Исторические исследования и статьи

Московское общество истории и древностей российских в минувшем году сделало издателю честь избранием его в свои действительные члены. Это лестное избрание побудило его собрать напечатанные прежде в журналах труды свои по истории русских учреждений и издать отдельною книжкой, в той мысли, что предмет до которого касаются предлагаемые статьи, не утратил еще своего интереса для читателей.

Январь 1876.

С того времени как историю перестали у нас считать хронологическим сборником фактов политических, с тех пор как она приняла вид самостоятельного исследования жизни народной и учреждений общественных, и в литературе и в обществе образовались вопросы о происхождении и развитии крепостного права в России. Учреждение, возникшее из условий общественной жизни и слившееся с общественными нравами, учреждение, на котором воспитались целые поколения, к которому приладились все гражданские отношения, не могло остаться чуждым для науки, как скоро наука почувствовала неразрывную связь свою с жизнью. Но в отношении к крепостному праву самые условия жизни действительной, из коей возникали вопросы, препятствовали верному воззрению на них и беспристрастному их разрешению. Когда анализ коснулся сущности учреждения, в течение двух веков бывшего недоступным анализу, строгое изыскание истины «без гнева и пристрастия» стало вдвое затруднительнее посреди борьбы интересов и партий. Самый вопрос о сущности и о практическом значении крепостного права разрешался неодинаково, на основании одних и тех же фактов действительной жизни; еще более разноречия было по вопросу о значении крепостного права в ряду государственных учреждений и о необходимости его, как учреждения политического. Доходило до того, что с одной стороны отвергали едва не самое существование крепостного права в России, старались представить его в виде патриархальной власти домовладыки над семьей, и упорно отрицали в нем все строгие юридические черты права собственности; с другой стороны, отвергали всякое историческое значение этого учреждения, забывая о том, что столь важное историческое явление не могло возникнуть само собой, случайно, без причин, его объясняющих; всю ответственность за учреждение, возникшее посреди общественной жизни, переносили на то или другое историческое лицо, как будто возможно приписывать личности исключительное и решительное влияние на ход исторических событий и направление целой жизни народной! В настоящую минуту, когда тот же закон исторической и политической необходимости, по которому образовалось крепостное право, привел к его отмене, сделалось возможным более спокойное отношение к этому учреждению, более беспристрастное исследование судеб его.

Уложение 1649 года, основной источник нового законодательства России, почитается обыкновенно зa основание сложившейся в своде законов системы крепостного права. Есть мнение, будто в период Уложения сложилась уже юридическая сторона крепостного права в той строгости, в какой определяли ее действовавшие у нас законы, что в это время не только утвердилась в русском обществе идея о власти помещика над крепостными людьми и крестьянами, но и законодательство успело дойти до юридического сознания этой идеи со всеми ее последствиями, определив и власть помещика над людьми и пространство этой власти и ее принадлежности.

Кто близко знаком с Уложением и вообще с характером, который имело наше законодательство в XVII столетии, тот не станет отыскивать в памятниках этого времени точные юридические положения об отношениях крепостного крестьянина к владельцу. Невозможно было ожидать такой точности от тогдашнего законодательства ни по степени его развития, ни по тем данным, которые представляет нам история России, относительно образования у нас крепостного права. Законодательство XVII столетия вовсе не ставило перед собою той сложной задачи, которую иные ему приписывают, задачи обнять и определить целую область юридических отношений между владельцем и подвластными ему людьми; тогдашнее общество не на столько было способно к отвлечению, к анализу, чтобы выработать в себе идею рабства и развить ее с тою последовательностью, какую мы замечаем в законах римского и германского мира о том же предмете. Общество не имело еще нужды в таком отвлечении: насущная потребность его состояла в утверждении порядка, в государственной организации сословий; средством к удовлетворению этой потребности послужило, в тогдашнем состоянии общества, не юридическое определение отношений одного класса к другому, не чисто формальный закон, а простая и решительная правительственная мера – прикрепление целого класса землевладельцев к земле, состоявшей во владении помещиков и вотчинников. Власть помещика над людьми, поселенными на земле его, образовалась сама собою, помимо юридических определений, как принадлежность отношений земледельца к землевладельцу, и как последствие прикрепления; владение людьми незаметно сделалось фактом столь же несомненным как и факт владения землею, на которой люди жили. Факт был очевиден для всех, но никто и не думал еще анализировать юридические его основы, ни в эпоху прикрепления, ни в 1649 году, когда прошло еще с небольшим полвека от этой эпохи. Анализ является и развивается по мере того, как пробуждается и развивается в обществе жизнь сознательная; в одну и ту же эпоху могут быть предметы, по которым сознание пробудилось, достигло некоторой твердости и возбудило анализ; могут быть и другие, к которым дух человека относится еще бессознательно, фактически. В период Уложения понятие о поземельной собственности успело уже значительно развиться; успело потребовать множество юридических определений. Эти определения успели сгруппироваться, образовать целую систему; и это было естественно: давно уже прошло время, когда каждый мог, не беспокоя соседа, занимать столько земли сколько хотел; давно уже явилось понятие о личной собственности, возникло столкновение личных интересов по владению: и то и другое необходимо требовало границ, правил, определений, а всякое определение предполагает некоторую степень рефлексии, духовную работу, анализ материальных явлений.

Тем же путем непременно должно было развиваться юридическое сознание о крепостном праве на крестьянина. В XVI и XVII столетиях у нас еще в слабой степени развилось понятие о самостоятельной гражданской личности человека: лицо гражданина, можно сказать, еще не существовало; крестьяне всяких наименований были крепки земле, ибо не в праве были оставлять ее, и в случае побега возвращались силою на прежние места и жеребьи; посадские должны были сидеть на своих тяглых участках; торговые люди были приписаны к своим городам и посадам; служилое сословие принадлежало государству. Кто не был ни к чему приписан, не служил ни в какой службе, тот назывался гулящим человеком, находился в каком то ненормальном состоянии. Крестьянин помещичий был прикреплен к земле; закон вовсе не объявлял его собственностью помещика, но земля, на которой сидел крестьянин, определялась личностью владельца, и потому естественно, что для определения личности крестьянина всякий раз надобно было спрашивать его: чей ты? и естественно, что на этот вопрос крестьянин помещичий называл себя крестьянином такого-то, такой-то вотчины, так же как крестьянин черносошный называл себя государевым, монастырский – монастырским, такой-то вотчины и т. п. Помещичья земля возделывалась крестьянами; возделывание земли влечет за собою множество связанных с ним работ и повинностей по уборке и перевозке произведений; работниками на той или другой местности могли быть почти исключительно одни крепостные крестьяне, тут же поселенные, потому что чужих пришлых людей запрещалось принимать, а вольных работников было немного, да не было и в обычае возделывать землю вольнонаемными. Всякая работа предполагает непременно наряд, надзор, понуждение. Кому же как не помещику могло принадлежать установление этого наряда? Вспомним, что понятие о безусловном обладании человека человеком, как собственностью, издревле привилось к нравам народным и выразилось в учреждении холопства, рабства личного: свободный человек, для того чтобы достать себе денег, чтобы прокормиться работою, бил челом в холопство. Каковы бы ни были юридические черты, которыми отличался в XVII столетии от холопа крестьянин, прикрепленный к земле, сидящий на пашенном своем жеребье, подвластному человеку в том и другом состоянии прежде всего представлялась сторона фактическая – безусловное подчинение: не мудрено, что в представлении его одно незаметно сливалось с другим. Вспомним еще, что издревле основанием суда и подсудности служило у нас правило, что жители «тянут судом по земле и по воде»; издревле духовным и светским владельцам принадлежало право непосредственного суда в делах, возникавших между жителями, поселенными на владеемой ими земле: то было конечно отношение подсудности, но и этот давний обычай мог с своей стороны содействовать к превращению в подданство отношения земледельца к землевладельцу, как скоро первый стал прикреплен к земле последнего. Рассуждая о крепостном праве теперь, мы анализируем бывшие отношения крестьянина к помещику; анализируя отделяем в них то, что кажется нам существенным, от того, что имеет вид случайного и произвольного. Нам кажется теперь возможным представить себе, в первое время до укрепления крестьян, такое отношение их к землевладельцу, в котором первые крепки земле, то есть не в праве сходить с нее, но не крепки лицу владельца, не состоят от него в личной безусловной зависимости. Нетрудно вообразить себе такое отношение в эпоху отдаленную, особливо если мы в этой эпохе отыскиваем черты идеальные; но трудно доказать, что отношение это было именно таково, как мы готовы себе представить его. Общественному сознанию в XVI и XVII ст. был недоступен тот анализ, с которым мы теперь обращаемся к бывшему до 1861 г. вотчинному владению населенными землями: тогда, владея и управляя людьми, поселенными на земле, едва ли кто-нибудь думал о том, какой смысл заключается в словах: владеть людьми, и какой в словах: владеть землею, чем оба понятия отличаются одно от другого, и где могут сходиться. Тот, кто имел власть, владел бессознательно и бессознательно же стремился к распространению своей власти, кто имел власть над вотчиной, тот владел и людьми, в ней поселенными. Всмотримся внимательно в указ Шуйского 1607 года об окончательном укреплении крестьян; здесь о крестьянине говорится уже как о человеке подвластном государю-помещику; закон упоминает о таких проявлениях помещичьего права, которые не могли возникнуть вдруг сами собою, вследствие укрепления, за 15 лет пред тем совершившегося, если бы чужды были отношениям крестьянина к помещику, существовавшим до укрепления; о холопе, о рабе и о мужике закон упоминает безразлично; кто принимает беглого, принимает чужого человека; помещик женит крестьян своих и удерживает от женитьбы; крестьянин отлучается из имения с разрешения, с ведома своего «государя». Мы не имеем права заключать, что все это было новостью, введенною правительством: новостью было решительное запрещение перехода; последствием запретительных указов была полная свобода расширять и развивать власть свою, приобретенная помещиком, а не самая сущность этой власти. Вот цель, для которой помещики так усильно заботятся сначала об уничтожении права крестьянского перехода, потом об отмене урочных лет, об усилении взысканий за передержательство; о сыскивании беглых розыском от лица правительства.

Акты XV и XVI столетий показывают, что люди, поселенные на землях частного владельца, не смотря на право перехода, ограниченное определенными сроками, состояли фактически в некоторой зависимости от вотчинника; ибо должны были отбывать в пользу его повинности, платить ему оброк, доходы, разного рода пошлины; а при тогдашнем, подобном вотчинному, устройстве местного управления, с правом требовать, принадлежавшим вотчиннику, соединялось и право взыскивать, посредством приказных людей, по его же воле определенных. Ограничением этой зависимости служила свобода перехода, ибо каждый землевладелец должен был для своих выгод заботиться о том, чтобы крестьянин не перешел в другое, более льготное место; а краткость срока договорных отношений не дозволяла им превратиться из договорных в безусловно-обязательные. Прикрепление крестьян к земле, связав помещика с крестьянином безусловною и постоянною связью, сделало и зависимость крестьянина от помещика постоянною: а всякая личная власть стремится захватить себе как можно более произвола и оставить подвластному как можно менее, и непременно достигает этой цели там, где по свойству власти, борьба подвластного с владельцем не может иметь места.

Безусловная зависимость крестьянина от помещика долженствовала быть непременным последствием укрепления, естественною принадлежностью того нового положения, в котором очутился прикрепленный крестьянин. Известно, что указ 1592 г., которым заказан крестьянам выход, не был окончательным. «Царь Федор Иоаннович выход крестьянам заказал да не совсем». Тогда велено было писать крестьян в книги, и по этим книгам в 1597 году положено возвращать беглых крестьян за пять лет, с женами, детьми и животами. Крестьяне возвращаются еще по суду и по особому челобитью, а не по розыску; за передержательство не полагается еще никаких взысканий. В 1601 году Борис Годунов снова дает крестьянам выход, но с ограничениями, не из-за всех чинов и ко всем чинам, и не в Московском уезде, и в числе не более двух человек. В указе сказано: «от налог и продаж охраняя», велели крестьянам дать выход; но содержание его показывает, что это охранение относится к выгодам не крестьян, а помещиков: правительство имеет в виду служилое сословие; самый выход закон обозначает словами: отказывати и возити промеж себя; слова эти относятся также более к помещикам, нежели к крестьянам. Судебник 1550 года выражается иначе; в нем постановление прямо отнесено к лицу крестьянина: крестьянам отказыватися из волости в волость, из села в село. Различие это не маловажное; оно показывает, что Судебник имеет в виду исключительно крестьянина, как вольного человека, а указ 1597 года имеет в виду не столько свободный выход крестьян, сколько право помещика отказывать и возить их промеж себя¹. В 1607 году правительство само признает, что при царе Иване Васильевиче не было таких крамол, такой ябеды и насилия немощным от сильных, потому что крестьяне выход имели вольный, однакоже средством против общего зла избирает совершенное уничтожение перехода. В этом указе есть нововведения весьма важные. Во-первых, с приемщика велено взыскивать 10 рублей пени на государя за прием чужого, да пожилых денег законному помещику по 3 рубля в год за каждого принятого крестьянина.

Прежнее пожилое за двор имело вид не взыскания, но вознаграждения, которое платил при отказе крестьянин прежнему помещику за то, что пользовался от него двором. Эти деньги крестьянин при переходе почти всегда должен был брать в ссуду у нового помещика. Пожилые деньги, положенные в 1607 г. составляют вознаграждение за работу чужого крестьянина, которою незаконно пользовался принявший его владелец. Татищев (Судебник §49 и 151) выводит следующий расчет этим деньгам: выше 15 рублей не велено брать кабалу на холопа; считая с этой суммы законные проценты того времени по 10 на 100, выходит в год по 150 коп. Цену поденной работы в то время, сравнительно с ценою за поденную проесть, Татищев полагает в 3 деньги, что составит в год на 300 рабочих дней 450 коп., а за вычетом отсюда корма и одежды остается тоже почти 150 коп. Этот расчет гадательный и основан на предположениях. Татищев едва ли справедливо признает 10 на 100 нормальным ростом XVI столетия. Царь Иоанн IV установил взимание 10 процентов в виде временной меры на пять отсрочных лет; обыкновенный же рост во время Иоанна, так же как и во время Царя Михаила Федоровича был 20 на 100 (см. Историю Гражд. Зак. Неволина, т. III, стр. 129). В таком случае 3 рубля составляли действительно рост с 15-рублевой суммы, в которую велено было писать служилые кабалы.

Во-вторых, беглых велено уже разыскивать, и без челобитья или иску, от лица правительства, по допросу, что вменено в обязанность наместникам, воеводам и дьякам под страхом наказания; подговорщикам к бегству закон угрожает торговою казнью. В-третьих, вместе с беглыми жонками велено отдавать и мужей их, за которых они вышли в бегах у приемщика. Урочные годы для челобитья о возвращении беглых по прежнему указу 1597 года считались в пять лет; в последствии же, при царе Михаиле, срок этот был увеличен до девяти и десяти лет, но дворяне и дети боярские разных городов не переставали усильно бить челом государю о совершенной отмене урочных годов и о возвращении беглых без срока. Урочные годы действительно давали приемщикам удобный способ укрепить за собою чужих крестьян; подговаривая к себе крестьян от соседних владельцев, они развозили их по дальним своим вотчинам и укрывали их там до истечения срока, а потом могли уже безопасно привозить их в ближние деревни; другие писали чужих крестьян в писцовые книги за собой, будто бы в бегах, и потом отыскивали их будто своих беглых. Наконец иные просто приезжали наездом в чужие деревни и насильно вывозили к себе крестьян. Мелкие владельцы, проживая на службе, в отсутствии из своих поместьев и вотчин, не в силах были предупредить такое посягательство со стороны богатых и сильных, и жаловались государю на свои обиды и разорение от урочных лет. Правительство долго не решалось однако же отменить урочные годы, стараясь предупредить побеги другими мерами; посылало писцов со строгими наказами сыскивать на месте, при переписи дворов и людей, о действительной принадлежности их владельцу, установило взыскание по 5 рублей в год с человека за насильственный вывоз крестьян, угрожало приемщикам и укрывателям пенями и взысканием всех помещиковых и вотчинниковыx доходов, поручало воеводам сыскивать по уездам беглых; но все эти меры не имели успеха². Наконец, уже в 1649 году, 2-го января последовал указ: беглых крестьян и бобылей из бегов отдавать всяких чинов людям без урочных лет, сыскивая по писцовым книгам 134 (1626) году³; новый закон вошел в состав уложения⁴. Отмена урочных лет была нововведением, и в этом смысле Уложение говорит: «о том по нынешний государев указ заповеди не было, чтобы никому за себя крестьян не приимати, а указаны были беглым крестьянам урочные годы». На самом деле заповедь не принимать чужих крестьян существовала и прежде; положено было и прежде взыскание пожилых денег, но, как видно, указ 1607 года оставался без исполнения и потерял силу, потому что Уложение предписывает владения за беглых крестьян на прошлые годы до нынешнего указа не взыскивать, на будущее же время положено возвращать беглых крестьян не только по писцовым, но и по переписным книгам 154 и 155 годов, по отдельным и отказным и выписям и иным всяким крепостям, а на тех за кем жили в бегах крестьяне, указано взыскивать по 10 рублей за год за государевы подати и помещиковы доходы. О взыскании же особой пени на государя Уложение не упоминает⁵. С 1649 года продолжается непрерывно целый ряд узаконений о беглых; взыскания за передержательство постепенно усиливаются, повсюду рассылаются сыщики для сыскивания и отдачи беглых; но видимого успеху не оказывается, так что и в ХVIII столетии суды наполнены делами, а указы строгими постановлениями о беглых. «О сем, пишет в 1768 году Татищев, мы более законов имеем нежели о других тяжбах, но или один другому противоречит и закону Божию не согласует, или так неясен, что судья как хочет так толкует, и не в том разумении, как намерение законодавца, приемлет».

Государственный порядок требовал, чтобы крестьянин был подвластен кому-нибудь, к кому-нибудь тянул, кого-нибудь слушал. К местным органам правительства, еще не получившим единообразной, стройной организации, еще рассеянных на дальних пространствах, крестьянин не мог относиться непосредственно: дело органов правительства было объявить крестьянам, «которые в деревне живут, а в пустошах учнут жити», чтоб они владельца слушали, пашню на него пахали и доход вотчинников ему платили. Все это было в интересе владельца и, прибавим, было для него единственным способом к удержанию на землях работников, к извлечению из земли дохода, к отправлению службы по наряду. Все это было и в интересе правительства. Условия поместной системы требовали, чтобы каждому служилому человеку было «с чего служить», было с чем явиться на службу конну, людну и оружну; а исполнение этого требования было бы невозможно, если бы помещик владел пустыми дворами и землями, не имел на них постоянных работников или, имея их, лишен был власти над ними. Та же самая власть нужна была правительству и для административных его целей.

Не имея в распоряжении своем тех средств и той системы управления, которые принадлежат к государственному устройству, окончательно сложившемуся, правительство той эпохи распределяло и дробило власть по началу, так сказать, механическому: отдельные участки земли, села и деревни с живущими на них людьми, оно должно было приурочивать к отдельным личностям, на вотчинном праве. Власть устроенная и распределенная по началу дробления, подобного механическому, еще не нуждается в точных юридических определениях. Правительство имеет в предмете прежде всего не уравновешение властей, а достижение тех главных целей, для которых власти устроены.

С другой стороны, пользуясь властию распоряжаться трудом человека, управлять его личностью, употреблять его для своих хозяйственных целей, давать ему суд и расправу, владелец привыкал смотреть на крестьянина, как на свою принадлежность, не заботясь о том, чтобы выяснить самому себе право свое на человека и положить этому праву твердые границы. И правительство, как мы сказали, не могло еще иметь в виду установить эти границы посредством общих юридических определений. Деятельность правительства в этом отношении ограничивалась только тем, что оно от времени до времени, сообразно с своими главными целями, разрешало отдельные вопросы, возникавшие по поводу столкновений одного владельца с другим, и личной владельческой власти с общими целями правительства. Это были существенные потребности гражданского и государственного устройства. Напротив, забота об ограждении личности подвластного человека от произвола и стеснений едва-едва кое-где проявляется. Для того, чтоб она явилась и выразилась в законодательстве, потребны были такие условия, которых не было еще в XVII столетии. Нужно было, чтобы посреди тех самых элементов, из которых сложилось крепостное право, возник протест против него, во имя духовных и экономических начал, пришедших к сознанию, чтобы под влиянием нового начала явилась потребность подвергнуть строгому анализу старые основы государственного и гражданского устройства. Эти условия осуществились не прежде как в XVIII столетии. И то лишь во второй половине его становится заметно, и с каждым годом уясняется стремление к новому лучшему порядку, основанное на разумном начале. Против этого стремления вооружается все, что и привычками, и интересами своими сжилось с порядком прежним; но и приверженцы старого, в борьбе с разумною силой мнения, принуждены искать оружия в области идей. Посредством этой только борьбы сделалась у нас ощутительною потребность определить юридически сущность, принадлежности и границы политического учреждения, в течение двух почти столетий существовавшего без положительных определений: власть, образовавшаяся вследствие причин политических, почувствовала необходимость облечь все свои проявления в норму юридическую, вместить их в строгую систему закона положительного. Мы думаем, что это совершилось окончательно уже во второй четверти XIX столетия: до того времени, то есть до издания Свода Законов, законодательство от времени до времени останавливается только на некоторых вопросах, приводит в сознание только некоторые черты крепостного права.

Итак нет возможности по тем памятникам законодательства, которые оставил нам период Уложения, восстановить юридический образ крепостного права; мы можем уловить только некоторые черты его; по тому, на что обращалось внимание закона, можем судить о том, что имеет в виду закон; по тому, что запрещалось законом, можем угадывать главные его цели. Так, например, Уложение и новоуказные статьи показывают нам черты различия, которое закон предполагал между крестьянством и холопством: предполагал, но не высказывал категорически в виде юридического положения. Различие это мало-по-малу исчезает из сознания в XVIII столетии; но и XVIII столетие не оставило нам ни одного закона, в котором прямо выразилось бы новое начало, принятое законодательством. Если историк, следя за развитием учреждения, в праве произносить свой суд над дeйствительным, следовательно и необходимым воззрением той или другой эпохи, то справедливость требует сказать, что по этому предмету более мрачные тени ложатся по сю сторону, нежели по ту сторону эпохи Петра Великого. Может быть потому и представляются они нам мрачнее, что приближаясь к нашей эпохе, определительнее выказываются: что дальше от нас, в том, по смутным очертаниям, мы более угадываем, нежели видим. Беспристрастный исследователь не решится однако же упрекать Петра в том, что воззрение его не сходилось с нашим взглядом: иная была потребность той эпохи, иная потребность нашей; но в том и состоит заслуга Петра, что он угадал потребность своего времени; средства же, которые употреблял он для того, чтоб удовлетворить ей, были в духе того времени, следовательно соответствовали насущной потребности. Предшественники его собирали государство: ему предстояла задача укрепить его в самую трудную минуту, в борьбе с внутренними и внешними врагами, собрать на службу государству все внутренние его силы.

Но возвратимся к периоду Уложения. Не было юридических определений, которыми ясно отличались бы зависимость холопа от господина и зависимость крестьянина от помещика; но несомненно то, что закон не смешивал холопа с крестьянином. С холопством соединяется понятие о человеке, переданном или отдавшем себя в потомственную или временную личную службу другому человеку. Уложение представляет нам разнообразные виды такого владения, но все они юридически различаются не пространством власти, которую получал человек над человеком, а сроком, до которого простиралась эта власть, и вследствие того большею или меньшею возможностью передачи и отчуждения.

Таким образом по Уложению различаются, во-первых, полные, докладные, купленные, старинные холопы. Право на владение такими людьми утверждалось или на актах продажи, или на полных грамотах и крепостях, в прежнее время выданных, на полное холопство, или же на бесспорном факте старинного владения. Старинные, безусловно укрепленные, холопы могли быть продаваемы от одного владельца другому, передаваемы по наследству и по записям разного рода⁶. Но старинный человек, отданный в приданое за дочерью, в случае смерти ее без детей, возвращался к прежнему владельцу⁷. Право на полных холопов могло быть и не бессрочное⁸, если в первоначальном акте приобретения значилось, что владелец купил холопа себе и детям своим, а правнукам и правнучатам не написано.

Кроме этого различия в праве продажи и отчуждения, Уложение не выражает других отличий в пространстве власти господина над полными и кабальными людьми. Прежние законы представляют несравненно более юридических определений по этому предмету. В русской Правде, например, гораздо полнее определяются и виды холопства и способы установления его и степень господской власти над холопами разных видов.

См. статью г. Чичерина: «Несвободные состояния в древней России», в Русском Вестнике, 1856 г. №10.

Старинное холопство прекращалось по воле господина, то есть посредством выдачи отпускной при жизни его или по смерти его, на основании объявленного им завещания. Такое завещание, если было и неписьменное, имело полную силу изустной памяти⁹. Исполнителями последней воли умершего были обыкновенно душеприказчики умершего, духовный отец его; они имели право выдавать отпускные оставшимся после него людям, причем не требовалось от них особого удостоверения последней воли умершего. Слово: кому прикажет употреблялось в самом обширном смысле; из старинных актов видно, что не только родители, братья и ближние родственники умершего, но даже собственные его приказные люди выдавали от своего имени отпускные оставшимся холопам, на основании приказания, одним только им известного; а в приказе, куда предъявлялась такая отпускная, записывали ее беспрепятственно, отобрав подтвердительный допрос от одного того лица, кем была выдана отпускная. Родителям предоставлялось право, не спрашиваясь сына, отпускать на волю по завещанию кабальных людей его¹⁰. Отпускные писались или у площадных подьячих, или просто на дому, а по учреждении крепостного порядка, у крепостных дел; но и душеприказчики не всегда заботились о написании таких актов: человек, почитавший себя в праве на свободу, мог по смерти господина, сам явиться в подлежащее место (приказ холопий, в последствии судный или на городах в съезжую или приказную избу), и просить о выдаче оттуда отпускной по словесному приказу умершего. По допросе душеприказчика, отпускная выдавалась беспрепятственно.

Вот для примера одна из отпускных: «185 году Апреля в 17 день, душевные приказчики Федора Яковлевича Вышеславцева Чудова монастыря. Келарь Варлам Палицын, Иван Григорьевич Мусин-Пушкин, стольник Мих. Федор. Самарин, Юрий Федор. Шишкин, Иван Афон. Вышеславцев отпустили на волю литовского полону человека его Митрошку Иванова куды он похочет, а отпускную писал по их душевных приказчиков приказу человек Федора Яковлевича Вышеславцева Афонька Титов».

В Уложении встречается несколько случаев, в которых холоп даже и старинный, полный, мог получить свободу и независимо от воли владельца, по распоряжению правительства. Свобода предоставлялась боярским людям, бывшим с господами на государевой службе в походах на Литву и под Смоленск и взятым в плен; по выходе из плену свобода служила им наградою за полонное терпенье; она распространялась на жен их и даже на детей, если на последних господин не имел у себя особой крепости. Свобода предоставлялась людям изменника, кто отъедет из Московского государства в иное господарство. Иноземцы некрещеные, принадлежавшие некрещеным же иноземцам, получали свободу (впрочем с правом господ на вознаграждение), если изъявляли желание принять православную веру. Наконец в голодное время холопы, высланные господами из дворов для того, чтобы не кормить их, имели право на получение из приказу отпускных¹¹.

Во-вторых, многочисленный разряд кабальных людей. Здесь отношения господина к холопу возникают из договора; но по недостаточному развитию понятия о гражданской личной свободе человека в тогдашнем обществе, такой договор имел последствием безусловное подчинение человека человеку, установление временного рабства.

Теперь нам трудно представить себе, как бы стал вольный человек кабалить себя, бить челом из воли в холопство; но в то время это было явление обыкновенное, объясняемое общественными и экономическими условиями тогдашнего быта. И теперь иногда видим мы, что вольные люди скитаются из места в место, едва не умирают с голоду, нигде не находя себе работы и промысла посреди множества всякого рода работ и промыслов. Во сколько же раз затруднительнее было для вольного, гулящего, безземельного человека, прокормить себя в то время, когда при скудости материальных средств, при бедности потребностей общественных, промышленность частная не успела еще развиться, зажиточных людей было немного, и всяк старался промышлять для себя своими средствами; когда в деревнях и селах многие дворы стояли пусты, огромные земляные пространства лежали необработанными, и в государстве земледельческом общий голод был вовсе не редким явлением! Кто имел достаточную собственность, обеспечен был промыслом, тому конечно не для чего было бы искать службу у частного человека; однако же в XVII веке нередко случалось, что жившие на тяглых своих участках, не стерпя тягла и налогов, убегали с посадов к частным владельцам. А у кого не было вовсе средств к существованию, тот рад был идти в кабалу, лишь бы не умереть с голоду: кабала была естественным последствием нужды, притягивающей бедного к богатому, человека без хлеба к человеку с хлебом. С другой стороны люди знатные и зажиточные привыкли держать в домах своих, смотря по достатку и по чести, значительное количество людей для личной услуги, для блеску и для исправления домашних нужд, «человек по 100 и по 200 и по 300 и по 500 и по 1000, сколько кому прокормить можно». Такие люди, говорит Котошихин, получают жалованье, смотря по человеку и по службе, платье, хлеб, всякий харч и готовое жилище, а люди больших статей едят с боярской поварни. Естественно, что такая жизнь, обеспеченная и часто совершенно праздная, должна была привлекать к холопству людей, в которых, повторяем, не могла еще, по времени, развиться идея личной свободы. Кабала в XVII столетии вовсе не была у нас постоянным отношением высшего сословия к низшему: первоначально люди всякого чина принимали и держали у себя в холопстве по записям вольных людей всякого же чина¹²; ограничение в этом отношении поставлялось только материальными условиями, при которых возможно было из воли бить челом в холопство, да интересами правительства и третьих лиц. Так например трудно себе представить, чтобы в холопство пошел человек, не имевший в том нужды по своему достатку. Так не мог отдаться в кабалу чужой кабальный человек или крестьянин, тяглый человек, черносошный крестьянин, служилый человек. Первого имел право требовать прежний владелец, второй повинен был тяглу государеву, третий должен был сидеть на своем пашенном жеребью, последний должен был служить свою службу. Уложением запрещается брать в кабалу боярских детей, которые не верстаны, в службе не состоят и дачь за собой не имеют, да и это запрещение было не безусловное: боярских детей, которые, получив свободу из холопства по Уложению, не хотя служить службы государевой, снова пойдут служить в боярские дворы, не велено уже освобождать из холопства¹³. Это запрещение не было впрочем новостью; оно повторялось и прежде; мы встречаем его при царе Михаиле в дополнительной статье 1642 года к Судебнику¹⁴; но, не смотря на запрещение, боярские дети бегали с государевой службы в холопство. Тяглым людям Уложение положительно запрещает даже наниматься в работу к нетяглым на сроки долее пятилетнего, и писаться в закладчики. Это запрещенье было только повторением прежних указов: еще царь Михаил Федорович в 1640 году запрещал тяглых и ясачных людей имать в заклады по всяким крепостям¹⁵. Иноземцы неправославные не имели права держать у себя православных русских людей по крепостям и в холопстве. (Улож. XX. 70).

Правило это в последствии не соблюдалось строго; некрещеные иноземцы получили возможность обойти его. Они имели право владеть поместьями и вотчинами, откуда наравне с православными помещиками брали к себе во двор крестьянских детей и девок, водворяли задворных и деловых людей и т. п. В первых годах XVII столетия видим, что неправославные иноземцы беспрепятственно держат у себя крепостных из русских православных. Так например в 1714 году по делу вдовы Франца Лефорт, Елизаветы, неправославной, о беглых крестьянах, все просьбы подавал дворовый человек ее, из русских.

Уложение же дозволило вольным людям жить у попов, дьяконов, причетников и служек монастырских только по записям на урочные годы, а не по служилым кабалам¹⁶. Боярским людям с 1635 года решительно запрещено держать вольных людей иначе как по таким же записям, и все служилые кабалы, взятые с того времени боярскими людьми, Уложение¹⁷ признает недействительными. Случаи владения оброчных пашенных крестьян кабальными людьми встречаются даже в первых годах XVIII столетия.

Право на людей не всегда утверждалось на кабалах и крепостях: иные владели людьми нигде не записанными, бескабально. Таким образом возле законного владения холопами могло существовать и незаконное, не оглашенное владение. Случалось, что и господские люди в XVII столетии приобретали себе во владение людей, не по одним кабалам, но и другими способами, например покупкой. Так из судного дела 1673 года, помещенного в Актах, относ. до юридич. быта древн. России (№22), видно, что человек княгини Ромодановской имел у себя во владении купленную жонку и выдал ее замуж за человека, которого отдала ему его же боярыня.

Вот пример из одного судного дела. 23 июня 1711 г., после крестного ходу, вдова дьяка Ушакова ехала по Сретенке с своей дочерью, в корете. Около кореты шла крепостная девка ее. У церкви Введения несколько человек обступили и остановили карету и ухватились за девку не пуская ее; но девку оторвали от кореты и увели. Один человек, именно оброчный крестьянин села Покровского Иван Лукьянов, остался у кареты и начал ругать барыню воровкой и плутовкой за то, что она украла у него крепостную его девку. Отсюда, по иску Ушаковой о девке и о бесчестьи, началось в Земском Приказе дело, по которому обе стороны положили на девку крепости, выданные одним и тем же лицом. Ушакова, между прочим, упоминала в объяснениях своих на суде о том, что владение крестьянина девкою незаконно и противно указам; но суд рассматривал обе крепости, и присудил Ушаковой девку потому только, что ее крепость оказалась старее. Посошков, бывший тоже оброчным крестьянином села Покровского, в книге своей О скудости и богатстве, жалуется, что у него сбежало человек пять-шесть, которых другой год сыскать не может (Сочинения Посошкова. М. 1842 стр. 96).

Вольного человека должно было приводить к записке в приказ холопья суда, где прежде всего удостоверялись расспросом в доброй его воле и в том, что он имеет полную свободу пойти в кабалу: спрашивали у людей: «за кем наперед того жили и не служилых ли отцов дети и в государеве службе и в тягле они не бывали-ль и не беглые-ль чьи люди или крестьяне или бобыли»¹⁸. В приказе принимались обыкновенно все возможные предосторожности, чтобы не записался в холопы человек чужой, несвободный. Должно было предъявить отпускную у записки. Из старинных производств по делам этого рода видно, что когда кабальный холоп по смерти прежнего господина бил челом в холопство другому, то допрашивали жен и детей умершего, есть ли им до тех людей дело, и за тем, до записки в новую кабалу, выдавали им из приказу отпускные за дьячьими приписьми; без отпускных же никому не дозволялось принимать таких людей к себе, да и Уложение требует в подобных случаях сыску и точного удостоверения.

Дел о выдаче отпускных из Приказу встречается множество. Из них видно, что господа весьма часто просто сгоняли со двора холопов, которые за старостью или за болезнью были вовсе им не нужны, чтобы не кормить бесполезных людей: по челобитью их приказ выдавал им отпускные, допросив господ или приказных людей их, что им подлинно до тех отосланных холопов дела нет.

Вручив отпускную господину, человек тем самым обязывался служить у него, так что если бы сам он и не дал на себя в то же время служилой кабалы, то не мог уже переходить к другому господину, и тот, к кому пришел он прежде с отпускною, мог взять на него кабалу и неволей, из приказа¹⁹. В Уложении упоминается еще о холопстве бескабальном, когда вольный человек, не давая на себя кабалы, жил в домовой службе; но право вольного перехода продолжалось для таких людей не долее трех месяцев, по истечении же этого срока они и насильно могли быть превращаемы в кабальных²⁰; во всяком случае для окончательного холопства требовалась крепость, то есть или договорная запись или акт, выданный из приказа; письма же, в которых бескабальный человек «учнет писатися холопом того у кого живет бескабально», не велено ставить в крепость²¹.

Право распоряжаться своею свободою, давать на себя служилую кабалу, принадлежало по Уложению только взрослому человеку, не моложе 15 лет. Родители, давая на себя кабалу, имели право располагать и свободою детей своих, то есть писать их в одни кабалы с собою, но при этом требовалось присутствие самих детей, если им более 15 лет; малолетних можно было писать и за очи; впрочем личное присутствие взрослых детей требовалось по-видимому не для того, чтоб удостовериться в собственном их согласии на запись, но для того, чтобы записать их в кабальную книгу «в рожи и в приметы». Два лица вместе не могли брать кабалу на одного и того же человека; потому что каждый холоп должен иметь одного только господина²².

Это последнее правило вполне соответствовало особенному свойству кабального холопства, отличавшему его от холопства полного, вечного. У кабального холопа мог быть только один господин, потому что кабальное холопство вообще прекращалось со смертью господина (если в договоре не было иначе постановлено); тогда кабальный человек становился вольным и получал право на отпускную. Умирая, и сам господин не в праве был передать такого человека своим наследникам по духовной²³, и при жизни не мог передать его детям и внукам по данной или по рядной в приданое²⁴, поэтому владелец и при жизни был не в праве продать кабального человека или поступиться им посторонним лицам. Кабальные холопы везде в законе противопоставляются старинным и купленным, которых владелец мог передавать и продавать по своему усмотрению. По смерти господина кабальный человек с женой и детьми, хотя бы женился и в кабальном холопстве, и на рабе господина своего, получал отпускную от наследников или из приказу холопья суда²⁵; но если при жизни господина кабальный человек его вступал в брак с кабальною девкой, принадлежавшей жене или детям своего господина, то и по смерти сего последнего не получал уже свободы, а оставался в крепости по жене своей, по кабальной рабе²⁶. Естественно, что господин, желая укрепить кабального холопа своим наследникам, женил его на кабальной девке жены своей или сына: таким образом укрепление кабального холопа наследникам могло совершиться и без новой кабалы. Вообще же, если кабальный человек или сын его, и по смерти господина хотел остаться в холопстве у наследников его, то должно было ему сначала взять от них отпускную и потом уже выдать на себя новую кабалу²⁷. Отпускная, полученная по смерти господина, по большей части служила вольноотпущенному только необходимым документом для записки в новую кабалу к новому владельцу.

Денежные займы в XVII столетии обеспечивались обыкновенно личною свободой, когда должник не мог представить другого обеспечения: отсюда происходит особливый вид кабальных записей о денежном займе, обеспеченном свободою. Это обеспечение по общему правилу должно было прекращаться с уплатою долга; но бедному человеку, отдавшему себя за долг, в большей части случаев бывало весьма трудно приобресть денежную сумму, требовавшуюся для выкупа; чтобы сделать выкуп и вовсе невозможным, заимодавцы нарочно писали кабалы на большую сумму. Дабы предупредить такие уловки и дать возможность выкупа заложившимся людям, Судебник 1550 года постановляет: не писать дороже 15 рублей кабалы, по которым вольные люди идут в службу за рост²⁸. Но в 1597 году, то есть вскоре после первого укрепления крестьян, последовал указ царя Феодора Иоанновича, в силу которого и люди служившие по срочным кабалам должны были почитаться крепкими до самой смерти господ своих, без права на выкуп. Этим указом постановлено, что кто дал на себя служилую кабалу до 1 июня 1586 года, или после 1 июня, и кто впредь станет к кому бить челом в службу по записным служилым кабалам, тем людям от государей своих не отходити и денег по тем служилым кабалам у тех холопей не имати, а выдавать их тем государем, по тем кабалам, в службу до смерти²⁹. Нет повода думать, что правило это относилось только к тем людям, которые просто, без денежного займа, били челом в холопство и давали на себя служилые кабалы, а не к тем, которые шли служить за рост на занятые деньги; потому что закон не выражает этого различия и говорит вообще о служилых кабалах, а служилая кабала и в том и в другом случае была актом холопства. В Уложении 1649 года постановлено: служилые кабалы писать ни больше ни меньше как на три рубля за каждого человека³⁰, но Уложение не содержит в себе и общей статьи, которою всем людям, давшим на себя служилые кабалы в заемных деньгах, предоставлялось бы безусловное право выкупаться до истечения и по истечении срока: статьи, в коих упоминается об этом праве, относятся к частным случаям (напр. XX. 43, 44). Итак трудно решить, действительно ли право это признавалось по закону безусловным; но то достоверно, что на деле человеку, давшему на себя служилую кабалу за деньги, становилось почти невозможно выкупиться. Формула, обыкновенно употреблявшаяся в актах этого рода, была такова, что должник, взявший деньги или получивший их, как иногда говорилось, «на приход» в холопство, допустив долг до просрочки, был уже не в праве освободиться до самой смерти господина. В записи обыкновенно писалось: а полягут деньги по сроце, и мне у государя своего.... служити во дворе потому-ж по вся дни». А допустить долг до просрочки было нетрудно по тому уже одному, что холопу, обязанному работать исключительно во дворе у господина, вовсе не откуда было достать себе даже и три рубля на выкуп. Таким образом, на самом деле, в период Уложения и закладчики, дававшие на себя кабалу в заемных деньгах, вполне уравнивались с прочими кабальными холопами.

Дети, рожденные в кабальном холопстве, становились холопами того, у кого в доме родились, также до смерти его, и не в праве были, покинув отца и мать, бить челом в холопство другому господину³¹. Должны ли были дети оставаться у того же господина и в том случае, если при жизни сего последнего умерли родители их, кабальные холопы? об этом уложение не говорит положительно; в 30 ст. XX. гл. Улож. постановлено: у которых людей холопы породились от кабальных их людей, а живут они у них многие годы бескабально, «и на таких людей имати кабалы»: «а будет такие холопи из воли кабал дати не похотят, и на них кабалы дати и в неволю, потому что они живут у них бескабально многие годы». Трудно решить, к каким именно людям относилось это постановление: к тем ли, которые при своих родителях оставались в доме у господ, или к тем, которые по смерти родителей в том же доме продолжали свою службу. Во всяком случае понятно, какой простор предоставлялся и произволу частных лиц и судейскому, неопределенным выражением: многие годы.

Относительно сообщения холопства посредством брака имело силу известное правило: по холопу раба и по рабе холоп. Таким образом вольная женка, по выходе в замужество за холопа, делалась рабою того, кому принадлежал муж ее, и даже по смерти мужа должна была служить его господину³². Вероятно такое же последствие имел брак рабы с вольным человеком; хотя об этом прямо и не упомянуто в Уложении, но это следует из правила: будет доведется отдати кому по крепости жену, а у нее есть муж, отдати за женкою и мужа. Исключение из этого правила допускалось но Уложению относительно беглых девок, вышедших замуж за служилых людей в украйных городах: в таком случае муж не мог быть выдан со службы государевой, но должен был заплатить за жену свою выводные деньги ее владельцу³³. Вышеприведенное правило и в XVIII столетии принималось в том смысле, что при вступлении свободного в брак с крепостным без согласия владельца, свободное состояние уступает место крепостному праву. Право собственности частного владельца на холопа, который без позволения его вступал в брак со свободною, не могло быть нарушено; а между тем правило апостольское требовало не разводить жену с мужем: отсюда закон, естественно склонявшийся тогда на сторону кабальной крепостной власти, вывел следующее положение: где муж, тут и жена; кому жена, тому и муж³⁴. Не ранее последней четверти XVIII столетия политические весы склонились в этом отношении на сторону свободы.

Ср. в П. С. 3. Ук. 19 января 1722 г. №4145 п. 14. Есть судебные решения, по которым вольный человек, женившийся без отпускной на крепостной девке, отдается в крепость ее господину. Так, например, по делу Земского Приказа 1713 года о беглых крестьянах помещика Нефимонова приводный крестьянин в допросе сказал, что дочь его в бегах была выдана замуж за церковного дьячка в вотчине гр. Головкина. На этом основании истец требовал возвращения крепостной своей крестьянской девки с мужем и детьми и со всеми их животами. Дьячек в ответе доказывал, что ни его ни жену его не следует отдавать во крестьянство, потому что он не крепостной, а церковников сын; однако же Земский Приказ приговорил отдать ее помещику и с мужем, и с животами.

Правило: где муж, тут и жена, кому жена, тому и муж, – в применении к крепостному праву, удержало свое действие до второй половины 18 столетия, в первоначальной строгости. В первый раз, сколько известно, закон ослабил действие этого правила, и стал высказываться в противоположном смысле, в 1763 году, по поводу учреждения Воспитательного дома, и в 1764 году, по поводу учреждения Академии Художеств. В учреждении Воспитательного дома (VI. 4) сказано: «все воспитанные в сем доме обоего пола и дети их и потомки в вечные роды останутся вольными и никому из партикулярных людей ни под каким видом закабалены не будут». Здесь едва ли не в первый раз выражена бескорыстная мысль об ослаблении крепостного права, самостоятельное начало эмансипации. Недавний перед тем указ Екатерины – не укреплять за помещиками беглых крепостных и раскольников – не выражал этой мысли и имеет вид меры только политической. Но здесь, в словах Бецкого, видно намерение – воспитанием открыть путь к освобождению, или по крайней мере закрыть один из путей к укреплению человека. Далее сказано: «воспитанные в сем доме дети не должны вступать в супружество с крепостными людьми, чьи б они ни были, и священникам, под лишением священства, запрещено венчать с таковыми... Если ж бы это и случилось обманом, то не только они сами не будут крепки помещикам, но еще и другая сторона вступившая с ними в брак, с того самого времени будет вольным человеком а не крепостным». Под другою стороною разумелись впрочем одни женщины, ибо далее пояснено, что крепостного мужчину вступившего в брак с воспитанницей, помещик может удержать у себя, но жена его не теряет своей вольности, опричь супружеской должности.

Привилегия эта, предоставленная воспитанникам воспитательных домов, состояла в связи с излюбленною задачей тогдашнего законодательства – создать третье сословие свободных людей в государстве. В генеральном плане воспитательного дома 1767 года (ч. III, 13) сказано: «известно, что в государстве два чина только установлено – дворяне и крепостные, но как по привилегиям воспитанники сии и потомки их вольными пребудут, то и составят они третий чин в государстве».

В-третьих, записка за собою пленных, взятых на походе или на войне, и записка купленных инородцев была также одним из способов установления холопства. Но в отношении к полоняникам разных наций существовали не одинаковые правила. Военные действия того времени более или менее имели свойство набегов, при чем редко давалась пощада имуществу и личности мирных жителей. Поэтому на походе всякий, кто мог и почитал нужным, захватывал одного или несколько человек и привозил за собою на родину с тою целью, чтобы приобресть себе новых «людей» или продать их другим с выгодою. Такими пленными в конце XVII столетия были большею частью татарские, шведские и литовские люди. Повидимому³⁵ вследствие частых войн возникла даже особого рода промышленность скупщиков, которые покупали на месте полонных людей, и потом везли продавать их в Москву. Пленные, взятые на войне, по старому обычаю оставались в личном услужении у тех, кто взял их, привел с собою и крестил в православную веру; но вследствие международных сношений и дипломатических ходатайств правительство принуждено было ограничить этот обычай относительно литовских и шведских полоняников. О литовских пленных в Уложении постановлено, что те из них, которые у привода в распросе перед боярами объявили желание оставаться у кого жили, в России, не имеют права на свободу; а те, которые объявили в распросе, что хотят идти обратно в Литву, должны быть освобождаемы, жены с мужьями и мужья с женами и детьми, хотя бы вступили в брак с крепостными и кабальными людьми тех господ, у кого жили³⁶. В чем состоял распрос перед бояры, о котором упоминает здесь Уложение, это можно отчасти видеть из подобного же постановления, объявленного в 1662 г. относительно шведских полоняников³⁷. Вследствие кардисского мира и посольской переписки, всех шведских пленных с Москвы и с городов велено было приводить в челобитенной приказ и там в присутствии шведских людей, оставленных послами, велено допрашивать, где и когда кто взят, и где и у кого именно похочет жить: кто захочет остаться, того писать в книги, а кто не захочет того отпускать в свою сторону. Но в 1663 году присылать к допросу велено только некрещеных шведов, а тем, которые крестились в православную веру, велено оставаться кто у кого жил. Вообще в 1681 году предписано, ни в каком случае не оставлять без записки в приказе холопья суда или в съезжих избах, литовских, немецких и татарских людей, взятых в плен и крещенных, также пришедших к кому из-за рубежа, приобретенных по актам и взятых по жилым записям³⁸. О детях пленных служилых иноземцев, которые крещены в православную веру, в Уложении³⁹ постановлено, что они могут давать на себя служилые кабалы из воли кому похотят, если не пригодятся в государеву службу.

В первых годах ХVIII столетия, вследствие войн, веденных по прибрежью Балтийского моря, значительно увеличилось число пленных, вывезенных из Остзейского края; дворяне, бывшие на походе, захватывали чухонских и латышских мальчиков и девочек и приводили с собою в Россию: их обыкновенно крестили и женили на русских крепостных. По правилу 1704 г.⁴⁰ следовало немедленно приводить их в судный приказ (в последствии в приказ земских дел), где их осматривали «в рожи и в приметы» и записывали в книги. Впрочем эта формальность не всегда строго соблюдалась, и полоняники лет по десяти и более оставались без записки, как видно из подлинных дел. Таким образом из числа пленных одни по своей воле давали на себя записи, другие поступали в кабалу неволей: эти последние уравнивались с полными холопами, то есть могли быть продаваемы и передаваемы.

В царствование Петра I, с окончанием северной войны, определилась окончательно и судьба пленных разных наций, в течение войны взятых. Много было их рассеяно по всей России: всего более шведов, затем поляков и немцев, служивших в шведском войске. В 1711 г.⁴¹ велено было отпустить в отечество всех природных поляков, которые вывезены были русскими офицерами волею или насильством, и не хотят долее служить у господ своих⁴². Впрочем из числа военнопленных поляков, в 1711 и 1720 годах, то есть до заключения общего мира, положено было отдавать назад только тех, которые взяты в сражении с поляками, а не с шведами⁴³. В 1717 году Левенгаупт приносил Петру жалобы на несчастную участь пленных. «Разные вашего величества подданные и служители, пишет он, когда каким-нибудь образом полоняника в службу свою получали, под причиною, что сами его пленили, или несколько времени на их хлебе был, или им подарен, или его у иных купили, претендуют, чтоб он даром у них в порабощении жил, и из такой порабощенной службы не может он больше освободиться. Многие насильственно принуждены противно их совести перекрещиваться и жениться». Левенгаупт просил повелеть, «чтоб партикулярной человек власти не имел полоняников в собственную свою службу за неволею поработить, понеже оные воинские полоняники, а не партикулярных людей порабощенные». По этой просьбе сенатским указом велено: никого из шведских арестантов в неволю не крестить и к бракам с русскими не принуждать⁴⁴; однако о запрещении укреплять пленных за собою в этом указе не упомянуто. Манифестом 1721 г.⁴⁵ всем военнопленным шведам дозволено избирать род жизни, занятий и службы, по свободной воле каждого. Вслед затем при заключении Ништатского мира постановлено: военнопленных шведских всякого народа, чина и звания возвратить в отечество, за исключением тех, которые приняли в России православную веру; проживавшие у разных лиц по записям и на урочные годы, должны были доживать договорные сроки⁴⁶. Запрещено было удерживать пленных в домах у себя неволею, под опасением штрафа⁴⁷. Жители же Карельского и Выборгского уездов, не принадлежавшие к составу неприятельского войска и не взятые в сражении, а вывезенные на походе, в таком только случае подлежали возвращению, если места, из которых они взяты, по условиям мира не должны были оставаться за Россией, а подлежали возвращению Швеции.

В Сибири, в Астрахани и на Тереке воеводам, приказным и служилым людям постоянно запрещалось покупать, подговаривать и крепить себе в неволю тамошних инородцев и ясачных людей, но это запрещение, кажется, часто было нарушаемо; тамошние татары и улусные люди в воровских набегах между собою забирали толпы ясачных людей и продавали их русским служилым людям; впрочем покупка этого рода признавалась незаконным приобретением⁴⁸. По Уложению разрешено было всякого чину людям, кроме воевод и приказных, покупать в Астрахани и в Сибири татар и татарченков и приводить к кабальной записке. Но это разрешение, повторявшееся и в последствии в воеводских наказах, не относилось по-видимому к покупке ясачных людей: в воеводских наказах второй половины XVII столетия часто подтверждается о том, что по указу государя ясачных людей покупать и продавать и у себя держать никому не велено. Строго запрещалось красть и насильно отнимать людей. Людей ясачных, взятых русскими служилыми людьми в немирных землицах, при усмирении их, велено было по просьбам родственников, отдавать на окуп, в таком случае если люди не крещены; неволею же крестить их запрещалось. Наказами терскому и астраханскому воеводам 1697 и 1700 годов разрешается ратным полковым людям в походе против государевых непослушников брать у них ясырь и женок и ребят, и продавать тот «погромной ясырь» на базаре всяким русским людям⁴⁹. Уложение запрещает продавать татар, приобретенных куплей или полоном, как скоро они крещены в православную веру; но не запрещает поступаться такими людьми по добродетели, безденежно⁵⁰.

В-четвертых, отношения, подобные кабальному холопству, возникали из разных договоров подобного же рода. Так в голодное время отдавали себя с женой или детей своих в работу за прокорм⁵¹; нанимались в работу или жить во дворах по жилым записям, по смерть господина или на урочные годы⁵². По большей части господин тем или другим условием старался преградить нанявшемуся свободу оставить его до его смерти. Несостоятельный должник мог быть отдан истцу в зажив за сумму долга, покамест отработается⁵³; отжив у истца урочные годы по сумме иска, такой человек получал право на свободу⁵⁴; но каждый год службы оценивался по закону в 5 рублей для взрослого человека, так что в большом долге весьма трудно было отработаться. Иные выкупали с правежу должников и брали их за то к себе в службу по срочным или бессрочным записям⁵⁵. Наконец Уложение упоминает еще о случае, когда кто кому прикажет человека во двор⁵⁶. Обо всех этих видах службы упоминается в той главе Уложения, которая посвящена суду о холопах; записка всех крепостей этого рода и разбирательство по ним предоставлялись приказу холопья суда⁵⁷; следовательно и с официальной точки зрения, отношения, возникавшие из вышеозначенных записей, представлялись холопскими: так смотрела на эти отношения и судебная практика, как видно из дел, относящихся к первым годам XVIII столетия. Люди, самовольно оставлявшие хозяина до истечения срока, означенного в жилой записи, почитались беглыми и по судебным решениям наказывались батожьем, на основании статьи о беглых холопах. Хозяева беспрекословно подвергали таких людей, так же как и холопов, телесным наказаниям, содержанию в кандалах и т. п. Это нисколько не покажется удивительным, если взять во внимание дух того времени: всякий раз, когда одно лицо обязывалось своею личностью в отношении к другому, когда последнее получало право распоряжаться личностью первого, отсюда непременно должно было возникать понятие о владении человека человеком.

Замечательно выражение 32 ст. XI гл. Уложения: «а будет чьи крестьяне к бобыли учнут у кого наймоватися в работу и тем крестьянам и бобылям у всяких чинов людей наймоватися в работу по записям и без записей довольно. А тем людям, у кого они в работу наймутся, жилых и ссудных записей и служилых кабал у них не имати и ничем их себе не крепити…». Отсюда можно заключить, что закон отличал простые записи в работу от жилых и ссудных записей: последними можно было крепить человека. Слово: крепки, крепить, в 44 ст. XX гл. Уложения применяется и к таким людям, которые живут у кого во дворах по записям.

Из вышесказанного видно, что холопские отношения могли возникать, и большею частью возникали из договоров, а прекращались с истечением срока или со смертью господина. Сумма всех холопов, бывших в частном владении, должна была изменяться не столько вследствие естественного приращения в той же среде, сколько вследствие новых приобретений, новых записей: люди, бывшие прежде вольными, постоянно поступали в разряд холопов, прежние холопы освобождались и независимо от воли владельца, со смертью его, по закону.

Отношения крестьянина к землевладельцу представлялись в другой форме: здесь земледельческое население целой деревни или села, прикрепленное к земле как принадлежность земли, становилось принадлежностью землевладельца; оно приращалось посредством естественного нарождения, посредством новых населений, посредством пожалования поместий и вотчин из земель, не бывших прежде в помещичьем владении. Освобождение из крепостного крестьянства могло совершаться только по воле вотчинника, посредством отпуска на волю, и в весьма немногих случаях, по распоряжению правительства, за преступление владельцев.

Так например, освобождались даточные люди, утаенные помещиками в своих деревнях (П. С. 3. Ук. 28 ноября 1680; Ук. 1686 года, №1230); освобождались из помещичьего владения и отписывались на государя православные крестьяне, владеемые басурманами (П. С. 3. Ук. 16 мая 1681 г.). Ратные люди, рейтары, драгуны, солдаты, взятые в службу из помещичьих крестьян, уже не возвращались помещиками, но получали свободу по окончании службы, когда служили многие годы (Котоших. гл. IX, ст. II).

Сторонние вольные люди вступали иногда в пашенные помещичьи крестьяне по ссудным записям, но число таких записей, дошедших до нас, не весьма значительно, и надобно думать, что случаи этого рода вообще были немногочисленны, потому что в числе вольных людей редко должны были встречаться привыкшие к хлебопашеству, а не привыкшего человека и помещику не было пользы принимать во крестьянство. Помещикам не было запрещено переводить своих старинных холопов на пашню, и записывать в крестьянское тягло, но правительство принуждено было ограничивать в помещиках совершенно противоположное стремление – записывать крестьян своих себе же в холопство. Во время войн с Литвою и Польшей случалось, что помещики на походе захватывали крестьян в Белоруссии и селили их на великороссийских своих землях, но без сомнения этим способом сумма крестьянского населения не много увеличивалась⁵⁸. Наконец государь жаловал служилых людей населенными имениями, из своих или дворцовых вотчин, независимо от тех поросших поместных земель, которые служили постоянным фондом поместных дач, и из которых челобитчики могли просить себе поместного надела⁵⁹.

Крестьянином в собственном смысле назывался тот, кто сидел на пашенном жеребью, данном ему от помещика вместе с двором и усадьбою. Но к составу крепостного населения помещичьей деревни, участвовавшего в обработке земли, принадлежали, кроме крестьян, еще люди особого разряда, которые на официальном языке правительственных актов всегда отличаются от крестьян. Это были так называемые деловые и задворные люди. О деловых людях упоминается еще в актах XVI столетия, гораздо прежде укрепления крестьян: по-видимому так назывались тогда люди холопского происхождения, употреблявшиеся по назначению помещика для пашенной и сельской работы на уездных, вотчинных и поместных землях его, где и были обыкновенно поселяемы во дворе у помещика или особыми дворами. Задворными назывались, кажется, затяглые и бездомные работники, которых помещик брал в непосредственное свое распоряжение для земледельческих работ по своему усмотрению, и помещал во дворе у себя, либо также селил особыми дворами. Деловые люди имели поэтому в деревне только временную оседлость, так что, при переходе поместья, прежний помещик имел право свезти их оттуда, не смешивая с поместными крестьянами. Такое заключение следует из одного места в Уложении (XVI, 38). Именно, когда у помещика отбиралось поместье в раздачу другим, то хлеб, сеянный на старых помещиков крестьянами, велено было собирать тем же крестьянам; если хлеб тот сеяли на них деловые или наемные люди, то его должны были собирать сами прежние помещики, а не поместные крестьяне. В писцовых и переписных книгах задворные и деловые люди показывались всегда отдельно от крестьян. Из указов последующего времени⁶⁰ видно, что при наборе рекруты, из дворовых, равно как из деловых людей, брались по особому расчету, не в той пропорции, как с крестьян. Иные из деловых людей жили на помещичьих дворах наравне с дворовыми, и не имея своей пашни пахали землю на помещика; других помещики селили особыми дворами и давали им, кроме месячного хлеба, на пашню и угодья по нескольку десятин на тягло⁶¹; последние считались уже поэтому на тягле, и само правительство при сборе даточных, уравнивало их с крестьянами, тогда как задворные и деловые, жившие в помещичьих дворах, а не особо, уравнивались с дворовыми⁶². Указом 22 января 1719 г. велено писать в ревизию задворных и деловых людей, имеющих пашню, особою статьей от тех, кои своей пашни не имеют, а пашут на помещиков. Первых, также как крестьян, не дозволялось брать в вольницу, при наборе солдат, из охочих помещичьих дворовых людей (Ук. 7 мая 1722). Таким образом задворные и деловые люди составляли как бы средину между крестьянами и дворовыми людьми; от помещика зависело дать им то или другое назначение, сообразно которому они и показывались в писцовых и переписных книгах.

Замечательно, что задворные и деловые люди входят в финансовые расчеты правительства уже со второй половины XVII столетия. В правительственных актах первой половины об этих людях почти не упоминается, тогда как в последней четверти XVII, и в первой XVIII столетия о задворных и деловых людях упоминается почти везде, где правительство берет в расчет крестьян помещичьих. В Писцовом Наказе 1684 года предписывается брать у помещиков сказки о количестве задворных и деловых и кабальных и крестьянских и бобыльских дворов; тогда как в писцовом наказе 1646 года (Акт. Ист. IV, №14) велено переписывать только крестьян и бобылей. О деловых людях упоминается еще в актах XVI столетия, наравне с домашними холопами. Так например, в рядной записи 1542 года (Акты Юр. №392), княгиня Пронская назначает своей дочери десять голов людей служилых и деловых: должно думать, что то были люди холопского происхождения, назначенные владельцем для пашенного и сельского дела на уездных землях его.

В указе 3 июня 1712 года сказано: у помещика дается на семью деловым людям за месячиною в припашку пашни по десятине в поле а в дву потомуж, на выпуск и на сенные покосы и на лесное угодье по две десятины, итого на семью по шести десятин.

Какими же чертами законодательство XVII столетия отличает крестьян от холопов? Прежде всего заметим, что под словом люди и крестьяне, правительство постоянно разумело два разряда крепостного состояния, не смешивая одного с другим. Но везде, где законодательная и правительственная власть в определениях своих касалась особенностей того или другого разряда, видно, что целью власти было не определить отношения крепостных людей к владельцам, а обеспечить свои собственные, государственные и финансовые интересы: определение юридических свойств того или другого отношения крепостных людей к владельцу вовсе не входило в расчет правительства. Цели его состояли в том: во-первых, чтобы прекратилось бродяжничество крепостных крестьян и кабальных людей, причинявшее столько зла государству в XVI, и еще продолжавшееся в ХVII ст.; во-вторых, чтобы помещик, удерживая за собою всех подвластных себе, и на землях своих, всех поселенных людей, имел возможность отправлять службу государству; в-третьих, чтобы обеспечено было успешное действие тогдашней финансовой системы, состоявшей, как известно, в раскладке податей по сохам: единица, в исчисление коей необходимо должно было входить количество рабочих сил на пашне. Со времен царя Алексея Михайловича, главное место в податной системе заняла подать подворная, при чем главным основанием расчета служило количество дворов крестьянских⁶³.

Этим именно целям соответствовали и предметы, на которые обращает внимание законодательство XVII столетия, в отношении к крепостному сословию. Мы видим, во-первых, целый ряд узаконений о возвращении беглых людей на прежние жилища и к господам; во-вторых, с тех пор, как труд крестьянина, прикрепленного к земле, стал собственностью помещика, возникла потребность защищать эту собственность и охранять ее от посягательства и насилия других владельцев: отсюда должны были происходить столкновения частных прав, иски и спорные вопросы о праве, требовавшие от законодателя юридических определений; в-третьих, произвол владельца, относительно распоряжения подвластными людьми и отчуждения их, мог в некоторых случаях противоречить финансовым и правительственным целям государственной власти: сообразно этим целям, законодательство стремится к ограничению произвола.

С этой точки зрения, думаем мы, следует рассматривать и юридические черты различия между крестьянами и холопами, встречаемые в Уложении и в новоуказных статьях. Закон, отличая крестьян от холопов, этим одним еще не показывает, что первым он намерен предоставить большую долю личной свободы чем последним. Владение крестьянами было неразрывно связано с поземельным владением: а это последнее служило для правительства главным обеспечением обязательной службы помещиков. Крестьяне составляли капитал, который вместе с землею обеспечивал и исполнение требований правительства и взыскание денежных сборов; потому для правительства было весьма важно, чтоб этот капитал не растрачивался, а был всегда в готовности. Напротив владение холопами существовало совершенно независимо и от поземельного владения и от государственных повинностей, лежавших на владельцах; оно не было и исключительным правом одного служилого сословия: и потому о холопах правительство заботится настолько, насколько это необходимо для ограждения частного права владельцев и порядка общественного. На холопа правительство смотрело как на собственность частную, а в крестьянине помещичьем видело оно и собственное право, кроме помещичьего. Из Уложения видно, что помещик не имел права брать служилые кабалы на крестьян своих и на крестьянских детей (XX. 113). Некоторые исследователи видят в этом постановлении какое-то ограничение помещичьего права на личность крестьянина; нам кажется, что здесь выражается просто забота правительства, чтобы не уменьшилась переходами в холопское звание сумма крестьянского населения в имении; наряду с этим запрещением встречаем же мы беспрепятственное переселение крестьян, обращение крестьян во двор и т. п., как проявление помещичьих прав на личность крестьянина. Если нам возразят, что последнее было злоупотреблением, то мы просим указать на закон, с которым можно было бы сличить обычай, чтобы признать его злоупотреблением закона. Закон не дозволял прямо брать крестьян во двор, но помещики делали это беспрерывно, и закон молчит целое столетие. Далее: по тому же соображению Уложение дозволяет помещику держать на подгородных дворах своих в дворниках не более одного крестьянина, а людей не запрещает держать сколько угодно. С тою же целью писцовые наказы 1646 и 1684 годов предписывают, чтобы помещики и вотчинники крестьян и бобылей из нескольких дворов в один не переводили, и жилых дворов пустыми не писали и крестьян своих людьми не называли; дворы крестьянские строго отличались от людских, и последние писались особою статьей. С тою же целью и при Петре беглых холопов, записавшихся в военную службу, велено оставлять на службе, а крестьян пашенных, которые пришли с жеребьев, велено отдавать назад челобитчикам⁶⁴. Владелец имел неограниченное право отпустить на волю своего холопа, никого не спрашиваясь; а о крестьянине, отпущенном из имения прежним помещиком или вотчинником, новый помещик или вотчинник имел право бить челом, что тот крестьянин «отпущен не делом»: из поместных же земель вовсе не позволено отпускать крестьян на волю⁶⁵. На отпущенных холопов велено брать при записи их в новое холопство служилые кабалы, а на крестьян – ссудные записи: и в этом постановлении позволительно видеть ту же цель, чтобы крестьяне, отшедшие от прежнего владельца, поступали к новому также в разряд пашенных крестьян, а не холопов⁶⁶. Холоп, убивший чужого холопа без умыслу, выдавался господину убитого в холопи же, а крестьянин за крестьянина выдавался в крестьяне же⁶⁷. В выводной плате за кабальную крепостную девку или вдову закон установляет значительную разницу: первые ценились впятеро дороже последних (XX. 27), вероятно по соображению с ценностью, которую те и другие имели для господина; крестьянская вдова или девка, без мужа и отдельного хозяйства, не входила в расчет тягла, не считалась за работника, тогда как кабальная девка или вдова во всяком случае представляла собою полную единицу рабочей силы, потому что находилась в доме у господина и служила ему лично. Ведомство всех спорных и не спорных дел о холопах сосредоточено было в приказе холопья суда: делами о крестьянах заведывал в XVII столетии поместный приказ. Право на холопей было по преимуществу кабальное: право на крестьян было вотчинное.

Заметим, что на юридическом языке XVII столетия слово крепостной прилагалось по преимуществу к холопам, тогда как о крестьянах писали обыкновенно: вотчинниковы, помещиковы пашенные люди. Но из этого нельзя еще выводить заключения, будто бы крестьяне не считались крепостными: и о крестьянине говорилось и писалось, что он «крепок» такому-то помещику. Слово крепостной употреблялось тогда не совсем в том значении, в каком употребляется ныне. Крепостным назывался тот, кто жил по крепости, по записи, и в этом смысле крепостные холопи, кабальные люди, даже наемные люди противополагались иногда старинным холопам и людям, жившим в доме бескабально. Принадлежность холопа владельцу удостоверялась крепостью или записью, на этого человека совершенною; принадлежность крестьянина к вотчине или поместью удостоверялась актами переписи и в ХVII и в ХVIII ст. В эпоху Уложения еще не было в обычае в купчих крепостях на вотчины прописывать имена крестьян. В этом только смысле, исключительно формальном, крестьянин пожалуй и не был крепостным, т. е., человеком приобретенным по крепости, по записи. Запись кабальная составлялась от лица частного человека, а писцовые и переписные книги составлялись от лица правительства, но и по писцовым книгам крестьянин был крепок, потому что по писцовым книгам Уложение предписывает отдавать его помещику. Уложение прибавляет: и по крепостям, но в случае спора о самых крепостях, все-таки необходимо было искать окончательного решения в официальных актах переписи. Если же под словом: крепостной разуметь свойство зависимости, степень власти, то в этом смысле и крестьянин в XVII столетии состоял в отношении безусловного подчинения своему помещику.

Поэтому и в случае споров о праве на людей, и на крестьян доказательства в том и другом случае были не одинаковые. По спорам о крестьянах необходимо было обращаться к официальным актам, по которым от лица правительства крестьяне записывались в даче за помещиком, то есть к писцовым и переписным книгам: на основании этих только актов возможно было определить окончательно, кому из спорящих принадлежит старейшее право на крестьянина. Уложение вовсе не упоминает о вере и о повальном обыске в числе доказательств вотчинного права на крестьян.

В сыщиковом наказе 1664 года допускаются некоторые другие доказательства; например беглых крестьян велено отдавать челобитчику и без крепостей, если они против челобитья будут сами виниться во крестьянстве; допускается и при крепостях сыск и пытка, если беглые люди переменили имена свои, и т. п.; но здесь следует обратить внимание на то, что производство у сыщиков принадлежало к чрезвычайному розыскному, а не к обыкновенному судебному порядку; притом в первом из указанных случаев вопрос о крепостном праве разрешался все-таки не окончательно сознанием беглого человека: его отдавали с поручною записью впредь до спросу; а во втором случае сыск и пытка имели целью определить тождество беглого человека в отношении к крепости, которая все-таки сохраняла значение существенного доказательства.

В отношении к холопам система доказательств была несравненно сложнее. Способы установления холопства и самые виды его были разнообразны, право на старинных холопов существенно отличалось от права на кабальных людей, и потому закон определяет относительную силу разных актов, которыми установлялось холопство, как-то: крепостей, записей, кабал, кабальных книг и выписей и т. п., обращая внимание на форму их и содержание, и кроме крепостей допускает по делам этого рода розыск, веру, пытку, повальный обыск, сличение примет, явку об утраченных крепостях⁶⁸; в случае спора одной стороны о старинном холопстве человека, которого другая сторона выставляет своим кабальным, обыску дается даже предпочтение перед крепостью (XX. 108). По делам о беглых холопах Уложение не определяет в пользу законного владельца вознаграждения за проживательство холопа у владельца незаконного⁶⁹; а с приемщика беглых крестьян Уложение установило взыскивать вознаграждение в пользу помещика за государевы подати и помещиковы доходы (XI. 10): с холопов не взималось государевых податей и не предполагалось помещичьего дохода; значение холопа для владельца состояло в личности его, а потому закон имел в виду и оценивал только эту личность⁷⁰. Позже, в 1658 и в 1661 году⁷¹ видим, что закон угрожает взысканием передержателям крестьян и беглых людей, но при этом ссылается на Уложение; а в наказе сыщикам 1664 года⁷² и в указе 31 августа 1681 года упоминается о взыскании наддаточного, зажилых и доходных денег, только за беглых крестьян, за беглых же людей полагаются одни проести и волокиты. Только в последствии, когда холопы вместе с дворовыми и крестьянами слились в одном сословии крепостных, записанных в ревизию, взыскание пожилых и заработных денег распространилось безразлично на передержателей всех вообще крепостных людей.

Таковы формальные черты различия, которое полагал закон между холопами и крестьянами. Но помимо закона, было существенное различие в отношениях холопов и крестьян к владельцу, зависевшее от материальных условий быта тех и других. Владелец людей и крестьян, соединявший в лице своем и домовладыку и вотчинника, находился фактически в таком положении, что произволу его над подвластными людьми открывался широкий простор, давалась полная возможность развиваться, налагать руку на весь семейный и общественный быт подвластного ему человека, который с своей стороны не мог противопоставить этому произволу никакого ясно определенного права. Право подвластного человека хранилось еще бессознательно до лучших времен в чертах религиозного идеала и в духовной жизни народа, не находя себе места в сознании общественном, тогда как право владельца, твердо сознаваемое всеми, сливалось с правом государственным и поддерживалось всею силой последнего. Личность холопа столь же мало обеспечивалась законом как и личность крестьянина. Но холоп состоял под непосредственным влиянием и в непосредственном распоряжении господина: он жил в его доме, носил его платье, ел его хлеб, на него работал, ему служил, от него должен был на все просить приказаний и разрешений; здесь произвол владельца сразу, всецело и непрерывно накрывал так сказать всю личность человека. В ином положении находился пашенный крестьянин. Он жил не на глазах у помещика, не под непосредственным и непрерывным его надзором, сидел на особом пашенном жеребью, который на себя обрабатывал, жил в особом доме с усадьбою, привыкнув называть то и другое своим именно с тех пор, как утратил право перехода, ел хлеб, им же собранный с земли своей, и называл этот хлеб своим так же как платье, скот и орудия; платил подати и оброк из денег, которые обязан был достать, следовательно мог приобретать и называл тоже своими, имел хозяйство и сам в своем доме почитал себя главою семейства. Понятно, что при таких условиях далеко не вся сфера жизни крестьянина захватывалась помещичьею властью, и что эта власть не могла на него действовать всегда одинаково, постоянно и непрерывно. Вообще же закон ставит людей наравне с крестьянами, и не сознает фактического преимущества, которым последние отличались от первых; с другой стороны несправедливо было бы заключать на основании Уложения, что личность крепостного человека уничтожалась вполне, исчезала совершенно в лице господина; закон и по Уложению и еще по Судебникам обеспечивает крепостного от обид противу сторонних лиц; плата за бесчестье полагается и боярским людям и помещиковым и вотчинниковым крестьянам, даже в большем размере нежели людям гулящим, вольным (X. 94); деньги за бесчестье велено править за них самих, и нигде не упоминается о том, что эти деньги следует взыскивать в пользу господ их.

Определило ли Уложение власть помещичью над крестьянами? Нет, в Уложении мы не находим ничего похожего на определение об этом предмете; находим только указания: и вообще, по казуистическому характеру Уложения, в нем нельзя искать категорических определений о правах и обязанностях. Мы видим из Уложения, что помещик имел власть над крестьянином; но в каких пределах заключалась эта власть, где начиналось и где оканчивалось право помещика, того не видим, и из этой самой неопределенности можем заключить о том, как власть была обширна. Уложение упоминает о некоторых проявлениях этой власти, не осуждая и не оговаривая их, и тем самым заставляет нас думать, что эти проявления, по крайней мере, не почитались незаконными.

Нигде в Уложении прямо не говорится о том, что помещик имеет право принуждать своих людей и крестьян к браку; но с другой стороны нигде не выражено и правило церковного закона (Кормчая кн. гл. 50 о тайне супружества) о том, что господа не могут принуждать к браку рабов своих. По правилу церковному и родители не могли принуждать детей своих к браку. Но по условиям старинного быта нашего, власть домовладыки и родителя простиралась далеко, и на самом деле мы видим, что родители детям, господа холопам, помещики крестьянам приискивают и назначают невест и женихов. До сих пор слова: женить сына, выдать замуж дочь, выдать замуж девку или вдову крестьянскую, женить парня, имеют еще у нас действительное значение. Эти же выражения, может быть не без особого смысла и не случайно избранные, встречаются и в Уложении и в прежних указах XVII столетия⁷³. Котошихин, описывая домашний быт дворянина при царе Алексее Михайловиче, говорит, что бояре дворовых девок, как они будут в великом возрасте, выдают замуж с наделком, за своих дворовых людей, кто кого излюбит, или временем бывает выдают через неволю, а на сторону, в иные дворы девиц и вдов замуж не выдают, для того что те люди у них вечные и кабальные. Указ Шуйского 9-го марта 1607 г., в видах сохранения нравственности, именно ставит в обязанность помещикам девку выдавать замуж не старее восьмнадцати лет, а парня женить не старее двадцати лет; и тот и другая, в случае если помещик по наступлении того возраста держит их у себя не женатыми, сам не женит и воли не дает, имели право требовать себе отпускной от правительства. Неизвестно по какому поводу закон этот в последствии был отменен, по крайней мере он не включен в Уложение. Без дозволения же помещика нельзя было по закону как по церковному, так и по гражданскому, ни вступать в брак, ни постригаться в монашество, ни вступать в духовное звание белого чину⁷⁴.

Нет в Уложении постановления о том, что помещики могут подвергать своих людей и крестьян наказаниям, но мы знаем, что без этих понудительных средств власть помещичья не была бы действительна, и что употребление их было делом обыкновенным.

Мы видим, что помещики сводили крестьян своих и переселяли с одних земель на другие, из одних деревень в другие⁷⁵; Уложение ограничивает эту власть только тем, что запрещает сводить крестьян с поместных земель на вотчинные, чтобы поместья не пустели; с поместных же земель на поместные прямо дозволяет переводить крестьян⁷⁶. В указе 7 апреля 1690 г. ясно выражено, что помещик вообще крестьян переводить волен, только не с поместных земель на вотчинные, а потому крестьян и бобылей, переведенных прежними помещиками и вотчинниками, не велено возвращать новым. Перевод крестьян не ограничивался и отдельными семьями; случалось, что помещик переселял всех крестьян своих из вотчины на новые и пустые земли; или, продав либо заложив вотчинную землю без крестьян, удерживал их за собою и переселял на другие земли⁷⁷.

Право продавать и отчуждать крестьян отдельно от земли никогда не было утверждено за помещиками положительным законным постановлением, с другой стороны Уложение и не запрещает подобной продажи⁷⁸. Нельзя однако же сомневаться в том, что в XVII столетии обычай предавать крестьян отдельно от земли и в розницу укоренился и не встречал противодействия в правительстве. Откуда и по какому поводу начался он – невозможно определить, потому что мы не имеем в виду никакого юридического основания этому обычаю; но существование его само по себе свидетельствует о том, как быстро утвердилась и как широко распространилась над крестьянами помещичья власть с того времени, как они утратили право перехода⁷⁹. В указе Бориса Годунова 28 ноября 1601 года (А. Арх. Э. II. №20), которым дозволено было некоторым отказывать и возить промеж себя крестьян, иные видят начало предоставленного будто бы помещикам права насильственно перевозить между собою крестьян своих. Но прямая цель указа была восстановить для крестьян права вольного перехода; помещикам он подтверждает прямо, чтобы выпускали от себя крестьян безо всякой зацепки; следовательно, на одном слове: вывозить может быть основано только предположение, а не решительный вывод, о другой скрытой цели закона. Не в этом указе, по нашему мнению, надлежит искать начала безусловной власти отчуждать крестьян своих, присвоенной себе помещиками. Законодательство могло подать повод к распространению этой власти тем именно, что допустило в некоторых случаях отделение крестьян от земли, хотя бы с переводом на другую землю. Беглых крестьян первоначально велено было отдавать из бегов с женами и детьми, хотя бы они женились у тех помещиков, за которыми жили в бегах. Потом велено вместе с ними отдавать и зятьев их, которые поженились на беглых девках, вместе с детьми, родившимися от брака. Указами 1661 и 1682 года велено за прием беглых крестьян брать у приемщика, кроме тех беглых, из собственных его вотчин по четыре наддаточных крестьянина и отдавать законному владельцу беглого. Таким образом чужие вотчинные крестьяне должны были отделяться от земли, на которой сидели, и переходить на другую землю⁸⁰. В случае убийства крестьянином одного помещика крестьянина, принадлежавшего другому, владелец убитого, лишаясь человека, получал право на вознаграждение. В 1648 году возник вопрос о том, должно ли быть это вознаграждение денежное, или убийца должен быть выдаваем головою в крестьяне вместо убитого. Судебная практика держалась последнего мнения, и согласно с нею законом предписано выдавать убийцу в крестьяне с женой и неотделенными детьми⁸¹; если же убийца был ведомый вор, то владелец убитого имел право требовать другого лучшего крестьянина. Разумеется, при этом возможны были частные сделки между тяжущимися сторонами, ибо предметом тяжбы служило уже не одно вознаграждение за причиненный вред или убыток, но право на личность крестьянина; так что воззрение на крестьянина как на собственность, принадлежащую помещику, мало-по-малу должно было утверждаться и в общественной жизни и в судебной практике. Между помещиками, сыскивавшими друг у друга беглых крестьян, дозволены были полюбовные сделки, в состав коих входила поступка одним наличным крестьянином за другого, беглого⁸². В большей части случаев такая сделка имела вид мены, потому что беглый оставался у того, кто его принял к себе, а сей последний выдавал владельцу беглого другое крестьянское семейство. Такие же уступки и мены могли употребляться, и действительно употреблялись, при разделах для округления частей между сонаследниками. Делящиеся поступались друг другу крестьянскими семьями, девками и жонками из одной вотчины в другую; встречаются поступочные записи на крестьян, за долговые деньги. В указе 7 апреля 1690 г.⁸³ помещено следующее выражение: «всякой помещик и вотчинник в поместьях своих и в вотчинах и во крестьянех поступиться и сдать и променить волен». От поступки и мены до продажи расстояние совсем недальнее. Выводные письма, по коим крестьянские девки и вдовы отпускались замуж в чужую вотчину, также нередко заменяли продажу, когда помещик, сам добывая невесту для своего крестьянина, платил за нее выводные деньги. Если бы в законе твердо и решительно принято было начало неразрывности пашенного крестьянина с землей, то не могли бы быть допускаемы вознаграждения и сделки, подобные вышеозначенным: если же сделки эти допускались законом, то на таком же основании могли быть допускаемы и отдельные продажи. Действительно, в докладе, по которому состоялся указ 25 июня 1682 года⁸⁴, встречается указание на продажи такого рода. В подведенной под докладом справке объяснено, что в 184 году (1676) по указу царя Федора Алексеевича, по челобитью Артемона Матвеева, по сделочным записям крестьяне за ним Артемоном в поместном приказе записаны, и с того числа за иными по сделочным же крепостям и по купчим крестьяне записываны; но в то же время оказалось, что и в холопьем приказе записывались во 185 году поступные записи на вотчинных крестьян. Доклад оканчивается вопросом: записывать ли в поместном по сделочным записям и по купчим крестьян, которые объявятся по выписке в крепостях за поступщики и за продавцы жилыми дворами? Очевидно, что здесь речь идет о купчих на крестьян и крестьянские семейства отдельно от земли, потому что купля на целые вотчины по заведенному издавна порядку уже записывались в поместном приказе. Вопрос разрешен тем, что крестьян по сделочным записям велено записывать не в поместном приказе, а в приказе холопья суда.

По мнению Болтина⁸⁵, первый повод к продаже крестьян поодиночке подан владельцами набором рекрут с числа дворов, «показав тем дорогу, что можно их отделять от земли и от семейств поодиночке. Указ, сравнивший поместья с вотчинами, и вскоре потом последовавшая подушная перепись, утвердили владельческое притязание. После сего стали холопей превращать в крестьян, а крестьян в холопей, отделять их от семейств и наконец продавать на вывод семьями и поодиночке». Мы видели, что об отдельных продажах крестьян упоминается гораздо ранее указов о рекрутском наборе и о ревизии. Из некоторых юридических актов, уцелевших от того времени, можно с достоверностью заключить, что по крайней мере во второй половине ХVII столетия, продажа и поступка крестьян дворами, семьями и в разбивку, отдельно от земли, почиталась делом обыкновенным.

Вот некоторые примеры из актов известных. В одной раздельной записи 1673 года дворяне Ценины делят между собою исключительно движимость да дворовых старинных полонных и задворных людей, не упоминая о земле и о вотчинах; в том числе на часть одного помещика назначается крестьянин. В 1713 году в приказе земских дел производилось спорное дело о купчей на крестьянина, выданной в 1697 году двум разным помещикам. В 1707 году Авдотья Ценина поступилась за долговые деньги своему заимодавцу крепостную свою крестьянскую дочь жонку, которую отец ее Авдотьин отказал мужу ее на прожиточном ее жеребью. В доступной записи 713 года на поместье от Филимоновых Дурову поступщики пишут, что заложив во 195 году вотчину с тремя крестьянскими дворами тестю Дурова Кожухову и просрочив в следующем году закладную, они вывезли из заложенной вотчины всех крестьян в другой уезд и потом роздали их разным лицам: Семена Лукина с женою и детьми отдали тульскому протопопу Гавриле, Степана Лукина, с женою и детьми, помещику Григорьеву; Григорья Лукина с женою и детьми взял у них помещик Савостьянов, а невестку его Григорьеву с детьми – помещик Котченков. См. еще в Шуйских Актах завещание, которым Стромилов назначает внучке своей на поместную ее землю крестьянина с женою, детьми и животами (№148); поступную запись 1697 года на вотчинную девку за долговые деньги (№191); в Юридических Актах мировую запись №273.

За покушение слуги против жизни господина назначалось усиленное наказание⁸⁶. Не знаем, применялся ли этот закон и к пашенным крестьянам не состоявшим в числе дворовых; в нем употреблено выражение: кому служит, которого Уложение не относит обыкновенно к лицу крестьянина. Слуга был обязан оборонять честь госпожи и жизнь господина⁸⁷. О наказании за непослушание против помещика и за возмущение против него Уложение не упоминает, но из дел, относящихся к концу ХVII столетия, видно, что в подобных случаях крестьяне по распоряжению воеводы или по грамоте из приказу наказывались кнутом. В указе 24 апреля 1713 года⁸⁸, определено такое же наказание ослушным крестьянам, отложившимся от владельцев: из них заводчиков, кого владельцы объявят, велено бить кнутом. Когда владелец в своем деле обвинял своего человека или крестьянина в разбое, татьбе или подводе, то приводного человека предписывалось пытать по одному этому обвинению и без язычной молки, тогда как других людей по одному обвинению не пытали⁸⁹. Разбойные статьи 1669 г. (25, 42) именно отличают в этом случае человека крепостного от наемного: последних без обыску пытать не велено.

Главным обеспечением личности помещика относительно подвластных людей конечно служила в то время самая власть его, постоянно действовавшая, и по этой причине может быть положительный закон не предвидит многих случаев нарушения помещичьего права со стороны крестьян. Личность подвластного человека гораздо более нуждалась в ограждении; но об этом ограждении тогдашний закон немного заботился. Уложение (XX, 92) велит приказывать накрепко господину, которому отдан будет беглый холоп, чтоб он его не убил, не изувечил и голодом не уморил, но не упоминает о наказании за нарушение закона. Владельцу запрещалось самому собой без отдачи в губу управляться с людьми своими или крестьянами, которых он сыскал у себя в разбое: за убийство такого человека поместный владелец подвергался отнятию поместья и правежу двойного иска, а непоместный и наказанию кнутом (XXI, 79); замечательно, что по Уложению это единственный случай, в котором ясно определяется наказание помещику за убийство крепостного; но тут главная цель закона – не обеспечение личности человека, а государево и земское дело: чтобы никто «воров за собою не укрывал». Впрочем закон не объявляет положительно, что убийство крепостных людей помещиками не вменяется и исключается из действия общей статьи Уложения: «а кого кто убьет с умышления и сыщется про то допряма, что с умышления убил, и такого убийцу самого казнить смертью». Но какому наказанию подвергался господин за неумышленное убийство крепостного или за жестокое обращение с ним, причинившее смерть, об этом Уложение умалчивает, так же как умалчивала Русская Правда об убийстве раба господином. Двинская грамота Василия Дмитриевича освобождала господина от всякой ответственности, если он «огрешится, ударит холопа или рабу и случится смерть»; но церковный закон, который, за неимением гражданского, принимался иногда в основание приговоров, гласил так: «аще кто своего раба ремением или жезлием биет и умрет, не осужен будет господин его яко мужеубийца; аще ли без числа мучил будет или зелием погуби, или плакася, яко убийство сотворил, да мучен будет»⁹⁰. Вообще Уложение не предвидит или не хочет предвидеть случай убийства господином своего крепостного. Осуждая убийство человека, выданного головою в зажив, оно не определяет казни за это преступление, «а буде сыщется допряма, ж за то смертное убийство что государь укажет»; следовательно во всяком случае преступление это не уравнивалось с обыкновенными видами убийства, за которое прямо полагалось в законе наказание. Котошихин (О России в царствование Алексея Мих. гл. VIII. 40) говорит об этих случаях следующее: «а будет отданной слуга учнет бити челом на господина своего, что он над ним много делает наругательства, и бьет без вины или над женою его и над детьми учинит какое злое дело: и по сыску у такого господина того человека возьмут назад, безденежно. А будет он господин тому человеку учинит наругательство... и ему против того ж указ будет учинен самому, рука за руку, нога за ногу, глаз за глаз, и иное против того ж; да на нем же возьмут тому его увечному человеку за увечье, из животов, по указу. А будет тот его увечный человек от его наругательства умрет: и того господина самого казнят смертью, а жене того умершего и детям возьмут того господина из животов на прожиток, по указу ж, кто б ни был. Таким же обычаем, прибавляет Котошихин, меж всяких господ и подданных их, дворовых людей и крестьян, указ во всем против того ж и ни в чем не разнится». Но в другом месте, говоря об убийстве крестьян, Котошихин ссылается на Уложение: «а будет которой помещик учинит над крестьяны своими смертное убийство или какое наругательство и будут на него челобитчики: и такому злочинцу о указе подлинно написано в Уложенной книге; а не будет на него челобитчиков и таким делом за мертвых людей бывает истец сам царь». Далее Котошихин прибавляет, что дела о блудном деле помещиков с крестьянами и о жестоком обращении с беременными крестьянскими жонками, по челобитью, ведаются не царским, а духовным судом (гл. XI. 4). Весьма вероятно, что в судебной практике преступление помещиков против жизни крестьян преследовалось тем же порядком, как описано у Котошихина; но во всяком случае замечательно, что положительный закон вовсе умалчивает об убийстве владельцем крепостного человека и о наказании за это преступление. Известно, что в судебной практике XVIII столетия возникали сомнения по этому предмету. Чрез сто слишком лет по издании Уложения, в 1762 году, по делу о дворовом человеке, умершем от побоев и истязания, причиненных господином, юстиц-коллегия не решилась постановить приговор, потому что не имела на этот случай точных указов (П. С. 3. 11.450).

Закон XVII столетия не говорит об ограждении крестьян от жестокого и разорительного обращения владельцев; но вот что пишет об этом предмете Котошихин: «Как боярам и всяких чинов людям даются поместья и вотчины и им пишут в жалованных грамотах, что им крестьян своих... от обид и налог остерегати, а подати с них имати по силе, a не через силу... А будет которой помещик и вотчинник, нехотя за собою крестьян своих держати, я хочет вотчинных крестьян продати и наперед учнет брать с них поборы великие, не против силы, чем бы их привести к нужде и бедности, а себя станет наполнивать для покупки иных вотчин: и будет на такого... будет челобитье, что он над ними так чинил, и сторонние люди про то ведают и скажут по сыску правду, и у таких... поместья их и вотчины, которые даны будут от царя, возьмут назад на царя, а что он с кого имал каких поборов через силу и грабежом, и то на нем велят взять и отдать тем крестьянам; а впредь тому человеку кто так учинит, поместья и вотчины не будут даны до веку. А будет кто учнет чинить так над своими вотчинными купленными мужиками, и у него тех крестьян возьмут безденежно и отдадут сродственникам его добрым людям». Нет ни малейшего повода думать, что эти слова современного свидетеля – выдумка, хотя мы не имеем в виду прямого закона, который подтверждал бы рассказ Котошихина. Этот рассказ во всяком случае свидетельствует о тех началах, которыми руководствовалась современная Котошихину приказная практика. Те же самые начала, ни более ни менее, обозначаются и в законодательстве Петра Великого, как увидим, в последствии.

Главным средством обеспечения личности крепостных могло служить право жаловаться на господина; но этого права Уложение не предоставляет им, кроме одного случая: «когда кто у себя в дому учнет делать беззаконие с рабою» (XX. 80). От холопа, получившего свободу после смерти господина, не принималась жалоба на наследников в отнятии животов при отпуске (XX. 65). Разбойные статьи 1669 года (28) запрещают верить в обыске речам вольноотпущенных на прежних бояр и речам послуживцев против того, кому служат. Изветы людей и крестьян на владельца запрещалось принимать, кроме великих дел о государевом здоровьи и об измене⁹¹.

Оброки и повинности крестьян не были определены законом. Уложение вовсе даже и не касается этого предмета. Крестьянам в послушных грамотах предписывалось безусловно «пашню на помещика пахать и доход вотчинников ему платить», или «чтить и слушать его во всем и пашню на него пахать и оброк хлебной и денежной и всякой мелкой доход, и с угодей платить по старине», или: платить доход «чем помещик изоброчит». По монастырским имениям, состоявшим тоже на праве вотчинного владения, приказным людям давались обыкновенно от мирских или духовных властей наказы с подробным означением повинностей, даней, оброков и пошлин⁹², но ничего подобного мы не встречаем относительно имений, принадлежавших частным владельцам. Здесь время и количество работ, равно как количество оброка, определялись по усмотрению помещика, и произвол его ограничивался по этому предмету только собственным его интересом да местными потребностями хозяйства. Для выгоды самого помещика необходимо было оставлять крестьянину время нужное для обработки его пашенного жеребья: в противном случае крестьянину нечем было бы прокормить себя, и он к своему же помещику обратился бы за хлебом. С другой стороны можно предполагать, что торговля сельскими произведениями была весьма ограничена в XVII столетии: жители Москвы и городов, принадлежавшие к служилому сословию, довольствовались большею частью собственным хлебом; посадские люди занимались нередко обрабатыванием земли, и вообще городская промышленность не отличалась, как теперь, резкими чертами от сельской; войско продовольствовалось хлебом некупленным, а заготовленным и поставленным натурою. Только в местностях, приближенных к столице, к торговым путям и к промышленным пунктам тогдашней России, ощущалась потребность и имелась возможность заготовлять хлеб в значительном количестве для продажи на рынках и для снабжения винокypeнныx заводов; для большинства же помещиков, особенно в местах отдаленных и степных, требовалось конечно такое количество хлеба, какое нужно было для собственного продовольствия и для хлебных сборов на нужды войска и правительства; следовательно по большей части не имелось и надобности увеличивать запашку для целей исключительно промышленных и требовать от крестьян усиленных работ, чтоб увеличить производство хлеба на продажу. Натуральных повинностей и работ на себя, кроме хлебопашества, помещик мог требовать от крестьян своих глядя по нужде. Так например, крестьяне на своих подводах доставляли к помещикам, из деревни в город и на место службы в походе, запасы для собственного их продовольствия и на продажу (Ул. IX. 3). Уложение (XIX, 15) упоминает о крестьянах, которые из вотчин и поместий приходят на время на подгородные помещичьи дворы «для ремесленного дела на вотчинников и помещиков». Указ 1684 г. 8 апреля дозволяет помещикам в Москве держать на дворах своих без записки, людей и крестьян, которые приходят к ним из подмосковных или из дальних деревень для их вотчинниковой домашней работы. Уложение позволяет господам на тех же дворах своих и огородах держать постоянно по одному крестьянину во дворничестве, если нет у них людей (XIX, 14). Мы заметили впрочем выше, что эту статью можно разуметь вовсе не в смысле ограничения крестьянской повинности. Работа во дворе у помещика производилась при других условиях, менее благоприятных для людей и крестьян его: потребности домашнего хозяйства были несравненно сложнее и разнообразнее сельскохозяйственных; здесь все зависело единственно от прихоти и случайных желаний владельца.

Из последней четверти ХVIII столетия дошла до нас замечательная инструкция Артемия Петровича Волынского дворецкому Немчинову, об управлении дому и деревень (Москвитянин 1854 г. №1 и 2): в ней определены с подробностью и точностью обязанности и повинности крестьян и все устройство сельского управления. Эта точность и самые выражения инструкции во многом напоминают те указы и инструкции, посредством коих Петр Великий старался организовать в целой России разные части управления и государственного хозяйства. При чтении этого любопытного документа невольно приходит на мысль, что инструкция написана попечительным и разумным министром под влиянием того же духа, который выражается в государственных распоряжениях Петра Великого. Позволительно сомневаться в том, чтобы подобные инструкции писались и в ХVII столетии богатыми помещиками. Во всяком случае, такая инструкция служит только выражением частной воли вотчинника, и не может быть поставлена на ряду с наказами о монастырском управлении, в которых выражается стремление ввесть общую систему и установить повсеместно одинаковый порядок вотчинного управления. О помещиках и вотчинниках Котошихин при Алексее Михайловиче пишет, что они «свои подати кладут на крестьян своих сами, сколько с кого взяти» (гл. XI, 3). В жалованных грамотах на поместья и вотчины, по уверению Котошихина, писалось, чтобы подать с крестьян имать по силе, с кого что мочно взяти, а не через силу.

Всем вообще сословиям, следовательно и крестьянам, закон запрещал работать в воскресные и праздничные дни. Это правило существовало искони по уставу апостольскому и свв. отец. В 1647 году великий государь с патриархом и со всем священным собором уложили: в воскресный день отнюдь не делати ни господину ни госпоже ни рабам ни свободным⁹³. В 1669 году (П. С. 3. 453) встречаем указ, которым велено было посадить в тюрьму стольника князя Оболенского за то, что у него на дворе в воскресный день люди и крестьяне работали черную работу.

Кроме работ натурою, помещиков доход состоял в денежном оброке, который платили крестьяне пашенные при пашне и непашенные без пашни, также отпущенные из имения для промыслов и заработков; далее, в натуральных сборах, которыми облагаемы были крестьяне, крестьянские жены и девки.

Чтобы дать понятие о натуральных сборах, которыми облагались крестьяне, можно указать на сказку майора Ушакова, данную в 1681 году (Шуйские акты №150): «вотчина за мною сельцо Хотенево без жеребья да деревня Зманово с пустошьми, а в крестьянских и бобыльских 12 дворов; оброку беру 12 рублев, 6 ведр вина, полпуда масла коровьего, две чети сухарей, осьмина круп да осьмина толокна, 12 куренков, 2 пуда свиного мяса, пашни и задворных людей нет». В 21 пункте инструкции Волынского Немчинову, 1724 года, написано: «понеже все помещики обыкновенно получают с своих деревень доходы и столовые припасы, того ради велите во всех деревнях купить молодых овец и свиней и раздайте на каждое тягло по одной овце и по одной свинье неимущим крестьянам, и по прошествии года брать с каждого тягла в год в декабре месяце по пуду свиного мяса, по три фунта масла коровья, да по одному молодому барану. В июне месяце с них же, с каждого тягла по 3 фунта шерсти овечьей и по 5 аршин посконного холста. И притом еще с васильевских и с никольских крестьян сморчков сухих по 1 фунту, малины сухой по 1 фунту, а с батыевских, вместо сморчков и малины, брать по 2 фунта грибов сухих. Да когда мне случится быть в Москве или в Петербурге, тогда с каждого тягла брать по 1 гусю, по 1 утке, по 1 русской курице, по одному поросенку и по 20 яиц». Далее, в 24 и 25 пунктах, говорится о раздаче по рукам скотины для приплоду и для скопу, о прядении шерсти, приготовлении сукон и пр.

Разделение крестьян на пашенных и оброчных существовало и в XVII столетии: но крайней мере в актах того времени, например в челобитных, помещичьи крестьяне называют себя либо пашенными, либо оброчными. При отпуске крестьян на волю, при увольнении крестьянских вдов и девок в замужество за вольных людей или в другие имения, помещик обыкновенно брал за них выводную плату или по собственному назначению, или по договору с тем помещиком, который принимал увольняемую в свою вотчину⁹⁴.

Центральным местом помещичьей власти в имении был двор помещичий. К составу двора принадлежали дворовые люди, то есть все те, которые, проживая во дворе помещичьем, не временно, а постоянно, употреблялись для личной услуги помещику и для исправления всех домашних нужд. Этим именно качеством – особенного, постоянного назначения на службу помещику, дворовые люди отличались от крестьян, потому что и крестьяне временно могли быть употребляемы на исправление разных работ в помещичьем доме; сверх того временно могли проживать во дворе люди деловые. К дворовым людям принадлежали: во 1-х полные, старинные холопы и кабальные люди; в 2-х люди, взятые из крестьян во двор. И те и другие, соединяясь во дворе помещика, употреблялись на службу его безразлично: крестьяне и крестьянские дети, взятые во двор, тем самым становились уже на ряду с холопами и кабальными людьми господина, и утрачивая значение людей сословия земледельческого, нераздельного с землей, переходили если не юридически, то фактически, в разряд людей безземельных, лично крепких владельцу, так что и в переписных книгах они показывались хотя при деревне, но не в особых дворах, а во дворе помещика. Люди, взятые во двор, должны были, конечно за немногими исключениями, оставаться в разряде дворовых безвозвратно: в этом разряде они приобретали новые привычки, более и более отдалявшие их от земледельческих занятий, вступали в брак и производили новые поколения дворовых. Невозможно определить время, с которого вошло в обычай обращать крестьян в дворовую службу; во всяком случае это было не право, в настоящем значении слова: обычай этот был последствием власти, которую получил помещик над своими крестьянами. Очевидно, какое решительное значение получила от этого обычая помещичья власть, в то время, когда черты ее и принадлежности начали слагаться юридически. В то время, когда сознание общественное коснулось этой власти, обычай брать крестьян во двор стал уже столь существенною ее принадлежностью, что казалось невозможным нарушить его, не расстроив вместе с тем целой системы помещичьего права; таким образом само законодательство нашлось в необходимости включить этот обычай в число своих определений, как одну из законных принадлежностей помещичьей власти над крестьянами⁹⁵. Можно думать, что в начале помещик по большей части не имел и надобности отвлекать от пашни настоящих или будущих работников, обращением на личную себе услугу. В XVII столетии кабальное право получило такое развитие, что всякий владелец мог иметь у себя в распоряжении столько людей, сколько ему хотелось набрать и сколько желал он сохранить у себя от родительского хозяйства; однако же и в XVII столетии примеры обращения крестьян и крестьянских детей во двор были обыкновенным явлением.

Дело могло начаться очень просто, и даже вовсе без намерения обратить себе в личное услужение пашенного крестьянина. Мы имели случай упомянуть выше о деловых людях, которые жили во дворе помещичьем, не имея своего пашенного хозяйства, но пахали пашню на помещика. Уже в писцовых книгах 130 (1622) года, деловые пашенные люди отличаются от крестьян⁹⁶, а позже, например в переписных книгах 186 года, беспрестанно встречаются деловые люди, живущие во дворе у помещика. Случалось нередко, что крестьянин оскудевал хозяйством и оставался одинок; оставались сиротами одинокие и бестяглые крестьянские дети: таких помещик брал к себе во двор, и заставляя работать на себя обыкновенную крестьянскую работу, кормил, одевал на свой счет. Таких людей помещик мог в последствии женить, обзавести и ссадить на пашенный жеребей или оставлял у себя во дворе в деловых людях. Но как они сближались уже с дворовыми людьми, то от усмотрения помещика зависело и вовсе обратить их в дворовых и употреблять на всякую домашнюю работу. Тоже мог делать помещик с ленивыми, расстраивавшими свое хозяйство, в виде исправительной меры, ибо он был судьей и распорядителем над своими крестьянами. Таким образом, мало-по-малу, могло войти в обычай, брать во двор помещичий крестьянских сирот и детей на всякую работу по воле помещика. Разумеется, что тяглого и исправного крестьянина сам помещик не имел никакой выгоды отрывать от пашенного его жеребья.

Можно предполагать по некоторым данным, что в конце XVII столетия количество деловых и задворных людей, проживавших на помещичьих дворах, без собственного хозяйства, было весьма значительно. В изданной г. Елагиным Белевской Вифлиофике (Москва 1858) помещены писцовые и переписные книги по Белевскому уезду. Из предисловия к первому тому этого издания видно, что в Белевском уезде, при царе Алексее Михаиловиче, было на помещичьих дворах всего 200 человек задворных и деловых людей, а к концу XVII столетия число их увеличилось до 4242 душ, что составляло почти пятую часть крестьянского населения в уезде, простиравшегося до 19734 душ: пятая часть состояла из бездомных работников! Нет повода предполагать, что явление это исключительно принадлежало Белевскому уезду.

В той же книге, на которую мы здесь ссылаемся, любопытно известие о пропорции пустых дворов в Белевском уезде. По писцовым книгам 1632 года, на 1461 двор крестьянский и бобыльский считалось 611 пустых дворов и дворовых мест: более трети. Эти числа свидетельствуют о том, в каких размерах совершались крестьянские побеги в половине XVII столетия. Правда, что Белевский уезд был наполнен мелкими помещиками и вотчинниками, от которых крестьяне чаще бегали нежели от великопоместных владельцев; не имея в виду полных писцовых книг по другим уездам, мы не можем судить о том, на сколько Белевский уезд отличался пропорцией пустых дворов от других уездов.

Уложение не упоминает о праве помещика брать крестьян во двор; перевод людей из крестьянских дворов на помещичий двор не требовал никаких актов, в переписных книгах все люди, жившие во дворе, откуда бы ни поступили во двор, означались общим названием дворовых; – следовательно нельзя и встретить в памятниках того времени (времени Уложения) прямого свидетельства о взятии дворовых людей из крестьян; но от последующего времени осталось довольно памятников, которые удостоверяют в том, что в эпоху, весьма близкую к изданию Уложения, обычай этот уже укоренился⁹⁷. В 1690 г. (П. С. 3. 1383) мы видим уже, что закон уравнивает крестьянских детей, взятых во двор, с кабальными и полонными людьми, и что отпускные выдаются им, также как прочим холопам, из приказу холопья суда. Указ 17 июля 1711 года упоминает о крестьянских детях, которые после переписи 186 года взяты к вотчинникам во двор. Все эти свидетельства показывают как неосновательно мнение, будто бы обращение крестьян в дворовые началось со времен Петра I-го и было последствием введенных им ревизий.

Для надзора за сельскими работами и для охранения порядка в имении, помещик назначал обыкновенно старосту из крестьян своих, или в отсутствии своем посылал управлять имением одного из холопов либо дворовых людей, так называемого приказного человека; это называлось: быть на приказе. «Женатых дворовых людей, говорит Котошихин⁹⁸, посылают бояре, погодно, в вотчины свои, села и деревни, по приказам, по переменам, а укажут им с крестьян своих имати жалованье и всякие поборы, чем бы им было поживиться». Таким образом посылка на приказ для служилых боярских людей была тем же, чем для служилых царских людей была посылка на кормление, с тою разницею, что при всей неопределенности кормления, доходы от него были более или менее на счету у правительства по окладным книгам, а на помещичьем приказе не было даже приблизительной сметы доходов. «Да и в домех их боярских (прибавляет Котошихин) учинены приказы, для всяких домовых дел и приходов и расходов, и для сыску и расправы меж дворовых людей и крестьян». Таким образом, двор человека богатого и знатного представлялся как бы снимком с тогдашнего двора государева, и самое управление домовое и вотчинное подразделялось на несколько приказов, состоявших в заведывании особо назначенных людей. В старинных делопроизводствах из конца XVII и начала XVIII столетия можно встречать разбросанные указания на принадлежности разных должностей помещичьего двора. Хозяйственною частью в доме заведывал, например, ключник; конюшня и кухня со всеми принадлежавшими к ним людьми были в заведывании главных поваров и конюших (это называется иногда управлением конюшенного и поваренного дела); к амбарам и кладовым в деревнях приставлялся иногда особый староста, независимо от того, который заведывал сельскими работами; это называлось: ходить в ключах. Управление дворовыми людьми принадлежало у богатого помещика дворецкому, крестьянами же заведывал староста. В городском доме московского вельможи князя Михаила Алегуковича Черкасского, была особая обширная кладовая, где хранились все господские пожитки, платья и вещи: эта кладовая носила название казенной палаты, и к ней был приставлен особый человек, под именем казначея. В деревенских помещичьих дворах тоже бывали казенные палаты и погреба, где хранилась казна помещичья; любопытно, что сельским домом помещика, в отсутствие его, и казной этой, заведывал иногда человек по выбору из крестьян, и носил звание целовальника. Так в одном розыскном деле, принадлежащем к первым годам XVIII столетия, крестьянин села Давыдова, вотчины стольника Ивана Пушкина, показывает, что он «был в той вотчине цаловальником по выбору мирских людей. И в том селе помещиков дом и в нем, что есть, ведает он со старостою... И стал ходить на помещиков двор на казенной погреб». У всякого зажиточного помещика бывал непременно во дворе один человек, носивший звание стряпчего, поверенного, который должен был во всех делах просить, искать и отвечать за него (до тогдашнему выражению «человек, который за делы ходит»); так что когда в приказе или у воеводы доходило дело до помещика, то требовали или его, или человека, который за делы ходит; знатных же особ вовсе не вызывали, довольствуясь явкою поверенного, да и того не всегда скоро можно было вытребовать.

Без сомнения, у помещиков небогатых управление домовое и вотчинное было проще; но богатые поставляли честь свою в том, чтобы иметь около себя обширный двор, наполненный должностными людьми разных названий. Суд и расправа между всеми крепостными людьми и крестьянами принадлежали помещику: он разбирал и взаимные претензии их друг на друга по имуществу; он же был и верховным их карателем за все проступки против его самого и против других крепостных людей; отсюда возник уже в ХVII столетии целый ряд наказаний за проступки и ослушание, распределявшихся по воле помещика; но как в основании этих наказаний, помимо разумных начал вменения, лежал произвол да личный интерес помещика, то и не могло быть в них никакого порядка и системы. В XVII столетии мы видим уже в помещичьих дворах тюрьмы, кандалы и колодки для содержания людей провинившихся и для обуздания непослушных. При существовании общего закона, по которому дела разбойные и убийственные почитались земским и государевым делом, разбирательству помещика конечно не могли подлежать дела об убийствах и разбоях, совершенных его людьми; по делам этого рода не только люди его становились, но и сам он должен был иногда становиться пред лицом государственной власти, как ответчик за крестьян своих; в таких делах помещик должен был приводить к суду людей своих, а не сам собою управляться⁹⁹.

Закон воспрещал самому владельцу управляться с крестьянами в губном деле: но случалось, что помещик, подозревая крестьянина в преступлении, прежде представления его в приказ или приказную избу, сам приступал к расспросу и подвергал подозреваемого пытке. Приказная практика, кажется, не видела в этом противозаконного самоуправства. В одном известном нам деле 1713 года, московский помещик князь Лобанов-Ростовский представил в приказ земских дел крестьянскую жонку, обвиняя ее в поджигательстве. Когда ее стали пытать в приказе, то оказалось, что она была уже пытана прежде своим помещиком. Вытерпев другую пытку в приказе, она не вытерпела третьей и умерла, повинившись. Но поступок помещика оставлен без обследования. По тогдашним понятиям действие помещика могло почитаться, в подобных случаях, предварительным исследованием, не превышающим власти его, если он подвергал человека пытке не с намерением наказать человека, управиться с ним, но с целью открыть истину.

79-я статья XXI главы Уложения относится исключительно к делу разбойному. В строгом смысле ее нельзя распространить и на те случаи, когда крестьянин совершал дело не разбойное, а татебное, против своего помещика или одновотчинных людей и крестьян. Уложение нигде не говорит прямо, что преступление этого рода подлежит исключительно суду и расправе самого помещика: не говорит, конечно потому, что не возбуждалось вопросов и сомнений по этому предмету. В делах такого рода и по старинной системе вотчинной подсудности, и по свойству вновь образовавшейся помещичьей власти, помещик конечно был верховным следователем и верховным судьей над своими крестьянами. Новейшее законодательство не только не противоречило такому понятию о помещичьей власти, но еще более развило его, дало ему форму строгого юридического определения. Последнее выражение этого взгляда мы встречаем в 971 ст. IX Т. Св. Зак. о сост. (по VI прод.). Закон установляет здесь категории подсудности, которых не знало Уложение: черты помещичьей власти стали от этого явственнее и поразительнее, изображены сознательнее; но мы еще не в праве заключить отсюда, что сама помещичья власть сделалась суровее чем была в периоде Уложения, когда сознание не касалось еще отдельных частей ее и принадлежностей. Помянутый закон говорил положительно, что те из проступков и преступлений помещичьих крестьян и дворовых людей, которые не подвергают их лишению всех прав состояния, когда сии преступления или проступки учинены против помещика или его семейства, подлежат расправе самого помещика или управляющего имением. Далее определяются самые роды наказаний, к которым помещик может присуждать своего крепостного человека. О проступках и преступлениях, учиненных крепостными против людей посторонних, новый закон говорит, что и они подлежат расправе помещика, в таком лишь случае, когда сам обиженный будет сего просить. Тому же порядку следовали, кажется, подобные дела в ХVII и ХVIII столетиях. В случае обиды, разорения, покражи, учиненных крепостными людьми против постороннего человека, обиженный призывал обыкновенно к суду лично самих виновников и требовал правосудия от правительства: таких дел было весьма много; в исковых просьбах сами истцы иногда объявляют, что обращались к боярину ответчика с просьбой об удовлетворении, но ничего не успели добиться.

Замечательно, что в домашнем приказном управлении у иных помещиков употребительны были даже некоторые формы письменные, подобные тем, которые употреблялись в государственном приказном производстве. Крестьянин или дворовый, имевший дело до помещика, обращался к тому человеку до чьего приказу дело это относилось, и обращался не всегда словесно, а иногда с челобитной или просительным письмом на имя помещика¹⁰⁰, и на этой бумаге приказный человек делал от имени своего господина помету, подобно тому, как в московских приказах делал помету дьяк от имени судей, или на городах подъячий от имени воеводы. Нам случалось видеть такие пометы в производствах, относящихся к 700–715 годам. Такая формальность, если встречается в первых годах XVIII столетия, должна была гораздо ранее этого времени войти в употребление, и образовалась она конечно вследствие исторической аналогии помещичьего вотчинного управления с управлением московским, помимо всякого законного учреждения.

Приводим для примера челобитную крестьянки помещикам Бутурлиным: государю боярину Петру Ивановичу и государю Ивану Ивановичу и Александру Борисовичу бьет челом сирота ваша подмосковной вотчины сельца Ржавки, вдова Авдотья Минеева дочь: в прошлых годех сына моего взяли в солдаты, есть у меня, сироты вашей, дочеришко девка Палагея. Умилостивитеся, государи, прикажите дать отпускную, а со стороны женихи приказыватца, а в выводных деньгах как вы государи позволите, чтоб мне сироте вдове в конечном разорении не быть. Государи, смилуйтеся. Челобитная писана на обрезке столбца, и на обороте ее сделана следующая помета: 1713 года мая в 4 день. Иван Иванович указал с своей половины как прежде сего девки из вотчины отпускивались и ныне такожде сию челобитчицыну дочь выпустить и дать отпускная и на половину Ивана Ивановича челобитчице прислать пуд меду, без того старосте и отпускной не давать. Подписал по указу государя Ивана Ивановича человек его Анофрей Колосов.

Один из самых важных вопросов в истории крепостного права есть вопрос о том, в какой мере крепостные люди могли приобретать отдельное имущество и располагать им? Прежде всего мы и здесь считаем справедливым заметить, что невозможно надеяться найти в XVII столетии разрешение этого вопроса с юридической точки зрения, потому что мы не имеем в виду ни одного законного постановления, которое предоставляло бы крепостным право на отдельное имущество, равно как не имеем и такого закона, который прямо лишал бы их этого права. Не имеем также в виду тяжебных дел, в которых подобный вопрос был бы поставлен на степень спорного и разрешен судебным определением; если бы такие дела встречались, они неизбежно вызвали бы и в законодательстве того времени общее постановление. Вопросы эти могли возникнуть при столкновении помещичьих прав по имуществу, с чем-нибудь похожим на право крепостного человека, а мы видели, что этого последнего права не коснулось сознание закона.

Римский закон, последовательно развивший идею о рабстве в юридическом ее значении и выразивший ее в строгих юридических определениях, признал положительно, что раб не может иметь собственности и приобретает не себе, а своему господину. У нас политическое начало крепостного права никогда вполне не сливалось с началом юридическим, и потому строгое последовательное развитие идеи о рабстве, как совершенном и безусловном уничтожении личности, было невозможно. В полном старинном холопстве можно еще отыскать черты, близко подходящие к рабству западного мира; но в холопстве кабальном, и особенно в крепостном крестьянстве, видим мы, что личность крепостного не уничтожается, не исчезает безусловно в личности владельца, но, так сказать, накрывается ею. Рассматривая различные проявления такой власти, мы замечаем, что здесь человек действительно относится к другому человеку как нечто ему принадлежащее, но в этой принадлежности мы явственнее различаем черты фактического владения, нежели черты строгого, юридически сознанного права полной собственности. Мы видим ясно, что здесь владение человека человеком входит в сферу гражданских прав имущественных, но когда законодательство касается того или другого проявления этой власти, в нем ощутительнее влияние политического начала нежели начала юридического. Государственный интерес требовал установления и поддержания крепостной власти помещика над людьми и крестьянами, и потому везде, где оказывалось нужным определить принадлежности этой власти, определить отношения владельца к подвластным людям, законодательство обращало на них внимание на столько, на сколько требовал интерес государственный. Вот, кажется, причина, почему в законодательстве ХVII столетия вовсе не встречается определений о праве крепостных людей на отдельное имущество.

По современным понятиям европейского быта человек в общественной жизни представляется прежде всего гражданином, – и за тем уже членом того или другого сословия, входящего в круг государственной организации; как гражданин, а не как член сословия, пользуется он свободою, правами по имуществу; как гражданин, владеет и относится к другим владельцам. Но на Руси в XVII веке человек напротив того представлялся прежде всего не гражданином, а членом того или другого государственного разряда: этою принадлежностью к разряду или чину, определялись все отношения общественной жизни его и гражданского быта, в том числе права и отношения по имуществу; для того чтобы быть владельцем, всякому надлежало называться каким-нибудь сословным именем, принадлежать к какому-либо разряду. Таким образом и владелец земли (кроме некоторых исключений в северном крае) был прежде всего помещиком, членом служилого сословия. Все сословия почитались обязанными в отношении к государству, все тяготели к нему не только как к центральной власти, но и как к главному вотчиннику: помещики обязаны были службой, посадские несли тягло, черносошные крестьяне платили оброк. Каждое сословие отправляло свои повинности и служило свои службы при условии владения имуществом, и это имущество, оставаясь в частном владении, представляло как бы капитал или фонд государственный: неотчуждаемость этого-то фонда составляла предмет постоянных забот правительства. У помещиков служебным фондом были земли с поселенными на них людьми, которые сами по себе не относились к государству непосредственно, не служили ему никакой службы и не несли на себе тягла государева, но отправляя службу владельцу, неся на себе тягло владельца, тем самым давали ему возможность исполнять свои повинности к государству. Для того чтобы люди эти могли исполнять свои повинности в отношении к владельцу, необходимо было и им в свою очередь иметь в своем владении соответственный фонд, с которого было бы можно жить и отправлять службу. Этим фондом служили для крестьянина: во-первых земля, пашенный жеребей которым наделял его помещик; во-вторых двор с усадьбою, который получал он тоже от помещика; в-третьих, во дворе домашнее и деловое хозяйство, разумевшееся под общим названием крестьянских животов. Таким образом служебный фонд крестьянина, состоя в его владении, входил вместе с тем в состав помещичьего фонда, с которого помещик служил свою службу государству. Вот где, кажется нам, всего приличнее искать причину той солидарности, которая в XVII столетии неразрывно связывала помещика с крестьянином в отношениях по имуществу.

Убыток, причиняемый незаконным владельцем поместья крестьянам того поместья, почитался убытком того лица, которому поместье по праву следовало, и взыскивался вдвое в пользу законного помещика (Ук. 1683 г. п. с. з. №1029). Во всех делах по имуществу дворяне и дети боярские имели право искать и отвечать за пашенных крестьян своих (Ул. XIII, 7). Когда боярский человек отвечал на суде стороннему лицу, то боярин не мог быть поставлен в свидетели ни тою, ни другою стороною, следовательно почитался тоже участвующим в деле (X, 178). Иск, по которому истцу «есть дело» до крепостного человека, мог быть предъявлен прямо на владельца, который считался ответчиком и в праве был взять на душу человеку своему написанному в жалобе (X, 229. XIV. 7). Если помещик, вызываемый к суду, не являлся и укрывался оти вызова, то вместо его брали людей его и крестьян и держали в приказе до тех пор, пока он для их объявится (X. 139, 141, 239). Присужденные с помещика взыскания предписывалось прежде всего править на людях и крестьянах его¹⁰¹; люди и крестьяне брались в приказ и должны были выстаивать на правеже указные сроки. Когда требовался к суду или сыску крестьянин, в поставке его должен был отвечать помещик. Выти за оговорных людей, когда их на лицо не оказывалось, правились на господах и помещиках¹⁰².

Мы сказали, что помещик наделял крестьянина землею, пашенным жеребьем; но закон не упоминает ни о праве крестьянина требовать такого надела, ни об обязанности помещика снабдить его земляным участком. Закон XVII столетия не предвидит каких-либо пререканий между помещиком и крестьянином по этому предмету, так как вообще пашенного крестьянина невозможно было и представить себе без земли, и так как по числу рабочих рук не оказывалось еще недостатка в земле. Но не упоминая об обязанности такого надела, закон однако же предполагает его во всех случаях, где дело идет о пашенном крестьянине: так например, возвращая крестьян помещику из бегов, закон иногда велит отсылать их назад на пашенные их жеребьи. С другой стороны владелец вотчинной земли, не стесняемый законом в распоряжении личностью крестьян своих, всегда имел возможность отделить их от земли, свести с пашенных жеребьев, уменьшить количество земли, отводимой крестьянам, и даже вовсе лишить земельного владения; бывали примеры, что целые деревни распускались таким образом по воле вотчинника, и все дворы расстраивались: владелец продавал или уступал другим владельцам всех крестьян, составлявших пашенное хозяйство. Разумеется, при таких условиях крестьянского владения землею не могло быть и речи о праве крестьянина на землю, на которой он был поселен: связь крестьянина с своим пашенным участком была связь не юридическая, а фактическая и продолжалась дотоле, доколе была на то воля вотчинного землевладельца. Нет никакого повода предполагать, что в XVII столетии было об этом предмете иное понятие нежели в XVIII, когда Болтин имел право сказать: «люди в России не привязаны к земле, ни земля к людям, хотя как те так и другие суть крепостные; вследствие чего помещик или владелец имеет власть продать и людей без земли и землю без людей или совокупно обоя; властен также помещик перевесть крестьян на другое место, и тогда они остаются уже без земли»¹⁰³. В XVIII столетии по уравнении поместий с вотчинами, уничтожились и ограничения по этому предмету, существовавшие в прежнее время для поместных владельцев.

От усмотрения помещика, конечно, зависело, какое количество земли назначить в надел своим пашенным крестьянам. В инструкции Волынского (п. 9) говорится об этом наделе следующее: «повинен всякой крестьянин, имея целое тягло, вспахать моей земли две десятины в поле а в дву потому ж... а которая земля учреждается под мелкой хлеб, под пшено, под горох, под конопли, под мак, просо, репу и лен, оную пахать и собирать всем поголовно, кроме положенной на них десятинной пашни. Тако ж на каждое целое тягло уровнять земли крестьянам их собственные, во всех деревнях: когда тягло вспашет на меня две десятины в поле, то надобно чтоб собственной ему земли было на всякое тягло против того вдвое, которую, не запуская конечно, повинен всякой крестьянин сам для себя вспахать и всю землю посеять». Болтин (в примечании на Леклерка T. II, стр. 341) полагает на каждый крестьянский пай средним количеством по десятине, по полторы и по две в каждом поле. Болтин говорит в этом месте об общественном владении крестьян землею и о разверстке крестьянских участков по тяглам самими крестьянами как о повсеместном обычае; не берем на себя решить, давно ли укоренился этот обычай, существовало ли и в ХVII столетии повсеместно, крестьянское владение землею в том же виде и порядке? Во всей истории нашего законодательства, мы можем указать только один момент, когда оно обратило внимание на безусловную необходимость земли для помещичьих крестьян и выразило ее категорически. Но этот момент относится не к древней России и не к ХVIII столетию, а к эпохе современной нам. Именно, составители первого издания Свода Законов включили в 631 статью IX тома следующее положение: «помещик должен оставлять крестьянам своим необходимое для их прокормления количество земли». Положение это составляло новость в нашем законодательстве и было весьма важно. В нем сознание законодателя коснулось не отвлеченной, а вещественной обязанности помещика в отношении к крестьянам: при дальнейшем развитии идеи законодателя могло бы развиться и право, вполне соответствующее обязанности; но покуда право это ограничилось предоставлением крестьянам иска о свободе из помещичьего владения в том только случае, когда помещик, продав или доведя до продажи землю отдельно от поселенных на ней крестьян, оставит при них менее 4 1/2 десятин на душу. Во втором издании Свода Законов, мы не встречаем уже вышеприведенного положения в том виде, в каком оно было высказано редакторами первого издания.

В кругу земледельческих занятий крестьянина, в ежедневном хозяйственном и домашнем его быте, движимое имущество крестьянина не почиталось полною его собственностью. Хотя закон и не объявлял положительно, что это имущество во всяком случае есть собственность владельца, но закон поставил крестьянина в такое положение к помещику, что последний мог располагать и личностью крестьянина и наличным его имуществом, составлявшим его хозяйство. Вспомним здесь, что при первоначальном поселении крестьянина на владельческой земле, и в эпоху, предшествовавшую прикреплению, двор и обзаведение давались крестьянину от помещика. В ссудных записях ХVII-го столетия по которым поступали к помещику в крестьянство сторонние, вольные люди, под словом ссуда разумелось именно крестьянское обзаведение, «лошади и коровы и овцы и свиньи и всякой крестьянской завод», или деньги, на которые крестьянин обязан был непременно обзавестись всем этим¹⁰⁴, следовательно все это должно было принадлежать помещику¹⁰⁵. Подобно тому, и в жилых записях на личное услужение или холопство, деньги, за которые человек идет в службу, именуются часто деньгами, данными на приход. Холоп, находившийся всегда в непосредственной зависимости от господина, всегда под влиянием личного его надзора, конечно и по имуществу своему зависел вполне от воли того же господина: если господину угодно было назвать своею и взять в свое распоряжение вещь, которую холоп его достал себе, держал у себя или носил на себе, то какими резонами и перед какою властью мог бы этот последний доказать противное? Мы видим, что в делах о беглых холопах владельцы почти всегда с иском о холопстве ищут сносов, и предмет сноса составляет обыкновенно одежда, которую принес холоп на себе и с собою. Правда, что при этом простое бегство отличается законом от бегства тех холопов, которые бежали «покрадчи господ своих»; но из этого термина нельзя заключить, что одни только покраденные у господина вещи почитались ему принадлежащими: беглый холоп, присужденный истцу, все таки отдавался ему со всею движимостью, со всеми животами, которые находились при нем в наличности; и в случае спора все, что принес с собою холоп кроме наличного платья, которое на нем было, долженствовало почитаться покраденным (Ул. XX, 93), если ответчик в холопе не доказал противного. Таким образом владение холопа своими животами было не более, как фактическое: он имел их при себе, пользовался и располагал ими лишь дотоле, доколе не встречался с волею своего господина. Такая зависимость по имуществу была непременным последствием личной крепостной зависимости: как скоро крепостной человек освобождался от этой личной зависимости, становился вольным, животы его, с которыми вместе он принадлежал прежде своему господину, становились уже его собственными животами, но только с той минуты, как он выносил их вместе с собой из господского дома, из круга господской власти. С воли отпущенный человек не в праве был уже предъявлять иск о том, что он ограблен, отпущен без животов (Ул. XX, 65); иначе конечно было бы, если бы не простой факт, а право лежало в основании владения. Мы знаем судебные случаи, когда кабальный холоп, женившийся в доме господина на дворовой девке, по смерти его отыскивал судебным порядком свободу от его наследников и требовал отдачи своего семейства, оставшегося в господском доме: по приказному решению ему давана была свобода, а вдове ответчице велено бывало поставить в приказ жену его со всею рухлядью; но и здесь, если б ответчица удержала у себя рухлядь, следовательно возник бы со стороны отпущенного новый иск о грабеже и удержании животов, иск этот конечно не мог бы иметь законных последствий.

Не более такого же фактического владения, закон ХVII столетия допускает и у крестьянина, относительно крестьянских животов его. Уложение, предписывая возвращать беглых крестьян законному владельцу, выражается так: отдавать их со всеми их животы и с хлебом стоячим и молоченым (XI, 3, 23). Поэтому с иском о беглом крестьянине обыкновенно соединялся и иск о животах его, с которыми он пришел к принявшему его помещику. Можно было бы думать, что животы крестьянские всегда следовали тому же владельцу, кому следовал крестьянин; но само Уложение допускает случаи, когда крестьянин отдается одному помещику, а животы его остаются в пользу другого. (XI, 12). Если крестьянская девка, проживая в бегах у чужого помещика, была выдана им замуж за его крестьянина, то велено отдавать ее законному помещику с мужем и детьми, а животов мужа ее с нею не отдавать: стало быть животы тяглового крестьянина оставались у того помещика, за кем жена этого крестьянина жила в бегах. Эта статья Уложения отменена в последствии Сыщиковым Наказом 1663 года (ст. 25).

Дела о беглых начинались не одинаковым образом. При посылке сыщиков в уезды, сами они должны были разыскивать беглых на местах и отдавать владельцам по расспросным речам человека, если спора не будет. По Прибытии сыщика на место посылки, все владельцы, за которыми жили чужие беглые люди, обязывались приводить их к нему для отдачи законным владельцам, что записывалось в особые книги, известные под названием отдаточных (см. образец такой книги у Иванова, в Обозрении поместных прав. М. 1836 г. стр. 183). Независимо от общего сыска, сам владелец, если от него сбежали многие люди, мог требовать из надлежащего места посылки особого подъячего по наказу, для сыска, в те уезды, где по предположению его скрывались беглые люди, или получал из приказу сыскную грамоту с прочетом, в которой прописывались по указанию просителя имена беглых и всем местным правителям предписывалось оказывать ему всякое содействие в поимке тех людей. С такою грамотою (которая называлась тоже погонною) сам помещик или приказный человек его отправлялся на место, для поиска и поимки. В обыкновенном же исковом порядке помещик, проведав у кого проживают беглые его люди, подавал челобитную к воеводе или в московский приказ о вызове того человека к суду; таким образом дела о беглых людях и крестьянах производились не в одном приказе, специально заведывавшем делами сего рода, но и в других приказах по особенной подсудности ответчика, например: преображенском, военном, иноземском, большого дворца и т. п. Всего чаще случалось (как можно судить по делам, которые мы имели в виду), что помещик или приказный человек его, поймав беглого человека в уезде, в городе или в самой Москве, на торгу или на дороге, брал с помощью караульного, приводил к воеводе, на Москве же – в надлежащий приказ (холопий, потом судный и земский) и просил допросить. Сообразно допросу, приведенного человека, если он не отпирался от холопства или крестьянства, отдавали из приказа приведшему его под расписку, с обязательством поставить его в приказ или приказную избу, по первому требованию. Последствием такого допроса бывал обыкновенно иск на всех тех людей, у которых проживал крестьянин, о заплате пожилых денег и о поставке всех остальных крестьян, жен их, детей и зятьев, оставшихся в деревне, по показанию допрошенного, со всеми их животами. Таким образом, допрос приводного человека служил первою опорой и определением иска, статьей, которую ответчик, по явке, должен был очистить и опровергнуть в собственном допросе. Естественно, что будущий истец всеми силами старался о всевозможной полноте показаний приводного крестьянина, и потому, в подобных допросах, крестьяне обыкновенно со всею подробностью должны были показывать о том, какие именно животы остались у них в доме, так как всех этих животов законный владелец имел право требовать от незаконного приемщика. Ябедники старались в этом случае, чтобы приводный человек показал за собою как можно более животов, даже таких, каких у него вовсе не было, с означением цены им: ябедник всегда рассчитывал на возможность обвинить своего соперника просрочкою; а в таком случае иск по всей показанной цене присуждался истцу без суда и допроса. С другой стороны, недобросовестный ответчик, или и прямо бессовестный помещик, проведав о грозящем ему требовании, старался обыкновенно оградить себя от последствий иска, т. е. отправлял, если мог, остававшихся у него людей в дальние свои вотчины; а если животов у них было действительно много, старался сбыть их в свою пользу: другими словами, отнимал у крестьян их имущество, когда предвидел, что ни их самих, ни их животов не может удержать за собою. Отсюда рождались иногда новые иски об отнятых и пограбленных животах, когда беглые, воротившись к старому владельцу, объявляли ему о грабеже; в таком случае, отыскивая пограбленные крестьянские пожитки, помещик искал за себя, и своего собственного иску. Так, например, по одному делу 1713 года о беглых крестьянах между князем Лобановым и стряпчим Панкратием Сумароковым, видно, что Сумароков формально ограбил весьма зажиточное семейство беглых крестьян Лобанова, когда увидел, что нельзя удержать его за собою; у крестьянина был мыльный завод со всею посудой, было много хлеба, платья, скота и всякого домашнего завода: все это староста отнял или велел распродать на помещика. Почитаем не лишним поместить здесь вполне одно из показаний, расспрос крестьянина Терентья Исаева: «В селе Плетме, Пензенской губернии, где он Терентей бегаючи жил, осталось хоромного его строения две избы, мыльня, что варят мыло, два амбара, сенница, клеть, овин, половня круг двора огорожена заборами, хлеба в земле ржи три чети в пензенскую меру; скотины: телица, пять куриц русских да с ним Терентьем привезено к Москве две лошади и ныне в доме стряпчего с ключем Панкратья Богдановича Сумарокова; да приказной его человек, как в том селе Плетме был на приказе Антон Юрьев старостою и с выборными со крестьяны взял у него Терентья мыльного заводу котел железной в четыре ушата, да котел медной десятошной, да у сына его Терентьева, у Спиридона, он Антон взял денег 20 рублев, да у него Терентья взял три коробьи с бельем и с одежою, в оной коробье 13 холстов, в том числе 6 льняных, семь посконных, три растегая холстинные, 2 сарафана крашенные, 5 рубах женских, да у снохи его вымучил денег его Терентьевых 200 рублев, да в коробье у него взял 6 рубах мужских, семеры портки, шубу баранью нагольную, новую, другую мерлущатую нагольную; да после сына его Спиридона осталась шуба овчинная, нагольная, с ожерелком бобровым, кожан козлиной, да опояска верблюжья, три шапки, одна суконная, осиновый цвет, другая красная суконная, третья серая суконная, исподы мерлущатые, четверы сапоги телятинные мужские, да у снохи ж его в коробье было 15 холстов, расстегай кумашной, три расстегая оляных, 3 сарафана посконных женских, 5 рубах оляных женских, 5 мужских, шестеры портки, шестеры сошники, 8 топоров, 17 серпов, 5 кос, 3 скобеля, 3 долота, потник, 2 садака, один с налучнем в приправе, другой простой и с стрелами, 2 пищали, одна самопальная, другая турецкая, 3 стана колес новых, 4 ящика тележные, три хомута ременные с крышками, 3 узды ременные, 50 пуд поскони и пеньки, 10 кербей льну, 4 туши свиные, 8 индеек битых, 20 поросенков битых, 4 индейки живых, 25 овец, 27 свиней живых, телицу да быка, 2 кадки, 3 бочки, 5 блюд, 100 ложек деревянных, полторы тысячи укладу кусков, 2 шатра птичьи нитяные, тенета заячьи, 70 кур русских живых; да хлеба из клети взял он же Антон ржи 30 четвертей, овса 40 четвертей, гречи 8 четвертей, да сала говяжья и свиного 40 пуд и переварил он, Антон, в мыло, а нанимал он, Антон, то сало варить графа Гаврила Ивановича Головкина, крестьянина его пензенской его вотчины, села Напольного». Случалось иногда, что помещик, у которого отбиралось поместье для отдачи другому, узнав об этом, грабил поместных крестьян своих и отнимал у них скот, хлеб, платье и пожитки. Новый помещик в таком случае имел право на иск о пограбленном крестьянском имуществе. (См. Воронежские Акты. Воронеж, 1857 года, T. I, стр. 165). Посошков в своей книге (Сочинения Посошкова, стр. 100) упоминает о случаях, когда кто «не похотя отвозить пришлых людей, в воде потопит или инако умертвит»; следовательно и такие случаи бывали.

Однако же деятельность крестьянина и в XVII столетии не ограничивалась исключительно сферой хозяйственного быта; занятия его состояли не в одном только обрабатывании земли и собирании с нее произведений на продовольствие себя и своего семейства. Кроме хлеба крестьянину нужна была соль, нужна была одежда, нужны были средства на приобретение и исправление разных орудий; всем этим потребностям он должен был удовлетворить сам, не прибегая к помещику, потому что жил не в господском, а в своем доме. Сверх того нередко крестьянин обязан был, кроме отбывания натуральных повинностей, еще платить помещику «вотчинников доход», оброк. Для всего этого крестьянину нужны были деньги, а добыть деньги мог он не иначе как посредством продажи своих произведений или посредством сторонней работы. Отсюда необходимо заключить, что для крестьянина существовала, кроме земледельческой, другая сфера деятельности промышленной, сторонних заработков и предприятий. Необходимым условием для такой деятельности долженствовала быть некоторая свобода; ибо с понятием о промысле необходимо соединено понятие о движении, о самостоятельности действий. Крестьянину для промысла нужно было отлучаться из вотчины на большее или меньшее время, а иногда и вовсе жить на стороне. Цель и необходимое условие всякой промышленной деятельности есть приобретение и оборот большого или меньшего капитала. Капитал, приобретенный крестьянином на стороне посредством труда не обязанного, а вольного, независимого от земледельческих занятий и от владельческого надзора, естественно должен был почитаться его собственностью: таково было действительно общее понятие, хотя закон и не объявлял формально, что все приобретенное крестьянином составляет его собственность.

В первой половине XVII столетия в Москве и на городах и на посадах было множество боярских и других чинов людей и крестьян: они владели купленными и взятыми в заклад тяглыми дворами, лавками и погребами, торговыми всякими товарами, занимались всякими промыслами и брали на откуп кабаки и таможни. При этом крестьяне не всегда спрашивали согласия владельцев: в 1649 году стольники и стряпчие и дворяне московские, и городовые дворяне и дети боярские подали царю общую челобитную, в которой просили прекратить этот беспорядок, которого при царе Иване и Феодоре не бывало. С другой стороны торговые и посадские выборные били челом на тех же людей, что они, поселясь в посадах и слободах для своего промыслу и легости, пишутся людьми помещичьими и не несут вместе с посадскими тягла государева; просители домогались, чтобы всем таким людям не велено было жить за боярами и служилыми людьми, а велено было состоять в тягле за государем. По этому поводу последовало общее предписание: всех таких людей взять на государя, и все подгородные торговые села и деревни, принадлежавшие частным владельцам (которые в ряд с посады и около посадов), с поселенными в них торговыми промышленными людьми устроить в посад на государево тягло, а пашенных людей в тех селах описать на государя же, без лет и без сыску, чтобы впредь слободам со крестьяны и с бобыли и с торговыми и ремесленными людьми на Москве и в городах всем быть государевым, а ничьим иным, кроме его государевых людей не быть. По силе этого закона, вошедшего и в состав Уложения, к посадам приписаны были (приисканы в тягло) все помещичьи крестьяне, занимавшиеся городским торгом¹⁰⁶ и промыслами и все соседние торговые слободы частных владельцев, а посадских, самовольно заложившихся частным владельцам, велено возвратить в посады¹⁰⁷. В посады велено даже взять и кабальных людей, живших в слободах за разными чинами, если окажется, что, они не вечные, но отцы их были волостными или посадскими людьми. За тем уездным помещичьим крестьянам, не записанным в посад, дозволено торговать безпенно всяким товаром, только с возов и стругов и на гостиных дворах вольным торгом, в нанятых, а не в своих лавках¹⁰⁸. В Уложении объявлено, что крестьянам всяких владельцев у всяких чинов людей наймоватися в работу по записям и без записей (XI. 32) повольно. В новоторговом Уставе 1665 г. (ст. 91) говорится о крестьянах помещичьих, которые нанимаются в извоз от купецких людей и дают в тех товарах в довозе и во всякой хитрости записи.

Некоторые полагают, что Уложение отняло у крепостных право занимать деньги на общем основании, без дозволения владельца¹⁰⁹; но в Уложении нет ни одной статьи, которая оправдывала бы такое решительное заключение. Статьи 23 и 32 XI главы Уложения, приводимые в защиту этого мнения, нисколько не оправдывают его. Первая относится исключительно к беглым крестьянами и признает недействительными заемные кабалы и записи, взятые у беглого принявшим его помещиком во многой ссуде, с целью укрепить беглого за собой посредством этой ссуды. Таким ссудным записям и кабалам не велено верить, и весьма естественно, что человек крепостной, не получивший свободы от одного помещика, почитался не в праве выдавать на себя кабалу другому. Здесь закон говорит о такой кабале, которая имела целью укрепить человека за долг в службу владельцу. Но не всякая кабала, то есть обязательство, даже и в заемных деньгах, должна была иметь такое последствие. Могли быть займы, необеспеченные свободою должника: Уложение вовсе не говорит о том, что такие простые займы воспрещаются крестьянам. Законодательство коснулось этого предмета только тогда, когда оказалась необходимость в подобном запрещении; но и тогда целью закона, прямо в нем выраженною, было не стеснение крепостных людей в отношениях по имуществу, а ограждение их от обманов и разорений, и запрещение относилось не к одним только помещичьим, но и к государственным крестьянам¹¹⁰. В XVII столетии вовсе не было и нужды в безусловном запрещении займов помещичьим крестьянам. Трудно себе представить, чтобы простому пашенному крестьянину кто-либо решился дать деньги в виде простого займа, без всякого обеспечения: обеспечить заем свой мог он только своею личностью, заложившись, отдавшись в кабалу или в службу постороннему человеку; этот именно случай Уложение и предвидит, предписывая признавать подобное обязательство ничтожным. Напротив того, помещичий крестьянин, занимаясь на стороне промыслами, мог приобресть и поддерживать кредит; следовательно имел возможность и сам занимать деньги и ссужать ими других. Письменные сделки такого рода, беспрестанно в то время совершавшиеся и принимавшиеся к судебному разбирательству, всего сильнее свидетельствуют о том, что в XVII столетии не было общего запрещения крестьянам выдавать от своего имени заемные акты¹¹¹. И в новейшее время многие уверены были в существовании какого-то старинного закона, которым будто бы запрещено верить помещичьему крестьянину более чем на пять рублей медью; но и те сами, которые уверены были в этом, не могли указать, какой это закон и когда состоялся.

Мы не видим в Уложении и такой статьи, которая обязывала бы помещичьих крестьян на всякую отлучку из имения испрашивать особенного разрешения помещика¹¹²: можно только предполагать, что крестьянин, отлучаясь из имения спрашивался у помещика или у приказного человека или объявлял куда идет, чтобы можно было сыскать его и чтобы не считали его за беглого, или наконец, подобно тем дворцовым крестьянам, о коих упоминается в указе 13 сент. 1661 года, должен был не оставлять тягла своего пустым, а сдавать его за себя другому крестьянину. Давались ли при этом крестьянам какие-нибудь отпускные виды? на этот вопрос находим косвенный ответ в указе 3 янв. 1683 года. В челобитной, поданной царям, разных чинов помещики и вотчинники жалуются между прочим на то, что беглые люди их и крестьяне живут у всяких людей будто из найму в работе, многие без кормежных памятей, и без поручных записей, и просят, чтобы велено было всяких чинов людям принимать в работу с кормежными памятьми и по городам записывать в приказах. 1684 г. 8 апреля, состоялся указ о порядке приема пришлых и гулящих людей в работу, но здесь не упоминается еще о необходимости письменных документов при отпуске из имения, для приема помещичьих крестьян в работу, а требуется только, чтобы никто не принимал их без поручных записей или без записки в земском приказе. Людей и крестьян, которые приедут в Москву для найма в работы и объявятся на дворах у помещиков, помещики должны отсылать к записке в земской приказ, а крестьянам, которые придут в Москву, не явясь своим помещикам, велено в том же приказе записываться самим по именам. Не прежде 1722 года (Ук. 6 апр.) является в законе положительное предписание, чтобы вотчинники, или священники, приказчики и старосты давали крестьянам письма за своими руками на отлучку для работ, и чтобы без таких писем никто чужих крестьян к себе не принимал под опасением взыскания пожилых денег.

Помещичьи крестьяне не имели права владеть недвижимым имуществом в уездах и в городах; но запрещению владеть землями в уезде подвергались они наравне с крестьянами всех прочих наименований и с людьми промышленного и торгового сословия; в нем нисколько не выражается намерение правительства лишить их права на недвижимую собственность потому именно, что они крепостные люди, принадлежащие частным владельцам. В системе поземельной собственности московского государства не было места для всего крестьянского народонаселения в XVII столетии: только в северном краю России, именно в древних Новгородских областях, городские и сельские жители удерживали право владеть уездными землями как полною собственностью, вообще же право вотчинное на землю в период Уложения было принадлежностью служилого сословия. Из числа городских имуществ, одни, белые, могли быть приобретаемы только лицами неподатных сословий, как то: духовными, служилыми людьми, гостями русскими и иностранными, другие же, тяглые имущества, могли состоять во владении только людей, записанных в тягло государево; следовательно в отношении к тяглым имуществам помещичьи крестьяне, состоявшие в тягле помещичьем, подвергались по Уложению одинаковому запрещению не только с крестьянами всех наименований, но и с беломестцами и даже с служилым сословием¹¹³; тяглые дворы и лавки и погреба и амбары и варницы запрещено было покупать и держать за собою всем кроме государевых торговых посадских людей; исключение допускалось только относительно стрельцов и других служилых людей нисшего разряда.

Действительно ли Уложение отняло у крепостных людей право искать и отвечать за себя в делах гражданских? По крайнему разумению своему мы должны сказать, что не находим в Уложении столь решительного постановления. Правда встречается например в ХIII гл. выражение, что за крестьян своих ищут и отвечают во всяких делах (кроме татьбы, разбоя и т. п.) дворяне и дети боярские, но из этих слов мы можем заключить, что помещики имели право искать и отвечать за своих людей и крестьян, можем предположить, что так и случалось по большей части, в сельском или хозяйственном быту крестьян и помещиков; но едва ли можно юридически вывесть отсюда с одной стороны формальную законную обязанность помещиков являться на суд за своих людей и крестьян, а с другой, формальное законное запрещение людям и крестьянам самим являться на суд. Мы видим из Уложения, что «когда кто учнет чего искати на боярском человеке», боярский человек мог отвечать за боярина своего, что боярин в этом случае почитался как бы участвующим в деле¹¹⁴, что иски за действие или обиду человека могли бить обращаемы на самого владельца¹¹⁵, что по челобитной о суде, поданной на холопа, владелец мог сам отвечать в холопы или предоставить ему самому отвечать за себя¹¹⁶; видим из указа 1687 года 11 марта¹¹⁷, что иски в татьбах, учиненных помещичьими людьми и крестьянами, отсрочивались прежде того по поводу нахождения на службе самих помещиков; но все эти частные указания не заменяют нам строгого формального начала, если оно прямо не выражаюсь в законе. 7 статья XIII главы Уложения явственнее всего упоминает о владельческом праве искать и отвечать за людей своих. Довольно странно, что эта статья помещена не в X главе о суде, а в ХIII-й, о монастырском приказе; но вот каков настоящий смысл ее: по указу царя Михаила в 1642 году¹¹⁸ велено было на всяких пашенных людей в управных делах давать суд на срок с 1 октября по 1 апреля, чтобы в остальное время не отвлекать их от пашенного дела: из этого правила исключение сделано было для патриарших, владычних приказных людей и крестьян, на которых суд давался на патриаршем дворе бессрочно. В Уложении отменено это различие, и постановлено: «на всяких пашенных людей давать суд на те же сроки, на которые указано будет давать суд на дворян и детей боярских, потому что за крестьян своих ищут и отвечают они же дворяне и дети боярские во всяких делах, кроме татьбы» и проч. Из этих слов видно, что Уложение не новое право предоставляет помещикам, а ссылается на обычай судебный и общественный. Обычай этот был непременным последствием той солидарности помещика с крестьянином по имуществу, о которой мы упоминали выше: помещик, действуя на суде за своего человека или крестьянина, тем самым ограждал и свой собственный интерес. Крестьянин пашенный принадлежал помещику со всем обзаведением и животами, следовательно мимо помещика нельзя было частному человеку обращать ответственность ни на личность, ни на имущество крестьянина; суд, требуя крестьянина к ответу, необходимо должен был обращаться с этим требованием к помещику; а задержание пашенного работника в суде до решения противоречило бы интересам помещика. Также и крестьянин, когда желал искать чего на постороннем человеке, должен был действовать своею личностью, обязан был оставаться на месте суда и являться по его требованиям, и косвенным образом подвергал как себя так и свое имущество обратной ответственности по приказному делу; в качестве ли истца или в качестве ответчика, крестьянин должен был представить по себе поручную запись: но за него некому было поручиться кроме того же помещика, а поручитель подвергался ответственности за ручаемого человека. Таким образом отдельное действие пашенного крестьянина на суде большею частью было фактически невозможно, и по одной уже этой причине не предстояло надобности в юридическом определении такой невозможности. Сфера деятельности крестьянина по имуществу, когда он оставался на своем жеребью, была весьма ограничена, и потому трудно себе представить, чтобы часто могли встречаться судебно-исковые дела между пашенными крестьянами и сторонними лицами; иски по договорам были здесь почти невозможны; можно со всею вероятностью предположить, что судебные дела крестьянские почти исключительно возникали из исков за вред, причиняемый личными действиями, или за обиду личную, или наконец за прием и держание беглых без ведома помещика, но в последнем случае интерес самого помещика требовал, чтоб он устранил себя от всякого участия в деле; ибо, вступив в ответ за крестьянина, он тем самым мог бы подвергнуть себя ответственности за его действия. Во всяком случае из приведенной статьи Уложения нет основания заключить, что присутственное место в XVII столетии не в праве было заводить производство по иску крепостного человека или на крепостного, не удостоверившись о согласии на то помещика. Но из эпохи, непосредственно следующей за XVII столетием, дошли до нас дела, из которых видно, что такие иски принимались и производились на суде беспрепятственно, и что крепостные люди, даже состоявшие при своих владельцах, действовали по таким делам от своего лица; владелец же тогда только вмешивался в дело, когда почитал нужным в видах своего интереса. В делах той эпохи встречалось нам несколько решений, которые показывают, что когда помещик вступал в ответ за своего крестьянина, или имел ходатайство против иска, на него предъявленного, судебная практика придавала этому обстоятельству особенное значение: помещик подвергался в таком случае, и по этой именно причине, ответственности за своего обвиненного крестьянина. Что ж касается до помещичьих крестьян, занимавшихся промыслами в столице, городах и посадах, то здесь они действуют на суде и вовсе независимо от своих помещиков, даже в таком случае, когда двор помещиков находится в том же городе, где производится дело. В судебной тактике того времени наиболее употребительная уловка состояла в том, чтобы поймать своего противника на нарушении формы, опорочить с формальной стороны судебные его действия, и таким образом сделать их ничтожными. Можно ли думать, чтобы соперник помещичьего крестьянина не воспользовался в то время случаем оспорить действительность исковой просьбы его, или проволочить дело, под тем предлогом, что крестьянин действует на суде мимо своего помещика, если бы такой предлог почитался законным? Но ни в одном деле той эпохи еще не случалось нам встречать возражений и эксцепций, на этом предлоге основанных, тогда как в новейшее время подобные возражения встречались на суде нередко и всегда достигали своей цели. Не ясно ли поэтому, что в период Уложения и новоуказных статей, закон не достиг еще до понятия о бесправности крепостного человека на суде, и что это понятие образовалось уже в ближайшую к нам эпоху?

В 714 году, в земской канцелярии производилось дело по иску на старосту московской помещицы Ознобишиной в приеме и держании беглого крестьянина. Ответчиком по делу везде именуется староста. Он был вытребован на суд, был в ответе и потом обвинен в иске: с него велено было доправить пожилые деньги; но при правеже оказалось, что поруки по ответчике собрать не на ком, и что у него кроме двора нет другого имущества. Крестьянин отозвался, что ему нечем платить иска и пошлин, а пусть-де платит помещица, потому что она про челобитье истцово ведала и против него возражала; о том же ходатайствовал и оправданный истец. В суде возник вопрос о том, обращать ли взыскание на помещицу. По справке оказалось, что она действительно возражала против иска, просила о переносе дела в другой приказ и т. п. Вследствие того сделана следующая помета: «взять на помещице ответчиковой для того, что она о вышеписанном истцове иску сведома, и многие ее челобитные за него ответчика в деле явствуют, а ответчик сказал платить ему нечем».

Вот несколько примеров, доказывающих, что помещичьи крестьяне искали и отвечали сами за себя; они взяты из дел судного и земского приказов. В 1708 году калужский помещик Мишуков искал на старосте и других крестьянах соседа своего Дурнова вознаграждения за насилие и разоренье. Ответчики лично вытребованы на суд в Москву, и по решению велено на них доправить истцу бесчестье. В 1709 году, помещик Дурнов просил в калужской приказной избе о взыскании по заемной кабале, выданной ему в Брянске крестьянами калужского помещика Карташова. По требованию воеводы крестьяне поставлены на суд своим помещиком, сами были в допросе, отпирались от своей кабалы, но по решению обвинены в иске. В 1712 году оброчный крестьянин Шереметева подал челобитную на человека, принадлежавшего стольнику Дубенскому, о возврате заложенных и выкупленных вещей. Дубенский не принимал никакого участия в деле, и ответчик, по котором не сыскано порук, отдан на росписку стороннему человеку. В 1713 году винный подрядчик, крепостной человек графа Головина, Елизар Петров, ищет на калужском подъячем Яковлеве убытков от насилия и разорения на винокуренном заводе, на котором истец промышлял в товариществе с калужанином Долговым; истец, в течение всего дела ищет и ходатайствует от своего лица, без всякого участия помещика. В 1713 году капитан Сытин подал жалобу в брани и разореньи на гулящего человека Якима, жившего в соседнем доме у переводчика Кульвинского. Сысканный ответчик оказался не гулящим человеком, а крепостным Кульвинского; однако сам за себя отвечал, только за несобранием поручной записи, отдан на росписку с суда своему господину. В том же году служилый человек Неплюева ищет бесчестья на человеке торговой сотни; дело доходило до расправной палаты без всякого участия помещика, и по решению велено доправить бесчестье самому истцу. В 1714 году отставные драгуны Ярцевы били челом на приказчика вотчины князей Козловских, что он, собрався многолюдством с прочими крестьянами в числе 400 человек, опустошил и посек у них двор и землю. Ответчик, явясь на суд, доверил быть вместо себя в допросе подъячему. Земский приказ велел ему быть самому в допрос лично, не находя закона, которым дозволялось бы за людей боярских ходить в допрос, кому они верят; но губернская канцелярия при пересмотре дела признала, что не следовало устранять поверенного, потому что нет закона, которым запрещалось бы боярским людям ставить за себя поверенных. В том же году пашенный крестьянин капитана Сонцева начал иск на помещика Секерина о возвращении взятой у него лошади. Секерин был в допросе с истцом и обвинен в иске; а при исполнении решения поместье его оценено для удовлетворения истца.

В первой четверти XVIII столетия открывается другой период в истории законодательства о крепостном праве. До сих пор и в литературе нашей и в обществе высказываются противоположные мнения о том, в каком духе относилось к крепостному праву законодательство императора Петра I. В мнении той и другой стороны отражается общий взгляд ее на историю нашего отечества и на значение петровской реформы. Одни, увлекаясь своим историческим идеалом, черты коего думают найти в истории старой до-петровской Руси, обвиняют Петра в том, что, стремясь дать новый, более определенный образ учреждениям прежнего времени, возникшим из народного быта и народного сознания, он и крепостному праву помещиков придал строгие, суровые формы, несвойственные старому быту, и тем окончательно упрочил в русской истории и русской жизни формальное право помещика над личностью подвластных ему крестьян. Другие напротив того, отыскивая в государственных взглядах Петра черты идеала гражданского и государственного, сложившиеся в воззрении современного человека, стараются доказать, что и в начале ХVIII столетия Петр сознавал уже несостоятельность крепостного права, стремился ограничить его, был личным его противником. По нашему убеждению, ни то, ни другое мнение не оправдывается историей. Мы думаем, что отношение к крепостному праву, приписываемое Петру Великому идеалистами той и другой школы, было для него решительно невозможно на том историческом пункте, на котором стоял он. Петр, устраивая порядок в земле своей, действовал с государственной точки зрения, а черты государственного идеала не во всякое время и не у всякого народа бывают одинаковы; не одинаковы и те орудия, которые государственная власть употребляет для достижения своей цели. Иные средства, которые в иную эпоху представляются лучшими, в другую эпоху были бы отринуты как негодные. Таким образом те невыгоды, которые, в нашу эпоху, представляет, в государственном смысле, чрезмерное стеснение гражданской личности представлением другому человеку безусловной над нею власти, – эти невыгоды, в начале ХVIII столетия в России, не пришли еще в сознание, так как вообще не выработалось еще в сознании то понятие о личности гражданина, которое теперь стало доступно каждому образованному человеку. Напротив, в то время установление и поддержание подобных отношений между господином и людьми, ему подвластными, представлялось самым удобным, а главное готовым средством для удовлетворения насущной государственной потребности. Странное дело! те самые умы, которые обвиняют Петра в насиловании древней русской жизни, в искажении древних ее учреждений, относительно крепостного права как будто ставят ему в вину то, что он воспользовался для своих государственных целей учреждением, которое нашел готовым в гражданском быте своего отечества, утвержденным в правах, в общественном сознании и в законодательстве, – учреждением, к которому все уже привыкли и которого никто еще не думал отрицать во имя начал нравственных, философских или экономических. Мы видели, до какой степени старая Русь сжилась с крепостным правом в конце XVII столетия: им проникнуты были все общественные отношения, на нем держалась система государственного управления, государственной службы и финансов. Несправедливо было бы прилагать к тому времени новейшую юридическую, политическую и экономическую мерку; несправедливо было бы думать, что и в то время, так же как в наше, крепостное право само по себе было существенным препятствием к развитию в народе духовных и материальных сил: существование крепостного права служит для нас признаком того, что полное развитие этих сил было в то время невозможно под гнетом суровых и узких форм общежития. Но эта форма в то время видно еще не одряхлела, еще не пережила своего содержания: в противном случае она распалась бы, или под нею для нас заметны были бы в обществе следы того внутреннего брожения, под влиянием которого распадаются устаревшие формы. Ничего подобного мы не замечаем в крепостном праве той эпохи; встречаются жалобы, слышатся вопли единиц, страдающих от насилия, но в этих жалобах слышится только голос природы, требующей удовлетворения насущных нужд, а не протест против учреждения во имя духовного начала. Мы не говорим здесь конечно о нравственно-религиозном христианском идеале; в нем не было никогда места понятию о рабстве, как об учреждении безусловном, как об основе гражданского общества. Но только избранные натуры могли проникнуться в духе веры и любви этим высшим идеалом духовного мира; а в мире действительном церковь наша стремилась не к изменению политических учреждений и форм общественного быта; держась твердо законного порядка, она стремилась в пределах учреждений существующих распространить дух любви и мира. В сфере крепостного права, как и во всякой форме, как бы ни была она груба и несовершенна, возможно было не одно только грубое насилие, возможно было развитие не одного только темного, злого начала человеческой природы; в ней могли уживаться и развиваться, сообразно условиям той эпохи, и начала добрые, нравственные; лучшие, избранные натуры и в этой сфере, как во всякой другой, могли находить цель и побуждение для благой деятельности и средства для нравственного развития. Но для того чтобы признать несостоятельность этой формы общественного быта, для того чтоб осудить ее самое как недостаточную и вредную, для этого требовалось сознание, которое тогдашнему обществу было еще не под силу. Мы знаем, что Петр во многом опередил сознание современного ему русского общества; но не имея в виду положительных доказательств, не имеем повода предполагать, что он достиг до сознания несостоятельности крепостного права, был личным его противником. Не говоря уже о русском обществе, вспомним, что в эпоху, в которую жил Петр, класс земледельцев почти во всей средней Европе не вполне освободился еще из-под гнета крепостных отношений к землевладельцам, что крестьяне-собственники, следовательно независимые земледельцы, были тогда явлением редким, что политическая наука не сознавала еще всей важности этого сословия в государственной экономии. Откуда же возможно было Петру заимствовать тот критический и враждебный взгляд на крепостное право, который иные приписывают ему, отсутствие коего другие ставят ему в укоризну?

Невозможно представить себе Петра и суровым поборником, сторонником крепостного права: против кого стал бы он защищать его? где слышались тогда в России протесты против этого учреждения? кто были его антагонистами? То и другое отношение необходимо предполагает борьбу: а борьбы из-за начал личной свободы и крепостного права у нас в то время не было и не могло быть ни в общественной, ни в политической сфере. Законодатель нашего времени, обозревая установления государственные и взвешивая материальные и духовные средства управления, видит в крепостном праве учреждение, препятствующее правильному обращению капиталов и успешному развитию сил государственных: видит в нем больное, слабое место государственного организма. Напротив того Петр, когда искал вокруг себя средств к достижению своих государственных целей, мог еще и, по историческому положению своему, необходимо должен был видеть в крепостном праве сильное орудие государственного управления: естественно было, что он стремился исправить, изощрить это орудие, чтоб оно как можно полнее соответствовало своему назначению. С другой стороны, как хозяин земли русской, обратил он внимание на некоторые злоупотребления этим орудием и старался отвратить их. Он не признавал этого орудия вовсе негодным: рассудив беспристрастно, неужели мы позволим себе обвинять его за то, что он не притупил это орудие или не заменил его другим, когда нового орудия под рукою не было, и все привыкли уже действовать прежним?

Некоторые постановления Петра относительно крепостного права, действительно имеют вид насильственных мер бeзусловного принуждения, но если ближе всмотримся в них, то должны будем сознаться, что нововведение вовсе не было резким переходом от прежнего порядка к новому. Обвинители Петра иногда забывают о том, что в постановлениях своих он нередко высказывал и определял то, что в юридическом быте прежней Руси лежало бессознательно, невысказанное и неопределенное; прежнее содержание жизни заключал в новую форму, выражал в правиле, в законе; а как скоро закон коснулся того или другого явления жизни, оно получает характер безусловной необходимости, и теряет прежний вид случайного, произвольного явления. Так и в законодательстве Петра относительно крепостного права, новостью была только форма учреждения, а сущность его осталась в прежнем виде. Говорят, что установлением ревизии Петр ввел такую форму, которая изменила самую сущность крепостного права. Но Петр ни прямым, ни косвенным образом не предоставил помещикам более прав над людьми и крестьянами, чем они имели в XVII столетии: напротив некоторыми постановлениями Петра право это было ограничено. Говорят, что вместив в общую записку дворовых вместе с крестьянами, он слил в одно тот и другой разряд крепостных людей, узаконил право брать крестьян во двор, уничтожил окончательно прежнее различие между крестьянами и холопами, установил обязательную приписку вольных людей в крепостное сословие и таким образом ревизию сделал крепостью. Но мы старались показать выше, что обычай брать людей во двор образовался уже гораздо ранее Петра и был если не признан, то допускаем законом; положительное правило закона ни при Петре, ни до Петра не касалось этого обычая, и не утверждало его: но оно и не отрицало этого обычая, в виду ежедневных его проявлений. Мы видели, что в юридическом положении холопов и пашенных крестьян, в отношениях тех и других к владельцу, разница определялась не юридическим сознанием закона, а естественными условиями быта, которые и при Петре и после него остались в том же виде. В тех случаях, когда прежний закон признавал различие между холопом и крестьянином, он имел в виду не разграничение владельческих прав на личность того и другого, а цель финансовую и государственную. Правда, что кабальным холопством установлялось пожизненное и условное, а не вечное и безусловное отношение господина к подвластному человеку, а с того времени, когда кабальное холопство исчезло в сословии крепостных, записанных в ревизию, вместо него явилось неразрывное и потомственное отношение крепостного человека к владельцу, без отличия крестьян от старинных кабальных холопов. Это явление действительно представляется резким нововведением в сфере крепостного права. Но рассудив внимательно, мы увидим, что это нововведение относилось более к форме крепостного права, нежели к сущности его, которой оно вовсе почти и не касалось. Вспомним, что и в XVII столетии, и в XVIII до учреждения ревизий, холоп, отпущенный от прежнего господина, обыкновенно поступал в службу к новому, что и тогда правительство подозрительно смотрело на гулящих людей, и что понятие о личной свободе человека, не принадлежащего ни к какому сословию, было почти неизвестно; вспомним, что и к обязательной записке в ревизию за владельцем принуждались только те люди, которые не могли или не хотели избрать себе занятия промыслами или торговлей, к чему правительство поощряло и льготило; не забудем и того, что суровость закона ни в каком случае не должно смешивать с суровостью исполнения, в которой отражаются дух и понятия исполнителей. Мы думаем, что новая форма, введенная Петром, вовсе не была началом или признаком нового учреждения, неизвестного до-петровской Руси и не свойственного нравам и духу ее. С новою формой сопряжено было насилие; но это насилие не так чувствительно должно было отозваться в народной жизни, как например насильственное бритье бород, запрещение русского платья и т. п., потому что не столь резко противоречило принятому обычаю. Насилие само по себе не было новостью на Руси; прикрепление крестьян к земле и вольных слуг к господам в XVI столетии было мерой еще более насильственною, чем установление записки в подушный оклад. Вообще нам кажется, что одно признание той или другой политической меры насильственною, само по себе еще недостаточно для того, чтоб осудить ее с исторической точки зрения. Нравственное чувство оскорбляется всяким насилием; но одно нравственное чувство не может служить надежным руководителем историку при обсуждении политической деятельности исторического лица: иначе придется осудить и признать пагубною всякую правительственную меру потому только, что она сопряжена с насилием. Это было бы несправедливо. Царство духа, мира и любви покуда еще не от мира сего. Правда, что величайшие преобразования в духе человечества совершены были мирным путем, посредством людей сильных духом, но низких и слабых по общественному своему положению. Но то были явления исключительные. Правители народов действуют обыкновенно посредством материальной силы, посредством внешнего, а не внутреннего авторитета: так всегда было, так и будет дотоле, пока в нравах целого общества духовная сила не получит решительного господства над силой материальною. Насильственную меру, состоящую в связи с ходом целой истории, с явлениями предшествовавшими и последующими, никак не должно смешивать с таким насилием, в котором выражается действие одного грубого, личного произвола. Историк, также как судья, не спешит произносить приговор над действием, потому только, что оно по материальным своим признакам представляется насильственным: ибо цель исторического исследования, также как и судебного, есть не одно удовлетворение оскорбленного нравственного чувства, не одно возмездие за материальное нарушение его, а прежде всего беспристрастное изыскание истины; правда, а не одно пылкое стремление к нравственному возмездию, и в том и другом случае, должна служить основанием приговора. Что сказали бы мы о судье, который, увлекаясь чувством негодования против всякого насилия, поспешил бы приговорить к наказанию обвиняемого, не позаботясь сначала исследовать обстоятельства, среди коих, и поводы, по которым совершилось преступное действие, не взглянув на отношение преступника к тем лицам, над которыми оно совершилось, не обращая внимания на духовную сторону проступка или преступления? Такой судья, совершая отмщение за правду, сам был бы нарушителем правды: легко могло бы случиться, что он, увлекаясь особенно сильным отвращением своим от некоторых особенных видов насилия, в отношении к ним действовал бы поспешнее и пристрастнее, чем в отношении к другим видам, менее оскорбительным для личного его нравственного чувства. То же должно сказать и об историке, который, увлекаясь стремлением к идеальной правде, решился бы осудить безусловно действия исторического лица только потому, что они соединены были с насилием, не обращая внимания на условия среды, в которой совершались эти действия, на причины и последствия их и на связь их с другими явлениями общественной жизни. Политическая и общественная деятельность Фридриха прусского была почти непрерывным рядом насилий; единицы и целые сословия, страдавшие от них, в праве были вопиять на виновника их об отмщении, и пред судом высшей правды он должен отвечать за каждое нарушение права, за каждую обиду. Однако Германия признает Фридриха национальным героем, а история указывает на великие и во многих отношениях благодетельные для общества последствия его деятельности: не так давно еще, когда красноречивейший из английских историков решился безусловно осудить его на основании одного только нравственного чувства, наука в Германии восстала против этого приговора во имя правды исторической. У нас вся деятельность Петра наполнена насилиями, и многие из них лежат темными пятнами на памяти великого монарха. Но несправедливо поступил бы историк, если бы, смешав вместе все насильственные меры Петра и все действия страстей его и личного произвола, произнес над ними общее осуждение.

В литературе нашей высказано было мнение, будто бы Петр только однажды подтвердил многочисленные узаконения о возвращении беглых, изданные его предшественниками! Это поставлено как бы в заслугу монарху, собиравшему повсюду «рассыпанные храмины», и в доказательство того, что Петр был «личным противником» крепостного права. Неужели Петру, ревнителю государственного порядка, можно было бы поставить в похвалу равнодушие к такому злу, против которого так сильно вооружалось русское правительство в XVII столетии, ради которого совершилось самое прикрепление крестьян в XVI столетии? Указы о беглых непрерывным рядом следуют один за другим в течение всего ХVII столетия. Уложение 1649 года заменило все прежние указы общим решительным предписанием земского закона возвращать беглых без урочных лет по писцовым и переписным книгам и всяким крепостям. Но несмотря не всеобщее запрещение, бродяжничество людей и крестьян не прекращалось, а усиливалось под влиянием голода, войн, смутных обстоятельств и прежней привычки крестьянского сословия; деревни пустели, а правительство не могло рассчитывать на успешное и правильное поступление сборов и отбывание повинностей, потому что в расчет их должно было входить не пустое, а живущее. Правда, что помещики, за которыми значились еще по книгам беглые их крестьяне, должны были и с пустых дворов платить как с живущего, но оскудев крестьянами, не могли они и платить исправно, тогда как приемщики, держа за собой беглых без всякой записки, не платили за них ничего. Естественно, что одною из главных забот московского правительства была забота удержать сельское население на своих местах; для этого оно должно было прибегать к строгим мерам; не дожидаясь частных исков, посылало особых сыщиков в те места, куда всего более направлялось беглое население, и давало им наказы в духе розыскного начала. Вся вторая половина XVII столетия наполнена указами о беглых; строгость взысканий, положенных этими указами на беглых, держателей их и приемщиков, постепенно усиливается; сверх денежного взыскания, определенного Уложением, положено брать еще с держателей наддаточных крестьян. Но несмотря и на эти строгие меры, бродяжничество не прекращалось: беглые крестьяне и порознь и целыми толпами переходили в те места, где думали найти для себя более льгот и вольностей: за польскую границу, в Литву, в украйные и степные места, на Дон, в Малороссию, в северные области, в монастырские и дворцовые имения, куда охотно принимали их приказчики и управители. Крестьяне бегали от налогов и притеснений, от хлебного недороду, бегали на прежние места из новых, куда были переведены помещиками, бегали по призыву и подговору туда, где казалось льготнее, бегали к землякам и родственникам, прежде убежавшим, бегали селиться на пустых местах южного края, куда манили их неизвестность, простор и воля, бегали наконец просто по страсти к бродяжничеству и гулящей жизни. Петр, заботившийся всеми мерами о приведении в порядок и об умножении государственных доходов, которые в военное время были вдвое необходимее, должен был принять решительные меры к прекращению бродяжничества. И действительно все его царствование наполнено указами о возвращении беглых: строгость этих указов далеко оставляет за собою все, что было по этому предмету постановлено его предшественниками. Начало этих распоряжений положено было сыщиковыми наказами 1698 года: наддаточных крестьян не велено уже брать, но за держание беглых положено двойное против прежнего взыскание пожилых денег; беглых за побег велено бить кнутом, и помещиков за прием их велено подвергать наказанию, чего прежде не было. Указ 30 апреля 1704 еще строже: велено повсюду кликать кличь, нет ли у кого беглых, отбирать о том сказки под присягою и под страхом смертной казни, и если у кого после таких сказок найдутся беглые, казнить смертью: такого наказания за держание беглых не знало XVII столетие. 16 февраля 1707 года велено всем, у кого есть беглые, поставить их в полугодовой срок, под опасением отнятия имения. 5-го апреля 1707 года предписано самим воеводам отправляться в уезды для сыску беглых: не доверяя одним помещикам, государь велит в каждой вотчине брать сказки о беглых, у лучших крестьян, и за утайку беглых угрожает им смертною казнью. В 1713 году посылаются особые сыщики из царедворцев для сыску беглых в Калужском и соседних уездах, в 1715 году в Малороссию. Указами 1721 (19 февраля), 1722 и 1723 годов еще усиливается строгость. Количество зажилых денег, вместо прежних 20, увеличено до 60 и до 100 рублей в год; держателям, приемщикам, подговорщикам закон угрожает конфискацией всего имения, ссылкой на галеры, на каторгу и т. п. Помещики, не возвратившие беглых до ревизии, подвергаются платежу за них податей и по возвращении их к прежним помещикам¹¹⁹. Плакатом 1724 года на полковников в войсках, расположенных по уездам, возложено было постоянное и строгое наблюдение за тем, чтобы нигде в деревнях не принимались и не проживали беглые. В том же плакате установлены правила о паспортах крепостным людям на отлучку из имения, в котором определено постоянное место жительства их. Еще прежде того, в 1722 году, постановлено, что вотчинники или в отсутствие их священники и приказчики, при отпуске крестьян для работы, должны выдавать им отпускные или покормежные письма, которые служили бы непосредственным удостоверением того, что крестьянин, нанимающийся в работу – не беглый; а без таких писем не велено ни временно принимать крестьян в рабочие под опасением взыскания пожилых денег, ни записывать их в цехи или мастерское обучение¹²⁰. Но плакатом 1724 года положено основание паспортной системе, доныне в главных началах сохраняющей обязательную силу; с того времени понятие с беглом человеке получило формальную определенность, слившись с понятием о человеке беспаспортном; не только крестьянину положительно запрещено отлучаться без письменного дозволения помещика, но и самому помещику поставлено в обязанность отпускать крестьянина, не иначе как с письменным видом, данным на срок; притом для всякой отлучки далее 30 верст в другие уезды, недостаточно было и дозволение одного помещика, а требовалась сверх того подпись земского комиссара с запискою в книгу и подпись полковника. Плакат 1724 года был только последнею из общих мер, принятых Петром для прекращения бродяжничества, следовательно не одним только этим указом подтверждены им статьи Уложения о возвращении беглых. Но кроме общих постановлений по этому предмету мы можем насчитать с 1698 по 1724 год более 20 указов, в которых строго подтверждается о том же по поводу других правительственных мер: сюда относятся например все наказы губрнаторам, воеводам, полицмейстерской канцелярии, и пояснительные указы по поводу ревизии.

Внимание Петра с первых же годов царствования обращено было на многочисленный класс холопей, дворовых и вольноотпущенныx, гулящих людей, проживавших в Москве. Старинный обычай богатых и зажиточных владельцев держать при себе большое количество людей для домашней услуги и для блеска, в разных должностях, не мог нравиться государю, который любил простоту в домашней жизни и в общественных сношениях, и ненавидел праздность во всех ее видах. Азиатская пышность старинного московского барства была ему не по вкусу; а как попечительный хозяин, заботившийся о том, чтобы ни одна доходная статья не пропадала без дохода для казны, он не мог не обратить внимания на то, что холопи и дворовые люди ни лично, ни через помещиков своих не приносили никакой пользы государству; податей с них не платилось, а на войну с господами ходили они по личному распоряжению господ, и для собственной их надобности. Между тем не мало было людей этого разряда особенно в Москве. Кроме холопей, остававшихся без дела в отсутствие владельцев, много было в столице и по городам людей, отпущенных на волю после прежних господ, но ни у кого вновь не записанных. Не успев или не желая поступить в службу к другому господину, они увеличивали собою толпу людей, не имевших определенного занятия, и бродя из места в место, кормились милостыней, либо приставали к шайкам воров и грабителей. Всякий раз после смерти владельца более или менее значительное число кабальных людей его становились вольными и часто сами не знали куда деваться; да и при жизни своей помещики не затруднялись ссылать от себя со двора людей старых, больных и увечных, в которых не имели более нужды, для того чтобы не кормить их: таких никто не хотел и брать к себе в службу, и они должны были скитаться с семействами своими без пристанища. И прежние законы обязывали отпущенных людей записываться с отпускными в приказы и не оставаться в гулящих; но правительство не имело средств наблюдать за точным исполнением этого. Из мер, принятых Петром Великим, относительно вольноотпущенных людей, мы в праве заключить, что он еще с 1700 года имел в виду уничтожение или по крайней мере ограничение кабального холопства. В 1700 году предписано было всех вольноотпyщенных людей и крестьян, которые годятся в военную службу, писать в солдаты. Для этого все они, не взирая на возрасты и состояние здоровья, отсылались из приказа, где должны были предъявлять свои отпускные, в Преображенский приказ (в последствии в приказ военных дел или военную канцелярию) для осмотра. Если люди по осмотре оказывались годными, то принимались в службу, в противном же случае отсылались обратно в приказ для получения оттуда формальных отпускных¹²¹. Отпускные, выданные из дома, надлежало непременно являть, прописывать в приказе холопья суда, а в последствии обязанности его переданы московскому судному приказу¹²², и наконец приказу земских дел, заменившему судный приказ. Сюда же являлись с челобитными о выдаче отпускных и те люди, которые без отпускной были сосланы со двора господами или отходили по смерти господ без увольнительного акта. Для того, чтобы люди не уклонялись от явки, постановлено считать недействительною отпускную, которая в месячный срок, по выдаче от крепостных дел, не будет явлена в приказе¹²³. По смерти владельцев, наследникам поставлено в обязанность подавать в приказ росписи оставшимся после умерших крепостным и кабальным людям, а тех, которые подлежат по крепостям быть свободными, не отпускать от себя самовольно и не держать у себя, а приводить к записке в приказ¹²⁴. Этими мерами уже приготовлялось мало-по-малу совершенное уничтожение кабального холопства, потому что кроме неспособных, старых, увечных и малолетних все прочие по смерти господ своих подлежали отдаче в военную службу; до малолетних же очередь должна была дойти в свое время.

Другое распоряжение Петра также имело целью употребить дворовых людей на службу государству и также должно было вести к уменьшению количества холопов. Еще в 1695 году, по случаю приготовлений ко второму азовскому походу, велено было в Москве кликнуть клич, чтобы всякого чину охочие люди шли в Преображенское и записывались в службу. Охотники, и явившиеся по этому зову, были большею частью из числа господских холопей. Их принимали беспрепятственно, записывали в солдатские или стрелецкие полки, а жен и детей их отбирали от господ и селили в Преображенском¹²⁵. Но в 1697 году, при подобном же наборе в селе Воскресенском указано было не принимать в службу крепостных холопей¹²⁶. В последствии неоднократно был возобновляем вызов боярских людей в солдатскую службу. В 1700 году предписано было: помещиковых и вотчинниковых людей, которые сами собою записались в солдаты, хотя б и в бегах от своих помещиков, не возвращать им, если они принадлежат не к числу пашенных крестьян, и оставив господ своих, никакого воровства не учинили: крестьян же велено возвращать на их пашенные жеребьи¹²⁷. С 1701 года государь неоднократно указывал записывать всяких чинов людей, кто похочет, в солдаты; но прежнее ограничение относительно пашенных крестьян оставлено во всей силе и никогда отменяемо не было. Таким образом правительство дозволяло дворовым людям и без согласия владельцев поступать в военную службу; из этого дозволения исключались только боярские люди иноземческого и инородческого происхождения, да те, которые служили у господ своих в должностях поваров, приспешников и хлебников¹²⁸. В 1715 году велено было всякого чину владельцам, кто живет на Москве и имеет там дома, или стряпчим их, под великим штрафом и даже под смертною казнью, поставить на смотр всех людей своих, кроме первых слуг, для записки в матросы; в последствии же велено в матросы записывать всех холопов и господских людей без исключения, кроме тех, кого господа выучили матросскому делу для плавания своего в Петербурге¹²⁹; впрочем владельцу предоставлялось право получать обратно записавшегося человека, представив в замене его другого¹³⁰. Эта приборка людей в солдаты из вольницы продолжалась в течение всего царствования Петра и не прекращалась даже по поводу ревизии. По смерти Петра подобные распоряжения более уже не повторялись, но прежние указы остались в памяти у крепостных людей, и между ними развилось понятие о том, что записавшись в солдаты, можно освободиться из крепостного владения. Так например в 1742 году многие крепостные люди, бежав от помещиков, подавали императрице просьбы о принятии в военную службу; они не только не были приняты, но в наказание за побег и за дерзость частью назазаны кнутом, частью сосланы в Сибирь на работу; вместе с тем повсеместно объявлено, чтобы крепостные не осмеливались бегать в надежде быть записанными в вольницу¹³¹.

Важнейшее значение в законодательстве Петра Великого о крепостном праве принадлежит указам о народной переписи. Первый указ, 1718 года, имел целью устроить содержание армии посредством расположения ее на число душ целой России, подлежащих подушному сбору. Нужды государственной экономии требовали, чтобы ни одна часть этого сбора не пропадала для казны, чтобы ни одна душа, которая могла быть зачислена в оклад, не осталась незаписанною. В прежней податной системе XVII столетия, имели значение из числа помещичьих людей только жившие на землях, с которых помещики служили свою службу и платили подати; следовательно переписывались только дворы крестьян, бывших на пашне, при чем живущее всегда отличалось от пустого; люди, жившие во дворе у помещика и не имевшие особых дворов и пашенных жеребьев, вовсе не входили в расчет и не показывались именами, так как податную единицу составлял (во 2 половине XVII столетия) двор крестьянский. Также вне податной системы оставались старинные и кабальные холопы, жившие в домах помещичьих и в услугах у лиц другого звания. Указами 1704, 1710 и 1715 годов¹³² о переписи московской губернаторской и ландратской, велено было переписывать дворы крестьянские и дворы кабальных и дворовых людей; лишь с 1718–1719 годов податною единицей делается не двор, а душа крестьянская. По первоначальному плану 1719 года из числа помещичьих должны были войти в перепись только пашенные крестьяне да задворные и деловые люди, дворовых же упомянуто не было; но некоторые помещики, чтобы скрыть крестьян своих от подушного оклада, стали нарочно показывать их дворовыми людьми; а потому указами 5 и 19 января 1720 года и 5 февраля 1722 года, во избежание утайки душ, велено помещикам писать в сказки не одних только крестьян, но и дворовых и прочих людей своих, всех своих подданных, какого они звания ни есть, которые живут в деревнях: дворовых же людей всякого звания, в столицах и городах велено переписать особо без раскладки на полки¹³³. Но из указа 10 декабря 1723 года, надлежит заключить, что и люди этого последнего разряда вошли в расчет подушного сбора, потому что велено подвергать ему всех тех, которые в подушную перепись положены, какого б оные звания ни были. Таким образом должны были окончательно войти в подушную перепись наравне с крестьянами не только старинные холопы, но и кабальные люди и все те, которые жили в господских домах по записям под именем послуживцев и работных людей; ревизия получила для них действительно значение крепости: раз попав в ревизскую сказку по воле владельца и во имя государственного интереса, они лишались уже возможности и по смерти владельца оставить его дом и перейти к другому. Заметим еще, что прежние писцы отмечали дворы крестьянские в своих книгах по личному обзору, а не по сказке помещика; в писцовых книгах отмечалось обыкновенно, от кого и по какому акту досталось имение, откуда пришел крестьянин и т. п.¹³⁴; если же основанием записки служило одно указание владельца, то это обстоятельство отмечалось в переписной книге, так что в случае спора и судебного разбирательства право помещика на такого крестьянина признавалось еще сомнительным, требующим иных, крепостных доказательств, кроме переписной книги¹³⁵. Теперь, напротив, крепостных людей стали включать в перепись по одной сказке помещика, который мог таким образом писать за собою всех живших при нем людей: закон вовсе не ставит в обязанность должностным лицам, принимавшим сказки, удостоверяться в действительной принадлежности владельцу всех показанных людей и не установляет никаких правил для разбирательства споров, которые могли возникнуть по этому предмету при ревизии: закон заботится лишь о том, чтобы ни одна душа не укрылась от ревизии, и конечно чем более показывалось людей к подушному сбору, тем исправнее достигалась ближайшая цель правительства.

Таким образом прекратилось в России кабальное холопство, слившись в одной переписи с крестьянами и дворовыми людьми: право владельца на кабального человека стало уже не пожизненным, а потомственным правом на крепостного человека¹³⁶. Приказ холопьих дел уже не существовал в это время. Первый указ о закрытии его встречается еще в 1681 году¹³⁷, но должно полагать, что после того он был опять восстановлен, потому что об нем упоминается еще в указах 1690, 1694 и 1700 годов¹³⁸. Неизвестно, когда именно последовало окончательное его уничтожение; но видно, что в 1705 году все холопьи дела производились в московском судном приказе; там учрежден был для них особый (холопий) стол с архивом, где хранились для справок записные кабальные книги прежних годов, а в последствии, по закрытии судного приказа, около 1712 года, холопий стол вошел в состав московского приказа земских дел; в этом же столе производились и дела о беглых крестьянах. Производства судного и земского приказов о записке отпускных мало-по-малу прекращаются около 1720 года. В это время кабальная запись вышла уже из употребления. По смерти Петра законодательство и не упоминает о кабальности и холопстве: оно исчезло со всеми своими формами и принадлежностями. Изредка попадаются в указах о 2-й ревизии названия кабальных людей, но видно, что слово это употребляется в общем значении, а не в том, которое присваивалось ему прежде¹³⁹. Замечательно, что нет прямого закона об уничтожении кабального холопства: оно прекратилось само собою, вследствие нового порядка подушной переписи; но место кабальной записи заняла записка в подушный оклад.

Цель установления ревизии была во-первых финансовая, чтобы ни одна душа податная не могла укрыться от подушного оклада; во-вторых полицейская, чтобы не было гулящих людей, «понеже от таковых, кои шатаются без служб, государственной пользы надеяться не мочно, но токмо умножается воровство.» Не допуская вольных и гулящих людей, правительство обязывало их искать себе господина, идти к кому-нибудь в дворовое услужение и записываться за кем-нибудь в подушный оклад. Заботясь не о распространении личной свободы, а об умножении промыслов, правительство вообще давало подлежавшим записке в ревизию вольным людям право приписываться к посадам для занятия промыслами и торговлей, и за тем уже обязывало их искать себе господ. Но этим правом не все могли воспользоваться, а большая часть тех людей, которых состояние надлежало определить при ревизии, должны были находиться в беззащитном положении относительно чиновников, производивших ее, и относительно помещиков, подававших сказки. С одной стороны правительство стремилось обеспечить и оседлость вольных людей и исправный платеж за них податей припискою их к месту и к лицу, которое приняло бы на себя за них ответственность; с другой стороны помещикам представлялся удобный случай увеличить число подвластных и обязанных слуг своих и работников при подаче ревизской сказки, без особых договоров и сложных формальностей. Удобнее чем когда-либо стало укрепить за собою вольного человека, не только по желанию его, но и независимо от его желания, просто по неприисканию им себе помещика и по отдачам от губернских, провинциальных и воеводских канцелярий и от переписчиковых и ревизорских дел. Не приискавший себе господина мог быть записан за тем, кто пожелал бы принять его к себе, или записывался за тем, на чьей земле или в чьей вотчине заставала его ревизия. Так в 1720 году¹⁴⁰ установлено, чтобы помещики включали в свои сказки к подушному окладу причетников церковных (кроме попов и дьяконов); в 1722 году велено детей прежде бывших попов, дьяконов и причетников, в помещичьих имениях писать в подушный сбор на землях того, чье село, и тому вотчиннику ими владеть¹⁴¹; детей отставных солдат, которые взяты были на службу из пашенных людей, велено писать в подушный оклад к тем деревням, где отцы их на жеребьях жили¹⁴². Малолетних ниже десяти лет из вольных людей, когда они не помнят, чьи были и от кого отпущены, велено отдавать, для воспитания тем, кто их принять похочет в вечное владение¹⁴³. Правда, что указы Петра и сенатские по поводу первой ревизии не предоставляют лицам, производившим оную, общего и безусловного права отдавать и записывать людей по своему усмотрению: но нетрудно себе представить, что случаев этого рода при первой ревизии было много: объяснительные правила на указ о ревизии были разнообразны; общие правила выражены были в них неясно и не всегда согласовались с резолюциями на вопросы частные, так что и неясному разумению закона и злоупотреблениям чиновников оставалось много места; а человеку, неправильно записанному по ревизии в крепостное владение, во всяком случае трудно было доказать права свои на вольность. Закон нигде не выражает в виде общего положения, что записка в ревизию уравнивается с крепостью, дает право владеть записанным человеком, как крепостным; главная цель закона приурочить людей, подлежащих подушному окладу, к личности, которая должна ответствовать в исправном платеже его. Но в общественном сознании той эпохи одно понятие сливалось с другим. Записать за собой человека значило удерживать его при себе, располагать его личностью, владеть им: только на этом основании казалась возможною ответственность за приуроченных или записанных людей; оттого и закон, как мы видели, в некоторых случаях выражается так: «тому вотчиннику владеть ими (записанными людьми)», и даже так: «владеть ими вечно». От того первая ревизия дала многим повод записывать за собою людей произвольно и владеть ими как крепостными, даже вопреки прямому смыслу закона; так например случалось, что попы записывали за собой в ревизию своих церковников¹⁴⁴. «Зазорных детей из монастырей и при ревизии вольных и дьячков раздавали», говорит Татищев¹⁴⁵. При второй же ревизии само законодательство решительно приняло систему отдачи в крепость и развило ее подробно и с последовательностью; оно утвердило в последствии самые злоупотребления, допущенные отдатчиками при первых двух ревизиях, постановив что все люди, записанные в то время в крепостное владение, лишаются права доказывать незаконность записки¹⁴⁶.

Таким образом с первой ревизии начинается новая система приобретения людей в крепость, продолжающаяся до четвертой ревизии 1782 года, – новая форма крепостной зависимости. Не одну только случайность, не одно только действие личной воли или прихоти Петра должно видеть в этом явлении, как ни тяжко современному человеку обозревать его с современной точки зрения. Историческое явление объясняется не одною случайностью, не одним личным произволом, а целым ходом истории, строгою связью предшествовавших явлений, вследствие коих возникло новое явление по закону исторической необходимости. Историку невозможно рассуждать о том, какую форму приняли бы у нас крепостные отношения, как сложилась бы и какие бы потерпела изменения система крепостного права, если бы Петр не издал указа о ревизии; что было, того не вычеркнешь из истории; что явилось в ней, то явилось не даром. В XVI веке, по распоряжению правительства, совершилось прикрепление к земле всего сословия вольных земледельцев; вслед за прикреплением отношение крестьянина к землевладельцу получило характер личной зависимости. Не в одном только законе следует искать объяснения и причины этому явлению: причины его скрываются глубже, в нравах и устройстве целого общества: закон, имевший столь важное значение, нельзя себе представить как личную только волю, безусловную, отрешенную от жизни действительной. Нельзя себе представить, чтоб одним действием этой личной воли могло разом измениться все устройство общественное: так могла действовать только высшая, всемогущая воля, когда сотворила мир из ничего. В XVIII столетии, также по распоряжению правительства, крепостное право облекается в новую форму, которая еще более расширила его пределы: и это явление нельзя объяснить себе одною только личною волею законодателя.

Как ни была сурова та форма, в которую облеклось у нас крепостное право при Петре, беспристрастный исследователь не найдет в ней резкого противоречия с потребностями и понятиями тогдашнего общества: если б оно было, форма была бы не в силах выдержать борьбу с внутренним содержанием жизни. Через пятьдесят лет после первой ревизии, в русском обществе, под влиянием новых начал, успело уже развиться сознание о том, что вольный человек может существовать сам собою, ни к кому не приписываясь; и обязательная приписка вольных людей уничтожилась. Но в первой четверти ХVIII столетия вольные люди нисшего сословия назывались еще людьми гулящими и сами не знали, что делать с собой, если оставались без приписки к посадам или пашне и без службы господской. Идея об одинаковом для всех сословий и непосредственном отношении каждого подданного к правительству не выяснилась еще в общем сознании. Правительство не успело еще утвердить на прочных основаниях общую систему государственной администрации, подобную Екатерининскому учреждению о губерниях; колеблясь между разнообразными попытками ввести в управление общие начала и заботами об удовлетворении финансовых целей, оно искало ближайших средств и мер для удовлетворения насущным потребностям государственного порядка: не мудрено, что средства избирались сильные, меры грубые и решительные.

В первую ревизию вошли крепостными во-первых люди, которых она застала в личном владении или услужении у лиц всякого сословия; во-вторых люди, которых она застала поселенными на поместных и вотчинных землях служилого сословия и принадлежащими к помещичьим дворам; в-третьих люди, которые из вольных вновь записывались в подушный оклад, тоже за лицами всякого сословия, кто их к себе примет. По поводу ревизии не было возбуждаемо общего вопроса о том, какие сословия в праве записывать за собой крепостных и владеть ими, и какие не в праве. Относительно владения крестьянами, неразрывно соединенными с землею, существовали те же самые ограничения, которым подвергалось по прежним законам право вотчинного поземельного владения: право это по прежнему признавалось исключительною принадлежностью людей служилых; даже однодворцы, вышедшие из разряда служилого дворянства и зачисленные в подушный оклад, успели удержать при себе, вместе с поместными правами на поместную и вотчинными на вотчинную землю, и право на поселенных на земле крестьян. Торговым людям, в виде исключения, для размножения промышленности, позволено покупать к заводам деревни с тем, чтобы они от заводов никогда не отделялись¹⁴⁷. Вообще же принадлежностью к тому или другому сословию определялось тогда преимущественно право на владение землями того или другого разряда, а не право на владение крепостными людьми. Безземельных служебных и наемных людей писали в оклад и за попами на церковных землях, и за посадскими и торговыми людьми, и за разночинцами, за приказными, церковными и монастырскими служителями, у кого кто находился в службе¹⁴⁸; посадским людям и купцам запрещалось приобретать только населенные имения, кроме заводских; не прежде 1746 года у них отнято было право владеть безземельными крепостными людьми¹⁴⁹. Из указов 3 и 27 ноября 1713 и 12 июля 1715 года, следует, что нехристиане не в праве были записывать за собой и в ревизию людей крещеных, так как вообще они не могли удерживать при себе имения, населенные крещеными людьми. Впрочем, в указах о ревизии нет прямого постановления об этом предмете.

Первоначально предполагалось всех, кроме крестьян, переписывать только к сведению, но потом, когда, вследствие финансовых соображений, из подушного оклада исключены только «шляхетство и отставные с паспортами и те, кои государево жалованье получают», велено «положить на деньги людей всякого звания, действительно служащих и под чьим бы именем кто ни был». Всякий, кто состоял в услужении, записывался за тем, у кого жил. Впрочем законы Петра I положительно запрещают посадским тяглецам и однодворцам записываться за помещиками и частными владельцами¹⁵⁰, но запрещают не для того чтоб оградить личную их свободу, а потому, что первые несли государево тягло и занимались промыслами, об умножении коих правительство сильно заботилось, а последние считались служилыми людьми нисшего разряда, следовательно нужны были государству. Людей служилого сословия служеб полковых и городовых всегда запрещалось крепить, и потомки тех, которые прежде попали в крепость, могли быть, по розыску сыщиков, возвращаемы из крестьянства в прежние службы¹⁵¹.

Известно, с какою ревностью Петр заботился о распространении в России промышленности всякого рода, об устройстве новых фабричных производств, о разработке сырых произведений, о развитии в городах торговых промыслов. В путешествиях своих по Европе всего чаще сходился он с людьми среднего, городского сословия, с купцами, фабрикантами и работниками. Цветущее состояние городской промышленности в западных странах Европы возбудило в нем сильное желание привить и к своей России тот же промышленный дух, завесть в ней такое же устройство, которого она дотоле не знала. Без сомнения в голове его родилась та же мысль, под влиянием коей чрез пятьдесят лет по смерти его Екатерина II так усильно заботилась об устройстве и развитии «третьего чина людей» в своем государстве. Обратясь с этою целью к городскому сословию, которое он нашел в старой России, Петр увидел в нем «рассыпанную храмину», и в течение всей своей жизни заботился о собирании и созидании этой храмины. Городские жители, посадские люди, не составляли у нас в то время сословия в собственном смысле; то были не члены корпорации, связанные общим промышленным духом, общими интересами, а люди государевы, тяглецы, сидевшие на тяглых своих участках, прикрепленные тяглом к той местности, на которой сидели. Петр задумал дать этому классу людей искуственную организацию, возбудить в них промышленный дух и промышленную деятельность посредством искуственных поощрений. Мы заметили уже выше, что промыслами в городах занимались не одни только тяглые посадские люди; сюда стремились для пропитания и для прибытку и люди служилые нисшего разряда, и в особенности крестьяне всех наименований; для них было выгодно, не неся на себе государева тягла, участвовать в промыслах городского сословия. С другой стороны многие тяглецы, не стерпя тягла, или по бедности, или по склонности к бродячей жизни, покидали или продавали свои участки и шли закладываться в службу к частным владельцам. Закон с давних пор запрещал первым приобретать оседлость в городах и посадах, а последних предписывал, как беглых, возвращать на прежние места; но нарушения закона продолжались по прежнему. В каждом городе и посаде проживало множество крестьян, принадлежавших частным владельцам; одни с ведома своих помещиков, другие в бегах от них: иные приобрели в свое владение дома, лавки и тяглые участки, на что по законам не имели права. Выслать их всех из посадов на свои крестьянские тягла было бы невыгодно для развития городской промышленности, и потому Петр не только оставляет их в покое, но и в тех случаях, когда строгость вотчинного владельческого права требовала бы непременной высылки крестьян из посадов, жертвует этим правом государственной промышленной цели. С первых же годов своего царствования, он начал призывать вотчинных крестьян к участию в городских промыслах. Боярским приговором 1 янв. 1699 года постановлено: которые люди государевы и патриаршие и монастырские и помещиковы крестьяне похотят жить для торговых своих промыслов на Москве: им велено по купечеству записываться в слободы, где кто похочет, и всякие государевы подати платить и службы служить. Потом велено помещичьих крестьян, которые торгуют в лавках и в домах имеют промыслы, взять в посад, если же не пожелают, то жить им за помещиками¹⁵². Но в 1714 г.¹⁵³ дозволено в Москве помещичьим крестьянам, не записываясь в посадские и оставаясь в крестьянстве за помещиками по крепостям, торговать в лавках по прежнему, с тем только, чтоб они всякие помещиковы доходы платили наравне с своею братией крестьянами. Тоже подтверждено в 1722 году¹⁵⁴ еще положительнее: крестьянам, чьи б они ни были, вольно записываться в посады, только они обязаны платить в казну за свое крестьянство осьмигривенные подушные деньги, да наравне с посадскими дополнительный четырехгривенный оклад, и сверх того оброк помещику; та же обязанность переходила и на их потомков; но помещик не должен был обкладывать таких крестьян оброком по своему произволу, глядя по богатству их, выше той меры, в какой взимался оброк с деревенских крестьян его. Этим правом могли воспользоваться по указу 1722 г. крестьяне, производившие торг не менее как на 500 р.; для торговавших к с.-петербургскому порту сумма эта уменьшена до 300 р. Если же, занимаясь торговыми промыслами, они продолжали жить на уездной земле и не желали переселяться в посады, то их не велено и принуждать к тому. В ревизию таких людей велено однако же записывать помещичьими крестьянами, и те из них, которые до 1724 г. были уже записаны в посадский оклад, не освобождались от платежа помещичьих оброков. Из магистратской инструкции 1724 года видно, что крестьяне, жившие и торговавшие на таком положении в городах, почитались в числе граждан первой или второй гильдии и состояли в ведомстве магистрата; имели право владеть в городах лавками, купеческими заводами, держать у себя приказчиков и сидельцев, производить торги, заниматься промыслами всякого рода и ездить свободно по городам и ярмаркам; те же помещичьи крестьяне, которые не пожелали бы записаться в посад, могли только продавать товары городским и посадским жителям, а сами лишались права на городскую торговлю¹⁵⁵. Таким образом право помещичьих крестьян на приписку к посадам зависело от собственного их достатка и желания¹⁵⁶, а помещичье право на них ограничивалось платежом обыкновенного оброка: такой крестьянин принадлежал помещику только по имени и конечно не мог быть ни продан, ни переселен, ни потребован обратно в имение. Такое положение торговых крестьян определилось юридически уже при ревизии: но и ранее этого времени, в первых годах XVIII столетия, мы видим из приказных производств, что и в Москве и в городах помещичьи крестьяне по крайней мере на столько же, на сколько посадские и торговые люди, принимают участие в промышленных оборотах, мелких подрядах, мелкой торговле и денежных сделках, берут подряды, вступают в товарищество с заводчиками и подрядчиками других сословий, участвуют в винокурении, заключают разнообразные договоры, нанимаются в работы всякого рода, занимают и отдают в займы значительные по тому времени денежные суммы и пользуются свободно всеми выгодами своей промышленной деятельности¹⁵⁷; в судах, в приказах, у воевод они ищут и отвечают от своего лица, прямо называют себя крестьянами такого-то помещика, и никто не спрашивает у них, по какому праву и с чьего разрешения они оставили свои деревни и занялись городскою промышленностью.

Вновь возникшая заводская и фабричная промышленность также требовала значительного количества рабочих. Они должны были набираться преимущественно из крестьян, потому что тяглые люди не могли быть увольняемы с тягла, а у гулящих вольноотпущенных людей, привыкших к личной службе, не было еще в обычае искать средств существования в вольном труде. Заводы и фабрики наполнялись владельческими крестьянами; одни приходили для заработков, другие, бегая из-за вотчинников и помещиков, искали пристанища на заводах, где охотно принимали их, под прикрытием льгот, которые правительство предоставляло первоначальным заводчикам для поощрения фабричного производства. Возвращать всех таких беглых помещикам было бы сообразно с строгостью вотчинного права, но от этого потерпела бы заводская промышленность, покровительствуемая государством; может быть вследствие подобного соображения в многочисленных указах о беглых, изданных Петром, не упоминается о возвращении беглых с заводов. При ревизии же постановлено: помещичьих людей и крестьян, проживающих в работе на частных заводах, записывать за помещиками, но не ссылать их неволею, дабы тех заводов не опустошить; им дозволено оставаться на заводах, с тем чтобы, кроме подушных денег, платили по прежнему оброки своим вотчинникам¹⁵⁸; та же мера применена и к судовым рабочим людям. Именным указом 18 июля 1722 года в тех же видах с заводов запрещено было отдавать беглых, чьи б они ни были, и даже отданных прежде того велено возвратить на заводы; однако же на будущее время подтверждено не принимать беглых¹⁵⁹; в плакате 1724 года постановлено, что каждый, кто станет держать у себя в работе чужого человека без отпускного письма или после означенного в письме срока, ответствует за него как за беглого; но для заводчиков сделано исключение из этого правила, если работник, обучившийся искуству, будет им «весьма нужен». В таком случае заводчик имел право удержать у себя и чужого крепостного человека, заплатив за него помещику 50 рублей.

До сих пор видели мы в указах Петра, относящихся к крепостному праву, стремление к целям исключительно государственным и финансовым. Правительство не провозглашает нового начала общественного, не заявляет ни малейшего стремления установить на новых началах отношения подвластного человека к владельцу: гражданское отношение человека к человеку управляется, в сфере крепостного права, все тем же стремлением сильной личности поставить личность бессильную в безусловную от себя зависимость. Государственная власть заботится не о распространении личной свободы, а о своих государственных целях, чтобы ни одна податная душа не укрылась от положенного сбора; чтобы всякая податная единица была на счету, под рукою и под контролем; чтобы не было беглых и гулящих людей, нигде не записанных; чтобы люди праздные, бродящие и бесполезные могли быть употреблены на службу и на военное дело; чтобы люди полезные для промышленности не отвлекались от своих занятий. Соответственно этим целям, обращаясь к сословию крепостных людей, закон постановляет меры, то к расширению и утверждению владельческого права, то к его стеснению: в иных случаях насильственно записывает вольного человека в крепостное владение; в других крепостного человека произвольно освобождает или берет для других занятий. Мы указали уже на такие случаи: заметим еще, что Уложение вовсе почти не допускает изветов от крепостного человека на владельца, а законодательство Петра I во многих случаях ставит крепостному человеку в обязанность доносить на помещика, и обещает за такие доносы награду или предоставление свободы. Следующие преступления признаются законным поводом к доносу: корчемство, лихоимство, повреждение государственная интереса, укрывательство от службы, принятие чужих беглых крестьян¹⁶⁰. Относительно приема беглых, закон положительно запрещает крестьянам слушаться приказаний помещика, под страхом тяжкого наказания. Закон XVII столетия останавливается перед соображениями, вытекающими из частного владельческого права: государство при Петре Великом выказывает более энергии и последовательности в своих стремлениях, и потому не всегда стесняется этими соображениями. Устраивая свою державу могучею рукой и крепкою волей, Петр не стеснялся правами частной собственности там, где они сталкивались с государственною его целью; право на крестьян и крепостных людей было одним из главных видов частной собственности: там, где нельзя было согласить неприкосновенность этого права с государственным интересом, оно нарушалось и ограничивалось; но в этих ограничениях выражается еще не протест против безграничной власти крепостного владельца, не сочувствие высшим требованиям человеческой личности, даже не стремление определить юридически отношение подвластных людей к господину. Не настало еще время взвешивать все силы государства, распределять их экономически, устанавливать взаимное их между собою отношение: насущная потребность той эпохи состояла в том, чтобы собрать все разрозненные силы около одного центра и направить их к одной цели.

Есть однако же указы Петра Великого, в которых, независимо от всякой другой цели, выражается намерение поставить некоторые пределы господской и помещичьей власти; но на основании этих указов нельзя еще признать Петра противником крепостного права.

Петр стремился ввести всюду порядок и организацию, ограничить личный произвол несовместный с государственным устройством; известно, что, вводя новые формы коллегиальные в суде и в администрации, он желал ограничить начало личного управления. Но, за неимением положительных данных, слишком смело было бы предположить в нем намерение преобразовать отношение крепостных людей к владельцам на иных началах.

Власть помещика, почти безграничная, если рассматривать ее отдельно от всего общественного быта и общественной организации той эпохи, действительно представляется нам явлением во многих отношениях противогосударственным даже и для того времени. Государственная власть в полном своем развитии относится одинаково ко всем сословиям, посредством установленных правительств: таково было стремление государственной власти и в России. Многое, что в ХV и ХVI столетиях имело еще вид частного дела, в ХVII признается уже делом государевым и земским; в законе выражается твердое намерение все устроить так, чтобы «повсюду было великого государя государство». Но вдруг этого нельзя было устроить; власть государственная в самом стремлении своем к единству и к стройной организации должна была действовать посредством таких учреждений, которые возникли в общественном быту под влиянием начал частного, вотчинного права, а не начал государственных. Такова была вотчинная власть землевладельца над людьми и крестьянами. Многочисленное сословие помещичьих крестьян, подвластное помещику, в обыкновенной сфере своего быта относилось к государству не непосредственно, а лишь посредством своего владельца; когда было дело до них, власть правительственная к нему обращалась с своим требованием; через него ведали они о государевом и земском законе, от него в одном и том же приказании принимали и вообще распоряжение правительства и его собственное распоряжение, так что первое не всегда удобно могли отличить от последнего. Они почитали себя государевыми людьми, и весьма вероятно, что помещиков почитали только временными своими владельцами¹⁶¹; но в то же время и помещика именовали своим государем. Он был непосредственным их владельцем; сам закон не допускал никакой на него жалобы, следовательно сам закон как бы ставил их в особенную сферу, где воля владельца долженствовала служить им законом. Но оставляя крестьян в таком положении относительно владельца, устраняя их от непосредственного своего влияния, закон в то же самое время предъявлял безусловные права свои на власть повсеместную и, угрожая крестьянину наказанием за неповиновение владельцу, в то же время угрожал ему наказанием и за нарушение общего закона. Отсюда возникали противоречия и столкновения между ненарушимостью государственной воли и между действием воли владельческой: столкновения эти были так многочисленны, что казались явлением обыкновенным, но они производили разлад в общем государственном строе и служили важным препятствием свободному действию государственной власти. Примеры таких столкновений встречаются нам так сказать на каждом шагу в памятниках XVII и XVIII столетий, в царствование Петра Великого. Помещичье село представляется как будто маленьким государством посреди большого; нельзя не заметить, каких усилий и трудов стоит центральной государственной власти проникнуть в это маленькое государство, утвердить там свою силу, исполнить свое распоряжение. Сплошь да рядом мы видим, что помещик в своем имении в течение нескольких лет безнаказанно упорствует в неисполнении всех требований правительства, господствует с полным произволом над своими крестьянами и даже, с помощью этого господства, открыто восстает против общественной власти. Явления этого рода так часто встречаются в памятниках, изданных уже во всеобщее сведение, что едва ли нужно приводить примеры. Но в памятниках еще неизданных таких примеров встречается еще более. Например из судебных производств XVII и XVIII столетий видно, как трудно было в то время бедному обиженному помещику, не говорим уже – получить управу на сильного обидчика, но и просто вызвать его на суд, потребовать к ответу: достигнув даже управы в приказе или у воеводы, оправданный истец по годам и по десяткам лет напрасно добивался исполнения, так что нередко должен был вовсе бросить дело. Сильный помещик всех посыльных от суда встречал так как домохозяин встречает шайку грабителей: с бранью и ругательством, с дубьем и оружием, «собрався с своими крестьяны». Подъячему, который приезжал со служилыми людьми во двор помещиков, объявлялось прямо, «ступайте де вон, никого вам не дадут, а коли поедете за людьми на село, будете побиты до смерти»; случалось даже, что приехавшего подъячего помещики приказывали бить, сажать на цепь, и освобождали только по усильным его просьбам. После нескольких посылок, ответчик переезжал в другую вотчину, где повторялись такие же проделки; большею часть он, если был силен, оставался без всякого наказания за ослушание. Нередко случалось, что помещик, вооружив поголовно крестьян своих, отправлялся с ними разорять и грабить соседнее имение менее сильного владельца; ограбленный и избитый с семьей ехал в Москву искать управы, давал осматривать бой и раны, начинал иск; но ответчика иногда по целым годам нельзя было вызвать из имения; посланные приводили одного за другим людей и крестьян его и дело нередко ничем не оканчивалось. Приказы московские наполнены были подобными делами, потому что у воеводы нечего было и надеяться на управу: воевода, если б и хотел, редко в состоянии был справиться с ослушником, потому что у воеводы часто не доставало солдат, кого бы послать с приставом, за рассылками по другим делам; а у буйного ослушника в распоряжении бывала целая вооруженная толпа собственных людей и крестьян. В сыщиковых делах XVII и ХVIII столетий часто встречаются целые шайки разбойников и грабителей из крестьян, разъезжавшие по дорогам под предводительством своего помещика¹⁶².

При всех подобных неустройствах, сопряженных с безусловною помещичьею властью, она все-таки была нераздельною принадлежностью тогдашнего общественного быта. В связи с тогдашним общественным устройством, власть эта прежде всего была, и должна была казаться в глазах Петра сильным орудием управления; в этом именно смысле он употреблял ее для своих целей; следовательно не осудил ее как учреждение, как форму общественную. Это не препятствовало ему однако же сознавать нравственное безобразие некоторых проявлений помещичьей власти и заботиться об искоренении того, в чем он видел ее злоупотребление; а восставать против злоупотребления власти не значит еще осуждать ее употребление, отрицать ее значение. В ту эпоху, в которую жил Петр, и в том обществе, в котором он действовал, не мог еще он ясно сознавать, что невозможно установить юридически границы владению, которое по существу своему не терпит границ, и что там, где власть человека над человеком основана на праве собственности, злоупотребление власти почти сливается с ее употреблением; ибо то и другое зависит от произвола владельца, а ограничить произвол, устранить непосредственное влияние его на подвластного человека, определить юридически отношение владельца к крепостному, наложив на первого обязанность, дать и последнему соответственное право, значит уже потрясти крепостное право владельца в коренном его основании.

В 1721 году 15 апреля Петр, в именном указе сенату, восстает против продажи людей врознь, и прямо называет ее обычаем. «Обычай был в России, пишет он, который и ныне есть, что крестьян и деловых и дворовых людей мелкое шляхетство продает врознь кто похочет купить, как скотов, чего во всем свете не водится, а наипаче от семей от отца или от матери дочь или сына помещик продает, отчего не малый вопль бывает». Государь указал оную продажу пресечь, а ежели невозможно будет того вовсе пресечь, то бы хотя по нужде и продавали целыми фамилиями или семьями, а не порознь. Эти слова многозначительны потому, что они сказаны монархом, и потому, что до нас дошел из этой эпохи один только его голос против обычая, принятого по всей России, и не одним только мелким шляхетством¹⁶³. Но и при ограничении этого обычая сущность крепостного права над людьми не подверглась бы коренному изменению: мы видели, что и кабального человека нельзя было продать, хотя он во все время своего холопства находился в рабской зависимости от господина. Притом приведенный указ Петра не может быть назван законом; он не содержит в себе ясного, положительного запрещения, и не был обращаем к исполнению, а подлежал только ведению сената, «чтобы о том при сочинении нынешнего уложения изъяснить как высокоправительствующие господа сенаторы заблагорассудят». А предположенное уложение вовсе не было приведено к концу. Но во все время царствования Петра мы видим, что обычай продавать и покупать людей семьями и порознь, отдельно от земли, продолжался в полной силе и действии; владельцы дарили, меняли, уступали, отдавали в приданое людей, крестьян, вдов, девок и детей, и акты этого рода совершались всюду беспрепятственно. Не задолго до того времени, когда Петр выразил свое неудовольствие на этот обычай, объявлен был именной указ его (29-го октября 1720 г.), коим предоставлено всем рекрутам, которые взяты будут из служилых всяких чинов людей и детей их, кроме шляхетства, право, для избавления от солдатской службы, покупать вместо себя людей в рекруты. Известно, к каким злоупотреблениям дозволение это подало повод в последствии, при преемниках Петра Великого. Многие мелкопоместные помещики стали производить торг своими людьми для отдачи за других в рекруты.

Укажем еще на другие постановления Петра, в которых обыкновенно видят стремление его к ограничению крепостного права. Петр запретил помещикам принуждать людей своих к браку, выбирать женихам невест, а невестам женихов. Формальное запрещение последовало в 1724 году¹⁶⁴, но еще ранее того в 1722 году¹⁶⁵ ведомству синода предоставлены были дела «о браках в рабах по принуждению господ, без произволения сочетанных». Запрещение это не было впрочем новым законом: и Кормчая Книга, служившая уставом во всех брачных делах, и Церковный устав Ярослава содержат в себе то же запрещение, а соборные статьи 1667 года допускают жалобы рабов на насилие господ своих по делам того же рода; но произвольной власти не трудно было превратить в обычай нарушение древнего устава. Дозволение помещика считалось непременным условием для вступления в брак крепостных; и крестьянские вдовы и девки не могли выходить замуж за чужих и вольных людей без отпускных и выводных писем¹⁶⁶; но в плакате 1724 хода постановлено, что помещик не имеет права удерживать крепостную вдову или девку, если жених заплатит за нее вывод по цене, которую обыкновенно платят в том месте за вывод¹⁶⁷.

Петр уничтожил (или по крайней мере ограничил) правеж, но еще прежде того уничтожил варварское право господ и помещиков ставить за себя на правеж людей и крестьян своих. Нам кажется, что не следует приписывать этот закон исключительно побуждению человеколюбия или внутренней справедливости; по всей вероятности, в издании его участвовало то и другое чувство: так следует предполагать; но из самого закона видно, что главною побудительною к нему причиною было ускорение взысканий. Обвиненные ответчики, по старому порядку отвечая в иске сначала личностью, а потом уже имуществом своим, имели полную возможность устранить свою личность от непосредственной ответственности на неопределенное время. Покуда люди их и крестьяне «отстаивались» на правеже, они имели время укрыть от взыскания и себя и свое имение, а сами не подвергались опасности быть взятыми на правеж, потому что у них всегда было кого за себя поставить; притом, как в прежнем приказном производстве всякое действие суда совершалось не иначе как по ходатайству интересованной стороны, то и за правежом не тотчас следовало действительное взыскание; после первого правежа брали иногда других людей и крестьян, которые в свою очередь должны были отстаиваться за господина. Правые терпели за неправого, потому только, что принадлежали к составу его имущества, и выражение «править на людях и крестьянах» долго употреблялось еще в юридической практике и после того, как действительный правеж на людях был уничтожен законом. Обычай этот был жесток и несправедлив, но он противоречил и государственному интересу, а это было главное с тогдашней точки зрения правительства. Так правились не только частные иски, но и казенные взыскания: отсюда понятно, почему первоначальное постановление о прекращении правежа на людях состоялось по поводу затруднений, возникших при взыскании казенных недоимок. Самый ранний указ об этом предмете, напечатанный в Полном Собрании Законов, относится к 1720 году¹⁶⁸, но он был только подтверждением прежнего, состоявшегося гораздо ранее этого времени, именно в 1711 году. Этот последний указ довелось нам встретить в выписке под одним судным делом 1719 года, и потому подлинность его не подлежит сомнению¹⁶⁹.

Через три года после этого указом, в 1714 году¹⁷⁰, запрещена отдача всяких чинов людей в зажив и в крестьянство за частные иски, а вместо того тех, кому долгов платить нечем, велено ссылать на галеры. В этом распоряжении, если взять его отдельно от вопроса, по поводу которого оно сделано, выражается как будто желание ограничить число случаев, в коих вольный человек мог быть отдан в крепость. Но цель закона была совсем другая: не крепить людей никакими вымыслы, предупредить притворные сделки, посредством которых человек из тягла государева переходил в тягло к частному владельцу. В то время, как мы имели случай заметить, люди нисшего звания должны были несть на себе какое-нибудь тягло, и тягло государево не всегда было легче тягла помещичьего, так что последнее нередко предпочиталось первому. Многие посадские люди, «не хотя в слободах жить и с посадскими службу служить и подати платить», выходили из слобод и записывались за частных владельцев вымыслом своим, как будто бы за долги, в крестьянство, или жили за ними в закладчиках, или отдаваемы были им в зажив за долги действительные, либо вымышленные; иные же оставались на жительстве в прежних слободах своих, но, считаясь в закладчиках за частными владельцами, уклонялись от посадской службы и не платили никаких податей вместе с посадскими людьми. Чтобы прекратить это злоупотребление, правительство воспрещает всякую отдачу в зажив за частные иски. Вот цель, которая ясно выражена в законе; побудительною причиною был здесь тот же интерес государственный, который везде стоит у Петра на первом плане; в законе нет ни малейшего намека на какую-либо другую цель, и потому мы не имеем права заключать, на основании его, о какой-либо перемене в общем взгляде правительства на крепостное право¹⁷¹.

В таком же смысле следует разуметь и уничтожение права владельцев представлять за себя на суд к присяге людей и крестьян своих¹⁷²: «у веры быть истцу и ответчикам самим, а не детям и не свойственникам и не людям их и крестьянам.» Постановление это состояло в связи с розыскным началом, введенным в исковое судопроизводство вместо прежних судов и очных ставок. При розыске всякий необходимо должен был отвечать сам за себя, и суд, по новому понятию, представлялся не столько борьбой тяжущихся сторон, сколько средством, установленным от правительства, для достижения истины.

Петр предписал воеводам принимать меры к пресечению разорительного обращения с крестьянами «некоторых непотребных людей, которые ради пьянства или иного какого непостоянного житья сами своим деревням беспутные разорители суть и вотчины свои не токмо не снабдевают или защищают, но налагают на крестьян всякие несносные тягости и в том их бьют и мучат»¹⁷³.

Этот указ приводится обыкновенно в доказательство того, что правительственный взгляд Петра был благоприятен крестьянскому сословию, и что он первый взял на себя обязанность защитника крестьян от притеснения помещиков. Действительно, нельзя не согласиться, что вопрос о том: что делать и как поступать с имением в случае разорительного обращения помещика, в первый раз обратил на себя внимание Петра Великого: в допетровской Руси этот предмет, наравне со многими, оставался без положительного определения. Нельзя не видеть в этом распоряжении Петра некоторого участия к судьбе крестьян, разоряемых и притесняемых; но подобное же участие выражается и в памятниках до-петровского законодательства¹⁷⁴, ибо, повторяем, в сфере крепостного права было место чувству человеколюбия и участия к судьбе подвластных людей. Нового в этом постановлении Петра только то, что он установляет для пресечения зла порядок, форму, которых прежде не было. Нового же начала, нового взгляда мы здесь не видим: за крестьянином не утверждается никакое новое право, на помещика не возлагается новой обязанности. И если будем судить беспристрастно, то должны будем сознаться, что главная цель постановления, прямо в нем выраженная, есть защита не крестьянского права, а права и интереса государственного. Правительство негодует на разорение крестьян, потому что «крестьяне, покинув тягла свои, бегают, и чинится от того пустота, а в государевых податях умножается недоимка.» Закон вовсе не упоминает о праве крестьян жаловаться на разорительное с ними обращение и просить себе управы, не упоминает даже о распросе самих крестьян при следствии. Деятельность органов правительства возбуждается вовсе не этими способами, с точки зрения не частного права, а государственного. Закон говорит, что когда земские комиссары поедут в уезды для денежных и других сборов, и где найдут прямую пустоту или великое умаление перед переписью крестьян, то должны обыскивать и свидетельствовать с воеводою, тутошними ближними соседями и другими о тех помещиках знаемыми людьми и явными свидетельствы, от чего оная пустота явилась и не было ли тем крестьянам от помещиков какого наглого разорения. Если предположение подтвердится, то имения велено отдавать ближним сродникам и свойственникам разорителей, до исправления, а самих разорителей посылать под начал до исправленья, и не освобождать их, донележе исправятся; но чем удостоверялось исправление, о том закон не упоминает. Отсылка под начал имела вид наказания, но нет возможности отличить, на сколько в назначении этого наказания участвовало нарушение фискальных интересов, и на сколько оскорбление нравственного начала; потому что последнее едва выражается в законе, а цель финансовая выражена в нем со всею ясностью¹⁷⁵. Забота о благосостоянии помещичьих крестьян яснее выразилась в указе Петра о единонаследии¹⁷⁶. Здесь в числе главных поводов к установлению нового наследственного порядка выставлено то обстоятельство, что при раздроблении наследственного имения между всеми детьми каждый из них с своей доли захочет жить также, как жил отец его со всего имения, отчего произойдет разорение людям и вред интересам государственным, ибо крестьяне не в силах будут уже так исправно платить подати в казну и господину; а один наследник может лучше льготить подданных, а не разорять. Впрочем и здесь на первом плане стоит интерес государственный, и первый пункт указа, в котором изложены приведенные соображения, наименован о податях.

Петр I поставил в обязанность помещикам, вотчинникам и прочим хозяевам, кормить неимущих людей и крестьян своих, чтобы они не бродили по миру за подаянием: помещикам предоставлено собирать с прочих обывателей села или деревни на хлеб и одежду неимущим, а за то прокормление заставлять их работать себе, чтобы не даром хлеб ели¹⁷⁷. Правило это относится к системе постановлений о полицейском устройстве и общественном призрении и имеет целью прекращение нищенства, о чем так заботился Петр Великий. Обязанность владельца кормить тех, кто ему служит, сама собою вытекает из права естественного и всегда сама собою предполагалась в быте до-петровской Руси; мы упоминали уже о том, что в самом основании договора о кабальном холопстве лежала, с одной стороны, нужда работать из-за насущного хлеба, с другой условие кормить и поить за работу, так что холоп, отосланный от себя господином в голодное время, освобождался, по Уложению, от своих холопских обязанностей¹⁷⁸. О такой же обязанности относительно крестьян Уложение не упоминает, но без сомнения она всеми и тогда признавалась; еще закон Лжедимитрия в 1606 году упоминает об этой обязанности относительно крестьян, так что помещик, который не кормил бедного крестьянина в голодное время, не в праве был требовать его из бегов, если он ушел от голоду¹⁷⁹.

Обозрев главнейшие постановления Петра, имеющие отношение к крепостному праву, мы не можем согласиться с теми, которые видят в них какое-то сочувствие к свободе земледельческого сословия, какие-то зачатки будущего освобождения крестьян, но по долгу правды исторической не решимся поставить в вину Петру и то, что он оставался равнодушным к началу крепостного права, посреди коего родился, был воспитан и должен был действовать, – то, что он употреблял его как орудие государственного управления. Каждая эпоха в исторической жизни народа имеет свой запас идей, свой круг общепринятых понятий и обычаев, в котором совершается обращение мысли и жизни. Историк, при обсуждении деятельности лица исторического, необходимо должен принимать в расчет ту умственную и нравственную атмосферу, в которой это лицо жило и действовало: только при соблюдении этого условия возможно сделать вывод, произнесть приговор верный и беспристрастный. Есть начала логические, есть начала нравственные, столь неразрывно связанные с сущностью человеческого духа, что нарушение их во всяком человеке и во всякую эпоху должно быть признано нарушением правды безусловной, оскорблением человечества. Так например, когда мы видим, что под личиною суда и под прикрытием форм его совершается личная месть, что человек без прямого подозрения подвергается жестокой пытке, без суда и защиты обвиняется, без всяких улик осуждается, мы в праве назвать такое действие неизвинительным насилием и беззаконием, в какую бы эпоху оно ни совершилось, какою бы властью ни было прикрыто, какою бы целью ни оправдывало себя. Но несправедливо поступили бы мы, если бы решились осудить Петра за то, что он в первой четверти XVIII столетия пользовался пыткою для раскрытия истины, что он равнодушно относился к крепостному праву, употребляя его для своих целей. Таковы были понятия целой эпохи, понятия народа, и современников: в самой Европе тогда едва появились еще искры того нового света, который должен был в последней четверти XVIII столетия озарить лучшие умы и мало-по-малу произвесть переворот в понятиях и убеждениях целого общества. Петр вводил в Россию плоды чужеземного образования, переносил в нее учреждения, проверенные на деле. Как бы ни был велик гений Петра, по характеру всей его деятельности нельзя было ожидать и требовать, чтоб он явился в своем народе проповедником новых идей, вовсе незнакомых тогдашнему русскому миру, и еще недостаточно созревших в лучших умах мира европейского.

Петр не был однако же и поборником крепостного права: несправедливо было бы заключить, что он укоренил его в земле русской. Гораздо прежде его оно образовалось и укоренилось. Мрачная тень ложится на крепостное право по сю сторону царствования Петра Великого; но решимся ли мы сказать, что он сознательно, с намерением навел эту тень, что он был виновником той холодности, той суровости, которую при первых его преемниках замечаем мы во взгляде правительства на крепостное право в общественных его проявлениях? Бесспорно, что некоторые постановления и распоряжения Петра косвенным образом послужили к расширению крепостного права: таковы были указы о ревизии, таков был указ о сравнении поместий с вотчинами, таковы были многочисленные пожалования и переселения крестьян на пустые места от лица правительства, насильственная приписка деревень к заводам, и т. п.

Из числа всех перемен, введенных Петром в общественном устройстве России и отразившихся на крепостном праве, нельзя не остановиться на двух в особенности, потому что влияние их, косвенное, но тем не менее значительное, коснулось самой идеи о крепостном праве в общественном сознании.

В до-петровской Руси существовали, как известно, два главные вида поземельного владения: вотчинное и поместное, различавшиеся и пространством и продолжительностью прав владельца на земли того или другого разряда. В течение XVII столетия черты, которыми один вид владения отличался от другого, более и более сглаживаются; права, соединенные с обоими видами, стремятся к сближению. Помещик в принадлежностях своей власти над поместьем, в праве распоряжения и передачи, более и более уподобляется вотчиннику. В течение XVII столетия развилось вполне и ясно обозначилось понятие об обязанности, соединенной с правом на обладание как поместными, так и вотчинными землями: это была обязанность служить, общая как для помещиков, так и для вотчинников, столь безусловная, что за уклонение от нее не только поместья, но и вотчины могли быть отобраны от владельца. Лицо служилого сословия, поспевшее для службы, вступая в нее, вместе с тем приобретало право на соответственный месту и чину поместный оклад: с этой поместной земли, отводившейся каждому в виде округленного хозяйственного участка, с определенным количеством пашни и угодий и со всеми поселенными людьми, помещик должен был являться на войну, в назначенном вооружении, с лошадьми и слугами, и сверх того ставить определенное количество даточных людей или платить вместо того деньгами. С уклонением от этой обязанности помещик терял право на свое поместье. Такой же обязанности подвергался и вотчинник относительно своих вотчин, и точно также, за уклонение от этой обязанности, у вотчинника отбиралась его вотчина. Владение уездными, населенными землями, было исключительным правом служилого сословия, и вместе с тем налагало на владельца обязанность служить – с поместья или с вотчины. Таким образом и поместья и вотчины, хотя и не совсем в одинаковой степени, имели вид служебного фонда, с которого надлежало отправлять службу, вид владения, удерживаемого под условием службы; понятие о владении поместьем или вотчиной в общем сознании должно было неразрывно соединяться с понятием о службе. Естественно, что на этом основании и люди, поселенные на землях служилого сословия, входили в состав того же служебного фонда, были нераздельною его частью. Помещик или вотчинник владел этими людьми, распоряжался ими, располагал и пользовался трудом их для своих хозяйственных целей; но таково было свойство этого владения, что и сам владелец не мог почитать себя безусловным и неограниченным владыкою земли своей и поселенных на ней людей, и в самих людях могло упорно держаться сознание о том, что они не вечные у своего помещика или вотчинника, а государевы люди.

Такое понятие о поземельном владении как о необходимом условии для службы и необходимой принадлежности служилого сословия значительно изменилось со времени Петра. Обязанность служить не снята с сословия служилых людей, но поместья официально сравнены с вотчинами в одном общем названии недвижимого имущества, раздача поместий прекращена, и понятие о владении населенною землей представляется уже не в том виде, в каком знало его и привыкло к нему XVII столетие. Поместный оклад заменился денежным окладом жалованья. Служилый человек стал обязан служить уже не столько по званию землевладельца, имеющего в распоряжении своем часть служебного фонда, сколько потому, что родился в сословии служилых людей, принадлежал к шляхетству или дворянству, к классу благородному. Помещик сделался вотчинником, а вотчинник помещиком, и владелец населенного имения стал уже смотреть на него как на полную свою собственность, владеемую независимо от служебной повинности, возложенной на него лично как на члена сословия. Сообразно этому понятию должен был определиться и взгляд его на подвластных крестьян, как на людей, составляющих часть полной, неограниченной его собственности. Политическое значение этой собственности изменилось, и вместе с тем явственнее и строже определилось юридическое ее значение; оно стало ближе к тому понятию о собственнике, которое выработалось в западной Европе, взросшей на римских идеях о праве. Полный образ собственника по этому образцу должен был сложиться уже к концу ХVIII столетия с появлением жалованной дворянству грамоты, когда с дворянина сложена была обязанность служить и вместе с тем недвижимое имение его объявлено полною и неограниченною его собственностью.

Другим явлением, имевшим значительное у нас действие на идею о крепостном праве, была, по нашему мнению, самая реформа, произведенная Петром в нравах, обычаях и потребностях высших классов русского общества. Реформа разрушила старинный строй общества, внесла в него разлагающее начало, разделила его на категории и классы, которые не с такою резкостью прежде отделялись в нем. Мы думаем, что это разложение должно было принесть добрые плоды в будущем; но на первый раз оно отозвалось болезненно в народной жизни, вызвало в ней явления критические, ненормальные. От того многие явления из сферы крепостного права, которые могли встречаться и в XVII столетии, – в ХVIII, при новой обстановке, при новых условиях общественного быта, при тех новых формах, которые принял высший класс общества сравнительно с нисшими, представляются нам новыми, необыкновенными и суровыми явлениями. Обращаясь к XVII столетию, мы привыкли более или менее соединять в одной сфере, рассматривать с одной точки зрения все явления, к какому бы классу общества они ни принадлежали: так много представляется нам сходного в общественном быте всех классов; в ХVIII же столетии земледельческое сословие является перед нами в особой, резко очерченной сфере, сравнительно с высшими классами.

Высшие классы заимствовали от европейской цивилизации прежде всего внешние формы ее и внешние потребности; вместе с ходячими понятиями о жизни и общественных отношениях приняли и ходячие предрассудки. Последствием этого было, с одной стороны внезапное расширение и умножение искусственных потребностей, стремление к внешнему блеску, близкое знакомство с новыми, разнообразными видами роскоши, доходившей тогда до нелепых крайностей в высших классах европейского общества. При таких условиях жизни потребовалось для всякого гораздо более материальных средств. Жадные дети, когда увидят новые блестящие игрушки и лакомства, с жадностью и без расчета стараются истратить на них свои деньги, стараются достать, если можно, больше и больше. Так, познакомившись с новыми формами, новыми забавами и игрушками общественной жизни, высшие классы русского общества, с жадностью стали присваивать их себе наперерыв, один вслед за другим. Явились новые издержки, а средства для них прежде всего надобно было извлекать из имения: понятно, что от этого должны были умножиться и стали тяжелее крестьянские оброки и повинности. Открытие новых путей для торговли, расширение домашней и фабричной промышленности, прежде чем доставило заметные выгоды классу земледельческому, должно было отразиться на нем новыми тяжестями и повинностями. С другой стороны, приняв вместе с блестящею внешностью европейской цивилизации и ее исторические предрассудки, – высшие классы русского общества незаметно стали относиться к низшим классам с феодальной точки зрения западных народов. Определилось в понятии строгое, формальное различие сословий, отличие белой кости от черной, которого не сознавало в этой форме прежнее русское общество. Прежние отношения высших чинов к нисшим классам, землевладельца к земледельцу, мы вовсе не думаем представлять в патриархальном виде, но в прежнем порядке не было тех резких разграничений между сословиями, которые явились теперь: в одежде, в образе жизни, в нравах и привычках, в тех внешних формах и принадлежностях жизни, посредством коих человек прежде всего входит в общение с подобными себе. Это различие сделалось тем более существенным, что оно приняло характер необходимости, облеклось в официальные формы. С первой четверти XVIII столетия дворянство организовалось в виде особого, в самом себе заключенного сословия, с сословною связью всех членов и с общим понятием о формальной сословной чести; с точки зрения этой чести дворянину стало казаться бесчестным близкое общение с нисшими классами крепостных земледельцев: названию благородного человека, в смысле сословном, на другом конце общественной лестницы противополагалось название подлого человека, в том же сословном смысле, в котором слово это, ранее ХVIII столетия, не употреблялось.

С умножением всех таких противоречий и разностей между различными классами общества, становятся более резкими признаки и явления власти, предоставленной одному классу над другими. И те и другие увеличиваются перед наблюдателем, по мере того как усиливаются и распространяются в русском обществе новые философские и экономические начала, выработанные в западной Европе жизнью, мыслью и наукой. Первым плодом новых начал было сознание и уразумение этих противоречий; конечным результатом должно быть их примирение.

Бесспорно, что именно под влиянием новых философских и экономических начал запада смягчались и изменялись у нас нравственные и политические воззрения законодательной власти на крепостное право в последней четверти ХVIII столетия. Припомним, что при Екатерине II отменена прежняя возможность вольному человеку записываться или приписываться в крепостное состояние. Понятие об этой возможности так уже вошло в нравы, что еще в 1767 г. (Ук. февр. 28), когда румунские поселенцы просили, в виде привилегии, чтоб их ни под каким видом никто за собою в крепость не записывал, ответ императрицы был таков: да, кроме их собственного желания и хотения. Однако в том же 1767 году явился наказ, в коем призвано понятие о гражданском равенстве (Гл. V), высказана мысль о необходимости избегать случаев чтобы не приводить людей в неволю (Гл. XI), указаны экономические невыгоды подневольного труда сравнительно с вольным (Гл. XII, XIII и Ук. 1772, №13805). В других государственных актах высказана мысль, что и самые нижнего чина люди великой цены достойны и что никого по званию не следует считать подлым и презрения достойным, и осуждено мнение будто бы крепостным учение неполезно и ненадобно (1767 г. План Воспит. Дома). Но в манифесте по случаю мира с турками 1775 г. в первый раз встречаем прямое дозволение всем вольноотпущенным ни за кого не записываться, но приписываться к мещанскому сословию. В сенатских указах того же и 1780 года (№14294 и 15070) это дозволение изъяснено в смысле запрещения записываться в крепость, не смотря на собственное желание. Под влиянием мысли об устройстве третьего чина граждан, государственная власть признает законное существование вольных людей, с воли пришедших и поселенных как на государственных, так и на владельческих землях, без приписки к помещику; отменяет старое правило: по рабе холоп и по мужу раба (Ук. 5 октября 1780, 28 июня 1781 г.); запрещает записывать в крепость пленных и новокрещеных (Ук. 20 апреля 1770, 17 октября 1776); велит селить беглых на дворцовых землях и сосредоточивает в казенном ведомстве крестьян разных наименований, в звании некрепостных людей и под регулярным экономическим управлением. Название раба изгоняется вовсе из употребления указом 1786 года. Все это весьма важные моменты в истории нашего крепостного права: но за всем тем, в 18 столетии не пришла еще пора установить законную меру в отношениях этого права; когда в 1769 году Эзельска́я земская ревизионная комиссия представляла о необходимости, впредь до освобождения крестьян на острове Эзеле «предписать помещичьей над ними власти границы, предохраняющие их противу рабства и доставить сей провинции время и случай сделаться достойнее и способнее к вольности», на докладе положена была резолюция: «оба сии пункта принадлежат по существу своему до первоначального в государстве основания и составляют вопрос весьма деликатный, не менее ж того и важный, а посему и разрешение его зависит от общего определения Уложенной Комиссии». (Ук. 1769, авг. 8. №13329).

Вторая и третья четверть XVII столетия составляют самый темный период в истории нашего крепостного права. Мы знаем, что в основании этого права первоначально лежала у нас не личная привилегия, предоставленная законом одному сословию или роду людей сравнительно с другим: оно образовалось и сложилось у нас под влиянием факта, а не юридического начала, и было последствием отношения, в силу коего землевладелец получил возможность установить и расширить власть свою над земледельцем, богатый и сильный – над бедным и слабым, начальный – над подвластным. Фактические принадлежности этой власти сложились уже весьма определительно в первой четверти ХVIII столетия: по непреложному закону всякой власти, не сознающей границ своих, свойство ее более и более приближалось к понятию о владении человека человеком; но ни владелец, ни владеемый еще не давали себе отчету о юридической сущности своих отношений. Первый пользовался своею властью, по характеру своей личной природы и по внушению своей воли; последний также механически подчинялся власти и, когда мог, уклонялся от нее также по влечению природы. Власть государственная, устремив все внимание на устройство материальных сил обширной земли своей, материальных способов и орудий управления, еще не твердая в своих руководительных началах, не могла принять на себя роль посредника между сословиями; не настало еще для нее время заботиться об установлении между ними равновесия. В то же время, собрав более средств для деятельности, усилившись принятыми извне формами централизации, получив возможность обширнее прежнего распространять надзор свой и свое влияние, государственная власть должна была тяжелее прежнего отразиться на тех именно сферах общественной жизни, в которых сосредоточивались самые важные финансовые ее интересы. С тогдашней точки зрения, владение людьми казалось делом обыкновенным, явлением обиходным. Приняв это явление за существующую форму жизни, и не доискиваясь в нем внутреннего смысла, правительство утверждает на нем главные основания новой финансовой системы: таким образом приписка людей и прикрепление их, нередко насильственное, получает значение формы необходимой для успешного поступления доходов, становится делом государственным. Освобождение от этой реформы становится преимуществом меньшинства, которое более и более выделяется из народной массы как привилегированное сословие. Усиливаясь в сознании своей власти и начиная чувствовать ее как право безусловное, это сословие еще не в силах выработать в себе сознание о своих обязанностях сопряженных с правом. Таким образом, со стороны власти государственной, мы видим в этом периоде безответное стремление расширить пределы крепостного права, равнодушное отношение ко всякому ограничению свободы, владычество инстинкта государственного и весьма слабое развитие высших, внутренних, духовных начал общественной организации.

По всему видно, что при первой ревизии мысль законодателя еще не предвидела всех последствий, которые новое учреждение могло повести за собою в дальнейшем своем развитии. Первым манифестом о ревизии не было положительно объявлено, что всякий записанный в ревизию становится крепостным человеком вследствие одной этой записки¹⁸⁰. Но понятие о свободном человеке в ту эпоху не представлялось еще само собою общественному сознанию. Пoследствием записки в ревизию было во-первых установление местожительства, откуда записанный мог отлучиться не иначе как с дозволения личной власти, к которой был приписан; во-вторых, необходимая зависимость от этой личной власти и обязанность руководствоваться ее указаниями в своей деятельности; в 3-х, установление, между приписанным и тем кто записал его за собою, такой связи, которая, основываясь на государственном интересе подушного сбора, поддерживалась всею силой государственной власти. Таким образом лицо, записавшее за себя в подушный оклад человека, могло и должно было почитаться его владельцем¹⁸¹: иного понятия еще не выработало тогдашнее общественное сознание; иного отношения не могла еще допустить государственная власть. Всякого человека, подлежавшего записке в подушный оклад, если он не состоял прежде за помещиком и не принадлежал к числу местного населения, закон обязывал сыскать себе владельца, а в противном случае постановлял записывать за первым, кто его возьмет.

По первой ревизии положено было в оклад всего, кроме купечества, 5472516 душ; но сильная убыль, вскоре после того обнаружившаяся, заставила уже в 1736 году помышлять о новой переписи. Ее сначала думали произвесть посредством месячной поверки, но как этот способ оказался ненадежным, то при императрице Елизавете, в 1742 году (П. С. 3. №8,619 8,835), повелено было произвесть новую генеральную перепись. В инструкции, изданной по этому случаю 16 декабря 1743 года, изложены правила, которыми должны были руководствоваться военные чиновники, разосланные по губерниям для надзора за переписью. Правила эти в главных основаниях остались верны началам, принятым в указах Петра для первой ревизии; но при исполнении, начала эти достигли крайнего своего развития. В многочисленных указах, изданных в истолкование и пополнение правил о ревизии, нет и следа той заботы, с которою в последствии правительство старалось установить границу для крепостного права и предоставить свободному человеку возможность защитить свои права: напротив, везде выражается стремление прикрепить человека и расширить пределы господского права. Такое направление было в духе того времени: то была эпоха владычества временщиков, не умеряемых ни здравыми началами твердого государственного управления, ни уважением к общему мнению, которое не могло еще образоваться и высказаться, ни коренными началами и преданиями старой Руси, которые были уже забыты. Нельзя не заметить, что все постановления о порядке производства второй ревизии принадлежат исключительно сенату, который, при императрице Елизавете пользовался обширною властью, и приобрел значение органа законодательного. К сенату обращались все вопросы и сомнения, возбуждаемые по поводу ревизии в разных губерниях, и по поводу этих сомнений сенат издавал новые правила, имеющие вид самостоятельных законов. Немудрено, что в этой юриспруденции сената отражается со всею силой взгляд служебной аристократии; с этой точки зрения не представлялось никаких препятствий к расширению пределов крепостного права, тем более что умножение числа людей, записанных в подушный оклад, состояло в прямой связи с увеличением интереса государственного. Не в духе ревизии было оставлять на воле человека, которого она застала вольным, и если он сам не спешил приписать себя, то его приписывали, как тогда говорилось, к «вечному хозяину». Таким образом, кроме людей, бывших уже крепостными, при второй ревизии подчиняемы были крепостному праву и такие люди, которые до того почитались никому не принадлежащими. Проследим здесь все главные случаи такой приписки.

Еще в царствование Петра обнаружилось в правительстве стремление ограничить число церковнослужителей и церковнослужительских детей, состоявших при городских и сельских церквах без определенного занятия. Для всех церквей в 1723 г. установлен был штат; излишних велено было писать в подушный оклад. Таким образом приписываемы были к помещикам так называемые заопределенные церковники, то есть оставшиеся за определением на церковные места: из них сначала запрещено было, не смотря даже на желание помещика, определять на поповские и дьяконские места в тех селах, к коим они были приписываемы, но потом позволено, с тем чтоб помещик обязался платить за них деньги в подушный оклад; дети же их, рожденные до посвящения, во всяком случае должны были оставаться за помещиком (Ук. сен. и синод. 12 ноября 1725, 31 декабря 1726, 5 декабря 1727, 27 июля и 19 декабря 1744, и 16 июля 1750. П. С. 3. №9781; в форме для описи недвижимых имений изданной 8 июня 1743, показано: писать при церкви церковников, которые в том селе в подушный оклад положены). Той же участи подвергались сельские церковники, не бывшие у присяги в 1730 и 1731 годах¹⁸²: их велено, если окажутся негодны к военной службе, писать в подушный оклад к тем волостям, где при церквах находились; следовательно, в помещичьих селах они записывались за помещиками (Ук. 16 мая 1740). По правилам второй ревизии (Инструкц. §12) снова подтверждено: «не действительно служащих священно- и церковно-служительских детей определять, по их желанию, между прочим и на вотчинниковы пашенные земли к помещикам, кто их из платежа оклада взять пожелает». Исключение сделано было для обучавшихся в духовных училищах, или вообще для грамотных (16 марта и 9 апреля 1744; 1745 февраля 1 §3 и 12 августа).

Святейший синод не раз возобновлял ходатайство об отмене этой переписки и об увеличении положенного в 1723 году штата, и, ссылаясь на недостаток достойных кандидатов на церковные места, просил, чтобы, записывая отцов, не записывать вместе с ними детей их; наконец просил не исключать из духовного звания, по крайней мере несовершеннолетних ниже пятнадцати лет; но сенат, в ответ на это ходатайство, продолжал настаивать на соблюдении правила инструкции и дозволял только при отцах, занимавших штатные места при церкви, оставлять детей их «в надежду священства». Это пререкание, в котором, конечно, всегда превозмогало воззрение сената, продолжалось во все царствование императрицы Елизаветы, и в законодательстве того времени не мало места занимают указы и подтверждения о разборе церковников, все более и более строгие. Мы видели, что по смыслу первоначальных указов каждому предоставлялось приискать себе помещика по своему желанию, но в 1748 году возник вопрос, что делать с теми, которые все еще не избрали себе рода жизни, и ни к кому не приписались? Тогда сенат приказал приписывать их к желающим, которых вызвать чрез публикацию; если же они в три месяца после публикации не найдут себе помещиков, то приписывать их к дворцовым волостям. Но дворцовая канцелярия не охотно соглашалась на прием новых подданных, так что в 1752 году велено было повторить публикацию. Кто из помещиков и заводчиков пожелает, к тому и велено приписывать оставшихся непричисленньми, с выдачей владенных выписей и с предоставлением полного, или как тогда выражались, вечного крепостного права¹⁸³. В 1756 году велено духовному начальству, вместе с светским отобрать у всех приписавшихся сказки о добровольном желании, а если в трехмесячный срок желания своего не объявят, то распределять их и без желания (ук. 13 февраля 1748, 16 июля 1750, 29 апреля 1752, 23 декабря 1754, 10 декабря 1856, 15 ноября 1757). Эти предписания в действительности не могли быть исполнены со всею строгостью, и множество церковнослужительских детей остались еще никуда неприписанными; так что в 1766 году, в одном Богородицком уезде оказалось таких 200 человек, но в этом уже году императрица Екатерина II повелела разбор церковников остановить. (Ук. 17 февраля 1766 П. С. 3. №№12575 и 12586).

«Природа не терпит пустоты,» таково было одно из старинных положений науки о природе. Подобно тому, русская система подушного оклада в описываемое время не допускала понятия о вольном человеке, не приписанном к какой-либо юридической или физической личности. Поэтому, каждый раз как только перед лицом правительства являлся человек, никому не принадлежащий, никуда не приписанный, или освободившийся из крепостной зависимости, если на нем не лежала печать привилегии, освобождавшей от подушного оклада, правительство обязывало его избрать себе род жизни. Он должен был непременно – или приписаться к торговому классу, для чего требовались деньги, или приискать себе владельца-помещика. В противном случае, правительство само распоряжалось его личностью, отдавая его помещику, по своему усмотрению, или обращая в службу либо в работу. Таков был непреложный закон того времени. Вольноотпущенных закон обязывал приискать себе нового помещика; даже тех, которые получали свободу за донос на владельца сенат приказывал обращать к прежним помещикам, если в течение года не приищут себе новых (ук. 4 октября 1726, 26 марта 1729, 4 сентября 1744 §11; 13 мая 1745). Людей этого разряда сенат признавал «шатающимися, которые по своей свободе паки бывают праздны, от которых ничего иного ожидать можно точию всяких непотребств;» к этому разряду относились также разночинцы, солдатские дети, купецкие и мастеровые не положенные в подушный оклад: из них годных велено было писать в солдаты, а негодных отдавать помещикам, кого себе приищут, в противном случае отдавать в казенные работы или ссылать на поселение (ук. 16 июня 1729, 16 ноября 1737; инстр. ревиз. 1743 г.4:16). Бобыли и непомнящие родства, оказавшиеся при ревизии, люди, отбираемые из владения разночинцев, вольные люди оказавшиеся в городах без мастерства и без приписки к посадам, обязаны были приискивать себе помещиков (ук. 5 ноября 1744, 14 марта 1746, 16 марта 1747). Закон выражается так: писать по желанию их... к помещикам кто похочет взять их, или раздать помещикам к кому в услужение пожелают и кто похочет взять их. Слова эти, в строгом смысле взятые, указывают на необходимость обоюдного согласия, взаимного договора между сторонами; но такое согласие могло быть свободным только с одной стороны; с другой стороны свобода выбора существовала только по имени, так как подлежавший приписке человек обязывался непременно сыскать себе помещика, и воля его не могла иметь никакой силы против воли помещика, желавшего укрепить его за собою и против произвола чиновника, который отмечал в своих книгах волю безграмотного человека и выдавал на него владенную выпись. Нет повода предполагать, чтобы кроме такой отметки чиновника требовалось еще иное удостоверение желания, изъявленного записываемым по ревизии человеком; напротив, в одном деле по иску о свободе поповских детей, записанных за помещиком (П. С. 3. 1748 г. №9548), сенат признал желание приписанных людей несомнительным, несмотря на все возражения их, хотя «кроме переписной книги не отыскано другого доказательства, какое подлинно их желание было.» Закон не определял также, в какой срок следовало бить челом о неправильной записке в ревизию, но в приведенном деле человеку, отыскивавшему свободу, поставлено в вину, что в течении двадцати лет никакого спору о неправильной записке от него не было. Итак на самом деле, по силе обстоятельств, приписка по взаимному согласию должна была превратиться в обязательную приписку. При таких условиях не было почти возможности приписанному человеку доказать в последствии, что его приписали силою, против желания; да и сам закон, по духу своему клонившийся на сторону укрепления, не представлял достаточно оснований для такого иска; напротив, в иных случаях, закон положительно запрещал принимать от записанных показания о том, что они записаны «в неволю»¹⁸⁴.

Правило закона предписывало «всем людям, которые по желаниям, а некоторые за неприиском себе помещиков по отдаче за кого приписаны, тем быть крепким по тому написанию,» (им. ук. 13 мая 1754 г. §§5 и 6). В XVII столетии тягло было типическою формой, в которой выражалась совокупность прав и обязанностей городского и сельского неслужилого населения, и между тяглом государевым и тяглом помещичьим существовало различие более формальное чем существенное. Стремление перейти из государева тягла в помещичье проявлялось столь же часто, как и наоборот, стремление перейти из помещичьего тягла на государево, смотря потому, в котором тягле казалось легче жить переходившему; но правительство постоянно ограничивало это стремление запрещением переходить из одного тягла в другое. Переходившие, как с той, так и с другой стороны одинаково признавались беглыми и возвращались силою на свои тяглые жеребьи, причем в особенности обращалось внимание на то, чтобы посадские люди не покидали своих тягол и не записывались за помещика. Со введением подушного оклада изменилось это значение тягла государева, и сословный тип начал принимать другую форму. Класс торговый и промышленный, наравне с земледельческим, подлежал записке в подушный оклад. При Петре обнаружилось, правда, с целью развития промышленности, стремление привлечь к промышленным занятиям как можно более людей, и закон явно покровительствовал переходам от земледельческих занятий к городским промыслам. Но при первых преемниках Петра эта государственная мысль его, вместе со многими другими, ослабела, и финансовые заботы правительства на первый раз сосредоточились на одном предмете: чтобы число душ, подлежащих окладу, по возможности увеличилось, и чтобы ни одна подлежащая душа не избежала оклада, так как на этом окладе основывались все главнейшие расчеты податей и повинностей. Естественно, что с этой точки зрения правительство не противодействовало укреплению землевладельцами и таких людей, которые принадлежали прежде к классу промышленному, и не заботилось, как прежде, о возвращении их к оставленным промыслам. Для примера можно указать на следующий случай. Некоторые из ярославских купцов, желая избавиться от рекрутской очереди, сошли из города и записались в работу на полотняную фабрику. В 1758 году ярославский магистрат ходатайствовал в сенате о возвращении в его ведомство всех этих купцов; а фабрикант Затрапезный, с своей стороны, жалуясь на притязание магистрата, просил оставить их у него, по записям, покуда выживут урочные годы. Сенат не только разрешил этот спор в пользу фабриканта, но постановил еще на все подобные случаи общее правило, дозволяющее фабрикантам всех таковых людей, когда до них доходить будет по городу рекрутская очередь, оставлять у себя на фабриках, а вместо их ставить рекрут из мастеровых неспособных к фабрике или из покупных крестьян; а оставляемым на сем основании людям быть уже при фабриках вечно, равно как крепостным, вместе с детьми, рожденными после отдачи к фабрике. Таким образом люди, поступившие в работу на фабрики на основании свободного договора, отчисляемы были насильно из купеческого сословия и обращались невольно в число крепостных: вот каким естественным делом казалось правительству вечное укрепление! (См. ук. 30 апр. 1759 г. П. С. 3. №10949). При записке сирот, незаконнорожденных и приемышей, предполагалось спрашивать их о желании к кому хотят идти (Инстр. рев. §16); но это правило могло быть исполняемо только относительно пришедших в возраст, а малолетних не о чем было спрашивать. В 1730 году (ук. 25 июня П. С. 3. №5584), сенат приказал незаконнорожденных девок, если еще не пришли в возраст, отдавать и без желания тому, кто похочет принять их в услужение, с расписками, и в паспортах писать, что им у тех людей жить вечно. Общим правилом относительно подкинутых приемышей полагалось, что они должны быть записаны за теми, кто их поднял и воспитал; если бы же такой приемыш, придя в возраст, стал отговариваться тем, что он не крепостной и не шел в крепость волею, или пожелал бы отойти к другому владельцу, то его слушать не велено, чтобы не обидеть того, кто его воспитал проча себе (сен. ук. 13 июня 1744 г.); а кого воспитатели отпустят от себя, тех вольно записывать за теми, кто возьмет, дабы ни один без положения в оклад не остался; принятых же подлыми людьми надлежало записывать в ревизию, на ряду с воспитателями, в то сословие, к которому принадлежит воспитатель (сенат. ук. 13 июня и 3 авг. 1744). На этом основании следовало бы предположить, что приемыши, записанные на ряду с воспитателями из купечества и разночинцев, считались в том же звании, в каком воспитатели их, следовательно не делались крепостными. Но на деле не то выходило. Последующим законом (сенат. ук. 4 нояб. 1746 г. №9343) это постановление истолковывается в том смысле, что приемыш поступает во владение к воспитателю. «Хотя купцы и разночинцы, так рассуждает этот указ, суть подлые люди, коим иметь крепостных запрещено, но за ними повелевается писать незаконнорожденных подкидышей, ибо ежели их от тех воспитателей отбирать, то таковых во младенчестве подкидышей никто к себе принимать не будет, и от того иные пропадать будут». На том же основании дозволено записывать приемышей за попами и церковниками, хотя им по праву не дозволялось иметь у себя крепостных. Чем-то грубым и материальным отзывается этот взгляд закона на побуждения человеческой природы: как будто не оставалось уже в ней места человеколюбию бескорыстному! Каким мрачным и суровым должно показаться, в настоящую минуту, воззрение законодателя, который не хочет знать других побуждений к воспитанию приемыша, кроме желания упрочить его себе, укрепить его за собою! Но таков был всегда взгляд законодателя в эпоху владычества временщиков и партий. Невозможно допустить, чтобы в жизни народной, в народном воззрении было такое же отсутствие высшего идеала, который правительство не хочет еще принимать в соображение. Лишь в последствии, при императрице Екатерине II, взгляд законодателя расширяется, в предписаниях его заметно более доверия к духовным высшим побуждениям человеческой природы. (см. выше, стр. 34 и 183).

Описанный нами порядок записки незаконноpoжденных и приемышей продолжался до 1765 года. В этом году, в инструкции слободскому губернатору (П. С. 3. №12430) в первый раз встречаем правило: отдавать малолетных сирот тому, кто пожелает; но не иначе как на срок, до двадцатилетнего возраста, и продолжить этот срок до 30 лет, если воспитатель обучит приемыша мастерству. В 1767 году слободско-украинская губернская канцелярия о незаконнорожденныx представляла сенату, чтобы по прежнему порядку писать их за воспитателями, или за тем, кто взять похочет, но сенат предписал только отдавать их на воспитание, а написание в оклад за воспитателями остановить. (П. С. 3. №12987). Наконец с учреждением в Москве воспитательного дома и в губерниях приказов общественного призрения, незаконнорожденные до совершеннолетия стали поступать в ведомство этих установлений, и для них открылся выход в свободное состояние (П. С. 3. №13554, 15417).

Люди взятые в рекруты освобождались из помещичьего владения, меняя одну зависимость на другую, не менее суровую. Но, освободившись по выслуге или за болезнью и увечьем от военной службы, отставные солдаты все-таки поступают в разряд людей обязанных избрать род жизни «дабы они в гуляках не были». Частью правительство распределяло их, для пропитания, по монастырям и богадельням или селило на особых участках в пограничных местах; но эти меры относились к тем, кому не откуда было доставать себе пропитание. Из указов 1745 и 1746 годов (№№8986 и 9287) видно, что солдаты при отставке могли проситься на собственное пропитание, и в таком случае жили по себе. Иные снова записывались за владельцем; многие отправлялись снова в имения откуда взяты были в рекруты и поселялись снова у прежнего помещика на прежнем пашенном жеребьи, или оставались в домашней работе у него, если взяты были из дворовых и деловых людей; в таком случае они вступали в прежнюю зависимость от помещика (ук. 21 сент. 1732, №6188; 20 авг. 1744, №9019). По случаю второй ревизии постановлено (ук. 26 нояб. 1745) солдат, которые, быв отданы в рекруты до 1-й ревизии, находились потом в бегах, по отставке от службы за старостью, писать в подушный оклад с детьми их, к тем селениям, откуда были взяты в рекруты. Женам солдатским, в бытность мужей на службе, дозволялось отходить от помещиков. Солдатские дети, если родились и воспитаны в тех же деревнях, откуда отцы их взяты на службу, принадлежали помещику, так же как и дети вновь рожденные у отставных солдат, поселившихся на прежнем месте; рожденные до отдачи отцов в рекруты во всяком случае оставались за помещиками (сенат. ук. 21 сент. 1732; 6 июля 1737. Инстр. рев. 1743 года §20). Но в 1744 году сенат приказал всех законных и незаконнорожденных солдатских детей переписать и до шестилетнего возраста отдавать на воспитание матерям и родственникам, с тем чтобы после сего срока представили их в гарнизонные школы; а если малолетние вовсе сироты и без родных, то отдавать их для воспитания и в вечное крепостное владение всякого чина людям, имеющим деревни. Сенат рассуждал при этом, что посторонний человек не согласится взять их только на срок для воспитания, а если не отдать их помещикам вечно, то могут пропасть без призрения или станут обращаться в худых поступках; от отдачи же помещикам предвидится государственная польза, то есть исправный платеж подушных и сбор рекрут (П. С. 3. №8989). По учреждению о монастырских имениях 1764 г. (П. С. 3 №12060. Вв. §7) помещику предоставлено даже право требовать к себе обратно отставных солдат, отданных из его имения, и записывать у себя в оклад на ряду с прочими крестьянами. Наконец в полковничьей инструкции 8 декаб. 1764 года (Гл. II §6) постановлено о солдатских детях общим правилом, что из них прижитые на службе принадлежат помещику, а родившиеся в службе, военному ведомству.

Иноземцев разных наций, принявших веру греческого исповедания, при второй ревизии не велено было писать в подушный оклад, хотя бы они и служили у кого партикулярно. (Ук. 16 ноября 1737 и 16 декабря 1743 §19). Относительно вывоза из Сибири и порабощения ясачных людей, подвластных России, оставалось в силе прежнее запрещение издавна повторявшееся. (Ук. 7 июня 1749). По указу 28 сентября 1743 г. (П. С. 3. № 8792, 8793), уничтожены были все кабальные письма, по которым разных чинов люди держали у себя новокрещенных, из нехристиан, иноверцев Казанской, Астраханской, Нижегородской и Воронежской губерний. Это распоряжение состоялось, вследствие представления сделанного синоду казанским архимандритом Дмитрием Сеченовым, в пользу инородцев, которых люди разных чинов укрепляли себе посредством кабал и заемных писем, удерживая у себя в работе. Таким закабаленным должникам велено было, если они добровольно примут святое крещение, заживать у заимодавцев долги свои, считая холостым 3 рубля, а женатым 5 рублей в год, но только по кабалам взятым от крепостных дел; партикулярные же кабалы и письма на новокрещенных свободных людей признаны были безусловно недействительными. Указ этот принимаем был в последствии в том смысле, что таких новокрещен, которые сами собою крестились, никакими крепостьми ни за кем укреплять не велено. (Сен. ук. 12 мая 1744 г.). Но другие инородцы (сюда причислял закон калмыков, персиян, киргиз-кайсаков, башкирцев и т. п.) могли быть приобретаемы беспрепятственно, и притом с особенною льготой. Манифестом 16 ноября 1737 года дозволено было всякому покупать их, крестить и у себя держать без записки в подушный оклад, и даже без платежа подушных денег, с одною только запискою в губернских и воеводских канцеляриях. Поводом к этому было принято то, что люди эти покупались большею частью малолетними и требовали от хозяев немалого иждивения к воспитанию и обучению¹⁸⁵. Впрочем дети, родившиеся у этих людей после крещения, подлежали записке в оклад по общему порядку. (Ук. 31 июля 1745). На том же основании и в 1745 году велено было башкирцев, которые крещены разными людьми по отдачам от оренбургской комиссии, оставлять у них во владении, без оклада, а которые крестились сами собой, тем давать свободу и предоставлять записываться куда пожелают (П. С. 3. №9230).

Сверх того, из некоторых указов видно, что по распоряжению правительства инородцы раздавались во владение частным людям в виде наказания за вину или преступление. Так например в 1740 годах уфимский вице-губернатор Аксаков раздавал разных чинов людям бунтовавших башкирцев; так в 1743 году, когда салтанаульские нагайцы, кочевавшие на Кубани, самовольно откочевали за границу России, и для возвращения их силою отправлено было калмыцкое войско, калмыкам роздано было за поиск 2809 человек салтанаульцев. Потом, когда правительство распоряжалось перевесть их с Кубани и из Астрахани в Казанскую губернию, многие из них розданы были по деревням тамошним татарским мурзам в вечное владение. (Ук. 26 нояб. 1745, 28 нояб. 1777, 20 окт. 1786). В 1756 году (П. С. 3. №10654) сенатом дозволено русским подданным купцам, бухарцам и вообще разночинцам покупать и выменивать на товары разных азиатских пленников, привозимых на крепостную линию сибирскими киргиз-кайсаками; по мнению сената, не только не следовало запрещать это, но еще «и приохочивать к тому надлежит», для приведения нехристиан в православный христианский закон. Купленных людей следовало объявлять в крепостях комендантам, при продавцах, в удостоверение того, что они куплены, а не силой отняты; за тем, не далее как чрез три года после покупки, велено представлять их в губернские канцелярии, где допрашивали уже самих купленных людей для нового удостоверения в том, что они не силой взяты из жилищ своих, а точно проданы; здесь окончательно выдавались покупателями владенные выписи на людей, с тем однако же, что покупатели из разночинцев в праве владеть ими только по смерть свою, если в течение жизни не продадут их имеющим право владеть дворовыми людьми; но после такой продажи проданные люди становились уже крепостными вечно.

Из числа пленных нехристиан, вывезенных в Россию при прежних войнах 1719 и 1721 года из турецких областей, многие остались жить у разных людей в России. Малолетние, не помнившие жилищ и родителей, раздавались для воспитания разных чинов людям, объявившим их за собою при подаче сказок к 1-й ревизии; всем им велено быть за теми людьми, которые записали их за собою, а просьбы их о предоставлении свободы велено оставлять без действия (Сен. ук. 22 мая 1735). Но валахов и других христианских подданных Порты Оттоманской никому не велено удерживать в неволе и укреплять, разве бы кто из них сам пожелал, служа в господском доме, вступить в брак с крепостными; в таком случае, и то не иначе как с письменного объявления в губернских воеводских канцеляриях, добровольно вступившие в такой брак, отдаваемы были по выписям в крепостное владение по браку с крепостным или крепостною (Сен. ук. 21 сент. 1741). Из числа пленных шведов и поляков, взятых во время войн бывших при Петре, многие и после Ништадского мира остались в России, где были розданы разным людям (по ведомости военной коллегии розданных поляков показано 1018 человек) и в последствии записаны за ними в подушный оклад в тех городах, где найдены по жительству (ук. 16 апр. 1737). После новой войны с Швецией, по заключении мирного трактата в 1743 году, всех военно-пленных велено отпустить на родину, хотя бы и женились в России, кроме принявших православную веру: таким велено оставаться, кто где обретается. Но в 1744 году постановлено, что те из них, которые, живя в услужении у помещиков, женились на крепостных их девках или женках, должны быть за ними вечно; а холостые или женатые на свободных женщинах, хотя б и приняли православную веру, могут жить где хотят, только не у иноземцев неправославных. Люди, вывезенные из тех шведских земель, которые по мирному трактату достались России, во всяком случае должны были оставаться за теми, у кого жили в услужении или поселены были в деревнях (сен. ук. 6 сент. 1743; 20 июня 1744). Польских подданных, вывезенных из Польши и Литвы, согласно с прежними постановлениями, запрещалось насильно удерживать в России (им. ук. 10 июня 1740). Таким образом укрепление пленных в России на деле продолжалось до указов императрицы Екатерины II, которыми все вообще пленные объявлены вольными людьми.

Отдача людей, не избравших себе рода жизни, в частное владение, совершалась не только во время ревизии, и не по поводу только ревизии, но и независимо от нее, в другое время, по распоряжению воеводских и губернских канцелярий, откуда на людей выдавались владенные выписи со взятием пошлин. По силе инструкции 2-й ревизии, такие выписи выдавались за руками генералитета из главных ревизионных канцелярий. (Сен. ук. 28 окт. 1743 г. №8811; 13 июня 1744 г., 5 окт. 1780 г.).

С ревизией соединялось в некоторых случаях исследование о принадлежности людей тем помещикам, которые в сказках объявили их за собою в первый раз, но не могли представить на них укрепления. Таких людей велено писать за теми, «кому они по следствиям крепки найдутся». (Инстр. 1743 г. §4). Если по несходству имен с книгами 1-й ревизии оказывалось сомнение в тождестве человека, тогда велено было разыскивать о них приходскими попами, церковниками и старожилами. (Ук. 2 июля 1744 г.). Людей, которые объявляли себя при ревизии поляками или непомнящими родства, велено допрашивать с пристрастием (под батогами), и если не докажут своего происхождения, поступать с ними как с беглыми, непомнящими родства, то есть отсылать их в С.-Петербург для поселения на дворцовых землях (Инстр. 1743 г. §10; ук. 24 июня, 7 авг. 1744 г). В 1747 году (П. С. 3. №9392) для предупреждения проволочки от неправильных показаний, было постановлено: «производить следствия и собирать справки только о таких людях, которые сами собою, яко вольные, к ревизии явились и о родстве своем доношениями или допросами показали»; а относительно тех людей, коих сами помещики в поданных сказках означают своими крепостными, – велено без всякого доследования основываться на показании помещиков, «ибо ежели обо всех таковых справляться и следовать, то и окончанию ревизии вскоре быть не можно». Впрочем на действия ревизионных канцелярий можно было жаловаться сенату (Ук. 16 июля 1750, №9781). Таким образом сказка, поданная помещиком к ревизии, сама по себе, без дальнего исследования, должна была служить удостоверением принадлежности человека тому лицу, которое показывало его за собою. Это удостоверение принималось на том основании, что помещик подвергается законной ответственности, если напишет за собою чужого человека. Но принятием сказки от помещика и запискою за ним в ревизию, записанный человек не лишался еще возможности доказывать в судебном месте свое происхождение и отыскивать свободу. В случае если бы такие прошения поданы были к ревизии, генералитету запрещалось вступать в дело как спорное, подлежащее суду, и предписывалось отсылать его в губернские и воеводские канцелярии, а в столицах – в надлежащие судные места. (Ук. 1 мая, 26, 27 и 30 июля 1744, 3 марта 1746 №9262). Иск о свободе, найденный неосновательным, признавался за незаконное уклонение от послушания помещику, и из некоторых дел видно, что люди, коим отказывалось в свободе, подвергаемы были телесному наказанию за своевольство (П. С. 3. №№8941, 8966, 9781).

Если так суров был закон того времени, дозволявший отдавать людей, от лица государственной власти, в крепостную зависимость, то можно судить, до каких крайностей могли доходить частные злоупотребления начальственных лиц, действовавших от лица правительства. Закон не всегда ясен и положителен в изобличении таких злоупотреблений; но историк настоящего времени в праве назвать злоупотреблением и насилием всякое действие власти, которому не находит оправдания в современном законе. Так напр. из одного указа императрицы Анны видно, что на острове Даго тамошние крестьяне обращаемы были в продажу от местного губернского управления. К счастью, закон не доходил у нас до понятия о том, что жители покоренного края почитаются рабами победителей, и как рабы могут быть продаваемы в рабство; но именной указ (4 августа 1739 года) не называет прямо такого действия незаконным. В указе выражено только, что такая продажа неудобна, и «может быть подвержена разным толкованиям»; правительство, с точки зрения казенного интереса, желает знать, по какой цене люди продаются и куда за то деньги сбираются... Оно не спешит решительно воспретить такую продажу людей, но только останавливает ее до дальнейшего указа. С точки зрения государственного хозяйства, оно как будто предвидит возможность употреблять это средство для освобождения страны от излишнего народонаселения: «но ежели, говорится в указе, такая продажа за многолюдством излишних там крестьян доныне учинена, то нам мнение свое немедленно прислать имеете, куда такие излишние люди иным образом наилучше употреблены быть могли б». Нет сомнения, что при таком удобстве укреплять за собою людей, не мало находилось охотников приобретать себе во владение новых работников.

Владелец во всяком случае получал с запискою право на человека, предоставлявшее материальные выгоды: крепостного человека можно было и продать при случае, и употребить на работу, и поселить в деревне или на пустой земле, вновь приобретенной. Последний способ стал особенно употребителен с тех пор, как само правительство начало всеми мерами привлекать население на земли, вновь приобретенные в Ингерманландии. Край этот, небогатый дарами природы, не мог привлечь к себе свободное движение поселенцев из других областей России; притом свободного движения и быть не могло, потому что свободных, не прикрепленных земледельцев в собственном смысле, и не было тогда в России. Поэтому средства для населения могли быть только искусственные и насильственные. Еще при Петре I началась раздача земель в Ингерманландии и около Петербурга желающим, с обязанностью населить их. Земли раздавались от с.-петербургской канцелярии, вотчинной и юстиц-коллегии, в количестве соответствующем числу дворов, предполагавшихся каждым к поселению, но крепости на раздаваемую землю положено выдавать тогда, когда она «по указам исправно чухнами или русскими населена будет». (Ук. 6 июня 1712 и 4 дек. 1713 года). Тогда приобретателям дозволялось продавать эти вновь образовавшиеся деревни; впрочем, и участки вовсе или вполне незаселенные можно было продавать с переводом обязательства на покупщика. В 1723 году, послан был в Ингерманландию, в С.-Петербургский, Ямбургский, Копорский и Шлиссельбургский уезды инженер-генерал для отмежевания розданных участков; при этом велено было всех чухон и латышей, которые достались от шведского владения, во всех тех дачах переписать и распределить равномерно между всеми владельцами по пропорции дач, дабы одному перед другим обиды не было¹⁸⁶, и затем русскими крестьянами доселять уже недостающее число дворов. В последствии, при императрице Анне, для распределения участков и крестьян в Ингерманландии, учреждена была особая комиссия. (Ук. 13 июля 1726, 6 март. 1740, 11 мая и 4 сент. 1744, 12 июня 1745, 21 фев. 1746).

Но кроме Ингерманландии, и в старых областях Великой и Малой России, по легкости и удобству установления крепостного права, образовались в первой половине XVIII столетия, новые поселения навербованные богатыми землевладельцами из людей, не бывших до того времени под помещичьею властью, из беглых и гулящих людей, из людей вновь записанных при ревизии по отдаче от правительства. Из числа таких поселений, особенно замечательны те, которые после шведской войны составились из малороссиян и черкас, бежавших от военного и солдатского погрома, от новых тягостей и поборов, от притеснения военных начальников. Так образовались в великороссийских губерниях: Орловской, Белогородской, Воронежской и частью Тамбовской, слободы и деревни так называемых «вольных черкас»¹⁸⁷. Помещики старались перезывать их к себе, а правительство снисходительно смотрело на такие переселения; притом сильные люди всегда имели возможность отстоять их. В 1732 году правительство объявило, что желающие поселить у себя на великороссийских землях малороссийских крестьян, могут это делать с дозволения губернаторов, подавая предварительно ведомости о числе людей, предполагаемом для поселения (ук. 5 июня 1738 г. №7591). Переселенцам, на новых местах, предоставлялись землевладельцами разные льготы: многим удавалось даже укрыть свое поселение от платежа казенных податей и повинностей. Некоторые из таких слобод и деревень вовсе не платили никаких податей в казну, вследствие чего в 1765 году велено было сделать им общую поверку и перепись для положения в оклад. Пришлые люди почитались первоначально вольными, но потом с установлением ревизий, мало-по-малу записаны были за помещиками, одни ранее, другие позже. При императрице Елизавете последовало положительное запрещение укреплять малороссиян, но по межевой инструкции 1766 года положено писать за частными владельцами тех из сих людей, которые за ними остаться пожелали. (См. Ист. Руссов Кониского, стр. 213, 236; Инстр. ревиз. 1743 г. §15; ук. 11 марта 1763 г. Меж. Инстр. 1766 г. XIV. 7). С другой стороны и в Малороссии, несмотря на запрещение правительства (см. ук. 22 авг. 1728 §15), устраивались знатными землевладельцами поселения из великороссийских крестьян. Так например князь Меншиков, скупая крестьян у великороссийских помещиков, селил их на малороссийских землях своих; так князь Долгорукой вывозил в Малороссию крестьян из своих великороссийских вотчин (Ук. 29 марта 1745 г. П. С. 3. №9131). Беглых же великороссийских крестьян всегда было много в Малороссии.

Люди служилого сословия, в том числе однодворцы (см. ук. 11 июля 1754 г.), кроме того крестьяне, приписанные к казенным землям, и люди, уже приписавшиеся к городам и посадам для торгов и промыслов, не могли быть обращаемы в крепостное владение частных лиц. Кроме того почитались свободными и не могли быть обращаемы в подданство люди малороссийского происхождения. Это правило впрочем не всегда строго соблюдалось. Известно, что в Малороссии сельское население делилось издавна на казаков и посполитых людей; но те и другие, по малороссийскому обычаю, считались людьми вольными. С разложением старого казачества, в XVII и XVIII столетиях, это понятие ослабло. Польское владычество стремилось утвердить в Малороссии сословное различие между шляхтою и хлопами, и самых казаков приравнять к хлопам. Московское владычество принесло с собою готовую форму тягла государева и боярского. Но в самой Малороссии внутренние смуты и интриги людей, искавших власти и чина, благоприятствовали развитию вотчинного права над людьми и попытками казацких временщиков придать этому праву московскую форму; ибо натуре неразвитой и грубой свойственно стремиться к расширению власти над подчиненными людьми. С другой стороны, вельможи и чиновники московские, приобретая земли в Малороссии (что̀ с 1728 года разрешено было всем кроме иноземцев¹⁸⁸), переносили и сюда те привилегии, которые соединены были с землевладением в Великой России. Местные стремления полковых старшин записывать вольных казаков за собою, в подданство, московское правительство постоянно признавало незаконными. «Запрещаем, говорится в указе 8 июля 1728 г., чтобы полковники, старшина генеральная и полковая, и сотники, и прочие все рядовым казакам и поспольству налог, обид и тягостей отнюдь не чинили, ни на какие свои приватные работы их не посылали, и сверх того, что̀ повелено, ничего не брали... а особливо у казаков грунтов, земель и прочего недвижимого не отнимали, и тем их в подданство к себе не привлекали». Однако же злоупотребления не прекращались. Многие казаки доходили от разорения до того, что, «оставляя воинскую службу и грунты, в коих служили, записывались за помещиков,» чтобы найти себе пропитание (маниф. 23 дек. 1732 г.); других – войсковые чины, пользуясь властью, присваивали себе в подданство, насильно отнимая у них пашенную землю и угодья (сен. ук. 7 марта 1738 г.). В 1732 году князь Шаховской, отправленный для устройства слободского войска, навербовав новый драгунский казачий полк, и определив в него офицеров из армии, роздал им из казачьих земель, в подмогу, местечки, села и деревни, а вместе с тем отдал им в подданство казачьих братьев, свойственников и подмощиков, выбрав из лучших и пожиточных людей (см. грам. 22 нояб. 1743 г.) Это распоряжение было в последствии осуждено и отменено правительством, но вероятно оно было не единственным в своем роде. Ревизия, введенная в Малороссии с 1732 года, хотя и не имела в начале того значения, какое присвоено было ей в великорусских губерниях; однако, при вошедших уже в силу наклонностях помещичьего права, должна была способствовать к его усилению и расширению.

Понятно, что русское правительство постоянно заботилось о том, чтобы «под образом покупки подданных Черкас, в продаже казаков не имелось, и чрез то оные в подданство приведены быть не могли (им. ук. 8 июня 1740 г.) Казаки принадлежали к служилому сословию, обязаны были службою государству. О посполитом народе малороссийском, то есть о крестьянах, не было такой заботы до 1742 года, когда вступила на престол императрица Елизавета, имевшая особенное расположение к Малороссии. (См. Ист. Конисского стр. 244. и жалов. грамоту слободским полкам 22 ноября 1743 г.) Крестьяне в Малороссии пользовались издревле правом свободного перехода с места на место; в 1739 году, по определению генеральной войсковой канцелярии, для предупреждения побегов за границу, этот переход был запрещен под смертною казнью: императрица вновь разрешила его, запретив переходить с места на место только казакам как служилым людям. (Им. ук. 18 авг. 1742, §4. Сен. ук. 6 июля 1748 года.) Вместе с тем, накрепко подтверждено, чтобы великороссийские разных чинов люди, «малороссиян никого никакими образы в вечное холопство не крепили и на крепостных девках и женках неволею не женили; ежели ж кто и добровольно женился, таких по женам потому ж не крепить, но и с теми их женами быть им свободным. Будет же кто на них хотя какие письма и крепости имеет, оным быть недействительными, а иметь их в услужении по добровольному их желанию без всякого принуждения.» (Им. ук. 21 мая и 3 июля 1742). Известно, что эта свобода малороссийских крестьян отменена была Екатериной II в то самое время, когда в Великороссии правительство, под влиянием новых философских идей, начало принимать первые меры к ограждению личной свободы и установлять строгое отличие между законными и произвольными способами установления крепостного права.

Сумма земледельческого населения, состоявшего в крепостном владении частных лиц, значительно увеличилась в течение XVIII столетия распоряжениями правительства, которое в виде милости, награды за службу или вспоможения для службы, предоставляло военным и гражданским чинам во владение целые деревни и села, из земель казенных и дворцовых. Раздача поместий прекратилась с 1714 года: правда, что после того вотчинная коллегия, заменившая поместный приказ, применяясь к прежнему порядку, раздавала еще дворянам дачи, но уже только из поросших казенных земель, да и эти раздачи в последствии признаны были незаконными¹⁸⁹. Однако же и после формального прекращения общей раздачи поместий, бывали учреждаемы местные окладные раздачи некоторым чинам недвижимых населенных имений: в этих раздачах отзываются еще следы старой поместной системы. Так например, именным указом 25 апр. 1737 года, положено для приохочения к верной службе офицеров, состоявших при казенных горных заводах, давать сверх определенного жалованья тем из них, которые из шляхетства, из дворцовых и ясачных деревень, по 10 дворов полагая по 4 души в каждом дворе, а тем кои не из шляхетства, но «произошли до некоторых классов,» по 5 дворов, в вечное владение, но под условием как для них самих, так для детей и наследников их обязательной службы при горных заводах. Еще при Петре I, грузинским дворянам, перезванным и добровольно вышедшим в русскую службу, раздавались во владение деревни. (См. ук. 24 дек. 1751 г. §1). В 1738 году приняты были в русскую службу дворяне и князья, выехавшие из Грузии с царем грузинским; из них устроена особая гусарская рота и положено: вместо жалованья на мирное время отвесть им для поселения земли на Украине из казенных дворцовых и войсковых деревень в вечное и потомственное владение, с раздачею князьям по 30, да на каждого из малолетних мужеского пола детей по 5 дворов, а простым дворянам по 10 дворов; первоначальное число их в гусарской роте простиралось до 89 человек, но оно умножилось в последствии новыми выходцами, на которых, кажется, распространяемо было правило о раздаче деревень (П. С. 3. №7595, 7614, 8129). Из числа русских деревень, которые по указу 1713 года отбирались в казну от мурз и татар за непринятие православной веры, по силе последующих указов 1715, 1726 и 1730 годов, назначаемы были новые дачи татарским мурзам и потомкам их, принявшим в последствии св. крещение. Все эти деревни составляли особый фонд, назначенный исключительно для таких раздач, до тех пор пока все они поступили в раздачу и весь фонд истощился; тогда по повелению императрицы Екатерины II прекращены были и раздачи. (Ук. 14 окт. 1743, №8807, 16 дек. 1745, №9236; 5 янв. 1766). В 1741 году, гренадерская рота Преображенского полка, оказавшая особенное содействие императрице Елизавете при вступлении ее на престол, в награду за то переименована была в лейб-компанию; все чины ее унтер-офицеры, капралы, и рядовые, пожалованы были дворянами, а в следующем 1742 году всем высшим и нижним чинам лейб-компании пожалованы были в вечное и потомственное владение деревни, с назначением окладов по чинам из отписных и казенных волостей в Московском, Серпейском, Каширском, Звенигородском, Пошехонском и Пензенском уездах; в том числе каждому рядовому назначено по 29 душ, всего же при этом роздано на 299 человек 13930 душ; в последствии по передачам и переходам все эти деревни утверждены были за покупщиками и наследниками, кроме тех наследников, которые родились до пожалования отцов во дворянство и не приобрели потом прав на владение деревнями. В 1762 году, при вступлении на престол Екатерины II происходили, как можно догадываться по некоторым указаниям, подобные же раздачи кавалергардам. (Ук. 31 дек. 1741, 25 нояб. 1742, 2 мая 1772). К этому же разряду должно причислить деревни, назначавшиеся в Малороссии за уряд некоторым русским чиновникам во владение и пользование, на время отправления должности, напр. комендантам и обер-комендантам. (Ук. 21 февр. 1769 г. №13260). Обычай этот не ограничивался по-видимому одною Малороссиею: из указа 22 февр. 1776 года видно, что на столовое содержание смоленских губернаторов назначено было в могилевской губернии староство мстиславское, которое числилось за губернатором во все время отправления им должности. В другом указе 1767 года (№12848) упоминается о Корелах кексголмского уезда, пожалованных по смерть выборгскому вице-губернатору. Последние следы этого обычая выразились в учреждении командоpствeнных имений при императоре Павле I, в 1797 году; но это учреждение вскоре было отменено.

Пожалование населенных имений было одним из самых обыкновенных видов награды за службу или за особые услуги, оказанным монарху и правительству. После сравнения поместий с вотчинами, такое пожалование заняло место прежней раздачи земель в вотчину или обращение поместий в вотчины. Такая награда, без сомнения, должна была казаться всего более приманчивою, потому что с нею соединены были наибольшие материальные выгоды. Со стороны правительства не возникало еще, да и не могло возникнуть, сомнения о том, в какой мере сообразна с началом государственного управления отдача в частное владение десятков тысяч людей, почитавшихся до того принадлежностью государства; дело в том, что с самым понятием о принадлежности государству было еще связано понятие не о гражданской свободе, а о личной зависимости, с которою соединялось подчинение государственной власти: между принадлежностью государству и принадлежностью помещику не было еще тогда столь резкого различия, какое существует в наше время. Сущность этих отношений перешла в новую историю России прямо и без изменений из XVII столетия; но форма их, как мы имели уже случай заметить, в преобразованной России получила более резкие очертания, вследствие разных причин, косвенно действовавших на воззрение правительства и на общественные нравы. Таким образом, в течение XVII столетия, земля занимает первое место в составе жалуемых имений: жалуются вотчины, а крестьяне являются необходимою принадлежностью вотчинных земель, и даже не входят в официальный счет при пожаловании вотчин. В первой половине царствования Петра I, эта форма пожалования начинает изменяться: земля не стоит уже на первом плане, но на ряду с нею двор крестьянский мало-по-малу приобретает значение официальной единицы, при назначении жалуемых участков, так что по количеству раздаваемых дворов определяется и количество земли. Но при преемниках Петра, после установления ревизий и подушной подати, на языке официальном и в общественном употреблении, утвердилось понятие о душе крестьянской, как об единице, которою определяется преимущественно значение и состав недвижимого населенного имения: кое-где в указах встречается даже, вместо счета душами, еще более оскорбительный для слуха счет головами крестьянскими. Таким образом, внешняя форма крепостного права, образовавшаяся из сущности и содержания его, в свою очередь должна была воздействовать на содержание, на общее понятие о сущности этого права. С того самого времени, когда по силе обстоятельств и по закону тяготения слабого к сильному, расширения силы над слабостью, возникли первые зачатки обязательных отношений земледельца к землевладельцу, никто не думал еще подвергать анализу сущность этих отношений: они только чувствовались, и этого было достаточно для общества в тогдашнем его состоянии. В настоящую минуту, анализируя эти отношения, под условиями той самой среды, в которой они утвердились, мы видим, что никакой закон, и в первой половине ХVIII столетия, не объявлял крестьянина собственностью помещика, что и тогда, как в первой половине XIX столетия, в зерне нашего крепостного права лежало не личное самостоятельное право одного человека на обладание другим, а вотчинное право на землю, к которой прикреплен был крестьянин; но мы сами должны сознаться, что в этом понятии, выработанном нами под влиянием теоретического взгляда, – отвлеченная идея крепостного права является в таком виде, в каком ни один случай из жизни не мог ее представить; мы сами чувствуем в ней неполноту и разлад с явлениями действительной жизни, в которых она тогда осуществлялась и еще недавно продолжала осуществляться. Исторические явления XVI и ХVII столетий привели нас к этой идее; но тогда очертания крепостного права, так же как и многих других прав, были более смутны; начала его не выработались, существенные признаки его не определились в юридической норме. Перед нами нет резких форм, которые понятно и осязательно показали бы нам всю суровую его сущность. В ХVIII столетии, формы эти развились и умножились, и присматриваясь к ним, мы поневоле приходим к убеждению, что крепостное право, помимо точных юридических определений, действительно явилось у нас правом человека над человеком. В ХVIII столетии земля решительно отходит уже на второй план, а на первом плане становятся души.

В течение царствования Петра I, крупные пожалования населенных имений были отчасти последствием завоеваний русского оружия, и производились из земель принадлежавших к покоренному краю. Известно, как велика была добыча, приобретенная для себя Меншиковым в Прибалтийском крае, и какие огромные имения успел он утвердить за собой в Малороссии.

Жадность его в этом отношении не знала границ¹⁹⁰. Петр пожаловал его владетельным герцогом Ингерманландским и, по собственным словам Меншикова, отдал ему всю Ингерманландию в вечное владение. В последствии размеры этой огромной вотчины были, кажется, уменьшены, и вместо прежнего количества земли, намеренного Меншикову на 20000 дворов, оставлено ему только на одну тысячу, да на другую тысячу для перевода русских крестьян. Впрочем, как можно судить из показаний самого Меншикова, остальные мызы и деревни в Ингерманландии, с жителями и землями, тогда же были розданы во владение другим, а вместо того предоставлено ему выбрать себе вотчины в других местах, из дворцовых и монастырских имений великороссийских губерний. В Малороссии были ему же пожалованы большие имения, отписанные за измену у Мазепы. (См. протоколы тайного совета в Чтениях Общ. Истор. и Древн. 1858, кн. 3, стр. 41). К сожалению, мы не имеем возможности определить, хотя приблизительно, количество имений пожалованных императором Петром I своим генералам и сподвижникам, и должны ограничиться только отрывочными известиями. Так Лефорту было пожаловано за взятие Азова до 160 дворов в епифанском и рязанском уездах, Гордону дано 100 дворов, Шеину 305 дворов в алатырском уезде; Головину 57 дворов, Зотову 40 дворов; Шереметеву даны были за Полтавскую победу большие вотчины в ярославском и ростовском уездах, а в Малороссии большие имения с местечками и селами от Скоропадского; князь Я. Ф. Долгорукой, по возвращении из шведского плена, П. А. Толстой, после прутского мира, граф Апраксин, князь Кантемир получили от государя большие деревни, по 1000 дворов и более. Графу Апраксину пожалованы были, в 1716 году, большие дворцовые вотчины после царицы Марфы Матвеевны: волости Толмачевская, Изборская, Самаринская (по завещанию он возвратил их в казну). Все военные сподвижники Петра жалованы были от него малыми и большими деревнями. О размерах образовавшихся таким образом владений можно судить по тому например, что в 1730 году графиня Головкина наследовала после отца своего, князя Ивана Федоровича Ромодановского, более 20000 душ; а в 1742 году, после князя Алексея Михайловича Черкасского, осталось 70000 душ.

Размеры пожалований еще увеличились в последующие царствования: после славной победы и выгодного мира, вслед за присоединением к Российской державе новых областей, из покоренного края, нередко и из великороссийских губерний, раздавались деревни генералам и сановникам, участвовавшим в военном или дипломатическом подвиге. Каждое радостное событие при дворе вызывало милости государей к своим любимцам, выражавшиеся между прочим в пожаловании населенных имений¹⁹¹. Царствование императрицы Екатерины II, ознаменованное славными победами русского оружия и присоединением новых обширных областей к России, отличается и количеством пожалований в самых больших размерах: населенные имения жаловались, по усмотрению государыни, преимущественно из ново-возвращенных от Польши губерний; но в некоторых случаях самому лицу, получившему награду, предоставлялось выбирать, в каком именно месте желает получить пожалованное число душ. Новый любимец, выходя из случая, всякий раз получал от императрицы огромное имение в виде награды. Бывали случаи «пожалования» на крест, на стол и даже «для увеселения» (так, например, было пожаловано Румянцеву 5000 душ в 1775 г.). К этому периоду относится образование многих больших имений, принадлежащих знатнейшим дворянским родам в России. Восшествие на престол императора Павла послужило поводом к обилыным раздачам населенных имений людям, на которых пала милость нового государя (П. С. 3. №17940); но и кроме особенных милостей, зависевших от личного благоволения императора, каждое начальство имело тогда право, при представлении подчиненных к наградам, испрашивать для них, по особым заслугам каждого, пожалованья населенным имением, означая по своему усмотрению в списках и количество душ, которые предполагалось пожаловать. Только при императоре Александре I, в 1801 году, пожалования населенных имений прекращены, и с того времени уже не возобновлялись.

«Не бойся суда: бойся судьи», говорит старинная пословица. Но трудно представить себе, как можно не бояться суда, если судьи боишься; потому что суд без судьи быть не может. Суд – понятие отвлеченное; естественно, что обиженный, в первую минуту негодования на обиду, с полным доверием помышляет о силе своей правды, и, обращаясь к идеалу суда, не только не боится его, но возлагает на суд всю свою надежду. Но когда в этой надежде начинает он дело, тогда является перед ним суд уже не в отвлеченном понятии, а в действительности, со всеми своими формами, обрядами и личностями. Идеальный образ правды и суда мало по малу бледнеет, а на место его становится тоскливый и страшно искривленный образ дела, образ слишком хорошо знакомый всякому, кому приходилось иметь так называемые дела и проходить скорбную лестницу судебных испытаний. Для того, кто прошел ее, становится ясно, что идеальный смысл приведенной пословицы, вероятно очень древней, не оправдывается тяжким опытом: бояться судьи и бояться суда – кажется одним и тем же, и потому на практике у нас до сих пор боятся суда и стараются обходить его другими путями, или в самом суде каждый хочет найти для себя свою скрытую тропинку, чтобы по ней как-нибудь покороче и повернее достигнуть своей цели.

Медленность судов всем известна и у всех как бельмо на глазу: всех одолевает нетерпенье от нее избавиться; все усердно призывают перемену к лучшему; всем более или менее представляется, что стоит переменить форму – и все пойдет успешно, – заветный идеал суда осуществится в действительности. Такое нетерпение очень понятно. Это нетерпение голодного, которого истомил мякинный хлеб: ему хочется здоровой и сытной пищи, и если является возможность добыть ее, – где ему рассуждать о том, от чего он до сих пор не знал другого хлеба, кроме мякинного. Слава Богу еще, что, воспитавшись на плохом хлебе, не утратил он понятия о том, что должна быть и есть действительно лучшая, здоровая пища.

Но под влиянием нетерпения не трудно составить себе неправильное понятие, увлечься односторонним взглядом. Нетерпение мешает обозреть предмет со всех сторон, мешает, следовательно, взяться за дело преобразования с той именно точки, с какой начать следует, – побуждает ухватиться за первое попавшееся орудие, привесть в исполнение первую мысль, родившуюся под влиянием не столько идеи, сколько чувства. Нетерпение склонно скользить по поверхности предмета, склонно приписывать причины явлений той или другой личности, взводить обвинение на ту или другую эпоху, страстно негодовать на одну систему и страстно увлекаться другою. Этому нетерпеливому чувству не следует вполне доверяться. Но да избавит нас Бог и от другой крайности, еще более пагубной – от тупого, бессмысленного, упрямого терпения, которое, не видя ничего за пределами существующего, упорно отвергает всякое преобразование боязливо или недобросовестно закрывает глаза от всякого света, удовлетворяясь настоящим, насильственно гонит от себя всякую заботу о будущем, не хочет знать ни уроков истории, ни признаков времени, ни голоса общего мнения, и, запершись в самом себе, неспособно однако же почерпнуть в глубине своего духа и выработать в нем для себя твердое убеждение, плодотворную идею. Мысль не должна прекращать своей работы; духа никогда и ни под каким предлогом угашать не должно; но для того, чтобы этот труд мысли был трудом не бесплодным и прочным, необходимо спокойное отношение мысли к предмету. Без этого отношения не будет правды и меры, не будет следовательно истинного знания, обнимающего цельным взглядом всю совокупность явлений с их причинами и последствиями. А только при помощи такого знания возникает и созревает истинное, очевидное убеждение, для которого, вместе с необходимостью преобразования, становятся ясны и те начала, на которых оно может и должно совершиться.

Медленность судов наших дело не новое и не принадлежит нынешней только судебной организации¹⁹²: она связана с историей и на страницах ее обнаруживается тем явственнее, чем более ослабевает в государственной организации начало местного управления. По мере того, как московское государство стремится притянуть к себе и сосредоточить в центральных пунктах разнородные дела из сферы местного суда и управления, расширить государственный надзор над действиями областных органов суда и расправы, – по мере того умножаются обрядности и неразлучные с ними медленность производства. Этим обрядностям покровительствуют еще фискальные цели, которые у московского правительства стоят всегда на первом плане. Отсюда возникает мало по малу то зло, которое предки наши называли «московскою волокитой», – страшилище, знакомое истцам и ответчикам, привычное лакомство для судей, дьяков и подьячих. Зло это, по всей вероятности, родилось с учреждением московских приказов, и развитие его шло на ряду с развитием той формы суда, которая остается у нас типическою его принадлежностью, – формы приказной. Под этим словом разумеем мы ту историческую форму судов наших, под покровом которой судьи имеют возможность оставаться судьями только по имени, а действительный суд принадлежит дьяку, секретарю и вообще канцелярии. Сколько ни изменялось со времени Петра официальное устройство судов наших, сколько раз ни переделывались на разные образцы официальные формы суда, – в действительности каждая вновь учрежденная форма стремилась тотчас же обратиться к своему историческому первообразу – к форме приказной. Всего менее можно обвинить Петра в равнодушии к судебным беспорядкам и злоупотреблениям во всем законодательстве его видно горячее, нетерпеливое желание искоренить их, ввесть лучшую форму суда, положить предел московской волоките; но успех не соответствовал доброму намерению. Известно, как часто изменялись формы нашего судоустройства при Петре и при первых его преемниках: читая законы того времени, присутствуешь как будто при беспрерывной ломке старых зданий для того, чтобы на их развалинах воздвигнуть новое. Но, как и следовало ожидать, от этой ломки всего менее могла уменьшиться московская волокита; напротив, она только развивалась и усиливалась с изменением форм, с беспрерывною заменой одних судов другими, с беспрерывною передачей дел из одного места в другое, с раздроблением подсудности по новым еще не определившимся и неуясненным началам. Притом, старые формы, как ни были они отяготительны, как много ни давали приказному сословию случаев выжимать деньги из просителей, – существовали издавна; следовательно и приказным людям и ходатаям были вполне известны; с новым же судоустройством соединены были некоторые новые формальности, с которыми ни те, ни другие не успели еще достаточно ознакомиться, так что существенным могло казаться иное действие, имевшее только второстепенное значение; иной обряд, не имевший общей обязательной силы, приобретал на практике силу безусловную; отсюда возникали для приказных людей новые случаи к обману и стеснению тяжущихся, а для тяжущихся – новые поводы бояться суда и входить в тайные сделки с людьми, которые приводили в движение скрытые пружины приказного дела. Нынешний приказный порядок существует еще по преданиям той эпохи: типический обряд суда и у нас в главных чертах своих остается еще тот же самый, какой был у наших предков; между нами слышатся столь же горькие жалобы на «волокиту», хоть название «московской» стало уже для нее слишком тесно, – многие черты этой волокиты, взятые из прежнего времени, еще не удивляют нас следами чего-то давно прошедшего. Но должно сознаться, что дух времени все-таки взял свое: нынешнему просителю все-таки легче дышать в приказной атмосфере, чем было тогдашнему; надежда на суд и на управу все-таки живее и дольше держится в нас, и бывали в старину такие дела, которые в наше время представляются почти невозможными.

Чтобы дать читателю понятие о том, что значила «московская волокита» – вот два судебные случая, взятые из первой четверти XVIII столетия.

В октябре 1706 года дворянин Илья Заломов подал в Разряд к боярину Стрешневу челобитную, жалуясь, что сосед его по суздальской деревне, Андрей Танеев, приехал к нему нарочным делом с намерением убить и ранил его выстрелом из ружья, да он же Танеев умыслом сбежал с государевой службы из Переславля-Залесского и самовольно живет в суздальской своей вотчине. По этому челобитью послали из Разряду грамоту к переславскому воеводе – справиться по смотренным спискам, по какому случаю отлучился Танеев и записан ли в приезде, и выслать его в Москву; потом с вызовом ответчику послан в деревню к нему подъячий по наказу; но 25 ноября ответчик явился сам собою и предъявил на Заломова встречный иск, показывая, что Заломов сам, «собрався с людьми своими и со крестьяны, приехал к нему на поле жать насильно посеянный хлеб, что он Танеев вынужден был защищаться и выстрелил «боронясь от себя». Чрез несколько дней обе стороны стали в Разряде к допросу и улике; пересрочки между ними не было, и потому судные речи завершились скоро; после речей собирались, по обычаю, поручные записи в неотлучке от суда. Дело это поручалось приставу: ему давался для того так называемый перечень, с которым он отправлялся собирать поруки. 10 декабря пристав разрядный, сын боярской, подал поручные записи; судные речи с чернового списка переписаны на бело, и, казалось бы, нечего долее медлить приговором; но приказная практика не любила спешить: каждое дело должно было переходить по ступенькам лестницы, состоявшей из разных обрядов и формальностей. Ступеньки эти выражались в форме так называемых помет, которые делал дьяк от имени боярина с товарищи. Каждою пометой определялось положение дела в данную минуту, а совокупность этих помет составляла то, что и тогда называлось и ныне называется «движением» дела, посредством формальной канцелярской очистки; но эти моменты движения в сущности оказывались большею частью моментами, на которых дело останавливалось в дальнейшем движении. Количество этих ступенек не было и не могло быть определено законом: стало быть, оно зависело от приказного произвола и от ходатайства интересованной стороны, имевшего в то время в судебном производстве гораздо более, чем ныне, формального значения. Проситель, наскучивая ждать, подавал челобитную, «чтоб Великий Государь пожаловал учинил указ по делу». Челобитная эта имела целью – напомнить о деле суду, разбудить остановившуюся его деятельность. Пробуждение суда выражалось обыкновенно в помете, за которою следовало нередко безмолвие, столько же, как прежде, продолжительное, до новой пометы, и так далее. Случалось, что после многих челобитных и многих помет истец прекращал свои напоминания; тогда противная сторона, стараясь воспользоваться этим молчанием, начинала вопиять пред судом, что истец «за делом не ходит и его ответчика волочит и убытчит», и суд оканчивал дело за нехождением челобитчика. За тем челобитчик, проснувшись в свою очередь, возобновлял свое хождение, начинал снова вопиять о правосудии; тогда законченное производство возобновлялось новою пометой, и судебная машина опять приходила в движение. Можно себе представить, что при таком производстве, стороны являлись на суде действительно борцами и должны были друг перед другом спорить в ловкости и уменьи пользоваться всеми тайными и явными пружинами канцелярского механизма.

На выписке из судных речей уже в 1707 году сделана в Разряде помета: «выписать из указов Великого Государя». Выписка из законов зависела тоже от канцелярии; в ее власти было подвесть под записку те или другие законы, и не было помину на суде о других указах, кроме выписанных; следовательно, по окончании выписки, оказывалось иногда, что нет в ней того или другого указа. Этот недостаток исправлялся однако ж не просто, а посредством пометы. Так и в деле Заломова на выписке из указов дьяк делает, уже в конце 1707 года, новую помету: выписать новоуказную статью о розыске, вместо очных ставок, в обидах и разорениях.

Выписали статью, но за выпискою следовала иногда так называемая «росписка». Из дела выписано и – из дела росписано – значило не одно и то же. В росписке обозначались обыкновенно вкратце обстоятельства дела, нужные для разрешения того или другого вопроса; так, например, на судных речах истец слался на свидетеля, которого предстояло допросить: в росписке было означено, что за свидетель, о чем должен свидетельствовать и каковы должны быть формальные его качества. На росписке, уже в январе 708 года, помечено: «допросить свидетеля»; в феврале сыскали его и допросили. Дело опять залегло без движения, и стороны начинают ходатайствовать об «учинении указа». В феврале 1708 года сделана на такой челобитной помета: положить дело на стол, но прошел и 1708 год, – а об деле не было и помину. В июне 1709 г. истец Заломов просит снова учинить указ, и прежняя помета повторяется. На этот раз помета оказалась действительною, и дело отчасти разрешено тем, что Танееву велено за самовольный отъезд от службы учинить наказание, «а что он ответчик истца на которой земле пострелил из пищали, и о той земле велеть ведаться им в Поместном Приказе, а от кого на той земле наперед учинился задор, о том выписать из указу».

Помета была еще неокончательная: решение было еще впереди; сторонам оставалось еще долго просить об указе. Действительно, в феврале 1710 года начинает просить Танеев. «Положить дело на стол» – возгласила на эту просьбу помета. Сделана вновь выписка; казалось бы, нечего медлить решеньем; но миновал 1711 год, за ним 1712 и 1713, а вершенья все нет. В июне 1714 года Заломов, уже не в первый раз, бьет челом: пожалуй, Государь, Смилуйся, вели учинить указ. Помечено: «выписать и вынесть к столу». Наступил февраль 1715 года, а к столу все еще не вынесено. Заломов снова просит, и опять получает в ответ помету: «положить дело на стол». Наконец, по жалобе его на волокиту, Сенат в апреле 1715 года предписывает из Петербурга: взять дело из Разряда и отослать для решения в московскую губернскую канцелярию. Но и отослать дело нельзя было скоро. Во-первых, указ Сената шел не прямо в Разряд, а прислан сначала на имя канцелярии сенатского правления в Москве; отсюда уже отправлено предписание Разряду и губернской канцелярии. Во-вторых, чтоб отослать дело, надо было привесть его в порядок и сделать опись всем бумагам, так что на отсылку не редко требовалось по нескольку месяцев.

Не стало легче просителям и от пересылки дела. В губернской канцелярии снова довелось им просить об указе. Указ этот состоял в том, что по губернаторской помете велено передать дело в канцелярию земских дел. Канцелярия земских дел действовала не поспешнее Разряда. Дело до 1720 года лежит в ней без всякого движения, под покровом разных помет: то приказывают положить его на стол, то учинить выписку, но ни то ни другое не исполняется. Единственное движение дела состоит в том, что, по учреждении надворных судов, его отсылают в московский надворный суд, куда Заломов в 1724 году обращается с просьбами о вершении, жалуясь, что Танееву не учинено даже наказания, по приговору Разряда. Помечено: «росписав, доложить». Начали составлять выписку, но окончание этого труда совершилось уже чрез 12 лет, в 1736 году, и не в надворном суде, а в судном приказе, куда дело передано по новому распределению подсудности. Удивительно, как достало терпения у злополучного истца продолжать свое ходатайство, но он ходатайствует упорно. Наконец выписка составлена по общему правилу; обе стороны должны были приложить к ней руки. Закон этот имел целью сократить производство, предупредить многочисленные жалобы на неполноту выписки, жалобы, к которым обыкновенно прибегали обвиненные решением, для того, чтобы оспорить правильность приговора и возобновить законченное производство. Но, при исполнении закона, цель его не достигалась нисколько: чтение и обрукоприкладствование выписки было в то время не правом сторон, а обязанностью их, от которой та или другая сторона старалась уклониться. Таким образом истца и ответчика требовали в суд для чтения выписки насильно, и не приступали к слушанию дела, покуда они не явятся: отсюда происходила новая медленность, и рождались новые предлоги проволочить дело.

В 1736 году судный приказ стал требовать Танеева для «прикладывания рук к выписке»; но когда посланный солдат пошел к нему на двор с сыскной памятью, оказалось, что Танеева пятый год уже нет на свете, а несовершеннолетний сын его живет в отцовской суздальской вотчине. Стали писать в Суздаль к воеводе, чтоб выслал Танеева сына в Москву за поруками, а буде сыскан не будет, взял бы людей и крестьян его. Такова была помета в феврале 1736 года, но указ к воеводе не был еще послан и в феврале следующего года – «за нехождением просителя и за непредставлением гербовой бумаги». Между тем Заломов, живший в Москве, узнал, что в Москве же проживает Иван Молчанов, который еще в 1706 году, когда дело производилось в Разряде, ручался по Танееве «в статье к суду»; его-то просил теперь Заломов вытребовать к рукоприкладству под выпиской, вместо умершего Танеева. Послали за Молчановым, привели его в Приказ и сдали под караул солдату, вместе с прочими колодниками. Но Молчанову не хотелось ни сидеть под караулом, ни читать выписку за умершего Танеева: он отказался сделать рукоприкладство и требовал, чтоб его освободили; нo на всех его челобитных и жалобницах ставилась одинаковая помета: дополнить просьбою выписку. Наконец в августе 1737 года велено произвесть исследование, точно ли Танеев умер. Спросили хозяйку дома, в котором жил он; она подтвердила то же самое, что сказала солдату, и Молчанова в ноябре пришлось освободить, а Танеева сына приказано вызвать из Суздаля. На этой помете суд успокоился: об исполнении ее никто не думал, кроме несчастного истца, который неотступно добивался высылки рукоприкладчика, получая в ответ все те же пометы. Наконец, уже в ноябре 1739 года послан к воеводе на Суздаль солдат, для высылки Танеева, но солдат, воротившись через шесть недель, подал доношение, что воевода за Танеевым не посылает и людей его не забирает.

Между тем Заломов, потеряв всякое терпение, решился сам собою сделать то, чего не мог достигнуть при помощи приказных распоряжений. Оставив за себя на суде поверенного, он отправился в деревню. В то время самым действительным средством для побуждения к явке на суд скрывшегося ответчика считалось – взять людей и крестьян его, чтоб он ради их объявился. Проезжая через одно торговое селение Костромского уезда, Заломов пошел на торг и встретил Танеевского крестьянина, приехавшего на санях парою для продажи дров и хлеба. Заломов не стал долго думать, захватил крестьянина, посадил к себе в сани и повез – прямо в Москву: крестьянские сани с лошадьми и имуществом, как были на улице, так ж остались. В Москве Заломов съехался с тем самым солдатом, который только что воротился из неудачной посылки в Суздаль и сдал ему с рук на руки свою добычу для представления в Приказ. В Приказе добыча эта никого не удивила; крестьянина приняли и сдали под караул. Однако успеха от этой меры не было и не могло быть, потому что крестьянин сам был неграмотен, а помещик его мог и не знать об его задержании. Посидев под караулом с месяц, колодник подал челобитную, что господин его на службе в Путиловском драгунском полку, и просил отпустить его на поверстный срок до Путивля, обязуясь вызвать Танеева или доставить от него верющую челобитную. Крестьянина отпустили на этом условии в мае 1740 года, но с того времени не было уже слуха ни об нем, ни об его помещике.

Настал 1743 год. Заломов все еще продолжал просить, и в июне является следующая помета: публиковать у Спасских и у Никольских ворот с барабанным боем, что если ни сам Танеев, ни отпущенный его крестьянин в неделю не явится, то выписка слушана будет и без него, «понеже – так заключает суд – по неоднократным указам дела вершить велено без продолжения». Как будто мало было продолжения до этой пометы!

Продолжение и после нее однако же не кончилось. Прошел 1743 год, а об решении и не думали. В 1744 году потребны были новые просьбы Заломова для того, чтобы вызвать со стороны Приказа этот окончательный подвиг. Он совершился наконец – и что же получил истец в награду за долгое терпение? Приговор, которым судный приказ, по недостатку доказательств, предоставляет сторонам ведаться судом особо.

Приведенный пример взят нами из числа многих ему подобных; но вот и другой пример, из которого можно видеть, как трудно незнатному истцу отыскать себе суд и правду на знатного ответчика.

В 1705 году кравчий Василий Федорович Салтыков поменялся поместными землями с жильцом Климонтовым и выменял у него в кромском уезде пустошь Курабкину. По заручной их челобитной и по допросу в поместном приказе помечено было: росписать между ними пустые земли, и для того послан был по наказу в кромский уезд подъячий. Но при отказе пустоши за Салтыковым оказалось, что земля была не пустая: на ней явилось несколько жилых крестьянских дворов. Это обстоятельство не согласовалось с меновными книгами, в которых было писано, что мена происходила пусто на пусто; однако же отказчик записал за Салтыковым прежнюю пустошь Курбакину деревней, а чьи крестьяне и кто их на той земле поселил, того в отказных книгах не означил. С тех пор крестьянами стал владеть Салтыков.

Между тем крестьяне эти значились по галицким писцовым и переписным книгам за стольником Матвеем Ивановым Засецким, из-за которого бежали в 1695 году и приняты были к Салтыкову, а он впоследствии поселил их на новой земле своей, но Засецкий во все это время должен был платить подати по переписным книгам за беглых крестьян своих. В то время поместья и вотчины богатых и знатных людей наполнялись беглыми крестьянами на счет беднейших владельцев. В 1712 году человек Засецкого поймал двух из числа этих крестьян и привел их к допросу в приказную избу, а в след за тем сам Засецкий начал в московском приказе земских дел иск на Салтыкова о возвращении беглых крестьян. Тягаться с Василием Федоровичем Салтыковым было трудно: он был близкий к двору человек, родной брат Царицы Параскевии Федоровны, которую особенно любил и уважал Император Петр I; однако ж и Салтыков счел нужным принять меры против ответственности; узнав об иске, он поспешил ударить челом поместьем своим, деревней Курбакиной, со всеми людьми и крестьяны, Царице Параскевии; из поместного приказу послали допросить его, как знатного человека, на дом, и по допросе послана на место грамота о записке той деревни за Царицей.

Иск против такого знатного человека не мог идти скорым шагом. Прежде всего надобно было вызвать ответчика. Люди, подобные Салтыкову, и ныне редко являются сами на суд, а в то время у каждого из них в дворне бывал «человек, который за делы ходит», отвечавший во всех делах за господина. И так на челобитной Засецкого в мае 1713 года помечено: «человека, который за делы ходит, сыскав, допросить»; однако по этой помете ничего не сделано до новой просьбы истца. Тогда велено послать для сыску в дом Салтыкова подьячего. Но подьячий, которому дано было поручение, не исполнил его, уехал в другую посылку, так что истец снова должен был ходатайствовать об исполнении прежней резолюции. Велено: послать иного подьячего. Наказ подьячему был написан со всей формальной строгостью, и посланный 2 июня подал его самому Салтыкову на дворе за Яузскими воротами за земляным городом. «И вот указ высмотря, он кравчий Василий Федорович выслал из хором своих с дворецким и велел сказать, что пришлет человека на другой день, 3 июня». Человек явился 6 числа, но за отстрочками обеих сторон допросные речи завершены не прежде 28-го октября 1713 года.

В декабре того же года земский приказ затребовал сведений по ссылке сторон и получил из поместного приказа справки и выписи из книг; в след за тем приготовлена выписка, но дело оставалось без вершенья, так что Засецкий принужден был жаловаться. В то время жалоба на волокиту и даже на неправое вершенье приказа приносилась прежде всего главному начальнику, заведывавшему приказом. В приказе земских дел судьей был Иван Чириков, а главное заведывание тем приказом принадлежало ближнему боярину и московскому губернатору Алексею Петровичу Салтыкову, который в то же время заведывал и московскою губернскою канцелярией, и потому по жалобам на земский приказ, к нему подававшимся, приказывал обыкновенно брать дело в губернскую канцелярию. По трем просьбам Засецкого губернатор приказывал: указ учинит в земском приказе судье Чирикову немедленно; по четвертой же в июне 1714 года, велено взять дело в губернскую канцелярию; но вскоре дело отослано и оттуда обратно в приказ земских дел «для вершенья по указу». С тех пор дело залегло в земском приказе без всякого движения; Засецкий неутомимо трудится в подавании просьб к губернатору, а дьяк на всякой просьбе от имени губернатора делает строгие пометы «учинить указ без замедленья; учинить указ без волокиты судье Чирикову, а если вскоре не вершит, и на нем доправлен будет штраф; допросить судью Чирикова, для чего он то дело не вершит». Так гласила помета в ноябре 1714 года; однако же ни штрафу с Чирикова не взыскано, ни допросу ему не сделано. Засецкий продолжает просить, ссылается уже в марте 1714 года на новый указ Государя, по которому строжайше повелено «дела вершить без провождения не норовя никому ни для чего, дабы истцы за приказною неправдивым людям понаровкою и продолжением вершенья дел от своих правых исков много волочась напрасно не отбыли». – Эта ссылка внушает только дьяку губернской канцелярии новую редакцию пометы, от имени губернатора с ландратами: «против сего челобитья о решении означенного дела по новосостоятельному Государеву указу указ учинить в земском приказе судье господину Чирикову в самой скорости». Но в самой скорости дело не делалось, и уже чрез год слишком, в июне 1716 года, помета на новой просьбе Засецкого, сделанная от имени нового губернатора Кирила Алексеевича Нарышкина с товарищи, гласит: «учинить в приказе земских дел господину ландрихтеру с товарищи немедленно». – Ландрихтер Топильской не был исправнее судьи Чирикова: он, подобно Чирикову, под губернаторскими резолюциями велит делать свою однообразную помету: записать в книгу и взять к делу и выписав из указов поднесть к слушанию в скорости». Засецкий просит перенесть дело к «иному подьячему»; но и это средство не помогает: у иного подьячего повторяются те же самые пометы в течение 1717 и 1718 годов. Наконец в 1719 году посылают солдата, потом подьячего по наказу на двор к Салтыкову «по человека его, который ходит за делы», чтоб он к выписке руку приложил. Но стряпчего в Москве не оказалось, и в июне 1719 года выписка предложена к слушанию в земской канцелярии, в которую преобразовался приказ земских дел. Состоялся приговор: обвинить ответчика; человеку его, который за делы ходит, велеть поставить истцовых крестьян с женами и с детьми и с животы.

Приговор сделан, но только еще начинается исполнение, сопровождаемое непрестанным ходатайством истца. Начинается оно с того, что посылают на двор к Салтыкову солдата с сыскной памятью для сыску человека, который за делы ходит. И солдат «ко двору его кравческому ходил многое время и человек его, который за делы ходил, и другие его люди с двора не сходят и укрываются». – Посланный вместо солдата подьячий имел не более успеха; он в доме кравческом видел человека его, Бориса Торицына: «и он Торицын в Приказ с ним не пошел». – Дело на этом останавливается, но в следующем 1720 году, по новой просьбе Засецкого, искание человека повторяется с тем же результатом: солдат и подьячий ходят «не по одно время», но никого не приводят. Наконец в конце года, в следствие усильных просьб Засецкого, является следующая помета: «по указу Великого Государя и по словесному приказу обер-ландрихтера Ивана Петровича Топильского велено к кравчему Василью Федоровичу Салтыкову на двор послать ассессора Семена Катыгулова и донесть ему кравчему самому, чтоб он по вершенному делу стольника Матвея Засецкого, по которому он кравчей обвинен во крестьянех, прислал бы человека своего для указной отправы по тому делу, а ежели то дело решено неправильно, и он бы о том бил челом в надворном суде». – Весьма замечательна эта приказная учтивость, этот предупредительный намек судьи решившего дело на неправильность собственного решения. Однако ж и ассессору Катыгулову на донесение его Салтыков сказал, чтоб де по тому вершенному делу Засецкого брали в земскую канцелярию людей его кравчего, «а больши того ему ничего не сказал».

Что еще оставалось делать обер-ландрихтеру Топильскому с товарищи, по новой просьбе Засецкого? Они придумали: вновь послать подьячего за стряпчим, «и буде тот стряпчий покажет силу и в канцелярию взять себя не даст, взнесть о том доношение в надворный суд, понеже земская канцелярия таким ослушникам указу учинить не может». Подьячий никого в доме кравчего не нашел, и земская канцелярия в марте 1721 года представила доношение надворному суду. Но надворный суд, по известному приказному обычаю отклонять от себя всякие сомнительные дела и избегать всякого неприятного столкновения, – не рассудил за благо принять какие-либо меры. Вице-президент Иван Лукич Воейков и господа судьи велели написать в земскую канцелярию, «чтоб чинили как о том Великого Государя указы повелевают», то есть «поступить на законном основании»; как ныне пишется.

Просьбы злополучного истца повторяются до 1725 года. К чему же привели они? К пометам: предложить к слушанию. За этими пометами следует только ultima ratio всех возможных приказов: помета о сдаче дела в архив. Если Засецкий не мог достигнуть успеха до 1726 году, то чего же мог он добиться в 1730, когда Императрицею Всероссийской была родная племянница противника его Василия Федоровича Салтыкова.

Вот еще случай, взятый из одного приказного производства.

В октябре 1706 года белевская помещица Анна Беклемишева, за себя, за дочь и за сына подала в земской приказ челобитную на одновотчинного помещика Ивана Беклемишева: наехав с своими людьми и крестьянами на ее деревню и поля, он насильно покосил у ней луга, завладел ее землей и насильно увез к себе некоторых крестьян ее. Велено было вызвать ответчика на суд к воеводе в Белев, написана грамота о высылке его в Москву. Грамота эта по тогдашнему обычаю сдавалась на руки самому просителю, который относил ее в печатный приказ и, получив оттуда запечатанною, сам доставлял воеводе.

Не легко было в то время вызвать на суд ответчика, который сам не хотел явиться и имел довольно сил или смелости, чтобы противиться требованию суда; целые годы мог он безнаказанно уклоняться от всех вызовов или даже открыто сопротивляться всем приказаниям, понуждениям и посылкам местной и центральной власти. К нему посылали подъячего: он или входил с ним в сделку, или просто выгонял его из своей деревни с помощью людей и крестьян своих. Редко постигало такого ослушника наказание, положенное за ослушание, потому что почти всегда была возможность отписаться или отговориться каким-нибудь предлогом. Если же, в крайних случаях, суд винил его в иске за неявку, – оставалась еще возможность вступить в новую борьбу с судом при исполнении этого приговора или возобновить производство подачею спорного челобитья.

Белевский воевода в ноябре 1706 года послал к Беклемишеву, в сельцо Синегубово, подъячего – выслать его самого или взять людей и крестьян его. Подъячий воротился без успеху с доездом, в котором было написано, что он «Беклемишева не изъехал, а человек его сказал, что его и людей его в доме нет, а уехал-де к Москве лечиться».

В январе 1708 года была вторая посылка, вместе с подъячим и солдатами отправился истицын человек «для указыванья». Опять не изъехали ответчика в Синегубове; дворовые женки сказали, что уехал он в другую свою вотчину, в сельцо Макрищево. Подьячий поехал в Макрищево; но и там сказано ему, что Беклемишев уехал в козельский уезд, в другую свою деревню. Подьячий отправился назад к Белеву и на дороге встретил ответчика, ехавшего с братом своим Ильею и с людьми его. Подъячий хотел сказать ему указ, но «не допустя до его Ивана Ильины люди Беклемишева учали их посыльных бранить матерны и гонялись за ними с кольями и с дубьем и человека истцова били дубьем и связав повели с собою в козельский уезд.

Третья посылка, в декабре 1709 года и четвертая, в январе 1710 года, не были удачнее. Беклемишева опять не изъехали: жена его сказала, что уехал в Москву и сам явится в приказ. Подъячий хотел взять людей и крестьян его, но люди Ильи Беклемишева «пришли с дубьем, и с цепами и хотели бить и взять их посыльных». Подъячего взяли и привели на двор к жене Ильи Беклемишева, Катерине, которая по-видимому заправляла всем в имении; она грозила, что посадит его подъячего на цепь и едва отпустила. Пятая посылка кончилась таким же результатом.

Между тем, по челобитью истицы Беклемишевой, и с Москвы из приказа послан был в деревню к ответчику особый подъячий с наказной памятью: подъячему предписывалось взять Ивана Беклемишева в Белев и там отобрать от него сказку о явке в Москву на срок. Этот подъячий, приехав с понятыми в Синегубово, изъехал наконец самого Ивана Беклемишева. Выслушав указ, он не дал решительного ответа. В это время приехала жена Ильи Беклемишева Катерина, и тотчас прислала сказать Ивану, чтоб он в город не ездил и сказки не давал не повидавшись с нею. И тут ее Катеринины люди «взяв его подъячего привели к ней Катерине на двор, а служилых людей оставили за воротами и ворота заперли, и она (Катерина, выслушав великого государя указ, ему Ивану Беклемишеву сказки давать не велела и оставила его у себя и в город для сбиранья поручной записи не отдала, а подъячего велела вон вывести, а служилых людей велела от ворот отбить дубьем».

Ответчика не добыли к ответу, тогда истица стала просить – учинить ей указ по Уложенью. Велено в приказе выписать, и сделана выписка из прежних вершеных дел о непослушании и ответчиков; затем составлена роспись о количестве взыскания с Беклемишева, и в марте 1710 года состоялся приговор: обвинить ответчика Ивана Беклемишева и дать выпись на правеж. Затем дело лежит без движенья 4 года, и уже в 1716 году положено по челобитью истицы – послать к ландрату память о правеже. Послана память белевскому ландрату; захвачены в Белеве несчастные крестьяне ответчиковы и биты на правеже у ландрата; но толку никакого из того не вышло. По закону следовало – после неудавшегося правежа брать в оценку и в иск поместья ответчиковы, но ответчик придумал между тем новую уловку: он, мимо земского приказа, бросился с челобитьем в Киев, к губернатору, жалуясь, что истица била челом о своем иске ложно, что никакого непослушания от него не было, а когда посылали за ним из приказа, он в то время лежал в своем доме болен. В сущности это была жалоба на приговор земского приказа, – но достаточно было этой уловки просителя, чтоб выхлопотать себе из киевской губернской канцелярии указ к белевскому ландрату: не чинить взыскания, а сыскать сначала против ответчикова челобитья. Истица обратилась снова с челобитьем в канцелярию земских дел, откуда в июне 1719 года послан указ киевскому губернатору – доправить иск на Беклемишеве.

В 1717 году 31 января в канцелярию земских дел явился шестилетий мальчик Федор, сын подьячего Степана Голубцова и объявил, что в прошлую ночь на двор отца его зa Земляным городом, в приходе у церкви Смоленския Богородицы, приехали грабить неизвестные люди, в числе которых узнал он приходского дьякона Алексея Михайлова, в немецком платье, с палашом; на крик его Федора прибежали соседи, дьяк Никифор Панов с людьми своими, и поймали четырех воровских людей, а остальные разбежались. Это объявление записано в приказе под видом словесного челобитья, а приводные люди в тот же день распрошены; лошадей, которые взяты были вместе с ними, велено описать и оценить, запятнав приказным пятном.

По расспросу один человек сказался драгуном Луцкого полку, приехавшим в Москву в деньщиках с капитаном Луцкого полку Иваном Дмитриевым Бахметевым. Второй был солдат, присланный из Уфы в посольской приказ с письмом от Аюки хана, и жил на московском дворе у стольника Бахметева, к которому сын его капитан приехал в отпуск. Третий, Вязниковец – посадской человек, жил по знакомству у того же Бахметева, а четвертый сказался крестьянином Бахметева, приехавшим к Москве с запасами из алатырской деревни. Все они показали, что в прошлую ночь часу во втором капитан Бахметев со двора своего из-за Пречистенских ворот послал их на подводах вместе с дьяконом Алексеем Михайловым и велел: что дьякон отдаст им, привезти домой. Они подъехали к воротам на двор, к жене подьячего Голубцова Матрене; дьякон вошел в дом, а они дожидались его у ворот; тут неведомо какие люди нашли на них и их захватили.

Показания эти разнились в подробностях, и потому приводным людям дана была очная ставка в застенке, то есть их стали пытать. Дали им на виске по 50 ударов, но ничего нового от них не добились. Между тем послали за Бахметевым, послали за дьяконом, послали за матерью малолетнего Федора Голубцова: про нее приводные показали уже, что с дьяконом имела она любовную связь и что она ночью в сенях поила их вином. Матрена Голубцова сказала тоже что сын ее, и после расспросу освобождена на «добрую росписку». Капитана Бахметева вовсе не сыскали, а люди его сказали, что не знают куда он съехал; дьякон же Алексей Михайлов, сысканный на дворе у Бахметева, показал следующее.

Овдовев года с полтора тому назад, он рассудил продать свое дьяконское место и продал его за 230 рублей дьячку церкви Петра и Павла, что в Капитанской, но оставался еще служить при церкви. Однажды на масленице позвали его, вместе с попом петь молебен на двор подьячего Степана Голубцова к жене его Матрене, и после того оставили обедать; хозяйка поднесла ему три стакана вина. После поста пришла к нему послуживица от Матрены Голубцовой и стала говорить: «что де ты к моей хозяйке не зайдешь; очень ты ей полюбился». Он с своей стороны отвечал, что с того числа, как поднесла ему пиво с вином, и она ему крепко полюбилась. Таким образом началась у них любовная связь, и он часто к ней хаживал. В январе ходил он в московский уезд в село Беседы к сроднику своему, тамошнему священнику, и воротившись, с неделю тому назад, жил по знакомству у капитана Бахметева. Однажды, когда пришел он Бахметеву поклониться, Бахметев, собираясь возвращаться к полку своему в низовый край, стал его спрашивать: хочешь ли де ты со мною ехать на низ? я де тебя пристрою в подьячие или в иной какой чин. Дьякон отвечал, что готов ехать, только сознался в том, что есть у него связь с подьяческой женой. Нет ли у нее денег? спросил Бахметев, и не даст ли мне в займы, и когда дьякон сказал, что не знает, велел к ней съездить и об тех деньгах поговорить, обещая дать заемное письмо: когда-мол поедешь на низ, ты и ее возьми с собою, и я де тебя укрою и с нею. По тем словам послал его Бахметев с двумя своими деньщиками да с Вязниковцем на двух лошадях. Приехав они постучались у ворот; вышел человек Матренин Иван и сказал, что она дома и никого у них нет. Только что отворили ворота и стали они въезжать на двор, как наехали неведомо какие люди и стали их ловить; товарищей его поймали, а сам он ушел к Бахметеву.

По порядку приходилось пытать дьякона в разных речах, но нельзя было пытать его, не сняв с него дьяконского сана, не обнажив его, как тогда говорилось. Об этом обнажении земская канцелярия послала указ Стефану, митрополиту Рязанскому и Муромскому. Но митрополит, по челобитью отца дьяконова, бывшего священником в селе Преображенском, не согласился снять с дьякона сан до присылки подлинных расспросных речей его, и требовал самого дьякона прислать к допросу. Приказные сношения производились тогда посредством указов от высочайшего имени, и потому митрополит, получив указ из земской канцелярии, отвечал ей также указом.

Между тем дьякон, в качестве колодника, содержался, вместе с другими приводными людьми, при канцелярии в колодничьей палате, куда сажали обыкновенно всех подсудимых до решения дела. Положение его было ненадежное. Подьяческая жена от него отступилась, и все дело было начато подьячим Ветошниковым, которому дом Голубцова поручен был в надзор отцем Матрены, дьяком Монастырского Приказа, Осипом Протопоповым. Ветошников тоже, судя по намекам дьякона, был когда то в связи с Матреной и теперь, согласясь с ее родственниками, завел дело и подавал прошения на пагубу дьякона от имени малолетнего Федора Голубцова. В то время была еще возможность погасить такое неприятное дело частною сделкой, и Алексей Михайлов начал тайными путями входить в переговоры о мире с своими обвинителями. Приказные подьячие не упускали случая поживиться на счет колодников и отнимали у них все, что можно было отнять. Так однажды подьячий земской канцелярии, осматривая дьякона, нашел у него письмо, писанное на поллисте бумаги и представил бумагу в приказ под тем предлогом, что в ней писана «многая непристойность». Это письмо, наполненное нежностями, написано было с целью умилостивить жестокосердую подьячиху. Вот оно в подлиннике.

«Веселообразной, умильногласной, в ответех умной, в речах поспешной, в мыслех крепкой, от людей почтенной, от Бога превознесенной и Богом хранимой, другу моему сердешному и сердцу моему обо мне болезненному, взгляду умильному, смеху веселому, цвету моему драгому яко драгим камением, златом и сребром украшенной, здравствуй свет моя предражайшая и прелюбезная Марусенка и Матрешенка в милости Божии на множество лет! Прошу моя любезная и надежда моя крепкая и любовь нелицемерная у тебя надежного премилосердия слезно, в темнице не остави меня заключенного, и буди тебе во известие, договариваюся с дядем твоим Феодором Миничем и с братом твоим Михайлом Савичем на тридцати рублях и они так обещают – мы де не станем о сем деле исцовать и ходить, так де и дело все минется, и ты ко мне о сем ведение учини, верно ли так они договариваются со мною, да еще доношу милости твоей, батюшка велел просить из некоторых нужд у тебя, и я пришлю к тебе Татьяну тетушку и она милости твоей сию нужду донесет, и ты, пожалуй, не остави меня холопа своего о сей нужде, должен век при милости твоей быть неотвратно».

Письмо это осталось непосланным, но дьякон Алексей Михайлов не переставал хлопотать об мировой. Посредником для переговоров служил ему двоюродный брат его подьячий адмиралтейской канцелярии Григорий Семенов; свидание родных с приказными колодниками не было затруднительно, и потому Григорий мог каждый день приходить к брату. Написали мировую челобитную: оставалось только уговорить Матрену Голубцову и родных ее, чтобы они согласились подписать ее. Григорью поручено было ходить к Матрене и ее уговаривать. Но подьяческая жена была хитра и уговорить ее можно было не скоро. Она взяла к себе челобитную, чтобы посоветоваться с родными: главным советником ее был тоже подьячий Федор Протопопов, родной ее дядя. Он взял к себе челобитную и не хотел отдать ее обратно. Григорий написал другую челобитную и каждое утро ходил с нею к Матрене для прикладывания руки. Матрена все отказывалась, требуя с дьякона 50 рублей. Но отец дьякона не соглашался дать более 25. Переговоры затянулись. Однажды, когда все собрались у дьякона в земской канцелярии, Федор Протопопов и вторую челобитную успел захватить в свои руки без отдачи. Дьякона брала уже досада и он просил Григорья употребить последнее средство: напоить Протопопова до пьяна и пьяного заставить подписать просьбу за свою безграмотную племянницу. Но и это не помогло. На другой день, найдя Протопопова в Китай-городе в пирожном ряду, Григорий поил его вином и привел к дьякону; но напившись до пьяна, Протопопов еще возвысил цену и требовал уже сто рублей за свою подпись: дьякон давал ему пятьдесят, но тот не согласился и ушел вместе с Григорием.

Они пошли опять в Китай-город и дорогою бранились. На площади, против церкви Казанской Богородицы, наконец Григория взяла досада и он остановившись, стал с сердцем говорить Федору Протопопову: для чего де ты к челобитной руки не прикладываешь и у себя ее держишь? – А для того, что не приложу ни за что, – отвечал Федор. Тогда вовсе рассердясь, начал Григорий бить Федора кулаками и, сваля с ног, бил топунками и покинув замертво побежал прочь.

Жена Федора Протопопова заявила о случившемся в Земской Канцелярии и просила об розыске, а на другой день, 25 марта, объявила, что муж ее от побоев умер. Послан был подьячий для осмотру и донес, что на теле битых мест спина вся и плеча и бока – все сине и багрово. Это было 26 марта. Убийцу велено было, сыскав, расспросить.

Между тем Григорий Семенов, прибежав с площади снова в земскую канцелярию к дьякону, стал советоваться, что еще делать. Положили написать третью челобитную и попытаться еще раз уговорить Матрену. На этот раз переговоры удались. Матрена Голубцова согласилась взять 25 рублей, и послала к Спасскому собору за дворцовым дьячком, который приложил руку к мировой челобитной за нее и за малолетнего ее сына. Григорий принес ее к дьякону в земскую канцелярию, но там уже отыскивали убийцу Протопопова, и схватили его вместе с челобитной. Дьяк Никифор Дружинин тотчас приказал заковать его. Вместе с тем, по просьбе жены убитого, послан старый подьячий с понятыми описать и опечатать двор убийцы.

Таким образом розыск получил новое направление. Григория Семенова допросили: он оговорил дьякона в том, что дьякон приказывал ему: если де Федор тебя не послушает, ты убей его до смерти. Дьякона опять доводилось пытать, и на этот раз духовное начальство немедленно исполнило требование земской канцелярии относительно «обнажения».

Второй расспрос был с пыткою 1 апреля. Алексея Михайлова, сделавшегося уже раздьяконом, расспрашивали в застенке и о ночном приезде для грабежа и об последнем убийстве. Ему дано 46 ударов, но он остался при прежнем своем показании и утверждал, что ничего не знает про смертное убийство Протопопова и от него изволения на то убийство не было. А Григорий Семенов в застенке у дыбы уличал раздьякона и подтверждал прежние свои речи. Вследствие того через неделю Алексей Михайлов пытан в другой раз против очной ставки, и на новой пытке во всем повинился.

По закону не требовалось уже дальнейших доказательств виновности обоих подсудимых. О первом предмете розыска, то есть о ночном приезде, Алексей Михайлов с двух пыток показал тоже самое, что на первом расспросе, и согласно с пыточными речами других приводных людей; следовательно в ночном разбое он себя очистил: недоставало только Бахметева, которого все еще не могли сыскать. О всех остальных подсудимых не было уже препятствия постановить приговор. Основанием приговора служил в подобных случаях – вместо выписки из дела, статейный список о колодниках. Он составлялся в виде записки: на одном боку перегнутого надвое листа излагались вкратце обстоятельства дела относительно каждого из подсудимых и выписывались в конце законы; на другом боку против каждого лица дьяк отмечал приказание судей. Такой точно статейный список был составлен и по этому делу. На нем от имени судей – ближнего кравчего и московского губернатора Кирила Алексеевича Нарышкина, 13 апреля 1717 года, отмечено следующее: драгуна и солдата и людей Бахметева свободить на добрые росписки до указу, а Бахметева сыскивать по прежним пометам неотложно, а как он сыскан и оных всех собрать и давать очные ставки и разыскивать по указу. A Алексею Михайлову и Григорию Семенову велено учинить обоим по Уложению, то есть за убийство и за наущение к убийству обоих казнить смертью.

Осужденных к смертной казни по Уложению должно было сажать в тюрьме в избу на шесть недель для покаяния: для этой цели на тюремном дворе была особая покаянная палата, где осужденных перед казнью исповедывали и приобщали св. тайн. Туда же 1 мая отослали из земской канцелярии раздьякона вместе с подьячим.

Но этим дело еще не кончилось. Прошли указные шесть недель, а преступники не были еще казнены и оставались в покаянной до 1718 года. Им оставалась еще надежда на избавление от смерти: можно было оболживить прежние свои пыточные речи. В системе тогдашнего судопроизводства не было места правильной аппеляции, но закон, давший пытке решительное значение в ряду судебных доказательств, дозволял поверять пытку пыткою же, так как в прежнее время дозволял в некоторых случаях протестовать против свидетелей и судей и требовать поля с ними. – «Которые воры, – сказано в указе 1656 года – будут с трех пыток и с огня прежние свои расспросные и пыточные речи лживить, тем верить». Этот закон разумелся в том смысле, что тремя новыми пытками с огнем преступник мог очиститься от сознания, сделанного на первых двух пытках.

Надо было иметь большую уверенность в себе, большую силу воли, чтоб решиться на это последнее средство; но пытка – дело рук человеческих, действующих по приказному обычаю, и очень вероятно, что с помощью известных обычаев приказных, самая пытка могла казаться более или менее страшною. Раздьякон и подьячий в январе 1718 года прислали в приказ челобитные, что они «не утерпя жестокого розыску и страху, сказали на себя напрасно». Тот и другой просили не верить тому, что они друг на друга показали.

Их велено снова пытать в переменных речах и чинить окончательный розыск. Пытали одного Григорья Семенова, вероятно потому, что он был признан главным убийцей, и оправдание его в убийстве должно было необходимо весть к оправданию раздьякона в подговоре к убийству. На первой пытке, 28 января, дано ему 55 ударов. Он объявил, что Федора Протопопова вином не паивал и до смерти не бивал, а кто бил про то не ведает. 12 февраля пытали его во второй раз: дано 60 ударов. Он подтвердил тоже самое. 1 марта, на третьей пытке дано ему 50 ударов и жжен огнем, но и с огня говорил тоже самое.

По этому окончательному розыску 17 марта сделана следующая помета. Подьячего Григория Семенова свободить на добрую росписку, для того что он в переменных речах с трех пыток и с огня в убийстве Федора Протопопова с себя сговорил; а раздьякону Алексею Михайлову за его приезд к Голубцову и что он жил с его женою блудно, учинить указ в духовном приказе, и для того его отослать туда с указом, понеже помянутой подьячей в убийственном деле его раздьякона с розысков очистил, и кроме оного его приезду и блудного жития до него раздьякона и дело не касается, и ежели б не показано было оным подьячим на него раздьякона по первому розыску в том убийстве оговором, то бы он и пытать не довелся, а надлежало бы тогда отослать за ту вину в духовный приказ.

Тем дело и кончилось. О Бахметеве же, который стоял в главе всех показаний о ночном приезде, и не поминалось более, потому конечно, что всякое ходатайство об отыскании его прекратилось.

В 1754 году, в ночь на 10 сентября, случилось в Москве убийство, в доме коллежского советника Александра Жукова, на Никитской улице, в приходе Федора Студита. Самого хозяина в Москве не было: он был в Пензе, воеводою, и в это время попал под следствие, производившееся над ним по высочайшему повелению особою комиссией, за взятки и насилия. Хозяйкою в московском доме оставалась жена его Аграфена Ивановна, в прошлом году переехавшая из Пензы на житье в Москву, и при ней 15-летняя дочь Надежда. Утром 10 сентября люди, войдя в спальню, нашли их обеих на кровати задушенными, а в доме не оказалось двух бежавших дворовых девок, Авдотьи Ионовой да Катерины Даниловой. Люди тотчас дали знать об этом происшествии полицейской команде. Приехав из той команды, поручик Юренев осмотрел убитых, забрал из дому всех людей, и началось следствие в главной полицеймейстерской канцелярии, находившейся тогда временно в Москве. Прежде всего надобно было отыскать бежавших девок; дали знать об них во все городские полицейские команды с описанием примет, и на третий день беглые девки нашлись в доме подполковницы Авдотьи Нестеровой. На самое Нестерову падало подозрение по делу, и потому 13 сентября взяли и ее, и людей ее, и даже гостей, бывших в то время у нее в доме.

На первом же допросе обе девки повинились. По их показанию, тотчас же открылось, кем совершено убийство.

В семействе Жуковых, видно, не было Божьей благодати. Отец, пензенский воевода, был человек сурового нрава, известный лихоимец и притеснитель народа: многочисленные жалобы на его притеснения и насилия вынудили императрицу Елизавету, в то время когда воеводское насилие было за обычай, нарядить особую комиссию для исследования всех его поступков. Он жил в Пензе под арестом и под следствием. Младший сын его Петр, был при нем и натерпелся столько от отцовского жестокого обращения, что с отчаянья хотел лишить себя жизни и перерезал себе горло бритвой. Старший сын, Алексей, успел вырваться на волю из-под отцовской власти, и числился каптенармусом лейб-гвардии Преображенского полка, но жил в Москве, просрочив свой отпуск из полка, и убежав от преследования кредиторов. Это был человек без образования и без нравственных правил, смолоду привыкший к роскоши и распутству. Он занимал деньги у кого только можно было занять, выдавал на себя векселя и требовал денег от родителей. Он знал, что у родителей деньги есть, – но родители не давали ему денег, и он мало-по-малу привык смотреть на них как на врагов своих, а на имущество их как на свое достояние. Так в 1752 году, оставаясь в московском доме, когда отец и мать его жили еще в Пензе, он вывез из дома всю движимость, распродал ее и промотал деньги. Это послужило новым поводом к отчуждению его от родителей. Мать, по переезде в Москву из Пензы, часто бранила его, и сам он отвечал ей тем же. Наконец отчуждение перешло в открытую вражду, когда Алексей Жуков, весной 1754 года, против воли отца и матери, и не спросясь у них, женился на Варваре, дочери поручика Николая Полтева, и переехал жить в дом к своей теще Настасье Семеновне Полтевой, за Арбатскими воротами, в приходе церкви Филиппа Апостола. Мать не могла простить ни сыну, ни жене его, того, что сын женился не спросясь, в ее отсутствие, и еще более того, что, женившись, он получил за женой в приданое только три тысячи рублей вместо шести тысяч, как было написано в рядной. Невестку свою она постоянно бранила и даже бивала, судя по словам Варвары Жуковой и ее мужа. Сын требовал от матери денег для уплаты кредиторам; мать не давала денег, и еще больше сердилась.

А у матери деньги были. В спальне у нее под кроватью стоял медный сундучок или скрыня, где хранилась денежная казна, – были и бриллианты в особом ларчике. Об этих вещах задумывался Алексей Жуков, ожесточившись против матери. Деньги материны были ему нужны, да и мать, как видно, крепко ему надоела. Самому ли ему пришла в голову страшная мысль отделаться от матери, или жена первая подала ему эту мысль, – только муж с женой стали советоваться о недобром деле. К совету их пристала и теща Настасья Полтева. Положено было уговорить людей Аграфены Жуковой, и особенно двух девок ее, к участию в преступлении. Старая барыня была сурового нрава, и люди, по-видимому, не любили ее. С Полтевыми близко была знакома полковница Авдотья Нестерова, – барыня не очень чистой совести, как увидим в последствии. Ей сказали, что у матери хотят похитить через девок сундук с деньгами, и уговорили укрыть этих девок у себя до времени.

Оставалось найти нисших исполнителей злодейства. Для этого Алексей Жуков обратился сначала к крепостному дворовому человеку своей матери, крещеному калмыку, Александру Александрову, через девку Авдотью, и обещал дать ему 20 руб. и отпустить на волю, если убьет мать и доставит ему из-под постели медную скрыню с деньгами. Калмык согласился. Девку Авдотью и другую, Катерину, Алексей подговорил еще прежде: содействие их было необходимо, потому что обе они всегда были при старой барыне и спали около нее: одна в спальне, другая в ближней комнате, у дверей. Потом приговорили и других участников. Молодой Жуков с женой жили у Полтевой в саду в палатке, людей своих при нем не было, а служил ему человек Полтевой, Михайла Григорьев, и его недели за две подговорил Жуков, чтоб он помог калмыку задавить старуху на постели, а если нужно, то и дочь вместе с нею, для того чтобы дочь не могла потом показать на них; наконец, за несколько дней до 16 числа, подговорен был к тому же еще столяр Иван Сизов, беглый человек поручика Шереметева, работавший по найму в доме у Аграфены Жуковой; ему обещано дать 100 рублей и выкупить его на волю у помещика. Несколько раз велись переговоры о задуманном деле в присутствии жены и тещи Жукова, наконец день был назначен: девкам сказано, чтобы ждали в комнатах, а Калмыку положено дожидаться ночью у забора, подле сада. К вечеру Иван Сизов пришел в дом к Полтевым и лег спать в людской. Часов в 11, поужинав, все были готовы; заложили карету – Иван сел на дроги перед каретой, а Михайло на козлы; сзади кареты поставили человека Полтевых, ни о чем не знавшего, Тимофея Ефремова, на случай, для сторожи у кареты. В карету сели Алексей Жуков с женой, а Настасья Полтева провожала их с крыльца. Около полуночи карета подъехала к забору Жуковского дома, где дожидавшийся калмык сказал, что старуха уже спит. Жуковы остались в карете с человеком, стоявшим назади, а прочее люди перелезли через забор, прошли садом, и вслед за Калмыком влезли по лестнице, через окно, в пустые комнаты большого каменного дома Жуковых. Девка Катерина отперла им дверь середней комнаты, а Авдотья пустила в спальню и тотчас погасила горевший огонь. Тут они бросились на Аграфену Жукову и на дочь ее Надежду, спавших рядом на одной постели и, ухватя за горло, задушили обеих; в это время девки держали барыню за ноги, чтобы не билась. Старуха успела только прокричать: «Иван, что ты делаешь?» Между тем пришла из Полтевского дому по уговору третья девка, Матрена Семенова, приданая горничная Варвары Жуковой, и вздула огонь. Сыскав ключ от сундука, убийцы вынули скрыню с деньгами, и захватили под столом бутылку с водкой; девки взяли себе по бархатной шубе, и все отправились обратно к карете объявить дожидавшимся Жуковым, что все исполнено. На это Алексей Жуков сказал, что сестры ему жаль, а матушка – Бог с ней! Скрыню поставили в карету, туда же сели обе девки, и с песнями поехали все к Мясницким воротам, в дом к Нестеровой, где хозяйка встретила их и поднесла людям по чарке водки. У нее оставили двух девок и воротились со скрыней домой к ожидавшей их Настасье Полтевой. В скрыне оказалось деньгами 563 рубля 20 коп.

Вот как совершилось убийство Аграфены Жуковой, возбудившее, и само по себе, и по своим последствиям, много толков в обеих столицах и обратившее на себя особенное внимание двух императриц. Обстоятельства самого злодеяния не столько любопытны, сколько самый ход исследования и решение, последовавшее по этому делу.

Следствие, производившееся в полицеймейстерской канцелярии под главным наблюдением генерал-лейтенанта генерал-полицеймейстера, действительного камергера и кавалера Алексея Даниловича Татищева¹⁹³, началось с допроса трех девок и калмыка Александра. Все они повинились. 14 сентября взяты Алексей Жуков, жена его и теща: первые повинились тоже с первого допроса. Настасья Полтева, повинившись в приеме вещей, сказала, что она, хотя и знала об умысле дочери с зятем, но запрещала им, а не доносила потому, что думала, они не приведут в действие своего намерения; напротив, Жуковы показали на нее, что она же их подговаривала к убийству.

На очной ставке, уличаемая дочерью и зятем, Полтева все-таки осталась при прежнем показании. На Авдотью Нестерову Жуковы показали, что просили ее только укрыть двух девок, а потом уже объявили ей о совершенном убийстве. В том повинилась и Нестерова.

Между тем о розыске прочих участников в убийстве разосланы были приказы, и за поимку каждого обещано в награду 30 рублей тому, кто приведет его. 10 октября взят и допрошен прикосновенный к делу ткач Андрей Ефремов, не знавший об убийстве, но ездивший в ночь убийства за каретой Жуковых. Никто из прямых участников в преступлении не оговорил этого человека; напротив, все показывали, что он дурак, и что по этой именно причине его взяли. Однако ж следователи не удовлетворились первым его показанием. Андрей Ефремов на другой день сечен плетьми и допрошен вновь по пунктам, подлинно ли не знал он для чего ездили, и было ли согласие об убийстве, и не слыхал ли чего об этом, когда убийцы воротились назад к карете. Но он утвердился на прежнем своем показании. 12 октября, один из убийц, Михайло Григорьев, пойман был на улице дворовым человеком поручика Оголина и приведен в полицию, где выдали поимщику деньги, обещанные за поимку. Преступник во всем повинился, но в показании своем должен был объяснить, где проживал все время до поимки. Оказалось, что он в самый день убийства убежал из Москвы, по смоленской дороге, в деревню дворцового ведомства Немчинову к дяде своему, крестьянину Захару Васильеву, и жил у него, сказав ему какое дело сделал. После этого допроса приехал в присутствие полиции генерал-полицеймейстер Татищев, и при нем стали вновь допрашивать преступников. Сначала ввели Михайла Григорьева для расспроса об участии Жуковых и Полтевой в злодействе, потом, вводя каждого из них по одиночке, ставили с ним на очную ставку. Убийца утверждал, что действовал по прямому приказанию своей помещицы Полтевой, а одного зятя ее не послушал бы, и что Алексей Жуков положительно приказывал ему убить и сестру вместе с матерью. Но Алексей Жуков на очной ставке уверял по прежнему, что приказывал только об убийстве матери, а сестру велел только обернуть в одеяло, чтобы не видала людей; однако потом должен был сознаться что «виноват во всем». Полтева продолжала утверждать, что не подговаривала к убийству и не была в совете об этом деле, но зять и дочь уличали ее в том, что она именно их и научала. «И так в том между ими учинился спор».

К разрешению спора в таком деле существовало в то время известное средство – пытка или расспрос с пристрастием.

В половине ХVIII столетия пытка была еще во всеобщем употреблении на всем материке Европы. Слышались уже в ученой литературе энергические протесты против этого обычая; но ни в судебной практике, ни в общественном сознании еще не могли представить себе розыск без пытки. Известно, что уже Екатерина II сначала запретила производить пытку в уездных городах, без разрешения губернаторов, потом в X главе своего наказа решительно осудила пытку, но не решилась гласно и торжественно отменить ее употребление. Из сената велено было разослать к губернаторам секретные предписания, чтобы в делах, доходящих до пытки, основывали свои резолюции на X главе наказа. Припомним здесь любопытный рассказ, относящийся до отмены пытки в России, из записок Блюма о графе Сиверсе: составитель книги приписывает графу Сиверсу честь первой энергической попытки отменить эту варварскую принадлежность процесса.

В начале зимы 1767 года, Сиверс, бывший в то время новгородским губернатором, находился в Москве. У него особенно лежала на сердце мысль – решительно отменить пытку, которую императрица запретила, уже производить в первой судебной инстанции. Тюрьмы наполнены были арестантами: великое множество их содержалось в ожидании пытки. Из собственного, осторожного рассказа Сиверсова можно видеть, сколько было ему затруднений достигнуть задуманной цели, и как ловко старался он преодолеть их. Предместником его в должности был, при Елизавете, отец Григория Орлова. В одном судебном деле того времени, возникло сомнение о пытке преступника; товарищи губернатора, с прокурором положили пытать его; но губернатор, которому принадлежал решительный голос, отстранил пытку, как ненадежный способ для открытия истины, и решил дело без пытки. Сиверс вспомнил об этом при случае, когда пришлось разрешать подобное же сомнение, и рассказал эту историю государыне. И по собственному образу мыслей, и по расположению к Орловым, Екатерине понравился рассказ, а Григорий Орлов был тронут им до слез.

Наконец, 11 ноября, Сиверсу удалось уговорить императрицу, чтоб она последовала своему убеждению и издала указ об отмене пытки. Но против этого восстали министры, когда Екатерина пожелала узнать их мнение, так что разослано было губернаторам только секретное повеление, чтоб они во всех уголовных делах, когда по закону требуется пытка, следовали наказу, в коем пытка объявлена решительно бесполезною. Императрица сама написала этот знаменитый указ в присутствии Сиверса, который на коленях принял из рук ее бумагу, только что подписанную. Сенаторы, министры стали говорить, что теперь никто, ложась спать вечером, не может поручиться, жив ли встанет поутру, что ни дома, ни в постели не будет безопасности от злодеев. «Так думали эти люди, прибавляет Сиверс, – но к чести других разумных людей должно сказать, что новая мера, вскоре переставшая быть тайной, встречена была всеобщим одобрением. Вскоре случился у меня в губернии грабеж: ограбили на большой дороге крестьянина, принадлежавшего Орлову. Виноватого схватили и хотели пытать его; но я не допустил до пытки, по силе указа, так что первое применение его случилось в деле, касавшемся Орлова».

Нам кажется странно, непонятно такое закоренелое верование в силу пытки, и даже в необходимость ее для ограждения общественного спокойствия; мы почти отказываемся верить, что еще так недавно человечество считало пытку самым простым и верным способом для открытия истины, и даже как будто дорожило варварским обычаем выпытывать у обвиняемого признание физическою болью. Но это недоумение объясняется, хотя отчасти, с исторической точки зрения. Разум, без сомнения, ни с какой стороны, ни с какой точки зрения не может оправдать дикого обычая; но если рассматривать его в связи с нравами той эпохи, к которой он относится, и особенно в связи с целою системой судебных доказательств, можно понять, почему так долго лилась в застенках и судебных камерах кровь подсудимых, еще не признанных виновными. Независимо от преданий Рима, где пытке постоянно подвергались люди нисшего класса, которым закон безусловно отказывал в личности, пытка развилась в особенности в старинном германском процессе, как главное из так называемых формальных доказательств, к которым относится по своему значению. Потребность открыть истину в уголовном процессе, найти преступника, доказать вину его и подвергнуть его наказанию, была столь же естественна, столь же законна и сильна в средневековую эпоху, как и в наше время: она казалась вдвое настоятельнее в тех случаях, когда совершенное преступление принадлежало к числу особенно важных в религиозном, государственном или общественном отношении. Между тем судья не имел в своем распоряжении тех средств для открытия истины, какими может располагать в наше время: он лишен был возможности и может быть, по духу того времени, сам был не в силах обсудить самостоятельно вероятность показаний, значение явлений, представлявшихся в деле, и посредством логического наведения прийти к личному убеждению о событии, к которому относился спорный вопрос. Закон не предоставлял ему такой свободы, и обязывал его раз навсегда и во всех случаях одинаково, давать веру только доказательству представленному в известной, определенной форме: с этою формой связано было постоянное твердое предположение об истине. Закон стремился достигнуть безусловной истины: не находя возможности открыть ее в обстоятельствах дела, и не решаясь довериться в каждом случае убеждению судьи, он присвоил силу безусловной истины формальным доказательствам: это был легкий и практический способ добраться до истины без пространного исследования и без дальних затруднений, путями одинаковыми для каждого дела. К этому разряду доказательств принадлежали так называемые суды Божии, судебные поединки и присяга, остающаяся до сих пор в употреблении; к этому же разряду принадлежит, кажется, и пытка. Замечательно, что повсюду, где утвердилось в процессе употребление пытки, оно усиливалось и развивалось, по мере того как выходили из употребления поединки и суды Божии; известно, что последние прекратились в Европе почти повсюду около XIII столетия, уступив сильному противодействию церковной, и наконец светской власти; но против пытки Церковь не вооружилась, как вооружалась она против прежних ордалий, и даже допустила ее, на Западе, в свой инквизиционный процесс. В Германии и во Франции, именно с уничтожением ордалий, начала развиваться особенно строгая система доказательств, в которой пытка получила значение главного доказательства. В том же смысле употребление пытки распространилось повсюду; только на скандинавском севере и в Англии из народной жизни развилось драгоценное учреждение присяжных: при помощи его и при постепенном его развитии, удалось, особенно в Англии, заменить систему формальных доказательств с полным успехом другою, основанною на личном убеждении добрых людей, взятых из среды народа; при развитии этой системы не было уже никакой нужды прибегать к пытке для пополнения пробела, повсюду оказавшегося в доказательствах с уничтожением ордалий: и вот одна из причин, почему в Англии пытка сама собою вышла из употребления. Оттого в Англии, еще в XVI столетии, когда обнаружились случаи употребления пытки, они были встречены всеобщим сильным негодованием, и королева Елизавета, согласно с мнением своих законников, объявила пытку злоупотреблением. А на материке Европы, в половине XVIII столетия, протесты против пытки предъявлены были во имя общей правды человеческой только передовыми мыслителями, а в сознании правительства, практических юристов, и даже в сознании народа пытка представлялась единственно-верным средством к открытию виновных и наказанию за преступление. В самом деле, уничтожение пытки должно было оставить повсюду ничем не заменимый пробел в системе доказательств, покуда вся эта система не была перестроена на новых началах; вопрос о том: как же быть без пытки? получал значение практического вопроса, соединенного с общественною безопасностью. Оттого повсюду, где пытка уничтожена была одним определением высшей власти, в то время, когда вся прежняя система доказательств оставалась еще в силе, – употребление пытки пережило закон об отмене ее, и практика судебная продолжала искать, если не в пытке, то в пристрастном допросе единственно-верного средства к обнаружению истины. Отняв это средство у судьи, разрушив так сказать ключевой свод целой системы формальных доказательств, закон не предоставлял однако же судье свободы в достижении истины посредством личного убеждения, и не указывал ему новых средств для достижения этой цели; естественно, что при этих условиях судья оставался без прямого руководства, в затруднительном, иногда вовсе безвыходном положении, и искал из него выхода в применении прежней формы, которую закон объявил уже запрещенною. Вот, кажется нам, причина, почему и у нас в России уничтожение пытки казалось в обществе опасною мерой, и почему даже теперь (1860 г.), несмотря на ясное и строгое предписание закона, пристрастные допросы еще не вовсе вывелись из употребления.

Сравнительное изучение законов о пытке и обрядов ее в истории каждого народа было бы в высшей степени любопытно; к сожалению, эта часть истории судопроизводства до сих пор еще мало обработана. У нас нет ни одного цельного сочинения об истории пытки в России; но при первом взгляде на постановления по этому предмету, изданные в XVII столетии, то есть до введения у нас германских форм инквизиционного процесса, нельзя не заметить в нашем обряде явного сходства с принятыми повсюду в Европе главными правилами и обрядами пытки. Одно уже это указывает, что пытка повсюду возникла из одинаковой потребности, основывалась на одинаковом предположении и следовала одинаковым началам в своем развитии; только на западе формы пытки были несравненно сложнее наших, и более определены законом и обычаем нежели наши формы. Мало того: замечательно, что те же самые основные приемы пытки, которые употреблялись у Римлян, остались основными ее приемами в западном процессе и повторяются в нашем, хотя нет никакого сомнения в том, что мы не могли их заимствовать ни из римского, ни из западного обычая. Там было, например, пять основных приемов пытки (verbera, сечение розгами; equuleus, растяжение членов на козле; fidiculae, тоже мучительное растяжение на веревках; ungulae, железные крючья, и laminae, горячие уголья). В состав обыкновенной пытки входило повсюду противоестественное растяжение членов, поднятие корпуса на веревках и сечение розгами; у нас, как известно, поднятие на дыбу, сечение кнутом и жжение огнем поднятого на бревне человека. Изобретательность приказных практиков западной Европы придумала бесчисленное множество своеобычных форм пытки, которые считались специальною принадлежностью той или другой местности и носили по ней особое название (так напр. в Германии известны были: мекленбургский инструмент, бамбергский инструмент, мангеймская скамья, померанская шапка, люнебургский стул и т. п.). Мы не находим в своих памятниках следов подобной изобретательности, может быть благодаря всеобщей неопределительности форм нашего юридического быта; но для нашего воображения достаточно и того изображения ординарной пытки, которое оставил нам Кошихин в своем сочинении о России XVII столетия, и той формы, какая например установлена в боярском приговоре 23 октября 1673 года для троекратной пытки без спуску, в московском судном приказе. Определительные формы германского процесса указывают с одной стороны на изобретательность практики, но с другой стороны свидетельствуют о желании установить правильный порядок в пытке, оградить подсудимого от произвола и дать ему средство к защите от несправедливого применения самой пытки. Там, например, самый вопрос о применении пытки мог служить предметом особого производства с правом жалобы в высшую инстанцию, и назначение пытки собственною властью принадлежало только тем местам и лицам, которые имели право полной уголовной юрисдикции (Blutbann); пытка отличалась от устрашения, приготовление к пытке разделялось на несколько действий, для того чтобы не приступать к следующему, когда предыдущее подействовало на подозреваемого, и т. п. И у нас пытка отличается по Уложению от допроса с пристрастием¹⁹⁴, то есть с устрашением, но оттенков каждого из этих действий, закон не установляет, предписывая только в потребных случаях повторять пытку до трех и до четырех раз, усиливая ее с каждым разом. Не видим также у себя ограничений в праве должностных лиц подвергать пытке собственною властью, но система признаков, которыми возбуждается подозрение, ведущее к пытке, изложена в Уложении довольно подробно, – и с этой стороны новые правила о пытке, введенные Петром в 1716 году и взятые из саксонского процесса, едва ли могли доставить обвиненным больше обеспечения от произвола судьи. Уложение имело в виду установить формальные признаки подозрения, при которых следовало подвергать пытке, так что во всяком случае можно было поверить правильность действия судьи, а воинскими процессами указываются для тех же самых приказных судей общие правила и наставления, так что судья имел право руководствоваться личным своим взглядом, и на основании его разрешать вопрос о том, есть ли «довольное, сильное и совершенное подозрение на обвиняемого». При том, чем важнее представлялось дело по своему предмету, чем, стало-быть, настоятельнее предполагалась потребность открыть истину, тем легче возбуждалось и подозрение. Сам закон возбуждал подозрения безусловные, даже независимо от обстоятельств дела. В Уложении указано множество случаев, в которых следовало преступника, сознавшегося даже и без пытки в одном преступлении, пытать, по силе закона, о том, не делал ли он прежде других подобных преступлений, не было ли у него соучастников, и т. п., хотя бы по этому предмету обстоятельства дела не возбуждали никаких против него подозрений. При существовании таких правил, нет пределов розыску и пытке. За то, по Уложению, пытка поставлена была в связи с повальным обыском и с понятием о лихом человеке, которое утверждалось общим мнением, выражавшимся в обыске: это обстоятельство не маловажное, потому что в нем выражается желание установить на твердом основании понятие, само по себе шаткое и произвольное, о подозрении на людей беспричинных. Сколько бы ни было на самом деле в повальном обыске лжи и продаж, по описанию Кошихина, – все-таки повальный обыск сам по себе был важным учреждением в ряду судебных доказательств: в нем выражалось начало личного мнения, личного убеждения. Когда повальный обыск утратил свою силу, – из системы судебных доказательств вынуто было важное звено, и в употреблении пытки закон более прежнего оставил места произволу судьи, производившего розыск. И действительно, злоупотребления пытки так умножились, что сам Петр, не любивший ослаблять розыски, обратил на них внимание и поручал сенату унять несправедливые пытки, «понеже и в малых делах пытки чинят и таковым, на которых только мнение имеют». Вообще, у нас, так же как и повсюду, употребление пытки ограничивалось только понятием о малом, неважном деле. Пыткой удовлетворялась потребность обнаружить истину, а настоятельность этой потребности считалась не во всех делах одинаковою; в малых делах государственная власть не была прямо заинтересована, но в тех делах, которые касались ее главных интересов, она стремилась обнаружить истину во что бы то ни стало, открыть непременно виновного. Поэтому, в делах государственных и в убийствах, подвергались пытке все без различия, даже и те лица, которые по правилу воинских процессов объявлены были изъятыми от пытки, то есть дворяне, люди знатного чина, старики выше 70 лет, малолетние и беременные женщины; безусловного изъятия от пытки ни для кого не было, – даже для малолетных¹⁹⁵. Если только преступление, по которому производился розыск, казалось следователю особенно важным, пытали и малолетных наравне с совершеннолетними (так например, в 1729 году возникло подозрение на двух мальчиков дворян Лосевых, что они знали об убийстве пришлых работников крепостными их людьми во время работы, и не донесли о том. Этих мальчиков, 13-ти и 14-ти лет, воронежская губ. канцелярия подвергла пытке; но о законности такой пытки сенат возбудил сомнение. В казанской губ. канцелярии в 1739 году, шесть раз пытали и жгли огнем малолетную девочку, подозревавшуюся в зажигательстве, хотя от предполагаемого зажигательства ничего и не сгорело: сенат, рассмотрев дело, признал, что не следовало пытать ее за малолетством, однако же, признание, сделанное ею под пыткой, принял за доказательство, и присудил ее к уменьшенному наказанию). Вопрос об освобождении от пытки малолетных, по всем делам возбужден был не ранее 1742 года, по делу о 14-ти-летней камчадальской девочке, судившейся за убийство; вопрос этот обсуждался сенатом и синодом в общем присутствии, и члены сената полагали тогда, что малолетных моложе 17 лет не следует подвергать ни пытке, ни наказанию кнутом и смертной казни, но синод объявил, что «таким злодеям» лет можно убавить, ибо по правилам святых отец и в брак вступать позволено ранее семнадцатилетнего возраста, и при том, «человеку меньше 17 лет довольный смысл иметь можно, а по указам его величества к присяге велено приводить от 12 лет». Это последнее мнение взяло верх, и малолетство, освобождающее от пытки, положено до 12-ти-летнего возраста. Не ранее как с восшествием на престол императора Петра III, обнаруживается в нашем законодательстве решительное намерение смягчить пытку, и ограничить ее употребление, особенно в делах «по первым двум пунктам», в которых пытка считалась прежде неизбежною принадлежностью всякого розыска. Вообще чем важнее казался в государственном отношении предмет дела, тем легче оно возбуждалось, тем податливее была на пытку судебная власть, и даже тем менее была разборчива в рассмотрении улик, потребных для осуждения подсудимого: излишняя ревность в защите интереса государственного нередко ослепляла и судью, и законодателя, и увлекала их к несправедливости: о самой личности человека, со всеми принадлежащими ей правами, забывали, имея в виду, только интерес государства. Известно например, что присутственные места, в 1-й половине XVIII столетия, и в Moскве и в провинциях, нередко отсылали челобитчиков к суду тайной канцелярии за простую описку в высочайшем титуле на прошении. (См. указ 7 апр. 1742 г.). Известно, что по следствиям о корчемных делах, то есть о нарушении интереса казны, велено было допрашивать с пристрастием под батожьем и кошками тех, кто по оговорам и на очных ставках истины показывать не будет. (Ук. 19 ноября 1750, 5 дек. 1753 г.). А как производился в то время суд, и на основании каких данных могли присуждать к наказанию, каковы были понятия о силе улик, о том может свидетельствовать следующий случай. На пожаре, в Нижнем Новгороде, пойманы были два крестьянина с вещами; они показали, что взяли вещи не для кражи, а для сбережения, и намерены были возвратить их хозяевам, а прямых улик о краже не было. Но кража на пожаре особенно строго преследовалась законом; за нее положена была смертная казнь. Сенат в 1750 году заключил: хотя крестьяне к краже и приличными оказываются, но в допросах своих показали, что они оное при пожаре взяли не кражею, но для сбережения, и в том им от кого, чтобы взяли кражею, не доказаны; того ради, на страх другим, дабы никто при пожарах кражи не имели, учинить им наказание публично плетьми и отдать по прежнему в вотчины с росписками. (См. указ, 6 февр. 1750 г.). Нередко случалось, что суд, не имея полных улик против подсудимого, и не решаясь присудить его к наказанию положенному за вину, избирал для него все-таки среднюю меру наказания, что соответствовало в тогдашней практике нынешнему оставленью в подозрении. Это делалось для поддержания достоинства государственной власти и для охранения безопасности общественным страхом, «чтобы другим было не повадно». Вообще же дела по важным преступлениям предписывалось оканчивать как можно скорее; следователи и судьи спешили; главным средством для открытия истины была пытка, и потому усиливали пытку, чтобы скорее добиться сознания, а как скоро являлось сознание, то уже ничего более не требовалось для доказательства. Хотя бы подсудимый после пытки и отказывался от признания, под пыткою сделанного – в важных преступлениях и на это не обращалось внимание. Ужас, внушаемый преступлением, побуждал приводить дело скорее к концу и к наказанию повинившегося подсудимого. В 1738 году передано было из тайной канцелярии в сенат дело о канитане Возницыне, обвинявшемся в отступлении от православия к жидовству по совращению от еврея Бороха, и в богохулении. Дело это началось по доносу жены Возницына (получившей за то в награду указную часть из имения своего мужа, до ста душ). Единственною уликой против подсудимого было свидетельство соучастника еврея Бороха, на пытке, и собственное сознание самого Возницына, при жестокой пытке, которой подвергали его; но после пытки, по снятии с дыбы, Возницын объявил решительно, что показал на себя напрасно, от мучения. Это отречение не принято однако же ни в какое внимание, потому что он Возницын «тем Бороховым показанием весьма изобличен». В деле были еще важные обвинения на Бороха: в убийстве священника и в мучении христианской девки, и потому сенат признавал нужным отложить экзекуцию осужденных, чтоб ими еще розыскивать. Но императрица решила: «как они сами повинились, то больше розыскивать не в чем, чтобы далее сие богопротивное дело не продолжалось, и такие богохульник Возницын и превратитель Борох других прельщать не дерзали: для того, за такие их богопротивные вины, обоих казнить смертью, сжечь». (См. указ 3 июня 1738, 10 янв. 1739 г.).

В то время, к которому относится наша история, страшное слово застенок редко уже встречается в официальных актах. Кнут и поднятие на дыбу – обыкновенные формы пытки в Кошихинскую и Петровскую эпоху – начинают по-видимому уступать другим, несколько смягченным формам: по крайней мере в актах, относящихся ко второй половине XVIII столетия, нам не случалось встречать кнута и дыбы. Вместо кнута в эту пору употребляются обыкновенно плети, батоги и кошки; вместо поднятия на дыбу, поднимают на веревках, продетых в кольца, прикрепленные к потолку, и этот последний обряд не всегда соблюдается, а большею частью встречается простое сечение. Вместо прежних приказных формул Петровской эпохи; «дано столько-то ударов» и жжен огнем», употребляется общее выражение «сечен плетьми», при чем число ударов вовсе не отмечается, или пишется: «сечен плетьми исподлинника», то есть подлинно ли правду сказал на прежнем допросе. Сечение плетьми производится в судейской палате или камере, и это обстоятельство заставляет предполагать, что застенки с обычными их принадлежностями стали уже выходить из употребления. Впрочем, по всей вероятности, однообразия, в этом отношении, не было, и в разных местах и ведомствах пытка была не одинаковая, притом употребление кнута и дыбы при пытке никогда не было отменяемо официально. Пытка должна была происходить в присутствии судей; и сами судьи должны были подписывать черновые пыточные речи не выходя из застенка, во избежание подлога со стороны подъячих и спора со стороны подсудимых. Но эта формальность редко соблюдалась, и в производствах встречаются большею частью допросы, подписанные одним подсудимым, или вовсе никем не подписанные, за неумением подсудимого грамоте и «за неимением рукоприкладчика».

Военный чин Алексея Жукова мог бы служить ему некоторою защитой от пытки, но полковая канцелярия Преображенского полка еще 27 сентября уведомила полицеймейстерскую канцелярию, что с Алексея Жукова, по определению полковых штапов, чин снят, и он из полковых списков выключен. И потому в полицеймейстерской канцелярии определено: «означенных Настасью и Алексея Жукова и жену его Варвару и человека ее Настасьина Михаила исподлинникa спрашивать под плетьми, а что покажут доложить». Резолюция эта тотчас же была приведена в исполнение. Прежде всего Настасья Полтева сечена плетьми и притом говорила то же самое, что прежде показывала, но по уликам дочери, зятя и человека, наконец созналась. Затем Алексей Жуков с женою биты плетьми и допрашиваны, не было ли с ними еще согласников к убийству, и не чинили ли напред сего таких же продерзостей. Но они не показали ничего нового; только Жуков добавил, что главная причина к убийству матери была та, что она бивала жену его. Михаил Григорьев при наказании повторял прежние слова свои. Таким образом Полтева созналась в том, что подговаривала зятя к убийству. Но видно, и этого сознания казалось еще мало следователям. «Того ж октября 12 числа церкви Трех Святителей, что у Красных Ворот, предельной священник Василий Сергеев, по исповеди содержащиеся в главной полиции Варвары Жуковой, при его превосходительстве господине генерал-лейтенанте, генерал-полицеймейстере Е. И. В. действительном камергере и кавалере А. Д. Татищеве, перед присутствием объявил: означенная Варвара Жукова при спрашивании ее о том смертном свекрови ее, Жуковой, Аграфены Жуковой убийстве на духу объявила, что мать ее Варвары во-первых как ее Варвару, так и мужа ее Алексея Жукова к тому смертному убивству научала».

Между тем Михаил Григорьев своим показанием запутал в дело несчастного дядю своего, семидесятилетнего старика Захара Иванова, объявив, что сказывал ему о совершенноми убийстве, когда проживал у него, укрываясь от преследования. Старик оказывался стало быть виновен в том, что не донес на племянника. Правосудие не могло упустить этого нового преступника: послана была в деревню Немчинову «пристойная команда» взять Захара Иванова. 13 октября представили его в полицию, описав все его домашнее строение и пожитки¹⁹⁶. Захар на первом допросе утверждал, что не слыхал от своего племянника об убийстве. На другой день, в присутствии коллежского советника, г. Титова, советника полиции, старик был сечен плетьми «из подлинной правды», но утвердился на прежнем допросе и при очной ставке с племянником. Через три дня, в присутствии генерал-полицеймейстера Татищева, Захар был сечен плетьми вторично, но сказал то же самое. И этим еще не кончились истязания Захара. 11 ноября оба, и дядя, и племянник, вновь сечены плетьми при Татищеве, из подлинной правды; но Захар и в этот раз не сознался. Старик не выдержал троекратного сечения; в ночь на 18 ноября он потребовал священника, исповедался и, приобщившись Св. Таин, умер. Но со смертию его еще не окончилась переписка о нем. «Не без сомнения, – так судила полицеймейстерская канцелярия, – он Иванов в питье или в другом чем не принял ли чего смертельного, и от того умре». Вследствие того, тело его отослано было в московскую генеральную гофшпиталь для анатомирования, – но что́ затем оказалось, неизвестно¹⁹⁷.

И не одного Захара постигла смерть до окончания дела. Смерть арестантов, после пытки и сечения плетьми, – явление не редкое в уголовных производствах XVII и XVIII столетия. За три дня до смерти Захара, 15 ноября, в один день умерли убийцы Михаил Григорьев (22 лет) и калмык Александр. Тела умерших арестантов в то время не предавались погребению, а отсылались в так называемые убогие домы. Тела убийц Аграфены Жуковой отосланы при ведении к священнику с причетниками церкви Воздвижения Животворящего Креста Господня, что на убогих домех¹⁹⁸.

И Настасье Полтевой недолго оставалось ожидать в тюрьме решения своей участи. Еще раз призывали ее к допросу и к улике на очную ставку с Варварою Жуковой и с Авдотьею Нестеровой. Допрос этот происходил 14 декабря в полном присутствии полиции, то есть при Татищеве, советнике Титове и ассесоре Аксенове. Авдотье Нестеровой довелось при этом вытерпеть допрос с пристрастием. «По причине показуемых на нее в деле обстоятельств, она была положена и развязана в кольцы¹⁹⁹ и притом спрашивана, для каких именно обстоятельств о таком учиненном и мало слыханном злодействе она нигде не доносила, и напред сего не чинивала-ль она Нестерова таких же закрывательств и не принимывала-ль у кого беглых людей и разных пожитков? Токмо она утверждалась на прежних своих показаниях и более ни в чем не винилась²⁰⁰».

Это происходило в декабре 1754 года, а в марте следующего года караульный при полиции, Ширванского пехотного полка поручик Колемин донес канцелярии, что женка Настасья Полтева весьма трудна и уже маслом соборована. На другой день, т. е. 3 марта, она умерла. Дети ее, не желая допустить, чтобы тело ее отослано было вместе с прочими на убогий дом, просили позволения похоронить ее при церкви немедленно.

Московская полицеймейстерская канцелярия считала себя не в праве разрешить эту просьбу. Главная полиция в это время переведена была в Петербург, и потому московская канцелярия послала просьбу Полтевых с нарочным на почтовых, на разрешение генерал-полицеймейстера Татищева. 12 марта, в ответ на это представление, получен из главной полиции строгий указ следующего содержания. «Понеже по тому делу из содержащихся смертоубийц единомышленников ее Полтевой, еще в бытность главной полиции в Москве некоторые померли и тела их отвезены в убогих дом, где и прочие таковые кладутся, и затем московской полиции, имея уже о том точный пример, не только нарочного присылать и убыток напрасно употреблять, но и чрез почту требовать резолюции о том не следовало; того ради, по указу ее императорского величества, в главной полицеймейстерской канцелярии определено: в московскую полицию послать указ, по которому той полиции означенной смертной убийцы Настасьи Полтевой мертвое тело, велеть отвезти в убогих дом, как и с вышеписанных единомышленников ее мертвыми телами учинено, понеже она во злых своих делах не только с ними уравненная, но и пущею заводчицею к такому злому умыслу была, а что касается по христианской должности до отпевания, то и при оном убогом дому при особливой церкви священник имеется, а впредь оной московской полиции поступать во всяких случаях осмотрительно, не наводя главной полиции излишнего и напрасного затруднения.» Московская канцелярия на этот указ поспешила донести, что тело Настасьи Полтевой наравне с прочими оттащено в дом убогих.

Из числа виновников убийства не доставало только одного: столяра Ивана Сизова. Он скрывался в услужении у чиновника Зурошева, под именем крепостного человека его Якова Ануфриева. Этот Зурошев, живший в Зарядье, в доме сторожа Архангельского собора Ивана Иванова, занимался повидимому нечестным промыслом: он принимал к себе чужих беглых людей, и потом подложно продавал их за своих собственных; такие проделки бывали возможны в то время, при легкости приобретения и продажи людей, а подложно проданному человеку не трудно было, согласись с продавцом, убежать и от покупателя, как бегал от прежних своих владельдев. Подобную проделку совершил Зурошев с секретарем сыскного приказа Степаном Молчановым. Молчанов искал случая поймать его на деле, и следил за ним. Зная о деле Жуковых, и о том, что полицеймейстерская канцелярия розыскивает одного из убийц, столяра Ивана, с описанием примет его, Молчанов обратил внимание на жившего у Зурошева Якова Ануфриева, и заметил, что рука у того человека, между большого и указательного пальца, как обыкновенно бывает у столяров. По этому подозрению, и по просьбе Молчанова, взяты в сыскной приказ и Зурошев, и Яков Ануфриев. Человек этот 7 декабря отослан в полицеймейстерскую канцелярию, и оказался тем самым столяром Сизовым, которого отыскивали. На первом же допросе он повинился, но плетьми не был сечен, вероятно потому, что показание его не противоречило показаниям прочих лиц, прикосновенных к делу. По милости Ивана Сизова, довелось однако же потерпеть людям совсем посторонним, и ни в чем невинным. Столяр показал, что он жил у Зурошева заведомо беглым. Поэтому в полицеймейстерской канцелярии возбужден был вопрос: не живут ли еще беглые в том месте, где сыскали Сизова? Тотчас отдан был приказ офицерам первой команды: собрав большую команду, «ночным временем ехать в Зарядье, в дом соборного сторожа Иванова, не явится ли каких подозрительных людей, также около пролома, в который имеется ход на Москву реку, около городских стен и в пустых строениях, и кто явится, оных всех забрав, представить в полицию немедленно. «Капитан Юренев и поручик Телегин, ездившие с командой, исполнили поручение, как обыкновенно исполняются они полицией, то есть без рассуждения, и сочли подозрительными всех людей, кого только «изъехали.» Они захватили, во-первых, всех без исключения жильцов в доме Иванова, и кроме того обыскали все жилые места, находившиеся около пролома, и всех жильцов оттуда забрали; именно в малой и ветхой избушке, стоявшей у пролома, да в жилье под церковью Николая Чудотворца, что словет в углу, и в палатке под колокольней, да в отписном дворе ведения канцелярии конфискации, тоже около пролому, а в пустых строениях и около стен, никого не оказалось. Всего таким образом взято было ночью с постели 28 человек обоего пола. Тут были купцы третьей гильдии, ремесленники, торгующие крестьяне, приходские причетники и солдатские жены. Всех их продержали в полиции 8 дней, до 20 числа, и наконец освободили под росписки поручителей, а торговых людей отослали в магистрат²⁰¹.

В эту пору отправление уголовного суда в России не было еще приведено в правильный порядок, и самая власть судебная не была еще отделена от власти правительственной: особые органы для той и другой власти устроены были, как известно, только учреждением о губерниях. В первых годах XVIII столетия, местные воеводы и губернаторы производили суд в уголовных, даже в смертных делах, собственною властью: не видно общего правила, которое ограничивало бы эту власть предписанием – не казнить никого, не сославшись с Москвой. Только вследствие особых соображений по злоупотреблениям, открывавшимся в той или другой местности, иным воеводам (напр. сибирским, казанским, ярославскому), предписано было не казнить никого смертью не списавшись с государем, с разрядом, с приказом, коему было подведомо местное управление; другим (напр. астраханскому) прямо дозволялось казнить собственною властью; в других случаях давались предписания: писать государю, буде наказания учинить не можно, или преступники «объявятся в большом воровстве», но в каких случаях можно, и в каких нельзя чинить наказание, и что следовало разуметь под словом: большое воровство, на это не было общих правил. В Москве точно также не было мест, исключительно заведывавших уголовными делами. Во всяком приказе, по делам, доходившим до рассмотрения, мог быть постановлен приговор о наказании, за проступок или преступлепие, и даже о смертной казни; но в особенности дела этого рода производились в судном приказе земских дел или земской канцелярии, в губернской и полицеймейстерской канцелярии; a преображенский приказ пользовался, по своему значению, правом требовать к своему суду все дела, какие считал нужным; в 1703 году было даже предписано судному приказу не казнить никого, не сославшись с преображенским приказом, вероятно потому, что случалось предавать казни таких преступников, которые по другим делам были еще нужны преображенскому приказу для розыска. Наконец, особыми органами судебной власти, по делам уголовным, были сыщики, рассылавшиеся по губерниям и городам для истребления разбоев, грабежей и пристанодержательства, и межевщики, по поводу убийств, нередко случавшихся на межах, между спорщиками-крестьянами; но помещики, прикосновенные к таким делам, подлежали суду поместного приказа. Мысль об отделении суда от управления выразилась еще в учреждениях Петра I; но ей не суждено было в ту пору окрепнуть и развиться. Петр предполагал суд по уголовным преступлениям сосредоточить в надворных судах, которые предписано было учредить по городам и по провинциям, под ведомством верхнего надворного суда и юстиц-коллегии, и в местных магистратах, которым указано быть в ведомстве главного магистрата. Эти коллегиальные суды должны были мало-помалу заменить воеводскую расправу; воеводам в 1719 ходу было предписано: смертные... дела все отсылать к подлежащему суду, и исполнять не иначе как с утверждения надворного суда. В 1721 году предписано: когда кто в губерниях и провинциальных нижних судах будет осужден к ссылке на галеру и к смертной казни, то, подписав приговоры, дела и людей отсылать в губернские надворные суды, которые обязаны по делам этого рода приглашать к суждению губернаторов и вице-губернаторов. Но надворные суды учреждены были далеко не во всех городах, и там, где их не было, указано судить губернаторам, вице-губернаторам и воеводам совокупно с товарищами, или ассесорами, которых полагалось по два, или по одному при каждом. Уголовные дела городских жителей, подведомственных магистратам, велено судить в городовых магистратах, но приговоры о смертной казни приводить в исполнение с утверждения главного магистрата. Не было постоянных правил о жалобах и аппеляциях, но право жаловаться на определение нисшего места или лица не сменялось постоянными и общими ограничениями, и потому жаловался всякий, кто только имел возможность принесть жалобу; в таком случае дело требовалось из нисшего суда в верхний; но кроме того, надворные суды должны были, «буде невозможно решить дело», вносить его в юстиц-коллегию, а коллегия в подобных же случаях должна была обращаться в сенат, куда вообще предписывалось представлять все дела «подозрительные».

В 1727 году, – в видах народного облегчения от множества судей и от тяжкого перед ними ходатайства, – надворные суды уничтожены по всей России, а суд и расправа снова положены на губернаторов и воевод. Воеводам указано состоять под аппеляцией к губернатору, а губернаторам – под аппеляцией юстиц коллегии. Воеводы, заступившие место нижних судов, должны были решать уголовные дела с утверждения губернаторов, которым дано право присуждать, совокупно с товарищами, и смертную казнь, и «политическую смерть». В Москве приговоры полицеймейстерской канцелярии по делам уголовным велено представлять в Петербург на утверждение главной полиции, а в случае, когда требовалась скорость, обращаться в московскую сенатскую контору; вообще же из всяких коллегий и канцелярий следовало вносить в сенат дела о смертной казни и о политической смерти, а сенат, в свою очередь все, «чего решить невозможно», должен был вносить в верховный тайный совет. При этой перемене судоустройства все московские судные и розыскные дела, из прежних мест перешли в московскую губернскую канцелярию; но Москва отличалась обилием тяжеб и следствий, в особенности по множеству промышленных людей и иногородных помещиков, проживавших в ней с своею дворней, так что одной губернской канцелярии скоро оказалось недостаточно для безволокитного производства всех дел. Поэтому в 1730 году по докладу сената, «для лучшего в судных делах порядка и исправления», – восстановлены в Москве приказы: судный – для разбора тяжеб между людьми, проживавшими в Москве – и розыскной, для воровских, разбойных и убийственных дел и для заведывания сыщиками по всей России; а производство розысков в московской полиции велено с того времени прекратить. Полиция должна была только брать под стражу подозреваемых, допрашивать их, и потом, сыскав товарищей, которых по показанию приводного в скорости сыскать возмoжно, отсылать для розыска в подлежащее место. Сыскной приказ, в порядке уголовного судопроизводства, должен был составлять инстанцию, равную провинциальным воеводам, и наравне с ними подлежал ревизии юстиц-коллегии.

В Петербурге судные и розыскные дела тамошних жителей сосредоточены в воеводской канцелярии; ее же суду подлежали приезжие иногородные купцы, а купечество петербургское оставлено под судом петербургской ратуши, хотя также в зависимости от воеводской канцелярии; сама воеводская канцелярия состояла наравне с воеводами под аппеляцией юстиц-коллегии и должна была вносить в нее все «сумнительные» дела (ук. 20 июня 1737 г.). В таком виде устроена была подсудность по делам уголовным указами императрицы Анны. Из них можно заключить, что ведомство полиции по делам уголовным было отделено от ведомства мест, заведывавших судом уголовным. Но органы суда были вместе с тем и органы правительственной власти; между тем идеи о правительстве и об администрации в свою очередь смешивались во многих случаях с понятием о полицейской власти. Отсюда происходило на деле, что и суд, и администрация, и полиция – все смешивалось в одном понятии о правительстве; притом закон в то время не установил еще признаков, по которым можно было бы отличить проступок, подлежащий ведению местного управления и полиции, от преступления, подлежащего ведению суда. В местном управлении это смешение властей не могло быть ощутительно, потому что в лице воеводы сливались все власти; но в столицах, где существовало много отдельных органов по различным частям управления, – смешение властей высказывалось повсюду. Каждое ведомство стремилось действовать само по себе, захватить себе всякую власть, какая казалась ему нужна для его целей, и примкнув к тому или другому личному авторитету, проложить себе свои собственные пути к авторитету верховному. Всякое высшее начальство, если только по своему положению или по связям своим могло действовать, не спрашиваясь других высших начальств, притягивало к своему ведомству всякие дела управления и суда, как скоро они возникали в кругу подчиненном. Оттого дела уголовные могли в то время производиться не только в судах общего порядка, но и в отдельных ведомствах, подобно тому как производились они в XVII столетии во всех московских приказах. По этой же причине и полицеймейстерская канцелярия в столицах, хотя по указам и не имели права производить суд, – на самом деле производили его, розыскивали и приговаривали к наказаниям всякого рода, даже к смертной казни. Московская полиция подчинена была непосредственно главной петербургской полиции, а петербургский генерал-полицеймейстер, выбиравшийся при Анне и Елизавете по большей части из генерал-адъютантов, приближенных ко двору, непосредственно подчинен был одной императрице, являлся к ней ежедневно с докладами и производил эти доклады без всякого контроля²⁰², стало быть в его руках на деле была власть и казнить в миловать; всякий розыск о происшествии в столице, с которым соединялось уголовное преступление, восходил к нему, и чрез него, мимо общих судов, объявлялись резолюции о наказании за преступление. При Елизавете власть генерал-полицеймейстера не только не уменьшилась, но еще усилилась; а суды не получили новой организации. Восстановляя учреждения Петра, Елизавета повелела устроить одни магистраты на прежнем основании, а учреждение надворных судов не было восстановлено, и воеводская расправа оставлена в том же виде, в каком существовала при Анне.

Между тем, по вступлении на престол Елизаветы, возбужден был по воле ее важный вопрос о замене смертной казни другим наказанием. Следуя, вероятно, доброму побуждению сердца, Елизавета задумала вовсе отменить смертную казнь в России. Первая мысль об этом выразилась, сколько до сих пор известно, в рескрипте ее генерал-фельдмаршалу, рейхс-графу Лассию, 2 августа 1743 года²⁰³; здесь было выражено намерение: наказывать всякие смертные преступления не натуральною, а политическою смертию. Как скоро эта вола императрицы сделалась известною, правительственные места поспешили заявить и свое сочувствие к правому суду и к смягчению наказаний. В 1744 году сенат, усматривая, что «в губерниях, и провинциях, и в городах, также в войске и в прочих местах Российской империи, смертные казни и политическую смерть чинят не по надлежащим винам, а другим и безвинно, велел – для лучшего о том усмотрения изо всех коллегий и канцелярий, губерний и провинций и команд о таких осужденных к смертной казни или политической смерти колодниках, за что оные осуждены, прислать в сенат выписки и до получения указов, экзекуций тем колодникам не чинить, – и впредь кто присужден будет к подобным наказаниям, о тех, прежде исполнения приговора, присылать в сенат выписки». По этому указу исполнение смертной казни по всей России было остановлено на неопределенное время. К 1753 году накопилось таких преступников 430 человек: в том числе 278 осужденных на смертную казнь и 151 человек на «вечную» каторгу. Прошло без малого 10 лет со времени посылки указа, а окончательного решения о том, чем заменять смертную казнь, все еще не было; между тем число арестантов возрастало; крепких острогов в то время не было почти нигде, следовательно чем дольше содержались преступники под стражей, тем более представлялось им случаев к побегам, и действительно число побегов повсюду умножилось, а за всяким побегом следовал розыск о виновных в упущении, с пытками и наказанием караульным. Оттого в местном управлении поднялся ропот на принятую сенатом меру; а судебные места остзейского края, ссылаясь на древние свои привилегии – исполнять приговоры по делам уголовным без конфирмации центральной верховной власти, – заявили перед ревельскою губернскою канцелярией формальный протест: о нарушении судебных обрядов и привилегий. Кроме того, по ведомостям значилось еще 3579 колодников, о которых дела еще не кончены и из которых многие подлежали осуждению на смерть и на каторгу: некоторые места, приняв указ сената в самом обширном смысле, остановили у себя исполнение и по таким приговорам, которыми преступники присуждались и к другим наказаниям. Все это побудило сенат в 1751 году принять временную меру для уменьшения числа накопившихся преступников: велено всех преступников, с 1744 года осужденных по конфирмациям коллегий и губ. канцелярий на смертную казнь, и на каторгу, заковав в кандалы, сослать в Рогервик, на тяжкую работу, производившуюся каторжными, а женщин вместо каторги сослать в Сибирь на житье²⁰⁴; судам подтверждено исполнять над осужденными все прочие наказания, за исключением только смертной казни, политической смерти, и ссылки вечно на каторгу.

Но что̀ следовало разуметь под словом: политическая смерть? – на это никто не мог в то время дать точного ответа. Хотя во всех указах сената упоминалось о политической смерти как о наказании общеизвестном, однако ж сам сенат, на вопрос императрицы: за какие вины политическая смерть, и по каким указам положена? вынужден был в 1753 году отвечать, что точных о сем указов не имеется. Слово: политическая смерть, заимствовано было Петром из немецкого законодательства, без дальнейших объяснений, и сенат мог только сослаться на указы Петра, в которых это слово употреблено, да на резолюцию, им же данную в 1699 году по частному делу: «сказать преступникам смерть и положить на плаху, а от плахи подняв, бить вместо смерти кнутом и сослать в ссылку на вечное житье в каторжной работе, с женами и детьми». В этом недоумении, стараясь определить понятие о политической смерти, сенат обратился к тому же рескрипту, данному императрицей Лассию: не следует ли признать за политическую смерть наказание, которое императрица указала в этом рескрипте производить за грабеж и убийство шведских подданных, именно отсечь по правой руке и, вырезав ноздри, ссылать в каторжную работу. Но такое наказание представилось сенату несовместным с понятием о каторге, так как «безрукие ни к каким уже работам действительны быть не могут, но токмо туне будут получать себе пропитание». Сенат пришел наконец к следующему заключению: в случае присуждения преступников к смертной казни, чинить им жестокое наказание кнутом, затем, вырезав ноздри и поставив клейма, заклепывать их по самую смерть в кандалы и посылать в вечную тяжелую работу, а рук у них не сечь, «дабы они способные в работу употребляемы быть могли». Политическою смертью, по рассуждению сената, должно именовать то наказание, когда кто положен будет на плаху или взведен на виселицу, а потом объявлена будет царская милость; то есть учинено наказание кнутом, с вырезанием ноздрей, или без телесного наказания объявлена будет вечная ссылка; наконец, по мнению сената, наказание кнутом с вырезанием ноздрей и вечною ссылкой, без возведения на плаху, причисляется просто к наказаниям, не соединяемым с политическою смертью. Согласно с этим мнением сената, последовал именной указ 25 мая 1753 года, о том, что считать политическою смертью и что простым наказанием. В следующем, 1754 году, сенатским указом объяснено, что приговоры, присуждающие к смертной казни, политической смерти и простым наказаниям, должны быть представляемы на окончательное утверждение: от воевод и сыщиков – к губернаторам и вице-губернаторам с товарищи; из сыскного приказа – в юстиц-коллегию; из военных судов – к корпусным генералам, в военную и адмиралтейств коллегию; наконец, о состоящих в ведомстве полиции – в главную полицеймейстерскую канцелярию: только натуральной смертной казни не велено производить «до рассмотрения и точного о том указа», а заменять ее наказанием, которое положил сенат, в своем докладе 1753 года, то есть кнутом, вырезанием ноздрей, поставлением клейм и ссылкой в тяжкую работу. Таким образом предписание 1753 года вовсе не содержало в себе постановления о решительной отмене смертной казни в России, а повелевало только временно заменять ее жестоким наказанием, впредь до указа. Этот указ последовал, как известно, уже в 1775 году, после казни Пугачева и после мира с Оттоманскою Портой; но и он содержал в себе не новое постановление, а только подтверждение сенатом правила, установленного в 1753 году.

Убийство Жуковых случилось именно в ту пору, когда только что разрешен был в сенате вопрос о замене смертной казни. Жуковы обличены были в таком преступлении, за которое и Уложением и воинскими процессами определялась смертная казнь. Розыск о главных преступниках был в главной полицеймейстерской канцелярии, временно находившейся тогда в Москве; все преступники, кроме столяра Ивана Сизова, были налицо, следовательно не было повода отдалять решение дела. Составлена выписка, и, по выписке, генерал-полицеймейстер Татищев приговорил: всем преступникам учинить смертную казнь, а именно: «Алексея Жукова, жену его Варвару, тещу Настасью, калмыка Александра, и Михаила Григорьева пятерить: отсечь руки и ноги и головы; девкам: Авдотье Ионовой и Катерине Даниловой отсечь головы; девке Матрене, которая хотя при самом том смертном убийстве и не была, однако ж о том умысле ведала и в самое то время, как то убийство учинено, входила в палату, а нигде о том не донесла, почему явилась такою ж убийцею, отсечь голову». Но как, по указу императрицы 1-го мая 1746 года, велено генерал-полицеймейстеру о смертных винах доносить государыне, то он и представил приговор свой на ее утверждение, при всеподданнейшем докладе 25 октября 1754 года. Доклад Татищева в запечатанном конверте отослан в Петербург, и чрез тамошнего обер-полицеймейстера, бригадира Кочетова, доставлен к дежурному генерал-адъютанту для представления императрице. С этого времени месяцы проходили за месяцами, состоялся и послан к государыне приговор о Иване столяре, представленном в последствии к делу, – доклад о нем и о всех прочих преступниках лично сделан императрице Кочетовым; наконец и главная полиция переехала обратно в Петербург, а резолюции о преступниках все еще не было. Им долго еще суждено было сидеть под стражей в московской полицеймейстерской канцелярии.

В то время для содержания арестантов не везде были особенные тюрьмы: колодники содержались обыкновенно при тех самых местах, где дела о них производились; помещение здесь не могло быть обширное, а при медленности производства, число заключенных возрастало с году на год особенно в столицах. Иногда (например, в московском сыскном приказе 1733 года) оно доходило до того, что колодники от утеснения, духоты и нечистоты в местах заключения «напрасно помирали безгодною смертью». На содержание их вообще не отпускалось денег из казны до 1754 года; кормовые деньги (по копейке на день) выдавались по указу 1720 года только арестантам, содержавшимся по делам казенного интереса и по челобитчиковым, где был истец; а где истца не было, то есть по всем делам безгласным, о преступлениях, колодники должны были сами себя пропитывать, если было у них какое имущество или родственники, доставлявшие им пищу и содержание²⁰⁵. Для пропитания неимущих прибегали к общественной благотворительности. Для этого было в обычае отпускать арестантов «на связках» с приставами и караульщиками, для испрошения подаяния. В то время и в Москве и в городах такое хождение колодников по улицам и площадям было ежедневным явлением. Колодники старались при этом всеми средствами возбудить сострадание зрителей, и потому пытанные ходили в кровавых рубашках, выказывая свои раны, чтобы набрать более милостыни. Естественно, что при этом бывало не мало злоупотреблений, не мало представлялось случаев к побегам, и действительно побеги совершались большею частью во время отпусков для собирания милостыни. Правительство издавна старалось прекратить эти злоупотребления, но обычай отпускать колодников «на связку» был так силен, что указы редко где исполнялись; притом невозможно было и требовать строгого исполнения, не обеспечив прежде содержания колодников от казны. На большие праздники обыкновенно отпускали колодников, содержавшихся в неважных проступках и преступлениях, к родственникам на поруки и под росписки; присутственным местам даже вменялось в обязанность делать это для уменьшения числа арестантов. В Москве особенно заметны были неудобства от накопления преступников; еще в 1672 году правительство указывает на многолюдство московских тюремных сидельцев, – и потом в течение всего ХVIII столетия непрерывно продолжаются строгие подтвердительные указы о том, чтобы решение по колодничьим делам везде чинилось безволокитно; требовались ведомости и статейные списки арестантам в сенат, в тайный совет, к самим государыням; предписывалось судьям съезжаться по два раза в день – утром и вечером, покуда всех дел не очистят; губернаторам и воеводам велено иметь постоянно у себя на столе статейные списки всем колодникам и каждый день их рассматривать; всем подведомственным сенату местам предписано доставлять в сенат ведомости о движении дел, то по третям года, то ежемесячно, то еженедельно; и самому сенату вменено в обязанность – подавать в кабинет государыни ежемесячные экстракты.

Жуков с женой не принадлежали к числу неимущих арестантов: в ведении полиции состояла денежная сумма, в числе взятого и описанного у них имущества. Из этой суммы и выдавалось им на содержание по три копейки на день, а во время болезни по десяти копеек на день; сверх того, на случай болезни их приглашался лекарь, по сношению полицеймейстерской канцелярии с медицинскою конторой. На покупку одежды и лекарств выдавались деньги из той же суммы по мере надобности.

В полицеймейстерской канцелярии арестанты мужеского пола содержались отдельно от женщин, в особой палате, отделенной целым двором от женского отделения. Сообщение между тою и другою половиной строго запрещалось, особенно для важных преступников. Важные преступники не могли, впрочем, и по своему положению свободно переходить из одного места в другое: они содержались прикованные цепью к стулу, и ключ от цепи должен был храниться у солдата, носившего название «старосты при замках и железах». Каждую ночь, караульный офицер с двумя солдатами должен был ходить дозором по караулам и осматривать в тюрьмах, целы ли колодники. Арестанты содержались в общих комнатах, по-видимому без различия сословий; но Алексей Жуков и жена его помещены были в особенных камерах, как важные преступники. Во все время содержания под стражей, за исключением очных ставок, им не позволено было видеться друг с другом; но попытки к тому были. В 1758 году у Варвары Жуковой нашли ключ, которым отпирала она цепь свою, и однажды поймали ее поздно вечером на дворе, когда, надев на себя принесенные солдатом гренадерский плащ и шапку, она хотела под видом гренадера пробраться в мужскую половину, для свидания с мужем.

Решение участи преступников последовало не ранее 1766 года, уже при императрице Екатерине II, и подало повод к замечательному манифесту, всенародно объявленному. Выписываем этот манифест, напечатанный в Полном Собрании Законов, но немногим известный.

«Учиненное убийство в 1754 году матери и сестры своей родной бывшим в нашей лейб-гвардии Преображенского полка каптенармусом Алексеем Жуковым и женою его Варварою Николаевою, по отце Полтевых и сообщниками их – столь страшное злодейство, что не токмо в христианских народах, но и между идолопоклонниками и без всякого закона живущими людьми почитается чрезъестественное. Мы довольно ведаем, сколь ужасное сие преступление поразило человеколюбивое сердце покойной тетки нашей, императрицы Елизаветы Петровны.

Но как такое окаянное дело, в целых веках редко случающееся, неведомыми судьбами Божиими по сие время не решалося, а перед немногим только временем подано нам от сената нашего докладом²⁰⁶, и между тем, некоторые участвующие, яко орудие в сем убийстве, уже померли, главные же самые убийцы и прямые содеятели: сын и брат убитых матери и сестры и жена его живы на земле остаются в тюремном заключении, то сие самое столь долговременное продолжение их жизни наипаче привело нас в размышление, угоднее ли Богу будет лишением живота, по законам строжайшим, сих злодеев наказать и яко прямо отступивших от веры Христовой и от закона естественного истребить, или, видев их преступление отчаянное, соблюсти души их от вечной муки истинным к Богу покаянием, без нарушения нашего правосудия и без соблазна народного, оставя дни и живот их в руке Всевышнего Судии, на собственное совести раскаяние и всечасное их сокрушение. В таковом духа нашего смущении, повелели мы из первейших наших духовных, а именно: Димитрию, митрополиту новгородскому, Иннокентию, епископу псковскому, и Гавриилу, епископу тверскому, исследовать в истории церковной и в правилах святых отец, какие в древней церкви нашей православной употреблялися подобным злодеям наказания, и каким образом души их предавалися в помилование Богу, на что нам всеподданнейше от них представлено, что хотя по древнейшему церкви православной обычаю монархи христианские, яко властители сами духовные и мирские, будучи власть предержащая от Бога, сохраняли правосудие в народах по законам, от них же установленным, и казнь таковым злодеям состояла в воле и власти их; но по истинному христианству прежде всего пеклися они о соблюдении душ погибающих от вечной муки, потому что церковь Божия, по слову евангельскому и апостольским поучениям и по силе правил святых, ожидает истинного обращения к вере Христовой и прямого покаяния от самых злодеев отчаянных и вовсе закона отпадших. Вследствие такового злоключения душ сих осужденных, повелеваем: Алексея Жукова и жену его Варвару, яко первых виновников душегубству родства и сродства своего, предать церковному пред народом покаянию, так, как в приложенном обряде предписывается. По исполнении которого послать повелеваем Алексея Жукова в Соловецкий монастырь, а жену его Варвару Тобольской епархии в Далмацкий монастырь, где им по правилам святых отец о убийцах, двадцать лет, включая и время содержания их в тюрьме, ходить на всякое церковное пение и становиться не в церкви, но в трапезе, и всякий пост исповедаться, токмо не причащаться кроме смертного случая. Настоятели же тех монастырей должны употреблять их в сносные, по силе каждого, монастырские труды. Сверх того, поручить их в смотрение искуснейшим из монашествующих, которые должны наблюдать их жизнь и чаще им напоминать силу веры и закона и страшный и неизбежный нераскаивающимся грешникам суд Божий. По прошествии сего времени покаяния, ежели с явными знаками раскаяния оное препроводят, то, по силе помянутых же правил, пpиобщить их к церкви и сподобить причастия Св. Таин, а потом нам доложить. Что же касается до сообщников сего убийства, о которых дело сие также решено, с оными поступить так, как посланными из сената в 1754 году указами таковым подлежащим смертной казни чинить повелено. И по сему сенат наш исполнить имеет немедленно, а сей наш манифест, напечатав, публиковать всенародно».

Торжественная церемония покаяния Жуковых совершалась четыре раза в течение того же великого поста 1766 года: в четвертое и пятое воскресенье, в четверг пятой недели, то есть в день великого канона, и в Лазареву субботу, в четырех церквах, именно: в Успенском соборе, у Св. Петра и Павла в Басманной, у Св. Параскевы на Пятницкой, и у Николы Явленного, на Арбатской улице. Накануне полиция повещала во всем городе о дне и часе, назначенных для исполнения обряда. В назначенный день, в 9 часов утра, перед литургией, преступники, в сопровождении священника и военной команды, шли к указанной церкви, в посконных длинных рубахах, босые, в оковах, с распущенными волосами, держа в руках зажженные восковые свечи. Не впуская в церковь, ставили их у дверей, и окружа командой, читали прежде всего во всеуслышание манифест. Потом, став на колени, супруги Жуковы должны были читать вслух покаянную молитву, нарочно для того составленную, и затем, стоя на коленях во время обедни, обращаться ко всем входящим в церковь и выходящим из нее, с следующими словами: «Возлюбленные о Христе! Чувствуя мы тягость нашего беззакония, и ужасаяся раздраженного нами Бога, недостойных себя судим услышания Его; вас убо молим, спостраждите нам, и возопийте к Господу молитву, да призрит на покаяние наше и милостив нам будет». Во время литургии, дьякон возглашал особую ектению о кающихся, а по окончании обедни, перед церковными дверьми, проповедник, протопоп церкви Николая Голстунского, Посников, произносил к народу и к осужденным нарочно для того написанное слово о покаянии убийц²⁰⁷. Затем, до выхода из церкви всего народа, преступники должны были снова повторять, по форме, свою просьбу о молитве и прощении. Для наблюдения за обрядом назначены были, от духовного ведомства, – Знаменского монастыря архимандрит Варфоломей, а от светского, – особый чиновник.

Таков был конец истории Жуковых. О дальнейшей судьбе преступников нет более сведений. Опальный дом, в котором совершено было убийство, освобожден от караула и возвращен в распоряжение владельца. В Московских Ведомостях за декабрь 1766 года, помещена уже о нем следующая публикация. «Близ Никитских ворот, в приходе церкви Федора Студита, каменный дом Жукова, в нем 8 покоев с изрядным украшением, мебелью, зеркалами, комодами и стульями красного дерева, людских три покоя, кухня, приспешня, баня с горницею, ледник, погреб, кладовая палата, каретный сарай, конюшня о 12 стойлах, небольшой регулярный сад, особый огород для овощей, – желающим нанять; о цене спросить в том же доме; если ж кому потребны будут фарфоровая и хрустальная посуда, – отдадутся с описью; карета с цугом лошадей, три человека: лакей, кучер и форейтор; что содержано будет на довольствии хозяйском». Двор Жуковых с того времени переменил несколько владельцев, разделившись на несколько особых дворов, пустые места застроены и сад давно уже уничтожен. Но каменный дом, в котором совершено убийство, существует и до сих пор в том же наружном виде, в каком был при жизни Аграфены Жуковой; он стоит отдельным двух-этажным корпусом на дворе, на самом углу Большой Никитской и нынешнего Мерзляковского переулка. Один из бывших владельцев этого дома изменил только, в начале нынешнего столетия, внутреннее расположение комнат и уничтожил своды, бывшие в нижнем этаже. Дом этот долго считался опальным; в околотке ходили слухи о тенях убитых Жуковых, которые будто бы являлись по ночам, в тех комнатах где совершилось убийство; жильцы обегали его; рассказывали за верное, что кто ни поселялся в доме, всех выгоняли страшные привидения, являвшиеся ночью. Эти слухи еще в памяти у некоторых местных старожилов, кого нам случалось расспрашивать. Разумеется, с течением времени, слухи эти сами собой прекратились.

«Государю боярину Алексею Петровичу бьет челом раба твоя Петровская жена... вдова Ксения Антонова дочь в прошлом государь 720 году волею Божиею муж мой умре, а я осталась после его с дочерью своею Анною, умилостивися государь боярин Алексей Петрович пожалуй меня рабу свою, прикажи государь и с девочкой из своего дому уволить и дать отпускную, государь смилуйся»!

1721 г. мая дня по сей челобитной я боярин Алексей Петрович (Салтыков) оную вдову уволил на волю, а о подлинной отпускной бить челом ей вдове великому государю где надлежит.

Приписано рукою боярина: а дочери ее я не уволил, быть ей у меня во дворе – я боярин Алексей Петрович писал.

190 года мая в 30 день, церкви Саввы Стратилата, что на Каменке, поп Ермолай Корнильев отпустил я на волю по приказу сына своего духовного, думного дворянина Семена Федоровича Полтева старинного его человека Михайла Романова, сына Алаева и впредь до него никому дела нет, где он похочет, там и живет, в том я поп Ермолай по приказу сына своего духовного думного дворянина Семена Федоровича Полтева сию отпускную дал, а отпускную писал тоеж церкви Саввы Стратилата дьячек Федор Яковлев по повелению ево священника Ермолая Корнильева. К сей отпускной Саввинской поп Ермолай руку приложил.

Се аз вологодского уезду Пухинского стану монастыря Николая Чудотворца и преподобного Стефана Озерского Комельского устья, волости Подозерицы деревни Владышня, месяца декабря в 25 день Рождества Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, будучи у обедни и после обедни бил челом отцу игумену Ионе и келарю Иасафу и всей братии на трапезе крестьянин деревни Владышни Данила Григорьев с сыном своим Ивашком Даниловым просил у тебя отца игумена благословения и у келаря и у всего собору, потому что нам прожить нечем, пить есть нечего, помираем голодною смертью, подати государевы и ваши монастырские подати платить нечем и я игумен Иона и келарь Иасаф и казначей Аврам и вся святая братия отпустили крестьянина Данила Григорьева по челобитью его и сына его Ивашка Данилова и с семьями их 181 году, а сию отпускную писал казенной дьячек Федор Ионин по велению игумена и келаря и казначея и всего собору. К сей отпускной Николаевского монастыря игумен Иона руку приложил.

Память мне Меркульевской жене Остафьевича Якимова вдове Ульяне Ивановне отпустила я Ульяна по своей души на помин кабального своего человека Тимофея Кирилова сына с женою и с детьми; воля ему на все четыре стороны, а кто учнет в него Тимофея вступаться род мой и племя или зятья мои и дочери и на них Бог в судьбе, в том я Ульяна и сию отпускную дала. Следует подпись.

Се аз Тимошка Кирилов сын Колобов, дворовой человек послуживец вдовы Ульяны Ивановны Меркульевской жены Остафьевича Якимова по смерти его отпущен на волю с отпускною и в нынешнем в 195 году февраля в 14 день бил челом с тою отпускною с воли во крестьянство Родиону Ивановичу Маслову, и взял я Тимошка с женою своею Ульяною Зиновьевою дочерью и с детьми своими Филькою Дмитрийком и Кузкою и Ивашкою и Кондрашкою Ивашкою меншим да с дочерью Веркою на ссуду себе 10 рублев денег, а у него государя своего Родиона Ивановича на хлеб и на семена и на лошади и на коровы и на мелкую скотину и на дворовое строение и с тою ссудою мне Тимошке жить у него государя своего во крестьянстве где государь наш укажет и живучи нам Тимошке с женою и с детьми во крестьянстве у государя своего и на него работа работать, пашня: пахать и сено косить с своею братьею в ряд и тягло тянуть и государевы подати платить и из за него государя своего не выбежать и ссуды не снесть и за иного помещика и за вотчинника во крестьянство не закладываться и крепостей на себя никаких не давать и в государевы службы ни в какие не записываться, а будет я Тимошка с женою и с детьми не учнем у государя своего во крестьянстве жить и от него государя своего и от жены и от детей сбежим и ссуду снесем и за иного помещика и за вотчинника заложимся или какую крепость на себя дадим или в государевы службы какие запишемся и государь наш или жена его и дети в бегах нас сыщут и та его государя нашего ссуда на нас вся сполна а крестьянство и впредь крестьянством а на то послуси Дорофей Янышев а ссудную запись писал Михайлова города площадной подъячий Гришка Наумов. Лета 7195 февраля в 14 день. Послух Дорошко руку приложил.

Помета: записать в книгу и в рожи и в приметы, а пошлины взять по указу вел. государей.

По осмотру Тимошка ростом средней, лицем плосколик, нос широк, глаза серые, борода чермна-руса, не широка, на голове волосы прямые в чермне-русые сказал себе 45 лет.

195 г. февраля в 14 день на Михайлове в приказной избе перед воеводою Федором Аврамовичем Вороновым ся ссудная запись чтена и в книгу записана и пошлины по Ук. в. Г. взяты.

1) Державнейший царь, Гocyдaрь милocтивейший! B пpoшлых Государь годех бил челом я с отпускною в кабальное холопство после смерти Столника Якова Ивановича Золотарева к Дмитрею Ефтифеевичу Соймонову с женою своею и с детьми, и он Дмитрей меня держит по той отпускной а кабалы на меня не берет не знама для чего и не поит меня и не кормит и не обувает и не одевает и не дав отпускной с двора ссылает. И в нынешнем Государь 1704 году, твой Государев указ состоялся – кто к кому бьет челом с отпускною в кабальное холопство и по тем отпускным велено имать в месяц кабалы так же и отпускные записывать в месяц же в Московском Судном Приказе; а кто отпускных в Московском Судном Приказе не явит и не запишет, и те отпускные не в отпускные. Всемилостивейший Государь, прошу Вашего Величества вели Государь из Московского Судного Приказу с женишкою и сыном Григорьем дать отпускную по своему Государеву новосостоятельному указу чтоб мне бедному скитаясь без отпускной меж двор голодною смертью не умереть. Вашего Величества послуживец а Дмитрея Ефтифеевича Соймонова Иван Кузмин сын Ломов. Декабря в день 1704 году. Вверху челобитной помета: 1704 г. декабря 27: поставить и допросить.

2) 1705 года января в 20 день в Московском Судном Приказе перед боярином Алексеем Петровичем Салтыковым стоварыщи жилец Дмитрей Ефтифеев сын Соймонов допрашиван, а в допросе сказал которой де бьет челом Великому Государю Иван Кузмин сын Ломов об отпускной с женою своею Лукерьею Елфимовою дочерью да сыном Григорьем, а которую он Иван Ломов подал ему Дмитрею Соймонову отпускную после смерти Столника Якова Иванова сына Золотарева и ему-де Дмитрею Соймонову до того человека Ивана Ломова и до жены его Лукерьи и до сына его Григорья по той отпускной которую ему Дмитрею Соймонову он Иван подал, и по той отпускной и ни по каким крепостям ему Дмитрею Соймонову до того человека Ивана Ломова и до жены его и до сына дела нет. И против сего челобитья Иванова и допросу Петр Соймонов вместо Дмитрея Соймонова по его веленью руку приложил.

Помета: отослать для осмотру в приказ военных дел с Памятью.

А челобитчик Дмитрея Ефтифеева сына Соймонова Иван Ломов сказал, детей-де у него Ивана мужеска полу только один сын Григорей по третьему году а больше того у него Ивана мужеска полу детей нет. А будет он Иван сказал в сей сказке ложно и за тое б его Иванову ложь указал Великий Государь учинить ему смертную казнь. К сей сказке Иван Ломов руку приложил.

3) Лета 1705 г. февраля в 5 день по указу Великого Государя Царя и Великого Князя Петра Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца Генералу Комиссару Князю Якову Федоровичу Долгорукову с товарищи. В прошлом 704 году декабря в день бил челом Великому Государю в Московском Судном Приказе послуживец Дмитрея Ефтифеева сына Соймонова Иван Кузмин сын Ломов об отпускной; а по имянному Великого Государя указу велено таких людей отсылать в Приказ Военных дел для смотру солдатской службы. И потому Великого Государя указу тот вышеписанной человек Иван Ломов с сыном Григорьем из Московского Судного Приказу в Приказ Военных дел к тебе Генералу к Комиссару ко Князю Якову Федоровичу с товарищи послан с подъячим с Егором Удальцовым. Припись Дьяка Ивана Молчанова.

4) Лета 1705 г. февраля в 8 день по указу Великого Государя Царя и Великого Князя Петра Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца боярину Алексею Петровичу Салтыкову с товарищи. В указе Великого Государя из Московского Судного Приказу в Приказ Военных Дел к Генералу и Комиссару ко Князю Якову Федоровичу Долгорукову с товарищи за приписью дьяка Ивана Молчанова нынешнего 705 году февраля в 5 день написано: в Московском-де Судном Приказе бил челом Великому Государю об отпускной послуживец Дмитрея Ефтифеева сына Соймонова Иван Кузмин сын Ломов; а по именному-де во Великого Государя указу таких людей велено отсылать из Московского Судного Приказу в Приказ Военных дел для смотру солдатской записки. И потому Его Великого Государя указу тот вышеписанной человек Иван Кузмин сын Ломов осматриван, а по осмотру он стар и худ и в солдатах быть негоден и из Приказу Военных дел тот человек Иван Кузмин послан в Московской Судной Приказ с сим Его Великого Государя указом.

5) 1705 году февраля в 9 день, по указу Великого Государя, боярин Алексей Петрович Салтыков с товарищи приказали Ивану Кузмину сыну Ломанову дать по указу отпускную из Московского Судного Приказу для того что он по справке с Приказом Военных дел по осмотру стар и худ и в солдатах быть негоден.

6) Лета 1705-го февраля в день по указу Великого Государя Царя и Великого князя Петра Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца боярин Алексей Петрович Салтыков с товарищи дали отпускную из Московского Судного Приказу по служивцу Дмитрея Ефтифеева сына Сойманова Ивану Кузмину сыну Ломову, потому в прошлом 1704 году декабря в 23 день бил челом Великому Государю он Иван Ломов в прошлых-де годах бил челом он с отпускною в кабальное холопство после смерти стольника Якова Иванова сына Золотарева к Дмитрею Ефтифееву сыну Сойманову с женою своею и с детьми, и он де Дмитрей его Ивана держит по той отпускной, а кабалы на него не берет незнамо для чего, и не поит его и не кормит и не обувает и не одевает, и не дав отпускной с двора ссылает. И в прошлом де 1704 году Его Государев указ состоялся: кто к кому бьет челом с отпускною в кабальное холопство, и по тем отпускным велено имать в месяц кабалы, так ж и отпускные записывать в месяц же в Московском Судном Приказе; а кто де отпускные в Московском Судном Приказе не явит и не запишет, и те отпускные не в отпускные. И Великий Государь пожаловал бы его велел из Московского Судного Приказу с женою и с сыном его Григорьем дать отпускную по своему Государеву новосостоятельному указу, чтоб ему скитаясь без отпускной меж двор голодною смертью не умереть. И против того его челобитья в Московском Судном Приказе Дмитрей Ефтифеев сын Соймонов допрашиван, а в допросе сказал, которой де человек Иван Кузмин сын Ломов бьет челом Великому Государю об отпускной с женою своею Лукерьею Ефимовою дочерью да с сыном Григорьем, и которую отпускную он Иван Ломов подал ему Дмитрею Соймонову после смерти Столника Якова Иванова сына Золотарева, и ему де Дмитрею Соймонову до того человека Ивана Ломова, и до жены его Лукерьи и до сына его Григорья по той отпускной и ни по каким крепостям дела нет. И против того челобитья и допросу он Иван Ломов был посылан в Приказ вотчинных дел для смотру солдатской записки: а в памяти из Приказу Военных Дел написано, что он Иван Ломов стар и худ, а сын его за малолетством в солдатах быть негодны. И по тому Великого Государя указу и по его Иванову челобитью, по допросу и по сказке Дмитрея Соймонова боярин Алексей Петрович Салтыков с товарищи Дмитреева послуживца Соймонова Ивана Кузмина сына Ломова с женою его Лукерьею Ефимовою дочерью и с сыном Григорьем на волю свободили и сю отпускную ему из Московского Судного Приказу и дали.

Такову отпускную Иван Ломов взял и росписался.

Лета 1711 октября в 17 день, по указу Великого Государя Царя и Великого Князя Петра Алексеевича всея великия и малыя и белыя России Самодержца и по приказу Светлейшего Римского и Российского Государств Князя Герцога Ижерского Его Царского Величества Верховного Действительного Тайного Советника и над войсками командующего Генерала Фельдмаршала и Губернатора Губернии Санкт-Петербургской, Кавалера Святого Апостола Андрея и Слона, Белого и Черного Орлов и Подполковника от Преображенского Лейб-Гвардии и Полковника над тремя полками Александра Даниловича Меншикова из Санкт-Петербургской Ратуши дана сия с дела выпись Борису Иванову сыну Неронову – Суздальца посадского человека Данилы Грязнова в Суздале на посаде на двор его Данилов и на четыре лавки со всяким строением, для того: в нынешнем 1711 году июля в 29 день Великому Государю бил челом он Борис Неронов октября в 1 день 208 году Суздалец посадской человек Данило Грязнов будучи в Нижегородском уезде в вотчине Князя Алексея Черкасского в селе Избыльце занял у приказчика его у Акинфия Ушакова из вотчинных его доходов денег тысячу пятьсот рублев и заплатить ему Даниле в 209 году октября в 1 день тысячу рублев, а достальные пять сот рублев заплатить в 210 году сентября в 1 день, и в том дал письмо своей руки и тех заемных денег он ответчик Данило Грязнов не заплатил, а то заемное письмо Князь Алексей Черкасской выдал ему Борису. Да августа в 11 день он же истец бил челом, ответчик Данило Грязнов неходя в допрос договорясь с ним истцом полюбовно отдал ему в платеж крепостей на девять сот на семьдесят на восем рублев на двадцать алтын и в тех деньгах на него он не истец а достальных пятисот двадцати одного рубля тридцати алтын двух денег он ответчик ему неплатит, чтоб в том его Данила допросит, а в допросе он ответчик Данило Грязнов в тех вышеписанных заемных деньгах не запирался и в то число договорясь ему Борису крепостей на девять сот на семьдесят на восем рублев и на двадцать алтын он Данило отдал, а достальных пяти сот двадцати одного рубля тринадцати алтын двух денег платить ему Даниле нечем для того что он Данило торговым промыслом оскудел и от пожарного разорения одолжал, и августа в 18 день по указу Великого Государя тот его Борисов достальной иск и пошлины по указу велено на нем ответчике доправить и о правеже дана из Ратуши выпись, и сентября 1 дня он ответчик Данило Грязнов бил челом что в выписанной же недоплатной иск поступился ему Борису в уплату в Суздале на посаде двор его да четыре лавки со всяким строением за сто за тридцать рублев а за достальные деньги заживать бы ему ответчику с женою у него истца по десяти рублев на год, истец Борис Неронов бил челом чтоб на тот его ответчиков двор и на лавки против его челобитья и договору дать ему истцу правую выпись, а за достальные деньги отдать бы его Данила с женою и заживать бы ему ответчику у него истца по пятнадцати рублев на год. А в указе Великого Государя и в Соборном уложении в десятой главе в двести шестьдесят шестой (главе) напечатано: казаков и пушкарей и затинщиков и иных меньших чинов, служилых и тяглых всяких людей, которым с правежу окупиться будет нечем, после указного месяца выдать истцом головою до искупу, а работать им мужескому полу за пять рублев а женскому полу за полтретья рубля на год, а кому выданы будут и по тех взять порука с записью что их неубить и неизувечить; и сентября в 26 день по его Великого Государя указу и по приказу Святейшего Римского и Российского Государств Князя Герцога Ижерского Его Царского Величества верховного Действительного Тайного Советника и над войсками командующего Генерала Фельдмаршала и Губернатора Губернии С.-Петербургской, Кавалера Святого Апостола Андрея и Слона, Белого и Черного Орлов и Подполковника от Преображенского Лейб-Гвардии и Полковника над тремя полками Александра Даниловича Меншикова, велено его ответчика Данилу Грязнова с женою за тот недоплатный иск за триста девяносто один рубль зa тридцать алтын за две деньги, да за пошлины с платежных крепостей, которые довлели быть в Ратушу в приносе их ответчиком за девяносто за семь рублев за двадцать за восемь алтын за четыре деньги всего за четыреста за восемьдесят за девять рублев за восемь алтын за четыре деньги по уложению и по заручной истцовой челобитной отдать его ответчика ему истцу Борису Неронову в зажив на тридцать на два года на шесть месяцев и на двор и на лавки, которые в Суздале он ответчик поступился ему истцу в платеже за сто за тридцать рублев дать выпись, и истцу Борису Иванову сыну Неронову в Суздале на посаде ответчиковым Суздальца посадского человека Данила Грязнова двором да четырьмя лавками со всяким строением владеть будет до сей данной выписи тот его ответчиков двор и лавки на Великого Государя за долговые или начетные деньги напредь сего неотписаны: и никому по каким крепостям неотданы, а в отдаче его ответчика Данила Грязнова и жены его ему истцу Борису Неронову чтоб его ответчика неубить и неизувечить и отжив урочные годы его ответчика и жену его в Ратушу поставить, в том взята по нем истце в Ратушу поручная запись по указу.

У подлинной данной приписано: Инспектор Афанасий Гурьев.

196 году августа в 7 день поступился я Тимофей Петров сын Кондырев крестьянского своего Тишкина сына Антошку Дмитреевой крестьянке Юрьева сына Никифорова вдове Гавриловской жене Юрьева Прасковьице для того что она Прасковьица его Антошку вскормила за сына место и владеть ей вдове и помещику вечно в том и Тимофей Кондырев на того малова Антошку сию поступную дал а поступную писал я Тимофей своею рукою.

1721 году апреля в 4 день Переславского уезду сельца Рожественского Петровское тож, Ивана Леонтьевича Клишина крестьяне Иван Васильев, Трофим Родионов били челом г-дину своему Ивану Леонтьевичу Клишину и приказчику Ивану Степанову и мирским людям чтоб кормежная взять идти на волю кормиться черною работою где им пристойно по городам и по селам и по мирским деревням. И тех бы вышеписанных крестьян по городам г-дам Лантратам и Комиссарам и провинциальным Фискалам и вышним командирам и по селам приказным людям выборным и старостам и сотским и десятским велено держать и кормиться черною работою без всякого опасения что они вышеписанные крестьяне люди добрые не солдаты и не матросы и не драгуны не беглые подлинно Ивана Леонтьевича Клишина беспахатные крестьяне бобыли отпущенные для скудости своей и в том им и кормежная дана а кормежную писали по приказу господина своего Ивана Леонтьевича Клишина приказчик Иван Степанов апреля в 4 день.

К сей кормежной того ж Переславского уезду села Долматова поп духовный их отец Яков Ананьин по приказу Ивана Леонтьевича Клишина по его велению руку приложил.

Писано на простой бумаге.

Приводная жонка в распросе сказалась: Анисьей ее зовут Семенова, бывала де она свейскова короля, родилась де и жила в свейской земле в копорском уезде, в деревне Опском с братьями своими с Томозом да с Питером да с сестрою Анною Питеровыми детьми а отец ее Питер Индриков и мать Марья а чья дочь не помнит, померли в той же деревне Опском, а звали ее Анисью по свейски Марья, и как она Анисья жила с братьями и взросла и будет в совершенных летах к замужеству и тому лет с шестнадцать как тот город Копорье и с уездом стал быть за Царским Величеством, и того города Комендант Михайло Никитин сын Любовников из того Копорского уезду набирал девок к себе в служение неволею и она Анисья взята в том же числе в город Копорье к нему Любовникову и жила у него Любовникова полгода и он де Любовников отпустил ее в дом к братьям ее и на дороге в том Копорском уезде не знала куда идти домой и она пошла жить к капитану к Ивану Петрову сыну Москотиневу добровольно девкою же и он де Москотинев держал ее в армии месяца с четыре и держав сослал ее Анисью к жене своей Фетинье Осиповой дочери в дом его в Володимерскую свою деревню Озерки, и она помещица ее Марью окрестила и дали ей имя Анисьею, мать крестная была она помещица ее Фетинья и держав при себе помещица ее с год выдала за крепостного своего человека замуж за Афанасья Гаврилова сына Тропина, и в том же году которого году она Анисья выдана замуж, помещик ее Иван Петров сын Москотинев на службе Великого Государя убит а в котором году именно сказать не упомнит, и за нею та деревня Озерки с людьми и со крестьяны отказана и она Анисья с мужем в окладных книгах за нею написана, и жила в той деревне с мужем своим Афанасьем за нею помещицей своею года с четыре, и прижила с ним Афанасьем дочь Прасковью и тому лет с десять и больше помещица ее и мать крестная вышла замуж за капитана Алексея Алексеева сына Тимашева, а та деревня Озерки с людьми и со крестьяны за ним Тимашевым отказана и она Анисья с мужем своим за ним Тимашевым написана же и владел с год, и поехал на службу и с помещицею а своею женою, а мужа ее Анисьина Афанасья он помещик ее Тимашев взял с собою на службу и она Анисья осталась в той деревне Озерках в его помещикове дворе. И тому лет с девять прислал помещицы ее первого мужа Ивана Москотинева брат Ротмистр Петр сын Москотинев людей своих Бориса Матвеева да Ивана Васильева по нее Анисью, и велел взят ее Анисью он Москотинев к себе на двор неволею и с дочерью ее Прасковьею, и оные люди его ее Анисью неволею взяли и привели к нему на двор днем, и говорил де ей Анисье он Москотинев: для чего ты ко мне не идешь жить, ведь де полонил тебя брат мой Иван Москотинев и хотел де ее за то бить батогами, и держал ее у себя он Москотинев лет с семь, выдал ее Анисью за другого своего принятого поляка Прокофья Михайлова замуж неволею и жила с ним года с полтора, и он Прокофей умре, тому ныне третий год, а как ее Анисью он Москотинев за другова мужа выдал и первой де ее муж в то число при помещике ее Тимашеве был жив на службе, а как она Анисья жила у него Москотинева, и в то число приезжала к нему помещица ее, а его Москотинева невестка, Фетинья и ее Анисью прошала на многая времена, и он де ее не отдал, а тому года с два дочь ее Анисьину Прасковью десяти лет он Москотинев взял к себе на постелю, чтобы она жила с ним блудно, и она того делать не хотела и за то бил дочь ее кнутом и ее Анисью хотел бить же кнутом на санях и за тем боем дочь ее Прасковью растлил блудом, и про то ведают жена его Москотинева и люди его и женка его принятая московка Пелагея Агафонова дочь, да и отец его духовной Гускова погосту поп Тимофей Семенов про то ведает же, и о том ему Москотиневу претил многажды, и он Москотинев за то его попа бил, таскал за волосы, и как ныне по осени приезжал от Лантрата подъячей и тех помещика ее крестьян отказал по прежнему за него Тимашева, которыми он Москотинев владел насильно и она Анисья сведав, что и она в отказных книгах прежних писана за Тимашевым и за женою его, и она Анисья ушла от него Москотинева и с дочерью и пришла к нему Капитану Тимашеву, и он де ее Тимашев привез к Москве и привел в Канцелярию Земских Дел.

Помета: Приводную жонку отдать приводцу с роспискою взяв приводные по указу.

В Московской Губернской Канцелярии спорный крестьянин Тихон Дорофеев сын Скудной против челобитья Тайного Советника Господина Макарова распрашиван а в распросе сказал: от роду ему семьдесят лет, отец его Дорофей Яковлев сын прозвище Скудной же а мать его Марья Алексеева дочь, напред сего они были крепостные крестьяне Василья Иванова сына Рагозина Мезенского уезда села Пальмы, слышал де он от отца своего, что оной бывший его помещик Рагозин отца его и мать с другими его крестьяны перевез в Орловский уезд в другую свою вотчину в сельцо Саморядово а Мышикова слободка тож, и в том сельце живучи прижил отец его детей его Тихона да Ивана да дочерей Настасью, Ульяну, Пелагею и тому лет с шестьдесят, оной Василий Рагозин умре, а после его осталась жена его да сын Сергей Рагозин и тем сельцом и другими его деревнями оной сын его Сергей владели обще с матерью своею, и живучи он Тихон в оном сельце женился того ж Орловского уезду вотчины оного ж Сергея Рагозина деревни Займища на крестьянской девке Марье Ивановой дочери, и тому ныне тридцать пять лет он Сергей Рагозин отца его и мать и его Тихона и с женою его и брата его Ивана и сестер девок и других крестьян перевез же того ж Орловского уезду в деревню свою Евдокимовскую, и в той деревне Евдокимовской отец его умре тому лет с двадцать, а мать умре ж тому лет с восемь, и показанной брат его Иван живучи в оной деревне Евдокимовской женился означенной деревни Займища на крестьянской девке Саламаниде Яковлевой дочери, а сестры де его девки выданы замуж в деревне Займище ж за крестьян Настасья за Григорья Савеева сына Тюренкова, Ульяна за Тимофея Тимофеева сына Левонова, Пелагея за Дмитрия Стефанова сына Исаева, и тому лет с тридцать оной Сергей Рагозин умре, а после смерти его тем сельцом и другими деревнями владела означенная мать его Сергеева Марфа Артемьева дочь, и жил он Тихон и брат его Иван с женами в помянутой деревни Евдокимовской по тому его Рагозина переводу и доныне безотлучно, и оная их помещица Рагозина жена умре, а сколько тому лет неупомнит, и оною деревнею Евдокимовскою после сына своего сколько владела неупомнит же, и после де смерти ее тою деревнею Евдокимовскою и с крестьяны и поныне владеет Полковник Илья Дорофеев сын Лутковской, а по каким крепостям того он не знает и в прошлом 727 году в осень пред праздником Воздвиженьевым днем прислан был в оную их деревню Евдокимовскую из Орловской Провинции из Воеводской Канцелярии Подьячий Петр Казмин сын Лукин и с солдаты и с понятыми и оную их деревню описал на Его Императорское Величество, а по какому делу и за что описал того он Тихон не знает, и в той описи крестьян мужеск и женск пол поимянно и слушать им его Полковника Лутковского не велел и тое их деревню Евдокимовскую оной Подъячий описав приказал беречь, разных помещиков деревни Воронца Сотскому Василию Андросову а в той деревни Евдокимовской отписано двор боярской да одинадцать дворов крестьянских, и после того отписания спустя дней с пять приехал в тое деревню Бориса Денисова сына Лукина Приказчик его Ипат Иванов собрав крестьян помещика своего Болховских и Орловских вотчин многолюдством и с ружьем, с рогатины с цепами и с дубьем и приехав в ту их Евдокимовскую деревню на боярской двор и взяли у Старосты Ивана Иванова сына Скуднова а его Тиханова двоюродного брата ключи и житницы отперли и насыпали из тех житниц ржи тридцать четвертей, овса двести четвертей, ячменю тридцать пять четвертей, пшеницы яровой двадцать пять четвертей, да зимовой пшеницы двенадцать четвертей, гороху двенадцать четвертей, проса тринадцать четвертей, просу ж красного, что словет бор пять четвертей, гречи двадцать четвертей, конопли шесть четвертей, да с боярского же двора взяли, четыре коровы, полтораста овец да молодых ягнят пятьдесят, да на помещикове дворе хоромное и огуменное всякое строение сломали горницу поземную сосновую, другую черную промежь ими сени три избы еловых, три житницы сосновые которые с хлебом были, амбар, с сушилом два сарая, третья сенница, двое ворот, да вкруг двора забор два овина, и то строение сломав оной Приказчик Ипат Иванов с оными помещика своего крестьяны и вышепоказанное перевезли хлеб и все в тот же Орловский уезд в сельцо помещика их Саморядово и те хоромы ныне построены в том сельце Саморядове слободка Мышиково тож на земле Ивана Агафонова сына Богданова да вдовы Петрова дочери Даниловской, жены Павлова, а имени ее неупомнит, да детей ее Афанасья да Бориса Павловых, которые оною землею поступились прежнему помещицу его Илье Лутковскому пятьдесят четвертей в поле а в дву потому ж, а по каким крепостям того неведает, и в прошлом де 727 году в сентябре месяце в вышепоказанное же время после той описи и вывозу, приехав в ту деревню Евдокимовскую Волховской помещик вышепоказанный Борис Денисов сын Лукин с людьми своими и со крестьяны многолюдством на многих подводах и взяв их его Тихона и брата его Ивана и прочих той деревни Евдокимовской дворовых людей и крестьян, а именно дворовых людей Степана Феклистова с сыном Никифором да крестьян Исая да Лариона Никифоровых детей Жирных, Семена Дмитриева сына Жирнова, Козьму Андреева сына, Семена Васильева сына, Семена Якимова сына Барабановых, Прокофья Иванова сына Скуднова, Прокофья, Бориса, Сергея, Афанасья Михайловых детей Казекиных, Ананью Борисова сына Дулина, Герасима Радионова, Сергея Лукьяна Якимовых детей Дулиных, Ивана Акима Ивановых детей Скудных, Ивана, Емельяна, Никифора Ларионовых детей Дулиных да братьев его Тихановых двоюродных Никиту, Семена, Ивана, Алексея, Сафона Ильиных детей Скудных с женами, с детьми и с племянники и со внучаты и с хлебом стоячим и молоченым и всякое их крестьянское дворовое хоромное строение и всякую рогатую и мелкую скотину и птицы и лошадей все без остатку перевез в означенное сельцо Саморядово Мышикова слабодка тож оного сельца Саморядова на крестьянских подводах, и перевезши их как дворовых людей так и крестьян, велел им селиться особыми крестьянскими дворами в оном сельце Саморядове, и по тому его Лукина переводу и по приказу его в то ж время оные крестьяне в том сельце Саморядове поселились особыми крестьянскими дворами, кроме его Тихона и брата его Ивана и двоюродных братьев Никиты, Семена, Ивана Ильиных детей Скудных, которые и по ныне живут в том сельце Саморядове и всякую работу на него Лукина работают, также и всякой его помещичей столовый запас и деньги и прочее дают ему Лукину с его крестьяны в равенстве, а его де Тихона и брата его родного Ивана и помянутых же братьев его двоюродных Никиту, Семена, Ивана Ильиных детей Скудных взяв он Лукин в том сельце Саморядове на помещиков свой двор и держал их в том своем дворе скованных в житнице три дни и бил их и мучил принимаючись по четыре раза кнутом и подымал на бревна на стряску и оных де братьев Никиту, Семена, Ивана разжегши косарь водил по спине он Лукин сам с людьми своими и приведчи Семена Ильина к колодезю лил воду простригши на темя и приговаривал им ему Тихону и братьям его, чтоб они сказывались сельца Саморядова крестьянами его Лукина а не деревни Евдокимовской также и спрашивал у них денег и пожитков и оных де братьев его двоюродных мачеху их вдову Аксинью Стефанову дочь подымал на стряску ж и разжегши косарь водил по спине ж и спрашивал об деньгах, что есть у нее после мужа ее деньги и она де нестерпя такого от него Лукина мучения сказала и принесла к нему Лукину денег, а сколько счетом того он Тихон не знает и держав де в том сельце Саморядове скованных четыре дни и взяв их отвез в Болховской уезд в вотчину свою в село Веденское и в том селе держал их по Веденьев день того ж 727 года и потому ж в той своей вотчине бил их кнутом и мучил, а именно гонял в колодках а иных скованных ломать белой камень в горе и из того села расковав отпустил их и велел им идти в Сельцо Саморядово по прежнему, и они из того сельца Веденского пришли в то сельцо Заморядово и жил он Тихон с женою своею и с детьми и брат его родной Иван с женою и с детьми того сельца у крестьянина Игнатья Герасимова сына Сынакина на дворе его в бане а двоюродные де братья его поселились в том же сельце особыми ж крестьянскими дворами, а били де их кнутом по приказу его Лукина люди его Назар Дмитриев с шурином, а как зовут и отечество того он Тихон неупомнит, а косарем де жег он Лукин сам, и по пришествии из вышеписанного села Веденского в сельцо Саморядово жил он Тихон в том сельце по первую неделю Великого Поста прошлого 728 года а на оной недели он Тихон из того сельца Саморядова пошел в Москву и пришед на двор Полковника Ильи Лутковского за Пречистенские вороты в Земляной город и ему Полковнику Лутковскому сказал об вышеписанном разорении, и оной Полковник Лутковской велел ему на том своем дворе жить и жил он у него на том его дворе двадцать три недели, а жена де его и дети и брат его родной Иван и другие вышеписанные люди и крестьяне деревни Евдокимовской и по ныне живут за означенным Лукиным в помянутом сельце Саморядове, и с того Лутковского двора ходил он в торговую баню, что на Сивцове Вражке для паренья и помянутого Лукина человек его Ипат Иванов сын Белавин в той торговой бане неведомо с какими людьми сам четверть взяв его Тихона привели на двор Вотчинной Коллегии Президента Федосея Манукова за Арбатские Вороты, приведчи де его посадил на цепь и ночевал ночь и на другой де день оной же человек Белавин привел его в Московскую Губернскую Канцелярию к допросу и он Тихон и сын его Василий и брат его Иван и двоюродные братья и помянутые той деревни люди и крестьяне написаны в подушном окладе в оной же деревни Евдокимовской за Полковником Ильею Лутковским.

1720 года февраля в 19-й день по указу Великого Государя Царя и Великого Князя Петра Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца, Московского Нижнего Суда господа Ассессоры слушав сего дела, приговорили: вышеписанному крестьянину Филипу Наумову быть за помещиком его за Майором Князь Иваном Вадбольским во крестьянстве по прежнему с женою и с детьми, а с торгов и промыслов своих и с вотчин в платежах иметь равенство с купецкими людьми Сыромятной слободы, в которую он, Филип Наумов записался и дал по себе поручную запись; для того в прошлом 717 году января в 10 день Великому Государю бил челом помещик его означеной майор Князь Иван Вадбольской, а в челобитье своем написал: в прошлых де годех из Коширской его вотчины из деревни Дураковой бежал от него Князь Ивана крепостной его вышепомянутой крестьянской сын Филип Наумов и бегая де, женясь, живет в Москве, чтоб о поимке его и жены его и детей дать пристава, и против того его челобитья он Филип сыскан и роспрашиван, а в роспросе крестьянства от него Князь Ивана не отпирался, и сказал: родился де он и взрос в Коширском уезде за ним Князь Иваном Вадбольским в помянутой деревне Дураковой во крестьянех и тому лет с пятнадцать и больше он Филип из той деревни Дураковой бежал, и жил в Алексеевской слободе у посадских людей у Федора Степанова, да у Ивана Шелковникова и тому года с четыре от него Шелковникова отошел и записался в тягло в Сыромятную слободу в женился на посадской вдове Алексеевской слободы Мавре Максимовой дочери, шел к ней в дом, и сидит он Филип ныне в медовом верхнем ряду, а в тое де слободу великого Государя всякие подати он платит и поручная по нем запись в тое слободу взята. А по справке с переписными 186 году книгами того крестьянского сына Филипа отец Наум Трофимов с братьями за отцем его истцовым за князь Алексеем княж Ивановым сыном Вадбольским в Каширском уезде в Растовском стану в деревне Дураковой написан во крестьянех, и потому стал быть тот крестьянской сын Филип Наумов ему Князь Ивану Вадбольскому крепок. Да по справке с Ратушею в сказке той слободы Старосты Митрофана Козмина написано, что он Филип в тое слободу поручную запись по себе дал в прошлом семьсот четвертом на десять году марта в девятый день, а в окладных книгах он Филип написан десятой деньги платитъ по три алтына по две деньги в побор. А в указе Великого Государя из Канцелярии Правительствующего Сената в Губернию Московскую прошлого семьсот четвертого-на-десять году января двадесять осмого дня написано по Его Великого Государя указу Правительствующий Сенат слушав доношения из Московской губернии, приговорили: торговых беломесцов, чьи из помещиковых крестьян живут на Москве и в городах домами своими, тем во крестьянстве быть по прежнему, а с торгов и промыслов и с вотчин их в платежах иметь равенство с посадскими людьми вряд, ни в чем необходно кроме служеб слободских, от которых им быть свободным; так же Дворцовым, Патриаршим, Архиерейским и Монастырским крестьянам, которые торги свои имеют быть в том же определении безо всяких отговорок. Потому и приговорили: тому вышеписанному крестьянину Филипу Наумову быть во крестьянстве за помещиком его майором Князь Иваном Вадбольским с женою и с детьми, и с торгов и промыслов своих и с вотчин их в платежах иметь равенство с посадскими людьми Сыромятной слободы, в которую он по себе поручную запись дал кроме служеб слободских, и о том той слободы старосте с товарищи сказать Его Великого Государя указ с запискою и приложением рук, что им его Филипа ни в какие службы впредь не выбирать и сей приговор записать в книгу. Подписали: Ассесор Никифор Дружинин, Ассесор Иван Симановской, Ассесор Михей Небольсин. Справил Андрей Макаров.