Книга первая. Самуил и Саул и их время

По смерти Самсона положение народа израильского оставалось прежним. Все его геройские подвиги не в состоянии были низвергнуть тяжелого ига филистимлян, и только раздражили их еще более против израильтян. Но они имели великое нравственное значение, пробуждая упадавший дух народа, который, наконец, стал все более приходить к убеждению, что бедствия его не прекратятся до тех пор, пока сам он не возродится духовно и не свергнет прежде всего тяготеющее на нем иго безверия и внутреннего разделения. И вот, шагом к этому внутреннему возрождению было то, что по смерти Самсона должность судии предоставлена была лицу, которое, по своему положению, более всякого другого могло содействовать духовному подъему и объединению народа, именно первосвященнику Илии. Уже самое появление во главе народа первосвященника о которых в течение смутного периода прежних судей история совершенно умалчивает, указывает на пробуждение в народе религиозного духа, а соединение в его лице и должности гражданского правителя или судии явно свидетельствует об этом. Народ израильский, наконец, понял, что главная сила его в религии, и именно в вере в истинного Бога, и соединением должности судии с должностью верховного служителя религии хотел показать свою верность верховному Царю Израиля. Только одна религия с ее святыней и могла объединить народ между собою в одно целостное государство, способное сбросить, наконец, иго идолопоклонников.

Первосвященник-судия жил, конечно, при скинии, которая, со времени Иисуса Навина, постоянно находилась в Силоме, местечке, лежавшем верстах в тридцати к северу от Иерусалима. Лежа на возвышенной долине, закрытой со всех сторон горами, покрытыми садами и виноградниками, Силом представлял, по своему серединному положению в стране, наиболее удобное место для общенародной святыни. Но общая испорченность коснулась и этого убежища святыни. Народ массами собирался для жертвоприношений в скинии и для совершения праздников, но к этому уже примешалось немало обычаев, заимствованных у окружающих идолопоклонников, и религиозные празднества часто сопровождались такими же плясками, таким же народным разгулом и распутством, как это было около языческих храмов и капищ. Для того, чтобы очистить религиозную жизнь от этой нечистой примеси, нужен был сильный характер, а им-то, к несчастью, и не обладал Илий. Самое первосвященство его не имело достаточно оправданий, так как он происходил не от старшего сына Ааронова Елеазара, а от последнего его сына Ифамара. Но при этом он был слаб и по самой своей природе. Правда, мы видим его уже в престарелом возрасте, и правление его, насколько можно судить, вообще отличалось достоинством и кротостью, водворявшими некоторый внешний порядок в жизни народа; но он не имел той твердости, которая требовалась от правителя столь распущенного народа. И когда к слабости его характера прибавились немощи престарелого возраста, то он оказался настолько слабым, что даже не в силах был обуздывать крайнего своеволия и страшного святотатства своих собственных взрослых сыновей, Офни и Финееса, которые, своим нахальным и зазорным поведением, давали не только худой пример народу, но и отчуждали его от скинии. Престарелый первосвященник скорбел о таком поведении своих сыновей, и даже делал им выговоры, но они не слушали голоса отца своего, «ибо Господь уже решил предать их смерти». Но когда, таким образом, над домом престарелого первосвященника готовился суд Божий, при скинии возрастал один отрок, которому промысл Божий определил передать руководительство судьбами народа. Это именно Самуил, сын Елканы и Анны, из Армафема, в колене Ефремовом. Для своего великого предназначения, он был подготовлен, так сказать, с самого рождения, которое совершилось при замечательных обстоятельствах ¹.

Елкана был левит из рода Каафа, и он жил с своим небольшим семейством в города Армафеме, который впоследствии известен был под названием Рамы или, еще известнее, Аримафеи. Точное местоположение этого городка неизвестно. Он, по-видимому, находился в пределах колена Вениаминова, но настолько близко к горе Ефремовой, составлявшей разделительную черту между коленами Вениаминовым и Ефремовым, что в библейской летописи называется принадлежащим к последнему. Елкана был человек довольно зажиточный и пользовался влиятельным положением, жил на своей собственной земле и имел двух жен, Анну и Феннану, из которых вторая была взята, вероятно, уже тогда, когда всякая надежда иметь сына от первой была оставлена. Хотя, по первоначальному библейскому установлению, брак имелся в виду несомненно моногамический, тем не менее многоженство не запрещалось в Моисеевом законодательстве, и те, которые держались полигамии, не оказывались в прямом нарушении какого-нибудь формального постановления. Подобно рабству, многоженство существовало и довольно значительно было распространено еще до синайского законодательства, и законодатель нашел возможным негласно признать существующий факт, стараясь только подвергнуть его мудрым ограничениям. Но наказание для подобного отступления от первобытного учреждения заключалось уже в самой особенности подобного двубрачного состояния. Мирный и благословенный дом Елканы часто был омрачаем соперничеством его жен. Его первой женой была, вероятно, Анна, «благодать», имя которой напоминает сестру карфагенской царицы Дидоны, престарелую пророчицу в храме (Лук. 2:36) и матерь пресвятой Девы Марии. Это была женщина благочестивая, любящая и самоотверженная, такая, которая, по человеческому рассуждению, более всего способна бы была к доброму воспитанно детей; но она должна была выносить тяжкую судьбу бесплодия. Как ни тяжка и позорна была эта судьба, заставившая некогда запальчивую Рахиль исступленно кричать своему мужу, Иакову: «дай мне детей, или я умру» (Быт. 30:1), Анна, благодаря своему кроткому и спокойному характеру, сносила эту тяжкую долю с достойным терпением. Отчаявшись иметь детей от своей первой супруги, Елкана взял вторую жену, Феннану, «жемчужину», и от нее имел многочисленных сыновей и дочерей. Тщеславясь своею плодовитостью, относясь с презрением к той, которая не имела подобного счастья, и ревнуя ее за ту любовь, с которой к ней относился ее муж, Феннана не упускала случая выразить свое издевательство и поношение Анне, что делала как у себя в доме, так и публично. Елкана был человек религиозный и рассудительный, и, относясь к Анне с полным сочувствием, он не только не показывал к ней пренебрежения, а напротив относился с полною любовью, обнаруживая необычные знаки уважения. Эти чувства укреплялись в нем еще более при виде тех слез, которые часто проливала Анна. Часто видя ее в слезах, муж утешал ее нежными словами: «Анна! что ты плачешь, и почему не ешь, и отчего скорбит сердце твое? Не лучше ли я для тебя десяти сыновей?» Пользуясь таким сочувствием со стороны мужа, Анна, наконец, научилась терпеливо сносить свое горе и признавать в этом особенный Промысл Божий, испытывавший ее подобно тому, как он испытывал некогда ее великих предшественниц, Сарру и Рахиль.

У Елканы, как человека благочестивого, было в обычае строго исполнять закон, чтобы все израильтяне мужского пола ежегодно присутствовали при совершении трех великих годовых праздников при скинии. По этому закону, они должны были являться пред Господом в праздники Пасхи, Пятидесятницы и Кущей. В это смутное время закон этот, как можно думать, не исполнялся с особенною тщательностью, и тем ярче выступает, в виду этого, благочестие Елканы, который не только сам ходил на эти праздники в Силом, но и брал с собою жен своих. И там, пред лицом Господа, чувство горя еще сильнее охватывало Анну, и она еще пламеннее молилась Господу о снятии с нее позора бесчестия. В одно из таких посещений Анна особенно ревностно молилась о даровании ей детей, и однажды, вероятно, получив новое оскорбление от своей соперницы Феннаны, она, после обычного праздничного пиршества, отправилась к святилищу, и тут в исступлении начала молиться Господу. Для того, чтобы подкрепить свою молитву, она дала обет, говоря: «Господи (Всемогущий Боже) Саваоф! Если Ты призришь на скорбь рабы Твоей, и вспомнишь обо мне, и не забудешь рабы Твоей, и дашь рабе Твоей дитя мужеского пола, то я отдам его Господу (в дар), на все дни жизни его, и вина, и сикера не будет он пить, и бритва не коснется головы его» (1Цар. 1:11). Молитва ее была восторженная и продолжительная, так что на молящуюся невольно обратил внимание сидевший тут же у входа в святилище престарелый первосвященник Илий. Первосвященнику, привыкшему видеть вокруг святилища всевозможную распущенность и народный разгул, естественно показалось, что он видит пред собою одну из жертв опьянения. Поэтому он обратился к ней с укоризненными словами: «доколе ты будешь пьяною? Вытрезвись от вина твоего (и иди от лица Господня)». Но Анна еще сильнее удручена была этим замечанием и сказала: «нет, господин мой; я – жена, скорбящая духом, вина и сикера я не пила, но изливаю душу мою пред Господом; не считай рабы твоей негодною женщиной, ибо от великой печали моей и от скорби моей я говорила доселе». Увидев свою ошибку, Илий с сочувствием сказал ей: «иди с миром, и Бог Израилев исполнит прошение твое, чего ты просила у Него». Последнее замечание Илия было как бы лучем живительного света для омраченной души Анны, и она с этого времени ободрилась и повеселела. Своим верующим сердцем она познала великую истину, провозглашенную впоследствии Спасителем Мира: «все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, и будет вам» (Марк. 11:24). Так именно и случилось с Анною. Господь услышал ее молитву, она зачала и родила сына, и, во исполнение своего обета, назвала его Самуилом, «ибо», говорила она, «от Господа Бога Саваофа я испросила его».

По истечении года, когда опять настало время для посещения Силома, Елкана, по обычаю, опять отправился в святилище, а счастливая Анна на этот раз осталась дома, чтобы кормить своего богодарованного сына грудью. На востоке кормление грудью обыкновенно продолжается в течение двух или даже трех лет. У персов мальчики обыкновенно кормились в течение двух лет и двух месяцев, а девочки в течение двух лет. Геройская мать семи маккавейских братьев, замученных Антиохом, кормила своих сыновей в течение трех лет, и это, по-видимому, был обычный период кормления грудью в то время. Возлюбленный сын Анны возрастал, таким образом, под благочестивым попечением матери в мирном доме в Раме. Благочестивая мать не только тщательно заботилась о его телесном развитии, но и о духовном воспитании. Она сеяла в душе своего сына семена святых мыслей, с самого пробуждения в нем разума она обращала его мысли к Господу, особым даром которого был он, и в этом она находила готовое содействие со стороны своего благочестивого мужа. Но вот настало время, когда над ребенком должен был совершиться обет, именно посвящения его на служение в скинии. Учреждение назорейства уже не было новым явлением в то время. Хотя до Самсона у нас и нет исторических свидетельств о существовали назореев, однако же, с основанием можно думать, что назорейство уже существовало до Моисея, и что он, в своих законах, лишь санкционировал это учреждение и подверг его известным точным ограничениям. Оно возникло из той религиозной ревности, которая, не довольствуясь совершением обычных обязанностей благочестия, стремится к более строгим способам самоосвящения, когда освящается не только душа, но и тело. Назорейский обет был трояким: посвященный Богу должен был воздерживаться от всякого опьяняющего напитка, не стричь своих волос и избегать всякого обрядового осквернения чрез прикосновение с мертвым телом, даже с телом своих ближайших родственников. Такой обет, данный родителями, несомненно должен был иметь громадное влияние на последующую жизнь ребенка. Отделенный от условий обыденной жизни, поставленный выше своих сверстников, особенно посвященный Богу, назорей казался предназначенным для каких-нибудь особых высших целей, и всю свою жизнь направлял к достижению этой цели, не развлекаясь никакими посторонними интересами. Анна, давая свой обет, посвящала своего сына на пожизненное служение в скинии, и этим преднаметила путь для величия и славы своего ребенка. И вот, когда счастливая Анна прибыла в Силом, то опять благоговейно остановилась пред святилищем, но уже не удрученная горем, как это было два года тому назад, но сияющая радостью, которую она и изливала в благодарственной молитве. Она привела своего ребенка к первосвященнику Илие, и обратилась к нему с пламенными словами: «о, господин мой! Да живет душа твоя, господин мой! Я – та самая женщина, которая здесь при тебе стояла и молилась Господу: о сем дитяти молилась я; и исполнил мне Господь прошение мое, чего я просила у Него; и я отдаю его Господу, на все дни жизни его, служить Господу». Первосвященник благосклонно принял ее предложение; в память этого принесены были установленные торжественные жертвы, и юный Самуил сделался служителем святилища. При этом благодарственная молитва Анны выразилась в восторженной песне, замечательной тем, что отдельные звуки ее впоследствии с такою же восторженностью вырвались из уст благословенной Приснодевы, когда она возликовала о своей великой радости. Анна молилась и говорила:

«Возрадовалось сердце мое в Господе;

Вознесся рог мой в Боге моем;

Широко разверзлись уста мои на врагов моих,

Ибо я радуюсь о спасении моем.

Нет столь святого, как Господь;

Ибо нет другого, кроме Тебя;

И нет твердыни, как Бог наш.

Не умножайте речей надменных;

Дерзкие слова да не исходят из уст ваших;

Ибо Господь есть Бог ведения,

И дела у Него взвешены.

Лук сильных преломляется,

А немощные препоясываются силою.

Сытые работают из хлеба,

А голодные отдыхают;

Даже бесплодная рождает семь раз,

А многочадная изнемогает.

Господь умерщвляет и оживляет,

Низводит в преисподнюю и возводит,

Господь делает нищими и обогащает,

Унижает и возвышает,

Из праха подъемлет Он бедного,

Из брения возвышает нищего,

Досаждая с вельможами,

И престол славы дает им в наследие;

Ибо у Господа основания земли,

И Он утвердил на них вселенную.

Стопы святых Своих Он блюдет,

А беззаконные во тьме исчезают;

Ибо не силою крепок человек.

Господь сотрет препирающихся с Ним,

С небес возгремит на них.

(Господь свят.

Да не хвалится мудрый мудростью своею,

И да не хвалится сильный силою своею,

И да не хвалится богатый богатством своим,

Но не желающий хвалиться да хвалится тем,

Что он разумеет и знает Господа).

Господь будет судить концы земли,

И дает крепость царю Своему,

И вознесет рог помазанника Своего» (1Цар. 2:1–10).

Эта восторженная песнь служит одним из тех проявлений внутренней религиозной ревности, какие не раз вырывались из вдохновеннейших уст в ветхом завете. Таковы именно были торжествующая песни Мариами при переходе чрез Чермное море, Моисея на границах земли обетованной и Деворы после торжества над врагами избранного народа. Ввиду особой восторженности этих песен, они заключают в себе вместе возвышенно-пророческий и мессианский смысл. Таков именно внутренней смысл и восторженной молитвы Анны. Своим духовным оком она видела далеко за пределы настоящего, и, в благодарность за оказанную ей милость, она признавала божественное домостроительство в управлении миром и обетование будущего благоволения не отдельным только лицам, но и всему ее народу. Тот, Кто имел попечение о бедных и нуждающихся и возводил униженных в высокое положение, будет покровителем Израиля и возвысит Свой подавленный в это время народ. Та милость, которая выпала ей лично на долю, послужит залогом милости Божией и для всего Израиля; ее собственное избавление от удручавшего ее горя было для нее прообразом спасения, совершаемого Богом в истории всего мира. В своем пророческом восторге она предвидела великую перемену в состоянии избранного народа; управление, совершаемое вождями и судиями, должно будет уступить место более устойчивой и твердой форме правления. Зная из обетований, сделанных патриархам, и из многих изречений и намеков в Пятикнижий, что Израилю предназначено быть царством, она воспевает о царе, которого Бог некогда даст своему народу, который объединит его и будет управлять им, и которому Господь даст силу и успех. И в этом монархе она предвидела Помазанника Господня, некоего более великого, чем Давид и Соломон, именно Мессию. Она выразила свое упование на осуществление обетований, связанных с царским достоинством в Израиле, мысль об учреждении которого теперь уже начинала зарождаться в сердцах народа; но Дух, говорившей чрез нее, давал ей предвидеть и более славное исполнение, чем какое обыкновенно ожидалось народом, и мы, при свете позднейшей истории, можем читать в ее многознаменательных словах предсказание о великом будущем, именно, о пришествии Царя Мессии и о славе Его Царства. В этом именно свете и смотрела древняя христианская церковь на восторженную песнь Анны ². Отцы церкви вообще смотрят на Анну, как на прообраз церкви, и в ее словах видят пророческое предзнаменование торжества Христа. И иудейские толкователи держались того же самого мнения, которое затем вполне подтверждается употреблением, сделанным из этой песни Захарией и Пресвятой Девой Марией в новом завете. Такие песни делались историческим достоянием народа, передавались устно от поколения к поколению, употреблялись при общественном богослужении, с течением времени были преданы письменности и внесены в священные книги боговдохновенными писателями, навсегда, таким образом, запечатлевшими достойнейшие выражения религиозной жизни, надежд и стремлений верных сынов в Израиле.

Когда торжество посвящения закончилось, Елкана с своими женами возвратился в свой дом в Раму, оставив маленького Самуила на попечение Илия. Горе, омрачавшее некогда это маленькое семейство, теперь было устранено, и жизнь потекла в нем ровно и мирно. С течением времени у Анны родилось еще несколько других детей, так что вокруг нее постоянно раздавалась сладостная для матери музыка нежного лепета трех сыновей и двух дочерей. Одна иудейская легенда, имея в виду своего рода поэтическую справедливость, рассказывает, как рождение каждого из детей Анны сопровождалось смертью одного из детей Феннаны; но это сказание, носящее на себе отпечаток, очевидно, позднейшего эгоизма, едва ли достаточно проникает в глубь душевного состояния Анны, и с большим правдоподобием можно полагать, что Анна была бы гораздо счастливее, если бы счастье ее не нарушалось горем для ее прежней соперницы. Позднейшая жизнь этих ее детей осталась вне пределов священной истории, и о них совершенно ничего неизвестно.

Маленький трехлетний Самуил, оставшись при святилище, отдан был для воспитания под надзор престарелого высшего священника и его помощников. Несмотря на всю распущенность времени, отнюдь нельзя думать, чтобы эти люди все непременно были грубые сыны своего времени и лишенные всякого благочестия, как это, к несчастью, весьма часто встречалось в то время. Но кроме них при скинии обыкновенно имелось и несколько женщин, которые также исполняли различные обязанности в отношении скинии, и несомненно им-то главнейшим образом и поручено было воспитание мальчика. Какие собственно обязанности исполняли эти женщины при скинии, нигде не говорится. Самое служение женщин при скинии, по-видимому, вело свое начало с того времени, когда Моисей назначил к скинии нескольких женщин, отличившихся особым усердием в принесении своих зеркал в качестве материала для великого умывальника, и учреждение это продолжалось до разрушения храма. К таким женщинам, можно думать, принадлежала впоследствии и известная Анна пророчица, и вдовы и диакониссы древней христианской церкви, быть может, были естественным продолжением этого учреждения. Чтобы они помогали собственно в литургических частях богослужения, это невероятно; их обязанности, по всей вероятности, ограничивались какими-нибудь женскими работами, варением жертвенной пищи, чисткой сосудов, попечением о детях и чисткой, украшением и починкой разных занавесей в святилище. Мы знаем, что в последующая времена, когда идолослужение водворилось в земле обетованной, был особый чин женщин, которые ткали занавеси для Ашеры, образа Астореты (4Цар. 23:7). И это, вероятно, было уже искажение первоначального учреждения женских служительниц при скинии. Но если женщины имели попечение о телесных нуждах и телесном воспитании Самуила, то его умственное и религиозное образование находилось под не менее тщательным попечением самого первосвященника Илия. Если его воспитание, как можно думать, велось в том же порядке, как оно обыкновенно шло в последующее время, то можно предполагать, что он рано был научен читать и писать, был наставляем в законе и изучал важнейшие события иудейской истории, знакомясь с великими подвигами своих предков. Многие части Пятикнижия заучивались наизусть, и ребенка поощряли спрашивать объяснение значения различных установлений на празднествах, свидетелем которых приходилось ему быть. Ему, конечно, внушалось глубочайшее уважение к словам закона, так что к нему, более чем к кому-либо, применимы известные слова Филона, что «смотря на свои законы, как вдохновенные вещания Бога, и назидаясь в них с раннего детства, иудеи носят образ заповедей в самых душах своих» ³. Такое воспитание, всецело основывающееся на религии и нравственности, должно полагать, падало на благодарную почву, так как душа Самуила уже заранее предрасположена была в этом направлении. Можно с уверенностью полагать, что благочестивая Анна за три года собственного воспитания своего сына успела заложить в нем семена благочестия, которые должны были пышно расцвести впоследствии. Вообще, Самуил по самой природе был восприимчив ко всему доброму, так что ему нетрудно было приспособиться к задаче своего исключительного положения, и он радостно служил Господу, исполняя возлагавшиеся на него обязанности. На воспитании в Силоме, несомненно, было немало и других детей, но Самуил, уже с самого детства, отличался от своих сверстников самым своим положением назорейства. Будучи посвящен на пожизненное служение в святилище, он носил особую одежду, – льняной эфод вроде священнического или левитского, и в нем мог принимать участие в религиозном служении. Его благочестивому воспитанию еще более содействовало то, что благочестивая Анна, хотя и посвятила его на служение скинии, естественно не оставляла его своим материнским попечением, и тщательно следила за развитием его ума и сердца; и она имела все основания благодарить Бога, что ребенок ее быстро возрастал для того высокого предназначения, предчувствие о котором она уже высказала в своей благодарственной песне.

Первосвященник Илий также скоро оценил необычайные дарования ребенка, и держал его всегда поблизости к себе, и это тем более, что он все с большею горестью видел ухудшавшееся поведение своих собственных сыновей, и не раз должен был размышлять о том, к кому же перейдет управление судьбой народа после его смерти. Поведение его сыновей, Офни и Финееса, действительно становилось все более постыдным и безобразным. Они были люди, можно сказать, безрелигиозные, бесчестные, алчные и распутные. В противоположность своему благочестивому и верующему отцу, они потеряли всякую веру в Бога, и старались только о своей наживе и веселом препровождении времени. По закону Моисееву, известная часть жертвенных приношений предоставлялась священникам на место платы, причем остаток животного обыкновенно возвращался жертвователю для потребления ему самому вместе с семейством и жившим в окрестностях левитом. Установление это было совершенно естественным и законным, так что впоследствии оно подтверждено было и апостолом, который прямо заповедует, что «священнослужительствующие питаются от святилища, и служащее жертвеннику берут долю от жертвенника» (1Кор. 9:13). Закон точно определяет, какая именно часть шла в пользу священников. Но алчные сыновья Илия не довольствовались этою узаконенною частью, а старались захватить больше, чем им следовало. Не дожидаясь, пока жертва будет торжественно освящена чрез сожжение тука на жертвеннике, как постановлял закон, эти нечестивые священнослужители посылали своих рабов брать принадлежавшие им части еще до совершения жертвоприношения, и грабя, таким образом, Бога, подвергали бесчестию обрядовое богослужение. Кроме узаконенной части, они захватывали даже и то, что бесспорно принадлежало самому приносящему. Мало того, когда, по окончании жертвоприношения, жертвоприносящие с своими семействами варили оставшиеся от жертвоприношения части для обычного пиршества, грубые рабы Офни и Финееса приходили с длинными железными крюками или вилками, и беззастенчиво опускали их в котлы, кастрюли, на сковороды или в горшки, вытаскивая все, что только удавалось им захватить (1Цар. 3:14). Такие бессовестные и хищнические поступки не могли пройти без внимания. Требования закона были хорошо известны народу, посещавшему святилище. При виде таких поступков со стороны людей, которые должны бы служить примером смирения, законности и благочестия, народ крайне возмущался, так что многие, вследствие этого, перестали совершать жертвоприношение. Но в общем такой пример был крайне гибелен для народной нравственности и религии, так что религиозные празднества все более превращались в празднества языческие, сопровождавшиеся всевозможным разгулом и распутством. И этому опять содействовали нечестивые сыновья Илия, которые доходили даже до того, что соблазняли женщин, приходивших к святилищу, что особенно случалось во время сбора винограда, когда обыкновенно устраивались всевозможные хороводы и пляски. Несмотря на общее развращение среди народа, уже в то время начало замечаться появление партий более строгих людей, которые стали смотреть весьма недовольными глазами на состояние вещей. Ревнуя о восстановлении религии и благочестия среди народа, эти серьезные люди крайне скорбели в своем сердце, что источник развращения исходил от самих сыновей первосвященника. С целью, по возможности, исправить зло, они обращались к престарелому первосвященнику, и подробно рассказывали ему о всех нечестивых делах его распутных сыновей. Они требовали от него, чтобы он своим авторитетом повлиял на сыновей и даже подверг их наказанию. Но их заявления имели мало успеха. Всегда холодный и апатичный, Илии, в своем преклонном возрасте, сделался еще более бездеятельным и неподвижным, так что предпочитал за лучшее спокойно смотреть на совершающееся вокруг него. Он ограничивался несколькими словами предостережения и укора своим сыновьям, но не принимал никаких более энергичных мер для их обуздания. «Для чего вы делаете такие дела», говорил он им, «ибо я слышу худые речи о вас от всего народа Господня. Нет, дети мои, не хороша молва, которую я слышу о вас, не делайте так; вы развращаете народ Господень» И затем, в подтверждение своих слов, он привел древнюю пословицу, которая могла глубже указать им на опасность оскорбления ими религии и осквернения своего священного сана. «Если согрешит человек против человека, то помолятся о нем Богу; если же человек согрешит против Господа, то кто будет ходатаем о нем»? То есть, в случае преступления между людьми Бог, как посредник, может решить дело своим правым судом; но когда человек грешит против Бога, то кто уже может ходатайствовать тогда за согрешившего? Спор тогда может быть решен только приговором против виновника, приговором, за которым последует наказание от руки Господней. Но этот выговор был слишком мягок для того, чтобы повлиять на зачерствелую совесть распутных молодых людей, и поэтому он не имел никакого значения. Офни и Финеес достигли уже того страшного состояния, когда Дух Святой удалился от них, и грешник предоставляется своей собственной судьбе. «Они не слушали голоса отца своего; ибо Господь решил уже предать их смерти». Грех, по воле Божией, сам влечет за собою свое наказание; он ожесточает сердце, заглушает совесть, убивает веру, увлекает грешника в бездну нечестия и делает покаяние невозможными, если только не случится какого-нибудь особого чуда. Таковы его естественные последствия; но они всегда находятся в согласии с предположениями Божиими, в должном подчинении Его нравственному домостроительству в Мире. Сыновья Илия выросли в веки распутства и разложения и, позволив своим наклонностями всецело подпасть влиянию окружающей их среды, в свою очередь еще более содействовали усилению этих наклонностей. В них, быть может, сказался таинственный закон наследственности и проявился злой характер какого-нибудь из их предков, – характер, не нашедший противодействия в тщательном воспитании. Возможно, что им не доставало нежного руководительства и сочувствия матери; слабый от природы характер отца не способен был с детства контролировать их предрасположенный ко злу духи; официальные обязанности к тому же могли всецело занимать время и мысли судии, так что ему не часто приходилось вникать в свои семейные обстоятельства, наблюдать за наклонностями своих юных сыновей, избирать им надлежащих сотоварищей и еще в детстве пресекать начатки зла. При таких обстоятельствах неудивительно, что зло чрезвычайно разрослось и угрожало страшными последствиями.

Так как сам Илии был слаб противодействовать развитию зла, то Бог в это время посылал ему на помощь особого пророка, который обращался к нему с сильными предостережениями. Вскоре после поступления Самуила на воспитание при скинии, к первосвященнику явился «человек Божий» и обратился к нему с такою речью: «так говорит Господь: не открылся ли Я дому отца твоего, когда они еще были в Египте, в доме фараона? И не избрал ли Я его из всех колен Израилевых Себе во священники, чтобы он восходил к жертвеннику Моему, чтобы воскурял фимиам, чтобы носил ефод предо Мною? И не дал ли Я дому отца твоего от всех огнем сожигаемых жертв сынов Израилевых? Для чего же вы попираете ногами жертвы Мои и хлебные приношения Мои, который Я заповедал для жилища Моего? И для чего ты предпочитаешь сыновей своих, утучняя себя начатками всех приношений народа Моего – Израиля? Посему так говорит Господь Бог Израилев: Я сказал тогда: дом твой и дом отца твоего будет ходить пред лицом Моим во век. Но теперь говорит Господь: да не будет так, ибо Я прославлю прославляющего Меня, а бесславящий Меня будет посрамлен. Вот наступают дни, в которые Я подсеку мышцу твою, и мышцу дома отца твоего, так что не будет старца в доме твоем (никогда); и ты будешь видеть бедствия жилища Моего при всем том, что Господь благотворит Израилю, и не будет в доме твоем старца во все дни. Я не отрешу у тебя всех от жертвенника Моего, чтобы томить глаза твои, и мучить душу твою; но все потомство дома твоего будет умирать в средних летах. И вот тебе знамение, которое последует с двумя сыновьями твоими, Офни и Финеесом: оба они умрут в один день. И поставлю Себе священника верного; он будет поступать по сердцу Моему, и по душе Моей; и дом его сделаю твердым; и он будет ходить пред помазанником Моим во все дни. И всякий, оставшийся из дома твоего, придет кланяться ему из-за геры серебра и куска хлеба, и скажет: причисли меня к какой-либо левитской должности, чтобы иметь пропитание» (1Цар. 2:27–36). В этом предсказании слышится явное указание на Самуила, который отселе явственно предназначался для религиозного служения своему народу. В нем объявлялось Илию, что первосвященство в его роде прекратится, как это и действительно случилось впоследствии, когда первосвященническая должность опять перешла к старшей линии Ааронова первосвященства, именно к роду Елеазара; но вместе с тем здесь нельзя не видеть и указания на более великого служителя религии, чем Самуил или потомки Елеазара. Самые термины пророчества указывают дальше непосредственного будущего, заключающиеся в них обетования величественнее, чем какие могли осуществиться на обыкновенном человеке. Простое перенесение первосвященства от одной линии к другой, более достойной, и ограничение вечного священства, обещанного первому Финеесу (Чис. 25:12, 13), каким-нибудь выдающимся верным представителем рода, едва ли было бы выражено в столь восторженных словах. Мы должны смотреть дальше, и известно, что сами иудеи склонны были видеть здесь предсказание о более величественном будущем, о божественном Самуиле, о священнике, отменившем первосвященство Аароново, именно о Мессии, как о первосвященнике, пребывающем во век. Здесь опять можно заметить, что пророк, как и Анна в своей молитве, имел также в виду осуществление царской власти в Израиле. Верный священник будет ходить пред помазанником Божиим во веки. Но если это предсказание в первоначальном своем смысле и указывало на то, что Самуил и его преемники будут главными руководителями духовно-религиозной жизни в государстве, управляемом помазанным царем, то несомненно оно также указывало и на Мессию, в котором объединилась царская должность с первосвященническою.

Когда нечестивые сыновья Илия исполняли меру своего беззакония и в отдалении уже слышались отголоски надвигающейся бури, готовившейся разразиться над домом Илия, мальчик Самуил служил Господу, «более и более приходя в возраст и в благоволение у Господа и у людей». Так прошло двенадцать лет ⁴, и благочестие отрока, наконец, сделало его достойным страшного откровения Божия. При общем упадке религиозно-нравственной жизни в то время, Бог редко открывался народу своему чрез пророков; но теперь, в виду приближающегося осуществления страшного суда над домом Илия, Бог благоволил избрать Самуила орудием заявления о Своем приговоре. Самуил был отрок добрый, чистый и святой, и его сердце и совесть признавали повсюду присутствие и силу Бога; но о Нем, как личном Боге, как явно открывавшем Свою волю, дающем заповеди и предостережения иначе, как чрез тайное внушение в сердце, он еще не знал ничего. Доселе его деятельность обыкновенно двоилась между попечением о святилище, в таких обязанностях, которые налагались на него, и прислуживанием престарелому первосвященнику Илии, слабость зрения и возрастающие старческие немощи которого ставили его в значительной степени в зависимость от помощи других. Самуилу напр. приходилось запирать и отворять дверь скинии, зажигать семисвечный светильник святилища на южной стороне святилища, налево от входа и против стола хлебов предложения. Светильни в этом светильнике зажигались каждый вечер, затем погашались, заправлялись вновь и снабжались чистым оливковым маслом каждое утро. Первосвященник спал в комнате, прилегающей к скинии, и Самуил постоянно находился по близости к нему, так чтобы всегда слышать голос первосвященника, когда ему приходилось позвать его за чем-нибудь к себе. Однажды ночью, когда отрок лежал на своей постели и время близилось уже к рассвету, он вдруг был пробужден голосом, называвшим его по имени. Думая, что это зовет его первосвященник, он встал и подошел к нему, в ожидании приказания. Но первосвященник удивился этому, так как не звал его, и когда еще раз повторилось то же, он понял, что это был голос Божий, и велел Самуилу приготовиться к выслушиванию божественного откровения. И действительно, когда в третий раз раздался голос: «Самуил! Самуил!», то отрок, следуя наставлению первосвященника, отвечал: «говори Господи, ибо слышит раб Твой». И тогда Господь, призывая отрока на высшую должность Своего пророка, сообщил Самуилу страшное откровение о суде Божием над домом Илия. «И сказал Господь Самуилу: вот, Я сделаю дело во Израиле, о котором кто услышит, у того зазвенит в обоих ушах. В тот день Я исполню об Илие все то, что Я говорил о доме его; Я начну и окончу. Я объявил ему, что Я накажу дом его на веки за ту вину, что он знал, как сыновья его нечествуют, и не обуздывал их. И посему, клянусь дому Илия, что вина дома Илиева не загладится ни жертвами, ни приношениями хлебными во век». Это было страшное откровение юному, неопытному отроку! Оно было великою честью для его благочестия, и вместе с тем было гранью, на которой прекращалось его отрочество и начиналась духовная зрелость. Отселе Самуил должен был познать ответственность и заботливость возмужалого возраста. Отрок, естественно, был крайне смущен таким откровением, и не знал, что ему делать, как ему сообщить престарелому первосвященнику о столь страшном откровении. С наступлением утра он встал – утомленный от возбуждения и чудесного видения, и по обычаю открыл дверь в святилище, чтобы служить старцу. При это, он ничего не сказал ему о том, что случилось, так как боялся нанести тяжелую рану первосвященнику, которого он любил и почитал. Но дух Илия был уже в тревоге. Он предчувствовал, что случилось нечто необычайное, и, по внешнему беспокойству отрока, видел, что он что-то скрывает от него. Будучи уверен, что Господь сделал какое-то откровение Самуилу, Илий предчувствовал, что откровение это касалось его самого, и не мог успокоиться, пока оно не было сообщено ему вполне. «Что сказано тебе?» говорил Илий, «не скрой от меня; то и то сделает с тобою Бог, и еще больше сделает, если ты утаишь от меня что-нибудь из всего того, что сказано тебе». Тогда Самуил объявил Илью страшную тайну. Илий выслушал ее в полном безмолвии и встретил с тупою безнадежностью, сказав только: «Он – Господь; что Ему угодно, то да сотворит». В устах другого человека такие слова могли бы означать глубочайшую веру и упование; но в устах Илья они, правда, показывая покорность воле Божией, в то же время обнаруживают в нем некоторую легкость отношения к важным предметам. Несмотря на это двоякое предостережение, он не сделал никакого решительного усилия для прекращения злоупотреблений; хотя благовременная строгость и решительный меры и могли бы отвратить еще гибель его дома, он все оставил идти по прежнему; у него не было достаточных сил для борьбы с господствующим злом, и, как бы в безнадежном отчаянии, он предоставил все в руки Божий, готовясь с терпением вынести все, что ни случится. Офни и Финеес, будучи своевольными, упорными и высокомерными людьми, оставались слишком долго необузданными в своей худой жизни, и теперь решительно не обращали внимания на слабые укоры своего отца. Притом, на их стороне была могущественная партия. Вся воспитавшаяся под худым влиянием молодежь, предававшаяся вольнодумству, распутству и всевозможным удовольствиям, была на их стороне и не стремилась ни к чему лучшему. Престарелый первосвященник не имел мужества идти против этой сильной партии, бездеятельность прикрывал плащом терпения и, считая себя окончательно бессильным исцелить зло, решительно закрывал на него глаза.

Времени еще было бы достаточно для исправления, так как приговор должен был осуществиться не тотчас же после его произнесения, Самуилу нужно было еще достигнуть полного возмужания и сделаться уполномоченным пророком Господним. Но первосвященник впал в полную бездеятельность. И вот, по мере того, как под влиянием этих испытаний меркли влияние и слава Илия, возрастала слава Самуила. «И узнал весь Израиль, от Дана до Вирсавии, что Самуил удостоен быть пророком Господним». Прежние служители святилища оказались неверными, и Господь воздвигал нового пророка, который отличался благочестием, послушанием, верностью и высокими дарованиями. Отселе, время от времени, Господь открывался Самуилу то в видении, то давая ему знать о Себе раздельным голосом и другими различными образами, и часто он способен был изрекать слова мудрости, укора и предостережения. Среди открытого развращения, он выступал как праведный и смелый свидетель истинной религии и нравственности, и все, что он говорил, получало необычайное значение, так как все слова его исполнялись. Им руководили не опыт, не проницательность, не здравое рассуждение, а вдохновение Божие. Израиль не мог не видеть, что этот святой юноша был руководим высшею рукою, и скоро его влияние стал признавать весь народ, так что от северных пределов до южной границы земли стало известно всем, что Самуил удостоен быть пророком Господним. Даже в это беспорядочное время разделения и всеобщего развращения, весть о такой великой милости Божией быстро разнеслась среди израильского народа, и все благочестивые люди земли радовались, слыша, что Бог так посетил народ Свой.

Называя Самуила пророком, священный историк, однако же, не говорит, чтобы с этим названием непременно связывалась способность предсказывания. Способность предсказания будущего, правда, часто и при известных обстоятельствах давалась пророку; но она, не обнимала собою всей сущности его должности, а составляла только часть его служения. Пророк есть глашатай Бога; он получает известные божественные откровения и сообщает их своим соотечественникам, тем, для которых назначается его служение. Получаемые им дары предназначались не для его собственно возвышения или назидания, но для блага народа. Его призвание на должность было внутренним, зависевшим от божественного избрания и от его собственной восприимчивости. На него нисходил Дух Иеговы, давал ему откровение и право сообщить его. Пророку, таким образом, сообщаются советы Божии, и он должен в свою очередь открыть эту тайну, будет ли народ слушать его, или нет. Полная сознательность этого внутреннего призвания поощряет его в исполнении данного ему поручения, возвышает его нравственную способность и делает его готовым к воспринятию дальнейших откровений. Будучи не просто предсказателем или провозвестником, но апостолом праведности, пророк увещевает, укоряет и порицает; он подкрепляет свои наставления указанием на прошлое, предостерегает и подтверждает свое откровение предзнаменованием будущего. Сообщенное ему свыше озарение дает ему возможность окидывать духовным взглядом настоящее и будущее; он видит Внутреннюю сторону событий, о которой другие люди имеют лишь поверхностное представление, и, таким образом, получает возможность сообщить мудрый совет и избегнуть неожиданности. Но все это не произведение человеческого гения, мудрости или житейского опыта, а результата общения с небом и Словом Божиим. Таково и было вдохновение Самуила. Его призвание к пророческой должности влекло за собою и другие обязанности. Это именно особое призвание и уполномочивало его впоследствии, среди всеобщего упадка священства и обрядности, приносить жертвы и поддерживать богослужение Иеговы. Когда он исполнял эти священнические обязанности, то это отнюдь не было с его стороны незаконным вторжением в священническое служение; он имел необычайное полномочие от Бога, который продолжал, время от времени являться ему в Силоме. Насколько он сам сознавал в это время значение своего служения, неизвестно; несомненно, сознание его в этом отношении раскрывалось постепенно. Так как откровения делались более частыми и важными, то в душе его и возрастало убеждение, что так как для возрождения израильского народа требовался особый преобразователь, то ему и предназначено быть этим преобразователем и стать во главе этого великого движения к возрождению.

В жизни народа приближался великий кризис. Чтобы удержать за собою свои владения и сохранить свое положение среди окружающих народов, Израиль должен был представлять из себя целостную силу пред лицом врагов, силу, скрепленную единством религии, интересов и государственности. В последние годы вся жизнь народа стремилась к разложению и разъединению. Ни одно колено не имело выдающегося положения в народе и, так сказать, бесспорной гегемонии; наиболее сильные города в действительности были совершенно независимыми общинами, и разъединение сделалось обычным правилом по всей страна. После смерти Иисуса Навина, во главе народа не стояло какого-нибудь одного лица, а управлением заведовали старейшины, как представители от всех колен, собиравшиеся в каком-нибудь срединном пункте, вроде Сихема. Здесь они совещались между собой и отсюда же отправляли депутации спрашивать совета первосвященника, который один только имел возможность узнавать волю Божию чрез урим и туммим. Важность первосвященнической должности вследствие этого была весьма большая, и от его характера и энергии в значительной степени зависели нравственность народа и течение общественных дел. Но когда национальное единство разрушилось и на место патриотического чувства водворилось стремление к себялюбивой независимости, то власть старейшин потеряла всякое значение, а с упадком влияния священников пали религия и нравственность. К концу времени судей, среди израильского народа уже совершенно не было каких-нибудь общих патриотических чувств; колена были самоуправляющимися государствами, которые удерживали за собою наделы своими собственными силами, поглощая в себя туземные народности, или изгоняя их сильной рукой, или, наоборот, подчиняясь даже хананеям, которых они не в состоянии были лишить их прежних владений. Взаимное соперничество между некоторыми коленами также содействовало ослаблению национального единства. Разъединение затем усиливалось вследствие той привязанности, которую каждое семейство чувствовало к своим собственным поселениям, не обращая никакого внимания на интересы соседних поселений. Сделавшись земледельческим народом, израильтяне стали полагать все свое национальное благосостояние в обеспеченности своих отдельных личных владений, и заботились более об охранении своих стад, нив и произведений, которым могли угрожать нашествия местных врагов, чем о соединении в одну общую силу для противодействия опасностям, угрожавшим существованию целого народа. Судии, как мы видели выше, были диктаторы, являвшиеся, смотря по надобности, в отдельных округах, и их влияние вследствие этого ограничивалось известною только местностью. Когда опасность проходила, то они возвращались к своим прежним занятиям, и ни судия, ни народ не заботились об общественном благосостоянии. Для того, чтобы пробудить в народе чувство единения, необходимо было наступление каких-нибудь чрезвычайных опасностей, который действительно грозили бы гибелью всему народу, и такая опасность именно и случилась во времена Самуила, хотя и невозможно в точности определить ее время. Этою опасностью теперь угрожали филистимляне, которые, все более усиливаясь, наконец, решились окончательно покорить себе всю землю обетованную, чтобы сделаться полновластными правителями страны. Отдельные подвиги Самсона, деятельность которого отчасти, по-видимому, совпадает с правлением Илия, не имели решительного значения для избавления страны от этих врагов и только на время приостановили дальнейшее распространение завоевательности филистимлян. После него филистимляне действительно покорили себе значительную часть страны и наложили на израильский народ чрезвычайно тяжкое иго, которое способно было задушить его и навсегда лишить надежды на возвращение себе свободы. Но это иго вместе с тем и послужило началом для избавления от внешних врагов и вместе с тем для внутреннего возрождения народа.

Когда иго филистимлян сделалось невыносимым для израильтян, то они восстали против угнетателей. Но это восстание, очевидно, было лишь взрывом отчаяния и вследствие этого велось без всякого надлежащего плана, совета и рассуждения. Мало того, ничего неизвестно даже о том, чтобы народ обратился за испрошением на это воли Божией, ничего не слышно о молитве и жертвоприношении, которыми бы освящено было начало этого предприятия. Выведенный из терпения своим рабским состоянием и видя в пророческом духе Самуила предзнаменование, что Господь посетил свой народ, и всецело полагаясь на свое плотское оружие, народ собрался с силами и расположился лагерем близ того места, которое, в память совершившейся здесь впоследствии победы, называлось Авен-Езерг то есть, «камень помощи». Филистимляне, уже заранее слышавшие о происходившем между израильтянами движении, в свою очередь выдвинули свои вооруженные силы, и теперь находились тут же неподалеку, именно в местечке, называемом Афек, то есть «крепость». Так как мест с этим именем было много, то и трудно в точности определить местоположение этого последнего; но оно находилось близ Авен-езера, местоположение которого определяется точно и который лежал между Массифой и Сеном (1Цар. 7:12). Массифа, по свидетельству первой книги Маккавеев, лежала напротив Иерусалима (1Мак. 3:46), и она отождествляется новейшим исследователем (Робинсоном) с Неби-Самвиль, самым выдающимся холмом, верстах в семи к северу от Иерусалима. Сен или Га-Шен есть, вероятно, новейший Деир-Иесин, находящейся неподалеку отсюда. Афек, быть может, можно видеть в вади Фукин, в девяти верстах к западу от Вифлеема, хотя это, по-видимому, будет слишком далеко к югу.

О подробностях последовавшей битвы мы ничего не знаем. Результаты ее были в высшей степени знаменательны. Израильтяне сразу же понесли жестокое поражение, оставив четыре тысячи человек убитыми на поле сражения. Все чувствовали, что это был тяжкий удар, и, по возвращении в лагерь, предводители составили военный совет для обсуждения причин бедствия и принятия наилучших мер для поправления дела. У них было достаточно времени для подобных рассуждений, и им не грозила непосредственная опасность, так как лагерь их был укреплен, и их сообщения были еще открыты. С войском израильским не было ни Самуила, ни сыновей Илия, и обсуждение дела всецело находилось в руках старейшин. Они, по-видимому, были уверены в победе, и были крайне изумлены, что победа осталась на стороне врагов. Им невольно думалось, что это могло случиться только потому, что Бог удалил от них свою помощь. Как же им обеспечить Его помощь в будущем? Во всяком случае, не надеясь более собственными силами держаться против неприятеля, израильтяне прибегли к помощи Божией и, для обеспечения ее, решили принести в войско величайшую святыню. «Возьмем себе из Силома ковчег завета Господня, сказали старейшины, и он пойдет среди нас, и спасет нас от руки врагов наших». Они помнили, как река Иордан расступалась пред ковчегом и давала народу проход по своему дну; они помнили также, как пали стены иерихонские во время обношения вокруг них ковчега завета; помнили также и многие вообще чудеса, совершавшиеся в присутствии святыни, и поэтому решились и в настоящий раз воспользоваться ее чудесною помощью.

Немедленно же в Силом, находившийся недалеко отсюда, отправлено было посольство, которое и просило священнослужителей, заведовавших святыней, взять «Ковчег завета Господа Саваофа, сидящего на херувимах», и нести его в стан. Здесь именно между херувимами было видимое седалище невидимого Царя израильского, и Он, по мнению старейшин, должен был поддержать свою славу и славу своего народа Израиля. При этом случае, когда поднимали ковчег завета, особенно полное применение имел древний гимн, которым обыкновенно сопровождались передвижения ковчега завета: «восстань, Господи, и рассыплются враги Твои, и побегут от лица Твоего ненавидящие Тебя!» (Чис. 10:35). И вот, с должным благоговением поднятая святыня была торжественно несена назначенными для того левитами, и, в сопровождении двух священников, нечестивых сыновей Офни и Финееса, прибыла, наконец, в лагерь израильтян. Появление народной святыни сразу подняло дух в израильском войске, от радостного ликования которого «земля стонала». Филистимляне, услышав столь необычайные и восторженные клики, увидев такое возбуждение в неприятельском лагере, выслали соглядатаев удостовериться, в чем дело, и когда они услыхали, что в войско израильтян принесена таинственная святыня, то были приведены в смущение и страх, так что в стане их раздавались унылые восклицания: «горе нам! кто избавит нас от руки этого сильного Бога? Это тот Бог, который поразил египтян всякими казнями в пустыне», как доходили до них страшные, но не вполне ясные слухи. Но уныние все-таки не отняло у них мужества. Какова бы ни была угрожавшая им опасность, они не поддались ей без сопротивления. Их грубая натура, правда, трепетала от мысли, чтобы их достопокланяемый Дагон не оказался в своем могуществе ниже израильской святыни, совершавшей столь поразительный чудеса в прежнее время; но с свойственным им мужеством они решили подвергнуть испытанию сравнительное могущество богов. Для них предстоящая битва была борьбой за честь своего бога, и они подкрепляли мужество друг друга словами: «укрепитесь и будьте мужественны, филистимляне, чтобы вам не быть в порабощении у евреев, как они у вас в порабощении; будьте мужественны и сразитесь с ними». Последовала битва, и филистимляне, сражаясь с отвагой и энергией, нанесли израильтянам такое поражение, что последнее обратились в беспорядочное бегство, потеряв тридцать тысяч убитыми. Напрасно израильтяне с отчаянным мужеством сосредоточивались около святыни народа: все пропало! Но ужаснее всего было то, что и самая святыня народа, ковчег завета, была взята в плен, и оба сына первосвященника убиты при ее защите. Никогда еще такое бедствие не постигало народ со времени оставления им Египта. Священный памятник, который сделан был, по повелению Господа, исключительно руками их великого пророка Моисея, который руководил их во время всех странствований по пустыне, водил их к победе, заключал в себе присутствие Иеговы, был теперь потерян для них! Это было страшное предзнаменование! Оно означало, что милость Божия совершенно оставляла израильтян, что грехи священников и народа положили разделительную грань между ними и Богом, что они не могли уже долее обращаться за помощью к Тому, которого они так позорно оставили и оскорбили. Слава их исчезла, их политическая независимость гибла, и в будущем предстояло лишь безнадежное рабство.

Ужасная весть быстро распространилась повсюду. В самый вечер поражения она успела уже достигнуть и до Силома. Один отчаянный беглец, вениамитянин (которого древнее, но не имеющее достаточного основания, предание отождествляет с Саулом), прибежал в город с разодранными одеждами и с пылью на голове, в знак невыразимого горя. Вид этого вестника сам говорил за себя, и страшная тайна сделалась известной всем. Престарелый первосвященник в это время «сидел на седалище при дороге у ворот и смотрел, ибо сердце его трепетало за ковчег Божий». Но вот население пришло в страшное смятение, и «громко восстонал весь город». Девяностовосьмилетний первосвященник в тревоге спросил вестника, который как бы безмолвно стоял пред ним, не имея сил сообщить страшную тайну: «что произошло, сын мой?» – «И отвечал вестник, и сказал: побежал Израиль перед филистимлянами, и поражение великое произошло в народе, и оба сыновья твои, Офни и Финеес, умерли, и ковчег взят». Последнего известия не вынес старец: лишь только вестник упомянул о ковчеге, как «Илий упал с седалища навзничь у ворот; сломал себе хребет и умер; ибо он был стар и тяжел». Жена убитого Финееса, от ужасной вести, совершила преждевременные роды; когда окружающая ее женщины хотели утешить ее радостным известием о рождении сына, она была безутешна и, умирая, вопила не о своем погибшем муже, а о том, что «отошла слава от Израиля; ибо взят ковчег Божий», в горестное воспоминание о нем и сыну своему дала имя Ихавод, то есть «бесславие». И действительно, это страшное бедствие грозило не только бесславием, но и полною гибелью народу. Сам Бог оставил его теперь, и с ковчегом завета отходила от него не только слава, но и политическое существование, после чего должно было следовать рабство и полное уничтожение от торжествующих врагов.

Когда совершилось погребение Илия и жены Финееса, представившей собою поразительный пример благочестия и религиозного патриотизма и в это темное и мрачное время, и когда уныние уже несколько ослабело, найдено было необходимым принять меры для обеспечения скинии и находящихся в ней принадлежностей и украшений. Ковчег, правда, был потерян; но в скинии оставалось еще много ценных принадлежностей, который дороги были народу вследствие их священности, древности и достопамятного употребления. Таковы были разные завесы, большой медный жертвенник всесожжения, жертвенник курения, умывальник, столь хлебов предложения и золотой светильник. Кроме них было и еще много других менее ценных предметов, употреблявшихся при богослужении в святилище, между которыми были также одеяния священников, музыкальные инструменты и списки закона и летописи. Все это необходимо было перенести в какое-нибудь безопасное место, прежде чем филистимляне достигнут Силома. Что они готовы были продолжать свое победоносное движение вглубь страны, до самого Силома, это вполне вероятно, и поэтому было крайне необходимо принять эти предосторожности. Какую роль играл в этих мероприятиях юный Самуил, которому было около двадцати лет от роду, – неизвестно. Будучи еще слишком молод, чтобы выступить в качестве вождя, он несомненно помогал своим божественно руководимым советом и содействовал в исполнении благоразумной меры. Скиния, со всеми ее принадлежностями и хранившимися в ней национальными летописями, была перенесена в какое-нибудь соседнее место, где она могла быть более безопасною от осквернения. Если опасность угрожала и там, то она переносилась опять, и после различных таких перемен, она, наконец, поставлена была в Номве, местечке, находившемся в ближайшем соседстве с Иерусалимом, так что некоторые отождествляют его с северной вершиной горы Елеонской, а другие – с Массифой в колене Вениаминовом, где в последующее время Самуил делал народные собрания. Там она стояла еще и много лет спустя, именно в царствование Саула (1Цар 21:10). Лишившись ковчега завета, она вместе с тем лишилась и своей главной славы, так что народ уже перестал смотреть на нее, как на единственное место, где можно было приносить жертвы. Отсюда мы видим, что жертвенники были воздвигаемы и в других городах, как напр. Рама, Массифа и Галгала; но там, где находилась скиния, все-таки жила часть священников и поддерживала обычное богослужение, правда, лишенное своей главной чести и, однако же, продолжавшее представлять собою торжественный протест против нечестия и забвения Бога. Разлученная с святыней, которая, главным образом, и была целью самого построения скинии, она затем уже никогда не приобретала своего прежнего значения, и окружавшее ее благоговение было скорее фактом историческим, чем действительным. Как только скиния была удалена из Силома и ее священнослужители скрылись в различных местах, ища себе безопасности, над городом разразилась угрожавшая ему страшная буря. Филистимляне, увлекшись своим неожиданным успехом и убедившись, что их боги более могущественны, чем боги Израиля, сразу же двинулись на Силом. Город был беззащитен, так как поверженные в уныние и рассеянные израильтяне не пытались даже оказать какое-либо сопротивление. Хотя священный историк и не сообщает никаких дальнейших подробностей, однако же, из случайных указаний мы знаем, что город был разграблен и разрушен, и жители, от мала до велика, все были подвергнуты текстовому избиению. Это страшное разрушение, которому подвергся Силом, никогда не забывалось впоследствии и долго служило предметом нравственного поучения. «Пойдите же, – восклицал впоследствии пророк Иеремия, – на Мое место в Силом, где Я прежде назначил пребывать имени Моему, и посмотрите, что сделал Я с ним за нечестие народа Моего Израиля» (Иер.7:12). И псалмопевец, указывая на это поражение Израиля и на последовавшие затем бедствия, также говорил:

«Услышал Бог, и воспламенился гневом,

И сильно вознегодовал на Израиля;

Отринул жилище в Силоме,

Скинии, в которой обитал Он между человеками;

И отдал в плен крепость Свою,

И славу Свою в руки врага.

И предал мечу народ Свой,

И прогневался на наследие Свое.

Юношей его поядал огонь,

И девицам его не пели брачных песен,

Священники его падали от меча,

И вдовы его не плакали» (Пс. 77:59–64).

Страшное безмолвие запустения водворилось на том месте, где некогда раздавалась хвала Иегове и воспевались торжественные гимны молящимся народом. На этих разрушенных улицах не раздавалось уже более брачных песен, и не слышно было даже погребального вопля. Над ним воцарилось гробовое безмолвие. Из своих развалин Силом уже никогда не поднимался настолько, чтобы иметь какое-нибудь значение, так что он обойден был Иеровоамом, когда он избирал место для своего идолопоклоннического святилища.

Такова-то была судьба Силома; но что сталось с ковчегом завета? Захваченный победителями, он был отвезен ими в один из своих ближайших городов в качестве победного трофея. В глазах этих идолопоклонников, исход битвы был доказательством превосходства их бога над израильским Богом, и, по их мнению, Израиль, потеряв свою святыню, был теперь навсегда лишен небесного покровительства. Желая навсегда обеспечить за собою плоды своей победы, а также и отнести домой награбленную добычу, филистимляне удалились с своими силами, и с торжеством отвезли ковчег завета с поля битвы при Афеке в свой большой город Азот. Это был один из пяти главных городов филистимской страны. В то время он лежал на морском берегу, хотя его новейший остаток, Ездуд, вследствие образовавшейся от песка мели, лежит теперь верстах в пяти от берега и находится в опасности быть совершенно засыпанным песком в течение немногих лет. Он расположен на низком кругообразном холме, немного к юго-западу от Иерусалима, от которого он находится верстах в тридцати-пяти. На крепость его положения указывает самое его название, означающее «сильный», и сила его подтверждается тем отпором, который он оказал в 635 году Псаметтиху, царю египетскому, безуспешно осаждавшему его в течение 29 лет ⁵. Главным божеством этого города был Дагон, которого филистимляне боготворили как символ плодородия или производительную силу, подобно тому, как хананеи вообще боготворили подобную силу в Ваале. В сохранившихся от него изображениях, он представляет собою фигуру с головой и руками человека, но с туловищем рыбы. В Уре найдены надписи от 2000 лет до Р. Хр., в которых содержится его имя. Из Вавилона этот культ распространился в другие части Азии; в Ассирии Дагон боготворился, как бог-рыба, и, жрецы, посвященные на служение ему, носили одежды, сделанные из рыбьих шкур. В одной из своих надписей, Навуходоносор упоминает, что он посвятил несколько украшений храму Дагона ⁶. Такое божество ясно указывало на морскую предприимчивость населения, и естественно могло служить предметом поклонения в таком приморском городе, каким был Азот. Его женой была Атергатис, или Деркето, которая некоторыми отождествляется с Астартой, и у которой был особый храм в Аскалоне. Считая свою последнюю победу торжеством своего бога покровителя, филистимляне желали отметить это великое событие каким-нибудь видимым и ясным знамением. Чтобы унизить Иегову и заставить Бога евреев оказывать почтение своему торжествующему богу, они поставили ковчег в храме Дагона. Такой обычай не неизвестен был среди ассириян. Так Тиглат-Пилезер I, царствовавший около этого времени и распространявший свои завоевания от Вавилона до Ливана и Средиземного моря, упоминает в своих летописях, как он принес в качестве трофеев из Кирги и других северных областей двадцать пять изображений богов, которые он и поставил в храме Салы, жены Ассура. При этом он прибавляет: «я посвятил их богам моей страны Ану, Биру и Истаре в моем городе Эл-Ассуре» ⁷. Подобным же образом, при другом случае, приписывая пленение Самсона заступничеству неба, филистимляне, как известно, приводили слепого богатыря в храм Дагона, в Газе, для издевательства над ним в присутствии своего идола. Впоследствии, когда Саул и его сыновья пали в роковой битве Гелвуйской, филистимляне послали передать об этом известие в храм своих идолов, и повесили вооружение убитого царя в храме Астарты.

При настоящем случае, однако же, дело оказалось совершенно иначе, чем ожидали филистимляне. Они, правда, победили Израиля, но не победили израильского Бога, и им пришлось скоро получить практическое доказательство ничтожества своего идола, который подвергся крайнему униженно. В интересах истинной религии было необходимо, чтобы Иегова показал Свою славу, и чтобы гордость язычников и их ложное мнение потерпели должное наказание. Они должны были познать, что израильский Бог превыше всех богов, не простое местное божество, а Единый Владыка неба и земли. Священный ковчег завета, с торжественными кликами, был внесен в мрачный храм идола и поставлен пред самым изображением этого мнимого бога. Жрецы совершили обычные обряды, заперли двери и оставили ковчег в капище на ночь. Но каково же было их изумление, когда они на следующее утро, открыв двери, увидели пред собою странное и ужасное зрелище. Дагон, распростершись пред ковчегом, подобно человеку, умоляющему царя, или пленнику, униженно пресмыкающемуся у ног своего победителя, лежал пред ковчегом. Идол лежал ниц лицом и находился в ужасно униженном положении. Не желая принимать такого худого предзнаменования и решившись ничего не видеть сверхъестественного в этом странном событии, жрецы постарались взглянуть на это как на простую случайность. Они подняли Дагона с земли и вновь поставили его на пьедестал. Как бы указывая на это, пророк Исаия впоследствии саркастически говорил: «поднимают его на плечо, несут его, и ставят его на свое место, он стоит, с места своего не двигается; кричат к нему, он не отвечает, не спасает от беды» (Ис.46:7). У жрецов, конечно, вместе с тем не могло не быть и более глубокой мысли о действительной причине самого события, но они оставили ковчег завета еще на ночь в храме Дагона, надеясь, что этого уже не повторится более. Но когда на следующее утро они опять открыли двери храма, то еще с большим ужасом увидели то же самое, и теперь уже совершенно не могли считать подобного события случайностью. Их идол не только опять повергнут был на землю пред ковчегом, но и ужасно изуродован. Голова и руки идола были отделены от тела и лежали у самого порога, где на них могли наступать ноги непосвященных, и целою осталась только одна часть идола, именно рыбий хвост, которым заканчивалась фигура, как бы с целью внушить этим идолопоклонникам, что их бог ложно принимал на себя человеческую голову, эмблему разума, и человеческие руки, эмблему деятельности, и теперь, лишенный их, оказался в своем истинном безобразии и бессилии, в виде бесформенной рыбы. Как сильно было впечатление, произведенное этим обстоятельством, можно видеть из обычая, который возник отсюда и продолжал существовать до позднейшего времени. С этого времени ни один жрец или поклонник, при входе в храм Дагона, не смел ступать на дверной порог, чтобы не осквернить своими ногами того места, где лежали остатки мнимого бога.

Хотя и вынужденные признать поражение своего божества в присутствии высшего могущества Иеговы, филистимляне, однако же, не отказались от своей преданности Дагону. Это был их национальный бог и, вследствие постигшего его несчастья, они считали себя обязанными боготворить его еще с большим усердием. По их воззрении, он способен был к человеческим страстям и с мелочною злобою мог отмстить за всякое пренебрежение к себе. Разрушение его образа не влекло за собою отмены культа или подрыва доверия к его покровительству; то, что случилось с его изображением, могло еще и не касаться лично самого бога. С его помощью они одержали великую победу, нанесенную идолу порчу легко было исправить, и если Бог израильский не в силах сделать более для своего народа, как низвергнуть изображение Дагона, то это еще не великая беда, и они могли удовлетворяться своим последним успехом. Так они рассуждали в своем идолопоклонническом ослеплении. Однако же, с целью удалить источник столь больших неприятностей для Дагона, филистимляне взяли ковчег завета из храма и поставили его в городе. Но бедствие стало преследовать филистимлян везде, где только ни появилась эта израильская святыня. В самом городе появились различные болезни, а именно какие-то мучительные наросты на жителях самого города и его окрестностей, а внутри страны размножились мыши, так что в городе водворилось великое отчаяние. Какова, собственно, была эта болезнь, поражавшая филистимлян, неизвестно, но во всяком случае подобные же факты известны в истории. Геродот рассказывает предание, что скифяне, ограбив храм небесной Афродиты в Аскелоне, были наказаны наведением на них какой-то таинственной болезни, которая могла быть такою же именно, какая разумеется и в данном Случае. Позднейший иудейский историк, указывая на эти события, говорит: «вскоре, затем, божественное Провидение посетило город Азота и его окрестности язвой. Народ умирал от дизентерии, самой мучительной болезни, причинявшей невыразимые страдания, облегчавшиеся только смертью, потому что внутренности больных разлагались, и всякие пищевые вещества, какие только ели больные, выбрасывались непереваренными и сгнившими. Кроме того, распространились целые стаи мышей, выросших как бы из земли, которые истребляли всякую растительность, не щадя ни дерев, ни произведений всякого рода» ⁸. Что касается нападения мышей, то этот факт находит также соответствующее примеры даже и в новейшее время. Так, один новейший последователь говорит: «короткохвостая полевая мышь, как ее называют натуралисты, в изобилии водится по всей западной Азии и, должно быть, обладает великою способностью размножения, так как она имеет многих врагов. Ночью за нею охотится сова, а днем, вместе с другими, хищными птицами, ястреб, который, носясь по небу, мгновенно бросается на нее и уносит в свое гнездо; неутомимый маленький хорек забирается в ее нору, с успехом борется с ней и истребляет ее детенышей, и однако же, несмотря на все это, мыши отнюдь не уменьшаются. Вы видите их на всех обрабатываемых землях; они перебегают чрез поля, усердно скопляют себе зерно на зиму, весело пищат по временам; сидя на своих задних лапках, чтобы лучше рассмотреть вас, они поджидают вас, чтобы затем, при вашем приближении, быстро юркнуть в норки. Это животное способно так сильно размножаться, что по временам причиняет чувствительный вред хлебам, и производимых ими опустошений земледельцы вообще боятся более, чем вреда, наносимого кротами. Один совершенно достоверный друг сообщил нам, что в 1863 году он, будучи на ферме одного знакомого, в западной части Малой Азии, видел около полудня опустошение, производившееся огромным множеством этих мышей, переходивших чрез поле, подобно массе молодой саранчи, целые нивы, с волнующимся хлебом и ячменем, исчезали в невероятно короткое время, а что касается до виноградников и шелковичных дерев, то они были начисто обглоданы у корней и вследствие этого погибали. Ежегодный сбор фермы, состоящей из 105 акров, обещавший быть необычайно большим, тогда был совершенно уничтожен; подобным же образом пострадали и соседние фермы» ⁹.

Видя причину постигших бедствий в присутствии ковчега завета и чувствуя на себе руку Иеговы, жители Азота желали как-нибудь отделаться от этого таинственного ящика и, таким образом, освободиться от вредных для себя последствий. В городе произошло смятение и раздавались крики: «да не останется ковчег Бога Израилева у нас; ибо тяжка рука Его и для нас, и для Дагона, Бога нашего». Но с этим национальным трофеем не так легко было разделаться. Правление Филистии находилось в руках союзного совета, состоявшего из глав каждого из пяти союзных городов. Без решения этого совета ничего нельзя было предпринять. Азотяне представили это дело на рассмотрение своих старшин, в то же время выражая свою решимость не держать у себя дольше этого страшного символа. Старейшины, не веря тому, что говорил народ, и не желая расстаться с столь важным знаком победы, решились повременить. По их мнению, или причиною настоящего бедствия отнюдь не был ковчег завета, или азотяне сами почему-нибудь навлекли на себя гнев Иеговы, или даже бог их города был слабее Бога Израилева; при других обстоятельствах и в другом месте эти странные события могли и не случиться. Вследствие этого они отправили ковчег в город Геф, где уже не было храма Дагона. Этот знаменитый город лежал верстах в 18-ти к юго-востоку от Азота, и поэтому находился ближе к пределам израильских владений. Действительное местоположение его еще не определено доселе. Томсон полагает его в Беит-Джебрине, который он считает древним Елевферополем и близ которого находятся остатки древних развалин, известных теперь под названием Хурбет-Гет, то есть, развалин Гефа. Другой исследователь (Поттер) отождествляет его с замечательным коническим холмом, известным теперь под названием Телл-эс-Сафи, который охраняет вход в долину дуба (Эла) и всегда должен был иметь весьма важное значение. Вздымаясь в уединенном величии из долины, этот холм представляет природную твердыню, которая не доступна с севера и с запада, где он представляет белую крутизну в несколько сот футов высоты, давая возможность для легкой защиты и с других сторон. В этот-то город и отправлен был ковчег в надежде рассеять то уныние, которое он водворил в Азоте. Но те же самые бедствия последовали и здесь. Жители Гефа были немедленно поражены какою-то омерзительною болезнью и погибали в большом количестве. Бог Израилев, по словам псалмопевца, «поразил врагов Его в тыл, вечному сраму предал их» (Пс. 77:66). Но не наученные еще и этим горьким опытом, филистимляне перенесли ковчег в третий из своих союзных городов, именно в Екрон ¹⁰, верстах в 18 к северо-востоку от Азота и верстах в 13 от моря. Это место, называющееся теперь Акир («бесплодный»), так описывается Робинсоном: «Акир лежит на возвышенности, с северо-западной стороны вади Рубин, и по мере того, как мы подвигались ближе, тропа вела чрез хорошо обработанные сады и поля богатейшей почвы, все время по низменной полосе, покрытой растительностью и всевозможными плодами». Этот город был самым северным из пяти городов филистимских, и был расположен на северной границе колена Иудина, а другие четыре города лежали даже в самых пределах территории этого колена (Нав. 13:3; 15:11, 47). Евсевий и Иероним описывают его, как иудейскую деревню, между Азотом и Иамнией (Иебна) к востоку, то есть, к востоку по прямой линии между этими местами, и таково именно действительное положение Акира по отношению к Ездуду и Иебне в настоящее время» ¹¹. Будучи поставлен в Екроне, ковчег оказался еще более губительным для жителей, чем даже в Азоте и Гефе. Этим поклонникам Веельзевула (См. 4Цар. 1:2) пришлось еще хуже, чем поклонникам Дагона. И каждое дальнейшее передвижение ковчега приносило все более бедствий и наказаний злополучным филистимлянам. Неудивительно, что екронцы энергично восстали против присутствия в их городе столь рокового дара, и в отчаянии кричали: «принесли к нам ковчег Бога Израилева, чтобы умертвить нас и народ наш». Они требовали, чтобы ковчег был удален, так как вполне были убеждены, что он именно был причиной постигшего их бедствия. Они потребовали, чтобы владетели или старейшины собрались на советь и порассудили, как им лучше избавиться от постигшего бедствия и удалить ковчег в принадлежащее ему место. «Отошлите, говорили они, ковчег Бога Израилева; пусть он возвратится в свое место, чтобы не умертвил он нас и народа нашего». Такая настойчивая просьба весьма понятна: «ибо», говорит библейский историк, «смертельный ужас был во всем городе; весьма отяготела рука Божия на них (когда пришел туда ковчег Бога Израилева). И те, которые не умерли, поражены были наростами, так что вопль города восходил до небес» (1Цар. 5:10–12).

Несмотря на все эти обстоятельства, владетели филистимские все еще не хотели расстаться с столь большим трофеем своей победы и, таким образом, действительно признать превосходство Иеговы. Этот таинственный ящик принадлежал им по праву завоевания; поставленный в своем храме, он был бы постоянным знаком торжества, и мог вознаградить за многие годы поражений и унижения. Но, в виду общего протеста, они не смели удерживать его на свою собственную ответственность, и наконец, с крайней неохотой, пришли к заключению о том, что он должен быть возвращен израильтянам. Весь вопрос заключался теперь в том, каким образом сделать это возвращение. Они обратились по этому предмету за советом к жрецам и прорицателям. Очевидно, очень мало зная касательно религии израильтян, они имели весьма ложные и невысокие понятия о Боге Израилевом. Иудеи не были народом прозелитствующим, и совершенно не имели в себе того миссионерского духа, которым отличается христианская церковь. Филистимляне могли жить в течение целых столетий в ближайшем соседстве с ними, и, однако же, были совершенно незнакомы с их религиозным учением и богослужением, и имели лишь весьма неточные сведения о их прошлой истории. Жрецы и прорицатели всегда играли важную роль в решении таких затруднений, какие постигли теперь филистимлян. Так, фараон, изумленный чудесами Моисея и Аарона, призывал к себе на помощь своих мудрецов или волхвов; Навуходоносор, пораженный своим таинственным сновидением, также призывал волхвов, астрологов, заклинателей и халдеев для объяснения ему сна. У пророка Иезекииля упоминаются три формы прорицания (Иез.21:21, 22), и они, по-видимому, были общи у всех восточных народов, а во времена упадка усвоились от своих соседей даже израильтянами. Первый способ состоял в том, что греки называли веломантией, то есть гаданием посредством стрел. Оно производилось различным образом. Иногда стрелу метали в воздух, и предзнаменования отыскивали в том направлении, в котором она падала; иногда писали имена на стрелах, который затем клались назад в колчан, и извлекались оттуда слепцом. Второй способ был весьма распространен среди аравийских племен, и состоял в следующем. В один сосуд клались три стрелы; на одной писалось: «мой Бог повелевает мне»; на другой – «мой Бог запрещает мне», и третья оставалась без надписи. Затем сосуд трясли до тех пор, пока не выпадала одна из трех стрел, и если выпавшею оказывалась первая, то это истолковывалось в том смысле, что предстоявшее дело нужно было совершить; если вторая, то его нужно было избегать, а если выпадала стрела без надписи, то сосуд нужно было трясти вновь, пока не выпадет одна из надписанных стрел. Третий способ состоял в наблюдении за внутренностями жертвенных животных. Много было и других способов, которыми при важных обстоятельствах старались узнать будущее. Но нет надобности описывать их. Во всяком случае, к какому бы способу ни прибегали филистимские предсказатели, они, посоветовавшись по этому делу, дали ответ, который, имея характер высшего откровения, в то же время совпадал с желаниями народа. Они заявили, что ковчег нужно возвратить его владетелям, и в подтверждение этого откровения указывали на прошлую истории израильтян. «Для чего вам ожесточать сердце ваше», говорили они, как ожесточили сердце свое египтяне и фараон? Вот, когда Господь показал силу Свою над ними, то они отпустили их, и те пошли». Этим они давали понять, что если совет их не будет принят, то филистимлян могут постигнуть еще большие бедствия. Вместе с тем они предложили и некоторые умилостивления оскорбленному Божеству, которое они теперь в первый раз признали под Его собственным именем – Иеговы ¹². По их совету, нужно было сделать какое-нибудь приношение в умилостивление за ту виновность, причастными к которой оказались филистимляне, Эта милостивительная жертва должна была состоять из особых предметов, соответствующих, по своему числу, городам и владетелям филистимским, именно, из «пяти наростов золотых», и «пяти мышей золотых», т.е. золотых изделий, изображающих собою те бедствия, который были испытаны филистимлянами. Народ находился в таком возбужденном и смятенном состоянии, что достаточно было только указать на это, и дело было готово. Отовсюду потекли значительные приношения, которыми имелось в виду умилостивить чужого страшного Бога, и число золотых мышей даже далеко превосходило требующееся количество. Своеобразная особенность этого приношения в некоторых отношениях сходна с обычаем, широко распространенным среди языческих народов и отчасти практикующимся и до настоящего времени. Обычай этот состоял в посвящении храму приношения, которое изображало или выражало особенную милость, полученную в ответ на молитву. Примеры его были многочисленны. Так, моряки, спасшись от кораблекрушения, приносили в храмы изображения или свои одежды; страдальцы, излечившись от болезней, посвящали изображения исцеленных частей, Феодорит упоминает, что у христиан в IV столетии было в обычае приносить в церкви золотые или серебряный руки, ноги, глаза, в благодарность и воспоминание совершившихся по молитве исцелений в этих членах. Обычай этот сохраняется и до настоящего времени ¹³. Эти умилостивительные приношения, по совету прорицателей, нужно было положить в особый ящик, нарочито сделанный для этой цели, и поставить на новую телегу, рядом с ковчегом. Это последнее обстоятельство, т.е. употребление телеги, никогда раньше не употреблявшейся для других более низких целей, в свою очередь указывало на чувство благоговения, пробужденное среди филистимлян ковчегом завета. Сама телега эта, вероятно, представляла собою подобие одной из тех арб или одноколок, которые еще и теперь употребляются в этих странах. Они имели прочные деревянные колеса, скрепленные железным шипом и вращающиеся на деревянной оси, свободно двигающейся под телегой. В такую-то телегу и поставлен был ковчег вместе с приношениями, и в нее запряжены были две «первородившие» коровы. Несомненно, как и новая телега, употребление первородивших коров обусловливалось особым благоговением филистимлян, так как такие именно животные обыкновенно выбирались для жертвоприношения; но при этом имелась в виду и другая мысль. Этим филистимляне надеялись удостовериться, были ли бедствия, поражавшие народ, случайными или сверхъестественными. Подобные первородившие коровы, впервые подвергаясь ярму, естественно были упрямы и беспокойны, тем более, что и телята были отняты от них и заперты дома. Вполне естественно было ожидать, что, будучи предоставлены самим себе, эти коровы быстро возвратятся к своим телятам. Жрецы и прорицатели очевидно делали опыт, ожидая, что само событие покажет, что мнение, будто бедствия, постигшие народ, имели чудесный источник в ковчеге завета, – было неосновательно. Если, думалось им, предоставленный самим себе животные последуют своему материнскому инстинкту и возвратятся в свои сараи, где были заперты телята, то ясно и очевидно будет для всех, что все дело есть простая случайность; но, если напротив, телицы спокойно и прямо повезут телегу к границам иудейским, тогда во всяком случае, по мнению жрецов, они будут находиться под руководством высшей божественной силы, и, следовательно, бедствия, поражавшие филистимлян, были прямым наказанием Иеговы. Таким образом, они подвергали израильского Бога особому испытанию и предоставляли ему новый случай для проявления своего Провидения.

Ближайшим израильским городом к Екрону был Вефсамис, лежавший на расстоянии двадцати двух верст в юго-восточном направлении. Название этого города означает «дом солнца», и в нем находилось знаменитое капище во времена владычества хананеев. Его не видно было из Екрона, так как он закрывался промежуточным возвышением, но вслед за этим возвышением дорога, на протяжении нескольких верст, идет прямо, будучи вполне видима со стороны этого иудейского города. Развалины его находятся в ближайшем соседстве с новейшей деревней Айн-Шемс, то есть, «источником солнца», превосходно расположенной на закругленной вершине низкого хребта, имея с севера вади Сурар и с юга другую вади, поменьше. Вади Сурар лежит между Екроном и Вефсамисом, и, во время посещения ее Робинсоном, она была окаймлена «хорошо обработанными садами и полями богатой почвы, представляя собою вообще низменную полосу, покрытую растительностью и всевозможными превосходными плодами». Телега, с ее священным грузом, была выведена за город и телицы пущены были без всякого погонщика. Коровы, как бы руководимые каким-то высшим указанием, прямо двинулись по направлению к Вефсамису. Филистимляне с тревожным чувством следили за ними, как они поднялись на возвышенность и затем направились к израильскому городу. Это был уже месяц май, и все население Вефсамиса находилось на полях, собирая пшеничную жатву. Приближение странной колесницы невольно обратило на себя общее внимание. Так как они скоро узнали, в чем дело, то все были охвачены необычайною радостью; работы были приостановлены, и все, оставив свои полевые орудия, бросились посмотреть на совершившееся чудо. По полям раздались радостные клики: потерянная и столь долго оплакивавшаяся святыня была возвращена народу, Господь все еще был милостив к нему. Между тем коровы продолжали медленно двигаться вперед, пока не прибыли на поле некоего Иисуса (человека, носившего имя великого вождя, внесшего ковчег завета в землю обетованную), и сами остановились там у скалы, вздымавшейся над почвою и долго после этого считавшейся местом, получившим особую святость вследствие этого обстоятельства. Вефсамис был город священнический, и в нем жили священники и левиты, знакомые с постановлениями закона. Они радостно приняли народную святыню, обратили скалу в жертвенник, изрубили телегу на дрова и принесли коров в жертву Господу, показавшему столь великую милость Свою. Екронцы издали наблюдали за всем этим, а затем с изумлением возвратились в свои пределы. Не довольствуясь одним формальным жертвоприношением, вефсамитяне засвидетельствовали свою радость и другими приношениями. Под руководством священников и в присутствии ковчега завета, сделавшего из этого места святилище, они принесли жертвы всесожжения и благодарственные жертвы, сопровождая их обычным жертвенным празднеством. Излишества, допущенные на этом пиршестве, вместе с общим ликованием, заставили некоторых из народа забыть, должное благоговение к вещественному изображению соприсутствия Божества. Священники не покрыли ковчега священной завесой, как повелевалось в законе (Чис. 4:5, 19, 20), и как сами они, так и другие, без должного благоговения, открывали священный ковчег, чего не смели сделать даже филистимляне, и рассматривали его содержимое. Господь, так знаменательно отстоявший свою честь среди язычников, не хотел оставить безнаказанным и такого святотатства со стороны своего собственного народа. Поднимали ли израильтяне золотую крышку ковчега просто из кощунственного любопытства, с целью взглянуть на знаменитые скрижали заповедей и другие памятники пребывания в пустыне, или же они хотели посмотреть, не повредили ли филистимляне этих священных принадлежностей, – неизвестно; но каково бы то ни было их побуждение, во всяком случае относиться так к величайшей святыне Божией было тяжким грехом. Касательно этого существовали самые строгие постановления в законе; открывать ковчег завета могли только священники, и всякий посторонней человек, осмеливавшейся смотреть в него, подлежал смерти; даже сами левиты не могли «смотреть святыню, когда покрывают ее, чтобы не умереть» (Чис. 1:50, 51, 4:20). Такими постановлениями имелось в виду приучить народ к должному почтению к святыне Божией. И вот, когда ликующее израильтяне нарушили это постановление, то за это среди народа произошло великое поражение, и избито было (пятьдесят тысяч) семьдесят человек ¹⁴. По свидетельству греческого перевода, среди убитых были сыновья некоего Иехонии, которые более всего выдавались недостатком благоговения к святыне, вследствие чего, как говорится в этом тексте, «не порадовались сыны Иехонины, среди мужей Вефсамисских, что видели ковчег Господа». Этим, быть может, указывается на то, что они, опасаясь, чтобы присутствие ковчега не навлекло на них тех же самых бедствий, которыми поражены были филистимляне, поэтому укоряли народ за то, что он принял его столь радостно; вследствие чего на них именно и обрушилось, главным образом, избиение. Кто бы во всяком случае ни были эти погибшие, смерть столь большого числа людей в маленьком городке была весьма великим и страшным бедствием. Они мучительно сознали свою греховность и, в виду своей великой скорби, готовы были взывать со вдовой Сарептской: «что мне и Тебе человек Божий? Ты пришел ко мне напомнить грехи мои и умертвить сына моего» (3Цар. 17:18); или с ап. Петром, когда он, изумленный чудом Христа, воскликнул: «выйди от меня, Господи, потому что я человек грешный» (Мф. 8:34). Вефсамитяне в ужасе говорили: «кто может стоять пред Господом, сим святым Богом? И к кому Он пойдет от нас?» Видя в ковчеге обитание Иеговы, они желали передать его другим.

Верстах в семи к юго-востоку от Вефсамиса, на холме, возвышающемся на тысячу футов над Айн-Шемсом, находился другой израильский город, который некогда, до завоевания его израильтянами, был известным святилищем Ваала. Это был город Кириаф-Иарим, то есть, «город лесов», отождествляемый теперь с Хурбет-Ерма, развалиной на густо покрытом хребте среди кустарников и чащей мастикового дерева и боярышника, к которому и доселе прилагается название Ерма, соответствующее позднейшей форме Арим, заменившей собою первоначальный Иарим (1Ездр. 2:25). Развалина эта отстоит только верстах в пяти от большой долины, на которую она смотрит. Она лежит близ гряды низких холмов и высоких иудейских гор и носит в себе все признаки древнего города. Так как Силом уже не был пригодным убежищем для святилища, то вефсамитяне обратились к жителям Кириаф-Иарима с просьбою принять от них ковчег, оказавшийся столь гибельным для них даром. Жители этого последнего места, вероятно, посоветовавшись с Самуилом, охотно уступили их просьбе. Они отправились и привезли ковчег древней, еще существующей, дорогой, которая идет к северу от теперешней развалины и ведет прямо к Вефсамису, по окраине долины Исмаин. По перенесении ковчега, он был поставлен в доме некоего Авинодава, находившемся на вершине холма. Кириаф-Иарим не был левитским городом, но Авинодав мог быть левитом. В этом месте, однако же, не оказалось священника, и, так как недавний опыт показал опасность святотатственного обращения с святыней, то сын Авинодава, Елеазар, был посвящен в качестве хранителя ковчега, то есть, не с целью исполнения священнических обязанностей или совершения жертвенного богослужения Иегове, что было бы совершенно незаконным, но с целью охранять святыню от святотатства и наблюдать за должным благоговением к ней. Для ковчега было приготовлено особое место на холме. Один позднейший путешественник (Кондер), исследовавший это место с целью отождествления его с библейским повествованием, нашел, что скала эта высечена совершенно так же, как и в Силоме. Упомянув о «смелом отроге, идущем к северу от южного хребта и выделяющемся небольшой естественной башней или скалистой платформой, вздымающейся над группой маслин, ниже которых опять идут одетые чащей горы», он продолжает: «но наиболее любопытной чертой этой местности является скалистая платформа, которая имеет все признаки древней «высоты» или центрального святилища. Площадка эта имеет около пятидесяти футов от севера к югу, при тридцати футах с востока к западу; поверхность ее, по-видимому, выравненная искусственно, возвышается футов на десять над окружающей почвой. Спуски по сторонам, по-видимому, в общем естественные, но основание холма было обрыто с трех сторон, причем грубо обтесанные глыбы камня прилажены к подошве стены На востоке эта стена состояла из скалы в три с половиною фута вышиной, при семи футах толщины. Кроме нее есть и другая внешняя платформа, футов в десять шириною, которую можно заметить на юге и юго-востоке, и тут же есть ряд ступеней в три фута шириною, причем каждая ступень имеет один фут высоты и один фут ширины, и ведет вверх к этой низшей площадке, в юго-восточном углу».

Так, после семимесячного пленения среди язычников, ковчег опять возвратился в свою собственную землю, и там он оставался спокойным в течение многих лет, пока впоследствии царь Давид не перенес его на Сион, каковое радостное событие воспето было в сто тридцать первом псалме, где, указывая на то, что в своем путешествии из Сиона в Кириаф-Иарим, ковчег проходил мимо гробницы Рахили, псалмопевец говорит:

„Вот, мы слышали о нем в Ефрафе,

Нашли его на полях Иарима“ Пс.131:6.

Разрушение святилища в Силоме отмечает собою целую эпоху в истории избранного народа, потому что с этого именно времени в религиозно-нравственной жизни народа начинает совершаться тот важный переворот, который и повел к преобразованию внутренней жизни народа и его политическому возрождению. В течение двадцати лет после поражения при Афеке, Израиль бессильно пресмыкался у ног своих филистимских победителей. Правда, эти последние вынуждены были возвратить ковчег завета его первоначальным обладателям, но они удержали за собою господство и угнетали израильтян всевозможными способами. Первосвященства не существовало; не оставалось более никакого центра, в который бы благочестивые люди могли стекаться для богослужения Иегове; священный ковчег был разлучен с своим святилищем–с скинией; угрожала опасность совершенного падения всякой религии и безнадежного порабощения языческому игу. Но вот Самуил, которого на время история потеряла из вида, и выдвинут был для удовлетворения насущной потребности времени.

Прежний судия Самсон мог случайно наносить жестокие удары народным врагам, мог смирять их, показывая, что может сделать одна сильная рука, укрепляемая внутренним сознанием божественной помощи; но теперь, для восстановления Израилю его погибшей славы, необходимо было нечто другое, отличное от этих случайных подвигов. Самуил видел, что отдельные усилия к восстанию, проявляющиеся в отдельных местностях и в различные промежутки, были бесполезны и могли влечь за собою лишь еще большее угнетение. Он знал, где, собственно, лежало зло, знал, что при нравственном богоправлении Израиля благоденствие всецело зависело от религии, что национальному избавлению должно предшествовать национальное покаяние, и все силы своего великого ума он приложит к тому, чтобы достигнуть религиозно-нравственного возрождения. Слава о нем, как пророке, уже успела распространиться по всей стране. Как ни молод был он, но подавленные и угнетенные израильтяне были уже склонны слушать его советов. О бывших ему частых откровениях было известно повсюду, и приобретенное так рано влияние естественно пролагало путь к общему признанию его судейства. Последнее было естественным результатом его пророческой должности и находилось под его руководством и управлением. Мы не знаем, принимал ли он какое-нибудь участие в установлении скинии в Кириаф-Иариме; но ясно, что он сам тогда и впоследствии, в течение двадцати лет, местом своего главного обитания делал свою родную Раму. В течение этого периода он женился и сделался отцом двух сыновей, которых назвал: одного – Иоилем, то есть, «Иегова мой Бог», и другого – Авией, то есть, Иегова мой отец», выражая, таким образом, свое благочестие в самых именах своих детей. Но семейные узы отнюдь не удерживали его от исполнения предположенной цели. Будучи левитом, назареем и пророком, он обладал всеми качествами для привлечения к себе уважения и выступления в качестве учителя. Жизнь благочестия и самоотречения, последовательно проводимая во всех отношениях, хорошо известная всему народу, влекла за собой авторитет, который не мог быть не признаваем всеми действительными израильтянами.

В течение двадцати долгих лет, который легли между юностью и средним возрастом Самуила, он упорно работал для достижения своей цели. Ему предстояло великое дело, и он всецело посвятил себя ему. Злом, которое привело народ к его настоящим бедствиям, было нечестие идолопоклонства. Народ оставил Господа, пребывал в нечестии, совершенно забыл закон Моисеев, и тяжкие бедствия были лишь прямым последствием этих беззаконий. В земле обетованной водворились изображения филистимских божеств, которые теперь боготворились вместо Иеговы или совместно с Ним. В местах пребывания священников Бога Вышнего и принесения установленных жертв, народ построил капища, содержавшие в себе изображения Ваала и Астарты, и совершал там омерзительное идолослужение своих языческих завоевателей. Среди них водворился ложный мир, притупляя их духовный способности и склоняя их ходить путями своих языческих соседей. Филистимляне, несомненно, требовали почтения к своей религии в качестве доказательства покорности. Слабость человеческой природы, распущенность нравов, освящаемая подобной религией, склонность мириться с тем, что казалось неизбежным, опасение худших страданий в случае противодействия, – все это представляло серьезную преграду к какой-нибудь перемене к лучшему; против всего этого и должен был бороться Самуил. Он был по преимуществу человек молитвы; его любовь к заступничеству была выдающейся чертой в его характере. Общение его с Богом поддерживало его в течение всего этого тяжелого периода. В Раме, где его влияние было весьма сильно, он воздвиг жертвенник и совершал богослужение Иегове с теми верными израильтянами, которых он мог находить вокруг себя. Постепенно он собрал небольшой круг учеников и друзей, и излагал им свои взгляды, желания и стремления. Здесь он основал первый узел той пророческой школы, которая, начинаясь с малого, продолжала существовать до конца иудейской истории, и имела столь громадное влияние на исторические события и характер народа. Упорно и настойчиво он продолжал пролагать путь к сердцу своих соотечественников. С неослабною ревностью он постоянно странствовал между ними, переходя от одного конца земли до другого, настойчиво укоряя и увещевая. Он напоминал им о древней славе, вливал в их сердца давно забытые, столь дорогие их предкам, идеи, – именно идеи об особом пекущемся о них Провидении, о дарованных им милостях и руководительстве, доказывал, что благоденствие всецело зависит от послушания, и что наказание неизбежно следует за всяким нарушением заповедей Божиих. Часто находясь в опасности от филистимлян, которые, конечно, знали, что обращение к Иегове означало возмущение против них, встречая противодействие и упорство со стороны нечестивых израильтян, которые были довольны своим рабством и не желали восставать для возвращения себе независимости, Самуил продолжал исполнять свою миссию в течение всех этих лет, никогда не теряя из виду предназначенной себе цели и стараясь заставить израильтян сознать свою греховность, признать справедливость постигшего их наказания и сделать себя достойными возобновления покровительства Божия, всецелым и сердечным обращением к Иегове.

Наконец, после этих долгих приготовлений, дело, по-видимому, достаточно созрело для того, чтобы возможно было совершить перемену; народ многому научился из своей исторической жизни; бедственность и угнетение вынудили его к покаянию; сам народ открыл источник своих несчастий, и вместе с тем увидел, где находится единственное спасение. Тогда Самуил, который долго действовал втайне и к которому народ уже привык обращаться за советом и поддержкой, внезапно выступил открыто, как посланный свыше вождь. Израиль «возопил к Иегове», сокрушался о своих прошлых грехах и опять обратился к Господу, на божественную помощь которого и возлагал всю свою надежду. И теперь уже Самуил не частными только укорами или тайными увещаниями, но открыто выступил с указанием пути для возрождения. Истинным и единственным знаком искреннего сокрушения он выставлял только одно условие, именно, что они должны открыто отказаться от идолопоклонства и, таким образом, приготовиться вынести и последствия этого подвига. Если, воскликнул он, «вы всем сердцем своим обращаетесь к Господу; то удалите из среды себя богов иноземных и Астарт и расположите сердца к вашему Господу, и служите Ему одному, и Он избавит вас от руки филистимлян» (1Цар. 7:3). Израильтяне сердечно отозвались на этот призыв; заволновался весь народ; как бы под влиянием какого-нибудь общего побуждения, они мужественно порешили покончить с унизительным идолопоклонством, которое до сих пор пленяло их, они разрушили капища и разбили идолов. Такое поведение было равносильно открытому возмущению против филистимских угнетателей. Оно показывало, каким чудесным влиянием пользовался Самуил, как глубоко его пламенный призыв влиял на народ, так что последний, почти безоружный и совершенно недисциплинированный, не имея во главе себя никакого великого вождя, который бы с уверенностью вел их к победе, решился выступить на борьбу с своим жестоким врагом и победить его. Но теперь израильтяне должны были уже полагать свою надежду не на плотское только свое оружие. Для того, чтобы приготовить их к великому подвигу, Самуил созвал их для совершения покаяния и молитвы. С этого времени он решительно выступает вождем народа. Теперь он созвал великое собрание в Массифе для того, чтобы воодушевить народ к войне совершением торжественного богослужения. Название Массифа, означающее «сторожевая башня», давалось многим высотам в Палестине; но собственно здесь разумеется тот замечательный холм, самый высокий в центральной Палестине, который, возвышаясь футов на 500 над окружающею страною и почти на 3000 футов над уровнем моря, лежит верстах в семи к северу от Иерусалима и известен теперь под названием Неби-Самвиль. Если это одно и то же место с Номвой, то оно было избрано местом этого великого собрания не только вследствие своего возвышенного положения, делавшего его безопасным от неожиданного нападения, но и потому, что там именно находилась скиния. Замечательно, что на вершине этого холма, как в Силоме и Кириаф-Иариме, есть ровная площадка, футов в пять или шесть, высеченная из скалы, на которой, несомненно, воздвигнуто было какое-нибудь здание для священной скинии. «Вид с этого места, обыкновенно отождествляемого с Массифой, весьма далек. Он обнимает собою гору Гаризим и отрог Кармила на севере; Иаффу, Рамле и обширную полосу приморской равнины на западе; Джебель-Фуреидис (так называемую Франкову гору), отдаленный горы Джевала, город Керак, Джебель-Шиган (самый высокий пункт в обетованной земле) виднеются на юге и юго-востоке; большее пространство заиорданской плоской возвышенности, с волнующимся отчасти очертанием, тянется к востоку и северо-востоку» (Кондер). В умилостивление за прошлое и в посвящение для будущего, народ, под руководством Самуила, совершил два торжественных обряда. Прежде всего народ постился, исполняя обряд, назначенный законом для великого дня очищения, исповедовал свои грехи, сокрушался душей и смирился пред Иеговою. Этот общий пост был сопровождаем другим обрядом, не упоминавшемся доселе, но практиковавшимся с незапамятных времен в праздник Кущей. Именно, они «черпали воду и проливали пред Господом». Впоследствии обряд этот совершался в каждый из семи дней праздника, когда именно священники выходили из храма, в сопровождении левитского хора, к источнику Силоамскому и черпали там в золотой сосуд воду, которую и выливали на жертвенник, в качестве возлияния во время утренней жертвы (Ср. Ис. 12:3; Ин. 7:37, 38). Не был ли этот обряд, столь долго поддерживавшийся и столь часто упоминаемый раввинскими писателями, установлен именно в память этого великого национального возрождения, в воспоминание примирения неверного народа с Богом? Замечательно, что после возвращения из Вавилона этот праздник Кущей торжественно совершался всем обществом (1Ездр. 3:4–6), и затем опять, во времена Неемии, народ собирался слушать чтение закона именно в этот же праздник; так что, по-видимому, этот праздник найден был самым удобным случаем для провозглашения великого национального движения. Проливание воды объяснялось различно. При храмовом служении оно было воспоминанием о воде, источенной из скалы, и служило прообразом излияния св. Духа. В данном случае оно объясняется, в связи с сопровождавшим его постом, в качестве знака самоотречения, подобно тому, как Давид отказался пить воду из источника Вифлеемского, но пролил ее пред Господом (2Цар. 22:16); другие видят в нем знак покаяния, всецелое отречение от греха, так как вода была как бы символом слез, или, будучи изливаема на землю, она образно обмывала землю от осквернения идолопоклонством; или, наконец, она могла изображать собою жалкое состояние и беспомощность народа, показывая, что он походил на разлитую по земле воду, которой уже нельзя собрать опять ¹⁵.

Самуил, созвав это собрание, действовал в качестве пророка; но отселе ему пришлось исполнять и другую должность. Народ признал его власть над собою; он видел в нем человека, который способен был сделаться его правителем в общественных и государственных делах, и здесь, в своем полном собрании, израильтяне, при общем одобрении, избрали его своим судьей. Более достойного выбора и нельзя было сделать. Правда, что Самуил не был воин, не был гениальным полководцем, который бы, имея опытность многих выдержанных битв, мог бы вести их к победе; но он силен был молитвой, силен был верой; он обладал благоразумьем спокойной мудрости, в совершенстве знал своих соотечественников, в точности понимал, насколько можно полагаться на них и как можно влиять на них. В этом судейском своем достоинстве он принял необходимый меры для того, чтобы составить из них более или менее стройную силу, так чтобы они могли выдержать нападение, которое было неизбежным. Филистимляне, конечно, не преминули заметить, что среди подчиненного им народа происходило сильное движение к восстанию. Общее разрушение их идолов и это великое собрание в Массифе были событиями, значенья которых нельзя было не понять. Вследствие этого, они быстро приступили к энергичным мерам. Все силы были собраны ими для того, чтобы в зародыше подавить восстание. Каждый город выслал от себя свой отряд, и войско, казавшееся непреодолимым в своем могуществе, двинулось на Массифу. Израильтяне впали в уныние, но не потеряли мужества. Уверенность Самуила внушала им упование на божественную помощь; он напоминал им, как, по молитве Моисея, поражены были амаликитяне, как Господь сражался за Израиля во времена жизни их отцов, и они решились встретить нападение и предоставить исход дела воле Божьей. Они обращаются к Самуилу, просят его (этого «сына молитвы», «человека молитвы») помолиться Богу об избавлении их от рук надвигающегося врага. И Самуил немедленно выступил в качестве ходатая. Он воззвал к Богу в пламенной молитве, и, взяв одного ягненка от сосцов, принес его во всесожженье Господу. Это жертвоприношение он мог совершить, и не принадлежа к роду Ааронову, так как он был, так сказать, сверхштатным священником, которому поручено было восполнять место штатного священства при этом ненормальном состоянии дел. Бог устанавливает известные порядки и люди обязаны подчиняться этим установлениям; но он не настолько связывает Себя этими установлениями, чтобы никогда уже не действовать независимо от него. Возможно, как мы видели выше, что скиния находилась в Массифе; в таком случае жертвоприношение могло быть совершено в установленном месте, хотя и не рядовым священником; но, как бы то ни было, пророк имел право воздвигать жертвенники и убивать жертвы и в других местах и быть вообще посредником в общении с Всевышним.

Когда дым жертвенного ягненка (образ самопосвящения удрученного народа) восходил к небесам и громкий молитвенный вопль Самуила раздавался в воздухе, филистимское войско приближалось, и израильтяне, из своего возвышенного стана, двинулись навстречу врагу. Их полувооруженные и недисциплинированные силы едва ли могли бы выстоять против закаленных в войне филистимлян. Но Господь сражался за Израиля. Голос Божий ответствовал голосу пророка, и библейский историк видит явную помощь Божию в том, что последовало. Над языческим войском разразилась страшная грозовая буря, наводя на них страх и повергая их в смятение, и Самуил, подобно искусному полководцу, воспользовался этим моментом, чтобы мужественно двинуть свой народ против врагов. С непреодолимым мужеством израильтяне ринулись с возвышенности, прорвали боевую линию филистимлян, и под этим стремительным натиском последние дрогнули, по их рядам распространилась паника, и они, забыв о всяком противодействии, в ужасе бросились бежать пред израильтянами. Иудейское предание рассказывает и о другом обстоятельстве, которое еще более содействовало этой победе. «Бог расстроил ряды филистимлян землетрясением; земля тряслась под их ногами, так что не было такого места, на котором можно было бы стоять в безопасности, и они беспомощно падали или на землю, или даже в некоторые из расселин, разверзавшихся под ними» ¹⁶. Последовало весьма великое избиение. Филистимляне бросились бежать в глубокую долину, теперь наполнившуюся потоком, стремившимся по ее скалистому ложу, и были по пятам преследуемы победоносными израильтянами, не преминувшими воспользоваться оружием, разбросанным устрашенным неприятелем. Преследование закончилось только под Вефхором, теперешним Айн-Каримом, «источником виноградников», крепостью филистимской, лежавшей на одном уступе, на полпути к восточным горам. Здесь небольшие остатки языческого войска и нашли себе убежище, не опасаясь дальнейшего нападения. Долго впоследствии иудеи с восторгом останавливались над этой победой, и сын Сираха воспоминает о ней в торжествующих строках: «возлюбленный Господом своим Самуил, пророк Господень, судия народа по закону Господню, и Господь призрел на Иакова. По вере своей он был истинным пророком; и в словах его дознана верность видения. Он воззвал к Всемогущему Богу, когда отовсюду теснили его враги, – и принес в жертву молодого агнца, и Господь возгремел с неба; и в сильном шуме слышным сделал голос Свой, и истребил вождей тирских и всех князей филистимских» ¹⁷. В память этого великого избавления и в виду необходимости божественной помощи в будущем, Самуил воздвиг большей камень на том месте, где совершилась победа, и назвал его Авен-езером, – «камнем помощи», говоря: «до сего места помог нам Господь». Это было то самое место, где 20 лет пред тем израильтяне понесли жестокое поражение, закончившееся пленением ковчега завета. По определению священного историка, оно лежало между Массифой и Сеном («зубом»), как называлась одна остроконечная скала. Этот последний отождествляется с Деир-Йесином (сохраняющим свое название и доселе), – местом, находящимся верстах в пяти к западу от Иерусалима и верстах в двух с половиной к северу от Вефхора. Торжественная постановка этого памятника показывает, какое важное преобразование совершил Самуил и какой именно дух внушил он своим соотечественникам. В течение последующих веков всякий благочестивый путник мог читать на этом памятнике, что именно было руководящим мотивом его действий и основой всякого национального успеха: «наша помощь во имя Господа, сотворившего небо и землю».

Эта победа сопровождалась и некоторыми ближайшими последствиями. Филистимляне на время были ослаблены и не делали новых нападений на израильтян. Национальный дух израильтян совершенно воспрянул вновь; они не только сохранили свои границы, но и возвратили себе даже все города и окружающие местности между Аккароном и Гефом, которые были захвачены филистимлянами во время их угнетенного состояния. Аморреи, жившие в окрестностях Иоппии и принимавшие сторону хананеев, теперь также нашли для себя выгоднее стать на сторону Самуила и отдаться под покровительство израильтян (1Цар. 7:14). Этот успех Израиля в Авен-езере был не простой единичной победой, но признаком того нового духа в Израиле, который одушевлял народ в течение всей жизни Самуила, а также в царствование Давида, Соломона и других великих царей. Мелочное соперничество исчезло и уступило место великому стремлению к национальному единству. В отдельных коленах теперь народ стремился уже не к славе и благосостоянию тех или других колен, но к славе и благосостоянию всего Израиля. Прежнее ханаанское идолопоклонство, столь развращавшее и унижавшее всякую национальность, в значительной степени было отвергнуто и уничтожено среди избранного народа, причем и чистая религия Господа сил уже не вверялась только попечению и охранении колена Левиина, которое показало себя не вполне достойным вверенного ему поручения. Левиты все еще священнодействовали в святилище, и избранный род Ааронов, в семействе сначала Ифамара, а затем Елеазара, один только носил драгоценности и священное одеяние первосвященника; но в религиозных делах сила священнического колена уже никогда опять не занимала верховного положения в земле обетованной. Со времени Самуила выступил новый священный чин, именно чин пророка, точные обязанности которого в отношении к обрядовому богослужению были не определены, но который признавался народом в качестве законного посредника общения с истинным Царем Израиля. Удар, нанесенный владычеству филистимлян, был вообще столь силен, что священный историк, писавший немного спустя после этого события, мог занести в свою летопись торжествующие слова: «так усмирены были филистимляне, и не стали более ходить в пределы Израилевы; и была рука Господня на филистимлянах во все дни Самуила» (1Цар. 7:13).

Таким образом, в земле обетованной водворился мир, который давал возможность Самуилу беспрепятственно осуществлять свое высокое призвание. Прежние судии были большею частью простые воины и полководцы; исполнив свою должность и освободив свой народ от того или другого врага, они обыкновенно удалялись в частную жизнь, никогда не предпринимая никаких более действительных преобразований. Самуил, между тем, не был ни полководцем, ни военным вождем. Только что рассказанный случай был, насколько известно, единственным, когда он действовал в качестве предводителя на войне. Его призвание было выше, именно воспитывать свой народ к осуществлению теократического правления и жить как бы под очами и под прямым управлением Иеговы. Ему не вполне удалось достигнуть этой цели, потому что он не мог возвысить своих падших соотечественников до того, чтобы они могли усвоить себе столь возвышенное воззрение; но он упорно трудился для достижения этой цели, и отказался от нее только с выразительного соизволения Божия. Мы уже видели, как он старался достигнуть осуществления своей мысли, какие меры он принимал для водворения своего влияния в народе и для распространения в нем истинного сознания своего великого предназначения. Уважение, которым он пользовался, и оказанные им народу великие услуги облегчали ему это трудное дело, и он старался распространить свое личное влияние на всех своих соотечественников вообще, по крайней мере, в южной части страны, ежегодно посещая некоторые из наиболее знаменитых в религиозном отношении мест, принося там жертвы и исполняя свою должность гражданского судии. Из своего местопребывания в Раме, он обыкновенно ходил в древний, связанный с великими воспоминаниями Вефиль, где Господь дважды являлся его великому праотцу Иакову и где стояли ставка и жертвенник Авраама. Отсюда он затем путешествовал в Галгалу в долине иорданской, место первого стана израильтян после вступления их в землю обетованную, верстах в пяти к востоку от Иерихона, и известное теперь под названием Телл-Джилджулье. Это с незапамятных времен было священное место. Самое название его, означающее «круг», указывает на первобытные каменные памятники какой-нибудь древней религии, хотя Иисус Навин придал этому названию новое толкование, приводя его в связь с воспоминанием о постановке двенадцати камней, служивших памятником чудесного перехода Иордана. Из Галгалы Самуил посещал Массифу, и затем опять заканчивал свое окружное путешествие Рамой, где он несомненно имел какую-нибудь наследственную собственность. Но он не ограничивал свои судейские посещения этими знаменитыми местами; он часто в известные промежутки времени отправлялся и в другие места, с целью разбирать жалобы, наказывать за преступления, или совершать богослужение ¹⁸. В Силоме он установил правильное богослужение, хотя и не видно, чтобы он, построив там жертвенник, перенес туда и скинию. Возможно, что священники из рода Ифамара считали ее своим собственным достоянием и переносили ее из одного города в другой, не встречая в этом никакого противодействия со стороны Самуила. Несмотря на строгое правило Моисеева закона, повелевавшего приносить все жертвы только пред ковчегом в назначенном месте, жертвенники воздвигались и в других местах, как напр. Гедеоном в Орфе и Маноем в Цоре (Суд. 6:24; 13:19). В Мигане есть свидетельство, что до построения скинии богослужение на высотах было позволительным, и запрещено было только уже после этого. После разрушения Силома, на время стало позволительным приносить жертвы на различных высоких местах, и это позволение продолжалось до построения новой скинии в Иерусалиме. Жертвоприношения Самуила в Авен-езере, Раме и в других местах, очевидно, были освящаемы Богом; предлог к жертвоприношению в Вифлееме, по случаю помазания Давида, был даже особенно внушен самим Господом (1Цар. 16:2). Теперь, когда скиния и ковчег завета были разлучены между собою и не было определенно назначенного дома Божия, Моисеево постановление временно было отменено, и то, что было бы преступлением в другое время и после построения храма, в этот смутный период позволялось или, по крайней мере, допускалось. Благоприятное принятие жертвоприношений из рук Самуила вместе с тем показывает, что Аароновы священники не считались в это время безусловными и исключительными служителями религии, и что Бог, по особому полномочию, позволял совершать священнические действия и пророкам. Отправляя должность народного судьи, Самуил своею неустанною деятельностью ко благу народа приобрел огромное влияние на народ, такое влияние, каким еще не пользовался ни один правитель со времени Моисея. Будучи одновременно левитом, назареем, пророком и судьей, он сосредоточивал в своей личности и духовную, и гражданскую власть в народе, и, как пламенный ревнитель веры отцов, он решил употребить это влияние во благо народа, и не только в настоящем, но и в будущем. С этою целью он, сам будучи пророком и учителем веры, пришел к мысли основать учреждение, которое могло бы навсегда служить источником учительности и просвещения для народа и из которого могли бы выходить просвещенные ревнители веры. Такое учреждение явилось в виде пророческих школ или так называемых «сонмов пророков». Пророки, как особые провозвестники воли Божией, являлись и раньше Самуила, но они еще не носили высокого звания пророков в собственном смысле этого слова, а назывались просто «прозорливцами», «человеками Божиими». Только Самуил стал называться в собственном смысле пророком (наби), а после него и все следовавшие за ним. Уже и раньше, во времена судей, когда религиозно-нравственное падение народа достигало наибольших размеров, по местам являлись «люди Божии», которые, своим богооткровенным словом, старались пробудить совесть в народе, возбудить в нем дух или укорить за нечестие. Но ко времени Самуила таких ревнителей появилось уже много, и из них-то Самуил и основал правильные «сонмы пророков», составившие нечто вроде религиозных братств или школ. Хотя в св. Писании очень мало сообщается о внешней и внутренней жизни братств, но все-таки можно составить некоторое представление о них. Принадлежавшие к ним назывались «сынами» или «учениками», и глава их назывался «отцом». Большинство их были молодые люди, – признак того, что молодое поколение, как наиболее чуткое к добрым нравственным влияниям, скорее всего отозвалось на призыв Самуила. Они жили общинами, пользовались общинным содержанием, ели вместе, носили особую, отличавшую их, мантию, с кожаным поясом, ходили целыми сонмами или толпами, и были так многочисленны, по крайней мере, в позднейшее время, что упоминаются случаи, где пророки собирались по сто и более человек (3Цар. 18:4; 22:6). Главные школы находились в родном городе Самуила, Раме, затем в Вефиле и Галгале, но меньшие школы существовали и в других городах. Отдельные общины находились под надзором и попечением старших и наиболее известных пророков, которым «сыны» или «ученики» оказывали должное послушание и уважение, причем некоторые из членов общин даже прислуживали им, когда старшим пророкам и учителям приходилось бывать на стороне. Старшие пророки или учители в свою очередь заботились о благосостоянии своих «сынов», и известны случаи, как напр. пророк Елисей однажды, во время голода, кормил не менее ста человек и, по смерти одного из них, дал возможность его вдове заплатить оставленные им долги (4Цар. 4). Источником содержания братств служили, по крайней мере, в некоторых случаях, обычные труды по земледелию и скотоводству, а также и вообще ремесленный занятия, к каким кто был приучен и способен. Но вместе с тем они принимали и те приношения, которые давались им посторонними, искавшими у них назидания, утешения и просвещения. Прием в братства, по-видимому, был свободный: принимался всякий, кто по своей жизни более или менее был способен для того дела, которое составляло задачу этих братств. Главною целью их основания было содействовать начавшемуся движению к восстановлению истинной веры и возрождении религиозно-нравственной жизни народа. Сообразно с этою целью, главным предметом изучения в пророческих школах был закон Божий, и не только в его букве, но и духе. Вместе с тем в них изучались религиозная обрядность и священная музыка. Последняя была одною из отличительных особенностей «сонмов», пророчество которых сопровождалось «с псалтирью и тимпанами, свирелью и гуслями», что особенно способно было привлекать народ. Общинная жизнь, под благотворным религиозно-нравственным влиянием старших пророков, способна была закалять характеры «сынов» пророческих, и из них выходили те доблестные мужи, которые бесстрашно говорили горькую правду сильным мира сего. Одушевленные самоотверженною ревностью об истинном благе народа, они были бесстрашными поборниками истинной религии и выступали решительными защитниками ее при всякой угрожавшей ей опасности. Деятельность их развивалась и крепла по мере хода исторической жизни народа, и с течением времени они сделались грозными мстителями за всякое попрание религии, истины и справедливости, и своею неустанною проповедью они с этого времени не переставали будить совесть народа и его правителей, и тем поддерживали в нем дух истинной религии и доброй нравственности.

В этих трудах по духовному просвещению и общественному управлению народом прошли лучшие годы жизни Самуила ¹⁹. Но по мере того, как тяжесть лет налегала на плечи Самуила, и народ все более искал у него совета и помощи, он нашел, что не в состоянии был единолично исполнять все лежавшие на нем обязанности. Вследствие этого он привлек на помощь себе, в своих судейских делах, своих двух сыновей, и сделал их как бы своими наместниками на юге Иудеи, в Вирсавии, на границе филистимской. Такое назначение показывает, как велик был его авторитет. И. Флавий заявляет, что его влияние простиралось также и к северу, так как, по его свидетельству, один из сыновей Самуила был поставлен судией в Вефиле. Трудно понять, как этот великий религиозный и государственный деятель мог так мало знать характер своих сыновей, назначая их на столь высокие должности. Пример Илия мог бы предостеречь его против такой ошибки. Во всяком случае, легко представить, какою скорбью был поражен великий старец-судия, когда до него скоро после этого дошли слухи, что его сыновья «уклонились в корысть, брали подарки и судили превратно». В виду строгого характера Самуила очевидно, что такое поведение его сыновей не было результатом его отеческой слабости к детям, как это было у первосвященника Илия. Вероятнее всего, это было жертвой его самоотверженной общественной деятельности, всецело поглощавшей его силы и внимание и лишавшей его возможности должным образом заняться воспитанием своих детей, и это обстоятельство послужило прямым поводом к важному перевороту в истории израильского народа. Время судей было временем безначалия и сопряженных с ним бедствий, так как, вследствие отсутствия твердой власти, народ потерял политическую силу и постоянно терпел поражения от соседних народов, имевших во главе себя сильную царскую власть. Видя теперь, что даже сыновья такого благочестивого и мудрого правителя и судии, как Самуил, неспособны к управлению народом, израильтяне собрались на совещание, и старейшины определили просить Самуила, чтобы он поставил над ними царя, который бы «судил их, как и у прочих народов». Это желание народа не было противозаконным, а предусмотрено было в законодательстве. Мудрый законодатель народа, Моисей, предвидя своим пророческим взглядом будущую судьбу исторической жизни своего народа, заранее дал закон, определявший круг царской власти. «Когда ты придешь в землю», говорил он, «которую Господь Бог даст тебе, и овладеешь ею, и поселишься на ней, и скажешь: поставлю я над собою царя, подобно прочим народам, которые вокруг меня; то поставь над собою царя, которого изберет Господь Бог твой» (Втор. 22:14, 15). Но престарелый судия неблагосклонно отнесся к этой просьбе, и не только ради своих недостойных сыновей, но и, главным образом, потому, что желание народа было выражено без предварительного испрошения воли Божией. Очевидно, народ, приступая к Самуилу с этою просьбою, недостаточно взвешивал всю важность этого дела. Он просил себе правителя, который бы управлял им наподобие прочих народов, и, таким образом, как бы забывал, что его особенным преимуществом и было то, чтобы отличаться в своем управлении от прочих народов, и не только не подражать этим народам, но быть во всем образцом для них. Израильтяне, очевидно, не вполне уясняли себе великую идею богоправления, по которому они должны были быть исключительно подданными единого небесного Царя Иеговы, должны были управляться только Им, чрез посредство тех особых правителей, которых Он призывал и которые находились под Его особым руководством. Собственно, принцип монархии отнюдь не отвергался законом Моисеевым, но только по этому закону израильтяне должны были подчиняться Монарху небесному, а не земному. Такое правление дано было им в качестве видимой гарантии для вверенной их хранении великой истины единобожия, и для сохранения этой истины они были изолированы от остального Мира в св. земле; для постоянного напоминания им этой истины, им назначено было только одно место общественного богослужения, и они во всем должны были постоянно чувствовать свою всецелую зависимость от Бога, так что Иегова постоянно наказывал их за преступления, и Иегова же давал им избавление от внешних бедствий. Их единственным главою и вождем должен был быть единый, невидимый Бог. Но эту великую мысль народ никогда не уяснял себе вполне; она была слишком возвышенна для его жестоковыйности и требовала для себя более сильной веры, чем к какой способен был он. Подобно своим предкам в пустыне, которые, не доверяя невидимому Богу, кричали Аарону, чтобы он «сделал им бога, который бы ходил перед ними», они нуждались в каком-нибудь осязательном правителе и вожде; они забыли, как Бог правил ими, сражался за них и поддерживал их, когда только они были верны Ему. Хотя они и не погрешали в самом убеждении, что со временем им придется управляться царем, как об этом свидетельствовали закон и различный пророчества (как напр. и песня Анны), однако же, они явно погрешали, прося именно такого царя, какие были у язычников. Царь, в котором они нуждались, должен быть не просто воин, но представитель Иеговы, который бы действовал во всем под высшим руководительством, и собственным послушанием закону Божии, и водворением этого послушания среди подданных приобретал бы благосклонность Господа. Естественно в виду всего этого, что Самуил со скорбью выслушал эту просьбу. Но его уязвленные чувства не сделали его несправедливым или чуждым всякой рассудительности. Он перенес это дело на решение Того, Кого он был служителем, и обратился с вопрошением к Господу, и на его вопрошение последовал ответ: «послушай голоса народа во всем, что он говорит тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтобы я не царствовал над ними. Как они поступали с того дня, в который я вывел их из Египта и до сего дня, оставляли Меня и служили другим богам, так поступают они и с тобою. Итак, послушай голоса их; только представь им и объяви им права царя, который будет царствовать над ними» (1Цар. 7:8–9). Самуил поступил согласно с этим указанием, и здесь не лишне остановиться для указания на самоотречение этого истинного патриота. Идеал, для которого он жил и трудился, теперь внезапно разбивался и ниспровергался; теократическое правление, которому он посвятил все свои силы, теперь подвергалось чрезвычайно важной перемене; подданные Иеговы как бы возмущались и изменяли своей верноподданности; народ, который он любил и спасал, видимо, не хотел больше доверять мудрости и могуществу своего верховного Царя, – и, несмотря на все это, Самуил не роптал; он принял новое положение дел с редким самоотречением, думал только о том, как все это возможно лучше устроить для своего народа, посвятил все свои силы на то, чтобы совершить этот переход возможно правильнее и обратить его к улучшении религиозной и общественно-политической жизни народа. «Самуил», справедливо говорит Эвальд, «есть один из тех немногих великих людей в истории, которые в критические времена, силою своего характера и непобедимой энергии, заканчивают предшествующую форму великой существующей системы сначала против своей собственной воли, но затем, убедившись в ее неизбежности, отдаются на служение ей со всею силою и охотою своей натуры и затем вводит лучшую форму с более счастливыми результатами, несмотря на личные страдания и даже угнетения. Его побуждает к деятельности не какая-нибудь новая истина, выходящая за пределы первых моисеевых начал; но эти начала он бодро и живо воспринимаете как свои собственный, и в его время было великою необходимостью не давать таким истинам подвергнуться забвению. Эти истины, достигшие напряженной жизненности в его собственном духе, он имел силу и самоотречение вновь воплощать и в жизни своего века, и устраивать всю жизнь народа соответственно с ними таким способом, какой только возможен был по условиям того века. Будучи скорее человеком смелой и неутомимой энергии, чем мысли и рассуждения, Самуил сначала всецело отдается установленной системе и пользуется всеми заключающимися в ней силами и существующими учреждениями, стремясь к укреплению и возрождению своего народа, придавая даже до своих зрелых лета, блеском и превосходством своего духа, совершенство всем тем порядкам, на которые только простиралось его влияние. Здесь, вопреки его собственным предположениям и ожиданиям, внезапно осеняет его убеждение, что вся существующая система сделалась безнадежной, и что народ может быть спасен только совершенно новым устройством. И в этот момент, который должен был решить судьбу целых столетий, он является, поистине, героем, который может жертвовать своими прежними убеждениями и всеми почестями своего положения для того, чтобы дать народу то, чего ему недостает, и даже принять все меры к тому, чтобы совершившаяся перемена могла в действительности принести те плоды, на которые надеялся народ. Хотя сначала и будучи сознательным противником нового учреждения, которого у него просил народ, Самуил, однако же, с того момента, как только он признал необходимость этого переворота, сделался наиболее преданным и наиболее полезным организатором нового учреждения. Таким образом, Самуил представляется духовным героем двух совершенно различных периодов, будучи одинаково знаменитым в обоих, но особенно счастливым во втором, в течение которого он не только жил, но который он, так сказать, создал, именно период не брожения только, но и прогресса, в котором посеянное им доброе семя могло возрастать и процветать. Если видимые дела Давида более велики и более блистательны, чем дела Самуила, однако, не может быть сомнения, что блеск славы Давидовой был бы невозможен без менее славного, но сопровождавшегося гораздо большим влиянием, подвига Самуила, и что все величие последующего столетия должно быть приписано ему, как его действительному виновнику» ²⁰.

Хотя порядок, который поддерживал и лелеял в своей жизни и деятельности Самуил, теперь должен был измениться, однако же, великий старец-судия, в своем самоотверженном патриотизме, не высказал ни слова личного укора, а просто приступил к исполнению указания Божия и к установлению нового учреждения возможно лучшим способом. Сначала он вполне сообщил народу то, что сказано было ему Господом, затем объяснил, каковы могли быть последствия назначения такого царя, какого они желали, каковы должны быть его права и как он может пользоваться ими. Из этих сообщений они не могли не узнать, что на народ налагалась весьма великая ответственность, и что со временем они могут даже раскаяться в том, что устранили мягкое и справедливое правление Самуила и предпочли общинному управлению управление неограниченного царя. «Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами», говорил Самуил народу в торжественном собрании: «сыновей ваших он возьмет, и приставит их к колесницам своим, и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие, и колесничный прибор его. И дочерей ваших возьмет, чтобы они составляли масти, варили кушанья и пекли хлебы. И поля ваши, и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим. И от посевов ваших, и виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам и слугам своим. И рабов ваших, и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела. От мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами. И восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда» (1Цар. 8:11–18). В этой речи начертана яркая картина обычного характера управления царей на востоке. Такое предостережение могло бы заставить народ повременить своим решением и хорошенько обдумать то, к чему он стремился. Старейшины действительно подвергли дело новому обсуждению, но их совещание закончилось только возобновлением прежней просьбы. Они опять пришли к Самуилу и, повторяя свою просьбу, еще настойчивее говорили: «нет, пусть царь будет над нами; и мы будем, как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны наши». Всякий протест после этого был бесполезен, и тогда Господь велел Самуилу удовлетворить желание народа и поставить над ними царя.

Желание иметь царя вызвано было в народе израильском окончательным сознанием своей неспособности к самоуправлению по тем возвышенным началам богоправления, которые изложены были в законодательстве Моисеевом. За время судей пришла в расстройство вся жизнь народа, как религиозно-нравственная, так и государственно общественная и семейная. Богослужение хотя продолжало совершаться, главным образом, при скинии, но жертвы приносились и в других местах, что легко вело к развитию суеверия и прямо к уклонению в идолопоклонство. При отсутствии твердой власти для наблюдения за исполнением законов, нравственность, к великому прискорбию отдельных благочестивых людей, все более падала. Господствовавшие повсюду своеволие и хищничество все более ослабляли силы народа, чем пользовались хананеи, безнаказанно расхищавшие царство Иеговы. Такое состояние было тем более тяжелым, что за это время просвещение израильтян значительно подвинулось вперед. В лице пророков явились достойные учители, которые, поучая народ закону Божии, пробуждая в нем сознание его высшего назначения и показывая как далеко не соответствовала ему действительность, возжигали в нем патриотизм и заставляли искать исхода из бедственного положения, каковой исход и представлялся ему единственно в учреждении твердой царской власти.

Когда решение народа иметь царя нашло окончательное утверждение со стороны верховного Царя Израиля, то пророку Самуилу не пришлось долго ждать дальнейшего указания для совершения этого дела. Обстоятельства, по-видимому, совершенно случайные, но явно обнаруживающие руку Промысла в самой этой случайности, скоро поставили его лицом к лицу с человеком, который предназначен был быть первым царем избранного народа.

В городке Гиве, в Вениаминовом колене, жило семейство некоего Киса, у которого был единственный сын Саул. Генеалогия Киса весьма смутная, частью вследствие еврейского обычая опускать родовые звенья и отчасти вследствие ужасного истребления вениамитян в период судей, когда, вероятно, погибли и многие из коленных летописей. Семейство это было небогатое и добывало насущный хлеб земледельческою работой, которою занимался сам отец вместе с своим сыном и немногими слугами. Но оно щедро было наделено природой и отличалось внешним величием и красотою, а вместе с тем непреодолимым мужеством, закаленным в борьбе с врагами. И вот, у этого-то семейства однажды пропали рабочие ослицы. Потеря эта была весьма значительна для небогатого Киса, и для отыскания их он отправил вместе с слугой сына своего, Саула, который в то время был уже средних лет. В не разгороженной и не густонаселенной стране не легко было найти этих заблудившихся животных даже для двух опытных людей. Слуга, отправившийся вместе с Саулом, не был раб в собственном смысле этого слова, а доверенный и близкий человек. Если предание верно считает его тем Доиком идумеянином, который впоследствии беспощадно исполнил жестокий приказ Саула об избиении священников в Номве (1Цар. 22:18), то он был хорошо знаком с обычаями этих животных, и ему вполне можно было довериться в отыскании заблудившихся ослиц. Оставив Гиву, Саул и его слуга сначала перешли через цепь гор Ефремовых, идущих в колено Вениаминово, и затем направились к Раме или Массифе. Путь этот был довольно продолжительный и утомительный, и, несмотря на это, они нигде не могли найти затерявшихся ослиц. В поисках они провели целых три дня, и Саул, который вообще отличался сильными привязанностями, начал думать о том беспокойстве, которое могло причинить отцу и домашним его столь долгое отсутствие, и поэтому предлагал слуге воротиться домой, хотя их поиски и не увенчались успехом. «Пойдем назад, сказал он слуге, чтобы отец мой, оставив ослиц, не стал беспокоиться о нас» (1Цар. 9:5). Слуге, однако же, не хотелось возвращаться домой, не исполнив порученного дела, и он заметил Саулу, что есть возможность еще попытать счастье, прежде чем возвращаться домой. Он именно посоветовал зайти в ближайший город, где, по его словам, был «человек Божий, человек уважаемый; все, что он ни скажет, сбывается»; не укажет ли он им, где им искать своих запропавших ослиц. Саул согласился, но при этом выразил сожаление, что у него нечем заплатить «прозорливцу». Идти к какому-нибудь великому человеку без соответствующего подарка, – дело неслыханное на востоке; и мы знаем из презрительного намека пророка Иезекииля на «горсть ячменя и куски хлеба» ²¹, что ложные пророки всегда получали от обманываемого им народа плату за их ложные предсказания. Посланные, просившие Валаама помочь Балаку, также являлись к нему с подарками; жена Иеровоама, отправлявшаяся посоветоваться с пророком Ахией касательно болезни ее сына, брала с собою в подарок хлеба и меда. Нет надобности предполагать, чтобы Самуил брал плату за свои советы, подобно языческим предсказателям; вероятнее всего, что Саул, беспокоясь тем, что у него нечем было заплатить прозорливцу, руководился при этом лишь ходячим обычаем. Затруднение в этом случае касательно платы было разрешено слугой, который заметил, что у него есть четвертая часть сикля серебра, и он охотно пожертвует ею за полученное сообщение. Какова собственно эта сумма на новейшие деньги, – определить невозможно. Во всяком случае, можно полагать, что сикль в то отдаленное время составлял около 80 копеек или одного рубля; но так как серебра в то время было немного и ценность денег была сравнительно выше, то конечно, покупная сила этих денег была гораздо выше, чем теперь. Толкователи полагают, что сикль делился на четыре части крестом и, в случае надобности, действительно разламывался. Отделенная, таким образом, четвертая часть сикля составляла около 20 или 25 копеек и могла считаться довольно значительной платой в то время. Как бы то ни было, теперь затруднение исчезало, и они отправились в город, где жил «человек Божий». Искатель ослиц, таким образом, отправился к пророку, который должен был дать ему царство. Какой это собственно был город, библейский повествователь не сообщает, но, по всей вероятности, это была или Рама, или Массифа, куда в это время Самуил прибыл для жертвоприношения. Когда они приблизились к городу, то встретили девиц, вышедших черпать воду, и спросили их: «есть ли здесь прозорливец»? Те отвечали им и сказали: «есть; вот он впереди тебя; только поспешай, ибо он сегодня пришел в город, потому что сегодня у народа жертвоприношение на высоте. Когда придете в город, застанете его, пока еще он не пошел на ту высоту на обед; ибо народ не начнет есть, доколе он не придет, потому что он благословит жертву, и после того станут есть званые. И так, ступайте, теперь еще застанете его». В городе очевидно происходили приготовления к совершению общественного празднества, которое соединялось с жертвоприношением. Жертвоприношение обыкновенно совершалось на какой-нибудь «высоте», т.е. на вершине холма, где воздвигнут был жертвенник. Самуил, как пророк, обыкновенно произносил при жертвоприношении благодарственную молитву, благословлял самую жертву, после чего уже и начиналось вкушение жертвенного мяса.

Когда Самуил, таким образом, приготовлялся к жертвоприношению, он получил божественное внушение, что в этот день он встретится с человеком, которому предназначено Богом быть царем израильским. Предуведомленный в этом отношении, он сделал все необходимые приготовления для подобного великого случая. Для того, чтобы придать жертвоприношению и следующему за ним празднеству возможно больше торжественности, он пригласил собраться на высоту тридцать главнейших старейшин города, и затем лучшую часть мяса отложил для знатного странника. В назначенное время пророк отправился за город, чтобы, выйдя из ворот, подняться на высоту. Вдруг он видит пред собой человека весьма внушительной внешности и замечательной красоты; невольно обратив внимание на этого человека, он невольно подумал, не есть ли это именно тот человек, которому предназначено быть монархом над избранным народом. Его нерешительность была сейчас же устранена, и в душе его заговорил голос Божий: «Вот человек, о котором Я говорил тебе; он будет управлять народом Моим». В этот самый момент Саул подходит к Самуилу и, не зная, с кем он собственно говорит, спрашивает его, не может ли он ему сказать, где находится дом прозорливца. «Я прозорливец», отвечал Самуил, «иди впереди меня на высоту; и вы будете обедать со мною сегодня, и отпущу тебя утром, и все, что у тебя на сердце, скажу тебе». Подготовив, таким образом, невольно изумившегося странника к великому событию, он, вместе с тем, с целью возбудить в нем доверие к своей пророческой прозорливости, проникавшей в тайные мысли сердца, прибавил: «а об ослицах, которые у тебя пропали уже три дня, не заботься; они нашлись». Затем Самуил прибавил несколько таинственных слов, намекая на то, что с Саулом должна произойти какая-то великая перемена. Сообщение было сделано с некоторою неясностью, но во всяком случае оно показывало, что в них заключается нечто необычайное, именно пророк прибавил: «и кому все вожделение в Израиле? не тебе ли и всему дому отца твоего?» То есть, иначе говоря, Самуил хотел сказать Саулу: что тебе беспокоиться об ослицах, или хлопотать о каком-то ничтожном хозяйстве на горе Ефремовой? Нечто гораздо высшее должно будет занимать твои мысли, потому что кому же будет принадлежать все наилучшее в Израиле? Не тебе ли и не дому ли отца твоего? (1Цар. 9:20) Подобное предсказание, вместе с таинственным намеком, крайне поразило Саула, так как дотоле он никогда не занимался ничем подобным, никакие подобные мечты никогда не возмущали спокойного течения его жизни, и он едва даже мог придавать значение словам пророка или видеть в них что-нибудь более, чем гиперболическое изречение любезного прозорливца. Поэтому он скромно ответил ему: «не сын ли я Вениамина, одного из малейших колен Израилевых? И племя мое не малейшее ли между всеми племенами колена Вениаминова? К чему же ты говоришь мне это?» Колено Вениаминово еще не совсем оправилось от того жестокого избиения, которому оно подверглось несколько лет пред тем, и семейство Киса, хотя и безбедное в земельных владениях, однако же, не имело большого значения; как член такого колена мог сделаться предметом столь великих обещаний? Самуил не дал никакого ответа на этот вопрос недоумевающего Саула. Он пробудил в нем высокие мысли, вложил великие стремления в его ум и ограничился этим до тех пор, пока не придет время совершения самого события. Между тем он повел Саула и его слугу в помещение, где приготовлен был обед и где собрались уже званые. Саулу отведено было почетное место, не только как страннику, но именно вследствие того высокого предназначения, о котором уже знал прозорливец. Сопровождавшему его слуге также было оказано всякое почтение, как спутнику и служителю столь важной личности. Затем Самуил предложил ему лучшую часть мяса, ту именно, которую И. Флавий называет «царскою частью» ²². Это именно было плечо со всем тем жиром, который не сожжен был на жертвеннике. Если это было правое плечо, то это была та часть, которая обыкновенно принадлежала священнику и могла быть предоставлена мирянину только властью пророка, имевшего право изменять обычные обряды. Такое предложение было знаком высочайшего отличия. Когда повар, приготовлявший обед, принеся назначенную Саулу порцию, положил ее пред ним, то Самуил заметил при этом: «вот это оставлено, положи пред собою, и ешь; ибо к сему времени сбережено это для тебя, когда я созывал народ».

Когда обед кончился и званые разошлись, Самуил пригласил Саула с собою в свой дом в городе, упросил его отложить свое возвращение домой еще до следующего дня, и затем, чтобы лучше поговорить с ним, пригласил его на кровлю дома. Эти плоские кровли на востоке всегда были любимым местом отдохновения, не столько вследствие их уединенности, сколько вследствие того, что на них лучше всего можно было вести разговор, не подвергаясь нарушению от посторонних. Здесь престарелый Самуил имел возможность вполне ознакомиться с Саулом, но на этот раз он еще не открыл ему вполне своей цели, отложив более полное извещение о ней до завтра; но он мог выяснить будущему царю свой взгляд на положение народа и страны, и рассказать о своих продолжительных усилиях с целью улучшения дел; мог также указать на то, до какого религиозного и политического упадка дошел народ, как он не способен был оказать более или менее значительного сопротивления врагам, как он нуждался в деятельном и сильном вожде, который бы, повинуясь заповедям Господним и отдаваясь всецело на Его служение, мог выступить избавителем народа. Одним словом, в своей беседе Самуил мог наполнить душу своего слушателя благочестивым честолюбием и внушить ему стремление сделаться орудием в совершении предстоявшего великого дела возрождения и укрепления народа; мог изложить пред ним великие начала богоправления, столь подвергшиеся прискорбному забвению; мог также указать и на те средства, которые одни только и могли соответствовать нуждам переживаемого кризиса. Саул доселе не чувствовал никакого интереса в общественных делах; занимался только обычными хозяйственными делами в доме отца своего и мало вообще думал об общих судьбах своей страны. При своей отчужденной жизни, он ничего не знал о происходивших в народе религиозных или политических движениях, и поэтому в нем нужно было пробудить высшие стремления и благороднейшие надежды, чтобы более полное объявление ему о предстоящей ему судьбе не нашло его совершенно неподготовленным. После этой глубоко важной беседы, Саулу была приготовлена на крыше постель, и он оставлен был там для уединенного размышления о всем случившемся. «В течение значительной части года», говорит Томсон, «кровля служит наиболее приятным местом пребывания в восточном доме, особенно утром и вечером. Там обыкновенно спят летом, где только миазмы не делают это опасным. Обычай этот весьма древний. Саул, молодой и сильный, но утомленный своим долгим странствованием в поисках за ослицами, не мог найти лучшего места для ночлега, как именно на этой кровле» ²³.

Весьма рано следующим утром, он был разбужен старцем-пророком, который предложил ему приготовиться к путешествию и выразил готовность проводить его за город. Это была честь, которая еще более удивила Саула, уже и без того крайне смущенного тем необычайным приемом, который он встретил у прозорливца, и теми неясными намеками о будущей судьбе, которые он слышал от него. Как только они вышли из города и остались теперь одни на открытом поле, Самуил предложил Саулу отослать своего слугу вперед, чтобы иметь возможность наедине сообщить Саулу то слово Господне, которое он имел для него. Это был торжественный момент, подготовлением к которому служили все предшествующие обстоятельства и действия. Какая цепь, так называемых, случайностей привела к этому моменту! Случайная потеря нескольких ослиц, отправление Саула в поиски за ними, мысль слуги посоветоваться с прозорливцем, присутствие Самуила в городе, встреча Саула с пророком, пиршество, на которое был приглашен этот странник, – все эти события, по-видимому, мелочные и случайные, были все орудием исполнения предназначенной воли Божией. Не делая никаких дальнейших объяснений, престарелый пророк вдруг остановился и велел своему молодому спутнику стать пред собою. Затем он вынул из-за пазухи сосуд, один из тех длинных узкошейных сосудов, из которых содержимое медленно течет каплями. Этот сосуд был наполнен освященным елеем, употреблявшимся при помазании первосвященника, и пророк вылил елей «на голову Саула и поцеловал его». У иудеев был обычай помазывать правителей даже до этого времени, как видно из известной притчи Иофама (Суд. 9:8), в которой дерева собирались для помазания себе царя. Впоследствии вошло в обычай совершать эту церемонию при восшествии на престол новой династии, или вообще, где наследство оказывалось спорным. Так помазывались впоследствии Давид, Авессалом, Соломон, Иоас, Иоахаз и Ииуй; но при обычных обстоятельствах государи не помазывались вообще, причем помазание их законного предшественника считалось достаточным для них полномочием, и название «помазанник Божий» прилагалось ко всем законным царям, были ли они формально помазаны священным елеем, или нет. Церемония эта имела весьма большое значение. Она обозначала, что в помазанном лице сосредоточивались все высшие должности; помазание освящало и выделяло его от всех окружающих его людей, придавало ему величие и святость, какими никто еще не обладал в народе, и делало его личность неприкосновенною, так что преступление против него считалось уже изменой Господу, наместником которого считался он. Предназначив, таким образом, Саула для престола, Самуил поцеловал его в знак почтения и преданности. Все это, как помазание, так и необычайное почтение со стороны столь высоко чтимого судии и пророка, конечно, крайне поразило Саула, и он, скорее изумленными взорами, чем языком, спрашивал, что бы все это значило. И тогда Самуил, в объяснение своих действий, отвечал ему: «вот Господь помазывает тебя в правителя наследия Своего (в Израиле, и ты будешь царствовать над народом Господним, и спасешь их от руки врагов их, окружающих их)». Израиль был особым наследием Иеговы, как он и называется в законе и писании Моисея (Втор. 9:26, 29; 32:8 и след.), и поэтому никто не мог сделаться царем над ним без особого высшего призвания. Но так как Саул и теперь все еще не мог достаточно верить своему столь высокому предназначению, то Самуил, с целью уверить его в действительности и истинности всего случившегося, что именно совершенное над ним помазание состоялось по божественному повелению и что предстоящая ему великая судьба не есть просто сновидение, дал ему три знамения, из которых он и мог удостовериться в истинности своего предназначения. Первым знамением было то, что он близ гробницы Рахили, у пределов Вениаминовых, встретит человека, который известит его о том, что пропавшие ослицы нашлись и что Кис уже весьма беспокоился долгим отсутствием своего сына и скорбел о нем. Местоположение гробницы Рахили хорошо известно, и предание указывает ее в полутора верстах к северу от Вифлеема. Это первое знамение своим исполнением должно было подтвердить сообщение, данное раньше пророком, и подкрепить в Сауле веру в то высокое предназначение, о котором предвозвещено было словами и действиями пророка. Отселе он становился новым человеком, наполненным новыми надеждами и целями, стремившимся встретить ожидавшую его судьбу. Затем Саулу даны и еще два другие знамения: «и пойдешь оттуда далее, сказал ему Самуил, и придешь к дубраве Фаворской, и встретят тебя там три человека, идущих к Богу, в Вефиль: один несет трех козлят, другой несет три хлеба, а третий несет мех с вином. И будут приветствовать они тебя, и дадут тебе два хлеба, и ты возьмешь их из рук их». Все это также случилось, как предсказано было Самуилом. Наконец, третье знамение должно было совершиться над Саулом уже по близости к его собственному дому в Гифе, на холме. В этом месте он встретит сонм пророков, сходящих с высоты, и они будут пророчествовать. Все это именно так и случилось. Когда он приблизился к назначенному месту, то из школ пророческих, основанных там Самуилом, действительно как раз выходила целая толпа учеников, сопровождая свое шествие музыкой и псалмопением. Среди музыкальных инструментов, употреблявшихся учениками пророческими, были псалтырь, то есть, арфа без третьей стороны, состоявшая из десяти струн, на которых играли рукою, и имевшая весьма низкий тон; тимпан или тамбурин, свирель или тростниковый инструмент, вроде кларнета, и арфа из восьми или девяти струн, по которым играли плектром, маленькой костяной палочкой, употреблявшейся вместо пальцев. Эти четыре музыкальные инструмента часто употреблялись при торжественных случаях, как это впоследствии не раз упоминается при сообщении о празднествах распущенных израильтян (Ис. 5:12). Теперь, когда Саул встретился с этим сонмом, увидел их восторженность, услышал их возбуждающую музыку, то его сердце странно заволновалось; Дух Божий сошел на него, и он невольно поддался обаятельному влиянию этих восторженных песен и славословий, который исходили из уст пророков, «и он пророчествовал среди них». Событие это было так необычно для всех, знавших Саула раньше, когда он, видимо, не отличался особенною религиозною ревностью, что все в народе говорили друг другу: «что это сталось с сыном Кисовым? Неужели и Саул во пророках?» Перемена в нем была так глубока, что последнее выражение вошло даже в пословицу («еда и Саул во пророцех»), употреблявшуюся для выражения изумления при виде всякого необычайная и поразительного явления. Они, очевидно, не понимали, да и не могли понять причины этой необычайной перемены в состоянии Саула. Но один житель, более проницательный, чем остальные, глубже взглянул на это дело и заметил: «вы удивляетесь, что сделалось с сыном Кисовым. Но какое же отношение пророческий дар имеет к родству? Кто отец у тех других пророческих учеников? Разве пророчество наследственный дар? Если они получили свою способность от Бога, то разве не то же теперь случилось и с Саулом?» ²⁴. Так духовное преобразование, произведенное св. Духом в сердце Саула, стало делаться ясным и для окружающих его людей.

Когда эта временная восторженность прошла, то она оставила по себе в душе известное чувство, которое уже ничем не могло быть удовлетворено помимо дальнейшего общения с Богом. В Сауле действовали теперь новые силы, волновались новые чувства и влечения; он желал остаться наедине для спокойного размышления и молитвы. Поэтому, прежде чем возвратиться в свой дом, он отправился на тот высокий холм, который только что пред тем был оставлен пророческим сонмом, и остался там на некоторое время в спокойном уединении. Некоторые думают, что там в особом святилище совершалось пиршество, и что Саул отправился туда с целью присутствовать на нем, и там-то встретил своего дядю, который и начал расспрашивать его о всем случившемся. Но гораздо вероятнее, что он поднялся на эту высоту с религиозной целью, так как иначе, если бы там происходило пиршество, пророки сами скорее бы направлялись туда, а не сходили с горы, как это было в действительности. Только после этого он отправился домой и был встречен с великою радостью своим отцом, который, как человек крайне спокойного и непритязательного характера, был слишком рад своим нашедшимся ослицам и своему возвратившемуся сыну, чтобы производить какие-нибудь дальнейшие расспросы о приключениях его во время путешествия. Но совсем другого характера был его дядя, вероятно, или Нер, брат его отца, или его двоюродный брат, впоследствии знаменитый Авенир ²⁵. Услышав о свидании Саула с Самуилом и о чести, оказанной ему пред целым собранием гостей, а равно и заметив перемену в поведении и в обычаях Саула, он обратился к нему с подробными расспросами. Но Саул не удовлетворил его любознательности. Он не сказал ему ни слова касательно обещанного ему царства. Он вероятно достаточно знал характер Авенира, чтобы видеть, что его родственник стал бы сразу же принимать меры для осуществления данного ему великого обещания, а это шло бы вопреки внушению пророка и не согласовалось с его собственною скромностью. Поэтому, он не сообщил о своей тайне никому из своих родственников. Прежде чем отпустить Саула после торжественного помазания, Самуил дал ему ясные наставления, прибавив, что во всех других отношениях он должен руководиться обстоятельствами и действовать по внушению Духа. «Когда эти знамения, говорил Самуил, сбудутся с тобою, тогда сделай, что может рука твоя; ибо с тобою Бог». Затем, Самуил сделал некоторые распоряжения с целью подготовления и к дальнейшему провозглашению Саула на царство. Он, между прочим, велел ему отправиться в Галгалу, куда и сам обещался прийти для принесения всесожжений и мирных жертв. Дело шло об освобождении земли обетованной от филистимлян, которые, несмотря на понесенное ими поражение, не совсем оставили своего владычества над Палестиной и, удержав за собою некоторые местности, в различных пунктах имели даже свои охранные гарнизоны.

Но вот пришло время для открытого избрания будущего даря. Частные предназначения и тайное помазание нужно было дополнить торжественным актом в глазах всего Израиля. Царя нужно было избрать в великом народном собрании по жребию, который считался обычным способом удостоверения в воле Всевышнего, и с этою целью Самуил, как наиболее влиятельное лицо в стране, созвал весь народ в Массифу, которая, со времени великого жертвоприношения пред поражением, нанесенным несколько лет пред тем филистимлянам, сделалась главным местом подобных собраний. Для того, чтобы придать особенную торжественность этому собранию и получить указание воли Божией, туда принесены были таинственные урим и туммим или самим первосвященником, или, если эта должность была вакантна, временно замещавшим его священником. Когда собрались все, Самуил встал и обратился к народу с речью. Он напомнил им о всем, что сделал для них Господь в древнее время, как Он спасал их от руки врагов и от всех угнетателей их; но избавление всегда обусловливалось их послушанием Его законам и признанием зависимости от Него. Теперь же они желали иметь себе царя, который бы водил их против неприятелей и избавлял их помимо подобного условия; они, очевидно, склонялись на сторону мирской политики и хотели иметь монарха и военную организацию, наподобие окружающих народов, и некоторым образом освободиться от всякого религиозного ограничения. Таким образом, они, в сущности, оказывались недостойными благословений истинной теократии. «Вы теперь, со скорбью говорил Самуил, отвергли Бога вашего, который спасает вас от всех бедствий ваших и скорбей ваших, и сказали Ему: царя поставь пред нами». У них было достаточно времени для того, чтобы вполне обдумать этот шаг, и, так как они окончательно решились настаивать на нем, то теперь Бог соизволил на их просьбу и предоставлял им приступить к избранию царя. Избрание нужно было произвести по жребию. Такой способ избрания был весьма обычным среди иудеев, как и других народов. Он состоял в следующем: имена подлежавших избранию лиц писались на дощечках, который и клались в особый сосуд или урну; затем сосуд трясли до тех пор, пока не выпадали все дощечки, кроме одной. Оставшаяся дощечка с написанным на ней именем и считалась такою, на которую указывала воля Божия. Так именно избирался козел отпущения, так распределены были участки земли обетованной между различными коленами, так был открыт Ахан, незаконно присвоивший себе часть иерихонской добычи, и, что весьма замечательно, так же впоследствии был избран и ап. Матфей. Какое высокое значение придавалось этому способу избрания, это видно из таких мест св. Писания, как Притч. 16:33 «в полу бросается жребий, но все решение его – от Господа». При настоящем случае народ распределен был по своим коленам и по своим семействам или тысячам; жребий был брошен, и он пал сначала на колено Вениаминово, затем на племя Матриево и в нем на Саула, сына Кисова. Саула самого, однако же, не оказалось на лицо: из скромности он оставался в обозе. Узнав об этом, народ побежал и взял его оттуда. И вот» «он стал среди народа, и был от плеч своих выше всего народа». Восхищаясь мужественным видом новоизбранного царя, Самуил сказал народу: «видите ли, кого избрал Господь: подобного ему нет во всем народе. Тогда весь народ воскликнул и сказал: да живет царь!» В новоизбранном царе народ израильский приветствовал воплощение своего политического идеала. Действительно, Саул был олицетворением самого народа, его добродетелей и недостатков. Его добрые качества заключались, главным образом, в его величавой внешности, которая, особенно и расположила народ в его пользу; а его внутреннее качества, качества его ума и сердца, должны были постепенно выработаться и развиться в послушание воле Божией. Помазание уже просветило его ум Духом Божиим, но в своей деятельности он должен был сам показать сознание высоты своего призвания, и добрыми делами должен был оправдать свое избрание, подобно и самому народу, который, будучи избран совне, мог стать истинно избранным народом Божиим только чрез послушание заповедям Божиим и закону Моисееву. Насколько Саул в послушание воле Божией оправдывал свое избрание, это должна была показать его будущая деятельность; но так как пока народ был доволен избранием, то Самуил изложил народу права царства, то есть, права и обязанности царя, записал их в книгу и положил в скинии, вместе с другими памятниками исторической жизни народа. Исполнив это великое дело, Самуил распустил собрание и возвратился в дом свой.

Саул не сразу вступил в отправление своей новой обязанности; он не обнаружил непристойной поспешности в захвате кормила правления, а спокойно возвратился домой в Гиву и предался своим обычным занятиям, ожидая благоприятного момента для того, чтобы показать себя достойным своего возвышения. Он возвратился, однако же, не один. Лучшие и храбрейшие из тех, которые присутствовали на собрании, отправились вместе с ним, сопровождая его со всевозможною честью и принося ему, согласно с восточным обычаем, подарки. Эти люди, как наиболее сознававшее важность совершившейся в политической жизни перемены, сплотились вокруг нового царя для того, чтобы вместе с ним приготовиться для наступающей борьбы и служить ему советниками ко благу народа. Но если все сознавали необходимость этой перемены в народном правлении, то не все одинаково согласны были принимать на себя обязанности и тягости, необходимые для установления и поддержания нового учреждения, и некоторые даже готовы были насмешливо относиться ко всему этому событию и даже издеваться над самим избранником, как неспособным осуществить возлагавшуюся на него задачу. Вместе с тем, как это бывает при всяком случае, когда из среды народа выдвигается какой-нибудь один великий избранник, не замедлили появиться и различные завистники, которые были бы не прочь предложить свою собственную личность на место избранного. Быть может, некоторые честолюбцы из таких больших колен, как Иудино и Ефремово, относились с завистью к Саулу, как представителю ничтожнейшего из всех колен, именно Вениаминова, и поэтому они презрительно и насмешливо говорили на счет Саула: «ему ли спасать нас?» Но хотя такие насмешливые выражения и вместе отказ принести подарки были равносильны мятежу, Саул, однако же, с редким смирением не обратил никакого внимания на это издевательство и действовал, как будто он ничего не знал об этом. С его стороны это было чрезвычайно благоразумно. Если бы он показал, что слышит эти издевательства и, однако же, не обращает на них никакого внимания, то его сразу же обвинили бы в малодушии; с другой стороны, если бы он наказал недовольных, то это было бы сочтено с его стороны жестокостью и могло бы повести к междоусобной войне, результаты которой оказались бы чрезвычайно гибельными. Тем не менее, эти недостойные честолюбцы не имели никаких оснований сомневаться в воинственных способностях Саула. Вениаминово колено всегда было наиболее воинственным коленом среди израильского народа, и сохраняло за собою этот характер до позднейшего времени. Оно доказало свое мужество и выносливость при том ужасном поражении, которому оно подверглось во времена судей. Из последующих свидетельств известно, что воины этого колена превосходили всех других искусством в метании пращей и стрел; некоторые из них с одинаковою ловкостью действовали как правой, так и левой рукой, что в битве давало чрезвычайно большее преимущество. Поэтому, недовольными руководило не что иное, как простая зависть и низкое соперничество. И скоро случилось событие, которое доказало, как они ошибались в своем мнении о военных способностях Саула, который скоро получил возможность доказать, с какою ревностью он заботился о благе государства и имел достаточно дарований, чтобы вполне оправдать свое избрание блистательным подвигом.

Скоро представился случай, давший возможность Саулу оправдать свою дарственную способность. После своего избрания на престоле Саул, с чисто патриархальною простотой, отправился в свой родной город Гиву и там продолжал заниматься земледелием. Но вот до него дошел слух о нападении аммонитян на заиорданские колена, сопровождавшемся чрезвычайными жестокостями. Аммонитяне занимали одну часть за-иорданской страны и были вообще диким хищническим народом, происходившим от Лота и тесно связанным с моавитянами, хотя и не принимавшим участия в их цивилизации и утонченностях общественной жизни. Лет сто тому назад, Иеффай нанес им жестокое поражение, которое успокоило их на продолжительный период; но израильтяне в то время недостаточно воспользовались выгодами этой победы; они не воспользовались благоприятным случаем закончить свои завоевания и укрепить свою нравственную и политическую силу, так что аммонитяне, очевидно, опять успели оправиться после понесенного поражения и вновь начали наступательное движение, нападая на заиорданские колена и обращаясь с ними с обычною у них варварскою жестокостью. Если верить И. Флавию ²⁶, они захватили многие города и жителей их обратили в рабство, и настолько вообще ослабили заиорданские колена, что те не имели мужества восстать против угнетавшего их ига. Те, которые восставали и во время битвы попадали в плен, сохраняли свою жизнь только под условием лишения своего правого глаза, к каковой мере аммонитяне прибегали с тою целью, чтобы сделать их в будущем неспособными к войне, так как другой, левый глаз обыкновенно закрывался щитом, который, во время битвы, воины держали пред собою. Аммонитяне были вообще известны своими возмутительными жестокостями и необузданным хищничеством. Пророк Амос, несколько столетий спустя, свидетельствовал об их жестоком характере. «За три преступления сынов Аммоновых», говорит он, «и за четыре не пощажу их, потому что они рассекали беременных в Галааде, чтобы расширить пределы свои» (Ам.1:13).

Царем аммонитян в это время был Наас, вероятно, отец царя того же имени, о котором мы услышим позднее во времена Давида. Теперь он обратил свое оружие против галаадитян и напал на их главный город Иавис Галаадский, считая этот момент благоприятным для отмщения за древнее поражение, так как судия Самуил был отягчен летами и, насколько ему было известно, никто еще не заступил его места. Иавис, город, принадлежавший тогда полуколену Манассиину, стоит на окраине вади Эл-Иабис, ложбины, извивающейся у горы Галаада, верстах в десяти к югу от Пеллы. Местоположение его отмечается несколькими развалинами, известными под названием Эд-Деир, то есть «монастырь», – обычное название, часто даваемое арабами развалинам, о которых у них не сохранилось традиционного объяснения. Он был опустошен и разрушен несколько лет пред тем за то, что не присоединился к другим коленам во время известной междоусобной войны против вениамитян (Суд. 21:8 и след.), но к этому времени уже успел оправиться и опять сделался важным городом. Он занимал сильное положение и не мог быть взят внезапным приступом, но жители не имели надежды с успехом противиться нападающим в течение продолжительного периода; они не имели упования на Бога и желали только добиться возможно лучших условий, чтобы сдаться на них неприятелям. Их отчужденное положение и недостаток единства в народе делали их неспособными к дружному движению на самозащиту, и маленький аммонитский деспот мог всячески угнетать их и издеваться над ними. Его притязания на эту страну, – притязания, которое уже заявлялось его предшественниками (Суд. 11:13), они не имели мужества оспаривать. И вот, они выслали из своего города депутацию, которая упросила Нааса принять условия, на которых город соглашался служить ему. Наас, презирая этот жалкий народ и желая отмстить Израилю за то унижете, которое раньше понес его народ, предложил уже упомянутое выше условие. «Я заключу с вами союз», гордо говорил Наас аммонитский, но с тем, чтобы выколоть у каждого из вас правый глаз, и тем положить бесчестие на всего Израиля». Это было ужасное условие, но народ настолько уже впал в бездушие и в бессилие, что готов был подчиниться и этому варварскому условию; послы только просили семь дней для размышления, надеясь в это время отправить посланных к другим израильским коленам с смутным ожиданием, не найдется ли какого-нибудь средства избавиться от этого бедствия. Наас согласился на это последнее условие и не из какого-нибудь, конечно, благородного чувства, но потому, что он видел мало надежды на взятие города в этот промежуток, и, ничего не зная о недавних событиях, совершившихся за Иорданом, он считал себя совершенно обеспеченным от всякого мужественного нападения со стороны западных израильтян. Он готов был тем более согласиться на эту просьбу, что известие, посланное об этом повсюду, могло только служить к разглашению о его торжестве и о его презрении к своим врагам. Прошло еще всего только с месяц после избрания Саула, и вести об этом событии еще не дошли до галаадитян, так что, отправляя послов просить помощи, они еще не обращались к царю, а обращались ко всему вообще народу, «ко всем пределам Израильским». Прежде всего, как это и естественно, послы отправились в колено Вениаминово, которое ближе всего было к ним и из-за которого они в прошлом так жестоко потерпели. Так как они одни только отказались принять участие в беспощадном избиении вениамитян и дали им своих девиц в замужество, когда вениамитянам угрожало полное исчезновение, то теперь они в благодарность за это и ожидали помощи в теперешнем своем страшном состоянии. Не теряя дорогого времени, послы скоро прибыли в Гиву и, ничего не зная о новом государственном установлении, изложили свое дело пред народом вообще. Народ выслушал печальную весть с сочувствием и принял их дело горячо к сердцу, так что «весь народ поднял вопль и заплакал». Но что он мог сделать? Он еще не привык видеть в своем царе вождя, к которому можно бы было прибегать во всех нуждах; народ так долго находился в состоянии разрозненности и расстройства, что он даже и не знал, где искать помощи при настоящем случае, и, будучи не в силах оказать помощь, не понимая своего положения в качестве пользующегося божественным покровительством народа и уже имеющего центр единства и организацию, он только и ограничивался в своем сочувствии к галаадитянам бессильным плачем.

Саул, между тем, продолжал мирно заниматься своими земледельческими трудами и, уже будучи царем, не спешил захватить в свои руки бразды правления, а вместе с ними и ответственность, связанную с этим новым положением. Привыкшие к общинному управлению израильтяне еще и теперь мало понимали обязанности, власть и привилегии царя; и в интересах самого Саула было гораздо благоразумнее, особенно в виду заявленного противодействия со стороны недовольной партии, подождать благоприятного обстоятельства для того, чтобы сразу выдвинуться пред глазами народа в качестве их избранного правителя. Руководясь, несомненно, советом Самуила, он оставался в скромном положении земледельца, и лишь втайне занимался мыслями об устроении своего будущего положения. Он не собирал никакого постоянного войска; даже и те храбрецы, которые присоединились к нему сначала, теперь возвратились по домам, заявляя готовность присоединиться к нему опять, когда добровольное признание власти царя или другие обстоятельства сделают их услугу желательною, тем более, что и сам царь не домогался власти и терпеливо ожидал того момента, который сам призовет его к действию. И это обстоятельство теперь представилось. Всякому известен превосходный римский рассказ, как послы, которых сенат отправил призывать Квинция Цинцинната для спасения своей страны принятием должности диктатора, нашли его пашущим на своем скромном поле, и как он, по совершении своего великого дела, выдвинувшего его из неизвестности, опять возвратился к своим земледельческим работам ²⁷. То же самое было теперь и с Саулом. Саул, после тяжелой дневной работы на поле, гнал своих уставших волов домой и вдруг услышал странный плач в городе, – тот плач, который еще и теперь восточные жители поднимают во времена бедствий, так как безмолвное страдание более апатичных народов севера неизвестно в этих жарких странах. Услышав о причине этого общего плача и узнав о позоре, угрожающем всему Израилю, Саул запылал искренним негодованием. Дух Господень сошел на него, как предсказывал ему Самуил, Бог был с ним, наполняя его могуществом и силой, как Он вдохновлял некогда своих судей. Гнев на угрожаемое оскорбление был праведным и как бы свыше внушенным чувством, побудившим Саула немедленно принять меры к освобождению своих страждущих братьев. Это была пламенная ревность за честь истинного Бога, и она пробудила новые силы в душе юного царя, вызвала дотоле скрывавшиеся в нем высокие качества самоотверженного мужества и дала ему возможность принять наивозможно действительные меры. Мгновенно преображаясь в героя и царя, Саул смело выступает вперед, становится во главе дела и с быстротой и властью издает приказания, как человек, имеющий право на всеобщее послушание. Вспоминая, быть может, о действии того левита, который разрубил свою опозоренную и до смерти замученную наложницу на двенадцать частей и разослал их во все пределы израильские (Суд. 19:29), Саул немедленно убил своих волов, на которых он пахал, разрубил их на части, передал эти окровавленные части особым посланным и велел разнести их по всей стране с суровым наказом, что «так будет поступлено с волами того, кто не пойдет в след Саула и Самуила». Тут он ставит себя первым, как человека, которому предоставлена верховная власть, и прибавляет почтенное имя Самуила, чтобы показать, что он действует под божественным руководительством, и повлиять на тех, которые пренебрежительно относились к нему и даже совсем не признавали в нем царя. Этим он как бы говорил: пусть те, кто не чувствуют призвания следовать Саулу, следуют Самуилу. Если вы явились, как один человек, для наказания преступления колена Вениаминова, то вооружитесь теперь все и каждый для отмщения этого жестокого оскорбления, наносимого всему Израилю вашим древним врагом. Упоминание также и Самуила в этом деле доказывает, что он продолжал исполнять высокую должность не только в качестве пророка, но и в качестве вождя, совместно с царем, монархия которого ограничивалась теократическим принципом правления. Угроза, что у тех, кто не послушаются призыва, будут уничтожены волы, своею сравнительною умеренностью указывает на ограниченную власть новопоставленного царя, который не мог еще располагать жизнью подданных своею собственною властью. Но потеря волов могла быть разорением для трудолюбивого земледельца, и страх подобного разорения мог с успехом содействовать притоку народа под знамена царя. Подобный военный знак не неизвестен был и в других странах. Эвальд указываете на существовавший в Норвегии обычай посылать военную стрелу от племени к племени для призыва народа к оружию. По свидетельству Вальтера Скотта нечто подобное существовало и у шотландцев. «Когда известный начальник предполагал собрать свой клан по какому-нибудь случаю, он обыкновенно убивал козла и, делая крест из какого-нибудь легкого дерева, клал его оконечности в огонь и тушил этот огонь в крови животного. Это называлось огненным крестом, а также крестом позора, потому что непослушание этому символу влекло за собою бесчестие. Символ этот с невероятною быстротой обносился по всем округам, подлежавшим ведение этого начальника, а также и среди его союзников и соседей, если опасность угрожала и им; и при виде огненного креста каждый мужчина от шестнадцати до шестидесяти лет обязан был немедленно отправиться в своем лучшем вооружении и снаряжении к месту призыва. Тот, кто не являлся, подвергался в своих оконечностях наказанию огнем и мечом, которые эмблематически обозначались кровавыми и обожженными знаками на этом воинственном знамени» ²⁸.

Это страшное известие, пронесшись по коленам израильским, повсюду произвело глубокое впечатление. Страх, внушенный Господом, объял также и весь народ; все израильтяне опасались не послушаться властного призыва; в энергическом действии Саула они признали руку Божию, с ревностью ответствовали на призыв и массами стали собираться под знамя царя. Впервые объединившись под главенством своего царя, весь народ выступил в поле для избавления одного из своих городов от позора и бедствия. Всю землю одушевляло одно и то же чувство. Угрожая Галааду, Наас вместе с тем угрожал независимости Израиля вообще. Общая опасность объединила разрозненные колена. Они теперь признали за собою обязанность отразить аммонитян, сознавали, что на них лежала миссия истребить идолопоклонство, и им были сделаны даже особый поручения в отношении как этого народа, так и его худых союзников, моавитян. «Аммонитянин и моавитянин, сказано в законе, не может войти в общество Господне, и десятое поколение их не может войти в общество Господне во веки. Не желай им мира и благополучия во все дни твои во веки» (Втор. 23:3, 6). И вот израильтяне окружающих местностей в огромном числе собрались в назначенный сборный пункт в Везеке. Это было местечко в колене Манассиином, лежавшее верстах в 25 к северу от Сихема (Наблуса). Теперь это местечко с вероятностью отождествляется с Ибзиком, лежащим на окраине холмов, как раз против Иависа, верстах в 20 к северо-востоку от Наблуса.

Был еще и другой город или округ того же названия, столица Адони-Везека, остатки которого можно видеть в новейшем Безке, верстах в 10 к юго-востоку от Лидды (Суд. 1:4, 5); но этот город был слишком удален от сцены действия, чтобы считать его тождественным с этим Везеком. Здесь именно народ и собрался отовсюду. Саул произвел собравшимся смотр и их оказалось 330,000 человеку из которых 30,000 принадлежали к колену Иудину, а остальные 300,000 всем остальным коленам. Такое огромное количество войска показывает, что тут произведен был, так сказать, поголовный набор всех способных к оружию, то, что теперь можно бы назвать ополчением. Упоминание о коленах израильских и отдельно об иудином дало повод некоторым критикам считать это место добавлением со стороны позднейшего редактора, который жил уже по разделении царства и склонен был благоприятно относиться к северным коленам в ущерб южным. Но предположение это совершенно неосновательно. Отчуждение между северными и южными коленами существовало уже раньше времени Давида и Ровоама, и в обыденном сознании это отчуждение обыкновенно изображалось разделением всего народа на Израиля и Иуду. Окончательное распадение было только завершением предшествующего разъединения, следы которого можно замечать уже в гораздо более раннее время. Небольшое количество мужей иудиных объясняется той же самой причиной. Их силы наверно были заняты каким-нибудь другим, своим собственным делом, напр. борьбой с филистимлянами, могшими сделать нападение на их собственные владения; но как замечает один новейший исследователь, «Иуда всегда стоял отдельно, пока не избран был царь, принадлежавший к этому колену. Тогда только, именно во времена Давида, колено это впервые стало проявлять деятельный интерес к национальному благосостоянию, и его громадные владения и многочисленность и сделали его столь могущественным». В то время Вениаминово колено также включалось в название Иудино, между тем как в настоящее время оно считалось среди израильских колен. Аса мог собирать 300,000 воинов, принадлежавших к своему собственному колену, и 280,000 – принадлежавших Вениаминову, и даже в лучшие времена благосостояния северного царства Израиль никогда не превосходил Иудино колено больше, как вдвое ²⁹. Собрать такое громадное ополчение, одушевленное общим рвением встретить общую опасность и наказать врага, угрожавшего оскорблением всему народу, было еще сравнительно легким делом; но гораздо труднее была задача устроить это громадное ополчение и превратить его в нечто похожее на регулярную армию. Оружия, вероятно, у них было не особенно много. Филистимляне, как известно, не раз лишали страну не только всякого оружия, но даже и способов его приготовления, уводя в плен слесарей и кузнецов. При настоящем случае каждый из явившихся мог вооружиться лишь тем, что у него было под руками, и можно думать, что большинство из них были вооружены лишь такими земледельческими орудиями, как косы, воловьи рожны, колья и т. п. В древнее время немало побед было одержано с таким вооружением. При виде этого вооруженного собрания, в Сауле проявился дремавший дух воинственности, отличавший вообще членов Вениаминова колена, и он, произведя смотр и сделав счисление собравшимся, разделил их на сотни и полусотни, отдельные отряды и взводы, поставить над ними особых начальников, и сам стал во главе всех. Сделав все это и удерживая около себя некоторых из галаадских посланных, чтобы иметь в них верных проводников кратчайшим путем, он отпустил остальных с радостною вестью их соотечественникам о приближающемся избавлении.

Все эти приготовления заняли почти неделю, и когда все было готово, Саул отправил жителям города Иависа торжественное известие: «завтра будет к вам помощь, когда обогреет солнце». Полагаясь на божественную помощь и правоту своего дела, Саул высказывает здесь полную уверенность в успехе своего оружия, и посланные, видя его уверенность и ободренные большим воинским собранием в Везеке, по своем возвращении в Иавис, вдохновили жителей тем же самым мужеством. Посланные, чтобы достигнуть своего города, должны были проходить чрез лагерь аммонитян, пользуясь при этом свободой прохождения, которая презрительно дана была им гордым Наасом. Но при этом они благоразумно умолчали о совершившемся в Везеке, тем более, что до аммонитян не дошло об этом никаких известий. С своей стороны, чтобы еще более ослепить своих врагов насчет состояния дел и, таким образом, сделать для них еще более неожиданным нападение со стороны Саула, жители Иависа отправили ложное известие осаждающим, что они, будто бы, отказавшись от всякой надежды на избавление, готовы теперь, по истечении предоставленного им времени, подчиниться жестокому условно, предложенному Наасом. «Завтра, послали они сказать, мы выйдем к вам, и поступайте с нами, как вам угодно». Слова эти в действительности весьма двусмысленны и, подобно древнему оракулу, могли быть истолковываемы в двояком смысле. В то время, как аммонитяне приняли их в смысле намерения сдачи, галаадитяне на самом деле разумели: «мы действительно выйдем, но выйдем против вас с оружием в руках, и вы будете делать то, что можете, а не то, что хотите». Везек отстоял от Иависа по самой прямой дороге верстах в 30. Так как недисциплинированное ополчение, если бы оно двигалось общей массой, могло бы прийти в беспорядок вследствие самой своей многочисленности, то Саул благоразумно разделил его на три отряда, так что каждый отряд мог двигаться различной дорогой к месту своего назначения и сделать нападение с трех различных сторон. Двинувшись в тот же вечер усиленным маршем, он достиг окрестностей Иависа, когда уже стемнело, а между тем неприятель все еще ничего не знал о происходящем, и слишком презирал израильтян, чтобы принимать какие-нибудь особенные предосторожности в своем стане. Остановившись на некоторое время для подкрепления своего войска, Саул, подражая тактике великого судии Гедеона, решил произвести нападение с трех сторон. Была уже утренняя стража, последняя из тех трех страж, на которые иудеи делили ночь, и, вероятно, около пяти или шести часов утра, когда неприятельское войско покоилось глубоким сном. Пользуясь этим обстоятельством, царь внезапно двинул свое огромное войско на спящего неприятеля; в то же самое время вышли и сами жители Иависа, и соединенными силами ударив на аммонитян, начали производить страшное избиение. Будучи поражены столь внезапным нападением, аммонитяне в ужасе и в страшном беспорядке бросились бежать во всех направлениях и до того разорялись, что «не осталось из них двоих вместе», и во время этого смятения пал и сам царь их ³⁰. Избиение и преследование продолжались до полудня, и победители прекратили эту кровавую работу только уже тогда, когда обессиленные истомленные члены отказывались служить им больше.

Эта великая и благовременная победа сразу же выдвинула Саула на принадлежащее ему царственное положение в качестве главы и вождя народа. Восторженно признавая теперь способности своего избранного царя и скорбя о том, что среди народа могли находиться люди, которые некогда оспаривали его власть и издевались над его притязаниями, израильтяне массой окружили Самуила, сопровождавшего молодого царя в этом походе и помогавшего ему своим влиянием и советами, и требовали наказания тех, которые некогда презрительно говорили: «Саулу ли царствовать над нами?» Они настойчиво требовали теперь немедленной казни для таких недовольных, приступая с этою просьбою и к самому царю. Но царь великодушно отвечал: «в сей день никого не должно умерщвлять; ибо сегодня Господь совершил спасение во Израиле». Ответ этот был чрезвычайно политичен и благоразумен. Если бы Саул уступил народному требованию и увлекся естественным чувством мщения, то из этого не замедлили бы выйти страшные последствия. Соперничество между коленами усилилось бы и нашло бы в этом обстоятельстве основание для себя; между ними возникла бы крайняя вражда, и на самого Саула пал бы жестокий упрек, что он начал свое царствование кровопролитием и низкой расправой. Своею благоразумною умеренностью он спас свою страну от всех этих бедствий, как своим военным искусством он избавил ее от угрожавшего ей позора. Но в его ответе заключается еще нечто большее этого. Здесь он показал себя с своей лучшей стороны. Он благодарственно признал руку Божию в последних событиях, и ей только приписывал свою победу. Под впечатлением успеха и уверенности, поддержанной в нем сознанием божественной помощи, он поднялся на высокий уровень великодушия и благочестия. К несчастью, эти добродетели были только временны и преходящи и не имели твердой основы в его сердце и его характере. Достаточно было какого-нибудь искушения, чтобы он обнаружил и другие стороны в своем характере, но теперь, во всяком случае, он показал себя мудрым правителем и благочестивым добрым человеком.

После этой славной победы, так блистательно оправдавшей избрание Саула, Самуил видел, что теперь представлялся самый благоприятный момент для утверждения царства в руках Саула и для отречения от своего собственного судейства в пользу нового царя. Поэтому, он пригласил народ собраться в Галгале, знаменитом Вениаминовом святилище в иорданской долине и в местности ближайшей к Иавису Галаадскому. Сколько воспоминаний связывалось с этим местом! Тут именно предки народа, по вступлении в землю обетованную, провели свою первую ночь; здесь были поставлены двенадцать камней, существовавших еще во времена бл. Иеронима, как бы составляя вечный памятник чудесного перехода чрез Иордан; здесь был совершен обряд обрезания, остававшийся без совершения в течение странствования по пустыне, и снят был, таким образом, укор в необрезанности, и здесь была отпразднована первая Пасха в земле обетованной. Когда израильтяне, собравшись вокруг жертвенника, смотрели на почтенный памятник былых событий, то не могли не чувствовать своей зависимости от сверхъестественной помощи и от непрестанно благодеющего им Иеговы. Так как некоторые из них, при первом избрании Саула в Массифе, выразили свое недовольство и отказались признавать его власть, то Самуил решился теперь «обновить царство», то есть, провозгласить монарха всеобщим голосованием народа среди молитв, жертвоприношения и общего народного веселья. «И пошел народ в Галгал, и поставил там Саула царем пред Господом, в Галгале». «Обновление царства» состояло в единодушном подтверждении прежнего избрания; оно равнялось торжественной коронации государей новейшего времени; народ признал верховенство царя и выразил решимость защищать его и повиноваться ему; царь уже не должен был долее вести частную жизнь, а должен был приступить к кормилу государственного правления и к отправлению обязанностей государя. Самуил, как можно думать, опять сообщил народу законы царства, и как царь, так и народ поклялись повиноваться им. Все это было совершено пред Господом, то есть, как можно думать, в присутствии ковчега завета и первосвященника с его таинственными уримом и туммимом, или просто с надлежащею торжественностью, сопровождавшейся религиозным богослужением и жертвоприношением. Событие это, под впечатлением недавней блестящей победы Саула, должно было возбуждать в народе чрезвычайную восторженность, так что после богослужения и мирных жертв народ чрезвычайно веселился, будучи доволен окончательным вступлением на путь новой, более благоустроенной, государственной жизни. «И весьма веселился там Саул и израильтяне».

Когда, таким образом, совершилось это великое дело и важное желание народа было исполнено, Самуил готов был отказаться от своей должности судии, чтобы действовать только в качестве советника царю и посредника при сношениях с Богом. Но прежде всего он захотел обозреть свою прежнюю деятельность, и еще раз показать народу ту ошибку, которую он совершил, настаивая на перемене формы правления, а также и ту великую истину, что благосостояние их зависит от поведения царя и подданных в отношении к Богу. С этою целью, он в торжественном собрании, выступив вместе с новоизбранным царем, обратился к народу с речью, которая должна была произвести немалое впечатление. «Вот, говорил Самуил, обращаясь к собравшемуся Израилю, я послушал голоса вашего во всем, что вы говорили мне, и поставил над вами царя. И вот царь ходит пред вами, а я состарился и поседел, и сыновья мои с вами; я же ходил пред вами от юности моей и до сего дня. Вот я; свидетельствуйте на меня пред Господом и пред помазанником Его: у кого я взял вола, у кого осла, кого обидел, и кого притеснил, у кого взял дар, и закрыл в деле его глаза мои, – и я возвращу вам». Такая речь глубоко почитаемого народом старца произвела на народ чрезвычайно сильное впечатление, и народ единогласно отвечал, что никто не испытывал никогда никаких несправедливостей или обид от Самуила. Для того, чтобы подтвердить их свидетельство в честности и справедливости своего правления, Самуил опять торжественно обратился к народу, призывая во свидетели Бога: «свидетель на вас Господь, и свидетель помазанник Его в сей день, что вы не нашли ничего за мною». Признавая это свидетельство полной справедливости Самуила в его управлении, народ вместе с тем осуждал самого себя; у него не было, очевидно, основания для недовольства его правлением и не было достаточных причин спешить с переменой правления. Затем, еще раз указав на то, что, избирая себе царя, народ некоторым образом действовал против своего невидимого Царя Иеговы, Самуил сказал: «свидетель Господь, который поставил Моисея и Аарона, и который вывел отцов ваших из земли Египетской. Теперь же предстаньте, и я буду судиться с вами пред Господом о всех благодеяниях, которые оказал Он вам и отцам вашим» (1Цар. 12:1–7). Затем, старец напомнил народу выдающаяся события из их истории. Иегова именно сделал Моисея и Аарона тем, что они были, возвел их на их высокие должности, и, действуя в качестве Царя израильского, возвел их на степень свободной национальной жизни, выведя их из Египта. На основании исторических фактов Самуил показал, как часто, когда израильтяне подвергались наказанию за свои грехи чрез угнетение от рук могущественных врагов, Господь внимал их покаянному воплю, и воздвигал особых героев для избавления их от бедствий; никогда не оставлял их без помощи и управления; никогда не давал им повода нуждаться в каком-нибудь другом правителе; всегда был верен своему обещанию, как это и доказывается их летописями. Ряд этих славных дел начался с великого доказательства божественной любви к ним во время исхода из Египта и поселения в Ханаане. Когда они поселились в земле обетованной и за свой трех идолопоклонства, бывший возмущением против невидимого Царя, были порабощаемы своими врагами, то всегда, при всяком новом покаянии, Господь оказывал им Свое покровительство и Свою защиту. В одно время они были жестоко угнетаемы хананеями, со стороны непобедимого и жестокого Сисары, но когда обратились к Господу, то Он послал им для избавления Девору и Варрака, и Сисара бесславно погиб от руки женщины. Затем при последующих бедствиях, опять навлекавшихся их собственною виною, Господь воздвигал им и других избавителей, каковыми были Аод, Гедеон, Иеффай и Самсон ³¹. Да, они не должны забывать, что и при самом Самуиле они одержали великую победу над филистимлянами и избавились от их жестокого господства, и «жили безопасно». Но, несмотря на все это, они, страшась за свою судьбу в будущем и услышав о готовящемся нашествии аммонитян, не обратились к самому Самуилу и к Господу, а решились поставить над собою царя. И вот теперь, окончательно совершив эту перемену в государственном управлении, они должны твердо держаться законов и установлений. «Если будете бояться Господа, и служить Ему, и слушать гласа Его, и не станете противиться повелениям Господа, и будете и вы, и царь ваш, который царствует над вами, ходить в след Господа, Бога вашего, то рука Господа не будет против вас. А если не будете слушать гласа Господа и станете противиться повелениям Господа, то рука Господа будет против вас, как была против отцов ваших». Народ, очевидно, склонен был объяснять свои бедствия в прошлом не своею неверностью Иегове, а недостатками правления; пророк дает им теперь более разумный урок и предостерегает, что их благосостояние и теперь, несмотря на установление царской власти, будет всецело зависеть от их собственного поведения. Их опасения и недовольство возникли от недостаточного упования на Бога. Они громко вопияли о перемене в государственном управлении, когда должны бы прежде всего исправить свою жизнь и свое поведение, так как никакое внешнее устройство в правлении не может обеспечить благосостояния без внутреннего исполнения народом воли и закона Божия. Если им нужно доказательство в истинности этого, то пусть они посмотрят и увидят, как Господь подтвердить предостережение своего служителя. Это было время жатвы пшеницы, продолжавшейся от начала мая до июня, когда дождь совершенно неизвестен в Палестине. Но теперь, для того, чтобы показать народу его грех в сомнении касательно правящего Провидения Божия и научить его той истине, что приговор Божий всегда падает на нечестивых, Самуил встал и воззвал к Господу, и Господь услышал его вопль, вследствие чего пронеслась сильная грозовая буря, сопровождавшаяся обильным дождем. Израильтяне всегда склонны были видеть особые предзнаменования в подобных несообразных с временем года явлениях. При настоящем же случае, под впечатлением трогательной речи Самуила, они решительно объяты были страхом, потому что эта необычная дождевая буря произошла в ответ на молитву Самуила, и их совесть была поражена сознанием, что они заслужили гнев Божий. Сердца их наполнились страхом, и они, трепеща от грома небесного и опасаясь за свою жизнь и за свою собственность, обратились с мольбой к Самуилу, сознались в своей великой виновности при требовании себе царя и просили его походатайствовать за них. «Помолись, кричали они, о рабах твоих пред Господом, Богом твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам нашим мы прибавили еще грех, когда просили себе царя». Тогда растроганный Самуил отвечал народу: «не бойтесь, грех этот вами сделан; но вы не отступайте только от Господа, и служите Господу всем сердцем вашим, и не обращайтесь в след ничтожных богов, которые не принесут пользы и не избавят, ибо они – ничто. Господь же не оставит народа своего ради великого имени своего; ибо Господу угодно было избрать вас народом своим. И я также не допущу себе греха пред Господом, чтобы перестать молиться за вас, и буду наставлять вас на путь добрый и прямой. Только бойтесь Господа, и служите Ему истинно от всего сердца вашего; ибо вы видели, какие великие дела Он сделал с вами. Если же вы будете делать зло, то и вы, и царь ваш погибнете» (1Цар. 12:20–25).

Блистательно заявив о своих царственных способностях, Саул, после своего первого подвига, выступил в качестве действительного царя, и прежде всего начал образовывать узел постоянного войска. В это время наступил перерыв в враждебных отношениях между израильтянами и филистимлянами, и хотя последние занимали еще некоторые пункты в израильской земле, однако же, в действительности не делали нападений на израильтян. Саул видел, что его недисциплинированные соотечественники не могли питать надежды на успех борьбы с этим могущественным врагом. Он решился вполне освободить народ от языческого ига, к чему его побуждал и Самуил своими советами; но, подобно мудрому полководцу, он приступил к этому делу с должною предосторожностью. Пользуясь большим собранием представителей колен в Галгале и их единогласным признанием его в качестве царя, он приступил к составлению войска из храбрых и искусных воинов, которые не только могли бы служить для него охранным отрядом, его телохранителями, как это необходимо было для него в его царственном положении, но и могли бы составить основу для целой военной системы и подготовлять весь народ к военному искусству. В настоящий раз, отпуская остальной народ, он ограничился составлением охранного отряда в 3,000 человек, из которых 2,000 оставил под своим собственным надзором, а отряд в тысячу человек отдал под начальство своего сына, Ионафана. Здесь в первый раз выступает на сцену истории этот доблестный, но злополучный князь, дружба между которым и Давидом представляет одно из самых трогательных явлений в библейской истории. Приятный наружностью, храбрый до отваги, искусный в употреблении военного оружия, как горная лань быстрый на ногу, прямодушный, верный, любящий, Ионафан вполне заслуживал названия совершеннейшего образца израильского воина. То доверие, которое показано было ему царем, при поручении под его начальство отряда, было вполне им оправдано, и он руководил своим маленьким отрядом весьма искусно, с счастливою смелостью исполняя планы своего отца. Самое положение, избранное для двух этих отрядов, показывало немало знакомства с стратегией. Краткое описание местности лучше всего объяснить тактику Саула.

Начинаясь к западу от Гая (новейшего Гаиана, развалины, лежащей вблизи деревни Геир-Диван, еще и теперь показывающей остатки огромного надгробного памятника, воздвигнутого над ним Иисусом Навином), идет большая долина, верст в восемнадцать длиною, и огибая Гай с востока, спускается к Иерихону. Путь по ней, несмотря на гористый характер местности, чрезвычайно гладкий, и он, проходя по волнообразной площади и спускаясь более, чем на 2,000 футов, подходит к самому берегу Мертвого моря. Подобная же полоса ведет в восточном направлении к Вефилю. Долина эта теперь называется Вади-Сувейнит, т.е., «долина малого тернового дерева», и в древнее время была главной дорогой с востока к холмистой местности центральной Палестины. Верстах в трех от своего начала, долина делается узкой горловиной, с нависшими над ней вертикальными крутизнами, имеющими до 800 футов высоты. При приближении с юга, это великое ущелье сначала совершенно незаметно; но следуя по дороге, спускающейся по крутым склонам, вы приходите к своего рода мысу, с которого видите то, что прежде было закрыто для вас, то есть, самый проход, смотрящий весьма величественно с своими крутыми скалами с обеих сторон. С южной стороны этого ущелья стоит Гива Вениаминова, лежащая на скалистом холме, с пещерами под домами и пахотной землей к востоку. Если смотреть чрез долину, то эти каменистые холмы на белой известняковой скале представляются пустынными, и на противоположной, то есть северной, стороне, гораздо ниже Гивы, находится маленькая деревня Михмас (Мук-мас), лежащая на своего рода седле, к которому сзади примыкает открытая и богатая хлебными нивами долина. Версты на полторы к западу от деревни, скала увенчивается площадкой, спускающейся позади к холму, имеющему круглую вершину. Вефиль лежит верстах в шести к северу, и промежуток занят цепью холмов, которая называется «горой Вефильской». В Михмасе, расположенном менее полуторы версты к северу от того места, где начинает суживаться долина, и на некоторых других высотах в окрестности, Саул и расположил свой двухтысячный отряд избранных воинов, с целью наблюдать за движениями филистимлян, если бы они вздумали двинуться к югу. Ионафан с своим отрядом расположился в Гиве, родине своего отца, где он мог рассчитывать на поддержку своего рода и друзей и, быть может, на помощь разумного советника и вождя Авенира, своего ближайшего родственника, который своею мудростью выделялся в роде Киса и теперь с возвышением Саула на царство все более выдвигался вперед, пока, наконец, не занял высокого положения главного советника Саула в военных и государственных делах. В течение некоторого времени обе стороны, выдвинув, так сказать, пикеты, зорко следили одна за другою, но воздерживаясь от враждебных действий. Наконец, пылкий Ионафан, устав от бездеятельности и внутренно раздражаемый ежедневным зрелищем большой колонны, воздвигнутой филистимлянами на ближайшем холме в знак своего главенства, не мог удержаться от искушения сделать шаг, который сразу же должен был одушевить его соотечественников и показать врагу, что израильтяне способны бороться за свою независимость. С ведома и молчаливого согласия своего отца, он вдруг разрушил этот памятник и готов был ко всем последствиям этого своего поступка ³². Последствия эти несомненно, были серьезны, хотя и не совсем неожиданны. Филистимляне, услышав от своего дозорного отряда о случившемся, увидели в этом деле начало для восстания. Саул также не бездействовал после этого и, с свойственною ему энергией обратился к народу с призывом произвести немедленно приготовления к войне. По всей стране раздалась тревога. «Саул протрубил трубою», и призыв его: «да услышат евреи»! разнесся по всем коленам. Подобный звук трубы был хорошо известен израильтянам, и он не раз раздавался в критические моменты исторической жизни народа. Так, Гедеон собирал подобной же трубой своих соотечественников на борьбу с врагами, и, еще раньше, звуком серебряных труб обыкновенно созывались собрания и направлялись движения народа в пустыне (Суд. 6:14; Чис. 10:2 и след.). Известие об этом событии возбудило в филистимлянах крайнюю ярость. Они уже и так с сильным подозрением смотрели на избрание Израильского царя; последующая победа над аммонитянами и приобретенная чрез это Саулом слава предостерегали их об опасности, которая сделалась еще более угрожающей вследствие того обстоятельства, что Саул собрал вокруг себя отряд храбрых воинов. Поэтому, они немедленно приступили к обширными приготовлениям, к войне, и Саул, чтобы ему не быть подавленным многочисленностью враждебного войска, спустился в долину Сувейнит, которая, как мы видели, представляла удобный путь к равнине Иорданской. Он расположился в Галгале, древней главной квартире войска Иисуса Навина и самом священном месте во всей стране, и призывал народ присоединиться к нему там. На его призыв, однако же, отвечали не быстро и не с особенным усердием. Или вследствие малодушия, или вследствие какого-нибудь необъяснимого недостатка уверенности в своем вожде, израильтяне не стекались под знамя Саула особенно большими массами, и, прежде чем он собрал более или менее значительное войско, филистимляне уже выступили в поле, и он решительно не способен был противостать им с своими наличными силами, так как филистимляне, очевидно желая нанести решительный и окончательный удар возрождавшемуся могуществу израильтяне выступили против них с громадным и страшным своею силою войском ³³. Когда Саул отступил, от Михмаса и Вефиля, то филистимляне заняли эти пункты и, держа в своих руках проходы, преградили путь для подкреплений, шедших к царю с этой стороны. Северная часть округа, занимавшая территорию Ефремова колена, была занята филистимлянами без всякого сопротивления. Израильтяне были поражены ужасом и, как во времена судей, бежали в горы и пещеры, ища убежища от врага. Это поголовное бегство израильтян пред филистимлянами показывало, каким грозным врагом были для них последние, столь долго господствовавшие над Палестиной. Ужас усиливался еще оттого, что одною из целей нашествия филистимлян на землю израильскую был захват возможно большого количества пленных, которых они и продавали на своих невольнических рынках. выручая большие деньги от сбыта этого живого товара купцам соседних богатых стран, – Египта и Финикии. Некоторые из израильтян, не полагаясь даже на достаточную недоступность пещер и гор, переправлялись за Иордан, ища убежища в вольных степях за-иорданских. Даже те, которые уже собрались вокруг Саула в Галгале, были далеко не надежны и явно обнаруживали свою трусость, так что Саулу приходилось напрягать всё свои силы и все свое влияние для того, чтобы удержать под своим знаменем собранных воинов, из которых уже многие предавались бегству. За несколько лет до этого, когда Саул впервые был посвящен на свою царственную должность, Самуил торжественно предсказывал молодому царю, что в его жизни должен будет совершиться в Галгале великий кризис. Там именно должна была начаться освободительная война, и пред началом ее нужно было принести жертвоприношение, совершить которое обещался сам пророк. Будучи лишь служителем Иеговы, Саул не должен был предпринимать никаких важных подвигов без согласия и совета провозвестника Иеговы. Когда Саул прибыл в Галгал, то ему поведено было подождать в течение семи дней прибытия пророка, и ничего не предпринимать, пока не будет совершено религиозное богослужение и пророк не объяснит ему, как действовать. Повеление это было ясно и выразительно. В течение того времени, которое прошло со времени сообщения этого повеления, Самуил несомненно напоминал царю о его обязанности и настаивал на строгом послушании. Но вот теперь настало время испытания. Саул находился в Галгале; в его жизни наступил весьма важный момент; он должен был показать свое упование на Господа и спокойно повиноваться Его служителю, и все было бы хорошо. Но Саул не исполнил этого. Находясь в тревожном состоянии, он, с возрастающим нетерпением, ожидал обещанного Самуилом прибытия. День за днем его положение в Галгале казалось все более опасным; его стан на открытой равнине не мог выдержать вражеского нападения; его пути к отступлению в горы могли быть во всякое время отрезаны; постоянно приходили все новые известия о движении филистимлян вперед; упавшее духом войско все более разбегалось и рассеивалось, и даже значительная часть его собственного избранного отряда оставила его в этой опасности. Находясь в крайнем смущении и колеблясь между желанием скорее приступить к делу и распоряжением Самуила, Саул не знал, что же ему делать: ожидать ли ему, в бездеятельности, замедлившего своим прибытием Самуила и видеть, как его войско окончательно разбежится и как, таким образом, погибнет всякая надежда на успешное противодействие врагу, или же поступить по собственному усмотрению, пока еще время не потеряно окончательно? Он отлагал решение до самого последнего момента; но когда рассвел седьмой день, а пророк все еще не приходил, он, наконец, решился действовать по своему собственному усмотрению. Видя, что войско его не будет сражаться, если ему не обеспечена будет милость Божия принесением жертвы, он, поэтому, решил немедленно совершить жертвоприношение и, пользуясь присутствием в стане священника Ахии (См. 1Цар. 14:3), совершил жертвоприношение. Но едва была совершена первая часть жертвоприношения и дым от жертвенника еще поднимался к небесам, так что жертва мира была еще не принесена, неожиданно явился на место действия и сам Самуил. Замедление его зависело или вследствие затруднения идти прямым путем в виду неприятеля, или же он нарочно медлил для того, чтобы подвергнуть испытанию веру и терпение Саула. Во всяком случае, к концу седьмого дня он вдруг явился пред лицом нетерпеливого царя. Всегда питая уважение к великому пророку, которому он так много был обязан, и желая воздать ему общественную честь, Саул вышел навстречу к нему с смиренным приветствием. Самуил поглядел вокруг себя, и увидев курящийся жертвенник и остатки жертв, с явным неудовольствием спросил: «что ты сделал?» Саул, видя недовольство Самуила, смущенно отвечала «я видел, что народ разбегается от меня, а ты не приходил к назначенному времени: филистимляне же собрались в Михмасе; тогда подумал я: теперь придут на меня филистимляне в Галгал; и я еще не вопросил Господа, и потому решился принести всесожжение». Но оправдание это не было достаточным в глазах пророка, и он отвечал ему: «худо поступил ты, что не исполнил повеления Господа Бога твоего, которое дано было тебе». Совершая это самовольство, Саул совершил большее преступление, чем сколько можно думать с новейшей точки зрения. Он явно доказал этим, что менее надеялся на высшую помощь, чем на силу своего войска. Такое самовольство составляло великое преступление. В израильской монархии основным началом было подчинение гражданской власти воле Божией, в лице пророков и священников. Нарушив это начало, Саул нарушил основное условие своего избрания на царство, так как он заявил незаконное желание действовать не как представитель высшего Царя, а как самовольный независимый правитель. Он заявил притязание на объединение в своей личности не только независимой гражданской царской власти, но и религиозной, священнической, а такое объединение их в одном лице, с одной стороны, могло придать чрезмерный вес царской власти в ущерб священства, а с другой – само священство потеряло бы свою самостоятельность, став в подчиненное положение к гражданской власти. Этот поступок Саула сразу показал, что дальнейшая его деятельность пойдет вопреки воле Божией, что, увлекаемый политическими интересами, он готов пренебрегать религиозными. Поэтому Самуил выразил ему торжественно укор и, в качестве предостережения, сказал ему, что он этим своим незаконным действием поколебал устойчивость своего царствования. Если бы Саул оказался на высоте своего призвания в этот критический момент, требовавший наивысшего упования на Господа, то в награду за это «упрочил бы Господь царствование его над Израилем навсегда». Но так как он не обнаружил в себе этой надлежащей веры, то теперь, говорил Самуил, «не устоять царствованию твоему; Господь найдет себе мужа по сердцу Своему, и повелит ему Господь быть вождем народа Своего, так как ты не исполнил того, что было поведено тебе Господом» (1Цар. 13:13, 14). И вот, крайне огорченный случившимся, престарелый пророк со скорбью оставляет своевольного царя, не без надежды, что он еще сознает свое заблуждение и благовременным раскаянием отвратит угрожающую ему судьбу. Самуил знал, что приговоры Божии, как и Его обетования, условны, что они не подавляют свободной воли человека, а зависят в своем исполнении от поведения людей. Поэтому со скорбью он возвращается в свой дом в Раму, останавливаясь лишь на время на своем пути в Гиве для того, чтобы ободрить народ и собравшийся там небольшой отряд воинов и передать сообщения от царя его сыну, Ионафану. Эти сообщения состояли в том, чтобы Ионафан, при первой возможности, присоединился с своими силами к отряду своего отца, чтобы им общими силами оказать возможно большее сопротивление врагу.

Между тем войско Саула все уменьшалось; он решительно ничего не выиграл своим непослушанием; самая цель его самовольного жертвоприношения была не достигнута, рассеяние народа не было остановлено, и когда ему нужно было выступить из Галгала, то из всего его войска у него оказалось не более шестисот человек. Тем не менее нужно было приступить к каким-нибудь действиям, и Саул, выйдя из Галгала с своим незначительным отрядом, укрепился на одном сильном месте в городке Гиве, который, как мы видели, находился в южной стороне Вади-Сувейнит, верстах в трех к востоку от Рамы, откуда можно было наблюдать за тактикой врага, расположившегося против него в Михмасе, и преградить путь его войскам в случае, если бы они попытались проникнуть в область колена Вениаминова. Здесь к нему присоединился Ионафан с своим отрядом избранных воинов. Движение это было ловкое и показывало искусство благоразумного военачальника. Мы не знаем, почему филистимляне не сокрушили ничтожного войска Саулова на равнине иорданской, где их конница и колесницы имели бы свободный простор для своих действий и где израильтяне не могли бы оказать им никакого сопротивления. Почему затем они позволили своим врагам без всякого вреда отступить к твердыне Гивы и укрепиться там, – одинаково непонятно с военной точки зрения. Вероятно, сознавая свое собственное превосходство, филистимляне относились с крайним презрением к своим противникам и, сознавая себя способными сокрушить их во всякое время, не считали нужным связываться с ними, пока дело не дошло до нанесения решительного удара. Тем временем они обратили все свое внимание на опустошение страны, остававшейся беззащитною от их войск. Удерживая стан в Михмасе, в качестве своей главной квартиры, они отправляли отдельные отряды мародеров в различных направлениях; так как им не оказывалось никакого противодействия, то вследствие этого народ подвергался страшным угнетениям. Библейский историк тщательно отмечает самый ход этих грабительских экспедиций. Один только юг был защищаем присутствием сил Саула, а вся остальная страна находилась в полном распоряжении неприятеля. Так, один отряд этих легковооруженных филистимлян направился в город Офру, находившейся близ Гая, верстах в семи к северо-востоку от Вефиля, верстах в двадцати от Иерусалима и теперь представляемый деревнею Тайибе, стоящей на выдающемся возвышении. От этого города к Иорданской долине спускается одна вади, но которой впоследствии шла римская дорога. Второй отряд двинулся к западу, по направлению к Вефорону, теперешнему Беит-Ур, местечку, известному вследствие победы Иисуса Навина над царем аморрейским (Нав. 10) и расположенному на главном проходе из Филистии во внутренность страны. Третий отряд производил свои опустошения до иорданской долины на юго-востоке, в так называемой «долине Цевоим». В таких грабительских набегах прошло довольно значительное время, быть может, год или два. К концу этого времени состояние израильтян сделалось совершенно безнадежным. У филистимлян издавна была политика обезоруживать завоеванные ими народы. Известно, что судия Самегар, одно время освободивший израильтян от филистимлян, должен был действовать против них, за неимением оружия воловьим рожном; и в истории подвигов Самсона также не упоминается о мечах или копьях, которые бы употреблялись им или окружающими его. Израильтяне, правда, достали значительный запас оружия от своих врагов после успешной битвы при Авен-езере; но оружие это опять было отобрано у них филистимлянами, когда счастье вновь повернулось к ним. Та же самая участь постигла и добычу, приобретенную у разбитых аммонитян. У филистимлян, по-видимому, было в обычае в определенное время обходить завоеванные земли, взимать дань, собирать оружие, грабить деревни и воздвигать памятники в память своих побед в различных местах. В описываемое время они не только лишили израильтян всяких средств защиты, но, как это бывало и раньше, увели с собою кузнецов и оружейников, так что библейский писатель, говоря об этом времени, прямо заявляет, что в это время «кузнецов не было во всей земле Израильской; ибо филистимляне опасались, чтобы евреи не сделали меча или копья» (1Цар. 13:19). Дело дошло до того, что даже для исправления своих земледельческих орудий, своих плугов, серпов, кос и топоров, израильтяне должны были обращаться в ближайшие филистимские поселения, и это оказывалось столь тяжелым и унизительным, что многие из них предпочитали оставлять свои орудия без исправления, чем отправляться за этим делом к филистимлянам. В виду всего этого, лишь немногие из израильтян могли иметь достаточное вооружение, и во всяком случае были совершенно не в состоянии встретить неприятелей с равным оружием в руках, так как последние не только были превосходно вооружены мечами и копьями, но и защищены непроницаемыми бронями. Очень возможно, что израильтяне имели луки и стрелы, употреблением которых они славились, а вениамитяне могли быть вооружены пращами, ловкостью метания которых они выдавались из среды всего народа. Но такое оружие их весьма мало могло иметь значения против воинов, защищенных нагрудниками, шлемами и металлическими щитами, так что они мало могли иметь надежды на успешную борьбу с своими противниками, и вследствие этого вынуждены были занимать лишь оборонительное положение и, с сознанием своего бессилия, смотреть, как народ подвергался разграблению и всевозможным унижениям и угнетениям.

Видя полное бессилие израильтян воспрепятствовать своему нашествию, филистимляне подвинулись еще дальше и перешли из своего стана в Михмасе на одну возвышенность несколько ближе к Гиве, так чтобы им можно было удобнее перенять израильтян, если бы они вздумали сделать какое-нибудь наступательное движение. Лагерь филистимлян, по описанию И. Флавия ³⁴, бывшего хорошо знакомым с этою местностью, был расположен на весьма крутом холме, который, имея три вершины, заканчивался длинным, узким отрогом и защищался утесами, которые почти совершенно окружали стан. «Как раз такая именно естественная крепость», говорит новейший исследователь лейтенант Кондер ³⁵, «находится к востоку от Михмаса, и она доселе еще называется у местных поселян крепостью». Она представляет собою «горный хребет, возвышающейся тремя закругленными остовами над отвесной скалой, заканчивающейся узкой полосой к востоку с утесами внизу, и имеет позади себя открытую долину, а к западу седлообразную площадь, на которой и расположен самый Михмас. Против этой крепости к югу находится такой же высоты скала, кажущаяся неприступною»: одним словом, местность соответствует как раз тому описанию, которое дает библейский повествователь, говоря, что тут «была острая скала с одной стороны и другая скала с другой» (1Цар. 16:4). Южная скала называлась Сене, а северная Боцед, то есть, сияющая. Долина, которую описывает лейтенант Кондер, почти прямо идет к востоку, и, таким образом, южная сторона ее почти постоянно находится в тени в течение дня. Поразителен и живописен контраст между этим темным прохладным цветом южной стороны и красноватыми или бурыми оттенками северной скалы, увенчанной ослепительной белизной верхних меловых наслоений. Чтобы наблюдать за движением филистимлян, Саул занял северную оконечность холма Гивы ³⁶, где под гранатовым деревом, что в Мигроне, поднял свое копье, в знак своей команды. Здесь он зорко следил за неприятелем и, будучи слишком слаб, чтобы начать наступательное движение, выжидал более благоприятного случая. Но в его войске был один храбрый человек, который не мог терпеливо выносить подобной бездеятельности, и нетерпение его возрастало с каждым днем. Это был отважный Ионафан. Он не мог долее сносить, чтобы дерзкий враг похвалялся своим превосходством, и одушевленный патриотизмом и народным воспоминанием о подвигах древних судей Гедеона, Гофониила и Самсона, он решился попытаться нанести какой-нибудь отчаянный удар неприятелю, или, в случае неудачи его, погибнуть. Он ничего не сообщил о своем намерении отцу; не спросил даже совета у первосвященника Ахии (правнука Илия), находившегося в войске с уримом и туммимом, но, прямо полагаясь на помощь Всевышнего и на свое собственное мужество, предпринял один из отважнейших подвигов, какие только известны в древности.

Смотря на израильтян, как на недисциплинированный, лишенный должного вооружения, сброд трусливых людей, которых нечего было опасаться, филистимляне естественно не с особенною строгостью содержали караулы и были мало приготовлены к противодействую какому-нибудь неожиданному нападению. Ионафан видел это с своего высокого положения в Гиве и решился воспользоваться этим. Он сообщил о своем намерении своему оруженосцу, юноше, одушевленному тем же мужеством и вдохновленному тою же верою в божественное покровительство, как и он сам. Вез всяких дальнейших приготовлений, Ионафан прямо обратился к своему оруженосцу, говоря: «ступай, перейдем к отряду этих необрезанных; может быть, Господь поможет нам; ибо для Господа нетрудно спасти чрез многих или немногих». Оруженосец сразу же согласился принять участие в этом предприятии с своим господином и разделить могущую угрожать ему опасность. Но, прежде чем выступить на дело, Ионафан, по обычаю своего века и страны, желал получить благословение Божие на это предприятие против врагов истинной религии. Подобно слуге Авраама, Елеезеру Дамасскому, когда он отправлялся для исполнения своего поручения по устройству женитьбы Исаака (Быт. 24), или подобно Гедеону, желавшему получить удостоверение, что Бог действительно намерен спасти Израиля Своею рукою (Суд. 6), Ионафан, при своем полном уповании на Провидение, хотел также получить какое-нибудь решительное знамение для освящения своего предприятия. Подобное желание возникало из сильного убеждения, что Израиль был народом Божиим, и что, предпринимая борьбу с врагами истинной религии, всякий человек считал за лучшее испросить на это соизволение Божие. Знаком этого удостоверения в соизволении Божием они избрали следующий опыт. Ионафан с своим оруженосцем должны были перейти на филистимскую сторону долины, и, когда филистимляне увидят их, то должны были наблюдать, какие первые слова будут сказаны им. Если филистимляне скажут: «остановитесь, пока мы подойдем к вам», то это будет служить признаком неудачи предприятия, и его нужно будет оставить без исполнения; если же филистимляне скажут: «поднимитесь к нам», то это верный признак успеха и того, что Господь предаст неприятеля в руки их. И вот, таким образом, храбрый Ионафан вместе с своим оруженосцем отправились на опасное предприятие. Спустившись с крутых скал Сена, они прибыли в долину и, перейдя чрез нее, начали подниматься на противоположную скалу Боцец, и затем стали ожидать осуществления знамения. Оно избрано было не без военного искусства. Если бы филистимляне закричали им подождать, пока они придут, то это показывало бы, что они осторожны, зорко следят за всем окружающим и на них нельзя напасть с безнаказанностью; но если они скажут им, чтобы поднялись в их стань, то это будет доказательство, что они беспечны и слишком пренебрежительно относятся к израильтянам чтобы предпринимать какие-либо предосторожности против неожиданного нападения. Было раннее утро, и филистимляне, наконец, заметили этих двух одиноких воинов, которые переходили чрез долину и прямо направлялись к неприятельскому стану. Быть может, они уже взобрались на некоторое расстояние на самую крутизну, вздымавшуюся футов на шестьдесят, прежде чем филистимляне открыли их. Заметив их, филистимляне насмешливо закричали: «вот евреи выходят из ущелий, в которых попрятались они», и затем прибавили: «взойдите к нам, и мы вам скажем нечто». Филистимляне, очевидно, хотели выразить свое издевательство над этими безумными, на их взгляд, израильскими воинами. Но для Ионафана этот призыв был благоприятным для предприятия знамением, и он немедленно сказал своему оруженосцу: «следуй за мною; ибо Господь предал их в руки Израиля». Ионафану с оруженосцем нужно было взбираться на большую крутизну, и филистимляне легко бы могли их уничтожить, бросая на них сверху глыбы камня; но они относились к ним только с добродушным презрением и с любопытством смотрели, что они будут делать дальше. И вот, таким образом, юные храбрецы беспрепятственно поднялись на скалу и явились пред своими врагами, вооруженные своими смертоносными луками. По свидетельству И. Флавия ³⁷, как только был получен благоприятный ответ от неприятеля, Ионафан с своим оруженосцем скрылись из вида филистимлян и обошли кругом на ту сторону скалы, которая оставлена была без охраны. Взобравшись на нее, они вошли в лагерь с противоположной стороны и нашли филистимлян спящими в воображаемой безопасности. Как бы то ни было, храбрые воины, взобравшись на вершину стана филистимского, с изумительною отвагою бросились на неприятелей и начали поражать их копьями, пращами и камнями. Оруженосец был весьма достойным помощником своего господина. Филистимляне, озадаченные такою неожиданностью этого нападения, оказали лишь весьма мало сопротивления, и в несколько минут двадцать трупов неприятельских были свидетельством силы нападения и храбрости израильтян. Такая невиданная смелость сразу же распространила панику среди филистимлян; они не могли и вообразить, чтобы два человека, без всякой помощи, осмелились сделать нападение на целый гарнизон; им невольно думалось, что эти два воина были только застрельщиками целого войска и, поэтому, не оказав дальнейшего сопротивления, бежали в смятении по направлению к главному лагерю, распространяя ужас и там. Паника распространилась и на отряды мародеров, рыскавших в окрестностях, и они также предались бегству. Смятение увеличивалось еще от примеси иноземцев в филистимском войске, так что, при объявшем их ужасе, они перестали различать друга от врага, и предались взаимному самоистреблению. «И произошел ужас в стане, на поле и во всем народе; передовые отряды и опустошавшие землю пришли в трепет (и не могли сражаться); дрогнула вся земля, и был ужас великий от Господа». Часовые Саулова войска в Гиве могли ясно видеть, что происходило в Михмасе, и даже могли отчасти слышать доносившиеся им чрез долину крики сражающихся. С крайним изумлением они видели признаки борьбы в лагере неприятеля, блеск оружия и смятенное движение беспорядочных масс взад и вперед, и тотчас же сообщили об этом странном событии Саулу. Сразу же увидев, что здесь дело касается какого-нибудь подвига его собственных воинов, царь приказал немедленно сделать перекличку своим войскам, в при этой перекличке тотчас же было открыто отсутствие Ионафана и его оруженосца. Тогда необходимо было приступить к действию. Саул тотчас же распорядился, чтобы первосвященник Ахия принес кивот завета и присутствием его подкрепил своих воинов. По всему израильскому войску раздался крик одушевления, и оно двинулось на неприятеля. Но неприятель теперь уже не мог оказать какого-либо деятельного сопротивления. В его лагере происходило ужасающее смятение: филистимляне и их союзники избивали друг друга, так что израильтянам оставалось только нанести окончательный разгром своему грозному врагу. Кроме того, израильтяне получили еще и неожиданное подкрепление. Быть может, некоторые из союзников, служившее у филистимлян, воспользовались этим случаем для того, чтобы обратить свое оружие против самих филистимлян; во всяком случае несомненно, что многие из израильтян, служившие также, вероятно, в качестве рабов у филистимлян, открыто перешли на сторону своих соотечественников, и этим повергли еще в больший беспорядок филистимское войско. Не думая больше о противодействии, филистимляне бросились в бегство. Весть об этом событии быстро распространилась повсюду; поселяне, которые, с приближением филистимлян, разбежались по своим домам и ущельям, теперь выходили из мест своего убежища и присоединялись к победоносному войску. В беспорядочном смятении, неприятель бежал по долине, мимо Беф-Авена, бледной пустыни к востоку от Вефиля; не останавливаясь и там, он повернул к западу – сначала к верхнему Вефорону, затем, по крутому склону, к нижнему Вефорону, с целью достигнуть своей страны долиной Аиалонской. Это широкая и прекрасная долина, идущая в северо-западном направлении чрез гряду холмов и затем направляющаяся к юго-западу, по большой западной равнине. Самый Аиалон, остаток которого представляется теперь в деревне Иало, стоял на склоне длинного холма, окаймляющего долину с юга. По этой-то вади жалкие остатки филистимлян, совершенно павших духом, терпя от ран и истомления, вследствие бегства на пространстве тридцати верст по каменистой и изрытой почвы, достигли, наконец, своей собственной земли, потеряв оружие, все награбленные сокровища и запасы.

Таким образом, как Господь некогда избавил израильтян при Чермном море, так Он спас их и теперь от руки врагов их, и даровал им великую победу, во время которой погибло 60,000 филистимлян! ³⁸ Но случилось одно обстоятельство, которое сделало эту победу менее полной, чем какою она могла бы быть. Войско израильтян, подкрепленное приливом поселян и израильтянами из филистимского лагеря, достигло до 10,000 человек, и Саул, желая воспользоваться этою многочисленною силою, а также ускорить преследование неприятеля, неразумно взял с своего народа клятву, что он не будет принимать пищи до вечера. Очевидно, Саул был так занят мыслью об отмщении за долгие оскорбления, наносившиеся филистимлянами ему и его царской власти, что он забыл человеческую немощь своих воинов и пределы человеческой выносливости, и пригрозил смертною казнью всякому, кто только до истечения дня прекратит военное дело и остановится для отдыха или подкрепления. Последствия этого неразумного обета обнаружились в слабости и неохотности его последователей, которые, от крайнего истощения, были не в состоянии продолжать преследование с должною настойчивостью. Путь их лежал чрез лес, где в изобилии находился мед, так как дикие пчелы строят свои соты в скалах и дуплах дерев, и часто меду бывает так много, что он, особенно под влиянием дневного зноя, выливается из сотов и падает на землю. Ханаан, как мы знаем, был страной, текущей молоком и медом, и путешественники рассказывают, что и в настоящее время в более удобных местах там встречаются громадные рои пчел ³⁹. Иудеи чрезвычайно любили мед и употребляли его в значительной степени вместо пищи; но при этом случае никто не осмеливался коснуться его из опасения нарушить принятую клятву. Между тем Ионафана не было в то время, когда отец его брал с народа эту неразумную клятву, и он ничего не слышал о ней; поэтому, достигнув леса и увидев пред собою средство для подкрепления, он, «протянув конец палки, которая была в руке его, обмакнул ее в сот медовый и обратил рукою к устам своим, и просветлели глаза его». Но один из его спутников, увидя, что он сделал, и смутившись от мысли, что сын царя нарушил общее заклятие, заметил ему об этом, говоря: «отец твой заклял народ, сказав: проклят, кто сегодня вкусит пищи; от этого народ истомился». Услышав об этом, Ионафан, судя по себе об общем утомлении войск, выразил крайнее негодование и сказал: «смутил отец мой землю; смотрите, у меня просветлели глаза, когда я вкусил немного этого меду. Если бы поел сегодня народ из добычи, какую нашел у врагов своих, то не большее ли было бы поражение филистимлян?» Преследование продолжалось целый день, переходя из города в город и, как мы видели, достигло долины Аиалонской, отстоящей уже далеко от Михмаса. Наконец, крайнее утомление войска лишило его возможности дальнейшего преследования филистимлян, хотя последние, для того чтобы облегчить себе бегство, бросали по пути все свои запасы провизии и бывший при них скот. И когда солнце закатилось и обет потерял свою силу, то народ, крайне истомленный голодом, жадно набросился на эту добычу, на овец, волов и телят, и оставленных филистимлянами, и, не соблюдая требования закона, алчно удовлетворял свой аппетит животной пищей, даже не подвергая ее должному приготовлению. Так как кровь считалась жизнью и таинственно связывалась с обрядом очищения, то закон давал весьма строгие постановления касательно убоя животных для пищи. Каждое животное считалось своего рода мирным приношением, и отнятие у него жизни было как бы торжественным жертвенным актом. Убивать его, по закону, нужно было с крайней осторожностью посредством рассечения горла острым ножом, без разрыва, кровь отнюдь нельзя было есть, а она должна была стекать на землю и затем покрываться землей ⁴⁰. При своем необычайном голоде, народ погрешил более, чем в одном отношении. Он не дожидался, пока труп совершенно освободится от крови, и, убив животных, жадно хватал куски мяса и ел их с кровью, между тем, как закон прямо говорит, «кто будет есть кровь, душа того истребится от народа его». Некоторые были настолько голодны, что, не дожидаясь должного приготовления мяса, ели его даже сырым. Израильтяне нарушили при этом и другое весьма замечательное постановление, имевшее в виду поддерживать нежность чувства и внушать о высоте отношения между родителем и детенышем. Вопреки законоположению, запрещавшему убивать корову и ее теленка в один и тот же день (Лев. 22:28), они, в своей безжалостной алчности безразлично убивали вместе и тех, и других. Эти нарушения закона не могли пройти без должного укора. Некоторые из левитов, сопровождавших войско, пришли и донесли Саулу обо всем случившемся, и он, хотя сам будучи виновником этого преступления, вследствие изданного им необдуманного запрещения, тотчас же признал тяжесть греха народа и принял меры к тому, чтобы исполнена была буква закона. «Вы согрешили», гневно закричал он народу, и для того, чтобы устранить дальнейшее закононарушение, приказал поставить большой камень, на котором и можно было убивать животных, согласно с постановлением закона. В то же время Саул построил и благодарственный жертвенник Богу за победу и приносил на нем жертвы. Это было первое общественное признание, сделанное им в отношении его обязательств к Богу воинства израильского. Он одерживал и другие победы, но не думал приписывать свой успех божественной помощи. В своей благодарности за теперешнее неожиданное счастье, он ввел тот обычай, которому следовали и цари последующего времени, именно обычай воздвигать жертвенник Иеговы в память великих национальных побед.

Чтобы возможно полнее воспользоваться своей победой, Саул порешил, после временного отдыха народа, вновь начать преследование неприятеля ночью. Он сознавал, что его собственный необдуманный обет сильно затормозил исполнение этого намерения, и теперь желал исправить свою ошибку произведением нового и неожиданного нападения. Народ, подкрепившись своею грубою пищею и готовый следовать куда только ни поведут его, охотно согласился на это предложение. Отдохнув немного, войско поднялось с места, вокруг которого пылали лагерные огни, взялось за оружие и приготовилось к дальнейшему походу. Но в дело вмешался первосвященник. Он не заразился увлечением царя и с мужеством, получающим силу из сознания правого дела, просил его не начинать нового предприятия без должного удостоверения в воле Божией. Саул не отрицал разумности этого предложения, и посредством урима и туммима обратился с двумя вопросами: «идти ли мне в погоню за филистимлянами? Предать ли их в руки Израиля?» Но, к крайнему его изумлению, ответа не последовало. Когда изумленный Саул обратился к первосвященнику за разъяснением этого странного явления, то первосвященник объяснил Саулу, что причина заключается в том, что во время предшествующего дела нарушено было провозглашенное царем заклятие. Изумленный царь ничего не знал о случившемся с Ионафаном, и узнав теперь о нарушении клятвы, и видя в ее нарушении отчасти как бы оскорбление своего царского величия, воскликнул: «пусть подойдут сюда все начальники народа, и разведают, и узнают, на ком грех ныне. Ибо – жив Господь, спасший Израиля, – если окажется и на Ионафане, сыне моем, то и он умрет непременно». И вот таким образом, без всякого расследования дела, без достаточного размышления, Саул опять дал клятву, которая должна была привести к гибели его собственного сына. Пораженный ужасом и гневом царя, народ не отвечал ему ни слова, хотя многие из них знали, кому угрожала эта клятва. Так как на прежний вопрос Саула не последовало ответа, то царь решился открыть виновника посредством жребия. Вина должна была заключаться или на нем самом и его сыне, или на каком-нибудь воине из его войска. Уверенный как в своей собственной невинности, так и в невинности Ионафана, царь приказал народу стать по одну сторону, а сам с своим сыном занял место на другой стороне. Затем он обратился к Богу с молитвой и сказал: «Господи, Боже Израилев! (отчего Ты ныне не отвечал рабу Твоему, моя ли в том вина, или сына моего, Ионафана, Господи, Боже Израилев) дай знамение (если же оно в народе Твоем, Израиле, дай ему освящение»). И вот жребий был брошен, и, к изумлению царя, пал на ту сторону, где стоял он с своим сыном. Жребий был брошен во второй раз, и он пал на Ионафана, как виновного. С страшным гневом, Саул обращается к сыну с вопросом, в чем он согрешил, что Бог отвратил от него лицо свое. Ионафан, который между тем уже узнал о том, что причиной молчания божественных урима и туммима было именно совершенное им нарушение обета, признался, что именно он сделал: «я отведал концом палки, которая в руке моей, немного меду; и вот, я должен умереть!» В Сирийском переводе последние слова имеют вопросительную форму: «неужели я должен умереть за это?» – как будто бы Ионафан жаловался на свою жестокую судьбу. Но выражение его скорее означает необычайное самоотречение и покорность своей судьбе. Хотя преступление его сначала было совершено по неведению, он, однако же, отнюдь не думал об избежании наказания. Он был совершенно убежден, что обет его отца, как бы он ни был не обдуман и бедствен, должен быть исполнен. Иосиф Флавий, всегда старающийся возвышать своих героев в глазах своих римских друзей, влагает в уста Ионафана речь, выражающую полное самоотречение. «Я прошу тебя не щадить меня, отец мой, говорил он Саулу. Мне сладостно будет потерпеть смерть для удовлетворения твоей клятвы и после столь славной победы; потому что моим величайшим утешением будет знать, что я оставляю израильтян победителями» ⁴¹. Как ни прискорбно было Саулу видеть такие ужасные последствия своего необдуманного обета, он не хотел отступить от раз данной клятвы, и готов был привести заклятие в исполнение. «Пусть то и то сделает мне Бог, воскликнул Саул, и еще больше сделает; ты, Ионафан, должен сегодня умереть!» Но этого не должно было случиться: юная жизнь славного воина не должна была прекратиться так преждевременно. Ему предстояло другое дело, прежде чем его могла постигнуть печальная кончина. Народ, пораженный всем происходящим, доселе оставался в безмолвии и всецело подчинялся Саулу; но когда дело дошло до того, что необдуманный обет Саула должен был привести к гибели храбрейшего юноши, которому народ, да и сам царь, обязаны были только что одержанной победой над злейшим врагом, то народ единогласно восстал против этого. Господь показал, что дал свою силу и помощь Ионафану в его геройском деле. Так неужели же можно теперь обвинять того, дело которого одобрено было Богом? По лагерю пронесся единогласный ропот протеста, и народ сказал Саулу: «Ионафану ли умереть, который доставил столь великое спасение Израилю? Да не будет этого! Жив Господь; и волос не упадет с головы его на землю, ибо с Богом он действовал ныне». Саул, борясь между исполнением того, что он считал своим долгом, и протестом народа, наконец, был вынужден уступить народу, и Ионафан был спасен от страшных последствий совершенной им ошибки. Царь признал, что вина во всем этом деле, главным образом, лежала на нем самом; он послушался совета Ахии и прекратил преследование филистимлян, оставив, таким образом, врага хотя и разбитым, однако же, не настолько ослабленным, чтобы лишить его возможности совершать нападения в будущем. Так самоволие и нетерпеливость царя в значительной степени омрачили светлое торжество израильского народа над его злейшим врагом.

Царствование Саула всецело было занято войнами. Как только поражение филистимлян и их отступление в свою собственную землю освободило царя и его владения от этого сильного врага, и народ, выходя из своих убежищ, стекался опять на свои места жительства и сосредотачивался вокруг царя, Саул сразу же приступил к образованию регулярного войска и обратил все свое внимание на укрепление и обеспечение своего правления. В те времена, когда личное мужество и ловкость в употреблении оружия были главными условиями успеха в военных предприятиях, а тактика и стратегия находились в первобытном состоянии, было чрезвычайно важно для царя иметь вокруг себя отряд опытных воинов, на которых всегда можно бы положиться, что они выполнят его планы с настойчивостью и искусством. Таких-то именно людей и набирал теперь Саул и, когда он встречался с кем-нибудь, выдававшимся или телесною крепостью, или доказанною храбростью, или чрезвычайною ловкостью в употреблении копья и лука, то и зачислял его в свою службу. Такими способами он собрал для себя узел сильного войска и положил основание тому военному могуществу, которое дало возможность Израилю не только удерживать свои собственный владения, но в позднейшее время, подобно одной из великих восточных монархий, распространить свои завоевания далеко за пределы своей земли.

Положение Саула в то время было довольно затруднительным. Враги окружали его со всех сторон. Чувствуя, что новый монарх был способным полководцем и что в случае, если оставить его на свободе, он превратит свой народ в могущественное государство, соседние племена нападали на него и употребляли всевозможные старания для того, чтобы ниспровергнуть или ослабить его правление. Последней победой филистимляне были только приостановлены в своей завоевательности и смирились на время. Их могущество все еще было страшным, и они были одним из самых опасных врагов, с которыми приходилось бороться Саулу. Своими победами Саул обязан был своей храбрости, энергии и искусству. Библейский повествователь не дает никаких подробностей о многих из тех войн, в которых проходила вся его государственная жизнь. Из даваемого им краткого очерка мы видим, что Саул воевал со всеми народами, страны которых прилегают к св. земле. Моавитяне и аммонитяне тревожили его с востока; едомитяне, всегда оставаясь непримиримыми врагами Израиля, нападали с юга; в этом же направлении находились и амаликитяне, о войне с которыми рассказывается с большею подробностью, вследствие тех важных последствий, который она повлекла за собой. С запада теперь, как и всегда, угрожали вновь начинавшие наступать филистимляне, и с северо-востока цари Совы, страны, простиравшейся от Дамаска к Евфрату, старались распространить свою завоевательность на северные части Палестины. Саул успешно дал отпор всем этим врагам; раз приобретенная свобода никогда уже не терялась народом; Израиль уже не стонал под тяжким языческим игом, и, спокойный в своих наделах, имел время и возможность для внутреннего развития, которому содействовал Самуил своими школами пророков.

Библейский историк, оставляя в стороне время благоденствия и успехов, обращается мыслью к более мрачной сцене; предоставляя подробное изложение войн и битв гражданским писателям, он занимается только событиями, которые раскрывают характер царя и имеют нравственное значение. Так, предоставляя забвению героические военные подвиги Саула и великие деяния его сильных и могущественных воинов, он подробно рассказывает только о войнах с амаликитянами и филистимлянами. Первая из них привела к окончательному отвержению царя и к непоправимому разрыву между ним и Самуилом, и, поэтому, имеет великую, хотя и весьма печальную, важность.

Амаликитяне занимали Негеб, т.е. страну, лежавшую к югу от Палестины, где они вели бродячую жизнь в пустыне Синайской, пася свои стада в зеленых вади этого полуострова. Это был первый враг, который сделал нападение на израильтян вскоре по переходе ими Чермного моря, когда ему нанесено было сильное поражение. За это предательское нападение Бог определил уничтожить их окончательно. Счастливо закончив ту битву, Моисей воздвиг жертвенник в воспоминание этой победы, и назвал его Иегова-Нисси, то есть «Господь мое знамя», прибавляя: «брань у Господа против Амалика из рода в род» (Исх. 17:15), и вслед затем было дано повеление, чтобы, когда израильтяне окончательно устроятся в земле обетованной, они не забыли «изгладить памяти Амалика из поднебесной» (Втор. 25:19). Время для совершения, столь долго отлагавшегося мщения теперь настало. Амаликитяне вполне заслуживали себе наказание. Это было жестокое, кровожадное, кочующее племя. Как хищные кочевники, они то и дело нападали на Палестину, грабили и убивали, и затем быстро удалялись на своих конях в пустыню, чтобы чрез несколько времени вновь сделать подобный же разбойнический набег. То же самое сделали они и в рассматриваемое время. Видя, что израильтяне всецело заняты были войной с филистимлянами, они, под предводительством своего хищного царя, носившего общее название Агага, делали разрушительные и кровожадные набеги на южные округи Ханаана. Между тем после поражения филистимлян протекло значительное время, и средства Саула настолько умножились и его военные силы настолько окрепли, что теперь он в состоянии был исполнить опасное предприятие и довести его до успешного окончания. Теперь ему именно и повелено было окончательно истребить амаликитян. При этом, между прочим, дело шло и об испытании самого Саула: исполнит ли он повеление Господне? Он уже погрешил однажды в этом отношении в первые годы своего царствования, и наказан был угрозой лишить его потомство престола. Теперь предстояло второе испытание. Его характер уже совершенно развился, он уже вполне испытал силу и значение высшего руководительства Божия, знал свои собственный силы и слабости: выкажет ли он теперь, без колебания, всецелое послушание божественному повелению, и докажет ли свою правоспособность быть царем теократического государства? С этою целью к Саулу пришел Самуил, предваряя свое сообщение напоминанием царю о том, что он назначен не сам собою, а помазан Иеговою на царствование над народом Божиим и что поэтому на нем лежит особая обязанность по отношению к Богу и к своему народу. Этими предварительными замечаниями Самуил заставил царя обратить особенное внимание на то сообщение, которое затем ему было сделано. Сообщение было сделано в безусловных словах и состояло в следующем: «теперь иди и порази Амалика, и истреби все, что у него; (не бери себе ничего, но уничтожь и предай заклятию все, что у него); и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла» (1Цар. 15:1–3). Приговор был страшный. Если новейшее человечество возмущается такими поголовными избиениями и опустошениями, то народ того времени смотрел на подобные события в совершенно ином свете. Сами амаликитяне были до безнадежности развращены; их продолжительное существование в качестве народа содействовало только дальнейшему разложению, и поэтому они заслуживали полного истребления, и израильтяне были орудием Бога в совершении такого наказания. Подобно моровой язве, голоду или буре, они исполняли повеления Божии. При исполнении Его повелений, они устраняли всякую нежность и сожаление и, считая себя исполнителями приговора Божия, омывали свои руки в крови без малейшего колебания или угрызения совести. В то древнее время жизнь человеческая вообще не ценилась так высоко, как теперь; народы тогда не смущались пролитием своей собственной или чужой крови, если это вызывалось обстоятельствами, а когда повеление исходило от невидимого Царя Израиля, то при исполнении его не должно было быть никаких колебаний, хотя бы оно влекло за собою самые жестокие и кровавые последствия. Из этих обстоятельств народ должен был извлекать урок о том, как противны Богу грехи человеческие. В нравственном управлении, водворяемом земными наградами и наказаниями, такие суровые уроки были совершенно необходимы, и сила этих уроков сознавалась тем более, когда самому народу, который должен был воспользоваться этими уроками, приходилось собственными руками приводить в исполнение назначенное мщение. Притом, это поголовное истребление племени или колена не было какою-либо неслыханною жестокостью: это было довольно обычное дело, душа народа была привычна к подобным представлениям и не чувствовала никакого содрогания при исполнении повеления. Как земной царь, делая подобное распоряжение, стал бы действовать только обычным путем, так и Царь Израильский, когда Он внушал об истреблении амаликитян, защищал при этом только свою правду, как и свойственно Ему. Век этот был суровый и требовал суровых уроков, приспособленных к наличному нравственному состоянию. Более мягкие меры были бы недостаточны для достижения предполагаемой цели.

Саул не прочь был повиноваться божественному повелению, переданному ему Самуилом. Он уже давно был тревожим этими хищными кочевниками, не был незнаком с проклятием, произнесенным на них во времена его предков, и был рад воспользоваться случаем раз навсегда положить конец их дальнейшим набегам. Однако же задача была нелегкая – уничтожить целый кочующий народ, который едва ли согласился бы дать случай для решительной битвы и движения которого были более быстры и неожиданны, чем движения регулярного войска. Саул сделали большие приготовления для похода. Он стянул свои силы в северном пункте, в Телкиме, лежавшем на юго-восточной границе Иудина колена и, быть может, тождественном с Дулламом, главным местопребыванием дулламских арабов. На его призыв отозвалось 10000 человек из Иудина колена, которому более всего угрожали хищники, и 200000 из остальных колен. Отдельная перекличка этих двух отрядов опять указывает на некоторое отчуждение между северными и южными коленами, о котором уже упоминалось выше. Такое войско, большое даже по новейшему счислению, не было, однако же, слишком большим для предполагавшегося дела. Амаликитяне не были строителями городов; они редко даже имели какое-нибудь постоянное местожительство, и их строительство никогда не шло дальше укрепления своего стана кругообразной стеной. Остатки таких построек еще и теперь встречаются в округах, где, как известно, жило это племя. Саул с своим войском направился к одному из таких амаликитских становищ (городу Амаликову), и там, в кустах одной сухой вади, сделал засаду. Найдя, что там жили некоторые кенеи, он дал им предостережение удалиться, чтобы не подвергнуться участи, назначенной для амаликитян. Кенеи, происходившие от Авраама и находившиеся в родстве с Моисеем, чрез его жену Сепфору, всегда находились в дружественных отношениях к израильтянам. Это был народ мирный, пастушеский, и они охотно приняли во внимание предостережение, удаляясь на время в другое место, безопасное от встречи враждебных войск. Библейское повествование не дает никаких подробностей о войне, но успех похода был полный. При всех встречах израильтян с амаликитянами, Саул одерживал победы, неприятель бежал от него и оставлял победителям огромную добычу. «И поразил Саул Амалика от Хавилы до окрестностей Суры, что пред Египтом». Это географическое определение указывает на обширность похода. В Быт. 25:18 так вообще определяются границы земли Израильской. Хавила представляла собою место, еще не открытое до настоящего времени, на юге колена Иудина, в пустыне, а Сур, означающей стену, есть или та стена, которая была построена египтянами для защиты своей северо-восточной границы от набегов кочевых племен пустыни и простиралась от Пелузия, мимо Мигдола, до Ироополя, или вообще та стеноподобная известковая горная цепь, которая тянется к югу от Суеца и, вследствие своей замечательной формы, называется у арабов Джебель-Эр-Раха («гора ладони»). Таким образом, опустошение израильских войск простиралось от южной границы Иудина колена до границы Египта, так что они могли захватить многочисленные становища неприятеля со всем заключающимся в них богатством добычи и пленниками. Согласно с предварительным повелением, все захваченное у этого заклятого врага народа должно было подвергнуться беспощадному разрушении и истреблению. Это наказание Саул действительно без всякой пощады применил ко всем амаликитянам, попавшим в его руки, и ко всему менее ценному скоту. Несомненно, из этих закаленных жителей пустыни многие убежали, как вследствие самой трудности захватить их, так и вследствие ослабления преследования, когда израильтяне захватили в свои руки стада. Но и помимо этого страшное повеление не было приведено в исполнение во всей своей строгости. Сам Саул пощадил жизнь даже царю амаликитскому – в надежде ли получить за него богатый выкуп, или с целью усилить свое торжество выставлением на показ народу столь знатного пленника. Царь этот называется Агагом, но это, вероятно, только официальное или общее название амаликитских царей, как фараон было общим названием для египетских царей ⁴².

Строгое повеление не было вполне осуществлено и в других отношениях. Воины, в своей алчности, не могли расстаться с столь богатою добычею, которая попала в их руки. Для пастушеского народа искушение воспользоваться захваченными стадами было непреодолимое, вследствие чего они, с позволения Саула, воспользовались лучшими из овец, волов и ягнят, оправдывая себя мыслью, что заклятие было достаточно исполнено истреблением людей и всего того, что оказывалось более или менее негодным среди стад. Но, поступая так, они нарушали прямое повеление Божие. Оставлять и присваивать себе то, что обречено было на полное уничтожение, значило нарушать священный долг и как бы лишать Бога того, что по праву принадлежало Ему.

О таковом нарушении повеления Саулом открыто было Самуилу, находившемуся в своем доме в Раме. Он получил высшее сообщение, говорившее ему, что Саул совратился с пути следования Господу, что он стремился быть независимым от божественной воли, и начинал действовать в качестве безусловного властелина израильского народа. И при этом божественный голос присовокуплял: «жалею, что поставил Я Саула царем; ибо он отвратился от Меня и слова Моего не исполнил» Это было чрезвычайно прискорбное сообщение для престарелого пророка. Он не только скорбел из-за недостоинства того, которого он так сильно любил, но вместе с тем и негодовал, что его самоотверженность в удовлетворении желания народа и его добровольное самоотречение привели к столь печальному результату. Саул был человек, избранный под его руководством, торжественно и публично помазанный им на служение народу, человек, который, можно сказать, был избран Богом, и он-то с такою легкостью нарушал ясное и положительное повеление, не обнаруживая в себе ни благоговения, ни послушания, в которых он должен был служить образцом для народа! Опаснее и печальнее всего было то, что подобный случай мог дать врагам израильского народа повод к поношению Бога Израилева. Поистине, пророк мог печалиться, видя столь жалкие плоды всех своих трудов и, по-видимому, полное разрушение предположений самого Иеговы. Но подобное чувство не должно было привести пророка к полному забвению его обязанности. В течение всей ночи, до самого рассвета, Самуил молился Господу о заблуждающемся царе, прося о том, чтобы он приведен был на путь покаяния и вновь получил ту милость, которой он лишился теперь. Но все было напрасно. В сердце Саула не было ни малейшей мысли о покаянии; благоденствие и могущество ожесточили его сердце и усилили в нем чувство гордой независимости, так что для него не могло быть прощения. Самуилу было предсказано об имеющей постигнуть Саула участи, и он должен был передать о ней заблуждающемуся царю. Саул между тем возвратился из похода, принеся с собою свою богатую добычу. Для возможно большого прославления своей победы, он отправился в Кармил (теперь Курмул), где воздвиг себе памятник, на котором была сделана надпись о победе над амаликитянами. Подобные памятники были в обычае у восточных царей, и особенно сделался знаменитым из них Моавитский памятник, воздвигнутый в Дивоне Месой, царем моавитским в память успешности его восстания против израильтян. Подобные же памятники встречаются и в Египте. Отпраздновав, таким образом, свое торжество, Саул отправился в Галгал, находившийся верстах в 22 от Рамы, и туда-то отправился к нему Самуил. Когда он прибыл туда и о нем доложили царю, то последний вышел к нему навстречу и приветствовал его обычными почтительными словами: «благословен ты у Господа!» Затем, или с целью предупредить возражение против своего недавнего нарушения повеления, или будучи настолько ослеплен самомнением, что уже не видел своего проступка, Саул спокойно и самодовольно заявил Самуилу, как бы даже ожидая поздравлений и одобрения со стороны пророка: «я исполнил слово Господа». Отчасти это было верно, но не вполне. Он исполнил это дело лишь настолько, насколько было приятно ему самому, и не исполнил его в том виде, как ему было повелено. Такое заявление опровергалось уже голосами животных, которые не подвергнуты были истреблению и находились в стане. Вследствие этого, престарелый пророк, с печальной иронией, спросил его: «а что за блеяние овец в ушах моих, и мычание волов, которое я слышу?» Саул не мог избежать этого прямого вопроса; животные эти были приведены от амаликитян и составляли часть добычи, обреченной на истребление; он должен был признаться в своем проступке, но сваливает вину, в сущности, на свое войско. Оно, будто бы, настаивало на оставлении лучшего из стад; но все это было сделано-де с наилучшими побуждениями, именно для того, чтобы принести в жертву Господу, которому Самуил так пламенно служит и который (как бы намекал Саул) слишком взыскателен в своих требованиях. Он сделал все, чего можно было требовать разумно: «прочее же, говорит он, мы истребили». Во всем этом объяснении весьма ясно выступали лицемерие и низкий тон нравственности. Такое оправдание указывало на печальный упадок веры и благоговения в помазаннике Божием. Народ всегда повиновался ему без всякого сопротивления. Как легко он мог бы воспользоваться своею властью для того, чтобы подавить в них желание нарушить строгое повеление! Сваливать вину своей собственной алчности и непослушания на своих подданных – было делом недостойным царя, низким и лживым. Самуил вследствие этого не хотел долее слушать. Он имел сообщить ему приговор, тот приговор, об отмене которого он молился в течение целой ночи, и эти притворные извинения, к прискорбию, показывали ему, как сделалось необходимым приведение этого приговора в исполнение. «Подожди, вскричал Самуил, я скажу тебе, что сказал мне Господь ночью». И когда Саул высокомерно отвечал ему: «говори!», то Самуил обратился к нему со словами: «не малым ли ты был в глазах твоих, когда сделался главою колен Израилевых, и Господь помазал тебя царем над Израилем?» Напомнив, таким образом, Саулу о том, как он из ничтожества был возведен в высокое царское достоинство, и что, в силу этого самого возвышения, он должен бы постоянно оказывать послушание воле Божией, Самуил затем перешел к разъяснению ему того важного проступка, который он совершил теперь. Ему повелено было подвергнуть истреблению амаликитян, вред которых народу израильскому и нечестие их пред Богом обрекали их на полную гибель: «зачем же ты не послушал гласа Господа, и бросился на добычу, и сделал зло пред очами Господа?» Но даже и после этого разъяснения, Саул еще не признавал своей виновности. Или он мало знал о важности закона, который он нарушил, или желал показать, что, как царь, он не имеет никого выше себя и может исполнять свои дела без всякого внешнего внушения, но он опять повторил свое прежнее извинение, очевидно не обращая внимания на приговор, который падал на образ его действия со стороны Сердцеведца, и желая только оправдывать себя пред Самуилом: «я послушал гласа Господа, отвечал Саул, и пошел в путь, куда послал меня Господь, и привел Агага, царя Амаликитского, а Амалика истребил». Правда, что народ кое-что оставил себе из добычи, и из овец и волов взял лучшее из заклятого, но все это сделано для того, чтобы принести жертву Господу Богу. Видя, до какой степени Саул остается упорным на своем самооправдании, Самуил не слушал его дольше. Он прервал эту оправдательную речь возвещением того величественного воззрения, которое впоследствии настойчиво и постоянно проповедовали пророки и которое проповедовал Сам Спаситель, именно, что внешние обряды и жертвоприношения не столько приятны Господу, как послушание гласу Его. Взволнованный пророк охвачен был в своем негодовании духом восторженного пророчества и произнес возвышенную поэтическую речь, которая показывает всю высоту его религиозного воззрения, и вместе с тем обнаруживает, насколько Саул в своем религиозно-нравственном воззрении стоял ниже своего призвания:

«Неужели всесожжения и жертвы

Столь же приятны Господу,

Как послушание гласу Господа?

Послушание лучше жертвы,

И повиновение лучше тука овнов.

Ибо непокорность есть такой же грех, что волшебство,

И проклятие то же, что идолопоклонство.

За то, что ты отверг слово Господа,

И Он отверг тебя,

Чтобы ты не был царем над Израилем» ⁴³.

Этот торжественный приговор поразил Саула ужасом. Неужели же действительно он принадлежит к одному разряду с идолопоклонниками и людьми, занимающимися волшебством? И неужели та власть, к которой он уже так привык и которою он уже принес значительную пользу народу, будет отнята от него? Как уже ни пал он нравственно, однако же, не мог без трепета вынести этого приговора. Он содрогнулся от слов пророка и в крайнем волнении воскликнул Самуилу: «согрешил я; ибо преступил повеление Господа и слово твое». В словах этих звучало покаяние, но в действительности такого покаяния не было в сердце. Саул был встревожен оборотом дел, опасаясь того, что ему угрожает лишение власти, но даже и признавая свою виновность, он старается как-нибудь смягчить и умалить ее, тут же заявляя, что он при этом действовал несвободно и опасался народа, желаниям которого он только и уступил. Но подобное извинение еще более обнаруживало его непригодность для занимаемого положения. Он должен был употреблять свою власть для подавления подобных незаконных желаний. Он должен был служить образцом послушания закону Божию и поддерживать его всеми силами своей власти. Каким образом он мог занимать положение царя среди избранного народа, когда свою популярность ставил выше долга? Он, очевидно, еще не чувствовал никакого сокрушения за свой трех и скорбел только о его последствиях, как настоящих, так и будущих. Саул видел, что этот открытый разрыв между ним и великим и высокочтимым пророком уменьшит его авторитет и принесет ему непоправимый вред; поэтому он просил Самуила не оставлять его в этот опасный момент. По-видимому, более опасаясь служителя Иеговы, чем самого Иеговы, он обратился к Самуилу с просьбой: «теперь же сними с меня грех мой, и воротись со мною, чтобы я поклонился Господу, Богу твоему». Но Самуил был глух к его просьбе и отвечал ему: «не ворочусь я с тобою, ибо ты отверг слово Господа, и Господь отверг тебя, чтобы ты не был царем над Израилем». Сказав это, Самуил повернулся от царя, чтобы удалиться от него. Но Саул, желая добиться у него прощения, так крепко держал его, что оторвал даже край его одежды, на что Самуил прибавил: («как ты оторвал у меня край одежды), так ныне Господь отторг царство Израилево от тебя и отдаст его ближнему твоему, лучшему тебя». Саул уже раньше был лишен права передать престол своему потомству, теперь же он потерял и свое собственное право. Самуил еще не знал, кто именно то лицо, которое должно будет наследовать Саулу, и, поэтому, употребил общее название «ближний»; но этот «ближний» будет более послушным, чем Саул, и, подтверждая эти слова, добавил: «и не скажет неправды, и не раскается верный Израилев; ибо не человек Он, чтобы раскаяться Ему». Намерение Божие остается неизменным. Избрание Саула и продолжительность его царствования было условным, его отвержение было безусловным и окончательным.

Несмотря, однако же, на бесповоротность этого приговора, Самуил, наконец, уступил настойчивой просьбе Саула, и согласился скрыть от глаз народа происшедший между ними разрыв, оставшись присутствовать при торжественном жертвоприношении. Пророк не имел в виду создавать анархии и совершенно отвращать свое лицо от царя, прежде чем не назначен был преемник. Он видел, что отклонить совершенно просьбу Саула и унизить, таким образом, монарха в глазах своего народа, значило бы придать новую силу существующему отчасти недовольству и оказать поддержку тому антагонизму, который уже замечался в отношении к Саулу. Поэтому-то Самуил оставил свое намерение и принял участие в торжественном богослужении вместе с Саулом. Но он должен был совершить и еще одну обязанность, прежде чем оставить это собрание. Он должен был показать, что, присутствуя при этом богослужении, он во всяком случае тем самым не одобряет нарушения божественного повеления, и должен был доказать это актом, который бы осязательно показал всем великую важность всего этого дела. Агаг, нечестивый царь нечестивого народа должен был быть предан смерти. Саул, по своему, худо обдуманному милосердию, сохранил ему жизнь; но он не должен был жить. Заклятие должно было возыметь над ним свою силу. Самуил теперь приказал привести его к себе. Агаг был приведен, скованный по рукам и по ногам, и когда он поставлен был в присутствии царя и сурового пророка, то, хотя он и знал, что подобное великое национальное празднество совершалось в честь победы, и поэтому, по всей вероятности, на празднестве будет принесена в жертву и его собственная жизнь, однако же, он не оставил еще всякой надежды на избавление и с некоторою уверенностью заметил: «конечно, горечь смерти миновалась?» Но он ошибся. Самуил отвечал ему: «как меч твой жен лишал детей, так мать твоя, между женами, пусть будет лишена сына», и, сказав это, собственноручно разрубил Агага. Такой поступок со стороны пророка кажется настолько противоречащим новейшим понятиям и несоответствующим характеру и должности пророка, что многие полагают, что Самуил просто отдал приказ казнить Агага, и казнь была совершена другими. Но в буквальном тексте нет ничего такого, что бы подтверждало такое мнение, и мы не имеем права вводить в священную летопись толкований, который основываются только на наших предзанятых мнениях. Из того, что сообщается об этом событии, мы видим, что Самуил, приведенный в волнение всеми обстоятельствами дела и на время одаренный необычайною силою, собственноручно убил Агага. Так он привел в исполнение заклятие, сделал то, чего не исполнил царь и удалил от народа навлеченную на него Саулом вину в нарушении клятвы. Так он дал необходимый пример тому суровому веку пример непреклонного послушания повелениям Божиим, и на все времена оставил урок, что дело Божие должно быть совершаемо вполне и никакая собственная мысль не должна влиять на умаление или ограничение должного исполнения Его повелений.

Восстановив, таким образом, права Иеговы, Самуил разлучился с Саулом и возвратился в Раму, оставляя государственные дела и посвящая себя исключительно воспитанию юных пророков и граждан и закладывая национальное благосостояние на более прочных основах, чем народная любовь или царский каприз. Прежние отношения между ним и царем были окончательно порваны. Саул уже не был больше теократическим царем, которому бы пророк сообщал слово Господне и который бы жил и действовал под его руководством. Саул все еще оставался в действительности царем, но его царство принадлежало всецело настоящему миру; он все более отдалялся от Бога и теперь не имел уже никакого общения с Богом. Укорительные слова Самуила в Галгале были весьма неприятны ему; Саул никогда с этого времени не искал случая посоветоваться с Самуилом. Уже и раньше в Михмасе он начал битву, не спрашивая его совета, не приглашал его присутствовать и при торжественном благодарственном жертвоприношении в память победы над амаликитянами. Но Самуил доселе все-таки близко держался царя, несмотря на различные с его стороны проступки. Теперь же, наконец, он вынужден был совершенно отказаться от него. Никогда он уже больше не хотел видеть его в течение всей своей остальной жизни. Правда, еще раз они встретились между собой в одной из пророческих школ, но эта встреча была не преднамеренная и во время ее ничего не произошло между ними. Однако же Самуил никогда не забывал Саула. Он любил его за подававшиеся им раньше надежды, за его высокие благородные качества, за его доблестные услуги народу, и теперь скорбел о его падении, как отец скорбит о падении и гибели возлюбленного сына. Быть может, также он видел в его подозрительности и необузданном своеволии признаки той страшной болезни, которая омрачила последние годы жизни Саула, и добрый престарелый пророк скорбел о нем не только как о царе, который, таким образом, лишился всей своей великой будущности, но и просто как о человеке, будущему которого угрожали всевозможные испытания.

Заочно оплакивая так неудачно помазанного им царя, Самуил скорбел не только лично за царя, но и за весь народ свой. Он еще не знал, кем будет занят престол, и опасался, чтобы отвержение теперешнего царя не повело к ослаблению всякой власти в государстве и не водворило опять того разъединения и той политической слабости, от которых Саул избавил израильтян. И вот, вследствие этого, он не переставал обращаться с молитвой к Богу о лучшем устроении судьбы народа. В ответ на свою молитву, престарелый пророк услышал голос Божий, выводивший его из скорбной бездеятельности и повелевавший ему идти и помазать преемника отвергнутому Саулу. Он должен был взять сосуд с священным маслом и отправиться в Вифлеем, и там помазать одного из сыновей Иессея, хорошо известного жителя этого города. Ему не сказано было, кого именно нужно помазать, и он должен был действовать в своем выборе так, чтобы все видели, что избрание это исходит от Бога, и что при этом не примешивается никаких личных чувств. Вифлеем, находившийся верстах в 18 от Рамы, не был одним из числа тех мест, которые посещались Самуилом во время его окружных судейских объездов, и жившие в нем семейства, вероятно, не были знакомы ему, а следовательно, он незнаком был и с Давидом. Но посольство это было весьма опасное. Самуил, конечно, не был человеком, который бы поддался страху или колебанию, когда ему предстояло исполнить долг, и тем не менее он не чужд был известного опасения. «Как я пойду? сказал Самуил: Саул услышит и убьет меня». Та ревнивость и подозрительность, которыми омрачены были последние годы жизни Саула, уже начали проявляться в нем, и со времени отвержения получили быстрое развитие. Кроме того, будучи в действительности еще царем, Саул естественно взглянул бы на помазание другого на место себя как на дело измены, которое, в его воззрении, могло справедливо повлечь за собою наказание смертью, и хотя вероятно он слишком с большим уважением относился к престарелому пророку, чтобы поступить с ним столь жестоко, однако же, он мог подвергнуть его свободу ограничению, изгнать его из страны, или вообще подвергнуть кровавому мщению самого Иессея и его семейство. Опасение Самуила, таким образом, не было безосновательным, и ему сказано было, как он мог избегнуть опасности и в то же время успешно исполнить свою миссию. Он уже издавна имел обыкновение посещать различные местности с целью принесения жертв, что при ненормальном состоянии религиозных дел, когда ковчег завета был отделен от скинии, было позволительным для него, как уполномоченного пророка Божия. Теперь ему внушено было свыше воспользоваться этим обычаем, с целью прикрыть истинное свое намерение от подозрительного глаза Саулова. Он должен был взять телицу из своего стада и отправиться в Вифлеем с заявлением, что он прибыл туда для жертвоприношения Господу. Затем, он должен был пригласить Иессея и его сыновей на имеющее последовать жертвенное празднество, и потом Бог уже покажет ему, как действовать в деле самого помазания. Цель посещения Самуилом Вифлеема могла казаться таким образом, по крайней мере, в глазах народа, простым делом обычного жертвоприношения. Если у него и было какое-нибудь другое намерение, которое вообще не касалось в настоящее время народа, то он отнюдь не обязан был раскрывать его. И вот Самуил, храня в глубине своего сердца тайну сделанного ему поручения, отправился в Вифлеем. Посещение это было крайне необычным. Пророк никогда раньше не бывал в этом месте, и старейшины города были крайне встревожены, при виде торжественного шествия пророка с телицей и с длинным сосудом в руках. «Мирен ли приход твой?» с тревогой спросили его старейшины. Не за расследованием ли какого-нибудь преступления пришел он к ним? Или не находится ли это неожиданное прибытие в какой-нибудь связи с тем разрывом, который, как они могли слышать, недавно произошел между ним и царем? Почему именно он избрал для своего посещения их незначительный город? Самуил быстро рассеял их опасения и объявил, что он прибыл для жертвоприношения, велел им самим очиститься и приготовиться к присутствованию на торжестве и имеющем последовать пиршестве. Приглашение это в особенности было обращено к Иессею, главному старшине города, и к его сыновьям. Когда жертва была принесена, то, прежде чем приглашенные гости сели за пиршество, которое должно было совершиться несколько позже, Самуил отправился в дом Иессея и велел представить себе всех сыновей его, ожидая указания Божия на того, которого он должен будет помазать. Он, очевидно, ничего не сказал Иессею о цели этого представления и действовал таинственным образом, рассчитанным скорее на то, чтобы возбуждать, чем удовлетворять любопытство. Когда он увидел сына Иессея, Елгава, отличавшегося величественною и красивою внешностью, то невольно подумал: «верно сей пред Господом помазанник Его!» Но он должен был разубедиться в этом, потому что голос Божий сказал ему: «не смотри на вид его, на высоту роста его; Я отринул его; Я смотрю не так, как смотрит человек; ибо человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце». Затем, после Елгава, Самуилу представилось еще шесть других сыновей Иессея, но ни один из них не был избран, хотя все они отличались прекрасным видом, силой и мужественностью.

Чувствуя некоторое смущение и неуверенность, как действовать в этом затруднении, Самуил спросил Иессея, все ли здесь его сыновья. Иессей отвечал, что у него есть еще один, самый младший, сын, который теперь находится на поле и пасет овец. Самуил немедленно велел послать за ним, и когда младший сын явился к пророку, то оказался совершенно отличным, по внешности, от своих других братьев. Это был еще отрок, «белокурый, с красивыми глазами и приятным лицом». Он ничем не поражал в своей внешности, был не более среднего роста, весьма прост в своем пастушеском одеянии, с палкой в руках и котомкой за плечами. Но в его прекрасных глазах светился огонь внутреннего величия. По целым месяцам живя среди своих стад и окружающей природы, он с детства научился углубляться в самого себя и черпать вдохновение в своей собственной богато-одаренной душе, возбуждавшейся от звуков и красот родной природы. Уединенное положение среди хищных животных рано приучило его смело встречать таких кровожадных хищников, как львы и медведи, и развило в нем силу и отвагу, которым удивлялись даже его старшие братья. Но более всего пастушеская жизнь с ее досугом развивала в нем духовную жизнь. Родные горы, сплошь покрытые виноградниками и маслинами, восторгали его дух своею красотою, и он изливал свои возвышенный чувства в дивной игре на арфе, составлявшей неразлучную спутницу юного пастуха. Этот-то юноша-пастух и был избранник Божий. Как только Самуил увидел его, божественный голос внушил ему помазать Давида. Самуил взял сосуд с елеем и, не делая никаких дальнейших объяснений, действительно помазал Давида в присутствии его братьев. Что собственно окружающее подумали об этом, – неизвестно. Несомненно, ни Давид, ни они не видели в этом немедленного посвящения на царство; о высокой судьбе, к которой призывался этот юноша, при этом еще совсем не было упомянуто, и он возвратился к своим обычным занятиям, как будто бы с ним ничего не случилось. Это помазание могло показаться его братьям простым знаком назначения мальчика в качестве помощника при совершении жертвоприношения, или в смысле зачисления его учеником в пророческую школу. Но оно во всяком случае оказало внутреннее действие на самого Давида; на него сошел Дух Божий и почивал на нем с того времени; характер его развивался во всех направлениях, а божественное влияние обнаруживалось в тех высоких и благородных качествах, которые он еще в большей степени стал проявлять с этого времени.

Закончив свое поручение, Самуил возвратился в Раму. Но что было с отвергнутым хотя еще и не низложенным Саулом? Состояние его библейский историк описывает страшными словами: «от Саула отступил Дух Господень, и возмущал его злой дух от Господа». Действительно ли Саул сделался бесноватым, или его постигла просто душевная болезнь, – неизвестно. В древнее время всякая душевная болезнь, эпилепсия и т. п. приписывалась непосредственному влиянию духа злобы, но несомненно Бог иногда и действительно попущал злому духу оказывать известное влияние на тела и души нечестивых людей. Состояние Саула считалось посланным ему свыше наказанием. Рассматривая все известные обстоятельства, мы можем прийти к следующему заключению. Строгие укоры Самуила, лишение царства как его самого, так и потомков, чувство оскорбленности, гордое самоволие, не желавшее подчиниться никакому внешнему укору, и беспокойное ожидание появления какого-нибудь соперника на престол, – все это чрезвычайно сильно повлияло на Саула и сделало его мрачным, подозрительным и раздражительным. Он всецело предался подобным чувствам; припадки уныния становились в нем все более частыми, и он все менее и менее был в состоянии противодействовать им; недовольный собою, он не делал никаких усилий к исправлению; с каждым годом и с каждым днем зло возрастало, пока, наконец, его душа не надломилась окончательно, и он сделался до известной степени действительно помешанным.

Когда эти припадки умопомешательства сделались более опасными, то приближенные Саула начали тревожиться и стали размышлять о том, как можно бы облегчить этот недуг. В таких случаях особенно полезным и благотворным считалось влияние музыки. Эскулапий пользовался ею при лечении душевнобольных, и вообще на древнем востоке она считалась одним из лучших средств для успокоения возмущенного и облегчения удрученного духа. Вследствие этого, они посоветовали Саулу поискать какого-нибудь искусного игрока на арфе, который мог бы своими сладостными звуками облегчать его душу и восстановить ему мир и спокойствие. И это привело к первой встрече Саула с его будущим преемником Давидом. Обладая нежною душою и посвящая большой досуг своей пастушеской жизни музыке, Давид настолько усовершенствовался в музыкальном искусстве, что приобрел обширную известность, так что и приближенные царя указали именно на него, как на наиболее способного своею сладостной игрой разогнать мрачные думы и тяжелую тоску Саула. И вот, действительно юный пастух был приглашен во дворец и, когда нужно было, играл для царя. Ему было в это время около 18 лет от роду. Царю чрезвычайно нравилась игра молодого музыканта. Он всегда с любовью относился к многообещавшим юношам, которых обыкновенно зачислял себе в войско, и теперь у него явилась мысль, что из Давида может со временем выйти не только искусный музыкант, но и добрый воин. С своей стороны, Давид с любовью и восторженным увлечением исполнял свою обязанность, хотя обязанность эту ему приходилось исполнять еще так редко, что он имел возможность надолго уходить в свой родной город и продолжал заниматься своим пастушеским делом. Один случай, однако же, больше сблизил его с царем.

Беспокойные филистимляне в это время опять начали делать нашествия на землю израильтян, с целью подчинить их своему игу. Неизвестно, какие собственно обстоятельства заставили их предпринять это новое нападение, но во всяком случае они выступили с большим войском и, наученные горьким опытом, уже не полагались только на свою силу, а прибегали и к стратегическому искусству. Вторгшись во владения колена Иудина, они сосредоточили свои силы между Сокхофом и Азеком, в Ефес-Даммиме. Эти местности теперь определены с достаточною удовлетворительностью. Сокхоф, теперешний Шувейке, лежит как бы на естественной террасе, верстах в двух выше долины Эла, то есть теревинфа или дуба, в холмистой местности, верстах в 24 к юго-западу от Иерусалима. Азек, тепершний Деир-Эл-Аспек, находится в более открытой местности, ниже вади Сурар, в верстах и2 к северу от Сокхоеа, на главной дороге из долины Эла. Верстах в двух к югу находится Веит-Фазед, то есть, «дом кровопролития», указывающий на самое место филистимского стана, на то место с зловещим названием Ефес-Дам-мим, то есть, «предел крови», которое называлось так вследствие того, что оно было сценой частых и кровопролитных столкновений. Саул выступил с своим войском для противодействия неприятелю и остановился станом у долины Эла, в вади Сунд, на одном из низких скалистых холмов, покрытых мелким мастиковым кустарником, которым эти холмы изобилуют и теперь. Между двумя враждебными войсками лежала широкая, открытая долина, богатая и плодородная, но по всей своей длине разделенная по средине значительным оврагом, присутствием которого с достаточностью объясняется, почему противоположные войска, находясь близко друг к другу, не могли вступить в правильную битву. Новейший исследователь, Кондер ⁴⁴, говорит, что эта рытвина представляет собою как бы глубокую траншею, образованную горным потоком, бурно протекающим здесь зимою, хотя и высыхающим летом. Это ложе, имеющее в некоторых местах до 20 футов ширины, с крутыми вертикальными сторонами до 10 или 12 футов глубиною, было совершенно непереходимым в известных местах. Оба берега этого оврага усеяны круглыми голышами, весьма пригодными для пращи.

Когда, таким образом, оба враждебных войска находились лицом к лицу, друг против друга, филистимляне надумали решить дело обычным в древности поединком и с этою целью выставили из своей среды одного знаменитого бойца, именно Голиафа, из города Гефы, считавшегося городом древних исполинов енакимов (Нав. 11:22). Голиаф предложил единоборством с ним решить дело войны. Воин этот представляла из себя грозного врага. По свидетельству библейского повествователя, он был ростом «шести локтей и пяди», то есть 4 аршин и 14 вершков, или иначе говоря – 11 футов 4½ дюйма. Такой рост филистимского исполина действительно необычайный; но история знает немало примеров весьма исполинских людей и помимо Голиафа. Так Плиний рассказывает, что в царствование римского императора Клавдия в Рим приехал араб, который был 9 футов и 9 дюймов ростом, а в царствование Августа в Риме был один человек еще выше его. В Берлине в 1857 году показывался исполин, который был еще выше и почти равнялся с Голиафом. В Англии пользуется также известностью исполин Джон Миддльтон, из Ланкашира, родившийся в 1578 году: он был ростом в 9 футов и 3 дюйма и отличался необычайною силою. Портрет его и теперь сохраняется в Оксфорде. Еще больше грозного величия Голиафу придавало его чудовищное вооружение. Он с ног до головы был закован в военные доспехи: на голове у него был медный шлем, а сам он одет был в чешуйчатую броню, так что вес брони его составлял пять тысяч сиклей меди ⁴⁵. На коленях у него были медные наколенники, и за плечами висел огромный медный щит. Самое древко копья его было огромных размеров, и копье его весило шестьсот сиклей железа. Все это вооружение было так тяжеловесно, что он должен был иметь при себе оруженосца. Такой страшный противник наводил ужас на израильтян. Выступив из среды филистимского войска, он стал всячески поносить израильтян и предлагал, чтобы кто-нибудь из них выступил на единоборство с ним. Подобно героям Гомера, он стал похваляться своим собственным мужеством и издеваться над малодушием и ничтожеством своих врагов: «зачем вышли вы воевать? громовым голосом закричал он израильтянам. Не филистимлянин ли я, а вы рабы Сауловы? Выберите у себя человека, и пусть сойдет ко мне. Если он может сразиться со мною и убьет меня, то мы будем вашими рабами; если же я одолею его и убью его, то вы будете нашими рабами и будете служить нам». Затем, не ограничиваясь этим предложением, он стал уже издаваться над израильтянами: «сегодня я, нахально говорил он, посрамлю полки израильские; дайте мне человека, и мы сразимся вдвоем». Когда со стороны филистимлян сделано было такое предложение, то Саул и его войско, при виде выступившего великана, впали в уныние, и никто не осмеливался вступить с ним в единоборство. Вопрос касался слишком важного дела, чтобы можно было поручить единоборство какому-нибудь обыкновенному человеку, а между тем среди израильтян не находилось никого, кто бы мог принять на себя защиту дела народа Божия. Сам царь, по самому своему достоинству, не мог принять этого вызова; жизнь Ионафана считалась слишком дорогою, чтобы позволить ему подвергаться опасности в столь неравной борьбе. В таком затруднении Саул, однако, не обратился за советом к Богу или Его первосвященнику, а в течение целых сорока дней должен был выносить оскорбительные насмешки со стороны Голиафа, не зная, каким образом отвечать на них. Для того, чтобы возбудить охоту и мужество в войске, Саул даже сделал большое обещание, именно предлагая тому, кто выступит на единоборство с дерзким филистимлянином и убьет его, большое богатство, свою дочь в замужество и всевозможные права и преимущества его семейству. Несмотря на эту блистательную награду, никто, однако же, не вызывался, так как каждому жизнь казалась более дорогою, чем всякая награда.

Но вот, когда войско израильское должно было выносить всевозможные оскорбления от неприятеля, Давиду случилось побывать в лагере. Отец его, Иессей, поручил ему снести в лагерь несколько подарков для состоявших на царской службе братьев. «Возьми, сказал он, для братьев своих ефу сушеных зерен и десять хлебов, и отнеси поскорее в стан к своим братьям». При этом Иессей не забыл сделать подарки и военачальнику: «а эти десять сыров, добавил он, отнеси тысяченачальнику, и наведуйся о здоровье братьев, и узнай о нуждах их». Когда Давид прибыл в израильский стан, при нем опять филистимский исполин, по обычаю, выступил из рядов своих, и громовым голосом начал издеваться под трусостью и малодушием израильтян. Это чрезвычайно поразило Давида, и он спросил, что это значит. Ему рассказали, что исполин этот «выступает, чтобы поносить Израиля. Если бы кто убил его, одарил бы того царь великим богатством, и дочь свою выдал бы за него, и дом отца его сделал бы свободным в Израиле». Когда Давид узнал, в чем дело, то его юная душа не стерпела такого поношения над воинством Бога живого, и он закипел неудержимой отвагой. В пустыне он поражал львов, нападавших на его стадо, – при помощи Божией он решил поразить и этого льва, поносившего его народ. Он вызвался на единоборство с Голиафом. О его решении доложено было Саулу, но царь, увидев пред собою невзрачного юношу и считая его более способным играть на арфе, чем вступать в единоборство с страшным исполином, отклонил его предложение, и только восторженная уверенность и храбрость Давида заставили его согласиться на принятие вызова. «Господь, который избавлял меня от льва и медведя, говорил Давид Саулу, избавит меня и от руки этого филистимлянина». Для того, чтобы придать Давиду какую-нибудь воинственность, Саул предложил ему свои доспехи; но они были слишком велики и тяжелы для Давида, и он решил вступить в борьбу с Голиафом с своим пастушеским оружием. И вот, когда исполинский филистимлянин, по обыкновению, выступил для издевательства над израильтянами, из рядов войска на противоположном берегу долины отделился юноша в простой пастушеской одежде, с посохом и пращей в руке и с котомкой за плечами. Он смело спустился в долину и, набрав в ней наиболее удобных для пращи гладко омытых кремнистых камней, стал в воинственное положение пред исполинским врагом. Такой противник мог показаться Голиафу только насмешкой над ним, и он, в высокомерном негодовании, заметил только, что ведь он не собака, чтобы какому-то мальчику выходить против него с палкой в руках и камнями.

«Что ты идешь на меня с палкой и камнями? грозно закричал Голиаф, разве я собака?» Когда Давид смело отвечал ему, что он не собака, но хуже собаки, то Голиаф разразился на него бранью, проклял его своими богами и закричал, чтобы презренный пастух подошел к нему поближе, и Голиаф, без унизительной для себя борьбы, отдаст его тело птицам и зверям на съедение. На это страшное ругательство и издевательство Давид скромно отвечал филистимлянину: «ты идешь против меня с мечем, и копьем, и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа, Бога воинств израильских, который ты поносил. Ныне предаст тебя Господь в руку мою, и я убью тебя, и сниму с тебя голову твою, и отдам труп твой и трупы войска филистимского птицам небесным и зверям земным. И узнает вся земля, что есть Бог в Израиле. И узнает весь этот сонм, что не мечом и копьем спасает Господь, ибо это война Господа и Он предаст вас в руки наши». Разъяренный подобною речью, Голиаф задвигал своим страшным копьем, и направился к Давиду. В это самое время Давид меткой и привычной рукой метнул камнем из пращи, и ошеломленный великан повалился на землю, а Давид, подскочив к нему с быстротой лани, его же мечом отсек ему голову. Филистимляне, пораженные таким чудесным подвигом юноши, в смятении бросились в бегство, преследуемые израильтянами. О правильной битве тут не могло быть и речи, и филистимляне бросились бежать по направлению к своей стране, чтобы укрыться за горами, причем иные бежали в Гефу, а другие в Аскалон. Весь лагерь сделался добычей израильтян, которые и получили богатую добычу. Побоище было весьма большое; по свидетельству Иосифа Флавия, избито было тридцать тысяч филистимлян, и вдвое больше против этого были ранены. Нет надобности полагать, что все это совершилось в один день, а можно думать, что дело продолжалось даже в течение нескольких месяцев и сопровождалось несколькими другими походами, окончательные результаты которых и передаются в Библии. По окончании борьбы, Давид был приведен к Саулу и принес в руках огромную голову Голиафа, как страшный трофей своей победы. Такой подвиг естественно заставил царя расспросить подробнее касательно происхождения молодого героя, за которого он, по обещании, должен был выдать свою дочь. Давид рассказал ему, что его отец Иессей, вифлеемлянин. Саул чрезвычайно милостиво отнесся к юноше и возвел его в должность своего оруженосца или адъютанта. Добыча, доставшаяся после смерти убитого исполина, отдана была в распоряжение Давида. Оружие он отнес себе домой, в Вифлеем, и впоследствии сложил эти трофеи в скинии, в городе Номве. Голова Голиафа сохранялась как постоянный памятник могущества веры в Иегову. Впоследствии она сохранялась, как достопримечательность, в Иерусалиме, когда этот город сделался столицей царства.

При этом свидании между Саулом и Давидом присутствовал человек, который еще полнее мог оценить доблестный характер юного победоносца, и радовался его успеху. Это был Ионафан, храбрый, благородный и великодушный сын Саула. Когда Давид ответил на вопросы царя и обнаружил в себе необычайную скромность, мужество, возвышенную веру и мудрость, то в сердце Ионафана запылала необычайная любовь к этому юноше, так что, по выражению библейского поветствователя, «душа Ионафана прилепилась к душе Давида, и полюбил его Ионафан, как свою душу». Начавшаяся, таким образом, дружба никогда уже затем не ослабевала, никогда не омрачалась ни на один момент. Она продолжала существовать неизменно в течение всей остальной жизни Ионафана. Для самого Давида победа его над Голиафом была одним из поворотных пунктов в жизни. Она воспламенила в нем поэтический дух, и он на своей сладкозвучной арфе воспел это событие в знаменитом псалме:

Я был меньший между братьями моими

И юнейший в доме отца моего;

Пас овец отца моего.

Руки мои сделали орган,

Персты мои настроили псалтирь.

И кто возвестил бы Господу моему?

Сам Господь, Сам услышал меня.

Он послал вестника Своего,

И взял меня от овец отца моего,

И помазал меня елеем помазания Своего.

Братья мои прекрасны и велики;

Но Господь не благоволил избрать из них.

Я вышел навстречу иноплеменнику,

И он проклял меня идолами своими,

Но я, исторгнувши у него меч, обезглавил его,

И избавил сынов Израилевых от поношения. ⁴⁶

Война с филистимлянами не окончилась поражением, нанесенным им по случаю умерщвления Голиафа. Военные действия продолжались в течение нескольких месяцев, и за это время Давид своими подвигами все более приобретал расположение и любовь у Саула и его народа. Он так разумно и успешно исполнял все дававшиеся ему поручения, что Саул вверил ему должность одного из военачальников своего войска. Но скоро случилось одно обстоятельство, которое возбудило ревнивую подозрительность царя, никогда уже потом не успокаивавшуюся, но всегда бывшую готовою перейти в открытое насилие, особенно когда царь страдал от припадков своей болезни. По окончании военных действий, Саул, вместе с Давидом и войском, торжественно возвращался домой, довольный тем, что на время восстановил полное торжество Израиля в Палестине. Этому беспримерному успеху особенно много содействовал Давид своим военным искусством и личною храбростью, доказанною при многих различных случаях. Народ ясно понимал это и открыто признавал величие его подвига в качестве победителя исполина Голиафа. Слава его гремела по всей стране и быстро возрастала с течением времени, так что угрожала скоро даже затмить славу самого царя. Когда они окончательно возвращались с похода, то женщины из проходимых войском городов выходили встречать их песнями и плясками, и другими знаками общенародной радости. Они выходили с кимвалами и треугольниками, и совершая свои обычные торжественный пляски, антифонно пели составленную народным творчеством победную песнь, основным припевом которой были слова:

„Саул победил тысячи,

А Давид десятки тысяч“.

Когда Саул услышал этот оскорбительный для него припев, то мрачное подозрение запало в его душу по отношению к юному герою. Он не забыл, что он в сущности, устами Самуила, низложен с престола, и на его место предназначен кто-то другой, более достойный его. Ему не раз приходилось с мрачным недовольством размышлять об этом предстоящем будущем, и он подозрительно искал признаков, по которым можно бы узнать об имевшем заступить его преемнике. Прошли годы с того времени, как сделано было ему это роковое сообщение, и, однако же, протекшее время не умалило его опасений за будущее. Это предвозвещенное лишение трона тяжело легло на его душу и усилило его мрачное расположение. А что если этот именно невзрачный герой-пастух и есть царь, предназначенный Иеговою занять место, которого по своему недостоинству лишился Саул? Этот любимец народа мог действительно сделаться соперником, который мог лишить престола и его самого, и его род. Давид выступил борцом за Израиля, когда все могущественные воины царского войска отступили в ужасе; этот юноша показывал необычайный успех во всех битвах и завоевывал себе сердца всех, с кем только ни сходился; его слава так восторженно воспевалась в стране, что народ, в своей победной песне, признавал его в десять раз более достойным, чем царя и главу народа. Во всяком случае, народная песня сильно огорчила Саула, ему крайне был неприятным этот припев, и он мрачно заметил: «Давиду дали десятки тысяч, а мне тысячи; ему недостает только царства».

С этого времени он начал относиться к Давиду с смешанным чувством ненависти и любви. Прежнее великодушие, которое он обнаруживал по отношению к врагам в свои ранние годы, было разрушено в нем годами подозрения и недовольства, и злое настроение, которому он отдавался по временам, совершенно подавило в нем всякую прежнюю любовь к юному другу и сладостному певцу, и ничего не оставило на место ее, кроме чувства коварной зависти и злобной ревности. Когда он отдался подобным злым подозрениям и постоянно терзался мыслью, что народ явно возвышает над ним этого ничтожного пастуха, то его еще сильнее стал мучить тот злой дух, который уже и раньше омрачал его душу. Это было попущение Божие, и злому духу было позволено господствовать над царем и исполнять божественный приговор над его душою. Саул был предоставлен своему собственному произволу, и зло бесспорно властвовало в его больной душе. Его природный ум ослабел под действием этой болезненной страсти, и в нем развивалась новая фаза сумасшествия. Будучи сначала лишь мрачным, печальным и подозрительным, теперь он начинал становиться буйным и кровожадным; в его душе начали все более приобретать господство человеко-убийственные наклонности; его речи становились бессвязными. Действуя подобно человеку, обладающему более сильною волею, чем его собственная, он «бесновался в доме своем»; вдохновляемый злым духом, он изрекал слова, смысла которых не понимал сам, и которые присутствующим казались действительно беснованием сумасшедшего. Когда особенно сильно проявилось такое опасное настроение у царя, то приближенные не замедлили прибегнуть к старому средству успокоения души царя, и призвали Давида. И Давид, с своим обычным искусством, играл на своей сладостной арфе, но теперь уже без обычного успеха. Злой дух в Сауле был уже слишком силен, уже слишком свободно распоряжался его душой, чтобы бежать от звуков сладостной музыки. Музыка потеряла для него свою силу, но сам играющий на арфе все-таки не хотел оставлять исполнения своей должности, питая хотя малейшую надежду оказать пользу беснующемуся монарху, хотя и не мог не сознавать, что беснование это отчасти вызывалось присутствием самого Давида. И вот однажды, доведенный до необычайного исступления, Саул стал размахивать своим копьем, которое он носил как символ своей царской власти, угрожая метнуть им в Давида, когда тот перебегал своими пальцами по арфе. Два раза он целился своим смертоносным оружием в музыканта, и два раза он удерживал свою смертоносную руку, так как или Давид вовремя удалялся от его присутствия, или же приближенные успевали вовремя утишить разъяренного царя. Но это покушение царя способствовало только еще большей славе Давида и, в свою очередь, только усиливало болезненность Саула. Он видел во всем этом руку Божию; но его убеждение, вместо того, чтобы приводить его к примирению с настоящими обстоятельствами и к признанию бесполезности всяких попыток устранить юношу, который служил ему так хорошо и верно, заставляло его ненавидеть его еще более и еще сильнее опасаться его. Сам Давид не удалился из дворца; он смотрел на обнаруженную царем враждебность, как на признак болезненного состояния его души, и не мстил за это. Саул, однако, даже в моменты более здравого состояния не мог уже выносить постоянного присутствия человека, которого он считал себе соперником и повредить которому он сознавал себя бессильным, в то же время не имея возможности не признавать высоких качеств, которые приобрели Давиду любовь целого войска. Поэтому, он постарался как-нибудь удалить от себя этот постоянный источник раздражения и поручил Давиду команду над тысячным отрядом воинов, которому и поручал различные военные экспедиции. В положении такого военачальника, последний действовал так хорошо, что во всем имел необычайный успех; Израиль и Иуда, как северный, так и южные колена, радостно отдавались его водительству, и все любили его. Таким успехам Давида Саул не в состоянии был помешать, но они еще более отравляли душу царя, который все чаще и более бесновался от бессильного озлобления.

Слыша повсюду похвалы Давиду, сам Саул в свою очередь старался всячески умалять его подвиги, считая их лишь благоприятною для него случайностью, и в то же время находил возможным нарушать даже свое царское слово. Царь обещал выдать свою дочь в замужество за воина, который победит филистимского исполина Голиафа; он, конечно, чувствовал на себе обязанность исполнить это обещание, но медлил с ним, и когда, наконец, решился исполнить его, то обусловил это исполнение тем, чтобы Давид совершил еще несколько подвигов, и притом таких, которые, как тайно надеялся Саул, могли повести к полной гибели Давида. Так, он предложил Давиду свою старшую дочь Мерову, но под тем условием, чтобы он совершил еще несколько походов против филистимлян, надеясь, что беззаветная храбрость Давида, особенно при данных обстоятельствах, послужит для него гибелью. Во всяком случае, он втайне думал: «пусть не моя рука будет на нем, но рука филистимлян будет на нем». Давид, конечно, охотно принял это поручение, хотя тотчас же выразил свое недостоинство быть зятем царя: «кто я и что жизнь моя», – сказал он Саулу, – «и род отца моего в Израиле, чтобы мне быть зятем царя»? Тем не менее все сделанные ему поручения он в точности выполнил, к великому прискорбию Саула. Когда настало время для исполнения обещания, то Саул нашел возможным опять нарушить свое царское слово, и, вместо того, чтобы выдать свою дочь за храброго героя, выдал ее в замужество за некоего Адриела из Мехолы, который, быть может, как богатый человек, предложил царю большой дар в ответ на эту честь. Давид не мог не чувствовать себя оскорбленным таким предпочтением ему богатого человека, не заявившего себя ничем для блага народа, но его скорбь смягчалась тем, что Мерова, в сущности, не любила бывшего пастуха, и, напротив, он пользовался любовью второй дочери Саула, Мелхолы, которая свою любовь к юному герою показывала открыто. Когда об этом донесено было Саулу, то он воспользовался этим случаем для того, чтобы несколько загладить свой недостойный поступок в отношении к Давиду, и решил отдать эту свою дочь за него, однако же, имея в виду при этом опять обусловить исполнение обещания каким-нибудь поручением, которое бы могло послужить гибелью для Давида. Давид теперь уже из опыта знал нерасположение к себе царя и его коварные замыслы, и поэтому, когда ему доложили о решении Саула отдать за него свою вторую дочь, то юный герой не особенно обрадовался этой вести и с грустью заметил: «разве легко кажется вам быть зятем царя? Я – человек бедный и незначительный». Тем не менее он должен был принять это предложение, и Саул исполнение его обусловил тем, чтобы Давид совершил новый подвиг в отношении к филистимлянам. Быть может, война с филистимлянами еще продолжалась в это время, но и помимо этого, в тот век неупорядоченности международных отношений, всегда возможно было для партии воинов сделать вторжение в неприятельскую землю и произвести в ней то или другое опустошение. Давиду поручено было сделать нашествие на филистимскую землю и, в доказательство своей храбрости, как условие женитьбы на царской дочери, совершить опасный подвиг обрезания ста филистимлян. Такой подвиг естественно требовал не только храбрости, но и особенной хитрости, и конечно более всего подвергал жизнь Давида опасности, что именно и имел в виду Саул. С своим обычным проворством, Давид с отрядом воинов сделал отважный набег на пограничную область Филистии, и, прежде чем прошло время, назначенное для совершения подвига, он возвратился ко двору, принеся с собою, как вещественное доказательство, краеобрезания даже не ста филистимлян, как было сказано в условии, а двухсот. После такого подвига Саулу ничего не оставалось делать, как исполнить свое обещание, данное при столь торжественной и открытой обстановке, и поэтому он действительно выдал свою дочь Мелхолу за Давида, и юный пастух Вифлеемский сделался, таким образом, зятем царя. Но эта новая связь между ними только еще более усилила неразумную ненависть Саула. Он не сомневался, что Господь содействовал Давиду и защищал его во всех опасностях, или если даже он не признавал тут дела Божия, то во всяком случае смотрел на Давида, как на одного из тех счастливых людей, которые во всем имеют успех и против которых бесполезно действовать коварством. Близкое родство Давида с царем еще более усилило его влияние, так что даже и царю невозможно было угнетать его открыто. Кроме того, самое сознание, что Мелхола любит своего мужа и готова употребить все усилия для того, чтобы защитить его от злобных ухищрений своего царя отца, еще более ожесточало чувства Саула и отравляло все его душевное состояние. Как все это было бы иначе, если бы несчастный царь примирился с данным ему положением и признал руку Божию во всех этих обстоятельствах! Человек, которому назначено было заступить впоследствии его место, допущен был в его семейство; перемена династии при таких обстоятельствах не имела бы никакого значения; муж его дочери мог бы естественно быть избран в качестве его преемника, и, таким образом, он мог бы примириться с доброю волею народа, удовлетворить любовь своего сына и дочери и привязать к себе самого Давида узами благодарности и любви.

Но Саул упорствовали в своей злобной ненависти, и постоянный успех Давида лишь раздувал то пламя, которое пожирало его сердце, и вследствие этого «стал Саул еще больше бояться Давида, и сделался врагом его на всю жизнь». Он стал открыто преследовать народного любимца и своего тайного преемника, и отселе начинается ряд изумительных приключений Давида, которыми Промысл постепенно подготовлял его к занятию престола. Это была трудная школа испытаний, в которой должно было укрепиться в Давиде убеждение, что судьба и жизнь человека находятся в руке Божией, и даже царь со всем его воинством, будучи лишен помощи Божией, становится беззащитнее и беспомощнее последнего раба.

Саулом теперь совершенно овладели его мрачные страсти. В своей ревнивой ненависти он потерял всякое самообладание; он осмелился даже открыто говорить Ионафану и своим приближенным о намерении убить Давида при первом благоприятном случае ⁴⁷. Он не мог долее выносить успехов своего молодого геройского зятя, его опасной популярности, и явно подозревал в нем намерение заявить притязание на престол и основать новую династии. Он старался убедить себя и своих приближенных в том, что смерть Давида составляет безусловную необходимость, меру предосторожности, которую, как это ни прискорбно, необходимо предпринять по важным государственным основаниям. Удручаемый мрачными опасениями, он подавил в себе все лучшие чувства, сроднился с мыслью о преступлении, так что ничто уже не могло долее останавливать его кровожадных замыслов. Но Давид имел при дворе друга, который видел его опасность и предостерегал его от нее. Доблестный Ионафан, благородный сын злобного царя, знал, что при дворе было немало таких беззастенчивых царедворцев, которые, после такого заявления со стороны своего государя, очень легко могли оказать ему содействие в устранении столь неприятной ему личности. Поэтому, одушевляемый не только любовью к своему другу, но и истинным патриотизмом, Ионафан предостерегал Давида об угрожающей ему опасности и просил его на время скрыться, пока он не узнает действительных намерений своего отца, и не попытается отвратить его от худого намерения. Воспользовавшись затем первыми случаем, Ионафан спокойно заговорил с больным душою царем, напомнил ему об услугах Давида и о той великой радости, которую он сам чувствовал вследствие успеха юноши, и, в заключение, упрашивал его не навлекать на себя вины в пролитии невинной крови. Саул не мог устоять против такой просьбы своего любимого сына и, сохраняя в себе еще остаток прежних благородных чувств, склонился на эти убеждения, и даже дал клятву, что жизнь Давида будет пощажена: «жив Господь! воскликнул Саул, Давид не умрет». Обещание это было сделано торжественно, так что Ионафан был совершенно уверен в искренности своего отца и радостно сообщил Давиду о том, что царь, очевидно, переменил свое намерение и стал обнаруживать свою прежнюю благосклонность к Давиду. Вследствие этого, Давид действительно, после временного удаления, опять возвратился к дворцу и занял свое прежнее положение. Это примирение продолжалось в течение некоторого времени, и Давид даже опять вступил в те близкие отношения с царем, в которых он находился до последнего взрыва гнева царя. Но вот новый случай опять возбудил в Сауле дремлющую ревнивость и, притом, в еще большей степени. Филистимляне опять сделали набег на землю Израильскую, и в битве с ними Давид опять показал свою обычную храбрость, придавшую ему еще больше популярности в народе и войске. Этот новый подвиг сразу возбудил в Сауле все его злые чувства и довел их до высшей степени. Он не делал ни малейшей попытки подавить в себе злые мысли; напротив, он как бы поощрял и питал в себе злобное чувство и всецело отдавался во власть своих мрачных страстей, так что библейский повествователь опять заявляет, что «злой дух от Бога напал на Саула». Этот страшный припадок беснования был прямым наказанием за его нераскаянность и жестокосердие. Когда он, таким образом, страдал от этой страшной душевной болезни, Давид опять явился к нему с целью, если возможно, своею сладостною музыкой утишить беснующийся дух царя. Но болезнь Саула приняла уже столь сильное развитие, что подобные мягкие средства не оказывали на него никакого влияния. Напротив, при виде играющего Давида, в душе Саула промелькнула мрачная мысль, что вот теперь его смертельный враг находится близ его без всякого оружия, и, следовательно, находится в его полной власти; не воспользоваться ли ему этим обстоятельством и сразу нанести ему смертельный удар? В страшном исступлении, он схватил стоявшее близ него копье и, всецело отдаваясь кровожадному влечению, метнул его в музыканта, стараясь убить его на повал. Давид, однако же, своим зорким взглядом уже мог заранее заметить опасное возбуждение царя и его странные движения и, поэтому, успел вовремя уклониться от угрожавшего ему удара, так что копье с визгом пронеслось мимо него и вонзилось в стену. После этого, Давиду ничего более не оставалось, как спасаться бегством, а Саул, кипя от бессильной ярости и новой неудачи, в свою очередь принял меры, чтобы поймать Давида и предать его смерти. Спасаясь от угрожающей опасности, Давид тайком удалился в свой собственный дом, и думая, что царь, как страдавший от моментальных приливов ярости, мог уже раскаиваться в своем поступке, воображал, что он теперь находится в безопасности. Между тем, Саул сделал распоряжение, чтобы дом Давида был окружен стражей, так чтобы ночью можно было бы убить его. Иосиф Флавий полагает⁴⁸, что Саул имел намерение схватить его и предать суду в качестве изменника, приняв при этом и меры к его осуждению на смертную казнь; но при теперешнем состоянии, когда злополучный царь потерял уже всякое самоуважение и всецело отдал себя во власть своей кровожадной зависти, он едва ли мог думать о каком-нибудь формальном судопроизводстве, а просто хотел избавиться от своего врага своею собственною тиранической властью. Положение Давида, окруженного слугами кровожадного царя в самом доме своем, было крайне тяжело, и он искал утешения в молитве к Богу, единственному своему покровителю и излил свою скорбь в пламенном псалме:

Избавь меня от врагов моих, Боже мой!

Защити меня от восстающих на меня,

Избавь меня от делающих беззаконие;

Спаси от кровожадных.

Ибо вот они подстерегают душу мою;

Собираются на меня сильные,

Не за преступление мое и не за грех мой, Господи,

Без вины моей сбегаются и вооружаются;

Подвигнись на помощь мне, и воззри.

Сила у них, но я к Тебе прибегаю,

Ибо Бог заступник мой.

Расточи их во гневе,

Расточи, чтоб их не было,

Пусть возвращаются вечером,

Воют как псы и ходят вокруг города,

А я буду воспевать силу Твою,

И с раннего утра провозглашать милость Твою;

Ибо Ты был мне защитой

И убежищем в день бедствия моего.

Сила моя! Тебя буду воспевать я;

Ибо Бог заступник мой,

Бог мой, милующий меня ⁴⁹.

Пламенная молитва была услышана, и надежда Давида на помощь Божии оправдалась. Быть может, благодаря сообщению Ионафана, Мелхола узнала об угрожающей жизни ее мужа опасности, и, так как двери дома были тщательно охраняемы стражей, то она прибегла к особому средству спасти Давида, и, спустив веревку из окна, дала Давиду возможность спастись таким незаметным образом. Но дав возможность безопасно удалиться Давиду, Мелхола прибегла еще к одному средству для того, чтобы как-нибудь замедлить преследование. Она послала сказать страже, что Давид весьма сильно заболел в прошлую ночь и теперь лежит в своей комнате больной и неспособный к движению, причем, для того, чтобы придать вероятие своему рассказу, она сделала на кровати человекоподобную фигуру, которая и должна была изображать ее отсутствующего мужа. Обман конечно был открыт, но не раньше, чем он сослужил свою службу.

Между тем царственный беглец, видя, что царский двор уже не может служить для него местом спокойного обитания, направился к своему старому другу и советнику Самуилу, все еще жившему в Раме. Пророк хотя и устранился от общественной деятельности, однако же, продолжал пользоваться своим прежним влиянием и не только мог дать Давиду добрый совет в его печальном положении, но мог также предложить и убежище, где в мире и молитве Давид мог утешить свой взволнованный дух и найти подкрепление для будущих испытаний. По соседству с своим жилищем, Самуил воздвиг несколько зданий, служивших местом школы для пророческих учеников, занятиями которых он заведовал. Здесь пророческие ученики жили вместе и занимались воспитанием и подготовлением себя для предстоявшей им великой деятельности среди своего народа. Принятый в эту общину, Давид на некоторое время чувствовал себя в безопасности, и там, в сонме пророков, пением и музыкой облегчил свою утомленную гонениями душу, подготовляясь вместе с тем и к будущей своей деятельности в качестве просвещенного царя. Но это спокойствие не было продолжительным. Саулу скоро было донесено, где Давид нашел себе убежище, и царь, не обращая внимания на святость его убежища, отправил послов арестовать его. Но это намерение царя разрушено было высшей силой, чем какою мог располагать и сам царь. Когда посланные прибыли в Раму, и именно к месту пребывания Давида в Навафе (как назывались собственно здания пророческой школы), то со стороны пророческих учеников не сделано было никакой попытки воспрепятствовать их приближению и, напротив, все было торжественно и мирно. Посланные вошли в общественное помещение и увидели пред собою необычайную картину. Пред ними был сонм благочестивых учеников, которые составляли из себя большой стройный хор; целая масса просвещенных пророков, уже находившихся в зрелом возрасте, деятельно занималась преподаванием своим ученикам и во главе всех стоял высокочтимый Самуил, уже находившийся в преклонных летах, но все еще деятельный и живой, – и все они, при входе посланных царя, запели хвалебную песнь Богу, бесстрашно встречая вооруженных посланников Саула. Пораженные всем этим необычным для них зрелищем, посланные в недоумении остановились и затем сами поддались влиянию восторженных песен пророков, Забыв о своем поручении, они присоединились к пророкам, и сами начали пророчествовать. Когда весть об этом дошла до Саула, то он отправил других посланных для исполнения своей воли, но то же самое случилось и в этот, и даже и в третий раз. Духе Божий, присутствовавший в среде пророков, оказывался слишком могущественным, чтобы ему могли противиться даже самые преданные слуги царя. Взбешенный Сауле, наконец, решился сам отправиться в Раму. Он уже давно подавил в себе всякие движения совести, ничто уже не могло возбуждать в нем лучших чувств, и он решился даже нарушить святость местопребывания пророков, собственною личностью вторгнуться в их убежище и самолично наложить руки на своего смертельного врага. Вследствие этого он немедленно двинулся из своего местопребывания в Гиве и отправился в Раму. Достигнув одного места, которое долго указывалось преданием, но которое теперь трудно определить в точности, именно великого источника в Сефе, Сауле начал расспрашивать соседних жителей, где именно находятся теперь Самуил и Давид. Ему сообщили, что они находятся в Навафе, в Раме, и он прямо двинулся туда. Но когда он приблизился к этому священному месту, то и с ним случилась совершенно необычная вещь. Лишь только он вступил в Наваф и заслышал знакомые ему звуки пророческих песен, как мрачная душа его просветлела, дух злобы отошел от него, и опять сошел на него Духе Божий. В непонятном для себя увлечении, он сбросил с себя свои царские одеяния и, оставаясь только в своем нижнем платье, бросился к Самуилу и, в необычайной восторженности, пел и пророчествовал. Но что именно могло так повлиять на дух царя и в такое именно время? Даже если мы не будем видеть здесь ничего сверхъестественного, то во всяком случае перемена эта весьма замечательная. То возбуждение, от которого столь долго страдал Саул, закончилось состоянием, которого едва ли можно было ожидать. Конечно, на него могла повлиять уже и самая мысль, что ему придется встретиться здесь с своим старым другом и руководителем, Самуилом, которого он так глубоко оскорбил и с которым находился уже в течение нескольких лет в полном отчуждении; и, так как с этою мыслью в его душе вместе с тем клокотало и чувство мщения, то борьба этих противоположных чувств и должна была приводить Саула в необычайное волнение. Затем, самый вид Самуила во главе школы пророков, сладостные звуки музыки, некогда столь знакомой, его слуху, напомнили ему тот более ранний период его жизни, когда он и сам возбуждался подобным же образом. Ему казалось, что он возвратился к тем прежним счастливым дням своей жизни, когда он находился под священным влиянием Самуила; это воспоминание как бы возродило его; охваченный неудержимым волнением, он всецело отдался этому родному для себя чувству и «пророчествовал пред Самуилом, и весь день тот, и всю ночь ту лежал неодетый», как бы истощенный и подавленный избытком своих чувств. Но было ли это необычайное возбуждение таким же признаком его испытания, как и то, которым сопровождалось избрание его на царство? Или не был ли это последний милосердный приступ св. Духа в его сердце, могущественное влияние Его для возбуждения в сердца царя лучших чувств, которые могли бы привести его к покаянию и исправлению? Во всяком случае, перемена во внешнем состоянии царя была очевидна для всех, и она послужила поводом к повторению и подтверждению уже и раньше составившейся пословицы: «неужели и Саул во пророках?» Если уже и прежде казалось всем необычайным, что такой мало религиозный и не подготовленный человек, как Саул, оказался среди пророческого сонма, то тем более чудесным казалось теперь, что человек, который явно находился под господством злого духа и пришел в Раму с враждебным намерением, стараясь привести в исполнение свой кровожадный замысел даже в этом святилище, теперь испытывал прилив божественного влияния и пророчествовал. И из всех этих обстоятельств как он сам, так и его последователи могли вывести поучительное для себя заключение, что Бог содержит в своей руке сердца людей и руководит их волею, что Господь не хотел допустить погибели Давида, и что, стараясь достигнуть ее, Саул шел против воли Божией. Давид, таким образом, еще раз был чудесным образом избавлен от кровожадной ярости царя и это избавление воспел в особом псалме:

На Господа уповаю;

Как же вы говорите душе моей:

Улетай на гору вашу, как птица?

Ибо все нечестивые натянули лук,

Стрелу свою приложили к тетиве,

Чтобы во тьме стрелять в правых сердцем.

Когда разрушены основания,

Что сделает праведник?

Господь во святом храме Своем,

Господь, – престол Его на небесах,

Очи Его зрят на нищего;

Вежди Его испытывают сынов человеческих.

Господь испытывает праведного,

А нечестивого и любящего насилие

Ненавидит душа Его.

Дождем прольет Он на нечестивых,

Горящие угли, огонь и серу;

И палящий ветер – их доля из чаши.

Ибо Господь праведен, любит правду:

Лицо Его видит праведника ⁵⁰.

Душа Саула, однако, уже настолько огрубела, что он поддавался высшим влияниям только на время и в моменты исступления. Когда охватившее Саула необычайное волнение миновало, он забыл о данном ему уроке; это необычайное предостережение не оставило глубокого следа на его воле и только еще более ожесточило его сердце. Событие в Раме, вместе с необычайным исступлением Саула, продолжавшимся целые сутки, дало возможность Давиду спастись и на этот раз от своего непримиримого врага. Он поспешил к своему другу Ионафану и советовался с ним, что ему делать при теперешних обстоятельствах. Правда, быть может, вследствие заступничества и ходатайства Самуила, царь несколько ослабил враждебность к Давиду и даже обнаруживал склонность примириться с ним, так что Давид получил возможность опять бывать при дворе; но у него не было никакой уверенности за будущее, и во всяком случае жизнь его всецело зависела от каприза этого непостоянного в своих чувствах тирана. Ионафан, впрочем, старался верить сам и хотел убедить своего друга, что последнее действие отца нужно приписывать лишь приступу его болезни, и что когда он приходил опять в себя, то всякая опасность исчезала. Давид, однако же, не убедился этим. Царь не входил с ним ни в какие личные сношения, не уверял его в перемене своих чувств по отношению к нему, и Давид естественно боялся опять являться в его присутствии, помня прежнее покушение на свою жизнь. Для того, чтобы увериться в действительном настроении царя, Давид, при посредстве своего друга, Ионафана, задумал сделать опыт в этом отношении. Зная любовь Ионафана к Давиду, Саул конечно едва ли бы мог сообщить своему сыну о своих замыслах на жизнь Давида; но его настроение можно было узнать и другим способом. В начале каждого месяца день новолуния, по закону, соблюдался в качестве религиозного празднества всеми благочестивыми израильтянами, и во дворце Саула обыкновенно бывал большой гражданский праздник, давался большой пир, на котором присутствовало все царское семейство и главные представители государства. Давид, как зять царя и военачальник в его войске, очевидно, также должен был присутствовать на этом пиршестве. Если теперь, в случае его отсутствия, Саул взглянет на это благоприятно, то можно заключать, что ему не угрожает никакой особенной опасности; если же, напротив, царь будет сильно разгневан его отсутствием, то это будет верный признак, что недавнее событие не изменило чувств царя, и что он еще не отказался от своих крайних мер. Таким способом вопрос об отношении царя к Давиду мог быть решен окончательно.

Из Рамы Саул возвратился в более спокойном настроении, чем в каком он находился раньше. Наступил обычный праздник новомесячия, возвещенный звуком труб, и он справлялся обычными жертвоприношениями. При дворе устроен был обычный пир, который продолжался целых два дня. Все великие сановники государства присутствовали на нем в должном порядке. Царь занимал почетное место у передней стены палаты, против него был Ионафан, а рядом сидел Авенир. Саул немедленно заметил, что место Давида остается незанятым, но не сделал никакого замечания по этому случаю, думая, что была какая-нибудь уважительная причина для его отсутствия. Но когда Давид не явился на пир и на второй день, то Саул сделался подозрительным, что тут была вероятно какая-нибудь особая причина, которая удерживала его от присутствия за царским столом. Он обратился к Ионафану, как человеку, который вероятнее всего знал о движениях Давида и спросил его, почему этот «сын Иессеев», как он насмешливо назвал его, намекая на его низкое происхождение, не присутствовал на пиршестве в течение этих двух дней. Ионафан отвечал, как было заранее условлено между ним и его другом, что Давид отозван был его старшим братом для присутствия на общественном жертвоприношении в Вифлееме и испросил позволение присутствовать на нем. Такое извинение, было ли оно истинно или нет, во всяком случае было весьма правдоподобно. Но для подозрительного характера Саула подобное извинение только усилило его недовольство и привело его в ярость, потому что лишило его благоприятного случая, которым он, очевидно, имел в виду воспользоваться. На этом пиршестве, окруженный своими друзьями и поддерживаемый царедворцами, которые, конечно, рады были отсутствию Давида и надеялись воспользоваться этим случаем для полной его гибели, царь намерен был окончательно привести в исполнение свой кровожадный замысел. Так неужели же он опять лишен этого благоприятного случая и притом, быть может, вследствие изменничества и вмешательства его собственного сына? Руководясь этою мыслью, Саул чрезвычайно разгневался, когда услышал ответ Ионафана. «Сын негодный и непокорный! – в необычайном гневе закричал он. Разве я не знаю, что ты подружился с сыном Иессеевым на срам себе и на срам матери своей? Ибо во все дни, доколе сын Иессеев будет жить на земле, не устоишь ни ты, ни царство твое. Теперь же пошли и приведи его ко мне, ибо он обречен на смерть». Такой сильный гнев Саула, однако же, не устрашил доблестного Ионафана, и он, думая, что еще возможно утишить гнев царя кротким ответом, стал просить своего отца за отсутствующего Давида, спрашивая его, за что умерщвлять его, и что он сделал такого, что бы заслуживало в нем смерти. Тогда Саул, не имея возможности долее сдерживать своих чувств, охвачен был полною яростью. Он чувствовал, что Давид строит против него козни, и в душу его запало подозрение, что в этом ему содействует и Ионафан, быть может, совместно стремящийся к тому, чтобы лишить Саула занимаемого им престола. В иступленном гневе, он схватил свое копье и стал размахивать им пред лицом Ионафана, угрожая поразить его на месте. Такого оскорбления, пред лицом громадного собрания гостей, и такого обидного подозрения против его невинного друга Ионафан не мог вынести. С сильным и справедливым негодованием в своем благородном сердце, он быстро встал из-за стола, оставил обеденную палату и уже не являлся на пиршество. Ему ничего не оставалось, как сообщить Давиду о несчастном исходе задуманного ими опыта. На другой день утром Ионафан вышел в поле в то время, которое назначил Давиду, в сопровождении одного слуги. Для того, чтобы это свидание оставить в тайне, Ионафан поручил слуге собирать расстрелянные им стрелы и отнести в город, а сам в это время пошел на свидание с Давидом, и между друзьями произошла в высшей степени трогательная сцена прощания. «И целовали они друг друга, и плакали оба вместе, но Давид плакал более. И сказал Ионафан Давиду: иди с миром, а в чем клялись мы оба именем Господа, говоря: Господь да будет между мною и тобою, и между именем моим и семенем твоим, то да будет на веки». Любовь между ними была изумительная, какая только может быть между двумя доблестными и чистыми душами. Они расставались почти навсегда, и встретились между собою только еще раз в жизни, после чего судьба разделила их окончательно.

Расставшись с своим другом, Давид направился в священнический город Номву, где в это время находилась скиния, и при ней жил первосвященник. Он прибыл в город голодным и истомленным, и чтобы подкрепить свои силы, он, под предлогом важного царского поручения, требовавшего необычайной поспешности, выпросил у первосвященника Ахимелеха хлебов предложения и меч Голиафа, хранившийся в скинии, как победный трофей, и воспользовался, таким образом, запасом священных хлебов, которые, по закону, можно было вкушать только лицам священнического чина. К несчастью, один из самых преданных и беззастенчивых слуг Саула, именно Доик, едомитянин, начальник царских пастухов, присутствовал при этом случае. Странно, что этот чужеземец находился на службе израильского царя и пользовался его высоким доверием. И это первый пример подобного случая во всей истории. Неизвестно, что собственно было причиной его появления в Номве. Быть может, он был прозелит, желавший получить доступ в общество израильтян, и вследствие этого получал там религиозное наставление; или, быть может, он дал какой-нибудь обет, или занимался каким-нибудь обрядовым очищением. Некоторые думают, что он находился там для освидетельствования по случаю исцеления от проказы, а другие, – что он совершил какое-нибудь преступление и жил там в уединении, пока не очистится от своего греха принесением узаконенных жертвоприношений. Но какова бы ни была причина его присутствия там, во всяком случае Давид сразу же почувствовал опасность своего нахождения совместно с человеком, о котором он знал, что он был преданным слугой Саула и, следовательно, мог всегда донести царю о всем виденном; поэтому, он не остановился в Номве, а искал себе убежища в другом месте. Чтобы удобнее скрыться от преследований Саула, Давид удалился даже за пределы родной страны, и там, в виде простого странника, остановился в филистимском городе Гефе. Но и там убежище оказалось ненадежным. Приближенные Анхуса, царя Гефского, стали высказывать ему свои подозрения на счет незнакомца и говорили ему: «не это ли Давид, царь той страны? не ему ли пели в хороводах: Саул победил тысячи, а Давид десятки тысяч?» Чтобы отвратить это опасное подозрение, Давид принужден был притвориться безумным, и, когда его привели к царю, «чертил на дверях, кидался на руки свои, пускал слюну по бороде своей», так что у Анхуса исчезло всякое подозрение, а Давид, воспользовавшись этим, поспешил удалиться отсюда в дикую пещеру Адолламскую, где около него собрались его родители и братья, которые, вероятно, начали подвергаться преследованию Саула, а также все недовольные отверженным царем, так что около Давида собралось до 400 человек. Поместив своих родителей под защиту царя Моавского, Давид с своими спутниками опять возвратился в пределы родной страны.

Саул между тем истощался от бессильной злобы. Но вот ему донесли, что Давид с своими людьми находится в лесу Херета, местечка, теперь известного под названием Хараса, лежащего на одном из отрогов горной цепи Хевронской, верстах в пяти к востоку от Кеиля, на дороге между Адолламом и Хевроном. Услышав об этом, Саул тотчас же снарядил погоню. Но прежде чем двинуться в путь, он нашел нужным обратиться к окружающим его сановникам и войску с особою речью. Взойдя на гору и сев под дубом в Гиве, где для него, конечно, была приготовлена роскошная царская ставка, он, выступив вперед с своим копьем в руке, обратился к окружающим его слугам с торжественными словами: «послушайте сыны Вениаминовы, – сказал он им, – неужели всем вам даст сын Иессея поля и виноградники, и всех вас поставит тысяченачальниками и сотниками, что все вы сговорились против меня, и никто не открыл мне, когда сын мой вступил в дружбу с сыном Иессея, и никто из вас не пожалел о мне, и не открыл мне, что сын мой возбудил против меня раба моего, строит мне ковы, как это ныне видно?» Подозрение царя, очевидно, теперь не ограничивалось уже Ионафаном, а простиралось и на всех окружающих его. Что могли отвечать ему на эти слова приближенные? Сами приближенные, очевидно, находились в тревоге, и в них закрадывалось опасение, что мрачное настроение царя, проявляющееся в столь враждебных действиях против Давида и Ионафана, может со временем обратиться и на них. Положение их во всяком случае было затруднительное, и они не знали, что отвечать царю. Но вот, когда все молчали, находившийся здесь беззастенчивый Доик, видевший, какой прием первосвященник оказал Давиду в Номве, решил вывести приближенных из затруднения, и для того, чтобы отвратить от них подозрительность царя, направил ее в другую сторону, именно на первосвященника. Выступивши вперед, он сказал Саулу: «я видел, как сын Иессея приходил в Номву к Ахимелеху, сыну Ахитува, и тот попросил о нем Господа, и дал ему продовольствия, и меч Голиафа, филистимлянина, отдал ему». Этот донос вполне достиг своей цели. У Саула тотчас же явилась мысль, что и первосвященник находится в заговоре с Давидом, и в его отуманенной злобой голове быстро составился план страшного мщения изменникам. Он немедленно потребовал, чтобы Ахимелех и окружающее его священники явились к царю. Этот Ахимелех был правнук Илия и наследовал первосвященство от своего брата Ахии, или даже разделял с ним эту должность, причем один из них сопровождал Саула, а другой оставался при святилище. Номва находилась недалеко от Гивы, и живший там священнический род, числивший в себе 85 лиц, скоро приведен был к Саулу. Разгневанный царь укорял Ахимелеха в изменничестве и в сочувствии Давиду в его злых замыслах, передал ему о сообщении Дойка, что он, будто бы, оказал Давиду содействие, испрашивая для него указания Божия, снабдил беглеца священными хлебами и отдал ему даже национальный трофей, именно меч Голиафа. Ахимелех не отрицал этого обвинения. Он действительно поступил так, как обвинял его царь, но он действовал совершенно без всякого сознания виновности, без всякого злого умысла и даже не знал, что он этим навлекал на себя неудовольствие Саула. Давид, передал он, собственный зять царя, наиболее верный из всех его слуг, тот, который пользовался преимуществом права доступа к царю во всякое время, – явился к нему в Номву под предлогом, что он прибыл туда по поручению царя, вследствие чего и желал воспользоваться его советом и указанием. В виду всех этих обстоятельств, говорил первосвященник, у него совершенно не было оснований, почему бы отказать Давиду в такой просьбе. Что касается подозреваемого царем заговора против него, то первосвященник решительно отказывался признавать это обвинение и настаивал на своей преданности помазаннику Божию. «Нет, – говорил он, – не обвиняй в этом, царь, раба твоего и весь дом отца моего; ибо во всем этом деле не знает раб твой ни малого, ни великого». Невинность Ахимелеха и других священников была, таким образом, очевидна, и взведенное на него обвинение оказывалось несостоятельным. Но не так смотрели на все это дело предубежденные глаза Саула. По его мнению, как первосвященник, так и все окружающие его священники были несомненные изменники и поэтому должны подвергнуться участи подобных преступников. Не обращая внимания на самозащиту первосвященника, он строго и бессердечно сказал ему: «ты должен умереть, Ахимелех, ты и весь дом отца твоего». Он считал их опасными мятежниками, потому что, как ему думалось, они во всяком случае тайно сочувствуют Давиду, что доказывается уже тем, что они не сообщили царю о его движениях; и нисколько не стесняясь их священным саном, он, напротив, находил для себя в этом отношении благоприятный случай необычайною суровостью показать и другим пример того, какому страшному наказанию царь подвергнет всякого изменника своему престолу. Среди свиты царя на востоке обыкновенно бывает целый отряд скороходов, которые всегда сопровождают его во всех движениях. Такие скороходы были и у Саула, и они были самыми преданными из его последователей. Произнеся смертный приговор невинным священникам, царь приказал этим скороходам подвергнуть их избиению. Но это жестокое хладнокровное убийство было таким страшным делом, что оно возмутило даже этих беззастенчивых слуг царя. Жестокое поведение царя и его всем заметное ненормальное состояние успели уже ослабить отчасти дисциплину, и даже его власть не в состоянии была заставить слуг совершить казнь невинных служителей религии. На приказ царя они отвечали гробовым молчанием. Никто не обнаруживал готовности исполнить это кровожадное приказание. Первосвященник и его служители в их глазах были представителями Иеговы, и даже верноподданность государю не могла пересилить в них совести, возмущавшейся против подобного святотатственного дела. Но когда все израильские служители царя отказались исполнить подобное повеление, из среды окружающих выступил беззастенчивый Доик едомитянин. Его совесть была совершенно чужда тех чувств и недоумений, которые удерживали израильтян. Все его честолюбие заключалось в том, чтобы находиться с царем в возможно лучших отношениях, потворствовать его страстям, удерживать за собою свое собственное положение и обогащаться. И поэтому, когда Саул, раздраженный непослушанием своей стражи, приказал ему исполнить жестокое повеление, то он и его слуги, такие же чужеземцы, как и он сам, сразу же напали на священников и, не стесняясь их священными одеждами, подвергли их полному избиению. Не ограничиваясь даже этою беспримерною и безумною жестокостью, этот древний Нерон распространил свое мщение и на весь город Номву. Видя во всем городе изменников себе, он отправил туда Дойка с отрядом, который и избил все находившееся в нем население, включая женщин и детей, а самый город разрушил, так что от него остались одни дымящиеся развалины. Из всего населения города спасся один только сын первосвященника, Авиафар, который, захватив с собою некоторые священнические принадлежности (ефод), прибежал к Давиду и рассказал ему о страшном злодеянии Саула. Так, сам не сознавая того, Саул исполнил приговор Божий против дома Илия. Это было в высшей степени бесчеловечное и крайне безумное дело. Все благочестивые израильтяне ужаснулись от этого преступления. Столь мрачное преступление ослабило любовь к нему даже в самых преданных ему приверженцах. Подобный поступок трудно было оправдать даже душевною болезнью царя, потому что тут замечалась некоторая правильность в действиях. Судя по себе самому, Саул не мог вообразить себе невинность Давида или непричастность к его замыслам священников. Он, очевидно, относился уже с полным пренебрежением к религии и ее служителям и решительно вступил на путь вражды с самим Богом. Он отказывался признать избранного ему преемника и не только не вразумлялся теми испытаниями, которые посылал ему Бог, но изо дня в день становился хуже, все более падал в своем нравственном характере, и его мрачный дух становился все ожесточеннее, так что в нем исчезали всякие следы человеколюбия и справедливости. Отсюда, единственною целью всех его усилий было схватить Давида, в котором он теперь уже ясно видел себе соперника на царство, – соперника, который не выступал с своим притязанием только лишь вследствие своей слабости. Повсюду он отправил воинов для наблюдения за его движениями, чтобы при удобном случае поймать его и излить на него всю накопившуюся злобу.

Услышав о страшном злодеянии Саула, Давид мог только горевать, что сделался невольной причиной такого бедствия, и давая у себя убежище Авиафару, сам принужден был спасаться от настигавшего его царя. Свое горе о всем случившемся и о своем злополучном положении Давид излил в пламенном псалме, в котором ярко изображается злобная низость Дойка и вместе с тем во всем благородстве выступают собственный чувства сладостного псалмопевца.

«Что хвалишься злодейством, сильный?

Милость Божия всегда со мною.

Гибель вымышляет язык твой;

Как изощренная бритва он у тебя, коварный!

Ты любишь больше зло, нежели добро,

Больше ложь, нежели говорить правду.

Ты любишь всякие гибельные речи, язык коварный.

Зато Бог сокрушит тебя в конец,

Изринет тебя и исторгнет тебя из жилища твоего

И корень твой из земли живых,

Увидят праведники и убоятся;

Посмеются над ним и скажут:

Вот человек, который не в Боге

полагал крепость свою,

А надеялся на множество богатства своего,

Укреплялся в злодействе своем!

А я, как зеленеющая маслина в доме Божием,

И уповаю на милость Божию во веки веков.

Вечно буду славить Тебя за то, что Ты сделал,

И уповать на имя Твое,

Ибо оно благо пред святыми Твоими» ⁵¹.

Сам ведя странническую жизнь и гонимый царем, Давид, однако же, не упускал случая защищать свою родную страну от злейших врагов. Однажды он находился в города Кеиле, лежащем на горах иудейских, верстах в десяти к востоку от Елевферополя, куда он прибыл с целью избавить этот город от нападения хищнического отряда филистимлян. Город он освободил от врагов, но сам едва не сделался жертвою своего великодушия. Саулу тотчас же донесли о местопребывании Давида, и царь немедленно сделал распоряжение, чтобы город был окружен, и затем лично отправился в этот город, чтобы захватить Давида. Но прежде чем он мог принять надлежащая меры, Давид успел оставить этот город и удалился из него, так что Саул потерпел полную неудачу. Злополучный царь, однако же, все еще утешал себя надеждой, что провидение еще не совсем оставило его. После удаления из Кеиля, Давид затем нашел себе убежище в пустыне Зиф, верстах в шести к югу от Хеврона. И здесь состоялось последнее свидание между ним и Ионафаном. Преданный друг, несмотря на затруднительность собственного положения при дворе, никогда не упускал из вида Давида и, воспользовавшись теперь случаем, еще раз решился ободрить изгнанника. Тайно пробравшись к нему в лес, он утешал его, говоря: «не бойся, ибо не найдет тебя рука отца моего, Саула; и ты будешь царствовать над Израилем, а я буду вторым по тебе, и Саул, отец мой, знает это». Тут они заключили между собою завет, подкрепив его религиозною клятвою, и Давид остался в лесу, а Ионафан незаметно опять пробрался в ставку Саула. Среди жителей Зифа было несколько ревностных приверженцев Саула, и теперь они поспешили донести ему касательно пребывания среди них Давида. Почему они относились враждебно к Давиду, – неизвестно. Быть может, между ними и семейством Иессея была какая-нибудь старая вражда, или, что еще вероятнее, они смотрели на Саула, как на законного царя, и, не желая обсуждать притязаний Давида, действовали просто в качестве верноподданных и естественно хотели содействовать законному царю в поимке человека, который, в их глазах, был мятежником и преступником. Во всяком случае, они сообщили царю, находившемуся в Гиве, что Давид скрывался у них в неприступных местах, в лесу, на холме Гахилы, верстах в десяти к востоку от Зифа, которая ясно видна с него, и верстах в двенадцати к юго-востоку от Хеврона. Это пустынная, обнаженная местность, состоящая из известняковых хребтов, изрытая зимними потоками, пересеченная широкими долинами и совершенно; лишенная всякой растительности или даже источников. В этой-то непроходимой пустыне и нашел себе убежище Давид с своими 600 последователями, и зифиты, хорошо знавшие эту местность, предложили свои услуги провести войско Саула для преследования беглеца. В своем отчаянном состоянии Саул пользовался всякою помощью и радовался всякому доказательству, что у него есть еще искренно сочувствующее ему и что он не оставлен одиноко в своей борьбе с врагом. «Благословенны вы у Господа, милостиво отвечал им Саул, за то, что пожалели о мне. Идите, удостоверьтесь еще, разведайте и высмотрите место его, где будет нога его, и кто видел его там, ибо мне говорят, что он очень хитер. И высмотрите, и разведайте о всех убежищах, в которых он скрывается, и возвратитесь ко мне с верным известием, и я пойду с вами, и если он в этой земле, я буду искать его во всех тысячах иудиных». И вот, действительно царь, обрадовавшись этому новому случаю настигнуть своего смертельного врага, отправился в погоню за ним. Но у Давида были свои сообщники, которые известили его о всем случившемся, и он немедленно же перешел в другое место и остановился в пустыне Маон. Саул последовал за ним и в эту пустыню. Пустыня Маон, называемая теперь Маин, находилась только верстах в десяти от Зифа. Здесь, по пятам преследуемый отрядом Саула, Давид находился в страшной опасности быть пойманным. Местность эта тщательно исследована и описана Кондером, который пишет: «между хребтом Эл-Кола (Гахила) и соседним Маоном есть большая горловина, называемая «долиной скал», узкая, но глубокая расселина, которую можно перейти не иначе, как круговым путем в несколько верст, так что Саул мог совершенно видеть Давида, будучи в то же время не в состоянии схватить его». Видя Давида пред собою, Саул разделил свои силы так, чтобы перенять врага и отрезать всякую возможность для бегства. Таким образом, хотя Саулу и приходилось сделать круговой обход в несколько верст, с целью обойти горловину с какого-нибудь конца, спасение Давида было во всяком случае весьма сомнительным. Но в тот момент, когда судьба будущего царя израильского казалась решенною, случилось одно из тех событий, которые люди называют случайностью, но которые в действительности составляют дело мудрого промышления Божия, приводящего страсти и планы людей к исполнению преднамеченных свыше советов. К Саулу вдруг прибежал один вестник, который принес известие, что филистимляне сделали набег на соседний округ, и побуждал его поспешить со всеми своими силами для отражения неприятелей. Делом этим нельзя было пренебрегать. Частная вражда должна была отступить на задний план пред общественною необходимостью. С крайнею неохотою Саул оставил свое преследование Давида на этот раз и двинулся с своими войсками для отражения чужеземного врага.

Но успешно отразив неприятеля, Саул опять приступил к преследованию Давида. Последний между тем, как доносили зифиты, удалился в окрестности Энгеди, теплого источника, находившегося около средины западного берега Мертвого моря и лежавшего на 500 футов выше его уровня. Этот источник бьет обильным потоком на узкой известняковой бесплодной площадке и, стремясь со скал, распространяет повсюду богатую растительность, так что вследствие этого орошения образуется оазис, представляющий одну из самых поразительных картин этой во всех других отношениях бесплодной области. Окружающие источник скалы, вздымающаяся на 2,000 футов над уровнем моря, равно как и те, который тянутся к берегу, рассечены всевозможными рытвинами и изобилуют пещерами, которыми даже и теперь пользуются пастухи для ночлега, как пользовались ими пастухи времен Давида. Взяв с собою трехтысячный отряд воинов, Саул последовал за своим соперником и в эту дикую скалистую страну. Здесь все выгоды были на стороне Давида, и если бы царю приходилось иметь дело с более беззастенчивым и ожесточенным врагом, то он здесь именно и закончил бы свою злополучную жизнь и заплатил бы смертью за свое жестокое гонение на неповинного юношу. Случилось, что однажды, следуя за беглецом, Саул, по нужде, зашел в одну из тех пещер, мрак и прохлада которых представляют освежительный контраст с блеском и зноем окружающих скал. Но в этой самой пещере и скрывался Давид с частью своих последователей. Им, как находившимся внутри пещеры, было совершенно видно все, что происходило при входе в нее, между тем как для входящих совне внутренность пещеры была закутана непроницаемою тьмой. Саул подумал, что пещера эта совершенно пустая, или, если он даже и слышал какой-нибудь шепот или движение, то мог вообразить, что это кто-нибудь из пастухов, которые обыкновенно забирались в эти пещеры для отдыха, и потому не обратил на них никакого дальнейшего внимания. Между тем беглецы, с крайним изумлением, увидели, что в пещеру вошел сам царь. Они немедленно узнали его и шепотом передали об этом Давиду, и даже побуждали его воспользоваться этим случаем, чтобы раз навсегда избавиться от жестокого гонителя и, таким образом, воспользоваться царством, которое обещано было ему пророком. Если бы Давид, хотя бы на один момент когда-либо питал чувство мщения к царю, то он очень легко мог бы поддаться этому искушению. Но хотя у него и был в руке смертоносный меч Голиафа и его последователи готовы были сейчас же напасть на Саула, он и сам воздержался и других удержал от этого. Как бы ни жестоко относился к нему сам Саул, во всяком случае он помазанник Божий, и поэтому личность его священна. С беспримерным великодушием для тех варварских времен, Давид пощадил жизнь своего опасного соперника, но в то же самое время он желал показать, что жизнь царя действительно находилась в его власти, и этим доказать свою собственную неповинность в каком бы то ни было намерении или покушении на личность царя и опровергнуть клевету царедворцев, которые, злобно перетолковывая его побуждения, раздували в сердце царя и без того яростно пылавший огонь ненависти и вражды. Вступив в пещеру, Саул снял с себя мантию и положил ее рядом с собою, а Давид, тихо подкравшись к нему, незаметно отрезал край от этой верхней одежды. Саул, ничего не подозревая, опять надел свою манию и вышел из пещеры. Спутники Давида горько негодовали на своего вождя за его неблаговременную снисходительность к своему врагу; но, далекий от одушевлявших их чувств, он мучился совестью даже и за то, что не отнесся с должным уважением к величию царя и нанес вред царской мантии. Когда отряд двинулся дальше, а Саул оказался почти один позади его, Давид вышел из своей пещеры и громко закричал ему: «Господин мой, царь!» Услышав этот знакомый голос, Саул остановился и оглянулся. К изумлению, он увидел на скалистой площадке Давида, который кланялся ему в землю и, смиренно заявляя о своем послушании, старался доказать ему, что он отнюдь не мятежник против узаконенной власти, а человек, признающей в монархе лицо, которому он должен повиноваться и оказывать всякое почтение. Затем, Давид обратился к Саулу с трогательными словами: «зачем ты слушаешь речь людей, которые говорят: вот Давид умышляет зло на тебя? Вот сегодня видят глаза твои, что Господь предавал тебя ныне в руки мои в пещере, и мне говорили, чтобы убить тебя; но я пощадил тебя, и сказал: не подниму руки моей на господина моего, ибо он помазанник Господа. Отец мой! Посмотри на край одежды твоей в руке моей, я отрезал край одежды твоей, а тебя не убил. Узнай и убедись, что нет в руке моей зла, ни коварства, и я не согрешил против тебя, а ты ищешь души моей, чтобы отнять ее. Да рассудит Господь между мною и тобою, и да отмстит Господь тебе за меня, но рука моя не будет на тебе, как говорит древняя притча: от беззаконных исходит беззаконие. А моя рука не будет на тебе. Против кого вышел царь Израильский? За кем ты гоняешься? За мёртвым псом, за одною блохою. Господь да будет Судиею; и рассудит между мною и тобою. Он рассмотрит, разберет дело мое, и спасет меня от руки твоей» (1Цар. 24:10–16). Саул в глубоком волнении выслушал эту речь столь неожиданно явившегося пред ним Давида. Изумительное великодушие Давида, который не воспользовался столь благоприятным случаем для того, чтобы избавиться от столь жестоко преследующего его царя, глубоко взволновало Саула. Несмотря на все его безумство и жестокость, в нем еще теплились более человечные чувства, которые по временам торжествовали в нем даже и над злыми страстями. И теперь, при мысли о своем чудесном спасении, Саул был положительно увлечен смешанными ощущениями и, возвысив свой голос, заплакал. В его душе воскресла отчасти прежняя любовь к Давиду, он обратился к нему с нежными словами и сказал: «твой ли это голос, сын мой Давид?» Слова его были прерваны невольным плачем, и затем, оправившись, он продолжал: «ты правее меня; ибо ты воздал мне добром, а я воздавал тебе злом; ты показал это сегодня, поступив со мною милостиво; когда Господь предавал меня в руки твои, ты не убил меня. Кто, нашедши врага своего, отпустил бы его в добрый путь? Господь воздаст тебе добром за то, что сделал ты мне сегодня». Затем, раскаиваясь в своем безумии и уже смиренно признавая Давида своим будущим преемником, Саул просил его только о том, чтобы он не искоренил его потомства и не уничтожил имени отца его. Великодушный Давид сразу же дал это обещание, и они расстались. Саул, на время воскресив в себе лучшие чувства, возвратился в Гиву и прекратил гонение, хотя Давид, не имея возможности полагаться на изменчивое расположение тирана, продолжал скрываться в гористой стране, где он находил себе убежище и раньше. Все это трогательное событие послужило для Давида темой для возвышенного и дышащего упованием на милость Божию псалма:

Господи, Боже мой! На Тебя я уповаю;

Спаси меня от всех гонителей моих,

И избавь меня;

Да не исторгнет он подобно льву души моей,

Терзая, когда нет избавляющего.

Господи, Боже мой! Если я что сделал,

Если есть неправда в руках моих,

Если я платил злом тому,

Кто был со мною в мире, –

я, который спасал даже того,

Кто без причины стал моим врагом:

То пусть враг преследует душу мою,

И настигнет;

Пусть вгоняет в землю жизнь мою,

И славу мою повергнет в прах.

Восстань, Господи, во гневе Твоем

Подвигнись против неистовства врагов моих,

Пробудись для меня на суде,

Который Ты заповедал.

Да прекратится злоба нечестивых,

А праведника подкрепи,

Ибо ты испытуешь сердца и утробы,

Праведный Боже!

Славлю Господа по правде Его,

И пою имени Господа Вышнего! ⁵²

Гонения, воздвигнутые и настойчиво производившиеся Саулом на своего будущего преемника, настолько всецело поглощали внимание больного душей царя, что он уже мало занимался делами государства и они естественно пришли в значительное расстройство. Нравственность народа, не находя себе никакой опоры в примере царя, ослабела, дух пал, и все грозило разрушением. Единственной нравственной опорой для государства продолжал служить престарелый пророки Самуил, который хотя к этому времени и стоял уже не у дел, однако же, своими влиянием продолжал по возможности поддерживать нравственный дух в народе. Но вот настали и момент, когда великий пророк и устроитель царства Израилева должен были оставить земное поприще. Распространяясь подробно о деятельности Самуила, библейский писатель лишь одними стихом сообщает о его смерти и погребении. «И умер Самуил; и собрались все израильтяне, и плакали по нем, и погребли его в доме его, в Раме» (1Цар. 25:1). Пророк к этому времени достиг уже глубокого возраста; дело его было сделано, и настало время для его будущей награды. Хотя в последние годы он и жил уже почти в полном уединении и не принимал никакого участия в общественных делах, однако же, смерть его повсюду почувствовалась как общественное бедствие, и все израильтяне, забывая свое соперничество и раздоры, а помня только великие благодеяния, оказанные им народу, его непорочную жизнь, его личное благочестие, собрались единодушно для воздаяния ему погребальных почестей. «Его нравственное превосходство, – говорит И. Флавий ⁵³, – и то почтение, с которым к нему относились, доказываются тем продолжительным оплакиванием, которым сопровождалась его кончина, и тою заботливостью, с которою все старались придать его погребальным обрядам надлежащий блеск и торжественность. Он был погребен в своем родном городе Раме, и народ оплакивал его много дней, смотря на его смерть не как на смерть какого-нибудь чужого человека или странника, но как на кончину, в которой каждый чувствовал ближайшее участие. Он был человек праведный, доброго характера и вследствие этого весьма благоугоден Богу». Такие общественные похороны едва ли могли произойти без согласия Саула; быть может, царь шел даже впереди других в оказывании почестей уже скончавшемуся пророку, советами которого он столь прискорбно пренебрегал при его жизни. Некоторые думают, что в запоздалом приливе ревности Саул, чувствуя, как много он потерял в смерти своего старого друга, пытался возвратить себе милость и благоволение Иеговы принятием суровых мер против различных законопреступников. Отсюда, они относят к этому именно времени ниспровержение идолопоклонства по всей земле, уничтожение волшебников и вызывателей мертвых и избиение гаваонитян, как врагов религии израильской. Самуил был погребен во дворе или в саду его дома в Раме, и, конечно, не в самом доме, так как это сделало бы самый дом этот в обрядовом отношении нечистым. Мусульманское предание указывает гроб пророка на выдающемся хребте Неби-Самвил, где, на основе древней христианской церкви, построена мечеть. Бл. Иероним ⁵⁴ уверяет, что его останки были перенесены в 406 году в Халкидон, при устье Босфора, и оттуда, по свидетельству Каллиста ⁵⁵, они были перенесены в Константинополь и с великою торжественностью поставлены в одной церкви. На первоначальном месте его погребения нет ничего особенного. В то время, когда еще не было правильных кладбищ, для могилы могло служить всякое удобное для того место. Царь Манассия был впоследствии похоронен в саду своего дома; так же был похоронен и Иоав, да и гроб самого Спасителя был, как известно, поставлен в саду ⁵⁶.

Скончавшийся великий судия и пророк вполне заслуживал великого народного плача. Стоит только принять во внимание, что такое он был сам по себе и что он сделал для народа. Величественно выдаваясь среди развращенного народа в этот грубый беспорядочный период его исторической жизни, пророк выступал в качестве поборника Бога, религии и просвещения. Со времени Моисея никогда еще не выступало столь знаменитого деятеля. Сын молитвы, он в особенности был человеком молитвы. Беспорочное детство его прошло в скинии Божией, среди возвышающих душу торжеств богослужения, где он и был приготовлен к восприятию небесного вдохновения. Отделенный от внешнего мира, отчужденный даже от влияния семьи, он всецело предался Богу и своей стране; сообщаясь с невидимым, он не искал никакого другого руководительства кроме воли Божией, никакого другого закона, кроме закона Всевышнего. Будучи всецело поглощен своим общением с Богом, он уже мало поддавался влиянию внешних обстоятельств. С самого начала выступив па путь благочестия, он продолжал идти этим путем до самого конца; он поставил себе одну великую цель и неизменно преследовал ее, не отступая ни пред какими затруднениями и не поддаваясь никаким личным побуждениям. Самой великой его силой была его молитва; в молитве было его убежище, его оружие и его помощь. Не только он прибегал к Богу при всех великих обстоятельствах собственной жизни и жизни народа, пред лицом могущественных врагов, при недостатках и прегрешениях Саула, но и вообще во всякое время он предавался молитве и в общении с Богом находил себе успокоение, утешение и силу. Но в такой молитве не было ничего мистического или сантиментального. Все существо Самуила было проникнуто серьезным практицизмом, постоянным ровным движением к определенной цели. Если у него иногда не доставало сочувствия, если он бывал иногда слишком жесток и непреклонен в поддержании права, то эта кажущаяся нечувствительность возникала не из суровости его характера, а из глубокого благоговения к справедливости, истине и благочестия. И если, как, по-видимому, иногда бывало, он не особенно был искусен в проникновении в характеры и мог увлекаться внешностью, то даже и в этом отношении недостаток его знакомства с человеческой природой зависел от того, что его взор постоянно был обращен к Богу и, таким образом, не имел достаточной возможности вникать в умственные свойства людей. Но эта обращенная к небу жизнь научала его удаляться от всего низкого, нечистого и греховного; она побуждала его быть непреклонно справедливым во всех своих действиях, исполнительным в отношении ко всякой обязанности. В течение его долгого управления никто никогда не жаловался на его решения, из всего народа ни один голос не мог раздаться против его беспристрастия или добросовестности, так что он мог, без опасения какого-либо противоречия, сказать: «я состарился и поседел; я же ходил пред вами от юности моей и до сего дня. Вот – я; свидетельствуйте на меня пред Господом и пред помазанником Его». Такая безусловная честность давала ему терпение при всяких неудачах в его многотрудной жизни, когда ему долго и неустанно приходилось трудиться, имея лишь малый внешний успех. Это именно заставляло его прибегать к таким нескончаемым усилиям для поднятия нравственного уровня своих соотечественников и для воспитания их к более высокой жизни, чем какую они вели обыкновенно. При своих возвышенных стремлениях он не имел достаточно времени для того, чтобы подумать о самом себе. Что может поставить людей ближе к Богу, что способно низвести благословенье Божие и какова воля Провидения, – эти вопросы были главными вопросами его жизни. Что его собственное положение могло измениться вследствие нового порядка вещей, что он мог занять низшее положение, что некоторый из его лелеянных целей могли потерпеть крушение, – со всем этим он радостно мирился, как только был уверен, что такова именно воля Божия. Никогда еще не существовало более несамолюбивого человека, чем каким был Самуил. Сердце его пылало любовью к Господу и Его народу, и что было лучше для народа, в том он и находил свое наибольшее удовольствие. Это великое сердце, занятое столь возвышенными делами, не имело в себе места для мелочных чувств. Если царь мог лучше вести и устроять народ в этот критический момент его исторической жизни, то пусть будет избран царь; и если он мог быть для народа тем, чем надеялся быть сам Самуил, то да благословит его Бог. Он стремился только к тому, чтобы все устроилось возможно лучше, и, не обращая внимания на то, что ему самому придется отступить на задний план или потерять свое прежнее значение, он свободно дает свою дружбу избранному монарху и любящим советом, суровым укором, торжественным предостережением, постоянным участием доказывает свой глубокий интерес в деятельности нового царя и свое самоотверженное желание сделать его царство возможно успешнее. Ему приходилось вынести много скорбей, он должен был принести много жертв, видел разрушение того, что он любил, был несчастен в своих детях, разочарован в избранном царе, разочарован в своих соотечественниках; но, несмотря на все эти огорчения, он постоянно носил в себе бодрое сердце, постоянно уповал на Бога, поднимаясь все выше в религиозной жизни, по мере все более грозно вздымавшихся против него бурь, и, при всяком обрушивавшемся на его голову бедствии, находил повод к пламенной молитве и упованию.

Всецело преданный молитве, он в то же время неустанно трудился и работал. Ему предстояло великое дело, и он самоотверженно отдался ему. Во времена судей, религия в практическом отношении значительно ослабела; высокий идеал, предложенный Моисеем, крайне понизился; священники и левиты потеряли всякий авторитет и ничего не делали для возвышения или объединения народа. Единство было потеряно, и народ вырождался в разрозненный сброд колен, из которых каждое, преследуя свои собственные интересы, предаваясь хищничеству и забывая о назначении народа, готово было даже совершенно отречься от завета с Иеговою и спуститься до идолопоклоннических обрядов и до уровня окружающих язычников. Вместе с таким вырождением и в наказание за свою неверность, Израиль часто подпадал чужеземному игу. Грубые, недисциплинированные, худо вооруженные ратники Израилевы мало были способны выстоять против хорошо вооруженных и закованных в военные доспехи воинов Филистии, которые, благодаря преступной небрежности иудеев, овладели всем морским берегом и могли производить свободный ввоз оружия из Греции. В виду таких обстоятельств целью жизни Самуила было влить в народ мужество для восстановления своей независимости; но он видел, что первым шагом в этом отношении необходимо должно было быть великое религиозное преобразование. Это было необходимой подготовкой для всякой национальной борьбы за свободу. Его дух был всецело проникнут идеей богоправления. Царем Израиля был Иегова, воля которого провозглашалась Его подданным чрез посредство священников и пророков, и Самуил ожидал того времени, когда этот великий идеал всецело войдет в убеждения народа и сделается основанием всякой общественной деятельности. Ему предстояло, таким образом, весьма трудное предприятие. Вырождение священства, свидетелем чего он был с самого своего детства, общее понижение нравственного тона среди народа, бездеятельность его естественных вождей и общая бедственность, бывшая результатом угнетения со стороны торжествовавших язычников, – все это могло бы менее верующего человека повергнуть в полное отчаяние. Самуил, однако же, и при всех этих обстоятельствах видел силу, способную вывести его народ из этого низкого состояния. Все эти испытания научали израильтян, что без Бога они ничто. Что их преступная неверность приносила им, кроме скорби и всевозможных бедствий? Не должны ли они убедиться отсюда, что единственный способ избавиться от бедствия – это вступить на путь раскаяния? Так, страшное поражение при Афеке и разрушение Силома, тот роковой удар, который летописцы хотели бы совершенно вычеркнуть из национальных летописей, заставили устрашенный народ обратиться к Самуилу, как к единственной надежде страны, и признать в этом юном пророке достойного учителя и вождя. Самуил воспользовался этим доверием народа к его благу. Год за год, терпеливо, спокойно, с полной надеждой на будущее он трудился в среде их, подготовлял их к великому подъему, показывая, где заключается их главная сила, научая истинной религии, вдохновляя их упованием на Бога, который по своей милости никогда не оставлял своего наследия. И вот, когда весь народ, в полном доверии, обратился к нему как к судье и заступнику, то он повел его к победе.

Обеспечив, таким образом, на время сравнительный мир, Самуил всецело воспользовался этим обстоятельством для укрепления основ теократического правления. Но его надежды были разрушены требованием установления власти царя. Как он отнесся к этому требованию? Сначала, будучи смущен, оскорблен, чувствуя некоторое негодование, он старался отвратить народ от этого намерения; но предлагая все это дело на решение Господа и находя, что такова была Его святая воля, он немедленно примирился с этим требованием и только заботился о том, чтобы оградить власть царя надлежащими ограничениями и избрать для новой высокой должности достойную личность. Здесь великодушие его почти беспримерно. Разочарованный в своих высших надеждах, придя к убеждению, что его народ недостоин указанного ему великого назначения, лишившись своего положения в качестве верховного вождя народа, он искренно примирился и с этим своим положением и сделался ближайшим другом человека, к которому перешла его власть. С пламенным увлечением, но с твердостью и постоянством, он никогда не уклонялся с пути этого своего возвышенного патриотизма. И когда он принужден был признать, что избранный царь явными делами непослушания обнаружил свое недостоинство царской короны, когда ради высших интересов религии и управления он должен был порвать всякую связь с недостойным государем, то и после этого не переставал молиться о нем, все еще продолжал любить этого царственного грешника и никогда открыто не выступал против него; напротив, поддерживал его власть, его авторитет, и старался лишь загладить то зло, которое совершалось им. Он нашел, что учреждение царской власти было исторической необходимостью народа, что единство народа и его правильное развитие могло быть обеспечено именно только твердою властью, и поэтому он всю свою энергию направил на достижение этой цели. Если первый царь и оказался неудачным, он мог подготовить другого, который явится более достойным представителем богоправления. В Давиде именно он нашел человека, из которого он мог, чрез воспитание, сделать идеального царя. Если внимательнее вникнуть в исторические обстоятельства этого времени, то будет ясно, что Самуил основал монархию ограниченную и придал полную силу тем законам Моисеевым, которые даны были с целью предупреждения вырождения монархи в восточный деспотизм. Царь должен был соблюдать известные правила и никогда не мог действовать ни в чем в качестве независимого тирана. Самуил все силы своей устроительной деятельности употреблял на то, чтобы вывести народ из той взаимоотчужденности, анархии и варварства, в которых он находился во времена судей, и возвести его на степень просвещенного и сильного государства под главенством теократического монарха, который бы правил по закону, был послушен голосу Божию и содействовал народу в достижении его возвышенного назначения. Но чтобы народ мог воспользоваться благами такого учреждения, его нужно было воспитать и просветить. Религии нужно было восстановить во всей ее практической силе, нужно было преподаванием закона освежить нравственный смысл народа и вообще внести в среду народа известное просвещение. С этого целью Самуил основал школы пророков, в которых не только юноши изучали начатки гражданского знания, истинной религии и наилучших способов служения Богу в церкви и государстве, но и воспитывался особый класс людей для исполнения должности пророков, – людей, которые должны были проповедовать высокую нравственность, действовать вместе с священниками и монархией в деле руководства государственными делами и искоренения всякого беззакония.

Вместе с практическою деятельностью, Самуил был и историком своего времени, и ему приписывается составление книги Судей и первой книги Царств до XXV главы. В первой из них яркими чертами изображается то настроение, в которое впадал избранный народ в период судей, и вместе с тем показывается, как милость и любовь Божия к избранному народу проявлялась и в самые темные периоды, всегда являясь готовою, лишь только народ приходил в сознание и раскаивался в своих прегрешениях. В первой книге Царств рассказывается история рождения и жизни самого Самуила, а также и царствования Саула.

Смерть Самуила была тяжким ударом как для Давида, так и для Саула. Давид потерял в Самуиле своего духовного отца, в лице которого он находил себе глубокое сочувствие во всех переносившихся им испытаниях и бедствиях, непоколебимую нравственную опору в самые тяжкие моменты изгнаннической жизни и живой залог исполнения данного ему обещания. С другой стороны, хотя Саул уже давно перестал пользоваться советами престарелого пророка, тем не менее и он постоянно сохранял в своей душе глубокое уважение к нему, и самая мысль о существовании Самуила должна была действовать в качестве укора совести в его душе. Но хотя Саул, услышав о смерти Самуила, и должен был почувствовать в душе своей сильный укор за всю ту несправедливость, с которою он относился к Самуилу и которою он так часто оскорблял престарелого пророка, однако же, смерть его лишь на короткое время заставила царя оставить свое гонительство на Давида, и затем он опять, с еще большею яростью, начал свое преследование, быть может, надеясь, что теперь, когда Давид уже не находил себе опоры в пророке, его легче будет уничтожить, чем это было раньше.

Оплакав престарелого пророка, Давид возвратился в место своего прежнего убежища в округе Хевронском, где в течение некоторого времени он и проживал с своими последователями, занимаясь тем, чем еще и теперь занимаются арабские шейхи, именно защищая пасущиеся стада и владения от хищников и получая содержание в вознаграждение за это. К этому времени именно относится случай, который живо изображает его странническую жизнь. Одним из влиятельнейших лиц горного города Маона был некий Навал, потомок Халева, владетель больших стад и богатых имений в Кармиле. Услышав, что он устроил годичный праздник по случаю стрижки овец, Давид отправил к нему десять человек из своих приближенных, которые должны были поздравить его с благополучным окончанием года и напомнить ему этим, что он обязан был своею безопасностью именно охранительству Давида, вследствие чего и должен надлежащим образом вознаградить его за эту услугу.

Даже и в настоящее время арабские шейхи, странствующее обыкновенно близ городов и деревень, никогда не пропускают случая, вроде этого годичного праздника Навалова, являться лично или отправлять особых посланных с напоминанием владельцам о своих услугах в качестве защитников и охранителей стад в пустыне от хищников.

Но на этот раз посланные Давида получили дерзкий ответ. Навал, отличавшийся крайне вспыльчивым и неразумным характером, вскочил из-за пиршества и дерзко отвечал слугам Давидовым: «кто такой Давид, и кто такой сын Иессеев? Ныне стало много рабов, бегающих от господ своих; неужели мне взять хлебы мои, и воду мою, (и вино мое), и мясо, приготовленное мною для стригущих овец у меня, и отдать людям, о которых не знаю, откуда они?» Такой ответ не мог не быть оскорбителен для Давида, и он, с обычною горячностью человека пустыни, немедленно решил отомстить за эту дерзость и приказал, чтобы все его приближенные вооружились и двинулись для наказания Навала. К счастью для всех, один из пастухов, услышав об этом, немедленно поспешил к жене Навала, Авигее, женщине доброй и разумной, передал ей о том, как Давид, который вероятно был хорошо известен всем в качестве победителя Голиафа и царского зятя, посылал своих слуг из пустыни с поздравлением Навалу и как Навал дал им дерзкий ответ, назвав Давида не более как беглым рабом от своего господина Саула, а между тем, прибавлял пастух, Давид был как бы стеной и защитой для стад, денно и нощно прикрывал их от врагов, и во всякое время относился к ним дружелюбно и милостиво. Зная, что может последовать при таких обстоятельствах, Авигея немедленно приказала навьючить ослов хлебом и вином, взяла пять овец приготовленных, пять мер сушеных зерен, сто связок изюма и двести связок смокв, и, отправив этот караван впереди себя, сама отправилась вслед за ним, не сказав в то же время ничего своему мужу. На дороге она встретилась с Давидом, который уже шел с своим отрядом для осуществления своего мщения, бросилась пред ним ниц и умоляла его извинить глупость и безумство ее мужа. Своим благоразумием она спасла свое домохозяйство. «Пусть господин мой, говорила она, не обращает внимания на этого злого человека, на Навала; ибо каково имя его, таков и он (безумный). Навал – имя его, и безумие его с ним. А я, раба твоя, не видела слуг господина моего, которых ты присылал». Давид, по своей обычной мягкости, сразу же поддался просьбам этой доброй женщины и даже благодарил ее, что она не допустила его дойти до кровопролития. «Но жив Господь, Бог Израилев, удержавший меня от нанесения зла тебе. Если бы не поспешила и не пришла навстречу мне, то до рассвета утреннего я не оставил бы Навалу мочащегося к стене» ⁵⁷. Навал, между тем, ничего не зная о происходящем, пировал по-царски, «и сердце его было весело; и он был очень пьян». Но это веселие его было последним. На следующее же утро он узнал о всем происшедшем вчера, и это так сильно поразило его, что он подвергся апоплексическому удару и уже не выздоровел от него. Чрез десять дней он помер. Но красота Авигеи, быть может, вместе с ее богатством, с первого же раза настолько увлекла сердце Давида, что чрез семь дней после погребения Навала богатая и прекрасная вдова сделалась его женой. Мелхола, дочь Саулова, его первая жена, была уже в это время незаконно взята и отдана своим отцом за другого человека, Фалтия, из селения Галлима, по-видимому, находившегося близ Вифлеема, быть может, с целью передать ему и династию; но Давид уже и раньше возместил эту свою временную потерю женитьбою на Ахиноаме, из Изрееля, близ Навалова имения, в Кармиле. Что он женился теперь еще на Авигее, это было худым предзнаменованием для его будущего мира. Как первый шаг к полигамии, женитьба эта повела ко многим бедствиям, обрушивавшимся на него в последующее годы его царствования.

Эти браки показывают, что, несмотря на те опасности, которым еще подвергался Давид, его влияние и сила все более возрастали. Слыша о его подвигах и обеспеченной жизни в пустыне, к нему все более присоединялись храбрые и искусные воины, и особенно из того многочисленного класса, который, видимо, начал чувствовать недовольство Саулом. Но испытания Давида еще не закончились. После некоторого промежутка времени, в Сауле опять пробудилась яростная ненависть к Давиду, и он, быть может, услышав о случае с Навалом, двинулся с большим отрядом для изловления и наказания своего врага, но этим он лишь еще раз предоставил случай Давиду обнаружить свое необычайное великодушие по отношению к нему. Полагаясь отчасти на состоявшееся в Енгеди примирение с царем, Давид, по-видимому, не особенно обращал внимание на его замыслы и думал, что он уже будет оставлен в покое, и тем неожиданнее для него было появление опять Саула с вооруженной силой в этом пустынном месте его убежища. Саул в своих походах постоянно имел около себя трехтысячный отряд вооруженных пиками воинов, всегда сопровождавший его в меньших походах. Прибыв в окрестности Зифа, около которых, по сведениям зифитов, находился и Давид, Саул раскинул свой стан верстах в десяти к востоку от города на хребте Гахилы, в стороне от дороги, проходившей чрез холмы по направлению к югу. Давид, конечно, внимательно следил за всеми движениями Саула и, обладая теперь уже достаточною силою, чтобы не опасаться внезапного и открытого нападения со стороны Саула, в свою очередь остановился станом на еще более высокой местности, так что ему можно было наблюдать за всем, происходившим внизу. Не желая верить, чтобы после всех своих обещаний Саул сам опять вышел против него с враждебными целями, он предложил двум из своих наиболее верных последователей, Ахимелеху хеттеянину и своему племяннику Авессе, произвести более тщательную рекогносцировку царского лагеря. Ахимелех отклонил от себя это опасное предприятие, но Авесса согласился, и с ним-то Давид с наступлением ночи, спустившись с холма, приблизились к царскому стану. Весь лагерь был погружен в глубокий сон. Стан был, по обычаю, окружен различными телегами и колесницами, в качестве защиты от нападения, но нигде не видно было стоявших часовых. Пользуясь этим, Давид и Авесса легко проникли в самую средину лагеря и нашли, что Саул спал глубоким сном, причем копье, символ его царской власти, воткнуто было в землю у его изголовья. Авесса побуждал Давида воспользоваться этим случаем и сейчас же убить царя, но Давид, как и раньше, отказался поднять свою руку против помазанника Божия. Но чтобы показать царю, что жизнь его опять находилась вполне в руках Давида и что он опять пощадил ее, он взял его копье и кружку с водой, стоявшую тут же у постели царя, и все это унес с собою. Незаметно пройдя среди спящих воинов, Давид спокойно опять удалился на холм, откуда он сначала рассматривал лагерь Саулов. Можно думать, что между этими двумя лагерями лежал какой-нибудь глубокий овраг. Отделив, таким образом, себя достаточным пространством от опасного врага, Давид громким голосом закричал Авениру, военачальнику отряда, и насмешливо упрекал его за то, что он худо бережет своего господина царя. «Не хорошо ты это делаешь, кричал ему Давид; жив Господь, вы достойны смерти за то, что не бережете господина вашего, помазанника Господня. Посмотри, где копье царя и сосуд с водою, что были у изголовья его?» Саул, пробужденный этим криком, не мог ничего видеть впотьмах, но тотчас же узнал хорошо знакомый ему голос. Узнав в чем дело, он был сильно поражен этим новым случаем великодушия Давида и громко закричал ему: «твой ли это голос сын мой, Давид?» И тогда Давид, ответив на этот вопрос утвердительно, стал, как и прежде в Енгеди, спрашивать Саула, за что он преследует его и какое зло имеет за ним, и затем прибавил: «если Господь возбудил тебя против меня, то да будет это от тебя благовонною жертвою; если же сыны человеческие, то прокляты они пред Господом; ибо они изгнали меня ныне, чтобы не принадлежать мне к наследию Господа, говоря: ступай, служи богам чужим». Тронутый таким укором, Саул невольно признал свою виновность и громко сказал: «согрешил я; возвратись, сын мой, Давид; ибо я не буду больше делать тебе зла, потому что душа моя была дорога ныне в глазах твоих; безумно поступал я и очень много погрешал». Давид велел ему прислать кого-нибудь из своих приближенных для обратного получения копья и кружки, которые захвачены были им, и затем, напомнив дарю об ожидающем его возмездии и безмолвно отвергнув предложение Саула, неискренность и ненадежность которого он уже так часто испытывал, он оставил это место, услышав, однако же, от Саула последние слова, какие только приходилось ему слышать, и именно слова, звучавшие невольным благословением и благопожеланием со стороны злополучного царя: «благословен ты, сын мой, Давид, с грустью сказал Саул: и дело сделаешь, и превозмочь превозможешь».

Удрученный всем случившимся, Саул в мрачном настроении возвратился в Гиву, а Давид, отчаявшись в безопасности в земле иудиной, искал убежища за пределами страны, куда уже не могла простираться злоба его гонителя. Опасаясь именно дальнейшей ярости царя, Давид в другой раз искал убежища у царя филистимского города Гефа. Но там положение его было крайне двусмысленное и тяжелое, так как царь Гефский, Анхус, отдав ему во владение целый город Циклаг, требовал от него враждебных набегов на его родную землю. Когда началась открытая война с израильтянами, то Давид вынужден был даже дать Анхусу прямое обязательство в оказании ему военной помощи, и, таким образом, поставлен был в печальную необходимость поднять оружие на свой собственный народ. Только подозрения военачальников касательно верности Давида избавили его от этого тяжкого обязательства, так как филистимляне принудили Анхуса возвратить Давида из похода, как весьма ненадежного союзника в войне с израильтянами. Между тем на Циклаг, за время его отсутствия, напали амаликитяне и все в нем истребили. Это бедствие так вооружило против Давида самих его спутников, у которых погибло в разрушенном городе все достояние, что они хотели даже побить его камнями, и только военный успех его в погоне за амаликитянами восстановил авторитет Давида, который, быстро настигнув хищников, рассеял их, возвратил пленных и захваченною богатою добычею удовлетворил свой отряд за понесенные им потери.

Но испытания Давида быстро приближались к концу. Со времени смерти Самуила прошло уже около двух лет, и этого времени было достаточно для того, чтобы Саул мог почувствовать всю тяжесть отсутствия великого и мудрого пророка, так как он, в глубине своего сердца, никогда не переставал благоговеть пред помазавшим его Самуилом. Смерть его несомненно еще сильнее показала его совести все его неправды и преступления, которые так глубоко огорчали престарелого пророка и наверно ускорили смерть его. В нем он, несмотря на полный разрыв с ним, продолжал видеть некоторую нравственную для себя опору в крайней нужде. Теперь его не было, а между тем обстоятельства складывались все грознее и мрачнее. Филистимляне, от частных нападений, решились перейти в правильное наступление для того, чтобы, воспользовавшись внутренними беспорядками в царстве Израильском, покорить его себе, или, по крайней мере, захватить богатую добычу. Для того, чтобы вернее и решительнее нанести этот удар израильтянам, филистимляне двинулись с громадным войском, набранным из всех их городов и от союзников. Такого движения они уже не предпринимали давно. Это уже не была простая пограничная война, а грозный поход, направлявшийся к самому центру Израильской земли. Направляясь к северу, вдоль морского берега, и подкрепляя себя новыми отрядами во время этого движения, филистимляне затем повернули к востоку и вторглись в равнину Ездрилонскую, ту знаменитую равнину, которая тянется от Иордана в северо-западном направлении к заливу Акрскому. Перейдя равнину, они остановились станом на склонах малого Ермона, или теперешнего Джебель-Дуги, находящегося на восточной стороне равнины, именно в местечке, называемом Сунем, верстах в пяти к северу от Изрееля, известного впоследствии в качестве местожительства той доброй женщины, которая относилась с гостеприимным радушием к пророку Елисею (4Цар. 4:8). Саул, при виде такого нашествия, находился в отчаянном положении, тем более, что в течение минувших лет, и особенно со времени смерти Самуила, он весьма много потерял во мнении своего народа, который уже не относился к нему с прежним восторгом и поэтому не обнаруживал особенной преданности ему. Тем не менее он собрал все, какие только было возможно, силы и двинулся навстречу неприятелю. Направившись с юга, с которого ему не угрожало никакой опасности, он расположился лагерем на горе Гелвуе, на том горном хребте, который опоясывает Ездрилонскую равнину с юга, выгибаясь подобно серпу, от холмов Самарийских. Здесь именно, в том пункте, где долина имеет до шести верст в ширину, он занял позиции как раз против филистимского лагеря, откуда, вследствие большей высоты своего расположения, он мог следить за всеми движениями неприятеля. Но его положение было крайне опасное, он мог быть окружен неприятелями, потому что филистимский военачальник, отправив сильный отряд в Афек, в тыл войску Саула, таким образом, мог отрезать ему всякое отступление к югу. Видя пред собою сильное и хорошо вооруженное неприятельское войско и сопоставляя его с своей слабой и лишенной патриотизма армией, Саул «испугался, и крепко дрогнуло сердце его». Неприятельское войско несравненно превосходило его численностью, вооружением и особенно было страшно своею конницею и колесницами, против которых Саул не в состоянии был выставить ничего соответствующего. Мало того, преступной совести Саула естественно представлялась даже мысль, что в неприятельском войске находится и Давид с своим отрядом, и таким образом, помогая неприятелю, стремится к жестокому мщению своему гонителю. Он, конечно, ошибался на счет Давида, но во всяком случае все невыгоды кампании были на его стороне, и ему угрожала страшная опасность. Саул, уже ясно сознававший свою отверженность пред Богом и своим народом, предчувствовал надвигавшуюся беду и был в отчаянии и страхе. С мгновенным пробуждением отголоска прежней веры, он вопросил Бога об исходе предстоявшей битвы, но Бог не ответствовал на его слабую веру. Тогда злополучный царь совершил еще одно великое преступление и прибег к суеверию, обратившись к волшебству, при помощи которого он хотел узнать свою судьбу.

Трудно сказать, какая борьба, должна была происходить в душе гордого царя, прежде чем он мог унизиться до того, чтобы искать помощи в этом темном сатанинском искусстве, которое так выразительно было запрещено законом Божиим и строго преследовалось его собственными постановлениями. До какой глубины нравственного падения должен был он пасть, чтобы прибегнуть, наконец, к мысли воспользоваться советом ада, когда само небо отказало ему в этом совете! В страшном отчаянии, царь приказал своим приближенным, чтобы они нашли ему какую-нибудь волшебницу. Такая волшебница жила в Аендоре, города, лежавшем у подошвы северного склона малого Ермона, верстах в трех от Сунема, где стояли филистимляне. Женщина эта обладала странным волшебством, ближе всего напоминающим способность чревовещания. Иудейское предание называет ее матерью Авенира, чем, быть может, объясняется и то, что она была пощажена в то время, когда подвергались истреблению волшебницы; но для такого предположения не имеется достаточных оснований. Аендор был одною из тех местностей, откуда полуколено Манассиино не в состоянии было изгнать всех его прежних хананейских жителей, и в нем еще жило смешанное население, состоявшее из значительной части хананеев, которые держались своих прежних суеверий и которым в этом отношении подражали и их израильские сограждане. Поэтому там именно и можно было найти волшебников и волшебниц, приверженцев черной магии всякого рода. И. Флавий передает ходячее в его время мнение касательно этих волшебниц: «чревовещательницы этого рода, говорит он, вызывают души умерших и своими чарами предсказывают будущее тем, которые вопрошают у них» ⁵⁸. Решившись узнать о предстоящей ему судьбе таким незаконным образом, Саул принял все предосторожности для того, чтобы посещение его осталось втайне; поэтому, взяв с собою только двух доверенных спутников, которыми, по преданию, были Авенир и Амесса, и переодевшись в простую одежду, он, с наступлением ночи, отправился в это опасное путешествие. Аендор находился от Гелвуи верстах в десяти, и, так как филистимляне стояли лагерем как раз между этими двумя местами, то царю приходилось отправиться в окружный путь, обойти восточный отрог малого Ермона и пользоваться всеми неровностями почвы, чтобы не быть замеченным со стороны сторожевых воинов неприятеля. Благополучно прибыв в жилище волшебницы и найдя ее у себя дома, Саул сразу же попросил ее, чтобы она вызвала кого-нибудь из мертвых для сообщения будущего. Волшебница сначала отказалась было приступить к волшебству, опасаясь наказания; но, когда посетители поклялись, что «не будет ей беды за это дело», а будет дана хорошая награда, женщина спросила: «Кого же вывесть тебе?» – «Самуила выведи мне», отвечал Саул. Волшебница приступила к своему волхвованию, и начав свои причитания, клала благовонные травы на сковороду, производя густой дым, совершенно окутывавший ее и без того в темном помещении. Едва она начала свои причитания, как вскрикнула от ужаса. явилось что-то такое, чего она и сама не ожидала, нечто столь страшное и сверхъестественное, что даже ужаснулось и ее привычное ко всем ужасам сердце. Она, очевидно, хотела лишь воспользоваться доверчивостью вопрошателя и своим чревовещанием показать ему, что она находилась в сношении с духом; или, быть может, обладая тонким ясновидением, она способна была входить в экстатическое состояние и в этом состоянии отвечать на предложенные ей вопросы. Во всяком случае, видение, которое теперь предстало пред нею, было совершенно неожиданным для нее. Она тотчас же узнала в явившейся ей фигуре пророка Самуила и в то же время, к своему еще большему ужасу, узнала, кто ее посетитель. И. Флавий говорит, что Самуил сообщил ей о присутствии Саула; но это невероятно. Гораздо вероятнее, что она узнала в ее посетителе царя по его величественной фигуре и царственной осанке, по тому, что он потребовал вызвать дух Самуила и что пророк немедленно же повиновался его призыву; в своем ясновидении она узнала более, чем способна была знать при своем обычном состоянии, и сразу же поняла, в чем дело. Быть может, также, в крайнем своем возбуждении, царь нечаянно опустил одежду, которою он прикрывал себе лицо, и волшебница ясно узнала в нем царя. Это еще более усилило ее страх. Она, очевидно, приступила к совершению волшебных чар в присутствии того самого монарха, который так беспощадно предавал смерти всех, занимавшихся этими чарами. Но царь успокоил ее, говоря: «не бойся (скажи), что ты видишь?» Сам он еще ничего не видел, а слышал только пронзительный вскрик волшебницы. «Вижу, отвечала трепещущая женщина, как бы Бога, выходящего из земли». «Какой он видом?» спросил у нее царь. Она отвечала ему: «выходит из земли муж престарелый, одетый в длинную одежду». Самуил при жизни, по-видимому, всегда носил такую длинную одежду, и теперь Саул, сгорая от нетерпения поговорить с пророком и слыша, что явившееся видение представляет собою престарелого человека, сразу же заключил, что это именно явился Самуил, и в благоговении поклонился ему. В виду последовавшего затем разговора, невольно возникает вопрос, действительно ли сам Саул слышал голос Самуила, или же в этом отношении он вполне полагался на волшебницу и слушал лишь то, что она сама передавала ему. Об участии женщины, однако же, ничего не говорится в повествовании, и можно вполне думать, что так как дух явился, конечно, с соизволения Божия, то Саул и сам мог вести с ним разговор и слышать изречения Самуила, достигали ли они до его внешнего слуха, или воспринимались им субъективно. Первое предположение более вероятно, так как библейский рассказ, вероятно, основан на сообщении двух спутников царя, которые также слышали весь этот разговор. Не невероятно также, что с этого момента самая фигура Самуила сделалась видимой для Саула, хотя и в неясных туманных очертаниях. Как бы то ни было, оказав явившемуся Самуилу всевозможное почтение, Саул встал и затем в страхе услышал загробный голос пророка: «для чего ты тревожишь меня, чтобы я вышел?» – «И отвечал Саул: тяжело мне очень; филистимляне воюют против меня, а Бог отступил от меня и более не отвечает мне ни чрез пророков, ни во сне, ни в видении; потому я вызвал тебя, чтобы ты научил меня, что мне делать». Тогда Самуил укорил его за непоследовательность в этом отношении. С суровою прямотой, которою он отличался постоянно и при жизни, он с негодованием спросил трепещущего царя: «зачем же спрашиваешь меня, когда Господь отступил от тебя? Господь сделает то, что возвестил чрез меня: отнимет Господь царство от рук твоих и отдаст его ближнему твоему, Давиду. И предаст Господь Израиля вместе с тобою в руки филистимлян: завтра ты и сыны твои будете со мною, и стан Израильский предаст Господь в руки филистимлян». Страшный голос смолк, но слова его ужасом гремели в преступной совести Саула; услышав этот грозный приговор, он вдруг всем своим исполинским телом рухнулся на землю, и лежал в изнеможении. Его положение возбудило крайнее сожаление в волшебнице. Она подошла к нему и просила его, чтобы он послушал ее и принял хотя несколько пищи. Он сначала отказался, но затем, побуждаемый своими спутниками, наконец, поднялся с земли и, в крайнем изнеможении, сел на скамью, прилегавшую к стенам комнаты, а женщина поспешила приготовить ему какую-нибудь пищу. При этом она действовала тем с большею охотностью, что не только видела его изнеможение и сомневалась, в состоянии ли он, без подкрепления пищей, даже возвратиться в свой лагерь, но также и не без задней мысли полагая, что человек, поевший ее хлеба и соли, не будет иметь основания выдать ее или наказать в качестве волшебницы. Пища на востоке приготовляется недолго. Тотчас же был убит и изжарен теленок, испечен свежий хлеб, и все быстро было готово, так что Саул, занятый мрачным размышлением о только что случившемся и слышанном, не заметил, как прошло все это время. Наскоро подкрепив себя пищей, Саул, с своими спутниками, отправился в обратный путь и безопасно прибыл в лагерь Гелвуйский.

Страшный приговор Самуила не замедлил осуществиться во всей своей точности. Прошло после этого дня два, и оба неприятельских лагеря пришли в движение, приготовляясь к решительной битве. Филистимляне несколько передвинулись к западу, с целью найти более благоприятную почву для своей кавалерии и колесниц и угрожать позиции неприятеля с ее наиболее открытой стороны. Израильтяне, в свою очередь, спустились с горы Гелвуи и заняли сильную позицию близ источника в Изрееле, у подошвы горы. Самый Изреель, по исследованию капитана Кондера ⁵⁹, расположен на холме в 500 футов вышины, и теперь называется Зерином. Место это весьма своеобразно, «потому что в то время, как с севера и северо-востока склоны горы весьма круты и скалисты, с юга подъем весьма постепенный, и пред путешественником, идущим к северу, сразу открывается долина с ее двумя источниками, из которых один (Айн-Джалуд) течет из отвесной скалы и образует пруд сажен в 50 длины с тенистыми берегами; а другой (Айн-Тубаун) есть известный источник Тубания, в котором христианские крестоносцы «чудесно» питались в течение трех дней рыбой, еще и теперь в изобилии обитающей в большей части из находящихся по близости источников». Израильтяне расположились по соседству с первым из этих источников, так называемым «источником Голиафа». Здесь они и подверглись нападению со стороны филистимлян, двинувшихся на них с подавляющею силою. Ослабленные недостатком дисциплины, угнетаемые сознанием превосходства неприятеля, израильтяне скоро были выбиты из своей позиции и прижаты к находившейся позади их горе, где, на крутых склонах ее, они и укрепились для окончательного отпора. Библейское повествование не сообщает особенных подробностей о битве, так как главной задачей его было изложить другие события этого рокового дня. Но во всяком случае мы можем представить себе, как величественная фигура Саула, украшенная царскою короною, обрамлявшею его шлем, двигалась среди израильских войск, воодушевляя их к мужеству, и как за Саулом неотлучно следовали его сыновья, показывавшие чудеса храбрости и отваги. Филистимляне между тем с еще большею яростью двинулись на заколебавшегося Израиля. Началась отчаянная свалка. Сыновья Саула, и между ними храбрый Ионафан, уже пали под ударами врагов; но вот неприятельские стрелки, настигая уже самого Саула, начали осыпать его градом стрел, «и он очень изранен был стрелками». Дело, очевидно, было потеряно, и войско бросилось в беспорядочное бегство. Гибель была очевидна и неминуема. Гордый царь, однако же, не хочет умереть от руки необрезанных и в полном отчаянии повелевает своему оруженосцу обнажить меч и заколоть его. Но оруженосец не смеет поднять руки на помазанника Божия, и тогда злополучный царь совершает последнее преступление в своей жизни – самоубийство. Взяв у оруженосца свой тяжелый меч, он укрепил его рукоятью в землю, и затем со всего маху бросился на него своим тяжеловесным телом. Острие пронзило его сердце, и царь бездыханно лежал на окровавленном месте. Примеру его последовал и его верный оруженосец. И когда настала ночь, никого уже не осталось в живых из того храброго отряда, который так мужественно боролся вокруг своего вождя. Это был роковой день для Израиля. Царь и почти весь его дом погибли; поражение было полное; в крайнем ужасе, оставшееся войско бежало, заражая паникой и остальное население, которое, покинув свои дома, устремлялось даже за Иордан, так что филистимляне спокойно входили в оставленные поселения и безнаказанно предавались грабежу. Возвратившись из преследования, филистимляне на следующий же день занялись обычным в древности обиранием убитых и собиранием добычи. Тогда только они поняли всю важность одержанной ими победы. Среди груды храбрейших воинов, они нашли и трупы Саула и его трех сыновей. Хотя царь уже лишен был всех своих царственных украшений, однако же, его легко было узнать по его величественной фигуре, и притом самое лицо его наверно было знакомо многим между ними. Весть о его гибели быстро разнеслась кругом, и она с радостью и восторгом была провозглашаема по всем городам филистимским. Уважение к трупу врага не было в обычае у филистимлян. Они боялись Саула, когда он был жив, и теперь вымещали этот свой страх на нем, когда он уже был мертв Они отрубили ему и его сыновьям головы, обобрали с их тел все оружие и снаряжение, которые и поставили в качестве трофеев в великом храме Астарты, в Аскалоне; голову Саула отправили в храм Дагона, в Азоте, а другие головы по другим городам, и наконец, варварски надругавшись над телами, повесили их на стенах города Вефсана, ханаанитские жители которого естественно ликовали, при виде такого унижения своего старого врага. Этот город, известный впоследствии под названием Скифополя и теперь под названием Бейсана, занимал выгодное положение на отроге скалы, вздымающейся с одной стороны над равниной Ездрилонской и с другой над долиной иорданской, от которой он находился верстах в шести. Река Джалуд, орошающая восточную часть равнины Ездрилонской, проходит на своем пути к Иордану, как раз у подошвы этого холма, образуя вади Джалуд, большую дорогу между востоком и западом, и впадая почти против главного иорданского брода. На склоне холмов Галаадских, верстах в тридцати против Вефсана, лежал Иавис Галаадский, – тот самый город, который так мужественно избавлен был Саулом от амаликитян в первые годы его царствования. Весть о страшном событии, постигшем их соотечественников, и об издевательстве над трупом их царя, болезненно затронула сердце этого благодарного народа. Они сразу же решились показать, что они не забыли того, чем обязаны были покойному царю; тело его не должно было оставаться предметом издевательства для его врагов, добычей для хищных птиц и насекомых. Вследствие этого, храбрейшие люди города, в следующую же ночь перейдя Иордан, незаметно прибыли в Вефсан, сняли со стен четыре трупа и благоговейно перенесли их в свой город. Так как тела уже успели подвергнуться тлению и были крайне изуродованы, так что нельзя уже было совершить над ними обычного в то время бальзамирования, то они сожгли эти тела, и сожженные остатки погребли под возвышавшимся близ их города тамарисковым деревом. И для того, чтобы показать свою скорбь, они постились в течение семи дней, плача о царе, как о возлюбленном и высокочтимом друге. Несколько лет спустя, Давид перенес эти останки и похоронил их в семейной усыпальнице Киса, именно в Целе, в земле Вениаминовой (2Цар. 21:14).

Весть об исходе битвы гелвуйской скоро дошла до Давида. Один молодой амаликитянин, захватив венец и запястье Саула, поспешил к Давиду, надеясь обрадовать его вестью о смерти царя, и, чтобы увеличить свою предполагаемую награду, даже ложно заявил, что он сам приколол его. Но Давид пришел в ужас от этого святотатства и велел предать амаликитянина смерти за то, что он поднял руку свою на помазанного царя, и сам с окружающими своими горько оплакивал не только своего друга Ионафана, но и злополучного царя Саула. Скорбь его выразилась в вдохновенной песне:

„Краса твоя, о Израиль, поражена на высотах твоих!

Как пали сильные, погибло оружие бранное!

Саул и Ионафан, любезные и согласные в жизни своей,

Не разлучились в смерти своей...

Дочери израильские, плачьте о Сауле,

Который одевал вас в багряницу с украшениями...

Сражен Ионафан на высотах твоих.

Скорблю о тебе, брат мой Ионафан;

Ты был очень дорог для меня;

Любовь твоя была для меня превыше любви женской.

Как пали сильные, погибло оружие бранное!..“ (2Цар. 1:19–27)

Песнь эта сделалась историческою, и петь ее научался весь народ.

Так закончилось царствование первого царя израильского народа. Жизнь Саула распадается на два периода, из которых первый представляет собою жизнь его с Богом и второй – жизнь без Бога. Первый период поэтому служит обнаружением лучших качеств его души – смирения, упования на Бога, послушания воле Божией, за которыми следовали успех и победы. И в этот период он немало сделал для политического возвышения своего государства. Иноземное иго было свергнуто, и окружающие хищнические народы понесли тяжкие поражения, заставившие их отказаться от расхищения царства избранного народа. Но во втором периоде явно взяли перевес его худшие качества – высокомерие, самонадеянность, непослушание, за которыми в свою очередь неизбежно следовали неурядицы во внутреннем управлении, отвержение, тоска, суеверие, поражения, отчаяние и самоубийство. Во всем этом он был зеркалом своего народа и своею судьбой еще раз преподал глубокий урок, что избранный народ должен полагать свою силу не в человеке, хотя бы он был и царь, но единственно в Боге, который один их помощник и покровитель, и без Него они неизбежно станут беспомощной и жалкой добычей своих нечестивых соседей. Этот урок глубоко запечатлелся в душе Давида, который теперь беспрепятственно мог выступить в качестве царя израильского народа.