали члены общин, еще не подпавших под власть раннефеодального государства, для которых XI – XII вв. будут временем включения их в число данников. Естественно, что и среди лично свободных общинников-смердов, зависимых и независимых от государства, плативших и не плативших ему дани, были такие, которые подпали под власть местной нарождающейся раннефеодальной знати, бывшей или высшей властью над ними, или опосредствующим звеном к феодальной власти государства. Таким образом, система эксплуатации путем обложения данями в раннефеодальный период была распространенной системой: она получала дальнейшее расширение с включением под власть государства новых населенных территорий и сокращалась с вызреванием новых вотчин, расширением их власти на окрестное население и возникновением феодального иммунитета.

Социально-экономической основой даннической системы эксплуатации являлось, очевидно, сохранение наряду с островками – княжескими и боярскими сеньориями – большого числа крестьянских общин, производственных единиц, бывших коллективными владельцами обрабатываемой ими земли. Если общественное развитие, распад общин, появление вотчин в наиболее развитых хозяйственно и социально районах, начало формирования класса феодалов привело к созданию раннефеодального государства, то само это государство в лице князя, близкого ему боярства, его дружины активно расширяет феодальную эксплуатацию. Там, где феодальная собственность на землю в форме частного крупного землевладения господствующего класса еще не сформировалась, эксплуатация крестьян осуществлялась государством в лице князя и в форме даней. В этих условиях дани были раннефеодальной формой земельной централизованной ренты. Дальнейшее развитие феодальных отношений, организация местным представителем феодального государства вотчины или укрепление ее, взаимодействие ее с окрестными общинами, подчинение их и расширение сферы эксплуатации вотчины на бывших свободных крестьян, отразившееся в Русской Правде, приводило к перегруппировке в системе феодальной эксплуатации, от государственной, даннической к частной, вотчинной.

Русские источники с трудом позволяют выяснить начальные стадии этого процесса и древнейшее содержание даннической системы. Здесь может помочь изучение этого периода в странах, близких к Руси по своим условиям, где источники этого периода лучше сохранились.

А. Я. Гуревич исследовал особенности возникновения раннефеодального общества и государства в странах, где, как и на Руси, синтеза рабовладельческого способа производства с первобытнообщинным не было или почти не было. В Норвегии, шедшей по первому пути, раннефеодальное государство возникло в конце IX – начале X в. в условиях, близких к древнерусским, но общественный строй этой страны был, очевидно, менее развитым, чем на Руси. Здесь сохранились значительные элементы родового строя, большесемейная община продолжала существовать не только в пережиточной форме, как патронимия, но и как производственный коллектив, из которого только начали выделяться индивидуальные семьи. Объединение страны в этих условиях королем Харальдом Прекрасноволосым привело к установлению особой формы раннефеодальной эксплуатации государством как выразителем совокупных интересов нарождающегося класса феодалов. Это было превращение традиционных, сохранившихся с дофеодального времени сборов князя с населения, которое он периодически объезжал, «угощения» («вейцла») на содержание его и его спутников в дороге в постоянный сбор, дань-ренту. Этой данью были обложены все собственники земли, большесемейные общины, т. е. их коллективная земельная собственность, «одаль». Установление княжеских (государственных) даней, постоянных сборов, являющихся формой раннефеодальной ренты, было вызвано в Норвегии сохранением общинной собственности на землю и отсутствием повсеместно распространенных частных хозяйств феодалов, вотчин. Обложение коллективной крестьянской земельной собственности, «одалей», прежде безраздельно принадлежавших общинам, такими далями было расценено современниками этой реформы как «отнятие одаля» королем, лишение общин их собственности и оказалось зафиксированным в сагах⁹⁷⁴.

Древнерусские условия X в. были близки норвежским. Отсутствие влияния разлагающегося рабовладельческого строя и римского завоевания с его системой военачальников, сохранение общинной земельной собственности с вероятно дальше, чем в Норвегии, зашедшим разложением большой семьи и выделением индивидуальной, та же роль князя, главы объединенного государства, как выразителей общих интересов формирующегося класса феодалов, позволяют привлекать норвежские параллели для реконструкции процесса и опознания в данях X в. своеобразной раннефеодальной централизованной формы земельной ренты. Возможно, что реформа княгини Ольги, о которой говорится в Повести временных лет в 946 – 947 гг.: «възложиша на ня (т. е. древлян) дань тяжьку; 2 части дани идета Киеву, а третьяя Вышегороду к Ользе», «и иде Вольга по Дерьвьстеи земли с сыном своим и с дружиною, уставляющи уставы и уроки», «иде Вольга Новугороду и устави по Мьсте повосты и дани и по Лузе оброки и дани»⁹⁷⁵, представляет собой акт, близкий по смыслу реформе короля Харальда.

Установление в конце X в. в качестве источника материального обеспечения церкви десятины от даней свидетельствует, что в течение X в. сбор этой формы раннефеодальной ренты являлся наиболее важным в эксплуатации зависимого от государства населения. Со временем, однако, развитие вглубь и вширь феодального способа производства, расширение частного, вотчинного землевладения, сеньорий, изменило роль даней. Противоречивый характер эволюции даней, показанный выше: сокращение их с развитием сеньорий и распространение их на новые территории, захватываемые феодальным государством, был одной из причин сохранения этого термина и позже, когда первоначальные, централизованные раннефеодальные дани потеряли свое значение. Другой причиной сохранения его в течение веков была общая консервативность средневекового мышления и словоупотребления.

В XII в. мы встречаем этот термин и в прежнем значении даней с земли, принадлежавшей феодальному государству («а в Зарубе дани 30 гривен, а из того епископу 3 гривны»)⁹⁷⁶, и в новом его значении, как феодальной ренты с земли, являющейся собственностью феодала (село Буйцы «с данию, и с вирами, и с продажами»)⁹⁷⁷. В новом значении этот термин продолжает существовать вплоть до XV в.

Переход земли из собственности непосредственных производителей, организованных в общины, через раннефеодальную собственность князя в IX – XI вв. в собственность более широкого круга феодалов, светских и церковных, обладавших иммунитетом, делало, очевидно, отчисление доли церкви на праве десятины более сложным и трудным, чем это было на переходном этапе. С другой стороны, появление у церковных организаций населенных крестьянами земель, превращение церкви в земельного собственника, как и расширение церковной юрисдикции на не принадлежащие к причту группы населения, делало старую систему ненужной и излишней. О существовании в первой половине XII в. особого сложившегося делопроизводства по исчислению и выделению церковной десятины говорит Смоленский устав 1136 – 1137 гг. Здесь от лица князя Ростислава указывается, что нужно «правити десятину святей Богородици, без всякого отпису деяти». Очевидно, в выделенном слове мы имеем особый бюрократический термин, появившийся для обозначения каких-то обычных отказов в десятине, а сама формула свидетельствует о несовершенстве системы обеспечения десятиной.

В первой половине XII в. мы видим еще разветвленную систему отчисления десятины от даней, как и ограничения в десятине. В Смоленском уставе содержится подробный перечень погостов и ставок даней и десятины от даней с этих погостов. Новгородский устав Святослава Ольговича также дает перечень погостов с указанием ставок поступлений с этих погостов. Как было показано выше, есть основания считать этот перечень добавочным установлением, своего рода новеллой о распространении десятины на дани с нового ряда погостов.

Поступления «...из домов на всякое лето десятое (от) всякого стада и всякого жита...» знают старшие тексты устава князя Владимира. Это свидетельство принадлежит, вероятно, времени не позже первой половины XII в., оно говорит о земледельческом и животноводческом хозяйстве, очевидно, южной, Киевской Руси.

История системы землевладения древней Руси XII – XIII вв., как и молчание источников этого времени, кроме названных, о десятине от даней, позволяет считать, что во второй половине XII в. этот вид десятины оказался вытесненным другими формами ренты. Среди переданных Владимирской церкви Андреем Боголюбским источников названы «десятины в стадех и торг десятыи», а десятины от даней не упомянуты. Не сообщают об этом виде десятины и другие упомянутые выше свидетельства

XII – XIII вв. В духовной князь Владимир Василькович передает около 1287 г. жене «город свои Кобрынь и с людми, и з данью», причем термин дани здесь употреблен во втором смысле, как рента с населения, являвшегося феодальной собственностью князя, и не только земельная рента⁹⁷⁸. Известны в XIII в. и «десятины по всем градом» в Послании к владимирскому князю, однако здесь имеются в виду, очевидно, торговые городские пошлины, а не рента с сельского населения.

* * *

Судебная десятина церкви в своей эволюции близка десятине от даней. В глухих сообщениях об обеспечении Десятинной церкви в нарративных источниках можно лишь подозревать этот вид десятины. В XI в., в пору, предшествующую возникновению Смоленского и Новгородского уставов, судя по этим уставам, десятина от «вир» и «продаж» пользовалась большим распространением и была, очевидно, вторым основным источником обеспечения церкви. В первой половине XII в. те же источники показывают отмирание этой формы ренты: князь Ростислав дает десятину от всех даней, кроме «виры» и «продажи», а также полюдья; князь Святослав заменяет «десятину от вир и продаж» твердой суммой в 100 гривен «новых кун» ежегодно. Можно предположить, что выплата судебной десятины со временем, с развитием и преобладанием феодальных сеньорий и усилением церковной организации, перестала удовлетворять последнюю из-за сложности отчисления со столь неровного и нефиксированного, хотя и неисчерпаемого, источника дохода князя, как судебные штрафы.

Распространение феодального иммунитета светских и церковных крупных собственников приводило к перестройке финансов страны. Сужение княжеских доходов, собиравшихся в форме даней на основных древних территориях княжеств, сопровождалось расширением доходов иммунистов, среди которых была и церковь. Однако она не сразу отказалась от получения централизованной судебной десятины. Косвенным указанием на это является фиксация суммы в 100 гривен «за десятину от вир и продаж» в Новогородском уставе путем передачи епископу доходов с группы погостов («в Онеге») наряду с общим характером устава, как памятника, фиксирующего завоевания местной церкви в результате восстания 1136 г. в Новгороде. Расширение церковной юрисдикции также вело к расширению ее источников обеспечения и на территориях, не являвшихся ее собственностью.

Отмирание судебной десятины церкви, правда, с некоторым запозданием, позволяет проследить и устав Владимира. Древнейший текст устава содержал формулу «от всего суда десятую векшу», и это постановление мы можем относить, основываясь на данных уставов XII в., к XI в. В последующих обработках устава Владимира упоминания судебной десятины опускаются. Так, в архетипе Владмиро-Волынской и Печерской редакций, который мы относим к Галицко-Волынской Руси второй половины XIII в.⁹⁷⁹, формула «от всего [княжа] суда десятую векшу...» была изменена. Упоминание о десятине от суда оказалось исключенным и появилась общая формула «дах еи» (церкви) «во своем княжении десятую векшу (десятый пенязь. – Печерск.)».

Упоминание судебной десятины (вместе с другими ее видами отсутствует в двух поздних изводах Оленинской редакции – Архивном и Маркеловском, архетип которых мы также датировали второй половиной XIII в. Опущен весь текст о десятинах и в Варсонофьевской редакции, северо-восточном памятнике начала XIV в.

Судебная десятина упоминается в Краткой редакции Русской Правды. В заключительной группе статей перед «Поконом вирным» содержится уникальная как для Краткой, так и для Пространной редакции Русской Правды статья о порядке распределения между различными представителями феодальной власти судебных штрафов, о которых подробно говорится в предыдущих сорока статьях судебника. Здесь называются доли, которые идут князю, мечнику, емцу, а также доля «в десятину»⁹⁸⁰.

Статья вызвала ряд толкований. Убедительно предположение о том, что «девятина» есть не что иное, как ошибочное написание «десятины»⁹⁸¹. Само назначение этой десятины всеми исследователями связывается с церковью. Лишь Н. Ланге считал возможным видеть в этой доле участие в дележе еще одного представителя светской власти – вирника⁹⁸². Однако его предположение не убедительно, оно не встретило поддержки. Под словом «десятина» в раннем русском средневековье известны отчисления лишь в пользу церкви, а доля агентов княжеской власти определялась как в Краткой, так и в Пространной редакциях Русской Правды по иной системе (см. статьи 41 Кратк., 8 и 99 Простр.).

Статья, устанавливающая участие в распределении судебных пошлин церкви, не повторяется в Пространной редакции. Там есть несколько статей, где указывается степень участия представителей государственной администрации в дележе «вир», судебных уроков. Так, в ст. 8 установлена доля вирника от «виры» в 80 гривен, в ст. 99 доли от «виры» и пошлин с имущественных дел для метельника. Однако они не упоминают доли «в десятину». Это подтверждает наше мнение о ликвидации такого института, как судебная десятина, ко времени окончательного оформления Пространной редакции Русской Правды, но действенности его еще в XI в. в пору сложения Краткой редакции.

Все исследователи согласны, что статья 41, как впрочем и ряд других статей Краткой редакции Русской Правды, дошла в неисправном виде. Этим, очевидно, объясняется и то, что «десятина», указываемая в кунах и гривнах, не составляет десятой части суммы, которая идет князю. В обоих расчетах от гривны (очевидно, от 3 гривен) и от 12 гривен «десятина» составляет одну пятую часть доли князя. М. Н. Тихомиров считает, что здесь мы имеем дело с повышенным размером десятины, что свидетельствует о церковном происхождении статьи. «В установлении повышенной десятины, – пишет исследователь, – была заинтересована церковь, а не князь. Расчеты на размер десятины в ¹/₅ от княжеских сборов отражают претензии церковных кругов, притом претензии довольно позднего времени»⁹⁸³.

Указанное свидетельство Русской Правды о размере судебной десятины (20%) является единственным, других указаний на долю отчислений от «вир» и «продаж» мы не имеем. Поэтому проверить это свидетельство мы не можем. Все же 20-процентная десятина неожиданна для древней Руси.

А. А. Зимин видит в упоминании десятины «следы позднейшей редакционной правки» статьи. Первоначальный текст мог указывать отчисления в пользу емца: от штрафа в 3 гривны, шедшего князю, – 15 кун, и от штрафа в 12 гривен – 70 кун. При редактировании статьи «15 кун попали в десятину, хотя не образовывают ни ¹/₁₀, ни ¹/₉ части штрафа, а целую ¹/₅ часть, а 12 гривен были разделены на 10 и 2 гривны, причем последние зачислены также в десятину»⁹⁸⁴. А. А. Зимин датирует создание Краткой редакции Русской Правды серединой XI в. Во второй четверти XII в. судебная десятина уже отмирала, и создание интересующей нас статьи следует относить, очевидно, ко времени не позже рубежа XI – XII веков.

Особую форму раздела судебных пошлин между светской и церковной властями отмечает Туровская уставная запись XIV в. «о десятине». Здесь говорится о том, что две недели в году во время городской ярмарки в Турове на Петров день торговые пошлины собирает владычен мытник, а последняя, четвертая статья, приписанная, очевидно, уже после составления записи, гласит: «А на тех неделях вина учинитца или татба – то вина церковная»⁹⁸⁵. Таким образом, согласно этой статье владыка получал ²/₅₂, т. е. примерно ¹/₃₀ часть годовых княжеских судебных пошлин. Вернее, больше, чем эту часть, так как и «вина», и «татба» во время ярмарки случались, вероятно, чаще, чем в обычные дни.

Перед нами пережиток древнего порядка раздела судебных пошлин, принявший уже иную форму и иное содержание: доля епископа с ¹/₁₀ в XI в. упала в три раза в XIV в.

* * *

Третий вид десятины, упоминаемый в памятниках XII в., – десятина торговая. Об отчислении в пользу церкви десятины от торговых пошлин мы знаем по сообщению Смоленского устава 1136 – 1137 гг., записи об обеспечении Владимирского собора Андреем Боголюбским 1158 г. и по уставу Владимира. В Смоленском уставе названы торговые и перевозные пошлины: «гостиная дань», «гость», «торговое», «мыто», «перевоз», десятина с которых также идет церкви. Андрей Боголюбский дал своей церкви «торг десятый» – также десятину от торговых пошлин. В старших текстах устава Владимира содержится установление «из торгу десятую неделю», которое сохранилось в Архангельском и Археографическом изводах Оленинской редакции, Синодальной и Владимиро-Волынской редакциях.

В XII в. торговая десятина была широко распространена на Руси. Однако дальнейшая история этого института прослеживается в различных частях территории бывшего Древнерусского государства не одинаково. Лучше всего видно, что торговая десятина существовала в качестве источника обеспечения церкви по документам южной и западной Руси – Украины и Белоруссии.

Сохранение и расширение этого института в Туровской земле XIV в. показывают местные уставы о десятине. В туровской обработке устава Владимира, так называемой Печерской его редакции, вместо слов протографа устава: «ис торгу десятую неделю» дается более разработанная формула: «а у мыте, и у торгу, и на перевозех 10-ю неделю», свидетельствующая о внимании, которое уделял составитель этой обработки фиксации торговой десятины. Та же формула повторяется и в статье «О поставлении Туровской епископии» в том же комплексе туровских статей. Уставная запись Туровской епископии, очевидно, современная местной обработке устава Владимира, содержит указание на сбор владычным мытником весовых пошлин в течение двух недель в году, т. е. ¹/₂₆ их части. Неясное указание в этом же уставе на десятину с других торговых пошлин позволяет предположить, что ¹/₃₀ доля мыта также шла местной церкви.

Еще одно свидетельство говорит о существовании торговой десятины в западной Руси. Это жалованная грамота церкви Успенья в Крылосе (около Галича в Западной Украине) собору митрополии Галицкой, данная от имени князя Льва Даниловича на село Страшевичи и имеющая дату 1292 (6800) г., принадлежность которой этому князю и этой дате, однако, подвергается справедливому сомнению. Мы имеем дело, очевидно, с памятником XIV в. Галицкая митрополия существовала в 1303 – 1305 гг., второй раз в 30-х годах XIV в. Эта грамота, как и две другие уставные грамоты церкви, приписанные князю Льву Даниловичу, составлены по формуляру устава князя Владимира, близкого к Оленинской редакции. Но в отличие от названного устава грамота на село Страшевичи содержит такую формулу: «да не уступаются в дани и десятины медовые, и з виноградов, и з мыты...»⁹⁸⁶, тем самым указывая на существование среди источников обеспечения церкви десятины с торговли медом и с проездных и торговых пошлин.

Эволюция торговой десятины на северо-востоке Руси, так же, как и судебной, была иной, чем на юго-западе. Благодаря двум новгородским княжеским уставам, связанным с именем Всеволода, у нас есть сведения о том порядке в системе дележа торговых пошлин, который сложился в XIII – XIV вв. в Новгороде.

Устав князя Всеволода говорит о двух принципах дележа торговых пошлин: во-первых, процентном отчислении от торговых пошлин, собираемых князем («из торгу десятую неделю»), и во-вторых, принадлежности епископу пошлин от мер и весов. Однако оба эти принципа не являются особенностью устава Всеволода, они были изложены еще в уставе князя Владимира Синодальной редакции, который послужил источником устава Всеволода, причем устав Владимира вошел почти целиком в новый местный устав. Наличие в уставе Всеволода двух указанных положений еще не может быть свидетельством, что оба они продолжали сохранять силу в пору создания этого устава – в XIV в. Для нас интересны те дополнения, которые отсутствовали в уставе Владимира и появились в уставе Всеволода, ибо именно они определяют сущность нового памятника. А эти дополнения касаются только положений о принадлежности церкви весов и «мерил» и содержат подробную инструкцию по сбору и распределению пошлин с мер веса, объема, длины между церковными учреждениями, причем об этом порядке говорится дважды⁹⁸⁷. Согласно порядку, утвержденному в уставе, в число пошлин были включены поступления от «мерил торговых», «скалв вощаных», «пуда медового», «гривенки рублевой», «локтя Еваньского», «оброка кубца», а также (в доли с церковью Старой Руссы) соль из тамошних варниц. Таким образом, слова устава Всеволода «из торгу десятую неделю» традиционно сохраняли норму устава Владимира и не соответствовали существующему порядку.

Принадлежность церковной организации в Новгороде торговых весовых пошлин подтверждается и Рукописанием князя Всеволода Мстиславича. Согласно этому уставу, данному купеческому сту при церкви Ивана на Петрятине дворище, как государственной организации, который датируется рубежом XIII – XIV или концом XIV в.⁹⁸⁸, монопольное право на пошлины, взимавшиеся при взвешивании одного продукта – воска, принадлежало указанной организации. Этими пошлинами она делилась с великим князем (25 гривен серебра через год), владыкой (гривна серебра и сукно), игуменами новгородских монастырей, а пошлиной с Новоторжского собора – с этим собором. Как видно, из многих торговых пошлин, принадлежавших новгородской церковной организации – ее епископской кафедре, некоторые шли отдельным церквам, представляющим патрональные храмы купеческих организаций. Можно думать, что не одна Иваньская организация, оставившая след в источниках, обладала такими правами, своего рода феодальным торговым иммунитетом. Могли существовать и другие, менее сильные и менее оформленные организации, обладающие «пудом медовым» или «гривенкой рублевой», может быть, и в более позднее время, в XV в. Сам факт подобного строения новгородской феодальной церковной хозяйственной организации, когда ряд ее функций принадлежит подчиненным верховной власти епископа церквам, представляет несомненный интерес.

Отчисление от торговых пошлин играло различную роль в обеспечении древнерусской церкви в течение XI – XIV вв. В сообщениях о первоначальном обеспечении киевской церкви десятиной торговые пошлины не упоминаются. Впервые мы узнаем о возникновении торговой десятины в XII в., во время значительного развития ремесла, городов, обмена между городом и деревней, когда отчисления от княжеских и городских торговых пошлин были одним из основных источников ее обеспечения. Однако с углублением и расширением феодальных отношений в древнерусском обществе и ростом удельного веса других источников система раздела торговых пошлин изменяется. Этот процесс может быть прослежен как на территории Северо-Восточной Руси, позднее объединенной в Русское централизованное государство, в том числе и в Новгороде с его своеобразным феодально-республиканским государственным строем, так и на юго-западных – украинских и белорусских – землях. Однако, наряду с таким общим направлением развития этого института, можно видеть различия в том, что он протекал на этих территориях в XII – XIV вв.

Большая замедленность этого процесса, местами (Туровская земля) после дальнейшего расширения отчислений от торговых пошлин к XIV в., наблюдается на территории украинских и белорусских земель, так что даже к середине XV в. раздел княжеских торговых пошлин с церковью имеет место. Что касается великорусских земель, то здесь процесс перераспределения торговых пошлин ускорен во взаимоотношениях верховной церковной и светской власти в Москве и замедлен в удельных княжениях XIV – XVI вв.

И внутри этих больших территорий, в XIV – XV вв. объединенных в два крупных государства на Восточноевропейской равнине, можно выделить отдельные феодальные центры со своими особенностями. Так, и Новгороду с его республиканским строем, значительной ролью архиепископа и слабой властью князя, и Литовскому великому княжеству с его федеративным строем и ограниченной центральной властью свойственны такие порядки, согласно которым церковь получает в свои руки отдельные виды торговых пошлин целиком, на территории всего государства, города, феодального княжества. Это вносит определенные изменения в систему взаимоотношений княжеской и церковной власти: зависимость материального обеспечения церкви от отчислений из княжеских доходов заменяется постоянными собственными источниками доходов – определенными пошлинами.

Несколько иные условия складываются во Владимиро-Суздальской и Московской Руси. Отмирание торговой десятины не сопровождается здесь появлением у церкви собственных светских – торговых – пошлин, сильная княжеская власть не оставляет в руках церкви этого вида доходов, но ликвидация десятины сопровождается лишением церкви ее участия в получении торговых пошлин на территории, подвластной верховному собственнику – князю, а с укреплением государства, усилением центральной власти и ликвидацией феодальной раздробленности – и в уделах, и в самих церковных вотчинах⁹⁸⁹.

* * *

Строя свое исследование на анализе древнейших письменных памятников XII в., рассказывающих о десятине, мы сталкиваемся с этим историческим явлением в тот период его существования, когда оно находится уже в стадии отмирания, стадии замены другими, более феодально развитыми формами обеспечения, стадии, когда начинает изменяться и смысл этого термина. На такую эволюцию десятины указывают княжеские уставы XII в. Однако для того чтобы проследить развитие десятины целиком, нужно попытаться выяснить вопрос о происхождении десятины в ее древнерусской форме. Исследователи, занимавшиеся изучением истории церкви в Киевской Руси, давали различные ответы на этот вопрос. Прежде всего исследователи сходятся на том, что древнерусская десятина как форма материального обеспечения церкви, представляющая ¹/₁₀ часть княжеских доходов, не имела прямых параллелей ни в одной из соседних стран и вообще в тех странах средневековой Европы, где первоначальное экономическое положение церкви в какой-то мере изучено. Оригинальность, своеобразие древнерусской, как ее называет Г. Ф. Шмид, «фискальной» десятины, т. е. доли из государственной, княжеской казны, признается всеми исследователями и в то же время позволяет искать образцы, «источники» постановления Владимира в самых разных направлениях.

Поскольку древняя Русь приняла христианство по восточному православному исповеданию, и первые служители древнерусской церкви корсуняне принадлежали византийской церкви, естественно ожидать, что и система обеспечения церкви была заимствована из Византии. Однако исследования византинистов показывают, что система отчисления одной десятой части урожая, скота, меда в византийском феодальном хозяйстве существовала, но к обеспечению церкви она не имела отношения. Все же автор сводной работы по истории древнерусско-византийских отношений М. В. Левченко связывает начало церковного законодательства Владимира с принятием христианства из Византии⁹⁹⁰.

Специально исследовавший византийскую десятину Г. Ф. Шмид, основывавшийся на работах по истории церковной земельной собственности в странах Южной Европы, считает, что в Византии права церковной десятины, которому было бы подчинено все население, как было, например, в странах римской церкви, не существовало. Что же касается других видов десятины, то они появляются лишь с конца XI в.⁹⁹¹, а в это время на Руси церковная десятина уже была широко распространена. Первоначальная форма обеспечения кафедр в Византии, государственная руга, отчисления от государственного бюджета, существовала лишь в ранний период, и была отменена при Юстиниане или вскоре после него⁹⁹². Византия не была, следовательно, образцом для хозяйственного устройства древнерусской церкви в X в.

Наиболее распространена среди исследователей точка зрения, что древнерусская десятина заимствована Владимиром при первоначальном устройстве церкви у западноевропейской католической церкви. Так думали Е. Е. Голубинский, Н. С. Суворов, А. Е. Пресняков⁹⁹³, этого мнения держатся современные буржуазные историки Г. Ф. Шмид, А. Амман⁹⁹⁴ и др.

Действительно, установления, наиболее близкие к древнерусским, существовали в странах Центральной Европы. Римское право не знало обеспечения культа десятиной. Первые королевские, государственные постановления об обеспечении церкви у франков принадлежат Каролингам. Саксонский капитулярий 775 – 790 гг. обязывал отдавать церкви десятую часть доходов христиан⁹⁹⁵. Геристальский капитулярий Карла Великого 779 г. также предписывал передавать духовенству ¹/₁₀ часть ежегодных доходов государя, как и всех частных людей, богатых и бедных, знатных и простых⁹⁹⁶. То же говорит и Франкфуртский капитулярий 774 г.⁹⁹⁷

Некоторые западноевропейские исследователи стремятся даже установить конкретные факты взаимоотношений предвладимировой Руси с Германской империей, которые могли способствовать заимствованию этого института, например миссия Альберта на Русь в 961 или 962 гг. или прием Оттоном I послов от Ярополка в 977 г.⁹⁹⁸

Однако между постановлениями о десятине, принятыми католической церковью и известными на Руси, есть существенное различие: обеспечение церкви отчислением от индивидуальных хозяйств в странах Центральной Европы и централизованный, фискальный характер ее на Руси.

Очевидно, обе формы десятины показывают общность, определяемую сходством условий, при которых создавалась церковь в странах, переживавших становление феодальных отношений, причем различия в строе франкского и древнерусского общества вызвали и отличающиеся формы десятины.

Попытку объяснить происхождение киевской десятины заимствованием системы пошлин, которая существовала в Хазарии, предпринял Г. Вернадский, предположивший, что в Тмутаракани была архиепископская кафедра, которой подчинялась в церковном отношении вся Русь до учреждения митрополии в Киеве в 1037 г. Тмутараканская Русь, по мнению Г. Вернадского, должна была быть схожа с Хазарией по системе пошлин⁹⁹⁹. При этом автор ссылается на свидетельство Ибн Хордадбеха, приводимое Ю. В. Готье, что русские купцы «ходят на кораблях по реке Славонии [Волге], проходят по заливу Хазарской столицы, где владетель ее берет с них десятину»¹⁰⁰⁰. За Г. Вернадским предполагает хазарский источник десятины и Ф. Дворник¹⁰⁰¹.

Хотя связи Хазарии с Тмутараканью, существовавшие издавна, были тесны и еще в конце X в. в этом городе жили «козаре»¹⁰⁰², однако видеть в Хазарии источник киевских постановлений, раз мы ничего не знаем о таких постановлениях в Тмутаракани, нет оснований. Названные исследователи приводят часть свидетельства Ибн Хордадбеха о десятине, касающуюся только Хазарии. Однако там же говорится, что десятину платят русские купцы царю Рума (Византии), когда они приезжают к Румскому (Черному) морю¹⁰⁰³. Мнение Г. Вернадского о Тмутаракани как церковном центре древней Руси до 1037 г. также не является достаточно обоснованным.

Однако привлечение свидетельства Ибн Хордадбеха интересно. Оно позволяет шире взглянуть на распространение в Восточной Европе десятинных форм деления торговых пошлин. Этот способ отчисления применялся в таких различных по общественному строю и этническому составу странах, как Византия и Хазария, он пользовался, следовательно, в частности в IX в., значительным распространением.

Наконец, не с заимствованиями из практики других стран, а с местными, древнерусскими порядками пытался связать происхождение церковной десятины А. С. Павлов. Зная, что в других славянских странах, В частности в средневековой Болгарии и Сербии, десятина существовала не как способ обеспечения церкви, а как форма государственных налогов («здесь она существовала и как таможенная пошлина, и как подать, взимаемая натурою не только с домашних животных, но и с жита, меда (пчел) и вина»¹⁰⁰⁴), А. С. Павлов предполагал, что южнославянская десятина и церковная десятина на Руси имеют общее, древнеславянское происхождение. Будучи норманистом в понимании процесса возникновения Древнерусского государства, он предполагал, что «и в древней Руси первоначальной формой государственной подати была именно десятина, установленная, может быть, еще „рядом“ славянорусских племен с князьями, которых они призвали к себе „из-за моря“. Только от этой государственной десятины, как исконного русского учреждения, можно производить и ту церковную десятину, которую в XI – XII вв. мы видим в Киеве, и в Смоленске, и в Новгороде, и в Суздальской земле...»¹⁰⁰⁵

Сама попытка А. С. Павлова отыскать в местных славянских дохристианских порядках источники церковной десятины очень интересна. Она привлекла внимание исследователей к изучению древностей Руси, на которых возникло раннее государство. Вместе с тем конкретные предположения А. С. Павлова о возникновении «государственной десятины» в результате «ряда» с призванными князьями не могут быть приняты, как противоречащие выводам современной марксистской науки о роли норманнов в истории Восточной Европы.

Существование древней государственной десятины в южнославянских странах в тех формах, о которых писал А. С. Павлов, также не подтверждается исследователями. В Болгарии десятина известна только по источникам, связанным со Вторым Болгарским царством (1187 – 1396 гг.), т. е. много позже, чем возникла церковная десятина на Руси. Советские исследователи общественного и политического строя феодальной Болгарии считают, что эта страна после завоевания Византией «полностью вошла в сферу влияния (византийской администрации» (Б. Т. Горянов¹⁰⁰⁶), что система фискального обложения во втором Болгарском царстве «отличалась чрезвычайным разнообразием, унаследованным от византийцев» (Н. А. Боровская и Ю. В. Бромлей¹⁰⁰⁷). Десятина – «десятък» – являлась здесь налогом с урожая хлеба, приплода скота и собранного меда, она составляла десятую часть и взималась натурой, и, очевидно, деньгами¹⁰⁰⁸. Буржуазные исследователи как в прошлом (К. Иречек, С. Бобчев, К. Кадлец), так и в настоящем (Г. Ф. Шмид) считают болгарскую десятину византийской по своему происхождению¹⁰⁰⁹.

В Сербии церковная десятина в раннее время известна в тех областях и тех документах, которые связаны с римской церковью, римским престолом, где церковная десятина, обязательная для всего населения, была установлена Мейсенским церковным собором VI в. В других областях Сербии десятина с таможенных сборов и соляных варниц, со скота, меда и овощей известна лишь с XII – XIII вв., в то же время, как и в Болгарии¹⁰¹⁰. О десятине, очень близкой по своей форме к древнерусской, и в изложении, близком к тексту устава Владимира, сообщает жалованная грамота Стефана Душана сербскому Хиландарскому монастырю на Афоне 1348 г.¹⁰¹¹, т. е. тогда, когда на Руси древняя десятина существовала только в пережитках.

Таким образом, у нас нет прямых свидетельств о существовании в славянских странах до установления Владимира так называемой «государственной» светской десятины. Не находим мы прямых параллелей церковной десятине и в соседних западных, южных и восточных странах. Это заставляет искать иные ответы на вопрос о происхождении древнерусской церковной десятины.

Значительный пробел в наших знаниях об истории сложения Древнерусского государства составляет язычество, в частности организация дохристианской языческой церкви и культа. А между тем без решения этого вопроса, без понимания путей и форм развития языческого культа накануне сложения государства сам этот процесс не может быть всесторонне изучен.

В литературе вопрос об организации языческого культа, о взаимоотношениях культа и светской власти, о формах материального обеспечения этого культа не изучен, что объясняется прежде всего состоянием источников. Этнографические и фольклорные материалы не сохранили этих сведений, уже очень рано, с торжеством христианства, утративших свое публицистическое значение. В письменных памятниках есть лишь случайное упоминание о языческом культе в рассказах о крещении, о народных восстаниях XI – XIV вв., в полемических сочинениях и пр. Ценный материал для характеристики культовых зданий дает в последнее время археология. Попытка как-то представить себе ответ на поставленные вопросы не увенчается успехом, если мы ко всему этому бедному материалу, связанному с восточным славянством, не добавим материалов об организации языческого культа в других, в том числе и инославянских странах.

Как было показано выше, десятинная система отчисления в хозяйстве стран Европы, В Византии, в Хазарии была хорошо известна в средневековье. Нет нужды устанавливать линии заимствования этих систем, так как все они могли быть связаны с десятичной системой счета, наиболее широко распространенной среди человечества.

Существование систем хозяйственных, административных и военных, основанных на десятке, известно в феодальной Руси с ее сотскими, тысяцкими и десятскими. Хотя возникновение и эволюция этих десятичных административных систем на Руси еще не изучены, не подлежит сомнению, что истоки их в Восточной Европе уходят далеко в глубь веков¹⁰¹².

На вопрос, каким образом могли обеспечиваться языческий культ, языческая церковь в Киевской Руси до официального принятия христианства в пору существования государства и княжеской власти, централизации культа, завершившейся реформой Владимира, наиболее правдоподобным ответом будет такой – с помощью системы, которая была утверждена Владимиром, судя по уставу и по летописной статье 996 г., т. е. десятины с поступлений князю.

Несомненно, что развитый языческий культ у народов, имевших классовое общество, раннефеодальное государство, стоял на значительно более высоком уровне, был сложнее и ближе к такому классовому культу, как, например, христианство, чем первобытные родовые и племенные культы. Немногие сохранившиеся данные об обеспечении языческих культов свидетельствуют о том, что жрецам для их обеспечения отдавались сельскохозяйственные продукты и военная добыча, причем количество их определялось установленной и зафиксированной традицией. Наиболее распространенной формой обеспечения было выделение определенной доли продукта (соответственно добычи). Так, в одной из наиболее развитых, иудейской церкви, культу принадлежала «вся десятина на земле из семян земли и из плодов деревьев», «из крупного и мелкого скота»¹⁰¹³.

Отчисления культу из доли добычи известны и из другого этнографического мира, более близкого к восточным славянам. Святилище Святовита у балтийских славян, в Арконе в XII в., по сообщениям Гельмольда и Саксона Грамматика, обеспечивалось отчислением рядом племен десятой части добычи¹⁰¹⁴. О такой же доле – десятине – сообщает Герборд относительно Щецинского святилища Триглава¹⁰¹⁵. В Литве, по сообщениям Рифмованной хроники и Петра Дюсбурга, жрец получал после победы третью часть добычи¹⁰¹⁶.

Эти средства шли как на содержание служителей культа, так и на нужды этого культа – сжигания в честь богов, как, например, у литовцев, по Дюсбургу, или содержание священных животных, в частности коней, в святилищах Ридегоста, Триглава и Святовита¹⁰¹⁷. Конь, как принадлежность древнерусского языческого культа, сохранился в памятниках народного прикладного искусства¹⁰¹⁸. Изготовление идолов с серебряными головами, как, например, Триглав у поморян, с серебряной головой и золотыми усами, как Перун в обновленном пантеоне у Владимира возле княжеского дворца, требовало значительных средств, может быть немногим меньше, чем изготовление предметов христианского ритуала. По сообщению Гельмольда, Вальдемар датский, разрушив святилище Святослава, «разграбил его богатую казну»¹⁰¹⁹.

Установление определенной общности между организацией языческого и христианского культа на Руси, как и повсюду, наследование новой церковью каких-то привилегий, места в обществе, которое занимала языческая церковь, не должны вызывать у современного исследователя недоумения и недоверия. Для средневековых христианских идеологов между прежней, скверной и новой, правой верой и церковью не было ничего общего, кроме, пожалуй, названия самого объекта поклонения богу и всякое сопоставление и установление единой культовой традиции было исключено.

Однако такое сопоставление выходило все же из рук, правда не проповедников, а юристов.

Саксонский капитулярий 775 – 790 гг., изданный в период смены языческой религии христианской, в котором отразилось первоначальное место церкви во Франкском государстве, противопоставляя «церкви христовы» прежним «идольским капищам», в то же время показывает, как одно учреждение культа наследует место другого: «Решено всеми, чтобы церкви христовы, которые строятся теперь в Саксонии во имя истинного Бога, пользовались бльшим, отнюдь не меньшим почетом, чем каким пользовались прежде идольские капища»¹⁰²⁰.

В другом месте и других условиях, в Прусской земле после завоевания ее немецким Орденом в XIII в., но опять в пору смены язычества христианской церковью, на сей раз под напором завоевателей, прозвучали те же слова сравнения. По Кишпоркскому (Христбургскому) договору 1249 г., заключенному между Орденом и прусскими нобилями, последние обязались построить в своих землях 22 христианских храма, причем, как говорится в тексте договора, «все вышеназванные обещали, что указанные церкви они выстроят настолько внушающими почтение и красивыми, что покажется более привлекательным совершение служб и жертв в церквах, чем в лесах»¹⁰²¹.

В похвале князю Владимиру Иаков Мних около 1070 г. славил князя за то, что он, приняв крещение, «раздруши храмы идольскыя со лжеименными боги, святая же церкви по всей вселеннеи постави»¹⁰²². Повесть временных лет в рассказе о крещении Киева сообщает о преемственности в местах этих «храмов идольских» – языческих святилищ – и христианских храмов: «И се рек, повеле [Владимир] рубити церкви и поставляти по местом, иде же стояху кумиры. И постави церковь святаго Василья на холме, еде же стояше кумир Перун и прочии, и де же творяху поребы князь и людье»¹⁰²³.

Вопрос о том, в какой форме в обществе, где идет классообразование и вызревание государства, соотносятся между собой нарождающаяся феодальная знать и служители языческого культа, является трудным и неизученным вопросом. Этнографические материалы, сведения о совмещении функций князя и жреца, например в лице ятвяжского князя Скомонда¹⁰²⁴, или об обладании князьями чудодейственными функциями, как, например, вещий Олег, показывают, что в определенные периоды их функции принадлежали одному лицу. Археологические свидетельства (захоронения в Черной могиле X в. одновременно и с воинским и жреческим инвентарем) и лингвистические (общее происхождение славянских слов для обозначения князя и жреца¹⁰²⁵) говорят о том же. Возможно, что и там, где они не были объединены, культ, святилище были тесно связаны с княжеской властью.

Г. А. Федоров-Давыдов проследил на булгарском Тигашевском городище очень интересную сторону процесса сложения феодального общества в X – XI вв. Здесь племенное языческое святилище было превращено в укрепленный феодальный замок. Следовательно, захват феодалом власти над окрестным населением сопровождался и подчинением культа, причем в этом замке было создано новое святилище развитого культа, с одним идолом¹⁰²⁶. Так, возникновение господства и подчинения сопровождалось переходом культа под эгиду и на обеспечение феодала.

Связь княжеского двора или замка с языческим храмом, святилищем, выражающаяся прежде всего в их соседстве, в помещении святилища на территории княжеского двора, прослеживается и в ряде других памятников¹⁰²⁷. Это святилище Радегаста, находившееся, по сообщению Титмара Мерзебургского, в замке князя редарей¹⁰²⁸, и другое святилище западных славян, стоявшее в замке Минцлава в Гуцкове¹⁰²⁹. Такое же соседство прослежено Г. Б. Федоровым на Екимауцком городище, принадлежавшем тиверцам IX – XI вв.¹⁰³⁰, А. Дмитриевской на древлянском городище у с. Городска, которое, как считает П. Н. Третьяков, было феодальным замком¹⁰³¹. Организация языческого святилища Владимиром, когда он «постави кумиры на холму вне двора теремнаго», но все же на территории укрепленного города, очевидно, может также рассматриваться в этом ряду мероприятий по установлению или усилению связи княжеской власти с культом.

Сравнение изучаемого института на Руси с положением в других, соседних странах, не является столь бесперспективным, как это считается в науке.

Материальное положение церковной организации, например в Польше, в первые века ее существования может быть сравниваемо с древнерусским. Хотя далеко не все вопросы этой темы на польском материале решены в науке, что объясняется прежде всего недостатком источников, можно найти ряд аналогий в процессах консолидации церкви.

Христианство было известно в Польше задолго до оформления церкви, но первая церковная организация, миссионерская архиепископия в Познани, была основана после крещения Мешка около 967 г., а постоянная архиепископия в Гнезно – в 1000 г.¹⁰³² Первые монастыри возникли также при Болеславе Храбром (992 – 1025 гг.), число их значительно увеличилось в середине XI в., после подавления в 1038 г. антифеодального народного восстания с антицерковными лозунгами.

Существование в Польше в XI в. древнейшей церковной десятины, представляющей десятую часть всех доходов князя и совпадающей, следовательно, с характером десятины, установленной для Руси в пору организации в ней церкви, не вызывает сомнения исследователей¹⁰³³. Основывая Гнезненскую архиепископию, князь передавал ей наряду с другими пожалованиями и десятую часть своих доходов с населения, в том числе десятую часть даней, вносившихся в ряде мест хлебом и медом¹⁰³⁴.

Однако уже в том же XI в. десятина в Польше изменяет свою форму. Ю. Бардах пишет, что «в течение XI в. монарх переложил главную тяжесть десятины на население, которое платило с хлеба, мехов и меда. Десятину собирали также со всех важнейших видов продукции»¹⁰³⁵. Л. В. Разумовская, основываясь на данных М. Вышиньского, относит реформу сбора десятины и переложение ее непосредственно на крестьян к более позднему времени, к концу XII в.¹⁰³⁶

Сходство в форме первоначальной, древнейшей десятины в Польше и на Руси, изменение этой формы в Польше В XI – XII вв. и на Руси в XII – XIII вв. не может не обратить на себя внимания исследователя.

Вытеснение первоначальной, так называемой фискальной, десятины в Польше может быть объяснено рядом процессов. Одним из них является распространение в этой стране католического церковного права, выработанного в странах, где частная земельная собственность пришла на смену общинной, что отразилось и в церковном праве десятины. Феодализация самого древнепольского общества была вызвана и сопровождалась тем же процессом разложения общинной земельной собственности, и церковное право здесь помогало оформлению результатов этой эволюции. На Руси, находившейся примерно на той же стадии общественного развития, что и Польша, второй процесс также имел место. Что же касается влияния церковного права, то византийская церковь не знала католического права десятины, и древняя Русь не испытывала влияния, подобного Польше.

Здесь нас интересует, однако, не столько дальнейшая судьба древней фискальной десятины в двух славянских странах, сколько общность ее первоначальной формы. И в языческой Польше, и на языческой Руси при введении христианства и организации церкви была установлена одна и та же форма обеспечения культа, которая не находит параллелей в западноевропейских и южноевропейских странах и которая под влиянием внутреннего процесса феодализации и внешнего давления – распространения католического права на Польшу – отмирает и заменяется другой. Нельзя не видеть в этом явлении подтверждения нашего мнения о древнеславянском происхождении фискальной десятины и наследовании ранней христианской церковью некоторых институтов предшествующего местного культа.

Исходя из вышеизложенного, мнение об архаичной древнерусской церковной десятине, как способе обеспечения церкви, перенесенном с языческого культа на христианский, не может быть неприемлемым.

На архаичность десятины, очевидно, даже для конца X в., т. е. времени, когда мы о ней узнаем, как об откровении, указывает то, что она очень скоро – через сто лет – стала изживать себя. А сто лет для тысячелетнего периода истории русского феодализма, да еще в консервативнейшей сфере истории церкви, это очень немного. Десятина, как институт, несущий черты общественных отношений, существовавших при ее возникновении, отражает самый ранний период эксплуатации, период, когда феодальное общество лишь выкристаллизовывалось, когда власть рождающегося эксплуататора основывалась не на его частной земельной собственности, экспроприированной у земледельца, а на первичных этапах, если можно так сказать, «феодального первоначального накопления». Доля прежде – добычи, позже – дани, а не сёла, населенные крестьянами, – эта та система дележа складывающейся раннефеодальной ренты, которая должна была существовать задолго до возникновения княжеского и боярского землевладения, известного уже в X в., при Ольге. Тогда возникновение культовой, еще языческой десятины мы можем датировать временем сложения Древнерусского государства, IX в. – по В. Т. Пашуто и Л. В. Черепнину¹⁰³⁷, рубежом VIII – IX вв. – по Б. А. Рыбакову¹⁰³⁸.

Землевладение древнерусской церкви как архиерейских кафедр, так и монастырей, уже с домонгольского времени нашло отражение во множестве самых разнообразных источников – грамотах, летописях, житиях, посланиях и пр. Однако вопрос о возникновении церковного землевладения, времени его появления до сих пор не выяснен.

Дореволюционными буржуазными исследователями было высказано две точки зрения о времени, с которого церковная организация на Руси становится земельным собственником. Так, историк церковного права М. И. Горчаков писал, что «при самом основании русской церкви высшая правительственная в ней власть для содержания себя и церковных установлений, с нею соединенных, приобрела земельные владения»¹⁰³⁹. Того же мнения держался В. О. Ключевский: «Церковь едва ли не с первых пор своего существования на Руси стала приобретать земельные имущества; значит, церковное землевладение у нас возникло почти в одно время со светским»¹⁰⁴⁰.

Е. Е. Голубинский, подробно рассмотревший источники обеспечения церкви при Владимире и Ярославе, считал весьма вероятным, что Владимир обеспечил епископов не только десятиной, но и «недвижимыми имениями»¹⁰⁴¹. При этом он считал, что земельные владения в прошлом «состояли из двух классов»: усадебных земель, обрабатывавшихся собственными холопами, и поздних вотчин, обрабатывавшихся крестьянами. По Е. Е. Голубинскому, «весьма вероятно предполагать, что Владимир признал за необходимое... сделать архиереев вотчинниками» в первом смысле, «даровав им в том или другом объеме наши земли и для ведения хозяйств на землях снабдив их потребным количество холопов»¹⁰⁴². Что же касается вотчин, «состоявших из земель, населенных крестьянами-арендаторами», то, по Е. Е. Голубинскому, архиереи «в них не имели нужды», да и маловероятно, чтобы Владимир, «простирая свою щедродательность до излишка, наделил их и этими последними вотчинами. И спустя много времени после Владимира, – пишет Е. Е. Голубинский, – вновь учреждавшиеся кафедры были снабжаемы... вотчинами, как кажется, в незначительной степени»¹⁰⁴³.

Таким образом, Е. Е. Голубинский считал, что первоначально кафедры не были землевладельцами-вотчинниками, извлекавшими доход из земли, сдавая ее в аренду крестьянам (под этим буржуазным юридическим термином надо видеть другое понятие – эксплуатируя крестьян, сидящих на этой земле), такими они стали много позже, но все же владели землями, необходимыми для ведения хозяйства собственными холопами. При этом он основывался как на свидетельствах поздних источников (устав Ярослава о мостах, Никоновская летопись), так и на рассуждении о том, что архиереи, принадлежавшие «к самым большим людям общества», владели, как и «большие мирские люди», высшие бояре, «более или менее значительными вотчинами первого класса»¹⁰⁴⁴.

Такая картина, несомненно, требует пересмотра.

Отсутствие прямых свидетельств о принадлежности церкви при ее организации земельных владений породило и другое мнение – о приобретении церковью земель со временем, не сразу, однако не позже XII в., от которого дошли не вызывающие сомнения свидетельства о церковных землях. К этому выводу пришел уже первый исследователь истории церковных имуществ В. Милютин¹⁰⁴⁵. «Все свидетельства, – пишет В. Милютин, – приводимые в пользу того мнения, будто происхождение церковных вотчин относится ко времени Владимира Святославича, в глазах исторической критики не могут иметь большого веса», однако «несомненным остается то, что уже в конце XI в. русское духовенство владело как ненаселенными, так и населенными землями»¹⁰⁴⁶.

В своей ранней работе о хозяйстве новгородского владычного дома XV – XVI вв. Б. Д. Греков затронул вопрос о первоначальном обеспечении епископских кафедр на Руси. Он разделяет точку зрения В. Милютина и пишет, что «русская церковь получила право приобретения недвижимых имуществ с момента своего возникновения, унаследовав его от матери своей, церкви греческой... Земельные дарения с целью материального обеспечения церквей и монастырей начались, вероятно, несколько позже, так как первые церкви обеспечивались десятиной и земельные вклады не носили еще такого широкого размера, каких достигли они потом»¹⁰⁴⁷. В другом месте относительно обеспечения Новгородской епископии он писал: «Св. Софию (в Новгороде князья первоначально обеспечили не недвижимым имуществом, а десятиной и правом получать пошлины судебные и весчие»¹⁰⁴⁸.

В советской исторической литературе в 30-е годы в результате значительной активизации исследовательской работы по изучению общественного строя Древнерусского государства вопросы о раннефеодальном землевладении, времени его возникновения получили новое освещение. Исследователи положили в основу изучения феодализма марксистское учение о феодальной собственности и классовой борьбе как основе и главной черте феодального строя. Это привело к значительным успехам в понимании сущности и направления эволюции древнерусского общества.

Однако при изучении феодальной земельной собственности исследователи 30 – 40-х годов XX в. нередко переносили выводы, полученные на основе анализа княжеского, светского землевладения, на церковь, церковное землевладение. В этих условиях оказалось господствующим мнение об исконном, возникшем вместе с крещением Руси и появлением церковной организации, землевладении церкви. Так, Б. Д. Греков, пересмотрев свою точку зрения на первоначальную систему обеспечения церкви, писал в работе о феодальных отношениях в Киевском государстве: «Церковь с момента своей организации на Руси начинает владеть недвижимым имуществом»¹⁰⁴⁹. С этим же временем связывает возникновение церковного землевладения и С. В. Юшков. «Нет серьезных оснований сомневаться в достоверности поздних источников, говорящих о факте существования владений уже в первые годы христианства на Руси», – пишет он¹⁰⁵⁰. При этом С. В. Юшков смешивает собственность на участок земли, на котором возникли церковь, монастырь и пр., с феодальной собственностью на населенную крестьянами землю, дающую право на присвоение труда этих крестьян, и подменяет для раннего времени одно понятие другим: «Более чем вероятно, – пишет он, – что при учреждении отдельных епископий и монастырей, а тем более митрополичьей кафедры заранее был отведен князьями Владимиром и Ярославом необходимый земельный фонд сперва в городе, а затем и вне его для различных хозяйственных надобностей как для самих церковных учреждений, так и для духовенства, т. е. то, что мы потом наблюдаем в более позднее время, например, при организации Смоленской епископии»¹⁰⁵¹.

Вопрос о том, с какого времени можно говорить о существовании церковной земельной собственности, не является лишь вопросом хронологии. От определения времени ее возникновения зависит решение вопроса об эволюции церковной организации на Руси как организации феодальной, о характере Древнерусского раннефеодального государства в X – XI вв. и взаимоотношении церковной и светской власти этого времени.

Изучение свидетельств о землевладении церкви в первые века ее истории до XIII в. в этих условиях является необходимым.

Письменные свидетельства о церковном и монастырском землевладении появляются не сразу после сообщений о принятии Русью христианства, а лишь примерно через сто лет.

Грамоты в подлинниках или списках, оформлявшие юридически передачу новым владельцам населенной крестьянами земли из фонда уже закрепощенных государством земель, сохранились от первой половины XII в. Таковы данные новгородских князей Юрьеву (монастырю 1130 и 1125 – 1137 гг., Пантелеймонову монастырю 1146 – 1155 гг. Не удивительно, что в архивах монастырей сохранились эти важнейшие документы, свидетельствовавшие о давних правах их как земельных собственников.

Трудно сказать, отражают ли эти грамоты первые княжеские вклады в новгородские монастыри. В новгородских летописях Юрьев монастырь упомянут впервые в 1119 г. в связи с заложением князем Всеволодом каменного Георгиевского собора¹⁰⁵². Этот собор был освящен только в 1130 г.¹⁰⁵³, т. е. строился достаточно долго. Данные Юрьеву монастырю князей Мстислава и Всеволода датируются 1130 г. (на с. Буйцы) и 1125 – 1137 гг. (на рель у Новгорода), временем, совпадающим с этим строительством. Однако время основания монастыря неизвестно. В. Н. Татищев в примечаниях к своей истории писал, что «монастырь Юриев построен во время Ярослава Великого, когда Юриев ливонский строен, но ныне (в 1119), может, поновлен или перестроен»¹⁰⁵⁴, связывая, очевидно, название монастыря с именем именно этого князя потому, что других одноименных новгородских князей в начале XII в. не было. Исследователь археологии Юрьева монастыря М. К. Каргер считает, что «едва ли это мщение (В. Н. Татищева. – Я. Щ.) справедливо. Во всяком случае, история монастыря до начала XII в. остается нам совершенно неизвестной вследствие полного отсутствия каких-либо известий о нем»¹⁰⁵⁵. Сам исследователь ничего не пишет о каких-либо следах здания, предшествующего каменному собору 1119 – 1140 гг. В самом первом свидетельстве летописи о монастыре: «Заложи Кюрьяк игумен и князь Всеволод церковь камяну монастырь святого Георгия Новегороде» – можно видеть запись о заложении монастыря, как считал Е. Е. Голубинский¹⁰⁵⁶. В то же время отсутствие сведений о пожарах в Юрьеве монастыре в XII в. и сохранение древнейших грамот не дает больших оснований предполагать, что такие документы о вкладах были даны монастырю ранее.

Что касается документов, связанных с соседним Пантелеймоновым монастырем, то здесь дело яснее. Есть все основания считать, что этот монастырь был основан князем Изяславом-Пантелеймоном Мстиславичем (ок. 1097 – 1154 гг.), которому принадлежит данная на село Витославиц и другие земли, датируемая 1146 – 1154 гг. Какая-то земля Пантелеймонова монастыря упомянута еще раньше в грамоте Юрьеву монастырю 1125 – 1137 гг.

Очевидно, феодальная собственность Пантелеймонова монастыря на земли возникает одновременно с основанием этого монастыря, и это является типичным для XII в. и более позднего времени.

Сохранность новгородских документов позволяет, таким образом, хотя бы частично проследить этот процесс создания монастырского землевладения с XII в. Что же касается южной Руси, то гибель памятников, имевших местное значение и не попавших на север, не дает такой возможности. Важнейшим источником здесь являются случайные летописные свидетельства, рассеянные по сводам XII – XV вв.

Старшие киевские княжеские монастыри Георгия и Ирины, упомянутые в летописной статье 1037 г.¹⁰⁵⁷, представляли собой, очевидно, княжеские церкви с черным духовенством. Так, церквами и названы они в летописном известии о погребении Судислава 1063 г.¹⁰⁵⁸, в проложных сказаниях о чуде при построении церкви Георгия¹⁰⁵⁹, в раннем месяцеслове¹⁰⁶⁰. М. К. Каргер, подведший итоги археологическому изучению Георгиевского монастыря, отмечает, что здание его, насколько можно судить по сохранившимся до XVIII – XX вв. остаткам, по характеру сооружения не отличается от современных ему церквей Киева¹⁰⁶¹. Как княжеские церкви эти монастыри обеспечивались, очевидно, из княжеских доходов, отличных от той фискальной десятины, которая была установлена для государственной церкви Богородицы десятинной¹⁰⁶².

Повесть об основании Печерского монастыря, включенная в Повесть временных лет под 1051 г., сообщает о передаче (в дар) князем Изяславом Печерскому монастырю по его просьбе участка земли рядом с княжеским селом Берестовым¹⁰⁶³. Это произошло, очевидно, в 1061 – 1062 гг.¹⁰⁶⁴ М. Д. Приселков с основанием ставит вопрос о том, не был ли первооснователь монастыря Антоний собственником и той земли, где находилась пещера¹⁰⁶⁵.

Однако собственность монастыря на участок пустой земли (гора, «яже есть над печерою»), не связанная с эксплуатацией труда крестьян, не является еще феодальной собственностью на землю, основным условием феодального способа производства. Нельзя, следовательно, рассматривать этот факт в качестве первого свидетельства феодального землевладения монастыря.

Однако Печерский монастырь очень скоро получает в собственность значительные населенные земли. В конце XI – в XII в. они с разных сторон поступают в монастырь. Дочь князя Ярополка Изяславича, умершая в 1158 г., завещала в Печерский монастырь («к святей Богородици и к отцю Федосью») все, чем она обладала: «по своем животе вда княгини 5 сел и с челядью, и все да и до повоя», причем она поступила так, следуя примеру своего отца, который погиб в 1086 г.: «Сии бо Ярополк вда всю жизнь свою, Небльскую волость и Дерьвьскую, и Лучьскую, и около Киева»¹⁰⁶⁶. М. Д. Приселков считает, что здесь в Ипатьевской летописи сохранилась выпись из вкладной книги Печерского монастыря¹⁰⁶⁷. Эти «волости», лежавшие в Туровской и Волынской землях в правобережье Припяти, представляли собой, очевидно, населенные земли, принадлежавшие княжескому домену, в XI в. практически феодальные владения владимиро-волынского князя.

К немного более позднему времени относится приобретение Печерским монастырем сел в Суздальской земле. Во время феодальной войны Владимира Мономаха с Олегом Святославичем в 1096 г., по сообщению Повести временных лет, Олег сжег Суздаль, и в нем сохранился от пожара лишь двор Печерского монастыря с церковью, которую вместе с селами дал монастырю некий Ефрем, очевидно, киевский митрополит Ефрем II (1092 – 1096 гг.)¹⁰⁶⁸.

Так, в 80-х годах XI в. Печерский монастырь стал феодальным собственником. Его владения не ограничивались одной киевской землей, располагаясь среди княжеских и, вероятно, боярских земель.

Приведенные свидетельства касались монастырского землевладения. Однако нет оснований считать, что начальная история епископского и митрополичьего землевладения была значительно иной. Первые документы, подтверждающие епископское землевладение, относятся к первой половине XII в. Это устав князя Ростислава Мстиславича Смоленской епископии 1136 – 1137 гг., передающий ей среди других институтов два села с относящейся к ним землей, отдельные дворы и ненаселенные земли, озера и сеножати¹⁰⁶⁹.

Такого документа о владении землями новгородским епископом не сохранилось, но у нас нет оснований ставить новгородского владыку в особое положение. В данной Изяслава Пантелеймонову монастырю 1146 – 1155 гг. среди потенциальных ее нарушителей указан епископ: «А в тое земли, ни в пожни, ни в тони не въступатися ни князю, ни епискупу, ни боярину, ни кому. А кто почьнеть въступатися... или князь, или епискуп, или хто иметь силу деяти...»¹⁰⁷⁰ Очевидно, епископ наряду с князем и боярином был в состоянии присвоить земли монастыря и присоединить их к своим.

Землевладение Киевской митрополии, как и некоторых других епископий, отразилось только в летописных записях, причем лишь со второй половины XII в.

При основании в 1158 г. вo Владимире Суздальском Андреем Боголюбским церкви Богородицы, которая должна была по его замыслу стать кафедрой новой епископии, он обеспечил ее источниками существования в разных формах, дав ей «много именья, и свободы купленыя, и з даньми, и села лепшая, и десятины в стадех своих, и торг десятый...»¹⁰⁷¹. Здесь старые формы обеспечения, десятинные, сочетаются с передачей феодальной собственности на крестьян, причем «свободы» и села занимают в передаче даров первое место, что отражает, очевидно, ведущую роль этой доли в организующемся хозяйстве церкви – епископии. Л. В. Черепнин справедливо видит в различных обозначениях этих поселений отражение разных путей формирования зависимого крестьянства: «С одной стороны сельские поселения, основанные феодалами на их землях и населенные изгоями – закупами, попавшими в долговую кабалу, а с другой стороны перешедшие во владение частных феодалов государственные земли с сидевшими на них крестьянами – данниками (смердами)»¹⁰⁷².

Кроме сел и «свобод», Владимирской церкви, и не только ей, принадлежали и «городы». Они названы наряду с данями и драгоценной церковной утварью в рассказе Лаврентьевской летописи под 1176 г. о конфискации князьями Мстиславом и Ярополком Ростиславичами имений владимирской Богородицы¹⁰⁷³.

О принадлежности древнерусским епископиям во второй половине XII и в XIII в. «городов» говорят еще два летописных свидетельства: наименование Полоного «десятинным градом святой богородицы» в статье 1169 г.¹⁰⁷⁴ и Гороховца «градом святыя Богородица» в статье 1239 г. Лаврентьевской летописи¹⁰⁷⁵. Можно согласиться с предположением А. М. Сахарова, что Гороховец был передан Владимирскому Успенскому собору еще Андреем Боголюбским¹⁰⁷⁶, и видеть его среди этих отобранных, а затем возвращенных «градов»¹⁰⁷⁷.

То, что в состав феодальной земельной собственности древнерусской церкви во второй половине XII в. входили города, ремесленно-торговые укрепленные поселения, свидетельствует о прочном месте, которое она заняла к этому времени в древнерусском обществе. В отличие от конца X – XI в. она тесно связана не только с сельскими, но и с городскими социальными группами непосредственных производителей, являясь их собственником. В то же время она стоит на одном уровне со светскими феодалами-князьями, также являющимися собственниками сельских поселений и городов.

Остается открытым вопрос о характере земельной собственности церкви в XI – XII вв.: осуществляет ли она нераздельную собственность, являясь сюзереном в своих владениях, независимым от светской княжеской власти, или она юридически делит власть с этой светской властью. На последнюю возможность указывает уход из рук церкви указанных городов, о чем сообщают источники XII – XV вв.

Так, город Полоный, в 1169 (Лавр.) – 1172 (Ипат.) гг. дважды упоминавшийся как принадлежавший Киевской митрополии, в позднейших сообщениях Ипатьевской летописи (1195 – 1196 гг.) передается Рюриком Ростиславичем, великим князем киевским, Роману Мстиславичу, правда при каком-то участии митрополита Никифора¹⁰⁷⁸. В дальнейшем неясно, кому принадлежит Полоный. Во второй половине XIII в. здесь был хорошо известный в юго-западной Руси монастырь, основанный Григорием¹⁰⁷⁹. Приписка на поле Радзивиловского списка против приведенного сообщения 1169 г. «западнорусским почерком XVI в.» гласит: «О Полоном. Митрополичь город»¹⁰⁸⁰. Однако если эта запись и может говорить о принадлежности Полоного митрополичьей кафедре в XVI в., то в связи с переходом его к князю еще в XII в. она не дает оснований видеть в нем митрополичий город и в XIII – XIV вв.

Передача Андреем Боголюбским земельных владений новой кафедральной церкви явилась основой, на которой выросло в течение ближайших десятилетий землевладение Владимирской епископии. Подошедший к этой теме с другой стороны С. Б. Веселовский отмечал, что старейшие владения московских митрополитов были унаследованы ими от Владимирской епископии¹⁰⁸¹. На основании анализа книг митрополичьих домовых владений конца XV в. во Владимирском уезде он пришел к выводу, что два десятка крупных сел в округе 25 километров от города и ближе, такие как Старый двор, Яновец, Житково, Теремец, Ярославле, Богослово и другие, были старейшими приобретениями владимирского епископа. «...Большинство сел, – пишет С. Б. Веселовский, – облегало как бы кольцом город Владимир. Вероятно, это те самые „села красные”, которые князь Андрей Юрьевич дал Владимирской кафедре в середине XII в. при основании Владимирской епархии»¹⁰⁸².

Иначе обстояло дело с Гороховцом, единственным из известных нам городов, принадлежавших Владимирской кафедре.

А. М. Сахаров выяснил, что в XV в., уже в первой его четверти, Гороховец не был собственностью Успенского собора – в нем сидели великокняжеские волостели и мытники¹⁰⁸³. Впрочем, в это время Гороховец уже не был и городом, а лишь центром волости, в которой находились и черные и монастырские земли¹⁰⁸⁴, но владычные земли там не известны.

Устав Владимира также следует привлечь для выяснения вопроса о возникновении церковного землевладения. Ни в одной из ранних переработок устава вплоть до Владимиро-Волынской редакции конца XIII – начала XIV в. епископское землевладение не упоминается. Однако это не должно вводить нас в заблуждение об отсутствии такого института, ибо по другим достоверным источникам уже с последней четверти XI в. церковь являлась земельным собственником. Дело, следовательно, в характере самого устава как источника,

Составители старших редакций получили тексты устава, не имевшие ссылок на передачу Десятинной церкви земель, причем и сами они не сделали этих ссылок, сохраняя основное содержание древнего памятника неизменным.

Причину молчания памятника о землевладении нужно искать в его первоначальном содержании, составе его протографа. А как было показано выше, протограф устава также не знал церковного землевладения.

Обработки устава XI в., выделенные в данной работе, не отразили существования такого важного для церкви в будущем источника материального обеспечения, как землевладение. В этом можно видеть свидетельство того, что в ранний период создания протографа устава землевладение еще не было для Киевской кафедры источником существования, который заслуживал бы упоминания в этом конституционном акте древнерусской церкви, или, вернее сказать, его еще не существовало.

Таким образом, данные устава Владимира молчаливо подтверждают наш вывод из анализа актового и летописного материала о том, что в конце X в. и даже в первой половине XI в. епископские кафедры на Руси еще не располагали населенными крестьянами землями.

Возникновение церковного землевладения на Руси может быть отнесено ко второй половине XI в. В системе феодальной собственности на Руси в X – XII вв. церковь, следовательно, занимает свое место сравнительно поздно, когда другие институты – княжеское, боярское землевладение – уже существовали и были результатом относительно долгого внутреннего развития восточнославянского общества. В этих условиях раннефеодального государства церковная организация, ставшая очень скоро одним из органов, правда, достаточно своеобразным органом этого государства, должна была развиваться в том же направлении, как и все феодализирующееся общество. Конец X – первая половина XI в. были, очевидно, временем, когда приспосабливание церковной организации к общественным условиям Киевской Руси шло подспудно, незаметно для исследователя. Однако, заняв в феодальном государстве определенное место, взяв на себя ряд его функций, церковь тем самым оказалась бесповоротно втянутой на тот же генеральный путь общественного развития, что и другие институты феодального государства, организации господствующего класса.

Любопытные данные дает сопоставление древнерусских и польских сведений о раннем церковном землевладении.

Как и относительно возникновения церковной земельной собственности на Руси, в изучении этой проблемы в Польше нет единого мнения, которое покоилось бы на достаточном числе авторитетных источников. Если об обеспечении Гнезненской епископии десятиной имеются ясные свидетельства, то о месте населенных крестьянами земель в первоначальном обеспечении церковной организации нет прямых указаний.

В XII в. церковная феодальная земельная собственность в Польше, как и на Руси, неоднократно упоминается в источниках, и можно проследить, как она распространяется на новые и новые епископии и монастыри. Но первые сведения о землях, принадлежавших церкви, относятся еще ко второй половине XI в. Так, в 1065 г. Болеслав II жалует земельные владения и крестьян церкви в Могильно¹⁰⁸⁵.

Документов, свидетельствующих о существовании церковной земельной собственности в первой половине XI в., в распоряжении исследователей нет. В описи владений Гнезненской архиепископии, основанной в 1000 г., в составе буллы папы Иннокентия II 1136 г. упомянуто около 150 деревень. Однако отнесение этой описи ко времени основания архиепископии опровергается исследователями. Ф. Пекосиньский выделил в составе буллы позднюю часть, составленную в начале XII в., при отправлении описи на утверждение папы¹⁰⁸⁶. К. Потканьский также считал невозможным датировать основную часть описи 1000 г.¹⁰⁸⁷

Так же обстоит дело с вопросом о первоначальном обеспечении землей монастырей. Л. В. Разумовская пишет, что у нас нет сведений для определения того, в чем состояло первоначальное их обеспечение. Древнейшие документы, перечисляющие владения, представляют собой подделки. Но в XII в. монастыри уже являются земельными собственниками, имеют по 30 – 40 деревень¹⁰⁸⁸.

Таким образом, на польском материале, как и на древнерусском, мы не можем документально доказать существование церковной земельной собственности еще в конце X или начале XI в. Л. В. Разумовская пишет: «Совершенно невозможно, чтобы в конце X – начале XI в. в стране, где складывались феодальные отношения и, следовательно, существовала феодальная собственность на землю, церковь... удовлетворилась бы только доходами и не постаралась занять свое место среди крупных землевладельцев-феодалов»¹⁰⁸⁹.

Мне представляется, что прямых параллелей в месте, которое занимали в обществе церковь и светские феодалы в начальный период истории церкви как на Руси, так и в Польше, быть не может. Христианская церковь будучи организационно оформленной сравнительно поздно, когда процесс феодализации зашел уже далеко и привел к созданию феодальных хозяйственных организмов, не сразу заняла то место, о котором свидетельствуют источники более позднего времени, XII – XV вв. В какой-то степени инородное образование, выросшее не на почве разложения первобытнообщинного строя, а перенесенное на эту почву извне, христианская церковь лишь в течение первого века своего существования могла настолько врасти в феодализирующее общество, что стала равноправным членом господствующего класса, а в дальнейшем даже привилегированным его членом. Те несколько десятилетий, которые прошли между организацией церкви в северных славянских странах и появлением сведений об ее земельных владениях, – это время оформления церкви в качестве феодала.

Для выяснения объема юрисдикции церкви в раннефеодальной Руси, ее эволюции и социалыно-экономической сущности этого института определенный материал дают Смоленский устав, ранние обработки устава Владимира, восстанавливаемые в результате источниковедческого изучения, и древнейшие акты церковного землевладения XII в.

Согласно этим свидетельствам, церкви принадлежало три больших круга судебных прав, определяемых структурой феодального общества. Это, во-первых, судебная власть над всем христианским населением Руси, но лишь по определенным делам, не подлежащим княжескому, светскому суду (тяжи епископские или церковные суды по терминологии источников); во-вторых, право суда над некоторыми группами этого населения (церковные люди по той же терминологии) независимо от территории, где они жили, но уже по всем делам, вернее по тем делам, которые удалось захватить публичной власти; в-третьих, судебная власть над населением тех земель, которые были феодальной собственностью церковных организаций. В дальнейшей истории юрисдикции церкви, в XIII – XIV вв., эти три сферы, изменяясь в своем объеме, остаются основой судебной власти церкви. Изучение ранней истории и по возможности возникновения этой юрисдикции является задачей исследователя.

Сравнение статей о церковных судах Оленинской редакции устава Владимира и Смоленского устава показало, что в древнейшем слое этих перечней, принадлежавшем, очевидно, общему их источнику XI – начала XII в., круг дел первой сферы был довольно узок как по числу зафиксированных казусов, так и по их содержанию. Это дела о разводах («распусты»), двоеженстве («аже водить кто две жене», «смильное»), нецерковных формах заключения брака («умыкание», «аже уволочеть кто девку»), изнасиловании («пошибание»), браке в близких степенях родства («в племени или в сватовстве поимутся», «поимется через закон»). Переход всех этих дел к публичной власти связан со стремлением феодального общества к скорейшей ликвидации пережитков большой семьи и укреплению малой семьи, характерной для общества с частной собственностью, классовым строем и оформленным раннефеодальным государством.

Хотя все эти дела, по свидетельству уставов, были переданы публичной власти, они не принадлежали княжеской светской власти, ибо ни одно из них не нашло отражения в Краткой редакции Русской Правды – светском государственном уголовном кодексе XI – XII вв. Это можно объяснить тем, что все они, касающиеся отношений не между классами, а внутри них, тем более внутри семьи, не связаны непосредственно с необходимостью охраны возникшей феодальной собственности, на что была направлена деятельность государственной власти и ее судебных органов. Церковь прежде всего распространила свою юрисдикцию на те области, которые не были еще отняты у доклассовых органов власти (общины, семьи) государством.

Эволюцию в объеме церковных «судов», первой сферы юрисдикции церкви, показывают перечни в Смоленском уставе 1136 – 1150 гг. и старшей Оленинской редакции устава Владимира, которую мы датировали XII в. Смоленский устав, наряду с названными уже делами, включил новые. Это использование опыта народной медицины, смешанной с языческой магией, который отвергала церковь, и случаи смерти, вызванные применением этих средств («зелья и душегубства»). Далее, это драка между женщинами, которая, в отличие от драки между мужчинами, не подлежала княжескому суду; она не вошла в Русскую Правду, не являясь, очевидно, по мнению юристов XI – XII вв., уголовным преступлением («аже бьетася две жене»). В Пространной редакции Русской Правды появляется статья, относящая к княжескому суду дела об убийстве свободной женщины и устанавливающая полвиры, 20 гривен, за это преступление (ст. 88). Однако там, как и в статье устава Ярослава об избиении женщины, принадлежащей к феодальному классу, а также свободной, отразилась забота об охране интересов власть имущих классов.

В уставе Владимира по Архангельскому изводу Оленинской редакции врачевание травами («зелье») включено в перечень и наказывалось церковью. Но этот устав значительно расширяет перечень новыми делами: имущественные споры супругов («пря межи мужем и женою о животе»), связанные, очевидно, с разводами, которые также принадлежали церковному суду; дела о нецерковных религиозных культах, с которыми церковь вела активную борьбу («ведьство», «урекание», «узлы», «еретичество»); побои внутри семьи, родителей детьми («иже отца или матерь бьють сын или дочи»), не зафиксированные в княжеском законодательстве; наконец, некоторые способы драки («зубоядение»), очевидно, также не преследовавшиеся княжеской властью.

Содержание перечисленных новых «дел» XII в. свидетельствует о дальнейшем размежевании судебной власти княжеской и епископской феодальной администрации. Это размежевание идет по горизонтали: одни дела остаются в ведении княжеской власти, на другие распространяет свою власть церковь. Налицо явный контакт одновременных памятников права – Русской Правды и княжеских уставов, они дополняют друг друга. Церковь зорко следит за объемом княжеской судебной власти и заполняет пробелы, оставленные княжеской юрисдикцией в общественной жизни древнерусского населения. Однако и светская и церковная власть феодального общества оставляют без внимания многие нарушения, в частности, в семейных отношениях. Побои родителями детей (взрослых) и мужем жены не входят в компетенцию публичной власти, ни в коей мере не являются преступлениями.

Источники показывают и столкновения юрисдикции князя и епископа, и переплетение ее, что является, очевидно, свидетельством борьбы между этими двумя властями феодального общества.

Так, в перечне церковных судов Смоленского устава («а тяж епископлих не судити никому же») четвертая тяжа «аже уволочеть кто девку» сопровождается таким комментарием: «што возьметь князь – с епископом наполы, или посадник что възметь свои тяжи – то с епископом наполы».

Пред нами древнейшее свидетельство о существовании на Руси смешанного суда с дележом судебных пошлин между двумя властями, а, следовательно, и участием в суде двух властей.

В отличие от всех других семейных и брачных дел, дела о языческой форме заключения брака в Смоленском княжестве в XII в. оказываются подведомственными не только церковной, но и княжеской юрисдикции. Этих дел нет в Русской Правде, не оговаривает в них долю княжеского суда и устав Владимира. Можно считать смешанный суд по делам об умыкании местной, смоленской особенностью этого времени.

Иначе смыкаются интересы церковной и светской сторон в суде по делам о разделе наследственного имущества. Устав Владимира относит к ведомству церкви случай, когда «братья тяжються о задници». В той же формуле включено это дело в ведомство княжеского суда в Пространной редакции Русской Правды (ст. 108): «Аже братья ростяжються перед княземь о задницю, который детьскии идеть их делить, то тому взяти гривна кун».

Это переплетение юрисдикции двух властей объясняется, очевидно, особым характером спора. Пространная редакция Русской Правды (ст. 92) свидетельствует, что в случае смерти отца без завещания дети владеют наследственным имуществом совместно. Этот порядок сохранился и до XIV – XV вв., он зафиксирован в Псковской судной грамоте (ст. 94 и 95). Здесь установлено, что в некоторых случаях, когда наследникам предъявлялся иск о долге наследователя или когда один из наследников в нарушение обычая присваивал себе часть неразделенного имущества, производился раздел этого совместного имущества. Порядок разрешения спора о разделе наследного имущества при отсутствии посторонних наследников, не близких родственников, был упрощен¹⁰⁹⁰.

Раздел совместной собственности в семье между братьями – один из случаев семейного раздела. Другой случай – споры по разделу имущества супругов в уставе Владимира также принадлежали церковному суду, и ни Русская Правда, ни судебники XIV – XV вв. не относят этих дел к светской юрисдикции.

В изложении ст. 108 Пространной редакции Русской Правды чувствуется какой-то уступительный характер («аже... ростяжються перед княземь о задницю», как будто можно было «растяжиться» по этому делу перед кем-либо другим). На это обратили внимание еще К. А. Неволин¹⁰⁹¹ и М. Ф. Владимирский-Буданов. Последний пишет, что противоречие свидетельств Правды и устава объясняется дохристианской древностью норм Русской Правды или тем, что «по буквальному смыслу Русской Правды князю предоставляется решение споров (не о наследстве, а именно о дележе имущества) тогда, когда тяжущиеся сами пожелают обратиться к суду князя»¹⁰⁹². Действительно, нигде в других статьях Пространной редакции Русской Правды нет такого выражения «аже... ростяжються перед княземь», хотя во всех случаях говорится именно о княжеском суде. Очевидно, в пору становления Пространной редакции Русской Правды и Оленинской редакции устава Владимира существовала двойная подсудность названных дел, свидетельствующая о столкновении интересов двух властей¹⁰⁹³. Возможно, обращение к княжескому суду уже в это время свидетельствует о постепенном переходе этих дел о разделе имущества, связанных с наследованием, под княжескую юрисдикцию и вытеснении церковной власти¹⁰⁹⁴.

А. Е. Пресняков считает, что статья Пространной редакции Русской Правды говорит не о подсудности спора о наследстве князю, а о «третейской роли княжеского чиновника при спорах о семейном разделе», признавая в споре, решаемом в порядке третейского разбирательства, «конкуренцию двух тенденций». Он видит в этом конфликте «выражение стремлений и притязаний духовенства»¹⁰⁹⁵.

Однако считая, что князю принадлежал третейский, верховный суд, мы тем самым признаем за ним право юрисдикции по этому вопросу, в отличие от всех других церковно-судебных дел, которые по уставу Владимира, Смоленскому уставу, Псковской судной грамоте (ст. 2) принадлежали суду епископа, а не князя. Ничто не свидетельствует о принадлежности этих дел церковному суду в названных статьях Псковской грамоты – светском государственном кодексе республики¹⁰⁹⁶.

Вторая сфера церковного суда связана с судебным ведомственным иммунитетом церкви. Уже в протографе статьи о церковных людях, который мы отнесли к XI в., находился перечень людей, подлежавших юрисдикции епископа. В этот древний перечень входят игумен, чернец, черница, поп, дьякон, попадья, проскурница, т. е. члены церковного причта, их жены и, очевидно, другие члены их семей, затем монахи и люди, работающие на нужды церкви (проскурница, в дальнейшем сюда добавляются пономарь и пр.). В ранних обработках устава Владимира находится и упоминание среди церковных людей «задушного человека», что позволяет считать его довольно рано, в XI – XII вв., попавшим под церковную юрисдикцию. Таков древнейший слой перечня и, очевидно, древнейший состав самих церковных людей.

В Оленинской редакции и архетипе Синодально-Волынской группы редакций устава Владимира, который может быть отнесен к XII – началу XIII в., этот перечень значительно пополнен. В первой из названных обработок добавлены: поповичи, «дьяконовая», пономарь, вдовица, калика, прикладник, дьяк «и вси причетници церковнии»¹⁰⁹⁷. В архетипе Синодально-Волынской группы включены «кто в клиросе», дети попа и дьякона, лечец, прощеник. Кроме того, в Оленинской и Синодальной редакциях есть еще три группы: стороник, хромец, слепец.

По Смоленскому уставу 1136 – 1137 гг. епископии принадлежала группа прощеников, другие церковные люди здесь не перечислены, хотя говорится, что они подлежат юрисдикции церкви («церковный человек дойдет чего – то своему епископу»).

Разные люди, различные социальные категории попали в этот список. Наряду с мелочным перечнем клирошан (а), в нем названы (б) люди, лишенные средств существования по своим физическим данным – потери кормильца и увечья (вдова, слепец, хромец), а также две социально-юридические группы. Это (в) некоторые профессии раннефеодального общества – лечец и паломник (он же сторонник, калика) и (г) группа крестян, непосредственных производителей – прикладник и прощеник. К этой же группе принадлежит и «задушный человек».

Устав Владимира упоминает всех этих людей только в связи с тем, что они принадлежат церковной юрисдикции, а о других сторонах их общественного положения ничего не говорит. Смоленский устав, вообще отличающийся большой ясностью, полнее оговаривающий взаимоотношения властей, сообщает, что прощеники переданы епископу «с медом, и с кунами, и с вирами, и с продажами, и не надобе их судити никакому же [княжему] человеку».

Таким образом, прощеники принадлежали епископу целиком, будучи обязанными платить ему феодальную ренту (мед, куны), судиться у него по уголовным («виры») и всем другим («продажи») делам.

Комментарий, который дает Смоленский устав к уставу Владимира, позволяет считать, что и другие церковные люди были зависимы от церкви не только по суду, но и в отношении ренты. Средневековая, феодальная организация общества делала судебную зависимость одной из сторон феодальной зависимости вообще. По суду и власть, по земле и суд – такой формулой может быть охарактеризована связь судебной власти с экономической и политической властью земельных собственников. Особое положение относительно земли, отсутствие прямой связи с ней и прикрепления к ней некоторых категорий населения, стоявших на нижних ступенях феодального общества, не ставило их, однако, вне этого общества и его законов. Поэтому мы можем предположить, что все эти категории были зависимы от церкви не только по суду, но и в большей (как прощеники) или меньшей степени и в других отношениях, производительное население – в рентной форме, как феодально зависимые крестьяне, другие группы – как служители церкви и пользующиеся ее помощью.

Принадлежность к церкви группы производительного населения наиболее интересна в этом перечне. Исследователи истории древнерусского крестьянства определили, что зависимое население феодальных вотчин складывалось различными путями. Относительно социального происхождения «задушных людей» нет споров в литературе. С. В. Юшков считал, что отпущенным по завещанию холопам приходилось искать защиты и покровительства. Церковь постепенно превращала их в зависимых людей и эксплуатировала их в качестве рабочей силы в своих селах¹⁰⁹⁸. Б. Д. Греков видел в «задушных людях» холопов, отпущенных на волю по духовному завещанию, данных в монастырь в качестве вклада и становившихся из холопов зависимыми от монастыря крестьянами¹⁰⁹⁹. Л. В. Черепнин также считает, что «задушные люди» – отпущенные на волю холопы, переданные церкви в наследственную зависимость¹¹⁰⁰.

Подробная характеристика прощеников, данная в Смоленском уставе, не позволяет сомневаться в характере их зависимости. Б. Д. Греков считает несомненным, что прощеники – это люди очень близкие к изгоям, феодально зависимые крепостные крестьяне¹¹⁰¹. Л. В. Черепнин считает прощеников «особой категорией закупов, находившихся не во временной, а в наследственной зависимости от феодалов»¹¹⁰². Однако исследователи расходятся в понимании происхождения этой группы людей, источников и путей ее формирования. Большинство исследователей считает, что прощаники – это люди, которые или совершили преступление, или задолжали деньги и не могут их вернуть, в результате чего были превращены в холопов. Они получили прощение, «свободу» и превратились из холопов в феодально зависимых крестьян, работавших на землях церкви¹¹⁰³. Другое мнение принадлежит Б. Д. Грекову. Он считал, что под этим названием объединены люди, получившие исцеление от болезней, которым были «отпущены», «прощены» их грехи, в результате чего они оказались зависимыми от церкви¹¹⁰⁴.

Относительно происхождения группы прикладников также существуют различные мнения, вышли ли они из холопов¹¹⁰⁵ или это свободные крестьяне, «по добровольному соглашению» ставшие зависимыми от церкви¹¹⁰⁶.

Анализируя устав Владимира, мы отмечали, что тексты этого памятника вплоть до конца XIII в. ничего не сообщают о наличии у церкви феодальной земельной собственности, которая по другим источникам, однако, известна еще в конце XI в. Изучение перечней церковных людей в том же уставе заставляет нас внести поправки в это наблюдение. В уставе уже в XII в. отразилась феодальная собственность церкви, но не через землю, а через феодально зависимое население, которое сидело, естественно, на земле.

Мы видим, что церковь в XI – XII вв. комплектует работников из различных производственных групп раннефеодального общества: из частновладельческих – бывших рабов и государственных – бывших свободных, сводя их к одному господствующему для этого общества состоянию трудящегося населения – феодально зависимому состоянию. Этот процесс приводил к возникновению церковной земельной собственности, и в то же время он сам должен был стать особенно активным с возникновением этого института. Наряду с «экстенсивным» укреплением церковной земельной собственности путем приобретения церквами и монастырями населенных крестьянами земель, шел, следовательно, и «интенсивный» процесс привлечения на эти земли лишенных средств производства людей, которые оседали на церковной земле и становились феодально зависимыми крестьянами.

В условиях средневековой, низкой и консервативной в своем развитии техники, степень эксплуатации крестьян была ограничена. Поэтому важным средством увеличения общего объема прибавочного продукта, конфискуемою феодалом у принадлежащих ему крестьян, было расширение числа этих крестьян. Карл Маркс писал, что «могущество феодальных господ, как и всяких вообще суверенов, определялось не размерами их ренты, а числом их подданных, а это последнее зависит от числа крестьян, ведущих самостоятельное хозяйство»¹¹⁰⁷.

Позиция другой профессиональной группы церковных людей иная, чем производственной. Ни лечцы – средневековые врачи, ни паломники (странники, калики) не были связаны с землей, сельскохозяйственным производством. Переход их под церковную юрисдикцию также делал их зависимыми от церкви, но отсутствие связи по земле делало их положение достаточно своеобразным. Калики не являлись священнослужителями или младшими клирошанами, но будучи связанными с религиозным культом, не имея вне его средств к существованию, приближались к служителям церкви по своему положению. Несомненно, что они оправдывали это свое положение, ревностно служа распространению религиозной идеологии.

Включение лечца в перечень церковных людей также (может найти объяснение. Памятники церковного и монастырского происхождения XII – XIII вв. сообщают, что врачи были хорошо известны в городах. Можно выделить три группы врачей по их общественной принадлежности. К первой отнесем городских врачей, для которых не указана какая-либо их зависимость или принадлежность. Таковы врачи в Киеве и Переяславле, лечившие многих¹¹⁰⁸. Вторая группа – княжеские придворные врачи Владимира Мономаха в Чернигове, Святослава Давыдовича (Святоши)¹¹⁰⁹. Наконец, третий тип врачей – монастырские «врачи-иноки, например, Агапит киевлянин, который, следуя примеру Антония, «зелием» (лекарствами, травами) лечил братию и получил прозвище Лечец¹¹¹⁰.

Между тремя отмеченными группами врачей, особенно между двумя первыми, не существовало резкой грани. Врачи жили, очевидно, своим ремеслом и брали за лечение немалые деньги. Этим было вызвано и включение пункта о мзде лечцу в ст. 2 Краткой редакции Русской Правды, и многократные жалобы на то, что у больных не было средств на оплату врачей, и они теряли надежду на выздоровление.

Средневековая организация городского общества приводила к постепенному втягиванию различных социальных элементов, бывших прежде более или менее независимыми, в сферы влияния и власти феодальных собственников. Если в деревне расширение и укрепление светского и монастырского землевладения приводило к превращению сельского населения в зависимое от этих основных групп феодалов крестьянство, то в городе отдельные группы (населения находились под сильным давлением церкви, стремившейся подчинить их своей власти. Конкуренция светских врачей с врачами-монахами, описанная в Печерском патерике¹¹¹¹, значительные средства, которые приносило это ремесло врачам, наконец, их неопределенное положение в требовавшем четкой иерархической структуры феодальном обществе было причиной стремлений церкви включить лечцов в число церковных людей. Карл Маркс подчеркивал эту иерархическую структуру феодального общества, которая не ограничивалась иерархической лестницей феодалов. Он писал, что в этом обществе «все зависимы – крепостные и феодалы, вассалы и сюзерены, миряне и попы. Личная зависимость характеризует тут как общественные отношения материального производства, так и основанные на нем сферы жизни»¹¹¹².

Люди, лишенные средств существования вследствие своих физических данных, – это personae miserabilis латиноязычных средневековых документов. Они повсюду составляли нагрузку, которую брала на себя церковь, как организация, связанная своим происхождением с религией обиженных и угнетенных. В изучаемое время церковь как феодальная организация сохранила и укрепила функции отдушины, предохранителя для отведения в безопасную сторону социального и всякого другого недовольства нижнего звена феодального общества. Особый трактат о месте церкви в обществе в XIII в. – Правило о церковных людях – посвящает немало строк перечислению так называемых благотворительных дел, якобы требующих больших средств церкви: «нищих кормление и чад мног, страньным прилежание, сиротам и убогим промышление, вдовам пособие, девицам потребы, обидным заступление, в напастех поможенье, в пожаре и в потопе, пленным искупленье, в гладе прекормление, в худобе умирая покровы и гробы» и прочее¹¹¹³. Однако церковь распространяла свою власть только на тех из этих людей, которые зависели от нее экономически; и противоречия между экономической и административной зависимостью не должно было быть. Норма, зафиксированнная в ст. 59 Судебника 1497 г., гласит: «А котораа вдова не от церкви божии питается, а живет своим домом, то суд не святительской»¹¹¹⁴.

Третья сфера церковного суда связана с возникновением церковной земельной собственности. Уже грамота Мстислава Владимировича передает Юрьеву монастырю Буйцы «с данию, и с вирами, и с продажами...» В грамоте Изяслава Мстиславича Пантелеймонову монастырю по позднему списку устанавливается «отрицательный» судебный иммунитет витославицких смердов: «не потянути им ни к князю, ни к епископу, ни в городцкии потуги, ни к смердом, ни в какие потуги, ни иною вивирицею, а потянути им ко святому Пантелеймону в монастырь к игумену и к братии»¹¹¹⁵. В том же положении находились и села, отданные Смоленской епископии князем Ростиславом.

Юрисдикция церкви, которой она обладает как земельный собственник-иммунист, сближает ее с другими членами класса феодалов. Разница здесь лишь в личной или родовой собственности светского феодала и собственности организации (епископской кафедры, монастыря) в лице ее главы.

В отличие от этой, вотчинной, сферы, в двух ранее определенных сферах церковь выступает в другом качестве – не только как (вотчинник, своеобразный член феодального класса, но и как организация, несущая ряд общегосударственных функций, не ограниченных территорией принадлежащих ей земель. В этих сферах церковь выступает как особый орган государственной власти, ведающий определенным кругом дел на всей территории государства.

* * *

Приведенные выше наблюдения над эволюцией в материальном обеспечении древнерусской церкви, сферах ее юрисдикции, позволяют проследить и изменение места самой церкви в обществе. Можно выделить три этапа в истории христианской, православной церкви в Древнерусском государстве в IX – XIII вв.

Первый этап охватывает длительное время существования христианства на Руси до объявления его официальной государственной религией. Исследования XIX – XX вв.¹¹¹⁶ показали, что христианство было известно на Руси задолго до конца X в., причем существование христианских храмов в Киеве, как очевидно и в других городах, указывает на то, что были и профессиональные служители этого культа, и какая-то церковная организация. Несомненно, что наряду с христианством были в некоторой степени распространены и другие культы классового общества – иудейство, а также мусульманство, не говоря уже о том, что и среди христиан были представлены сторонники различных его учений – и монофизитства, и богомильства, и ортодоксального греческого православия.

Христианство, возникшее в последние века существования Римской империи как религия угнетенных масс, находившаяся в оппозиции к государственной языческой религии, не играло подобной роли на Руси и во всех других странах Европы, находившихся на северных границах империи. Оно не было порождено внутренним развитием славянских или германских народов, а перенесено к ним с юга, со стороны, причем уже как классовая религия, освящающая господство и подчинение внутри общества. «...Оно перешло к нам уже в том официальном виде, какой придал ему Никейский собор, приспособивший его к роли государственной религии», – писал Ф. Энгельс¹¹¹⁷. Это было причиной того, что отношение христианства к язычеству как государственной религии в странах Северо-Восточной Европы было противоположным тому, какое известно из ранней истории христианства. Здесь оно сразу являлось религией, освящающей новый классовый строй, религией, побеждавшей вместе с вызреванием и укреплением раннефеодального государства. Этим объясняется и то, что признание христианства официальной государственной религией сопровождает и как бы завершает создание организации классового общества раннефеодального государства.

Превращение христианства в государственную религию, а христианской церковной организации в официальную церковь было началом второго периода истории этого института в древней Руси. Церковь играла большую роль как во внутренней, так и во внешнеполитической жизни страны. Она помогала установлению феодального способа производства, господства феодала над производителем, освящая господство и подчинение, проповедуя незыблемость и справедливость классового, эксплуататорского общества. Это классовое, внутриполитическое значение новой религии и церкви, несомненно, является основным. Христианство помогало и укреплению раннефеодального государства: принадлежность к господствующей церкви, уже само крещение делали нового христианина составной частью феодальной системы. Крестьянин и ремесленник становились объектом эксплуатации феодального государства; представитель знати занимал место на определенной ступени господствующего класса. Множество культов земенялось единым культом, относительно централизованной организацией священнослужителей – агентов центральной власти.

В этот период церковь занимала своеобразное место в древнерусском обществе, которое никогда не повторится в будущем. То «соединение» церкви с государством, с которым боролись буржуазные революции, возникло не сразу с появлением христианства, даже не сразу с превращением его в государственную религию.

Время с конца X по вторую половину XI в. – это «десятинный», раннефеодальный период существования церкви на Руси, отличающийся от периода развитого феодализма, когда церковь, как земельный собственник, становится полноправным членом организации господствующего класса – государства. До появления у церковных организаций земельной собственности церковь не имела или почти не имела своих собственных источников существования, отличных от государственных или княжеских. Она существовала на средства, в разной форме, преимущественно в виде даней, конфискуемые князем как раннефеодальным собственником и выделяемые ей в определенной, установленной традицией доле. В этот период церковь осуществляет уже некоторую юрисдикцию, правда очень небольшую, главным образом относительно членов причта. Но в течение XI в. сферы церковной юрисдикции значительно расширяются. Развитие древнерусских племен в VI – IX вв. привело к созданию классового общества и его надстроек: государства, права, идеологии. Необходимость защиты класса феодалов, подавления антифеодальных выступлений, вызвало появление тех государственных органов и тех отраслей права, которые были необходимы для существования феодалов и их защиты. Иные государственные институты не были, очевидно, созданы или достаточно оформлены к концу X в., тому времени, когда на арене древнерусского общества появляется государственная церковь. Большая политическая и правовая традиция церкви, принесенная на Русь греческими иерархами, как и отставание в правовом и организационном оформлении государства, позволили ей быстро (в течение нескольких десятилетий) нащупать слабые места раннефеодального общества и занять эти места, став в ряд местных феодалов и взяв на себя некоторые государственные функции.

В конце второго периода своей истории церковь выступает уже как полномочный член феодального общества, стоящий на верхних его ступенях. Вместе с тем в результате конфискации ряда общинных и семейных прав, которые не были конфискованы государством к началу XI в., она превращается и в своеобразный орган государства, публичной власти, отделенной от производителя и противопоставленной ему для лишения его продуктов его труда.

Христианство, христианская церковь в раннефеодальных странах Европы оказывали заметное влияние на формирование феодального государства в тех случаях, когда в этих странах наблюдался синтез римских, рабовладельческих и германских, первобытнообщинных отношений. Христианство являлось здесь своеобразным элементом этой римской составляющей феодального общества. В странах, не испытавших подобного синтеза, как пишет А. Р. Корсунский, влияние церкви было меньшим: сама христианская церковь возникла в таких странах довольно поздно, когда уже складывалось раннефеодальное государство. И в течение известного времени, пока церковь в этих странах не усилилась, не приобрела прочной организации и соответственной материальной базы, она не оказывала достаточно эффективного воздействия на политический строй¹¹¹⁸. К таким странам и принадлежит Русь. Однако особенностью этой страны, не испытавшей непосредственного влияния римского общественного и государственного строя, является все же более значительная роль церкви с момента ее организации в формировании феодального общественного строя, чем в ряде стран Западной Европы. Так, например, в островной Исландии введение христианства в 1000 г. никак не отразилось на общественных и политических отношениях в стране. В течение первого века своего существования она не только не имела земельных владений, но и не сформировалась в качестве самостоятельного института. Вожди общин, которые прежде были языческими жрецами, стали христианскими священниками¹¹¹⁹. Здесь в стране, где общественное развитие не достигло еще классового, феодального уровня, опыт мировой истории классового общества в форме христианства не мог встретить понимания и скорого воплощения.

В Норвегии до начала XII в. отсутствовала единая церковная подать с населения. Десятину в пользу церкви платили дружинники короля из того вознаграждения, которое они получали от него. Эта десятина шла епископам, священникам дружины и госпиталю. Церковь не имела особой юрисдикции и своего собственного законодательства. А. Р. Корсунский предполагает, что «в начальный период формирования государства в Норвегии в X – XI вв. церковь не играла еще самостоятельной роли в процессе феодализации, хотя идеологическое ее воздействие, несомненно, содействовало этому процессу»¹¹²⁰. Переворот в положении церкви произошел в середине XII в., когда по мере развития процесса феодализации и роста церковного землевладения она оформлялась организационно, появились церковные законы и судьи.

Значительно большие успехи христианской церкви на Руси, достигнутые ею в течение первых веков ее существования, сравнительно со странами Северной Европы, можно объяснить, очевидно, прежде всего более высокой степенью развития общественного строя этого государства. Однако и непосредственная близость к Византийскому государству и постоянные связи с ним, открывавшие дорогу ее политическому и идеологическому влиянию, также не могут быть сброшены со счета.

Третий период истории христианской церкви на Руси, начало которого можно отнести к рубежу XI – XII вв., охватывает долгие столетия феодальной истории страны. Окончание его относится ко времени, выходящему за пределы истории Древнерусского государства. Этот период совпадает с периодом развитого феодализма в истории России, Украины и Белоруссии, как он определен в советской исторической науке. Превращение церкви в феодального собственника, укрепление Древнерусского феодального государства и более глубокое проникновение его в жизнь общества в результате деятельности церкви, захват ею как публичной властью ряда общественных функций не случайно совпадают с окончанием раннефеодального периода истории страны и переходом к периоду развитого феодализма.