Как началось дело просвещения восточных инородцев

Восточные губернии Европейской России исстари были заселены инородческими племенами – финнами и тюрками. Эти инородцы исповедовали языческую шаманскую веру и только немногие из них были магометанами.

Β XIV веке основывается Казанское царство и магометанская вера постепенно получает перевес в крае.

Затем Казанское царство падает и в этот дикий край проникает русское влияние.

В конце ХVI века казанский архиепископ Гурий и его сподвижники начинают распространять христианство среди язычествующих инородцев, и крещеные ими татары известны впоследствии под именем «старокрещеных».

Но после смерти этих первых христианских просветителей крещеные инородцы были предоставлены самим себе и остались без всякого духовного руководства. Они еще не успели утвердиться в вере, церквей было мало, священники не понимали языка своих прихожан и совершали богослужение на непонятном для них языке, школ и переводов молитв на инородческие языки не было ни в XVI, ни в XVII веке… вследствие этого сарокрещеные татары, хотя и назывались христианами, но на самом деле оставались язычниками.

В XVIII веке правительство снова усердно принялось за крещение инородцев, но для этого дела не было достаточно подготовленных людей. Не умея воздействовать на народ путем проповеди, инородцев привлекали материальными выгодами, например, освобождением от податей, которые снимались с новокрещеных и перекладывались на язычников.

Рядом с этим давали и другие льготы.

Количественно достигнуты были значительные результаты – огромное большинство инородцев приняло православие. К сожалению, нельзя не отметить, что иногда инородцы привлекались к православию не только вышеупомянутыми льготами, но и карательными мерами. Последствием всего этого было чисто внешнее принятие христианства, и эти «новокрещеные» стали постепенно отпадать в ислам.

В XVIII веке в Казани появляется первая инородческая школа, под именем новокрещенской. Но эта школа мало оказывала влияния на население. Преподавание велось схоластически; какого бы то ни было приспособления к инородцам по состоянию тогдашней педагогики, конечно, ожидать было нельзя.

Из инородческих переводов того времени сохранились лишь кантаты в честь императрицы Екатерины II на языках татарском, чувашском, черемисском, мордовском и вотском.

Однако эта новокрещенская школа в царствование же Екатерины по недостатку средств временно была закрыта. Но средств для ее возобновления не оказалось, и впоследствии самые здания школы за ветхостью были разобраны в 20-х годах XIX века.

Лишь в 1872 году школа возникла вновь на этом самом месте под именем Казанской учительской семинарии.

Независимо от вышеупомянутой новокрещенской школы, в 40-х годах XIX века, когда стали открываться школы для русского сельского населения, таковые стали устраиваться и среди инородцев. Особенно много школ было открыто среди чуваш Симбирской губернии, благодаря заботливости удельного ведомства. Но преподавание велось, конечно, на русском языке, непонятном ученикам, которые с величайшим трудом усваивали русскую грамоту. Их загоняли в школу насильно, но там они приобретали очень мало познаний и по окончании курса снова сливались с темной народной массой. Самые способные из учеников отторгались от своей среды, поступали на службу в качестве, например, волостных писарей, и там спивались, научались брать взятки и роняли значение школ в глазах своих одноплеменников.

Духовное ведомство, после закрытия Казанской новокрещенской школы, стало принимать инородцев, в видах подготовления их к священству, в духовные училища и семинарии. Но здесь инородцы учились плохо, потому что схоластический семинарский курс того времени, трудный для детей русского духовенства, был для инородцев, едва знающих русский язык, совершенно непреодолим. Вследствие этого тогдашние педагоги стали сначала считать инородцев тупицами, а потом пришли к заключению, что они совершенно неспособны к развитию и перестали их принимать в учебные заведения.

Одновременно с этой мерой сделаны были попытки ввести преподавание инородческих языков для русских учеников некоторых духовных семинарий. Но эти меры не дали никаких результатов: так, за 100 лет существования кафедры калмыцкого языка при Астраханской семинарии, калмыцкому языку выучился лишь один воспитанник, о. Пармен Смирнов, но, по некоторым отзывам, и то плохо.

Иначе, впрочем, и не могло быть. В духовной семинарии лучшие воспитанники, конечно, стремятся поступить в академию и вообще стараются кончить курс возможно выше по списку; поэтому все их внимание обращено на главные предметы. Инородческий язык, который может пригодиться лишь в случае неудачного окончания курса при назначении в бедный инородческий приход, не мог и не может интересовать учеников. Неудачникам же, которым больше всего угрожала возможность назначения в инородческий приход, было не до добавочных предметов. Поэтому семинаристы кое-как отбывали повинность инородческих уроков и работали над главными предметами.

Столь же ничтожные результаты дало преподавание инородческих языков и в светских учебных заведениях, например, в Казанской гимназии и в кадетских корпусах.

Высшее правительство сознавало необходимость принять серьезные меры к распространенно христианства среди инородцев и, под влиянием западных идей, озаботилось изданием переводов Священного Писания на разные инородческие языки. Епархиальным архиереям предписано было приготовить переводы: Казанскому архиерею – на языки татарский и чувашский, Нижегородскому – на мордовский, Вятскому – на вотский и черемисский.

Эти переводы и были напечатаны в 1820-х и 30-х годах, но научно подготовленных переводчиков не было, материалов для изучения этих языков ни в русской, ни в иностранной литературе не существовало. Переводы были исполнены совершенно механически; текст переводился слово в слово без понимания необходимости приноровить его к своеобразному синтаксису инородческих языков. Переводчики не имели никакого представления о том, что в разных языках существуют разные синтаксисы; они стремились исключительно к буквальности перевода. Внешним признаком неудовлетворительности этих переводов служит введение в инородческую речь русских местоимений и союзов, без которых переводчики не могли обойтись, потому что в инородческих языках определительные и дополнительные предложения выражаются исключительно причастными формами. Вследствие таковых особенностей этих переводов все они оказались для народа совершенно бесполезными.

Таким образом, в половине ХIХ-го столетия, когда начались массовые отпадения крещеных инородцев в магометанство, в руках русского правительства не было ни духовенства, знающего инородческие языки, ни богослужения на этих языках, ни переводов, ни правильно поставленных школ.

Что же за это время сделано было мусульманством?

Ислам, проникший первоначально в IX веке на территорию нынешней Казанской губернии в существовавшее тогда Болгарское царство, был сильно ослаблен или почти уничтожен нашествием монголов-язычников.

Затем ислам вновь появляется в волжском крае, как религия хана Золотой Орды.

Но несомненно, что магометанское наслоение было самым поверхностным. Масса народа только считалась магометанской, жила же языческой верой. Эта старинная татарская языческая вера, несомненно, лежала в основе и миросозерцания и быта казанских татар в период их подчинения России. Татары, окрещенные архиепископом Гурием и известные под названием «старокрещеных», были обращены им, собственно, из язычества. Православие их отделило и как бы прикрыло с самого начала от ислама. Поэтому по крещеным татарам, каковыми они были в XVI веке и сохранились до половины XIX века, и можно судить о том, каковыми были татары-мусульмане во время присоединения Казани.

Языческие верования сохранились не у одних только крещеных инородцев; они долго сохранялись и у мусульман.

В 80-х годах прошлого столетия, по недоразумению русской администрации, принимались полицейские меры против празднования мусульманами языческого праздника Зенна; праздник этот в Казанской губ. теперь больше не соблюдается, но празднуется у мусульман Уфимской губернии, которые вообще менее истовые мусульмане, чем казанские татары. Но и до настоящего времени можно находить следы язычества у казанских магометан. Так я сама видела в Лаишевском уезде Казанской губернии близ магометанского селения Сауши невспаханное круглое место среди поля – по полукругу с каждой стороны дороги, – и мне объяснили, что это прежняя кереметь. Там уже не молятся, но распахать это место еще не решаются.

Татары, крещеные в XVIII веке, известны под именем новокрещеных; из них большинство впоследствии отпало в ислам.

Подробные сведения об отпадениях имеются в представлении исправляющего должность Казанского губернатора вице-губернатора Е. А. Розова от 5-го декабря 1866 года за № 5505. После подробного изложения отступнического движения в целом ряде селений Казанской губернии Е. А. Розов делает следующие общие выводы.

«Не ограничиваясь только объявлением всем помянутым отступникам на поданные ими прошения высочайшей воли, я старался раскрыть причины, вследствие которых возникло стремление крещеных татар к переходу в магометанство. Причины эти следующие:

1) Племенное родство крещеных татар с магометанами, единство языка и всестороннее на них влияние магометанства; 2) совершенное равнодушие русского православного духовенства к религиозному образованию крещеных татар и 3) деятельная пропаганда магометан в распространении исламизма.

В Казанской губернии всех вообще татар считается 446.556 душ обоего пола, в том числе 44.000 – крещеных. По характеру своему татары народ живой, деятельный и изворотливый, а по образованию они не только выше всех инородцев Казанской губернии, но даже более развиты, чем русский крестьянин, удаленный от прибрежья Волги и Камы. В каждой татарской деревне, даже самой незначительной, есть мечеть и указный мулла, который вместе со своими женами учит как мальчиков, так и девочек-магометанок, читать, писать и дает им религиозное понятие. Большинство мулл ведет жизнь вполне согласную с предписаниями Корана, в манерах своих приличны и строги и, имея по шариату право решать споры по имуществу, пользуются в среде магометан заслуженным уважением.

Крещеные татары Казанской губернии разделяются на старокрещеных и новокрещеных; первых считается 27.901, а последних 16.099 души. Старокрещеные приняли христианскую веру в XVI и XVII столетиях, а новокрещеные в позднейшее время, и из этих последних многие принимали христианскую веру в видах освобождения от рекрутской повинности, не имея ни малейшего понятия о христианской религии. Все крещеные татары, подававшие прошения о дозволении им исповедовать магометанство, за исключением кибяк-козицев Лаишевскаго уезда и елышевцев Мамадышского уезда, принадлежат к новокрещеным татарам и живут в местностях, преимущественно населенных магометанами, чаще в одних деревнях с ними и притом в самом незначительном меньшинстве. Такое расселение крещеных татар между татарами-магометанами могло бы сопровождаться самыми выгодными последствиями в деле распространения христианства, если бы они были вполне знакомы с учением Православной Церкви, но, к сожалению, они не имеют никакого понятия об учении Иисуса Христа, и не только не сделались миссионерами христианства, но, находясь в среде магометанства, поглощены им и отступили от православия. Вследствие этого домашний быт и костюм их чисто татарские, они бреют голову и носят тюбетейки, что, по понятию крещеных татар и магометан, составляет решительный признак и как бы символ магометанства.

Татары-магометане отличаются вообще ревностно к своей вере и замечательным духом пропаганды, которая принадлежит не только муллам, но почти каждому магометанскому лицу, какого бы звания и пола оно ни было. Эта ревность к поддержанию и распространению своей веры в магометанах поддерживается огромным развитием среди татар магометанской грамотности. Для простодушных крещенцев, при единстве языка татарского, магометанство может быть привлекательно своими омовениями, чинностью при богослужении, набожными легендами, наконец, наружным благочестием в манерах и речах, обыкновенными у татарских мулл, начетчиков и начетниц, – словом, все такими же сторонами, какими русские простолюдины увлекаются к расколу и расколоучителям.

Таким образом крещеные татары с малолетства привыкают к обычаям и действиям магометанским, усваивают мысль о мнимой божественности и святости магометанской веры, умиляются магометанскими сказками. Между ними распространяются все более и более магометанская грамотность и знание магометанских немногочисленных и весьма кратких молитвословий, смысла и значения которых они, впрочем, не понимают, так как они изложены на арабском языке.

Магометанская пропаганда проявляется положительно и отрицательно. Магометане, особенно женщины, при всяком случае внушают крещеным татарам, а равно и другим инородцам, свою веру, ее мнимую божественность и что она прямо ведет в рай, а на тех крещеных татар, которые не желают, или не решаются отпасть от Церкви, магометане действуют насмешками, поруганием русской святыни. Так, например, (по частным сведениям известно) татарские фанатики подвергли св. иконы выковыриванию глаз и другим более безобразным и позорным поруганиям. Они даже не пренебрегают прибегать ко лжи, чтобы достигнуть своей цели. Но вместе с тем магометане очень хитры и изворотливы; они знают закон о совратителях, – и никак нельзя официальным образом уследить их пропагаторские действия между крещеными татарами. Есть частные сведения, что крещеные татары посещают мечети, а дети их обучаются в медресах или у магометанских грамотниц, но и магометане в этом не сознаются, и отступники единогласно утверждают, что они не входят ни в какие сношения с магометанами.

Считаю необходимым при этом присовокупить, что магометанская пропаганда сильно действует на здешних инородцев: чуваш, черемис и вотяков. Примером этому служит отпадение в магометанство крещеных чуваш Тетюшского уезда деревень Кукшума, Белой Болошки и Утеевой. По частным сведениям известно, что в Мамадышском уезде некоторые, остающиеся в язычестве, черемисы и вотяки мало-помалу переходят в магометанство. Этот процесс отатарения совершается очень просто по причине лингвистической близости финских языков к татарскому. Финские инородцы очень легко усваивают татарский язык, как это видно в уездах: Чистопольском, Спасском, Тетюшском и других, где они соседят с татарами-магометанами. После усвоения татарского языка, при свойственной татарам пропаганде, они принимают магометанскую веру и окончательно сливаются с татарами-магометанами, увеличивая таким образом массу этого народонаселения.

Для противодействия всестороннему влиянию магометанства на крещеных татар и других инородцев, необходимо было бы самое бдительное и непрерывное наблюдение над ними приходских священников и уяснение им догматического и нравственного христианского учения, а равно смысла, и значения христианских священнодействий и обрядов. Но надзор священников над крещеными татарами, уже по многолюдности и разбросанности православных приходов в здешней губернии, был вообще слаб и не непрерывен. Все сношения с ними православного духовенства, были временные и редкие, ограничиваясь случаями требоисправления, хождения с крестом в годовые праздники и собирания руги. Сколько ни случалось мне беседовать, во время настоящих моих поездок по уездам Казанской губернии, с сельскими священниками, во всех замечал, что они оценивают своих прихожан в религиозном отношении исключительно со стороны внешней, обрядовой исполнительности, и совершенно упускают из виду христианское просвещение и нравственное исправление прихожан. Даже и лучшие из них относительно крещеных татар успокаивались, если эти последние принимали их к себе с крестом, представляли детей ко крещению, являлись в церковь венчаться и т. п. Но дело в том, что эта наружность не имела никакой опоры в понятиях и убеждениях крещеных татар. Итак, священники, сколько, по крайней мере, я мог усмотреть, из личного моего знакомства с ними, не делали ничего к христианскому образованно крещеных татар, к водворению в них христианских понятий и убеждений.

Таким образом, крещеные татары в своем христианстве совершенно безоружны пред магометанством, и сожительство с магометанами, и пропаганда последних без борьбы увлекают их от православия. Только страх ответственности пред законом мог удерживать их в некотором наружном подчинении уставам Церкви. Из числа тех, которые не подавали прошения, я не видел никого, кто бы оставался в православии по внутреннему убеждению в его святости и божественности, а только из опасения подвергнуться судебному преследованию. И если бы, паче чаяния, отступникам удалось добиться разрешения открыто исповедовать магометанскую веру, или даже послабления со стороны правительства, то и последние перейдут на их сторону.

Такое несочувствие к христианству и наклонность к магометанству издавна существовали в крещеных татарах Тетюшского, Свияжского и других смежных уездов. Это видно из того, что в этих уездах все крещеные татары подавали подобные нынешним прошения на высочайшее имя в 1827 году и только строгими административными мерами остановлены были эти отпадения. Есть официальные документы, из которых видно, что еще в 1803 году, вследствие распространившихся тогда ложных слухов о высочайшем указе, дозволявшем переходить крещеным татарам в магометанство, были попытки со стороны крещеных татар к отпадению от православия. Местное духовенство, по своей исключительной наклонности к обрядовой стороне религии, с тех пор не произвело в них никакой перемены в религиозных понятиях и убеждениях. Теперь нужен был только толчок, чтобы привести в движение эту массу людей, столь слабых в христианстве, и окончательно порвать связь их с Православной Церковью.

Настоящее движение подготовлялось тайными разъездами по Казанской и соседним губерниям, в третьем году, некоторых магометанских фанатиков, которые подговаривали магометан переселяться в Турцию»¹·

Таким образом, мы видим, что с XVI по XVIII век влияние ислама в волжском крае усиливалось. Это усиление продолжалось после, продолжается и теперь. Сначала это совершалось медленно, путем личного воздействия отдельных магометан, совершивших путешествие в Мекку и набравшихся там или в Константинополе и Бухаре, магометанской мудрости и святости.

В конце XVIII века Екатерина II учредила Уфимское муфтийство, которое дало магометанскому духовенству крепкую организацию и объединило весь приволжский мусульманский мир. Муфтийство есть центральная власть по образцу архиерейской. При нем есть духовное собрание, нечто вроде нашей консистории.

У магометан нет духовного сословия, всякий, сдавший экзамен в Уфе, может быть муллой; этот экзамен был установлен потому, что русские законы стали требовать от мулл определенных мусульманско-богословских познаний. Рядом с этим был напечатан Коран на средства русского правительства. Затем начала создаваться и развиваться мусульманская печать, которая является новой объединяющей силой.

Повышение образовательного уровня мулл обусловливало размножение мектеб и медрес и повышало их строй, а с поднятием мектеб и медрес постепенно поднимался и народ. Эти конфессиональные училища были близки к народу, отвечали его потребностям и приобретали особую силу вследствие ведения преподавания в них на родном языке учащихся. Близки к народу были также и руководители этих школ, муллы; они представляли собой лучших людей деревни, и отсутствие в них духовной касты спасало их от рутины и застоя.

Под влиянием всех этих условий мусульманское религиозное самосознание стало развиваться все больше и больше, и сильный мусульманский мир стал невольно втягивать в себя косные, шаткие в своих верованиях племена крещеных и язычествующих инородцев.

Вышеперечисленные мероприятия русского духовенства и русской администрации не могли препятствовать этому слиянию, не удерживали крещеных от отпадения, но возбуждали мусульман. В муллах стало развиваться воинствующее направление, а близость их к народу способствовала распространению такого настроения и в народной массе посредством религиозного строя школ. Приволжский край быстро покрывается частой сетью мечетей, мектеб и медрес, размножению которых способствует их чрезвычайная дешевизна.

Так, например, в Уфимской губернии по переписи 1897 года оказалось 2.220.590 душ (русских 784.000 – инородцев 1.436.590) из них магометан 1.181.939, что составляет немного больше половины.

По сведениям 1899 года в Уфимской губернии православных церквей 349, а мечетей 1.555, православных священников 360, а татарских мулл 4.655, магометанских медрес и мектеб 6.220, а церковных школ 231².

В настоящее время мусульмане по образованию стоят выше русских.

Например, по сведениям всеподданиейшего отчета Казанского губернатора, в Казанской губернии состояло:

Учащиеся

Мальчики

Девочки

Медрес и мекеб в 1898 г. . . . . .

656

28 648

17 054

« « « « 1900 г. . . . . .

814

30 902

18 186

Возможность русских учебных

заведений в 1898 г. . . . . . . . . .

1 579

60249

19 951

Возможность русских учебных

заведений в 1900 г. . . . . . . . . .

1 607

63 220

21 182

Таким образом, число магометанских училищ возросло за два года на 158 или 24%, а русских лишь на 28 или 1,1%. При общем населении в губернии в 2.363.000 мусульманское население, равное 671.000, составляет 28%, а учащиеся магометане составляют не 28, а 40% общего числа учащихся и это несмотря на то, что в число русских учебных заведений включены университет, духовная академия, юнкерское училище и прочие средние учебные заведения, существующие почти целиком на казенные ассигнования, а все татарские училища созданы частной мусульманской инициативой и не только не получают ни копейки от казны, но ничего не получают ни от земств, ни от городов. Из приведенных цифр видно, что в русском населении один учащийся приходится на 14 человек мужского населения и одна учащаяся на 55 женского; у магометан же один учащийся – на 9 мусульман и одна учащаяся – на 12 мусульманок, т. е. магометанские девочки учатся больше, чем русские мальчики. Эти цифры бесспорно свидетельствуют о сильнейшем самобытном религиозно-национальном движении среди мусульман. Некоторые русские педагоги склонны относиться высокомерно к магометанским училищам, считая их величиной, не имеющей значения. Этот взгляд основывается на недоразумении. Несомненно, что в магометанском мире существует значительный интерес к учебному делу. Магометане так много пишут о преподавании, что главное управление по делам печати даже требовало отзыва по вопросу о том, дозволять ли к печатанию сочинения на татарском языке, посвященные полемике о методах преподавания. Таких сочинений было представлено в цензуру несколько десятков. Мы знаем лишь по слухам, что и как преподается в мектебах и медресах, так как магометанская школа совершенно свободна и бесконтрольна в деле преподавания, да и людей у нас для надзора за этими школами нет. Русского языка магометане, можно сказать, вовсе не изучают, довольствуясь тем знанием его, которое они приобретают на базарах и улицах.

В половине XIX века к религиозному движению магометан прибавляется национальное. Это национальное направление создалось:

1) Вследствие знакомства мусульманского мира с миром русским и западноевропейским, в котором национальные вопросы имеют огромное значение.

2) Вследствие увеличения, с развитием путей сообщения, сношений между различными мусульманскими местностями, например. Туркестана с Казанью, Крыма с Астраханью, Кавказа с Турцией и т. д.

3) Вследствие присоединения Средней Азии, которое размножило и объединило мусульманский мир.

Мусульманская интеллигенция, учившаяся в высших учебных заведениях, мало-помалу теряет религиозную почву, но приобретает национальное самосознание и стремится создать объединение языка.

Движение в этом направлении прежде всего возникаете в Крыму, где вырабатывается объединительный тюркский литературный язык. Проводником этого языка до сих пор является газета «Переводчик», весьма широко распространенная во всем мусульманском мире. Затем создается огромная по числу изданий татарская литература и книжная торговля.

Из предыдущего краткого обзора видно, что дело распространения христианства среди инородцев было делом правительственных мероприятий.

Общество не принимало в этом никакого участия. Масса русского народа, будучи по образованию ниже магометан, не могла оказывать никакого влияния на соседних с ней инородцев.

Таким образом, коренной причиной нашей неудачи, коротко сказать, была наша отсталость в области народного образования перед мусульманами, которых мы, по недоразумению, считаем невежественной косной массой, а затем отсутствие какой бы то ни было общественной или частной инициативы в деле и народного просвещения, и миссионерства

В это печальное время, когда дело православия казалось совсем потерянным в казанском крае, Николай Иванович Ильминский начал свою просветительную деятельность. «Что касается до религиозно-православного образования крещеных татар, – пишет казанский вице-губернатор Е. А. Розов в своем представлении от 5-го декабря 1866 года, – то начало ему положено частной школой г. Ильминского для детей крещеных татар, открытой им в Казани в 1864 году. Эта школа, несмотря на свое недавнее существование, положительно доказывает, что христианская истина находит доступ к сердцу крещеных инородцев, прочно укореняется в нем и производит внутреннее сочувствие к русскому православному народу и русскому религиозному образованию. Число воспитанников упомянутой школы возрастает в удовлетворительной прогрессии, и уже теперь она имеет несколько своих отраслей, именно: в прошедшем лете открыты, под влиянием и направлением главной центральной Казанской школы г. Ильминского, Мамадышского уезда в деревне Арняш школа для мальчиков, в которой теперь уже обучается 38 крещено-татарских мальчиков, и того же уезда в деревне Никифоровой школа для таких же девочек, которых в ней теперь обучается более 10-ти. Заметное сочувствие к Казанской школе с ее отраслями пожилых крещеных татар обоего пола, как только они удостоверяются в их религиозном и нравственно-назидательном направлении, обеспечивает дальнейший ход и развитие упомянутых школ и фактически доказывает действительность толкового православно-русского образования, как средства к утверждению крещеных татар в православии и внутреннему сближению с русским народом. Господин министр народного просвещения и обер-прокурор святейшего синода граф Дмитрий Андреевич Толстой оказывал и оказывает постоянное внимание к этой школе и употребляет все зависящие от него меры к упрочению ее успехов, а в бытность свою в Казани в начале минувшего сентября высказал свое серьезное участие к христианско-нравственному образованию крещеных татар и других инородцев Казанской губернии, указал направление и предположил сделать должное по сему предмету распоряжение.

В деле религии, как и вообще в делах совести, самое верное и надежное средство – образование и сила убеждений. Школа г. Ильминского с ее отраслями, а, равно предположения г. министра народного просвещения, при их осуществлении со временем рассеют заблуждения крещеных татар, ослабят религиозный фанатизм некрещеных и вполне ознакомят инородцев с учением нашей Церкви; но все это в будущем. В настоящее же время, при тревожим состоянии умов крещеных татар и при не утихнувшем еще религиозном их движении в пользу магометанства, для охлаждения ревности пропагандистов, вразумления отступников и в предотвращение дальнейшей пропаганды, no моему мнению, нужно обратиться к административно-репрессивным мерам»³.

Итак, русская администрация, далее относящаяся сочувственно к просветительным идеям Ильминского, все же не могла отрешиться от «административно-репрессивных мер».

О том, каковы были вообще результаты таких мер, распространяться излишне – прибавлялось лишь новое звено к длинной цепи отпадений.

Рассмотрим, каковы были приемы Ильминского и к чему они приводили.

Н. И. Ильминский, сын протоиерея города Пензы и профессор Казанской духовной академии, а затем Казанского университета, начал свою деятельность в счастливое время: первые его опыты на поприще народного образования относятся к 50-м годам, а главный расцвет его просветительной работы к 60-м и 70-м годам XIX века.

В 40-х годах прошлого столетия, ввиду так часто повторяющихся отпадений крещеных татар в магометанство, в высших правительственных сферах возникла мысль об открытии в крещено-татарских приходах богослужения на татарском языке.

Император Николай I повелел приготовить для этого необходимые переводы, и в 1847 году был образован для этого особый комитет при Казанской академии. Председателем его с 1848 года был казанский архиепископ Григорий (Постников), главным руководителем – ориенталист, профессор Казанского университета А. К. Казембек, а его сотрудниками – ректор академии архиепископ Григорий, бакалавр Н. И. Ильминский и проф. Г. С. Саблуков (известный знаток арабского и татарского языка).

В течение 10 лет комитет успел перевести главнейшие священные и богослужебные книги, но допустил ошибку, которую делали все прежние переводчики: сделал переводы на книжный татарский язык и напечатал их арабским шрифтом. Летом 1856 года архиепископ Григорий отправил Ильминского по татарским селениям, чтобы испытать пригодность для народа новых переводов. Ильминский скоро убедился, что эти переводы для крещеных инородцев совершенно непонятны. Тогда его осенила мысль о необходимости переводить книги на живой народный язык и печатать их русскими буквами, приспособленными к фонетике инородческих языков. Осуществление этой мысли привело к самым отрадным результатам: едва грамотные крестьянские мальчики стали свободно читать и понимать новые книги, и переводческое дело с этого времени стало быстро разрастаться и процветать. Первая книжка на татарском языке в этом новом направлении – букварь, перевод с букваря синодального издания, была напечатана Ильминским в 1862 году. С этого года должны вести свою хронологию миссионерские издания на инородческих языках, действительно отвечающие своей цели.

В первое время книги эти печатались почти целиком Ильминским на собственный счет и по его единоличной инициативе и ответственности, за цензурой Казанской духовной академии. В 1876 году в Казани была основана, по предложению Московского митрополита Иннокентия, переводческая комиссия Православного миссионерского общества при братстве св. Гурия, и Ильминский сделался одним из самых деятельных ее членов и первым ее председателем. Переводы составлялись отчасти самими членами комиссии – знатоками различных инородческих языков, но большей частью вырабатывались при Казанской учительской семинарии и при Казанской крещено-татарской школе⁴.

Взгляды Ильминского на образование инородцев посредством книг, переведенных на их родной язык, изложены им самим в статье, напечатанной в «Православном Обозрении» за 1863 год.

«Я знаком с одним старокрещеным татарином, учившимся в школе своего приходского села. Образование так поставило все его убеждения, что он стал смотреть на своих родителей и других жителей той же деревни, как на упорных язычников, и их старинные обряды называл Дием и Аполлоном – выражение, которое он заимствовал из Четь-Минеи. Юноша ушел в Казань и поселился в монастыре, думая поступить в монахи. Здесь он жил более года, был исправным послушником, читал и пел на клиросе. Сельское общество не уволило его, и он должен был вернуться в свою семью. Теперь он женат, отлично работает, как искусный и честный малый; но усердие к церкви доселе в нем не охладело. Каждый воскресный и праздничный день он неотменно является за пять верст в церковь и становится на клирос. Его зовут Василий Тимофеев. Он стал учить грамоте своего младшего брата. Старуха-мать запретила это, опасаясь, что младший сын, узнав грамоту, убежит из дома, как Василий.

Отсюда следует, что грамотность и образование в народных школах могут иметь добрые последствия лично для учившихся. Но, с другой стороны, учась наравне с русскими крестьянскими мальчиками исключительно по русским книгам, инородец хотя и получает общее православное направление, но многого не понимает или понимает неправильно, и главное – не может приобретенных им сведений облечь в живую форму своего языка и убедительно предложить их в своей семье. Такое образование, без всякого перехода, резко отрывает получивших его от понятий инородческих масс и ставит их к ней враждебно. Грамотные в большинстве народа почти без следа должны исчезать, как единица в тысячах.

Образование инородческим детям должно преподавать в таком виде, чтоб и ими легче оно усваивалось, и удобнее могло переходить в массу неграмотного народа. А для этого самое лучшее средство – образовательные книги, полезные и назидательные для простого народа, изложить на собственном языке инородцев. Кроме того, что ученики без особенного труда поймут и усвоят их содержание, их родственники, прислушиваясь к читаемым книгам, сами увидят, что в этих книгах нет ничего дурного, вооружающего против родителей и своего крестьянского состояния. И чтоб эти книги как можно яснее и легче понимались инородцами, нужно изложить их на чистом разговорном языке, не только в отдельных словах и грамматическом сочинении и расположении слов, но и в логической постановке мыслей, по возможности приближенной к простонародному складу.

Как бы ни были просты и неразвиты понятия и верования инородцев, но они составляют всю сущность их мышления и основу их нравственности; они не сознательны, но глубоки и любимы, как наследие отдаленнейшей старины. Простой человек мыслит и чувствует цельно, в одном органически последовательном направлении, и дорожит своими, какими ни на есть религиозными убеждениями, потому что он живет ими. Станем ли смотреть на инородцев свысока и попирать их понятия как глупость? Чтобы преподаваемые истины глубоко укоренились в сознании простолюдина, надобно войти в его миросозерцание, принять его понятия за данное и развивать их. Архаически простые и немногосложные понятия шаманствующих инородцев могут быть ассимилированы христианством, наполниться и освятиться его божественным содержанием.

Мышление народа и все миросозерцание выражается в его родном языке. Кто владеет языком инородцев, тот понимает, хотя бы только инстинктивно, миросозерцание их. Кто говорите с инородцами на их родном языке, того они легко понимают и могут убеждаться его доказательствами, потому что вместе со словами он употребляет их же элементы мысли.

Таким образом, и с гуманной точки зрения учебные и вообще образовательные книги для инородцев должны быть изложены и преподаны на их родном языке в подлинном, чистом его виде»⁵.

Крещеный татарин Василий Тимофеев, о котором Ильминский упоминает в своей статье, постепенно сделался одним из его самых близких и необходимых сотрудников.

«Я стал переводить и печатать православно-учительные книги на самый простой, народный язык и писать русскими буквами, – писал Ильминский в 1864 году князю Урусову, исполнявшему обязанности обер-прокурора св. синода. – Сначала был переведен букварь; он переводился при постоянном содействии упомянутого Тимофеева, не знающего книжного татарского языка. Коль скоро он находил какое выражение неясным, оно по совещанию с ним заменялось другим, для него понятным. Я издал этот букварь. Он заинтересовал крещеных. Но в нем оказались недостатки в языке.

Второе издание букваря вышло несравненно исправнее и яснее. После букваря я, с его же помощью, перевел книгу Бытия, затем книгу Премудрости Иисуса сына Сирахова. Особенность татарского языка не позволила мне сделать перевод буквально близким к подлинному тексту. Теперь нами в том же направлении переведены первая половина книги Исхода, Евангелие от Матфея и от Иоанна, несколько церковных песнопений и канонов, в том числе пасхальный и рождественский. В прошлую вакацию бакалавр Малов и Тимофеев ездили, первый по магометанским, а второй по крещенским деревням, и читали народу букварь, Бытие и Премудрость. Народ собирался около них толпами, и с полным вниманием, а иные с умилением слушали чтение, хвалили перевод и благодарили за него. Кроме того, Тимофеев пел на церковные напевы молитвы и другие церковные песнопения, например, Великое славословие, «Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный». Это пение растрогало некоторых до слез и вообще такое произвело впечатление, что после крещеные татары говорили сами: „Вот если бы в церкви на нашем родном языке пели и читали, мы с удовольствием стояли в церкви, а теперь мы не понимаем, и стоять нам в церкви тяжело"»⁶.

«Я – лингвист и переводчик, имеющий, однако же, постоянную нужду в Тимофееве, как живописец в натурщике, – пишет Ильминский в том же письме князю Урусову, – Тимофеев единственный в своем роде и неоценимый человек».

Ввиду этого Ильминский перевел Василия Тимофеева из глухой деревни Мамадышского уезда в Казань и устроил его сначала водовозом при монастыре, а затем практикантом татарского языка при Казанской духовной академии.

Для сведений о жизни этого замечательного инородческого деятеля обратимся к его автобиографии, напечатанной под заглавием «Мое воспитание» (рассказ старокрещеного татарина) в журнале «Православное Обозрение» за 1863 год.

«Из моего раннего детства я помню только следующий случай. Однажды на пасхе принесли в нашу деревню образа. Известно, как это бывает в христианских селах. Вместе с другими и я встречал образа. Вот я стою со стариками. Как стали подходить богоносцы к нашей деревне, из стоявших один старик говорит (привожу его речь дословно в переводе): „Смотри-ка, у Емельки крест-образ, у Митрия лопата-образ (т. е. запрестольная икона Божией Матери с ручкой), у Василия образ Воскресения, у Памфила книга“. А другие молились наружно. С ними и я махал руками и кланялся, языком ничего не говоря. Потом я ушел домой, а с образами пошли по домам; перед вечером доходят и до нашего дома. Как только вошли к нашему соседу с иконами, я побежал туда смотреть. Вошел в избу и посмотрел. А попов тут не было. Я не знал, ходят ли они, нет ли, не видывал никогда. Только я вышел из избы и стал подходить к воротам, вот мне навстречу и попы. Волосы долгие, а у пономаря указательный палец показался мне с аршин: он погрозил мне из-за ворот. Увидевши их, я испугался и побежал в сторону. Тут были пустые кадушки большие: я в них и спрятался. А родитель мой как-то увидел меня, и вдруг прибежал ко мне, вытащил меня за волосы, и давай таскать: не бегай, не бегай. Как поутишился, тут только оставил меня.

В 1847 году, в месяце июне, приехали в нашу деревню старшина с писарем записывать в школу мальчиков. Записали двадцать человек, в числе их и меня. Тогда мне было от роду лет десять. Вот некоторые родители подарили писарю и старшине денег, чтобы оставить детей дома. Я слышал, тут кое-кто говорили, что мальчиков, как солдат, угонят в дальние стороны. Старшина с писарем тоже шептали: да, угонят. Они, может быть, нарочно стращали, чтобы денег взять. Ну, я себе стоял и думал: что же делать, если угонят! А отцу говорить не смел, чтобы он откупил меня; потому что жестокий был: если и скажу, не пожалеет. Если бы он жалел нас, то бил бы нас с милостью, а то он нас безвинно колотил нещадно, до полумертва.

Пришел я со сходки домой и сижу дома, со слезами, но ничего не говоря. А родительница сидит напротив меня, тоже молчит. Прочих никого не было. Родитель остался на сходке. Вдруг деревенский десятник стучит под окном: Василий дома? Я взглянул из окна и сказал: дома. А он говорит: выходи скорее на улицу, в училище тебя погонят. Меня так и бросило в жар. Взял хлеба и вышел из избы со слезами. Дошел до ворот, отворил ворота, вышел, затворил их, и стал лицом к востоку. И пришло мне в голову перекреститься. Я перекрестился и сказал в себе: ну, буду терпеть, что будет. И пошел дальше к товарищам. А их из двадцати осталось всего пятеро, я – шестой. Вот таким образом мы и пошли в училище, в село, за пять верст от нашей деревни. С нами был отец одного мальчика. Идя с нами, он говорил нам: детки, выучитесь, будете писарями, вам станут денег давать. А я сынка своего Федора, если выучится грамоте, поставлю в волостные головы; будет ездить на паре с колоколами по деревням. А сын отвечал ему: не буду я учиться, – там, говорят, бьют больно. А другой говорит: если я выучусь, в приказчики пойду; третий – то, четвертый – другое. А я себе думал: если выучусь, стану других учить. Наш старик шел дорогой, всем чины сулил и тем утешал нас.

Так дошли мы до училища и вошли в дом, а там уже мальчиков русских было около тридцати. Некоторые из них кричали, увидавши нас: глядите, ребята! Крещенских лопатков привели сюда! Посадили нас всех вместе за один стол. Учил заштатный священник, старик. Он нам показался, Бог знает, за кого. Сидел он на залавке, на высоком месте, в одной рубашке, волосы клочками, зубы повыпадали: оттого он говорил невнятным грубым голосом; но хоть говорил и грубо, а никого не бил. Сутки мы прожили. Федор, которого отец-шутник провожал нас, бежал, и трое суток прятался на гумне под соломой. Так он и отбился от училища. А мы целую неделю учились до воскресенья. И выучили мы целую строчку до иже. Когда в воскресенье пришли домой, нас стали спрашивать, что выучили, – мы рассказали. Так мы учились до роспуска, 8-го июля.

По праздниками мы ходили в церковь. Стоя в церкви, раз я заметил на иконостасе человека с палкой: это верно был святитель с архиерейским посохом. Я спросил одного русского мужика: кто это с палкой? Он сказал: это он крещеных в церковь гоняет. Все мы крещенские мальчики с охотой ходили в церковь. Церковь светлая. Иконы нас занимали. Мы с любопытством смотрели на все иконы и желали узнать, кто на той изображен, кто на другой. Самой службы я ничего не понимал и ничего не припомню.

В училище с нами жили русские товарищи смирно. Не помню за первый год, чтобы они с нами бранились или дрались. Книги нам розданы были даром, видно казенные, азбуки гражданской печати. В первое лето мы прошли склады до фа.

Осенью, когда снова надо было учиться, училище перевели в другую избу. Учитель пришел новый, молодой человек из кончавших курс семинарии. Он нас учил кротко, не бил, и все любили его. Особенно когда придет немножко навеселе, подсядет к нам крещенским и станет говорить по-татарски (он знал по-татарски несколько слов): вы мои дети. Этому мы особенно радовались. Он учил хорошо, толковал; русские, думаю, понимали, но мы ничего не понимали, не зная по-русски. В тот же год начал он нас учить писать.

На другой год мы учили краткую священную историю. Сперва мы ее читали, потом твердили наизусть. Понаучились и кое-что говорить по-русски. Из священной истории я получше немного узнал историю Иосифа, и дома мог кое-как рассказать ее.

В селе трое нас крещенских мальчиков жили вместе на квартире у одного мужика. Человек он был рослый и шутник. Ляжет на печку или на полати, а мы около него. И станет нас учить, как что назвать по-русски: это полати, печь и проч. Потом, погодя немного, и спросит опять: это что? указывая на печь. А мы и позабудем. Однако он много помог нам в русском языке. Он любил слушать, когда мы читали, и сам заставлять нас читать. Мои товарищи каждое воскресенье ходили домой: отцы любили их и баловали. А я боялся своего отца и домой ходил весьма редко. Мои домашние говорили: ну, он совсем обрусеет, совсем нас забудет. Я любил ходить в церковь, хотя ничего не понимал. Когда священник читал поучение, я смотрел ему в глаза, сам не понимая ни слова. Моему хозяину нравилось, что я в церковь хожу, и он толковал мне, что нужно в церковь ходить, Богу молиться, посты соблюдать, – за это Бог станет любить. Слова его мне приходились по душе. Он хвалил иногда меня, это меня занимало, и я еще больше старался. Товарищи мои охотники были играть, а я все сижу и читаю. Играть я смолоду не любил и боялся драться. Уроки мои в училище все шли вперед перед товарищами. И как они часто шалили, то я даже сошел с той квартиры, чтобы отстать от них.

На новой квартире была хозяйка вдова, мне крестная мать. Она меня любила и наставляла на хорошее. Как поутру встану, она велит помолиться и положить три земных поклона, а там и засадит за книгу. Как идешь в училище или придешь из училища, всегда, бывало, велит положить три поклона: так, дескать, Бог тебе лучше откроет.

На третий год мы проходили священную историю, краткий катехизис по вопросам и, наконец, арифметику. К концу третьего года я кончил свое учение и вышел вместе с русскими, а мои товарищи остались доучиваться. Впрочем, надо правду сказать, я мало что понял, только читал по книге и твердил наизусть. Вышедши из училища, я прожил три года дома, не принимаясь за книгу. После того, как подрос, припала опять охота читать. У меня была история Ветхого Завета довольно пространная, – я ее и читал. Познакомился с несколькими грамотеями из русских крестьян. Они мне толковали о Иисусе Христе, о Божией Матери и святых угодниках. Но когда меня спрашивали дома крещеные о русской вере, я ничего не говорил: не знаю, не умел ли пересказать или не смел, что ли. А из Ветхого Завета я кое-как маленько мог рассказать своим об Адаме и Еве, их грехе и изгнании из рая, о Ное, Аврааме, Иосифе и проч.

На пятый год как я вышел из училища, мне захотелось учиться по церковному читать. В вешнюю Николу у нас в селе храмовой праздник, и бывает ярмарка. Те мои знакомые мне посоветовали купить церковный букварь. Я и купил его на ярмарке у иконников. Купил, пошел в церковную ограду и стал читать. С первого же раза я мог порядочно разбирать славянскую грамоту. Читал я в конце книжки нравоучения, было дело пред обедней, народу много. Около меня сели старушки и слушали. Вдруг подходит старичок из другого села и спрашивает меня, кто я, из каких. Я сказал. Понимаешь ли ты, что читаешь? Я ему на это ответил: не знаю и сам, понимаю ли; кажется, мало понимаю, и некому объяснить. Он сел около меня и начал толковать, что у каждого человека есть от Бога ангелы. Они учат, как молиться и как жить. Он долго говорил, с час или больше. Народу собралось около нас куча, и все слушали его с радостью. Кажется, он был из староверов – начетник. Это я потому думаю, что он учил меня слагать крест по старой вере. Я так и молился с полгода. Но все было мне трудно складывать пальцы по него. Летом еще туда-сюда, а зимой руки окоченеют от мороза, никак пальцы не гнутся. Я и бросил его крест. Бог с ним. И стал молиться по-своему. Обедню стоял я около этого старика и все смотрел, как он молится, и слушал, как читает молитвы. А он почти только читает молитву Иисусову. Когда вышли из церкви, подняли иконы и пошли на святой ключ молебен служить; старик пошел туда же, – я за ним. Я пристал к нему, кое-что спрашивал у него, а он мне объяснил. Так мы с ним и простились, но мне после того еще больше хотелось читать церковные книги.

Вскоре потом я повез в Казань кантониста, по найму. Еду, а сам думаю, как бы подсадить еще кого и получить денег. Только мы выехали из лесу, идет старушка-богомолка и говорит мне: посади, родимой дитятко! Далеко ли? До Комаровки. Что дашь? Двугривенный. Садись. Так я получил двугривенный. Приехал в Казань и пошел на толчок, хотелось книгу купить. Подхожу к столику с книгами. Мальчик увидел, что я татарин, закричал: „Пошел отсюда, татарская лопатка!» Я сказал: пожалуйста, продай мне книгу. Да разве ты грамоте умеешь? Умею немножко. Какую же тебе книгу? Какую-нибудь христианскую. Разве ты крещеный? – Крещеный! – Он мне подал «Памятную книжку для христианина». Я ее поворочал, посмотрел. Такую именно я и искал и купил ее за двугривенный. Всю дорогу из Казани до деревни я ехал и читал ее, и так, казалось, хорошо понимал, что как будто кто сидит со мною рядом и толкует. Дома я долго читал и перечитывал эту книжку.

В этой книжке написано о вездеприсутствии Божием, о царствии небесном, о страшном суде и об аде, как угождать Богу и как любить ближних, как родителям повиноваться и проч. Вот в одно воскресенье, под вечерок, сидел я у себя в избе под окном и читал свою книжку. А в то время проходил мимо нашей избы один бедный крещеный, по имени Иван. Как услышал он, что я читаю, подошел к окну, испущая из глаз слезы, и спросил меня, что я читаю. Скажи мне, пожалуйста, что там есть? Я себе думаю, что ему сказать? Вижу, что он жалуется на свою бедность. Вот и вспомнил я, что в книжке написано о бедности. Я нашел это место, и стал ему объяснять, что бедность посылает Бог для испытания нас, нужно терпеть; здесь ты на земле беден, будешь богат по милости Божией на том свете и т. д. Он утешился. Ай, хорошо, говорит, в твоей книжке, а я было уж хотел покончить со своею тяжелою жизнью. Лишь только он ушел, подошла к моему окну бедная женщина из нашей деревни. Я и ей, сколько мог, толковал. Приходили ко мне в разное время крещеные. Я старался рассказать из своей книжки, потому что в ней были наставления на все случаи. При других говорил и своим родителям, а наедине родителям своим я не смел говорить ничего, особенно моему строгому отцу. Мать, впрочем, охотно слушала мои чтения и беседы. Наконец и отец мало-помалу стал снисходительнее к моим занятиям и чаще позволял мне ходить в церковь. Теперь и сам он по воскресеньям становится пред иконами и делает крестные знамения и поклоны. Какие он тайно говорит молитвы, я этого не знаю. А мать каждый день как встанет, то стоя, то сидя, даже иногда лежа, творит про себя молитвы и в уме рассуждает, но не умеет или стесняется видимым образом молиться.

У меня есть маленький брат. Мне хотелось учить его грамоте. Явно учить я боялся отца, тихонько учить удавалось редко. Были у меня три сестры-девушки. Все мы ночевали в одной избе особо от родителей. По вечерам я, что мог, толковал им, например, что мы одни никогда не бываем, что с нами бываете Бог и Его святые ангелы. Они на ночь иногда молились со мной. Я их выучил говорить молитву Иисусову по-татарски. У нас крещеных нет обычая, вставши от сна, севши за стол и после обеда, молиться Богу; только принимаясь за пищу, говорят „бисмилля», как татары, а сами не знают, что это значит. Я внушал моим сестрам, что, если они не смеют явно молиться, то должны на сердце благодарить Бога за проведенную спокойно ночь или просить от Бога благословения и насущного хлеба. Меньшая сестра сильно хотела у меня учиться грамоте, но матушка не позволила.

В то же лето, в день пророка Илии, ходил я в церковь к обедне. После обедни я выпросил у священника пролог за три месяца: июнь, июль, август. Вышед из церкви, я встретился со своим сверстником из нашей деревни: зовут его Артемий. Он неграмотный, но любит говорить о вере. Он был на лошади, и мы вместе поехали домой. Ехали дорогой и, сидя на телеге, читали житие пророка Илии. Я читал и ему рассказывал по-татарски; он слушал со вниманием. Когда дошли до того места, как Илья избил пророков Вааловых за идольские жертвы, тогда он сказал: так видно и наши крещенские жертвы не годятся и противны Богу. Я сказал: да. У нас этот день зовут „энжил“, и никто на Ильин день не работает. Теперь ему объяснилось, что это не энжил, а св. пророк Илия. Этот человек жив и теперь, – он любит слушать святые рассказы. У него мать-вдова, старушка добрая и благочестивая, также охотница до подобных рассказов...

Читая пролог, я видел, как жили святые и как мучили св. мучеников, и видел, что всегда мучили из-за идольских жертв. Я сравнивал с теми идольскими жертвами наши крещенские жертвы. Мне страшно стало за наши жертвы. Давно мне хотелось внушить это матери, но я боялся отца. Наконец представился удобный к тому случай. Накануне Покрова бабушка, мать и сноха сильно хлопочут и говорят между собою: надо сделать „пукрау“ (покров). Я сижу на нарах и гляжу, что они делают. И все мне хочется сказать им, но не смею. Отца не было дома. Наконец я взял смелость и начал говорить: что это вы делаете? Разве покойники придут сюда? Вот я читаю в божественных книгах, как св. отцы писали, покойники по избам не ходят. За них молятся, чтобы им дал Бог царствие небесное, избавил их от мучений. Вот как должно поминать их, а не по-вашему. Тут мы разговорились. Дошло дело до жертв, которые у нас делают. Но все я не мог, как бы хотелось и как бы следовало, поговорить им. Тут бабушка, мать и сноха сели против меня. Старушка стала меня вразумлять: как же, дитятко, ведь это не нами заведено, а исстари – дедами и прадедами. Покойники ходят, и если их не угостить, так они нашлют болезнь, – живот заболит или что. (Крещеные страшно боятся покойников, – и жертвы приносят из страха). – Да кто это вам сказал, что болезнь насылают покойники? – Это, говорят, сказывает нам „кюрюмчи» – ворожея. – Ворожеи у нас в большом уважении: случится какая-нибудь болезнь или другая беда, сейчас бегут к ворожее. Она иногда говорит, что это прогневался такой-то покойник. Мы долго заговорились. Сноха открыла печь посмотреть посаженные пирожки, а их было наделано много. Все-то они сгорели. Она взяла один пирожок, да как швырнет мне его в лицо. „Вот, – говорит, – завелся рассказчик. Покойники за твои злые речи рассердились и сожгли пирожки. Завтра что они станут есть“. Все принялись меня бранить. Поднялся шум страшный. Я ушел из избы. После они рассказали об этом отцу, но он меня не побил и не ругал, а только легонько посердился.

И после того я много раз принимался увещевать их, чтоб они бросили эти языческие обряды, но ничто не помогает, и доселе все ведется по-старому. Страшно они боятся оставить свои жертвы и поминки.

Да и я-то толком объяснить всего не умел. Если бы была книга такая написана на нашем языке, тогда бы я был тверд – знай себе читай; а то как множество спорщиков заговорят разом, тут забудешь, что есть в голове. Поэтому я беседовал больше наедине.

Пролог я держал до октября. В октябре, в воскресенье, я отнес его в церковь. Из церкви я взял большую книгу церковной печати – поучения на все праздники, изданные от св. синода.

Так я жил дома и читал. У меня была маленькая тетрадка. Что пойму хорошенько, записывал по-русски, и всегда носил ее с собой в кармане. Иногда я писал молитвы по-татарски, но спервоначала как-το не смел и читать другим.

Так прошло время до 1856 года. Я познакомился с причетниками и дьяконом. Старый дьячок, мне крестный отец, – он уже помер, – иногда не чрез чтение, а просто устно внушал мне наставления, как жить, поститься, Богу молиться. Дьякон тоже изредка беседовал со мной. Однажды, в конце сентября (1856 г.) приехал в нашу приходскую церковь миссионер – протопоп из Казани. Староста нашей деревни погнал в церковь из каждого дома по человеку. Отец послал меня: поди, говорит, Василий, ты что-нибудь поймешь и услышишь, а я ничего не пойму. Отец протопоп служил обедню, а священника не было дома. После обедни отец протопоп в церкви же спросил наш их: как вы живете, ходите ли в церковь? – Ходим; что батюшка-поп прикажет, исполняем. Я теперь подробно не упомню, какое наставление говорил нам миссионер. Когда он вышел из церкви, я подошел к дьякону и говорю: отец дьякон, доложите протопопу, не найдет ли он мне какого места, чтобы мне лучше узнать веру. За отсутствием священника, миссионер остановился у дьякона. Он принял меня ласково, расспросил, как я учился и как живу, и как живут мои родители. Я все сказал, как знал и что думал. „Если тебя родители отпустят в Казань, закончил он, приходи через месяц ко мне в дом, я найду тебе место“. Родители меня отпустили, думая, что я получу место денежное: они не знали, что я ищу ученья. В назначенное время, с паспортом, я явился в Казань к отцу протопопу. Подхожу поутру к его воротам, а он идет из дому на должность. Я принял у него благословение и напомнил ему его приглашение. Он меня припомнил, даже назвал по имени, и тотчас же повел меня к настоятелю монастыря. Отец настоятель принял меня ласково, обо всем подробно расспросил. Знаешь ли ты, говорит, хорошо читать? Я отвечал: сам себя хвалить не могу, а церковники говорили, что читаю ладно. – Ну, говорит, если им ладно, и нам ладно. Велел мне написать прошение. Мне написали прошение, и я подал его преосвященному викарному, и принят был на жительство в монастырь. Меня поместили как послушника. Жил я сначала келейником у старичка-священника отца Василия. Сперва, как я к нему явился, он возроптал: что мне делать с татарченком. Я просил его принять меня к себе: постараюсь, мол, услужить вам. После он стал ко мне очень милостив. Он меня учил по гласам петь. Сам своей дряхлой рукой нацарапал ноты для меня. Он учил меня и читать. Особенно заставлял читать Псалтирь и потом Евангелие. Недели через две стал я становиться с другими послушниками на клирос и понемногу петь, а читать долго не осмеливался в церкви. Прежде в келье хорошенько протверживал часы, тогда уже решался читать в церкви. Отец Василий был блаженный старичок, преклонных лет, всегда трезвый, а как богомолен и какой труженик. С вечеру приляжет немного, а потом ночью встанет, зажжет свечку и пойдет с канонником в чуланчик и читает каноны и акафисты всю ночь напролет. А Псалтирь знал весь наизусть. Бывало, лишь только начнешь псалом, он подхватит да и докончит. Я дивился, как такой дряхлый, преклонный старичок столько трудится денно и нощно. Я прожил у отца Василия месяцев семь. Потом меня взял к себе отец казначей и сделал провизором.

Занятия мои, по части собственно учения, состояли в чтении книг из монастырской библиотеки. Особенно я читал толкование на Псалтирь в творениях св. отцов. У отца Василия читал Ефрема Сирина. Отец Василий много мне объяснял, когда я его спрашивал, и в Псалтыри, и в Евангелии, и в службах церковных, и в делах житейских. Отец настоятель тоже не оставлял меня своим наставлением: когда в чтении в церкви я делал ошибку, то за первым часом, как я подходил к нему принять благословение, он исправлял мою ошибку. Поступил было к нам отец Никон, из ученых. Он хорошо стал заниматься со мной, но скоро помер. Был еще один молодой монах из богословов, он тоже мне толковал, но скоро перешел в другой монастырь.

Так я прожил в монастыре год. На другой год меня послали на монастырскую мельницу. Там я жил около года. В монастыре я видел много способов к научению и познанию веры. Я этому быль очень рад. И захотелось мне остаться в нем навсегда. Я стал хлопотать о настоящем принятии меня в монастырь, подал об этом прошение своему окружному; от своего сельского общества выхлопотал увольнение. Все повинности общество сняло на себя. Только в палате государственных имуществ мое дело остановилось. Когда я пришел спросить туда, что мое дело, там мне сказали: купи квитанцию или найми рекрута, и ты можешь идти в монахи. Я отвечал, что не имею денег – и ушел домой, в свою деревню. Это было в 1858 году.

В деревне в том же 1858 году родители меня женили, и стал я жить вместе с ними и работать. Я не велел жене своей приносить к нам в дом ее молитвенный мешочек с деньгами, а только подарить рубаху моему отцу и повязку матери. Но родители не приняли этих подарков. Родилось у меня двое детей. Я тоже не дал грошей для моленья. Это огорчало мою мать. Она грозила моим детям болезнью, и когда померли они, то прямо отнесла это к тому, что я не хотел делать моленья. По праздникам и воскресеньям я ходил в церковь, и всегда становился на клирос. Случалось читать книги. А в деревне нередко, и с большей против прежнего смелостью, толковал о православии со своими крещеными. В нашей деревне злых спорщиков нет. Если кто не помышляет о вере, так тот и не подходит ко мне, а говорит только: „На что мне русская вера. Мы живем ничуть не хуже русских, и хлеб родится, и скот есть. Как родители жили, так и я останусь“. Есть один только дом у нас, прямо уклонившейся в магометанство. Раз хозяин этого дома сделал дерзость против православной веры, но его после проучили. Это вот как было. Строил он избу. У него работали русские плотники, а поденщик, некрещеный татарин, рыл землю. Нашел этот татарин старую икону, и положил ее на тесину. Хозяин, как увидел, сказал: это старье на что, – да и толкнул ногой. Чрез нисколько времени он делал угощенье, – русских плотников подчевал кислым медом, а татарина обошел. Татарин в сердцах пошел к исправнику и донес на него, что он икону ногой швырнул. За это ему досталось. С тех пор он не спорит против православной веры, и даже иконы в дом принимает. Но у нас есть и очень добрые, мягкие и благочестивые люди. Они с горестью сознаются: ничего мы не знаем о вере. Такие с охотой слушают даже сами. Была у нас одна старуха; у нее был только муж-старик, да была еще дочь взрослая, лет около тридцати, она была благочестивая. Меня к этой старухе привел товарищ мой. Он сказал, что она усердно слушает, когда говорят о вере. Вот я пришел к ней, и после часто навещал ее. Эта старушка была очень благочестива. Сначала она сказала: вот татары говорят, что у них настоящая вера, а у русских ложная. Я ей рассказал, что русская вера лучше татарской. Магомет родился, как всякий человек, от родителей, а Иисус Христос родился от непорочной Девы силою Божией. Эти слова убедили старушку, да и в других случаях я с пользой приводил их в доказательство превосходства православной веры пред магометанской. Я ей советовал бросить языческие обряды. Она сказала, что и сама готова бросить, но боится, что ей будет вредить кереметь. Тогда я сказал: ты все моленные деньги отнеси в церковь и больше молись Богу, Он защитит тебя от всякого зла и кереметей. Дочь тоже говорила матери: что же, матушка, мы каждый год, когда совершаются моленья, будем ставить свечку пред образом и станем молиться Богу. Бог не допустит кереметей нас трогать. Наконец старушка, хотя не без страха, решилась это сделать. После она почувствовала от этого легкость на душе и свободу. С тех пор она хотя и готовит кушанье для здоровья живых и для поминанья покойников, но в это время зажигает свечу пред иконами и усердно молится Богу. Так начинают поступать и некоторые другие в нашей деревне.

Кончу этим. Вот как Господь вел меня с малолетства: что будет со мною впереди и какими путями Он поведет меня, – да будет Его святая воля. Божией благости поручаю мою жизнь и спасение моей грешной души. Господь доселе согревал мое сердце любовью к вере православной. Молю Его, да просветит меня и наших темных крещеных светом истины»⁷.

«Когда Тимофеев поступил практикантом в академию, – пишет Ильминский в вышеприведенном письме князю Урусову, – сначала один, потом другой, а после и третий крещенин из его деревни привезли к нему детей учить грамоте. Мальчики у него жили зиму и занимались.

Они учились грамоте по нашему переводу букваря, Бытия и Премудрости. Кроме того, он постоянно передавал им, в устном рассказе на их родном языке, события священной истории Ветхого Завета и особенно Евангельские; водил их постоянно в церковь и объяснял церковное богослужение. Мне трогательно было видеть его в пятницу первой недели Великого поста, когда, исповедавшись со всем своим семейством, женой и этими тремя учениками своими, остался он на ночь в комнатке в академии и назидал их беседой о причащении, которого они наутрие должны были сподобиться. Мальчики оставались у него, не тоскуя о родине, до конца июня, когда он мог ехать сам в деревню. Теперь многие крещеные татары из разных деревень и приходов просили его взять к себе в учение их детей. И я исходатайствовал у попечителя разрешение открыть школу для первоначального обучения детей крещеных татар, под моей ответственностью, а учителем будет неутомимо ревностный Тимофеев. Мы уже наняли близ академии небольшой домик, в котором поместился Тимофеев с женой; при нем учатся теперь пока двое из прошлогодних учеников и одна девочка, племянница его жены, которая приехала учиться. Но он разослал письма в те деревни, где обещали ему отдавать детей, и мы ждем учеников до 15-ти, далее до 20-ти. При энергическом усердии Тимофеева можно надеяться, что впоследствии мы будем иметь множество мальчиков. Главное направление и самого Тимофеева, и школы – религиозное, православное, не исключающее полезных мирских знаний. Но школа, кроме обучения мальчиков, имеет и другую цель. Родственники учеников приезжают в нее и ночуют: – видят учение и слышат чтение и пение. Тимофеев беседует с этими гостями к их христианскому назиданию»⁸.

Василий Тимофеев, оказавшийся превосходным педагогом и миссионером, сам описывает свою просветительную деятельность в «Дневнике старо-крещеного татарина», напечатанном впервые в «Православном Обозрении» за 1864 год. Позволю себе привести из него несколько отрывков.

«Всю зиму 1863–1864 года я прожил в Казани. У меня жили и учились три крещенских мальчика из одной со мной деревни: Микуш (Михайла), 15 лет, Борис, 12 лет, Пабал (Павел) 10 лет. Первый до поступления ко мне умел уже, хотя не совсем твердо, читать; второй знал склады, а с Пабалом нужно было начинать с азов. По собственной охоте их привезли родители, а у Пабала отец в солдатах, его привез ко мне дедушка. Занятия этих мальчиков, усердные зимой, с наступлением лета стали со дня на день ослабевать. Видимо было, что их тянет в родную деревню, и урок на ум нейдет. Наконец 26-го июня приехали из нашей деревни за нами две подводы, а 28-го мы выехали из Казани.

29-го приехали мы в Савруши, приходскую деревню села Карабаян, населенную крещеными татарами. Прежде я слышал об одном саврушском мальчике, что он имеет большую охоту учиться и с успехом обучался в одной довольно далекой сельской школе. Я нарочно остановился в Саврушах, чтобы видеться с ним. На квартире, где мы остановились кормить лошадей, я узнал его имя и где он живет, и пошел отыскивать его. Иду по деревне и вижу толпу издали, тут я нашел мальчика Ивана, которого я искал. Когда я с ним поздоровался и начал говорить, к нам подошло много крещеных, и стали спрашивать – кто я и откуда. Я им сказал. Потом, отведши Ивана в сторону, я говорил с ним о чтении на татарском языке, и спросил, есть ли у него татарские книги? Он сказал: сегодня карабаянский диакон дал мне букварь. Ну что же, спросил я, хорош ли? – Он сказал: хорош, только есть ошибки. Это был букварь первого издания. Тут я вынул из-за пазухи книгу Премудрости и стал читать 7-ю главу. Услыхавши, что я читаю, ко мне подошли двое мужчин, одна женщина и три девушки. Они слушали с большим вниманием. Женщину несколько раз звала домой девочка, ее дочь, но она не шла, пока я не перестал читать. Когда я перестал читать, она сказала: „Бог привел меня слушать такие хорошие слова на родном нашем языке, спасибо тебе“. Другим тоже понравилось чтение; потом я сказал Ивану: на, купи эти книги (букварь нового издания, книгу Бытия и книгу Премудрости). Он ушел домой спросить денег. Но, вышедши ко мне, ни слова не говорил. Я подумал, что ему жаль, видно, денег, и дал ему без денег книгу Премудрости и другие книги по одному экземпляру, сказавши, что если понравятся эти книги, то деньги заплатишь после. Из Савруш мы выехали в ночь.

30-го июня, на рассвете, приехали мы в свою деревню. Меня встретила мать моя и от радости не знала, что и делать, а отец ночевал в другой деревне в гостях. Мальчики, ученики мои, тотчас разошлись по своим домам. Утром пришел ко мне Пабал в большой радости и рассказал, что дедушка и бабушка заставили его читать букварь, а сами слушали и изумлялись, что он ясно читает. Им он читал часа два, потом вышел на улицу и там читал. На улице слушала его целая толпа. Несколько мальчиков, глядя на него, разохотились учиться сами и, пришедши ко мне, говорили: „Дядя Василий, поучи пожалуйста нас грамоте...“

5-го июля, в воскресенье утром, взял я букварь, Премудрость и географические карты, вышел на улицу, на средину деревни, сел и стал показывать карты. Ко мне стали подходить один за другим молодые и старые, и набралось всего человек 50. Я объяснил о земле, какой она имеет вид, сколько воды и суши, где холодно, где жарко, как земля вертится, сколько верст имеет в окружности, где какие живут народы, какие водятся животные, – звери, птицы, где чем люди занимаются, одним словом, все, что мог. Потом я переменил разговор, и стал читать из Премудрости 10-ю главу с 22-го стиха, 3-ю и 4-ю главу. Потом перешел к букварю, из него читал, начиная с Символа веры до Молитвы Господней. Во время чтения в народе слышны были голоса: „Ах, как хорошо слушать на своем языке. Вот в церкви мы ничего не понимаем». По зову деревенского начальника, старики, бывшие в числе слушающих, ушли траву делить. Но они скоро покончили свой дележ и опять пришли ко мне, когда я стал читать о таинствах. Все слушали с таким вниманием, что чтение продолжалось не менее трех часов. Все благодарили переводчиков и стали расходиться по домам обедать.

В то же утро я предложил мальчикам, которые стояли в толпе, учиться грамоте, но сперва никто не вызвался из застенчивости. У меня была в руках деревянная дощечка, нарочно приготовленная для письма. На этой доске написал я углем две буквы А и У и дал одному мальчику, а другие смотрят, что он будет делать. Чрез несколько минут и эти стали чертить на земле буквы щепками. В полчаса они выучились писать и произносить те буквы. Я написал еще две буквы И и О, потом сам ушел обедать.

6-го июля рано утром, я еще не вставал, приходят под окно ко мне двое мальчиков, и кричат: „Дядя Василий, поучи нас читать». Я сейчас вышел и написал им еще три буквы. Они ушли, а днем опять пришли ко мне, я еще написал две буквы, а прежние буквы спрашивал, они их хорошо знали и писать, и произносить. Вечером они опять приходили ко мне, но меня не было дома.

Я стараюсь по возможности прибрать к буквам какие-нибудь подходящие коротенькие татарские слова. Это помогает памяти. Как только мальчик узнал все буквы, я даю ему букварь, изданный для крещеных татар. Тут приступаем к складам. Затем в букваре подобраны легкие слова татарские с гласной а. Опять сначала нескоро и не всякий мальчик догадается составить дельное, понятное слово. Ему нужно подсказать, иногда довольно заставить произнести скорее два слога, он и сам догадается. Один мальчик читал ка-ра и не мог сам догадаться, что это такое, а другой мальчик, неграмотный, который его слушал, подсказал, что это кара. Как только ученик увидит, что тут уже идут слова со значением, он сам добивается до смысла, и потихоньку сам читает. Склады с другими гласными мальчики уже разбирают удачно сами. Нужно только показать значение Ъ и Ь. Так мальчик, играючи, недели в две выучивается читать настолько, что сам один в состоянии продолжать чтение букваря. Я этак выучил несколько мальчиков в своей древне, несмотря на то, что я очень часто уезжал в другие деревни и оставлял их без своей помощи. В то же время, как мальчики заучивают буквы, они их пишут на доске по-печатному. Научившись складам, они пишут слова, какие им придут в голову, – свое имя и имена родственников или товарищей, названия разных домашних животных и вещей. Теперь в нашей деревне, не только двери и стены изб, но и заборы и ворота покрылись полууставными рукописями наших грамотников...

Накануне праздника Казанской Божией Матери я отправился в село Юкачи, от нашей деревни в 35 верстах. Там 8-е число храмовый праздник. На пути заехал ночевать в деревне Мочалькиной, Юкачинского прихода, к одной крещенской старушке, вдове по имени Прасковье Яковлевне. Она приняла меня весьма ласково, лучше и быть не может. Ложась спать, слышу добрая хозяйка начала творить молитвы так: Осподи, Сусе Христе, Сне момлий нас аминь.–Богородица радуся, Осподь с Тобой, Спаса родила наших. – Бисмелля и рахман рахим. – Ля иля Алла, Мухамед расюлла. – Я рапяня худайым арь берь хатярдянь сакла мени. Я слушаю и молчу, а сам в себе думаю, как бы ее вразумить. Наконец она сама начала говорить: Василий, ты спишь? – Нет, говорю. – Как Писание говорит? Можно ли нам читать татарские молитвы? Нам татарки, говорит, толкуют, что если-де будете читать: ля иля Алла, Мухамед расюлла, вместе с мусульманами в рай войдете. С вас-де простых больше этого и не требуется, – только нужно как можно чаще читать эти слова... Я спросил ее: знаешь ли ты, что значить Мухамед расюлла? – Э, Василий, сказала Прасковья, я ничего не знаю. – Как же ты, не понимая, молишься? Нет, твое сердце должно знать, что говорят уста. Такая-то молитва будет услышана Богом. Потом я сказал: „Мухамед расюлла” значить, что Бог послал его, что он посланник Божий, пророк. Вот это слово не годится. Он не пророк, Бог его не посылал. В Божием Писании нигде о нем не сказано. Это раз. Во-вторых, он не сделал ни одного чуда. В-третьих, у него было жен пятнадцать, как козел какой-нибудь среди стада, так и он проводил жизнь в нечистых удовольствиях. В четвертых, веру свою он распространял огнем и мечом и до самой смерти не переставал воевать и убивать людей. Да и умирая завещал своим единоверцам истреблять греков. Вот теперь и смотри, пророк может ли так поступать? Еврейские пророки были не такие, они были добрые, исцеляли больных, воскрешали мертвых, делали великие чудеса и жили в святости. Поэтому татарам верить не нужно. Затем я рассказал всю евангельскую историю от Рождества Спасителя до вознесения Его на Небо, и как Он сойдет на землю судить живых и мертвых. Если кто в Иисуса Христа, не уверует, сказал я, и не крестится во имя Отца и Сына и Св. Духа, не войдет в рай. Вот мы крестились, и каждому из нас дан ангел, чтобы оберегать нас от всякой напасти. Поэтому мы должны помнить только одного Иисуса Христа, нашего Искупителя, и покланяться Триединому Богу. Ты теперь читала русскую молитву: моему отца... это не так. Надо говорить: во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. По-нашему это вот как (сказал ей по-татарски). Аминь – значить истинно.– „Ай, ай, – говорит она, – вон как, а я ничего не знала. Как это сегодня Бог привел тебя ко мне? Разумеется, я так бы и умерла, не зная. Спасибо тебе“. – Еще ты говоришь: Осподи Сусе Христе, Сне помлий нас... и это не так. Надо говорить: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Аминь. По-нашему это говори так-то. Она просила еще повторить; я ей повторил несколько раз, пока она выучила. Потом я ей сказал „Богородицу“, сначала по-русски, а потом по-татарски, и объяснил эту молитву историей Благовещения. Как Архангел, говорю, приветствовал Деву, так теперь мы величаем Ее, а Она просит Сына своего, чтобы Он оставил грехи наши и ввел нас в рай. После сих слов она сказала: „Уж с этих пор я не буду говорить татарских молитв. Я доселе думала, что татарская вера старая, а она вовсе не такая. Мухамед их тоже не был добрый. Уж теперь я ему верить не буду. Боже мой! Прости меня, я не знала. Ну слава Богу, теперь я услышала то, чего в целую жизнь мою не слыхала“. Разговор наш продолжался часа четыре...

8-го числа в 7 часов утра приехал я в село Юкачи. Въехали к одному крещенину. Отложивши лошадей, я вошел в избу и спросил, нет ли у них в селе грамотного крещенина. Сказали: „Нет“. Я пошел к старому священнику. Он, кажется, из неученых, уроженец того же села и, живя от роду своего между татарами, говорил по-татарски отлично. В его доме помещается сельская школа. Но когда он узнал, что я крещеный, сказал: „Я крещенов, как собак, не люблю“, и ушел от меня.

…Поутру, после завтрака, я стал читать из букваря Катехизис. Хозяева слушали. Приходили один за другим и соседи, и набралось людей обоего пола полна изба. Все слушали безмолвно. Некоторые старики говорили между собой: „Если бы мы слышали этак слово Божие на своем языке с молодых лет, все-таки получше знали бы свою веру. А теперь ничего не знаем, что такое вера. Посмотри у татар, дети с семи лет начинают ходить к мулле учиться. Хотя не все выучиваются грамоте, по все-таки все знают молитвы и веру свою; и у них всякий может пересказать и нам. А мы сами-то ничего не знаем и другим пересказать не можем. Вот теперь нам хорошо слышать на своем языке. Ай, спасибо, что написали по-нашему». Потом я читал из Премудрости 3 главу. При чтении слышно: „Вот как должно почитать родителей. Дети! Смотрите, что будет, если кто родителей не почитает. Вправду, кто не почитает родителей, не бывает счастлив, вправду так“...

21-го июля. Приходят ко мне, из соседней татарской деревни Артыкса, татарин Сыбгатулла и жена его Гюльшагида. Сыбгатулла издавна знаком со мной и прежде часто разговаривал со мной об обрядах русских и татарских. Вошедши в нашу избу, они по обыкновению поздоровались. Я посадил их за стол. Сыбгатулла спросил: „Василий! не привез ли ты из Казани татарских книг; мы слышали, что ты умеешь читать наши книги?» – „Да, -говорю, – выучился татарской грамоте, и вот привез одну книгу, написанную по-татарски». Я и подал им Евангелие (изданное в Петербурге). Гюльшагида открыла Евангелие и стала читать с самого начала Евангелие от Матфея родословие Иисуса Христа. Читая имена праотцев, она с довольством и с улыбкой сказала мужу: „Смотри-ка, имена всех пророков тут есть». Тогда муж сказал: „Да, но они Гайсу (Иисуса) называют Богом, а мы называем Его пророком»... Потом Сыбгатулла сказал: „На том свете дадут нам по 77 девок (гурий), у вас это есть-ли?“

...Потом я стал читать из букваря нравоучительные изречения Св. Писания. Слушая это, они говорили: „Это так, это правда; и в наших книгах велено Бога бояться, царя почитать». Дальше я прочитал: „Любите врагов ваших» и проч. Тут г. М. (мой спутник) сказал им: „А вот этих слов нет в ваших книгах. Коран велит врагов убивать и имение их грабить». Сыбгатулла сказал: „Нет, Коран не велит убивать“. А Гюльшагида сказала: „Точно велит убивать неверующих в Магомета». Сыбгатулле это было крайне досадно.

Потом Сыбгатулла сказал: „Мусульмане говорят, что у нас книг мусульманского закона больно много, всего есть четыре тысячи, а у русских мало“. Я сказал ему: ужели тебе много кажется четыре тысячи? У нас в одной только академии книг найдется более четырех тысяч, а в целой России и счету нет“. Мой приятель вовсе замолк…

Жена Сыбгатуллы спросила: „А что русский царь учится грамоте?» Я сказал: “Учится с малых лет и знает языки разных народов, и Евангелие все наизусть знает. Поэтому мудро управляет своим государством, велит любить друг друга“. На это Гюльшагида сказала: „В самом деле, русский царь для мусульман хорош: не обижает мусульман, наравне с русскими держит. Если бы злой был, то нас всех бы перевешал, потому что мы не его веру держим“.

А муж ея Сыбгатулла стал бранить ее и поднял руку, чтобы ударить ее. Но седой старик удержал его и сказал: “Не тронь. Она правду говорит. Действительно, царь хорошо поступает с нами. Вот из самих нас поставляете нам начальника, и у нас мусульманин судит мусульманина. А ты посмотри-ка, что делается в Турции. Я слышал: недавно прислали письмо из Стамбула казанские татары, что иноверцам нет никакой пощады, теснят их до крайности. Даже мусульманам-то трудно жить, скота нельзя помногу держать, хлеба нельзя много сеять, сады нельзя садить. Если узнают богатого человека, то при сборе податей отнимают имение и продают, а деньги берут в подать за бедных. Там есть и такие люди, которые султану вовсе подать не платят; сами занимаются грабежом, а за них заставляют платить других, у кого есть достаток. А у нас царь на всех наложил равные подати, и нет различия между русскими и татарами. Я спасибо говорю за это нашему Царю и молюсь за него Богу“...

22-го августа, суббота. Приехали к нам в гости крещены из Юкачинского прихода: два старика, две старухи и одна девочка. В воскресенье я читал им и говорил с ними. В понедельник поутру отец говорит мне: „Василий, ты сегодня пой“. Сначала я не вслушался в его слова. Потом он опять сказал: „Пой“. – Что же тебе угодно, чтоб я пел? – спросил я. – Пой, говорит, молитвы. Я тотчас же пригласил к себе мальчиков Пабала и Бориса, и втроем принялись петь. Сначала раза три пропели: Господи воззвах, на 2-й глас. Потом пели: Слава Тебе Боже наш... Царю небесный, Трисвятое, молитву Господню, Символ веры, утренние и вечерние молитвы, словом, все подряд, что есть в букваре. Каждую молитву мы повторяли раза два или три. Особенно много раз пропели молитву за здравие живых (чтобы крещены видели, как их дети учатся молиться за здравие своих родителей и родственников). Кроме того, по рукописной тетрадке мы пропели еще: Слава в вышних Богу, Воскресение Христово видевше, Чертог Твой вижду, Спасе мой, и другие. Все эти стихи изложены у нас на татарском языке. Притом же мы пели неспешно, редко, так что каждое слово было внятно. Мы пели, по крайней мере, два часа. Сначала нас слушали только семейные и гости, а потом набрались соседи. Заметно слушали со вниманием, все молчали. Во время пения „Чертог Твой“ гости-старушки и мой старик отец прослезились. Когда мы перестали петь, все поблагодарили пас. Некоторые при этом говорили: „Как хорошо слышать пение на своем языке: все понимаешь. А вот в церкви стоишь часа два, а ни слова не поймешь и выходишь без всякого чувства. О, если бы вся церковная служба была переведена на крещенский язык, тогда бы мы ходили в церковь с величайшей радостью». После этого гости наши уехали в свою деревню...

27-го августа я отправился в деревню Старую Икшурму, Абдинского прихода; эта деревня населена половина русскими, половина крещеными. Русские крестьяне все отлично говорят по-татарски, а крещены по-русски говорят довольно плохо, да и то не все. Кроме того, тамошние крещены живут большею частью по-татарски, хотя открыто и официально не отпали в магометанство. В Старой Ишкурме живет моя тетка, родная сестра моей матери, Василиса Ивановна. Она вдова. Я пошел со своей теткой к учительше Биксутан. Вот приходим к ней в избу, а у ней множество гостей, и все в шапках, и сама Биксутан в бобровой шапке, а на детях тюбетейки. Я думал, что гости все мусульмане, но после узнал, что тут не было ни одного мусульманина, все это отатарившиеся крещены. Биксутан приняла нас ласково, посадила за стол и угощала чаем. Она спросила тетку обо мне: „Кто этот гость?“ Тетка отвечала: „Это мой племянник, из Никифоровой, живет в Казани, ему желательно было видеть тебя, поэтому мы и пришли к тебе“. Она сказала: „Хорошо, хорошо». Я сказал: я слышал, что ты учишь грамоте детей, поэтому и желал тебя видеть. – Она говорит: „Да, учу понемножку» – А много ли у тебя учеников? Она отвечала: „Семнадцать. Из них двое мальчиков и пятнадцать девочек“. – Ну что же, есть порядочные? „Да, из девушек многие Коран читают“. – А где ты сама училась? – „У Зюринской муллихи, а самая урожденная из деревни Елышевой. Старшая моя дочь доучивалась у Саврушской муллихи. Она вышла зам уж в Старую Икшурму, за крещенина Давида Абрамова. Там теперь она учит несколько детей. Младшая моя дочь тоже училась у Саврушской муллихи, но она плохо поняла». Я спросил: а поп ничего не говорит тебе, что ты детей учишь по-татарски? Она отвечала: „Нет, должно быть, поп не знает, что я учу“. А муж ее отвечал: „Поп иногда побранивает родителей, зачем-де вы учите детей татарской грамоте, но родители говорят ему: мы отдаем их учиться, потому что это все-таки знание. Видно, – продолжал он, – от царя нет запрета крещеных учить по-татарски. Поэтому-то попы и молчат. В прежние годы бывало тюбетейки нельзя надеть на голову, а теперь носим тюбетейки без всякого опасения». К этому слову Биксутан сказала: „В Коране сказано, что перед кончиной мира все люди сделаются мусульманами. Вот уже многие из крещеных сделались мусульманами». Я сказал: „А в Евангелии Господь говорит, что пред кончиной мира Евангелие проповедано будет во всем мире. Если кто уверует в него, тот войдет в рай, а неверующие будут гореть вечно в аду». – Ни от кого ответа не было...

Приходим к Ивану Асафову (он имеет еще другое имя магометанское – Яхья). После нескольких разговоров я сказал: „Дядя Иван, отдай сына учить мне: у вас здесь плохо учат. Вот он две зимы учился, а других книг не может читать. А если он у меня поучится, будет читать по-татарски и по-русски. Он мне сказал: „Как он родился, я обещался отдать его в ученье; возьми только, я отдам. Только, я думаю, расходы будут большие“. – Я говорю: „Расходы будут вот какие – корми, пой да одевай, больше никаких расходов не будет“. „Если, – говорит, – так, то я привезу к тебе, вот только полушубок сошью“. Таким образом, он согласился отдать мне своего сына учить. Вскоре за тем мы отправились с теткой домой»...

В. Т–в. Казань. Сентябрь 1864 г.

...«На другой день, 31-го мая, поутру пришли ко мне ученики мои из нашей деревни: Борис и Яков меньшой. Между прочим Яков рассказал мне следующее:

„24-го мая родители мои отпустили меня на праздник в гости, в деревню Владимирову. Я взял с собой букварь и отправился. К вечеру пришли мы туда; ночевал я у своих родных. Поутру, после завтрака, дядя мой сказал мне: Яков, почитай-ка, а мы послушаем. Я взял букварь и читал изречения Св. Писания и заповеди с объяснением; все семейные слушали со вниманием. Во время чтения говорили между собой: что это такое значит? Мы прежде никогда не слыхали чтения на своем языке, а теперь слышим; вот какие хорошие наставления заключаются в Писании. По окончании чтения я вышел на улицу играть. Среди дня идем мы с Андреем по улице, а по правую сторону стоит много народа, гости и тутошние, крещеные и магометане. Из крещеных один сказал: Яков, поди сюда, почитай здесь книгу, многие желают слушать, я говорил им о тебе. – Я стал читать из букваря о заповедях. Когда я прочитал вторую заповедь, магометане говорили: вот тут сказано: не поклоняйся идолам, а вы доскам кланяетесь? Я сказал: нет, вы погодите, а слушайте дальше что будет. Прочитав о почитании икон, я и сам объяснял, сколько мог. Наконец я сказал: вот тут досок много, мы ни одной из них не кланяемся; мы чтим не доски, а изображения святых угодников, которые на досках написаны, но угодников за Бога не признаем. После этого татары спросили меня, что значит: Господи, помилуй? Я им ответил – это значит: Худай жарлыка, Худай безни сакла. Потом я их спросил: а что значить Алла акбярь? Они сказали: то. Я спросил: что то? Они только и говорили: то, и растолковать не могли, так и ушли. Крещены после смеялись над ними: вот, говорит, своих молитв не понимают. Тут подошел Борис, он немного почитал и ушел. После Бориса слушающие разговаривали: вот приятно слушать, когда понимаешь читаемое, и на сердце весело; а в церкви стоишь пеньком – ничего не понимаешь; стоишь и только дремлешь. Иногда придешь в церковь, поставишь грошовую свечку и – назад. А если бы на своем языке читали, не думали бы выходить из церкви. Спасибо, что перевели эту книгу. – Тогда я ушел. Еще в одном доме я читал, и там очень охотно слушали”.

Затем Борис рассказал свое похождение так: „И я был во Владимировой, в гостях. К кому мы приехали в гости, там читал я из букваря катехизис. Все домашние слушали с умилением, а некоторые, чувствуя свои грехи, плакали. В один день шел я по улице и, увидев много собравшегося народа, подошел к ним близко, тут сказали: вот и этот умеет читать и заставили меня прочитать что-нибудь, а тут Яков читал до меня. Я сел и читал, но немного, – я что-то чувствовал себя нехорошо. Потом мы с Андреем ушли к нему в дом“.

За этим Яков малый еще рассказал следующее: „27-го мая пришли к нам две женщины, одна из нашей деревин, ворожейка, Матрена; другая, из Артыка, магометанка, по имени Гюлей. Эта последняя сказала: Яков, почитай-ка книгу; мне желательно послушать вашей книги. Я взял букварь и читал заповеди с объяснением. Когда я прочитал вторую заповедь: не покланяйся кумирам, Гюлей сказала: видишь ли – вот не велено кланяться идолам, а вы кланяетесь и почитаете доски, или дерево, вместо Бога? – Нет, ты погоди, ответил я, а вот, послушай, что будет дальше. Когда я прочитал о почитании икон, она сказала: а, вот как, если так, так вреда нет в почитании икон. Когда я почитал объяснение пятой заповеди: „Алчущего накормить, больного посетить”, тут она сказала: вот тут велено к больному ходить, а ты давеча сказал нам, что ворожеек не следует принимать. – Я ответил им: действительно, принимать не нужно и ворожеям верить не следует. Ведь вы ничего не знаете, а к больному надобно ходить затем, чтобы помогать и служить ему, а не ворожить. И разным кереметям не должно верить, потому что кереметь не живой, он не может сделать ничего худого, как вы думаете, что будто он насылает болезнь на человека – это пустяки. За такие слова они недовольны остались мной. Они у нас в избе остались, а я вышел на улицу». – Этим оканчивается рассказ Якова...

Когда я сидел у них в доме, они рассказывали мне, как Борис читал у них нравоучения, при этом бабушка Николая сказала: вот мы все говорили – татары, да татары, т. е. думали, что только у татар, магометан, и находится хорошее образование и нравоучительные книги, а вот у нас и в русских книгах есть прекрасные наставления. Когда мы услышали чтение Бориса, заплакали совсем. Вот нас больно обольщают татарки: они говорят: если вы будете произносить: ля иляга иллялла, Мухаммет расулюлла, так прежде нас в рай попадете. Иной раз на эти слова и совратишься. Нет вот у нас твердости; а если бы были у нас книги, мы крепко стояли бы, уж никого бы не послушали...

Вечером перед сном стал я Богу молиться. Бабушка с дедушкой лежали на постели. Бабушка и говорит: о, сколько мы невежды, ни вечером, ни утром, ни днем, никогда не молимся, подумаешь, на кого мы походим. Отчего это так, сама я не знаю. А дедушка на эти слова ее сказал: что же делать, живем, как скотина. Кончивши молитву, и я лег с ними на нары. Тут дедушка Иван рассказал следующее: „Назад тому три года, в Великий пост, приезжал к нам священник и заставил всех наших жителей поститься и молиться целую неделю. Служил он у нас в этой комнате. Он нас исповедовал тут же, а причаститься мы ездили в церковь. Тогда покойный Терентий во всю неделю ни разу не крестился и стоял просто, как столб. Мы все удивлялись ему. Он был предан татарской вере. Принял ли он тогда св. Причастие, не знаю. Но все я думаю, что Господь его за это наказал. В тот же год сына его забрали в рекруты, а сам помер сердечной болезнью. Нынче и последний сын его помер той же болезнью. И дом достался чужим“...

На одиннадцатое число я ночевал в школе. Поутру часов в шесть бежит в школу мальчик, а я, лежа на постели, читал что-то. Спрашиваю: зачем ты пришел? Он говорит: учиться. Теперь рано; поди домой и приходи сюда немного погодя, тогда и другие мальчики придут. Он ушел. А я подумал: что если бы на моем месте был учитель русский, силою бы не затащил сюда, а мальчику не больше лет восьми. Часов в восемь собрались мальчики в школу, тут же вскоре бежит опять тот мальчик с отцом. Отец вошел в школу и говорит мне: ты, Василий, что не пустил моего сына? Он замучил меня, просто плачет и тащит меня сюда; батюшка, говорит, поведи меня в училище. Я ему говорю: давеча рано было, а теперь давай будем учить. Через несколько времени приходить отец другого мальчика и, посмотрев на наше занятие, говорит: вот отчего мальчики больно желают идти сюда, ты на них потрафляешь, ласкаешь их. А я видывал другие училища, там их за ухо дерут, либо за волосы треплют. Если бы я был, я бы, кажется, драл их. Ну, исполать тебе, ты переносишь. А ведь при их крике один час просидеть тяжело...

В воскресенье, 20-го числа, встали и помолились Богу. Потом Борис читал из букваря, а Яков читал из Бытия, читал нескоро, но твердо. Тут позвал меня к себе один старик. Я отправился к нему. Узнав обо мне, пришли к нему несколько других людей. Они одобряли ученье на своем родном языке, говоря: эти мальчики с первого же начала понимают, что читают, а другие, проучившись три года, и то не умеют передать нам ничего. Это прекрасно вздумали. А один при этом сказал: как бы ни было, но грамотность во всяком случае хороша. Однажды мы ездили в Чистополь, остановились на квартире. Нас крещеных было много, и Андрей, грамотей, Шиморбашский, был с нами. Тут русские мещане стали над нами смеяться, что мы никакой веры не знаем, и обзывают нас всячески. А Андрей все молчит (про него я слышал, что он хорошо знал Писание); вот он молчал-молчал и принялся нас защищать, говоря: а вы сами знаете свою веру, вот то и то? Они было сначала кое-что отвечали, а потом один за другим попятились, и не осталось ни одного, все ушли. Так вот, если бы не Андрей, надругались бы над нами досыта. Что же нам делать, когда нас не учат? Как же мы будем знать веру? Вот эти мальчики (о Борисе и Якове) будут знать, и другие через них узнают, потому что они читают и говорят на родном языке.

Этакое ученье особенно хорошо. – На этот раз один из них сказал: вот я знаю „Отче наш“, и проговорил до конца и присовокупил: вот я всю молитву знаю, а не понимаю, что теперь прочитал. – Но увы, как он прочитал молитву! Писать даже неловко.

Выслушав, я прочитал ему „Отче наш” на родном языке и объяснил все прошения, как в Катехизисе. Еще один крещенин сказал: плохо наше дело, даже не знаем, свечку ставить которому святому. Однажды в церкви я даю свечку поставить Николаю Милостивому, а он ставит Николаю угоднику, вот и тут плохо, как не знаешь. Я на это ему сказал: это один святой, милостивый и угодник все тот же Николай. А он говорит: нет, не один. Николай угодник по правую сторону церкви, а Николай милостивый по левую сторону стоит. Ах ты, дядя, не понимаешь, говорю я, милостивый по-нашему вот что значит, а угодник вот что. Затем рассказал жизнь и чудеса святителя Николая. Все слушали с усердием и удивлялись ему. У этого старика, у которого теперь мы сидели, сноха-солдатка жила у нас в школе недель около семи, а муж ее жил в казармах в Казани. Она-το много доброго передала своей деревне о нашей школе...

30-го июня, взяв с собою маленького Япрея, отправился я в деревню Урясь-башы...

Слушателей более и более скоплялось не только из здешней деревни, но даже из разных деревень, потому что здесь празднуют св. первоверховным апостолам Петру и Павлу. Многие говорили: ах, мы ничего не знаем своей веры; поди, вон татары как знают. Каждый мальчик исповедует и молитвы знает, а у нас, крещеных, и старики даже не знают ничего. А другие на это говорили: как же мы будем знать? Кто нас учит? От кого мы слышим? Мальчики наши иногда и учатся русской грамоте, но не умеют передавать на татарском языке. Вон теперь Антон читает книги на своем языке, – любо слушать. Немного пожил в Казани, а читает очень удовлетворительно. (Тогда около меня стоящим мальчикам сказал я: вот я самый и есть учитель Антона, он у меня учился в Казани. Не будет ли еще желающих? – Четыре мальчика сказали: я буду, меня отец хочет везти). Если бы учились все мальчики так, говорили, тогда бы и знали и слышали от них что-нибудь о своей вере. А то родишься, живешь и состареешься, ни от кого ничего не слышишь, нас же ругают: а, крещенски лопатки! Пост не любишь держать, а зайца любишь ашать? – Это правда, говорит один из слушавших. Поневоле теперь из нас некоторые уже стали жить по-татарски, что они всегда слышат от татар доброе, назидательное слово; мы ходим к татарам и слышим и видим, что у них мулла постоянно с ними вместе в артели обедает, и тут пред ним сидят чинно и слушают его учение; а он все говорит им о книжном слове. А наши попы не любят сидеть с нами. Хотя случится когда им обедать у нас, и тогда даже сидеть нельзя, а стой – торчи на ногах; иначе за непочтение считают и начинают бранить. И так век проходит, что от них назидательного не услышишь. Положим, иные священники не знают по-татарски, а которые знают, тем бы надо при случае говорить нам о вере на нашем языке...

Много сведений магометанских передавали мне некоторые молодцы, портничествуюшие в татарах, но я, с Божиею помощью, опровергал их христианскими сведениями. Но я затруднился несколько при следующем рассказе одного человека. Он говорил: – муллы, где их ни увидишь, всегда держат себя степенно, не ругаются, вина не пьют, не валяются. А вот, я слышал, бывали такие старики-попы, когда, бывало, ходят с крестом по вотякам, – напиваются... Что же это за вера, когда пастыри ее так поступают. Я сказал: согласись, есть хорошие священники, а из мулл есть лицемеры и даже страшные воры. Мы все слабы. Всякий человек, не исполняющей своей обязанности, отдаст в том ответ самому Богу.

Много говорил и о других предметах и, благодаря Бога, успевал. Когда я уходил, меня благодарили. Было ровно 11 часов ночи.

Переночевав, на другой день зашел я к крещенину Федору. Он человек старый, лет 65. Сроду не видывал я подобного ему человека, такого сладкоречивого и умного, среди крещеных. Когда мы вошли, он посадил нас за стол, постлал чистую скатерть, положил на стол хлеб и начал молиться, смотря на икону. Молитва его была не русская и не магометанская, а самодельная разговорными словами. Как он чувствовал, так и просил и в то же время благодарил Бога. Он долго говорил, но я упомнил только некоторые мысли: Господи, прости наши грехи, даруй нам провести сей праздник в радости вместе с нашими родственниками. Благодарю Тебя за эту хлеб-соль, которую Ты даровал мне, дай спорость находящемуся на столе хлебу, кушанью и воде. Потом он обратился к гостям и глубоко поклонился им, говоря: спасибо вам, гости, что пришли, а иначе с кем бы я разделил все это. Устроив все, он просил есть и пел гостям стихи, например: поутру я вышел, солнце светило на мое лицо, я приготовил хлеб и пищу, как только родные мои пришли мне на мысль. – Я подумал: вот был бы поэт, если бы только знал грамоте...

Япрей, мой маленький спутник, читал из букваря, по разным местам, около сидящих людей. Он нашел из своей родни одного грамотного мальчика, разохотил его читать; тот попросил у меня букварь, я ему дал...

Меня позвал к себе один крещенин, старик Макар. Когда я к нему пришел, он говорить мне: эй Василий, спасибо тебе. – За что? спросил. – А вот за что. Я думал прежде, стоит ли вести мальчика в Казань? С сею мыслью позвал я к себе Антона, заставил его читать. Что же оказалось? – Он очень хорошо читает и так недолго учился. Будь уверен, если Бог велит, и я одного внука своего отвезу к тебе в Казань. Я и других мальчиков видел, учившихся у тебя; они исправляются. – Я дал ему слово: привози, возьму. – В тот же день мы возвратились домой...

После того пришел еще крещенин, отец одного из учеников чистопольских, и он просил взять его сына. Я велел ему привести своего сына, он привел. Я спросил, чему он учился в училище. Он сказал, что как они приехали в училище, им дали книгу „Друг детей“ и во все время, до отпуска, они читали только ее. Поступили же они в училище около половины декабря, на Рождество и на Пасху жили дома, распущены 25-го июня. Всех учеников было около ста, но из крещеных татар были только эти два мальчика из Кулущей. Я дал ему прочитать из Евангелия от Матфея (по-русски) 1-й главы, от стиха 18. Он прочитал несколько стихов. Я спросил: понимаешь ли, что ты читаешь? – Говорит, нет. – После него Семен (наш ученик) читал из Евангелия, и, по прочтении, рассказал на своем языке. Тогда я сказал бывшим тут крещеным: эти мальчики оба начали учиться в одно время и учились равное время. А между тем один понимает, что читает, а другой – нет; какой же успех, когда ученик не понимает. Это происходит от того, что мальчик не знает по-русски, а учитель не знает по-татарски и объяснить не может, – и выходит непонятно. Я знаю тот и другой язык, и своим ученикам все объясняю на своем языке; они научаются переводить русское чтение на свой язык, и таким образом привыкают понимать чтение. Для этого я сначала учу читать на своем языке, а потом уже по-русски. Это я сказал по тому случаю, что слышал, будто некоторые мальчики, обучающиеся в других местах, рассуждают: зачем нам учиться на своем языке, мы его и так знаем, а надо учиться только русскому языку. – Таким образом, этого ученика обещался отец привезти в Казань, и сам мальчик желает учиться у меня. Потом, услышав про меня, приходит одна женщина из той же деревни и говорит: и я бы вместе с Семеном отвезла к тебе в Казань своего сына, потому что я слышала, что у вас хорошо учатся. – Я ей сказал, что я русских не принимаю. Тут Семен сказал: дядя Василий, пожалуйста, этого мальчика прими, он хорошо говорит по-татарски, он будет нас учить говорить по-русски. – На это я ответил: если так, хорошо, приму. – Тогда женщина говорит: а за ученье ты берешь? – Нет, не беру. – Она сказала: если ты теперь не возьмешь, не взыщешь ли после? – Нет, сказал я, этого не будет. У нас ученье вольное, – хочешь – вези, не хочешь – нет. Она обещала привезти сына своего с другими мальчиками; это было бы для нас полезно.

А Семена родные призывают в свои дома и заставляют читать, а по праздникам он читает на улице. Дай-το Господи, чтобы все так и впредь делалось, авось бы потихоньку наши темные крещеные просветились...

10-го августа приходит ко мне мать ученика Павла и говорит: я слышала, что ты хочешь скоро ехать в Казань. – Да, я сказал, – разговевшись, в понедельник поеду. – Один поедешь, или кого возьмешь с собой? – Один. – Она говорит: возьми моего Павла. – Ладно, возьму. – Узнав о Павле, приходит Борис: дядя Василий, ты Павла с собой берешь? – Да. – Бабушка прислала меня узнать об этом и просить, не возьмешь ли ты и меня. – Я его спросил: а дедушка пускает ли тебя? – Они, говорит, вчера советовались меня отпустить вместе с тобой. – Хорошо, говорю, готовься, уедем в понедельник. Он весело побежал домой. И другие мальчики напрашивались ехать со мной вместе, но я до времени велел им погодить.

15-го августа мы втроем собрались и поехали в Казань. На пути заехали в деревню Три Сосны к ученикам Василию и Денису узнать, поедут ли они в нынешнюю осень учиться. Они оба обещались, что непременно поедут. Оттуда заехали в деревню Савруши с той же целью, и тут слышали то же желание. Подвода наша из Савруш вернулась назад, а мы остались пешком. Таким образом, сто верст до Казани где плелись пешком, а где попадались попутчики. 18-го августа прибыли в Казань.

Нужно было приискать помещение для школы. Мы наняли домик, пообширнее прежнего, и я на досуге улаживаю его. Ожидаем учеников больше, чем было прежде, и уповаем, что и в наступающем учебном году наша скромная школа взыскана будет милостию Бога и добрых людей».

Казань.

Сентябрь 1865 г.⁹

«Я выехал из Казани 1-го июля с 11-летним учеником Ефремом Макаровым, на пароходе, по направлению к Елабуге....

В Елабугу мы прибыли 2-го числа. Потом я с учеником своим Ефремом (я его повсюду водил с собой) поехал в село Еловое, куда прибыл перед закатом солнца... Тут я прямо приехал в дом, откуда в 1867 году один мальчик учился в нашей Казанской школе. Спросил сына хозяина, своего бывшего ученика, чем он занимается, читает ли, пишет ли, а потом спросил, есть ли у них в селе грамотеи. Мне указали на нескольких русских, а из крещеных татар на одного, по имени Федор. Я послал за ним, и он пришел вместе со своим братом; Федору примерно лет 17, а брат старше его. Он учился в своем селе и еще в приходском Елабужском училище. Я заставил его прочитать из нашего букваря по-русски, как мужик сено вез, и пр. Когда он прочитал этот коротенький и весьма простой рассказ, я просил его передать по-татарски, и он сказал: „Наизусть я не могу рассказать». Я велел ему перевести, глядя в книгу. Он стал переводить так буквально, что было совсем непонятно. Потом я велел перевести моему Ефрему. Ефрем прочитал сказку и подробно передал ее по-татарски языком правильным и верным. Все этому удивились, как чему-то небывалому. „Как это, – говорят, – книга одна, а чтецы разные, один читает – ничего не понимаешь, а другой читает, так все понятно». Я спросил Федора, какую книгу он читал. – „Историю, – говорит, – и Евангелие». – Не расскажешь ли чего-нибудь из этих книг? – Он сказал: „Ничего не могу рассказать». Тут я сказал: вот как недостаточно такое учение только по русским книгам; такой грамотей не приносит никакой пользы своим домашним. Потом я спросил: ты, конечно, знаешь какую-нибудь молитву? Он сказал, что знает „Отче наш“, и прочитал правильно. Я спросил: что ты это говорил и кому? Он говорит: „Я не знаю, что и кому, я только прочитал, что в книге написано”. Тогда я велел Ефрему прочитать эту молитву с переводом на татарский язык. Ефрем прочитал ее раздельно по предложениям, по-русски и по-татарски. Слушавшие смотрят на Ефрема и не знают, что сказать. „Вот – говорят, – что значит: мы читаем одни только слова, а сами не понимаем, что говорим. А этот мальчик такой маленький, а как хорошо объясняет и рассказывает». Затем Ефрем читал из „Чын день кенягясе“ по-татарски и тут же переводил по-русски, а потом стал читать только по-татарски. Все внимательно слушали и говорили: „Вот тут мы все одинаково понимаем, даже и женщины, которые ровно ничего не знают». Ефрем прочитал и Катехизис; я потом подробно рассказывал о таинствах. Они при этом заметили: „Ох, ходим мы только в церковь, крестимся и проч., а, сами не знаем, какую благодать получаем чрез это; смотрим, как на один пустой обряд”. – Потом стали мы с Ефремом петь молитвы, начиная с молитвы Господней, затем воскресные ирмосы четвертого гласа и великопостные Андрея Критского, наконец, „Кто Бог велий“. Это пение перемешивалось с подробным рассказом о том, когда то или другое поется в церкви и по возможности с разъяснением содержания и происхождения того или другого стиха. В тот же вечер мы пели по-татарски псалмы 33-й и 102-й. Беседа наша продолжалась, по крайней мере, до 11 часов. Грамотей Федор с братом оставались до самого конца беседы. Я между прочим сказал им: Федор, собственно, грамоту хорошо знает, но только не привык вникать и понимать читанное. Приехал бы в нынешнее лето в Казань в школу, месяца в два приучился бы и читать с толком, и по-татарски рассказывать, и петь молитвы, а потом вернулся бы домой и сам мог бы обучать других...

На другое утро, встав от сна, мы пели утренние молитвы, а домашние все присутствовали при нашей утренней молитве, слушали особенно женщины и выражали свое усердие и удивление различными возгласами. Напившись чаю, пошли мы в церковь. По указанию местного священника, я в тот же день поехал в деревню Малое Еловое, в двух верстах от села. Повез меня туда отец моего ученика Алексея, Федор Афанасьев, и прямо к Николаю Михайлову, у которого – грамотный сын Александр, лет 14-ти...

Мы вошли, потом позвали грамотного мальчика; далее наша беседа шла почти так же, как в селе Еловом у Федора. Мальчик Николай оказался также умеющим хорошо читать по-русски, но без всякого понимания. Он прочитал нам из Евангелия от Матфея 1 гл. 18 ст., потом из святцев кондак на усекновение главы Иоанна Предтечи: по-славянски читает очень бойко и по ударениям правильно. Но ни Евангельской истории, ни тем более кондака он не мог рассказать по-татарски. Я при этом показал в Евангелии на место, где говорится об усекновении главы Предтечиной. Ефрем мой прочитал все это место и изложил по-татарски. Отец и мать Александра слушали Ефрема с изумлением и сказали: „Вот так ученик, а наш сын учился зимы четыре, а не умеет так рассказывать ясно». При этом я показал тоже место из татарского перевода Евангелия и прочитал его. С этого началось чтение татарских книг. Ефрем прочитал из „Чын день кенягясе“ весь катехизис. После того хозяйка сказала: „Эй, откуда это привел вас сюда Бог. Сын мой учился, учился, а никогда так нам не рассказывал“. После этого я просил его прочитать некоторые молитвы; он прочитал правильно, но ничего не понимал. Даже и родители его умеют наизусть читать молитвы, но также без понимания.

Поговорив довольно много, я хотел ехать; но они сильно упрашивали остаться ночевать, чтоб еще побеседовать: „Нам – сказали, – никогда не приводилось так говорить ни с кем и, может быть, не придется”. Когда я согласился остаться, заметна была особенная их радость. Весь этот вечер провели мы в религиозных и назидательных беседах, чтении и пении...

Ипполит Гаврилов (лет 32-х), женатый, имеет детей; он заседателем в волостном правлении, совершенно хорошо говорит по-русски, пишет и читает, учился несколько в Елабужском уездном училище. После того, как мы познакомились, зашла у нас речь о грамоте и учении. У него лежало Евангелие славяно-русское; он стал читать. Я просил его пересказать читанное по-татарски. Он отказался, говоря, что не умеет пересказать по-татарски. Я заставил то же прочитать Ефрема, он читал и переводил по-татарски. Ипполит долго, пристально смотрел на мальчика, ничего не говоря; наконец, с изумлением сказал: „Вот какой молодец, как это он так знает». И старикам это чтение и толкование Ефрема понравилось. По этому поводу я объяснил свои способ обучения, начинать с книг татарских (тут я вынул из кармана татарскую книгу) и потом уже приступать к чтению русских книг, но их читать не иначе как с переводом на татарский язык. Ипполит сказал, что у него была подобная татарская книжка, и он ее читал, но он ее кому-то отдал. Он хвалил ту книжку. „Сначала, – говорит, – без привычки казалось дико читать ее, но когда привыкнешь, то легко читается, все понятно – это хорошо: все, что прочитал, все можешь пересказать”. После этого Ефрем стал читать из „Чын день кенягясе“ новозаветную историю, начиная с Рождества Христова. Когда он дошел до молитвы Господней и прочитал ее, я сказал: по-русски эта молитва так-то. Ипполит сказал: „Ужели это Отче наш? Я ее по-русски знаю». – Ефрем в подтверждение прочитал „Отче наш“ стих за стихом на обоих языках. Катехизис также прочитали весь. Тут мы еще пели. Затем я сказал, что если им угодно, то и здесь можно ввести преподавание, как в Казани. Ипполит относительно языка школы сознался, что действительно татарчонку, ни слова не знающему по-русски, весьма трудно и скучно учиться прямо по-русски, а по-татарски легко. На мое предложение устроить у них школу согласились не только Ипполит, но и все его гости-старики.

…В Богородском мы зашли к знакомому Мордвину, Степану Павловичу. Он принял нас весьма радушно; мы пробыли у него часа два – читали и пели. У него всего один сын лет 12. Он хотел было отправить его теперь же со мною в Казань, но я присоветовал привезти его в Казань осенью, когда откроется в школе настоящее ученье.

После того мы сели на пароход и возвратились в Казань, 16-го июня 1868 года»¹⁰.

В. Тимофеев

История возникновения и затем постепенного расширения Казанской крещено-татарской школы весьма поучительна. Она доказывает, насколько жизнеспособна и плодотворна школа, выросшая непосредственно на почве живых потребностей народа, без шаблонной, сковывающей ее естественный рост программы, без предвзятой идеи.

Осенью 1863 года к Василию Тимофееву в Казань приезжают несколько из его однодеревенцев и привозят ему своих детей с просьбой учить их. Дети (3 мальчика и 1 девочка) живут со своим учителем, в его семье, и учатся. Учится и учитель, впервые выступающий на педагогическое поприще.

Летом 1864 года уже совершается первая миссионерская поездка по деревням, результатом которой является оживление религиозного духа среди крещеных татар и наплыв учеников в Казанскую школу: за 1864–65 учебный год в ней учатся уже 19 мальчиков и 1 девочка.

С сентября 1864 года крещено-татарская школа, по ходатайству Ильминского, имеет уже официальное положение. Учителем допускается Василий Тимофеев, который должен с семейством жить на одной квартире с учениками. Квартира нанимается на частные средства, платы за учение не полагается, но одежда и пищевые продукты учеников должны доставляться их родителями. Мальчики должны обучаться русской грамоте, но главный предмет обучения – закон Божий, молитвы, священная история и краткий Катехизис, по книгам, напечатанным на татарском языке, но русскими буквами. Затем, по мере возможности, ученикам преподаются первые арифметические правила, черчение геометрических фигур, основные сведения из географии и тому подобные элементарные знания. Чтение и преподавание должно быть прежде на татарском языке, а потом ученики постепенно должны упражняться в русском языке.

Главное наблюдение над школой было поручено Ильминскому. Вначале школа существовала исключительно на частные пожертвования.

Квартира для школы нанималась в академической слободке за 6 руб. в месяц. Школьный быт был самый скромный. Мальчики спали на полу, подославши войлок или свои кафтаны. Жена Василия Тимофеева на них стряпала и стирала, а сам учитель занимался с ними безвозмездно; ему была только выдана в конце года награда из тех же частных пожертвований. Вообще школа жила почти без всякой регламентации: родителям была предоставлена полная свобода привозить детей в школу и увозить их из нее, когда им угодно и удобно. Ильминский старался обходиться без всякого содействия со стороны начальства и держался того взгляда, что всякое даже самое деликатное вмешательство властей нередко пробуждает в простолюдинах недоверие и опасения.

Татарчата были горячо привязаны к своей школе, и когда в начале 1866 г., вследствие эпидемии, пришлось школу временно прикрыть, ученики с горем ее покидали. Перед отъездом все вместе спели молитвы, затем учитель каждого обнял и поцеловал, и ученики заплакали от полноты сердца. Один из них даже так расплакался, что приехавшие за мальчиками подводчики с удивлением спросили: «А что, домой не хочется?»

Этим семейным характером школы, этой близостью ее к народному быту объясняется ее успех. Василий Тимофеев держал себя с учениками, как их старший брат, и без всяких наказаний поддерживал в школе нравственную дисциплину.

Родители учеников и даже посторонние крещеные татары, которым случалось быть в Казани, приезжали в школу и проводили в ней по несколько дней. Таким образом они узнавали школу и научались ее любить: мало того, они, слушая в школе чтение и пение на родном языке, сами для себя черпали в ней духовное назидание и распространяли о ней по деревням добрую славу.

Первоначальными учебными книгами в школе служили изданные Ильминским на народно-татарском языке, русскими буквами, следующие книги: букварь, книга Бытия, Премудрость Иисуса сына Сирахова и Евангелие от Матфея.

Ученики сначала изучали алфавит по методе вроде фонетической; по этой методе весь алфавит изучается вдруг, гласные буквы произносятся чистым своим звуком, а согласные выговариваются так: ыб, ыр, так что предшествующее беглое и дает возможность резко отличить собственное значение согласной буквы. Потом ученики переходят к складам с примерами татарских слов, наконец, изучают весь букварь и прочитывают его с начала до конца 2 раза.

После этого прочитывались четыре вышеназванные книги на народно-татарском языке; так как эти книги были напечатаны русскими буквами, хотя слегка измененными сообразно татарской фонетике, то ученики по прочтении этих книг так хорошо усваивали русскую грамоту, что без затруднения могли читать русские книги, ошибаясь только в ударениях и отчасти в тех звуках, в которых расходятся между собою фонетики русская и татарская. Обыкновенно ученики месяцев в пять прочитывали все четыре упомянутые книжки.

Одновременно с этим ученики учились писать, так что спустя два-три месяца по поступлении в школу, они уже были в состоянии написать по двум линейкам письмо к родителям. Вот, например, одно из таких писем, написанное по-татарски русскими буквами: «Батюшке поклон, Матушке поклон (затем поклоны поименно всем родным). Живу я хорошо, одну книгу прошел, штаны нужно, писал я сам Степан».

Сначала ученики писали отдельные буквы, потом фразы по прописи, затем списывали к себе в тетради не напечатанные еще переводы; через некоторое время более способные мальчики могли уже писать от себя рассказы, письма к родным и т. п.

Одновременно с этим они учились счислению, на счетах, писали цифры, знакомились с элементарными арифметическими действиями.

Кроме того, новички с голоса научались петь по-татарски православный молитвы, постепенно присоединяясь к пению старших учеников.

Замечательно, что когда в крещено-татарскую школу попадали юноши, окончившие курс в сельских школах, где преподавание велось исключительно на русском языке, то эти юноши, хотя знали русскую грамоту и умели по-русски говорить, но мало понимали русские книги и ничего из прочитанного не умели передать на своем языке. Только по прочтении книг на народно-татарском языке они приучались понимать то, что читают, и только после этого изучение русского языка становилось для них плодотворным.

Все, что ученики читали по-русски, они должны были переводить на родной язык, приучаясь к этому постепенно.

Таким образом, они имели возможность основательно усваивать то, что им преподавалось.

Василий Тимофеев обращал, главным образом, внимание на Закон Божий и в особенности на священную историю. В праздничные дни, перед обедней, он объяснял ученикам значение праздника, сам водил их в церковь для посещения богослужений, а Великим постом говел с ними и дома пел с ними по-татарски ирмосы Великого канона Андрея Критского.

Вообще Василий Тимофеев, стремясь всеми силами к насаждению в учениках мыслей и чувств христианских, придавал большое значение пению молитв на народно-татарском языке, и потому такому пению отводилось широкое место в жизни учеников крещено-татарской школы.

Ученики могли некоторые молитвы петь и по-славянски, но было заметно, что на своем родном языке они поют с большим согласием и одушевлением.

Из вышесказанного видно, что главное направление Казанской крещено-татарской школы было религиозное, православно-церковное, хотя там не пренебрегали и светскими знаниями. Матери учеников обыкновенно желали для своих детей образования религиозного, а отцы больше стремились к тому, чтоб они усваивали русский язык и русскую грамоту. Школа старалась удовлетворять и тем, и другим требованиям.

Благодаря неутомимым трудам Н. И. Ильминского и Василия Тимофеева, Казанская крещено-татарская школа быстро росла и развивалась; она вскоре завоевала себе признание казанского общества и покровительство сначала со стороны попечителя Казанского учебного округа Шестакова, а затем и со стороны министра народного просвещения графа Д. А. Толстого.

Положение школы особенно упрочилось, когда, проездом через Казань, ее посетили государь Александр II, наследник-цесаревич – впоследствии государь Александр III – и некоторые великие князья. Но главным покровителем школы было основанное в 1867 году в Казани Братство Святителя Гурия, которое взяло на себя заботу не только о Казанской школе, но и о тех маленьких деревенских школах-отраслях, которые она от себя отстроила.

Школы-отрасли начали возникать с первых годов существования Казанской школы. Еще с осени 1865 года первая из учениц Василия Тимофеева, 15-ти летняя девочка Федора, вернувшись в свою родную деревню Никифоровку, собрала вокруг себя несколько девочек и начала учить их пению молитв, а затем и грамоте.

Заботами Василия Тимофеева для Федоры была выстроена за 34 руб. 57 к. маленькая келия во дворе ее отца, и девицы стали стекаться со всех сторон в эту скромную школку. Федора со своими подругами занималась преимущественно пением, и все молитвы и песнопения, переведенные на народно-татарский язык, были ими выучены наизусть.

Летом они по вечерам выходили на улицу и начинали свое пение. Жители деревни толпой окружали их и слушали их по несколько часов подряд.

Осенью и зимою девицы проводили праздничные и воскресные дин целиком в школе, которая таким образом превращалась как бы в молитвенный дом.

После устройства Никифоровской школы, Тимофеев обратил свое внимание на отстоящую оттуда в 10 верстах деревню Арняши, имеющую крещено-татарского населения около 2.000 душ мужского пола.

Тимофеев отправился туда в качестве гостя, захватив с собой несколько букварей. Там он нашел одного из своих учеников, с его помощью собрал несколько мальчиков и начал учить их грамоте. Одновременно он вел беседы и с взрослыми и через неделю начал наводить их на мысль о желательности открыть школу. Вскоре родители учеников сами стали просить Тимофеева помочь им в устройстве школы и, когда он купил готовые срубы, безвозмездно перевезли их и помогли сложить.

К осени школа была окончательно отделана; вся постройка ее обошлась в 113 р. 30 коп. Родители учеников сами стали доставлять дрова для отопления ее, и они же стали давать хлеб учителю.

Учителем был назначен 18-ти летний ученик Казанской школы, а в течение первой недели Василий Тимофеев сам руководил занятиями.

В Арняшской школе так же, как и в Никифоровской, порядок и приемы преподавания применялись те же, что и в Казанской школе.

По примеру описанных школ постепенно открывались все новые и новые школы-отрасли, и Казанская крещено-татарская школа таким образом вскоре обратилась в центральную.

О первых шагах крещено-татарских учителей на педагогическом поприще рассказывал мне, между прочим, учитель Дионисии Петрович Малый.

Я посетила его в его школе в Лаишевском уезде, Казанской губернии, летом 1904 года, и с его слов записала его автобиографию.

Позволю себе привести из нее выдержки.

«Я один из первых учеников крещено-татарской школы. Родом я из здешней деревни; в крещено-татарскую школу поступил 11-ти лет, в 1865 году осенью уехал и снова поступил в эту школу в 1866 году после масленицы. Я окончил курс 14-ти лет, в 1869 году, и был назначен учителем в Казанский уезд.

Там старокрещеные татары весьма были склонны к отпадению. Я приехал туда с приходским священником и стал искать квартиру. Искал ее целый месяц. Вечером хозяин дает слово пустить на квартиру и велит приехать утром, а утром хозяин говорит: „Ночью все жители собрались и угрожали, если пустишь на квартиру учителя, или поджечь, или убить” – и отказывает. Так бились месяца полтора. За это время я жил у священника в 2 верстах и очень горевал, что не могу никак устроиться и начать дело.

Я несколько раз писал Николаю Ивановичу (Ильминскому) и отцу Василию Тимофееву, спрашивал, что мне делать. Я, как все учителя, всегда писал им по-татарски; они мне отвечали тоже по-татарски, советовали потерпеть. Если писал Николай Иванович, то письмо начинал так: „Посоветовавшись с отцом Василием, – мы решили” а если писал о. Василий, то прибавлял так: „Николай Иванович советует“. Они писали, чтоб к полиции не обращаться, а постараться убедить. Но через полтора месяца они увидели, что ничего сделать нельзя, и вызвали меня назад в Казань. Я привез с собою в крещено-татарскую школу двух мальчиков. Что с ними было дальше, я не знаю.

Я пробыл месяца два в Казани. На святой приехал из Чистополя мировой посредник и просил у Николая Ивановича учителя для инородческой школы.

Я был назначен в Чистопольский уезд в село, населенное старокрещеными татарами и русскими. До меня там был русский учитель из духовной семинарии, но у него ученики разбежались, наконец, осталось всего 3 ученика, и школу закрыли.

Когда Николай Иванович послал меня туда, он велел мне купить в Чистополе 10 ф. пряников, нанять квартиру для себя, звать к себе ребят и раздавать им пряники; тоже ежедневно ходить по домам и беседовать. Народ никогда не слыхал от учителя татарской речи и был очень удивлен. В течение недели 15 мальчиков заявили о желании учиться. Тогда школа была снова открыта у священника на квартире.

В этом селе не было отступнического движения, но язычество держалось крепко. Зимой по четвергам варили кашу, ели ее по ночам с языческими обрядами. Летом были жертвоприношения скотом. В церковь ходили мало. В первый месяц в школу набралось 90 мальчиков. К Пасхе были приготовлены певчие. Когда пошло пение, то народу в церковь стало ходить гораздо больше.

Священник в школе держал двух телят. Весной приехал в школу предводитель дворянства, назвал себя, спросил учеников: „Можете ли петь?“ Я сказал: „Можем“. Запели „Царю Небесный”. С певчими вместе заревели телята, а за ними во дворе коровы, – вышли басы и тенора. Предводитель рассердился и пробрал священника.

Я там был учителем 2 зимы, потом в 1872 году меня перевели в Я. Здесь было 26 дворов, склонных к отпадению; были тоже языческие жертвоприношения. До меня в Я. уже была братская школа, но без пения. Когда я поступил, в ней было 30 учеников, принимали в школу в течение всей зимы. Через несколько лет учеников стало 70.

В 1873 году, незадолго до призыва, я поехал в Свияжск сдавать экзамен на звание учителя в уездном училище. У меня спросили мою фамилию, а у меня фамилии не было (как вообще у инородцев), и я назвал себя „Малым“. Так это название за мной и осталось.

Во время жизни Николая Ивановича я каждый год весной, осенью перед учением и летом несколько раз приезжал или пешком приходил к нему в Казань. Так поступали и все другие учителя первых выпусков крещено-татарской школы. Николай Иванович обижался, если долго к нему не приходили. Как мы привыкли при его жизни ходить к нему, так и теперь всегда ходим на его могилу, точно душевно лично видимся с ним.

Он принимал и из народа всех, бедных, богатых без исключения, даже из татар-магометан, и они подолгу у него оставались. Крещено-татарская школа была вроде постоялого двора. Все крещеные татары заходили туда ночевать, а о. Василий Тимофеевич, по совету Николая Ивановича, беседовал с ними. Народ называл Николая Ивановича „живой святой» и сейчас так понимают его, и в Казани ходят на его могилу и на могилу о. Василия Тимофеева. Крещеные татары просят указать им эти могилы и непременно станут на колени и плачут. Имена их записаны у многих и многих в поминальной книжке.

Я видел Николая Ивановича в последний раз осенью за несколько месяцев до его смерти. Вид у него был больной. О. Василий пустил меня к нему ненадолго. Николай Иванович сказал: „Чувствую себя нехорошо, не знаю, старость ли, или так болен, вряд ли еще увидимся. Если не увидимся, помните последний мой совет: любите друг друга и живите в мире и согласии. Что от нас слышали и видели, то сохраните в сердце своем и старайтесь передать и внушить своим соплеменникам и питомцам. За евангельское слово вас многие возненавидят, но вы терпите до конца, претерпевший до конца будет спасен. Сие мое слово, пожалуйста, не забудьте и крепко помните"».

Дионисий Петрович несколько раз менял учительские места и поселился наконец в родной деревне.

«В 1897 году – говорил он, – я был переведен в М. и там определи псаломщиком. Но в 1898 году я услыхал, что на моей родине в С. К. школа была закрыта, так как учитель был нехорош, пьянствовал, и народ перестал давать школе квартиру, отопление и освещение. Тогда я отказался от должности псаломщика и просил назначения меня учителем в С. К., не желая оставить своих однодеревенцев во тьме незнания. Мое желание исполнили, и я поселился в своем доме, – бесплатно пустил к себе школу и сталь получать из земства жалованья 120 р. в год (школа земская). Псаломщиком я получал больше, но мне жаль было малюток, поэтому я и перешел на родину. Потом земство стало давать 15 руб. в месяц, теперь оно дает мне 20 руб. в месяц. Но квартиру для школы, отопление и освещение я до сих пор даю даром. Народу я не предлагал участвовать в расходах, раз уже я слово дал, лишь бы Господу Богу было угодно.

Когда я поступил сюда, во всей школе было 25–30 учеников и учениц, теперь одних учеников 25 и 20 учениц, и еще сверх этого есть мальчики, которые ходят по вечерам. Девушки приходят к моей жене учиться рукоделию. По субботам я устраиваю в школе собеседования, – приходят взрослые, молодые, старые, мужчины и женщины. Бывает чтение и пение. Читается воскресное Евангелие, и я объясняю или рассказываю житие святого или значение праздника. Только мало у нас книг; народ просит Жития Святых, Училище Благочестия и другие религиозные книги на крещено-татарском языке, а на русском языке просит сельскохозяйственные книги.

Инородческое пение я считаю самым могучим орудием для религиозного просвещения инородцев, и поэтому по субботам на собеседованиях мы всегда поем. Я научаю учеников во время пения делать вопросы и отвечаю на эти вопросы, объясняю, так что люди, которые пришли слушать пение, получают и поучение.

В С. К., как и во всех крещено-татарских деревнях в наших местностях, народ между собой всегда говорит по-татарски. Мужчины по-русски понимают и могут объясняться; но женщины и дети, когда поступают в школу, совсем по-русски не говорят и не понимают.

Поэтому в школе нужен родной язык. Природный язык, как мед, глубоко падает, а русский язык, как сахар, если зубы есть. А если зубов нет, то и вкуса не знаешь. Что на природном языке скажут, то глубоко падает.

Если ученик заучить по-русски, без понимания, то через год все забывает. Если на природном языке поймет и глубоко убежден, тогда год от году развивается, прибавляется все больше и больше, самообразование является. А кто механически заучил, у того пропадает, и он впоследствии самообразованием не занимается, не старается, потому что не понято; корня не имеет, только на время заучено.

Когда ученик механически заучивает, он в школе бойко отвечает, но через год такое знание надо считать пропавшим. А если он подумавши отвечает, медленно, то из этого можно видеть, что корень есть, корень пустил, со временем дерево вырастет, плоды принесет. А если прямо по-русски учить, то будет механически, потому что он по-русски вовсе не знает. Он заучивает с наружности. Глаза видят, он заучивает, но не понимает. Колокола слышим – звон хороший, а что звонят – непонятно. Прямо учить по-русски – значит, крышу крыть, а фундамента нет, и стен нет, и окон нет, света нет. А стропила ставили, да крыли крышу. Снаружи, кажется, дом, а войти некуда, и жить негде. Вот что таковое преподавание без родного языка.

Если ученик, подумавши, отвечает, инспектора недовольны, говорят: „Тебя жди, жди целый час“. А если ученик заученное механически без остановки катает, инспектора хвалят. – Есть инспектора с понятием, весьма серьезно относятся, а есть без всякого понятия.

Инспектор спросит: „Расскажи Сретение Господне“, он – расскажет. А если бы инспектор спросил: „Ты где меня встретил?“, он не ответит. И на базар пойдет, ничего сказать не может, ни продать, ни покупать, потому что не по книге спрашивают.

И выходит – тело без души. Тело без души ничего не может, а с душой все может“¹¹.

От всего рассказа Дионисия Петровича веет особенным настроением; в его речах, во всем его существе, в строе его школы и далее в строе его деревни чувствуется именно «душа».

Эта «душа» есть отличительный признак всех начинаний Ильминского и его сподвижников и последователей и придает всей их деятельности особенную теплоту и жизненность.

Юные учителя, оканчивающие курс в крещено-татарской школе иногда уже 14–15 лет, сохраняли с ней живую связь и словесно или письменно пользовались постоянным руководством Н. И. Ильминского и Василия Тимофеева.

Памятником этого руководства остались «Письма Н. И. Ильминского к крещеным татарам», изданные в Казани в 1896 году редакцией «Православного Собеседника».

Существенное содержание этих писем, в общем, сводится к следующему:

«Вот теперь, – пишешь Η. И. учителям, – пробудились крещеные татары от сна и ищут выхода из своего положения. Если вы не поможете им, они могут уклониться на сторону врага и погибнуть во тьме. Только Христос есть истинный свет, истинное солнце правды. Куда этот свет не падает, там темно и холодно. Кругом вас стоит темная ночь; только вы можете рассеять ее своим учением и добрыми делами, иначе она подавит и вас самих. Итак, учитесь и учите. Взялись теперь за дело, так уж не пятьтесь назад и не говорите: у нас-де сил не хватает. Молитесь Богу и трудитесь. Сами ходите в церковь и учеников заставляйте – только не принуждением, а вразумлением. Учите их молитвам, пению и всему доброму. Учите ребят, учите и девиц. Да подаст им Господь разум и силу к учению. Да не будут головы их, как решето, но как кладезь глубокий, да содержат в себе чистое познание. Бедного от богатого, малого от большого не отделяйте, а со всеми будьте ласковы. Если кто из учеников и ошибется, поправьте его, скажите ему добрым словом без всякого гнева. Не только колотков, но и брани, да не будет у вас. Учите почитать священников, родителей, старых людей. Все начинается с основания, с корня. Корень дерева лежит в земле – черный и невидный, а без него дерево не может расти; так и детям нельзя быть без благословения родителей... Также и старики деревенские все равно, что основание в доме».

В предисловии к этому изданию писем, А. А. Воскресенский приводит и некоторые ответы крещеных татар.

«Милостивейший ты человек наш, Η. И-ч! – пишет один учитель, – спасибо тебе, что ты вспомнил меня и порадовал мое сердце... Как дождик вспрыскивает и оживляет увядающую траву, так и Ваши слова оживили меня. Они оживили меня и сделали бодрым и сильным... У меня не достает теперь ни слов высказать, ни мыслей, чтобы понять, до чего Вы не оставляете меня!»

«Николай Иванович, мир тебе и благо – сказано в другом письме. – Извини, что не пишу тебе письма. Ты этому отцу пономарю растолкуй, пожалуйста, что ему нужно купить: два пузырька мятных капель, еще соды и кислоты. Пьют это при кружении головы. Еще на 50 коп. иерусалимского бальзама. – Теперь мы все здоровы и Вам желаем здоровья и посылаем поклон». Или, например: «Пишу Вам это письмо, потому что хочу познакомить Вас с подателем сего письма. Этот человек совершенно неграмотный и воспитан своими родителями в совершенной преданности языческим кереметям; но он мой друг. Вы помните, должно быть, что в нашу школу пожертвовал один человек колокол, а доставил нам колокол вот этот именно человек» (податель письма). «Ты мне велел, – пишет еще учитель, – чтобы старшие четыре ученика учились письму, но этого нельзя было сделать; писать цифры, класть на счета, петь молитвы они с удовольствием учатся», и проч.

Приводим здесь еще одно письмо в русском переводе по возможности с буквальной точностью.

«Почтенный человек наш, Николай Иванович!

Заступник наш!

Как мне назвать тебя?... Подобно тому, как цветок черемухи, что в лесу, чрез поля достигает до деревни и здесь доходит до сердца всех людей, услаждая их (своим запахом), так и твоя ученость, вышедши из городов, идет по дорогам, распространяется по деревням и здесь, соприкасаясь с различными людьми, одних волнует и радует, а других приводит в решительное изумление. Подобно тому, как запах драгоценного ладана услаждает сердце тех людей, которые любят его, и ослабляет мозг, кружит голову и сваливает с ног тех (людей), которые его не любят, так и дела твои радуют людей счастливых, а несчастных отвращают от опасности и ставят на путь закона. Как большой дуб, выросший на высоком месте, виден издалека, так и ты известен далеко между людьми. Твоя мысль – что море, из которого вода не убывает, сколько ни пьют ее люди, – что крепкий, слитый из меди и чугуна, столб, который нельзя разбить, как ты его ни бей. Твоя мысль, что стеклянное яйцо; в сыром месте не размокает, в сухом не засыхает. Ты потерянный ключ от золотого замка, что запирает двери рая»¹².

Переписка между Н. И. Ильминским и учителями велась преимущественно на татарском языке, которым Ильминский владел в совершенстве.

Учителя в своих письмах обращались то к Ильминскому, то к Василию Тимофееву, то к обоим вместе; также и ответы писались большей частью от лица обоих просветителей, так как Василий Тимофеев продолжал быть, вместе с Ильминским, душой дела просвещения крещеных татар.

В конце 60-х годов в Казанской крещено-татарской школе стало постепенно вводиться богослужение на крещено-татарском языке, и в 1869 году приехавшим с Алтая миссионером иеромонахом Макарием (ныне епископ Томский) была отслужена на этом языке первая литургия, положившая начало богослужению на инородческих языках. Переводы необходимых книг составлялись Казанской переводческой комиссией, а Василий Тимофеев был посвящен во священники и начал собой длинный ряд вышедших из народа и близко к нему стоящих прекрасных инородческих священников.

Высочайшее утверждение 26-го марта 1870 года «Правил о мерах к образованию инородцев» и основание в 1872 году Казанской инородческой учительской семинарии упрочили дело школьно- воспитательного образования восточных инородцев; издание же в 1883 году синодального указа о допущении богослужения на инородческих языках, доселе практиковавшегося лишь по епископским разрешениям, и принятие Святейшим Синодом в 1899 году Правил 26-го марта для начальных инородческих школ духовного ведомства положили твердое основание развитию среди инородцев православно-религиозной жизни.

К сожалению, с наступлением в России господства узкого национализма, выразившегося в стремлении к насильственному обрусению, принципы, Высочайше утвержденные Правилами 26-го марта 1870 года, были провозглашены сепаратистическими, и усердные слуги реакции нашли способы тормозить и местами даже погубить живое и великое дело, так успешно начатое Ильминским.

Просветительная деятельность Ильминского простиралась не на одних только крещеных инородцев; он заботился также о развитии начального образования в киргизской степи и в Туркестанском крае.

В октябре 1858 года, за несколько лет до основания крещено-татарской школы, после тяжелых служебных неприятностей в Казанской духовной академии, откуда его попросту «вытеснило» духовное начальство, Ильминский бросил Казань и переехал в Оренбург с намерением поступить на службу в пограничную комиссию. Председателем комиссии в то время был ученый-ориенталист профессор В. В. Григорьев.

Ильминского интересовал киргизский язык, которого он не знал, и он просил В. В. Григорьева открыть ему доступ к архиву комиссии, полагая, что в ее переписке должны быть бумаги, писанные по-киргизски, но В. В. совершенно справедливо заметил, что во всей этой переписке, ни строки нет киргизской: искони установился обычай писать киргизам на татарском языке. Такой взгляд установили, конечно, татары, бывшие первыми посредниками между русским правительством и киргизской ордой и единственными почти до того времени переводчиками и толмачами по киргизскому управлению.

Отатариванию киргиз в сильной степени способствовало само русское правительство. Около 1785 г., в царствование Екатерины II, правительство насильно вводило ислам в киргизскую степь, где он до того времени существовал лишь по имени. Русское правительство в некоторых местностях строило на казенный счет мечети, куда казаки нагайками загоняли киргиз, и посылало казанских и уфимских мусульман учителями в киргизские школы. После этого ислам стал укореняться все больше и больше.

Чтобы дать возможность Ильминскому легче изучить киргизский язык, В. В. Григорьев прикомандировал к нему нескольких юношей из первого выпуска Оренбургской киргизской школы, которые были по собственному прошению оставлены при пограничной комиссии, для практического изучения делопроизводства.

В. В. Григорьев написал по-русски бумагу и поручил Ильминскому переложить ее, при помощи этих киргизов, на чисто киргизский язык.

Во время своих занятий с киргизскими юношами Ильминский заметил, что в школе они сильно пропитались книжным татарским языком; несмотря на строгий наказ перевести бумагу на чисто киргизский язык, они, особенно в начале, постоянно сбивались на книжные татарские формы и обороты, так что Ильминскому немалого труда стоило направить их на киргизский путь, выспрашивая каждого из них и выбирая из сказанных ими выражений и форм такие, которые бы менее походили на татарские. Но мало-помалу родной язык вступил в свои права·, и в переводах стали являться самостоятельные и удачные киргизские обороты¹³.

Таким образом, Ильминский, учась, как бы воссоздавал киргизскую речь. Выспрашивая киргизские названия предметов или встречая в разговорах и при переводе обороты и слова, неизвестные в татарском языке, которые по соображению должны были относиться именно к особенностям киргизского наречия, он все их записывал в особую тетрадь и за две зимы 1858–1859 и 1859– 1860 годов набрал несколько сот таких слов в качестве материалов для изучения киргизского языка.

В 1860 г. Ильминскому удалось сблизиться со степными киргизами; он был прикомандирован к киргизской комиссии, которая выезжала в степь для надзора за переселением киргиз за Урал.

Ильминскому пришлось все лето разъезжать по зауральской степи, и жить в киргизских кибитках¹⁴.

Таким образом он основательно изучил быт и язык этого народа и оказался в состоянии издать киргизско-русский словарь и учебник русского языка для киргизских школ. Он успел воспитать и полезного педагогического деятеля-киргизина Ибрагима Алтынсарина, который был сначала учителем, а впоследствии инспектором киргизских школ Тургайской области, и до самой своей смерти оставался с Ильминским в переписка и в самых дружеских отношениях; Ильминский в своих письмах называл его: «душа моя Ибраш».

В 1861 году Ильминский вернулся в Казань профессором Казанского университета. Но его пребывание в степи не пропало для него даром. «Моя трехлетняя служба в Оренбургском крае сблизила меня с киргизами, – писал он князю Ухтомскому в 1870 году. – Я был изумлен, что этот народ, кочевой, чуждый, на наш взгляд, цивилизации и по-татарски почти вовсе неграмотный, обладает, однако же, замечательным искусством говорить; я полюбил киргизский язык, характерный, сохранивший в себе много следов древнего тюркского быта. И видя, что татарская грамотность мало-помалу распространяется в степи, грозит сгладить и уничтожить диалектические особенности киргизского языка, я находил русский язык единственным средством сохранить киргизский язык от татаризации... Киргизская степь окончательно воспитала во мне уважение вообще к народному языку, на который я стал смотреть, как на подлинный документ лингвистических исследований, тогда как книжный язык представляет больше или меньше искусственную, случайную и произвольную смесь разных языков и наречий. С таким радикально изменившимся взглядом вернулся, я в Казань»¹⁵.

Таким образом, именно в эти годы и установились взгляды Ильминского на необходимость народного языка и русского алфавита для переводов, издаваемых для восточных инородцев.

В конце 60-х годов правительство стало хлопотать об открытии в степи школ, которые были бы там проводниками русских начал. Оренбургский генерал-губернатор представил по этому вопросу записку, а Ильминскому пришлось 30-го марта 1870 года представить попечителю учебного округа свое мнение. Позволю себе привести его почти целиком.

Мнение по вопросу о мерах для образования киргиз

«Соображения, между прочим, о школах для башкир и киргизов были представлены г. Оренбургским генерал-губернатором от 31-го января 1867 года, а составлялись, следовательно, не позже конца 1866 года. С тех пор прошло три года, в течение которых, по распоряжению г. министра народного просвещения, шла деятельная работа по вопросу об образовании инородцев, и в том числе магометан, в Казанском учебном округе и в Крыму; само министерство, кроме того, собирало точные и подробные сведения об английских и французских заведениях для образования туземцев Индии и Алжирии...

Назад тому десять лет, когда я служил в Оренбурге по управлению киргизами, я заметил относительно магометанства и татарства следующее: магометанско-татарская культура входила в степь с русской линии, т. е. от наших татар, и преимущественно в высшем сословии; русское начальство, по недоразумению, само отчасти содействовало усилению в степи татарского языка тем, что в кадетском корпусе и киргизской школе учили татарскому языку киргизят; вся официальная переписка со степью ведена была, да и теперь ведется по-татарски, а не по-киргизски; даже в настоящее время новое положение об управлении киргизами, все направленное против татарского влияния, переведено для киргизов не на их родной язык, а на татарский. Таким образом исстари установился и доселе господствует в Оренбургском крае ненаучный и несправедливый взгляд на киргизский (да и на башкирский тоже) язык, как какой-нибудь безобразный жаргон татарского языка. Смею присовокупить, что в самом (русском) положении об управлении киргизами можно видеть лингвистические воззрения татарские, а не чисто киргизские. Сквозь такого увековечившегося предрассудка в ущерб киргизского языка и в поощрение как бы отатарения киргизов стоит большого труда пробиться.

Поэтому русская мысль, положенная в основу упомянутых соображений об учебной участи Оренбургского ведомства, достойна полного сочувствия и признательности. К сожалению, меры к осуществлению ее (по крайней мере, мне так представляется) придуманы непрактичные, неудобоисполнимые, и даже, может быть, опасные и рискованные, особенно при недостатке лиц, способных исполнить такие меры плавно и ловко и при недавности степных недоразумений. Киргизы, как и всякий народ со своеобразным бытом и складом понятий, а еще более – степной народ, особенно чутки к мерам правительства, в которых они могут заподозрить хоть малейшее посягательство на свой быт и виды на обрусение или уравнение с русскими мужиками. Школы с явно русским оттенком, по моему убеждению, совершенно неудобны. Почетные ордынцы в звании попечителей не помогут делу. Если, – что очень возможно, – прерогативы и отличия соблазнят некоторых султанов или старшин, то на них остальное население будет смотреть как на предателей из-за личных выгод, и никакого влияния на массу народа они иметь не будут. Вообще предложения оренбургского начальства, кажется, слишком много рассчитывают на административные меры; например, предполагается закрывать школы, где нет русского желаемого направления. Но администрация никогда не в состоянии уследить все мелкие, потайные школы в аулах. Мне сообщали люди, лично знакомые с делом, что татары-грамотеи летом торгуют между башкирцами, а зимой останавливаются в каком-нибудь одном ауле и в башкирской хижине или кибитке обучают башкирских детей магометанской грамоте: кто может уследить такие малейшие импровизированные школы, которые, однако же, при своей малости и уютности если размножатся, могут оказать сильное влияние на умы башкирского народа? Лучшим обеспечением надлежащих школ было бы внутреннее доверие и расположение самого народа – в этом-то и задача.

С башкирцами я незнаком, в их местностях мне быть не случалось; я знаком отчасти с киргизами и со степью, и потому решаюсь сказать несколько о киргизских школах, но и то в самых общих чертах.

И в интересе человечественном (гуманном) – в видах собственного образования киргизов, и в интересе государственном – нужно: 1) поставить школы киргизские так, чтобы посредством них вводилось направление не татарско-магометанское, а киргизско-русское; 2) дать этому образованию такую постановку и характер, чтобы оно способно было широко развиться в массе киргизского населения, а для этого 3) обучение должно быть по языку и изложению совершенно популярно и понятно для старого и малого и для всякого неграмотного киргиза, а по содержанию – занимательно для киргизов и заведомо полезно.

Поэтому в киргизских школах нужно преподавать сведения и идеи русские и общечеловеческие, а не магометанские, и притом на языке киргизском, а не на татарском; татарского языка вовсе и преподавать не следует киргизам. Потому что как учебный предмет татарский язык и татарская письменность не имеют никакого образовательного значения, вроде, например, классических или европейских языков и литератур. Если я настаиваю на киргизском языке для киргизских школ, как и вообще я стою за родные языки для обучения инородцев, то не как за образовательное средство, а как за орудие самое естественное и удобное для сообщения инородцам новых понятий и научных фактов.

Как лингвист, отчасти я могу заверить, что татарский, т. е. арабский алфавит, весьма неудобен для киргизского языка, скрадывая его существенные фонетические черты, резко отличающие его от татарского языка; чрез русский алфавит киргизский язык будет совершенно огражден от татаризации.

Первоначальные школы для киргизов должны быть особые от русских, по той простой причине, что киргизята, не зная русского языка, не могут и учиться с русскими вместе. Поэтому не только не следует уничтожать киргизские школы в степных укреплениях, но желательно даже размножить их и по аулам.

Но прежде чем открывать новые киргизские школы или преобразовывать прежние, уже существующие, необходимо составить и напечатать в вышеуказанном направлении учебники. Сколько знаю, по старой памяти, в Оренбурге нет ни средств для составления учебных книг, ни даже, кажется, человека, который бы мог дать должное этому делу направление.

В Оренбурге я был знаком назад тому десять лет с несколькими киргизскими юношами 1-го выпуска киргизской школы. Из них особенно отличается даровитостью, здравомыслием, любознательностью и самым живым сочувствием к русским книгам и к русскому образованию, а к киргизскому языку питал уважение и предпочитал его пред татарским, – Ибрагим Алтынсарин. Я его мог хорошо узнать, быв коротко с ним дружен около двух лет. Впоследствии он назначен был учителем и переводчиком в Оренбургское укрепление, что теперь город Тургай. Из укрепления он писал несколько писем, порывался в Казань для образования, иногда высказывал свои педагогические соображения как учитель киргизских мальчиков... Его было бы весьма полезно командировать в Казань. Здесь во имя нашей прежней дружбы, при моем посильном указании, при советах других в Казани педагогов, при богатстве учебных книг и других пособий, Алтынсарин занялся бы составлением учебников, а в то же время он бы много позаимствовался здесь по части педагогики и знания, которое необходимо учителю иметь в степных и отдаленных захолустьях, где уже посоветоваться не с кем будет, а главное – здесь он бы имел время вдуматься и убедиться в пользе для киргизского образования новых начал. После такой подготовки он же сделался бы и самым ревностным и успешным пропагатором этих новых начал в степи.

Его следовало бы затем сделать учителем в его ли родной местности или в другой, наиболее сохранившей свой киргизский характер и наименее подвергшейся влиянию татарско-магометанской культуры. Таких пунктов может быть несколько, но тот или другой будет избран для первой школы – это все равно. Отсюда, как из средоточия, ученики Алтынсарина разнесут образование в новом духе постепенно в разные аулы и местности, и надо стараться, чтобы школ было как можно больше и в укреплениях, и в аулах, стараясь разрабатывать местности, наименее тронутые чужим влиянием. Из этих первоначальных школ даровитые и любознательные ученики уже по своей охоте будут поступать в русские училища, где они усмотрят возможность дальнейшего образования.

Быть может, мой убежденный и, по крайнему разумению, практический взгляд на приемы, постановку и характер киргизских школ лица, власть имеющие, не найдут, в свою очередь, доброкачественным; но во всяком случае, несомненна безотложная надобность в учебниках для киргизских школ. Если бы мне министерство народного просвещения сделало такое поручение, я мог бы войти в сношение с Алтынсарином, или, – в случае его паче чаяния, отказа, с другим кем-либо из моих киргизских знакомцев, – для командирования его в Казань с вышеизложенной целью.

Надеюсь, что подобное направление было бы полезно и для башкирских школ.

Преподаватель Казанского университета Н. Ильминский. Марта 30, 1870 года»¹⁶.

В марте 1871 года Ильминский в новой обширной записке изложил свое мнение по поводу открытия учительской школы для инородцев Оренбургского края.

Приведу из нее главные общие соображения:

«Киргизы, на всем огромном пространстве, занятом их кочевьями, представляют едва ли не исключительный случай единства языка и быта народного. Это единство, в связи с кочевой подвижностью населения, представляет удобство к широкому развитию и распространению новых идей в киргизском народе. Старинные понятия и бытовые черты киргизские хранятся во всей своей целости уже в глубине степи, а на окраинах, где киргизы соприкасаются с другими народами, входят к ним чужие элементы и понятия. В соприкосновении со Средней Азией киргизы усваивают понятия среднеазиатские; но гораздо сильнее входят к ним чужие понятия с русской границы, только не русские, а татарские, несмотря на то, что русское население здесь имеет перевес над татарским. Это, быть может, обусловливается этнографическим сродством киргиз с татарами. Один военный, человек очень образованный, долго служивший в Заилийском крае и в Туркестанской области, передавал мне свое наблюдение, что случаи обрусения киргизов крайне редки и притом единичны; какой-нибудь байгуш попадает в услужение к русским; живя долго между ними, он свыкается с русским языком и русскою жизнью, крестится, усыновляется в русской семье, женится на русской, делается окончательно русским и совершенно теряется для своего племени в смысле цивилизующей силы. Такие случаи весьма редки. Но если киргиз, сознавши и почувствовавши неудобства кочевого быта, решается усвоить удобства оседлой жизни, то он всегда усваивает быт не русский, а татарский, гораздо реже – среднеазиатский. Кроме того, что подобные случаи встречаются гораздо больше, они делаются не отдельными лицами, а целыми семьями. Татары пришли в Среднюю Азию вместе с русскими.

Таким образом, отатарение киргизского народа идет с обоих концов – и с русского, и со среднеазиатского, но с первого гораздо сильнее. Татарская культура постепенно, хотя еще довольно медленно, развивается между киргизами. Присоединю к этому свое наблюдение. Я заметил в степи, что киргизские юноши, получавшие и довольно усвоившие русское образование в кадетском корпусе, остаются как-το одиноко и бесприютно среди киргизского народа, их русским идеям никто не сочувствует и не подражает: а другие киргизы, султаны, даже состоящие в русской службе и в русских чинах, более или менее переняли татарские черты; вообще я нашел, что киргизская аристократия, родовая и капитальная, больше отличается татарством, чем простолюдье и беднота. К этому татарско-магометанская грамотность, распространяющаяся между киргизами, разлагает народный склад и стремится обратить их в татар, чего в конце концов и достигнет, если не будут приняты меры к предупреждению этого.

Представим себе две картины: одна – население, проникнутое гуманными, общечеловеческими понятиями, благодушно-мирное, сочувственно-дружественное с русскими; другая картина – население фанатическое, религиозно-враждебное. Какая огромная разница. Первый результат нужно создавать почти сначала, с корня; между тем ко второму есть уже заметные зачатки.

Нам желательно достигнуть первого результата, и так как в таком деле никакие административные меры не сильны, то орудием и средством к тому должно служить народное образование, а деятелями – народные учителя. Я просто формулирую задачу образования киргизов так: русское образование киргизов должно состоять в том, чтобы развить в населении степном общечеловеческие понятия и русские симпатии...

Весьма важным пособием и орудием в деле народного образования служат книги, а в настоящем случае, в применение к киргизскому народу, книги далее существенно необходимы. Они должны содержать предметы и понятия, развивающие ум и воспитывающие нравственное чувство. Первое назначение этих книг должно быть, конечно, учебное, но они должны быть изложены не так сухо и схоластично, как писались учебники, по крайней мере, в былое время, а общедоступно и интересно для большинства народа. Первое условие доступности книг – чисто киргизский язык, – без всякой татарской примеси; и затем – изложение простое, популярное, т. е. без технических определений, без школьных приемов, не сжатое, а довольно обстоятельное. Притом эти книги должны быть интересны для народа и почтенны в глазах его. Интересными эти книги могут быть тогда, когда они будут соответствовать народному вкусу, народной любознательности, народным понятиям о добром, честном, полезном и т. д. При этом, кроме излагаемого предмета, большое значение имеет манера изложения, точка зрения, вообще постановка предмета, применительная к народным понятиям и вкусу, но применительная настолько, чтобы не нарушалась научная истина. Как исполнить это требование – это может определить только смысл или инстинкт природного киргиза развитого, но вполне сохранившего народное чутье и понимающего народный дух. Те немногие по-русски образованные киргизы, которые уже слишком обрусели, слишком привыкли к городской жизни, к служебной или чиновничьей обстановке и отстали от киргизского быта, едва ли способны выбрать из общеобразовательных предметов полезный для киргизов материал и дать ему интересную для народа постановку и освещение. Образование и цивилизация вообще сглаживают народные черты и притупляют чувство народности, которое нужно восстановить, проживши, после школы, несколько лет в родных аулах, в среде народной.

На чистом киргизском языке для образовательных книг я настаиваю (хотя это, кажется, с первого раза для всякого понятно) потому, что знаю, как прежде господствовал, да и теперь еще, по-видимому, господствует в киргизских управлениях татарский язык, как этот язык усваивают киргизские грамотеи, дорожа им как чем-то особенно почетным, а своим языком пренебрегая, как неграмотным, некнижным, а между тем киргизский язык во многих отношениях лучше, выразительнее татарского. Я опасаюсь, что в Оренбурге этого дела не исполнят или исказят, хотя, впрочем, неумышленно. И чтобы киргизский язык оградить от татарской примеси в формах и в звуках, непременно нужно приноровить к нему русский алфавит. Не вдаваясь в научные, лингвистические соображения, я представлю практические основания. Во-первых, алфавит русский весьма удобен для первоначального обучения грамоте. В отчете г. инспектора училищ Оренбургской губернии находится интересное в этом отношении наблюдение одного учителя русско-башкирской школы, что башкирские дети легче выучиваются сначала русской грамоте и потом – татарской, нежели наоборот. Но для башкирских детей русская грамота еще затруднялась непонятностью для них русского языка, на котором написан изучаемый ими букварь; а если русскими буквами написать тексты на родном языке, то дети овладеют русской грамотой в очень короткое время и легко. Выучившись читать русскими буквами, но на своем родном языке написанные книги, они без всякого затруднения перейдут к чтению русских книг. Следовательно, сокращается учебный труд для инородческих детей. Во-вторых, русский алфавит с небольшим только приспособлением, способен вполне выразить оттенки и особенности киргизской фонетики и сделать киргизский язык самостоятельным, каков он на самом деле есть и каковым должен быть в интересах киргизского образования и развития. Наконец, если удастся русскому алфавиту сделаться орудием киргизского языка, тогда разом устранятся, как ненужные и бесполезные, эти многочисленные татарские писцы и грамотеи, которые теперь наводняют степь и находятся почти при каждом чиновном киргизе для официальной переписки. Пока татарская грамота принята в программу даже русских школ, дотоле киргизы будут отдавать своих детей в обучение татарским или отатарившимся грамотникам, полагая, что они чрез это подготовят детей к русской школе. Итак, с вопросом об образовании киргизов тесно связан вопрос о книгах на киргизском языке. Присовокупляю еще относительно книг, общедоступно изложенных, то, что они могут распространять научные понятия далеко за пределы школы, в среду киргизского населения, и, привлекая к себе внимание и сочувствие родителей, расположат их отдавать своих детей в учебные заведения, где обучают их таким полезным и интересным предметам. Поэтому составление и издание таких книг нужно бы по возможности ускорить, хотя я должен сказать, что это дело весьма трудное, если его исполнить в изложенном виде и направлении.

Главный интерес обучения инородцев состоит не в русском языке, а в развитии общечеловеческих понятии, нравственных начал и убеждений, и русских симпатий; собственно русский язык, сам по себе, имеет второстепенное, хотя важное же, значение...

Преподаватель университета Н. Ильминский».

7-го марта 1871 г.¹⁷

Н. И. Ильминскому пришлось принять живое участие и в разработке вопроса о просвещении Туркестанского края. Это было в 1869 году при Туркестанском генерал-губернаторе К. П. Кауфмане, который был сильно встревожен татарской и сартской колонизацией степи и, в стремлении устроить там образование на народно-русских началах, обратился за помощью к Ильминскому. Ильминский советовал Кауфману проводить в Туркестане те же принципы, которые он считал необходимыми для правильной постановки школ в Тургайской области; по его мнению, надо было сначала открыть в киргизской глуши лишь одну школу с учителем-киргизом, вроде Алтынсарина, а затем размножать школы лишь но мере усиления интереса населения к ним. Но Кауфман не исполнил этого совета.

В конце 70-х годов он стал открывать в Туркестане низшие русско-туземные школы и русские средне-учебные заведения, между прочим Ташкентскую учительскую семинарию.

Однако открытые Кауфманом школы не нашли себе сочувствия среди киргиз; степняки относились к русским недоверчиво и не поступали в русско-туземные школы, для пополнения которых пришлось набирать учеников силой власти.

Памятником участия Ильминского в разработке вопроса об образовании Туркестанского края осталась в высшей степени интересная полемика по поводу введения в преподавание киргизского языка русской транскрипции. Кауфман считал необходимым применение русского алфавита без всяких изменений и обратился за разрешением этого вопроса к министру народного просвещения графу Д. А. Толстому. Кауфмана поддержал попечитель Оренбургского учебного округа П. А. Лавровский.

3-го мая 1876 г. Ильминский представил по этому вопросу обширную записку на имя попечителя Казанского учебного округа.

Приведу из нее главные соображения:

Представленное господину попечителю Казанского учебного округа мнение директора Казанской учительской семинарии Н. Ильминского, от 3-го мая 1876 г. за № 120.

«Из документов, сообщенных мне вашим превосходительством при предложении от 13-го апреля, за № 1441, видно, что г. Туркестанский генерал-губернатор, во-первых, желает, чтобы было исходатайствовано Высочайшее повеление относительно принятия той или другой системы транскрипции в книгах, составляемых на инородческих языках для первоначального обучения инородцев, так, чтобы эта система была обязательна для всех учебных округов, в которых есть инородцы; во-вторых, находит, со своей стороны, нужным принять для сказанной транскрипции русскую азбуку без всяких дополнений и изменений...

Г. попечитель Оренбургского учебного округа вполне разделяет мысль и основания его высокопревосходительства, и в доказательство своего убеждения ссылается, между прочим, на меня и на издаваемые под моим руководством книжки для первоначального чтения в школах инородцев – черемис, чувашей и других... Почти то же обнаружилось (присовокупляет Петр Алексеевич Лавровский) и в пособиях по киргизскому языку в Туркестанской области у г. Терентьева, а также в печатных руководствах по татарскому языку для крымских татар.

Возбуждаемый вопрос о транскрипции, относящийся собственно к языкам татарскому, киргизскому и башкирскому, или к языкам татарского семейства, по-видимому, распространяется на все инородческие, даже финские языки, находящееся в трех соседственных между собой учебных округах.

С самого начала считаю нужным сделать следующую оговорку. Принимая близкое участие в деле инородческого образования и особенно в переводе и рассмотрении книг для инородцев в продолжение четырнадцати лет, а восточными языками занимаясь около тридцати лет, я, естественно, воспитал в себе практическое направление, и потому мои соображения в настоящем вопросе обусловливаются и ограничиваются опытными данными и не могут иметь той широты и абсолютности, какие свойственны чисто теоретическим рассуждениям.

Обращаюсь к своему опыту.

Первая книжка на татарском языке, русскими буквами, переведена и напечатана мною в 1862 году. Это букварь со статьями христианского вероучительного и молитвенного содержания для крещеных татар. Должно заметить, что еще в 1847 году, по случаю отпадения крещеных татар в магометанство, обусловливаемого и официально объясняемого преимущественно незнанием ими православной веры и непониманием церковного богослужения, последовало Высочайшее повеление о переводе на татарский язык главнейших богослужебных книг. Вследствие этого и были переведены: литургия св. Иоанна Златоустого, Часослов и Евангелие. Эти переводы сделаны были на язык книжный магометанский и напечатаны арабскими буквами. В переводной комиссии состоял и я, как лицо, впрочем, второстепенное, и я вполне разделял магометанско-научный взгляд на язык и алфавит татарский, и сказанные переводы мне представлялись основательными и удовлетворительными. По окончании уже этой работы привелось мне в 1856 году на месте осведомляться о пригодности ее для крещеных татар, и я увидел, что наши переводы, особенно литургия и часослов, для них почти совершенно непонятны и потому бесполезны. После того, непосредственное знакомство с крещеными татарами, киргизами и частью туркменами охладило мою прежнюю ревность к книжному татарскому языку и воспитало во мне решительное уважение к живой народной речи, как единственному верному памятнику данного языка. Народный язык я стал считать особенно важным и необходимым в деле миссионерском и учебном. Арабско-татарский алфавит я разлюбил, особенно тогда, когда во время своей трехлетней оренбургской службы увидел его несоответствие киргизской фонетике и вообще неспособность к выражению звуковых особенностей разных тюркских наречий. В букваре 1862 г., составленном под влиянием уже этого взгляда, я старался употребить народный татарский язык, каким говорят старокрещеные татары Мамадышского уезда, Казанской губернии, среди и при помощи которых я переводил букварь. Главная моя забота была о народности языка; алфавит же имел второстепенное значение. Я принял русский алфавит потому, что крещеные татары вообще незнакомы с арабской грамотой, а некоторые, обучавшиеся в русских школах, довольно хорошо умели читать по-русски. Русский алфавит и русскую систему письма я принял целиком; я писал так, как мое ухо слышало татарские звуки; но долголетняя привычка к арабско-татарской книжной орфографии препятствовала мне вслушиваться в точное произношение татарских слов. На первых порах я находил нужными только два знака нг (слияние н и г для обозначения носового н) н у; последнее для одного только слова уй – дом, в отличие ого от слова уй – мысль. В 1863 году положено в Казани небольшое начало для учения крещено-татарских детей, а в 1864 году формально открыта Казанская крещено-татарская школа, от которой чрез два после того года начали отделяться отрасли-школы в крещено-татарских селениях разных уездов и губерний, пользующиеся руководством и направлением Казанской школы и имеющие для начального обучения детей те же книги на татарском языке. Более тесное сближение с крещеными татарами служило к исправлению языка переводов и обнаружило неудовлетворительность моей орфографии, и каждое новое издание имело некоторые разности, так что орфография в главных и существенных чертах окончательно установилась в 1866 году в издании Евангелия от Матфея...

Кроме приспособления русских букв к татарским звукам, мне пришлось постепенно изменять и установлять орфографию. В первом издании букваря я писал су – вода, аул – деревня, аю – медведь. Теперь мы пишем сыу, ауыл, айыу. Это сочетание ыу, род двугласной, внушено мне крещено-татарскими мальчиками, учениками Казанской школы, которые по чутью употребляли его в своих письмах, но оно совпадает с нормальным составом слов в основном тюркском языке. Должно заметить, что когда в наших переводах не было установившейся более или менее рациональной орфографии и определенного алфавита, обучающиеся татарчата постоянно путались и затруднялись в своих письменных работах. Орфография наша окончательно выработалась при их содействии и избавила их от всяких колебаний и недоразумений. Определенность алфавита и орфографии и возможная приспособленность ее к действительной сущности инородческой фонетики полезны в учебном деле, потому что при самом первом обучении грамоте установляют в учащихся ясное и определенное представление об отношении буквенных знаков к звукам языка.

После того, как татарчата усвоят чтение на своем родном языке, они легко переходят к чтению русских книг. Но опыт показал, что они долго ошибаются как в чтении русских книг, так особенно в письме под диктовку, а также в письме русских слов, заученных ими с устного произношения. Поэтому после усвоения инородческими учениками чтения книжек на своем родном языке и твердого знакомства с русскими буквами, примененными к их языку с какими-нибудь дополнениями, изменениями или без всяких изменений и дополнений, во всяком случае необходимо нужно, при переходе к русскому чтению, снова пройти русскую азбуку и отчетливо уяснить точное значение тех же букв в русском языке.

Из этого опыта видно, что некоторое затруднение перехода инородцев от своих книжек к чтению русских книг зависит не от диакритических знаков или каких-либо дополнений в алфавите, а от той разности, какая существует между фонетикой русской и таковой данного инородческого языка, вследствие чего инородческие ученики привыкают соединять с иными буквами звуковое значение, отличное от русского произношения тех букв. Поэтому легкость сказанного перехода будет зависеть не от отсутствия изменений и дополнений в русской азбуке, а от устранения всяких недоразумений чрез разъяснение подлинного русского произношения букв.

Русский алфавит в крещено-татарских книгах, благодаря размножившимся школам и довольно значительному уже числу обучавшихся и учащихся в них крещеных татар, а, главное, благодаря простоте и народности языка, на котором составлены эти книги, можно сказать, упрочился в крещено-татарском населении в Казанской., Вятской, Уфимской и частью Оренбургской губерниях… Арабский алфавит очень неудобен для языков татарских, потому особенно, что он беден знаками для гласных звуков, которыми, напротив, языки татарской группы богаты. В них гласные звуки составляют не менее существенную и прочную часть слов, чем согласные. Вдобавок, гласные звуки имеют довольно большое значение в диалектических разностях разных языков и наречий татарской группы. Сравнивая языки татарский и киргизский, можно сказать, что арабско-татарское письмо еще мало-мальски идет к татарскому языку, но уже совершенно не годится для киргизского. Оно делает далее то, что, стушевывая и скрывая фонетические особенности киргизского языка, для последнего существенно важные, влечет его к поглощению языком татарским и, следовательно, к уничтожению… Возвращаясь к рассматриваемому вопросу о применении русской азбуки к языкам магометанствующих инородцев, я полагаю, что это дело на первых порах не может и не должно вдруг быть вводимо в больших размерах и на большом пространстве, а должно быть сначала в виде опыта употреблено в одной или немногих школах или небольшом обществе инородцев, преимущественно юношей, которые окажутся восприимчивыми и сочувственными к русскому образованно. И русское образование вообще должно быть положено вначале, как малая закваска, которая бы, постепенно развиваясь, мало-помалу могла входить в массу инородческого населения»¹⁸.

Министерство народного просвещения, не доверяя собственному взгляду на данный вопрос, передало его на обсуждение восточного факультета С.-Петербургского университета, но восточный факультет высказал мнение, противоположное взглядам Ильминского.

Его превосходительству

Г. ректору Императорского С.-Петербургского университета.

«Вследствие поручения г. министра народного просвещения, возложенного на факультет восточных языков, поручения, заключающегося в том, чтобы рассмотреть препровожденную переписку министерства по вопросу о применении русского алфавита к изданию книг инородцев и дать заключение по этому вопросу, честь имею уведомить ваше превосходительство, что означенная переписка и вопросы, ею возбужденные, рассматривались и обсуждались в факультете разновременно в течение трех заседаний. Принимая во внимание:

1) Что ни один народ в мире не обладает и не обладал такой азбукой, которая точно и вполне удовлетворительно передавала бы звуки его языка со всеми их оттенками, и что на практике никаких особых затруднений от того не происходит, ни для развития литературы, ни для ежедневных сношений;

2) Что арабская азбука, находящаяся ныне в употреблении у народов тюрко-татарских (принявших ее вместе с исламом), соответствуя более или менее фонетическому характеру семитских языков, менее всякой другой пригодна для точной передачи звуков в языках тюрко-татарской семьи, а между тем, народы, говорящие означенными языками, находят возможным довольствоваться и этой, совершенно непригодной для них азбукой;

3) Что русская азбука, одна из самых богатых между европейскими и азиатскими, несравненно способнее для передачи звуков, имеющихся в тюрко-татарских языках, нежели арабская, и потому может быть уже по этому одному, не говоря о крайне важном политическом значении такой меры, введена в употребление между русскими инородцами тюрко-татарской семьи, большинство членов факультета, и в том числе оба преподавателя тюрко-татарских языков, пришло к заключению, что при издании каких бы то ни было книг для означенных инородцев на их языках, следовало бы ввести в употребление русскую азбуку в том виде, как она существует безо всяких в ней изменений и безо всяких к ней дополнений, согласно с мнением г. Туркестанского генерал-губернатора и г. попечителя Оренбургского учебного округа. Три же члена факультета (гг. Хвольсон, Розен и Цагарели), признавая вообще превосходство русской азбуки для тюрко-татарских языков, сравнительно с арабской, выразили желание, чтобы с применением русской азбуки для транскрипции означенных языков сделаны были, во внимании к фонетике этих языков, некоторые, по мнению их, полезные дополнения...

Нисколько не возражая против этого мнения трех членов с чисто научной точки зрения, остальные члены факультета отвергли всякую необходимость означенных дополнений с гораздо важнейших, по мнению их, в настоящем деле точек зрения практической и политической. Кроме того, не признали они надобности в помянутых дополнениях и в том соображении, что если допустить эти дополнения, по мнению трех членов полезные, то нет причины отвергнуть и другие дополнения и изменения, как предложенные уже гг. Радловым и Ильминским, так и могущие быть предложенными впредь, тоже в качестве полезных и даже необходимых, со стороны иных партизанов точной передачи фонетических тонкостей; а в таком случае не будет и конца переделкам в русской азбуке, как доказывается это примером г. Ильминского, который беспрестанно открывает новые тонкости в татарском произношении, с желанием передать эти тонкости все новыми и новыми прибавками и изменениями в нашей азбуке.

Таким образом, факультет значительным большинством голосов, 9-ть против 3-х, признал русскую азбуку в ее настоящем виде вполне пригодной для транскрипции звуков в тюрко-татарских языках и не нуждающейся для этой цели ни в каких изменениях и дополнениях. Точно также находит он и вполне удовлетворительной для практических (научные – другое дело) целей, и в приложении к языкам инородцев Уральской семьи (чувашей, черемис и т. д.). Но по отношению к крещеным татарам (религия в рассматриваемом вопросе играет весьма важную роль), для которых г. Ильминский изобрел свою особую азбуку, которая употреблена им в нескольких напечатанных уже учебниках и которую он постоянно совершенствует, факультет полагает, что в виде немногочисленности этих татар, и чтобы не охладить ревности г. Ильминского к делу просвещения их и утверждения в православии, которому нельзя не сочувствовать, для означенных крещеных татар может быть, в виде исключения, оставлена усвоенная им, г. Ильминским, русская азбука в том виде, как он ее преобразовал.

Об означенных заключениях своих по отношению к предложенной г. министром задаче, факультет покорнейше просит довести до сведения его сиятельства».

№ 10. Декан В. Григорьев.

31-го января 1878 г. За секретаря В. Гиргас¹⁹.

В ответ на эту бумагу со стороны Ильминского последовало обстоятельное объяснение, которое привожу со значительными сокращениями:

«Мнение Н. Ильминского 16-го мая 1878 года за № 153 по поводу сообщенного ему, при предложении г. попечителя Казанского учебного округа от 15-го марта 1878 года, отзыва факультета восточных языков С.-Петербургского университета 31-го января того же года за № 10 и по возникшему в министерстве народного просвещения вопросу о применении русского алфавита к изданию книг для инородцев.

Вопрос этот состоит в том: при издании книг для инородцев следует ли употреблять русскую азбуку в ее настоящем виде, или допустить в ней некоторые изменения и дополнения.

Факультет восточных языков пришел к заключению, что при издании каких бы то ни было книг для инородцев на их языках следовало бы ввести русскую азбуку в том виде, в каком она существует, без всяких в ней изменений и без всяких к ней дополнений.

В отзыве факультета неоднократно упомянуто мое имя: говорится, будто я беспрестанно открываю новые тонкости в татарском произношении, с желанием передать эти тонкости все новыми и новыми прибавками и изменениями в нашей русской азбуке; будто я изобрел для крещеных татар свою особую азбуку (допущенные мной приспособления в русском алфавите представляются факультету столь значительными, что от них произошла как бы особая азбука); но в то же время факультет полагает, что для крещеных татар может быть, в виде исключения, оставлена усвоенная мною русская азбука в том виде, как я ее преобразовал, и мотивирует такое в мою пользу исключение следующими соображениями: во 1) чтобы не охладить моей ревности к делу просвещения крещеных татар и утверждения их в православии, которому (по словам факультета) нельзя не сочувствовать, во 2) немногочисленностью крещеных татар, в 3) тем, что религия в рассматриваемом вопросе играет весьма важную роль.

Для меня, по совести, вполне дорого сочувствие факультета к моему делу и признание важного значения религии, и мне оставалось бы с благодарностью пользоваться исключительным правом в своих крещено-татарских изданиях. Но важность дела обязывает меня объяснить те основания, по которым, а не по самолюбию, желал бы я признания в принципе необходимым приспособлений в русской азбуке к звукам инородческим. Поэтому при всем моем глубоком уважении к высокому положению в науке и ученым заслугам гг. членов факультета восточных языков, решаюсь откровенно высказать свои объяснения вопреки их соображениям...

Поучительно видеть, как происходила передача алфавитов у разных народов. Православная греческая церковь передала греческий алфавит славянам и египтянам со значительным дополнением особых букв. Западные народы приняли латинский алфавит от римской церкви без прибавки особых букв, а только с диакритическими значками при буквах. Магометанство перенесло арабский алфавит разноплеменным и разноязычным народам, тоже с некоторыми только значками, именно точками. Замечательное совпадение папизма с магометанством в неуступчивости по приспособлению алфавитов и снисходительность православной греческой церкви объясняются в основе духом человечности последней и духом преобладания католичества и магометанства. А непосредственно это, без сомнения, зависело от того, что как в Римской Церкви Священное Писание читается и богослужение совершается только на языке латинском, так и у магометан читаются Коран и молитвы в мечетях исключительно на арабском языке; впоследствии времени наука у европейских народов и у магометан излагалась тоже на этих только языках; так алфавиты латинский и арабский и вошли повсюду без особых изменений. На родных языках приводилось писать только какие-нибудь неважные вещи, для которых не стоило придумывать особого алфавита. Православная Церковь, напротив, всегда передавала Св. Писание и богослужение на языках местных, родных, заботясь сообщить учение веры, как образовательную силу. Поэтому на первых же порах оказалась надобность обратиться к родному языку народа, просвещаемого христианством. Обилие и обширность священных и богослужебных книг, возвышенность и новость содержания требовали всевозможной определенности как в выражениях языка, так и в самом звукоизображении. Отсюда естественно следовала мысль о дополнении, например, алфавита греческого новыми буквами для не имеющихся в греческом языке звуков данного языка. Так явились особые дополнительные буквы славянские и коптские. Но при этом имена собственные и некоторые названия священные передавались с точной орографией греческой, хотя бы она и не соответствовала фонетике данного языка...

Что касается государственных отношений, мы видим примеры двоякого рода. Иные народы, потеряв родной язык и усвоив на место его язык господствующего народа, продолжают, однако же, пользоваться своим прежним алфавитом: малоазийские греки пишут по-турецки греческими буквами, марониты пишут по-арабски сирскими буквами, евреи употребляют свое еврейское письмо для разных языков, которые они усвоили по месту жительства. Другие народы, впрочем, меньшие числом, приняли вместе с языком и алфавит господствующего народа. Я могу указать только на коптов в Египте и на православных христиан в Сирии, которые говорят по-арабски и пишут арабским алфавитом. Копты, по крайней мере, в богослужении употребляют свои коптские книги, а у православных сирийцев и Библия и церковные книги переведены на арабский язык и написаны арабскими буквами. Но, во всяком случае, сердце этих народов далеко отстоит от господствующего народа и государства именно благодаря их иноверию. В 1853 году, когда началась крымская война, я около трех месяцев жил на Ливане и посетил разные его местности, а также Дамаск и другие города, и везде я видел явное расположение православных сирийцев к русскому народу и к русскому царю, блаженной памяти Николаю Павловичу, которого они называли Меликна Никула (Царь наш Николай). Такое, можно сказать, влечение к русским людям и к русскому государю зависит единственно от православия, так как я видел в то же время, что марониты и униаты решительно расположены к государствам и народам католическим. При этом язык и алфавит не имел, разумеется, никакого значения...

В 1862 г., когда совершенно случайно я перевел на татарский язык и напечатал букварь, и в следующие годы, когда переводились и издавались книга Бытия, Премудрость Иисуса сына Сирахова и некоторые другие, я действовал без всяких мудрований, попросту, по душе. Переводились и печатались книги на глазах крещено-татарской школы; свежие, еще не просохшие листы прямо из типографии передавались ученикам и читались ими за отсутствием книг. Тут не было места умствованиям и рассуждениям, или преднамеренным и задним мыслям. Над детьми простыми и темными стала возникать едва заметная заря, впервые стали они слышать и даже сами читать, как бы, так сказать, осязать животворные христианские истины на языке родном, простом и совершенно понятном, по своей простоте и естественности уму и сердцу их близком. Тут начался и происходил процесс жизни, а не холодная рассудочная деятельность. Эти начальные годы возникшего христианского образования крещеных татар носят на себе отпечаток, можно сказать, религиозно-поэтический. Меня Бог привел стоять при колыбели духовной христианской жизни крещено-татарского населения. Я исключительно старался о языке и изложении и вовсе не имел в виду алфавита; между тем, на поверку оказалось, что и алфавит не отступил от пути, указанного историей. У меня даже оказывается меньше приспособлений, чем в других, т. е. древних алфавитах...

Не могу при этом не остановиться несколько на нарекании, возводимом на меня в отзыве факультета, как на ярого любителя фонетических тонкостей. В своих крещено-татарских изданиях я ограничился наименьшим количеством самых необходимых приспособлений, не чуждых притом русской письменности, и оставил без обозначения довольно крупные особенности татарских звуков. Поэтому я положительно недоумеваю, с чего взял факультет приписать мне небывалое свойство. Быть может, я дал к тому повод довольно пространным изложением, в мнении от 3-го мая 1876 года за № 120, постепенного развития в моих изданиях орфографии, главным образом и только частью, буквенного приспособления; но, впрочем, я не смею думать, чтобы ученые профессора могли не понять ход и сущность изложенной там мысли. Самых книг они, очевидно, не видали. Позволю себе привести здесь несколько строк из письма г. попечителя Оренбургского учебного округа П. А. Лавровского на имя г. директора департамента министерства народного просвещения от 4-го марта 1876 года. Высказав убеждение, что самое лучшее, вернейшее и простейшее средство заключается в применении к татарскому и киргизскому языкам русской азбуки без всякого ее изменения или дополнения, Петр Алексеевич продолжает: „Что эта мысль стала в последнее время осуществляться и на практике, даже в Казани, по крайней мере, в трудах, печатаемых под руководством г. Ильминского, доказывается изданными вторым, еще более третьим изданием, книжками для первоначального чтения в школах инородцев – черемис, чувашей и других». Эти слова г. попечителя Оренбургского учебного округа, приведенные мной с буквальной точностью, ясно показывают, что он своими собственными глазами видел печатаемые мною и под моим руководством книги на разных инородческих языках; стало быть, делаемые мной приспособления до такой степени незначительны, скромны и с характером русского алфавита согласны, что нисколько не поражают непредубежденного взгляда, даже как будто и незаметны для него...

Русская орфография представляет немалое затруднение для русских детей при первоначальном обучении их грамоте. Этого затруднения для инородческих детей не существует, или лучше не должно существовать, потому что книги для них составлены сейчас, исторического элемента в орфографии нет...

Поэтому мы пишем для крещеных татар так, как они говорят. Такое точное соответствие письма с произношением в наших изданиях весьма облегчает для инородческих детей усвоение грамоты: в несколько недель они научаются читать сознательно и отчетливо и писать, так сказать, орфографично. Кроме сознательности, требуемой новейшей педагогией с самых первых шагов обучения, наш последовательный, благодаря, между прочим. допущенным двоеточиям и другим приспособлениям, способ писания на инородческих языках облегчает и ускоряет первоначальное обучение. Если приложить к инородческим языкам русскую азбуку без всякого самомалейшего приспособления, в таком случае обучение должно вести в другом порядке, именно: сначала должно выучить инородческих детей русской грамоте по русским букварям и книгам, и когда они уже вполне усвоят русскую грамоту, тогда только можно дать им книги на их родном языке. Такой порядок обучения был бы, конечно, очень неудобен и неестествен» ²⁰.

Желания генерал-губернатора Кауфмана не осуществились.

Алфавит, выработанный Ильминским и принятый для изданий переводческой комиссии, был, так сказать, узаконен самой жизнью, потому что эта комиссия была единственным учреждением, издававшим переводы учебных и богослужебных книг на инородческие языки восточной России. Мысль же об обязательном едином алфавите для всех инородцев была оставлена.

Не осуществились и мечты Кауфмана об упрочении русского образования в Туркестане: мероприятия русского правительства – нерешительные и неумелые – привели к самым ничтожным результатам.

Приведу для примера некоторые статистические данные.

В Сырдарьинской, Ферганской и Самаркандской областях за 1899 год было:

Мусульманских училищ

5.246

с 53.967 учащимися.

Русских школ» . . . . . . .

119

с 6.440 »

Мечетей . . . . . . . . . . . .

11 964

при них 11,680 имамов.

Мазаров . . . . . . . . . . . .

331

» 421 шейхов.

Ишанов . . . . . . . . . . . .

391

Православных церквей .

42

Таким образом, в Туркестане русское образование привилось очень слабо. В тех же частях киргизской степи, где применялась система Ильминского, дело обстоит лучше.

На одном из заседаний особого совещания по вопросам образования восточных инородцев, созванном в Петербурге министерством народного просвещения весной 1905 года, А. А. Воскресенский сообщил следующие сведения о применении системы И. И. Ильминского в школах среди киргиз-мусульман вообще, а Букеевской орды в частности.

«По делу устройства русско-киргизского школьного дела Н. И. Ильминский определенно высказался в 1870 г. Вся организация и частности этого дела в общем совершенно сходны с предприятиями Н. И–ча в этом роде у крещеных татар: устройство низших школ, устройство учительской школы по образцу Казанской центральной крещено-татарской школы, с преподаванием на родном инородческом языке, с родными учителями и учительницами из киргиз, с учебными книжками на чистом киргизском языке, но напечатанными русским алфавитом, с устранением из школ всякого бездушного формализма и с непременной постановкой вместо него воспитательных идеалов, к осуществлению коих каждая школа и все они должны усиленно стремиться. Так как русско-киргизские школы предназначались действовать среди нехристианского, магометанского населения, то Н. И. рекомендовал поставить в них идеалом „общечеловеческие понятия“ и отдавать предпочтение воспитательной стороне дела. Киргизская школа должна запечатлеться, писал он, особенным нравственным характером, особенным духом; например, в ней должны господствовать общее убеждение и одушевление учеников учиться для умственного и нравственного образования, а не из видов утилитарных, торговых или служебных, удовлетворять любознательности своей, а не рассчитывать будущие барыши и преимущества и т. п. Школа должна быть так поставлена, чтобы дети полюбили ее, чтобы они чувствовали себя в ней, как дома, уютно, тепло, тогда разовьются в них гуманные начала и благородные чувства; „Эти черты я привел, – пишет Н. И-ч, – только для объяснения, что я разумею под духом и нравственным направлением школы“.

Вышеизложенные, высказанные Η. И-чем мнения, были приняты подлежащим начальством к сведению и тогда же стали отражаться на постановке школьного дела среди киргиз.

В Тургайской области, где ближайшим образом действовал окружный инспектор инородческих школ Оренбургского учебного округа В. В. Катаринский, а инспектором училищ в области состоял Алтынсарин, киргиз, воспитанный под влиянием Н. И-ча, мнения Н. И-ча нашли первое и наиболее полное приложение, хотя и не достигли окончательного осуществления. Что касается других киргизских областей и в частности Букеевской орды, то здесь не суждено было так скоро привиться мнениям Н. И-ча. Все осуществление этих мнений сводилось только к случайному назначению по местам учителей из киргиз и к употреблению в школах киргизских букварей, – и все это в крайне незначительные размерах. В Букеевской орде, куда он, Воскресенский, поступил инспектором училищ в 1894 году, не было в это время еще ни одного учителя или учительницы из киргиз. Русско-киргизские буквари, составленные по указаниям Η. И-ча, действительно находились в школах, но они лежали на полках, не тронутые ни учащими, ни учащимися. Г. Воскресенский имел счастье перед тем находиться более 10-ти лет под непосредственным влиянием Н. И-ча и не знал никакой другой системы для образования инородцев, кроме указанной Η. И-чем. Поэтому он немедленно же и без всяких колебаний приступил к постановке школы в Букеевской орде по мысли, идеям и указаниям Н. И-ча. В 1895–1890 гг. были открыты им 14 старшинских (то же аульных) школ, и тогда же в 1895 г. был возбужден вопрос об устройстве центрального училища, как рассадника местных народных учителей для школ в орде. Киргизские девочки вовсе не учились в школах. Он употреблял усилия, в духе Η. И-ча, к привлечению и их к школьному обучению и имел в том успех. Киргизки не только стали учиться, но представилось возможным устроить даже и то, о чем раньше он не смел мечтать, а именно – открыть в 1900 г. аульные женские школы с учительницами-киргизками...

Применив к Букеевской орде указания Н. И-ча о киргизской школе, г. Воскресенский вполне удовлетворен результатами настоящего школьного дела, как оно сказывается в успехах обучения и в отношении киргизского населения и самих мулл к инспектору училищ. При этом г. Воскресенский предложил для осмотра несколько фотографий современного школьного дела в Ханской Ставке, с учащимися киргизами и киргизками, учителями и учительницами из киргизов, а также кратко рассказал несколько случаев из своей практики. Наиболее характерен случай, имевший место в № 10 старшинства Нарынской части орды. Г. Воскресенский приехал туда 11-го марта 1905 года в пятницу, ко времени совершения праздничного мусульманского богослужения (Джумги). Указанный мулла Султаналиев отложил часа на два совершение этого богослужения. А затем, когда инспектор немного оправился после поездки (ехал верхом), осмотрел местные медрессу и старшинскую школу, Султаналиев довольно церемониально ввел его в мечеть и, усадив по мусульманскому обычаю в рядах молящихся посредине мечети, на особом почетном коврике, совершил обычным порядком пятничное праздничное богослужение, а по окончании его – моление о Государе императоре, Государыне Императрице, Государе наследнике и проч.»

Такое сближение инородцев с русскими проявляется всюду, где школа по системе Ильминского могла беспрепятственно развиваться и пустила глубокие корни среди инородческого населения.

Особенно это заметно у крещеных инородцев, где сближение совершается на почве общей христианской веры и согревается религиозным чувством. Так укрепилось в православии более 100.000 крещеных татар. Так между чувашами проявляется значительное образовательное и религиозное движение. Так начинают пробуждаться от долголетнего духовного сна те части вотского и черемисского племени, куда проникли школа и богослужение на их родном языке.

Ввиду таких неопровержимых доказательств жизнеспособности и целесообразности инородческой школы, те гонения, которым она часто подвергалась со стороны администрации, вызывают глубокое горестное изумление.

Невольно вспоминается мне восклицание, слышанное иногда от инородческих деятелей: «Есть ли худшие сепаратисты, чем насильственные обрусители».

В заключение позволю себе обратиться к отчету Казанской учительской семинарии за 1889–1890 и 1890–1891 года, написанному по поручению первого ее директора Ильминского его сотрудником и преемником Н. А. Бобровниковым. Ильминский, тогда уже безнадежно больной, очень желал, чтоб этот отчет был напечатан, и получил на то разрешение министра за несколько дней до своей смерти.

Приведу из отчета заключительный слова, потому что они рисуют положение дела не только во время жизни Ильминского, но и после его смерти.

«Отчет о деятельности семинарии не будет полным, если в нем не упомянуть о переводческой и издательской деятельности ее. Деятельность эта до такой степени необходима в общей системе инородческого образования, что без нее вся система, выработанная в 1870 году, осталась бы мертвой буквой.

Учительская семинария, точнее кабинет директора ее, есть место, где почерпают вдохновение и находят помощь и указания все работники над просвещением инородцев: учителя сельских школ, священники, любознательные благочестивые крестьяне. В этом кабинете с раннего утра до глубокой ночи толпятся скромные сельские деятели, читаются и исправляются переводы на инородческие языки, ведутся беседы о школьных делах.

Пишущему эти строки пришлось провести эту зиму за границей; там, присутствуя на уроках в ècoles norm ales, слушая повествования о прославленном и блестящем кардинале Лавижери, которым так гордится все католичество, я часто переносился мысленно в полутемный коридор нашей семинарии. Слушая, как внушают арабчатам: „Вы должны любить французский язык, потому что это лучший в мире язык, вы должны любить Францию, потому что она богата и сильна, потому что в ней более солдат, чем в Алжирии всех жителей”, я с патриотической гордостью представлял себе толпы инородцев, которые ежедневно приходят в нашу семинарию и ломаным языком спрашивают книгу о загробной жизни, о чуке, молитвенник и пр. Инородцы обычно не спрашивают дороги, они у себя в деревне еще знают, в какую дверь надо им постучаться»²¹.

В этой именно деятельности Казанской учительской семинарии проявлялся самым наглядным образом тот дух, которым проникнута была вся просветительная система, носящая название «системы Ильминского».

Там, в кабинете директора, с утра до ночи толпились скромные сельские деятели, учителя, священники, крестьяне. Все они приходили туда не как к начальнику, а как к другу, и все они находили сердечное, внимательное отношение к их нуждам, искренний совет и дружескую помощь.

Такое отношение Ильминского к инородцам проистекало из того глубокого, искреннего уважения к личности каждого, даже самого темного и неученого человека, которое составляло одну из главных особенностей его характера. Это уважение к чужой личности являлось следствием основного свойства душевного склада Ильминского; он был весь проникнут стремлением к осуществлению правды в жизни, и это стремление побуждало его к неустанному служению темным заброшенным инородцам.

Этому служению Ильминский отдавал всего себя без всякой задней мысли, исключительно из желания принести инородцам пользу и счастье.

Поэтому он стремился к тому, чтобы привлечь инородцев к участию в тех благах, которые он считал наивысшими.

Как глубоко религиозный человек Ильминский для инородцев православных желал прежде всего настоящего православия, и к такому православию ему хотелось привлечь и язычников.

На почве искреннего благочестия Ильминский мог сближаться с каждым религиозно настроенным инородцем, и перед единством веры исчезали все различия происхождения, развития, положения. Так Ильминский в течение 30 лет жил в неизменной душевной близости с бывшим водовозом Василием Тимофеевым.

Из религиозных побуждений вытекала та сторона деятельности Ильминского, которая носила характер миссионерский: его работы по переводам священных и богослужебных книг на инородческие языки, его хлопоты о введении богослужения на этих языках, его заботы о духовенстве из инородцев, его стремление к развитию христианского настроения в сельских школах.

Но религиозность Ильминского не внушала ему нетерпимости к иноверцам. Ильминский искал в каждом человеке душу и умел пробуждать в ней созвучные своей душе ноты. Поэтому и с иноверцами он находил общую почву, на которой возможно было столковаться и взаимно сблизиться, почву общечеловеческих идей и общенравственных понятий.

Так он заботился о просвещении киргиз и издавал на киргизском языке светские книги с нравственным направлением.

Так он в течение многих лет, с 1860 до 1889 гг., сохранял самые дружественные отношения с киргизом магометанином Алтынсарином, инспектором народных школ Тургайской области. Алтынсарин до конца своей жизни переписывался с Ильминским и, умирая, говорил своему племяннику, который находился при нем, чтобы он обращался к Ильминскому и слушался его советов. Ильминский же во время своей последней болезни диктовал свои воспоминания об Алтынсарине.

Как горячий патриот, Ильминский мечтал о братском слиянии всех инородцев, населяющих Россию, в одну семью, о единении всех инородческих племен с русским народом на почве любви к общей для всех них родине.

Но стремясь к созданию такого единения инородцев с русскими, Ильминский отнюдь не хотел обрусения инородцев, т. е. внешнего механического сближения, заимствования ими русского языка и русских обычаев. Сам он, с учителями из крещеных татар, бывшими своими учениками, переписывался всегда по-татарски и радовался, когда видел, что инородцы сохраняют свои национальные особенности.

Например, Ильминский не хотел, чтобы киргизы сделались татарами, но не хотел сделать их и русскими. Он желал видеть их киргизами, но только принимающими участие в благах усвоенной русскими культуры. В противовес поглощающему и нивелирующему все народности исламу, Ильминский всегда выдвигал и отстаивал элемент национальный.

«Христианство не посягает на народные особенности, не сглаживает их формальным или внешним уровнем, не обезличивает человека или народа, – писал Ильминский, противопоставляя христианство нивелирующему исламу, – но соединяет народы и племена внутренним, искренним и прочным союзом любви».

Если Ильминский не посягал на обезличение инородцев-христиан, то тем менее он стремился к «обрусению» инородцев-магометан, желая только распространения среди них общечеловеческих идей и русских симпатий.

Это стремление создавать почву для сердечного единения между разноплеменными инородцами и коренным русским населением является главной руководящей нитью во всей деятельности Ильминского.

Только через посредство русского народа инородцы могут сделаться участниками европейской, а не азиатской культуры. Только при нравственном единении с русским народом инородцы могут жить спокойно и счастливо. Только при братском единении всех своих разноплеменных сынов Россия может быть великой и сильной. Поэтому Ильминский и работал с целью дать инородцам необходимое им развитие, поэтому он и старался о том, чтобы инородцы изучали в школах русский язык, хлопотал о совместном с русскими обучении язычников и магометан без всякого покушения на прозелитизм, проводил в своей школьной системе русскую идею.

Но эта русская идея отнюдь не должна была принижать инородцев и посягать на их нравственное достояние. Родной язык детей, язык инородческий, оставался по системе Ильминского основой воспитания инородцев и краеугольным камнем их нравственного и умственного развития, а не только орудием к изучению языка русского.

Система Ильминского не относится пренебрежительно к инородческому языку, нехотя допуская его как средство. Она не ставит его и целью в смысле потворства стремлению инородцев к племенному обособлению. Система Ильминского принимает инородческий язык, как факт, и говорит, что по требованиям справедливости инородцы должны иметь инородческую книгу, молитву на инородческом языке, инородца-учителя и инородца-священника.

Таким образом, система Ильминского проникнута широким общечеловеческим духом; она не есть миссионерский прием, она не есть способ обрусения, она характеризуется следующим определением, формулированным уже после смерти Ильминского одним из его ближайших сотрудников и последователей: «Мы хотим, чтоб инородцы сами пришли к нам по любви»²².

С. Чичерина