23. Мнения и отзывы о публикациях
«Забота – об охранении веры, нравственности, общественного порядка и спокойствия» (19–2:59)
Мнения и отзывы Московского Святителя о публикациях можно начать с его размышлений об одном своем труде. «От меня, – сообщает Преосвященнейший Автор, – требовалось мнение о пользе издания в свет латинского и испанского «Разговоров о Православии Грекороссийской Церкви». На сие требование имею честь ответствовать, что издать означенные переводы не признаю полезным по следующим причинам. 1. Разговоры написаны были для употребления сынов Грекороссийской Церкви в России, к чему и приспособлены были как особенные подробности сочинения, так и указания на некоторые книги, обращающиеся в употреблении в России. Посему если бы надобно было сделать сие сочинение известным в других местах, то было бы нужно сделать в нем некоторые изменения, соответственные с сим новым назначением. 2. Латинский и испанский языки в настоящее время не суть соответственные орудия для распространения сведений в Европе. 3. Перевод латинский (о испанском я судить не могу) не довольно чист, ясен и точен; в некоторых местах растянут прибавлением разговорных формул, ослабляющих связь рассуждения; и даже заключает в себе погрешности, совершенно затмевающие в себе смысл подлинника. Например, слово «рукопись» переведено латинским epistola, что значит «письмо»» (36:31–32).
Определенные мнения выражает Святитель и о других сочинениях иных авторов как готовящихся к публикации, так и опубликованных. Общее его суждение таково: «Лучше исправить ненапечатанное, нежели тяжко отвечать за напечатанное» (4:459). В таком плане воспринимается его отношение к готовящимся публикациям, к размножению:
«Известно ли Вам (архимандриту Антонию. – К. С.) житие Григория Синаита, писанное Каллистом, и житие Симеона Нового Богослова, писанное учеником его и кем-то сокращенное при переложении на новогреческое наречие? – Оптинские старцы хотят напечатать их, но мне представляется сомнительным, будет ли полезно. Житие Григория Синаита написано так многословно и тяжело, что едва ли привлечет читателей. А в житии Симеона Нового Богослова сказание о его праздновании Симеону Благоговейному, без утверждения церковного, и притом в продолжении семи дней, как празднуется Пасха, может дать повод к неправильному подражанию. Странно и то, что патриарх сперва одобряет сие, потом с собором осуждает, и преподобного Симеона изгоняет; и потом обещает его сделать епископом, если он согласится умерить свое празднование, и наконец оставляет все на волю его. Действие иерархии, какова бы она ни была, представлено в слишком расстроенном и бессвязном виде: и подает мысль, не потерпела ли история от сказателя и пересказателя. Приписывается преподобному Симеону письмо, которое он из своего изгнания писал гонителю митрополиту Стефану и в котором благодарил его, и вызывал на большее гонение. Мне кажется, трудно ожидать сего от кротости святого мужа» (9:209–210)... «Не мирится моя мысль с предложением издать все документы... Тут есть письма некоторых почтенных мужей, которые, конечно, не думали, что их письма будут опубликованы. И как знать, не будут ли они сим недовольны? Сколько личных пятидесятилетий праздновано было в высшем светском кругу! И акты их не были издаваемы вполне» (13:110)... «Взор разума на Таинства в конспекте кратком и неопределенном о существе и силе Таинств может возбудить недоверие, хотя я уверен, что Ваш разум смотрит на Таинства скромно и благоговейно» (15:32–33).
Строг Святитель и в своих суждениях о трудах опубликованных:
«Историю Вифании начал я читать... Взглянув на некоторые приложения, не могу не спорить... Богословские положения, в которых полагается оправдание верой, без упоминания о делах, и Таинства называются обрядами, если цензор пропустит к напечатанию, то не только себя, но и Академию подвергнет нареканию в неправославии, и справедливо. Вифанский ректор Гедеон в простоте сердца написал об оправдании, заглянув в какую-нибудь иностранную книгу, найдя, что это похоже на сказанное в посланиях апостола Павла, и не заботясь о том, не надобно ли разуметь сии послания согласно с посланием апостола Иакова» (9:62–63)... «В «Рассуждении о постах» не нравится мне вступление. Что это такое, что всякий юноша ставит себя защитником Церкви против ее врагов? Для юноши не скромно, для Церкви оскорбительно и цели сочинения не благоприятно. Прежде нежели назидаете учением о посте, Вы уже смутили читателя мнением, что его отвергают, и что он требует Вашей защиты. Не простее ли было бы начать тем, что некоторые, соблюдая посты, не довольно знают начало и важность сего установления, а другие, не довольно зная сие, позволяют себе небрежение о сем установлении, и потому надобно показать истину, чтобы вразумить неведущих и возбудить небрежных?» (15:2–4).
Некоторые сочинения Святитель возвращает для пересмотра и доработки:
«Вынуждаюсь возвратить Вам, отец Ректор, сочинение о Святом Духе. Свидетельства Мужей Апостольских излагаются хорошо, и я думал прочитать все окончательно. Притчу Ерма думал поверить с подлинником и оговорить иначе, нежели у сочинителя. Но когда дошло до разбора свидетельств Тертуллиана, Климента, Оригена – оказалось иное темно и сбивчиво, как например, что такое «внутренняя сторона Святого Духа?» На что принужденно усиливаться оправдывать сих людей, где они не доразумели или перемудрили? Это не отцы. Хорошие их изречения свидетельствуют в пользу истины, как ее знали в их времена, а их погрешности должны оставаться на них. Мнение об исхождении Святого Духа «чрез Сына», без доказательства объявляемое православным, было рубежом, на котором я остановился и не стал читать далее. Православие выражается в сем предмете точными словами Христовыми: если Вы позволите прибавить к ним «чрез Сына», то Вам труднее будет запретить прибавление «и от Сына». И как запретить, когда «чрез» и «от», instrumentale и efiiciens, в Божественном не разнятся, Бог Отец сотворил мир «чрез Сына» в Духе Святом, или: мир сотворен от Отца и Сына и Святого Духа? Надобно еще раз пересмотреть сочинение, которое в первой части своей обещало быть хорошим» (15:31–32)... «Возвращаю статью «О превосходстве христианского нравоучения пред иными». Мысль такого сравнения, если обработается ясно и точно, может принести плод. Но сделанный опыт не представляется мне удовлетворительным. Для кого это нужно? – Конечно, для искушаемых сомненьем о Божественном достоинстве христианства. Не доверяющий Священному Писанию и Церкви не будет доверчив какому-нибудь писателю, защищающему христианство, который от себя рассказывает мнения народов и философов. – Надобно не только указывать, откуда взяты сведения, но в важнейших случаях представлять точные выписки. Только таким образом можно действовать на сомневающихся. – «Труд, достойный занять не одни руки». Но если Вы предпримите огромный труд многими руками, не увеличите, а уменьшите пользу. Многие ли имеют средства приобрести дорогую книгу, время и охоту прочитать ее? Сочинение не большого объема в нынешний рассеянный век может не устрашить читателя трудом, и привлечь основательностью и занимательностью, и много может найти читателей. – «Погрешают те, которые излагают одну худшую сторону в понятиях языческих народов». Не станем спорить против сего. Но излагать лучшую и худшую сторону надобно весьма осторожно, чтобы не показать, что разум бродил во тьме, и потом засветил свет, и продолжает это в христианстве. Путь разъяснения лучше и проложит делу путь надежный» (13:80–81)... «О житии святого Филиппа предлагаю вопрос: возвратить ли оное Святейшему Синоду с замечаниями, которые не очень приятны будут, или послать с замечаниями к Вам (ректору, впоследствии архиепископу Тверскому Алексию. – К. С.), чтобы сочинитель освободил сочинение от замечаний? Труд предвидится немалый» (14:33)... «С надеждой начал было я читать рассуждение о Пятидесятнице. Но рассказы о постороннем и бесконечные подробности из Богослужебных книг, которыми, как мне кажется, уже пресытило всех «Воскресное Чтение», не увлекли меня до конца тетради. Ученое рассуждение не должно иметь образцом легкую журнальную статью, написанную для возбуждения невнимательных. Возвращаю и сие сочинение. Также и о празднике Рождества Христова. Также и о Пасхе» (15:33).
Святой Филарет признает свою неосторожность в некоторых публикациях и объясняет мотивы к ним: «Признаю неосторожность в напечатании апокрифа. К снисхождению побудил меня этот свободолюбивый род, который жалуется, что я стесняю свободу мысли в под ведомых, и который удивился, что я соглашаюсь на издание новых журналов. Из апокрифов читал я прежде вполне одно Евангелие Никодима; и отчасти помню, что, еще имея около 15 лет возраста, читал Евангелие Фомы. По сему, вспоминаю я, при рассмотрении программы журнала сказал, что оно не должно быть напечатано, и что вообще боюсь апокрифов. Но по настоянию я оставил упоминание об апокрифах в программе, которая в таком виде и была представлена Святейшему Синоду, в ожидании, допустит ли он сию часть издания. Святейший Синод допустил» (5:569).
Отдельные труды Святитель считает не достаточными для публикации или же просто-напросто принижающими, бросающими тень на ту область, к которой их авторы пытаются отнести:
««Алфавит Библейский» (составлен архимандритом Макарием Глухаревым. – К. С.), сколько вижу в скорости, не подает о себе высокого мнения. Книга не представляет расположения предметов правильного и удобного к употреблению и назиданию. Тексты кажутся собранными в кучу из разных мест, а не разобранными по предметам учения и размышления. Но главная беда та, что литографированный перевод ветхозаветных книг ожесточил ревность против всякого перевода Священного Писания на русское наречие. Нет ни малейшей надежды, чтобы позволили напечатать сей алфавит» (18:70–71)... «Простите меня прозаического человека. Не всегда я рад тому, что ныне называют поэзией. Вы говорите, например, «укрепленные обители представляли готовую раму для сей романтической картины». Согласен, что вид местности представляет картину, но природа не втесняет своих картин в тесные и принужденные рамы. Метафора «рам» принесена из Франции и уже избита поэтами и прозаиками. Обители – отдельные точки: как представить их непрерывной рамой? Далее, «чтобы не нарушать горькими следами опыта свежести впечатлений». Может быть, у меня не достает вкуса, но мне кажется, следы не бывают горьки, потому что их нельзя взять в рот и отведать, а можно их видеть, но глаз видит светлое, темное и пр., а не видит ни горького, ни сладкого» (4:256–257)... «Мне стыдно бывало писать, читать и слушать лаврские стихи – вот какое воспоминание оставила во мне лаврская поэзия... Могу прибавить, чего не делать, именно: не сочинять стихов и не употреблять чего-либо изысканного, к чему вкус был, но миновал» (19–1:72).
За некоторые книги Святитель благодарит, считает их нужными, но в них находит то, что можно было бы улучшить, исправить: «Благодарю за Богословие. Труд благопотребный. Но позвольте мне не скрыть моей мысли, что он мог бы получить полезное усовершение, если бы Вы (архиепископ Филарет Гумилевский. – К. С.), снискав несколько времени от других Ваших ученых трудов, столько же важных, прошли по Вашему Богословию критическим взором и успели точнее изложить истины. Тогда, думаю, изменили бы неприятное, что блаженный Феодорит «соблазнился» словом святого Кирилла, тогда как соблазна не было, а один произнес слово ’ίδιος, другой заметил, что сие может быть истолковано двояко, и первый определил православный смысл оного. И слова не мелочи, когда дело о догматах и о Святых, и особенно в такое время, когда правильность и точность слова нужно охранять с разумением от умножения в письменности невнимания к законам языка, логики и вкуса» (15:50).
Книги неправославные, а тем паче – антиправославные, если их кто-то упомянул, он же, по слову Святителя, должен подвергнуть их критике, чему пример являет сам Архипастырь: «Мне кажется, если упомянуть о книге против Православия, то нужно было бы в то же время представить, хотя не обширное, но ясное обличение против нее, чтобы узнавший о ней почувствовал пренебрежение к ней, а не желание достать и прочитать ее» (4:506)... «Сочинение (иезуита князя Гагарина. – К. С.) показывает, с какой основательностью сочинитель избрал римско-католицизм. Он написал целую главу под заглавием: «Католицизм или революция», то есть он думает, что где нет католицизма, так будет революция; и что католицизм избавит от революции. Не вспомнил он, что революция родилась в католической стране; что в 1847 году жерло революции раскрылось у самого средоточия католицизма и поглотило бы папу, если бы не успел убежать, что до сих пор чужое войско стоит в Риме над жерлом революции, чтобы оно вновь не раскрылось и не поглотило папу. Не ближе ли подошел бы он к истине, если бы написал иную главу под заглавием: «Католицизм и революция». То есть католический деспотизм в Риме, порабощая в себе все мирское, управляя судами, полицией и военным министерством чрез священников и монахов, но не умея управлять, выводит людей из терпения и усиливает наклонность к революции» (16:107).
Критически относится Святитель к литературе светской – антицерковной, приносящей вред святому Православию и разрушающей сами устои человеческого бытия:
«Если хотя один год взять все худое из светских журналов и соединить, то будет такой смрад, против которого трудно найти довольно ладана, чтобы заглушить оный. Надобно по частям взять нездравое и предлагать врачевство. Говорю о сем собратиям, но язык нововводителей скорее движется, нежели язык охранителей» (10:322)... «Статья из газеты дурна, кощунственна, но одна ли? Печатают и худшее. И трудно, нет средств противодействовать. О легендах Афанасьева, полных кощунства и безнравственности, я писал в Святейший Синод; сообщили министру; он отвечал, что пропустивший сию книгу цензор уже отставлен, а после Археологическое общество присудило за сию книгу Афанасьеву награду» (10:329)... «Странная у нас судьба книг. В иных и вредное не преследуется, а в иных строго преследуется то, что хотя и не совсем правильно и неприятно, но не вредно» (2:70)... «Вид литературы в настоящее время предлагает проницательному начальству вопрос: нет ли соумышления, которое старается все уважаемое в обществе привести в презрение и поколебать убеждения веры и нравственности, чтобы легче превратить все в демократический хаос. Не давно в Москве в ведомостях напечатана была статья о самоубийстве, в которой предложен вопрос, грех ли это; сказано, что философы одобряли это, – словом, статья клонится к ослаблению отвращения от сего преступления, и едва есть в ней две или три строки о том, что это не одобряется христианством» (19–2:59).
Только один журнал «Маяк» вызывает у Святителя доброе к нему чувство: «Если Маяк хочет провозглашать догмат о преданиях – какая беда? Пусть хотя один журнал светский проповедует догматы, когда многие празднословят против догматов и заповедей!» (2:55).
Могла ли удержать, оградить цензура от появления не желательных сочинений? – «С цензурой у меня все споры, – утверждает Святитель. – Вероятно, слышали, что она одобрила стихи: «Молитва при кресте», и под сим заглавием: «арии» и «хоры». Теперь оказалось, что еще одобрила книгу, в которой доказывается, что Господь не совершал ветхозаветной пасхи, и о сем донесено мне из Петербурга. А святой Златоуст вопрошает: почему Спаситель совершал пасху? И отвечает: чтобы не оставить никакого повода обвинять его в нарушении закона» (9:206–207). Видимо, более подходящим в издательстве могло быть благословение епископа: «Ведать подобает, что и немонашествующее духовенство не печатает своих сочинений, особенно духовных, без благословения архиерея, тем паче монашествующему не излишне было бы потребовать благословения настоятеля» (8:385)... Есть и еще доброе средство, постоянно присутствующее с нами – не пить самим из грязного источника: «Между христианином и безбожником расстояние так велико, что тут можно встретить неисчислимое множество заблуждений. Без нужды лучше не читать того, что подвержено сомнению. Довольно есть пищи чистой и здоровой» (19:256).
* * *
Для детей и тех, кто им подобен своими знаниями, нужна литература доступная своей простотой и увлекательная содержанием.
«Пора возвратить нам Историю Российской Церкви и сказать, что мне думается, – заявляет святой Филарет. – Если книга пишется для детей, и особенно для детей простого народа, то простота необходима... Усилие подводить частности под общий взгляд и представлять историю в виде рассуждения о событиях – это не детское направление истории. История для детей должна состоять из простых, только правильных и связных рассказов – суждение надобно бросать между ними, как соль, с опасением, чтобы не пересолить... Что летописи и Степенная книга суть источники нашей Церковной истории, то верно. А нужно ли указывать и хвалить детям новые учебные пособия, опять я сомневаюсь» (36:11, 12)... «Мне опять кажется, что это история не для детей и не для раскольников. Усилие все соображать под общие взгляды и обращать события в рассуждения не будет по разуму детей; а осуждения раскола, вообще и на отрез произносимые, не будут по мысли раскольников. Чтобы история была понятна и привлекательна для детей, надобно рассказывать о лицах и делах просто, избегать даже многосложных форм речи, а тем паче отвлеченных рассуждений. Чтобы и раскольники не бегали от сей истории – надобно о касающемся до них упоминать также просто, без укоризн и резких обличений, а только с неоспоримой достоверностью. Но верный рассказ сам собой приведет к тому, что раскол представится не правым, а расколоводители не заслуживающими уважения» (36:17–18).
* * *
Особо надо выделить мнение Святителя о проповедях, произносимых, а затем, как правило, публикуемых.
«Подумаем, возлюбленный брат, – обращается Московский Иерарх к архиепископу Тверскому и Кашинскому Гавриилу, – понятно ли, полезно ли учим, ведем ли на путь подчиненных учителей или сбиваем с пути, если, следуя примеру архиерея, начнут играть словом Священного Писания, как вздумается» (19–1:68). И приводит пример: «Господин Вентура (нельзя сказать отец Вентура), кажется, бегством из Рима пришел в Париж и с христианской кафедры проповедывал республику, а теперь нашел новое православие и постиг, что в день Пасхи полезнее проповедывать воскресение империи, нежели воскресение Христово. До чего дойдет это духовное красноречие, настраиваемое на столь разные тоны» (16:109). Или: «Похвальное слово Преподобному Сергию начал я читать. Написано добродушно, но едва ли не утомительно будет слушать цепь выражений, из которых по немногим можно уже знать следующие» (9:285). – Нужны простота, ясность, доступность. «Усилие представить созерцание в формах умствования, не знаю, есть ли надежный способ наставления вообще, по крайней мере это не есть народный способ наставления. Что говорите Вы (преосвященный Евлампий Пятницкий. – К. С.) о призывании имени Господня из Добротолюбия, то яснее прочего, потому что взято из опыта, а не из умствования, но и в Добротолюбии не для всех. Надобно и народ вести к духовному деланию, но наставлением простым, ясным, деятельным, а не темными путями гадательного умствования. Нам – говорящим к народу – часто надо вспоминать апостольское: “Не высокая мудрствующе, но смиренными ведущеся”» (36:8; 29:518).
Примечательно, что святой Филарет рассматривает одни беседы на страстной неделе и делает мудрые – естественно, полезные – замечания. «Беседы страстной недели получил... Я желал бы, чтобы спокойный рассудок прошел по работе... и очистил дело. Проповедь: «Старец сказал монахам: будем плакать; и мы будем плакать при Гробе Господнем»; – не знаю понравится ли рассудку, если не дать себе ослепиться поверхностными блесками. Как мал пример для самого великого предмета. Как небрежно, не полно, и неверно пересказана проповедь святого Макария! На Голгофе не было, видишь, проповеди! Как легко остроумие убивает истину! Проповедь: «Дщери Иерусалимские, не плачитеся о Мне» и пр. не есть ли проповедь, и не могла ли быть ближайшим образцом разбираемой теперь, нежели изречение святого Макария? А – «совершишася!» не есть ли величайшая из проповедей? И сотник сказал свою проповедь: «Воистину Божий Сын бе Сей». Проповедь сия не много короче разбираемой; и разве потому только не проповедь, что сотник не доктор Богословия и произнес ее без аналоя и кафедры» (4:22).
Не допускает Святитель и очень долгих по времени произнесения проповедей. «Что за проповедь в 70 страниц? Кто мог ее выслушать?» (19–1:67) – вопрошает он. «Народ наш еще не довольно настроен к напряженному и продолжительному вниманию – краткое, близкое к разумению и к сердцу слово он берет и, не роняя, уносит» (19–1:189; 23:117).
Должно учитывать и то, где, в какой обстановке, в присутствии кого говорится поучительное слово:
«Поучать Государя при народе не очень удобно, а народ поучать можно и в присутствии Государя. Не решился бы я также много говорить в похвалу Государя в лицо ему, ибо слушать подобное тяжело... Иное дело, что я говорю Государю в Москве и вскоре потом в Лавре. Здесь так это утвердилось обычаем, что мое молчание было бы понято неприятным образом» (14:238)... «Очень справедливо, что Государь Император любит Бога и Россию – по сему свободно можно приближаться к нему сердцем, но неравно свободно словом... Я слышал, что Государь Император затруднен был, когда под палящим солнцем стоял с открытой головой, слушая Вашу (архиепископа Тверского Алексия. – К. С.) речь. Может быть поменьше слов – и Вы получили бы знак его благоволения, который и Петербургским Вашим делам помог бы. Хороша отважность, но не менее хороша осторожность и сдержанность» (14:239–240). – Назидать надобно с осторожностью (9:344).
Соблюдая осторожность, Святитель не допускал поспешности в своих выступлениях и считал необходимым, чтобы проповеди проверялись и других наставников, особенно, если в них затрагивались вопросы государственного порядка:
«Проповедь посылаю, чтобы просмотрела цензура и возвратила мне, а решусь ли печатать, еще не знаю; и Ваше (архиепископа Тверского Алексия. – К. С.) издание не должно на меня рассчитывать и ожидать меня. У меня есть свои причины не спешить решимостью, не медлить после решимости» (14:35)... «Жалею, что Вы (тот же адресат. – К. С.) допустили инспектора говорить слово, которое Вы мне прислали. Вы, думаю, слыхали в Москве, как я жаловался на проповедников, которые неумеючи берутся за политические предметы, и на то, что иногда, получив такого рода проповедь и не могши допустить ее к произнесению, я бывал принужден писать свою проповедь... Мы имеем долг наставлениями поддержать в подданных верность и преданность к Благочестивейшему Государю, для сего прилично сказать в проповеди, что он печется о возвышении, благосостоянии всех сословий, не исключая и низших, но в спорные подробности входить не наше дело; и может случиться, что мы не угадаем мысли Правительства, еще не довольно раскрытой; и в таком случае напрасно сойдем с церковной дороги, чтобы на дороге политической оступиться в яму» (14:193–194).
«Пишу сие, – завершает Святитель, – не о том заботясь, чтобы сохранить свою братию от уязвления насмешкой. По воле Божией, мы стерпим. Забота – об охранении веры, нравственности, общественного порядка и спокойствия» (19–2:59).