Библейский греческий язык в писаниях Ветхого и Нового завета

Содержание

Николай Никанорович Глубоковский родился 6 (19 по новому стилю) декабря 1863 года в селе Кичменгский городок Никольского уезда Вологодской губернии в семье бедного сельского священника Никанора Петровича Глубоковского. Фамилия Глубоковский происходила от названия озера Глубокое, на берегу которого стояла Глубоковская Спасо-Преображенская церковь – в ней более 70 лет дед и прадед Николая Никаноровича служили дьячками.

В большой семье, насчитывавшей пять братьев и две сестры, Николай был седьмым, самым младшим ребенком. В 1866 году, когда ему было два года, отец умер и семья оказалась в трудном положении: старший брат Петр учился на 5 курсе семинарии, сестры были не пристроены. К счастью, вскоре старшая сестра Анна вышла замуж; новый зять, священник Василий Михалович Попов, проявил сострадание и вся семья переехала к нему.

Мать Николая Никаноровича понимала, что учеба является единственным средством для сына найти дорогу в жизни и старалась способствовать этому. Первоначальное образование он получил под руководством сестры и зятя, посещал занятия в местной церковно-приходской школе. Подготовка оказалась достаточно слабой, поэтому в 1873 году, по поступлению в Никольское духовное училище, его определили в подготовительный класс. В училище он занимался усердно и окончил его в 1878 году первым учеником, а в 1884 году – с отличием Вологодскую духовную семинарию, после чего был направлен за казенный счет в Московскую духовную академию. В академии он проучился пять лет, поскольку на четвертом курсе из-за досадного недоразумения с руководством он был уволен, но на следующий год восстановился. В июне 1889 года Η. Н. Глубоковский окончил МДА первым в своем выпуске, имея отличные оценки по всем предметам, со званием кандидата богословия, и оставлен стипендиатом для подготовки к профессуре на кафедре общецерковной истории.

С 16 августа 1889 года по 15 августа 1890 года под руководством известного церковного историка профессора Алексея Петровича Лебедева (1845–1908) молодой ученый работал над магистерской диссертацией о блаженном Феодорите, епископе Киррском. Она принесла автору известность: сочинение вызвало широкий отклик и высокую оценку российских и зарубежных патрологов и историков Церкви.

Осенью 1890 года в судьбе Η. Н. Глубоковского произошел неприятный поворот: из-за случившегося при его обучении на четвертом курсе МДА инцидента, он не был удостоен профессуры и был направлен, в соответствии с общепринятой практикой того времени, преподавателем провинциальной духовной семинарии – Воронежской. Это было нелегким испытанием для молодого ученого. Пережив на собственном опыте трагедию временного расставания с академической средой, Николай Никанорович впоследствии много сил потратил на то, чтобы исключить ситуацию, когда молодые ученые, окончившие академию и полностью построившие свою жизнь в видах дальнейших научных исследований, вдруг оказывались выброшенными за борт духовных академий всего лишь по причине отсутствия свободных преподавательских мест. В позднейшей записке «К вопросу о нуждах духовно-академического образования» он предлагал вводить в расписание академий специальные дополнительные часы, дабы удержать подготовленные перспективные молодые кадры в рамках академических структур путем удобной для них возможности приобретать преподавательский опыт, читая спецкурсы.

Целый год (с 18 октября 1890 по 21 октября 1891) провел Николай Никанорович в Воронежской духовной семинарии в качестве преподавателя Священного Писания. Здесь на него обратил внимание правящий Воронежский епископ Анастасий (Добрадин, † 1913), посещавший его занятия в семинарии, и летом 1891 года порекомендовал молодого ученого ректору Санкт-Петербургской духовной академии епископу Выборгскому Антонию (Вадковскому).

В результате осенью того же года Николай Никанорович был приглашен на кафедру Священного Писания Нового Завета в СПбДА, на которой трудился сначала в должности доцента, далее с 1894 по 1898 год – экстраординарного профессора, а затем – в качестве ординарного профессора вплоть до 1919 г., когда ему пришлось перейти в Петроградский богословский институт в связи с закрытием академии.

Момент занятия им кафедры Нового Завета в СПбДА в 1891 году был не лишен драматизма: в качестве претендента на эту кафедру влиятельный профессор Василий Васильевич Болотов рекомендовал Александра Петровича Рождественского (1854–1930), который и был избран большинством голосов Ученого совета (9 против 4). Но на том же заседании ректор епископ Антоний (Вадковский) предложил кандидатуру Η. Н. Глубоковского, и через 10 дней митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский и Финляндский Исидор (Никольский, 1799–1892) утвердил его своей резолюцией.

Возможные шероховатости первоначального вхождения Η. Н Глубоковского в профессорско-преподавательскую корпорацию СПбДА были изглажены блестящей деятельностью ученого на ниве библеистики. Это подтверждает и то, насколько высоко ценил Николай Никанорович свое положение профессора в СПбДА, не допуская никаких служебных совмещений и отказываясь от многократных приглашений в его адрес на профессорские кафедры в Санкт-Петербургском и Московском университетах.

К петербургскому периоду деятельности относится не только интенсивная научная деятельность, но и последовавшее признание Николая Никаноровича как ученого. В 1897 году Московской духовной академией Николаю Никаноровичу была присуждена степень доктора богословия за его сочинение «Благовестие св. Апостола Павла по его происхождению и существу», которое было удостоены Св. Синодом полной Макарьевской премии. В 1909 году он был избран членом-корреспондентом Императорской Академии наук по отделению русского языка и словесности. Он становится также почетным членом Киевской, Казанской и Московской духовных академий, Московского и Петроградского археологических институтов, действительным членом Императорского православного палестинского общества и ряда других научных обществ и братств. В 1904 году ему (после скончавшегося профессора СПбДА А. П. Лопухина) было доверено руководство Православной богословской энциклопедией.

Николай Никанорович постоянно привлекался высшей церковной властью к работе в различных комиссиях, создаваемых при Св. Синоде. Он готовил материалы, посвященные вопросам поводов к разводу (1895), права евреев именоваться христианскими именами (1911), исправления славянского перевода богослужебных книг, устройства русского богословского института в Париже и другие. Он принял активное участие в Предсоборном присутствии 1906 года, где обсуждались разнообразные вопросы преобразования церковной жизни.

Непросто складывалась семейная жизнь Николая Никаноровича. С 1890 года «спутницей его земного странствования», как выражался он сам, была Анастасия Васильевна, урожденная Николо-Толмачевская, но их церковный брак был оформлен лишь 27 ноября 1920 года, поскольку с 1877 по 1890 год она была замужем за учителем Николая Никаноровича – профессором МДА Алексеем Петровичем Лебедевым († 1908)...

После закрытия в 1918 году большевиками всех богословских школ, в том числе – Санкт-Петербургской духовной академии, Николай Никанорович был одним из тех, кто пытался спасти академию путем ее объединения с университетом. Несмотря на положительное решение Совета университета этому не суждено было сбыться из-за противодействия большевистского режима. И вот тогда «жить стало физически невозможно, – вспоминал Η. Н. Глубоковский, – просто нечего было есть и негде взять». В сентябре-декабре 1918 года он был приглашен читать лекции, посвященные проблемам объединения церквей, в Упсале (Швеция). После возвращения из Швеции Николай Никанорович преподавал на восточном факультете Петроградского университета и в Петроградском богословском институте, а также состоял архивариусом Четвертой секции Второго отделения Единого государственного архивного фонда (бывший Архив и библиотека Св. Синода). В это время был убит его родной брат, а племянник пропал без вести. Бедствия Николая Никаноровича увеличивались: «от ежедневного физического изнеможения меня самого стали оставлять последние силы, а у жены их уже совсем не было и она выглядела погибающей былинкой. Кругом буйствовал террор и каждый звук автомобиля мог предвещать конец».

В этих условиях 16 (29) августа 1921 году Η. Н. Глубоковский вместе с женой был вынужден эмигрировать в Финляндию, оттуда в Германию, некоторое время занимал кафедру Священного Писания Нового Завета в Праге, в 1922–1923 годах читал лекции в Белградском университете.

В мае 1923 года он принял предложение занять кафедру Священного Писания Нового Завета и должность ординарного профессора богословского факультета Софийского университета. Николай Никанорович прибыл в столицу Болгарского Царства 11 июля и остался там до самой кончины, получив возможность продолжить научную работу. Вместе с ним в Софии работали и многие его бывшие ученики. В 1929 году он стал дописным членом Болгарской академии наук. Он читал также лекции в Свято-Сергиевском православном богословском институте в Париже, являлся куратором Русского христианского студенческого движения в Болгарии.

Всего за свою жизнь Η. Н. Глубоковский написал около сорока крупных работ и множество статей. Великий русский библеист скоропостижно скончался 18 марта 1937 года от болезни почек. Отпевавший его в Софийском кафедральном соборе митрополит Софийский Стефан в прощальном слове назвал Η. Н. Глубоковского «величайшим экзегетом, <...> любящим и верным сыном Церкви, могучим столпом Православия».

К концу XIX – началу XX века русская библеистика достигла наивысшего развития. Изучение Священного Писания было направлено на органичное сочетание церковной и святоотеческой методологии в исследовании библейского текста, с одной стороны, и в привлечении в русле этой методологии новейших западных фактологических разработок. Однако наряду с положительным раскрытием библейско-богословского учения русским ученым пришлось решать проблему апологетического плана, выражая свое отношение к ставшему популярным к концу XIX столетия на Западе «историко-критическому методу». Этот метод получил в русской науке название «отрицательной библейской критики», поскольку предполагал изучение Священного Писания на основе ряда нецерковных предпосылок, первой из которых было отрицание богодухновенности библейского текста и изучение Библии как обыкновенного человеческого литературного произведения. Задачей метода было выделение «подлинных» и «неподлинных» текстов Писания, их датировка и оценка. Аргументируя свои построения, отрицательные библейские критики выдвигали смелые (хотя зачастую – нелепые) гипотезы и предположения, но при этом делали попытку досконально рассмотреть библейский текст в историческом, филологическом, археологическом и других контекстах, что выставляло их исследования привлекательными в научном плане. К концу XIX века «историко-критический метод» пополнился еще одним априорным постулатом – что библейская история как Ветхого, так и Нового Завета развивается по гегелевской схеме: «тезис – антитезис – синтез».

В области Ветхого Завета появилась теория Графа-Велльгаузена, утверждавшая, что «истинная» история израильского народа была эволюцией от язычества, как и у прочих народов («тезис»), через выступление пророков, учивших о Господе (Ягве) как Едином Боге («антитезис»), до появления в период вавилонского плена священников, предложивших монотеистический культ Господа-Ягве («синтез»). Во второй половине ΧΙΧ – начале XX века в русской библейской науке появились серьезные аналитические труды профессоров епископа Михаила (Лузина; 1830–1887), протоиерея Николая Елеонского (1843–1910), Владимира Петровича Рыбинского (1867–1944), Павла Александровича Юнгерова (1856–1921), а также Дмитрия Сергеевича Леонардова (1871–1915), в которых выявлялись как ложные предпосылки, так и несостоятельные выводы этой и подобных теорий.

В области Нового Завета отрицательную критическую теорию предложила новотюбингенская (баурова) богословская школа в лице Ф. X. Баура (1792–1860), Д. Ф. Штрауса (1808–1874), А. Ричля (1822–1889) и А. фон Гарнака (1851–1930), которые попытались перенести гегелевскую схему на почву истории ранней церкви. В результате их построений представлялось, что изначальному органическому христианству, видевшему во Иисусе из Назарета только Мессию («петринизму»), стало противостоять движение, возглавляемое св. апостолом Павлом («паулизм»), исповедавшее Христа как Сына Божия. Результатом «борьбы» стал синтез этих учений в лице св. ап. Иоанна Богослова. В данной схеме св. ап. Павел представлялся не верным учеником Христовым, а исказителем Его учения, сделавшим крайние выводы из Его проповеди под влиянием разного рода иудейских и эллинистических воззрений.

Деятельность Η. Н. Глубоковского по изучению богословия св. ап. Павла была направлена как на положительное раскрытие Павлова учения по существу, так и на апологетическое выявление несостоятельности указанных отрицательных воззрений.

В 1897 Η. Н. Глубоковским была защищена докторская диссертация «Благовестие святого апостола Павла по его происхождению и существу», которая стала ядром громадного одноименного исследования в трех книгах общим объемом 2350 страниц. В этом капитальном труде Η. Н. Глубоковский, полемизируя с бауровой школой, показывает, что учение ап. Павла, расщепленное отрицательными критиками на множество якобы различных идей, на самом деле представляет собой целостную систему и имеет своим источником учение Господа Иисуса Христа.

По каждому спорному пункту русский ученый излагает точку зрения отрицательной критики, и демонстрирует, что для объяснения учения апостола Павла как «исключительно человеческого» критике приходится или преувеличивать смысл и значение тех текстов и выражений из иудаизма или эллинизма, которые приводятся как основа Павловых писаний, или преуменьшать достоинство и содержание посланий апостола. Путем всесторонней экзегезы Η. Н. Глубоковский доказывает, что в большинстве случаев приводимые в качестве «исходных» тексты поняты в источниках неправильно и имеют иной смысл. Систематизировав учение апостола Павла, он показывает, что между богословием апостола и его мнимыми «источниками» лежит глубокая пропасть. Однако основная ценность этого труда – не в его полемической части. На каждой странице труда автор раскрывает перед читателем тонкости и нюансы богословия св. ап. Павла, показывает исторический, религиозный и философский контекст не только деятельности святого апостола, но и жизни ранней Церкви. По обилию фактического материала этот труд представляет собой богатейшую сокровищницу и до сих пор остается актуальным и востребованным.

В последующие годы Η. Н. Глубоковский продолжил изучение богословия св. ап. Павла в рамках христианской трилогии: «Благовестие христианской свободы в Послании св. ап. Павла к Галатам», «Благовестие христианской святости в Послании св. ап. Павла к Евреям» (рукопись объемом 3000 стр., до сих пор не издана) и «Благовестие христианской славы в Апокалипсисе».

Η. Н. Глубоковский занимался также исследованиями Евангелий и книги Деяний. Кроме дореволюционных лекций по Новому Завету в СПбДА (они сейчас готовятся к публикации в Издательстве Свято-Владимирского братства в Москве), его перу принадлежат две работы, написанные в эмиграции: «Евангелия и их благовестие о Христе-Спасителе и Его искупительном деле» (1932), где он он решает синоптическую проблему, и «Святой Лука, евангелист и дееписатель» (1932), в которой он видит в спутнике апостола Павла Луке автора Евангелия и книги Деяний.

Другим направлением деятельности ученого было составление подробного текстологического комментария на церковно-славянский и русский переводы Евангелий. Поводом к этому послужило обращение в 1892 году обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева к ректорам духовных академий с просьбой дать анализ неточностей славянского и русского переводов Нового Завета; в СПбДА это было поручено сделать Η. Н. Глубоковскому. С 1892 по 1897 год он подавал замечания и поправки на тексты всех четырех евангелий. Рукописный объем труда составил более тысячи страниц, причем в особом экземпляре Нового Завета с широкими полями поправки были сделаны почти к каждому стиху Евангелий.

Уважительное отношение Η. Н. Глубоковского к Славянской Библии выражено в одноименной статье, написанной в 1932 в эмиграции в Софии. Он особо останавливается на достоинстве древнегреческого текста Септуагинты, с которого был сделан перевод на церковнославянский язык. Ученый высказывает смелую по тем временам мысль о том, что разночтения греческого перевода Семидесяти и традиционного масоретского текста обусловлены не переводческими проблемами первого и не текстологическими погрешностями второго, а могут быть объяснены тем, что они восходят к двум различным редакциям древнееврейского текста. Поэтому то в Септуагинте находит явное выражение «персоналистический универсальный мессианизм», столь хорошо соответствовавший проповеди об Иисусе Христе в ранней Церкви, тогда как в масоретском тексте ученый видит уже «националистически-мессианскую» окраску. Отсюда Η. Н. Глубоковский делает вывод об «особой религиозно-научной важности» Славянской Библии как «почтенного свидетеля византийско-греческого оригинала» текста Ветхого Завета. Предположение Η. Н. Глубоковского о разных «текстуальных типах» подтвердилось текстологическим анализом кумранских библейских рукописей (найденных в 1947–1952 годах и датируемых III–Ι веками до Р. X.). Указанный анализ позволил Ф. М. Кроссу и еще ряду исследователей выделить по крайней мере три редакции древнееврейского текста (палестинскую, александрийскую, вавилонскую), существовавших до Рождества Христова.

Кроме трудов исследовательского характера Η. Н. Глубоковскому принадлежит целый ряд обзоров русской и иностранной богословской литературы. Ему же принадлежит интереснейший труд «Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии», в котором он описывает основные тенденции развития, а также вопросы и проблемы русской богословской науки ΧΙΧ – начала XX века.

Особой сферой деятельности ученого была забота об улучшениях в сфере духовного образования. В 1895 году он разработал новую программу по Священному Писанию Нового Завета для семинарий и направил в Учебный комитет при Св. Синоде записку, которая стала основой для пересмотра Учебным комитетом семинарской программы по Священному Писанию. В ней он отмечал необходимость для преподавателя «говорить не столько о фактах во всех их подробностях, <...> сколько извлекать мысли из фактов». В следующем году он пишет в записке в Комиссию по внесению изменений в Устав академий при СПбДА, что богословские дисциплины сильно взаимосвязаны между собой, поэтому введение специализации, понимаемой в привычном для светских наук смысле, невозможно. Первые несколько лет занятий в богословских школах необходимо изучать систему богословских дисциплин в целом. Однако позже, при занятиях в академии, необходима, по выражению Η. Н. Глубоковского, «сосредоточенность» студента на одной конкретной сфере богословских дисциплин. Такая сосредоточенность «ничуть не мешает основательному знанию, а только объединяет его и потому созидается на нем. Она заботится только о том, чтобы свои научные занятия каждый студент мог свести к одному знаменателю и располагал их с осмысленной и понятной для него систематичностью». В противном случае творческие силы студента гибнут, задавленные потоком разнопрофильной информации. Достичь сосредоточенности можно путем самостоятельного написания студентами специальных работ, прежде всего – кандидатских диссертаций. Полезна будет, с точки зрения, ученого, и возможность выбора студентом интересующих его предметов из ряда альтернативных.

Труды профессора Η. Н. Глубоковского до сих пор практически не утратили свой научной значимости; поднятые и рассмотренные в них библейские вопросы остаются в большинстве своем актуальными. Некоторые работы ученого переизданы или переиздаются в бумажном варианте, но большая часть его научного наследия по-прежнему недоступна для широких кругов библейских исследователей.

Священник Димитрий Юревич

Библейский греческий язык по отношению к Ветхому Завету был средством распространения в мире откровенных истин и предуготовлением к проповеди Евангелия, а в Новом Завете служил органом возвещения благовестия Христова. Понятно отсюда, что этот язык, будучи предъизбранным носителем библейского содержания, является для людей и первейшим орудием его познания. Этим сразу определяется первостепенная важность изучения библейского языка, чрез который сообщено человечеству божественное откровение в начале и усвояется во все дальнейшие времена. При таких условиях нет надобности говорить об общей, принципиальной значимости библейской греческой филологии, как наиболее существенного вспомогательного пособия при изучении и уразумении слова Божия. Следует подчеркнуть особо разве лишь одно, что филологическим путем отчетливее обрисовывается все своеобразие библейской терминологии и чрез это нагляднее представляется вся «оригинальность» библейских концепций. В результате такого неотразимого и объективного сравнения обычного с необычным яснее раскрывается для нашего ума все новое в библейских понятиях, которые и воспринимаются потом именно в качестве высших. Значит, филологический метод облегчает точное постижение библейского содержания в первоначальной непосредственности и с характером идейной его чрезвычайности. По всем этим свойствам греческая библейская филология имеет великую богословскую ценность – помимо специально-научных применений. Тем печальнее, что эта отрасль знания доселе не получила у нас должного развития и не обладает соответствующею литературой¹ – кроме немногих работ². В силу сего кажутся полезными предлагаемые общие очерки по данному предмету. Первый из них взят из неоконченного еще «Библейского Словаря» Вигуру и принадлежит о. Вито (Dictionnaire de la Bible, publié par F. 5igоurоux, t. 3, Paris 1903, col. 312–331: Grec Biblique pal M. l’abbé Joseph 5iteau), зарекомендовавшему себя многими учеными работами о библейском греческом языке – особенно Нового Завета (напр., Etude sur le Grec du Nouveau Testament. La 5erbe: Syntaxe des Propositions. Paris 1893. Etude sur le Grec du Nouveau Testament, comparé avec celui Les Septante: Sujet, Complément et Attribut. Paris 1896). Он касается всего библейского греческого языка и в целостной картине показывает общую, родовую его типичность при оттенении характерных отличий ветхозаветного и новозаветного языков в их взаимных отношениях. Второй трактат посвящен собственно новозаветному греческому языку, но рассматривает его в связи с обще-библейским – в научном освещении компетентного американского богослова, покойного Дж. Тэйера³, известного английской обработкой латинского Гриммовского Словаря к Новому Завету (А Greek – English Lexicon of the New Testament, New York – Edinburgh 1893 и позднейшие издания), а здесь представившего систематический обзор новозаветного библейского языка и отдельных его писателей в английском «Библейском Словаре» Хастингса (А Dictionary of the Bible ed. by James Hastings, 5ol. 3, Edinburgh 1905, p. 36 a – 43 b: Language of the New Testament by Prof. Dr. Joseph Henry Thayer). В примечании приводится характеристика греческой ветхозаветной Библии берлинского профессора Адольфа Дейсмана, сторонника и усердного двигателя новейшего направления в области библейской греческой филологии. Вито и Тейер принадлежат больше старой школе, но – при специальных целях взятых трактатов – это не вредит ближайшей ценности последних, поскольку авторы принимают новейшие научные данные и уклоняются лишь от частных научных теорий, чем избегают некоторых крайностей в освещении предмета. В итоге – у них мы имеем объективно-точное описание последнего с детальными статистическими указаниями и принципиальными сравнительно-филологическими разъяснениями, а этим вполне обеспечивается научное осведомление с библейским греческим языком, как особым орудием сообщения библейского откровения. Спб. 1911, VI, 23 – четверг⁴. Николай Глубоковский.

Библейским греческим языком называют греческий язык Ветхого и Нового Завета. Первый слагается:1) из греческого послеклассического языка, на котором говорили в эпоху перевода LXX-ти или написания ветхозаветных книг, и 2) из элемента евраистического, а во второй входят 1) греческий послеклассический язык, употреблявшийся в эпоху происхождения новозаветных книг, 2) элемент евраистический и 3) элемент христианский.

а) Период александрийский или македонский.

Победы Александра в., войны и политические потрясения, происшедшие при его преемниках, стерли маленькие греческие национальности, насильственно привели в соприкосновение греков и азиатов (включая сюда египтян), установили между ними необходимые взаимные соотношения и разрушили дух национализма, обособленности и исключительности. Вот тогда-то и происходит распространение эллинизма, его цивилизации и языка. – До Александра в. были только греческие диалекты, между которыми главнейшим является аттический. Отселе аттический диалект мало-помалу вытесняет другие диалекты. Он следует за войсками Александра в. и его преемников и повсюду идет вместе с эллинизмом – даже до границ Индии. Он входит в Палестину и имеет блестящий успех в Египте, в Александрии. Он становится языком стран греческих и эллинизированных, вообще – всего греко-восточного мира.

б) Период греко-римский.

Римляне низвели Грецию на степень провинции под именем Ахаии в 146 г. до р. Хр. Они овладели также Египтом и эллинизированными странами западной Азии вплоть до Месопотамии. Тогда аттический диалект распространился в сторону запада и – можно сказать – захватил Рим; он проник до Испании и Галлии, благодаря купцам, рабам и т. д.

Аттический диалект, который распространился по берегам Средиземного моря и более или менее во внутренния страны на Западе и на Востоке, прозван грамматиками II-го в. «языком общепринятым» (ἡ κοινή) и «языком эллинистическим» (ἡ ἑλληνική). Новейшие называют его также «диалектом александрийским» и «диалектом македонским», потому что он принадлежит периоду александрийскому или македонскому. Но при этом не нужно смешивать его ни с диалектом македонским, на котором говорили в Македонии до Александра в. и который нам мало известен, ни с диалектом александрийским или тем «общепринятым языком», видоизмененным местными особенностями, каким пользовались в Александрии. Ныне «язык общепринятый» гораздо чаще называется «послеклассическим греческим языком». Аттический диалект, сделавшийся «языком общепринятым», вовсе не есть литературный аттический язык Афинских ораторов и историков, но тот аттический диалект, каким говорил народ и в Афинах и вдали от европейских и азиатских берегов Эгейского моря. Он обязан своим распространением торговле, мореплаванию, войнам, экспедициям, эмиграциям, колонизациям, обстоятельствам политическим, – одним словом, – тысячам соотношений, установившихся между людьми по необходимым потребностям практической жизни. «Общепринятый язык» – в существе своем – есть язык разговорный, простой и обиходный, на котором писали, как говорят, а иногда и прямо народный. В течение двух периодов – александрийского и римского – он является также и живым языком, при чем подвергается внутренним и внешним влияниям, изменявшим его непрерывно.

Главнейшие из них таковы: а) Образование многочисленных слов производных и сложных или новых многосложных, под влиянием сокровенных идей самого языка и по аналогии. Усвоение так называемых поэтических слов и форм; принятие слов и форм чрез позаимствование из умирающих диалектов; введение необходимого контингента иностранных слов – семитских, персидских, египетских, латинских, даже кельтских. Изменение в произношении и орфографии. Вариации в роде имен, его флексиях именных и глагольных с некоторой тенденцией к единообразию. Исчезновение двойственного числа, а равно слов и форм так называемых классических. – Изменение смысла слов и выражений, некоторые термины, употреблявшиеся в общем смысле, принимаются в специальном и наоборот; теряется прежний смысл и сообщается смысл новый старым словам; первоначально метафорический смысл известных слов и выражений совсем забывается и утрачивается. – Физическая природа стран, где теперь говорят на «общепринятом языке», новые условия жизни при развитии цивилизации, изменения политические и социальные – вызвали новые идеи, новые метафоры и – вслед за сим – новые слова и новые речения. Новые идеи – религиозные, философские, научные и т. д. – тоже сопровождались новыми терминами и новыми выражениями, причем старые слова получали смысл новый и – в особенности – специальный. Новые отношения устанавливаются между словами и их дополнениями и являются новые конструкции. Конструкции аналогичные или равнозначные воздействуют друг на друга или сменяются между собой; тоже по отношению к употреблению падежей (с предлогами и без них), частиц, видов, форм предложений. Употреблявшийся большинством народа и на значительном пространственном протяжении, «общепринятый язык» весьма слабо был подвержен влиянию риторов, грамматиков, литераторов, а, напротив, наклонялся к тому, чтобы обогащаться оборотами и терминами совершенно простыми, народными. Единый повсюду, «общепринятый язык» там и сям представлял, однако, местные особенности; таков, напр., греческий язык эллинов Александрии. От диалекта аттического и литературного и других исчезнувших диалектов он разнится настолько, что труды поэтов и классических прозаиков требовали комментирования. Тогда то и рождается филология со схолиастами, грамматиками и пр. Послеклассические писатели, желавшие подражать классикам, составляют как бы школу; они называются аттическими. б) Произношение испытало существенные перемены. Литературные формы аттического диалекта не соблюдались. Не ищите больше ни периодов хорошо связанных и ловко вариируемых, причем части распределяются гармонически и взаимно уравновешиваются с искусством и грацией; ни выделения главной идеи, вокруг которой группируются второстепенные, соподчиняясь ей; ни тонких оттенений мысли; ни метафор, сравнений и намеков классических авторов: ни аттикизмов в мысли и в выражении. Язык всех, на котором писали все, «общепринятый язык» избегал периодичности, синтетичности, одним словом, литературности. Он – язык простой, аналитический, разлагающий сложные сочетания на краткие фразы, больше любящий выражать идеи раздельно, чем сливать их; прежде всего он стремится к ясности, простоте, легкости. Но они, еще и интернациональный, употреблявшийся весьма различными народами, которые ни греки, ни европейцы, каковы, напр., сирийцы, иудеи Александрии и Палестины. Это язык универсальный: он служит всем и на все; изворотливый и гибкий. Он может быть употребляем всеми, может выражать все новые идеи, даже иностранные. Литературная деятельность не сосредоточивалась больше лишь в Афинах или даже в Греции, а проявляется в Александрии. Антиохии, Пергаме, Родосе, Риме и др.

Знание и усвоение греческого языка иудеями – таков один из результатов македонского покорения. В течение периодов александрийского и греко-римского эллинизм и вместе с ним греческий язык вторгаются или хоть пытаются вторгнуться в Палестину. Греческие колонии окружают Палестину почти со всех сторон. То же встречается и внутри этой страны. Греческие города ее заключали тогда лишь меньшинство иудеев, как города иудейские заключали меньшинство греков-язычников. Разные иноземные властители Палестины ввели туда элементы эллинизации, каковы разные чиновники греческого воспитания, литераторы и риторы греческие, наемные солдаты, говорившие по-гречески. Ирод I имел при своем дворе образованно-литературных греков в роде ритора Николая Дамасского (Иосиф. Флав. Древн. иуд XVII, V: 4). К сему присоединились праздники, игры, гимназии, театральные представления у греков или эллинистов Палестины. На большие религиозные праздники собирались в Иерусалим массами иноземные иудеи-эллинисты наряду с тысячами иудеев, живших за границей и говоривших по-гречески. Много таких эмигрировавших иудеев потом возвращались в Палестину, чтобы окончить дни свои в Иерусалиме или Иудее. По необходимым требованиям практической жизни, ради торговли, индустрии, по причине соседства устанавливаются взаимные соотношения между совместными элементами населения – иудейским и греческим. Все эти условия в своей совокупности повели к тому, что иудеи Палестины приобрели знание греческого языка, хотя бы ограниченное. Много палестинских иудеев эмигрировало: это «иудеи рассеяния». Обычно они усвояют язык новой страны. Говорящие по-гречески иудеи, а таких было множество, это так называемые «эллинисты» (ἑλληνισταί; Деян. 6:1; Деян. 9:29) или «эллинствующие» (ср. ἑλληνίζειν «жить как греки» или «говорить по-гречески»), между тем всех язычников, говоривших по-гречески, иудеи называли «греками» – οἱ ἕλληνες. Но греческий язык, каким говорили иудеи, имеет отличия и Иосифом Скалигером (в Anin advers. in Euseb., in-f., Женева 1609, стр. 134) назван «эллинистическим». Вместо «греческий язык» или «идиом» «эллинистический» лучше бы говорить «греческий язык евраистический», «иудейско-греческий язык». Образованно-литературные иудеи, напр. Иосиф Флавий и Филон, употребляют литературный греческий язык своей эпохи, а не греческий евраистический, почему к ним неприложимо то, что сказано здесь об эллинствующих иудеях и их языке.

Литературно-образованные евреи знают только еврейский язык. А в занимающие нас периоды времени национальным языком иудеев служит арамейский, который несколько отличался от еврейского по манере мыслительного процесса и по словесному выражению. Однако мы применяем определения «евраистический» и «евраизующий» одинаково и к арамейскому языку, как к еврейскому, ибо здесь не место для таких различений. Говоря вообще, первые эллинствующие иудеи Палестины и иудеи рассеяния узнали греческий язык из разговора, по ежедневным сношениям ради торговли и практической жизни, от более многочисленной части населения, говорившей по-гречески, но менее культивированной; они узнали язык разговорный или близкий к «языку общепринятому» (Κοινή). Их непосредственного целью было достигнуть возможности понимать греков и самим стать понятными для них. Эти иудеи еще много времени продолжали мыслить по-еврейски или на еврейский лад, хотя понимали и говорили по-гречески. Поскольку дух языка еврейского существенно разнится, от греческого, отсюда натурально, что в употреблявшийся ими греческий язык иудеи вносили столько евраизмов и придавали ему столь заметную евраистическую окраску, что он совершенно различался от «языка общепринятого» (Κοινή). Это греческий язык евраистический. Иудеи-эллинисты передали его своим детям, а равно и иудейским эмигрантам, непрерывно прибывавшим из Палестины; эти последние научались по-гречески в особенности у своих собратьев иудеев, с которыми они, естественно, поддерживали первые и наиболее частые сношения. Посему евраистический язык греческий есть ветвь «общепринятого языка» (Κοινή), а окончательно он определился, как разговорный греческий язык, собственный в иудейской расе. Потом, когда священные еврейские книги были переведены или составлены на этом евраистическом греческом языке, он явился также и в качестве языка письменного. Иудеи, говорившие по-гречески, жили в странах весьма различных и весьма удаленных одна от другой. Но идиом у них везде оставался одинаковым. Основой их языка был «язык общепринятый» (Κοινή), одинаковый везде, кроме местных особенностей. Влияние еврейского языка воздействовало на него везде тожественным образом. Наконец, влияние священных книг, которые теперь читали по-гречески, могущественно содействовало единообразию разговорного евраистического греческого языка во всем иудейском «рассеянии». По мере того, как протекали годы, иудеи продолжали поддерживать более частые сношения с греками по языку; первоначальная грубоватость евраистического греческого языка постепенно смягчалась; странность этого языка уменьшалась; греки получали возможность более легко объясняться с иудеями-эллинистами и непосредственно знакомиться с еврейским мышлением и евраистическим греческим языком.

Эти два названия обозначают все канонические и неканонические книги Ветхого Завета, переведенные или составленные на греческом языке. В занимающие нас периоды иудеи «рассеяния» и Палестины разделялись с точки зрения языка на три категории: одни знали только по-арамейски и по-еврейски, другие – по-арамейски, по-еврейски и по-гречески, третьи только по-гречески. Лишь иудеи второй и третьей категории могли писать книги, составленные по-гречески. В течение александрийского периода Александрия была колыбелью иудейско-греческой литературы. Население этого города заключало тогда три главнейшие элемента: греческих поселенцев, коммерсантов и весь греческий элемент при дворе и в администрации; египтян или туземцев; иудейских поселенцев и коммерсантов из всех частей мира. Александрия была городом космополитическим. Иудейская колония была многочисленна и могущественна. И именно ради нее, прежде всего, перевели по-гречески священные еврейские книги. Переводчики или составители LXX-ти обнаруживают иногда известную греческую культурность, между тем они, по-видимому, не были литературно образованными, ибо не являются господами в греческом языке, плохо зная традиционные его правила. Они заранее и вполне были открыты влиянию еврейского языка, который сильно воздействовал на их язык. Книги LXX-ти произошли от разных переводчиков или составителей, писавших с известными промежутками друг после друга; даже больше того, некоторые книги могли быть составлены не в Александрии, а в другом месте. Посему иногда чувствуется разность руки и стиля, но все-таки этот язык остается в существенном тожественным: это есть греческий евраистический язык такой, на каком говорили в Александрии, в недрах иудейской общины. У LXX-ти мы имеем послеклассический греческий язык этого города с местными особенностями и с огромной примесью евраизмов, из коих многие уже должны были содержаться в обиходном языке александрийских иудеев, и влияние еврейского текста способствовало только увеличению количества их, с неизбежной шероховатостью.

В принципиальном смысле считают принадлежащим к «общепринятому языку» (Κοινή) все, что, с одной стороны, уклоняется от языка классического и с другой не является евраистическим. Примеры:

а) Новые слова и новые формы (диалектические, александрийские, народные): ἀναθεματίζειν, ἐνωτίζεσθαι, ἔσθοντες, ἐλήμφθη.

б) Слова сложные (прямо или чрез производство): ἀποπεμπτόω, ἐκτοκίζειν, ὁλοκαύτωσις, προσαποθνήσκειν, πρωτοκεύω, σκηνοπηγία.

в) Флексии существительных. В родит. пад. Βαλλᾶς, Μωυσῆ (Числ. 9:23); в дат. пад. μαχαίρη (Исх. 15:9), γήρει (Быт. 15:15); в вин. пад. ἅλω и ἅλωνα (Руф. 5:6, 14).

г) Флексии глаголов: ἐλεᾶν (Тов. 13:2), ἱστᾶν (2 Цр. 22:34) и ἰστάνω (Иезек. 27:14); в прош. несоверш. ῆγαν (2 Цр. 51:3), ἐκρίνοσαν (Исх. 18:26); в будущ. λιθοβοληθήσεται, ἑλάσω, ἀκούσω, φάγεσαι (Пс. 127:2); в аористе ῆλθαν, ἀπέθαναν, καθείλοσαν (Иис. Нав. 8:29), ἤροσαν (Иис. Нав. 3:14), εἴποσαν и εῖπαν (Руф. 4:11 и Руф. 1:10), κεκράξαντες и ἐκέκραξεν (Ис. 22:23 и Числ. 11:2), ἀνέσαισαν – желат 3-го л. множ. ч. от ἀνασείω (Быт. 49:9), ἔλθοισαν (Иов. 18:9); в прош. сов. παρέστηκαν (Исх. 5:29).

д) Синтаксис. Употребление непереходного значения от некоторых глаголов в роде κατισχύω (Исх. 7:13), κορέννυμι (Втор. 31:20), καταπαύω (Исх. 31:18). Совсем нет двойственного числа. После собирательного един. числа те слова, которые относятся к нему непосредственно, обыкновенно согласуются с ним (в числе), но в дальнейшем течении фразы глагол является уже во множ. числе. Наречные частицы движения могут быть заменяемы частицами покоя. Частица нерешительности есть ἑάν; она соединяется с относительными (ὅς, ὅστις, ὅπου, ἡνίκα и пр.) для обозначения, что смысл относительного или частота действия неопределенны, причем во втором случае употребляется с временем в изъявительном наклонении (Исх. 16:3). Много местоимений в качестве подлежащих или дополнений. Частицы подчинения менее многочисленны и менее употребительны, чем в классическом греческом языке, а в обычном простом языке говорили без связных периодов. Необычайно часто употребление неопределенного наклонения с членом или без него (напр., τοῦ). Непрямая речь регулярно уклоняется при всех формах и следовательно при косвенном желательном. Распространено употребление причастия в качестве родит. самостоятельного. Сочетание глагола со своим дополнением может изменяться, напр. с πολεμεῖν (Исх. 14:25), ἐξελθεῖν (Числ. 35:26). Есть тенденция употреблять предлог между глаголом и дополнением и пр.

Еврейский язык, по существу своему, есть язык простой, безыскусственный и народный, несколько даже примитивный и зачаточный по сравнению с греческим классическим. При писании еврей не составлял периодов; он не соподчинял идей, не группировал и не соединял их синтетически. Для него все идеи равны и все занимают место на одинаковом уровне, одни вслед за другими; предложения идут друг за другом, то не будучи связаны, то связанные особой частицей, именуемой «вав consecutivum». Функция этой частицы состоит не только в грамматическом соединении фразы дальнейшей с предыдущей, но и для указания между ними логического соотношения – причинности, цели, условия, сравнения, последовательности, одновременности, сопутствования и предшествования, даже способа и пр. В греческом языке у LXX-ти этот «вав consecutivum» обыкновенно передается чрез καί. Отсюда у LXX-ти множество маленьких фраз и обрывков фраз; неисчислимое множество καί, которые загромождают страницы греческого Ветхого Завета; встречающиеся неудачные периоды и довольно частая безпорядочность этих периодов; затруднение, которое при чтении сразу испытывается пред таким способом выражения мысли, а равно при овладении новым оттенком значения в частице καί. Таков в элементарных основах механизм языка еврейского и греческого библейского. Отселе объясняются общий ход и строй этих языков. Если сравнить артистический период классических авторов с фразами авторов, пользовавшихся этим простым языком, то кажется, словно бы греческий период расчленен и разъединен на части, дабы свести его к элементам, которые и полагаются здесь раздельно. Такое образование греческого языка послеклассического, обыденного, с аналитическим наклоном, было необходимо для сближения греческого с еврейским, для применения первого к еврейской мысли и для получения от нее некоторой необычной формовки, тогда как аттический литературный язык уклонился бы от этого с возмущением. Раз это необходимое условие исполнено, после сего иудейство могло усвоять себе греческий язык, а затем произошло слияние этих двух языков столь безусловно различного духа или лучше сказать вторжение (внедрение) мысли, души иудейской в тело греческое с приспособлением его себе при посредстве внутренней, весьма глубокой и широкой работы этой мысли. Два примера осязательно покажут преобразование греческого языка под влиянием еврейского согласно сказанному сейчас: καὶ ἑτάχυνεν ἡ γυνἡ καὶ ἕδραμεν καὶ ἁνήγγειλεν κτλ. (Суд. 13:10) буквально, по свойству языка еврейского, значит «женщина поспешила и побежала и возвестила», а по собственной природе языка греческого тут требовалось бы: ταχέως δἑ ἡ γυνὴ δραμοῦσα ἀνήγγειλεν в смысле «женщина быстро побежала, чтобы возвестить»; πῶς ὑμεῖς βουλεύεσθε καὶ ἀποκριθῶ τῷ λαῷ τούτῳ λόγον (3Цар. 12:6) буквально: «как вы советуете и я отвечу слово народу сему?» по-гречески же нужно бы сказать: πῶς ὑμεῖς βουλεύεσθέ (έτέ)μοι ἀποκριθῆναι τῷ λαῳ τούτῷ; т. е. «как вы советуете мне отвечать народу сему?».

При написании, еврей гораздо больше следил за мыслию, чем за правилами грамматики, которых он знал мало. Отсюда происходит, напр., то, что фраза, начавшись периодически, потом нарушает этот строй или не выдерживает грамматического согласия в конструкции, которая лишается взаимной зависимости частей, делается более легкой, разлагаясь на короткие предложения (Лев. 13:31. Втор. 7:1–2; Втор. 24:1–4; Втор. 30:1–3; Ис., 20). Еврей любит присоединять пояснения, которые логически легко связываются с предшествующим, но грамматически то согласуются, то нет, или согласуются, как угодно. Библейский греческий язык содержит множество синтаксических случайностей: взаимно независимые приложения и сочетания, изменения в числе, лице, роде, времени и виде; повторения и устранения некоторых слов или части предложения; странные согласования; случаи отсутствия согласования и пр. Перерывы в правильном развитии фразы и в грамматическом согласовании могут соответствовать паузам; разобщенные этим способом части получают ораторский характер, или сближаются чрез восклицания и вставки, стремясь стать независимыми (Быт. 7:4; 4Цар. 10:29; Пс. 26 4). Еврей любит усиливать утверждение. Мы часто находим: вопросительный тон для более живого утверждения или отрицания (4 Цр. 8:24); выражения «весь город, весь Израиль, вся земля, ни один человек, никто» в смысле усиленного и преувеличенного утверждения. Еврей, как и все восточные народы, употребляет самые необычайные метафоры (Быт. 9:5; Лев. 10:11; Руф. 1:7). Еврей любит прямо приводить слова других. Падежей в собственном смысле нет по-еврейски. По подражанию еврейской конструкции, при двух следующих именах, из коих второе дополняет первое, мы находим у LXX-ти, напр., такое сочетание: κατακλυσμὸν ὕδωρ. Даже больше того: еврейский язык часто отмечает отношение между глаголом и дополнением посредством предлога или предложного речения; и LXX часто подражают такому употреблению (Быт. 6:7; Ис. 23:20; 1Ин. 4:2, 5, 6, 8, 10, 11). Еврей любит представлять действие совершившимся или совершающимся, изображать его реальным и рисовать утвердительно. Поэтому действие будущее легко понимается у него в смысле совершившагося или совершающагося (Лев. 5:1, 10; Лев. 13:31); отсюда же смешение времен прошедшего, настоящего и будущего в пророчествах, а равно употребление причастия настоящего времени дня обозначения акта, как совершающагося. – Греческие наклонения не соответствуют еврейским, и еврей мыслит не так, как грек; еврею трудно было совладать со многими греческими наклонениями. Некоторые из последних становятся редкими, напр. желат. наклонение с ἅν или без него, кроме как для приветствования, равно повел. и сослагат. накл. прош. соверш., даже причастие будущ. врем., и пр. – Для еврея слово и мысль составляли одно: выражение «думать» предполагает у него, что говорят с собой или другими, а «говорить» может обозначать не более того, что говорят только с собой или даже только думают (в слух). Не в пример образованному греку – еврей не выработал и не закрепил тонкого различия между глаголами со значением «веровать (полагать), думать, понимать, говорить». LXX часто переносят насильственно в свой греческий язык чисто еврейские слова, выражения, конструкции, когда не знали в греческом равнозначных. А затем свой оригинал (еврейский) они считали словом Божиим, и это почтение к подлинной его форме, помимо их воли, тоже способствовало образованию литературных евраизмов. Богословские доктрины евреев, их моральные идеи, их чувства благочестия впервые нашли себе выражение по-гречески именно у LXX-ти. Чрез это греческий язык получил новую физиономию, совершенно необычную. В греческом В. З. нет и страницы, где бы не было евраизмов, но все-же некоторые книги менее евраистичны, чем другие; таковы, напр., книга пр. Даниила в переводе Феодотиона, 2-я Маккавейская, Премудрости Соломоновой, хотя две последние написаны прямо по-гречески, и пр. Греческий язык LXX-ти допускает в греческом синтаксисе значительную свободу, но везде у них на всем протяжении господствует в мыслях, стиле и способе выражения единообразие, граничащее с монотонностью. И когда близко ознакомишься с этим особенным греческим языком, он производит глубокое впечатление совершенно необычное, происходящее из самой его природы. Однако на первый раз этот греческий язык LXX-ти по своей основе и форме должен быль представляться несколько непонятным даже для литературного, образованного грека.

Религиозные еврейские идеи: Κύριος «Бог, Господь, владыка мира»; κτίζειν и ποιεῖν «творить»; πνεῦμα «дух или вдохновение Божие, которое овладевает человеком, научает или руководит его»; δικαιοσύνη »оправдание» в богословском смысле; χάρις »благодать божественная»; τὰ μάταια, τὰ μὴ ὅντα «идолы, боги не сущие».

Еврейский смысл греческих слов: σάκκος (Быт. 37:53) «одежда печали» (вретище); ἁρτος, αρτοι (Руф. 1:6) «жизненное пропитание, все съедобное»; τὸ ρῆμα (Руф. 3:18) «вещь, дело»; σκεῦος (Втор. 1:41; Втор. 22:5; Ис. 54:16) «одежда, инструмент (орудие), оружие»; διδὁναι (Втор. 28:1. Числ. 14:4) «ставить, поставлять, делать то-то или то-то».

Еврейские метафоры: ἑπἑσκεπται Κύριος τὸν λαδν αὐτοῦ δοῦναι αὐτοῖς ἅρτους (Руф. 1:6) «Господь благоволил своему народу дать хлеба»; εὕροιτε ἁνάπαυσιν (Руф. 1:9) «покой (пристанище), т. е. тихую и безопасную жизнь»; γένοιτο ὀ μισθός σου πλήρης παρὰ Κυρίου θεοῦ ʼΙσραήλ, πρὸς ὅν ἥλθες πεποιθέναι ὑπὸ τάς πτέρυγας αὐτοῦ (Руф. 2:12) «укрыться под кровом Его»; ἐκ χηρὸς πάντων τῶν θηοίως ἐκζητήσω αὐτό (Быт. 9:5) и ἐλάλησεν ὁ Κύριος πρός αὐτοὺς διὰ χηρὸς Μωϋσῆ, где метафорические речения с χηρὸς употреблены вместо простых предлогов, при чем собственный смысл χηρὸς устраняется, так что ἐκ χηρὸς == ἐκ «из, от», а διὰ χηρὸς == διὰ «чрез, посредством». – г)

Еврейские слова: σάββατον, οἰφί, κόνδυ, βαάλ.

Евраистические выражения: εὑρίσκειν χάριν; καὶ ἰδού; καὶ ἕσται; καὶ ἑγένετο; τάδε ποιῆσαί μοι Κύριος καὶ τάδε προσθείη (Руф. 1:17); ἁναστῆσαι τὸ ὅνομα τοῦ τεθνηκότος (Руф. 4:5); ἐχθὲς καὶ τρίτης (Руф. 2:11) «вчера и третьяго дня» == «прежде, доныне»; ζῆ Κύριος формула клятвы; ἑπορεύθη ἐν πάση ὀδῷ Ἰεροβοάμ (3Цар. 16:26) «подражал всему, что делал Иеровоам»; ἐν βιβλίῳ λόγων τῶν ἡμερῶν τῶν βασιλέων (3Цар. 16:28).

Поставление именит. или винит. пад. абсолютного в начале: Лев. 22:11; Числ. 19:5; Ис. 19:17.

Женский р. со значением среднего для обозначения вещей: Исх. 14:31; Числ. 19:2; Суд. 19:3; 3Цар. 12:8, 13; Пс. 26:24; Ис. 67:12; Иез. 23:21.

Обозначения сравн. и превосх. степ.: δεδικαίωται Θαμὰς ἣ ἐγώ (Быт. 38:26) с ἤ в смысле «более, чем»; ἕθνη μεγάλα καὶ ἰσχυρότερα μᾶλλον ὴ ὑμεῖς (Втор. 9:1); τὸ δὲ ὕδωρ ἑπεκράτει σφόδρα σφοδρῶς (Быт. 7:19).

Относительное местоимение восполняется личным, которое следует за глаголом: οἶς εἶπεν αὐτοῖς ὀ Θεὸς ἑξαγαγεῖν (Исх. 6:26), причем соединение οἶς и αὐτοῖς равняется простому αὐτοῖς; τὴν ὁδὸν δι’ ἦς ἀναβησόμεθα ἑν αὐτῆ (Втор. 1:22, где сочетание δι’ ἦς и ἑν αὐτῆ равняется одному δι’ ἦς или только ἑν αὐτῆ.

й) Множество предлогов и предложных речений: γίνεσθαι ὁπίσω τινός (3Цар. 14:21) «быть (единомышленным, в партии) с кем-либо, следовать за кем-либо»; ἑκτήσατο… ἑν δύο ταλάςτων (3Цар. 16:24); ἕσονται ὑμῖν εἰς ἅνδρας (Руф., 1:11); ἑλάλησας ἑπὶ καρδίαν τῆς δούλης σου (Руф. 2:13); ἀνὰ μέσον τῶν δραγμάτων συλλεγέτω (Руф., 2:15); ὅσα ἑἀν εἵπης ποιήσω (Руф., 3:5); ἐποίησεν κατὰ πάντα ὅσα ἑνετείλατο (Руф. 3:6).

Греческий глагол с винословным (причинным) значением еврейской гифильной формы: ἑβασίλεισεν τὸν Σαούλ (1 Цр. 15:35) «воцарил, сдедал царем Саула»; ὃς ἑζήυαρτεν τὸν ʼΙσραήλ (4 Цр. 3:3) «который заставил согрешить (ввел во грех) Израиля».

Вопрос и клятва с εἰ: εἰ γεύεται ὁ δοῦλός σοῦ ἕτι ὃ φάγομαι ἣ πίομαι (2 Цр. 19:35); ὥμοσα αὑτῷ ἑν κυρίῳ λέγων Εἰ θανατώσω σε ἑν ρομφαία (3Цар. 2:8) «я поклялся ему Господом убить тебя мечом».

Условное предложение при сочетании с последующим главным предложением при помощи καὶ: ἑὰν δὲ προσήλυτος ὁν ὑμῖν γένηται… καὶ ποιῆσαι (Числ. 15:14; ср. Руф. 2:9).

«Римлянам, – говорит Дройзен в своей «Истории эллинизма», (ср. рус. перев. Э. Циммермана, т. 3, Москва 1893, стр. 19), – когда они встречали выработанную цивилизацию, не удавалось утвердить там свой язык вместе с господством, между тем эллинизация вкоренялась как будто тем решительнее, чем более цивилизованными были народы, подвергавшиеся ей». В самом деле, ведь и низведенная Римом на степень провинции Греция и эллинизированные страны, попавшие под римское владычество, – все сохранили свой греческий язык, который даже распространился и среди победителей. Это потому, что греческий язык был легче, богаче и гораздо более знаком и употребителен для разговора, чем латинский – в период своего столкновения с последним. Равно и во второй половине I-го века нашей эры для проповеди Евангелия в греко римском мире пользовались послеклассическим греческим языком этого греко-римского мира, но таким, который уже носил евраистическую окраску и который впервые отразил христианские идеи. Посему в этом языке три элемента: греческий, евраистический и христианский.

Сказанное о греческом элементе у LXX-ти применимо к такому же элементу и в Новом Завете даже без исключения, где только возможно.

Словарь. – Словарь Нового Завета, круглой цифрой простирается до 5 500 слов, а тут слов (и форм) классических немного больше 3 000; слов (и форм) неклассических или послеклассических – вместе с принявшими новый смысл – больше 2 000. Вторые распадаются на следующие группы:

слова и формы древних диалектов;

слова и формы так наз. поэтические, которые иногда были в разговорном языке, но литературно употреблялись лишь поэтами;

слова и формы, повидимому, специально народные, каких весьма мало;

слова и формы послеклассические, свойственные «общему языку» (Κοινή), очень многочисленны;

слова и формы, повидимому, свойственные именно Новому Завету;

слова иностранные;

слова классические, но принявшие новый смысл; слова греческие, но усвоившие особенное значение, – напр., чисто еврейское. По отношению к словам классическим большинство слов послеклассических – производные или сложные. Много их встречается уже у LXX-ти. Всякие примеры можно отыскать в новозаветных лексиконах и грамматиках. Вот некоторые: γογγύζω, ρήσσω, πλημμύρης, συνειδυίης – ионийские, как и вообще греческий элемент малоазийских побережий по Средиземному морю играл, по-видимому, важную роль в «общепринятом языке» (Κοινή); ἵλεως аттическое; πιάζω, κλίβανος – дорийские; κράβαττος, παρεμβολή (лагерь), ρύμη (улица), по-видимому, собственно македонские; ἑωρακαν, τετήρηκας, по-видимому, свойственные Александрии формы; βουνός – киренаикского происхождения; εἰπόν – сиракузское; ἑνβριμᾶσθαι находится однажды – у Эсхила; формы апокопические (усеченные) Ζηνᾶς, Δημᾶς – народные; ἑπίβλημα, εὐκαιρεῖν, καταφέρεσθαι, οἰκοδεσπότης, οι̇κιακός, παρεκτός, ἀποκαταλλάσσειν – послеклассические; ἐνκακεῖν, ἀποκαραδοκία, ἐπιδιορθοῦν, (так же и на одной надписи) – собственные Новому Завету; имеют новый смысл греческие слова χρηματίζειν «получать имя», ὀψάριον «рыба», περιέχειν «находиться», συναίρειν «считаться с кем-либо».

Синтаксис. – Традиционные выражения и конструкции, составляющие остов языка, сохраняются в Новом Завете – особенно, если они ясны, просты и легки, но есть там еще и другие конструкции, привычные и легкие. Полный перечень их дается в новозаветных грамматиках, но вот несколько примеров. Тенденция к единообразию флексий: διδῶ, ἀφίω, οῖδα, οἵδαμεν, στήκω, ὁρέων πλοός, νοός. – Народные обороты: εῖς ἕκαστος, εῖς καθ’ εῖς. – Разделительное подлежащее у глагола: συνῆλθον δἐ καὶ τῶν μαθητῶν (Деян. 21:19; ср. Ин. 16:17). – Особое соотношение между глаголом и его дополнением: напр., употребление εἰς с винит. пад. или ἐν с дат. пад. – для означения спокойного пребывания на месте или движения; конструкции πιστεύειν с его дополнениями или κρατεῖν τῆς χειρός (Мф. 9:25) и κρατεῖν τοὺς πόδας (Μф. 28:9), равно μνημονεύειν τι и τινός (1Сол. 1:3; 1Сол. 2:9), также οἱ χρώμενοι τὸν κόσμον (1Кор. 7:31). – Ὁφελον, как неизменяемая частица для неосуществимых пожеланий. ʼΑφες, αφετε в качестве как бы вспомогательного глагола со значением в роде нашего «пусть». – Прямой вопрос вводится чрез τί ὅτι, ὅτι, ποταπός и пр., или же не имеет никакой частицы, как в разговоре. Λαλεῖν ассимилировалось с λέγειν и εἰπεῖν; δείκνυμι, δηλῶ, φανερῶ (==φαίνω) принимают при себе ὅτι. – Предложение цели с ἵνα становится слишком частым, бывает даже только (аналитическим) перифразом неопределенного наклонения и сочиняется с ним, напр., ἑδόθη αὐτῷ θαβεῖν τὴν εῖρήνην… καὶ ίνα ἀλλήλους σφάξωσι (Откр. 6:4). – Изъявит. наклон. будущ. вр. и аорист в сослагат. накл. почитаются как бы равнозначными и заменяют друг друга, почему встречается будущее время после ἑάν или другой частицы вместе с ἅν, а сослагат. наклон. аориста – после εἰ или другой частицы без ἅν или без ἑάν. Много причастий в родит. самостоятельном или даже независимых, когда ожидались бы обычные глагольные конструкции. Но достаточно конструкций простого языка, употребляемых в Новом Завете, встречается и у светских послеклассических писателей. Другие конструкции, по самой природе своей принадлежащие простому языку и встречаемые впервые в Новом Завете, это уже так назыв. новые конструкции, а фактически большинство их, по крайней мере, должно было употребляться в простом языке той эпохи и, особенно в языке иудеев «рассеяния». Послеклассический греческий язык, продолжая испытывать эволюцию, сделался потом греческим христианским и греческим византийским, так что новозаветные формы и конструкции иногда скорее находят себе аналогии и подтверждения в греческом языке позднейшем, христианском, византийском и новейшем, чем в классическом.

2. Латинский элемент греческого послеклассического языка в Новом Завете.

Этого элемента нет у LXX-ти – до римского владычества в Египте и Палестине, но он есть в Новом Завете. Некоторые новозаветные писатели находились в соприкосновении с латинянами, – в Риме или в провинциях. Но латинский элемент Нового Завета, – впрочем, очень ограниченный, – был уже в ходячем греческом языке той эпохи и в греческом языке иудеев «рассеяния». И в особенности именно у своих современников, говоривших по-гречески, новозаветные писатели позаимствовали слова в роде δηνάριον, κεντυρίων, κῆνσος, κολωνία, κουστωδία, κοδράντης, λεγεών, λέντιον, λιβερτῖνοι, φραγελλῶ и др., а равно такие выражения, как ρωμαιστί «по-латыни», τὸ ἱκανὀν λαμβάνειν, ι̇κανὸν ποιεῖν τινί, συμβούλιον λαβεῖν и пр. Отметим еще ρέδη – слово кельтское, латинизированное и потом отреченное (см. Р. Viereck, Sermo graecus quo senatus populusque romanus… usi sunt examinatur, Gottingae 1888; F. Vigоurоux, Le Nouveau Testament et les découvertes archéologiques, 2 éd. Paris 1896, p. 13–14). – В качестве источника для познания греческого послеклассического языка Новый Завет весьма превосходит перевод LXX. По сравнению с последним новозаветные писатели гораздо лучше знали общепринятый язык и были в нем более искуссны; они думали и излагали по-гречески тоже более или менее правильно, но свободнее, чем LXX, находившиеся под постоянным стесняющим влиянием еврейского текста, который они переводили. Особенности словаря, морфологии и синтаксиса Нового Завета составляют положительные характеристические черты его языка. Слова новые, с новыми значениями, новые формы, конструкции новые, даже народные, являются уже собственными приобретениями этого языка.

В лексиконе и синтаксисе он представлен довольно изрядным количеством следов – особенно у св. Луки и Апостола Павла, из которых первый был (может быть) Антиохиец, а второй Тарсиец, т. е. из переполненных эллинизмом городов в период александрийский и греко-римский. Эти следы зарегистрированы в полных новозаветных грамматиках, а мы даем лишь некоторые примеры: σύν более часто (у свв. Луки и Павла), чем μετά; ἑγκαλεῖν (свв. Лука и Павел) вм. κατηγορεῖν – «обвинять»; ζήτημα (Деян.) «предмет розысков (расследований) и рассуждения (спора)»; μὲν οὖν; μὲν и δέ для распределения фразы на две равномерные части, особенно у свв. Луки и Павла (со включением послания к Евреям); ἵσασι вм. οἵδασις οι̇ περὶ Παῦλον (Деян. 13:13) «Павел и его спутники»; приспособленное, употребление глаголов простых и сложных с ними; точное употребление прош. совер., а равно желат. наклон. для обозначения возможности и в косвенной речи (у св. Луки); удвоенный вопрос или восклицание (Иак. 2:5); употребление предложения с неопред. наклон. после глаголов с значением «объявлять», а причастия – после глаголов восприятия; употребление ὅπας ἅν (у свв. Луки и Павла); употребление синтетических конструкций подлежащего и сказуемого и др. Но много слов, речений и оборотов весьма литературных не употребляется совсем или начинает выходить из употребления; таковы: желат. наклон., как форма зависимая или независимая, – вне пожелания; несколько вопросов слитых в один; формы, содержащие идею двойства, напр. ἑκάτερος, πὀτερος; ὅπως; ὅπως и ὅπως μή с будущ.; причинное причастие с ἅτε, οῖον, οῖα и причинное неопредел. с ἐπὶ τῷ после глаголов чувствования; сравнит. степень с последующими ἢ ὥστε и другими аналогичными конструкциями; условный период с желат. наклон. для простой возможности и многие формы периода уступительного; одним словом, конструкции и обороты слишком синтетические, трудные или деликатные для овладения, либо слишком абстрактные или требующие специальной переработки, комбинирования и прилаживания. Слова, формы, речения, конструкции литературного языка, оставленные уже или клонящиеся к сему в Новом Завете, служат отрицательными чертами и составляют потери новозаветного греческого языка.

Греческий элемент неравномерно распределен по новозаветным писаниям как по количеству, так и по качеству. Здесь на первом плане выступают послания к Евреям, книга Деяний и послание Иакова, а на последнем – Апокалипсис, в середине же другие новозаветные писания с некоторыми степенными различиями между ними. Язык в обеих книгах св. Луки представляет одинаковый контраст: с одной стороны, изысканная корректность и литературные обороты, – напр. в повествованиях, и особенно в Деян., а с другой – самые запутанные конструкции, самые грубые евраизмы или густой евраистический колорит, главным образом в речах или в некоторых рассказах реферирующего характера (где может предполагаться первооснова арамейская или на греческом языке арамаизованном). Наконец, этот язык у св. Павла и св. Луки имеет много пунктов сходства, даже для детальных сближений.

Сказанное о евраистическом элементе у LXX-ти применимо без исключения к этому элементу также и в Новом Завете. Природным языком Иисуса Христа и Его Апостолов был арамейский, а так как они жили «в провинции», то их арамейский язык был более груб, чем у образованных людей городов и особенно Иерусалима. Все новозаветные писатели, даже свв. Павел и Лука, родившиеся вне Палестины, были под евраистическими влияниями и вносили в свои писания евраистический элемент. К арамаизмам нужно присоединить еще «раввинизмы», т. е. известные выражения, ходившие в школах и в устах раввинов или учителей закона. Евраизмы Нового Завета суть совершенные или полные, когда нет ничего греческого: несовершенные, неполные или частичные, когда в них есть и нечто греческое. Все новозаветные евраизмы можно отыскать в новозаветных, лексиконах и грамматиках и в специальных трактатах о них. Однако вот некоторые примеры.

Слова:

слова еврейские склоняемые и несклоняемые: ἁβαδδών, γεέννα, ἁμήν, σατᾶν и σατανᾶς.

Греческие слова с евраистическим смыслом: θάνατος «гибель, язва»; κακία «мучение, труд, забота»; ὀ διάβολος «обвинитель, клеветник» (в речи о сатане); ἡ θάλασσα «озеро»; ἡ ἅδης «преисподняя» (в смысле еврейского «шеола»); το ὑποζυγιον «ослица»; είς «первый».

Евраистические метаформы в иудейском вкусе: σὰρξ καὶ αῖμα == человек со стороны его слабой и немощной природы; πλατύνειν τὴν καρδίαν «расширять сердце == распространять свою нежность»; σπλαγχνίζομαι «чувствую сострадание» и σπλάγχνα «расположение, сострадание (жалость), нежность»; τάς ὁδούς μου ἑν Χριστῷ «мой способ действования»; στηρίζειν τὸν πρόσωπον αὐτοῦ τοῦ πορεύεσθαι «решиться идти»; πορευεσθαι и περιπατεῖν «вести себя, жить, действовать». Но много таких фигуральных выражений характерны всем языкам, ибо они непроизвольно рождаются в умах людей, напр. «успение смерти», «жаждать отмщения», «поглотить свое состояние». Самая ординарная проза не обходится без таких фигур, и раз их находят в Новом Завете, тут должно предполагать а prior1, что они – евраистические, как напр., πίνειν τὀ ποτήριον == «нести свой жребий», «подчиняться своей участи».

Евраистические выражения внесены в греческую речь: ἑν γεννητοῖς γυναικῶν == ἑν ἀνθρώποις; οι̇ υἱοὶ τῆς ἀπειθείας == οἱ ἀπειθοῦντες; καὶ προσθείς εἶπεν и προσέθετο πέμψαι.

Усилительные утверждения и наглядные представления идеи: πάντες ἀπὸ μικροῦ ἕως μεγάλου (Деян. 8:10); καὶ ὡμολόγησε καὶ οὐκ ἠρνήσατο (Ин. 1:20); ἁνοίξας τὸ στόμα αὐτοῦ εἶπεν (Деян. 8:35; Деян. 10:34); διὰ στόματος Δαυείδ (Деян. 1:16; Деян. 4:25); ἐποίησεν κράτος ἑν βραχίονι αὐτοὐ (Лк. 1:51).

Синтаксис.

Евраистические конструкции: ἀνέπεσον πρασιαὶ πρασιαί (Мк. 6:40) «группами, рядами»; τρίτην ταύτης ἡυέραν ἅγει (Лк. 24:21); ὁτι ἥδη ἡμέραι τρεῖς προσμένουσίν μοι (Мф. 15:32).

независимая конструкция слова, поставленного в главе фразы, или обособленного приложения, в качестве casus pendens (косвенного падежа): Мк. 12:38; Лк. 20:27; Деян. 10:37; Флп. 3:18–19. Откр. 1:5; Откр. 3:21.

Родит. пад. связывается с предшествующим словом для его квалификации или описания: ἀνάστασις ζωῆς, ἀνάστασις κρίσεως, δικαίωσις τῆς ζωῆς; σῶμα τῆς αμαρτίας; τὸν οι̇κονόμον τῆς ἀδικίας == τὸν ἅδικον οι̇κονόμον; τὸν μαμωνᾶ τῆς ἀδικίας, τέκνα φωτός, πληγὴ θανάτου «смертельная рана».

Степени сравнения: καλὸν σοί ἑστιν εἰσελθεῖν… ὴ δύο χείρας ἕχοντα βληθῆναι (Мф. 17:8) и λυσιτελεῖ αὐτῷ… ἣ ἵνα σκανδαλίση (Лк. 17:2), χαλεποὶ λίαν ὡστε (Мф. 8:28), πιστός ἑστιν καὶ δίκαιος ίνα ἀφῆ (1Ин. 1:9) == «Он достаточно верен своему слову и достаточно праведен, чтобы отпустить»…

Отрицательная клятва (клятвенное отрицание): ἀμὴν λέγω ὑμῖν, εἰ δοθήσεται τῆ γενεᾷ ταύτη σημεῖον у Мк. 8:12 и ср. греческую конструкцию у Мф. 16:4: σημεῖον οὐ δοθήσεται αὐτῷ.

Евраистический смысл сообщается греческой конструкции; так, будущ. время со значением повеления в обыкновенной греческой речи сохраняло этот оттенок лишь в ослабленной степени, а в греческом евраистическом он снова усиливается (Мф. 1:21). Если евраистический способ выражения находит в греческом соответствующее выражение, он благоприятствует употреблению именно этого последнего; таковы:

употребление вопросительного оборота для усиления утверждения и отрицания, употребление перифрастического (описательного) спряжения;

употребление настоящ. и прош. несоверш. времен за счет аориста повествовательного;

употребление неопредел. наклон. с τοῦ.

Вследствие сего влияние еврейского языка простирается и на собственно греческие конструкции: увеличивая их употребление. Наконец, говоря вообще, языки еврейский и арамейский, как простые и народные, способствовали тому, что новозаветные писатели стали употреблять обиходный греческий язык с простыми и даже народными конструкциями.

Арамаизмы в собственном смысле.

Слова: ἀββᾶ, ρακά, μαμωνᾶς, ἐφφαθά, Κηφᾶς, γεύεσθαι τοῦ θανάτου «подвергнуться смерти»; ἕρχου καὶ ἴδε «иди посмотреть, смотри» – формула приглашения; δέω καὶ λυω «запрещаю и позволяю»; τὰ ὀφελήματα «грехи»; τὰ ὀφελήματα или τὰς αμαρτίας ἀφιέναι; σὰρξ καὶ αῖμα, как отмечено выше; ὀ αι̇ὼν οῦτος, ὁ ἑνεστὼς αἰών, ὀ αι̇ὼν ὀ νῦν αἰών «век нынешний до его скончания»; ὀ αἰὼν ἐκεῖνος, ὀ αι̇ὼν ὁ ἐρχόμενος; «век будущий после окончания нынешнего»; μεθιστάνειν ὅρη «переставлять горы»; θάνατος (Откр. 6:8; Откр. 18:8) «погибель»; εἰς «один» в смысле неопределенного члена и перифрастическое спряжение – это особенно заметные арамаизмы; τί ὐμῖν δοκεῖ; – это есть раввинистическая формула для вступления к обсуждению.

Конструкции. Здесь евраизмы менее многочисленны, чем по отношению к смыслу слов. Еврейский язык существенно отличается от греческого; по-гречески невозможно подражать большинству конструкций еврейского языка, но было легко по аналогии придать греческому слову еврейский смысл. Ведь и вообще всякий иностранец довольно легко схватывает здесь ходячие и простые конструкции известного языка, но совсем не так легко усвояет все слова лексикона со всеми их значениями или общий характер, «гений» (дух) своего нового языка (Иосиф Флав. Древн. иуд. XX, 11). Когда известное евраистическое или послеклассическое выражение свойственно Новому Завету и потом встречается у христианских писателей, тут нужно а priori предполагать, что последние заимствовали их из Нового Завета, напр., στηρίζειν τὸ πρόσωπον, ἐνωτίζεσθαι. В каждой категории евраизмов есть закон или правило, и полезно отыскать их основание. Так, в библейском греческом языке глаголы со значением «веровать, думать, замечать, чувствовать, говорить и объявлять» принимают одинаковую конструкцию – с ὅτι – или наклоняются к сему, а глаголы со значением «думать» часто содержат идею «говорить, сказывать», напр., ἕδοξαν (Мф. 3:9; Мк. 6:49). Основание обоих этих явлений в том, что думать и высказывать свои думы – это часто было для еврея одно и то же (см. и выше). Равно желат. наклон. – кроме пожеланий – есть форма абстракции, возможности, смягченного утверждения, а такие приемы мышления по природе противны еврею.

Влияние еврейского языка изменило греческий в Новом Завете так же, как и у LXX-ти, произведя на него одинаковые воздействия. Общий евраистический отпечаток в существенном тождественен в обоих; евраизмы новозаветные аналогичны или тожественны таковым же у LXX-ти. LXX – это перевод на греческий язык; правда, некоторые книги составлены по-гречески, но можно сказать, что писатели их мыслили по-арамейски или по-еврейски, почему их творения также не менее евраистичны. Новый Завет [кроме первоначального Евангелия от Матфея] написан непосредственно по-гречески, и его писатели мыслили на (евраистическом) греческом языке, по крайней мере, более часто, чем LXX. В I-м веке нашей эры евраистический греческий язык являлся более легким, более гибким, более корректным, более богатым такими греческими оборотами, каких не было у LXX-ти в их евраистическом языке за три века раньше или при самом его рождении. LXX – это были иудеи, жившие в еврейской среде, и переводили они на греческий язык, сами вырабатывая многие термины, обороты и т. п. Евреи-писатели Нового Завета начали не тотчас же с письменного изложения по-гречески христианского откровения, которое было сообщено по-арамейски. Нет, учение это в течение некоторого времени проповедывалось устно по-гречески еще до написания новозаветных книг; и вот именно этот греческий язык христианского проповедничества, уже сформировавшийся и обращавшийся, употребили в своих творениях новозаветные писатели, более или менее долго пользовавшиеся им словесно. Греческий язык LXX-ти часто есть лишь буквалистический перевод с еврейского, а в Новом Завете он гораздо независимее от евраистического влияния. Вследствие этого Новый Завет дает нам обычный греческий язык I века гораздо больше и лучше, чем LXX – язык своей эпохи. Отсюда же вытекает, что для выяснения истинного характера свободного и нормального влияния еврейского языка на греческий нужно пользоваться Новым Заветом, а не LXX, да и в Новом Завете следует устранить отрывки, где воспроизводится сказанное или сообщенное по-арамейски, ибо тут греческий язык тоже может носить характер перевода. Должно выбирать книги и отрывки, в коих писатель мыслит сам для себя и выражается по-гречески независимо и свободно; таковы послания. LXX – это несколько переводчиков, и всеми чувствуется различная рука в разных книгах, но все же язык и стиль в существенном тождественны. В Новом Завете язык с материальной стороны по словам и конструкциям остается тождественным или почти таким во всех книгах, но способ распоряжения этим языком и стиль глубоко разнятся у различных писателей. LXX имеют евраизмы, а в Новом Завете больше арамаизмов и раввинизмов. У LXX-ти евраистическая окраска – густая, яркая, простирается во все книги и во всех частях и почти везде в одинаковой степени. В Новом Завете евраистическая окраска ощутительна почти повсюду, но она не чрезмерна, как у LXX-ти, и распределяется весьма неравномерно даже в одной книге. Едва заметная в послании к Евреям и в некоторых главах книги Деяний, она весьма сильна в Апокалипсисе и крайне неравномерно распределяется в Евангелии св. Луки и в книге Деяний, где некоторые отрывки чисто евраистические. Предшествующие наблюдения показывают, что Новый Завет составлен по-гречески, а не мог быть (кроме первого Евангелия) сначала составлен по-еврейски и потом переведен по-гречески. В Новом Завете много новых идей, каковы, напр., специально христианские идеи; их у LXX-ти нет. Язык Нового Завета есть младший брат языка LXX-ти, а не его сын, и будучи более молодым нуждался только в помощи и содействии старшего. Ко времени своего распространения в эллинизованном мире чрез проповедь христианство образовало для себя свой язык, как три века пред сим иудейство составило свой (в переводе LXX). Нельзя постигнуть ясно и полно Новый Завет, не узнавши существенные элементы языка еврейского не менее, чем и при уразумении LXX-ти. Как и при LXX-ти, нельзя предаваться чтению Нового Завета, не отрешившись от литературной и традиционной формы греческого классического языка и не ознакомившись близко с новой манерой мыслить и выражаться.

Первое лингвистическое изменение, произведенное христианством, было в языке арамейском, где оно начато Самим Иисусом Христом и продолжено Его учениками, пока они жили с христианскими арамейскими общинами Палестины. Второе было в языке греческом чрез эллинистических христианских проповедников. Оно совершилось при следующих условиях:

Греческий язык подпадал влиянию языка арамейского, уже христианизированного, и копировал отсюда или переносил по-гречески арамейские христианские выражения;

Религиозные рассуждения христианских проповедников по поводу своих принципов, споры с иудействующими противниками или еретиками, опровержение язычества, разъяснения в интересах научения неофитов – все эти причины вели к теоретическому развитию христианской доктрины. Но последняя является также и практической, она дает жизни новое, сверхъестественное понятие, она применяется ко всем потребностям и ко всем актам обыкновенной жизни, подлежащей моральному закону. Это теоретическое и практическое развитие христианства по необходимости произвело соответствующее изменение в обычном греческом языке, который стал развиваться параллельно сему, вырабатывая христианский греческий язык. Так, в посланиях первородный грех, благодать, обитание и действование Духа Св. в душах, духовное возрождение души и возникающая затем новая жизнь, бесполезность дел и обрядностей иудейского закона, искушения и испытания, отношение христианина ко внешнему миру и его благам – все эти идеи глубоко затрагивают греческий язык, развивают и преобразуют его;

Поскольку новозаветные писатели употребляли в своих писаниях язык устного проповедания, уже сформировавшийся до известной степени, этим самым они способствовали дальнейшему развитию языка в том же христианском направлении, как это было с самого начала;

Изменения языка под христианским влиянием подчинялись законам аналогии: собственный смысл греческого слова расширялся, чтобы чрез него выражалась христианская идея; евраистический смысл греческого слова тоже получал расширение одинакового свойства; новые сложные или производные, выражая чисто христианские идеи, следовали обычным законам евраистического греческого языка, и пр.

Христианский элемент не одинаково равномерно распространен по Новому Завету. Напр., в посланиях, которые дают нам развитие христианских принципов, он является значительным и отчетливым, более чистым и специально христианским, чем в Евангелиях, где он несколько окутан иудейским покровом;

Христианский колорит совершенно отличен от евраистического. Влияние и колорит христианские более глубоки и более распространены в Новом Завете, чем евраистические. При всем том христианский колорит менее поражает нас: мы слишком привыкли к христианским идеям и выражениям; христианский смысл заключается особенно в христианизации значения греческих или греко-евраистических слов и потому гораздо более затрагивает лексикон, стиль и экзегесис, чем морфологию или синтаксис. Напротив, евраистическое влияние производило значительные изменения и неправильности.

Приводим, примеры христианского влияния. Новые слова – сложные или производные: ἀναγεννᾶν. ἀναζῆν, ἀλλοτριεπίσκοπος, αι̇μοτεκχυσία, θάπτισμα, σαββατισμός, συνσταυροῦσθαι. Слова и выражения, принявшие христианский смысл: ἅρτονκλάσαι, κόσμος, σωτηρία, ζωή, εὐαγγέλιον, κηρύσσειν и κήρυγμα; οἰ κλητοί; οἱ ἐκλεκτοί, ἀπόστολοι, μάρτυρες; οἰκοδομή и οἰκοδομεῖν; ἄνωθεν γεννᾶσθαι; ἀκούειν и ὁρᾷν в применении к актам λόγος'а в Евангелии св. Иоанна. Слова и выражения технические: βαπτίζειν, τίστις, οἱ πιστοί, διάκονος, ἑπίσκοπος, πάσχειν в речи о страданиях Господних, ζῆν ἑς κυρίῳ, πρεσβύτερος; τὸ πνεῦμα или πνεῦμα ἅγιον для обозначения Третьего Лица Св. Троицы и ὁ λόγος, ὁ υι̇ός – для Второго Лица; (ὁ) θεός – с или без члена, как собственное имя единственно существующего Бога, Которого евреи называли ὁ θεὸς ὁ ζῶν. Новые метафоры, где явлениями материального мира описываются явления христианского сверхъестественного мира: περιπατεῖν ἐν καινότητι ζωῆς, κατὰ σάρκα, ἐν ἡμέρᾳ, ἐν σκότει, κατὰ ἄνθρωπον, τῷ αὐτῷ πνεύματι, ἐν τῷ φωτί и пр.; πέτρα σκανδάλου, τὸ σκάνδαλον τοῦ σταυροῦ; τὰ βέλη τοῦ πονηροῦ τἀ πεπυρωμένα и τὸν θυρεὸν τῆς πίστεως (Εф. 6:16); εἵ τις θέλει ὀπίσω μοῦ ἐλθεῖν, ἀπαρνησάσθω ἐσυτὸν καὶ ἀρὰτω τὸν σταυρὸς αὐτοῦ καὶ ἁκολουθείτω μοι (Мф. 16:24), причем евраистическое выражение ὀπίσω μοῦ ἐλθεῖν принимает христианский характер; ἐπὶ ταύτη τῆ πέτρα οἰκοδομήσω μου τήν ἐκκλησίαν καὶ πύλαι ἅδου οὐ κατισχύσουσιν αὐτῆς, δώσω σοι τὰς κλείδας κτλ. (Μф. 16:18–19); ὁ ὼν ει̇ς τὸν κόλπον τοῦ πατρός (Ин. 1:18). Новое христианское соотношение между словом и его дополнением и конструкции особенные: ἀποθανεῖν τῆ ἁμαρτίᾳ; ζῆν τῷ θεῷ ἐν Χριστῷ Ἰησου (Рим. 6:11); τῶν πιστευόντων διʼ ἀκροβυστίος и τῆς ἐν ἀκροβυστίᾳ πίστεως; βαπτίζειν τινὰ ἑν πνεύματι, εἰς πνεῦμα, εἰς τὸ ὅνομα τοὺ πατρός, ἐπὶ τῷ ὀνόματι. ἐν τῷ ὀνόματι, εἰς Χριστόν, εἰς τὸν θάνατον. εἰς ἓν σῶμα; ἧν πρὸς τὸν θεόν с богословским значением «в Боге и в единении с Богом» == ὁ ὥν εἰς τὸν κόλπον (1Ин. 1:18); ἑνδυναμοῦσθε ἐν Κυρίῳ καὶ ἐν τῷ κρἀτει τῆς ἰσχύος αὐτοῦ (Εф. 6:10) «чрез Господа и в единении с Ним. Его силой и пребывая в сфере действия этой силы».

Анализ составных элементов новозаветного языка показывает, что на него нужно смотреть, как на язык живой, радикально преобразующийся под «иностранным» воздействием иудеев при проповедании нового христианского учения в мире. По смерти первых проповедников такое преобразование продолжалось еще некоторое время уже под одним христианским влиянием, в результате чего должен был явиться собственно, так называемый, греческий христианский язык. При нормальном полном развитии всякий язык заключает фактически три элемента: литературный язык – ораторов, историков, философов и пр.; обычный язык, употребляемый людьми хорошего воспитания для повседневного обращения; народный язык у людей без всякой культуры. Все эти три языка могут проникнуть и удержаться в письмени без изменения. Так, и в некоторых частях Нового Завета заметен именно литературный язык. Послание к Евреям соприкасается с ним своим периодическим и тщательным стилем. Послание св. Иакова обнаруживает в стиле и колорите поэтические свойства, которые справедливо вызывают удивление. В книге Деяний – особенно после IХ-й главы – некоторые рассказы и речи не лишены ни чистоты, ни изящества; когда св. Павел говорит там грекам или царю Агриппе, язык сейчас же принимает известный литературный отпечаток. Впрочем, и литературные греческие писцы могли поправлять некоторые новозаветные творения. Эти писцы упоминаются в Рим. 16:2; 1Кор. 16:21; Кол. 4:28; 2Сол. 3:18, а в Деян. 24:1–2 иудейский первосвященник для ведения своего дела пользуется услугами греческого ритора Тертулла. Послание св. Иакова могло выйти из рук литературного писца. Но, говоря точно, новозаветные писатели вовсе не литераторы в роде Элия Аристида, Диона Хризостома, Иосифа Флавия и Филона, св. Климента римского, св. Иустина и др. При написании для (миссионерского) обращения, для всех, они по необходимости пользовались языком всех, какой узнали из уст всех; они старались быть ясными, простыми и легкими, не заботясь о том, чтобы писать искусно. Общий тон новозаветного языка – это тон языка простого и ходячего. Но в этом простом языке подмечается заботливость, которая человека среднего класса заставляет писать лучше, чем он говорит, инстинктивно избегая слов и речений слишком простонародных, небрежных или неправильных. С другой стороны, вышедши из народа и соприкасаясь особенно с народом, новозаветные писатели не могли вполне избежать его влияния; отсюда слова, формы, конструкции и речения иногда простонародные, какие можно назвать вульгаризмами, а иногда еще и некоторая просто народная манера в стиле. Литературного грека смущали идеи, образы, строй и колорит в языке Нового Завета, недостаточность искусства новозаветных авторов в их писаниях. Даже св. Павел должен был считаться с этим несколько неблагоприятным впечатлением, какое производил на грека его новый язык христианского проповедничества (см. 1Кор. 2:1 и 2 Кop. 1:6). Это неблагоприятное впечатление испытывали и образованные люди эпохи возрождения – при сравнении греческого классического и новозаветного языков. Мнение их резюмируется словами Сомэза (Saumaise, Salmosius) в его книге De hellenistica (Лейден 1643, в 12°): «каковы сами эти люди (новозаветные писатели), таков у них и язык. Посему язык их, что называется, ἱδιωτικός, язык общеупотребительный и народный. Ибо термином ἰδιῶται называют людей из народа без литературного воспитания, употребляющих разговорный народный язык, как они усвояли его от своих нянек». В XVII и XVIII веках страстно препирались о качестве и природе греческого Нового Завета. Эти дебаты имели ту заслугу, что побуждали к изучению новозаветного языка, и в результате их явились системы пуристов, евраистов и эмпиристов.

Пуристы защищали абсолютные чистоту и корректность греческого новозаветного языка, отрицая или замалчивая евраизмы, оправдывая необычайности этого языка действительно или мнимо аналогичными примерами, отыскиваемыми у светских писателей, даже у Гомера. Система эта поддерживалась до половины XVIII в.

Евраисты. Система их, бывшая в почете в конце XVII в., господствовала в течение XVIII столетия. Согласно ей, новозаветные писатели мыслили по-еврейски или по-арамейски и свои мысли переводили на греческий язык, почему язык их есть собственно еврейский облеченный в греческие звуки и формы.

Эмпиристы XVIII в. думали, что новозаветные писатели не знали греческого языка или знали его только слабо и писали на нем наудачу («как придется»). Эмпиристы всюду видели «эналлаги», при чем, благодаря этой грамматической фигуре, новозаветные писатели будто бы получали возможность употреблять одно время вместо другого, одно наклонение взамен другого, один падеж на место другого и пр., не считая эллипсисов. Эмпиристы защищали свою систему под тем предлогом, яко бы еврейский язык не различал ни времен, ни наклонений и не имел синтаксических правил.

Истинный грамматический метод, примененный к греческому языку Нового Завета в новейшее время, осудил эти фантазии. Заблуждение ученых и эллинистов XVI–ХVIII столетия заключалось в игнорировании той истины, что всякий язык имеет не только так называемую классическую эпоху; что это живой организм, изменяющийся в течении веков; что он должен быть изучаем и оцениваем на каждой отдельной и отличительной фазе своего развития, когда подвергается известному характеристическому изменению; что всякий вполне развитый язык включает языки литературный, общепринятый и народный, из коих каждый должен быть изучаем сам по себе и оцениваем по его собственной значимости – без осуждения или устранения; что всякое учение – даже божественное – может быть проповедано и записано именно на обычном языке этих проповедников и их слушателей. Впрочем, поскольку язык Нового Завета составлен из различных элементов и находится в состоянии преобразования, неполного, изменчивого и обусловливавшагося разными влияниями, по всему этому все утверждения касательно его по необходимости бывают относительными и должны соизмеряться с каждым из этих влияний, почему утверждения исключительные или абсолютные обязательно являются ошибочными в том, что в них есть исключительного или абсолютного.

Психологический характер новозаветного языка.

Не будучи греками, писатели Нового Завета не могли мыслить и выражаться по-гречески чисто, как это делает природный грек, а равно они не заботились о сообразовании своих мыслей с грамматическими и традиционными конструкциями обычного греческого языка. Они следовали своим собственным идеям в их непосредственности, как последние зарождались, всяким движениям души, какие их увлекали; то совсем, то почти без всякого сопротивления подчинялись они воздействию различных влияний, перечисленных нами при анализе их языка. Отсюда непосредственный характер выражения в Новом Завете, где идея создает выражение, фразу, движение стиля. Отсюда же и многие последствия, среди коих отметим следующие:

Материал языка в лексиконе и грамматике безличен, а стиль весьма персонален. Новозаветные писатели мыслят и пишут с уверенностью и отчетливостью, без колебания, без заботы о подготовлении и синтезе идей, о полировке фраз. Ни утомительности, ни вымученности изложения не замечается у ннх, по крайней мере, в общем. Они следуют свободному полету их духа, живости своих впечатлений, быстроте своего воспоминания, подвижности своего воображения (в том именно смысле, что идею, даже абстрактную, они любят представлять конкретно или рассказывать событие с наглядными подробностями).

В свою очередь, фраза и стиль отражают манеру мыслить, свойственную каждому из них. Сообразно случаю, фраза является простой или сложной; легкой или запутанной, между тем расположение в ней не трудное; корректной и единой или прерывистой, оборванной, а вследствие всего этого ясной или темной (для нас). Стиль обнаруживает монотонную торжественность у св. Матфея, живость и картинность у св. Марка, захватывающую величавость у св. Иоанна, мягкую и проникающую очаровательность в книге Деяний, нежность или страстность у св. Павла и пр.; – все это при однообразии и даже посредственности языка.

Инстинктивно, новозаветный писатель-иудей усвоил ту греческую конструкцию или то греческое слово, которые более близки были к его природному языку; он лишь прикрывал греческой одеждой арамаистические речения; он решительно приспособлял греческие язык и конструкцию к своей мысли и на служение ей, тем более, что эта мысль была для него божественной истиной и часто, напр., в Евангелиях, дается уже раньше его, как мысль самого Божественного Учителя-Христа.

Довольно часты в Новом Завете вставочные (парентетические) идеи: согласованы или нет, они все же вносятся на свое логическое место, связываются с предшествующим чрез καί или местоимение, либо текут независимо. Если такая изъяснительная вставка длинна напр., в посланиях, то писатель забывает начало фразы и потом снова продолжает фразу уже в другой форме. Эти замечания применимы, впрочем, и к другим синтаксическим случаям у Мф 15:32; Мф 25:15; Мк. 12:11; Лк. 9:28; Лк. 23:51; Ин. 1:6, 39; Ин. 3:1; Рим. 5:12, 18; Рим. 9:11; Рим. 15:23, 25; 1Кор. 16:5. Евр. 12:18–22, часто в Апокалипсисе, а равно в цитатах и припоминаниях из LXX-ти – особенно в Апокалипсисе.

Писатель несознательно переходит от косвенного стиля к прямому, который, так сказать, снова звучит в его ушах, как, только начинается припоминание.

Почти все новозаветные писания назначены христианским общинам и потому написаны для отчетливого прочтения в собрании верующих, которым они адресованы. И теперь еще для полнейшего усвоения читают их громко, с интонациями, ораторскими ударениями, паузами и изменениями тонов в речах, беседах, посланиях, с жестами и позами. Тогда идея писателя одушевляется и приобретает отчетливость без всякого другого разъяснения, причем лучше определяются истинный смысл фраз и их важность, оттенки и противоположения в идеях, перерывы и возобновления рассказа, беседы, рассуждения, устранение некоторых вспомогательных переходных идей, тенденция к нарушению согласия после паузы и перерыва и пр. Точно также именно живой голос отличает вопрос, да еще лучше и более живо, чем всякая частица.

Достоинство новозаветного языка.

Несмотря на все свои особенности, греческий новозаветный язык был самым наилучшим для христианской проповеди: он богат и гибок. Греческий словарь был достаточно обширен, и новозаветные писатели в полную волю могли черпать из него слова, сообщая им христианский смысл. Даже больше того: в своих производных и сложных словах этот греческий язык был столь неограничен, что давал простор выразить все идеи и все их оттенки с желательной для писателей ясностью и точностью.

Синтаксис обычного языка был простой, единообразный, легкий, – и евраистическое влияние только увеличило эти качества. Не стесняя и не затрудняя новозаветных писателей, как это было бы с языком классическим, – язык евраистический прилаживался и подчинялся их мысли, немедленно воспринимая ее форму и отпечаток. Он с одинаковой легкостью применяется и к обычным явлениям повседневной жизни и к самым возвышенным спекуляциям, к идеям абстрактным и конкретным. Присутствие в нем евраистического элемента делало его легким и для иудея, привыкшего к языку совсем отличному, причем он оставался связанным с миром иудейским и вообще ориенталистическим, с его идеями, верованиями, с его манерой мыслить и выражаться, сохранял множество еврейских идей, перешедших в христианство. Еще большее количество греческого элемента делало его доступным для масс греко-римского мира. Греческий новозаветный язык был по существу своему языком общения, циркуляции, пропаганды, т. е. именно тем языком, который был нужен христианству в его стремлении к победе над греко-римским миром. Таков был греческий новозаветный язык, где сливались греческий обычный и греческий евраистический в том виде, как три-четыре века политических и социальных переворотов сформировали и возрастили его для христианского проповедания. Для него не были столь пригодны ни еврейский, ни арамейский, ни латинский, и ни в одном из них не имелось богатства, гибкости и универсально-международных свойств языка греческого.

Предметом настоящего трактата служит тот греческий язык, на котором написаны наши канонические новозаветные книги.

Человек, привыкший к аттическому греческому языку, взяв в первый раз греческий Новый Завет, был бы сразу поражен характерными, лишь ему свойственными особенностями. Помимо черт, которые отличают одну часть канонического сборника от другой (см. ниже), и вообще язык новозаветный показался бы ему необычным: по причине подмеси если не плебейских, то популярных терминов в его вокабуляре; своими случайно попадающимися иноземными и трудно понимаемыми фразами и конструкциями; скудостью употребления соединительных и других частиц, какими раннейшие писатели уравновешивали, оттеняли и подчеркивали свои периоды; почти устранением или неправильным употреблением родительного самостоятельного, аттракции и других синтаксических приемов, применяемых ради обеспечения сжатости и постепенности в раскрытии мыслей; а повсюду своим стилем, который хотя часто монотонен, зато превосходен по прямоте и простоте, стилем, который иногда имеет случайные уклонения и перерывы или анаколуфические сентенции, характерные для разговорной в необразованнной (нелитературной) речи, но редко уснащается парентезами (вставками) или растянутыми и запутанными периодами, – стилем, который, очевидно, является выражением людей совсем простых, забывавших о себе и слишком ревностных, чтобы еще уделять много внимания литературным элегантностям или принятым риторическим правилам.

Прежде, чем рассматривать характерные свойства этой разновидности греческого языка, столь явно отличающейся по вокабуляру, конструкции и стилю, мы должны кратко отметить ее наименование, происхождение и историю.

Наименование.

Некоторые из названий, предложенных для этого особенного идиома, являются, бесспорно, слишком узкими по отношению ко времени или месту, или же к обоим (каковы: «церковный диалект», «александрийский диалект», «палестинский греческий язык»). Другие наименования, – напр., «иудейско-греческий», «иудейско-христианский греческий» язык, – не приобрели распространения, хотя по существу удачны. Но название «эллинистический греческий язык», впервые данные, повидимому, Скалигером младшим, теперь принято почти повсюду. И оказались безсильными устранить его все протесты с возражениями, что это имя не выражает, в каком направлении этот язык уклоняется от обыкновенного греческого (и, следовательно, менее описывает его природу по сравнению, напр., хотя бы с названиями «еврейский» или «арамейский» греческий язык), а сверх того оно еще тавтологично или безсмысленно, поскольку равняется фразе «эллинистический эллинский язык». Усвоению этого названия способствовало без сомнения, употребление слова "Ελληνιστής в Деян. 6:1; Деян. 9:29; Деян. 11:20 с разночтением "Ελλην, признаваемым более вероятным в Деян. 11:20) для обозначения погречившихся или говоривших до-гречески иудеев. Применение термина «диалект» к греческому библейскому языку, как языку отдельной местности и периода, неудачно и вредно, ибо этот термин уже принят для идиома различных ветвей греческой расы.

Происхождение.

Литературное преобладание Афин (ок. 500–300 г.г. до р. Хр.) повело к тому, что ее диалект аттический постепенно вытеснил формы языка, употреблявшиеся другими племенами греческого народа, а распространение греческого языка было много подвинуто покорением и колонизацией Востока при Александре В. и его преемниках. Однако при этом процессе распространения и сам аттический диалект потерпел изменения по влиянию речи и обычаев тех народов, среди которых он распространялся, пока наконец возник космополитический тип греческого языка, известный в качестве «общего диалекта» (η κοινή, т. е. διάλεκτος); местом его преимущественного господства столетия за два или более до христианской эры служила империя Птоломеев и их столица Александрия. Здесь жило множество выселившихся из отечества евреев, для которых природный или прадедовский язык еврейский со временем стал столь непривычен, что для удовлетворения их нужд был изготовлен (приблизительно между 285 и 150 г.г. до р. Хр.) греческий перевод священных книг (так наз. LXX-ти толковников). Почтение к еврейскому подлиннику Ветхого Завета скоро было перенесено на этот перевод, а всеобщее употребление его среди внепалестинских иудев много способствовало утверждению и сохранению представленного в нем типа греческого языка. Претерпев изменения, неизбежные при употреблении в различных местностях и промежуточными (переходными) генерациями, этот греческий язык стал органом для откровения Божия, которое даровано миру чрез Иисуса Христа.

Самое происхождение сего языка делало его правоспособным для такой провиденциальной миссии. Он воплощал возвышенные понятия еврейской и христианской веры в языке, который обеспечивал для них доступность среди людей деловых и занятых житейскими интересами. Он был пригоден для подобного употребления, поскольку не потерял уважения образованной публики (см., напр., Деян. 17:22 слл., 26 слл.), а между тем был языком повседневной жизни и потому являлся удобным для распространения семян Евангелия проповедию его повсюду, где говорили по-гречески. Он заметно разнится от языка писателей вроде Филона и Иосифа Флавия, которые, хотя и были еврейского рода, но обращались в своих писаниях к образованным классам и стремились к специально-греческой элегантности выражения. Он явно занимает среднее место между вульгаризмами простонародья и выработанным стилем литераторов своего времени. В нем мы имеем поразительную иллюстрацию того [ср 1Кор. 1:27 слл], как промысл божественный возвышает к особой почести то, что называют «общепринятым» (κοινος).

История

Однако было время, когда истинная природа этого библейского языка, как своеобразного идиома, в некоторых кругах не признавалась. Такое отношение является удивительным в виду уклонений от классической нормы, какие бросались в глаза на всякой странице Нового Завета. При том же самый образованный среди Апостолов открыто заявляет об отсутствии у него прелестей классической речи (1Кор. 2:1:4; 2Кор. 11:6), а компетентные судьи насчет греческого языка среди древних христиан, напр., Ориген (Против Цельса VII, 59 сл.: Philocaha IV по изд. Robinson'a стр. 42 сл.) и св. Иоанн Златоуст (Беседа 3 на 1Кор. 1:17), не только с готовностью признавали сравнительную литературную низменность библейского языка, но и находили в этом факте доказательство божественного снисхождения к низшим слоям наряду с превосходящим достоинством содержания, поскольку лишенный чар литературной полированности он все же смог возобладать над образованными классами. Руководящие ученые периода реформации (Еразм, Лютер, Меланхтон, Беза), в главнейшем, держались именно этого правильного мнения, но в начале XVII века последнее встретило решительное несогласие; отсюда родились споры, известные под именем «пуристических», которые тянулись больше столетия и велись временами с немалой горячностью. Во многом эта страстность вызывалась тем, что отрицание классической чистоты новозаветного греческого языка казалось их оппонентам унижающим для священного автора той или другой новозаветной книги. Но если бы эти черезчур ревностные поборники священного достоинства писаний пошли данным путем с полной решительностью, то они, конечно, совсем упразднили бы право новозаветного канона считаться произведением говоривших по-гречески иудеев I-го в., а этим уничтожалась бы содержавшаяся тут филологическая очевидность, что в эту именно эпоху вошла в область человеческой мысли новая и преобразующая энергия, где мы видим, как «буее Божие премудрее человек есть» (1Кор. 1:25).

Особенности новозаветного языка наиболее удобно изложить по связи с разными элементами, входящими в его состав; именно:

позднейший или «общий» разговорный греческий язык;

еврейский или разговорный арамейский язык;

латинский и другие иностранные языки;

религиозные или отличительные христианские элементы. Наряду с этими заслуживают некоторого внимания еще следующие пункты:

сжатый обзор особенностей отдельных писателей и

некоторые из лингвистических проблемм в Новом Завете с указаниями к их разрешению. Особенности первых четырех категорий могут быть распределены на

лексические: новые слова и новые значения грамматические: особенности формы и особенности конструкции или синтаксические.

Но прежде всего должно быть отмечено, что есть немало неясности еще для многих детальных пунктов; пределы же настоящего трактата заставляют ограничиться лишь немногими характерными представителями для большей части примеров и частностей.

В лексикальном отношении мы находим:

Новые слова.

Немногие новозаветные слова, обычно почитаемые за позднейше греческие, суть следующие: ἀβαρής, ἀγαλλιάομαι, ἀγνόημα, ἀδηλότης, ἅθεσμος, αθετέω, ἀκαιρέομαι, ἀκατάλυτος, ἀκατάπαυστος, ἁλεκτοποφωνία, ἀλληγοπέω, ἀμετάθετος, αμετανόητος, ἀνάδειξις, ἀναθεωρέω, ἀναντίρρητος, ἀναπολόγητος, ἀνάχυσις, ἀντιδιατίθημι, ἀντοφθαλμόω, ἀνυπότακτος, ἁπαράβατος, ἀπελπίζω, ἀπερισπάστος, ἀποθησαυρίζω, ἁποκαραδοκία, ἀποκεφαλίζω, ἀπρόσιτος, ἀστοχέω, ἀτενείζω, βραβεῖον, γογγύζω, γονυπετέω, δεισιδαιμονία, διαγνωρίζω, δαιγρηγορέω, διαυγάζω, διαφημίζω, διερμηνεύω, διθάλασσος, δυοδεύω, δίψυχος, δουλαγωγέω, δυσερμήνευτος, ἐγγίζω, ἐγκακέω, ἑγχρίω, ἑθνικός, ἑκδαπανάω, ἐκδικέω (etc.), ἐκθαμβος, ἐκπλήρωσις, ἑκτένεια, ἐξαρτίζω, ἑξισχύω, ἐπιθανάτιος, ἐπισκηνόω, ἐπιχορηγέω, ἑτερόγλωσσος, εὐαρεστέω, εὐδοκόω, εὐθοδρομέω, εὐκαιρέω, εὕκοπος, ἠμιώριον, ἥρεμος, θηριομαχέω, θριαμβευω, ἰματισμός; ἱσότιμος, καθημερινός, καταβαρέω, καταγωνίζομαι, κατάκριμα, κατάλυμα, καταντάω, καταπονέω, κατοπτρίζομαι, κενοδοξία, κερματιστής, κωμόπολις, μεθερμηνεύω, μεταμορφόω, μετριοπαθέω, νεωτερικός, οδηγός, οἰκοδομή, ὀψώνιον, παλινγενεσία, πάντοτε, παραχειμασία, παρείσακτες, παρεισέρχομαι, παρεπίδημος, περιλάμπω, περιοχη, πορισμός, προελπίζω, προσεγγίζω, πρόσκαιρος, προσκληρόω, ρᾳδιούργημα, σημειόω, σκωληκόβρωτος, στρατολογέω, στρατοπεδάρχης, συνκατάθεσις, συνβασίλευω, συνμερίζω, συνοδία, συνπνίγω, συνυποκρίνομαι, τελώνιον, τετράδιον, τετράρχης, τρίστεγος, υἰοθεσία, υπερπλεονάζω, ὐπογραμμός ὐπολιμπάνω, ὐποτύπωσις, φίλαυτος, φυλήδονος, χειρόγραφον. Некоторые (образования) глаголы на -όω (напр., ἀνακαινόω, δολιοω, δυναμόω, χαριτόω), на -ιζω (напр., αἰχμαλωτίζω, ἀναθεματίζω, ἀνεμ́ζω), на -εύω (напр., αἰχμαλωτεύω, γυμνιτεύω, μαθητεύω, μεσιτεύω) либо позднейшего сочинения, либо суть модификации прежних окончаний.

Приведенные выше примеры могут служить образцами разности между вокабулярами Нового Завета и классических писателей. Но должно помнить, что по несовершенству наших познаний мы пока не можем еще сказать, сколь много слов, по видимому поздних, было собственно возобновлением вышедших на время из употребления древних слов, (а это явление не редкость во всех языках); равно оказывается неясным и то, как долго такие слова ходили в разговорной речи, оставаясь чуждыми языку литературы.

Но этот список примеров позволяет видеть некоторые общие характерные черты новозаветного вокабуляра; таково, напр., употребление в нем терминов, которые в раннейшем греческом языке были явно литературными и даже поэтическими. К данным уже словам этого рода можно присоединить еще следующие: ἀγέλη, ἀδάπανος, ἀδημονέω, αἰσθητήμιον, ἀλυσιτελής, ἁμάω, ἅμεμπτος, ἀμέριμνος, ἁναθάλλω, ἀνακράζω, ἀνήμερος, ἁπαλλοτριόω, ἀπέραντος, ἁπόδημος, ἀποφθέγγομαι, ἁποτομία (–μως), ἀποψύχω, ἀσάλευτος, ἀσχήμων, ἅτακτος, ἀτιμαθζω, αὐγάζω, αὐθάδης, αὕξω, αὐτόχειρ, αὐχέω, ἅφαντος, ἀφρίζω, βαρέω, βαστάζω, βρέχω, βρώσιμος, γενετή, δέσμιος, διαυγής, διηνεκής, δόλιος, ἕκδηλος. ἐκμάσσω, ἐκτελέω, ἐμβατέυω, ἑμπαίζω, ἑμφανίζω, ἑνάλιος, ἐπαιτέω, ἐπακρυάομαι, ἐπικέλλω, ἐπισφαλής, ἐρείδω, ἐριθίζω, ἐσθής, εὐδία, εύσχημοσύνη, εὐφροσύνη, ἥπιος, ἡχέω (ῆχος), θανάσιμος, θεοστυγής, θύελλα, θυμομαχέω, ἰκμάς, ἱμείρομαι, (ὁμ.), καχόω, καύχημα, κενόω, κλαυθμός, κλέος, κλύδων, κολλάω, κραταιός, κυρόω, λάμπω, μαγεύω, μαστίζω, μητρολῴας, μόχθος, μαθειλός, μωμάομαι, ςυστάζω, ὀδύνη, οἰκτιρμός, ὅρασις, αὐρανόθεν, πανοικεί, πανπληθεί, παραλογίζομαι (etc.), παροτρὐνω, πενιχμός, πιάζω, πολυποίκιλος, προπετής, ῥιπίζω, ῥυπαρός, σαπρὀς, σκορπίζω, συμπαθής, τηλαυγῶς, τρόμος, τρύβλιον, τυρβάζω, ὑπερήφανος, φαντάζω, φέγγος, φιμόω, χειμάζωομαι, χειραγωγέω, χλιαρός, ὠδίνω.

Из этих примеров ясно, что позднейший греческий – согласно народному влечению к сильным выражениям – любит слова сложные и многосложные. Для них можно указать еще следующие образцы: ἀνεκδιήγητος, ἀνεκλάλητος, ἀνεξερεύνητος, ἀνεπαίσχυντος, ἀνταποκρίνομαι, δυσβάστακτος, ἐμπεριπατέω, ἐξαγοράζω, ἐξακολουθέω, ἐξανατέλλω, ἐξομολογέω, ἐπιγαμβρέω, ζωογοςέω, καταβραβεύω, καταδυναστεύω, κατασοφίζομαι, κατισχύω, λιθοβολέω, ματαιολογία, μετοικεσία, οἰκοδεσποτέω, ὀλιγόψυχος, πατροπαράδοτος, προσαναβαίνω, προσαναπληρόω, προσανατίθημι, προσκαρτερέω, προσπορεύομαι, συναναμίγνυμι, συνευωςέομαι, συνκαταψηφίζω, συναντιλαμβάνομαι, συνυποκρίνομαι, συνυπουργέω.

Библейские писатели простирают это пристрастие еще дальше, и вот сему свидетели: ἁγενενεαλόγητος, αἱματεκχυσία, ἀλλοτριοεπίσκοπος, ἀνεξείκακος, ἀνθρωπάρεσκος, διενθυμέομαι, ἐκζητέω, ἐκμυκτηρίζω, εκπειράζω, ἐξαστράπτω, ἐπαναπαύω, ἐπιδιατάσσομαι, ἐπιδιορθόω, ἐπισκευάζω, ἐπισυντρέχω, ἱερουργέω, κατακληροδοτέω, κατακληρονομέω, καταλιθάζω, κατεξουσιάζω, κατεφίστημι, κατοικητήριον, μισθαποδοσία, ὀρθοτομέω, ὀρκωμοσία, ὀχλοποιέω, παραπικραίνω, περιαστράπτω, ποταμοφόρητος, προενάρςομαι, συναιςμάλωτος, ὐπερεκπερισσῶς, ὐπερεντυγχάνω, χρηστολογία, χρυσοδακτύλιος. Сверх сего, есть немало слов, которые, как и вообще в позднейшем греческом языке, образованы приставлением впереди предлога (напр., ἑπί, διά, παρά, πρό, πρός, σύν, ὺπέρ) к употреблявшемуся уже слову. Наоборот, сложные слова, более обычные в классический период, иногда заменяются простыми: напр., ἐρωτάω вместо ἐπερωτάω (Мк. 8:5), κρύπτω вм. ἀποκρύπτω (Мф. 11:25), ἁθροίζω вм. συναθροίζω (Лк. 24:33), δειγματίζω вм. παραδειγματίζω (Мф. 1:19), οχλέω вм. ἐνοχλέω (Деян. 5:16), τρέφω вм. ἁνατρέφω (Лк. 4:16).

Другой характерной чертой новозаветного греческого языка (как новейшего греческого и вообще народной речи) является непропорционально большое количество так называемых уменьшительных слов в его вокабуляре; среди них мы находим: ἁρνίον, γυναικάριον, ἐπίφιον, θυγάτριον, ἰχθύδιον, κλινάριον, κλινίδιον, κοράσιον, κυνἅριον, ὀνάριον, ὀψάριον, (παιδίον), παιδάριον, πινακίδιον, πλοιἅριον, ποίμνιον, προβἅτιον, σανδάλιον, στρουθίον, σχοινίον, φορτίον, ψιχίον, ψωμίον, ὠτἄριον, ὠτίον; встречается даже уменьшительное от уменьшительного – βιβλαρίδιον. Некоторые из этих слов совсем потеряли всякую уменьшительную силу, если только они когда-либо имели ее (ср., напр., θηρίον, κρανίον и пр.). Вместо ὠτάριον (Мк. 14:47. Ин.18:10) и ὠτίον (Мф.26:51) Лука (22:50) ставит οῦς.

Но позднейший греческий язык, как он представляется в Новом Завете, не только расширил вокабуляр введением новых слов (или возобновлением давно вышедших из употребления); – сверх сего он еще более или менее изменил значения многих терминов, удержавшихся от классического периода. Это видно по приводимым значениям следующих слов: ἀκαταστασία «политический безпорядок», ἁνάκειμαι и ἀναπίπτω «возлежать за столом», ἀναλύω «разрешаться (от жизни)», ἀναστρέφομαι «вести себя» (жить), ἀντίλημψις «помощь», ἁποτάσσομαι «прощаться», «отказываться», ἀφανίζω «помрачать», γενήματα «плоды земные», δῶμα «крыша», ἕντευξις «прошение», ἑντροπή «стыд» (посрамление), ἐρεύγομα «высказывать», ἐροτάω «спрашивать», εὐσχήμων «почетный» по положению («благообразный»), εὐχαριστέω «благодарить», ζωοποιέω «возбуждать к жизни», «оживлять», «животворить», καταστολή «одежда» (одеяние), ξύλον «дерево», τἀ περίεργα «чародейства», περισπάομαι «быть отвлеченным» (заботами и пр.), πτῶμα (без всяких присоединений) «труп», ῥύμη «улица», στέλλομαι «удаляться», στιγμή «мгновение», συγκρίνω «сравнивать», «истолковывать», συνίστημι «устанавливать», «доказывать», σχολή «училище» (школа), σώματα (без всяких присоединений) «рабы», τρώγω == ἑσθίω, φθάνω «спешить», «поспевать» (прибывать), χορτάζω «насыщать» (о лицах), ὑπάρχω почти тоже, что ἐμί, χρηματίζω «быть названным» или «позванным» (получить повеление). Когда изменение не столь ясно, как в отмеченных случаях, и тут иногда перемена в частоте употребления указывает на разность по крайней мере в оттенке. Иллюстрация сему в употреблении βλέπω, θεωρέω и ὀράω для выражения понятия видения; ἕρχομαι, πορεύομαι и ὑπάγω для означения хождения; λαλέω и λεγω касательно говорения. С этой стороны и в древние и в новейшие времена бывали в словах такие вариации соответственно векам и местностям.

Сверх того, много слов, обычно бывших прежде переходными, получили возвратный или средний смысл; напр., ἀπέχω (Лк. 15:20), ἀπορίπτω (Деян. 27:43), αὐξάνω, αὕξω (Мф. 6. 28; Еф. 2:21), ἐνυσχύω (Деян. 9:19), ἐπιβάλλω (Мк. 4:37), κλίνω (Лк. 9:12), παραδίδωμι (м. б. Мк. 4:29), στρέφω (Деян. 7:42) и их сложные. С другой стороны, некоторые средние глаголы стали употребляться переходно или причинно: напр., βλαστάνω (Иак. 5:18), βλασφημέω (Мф. 27:39), γονυπετέω (Mф. 17:14), διψάω и πεινάω (Mф. 5:6), ἑμπορεύομαι (2Пет. 2:3), εὐδοκέω (Мф. 12:18), μαθητεύω (Мф. 28:19). Интересным случаем распространения такого употребления является фраза: ὃ γὰρ ἀπέθανεν… ὃ δὲ ζῆ (Рим. 6:10).

Эти факты направляют наше внимание к грамматическим особенностям, какие представляет язык Нового Завета на ряду с позднейшим греческим вообще. Особенности этого класса для формы ли то, или для конструкции менее многочисленны, чем те, которые согласно общему закону возрастания языка затрагивают его вокабуляр.

Из особенностей формы некоторые встречались в разных диалектах раннейшего греческого языка; таковы: βούλει, ὅψει, διδόασι, τιθέασι, ἑδαφιοῦσιν, ἠδυνάμην, ἥμελλε, ἡβουλήθην в аттистическом; дат. п. γήρει, род. и дат. п. на -ης, -η от имен на -ρα (напр. μάχαιρα, πρῴρα, πλήμμυρα, σπεῖρα), наст. вр. γίνομαι, γινώσκω, также εἵτεν (εῖτα) по-ионийски; ἁφέωνται (вм. ἁφεῖνται)‚ ἥτω (вм. ἕστω)‚ ὅρνιξ (вм. ὅρνις) употреблены по-дорийски; ἑδυνάσθην – другая форма для ἡδυνήθην, ἑκάμμυσα (καμμύω), ῥήσσω (ῥάσσω) – эпические; αποκτέννω ( – κτείςω) по-эолийски. Корни других особенностей могут быт в народном предрасположении к регулярности в окончаниях; напр., изменение глаголов на -μι в глаголы на -ω; окончание -σαι во 2-м лице ед. ч., в роде δύνασαι, καυχᾶσαι; спряжение οῖδα, – δας, – δατε и пр., форма аориста ἕδωσα, ἕζησα, ἡμάρτησα, ῆξα от ἅγω и ῆξα (?) от ἥκω и под. Здесь есть наклонность к опущению приращения в давнопрош. вр., а особенно к тому, чтобы давать 2-му аористу окончания 1-го аориста, напр., εἵδαμεν, –αν, εἰπαν, ἕπεσα, –αν, ῆλθαν, ἐλθἅτω и пр., равно и в прош. несоверш. от ἕχω мы находим εῖχαν и εἵχοσαν (так и ἑδίδοσαν, ἐδολιοῦσαν), обязанные, без сомнения, любви к ассимиляции по форме. Некоторые существительные имеют разные роды, напр. ὁ и ἡ – βάτος, ληνόχ, λιμος; ό и τὸ – ἕλεος, ζῆλος, ῆχος (?), θεμέλιος – λιον, πλοῦτος, σκότος; ὴ νίκη и τὸ νῖκος, и даже двоякое склонение, напр., от δεσμός мн. ч. – μοί и μά, от ἕλεος –ου и –ους, σκότος –ου и –ους, равно и существительные с окончанием на –ἀρχος, –αρχης (напр., ἑκατόνταρχος и ἑκατοντάρχης); другие обнаруживают расположение к формам несокращенным, напр. ὀστέα, ὀστέων. Вероятно, той же тенденцией к ассимиляции объясняется пристрастие к конечному -ν и в существительных, напр., άρσεναν, μῆναν, ἁσεβήν, ἁσφαλήν, συγγενῆν, χεῖραν – и в глаголах, напр., 3-е л. мн. ч. прош. совр. вр. γεγοναν, ἕγνωκαν, εἵρηκαν, ἑώρακαν (ἑόρακαν), πέπτωκαν (πέπωκαν). Сему благоприятствовало и постепенное потемнение разности между прош. совр. вр. и аористом (см. ниже под б), причем, может быть, этой именно причине обязано появление окончания –κες и –κας во 2-м лице ед. ч. прош. сов. вр. Двойственное число исчезло, и самое слово δύο тяготеет к тому, чтобы сделаться несклоняемым. Частицы покоя (ποῦ, ὅπου и пр.) вытесняли и заменяли частицы движения (ποῖ, ὅποι и пр.); εῖς широко употреблялось вместо и в значении τις, а πότερος (–ρον) исчезло (кроме Ин. 7:17).

Неотчетливость или вариации произношения сказываются в неправильностях написания, в таких случаях, как удержание μ в разных формах и производных от λαμβάνω (напр., λήμψεσθαι, ἁνάλημφις и пр.); пренебрежение к ассимиляции при сложениях с ἐν и σύν, удвоение или неудвоение ν, ρ и некоторых других букв (звуков), напр., γένημα; непостоянство касательно подвижного ν, элизии и конечного ς в ἅχρις, μέχρις, οὕτως. Смена разных букв (звуков), напр., μαστός и μασθός, ζβέννυμι и σβέννυμι, σφυρίς и σπυρίς, αὐθείς и αὐδείς, ποταπός и ποδαπός, особенно же для гласных εʹ, ε, η, ι, равно αι, ει усматривается тенденция к такому сглажению различий, которое увенчивается в «итацизме» и новогреческом произношении.

Многие из этих неправильностей и в форме и в произношении усвоены издателями новозаветного текста в согласии с употреблением древнейших существующих манускриптов, но насколько они, в каждом данном случае, принадлежат собственно авторам или позднейшим писцам, этот вопрос может быть решен лишь после того, когда другие почти современные писания будут изданы с равной тщательностью в таких деталях, а равно при свете накопляющихся свидетельств из надписей, папирусов и других памятников.

Синтаксические особенности, которые у Нового Завета общи с позднейшим и разговорным греческим языком, не менее достопримечательны, хотя их меньше, чем касательно формы. Они особенно сказываются в конструкциях глагола. Кроме намеченных во вводном параграфе этого трактата, можно упомянуть еще следующие: общее исчезновение желат. наклонения в зависимых (подчиненных) предложениях; ослабление конструкций с ινα (каковое почти вытеснило частицу ὅπως), получающих часто силу прежнего неопредел. наклонения классических писателей; смена ἐάν и ἅν; употребление ὅταν с изъявит. наклонением (Откр. 8:1) и в зависимых предложениях для означения неопределенной частоты; распространенное употребление ὅτι, а также неопредел. накл. цели, формы родит. пад. от неопред. накл. и неопредел. накл. с ἑς и εἰς; редкое употребление вопросительных частиц и применение εἰ в прямых вопросах (может быть, евраизм); обычное поставление причастия наст. вр. вм. будущ. и вообще расположенность к настоящему времени (специально λέγει, ἕρχεται и пр.) по любви к живости и непосредственности; невыдержанное употребление причастия аориста, при фактической тенденции к изглаждению различия между аорист. и прош. сов. вр.; употребление ὅφελον в качестве частицы желания; предварение чрез ἅφες увещательного сослагат. накл. и плеонастическое употребление повелит. накл. от ὁρᾶν, βλέπειν (напр., ὁρᾶτε βλέπετε ἁπό и пр. у Мк. 8:15); тенденция μή к захвату области οὐ, особенно с неопредел. и причастиями, и стремление к предотвращению зияния (hiatus); употребление сложного отрицательного οὐ μή; εἰμί с причастиями описательно вместо простого глагола; частое опущение εἰμί, как связки; небрежность в поставлении частиц (напр., ἅρα Лк. 11:20, 48; γε Лк. 11:8; τοίνυν Евр. 13:13; ὅμως Гал. 3:15).

Народное стремление к выразительности (эмфазису), обнаруживающееся во многих из отмеченных особенностей, сказывается далее в употреблении действ. глагола с возвратным местоимением вм. среднего, ἵδιος вместо простого притяжательного местоимения, εῖς в замену неопределенного τις и, вообще, ненужное нагромождение местоимений; ухищрения к усилению форм сравнения, напр., ἐλαχιστότερος, μειζότεροτ, μᾶλλον περισσότερον, и употребление παρά и ὑπέρ со сравнит. или вместо ἤ (однако одно ἤ по временам употребляется с энергией сравнительности, напр., Мф. 18:9; Лк. 15:7; 1Кор. 14:19). – прибавление предлогов для усиления простых падежей. Употребление средн. рода ед. ч. прилагательного с членом в качестве существительного для абстрактных существительных, хотя встречается и у классиков, однако же более обычно у Апостола Павла и в послании к Евреям, а у позднейших греч. писателей это становится бьющей в глаза литературной манерой.

Обычно евраизмы Нового Завета разделяются на два класса: а) «совершенные» или чистые евраизмы, которые составляются из таких слов, фраз и конструкций, для коих нет прецедентов или аналогий в наличном греческом языке, почему их считают перенесенными в Н. З. прямо из природного языка евреев, и б) «несовершенные» евраизмы, состоящие из евраистических выражений, которые в существенном находятся и в греч. языке, но употребление их у новозаветных писателей всего естественнее объясняется влиянием их природного языка. Однако при нашем скудном познании истории позднейшего греческого языка трудно установить границы второго класса, а для нашей настоящей цели гораздо удобнее следовать усвоенной нами прежде классификации. При том и для точности впечатления касательно этого элемента в Новом Завете требуется скорее свободное и широкое представление фактов, чем слишком ограничительное. Напр., слово σπέρμα со значением потомство может быть прослежено до Эсхила и Пиндара, но более чем тридцать случаев его употребления с таким смыслом в Новом Завете вполне уполномочивают зачислять его в категорию евраизмов.

Лексические евраизмы: – должно помнить, что из них не все впервые являются в Новом Завете.

Новые слова. – Из них

некоторые суть просто транскрибированные семитические слова, напр., ἀββά, ἀλληλουιά, ἀμην, γαββαθά, γολγοθά, κορβάν, πάσχα, ῥαββεί и пр., ῥακά, σαβαώθ, σατάν, σίκερα, ταλειθά, χερουβείν;

другие несколько изменены на греческий лад, обыкновенно в окончаниях: таковы: βάτος, γέεννα, ζιζάνιον, (и как принято думать) κάμηλος, κιννάμωνον (к коим с вероятностью можно присоединить название некоторых других растений и пряных кореньев, а также драгоценных камней, напр., κύμινον, λίβανος, συκάμινος, ὕσσωπος), σάπφειρος, κόρος, μαμωνᾶς, μάννα, σάτον, σάββατον.

Более многочисленны слова и фразы, греческие по форме, но под еврейским влиянием принявшие новое значение; таковы: ἄγγελος, (ἀρχάγγελος), ὁ αἰὼν οῦτος (ἐκεῖνος, ὁ μέλλων), ἀνάθεμα (–τίζειν), γλῶσσα «народ», δέειν и λύειν «запрещать» (связывать) и «позволять» (разрешать), ὁ διάβολος, δόξα «сияние», слава (τοῦ φωτός в Деян. 22:11), δύναμις τοῦ οὐρανοῦ (о звездах), ἐνώπιον τοῦ θεοῦ «на суде Божием», ἐξομολογεῖσθαι «прославлять» (исповедывать), ἐξορκιστής «заклинатель», ἐπισκοπή о божественном «посещении», μακροθυμέω «долготерпеть», νύμφη «невестка», οἰκοδομεῖν в переносном смысле (?), ὄνομα «авторитет» (власть), ὀφθαλμὸς πονηρός о зависти, ὀφειλέτης (–λήματα, по отношению к греху), περιπατεῖν и ὁδός в техническом смысле о ходе жизни, (ποιεῖν νόμον в классическом греческом языке «издавать закон», а) в Новом Завете ποιεῖν τὸν νόμον «исполнять, содержать закон», πορεύεσθαι «умирать», также πορ. ὀπίσω τινός «делаться последователем кого-либо», πορκεύειν (-νεία) об идолослужении, πρόσωπον θαυμάζειν и λαμβάνειν, также εἰς πρόσωπον βλέπειν и пр. о наружности или внешности, σκάνδαλον (-λιζειν) в фигуральном смысле, σπέρμα «потомство», φωτίζω о духовном просвещении.

Немало слов относятся к национальным учреждениям, обычаям, историческим происшествиям и т. под.; таковы: ἁκροβυστία, ἀποδεκατόω, ἀποσυνάγωγος (ἀρχισυνάγωγος и пр.), οἰ ἄρτοι τῆς προθέσεως, γραμματευς, διαθήκη, διασπορά, δωδεκάφυλον, ἑγκαίνια (-νίζω), ἐπιγαμβρεὑω, εὐνουχίζω, θυσιαστήριον, τὸ ἱλαστηριον, καθαρ́ζω и κοινόω о левитски чистом и нечистом, κληρονομέω в техническом употреблении, λατρεία ритуальное служение («богослужение»), λυτρόω в теократическом смысле, μοσχοποιέω, νομοδιδάσκαλος, ὁλοκαύτωμα, πατριάχης, πεντηκοστή, πρεσβυτέριον, πρωσήλυτος, προφήτης, πρωτοκαθεδρία, πρωτοτόκια, σκηνοπηγία, υίὸς, τοῦ ἀνθρώπου (τοῦ θεοῦ), φυλακτήριον. Однако есть указания, что некоторые из этих терминов (напр., καθαρίζω, πρεσβυτέριον, προφήτης) в их религиозном применении были известны и язычникам (Ad. Deissmann: Neue Bibelstudien, Marburg 1897; Bible Studies, Edinburgh 1909).

Другие слова возникли по восточной любви к живости и обстоятельности; напр., ἀπερίτμητος τῆ καρδίᾳ, ἐν καρδίᾳ, λέγειν, ἡ καρδία ἡμῶν πεπλάτυνται, ἐν γεννητοῖς γυναικῶν, ἐν ἡμέραις "Ηρώδου, ἐνωτίζεσθαι, ἔσκαψε καὶ ἐβάθυνε, ζητεῖν τὴν ψυχήν τινος, καρπὸς τῶν χειλέων, ποτήριον в фигуральном применении, σὰρξ καὶ αῖμα σπλαγχνίζεσθαι, στηρίζειν τὸ πρόσωπον, στόμα μαχαίρης, υἱός или τέκνον с родит. пад., особенно абстрактного существительного (напр., εἰρήνης, βροντῆς, φωτός, ὀργῆς, ὑπακοῆς и пр.), равно χεῖλος τῆς θαλάσσης.

Но некоторые из этих фраз с равным правом могут быть почитаемы за

Грамматические евраизмы

Большая разница в строении между еврейским и греческим языками служила препятствием для свободного перенесения характеристических особенностей первого языка во второй. У новозаветных писателей грамматическое влияние родного языка сказывается скорее в общем стиле выражений; таковы, в частностях, заметная неопытность, неловкость в употреблении времен (даже по сравнению с современными им греческими авторами), простота конструкции и такое сочинение предложений, которое для грека могло бы показаться монотонным, если и не нелогичным. При том же не исчезли и приемы, прямо напоминавшие о еврейском языке. Между ними укажем на следующие особенности: не столь строгое употребление предлогов в таких, напр., комбинациях: ἐν (ср. כְּ) не только в сочетании с глаголами, напр., εὐδοκεῖν, ὀμνύειν и пр., но еще и в инструментальном смысле, напр., κράζειν ἐν φωνῆ μεγάλη (Откр. 14:15), ποιεῖν κράτος ἐν βραχίονι (Лк. 1:51), πολεμεῖν ἐν τῆ ῥομφαίᾳ τοῦ στόματος (Откр. 2:16); – εἰς (ср. ל) во фразах в роде γίνεσθαι εἰς αὐδέν (Деян. 5:36), λαμβάνειν εἰς κληρονομίαν (Евр. 11:8), λογίζεσθαι είς περιτομήν (Рим. 2:26), и вообще внесение его пред вторым вин. пад. после глаголов со значением «делать», «считать» и пр., напр., είς προφήτην αὐτὸν εῖχον (Мф.21:46); – ἀπό (ср. ומ), напр.. φεύγειν ἀπό и пр. (Mф. 3:7; Ин. 10:5); – ἐπί (ср. צַל), напр., ἐλπίζειν ἐπί и пр.; – μετά (ср. צִס): μεγαλύνειν, ποιεῖν, ἔλεος μετά и пр. (Лк. 1:58, 72). – Перифрастические выражения для предлогов с употреблением для сего ὀφθαλμός (ср. כְּציני) Мф. 21:42; Лк. 19:42; – πρόσωπον (ср. לִציני) Деян. 5:41; Мк. 1:2; Деян. 13:24; – στόμα (ср. כְּפִי) Мф. 4:4. Лк. 1:70, (יכְּ לצַ); 2Кор. 13:1; Мф. 18:16; – χείρ (ср. כְּיַר) Ин. 10:39; Гал. 3:19; Деян. 2:23; Деян. 7:35. – Употребление ἔμπροσθεν (Мф. 11:26; Мф. 18:14), ἐνώπιον (Деян. 6:5), κατενώπιον (Еф. 1:4), κατέναντι (Рим. 4:17), ὀπισω (Лк. 14:27) в качестве предлогов. – Плеонастическое употребление местоимений (см. выше I. Б. б в. конце), специально αὐτός (напр., Откр. 2:7, 17), которое прибавляется даже в относительных предложениях (Мф. 3:12; Мк. 7:25; Откр. 7:2, 9 и пр.). – Употребление определительного род. пад. для выражения качества (Лк. 18:6; Иак. 2:4; Иак. 1:25). – Употребление (излишнего) καὶ ἐγένετο (или ἐγένετο δέ) пред определением времени или известного случая. – Подражание еврейскому infinitivus absolutus чрез предварение глагола (родственным словом в дат. пад. (напр., ἐπιθυμίᾳ ἐπεθύμησα Лк. 22:15, χαρᾷ χείρει Ин. 3:29), или (в цитатах) чрез предварение причастием того же глагола (напр., βλέποντες βλέψετε Мф. 13:14; ср. картинное ἀναστάς или πορευθείς пред глаголом). – Εἰ (ср. евр. אִס) во фразах без аподосиса в качестве формулы клятвы или для выражения энергического отрицания (Евр. 4:3:5; Мк. 8:12). – Неточное употребление ἀποκρίνομαι (ср. צׇנׇה), когда впереди нет собственно вопроса. – Προστίθημι (ср. יׇסַף) с неопред. накл. для выражения повторения (напр., προσέθετο τρίτον πέμψαι Лк. 20:11–12). – Излишнее употребление ὄνομα (Мф. 1:21; Лк. 2:21; встречается в папирусах уже от 260 г. до р. Хр.). – Повторение числительного для указания его разделительного значения (напр., δύο δύο Мк. 6:7; ср. συμπόσια συμπόσια, πρασιαὶ πρασιαὶ Мк. 6:39 сл. [и, вероятно,] ἡμέρᾳ καὶ ἡμέρᾳ 2Кор. 4:16). – οὐ… πᾶς равнозначно с οὐδείς. – Такие фразы, как τί ἐμοὶ καὶ σοί (Мк. 1:24; Ин. 2:4), περὶ ἁμαρτίας, т. е. θυσία (Рим. 8:3?).

Большинство этих евраистических форм и конструкций встречаются также у LXX; труд их, как переводный, во многих частях буквальный, при том же сделанный лицами, из коих некоторые лишь несовершенно знали греческий язык, этот труд по строю своему еще более евраистический, чем Новый Завет. Но ошибочно принимать, что этот перевод представляет тип греческого языка установившийся и действительно обращавшийся в то время. Такое предположение несогласно с историческим процессом. Конечно, в основе своей этот язык воспроизводит народную греческую речь периода Птоломеев, а потому отличительный его характер является скорее следствием преувеличенного почтения переводчиков к еврейскому священному тексту и их механической передачи последнего. Но все же бесспорно, что особенности греческого языка раннейших писаний LXX-ти, ставшие обычными среди иудеев рассеяния по причине религиозного употребления перевода в течении целых поколений, должны были получить огромное влияние при формировании своеобразного греческого языка среди населения иудейского племени. А при космополитических сношениях этой нации за время между моментами происхождения обеих частей священного греческого канона (LXX-ти и Нового Завета) ничуть неудивительно, что явно евраистические особенности стали свободно обращаться и в коренных греческих кругах. Значит, здесь, как и в других случаях, наша классификация применяется больше ради удобства, чем по строгой исторической точности. Мы не должны забывать о неясностях, неизбежных при недостаточности наших наличных познаний. Мы не должны истолковывать дело так, что первый пример употребления есть очевидное доказательство первоначального происхождения непременно здесь и заимствования другими именно отсюда. Мы не должны опускать из вида и той истины, что совпадения в народных выражениях встречаются во многих языках, слишком удаленных взаимно и не имеющих между собой отношения. Впрочем, при всех этих неясностях и оговорках общее влияние LXX-ти на Новый Завет, без сомнения, было велико.

Но не все влияние на язык новозаветных писателей шло только из еврейского и арамейского языков или от LXX-ти. Другие языки, иностранные для греческого, тоже оставили свои следы на этом языке в течении 1-го столетия, и некоторые из этих следов могут быть отмечены с достаточной уверенностью.

Преобладание Рима и его многообразные оффициальные сношения с подвластными народностями, при каковых сношениях, естественно употреблялся латинский язык, заставляют ожидать, что мы найдем некоторые следы латинской речи в народном языке апостольского периода.

Лексические латинизмы в Новом Завете состоят главным образом из юридических и военных терминов, имен монет, предметов одежды, утвари и пр.; напр., ἀσσάριον, δηνάριον, ἔχω aestimo, κεντυρίων, κῆνσος, κοδράντης, κολωνία, κουστοδία, λεγεών, λέντιον, λιβερτῖνος, λίτρα (лат. libra ?), μάκελλον, μεμβράνα, μίλιον, μόδιος, ξέστης, πραιτώριον, σικάριος, σιμικίνθιον, σουδάριον, σπεκουλάτωρ, αἱ ταβέρναι, τίτλος, φελόνης, φόρον, φραγέλλιον (-λόω), χάρτης?, χῶρος.

Встречается более четырех десятков латинских имен лиц и мест, равно как технические термины ὁ Σεβαστός (Augustus) и Καῖσαρ.

Попадаются латинские фразы: ἐργασίαν δοῦναι (operam dare), τὸ ἰκανὸν λαμβάνειν (satis accipere), τὸ ἰκανὸν ποιεῖν (satis facere), συμβούλιον λαμβάνειν (consilium capere). Следует отметить также σὺ ὄψη (Мф. 27:4 tu videris), ὄψεσθε αὐτοί (Деян. 18:15).

Проследить с уверенностью влияние латинского языка на грамматику Нового Завета гораздо труднее, чем по отношению к еврейскому языку; причина сего в более близком сходстве по структуре между языками латинским и греческим. Однако думают, что следы этого влияния могут быть находимы с большей или меньшей отчетливостью в следующих конструкциях: предрасположение к ὅτι и ἵνα по сравнению с винит. пад. и неопределенным накл. (ср. увеличивающееся употребление ut после impero, rogo и пр., aequum est, mos est etc.): возобладание сослагат. накл. над желательным после форм исторических времен: тенденция к потемнению разности между прош. сов. и аористом: употребление ἀπό пред родит. пад. после φυλάσσειν и других глаголов опасения (ср. cavere ab): исключительное употребление только неопред. накл. (даже неопред. страд. зал.) после κελεύειν: употребление винит. пад. после προέρχεσθαι (ср. praeire aliquem), – дат. пад. после γαμέω-ομαι (connubeo alicui), ἐκ после νικάω (ср. victoriam ferre ex); ὅς в равном значении с καὶ οῦτος (ср. qui==et hic) для продолжения речи в сочиненной части предложения; поставление впереди предлогов ἀπό и πρό при точных определениях времени и места; повсюдное опущение восклицания (ῶ) пред звательн. пад.; употребление предлога σύν в смысле καί.

Но ходивший во дни Господа Христа греческий язык воспринял и другие инородные элементы из языков, употреблявшихся в разных провинциях империи. Это опять главным образом были обозначения местных (туземных) предметов или обычаев. Сюда могут быть причислены следующие: – βαίον, βίβλος (βύβλος), σίναπι, σινδών (однако ср. ̔́Ινδος, Sind), признанные египетскими; κράβαττος (ср. лат. grabatus), παρεμβολή, ῤύμη (?) – македонские; ἀγγαρεύω (см. однако Эсхила Агамемнон. 282), γάζα, σανδάλιον (-δαλον) – персидские; ἀῤῤαβών – финикийское; ῤέδη (-δα) – галльское или кельтское; βουνός – киренское и сицилийское. Однако некоторые из этих слов уже издавна натурализовались в греческом языке.

Религиозный элемент в лексических применениях. Много новозаветных слов, означающих конкректные предметы или внешния учреждения и отношения, были заимствованы из иудейства; они разсмотрены выше (см. II. А. а и б). Поэтому теперь мы ограничимся главным образом терминами более внутреннего или духовного характера.

По самой природе вещей понятно, что совсем новые слова сравнительно редки, и всякий возможный список их будет возбуждать сомнения и вызывать пересмотры, ибо наши теперешние познания несовершенны. Но, пожалуй, наиболее отличаются с этой стороны следующие слова, которые заслуживают упоминания: ἀγαθοποιία, αἰσχροκερδῶς, ἀκατάκριτος, ἀλίσγημα, ἀνακαινόω (-καίνωσις), ἀντιμισθία, ἀντίχριστος, ἀπέκδυσις, ἀπελεγμός, αὐτοκατάκριτος, ἀφιλάγαθος, ἀφιλάργυρος, βαττολογέω, δαιμονιώδης, δικαιοκρισία, δίλογος, διώκτης, δοκιμή, ἑγκομβόομαι, ἐθελοθρησκία, εἰδωλολατρία и пр., ἐπιούσιος, ἐτεροδιδασκαλέω, εὐαγγελιστής, εὐμετάδοτος, εὐπροσωπέω, θεοδίδακτος, ἰσάγγελος, καλοδιδάσκαλος, καρδιωγνώστης, καταθεματίζω, κενοφονία, λογομαχέω (-χία), ὀλιγόπιστος (-πιστία), ὀρθοποδέω, ὀφθαλμοδουλία, πληροφορία, πολύσπλαγχνος, προσωπολήμπτης (-λημπτέω, -λημψία), πρωτοκαθεδρία, συνζωοποιέω, συνκακοπαθέω, συνκακουχέω, συνσταυρόω, σύνψυχος, φρεναπατάω (-πάτης), φυσιόω (-σίωσις), χρηστεύομαι, ψευδάδελφος, ψευδαπόστολος (и другие сложные с ψευδο-).

Несравненно более достопримечательны

Новые значения, какие новая вера сообщила старым терминам.

Несколько этих значений – технического или ритуального значения, напр., ἀδελφός о брате-христианине, τὸ ἀντίτυπον (τύπος), ἀποστολή (-λος, в оффициальном (должностном) смысле), ἀρχαί, ἐξουσίαι и пр. об Ангелах, βάπτισμα, γλῶσσα о «даре языков», διάκονος, ἐκκλησία (ср. ἐκλεκτοί, κλητοί), ἐπίσκοπος, εὐαγγέλιον (-λιστής), ἱερεῖς о христианах, παράδεισος (2Кор. 12:4), ὁ παράκλητος, προφητεύω (-φήτης) о христианской функции (ср. выше II. А. б), ὁ χριστός.

Но христианское влияние сказалось в большем или меньшем изменении всего новозаветного вокабуляра. Ходившие прежде слова в нем возвышены, одухотворены, преображены, а старые термины приведены в новые соотношения; сиявшим уже концепциям придан блеск; выражения для инстинктивных суждений и влечений человеческих получили существенное значение и облеклись божественным величием. Эта преобразующая сила, будучи рассеянной в разной степени, не может (как и было сказано) быть представлена с соответствующею точностью на изолированных частностях. Для попыток этого рода у нас нет здесь и места. Посему будут предложены лишь немногие термины, изучение коих, по нашему убеждению, послужит к наибольшему удостоверению сделанных сейчас заявлений. Такие слова, как ἀγάπη, εἰρήνη, ζωή, πίστις, συνείδησις, σωτηρία, χάρις свидетельствуют о христианской мощи к возвышению языка до нового уровня. Слова со «светскими» отношениями, напр. κόσμος, с национальным применением, как οι̇ ἅγιοι, ὁ λαὸς τοῦ θεοῦ (Евр. 4:9), ʼΙσραήλ (Рим. 9:6), из повседневной жизни, в роде ὁδός, παγίς, πρόσκομμα, φαρτίον, даже для самых составных частей человеческого существа – σάρξ, ψυχή, πνεῦμα: – все они приняли этическое значение, для коего позднейшее философское их употребление было лишь некоторым предварением. Рабское слово ταπεινοφροσύνη было облагорожено; термин – σταορός, говоривший о позоре, был увенчан ореолом славы. Выразительность, сообщенная другим словам, повела к тому, что они сделались кардинальными терминами догматических рассуждений в течение целых христианских столетий: свидетели сему δικαιόω и сродные, ἀπολύτρωσις, ἀπώλεια, ἑπιστρέφεσθαι, ἕργα, θάνατος, μετάνοια и пр.

Даже в грамматическом отношении сказывается влияние новой религиозной мысли, свидетельствуя о ее оплодотворяющей силе. Возьмем для образца πιστέω, для коего в Новом Завете имеется до полдюжины конструкций (каковы: независимо; с дат. пад.; с εἰς и вин. пад.; с ἐπί и с вин. или дат. пад.; с ἐν и дат. пад.; с винит. пад. объекта). ʼΕλπίζειν, ὁμολογεῖν и другие слова получили сходное увеличение конструкций ради христианских концепций (ср. A. Buttmann, Grammatik des Neutestamentlichen Sprachidioms, Berlin 1859, § 133, 4 ff., S. 151 ff.), а богатство наводящих указаний в таких фразах, как ἐν Χριστῷ, ἐν κυρίῳ, полно поучительности (ср. G. A. Deissmann, Die neutest. Formel «in Christo Jesu» untersucht, Marburg 1892).

Однако то обстоятельство, что Новый Завет образует литературный памятник, имеющий свои собственные отличительные лингвистические особенности, не должно закрывать от нас и другого факта, что в нем есть значительная разность по языку и по стилю в отдельных частях. Единственность этого сборника и пользование им в качестве законоположительного источника и свидетеля христианской истины, конечно, склоняют нас к выделению его из исторической связи с литературой непосредственно предшествующего и последующего периодов, располагая прямо объединять все новоз. книги в нечто целое. Но в этом сборнике заключены труды писателей десяти. Положение, что «все они употребляют один и тот же язык», сразу требует ограничения, что «не все они пользовались им одинаковым образом». Напр., три первые Евангелия – при всех указаниях своих на общую первооснову – содержат в нынешней форме бесспорные признаки индивидуальности разных своих питателей. Частое употребление τότε (ἀπὸ τότε – до 90 раз), ἡ βασιλεία τῶν οὐρανῶν (до 33 раз), ἵνα (ὅπες) πληρωθῇ (τὸ ῥηθέν и пр., до 12 раз), ὁ πατὴρ ὁ ἐν (τοῖς) οὐρανοῖς или ὁ οὐράνιος (20 раз), προσέρχεσθαι (51 раз), συνάγειν (24 раза), ἀναχωρεῖν (10 раз) и пр. явно выделяют личность св. Матфея. Употребление εὐθύς (до 40 раз), живописующих причастий, уменьшительных имен и латинизмов и при всем изяществе наклонность к усилению чрез повторение равнозначных речений (напр., διοπαντὸς νυκτὸς καὶ ἡμέρας Мк. 5:5; ἔσωθεν ἐκ τῆς καρδίας Мк. 7:21; νῦν ἐν τῷ καιρῷ τούτῳ Мк. 10:30; σήμερον ταύτη ῆ νυκτί Мк. 14:30) и пр.: вот некоторые из характерных черт, не менее особенных для второго Евангелиста. Сравнение отделений, общих у св. Луки с другими двумя синоптиками, обнаруживает особенный литературный тип его фразеологии, а тождество того или иного отрывка (по содержанию) с параллельными только обрисовывает с большей рельефностью разность по языку. Св. Лука отличается от других синоптиков любовью к неопред. накл. (ἐν τῷ с неопред. 37 раз, τωῦ с неопред. 25 раз), к καὶ ἐγένετο или ἐγένετο δέ (43 раза), δὲ καί (29 раз), καὶ αὐτός (28 раз), σύν (25 раз), πορεύομαι (50 раз), ὑποστρέφειν (22 раза), ἐνώπιον (20 раз), ἕμπροσθεν (10 раз). Разительно семитическая окраска первых глав и разности в его языке между Евангелием и книгой Деяний, без сомнения, могут быть относимы в значительной мере и на долю его источников. Термины λόγος, σκοτία (σκότος), φῶς ζωή (αιώνιος), ἀλήθεια, δόξα, κρίσις, κόσμοςμ, αρτυρέω (-ρία), γινώσκω, πιστεύω, фразы ἀμὴν ἀμὴν, ἁμαρτίαν ἕχειν, γεννηθῆναι ἐκ (τοῦ) θεοῦ (или πνεύματος), εῖναι ἐκ (τοῦ κόσμος и пр.), ἡ ἐσχάτη ἡμέρα, ὁ υἱός ὁ πατήρ и пр. сразу познаются нами в качестве характерных особенностей св. Иоанна, как еще отличительны для него краткие и простые сентенции и их асиндетическое (без посредства союзов) сочетание, координация и параллелизм конструкций (достойно замечания ἀπεκρίθη καὶ εῖπεν), повторения слов, евраизмы (χαρᾷ χαίρει Ин. 3:29, υἱοὶ φωτὸς Ин. 12:36, ὁ υἱὸς τῆς ἀπωλείας Ин. 17:12), усилительные указательные местоимения, сложные частицы (καίτοιγε, ὅμως μέντοι), ослабленное ἵνα и особенно повторяющееся οῦν, которое часто обозначает лишь простой переход, а не логическую последовательность.

Отличительный и собственный вокабуляр св. Апостола Павла слишком бросается в глаза и хорошо известен, чтобы задерживаться на нем. У него встречаются абстрактные слова: ἀγαθωσυνη, ἁγιωσύνη, ἁγνότης, ἁπλότης, δικαιοκρισία, δικαίωσις, δοκιμή, ἐνέργεια, ἑνότης, ἐξανάστασις, ἐπιπόθησις, εὐσχημοσύνη, ἱκανότης, ἱλαρότης, καινότης, κενοδοξία, μεθοδία, μωρολογία, ὁφθαλμοδουλία, πεποίθησις, πιθανολογία, πιότης, προσαγωγή, σκληρότηχ, υἱοθεσία; – сложные: ἀκατακἀλυπτος, ἀλάλητος, ἀμεταμέλητος, ἀμετανόητος, ἀναπολόγητος, ἀνεκδιήγητος, ἀνεξερεύνητος, ἀνεξιχνίαστος, ἀνθρωπάρεσκος, ἀνταναπληρόω, ἀπαρασκεύαστος, ἀποκαραδοκία, ἀπορφανίζω, ἀποτολμάω, ἐθελοθρησκία, ἐπαναμιμνήσκω, ἑτεροδιδασκαλέω, ἑτεροζυγέω, εὐπρωσοπέω, θηριομαχέω, ἱσόψοχος, ὀλιγόψυχος, καταβραβέω, κατοπτρίζομαι, κενοδοξία, κοσμοκράτωρ, μετασχηματίζω, ὁρθοποδεύω, παρεισέρχομαι, προενάρχομαι, προσαναπληρόω, συνυπουργέω, συνυπακρίνομαι, ὑπερεντυγχάνω; частицы: ἀλλὰ μενοῦγγε, ἄρα οῦν, ἐάν τε γάρ, ἐκτὸς εἱ μή, οὐ μόνον δὲ ἀλλὰ καί, τὲ γὰρ… ὁμοίως δὲ καί, ὑπερεκπερισσοῦ, ὡσπερεί, ὡς ὅτι. Не менее известны и характерные особенности стиля Павлова: длинные и иногда запутанные сентенции, всякие приложения и распространения при помощи причастий, непреодолимый напор мыслей, царственное невнимание к деликатностям конструкции при ее окончании, когда значение подавляет фразеологическое выражение.

Выделяется школьная риторическая периодичность послания к Евреям. Конечно, самое свойство темы вело к употреблению многих слов и конструкций, находимых у LXX-ти, но общая атмосфера его вокабуляра, как и стиля, – литературная. Классическую фразеологию напоминают ὡς ἕπος εἰπεῖν и ἕμαθεν ἀφʼ ῶν ἔπαθεν. Разнообразное употребление частиц – δήπου, ἐάνπερ, καθώσπερ, καίπερ, καίτοι, μετέπειτα, τε (τε γάρ) и искусственно неопределенное τοῦ (Евр. 2:4; Евр. 4:4) – тоже удостоверяют культурность. Таковы же описательные фразы ἀρχὴν λαμβάνειν (==ἅρχεσθαι), πεῖραν λαμβάνειν (однако ср. ὑπόμνησιν λαβὼν 2Тим. 1:5, λήθην λαβὼν 2Пет. 1:9 и пр.) и термины в роде αἰσθητήριον, ἀπαύγασμα, ἔγγυος, ἔλεγχος, ἕξις, εῖς τὸ διηνεκές, πρόσφατος, τραχηλίζειν, χαρακτήρ. Явно сказывается и позднейше – греческая любовь к звучным словам (см. выше): напр., ἀγενεαλωόγητος, αἱματεκχυσία, ἀκατάλυτος, ἀμετάθετος, ἀνασταυρόω, ἀντικαθήστημι, ἀπαράβατος, ἀφομοῦσθαι, δυσερμήνευτος, ἐπεισαγωγή, εὐπερίστατος, καταγωνίζεσθαι, μετριοπαθεῖν, μισθαποδοσία, ὁρκωμοσία, συνεπιμαρτυρεῖν и пр. свидетельствуют о сем. Одна из достопримечательных грамматических особенностей послания к Евреям заключается в употреблении прош. сов. времени почти равнозначительно с аористом (напр., Евр. 11:17, 28: достойна внимания и координация обоих в первом месте), в согласии с растяжимостью позднейших и менее культивированных писателей (впрочем, ср., напр., и Откр. 5:7; Откр. 8:5 и пр.).

В некоторых отношениях послание св. Иакова сходно по характерным особенностям с посланием к Евреям. Разумеется, по стилю первое совершенно отлично: он изящный, отрывистый, живой, острый, по временам живописный, если не сказать поэтический. Но в его вокабуляре равно господствуют разнообразие и обширность, а по искусному пользованию греческим языком этот писатель не ниже никого из других новозаветных писателей. Особенны для него сложные ἀδιάκριτος, ἀκατάστατος, ἀνέλεος, ἀπείραστος, ἀποκυέω, ἀφυστερέω, δαιμονιώδης, θανατηφόρος, κακοπαθία, κατιόομαι, νομοθέτης, πολύσπλαγχνος, σητόβρωτος, χρυσοδακτύλιος, «книжные» термины ἀποσκίασμα, βρύω, ἔμφυτος, ἐνάλιος, κατήφεια, ὄψιμος, παραλλαγή, ῥυπαρία, τροπή, τροχός, τρυφάω и картинные ἀνεμίζω, αὐχέω, δίψυχος, εὐπρέπεια, ὀλολύζω, ῥιπίζω, σήπω, φλογίζω, φρίσσω, χαλιναγωγέω. Это послание имеет до семидесяти слов, свойственных только ему, между тем послание к Евреям, которое почти втрое больше, превосходит это количество едва на сотню, а 1-е Петрово, почти равное по величине с Иаковлевым, менее, пожалуй, на десяток по числу своих особенных терминов. Думают, что некоторые из Иаковлевых слов, напр., πολύσπλαγχνος, χρυσοοδακτύλιος, – образованы самим писателем.

Пропорционально своему краткому объему – послание св. Иуды столь же характерно по терминологии, как и Иаковлево. Слова и фразы в роде ἀποδιορίζω, ἄπταιστος, ἐκπορνεύω, ἐπαγωνίζωμαι, ἐπαφρίζω, μεμψίμοιρος, παρεισδύω, σπιλάς, φθινοπωρινός, πρὸ παντὸς τοῦ αἰῶνος, θουμάζοντες πρόσωπα достаточно обозначают его индивидуальность.

Вокабуляр Петровых посланий представляет то явление, что из ста двадцати и одного слов, находимых в них и не встречающихся более в Новом Завете, только одно (ἀπόθεσις) – общее для обоих посланий, между тем каждое из них содержит, приблизительно, по равному количеству особенных терминов, а именно: первое около шестидесяти трех, второе до пятидесяти семи, хотя по объему они относятся почти как семь к пяти.

Апокалипсис, самый яркий евраистический и ориенталистический образец литературы в Новом Завете, обязан своей лингвистической индивидуальностью не столько вокабуляру (хотя лишь ему свойственны слова и фразы в роде βασανισμός, δράκων (о диаволе), ἐγχρίω, ἐνδώμησις, ζηλεύω, ἡμίωρον, ὁ θάνατος, ὁ δεύτερος, θειώδης, τὸ ἱππικόν, κατάθεμα, κατήγωρ, κολλούριον, κρυσταλλίζω, ἡ κυριακὴ ἡμέρα, μεσουράνημα, ὅπου… ἐκεῖ, πελεκίζω, ποταμοφόρητος, τὸ σιρικόν, στρηνιάω, τιμιότης), сколько неустранимому невниманию к принятым условностям греческой грамматики, чему образцы ὁ ἀμήν, ἀπὸ ὁ ὢν καὶ ὁ ῆν καὶ ὁ ἑρχόμενος, ἀνὰ εῖς ἕκαστος, δὶς μυριάδες, ὅμοιον υἱὸν ἀνθρώπου, φωνη λέγων, ἡ οὐαί, οὐαί вь сопутствии винит. пад. (Откр. 8:13; Откр. 12:12), ἐδόθη μοι κάλαμος… λέγων и пр.: сюда же можно причислить наклонность к употреблению именит. пад., хотя здесь дело не столь ясно в указанном смысле (ср. Откр. 1:5; Откр. 2:18; Откр. 3:12; Откр. 7:4; Откр. 9:14; Откр. 14:12, 14; Откр. 19:11). Отступления от обычных законов греческой конструкции по временам столь смелы и капризны, что иногда возбуждается даже вопрос, не есть ли этот труд – по крайней мере, частью – механическое воспроизведение арамейского оригинала?

Неотрицаемая индивидуальность некоторых новозаветных писателей побуждает нас предостеречь против уверенного преувеличения маленьких вариаций во фразеологии до степени доказательства различия по авторству или существенной разницы по мысли. Изменения в вокабуляре писателя, даже в его стиле, могут вызываться обсуждаемым предметом, или характером и обстоятельствами адресуемых лиц, а то бывают ничем иным, как разными манерами, которые временами овладевают и потом сменяются новыми у всех писателей – кроме самых опытных. Напр., уже отмечено (см. W. Н. Simcox, The Writers of the New Testament, p. 37), что св. Павел для выражения «во всем» употребляет ἐν πάντι в посланиях к Фессалоникийцам и Коринфянам (12 раз), а в пастырских посланиях ἐν πᾶσιν (6 [5] раз), между тем в послании к Филиппийцам (Флп. 4:12) соединяются оба: ἐν παντὶ καὶ ἐν πᾶσιν (ср. 2Кор. 11:6). С другой стороны, сходство, даже совпадения, по языку, иногда достойные замечания у различных новозаветных писателей (для примера ср. Павловы послания и 1-е Петрово, или 1-е Петрово и Иаковлево, или же писания св. Луки и послание к Евреям), представляют проблемму, которую не место обсуждать здесь. Достаточно подчеркнуть, что они указывают на раннее возрастание отличительной религиозной терминологии, ставшей общим достоянием в широких кругах среди братства верующих; следует иметь в виду и то, что не все взаимное влияние христианских вождей одного на другого исчерпывалось только взаимодействием их чрез свои писания. Сверх сего, и совпадения и разности в вокабуляре располагают нас снова напомнить, что новозаветный греческий язык – не изолированный, а может быть правильно оценен лишь при изучении в его соотношениях с письменным и разговорным языком апостольского периода.

В этом трактате намекалось уже не раз, что еще много неизвестного касательно разных деталей, относящихся к новозаветному языку. Этой неизвестности не должно преувеличивать, и она не такого свойства, чтобы порождать неясность насчет общего содержания библейского учения. Однако в ее устранении равно заинтересованы и ученый филолог и христианин. Откровенное признание сего служит необходимым предварением для терпеливого изучения и расследования, какими только данная неясность и может быть уничтожена. Сверх и помимо предметов неясных от недостатка исторических сведений – напр., «крещение мертвых ради» (1Кор. 15:29), о «даре языков» (1Кор. 14 и др.), апостольском «жале в плоть» (2Кор. 12:7) и пр., – есть пункты лексикографического и грамматического свойства, где руководящими толкователями еще не достигнуто единодушие и где, посему, требуются новые ученые разыскания.

Среди первых (лексикографических) пунктов можно указать: ἀρπαγμός (Флп. 2:6; в новозаветном греческом языке совсем или насколько сглажено и потемнилось различие между отглагольными словами на -μα, μός и -σις?), τὴν ἀρχὴν (Ин. 8:25), ἐμβριμάομαι (Мк. 1:43; Ин. 11:38 и др.), ἐξουσία (1Кор. 11:10), ἐπερώτημα (1Пет. 3: 21), ἐπιβαλών (Мк. 14:72), ἐπιούσιος (Mф. 6:11; Лк. 11:3), εὐπερίστατος (Евр. 12:1), κατοπτρίζωομαι (2 Κορ. 3:18), κεφαλιόω (Мк. 12:4), κοσμικός (Евр. 9:1), ὁδὸν ποιεῖν (или ὁδοποιεῖν у Мк. 2:23), παραρυῶμεν (Евр. 2:1), προεχύμεθα (Рим. 3:9), σπιλάδες (Иуд. 12), συναλίζωμαι (Деян. 1:4), συνκρίνοντες (1Кор. 2:13), τροπῆς ἀποσκίασμα (Иак. 1:17), τροχὸς γενέσεως (Иак. 3:6). Далее: каково различие или насколько оно соблюдалось новозаветными писателями между ἅλλος и ἕτερος (напр., Гал. 1:6 сл.), βούλομαι и θέλω (напр. Mф. 1:19), εἰμί и ὑπάρχω (напр., Флп. 2:6) и др.? Насколько сближаются случаи сочетаний с εἰς и с ἐν, а разница между некоторыми падежами после предлогов (напр., πρός) у классиков насколько становится незаметной? Всегда ли εἰς τό с неопред. накл. выражает цель (намерение)? Какое различие между εἵγε и εἵπερ? Всегда ли διότι равняется «потому что»? Где ὅτι равнозначно причинному почему (Мк. 9:11, 28), а εἰ вводит ли прямой вопрос? Употребляет ли св. Павел 1-е лицо мн. ч. об одном себе? и пр. и пр.

Обращаясь к пунктам более строго-грамматическим, мы можем упомянуть касательно употребления и силы члена: сколько тут уклонения (если оно есть) от классической нормы – с πᾶς (напр., Еф. 2:21; Еф. 3:8; Деян. 2:36; 1Тим. 1:16); с νόμος; с πνεῦμα (ἅγιον); в сочетаниях в роде тех, что в Рим. 5:7; Рим. 3: 30; 1Тим. 2:15? Соблюдается ли со строгостью классическое правило, требовавшее члена пред аттрибутивным причастием, которое следует за чем-либо определенным (ср. 1Пет. 3: 19:20)? Есть ли разница по значению между ὁ ὄχλος πολύς и ὁ πολύς ὄχλος (ср. Ин. 12:9, 12 и Мк. 12:37)? Какая разница между αὐτός и ἐκεῖνος в 2Тим. 2:26? Употребляются ли αὐτοῦ и пр. возвратно? Всегда ли ὅστις есть просто относительное местоимение (тоже, что ὅς: ср. Мф. 22:2; Мф. 18:23)? Каково значение род. пад. во фразах δικαιοσύνη θεοῦ (ср. Рим. 1:17), πίστις ʼΙησοῦ Χριστοῦ (Рим. 3:22)? Различается ли по значению ἀκούειν φωνῆς от φονὴν ἀκούειν (ср. Деян. 9:1:7; Деян. 22:7:9; Деян. 26:14 и см. А. Buttmann, Grammatik des Neutestamentlichen Sprachidioms § 132, 17; § 144, 16)?

Формулированные выше пункты потому названы «проблеммами», что относительно их все еще продолжается разногласие в известных комментариях, хотя о некоторых можно спросить, не покончены ли они уже по суждению ученых? К сему можно прибавить группу экзегетических проблемм, – напр., Mф. 6:13; 12:49; Лк. 18:7; Деян. 26:28 сл. Иак. 4:5; 2Пет. 1:20, – вместе с общими вопросами в роде следующих: Какое влияние (если только оно было) оказывали переписчики на стиль новозаветных писаний? Какие указания (если только они есть) дают новозаветные писания о месте своего происхождения? Какое влияние (если только оно было) имел еврейский параллелизм на изглаждение в иудейско-греческом уме тонких оттенков разности между греческими синонимами? Какое влияние (если только оно было) оказывало употребление иудейских руководств в деле согласия по форме или по употреблению цитируемых ветхозаветных мест? (Достойно внимания согласие в сложных цитатах – при уклонении от LXX-ти в тех же частностях – в Рим. 9:32, 33 и 1Пет. 2:6–8: ср. Рим. 12:19 и Евр. 10:30).

Ничуть не будет излишней самонадеянностью думать, что все еще тяготеющие над новозаветным греческим языком неясности постепенно станут умаляться, пока в конце концов исчезнут совсем. Немалая помощь при достижении этого результата может быть извлечена из литературных остатков от времен, непосредственно предваряющих и сопровождающих христианскую эру. Более аккуратное издание и тщательное изучение этих остатков, уже привлекших усилия ученых, дает результаты, которые оправдывают и даже превосходят ожидания. Частности, отдельно незначительные, оказывают важную пользу в своей совокупности. Изрядные прибавления к нашим познаниям о языке александрийского и греко-римского периода уже получены из надписей и особенно папирусов (из коих иные восходят ко дням Птоломеев), добытых за несколько последних десятилетий, и теперь справедливо питать уверенность, что это лишь начатки богатой жатвы открытий. Созвучия во фразеологии поучительны даже и тогда, когда интеллектуальное и религиозное качество соответствующих им концепций может быть глубоко различным (напр., υἱὸς θεοῦ, κύριος, σωτήρ употребляются о римских императорах и в вокабуляре стоиков). Сверх того, неизменность и во многих случаях определенная дата многих из этих источников ставят их свидетельство выше подозрения в возможности клерикальных изменений, от которых не всегда вполне свободен текст даже самых лучших из существующих новозаветных рукописей.