Том II

В жизни народов являются побуждения, которые не привиты извне, не внушены массе ее двигателями, но образовались долговременным, постепенным ходом обстоятельств, и бессознательно управляют народным чувством и волею. Так в XVI веке в русском народе, связанном в продолжение семи веков с восточным христианством духовными и племенными узами, возникло воинственное противодействие разливающемуся потоку оттоманского могущества, и стремление подать руку помощи христианским народам православного исповедания, порабощенным мусульманами. Выражением этой национальной идеи было казачество на Днепре и на Дону. Несомненно, что другие причины, которых надобно искать в социальном и политическом положении тогдашнего славянского севера, способствовали образованию казачества; но верно и то, что главною задачею деятельности этого русского рыцарство была борьба с Турцией и вообще с мусульманским миром и охранение восточного православия. В XVI веке и в первой четверти XVII века, история казачества состоит из непрерывных нападений на Турцию на суше и на море, которые сопровождались неоднократными вмешательствами в дела Молдавии и Валахии, и имели всегдашнею целью освобождение порабощенных и пленных христиан. Борьба эта была тяжела и часто неудачна, но, вообще шла прогрессивно, и кто знает, к каким следствиям могла бы она привести, если бы с одной стороны польская политика, управляемая иезуитами, а с другой – нерешительность Иоанна Грозного и слабость Московской державы после него не образовали такого стечения обстоятельств, что казаки должны были остановиться в своем стремлении на Восток, и обратить свои силы к защите православия против римского католичества. Эта история борьбы русского казачества с Турцией столь же достойна внимания, сколько темна и сбивчива по недостатку источников. Только в последнее время, благодаря просвещенным любителям старины, мы начинаем знакомиться с источниками этой эпохи, до нашего времени скрытыми в неизвестных рукописях или старопечатных книгах, драгоценном достоянии немногих библиотек. К любопытным современным сочинениям об этом предмете принадлежат переведенные с латинского г. Сырокомлею и изданные на польском языке сочинения Ласицкого, Горецкого и Фредро,¹ сообщающие известия о вмешательстве казаков в дела Молдавии, и представляют нам в подробностях поход Ивана Свирговского, о котором мы до издания этого сочинения имели очень слабые сведения. Ласицкий, шляхтич XVI века, реформат верою, есть тот самый, который написал известное в ученом мире сочинение о литовских богах и брошюру о современной ему борьбе Иоанна Грозного со Стефаном Баторием. В 1855 году открыто и издано еще одно его сочинение: «О вторжении поляков в Волощину в 1572 году». Это сочинение не относится непосредственно к истории казачества, но важно для нее потому, что излагает дела Молдавии, предуготовившие и даже вызвавшие вмешательство казаков, описанное у Горецкого и Фредро. Из последних – Леонард Горецкий был шляхтич, также реформат верою. Он описал современное ему событие – войну молдавского господаря Ивона с турками и подвиги союзников его, украинских казаков. Книга его была издана в 1578 году во Франкфурте. Пасторий в своей польской истории перепечатал целиком латинский оригинал этого сочинения. С этого издания перевел его г. Сырокомля. Подробности жизни Горецкого неизвестны. Книга его начинается краткой географией Волощины, которую автор, сообразно принятому в то время обычаю, разделяет на закарпатскую (Валахию) и Мультаны (Молдавию), очень кратко рассказывает историю Молдавии со времени покорения турками Балканского полуострова и переходит к истории Ивона, которая составляет предмет его сочинения. В средине он допускает пространный эпизод о происхождении турков, и о развитии их могущества. Рассказ его жив, полон драматических картин, характеры обрисовываются ярко; он, по обычаю историков своего времени, любит вставлять современные речи и разговоры. Фредро не был уже современником описываемых им событий: Андрей Максимилиан Фредро был одним из государственных людей в несчастное царствование Яна Казимира. Г. Сырокомля издал в свет его историю народа польского под правлением Генриха Валуа, которая, по мнению издателя, должна быть частью недоконченной, а может быть затерянной, истории пяти королей польских. В авторе повсюду виден дипломат и политик; он вставляет часто рассуждения и собственные взгляды, касающиеся вообще до политических связей и управления государств, судит поступки правителей и военачальников, отгадывает побуждения, выводит последствия и вообще в своей истории более мыслитель и моралист, чем простой повествователь: с этой точки зрения его история имеет большое достоинство, как выражение современных ему взглядов. Фредро – католик и горячий патриот. Война молдавская внесена в его историю как современное событие царствования Генриха: отрываясь от прямого изложения истории народа польского, автор говорит, что приступил к описанию молдавских дел потому, что здесь просияло мужество поляков. В большей части описание его, в отношении фактов, сходно с описанием у Горецкого, хотя Фредро не упоминает о некоторых событиях, описываемых последним, и вообще картины его сжатее, но речи и разговоры пространнее, носят на себе более печать риторики и удаляются от простоты и правдоподобия рассказа Горецкого.

Со времени завоевания турками Византийской Империи, придунайские княжества оставались под управлением собственных владетелей, называемых господарями. Харач (дань), наложенный на них султанами, в начале простирался на каждое княжество до двух тысяч червонцев, но в половине XVI века он достигал уже шестьдесят тысяч червонцев. Молдавия, находясь между Турцией и Польшей, во влиянии последней искала средства освободиться от власти и насилия первой, к этому побуждала ее духовная связь с Южной Русью, которая находилась тогда в политическом соединении с Польшей. В половине XVI века в Молдавии произошли замешательства, во время которых Альберт Ласский, богатый и воинственный магнат, распоряжался в Молдавии с толпой дворян, и, поставляя по желанию господарей, предлагал Сигизмунду Августу дать ему войско и присоединит к Польше оба княжества. Во время этих смут и междоусобий в Молдавии, на короткое время сделался господарем Димитрий Вишневецкий, бывший гетман днепровских казаков, но, преданный изменой в руки туркам, погиб мучительной смертью. На трон господарский быль посажен Александр, из туземных князей, с помощью поляков и южноруссов, и через то развилась и укрепилась в Молдавии партия польско-русская, составлявшая оппозицию против турецкой партии. По смерти Александра вступил на господарский престол сын его, Богдан, еще более сблизившийся с Польшей, или лучше сказать с Русью. Проведши молодость в Южной Руси, он завел родственные и дружественные связи с южнорусскими владельцами: сестра его была за Русином Поневским; сам он посватался на дочери русского магната Ивана Тарлы; сверх того он готовился купить на Руси имения, чтобы в случае изгнания из отечества мог найти приют и средства к возвращению. Ненавидя турецкое владычество, он хотел втянуть Польшу в войну с Турцией и соделать ее орудием освобождения своего отечества. Он с радостью готов был присоединить Молдавию к Речи Посполитой, где так много было его единоверцев, где Южная Русь еще цвела православием. Поэтому, располагая поляков и русинов в свою пользу, Богдан в 1572 году разъезжавший по Руси под предлогом искательства невесты, заключил с Сигизмундом Августом оборонительный союз, по которому обязывался в случае нужды выставить двадцать тысяч конницы для польского войска. Такие поступки сделались известны турецкому правительству. Диван увидел необходимость назначить другого господаря. Это было тем удобнее, что в самой Молдавии составилась против Богдана сильная партия: многие Волохи боялись поляков. Этот народ, – замучает Горецкий, – непостоянен и вероломен; по ничтожным побуждениям они составляют заговоры, свергают своих господарей, и, не обращая большого внимания на знатность рода, готовы посадить на престол человека низкого происхождения, если только он богат.

Скоро нашелся охотник заступить место Богдана. Он назывался Ивон, у малороссийских летописцев Ивония. По-русски, – говорит Фредро, – его называли Иван. Ласицкий говорит, что он был побочный сын прежнего воеводы молдавского Стефана, и в 1561 году служил в Польше у коронного маршала Фирлея. По известию Горецкого, он только сам себя выдавал за потомка древних правителей Молдавии, а другие почитали его родом из Мазовии; Фредро говорит, что его признавали по происхождению русином. Достоверно только то, что происхождению его неизвестно. Еще при жизни турецкого султана Солимана, он пытался сделаться господарем, но неудачно; удалился в Русь, где пребывал несколько лет с другом своим Иеремеем Чарновичем, впоследствии погубившем его, потом ушел в Турцию, и там, по единогласному уверению польских историков, принял магометанство. Фредро прибавляет, что он запялся торговлей в обширном размере и нажил себе большое состояние. Когда в Молдавии возникло неудовольствие против Богдана, Ивон воспользовался им, явился в Константинополь, окружил себя блеском и великолепием, заметным не только для нашей, но для самого султана, и подкупил членов дивана в свою пользу: у турков, – по замечанию Фредро, – все достоинства продавались. Подкупленные члены дивана представили султану, что Богдан, находя опору в Польше, замышляет свергнуть с себя турецкое иго. Надежда видеть в Молдавии господарем ренегата, льстила религиозному магометанскому самолюбию. По свидетельству Ласицкого, недовольная Богданом партия обратилась тогда к Ивону, упрашивая его с помощью турков явиться в Молдавии, и, низвергнув Богдана, овладеть его престолом. Таким образом, Ивон вторгнулся в Молдавию с двадцатью тысячью турков, греков, сербов. Богдан убежал в Русь, и вскоре русские паны явились со своими отрядами на выручку его трона. Предприятие не удалось. Русины отступали перед огромной турецкой силой; Ивон остался господарем, и, по известию Ласицкого, сдирал с живых кожи, сажал на кол, лишал зрения людей противной партии, и через это приобрел к себе уважение от народа. Автор приписывает это особенной дикости волохов, которые тем безропотнее повинуются, чем строже кара ожидает их за неповиновение; но вероятно казни, которые производил Ивон, постигали лиц, не заслуживших народного сочувствия.

Недолго наслаждался Ивон господарством: у него отняли его таким же образом, каким он похитил его у Богдана. Ивон только для вида принял было магометанство. Сделавшись господарем, он снова стал христианином и выказывался перед народом ревностным защитником православной веры. Это не могло не вооружить против него дивана, и таким настроением воспользовался господарь Валахии: он в Константинополе начал искать молдавского престола для своего брата, которого не столько любил, сколько хотел сбыть с рук. Соперник обвинял Ивона перед турецким правительством в отступничестве от магометанства и в сношении с поляками; в самом деле, Ивон, по вступлении на престол, посылал в Польшу посольство с целью утвердить дружественные сношения между двумя народами. Наконец валахский господарь предложил, что, если брата его, Петра, возведут на господарство, то последний обязывается платить Турции двойной харач: сто двадцать тысяч червонцев, вместо шестидесяти тысяч. Последнее предложение было сильнее всех представлений и убеждений; к этому содействовали много в пользу господаря Валахии подарки, которыми он осыпал членов дивана.

В Яссах явился посол, от султана Селима, и потребовал от Ивона двойного харача, прибавляя, что, если Ивон на это не согласится, то найдется другой, который даст требуемую сумму, и, что, во всяком случае, Ивон должен следовать в Константинополь для подачи отчета в управлении Молдавией.

Ивон созвал сенат и представил боярам, что опасность угрожает не одному ему, но всему народу. «Если бы я сам, – говорил он, – пожертвовал собой, это бы не спасло моих подданных. У султана есть в запасе другой господарь, который готов платить сто двадцать тысяч червонцев в год, а плата такой суммы должна разорить Молдавию; притом же, если теперь без всякого повода с нашей стороны потребовали двойной харач, то после могут потребовать и тройной, и четверной». «Слова Ивона казались очевидной истиной. Сенаторы, – говорит Горецкий, – как будто пробудились от тяжелого сна». «Лучше смерть, чем поношение!» – восклицали они, и все поклялись защищать оружием свои права и свою собственность. Посол Селимов отправлен был, хотя с просьбой о сохранении спокойствия, но без подарков, как следовало по молдавскому обычаю. Зная, что жребий брошен, Ивон начал вооружаться, и отправил в Польшу посольство просить помощи.

Оно не имело успеха: король Генрих и чины Речи Посполитой не только отказали в помощи господарю, но объявили, что никому из польских подданных не позволяется участвовать в войне с Турцией. При этом Фредро, как человек государственный, поместил рассуждение, очень любопытное как выражение понятий о политике, с какими поляки хотели выказываться в его время. Сознавая выгоды, какие имела бы Польша от вмешательства в дело Ивона, Фредро оправдывает своих соотечественников в том, что они не подали ему помощи: причиною этому он полагает то, будто поляки, сообразно со старинным правилом предков, не привыкли насильственно расширять свои владения и хотели жить в мире с соседями. В другом месте, автор противоречит себе: он укоряет поляков за то, что упустили из виду возможность присоединить к своему королевству Чехию и Венгрию, попавших под власть немецкого императора, к прискорбию Фредро, везде показывающего нерасположение к немцам.

Ивон обратился тогда к украинским казакам. Он пригласил, – говорит Горецкий, – легкую и малую горсть тех поляков, которые по берегам Днепра и Черного моря приобретали добычу и назывались в Польше казаками. Фредро не употребил вовсе имени казаков, он называет их легкой польской конницей, охотниками, жившими над Днепром и по берегам Черного моря для добычи, которую отнимали у турков и татар. Главным предводителем этой толпы, Горецкий и Фредро называют Сверчовского. В другом месте Фредро говорит, что они были римско-католического вероисповедания. Таким образом, можно бы подумать, что здесь дело идет не о наших украинских казаках, а о каких-то охотниках, из природных поляков, если бы малороссийские летописи² не указывали прямо, что на помощь Ивону приходили не поляки, а русские, под предводительством своего гетмана Свирговского или Сверговского, однозвучного с именем Сверчовского, упоминаемого у польских писателей. До сих пор имя Свирговского и его поход в Молдавию прославляются в народной южнорусской поэзии, а этого бы не могло быть, если бы Свирговский и его сподвижники были поляки, и притом римско-католического исповедования. Одна неизданная малороссийская летопись, упоминая очень кратко о походе казаков в Молдавию на помощь Ивону, называет предводителя их Дружко-Сверховский.

К этому-то Свирговскому (или Сверчовскому) Ивон послал посольство, когда казаки возвращались из похода против турков. Воевать с неверными, по понятию казака, была его обязанность, и потому нетрудно было уговорить Свирговского с товарищами. Одна народная песня выражает просьбу молдаван таким образом:

«Ой, мы Волохи, мы христиане,

Та не милуют нас бусурмане,

Вы, козаченьки, за вйру дбайте,

Волохом-христианом на помйчь прибувайте!»

Конисский³ говорит, что Свирговский согласился помогать Ивону с разрешения польского правительства, но Горецкий и Фредро говорят, что казаки пошли в поход, несмотря на запрещение правительства. В народной песне о Свирговском упоминается о каких-то лядских комиссарах,⁴ приходивших к гетману перед походом. Это не может доказывать справедливости Конисского: могли приходить с дозволением и запрещением, и, кажется, последнее справедливее, потому что польское правительство старалось всегда соблюдать мир с Турцией по возможности, и беспрерывные походы казаков против мусульман навлекали постоянное негодование этого правительства.

Горецкий насчитывает одну тысячу двести человек под начальством Свирговского при отправлении его в Молдавию, Фредро – одна тысяча триста. В летописях Грабянки и Ригельмана (переписывавшего Грабянку и других летописцев), Свирговский отправился в Молдавию с одной тысячью четырехсот человек. Конисский не говорит, сколько было у Свирговского войска, а выражается только, что он пошел в Молдавию с войском малороссийским: во всяком случае, Конисский полагает у Свирговского число войска несравненно значительнее того, какое ему дают другие летописцы, ибо до вступления в Молдавию он разделил его на два отряда, из которых половину послал под начальством Ганжи к Букаресту, а другую половину сам повел к Галацу, и в то же время отправил кошевого Покотилу на лодках к устью Дуная, чтобы не пропускать турецких десантов. Но все более старые и современные источники полагают у Свирговского небольшой отряд, и поэтому, сказание Конисского не может быть принято. Но в таком случае, если у Свирговского было не более одной тысячи трехсот–одной тысячи четырехсот человек, то, что такое сам Свирговский? Из польских историков не видно, чтобы Свирговский был гетман в том значении этого слова, какое мы привыкли придать ему, и какое дает ему Конисский. При Сигизмунде Августе и Генрихе Валуа число казаков было так велико, что странно покажется, каким образом гетман отправляется в чужую землю с таким малым количеством подчиненных? Однако все историки малороссийские – Самовидец, Грабянка, Ригельман, Миллери другие, неизвестные по имени, утвердительно говорят, что Свирговский был гетман, и между тем дают ему отряд войска менее полуторы тысячи человек. Народная песня также называет его гетманом. Недоумение легко разрешается: польские историки не могли назвать его гетманом, потому что признавали гетманами только тех, которые были утверждены в этом звании правительством, а такие гетманы возникли в Украине уже позже; что же касается до небольшого числа, ходившего со Свирговским, то в тот воинственный век, казацкие предводители часто предпринимали дальние походы с малым войском без больших приготовлений. Свирговский не мог брать с собой большого числа воинов, ибо пределы Украины требовали защиты от беспрерывных нападений крымцев. Кажется, народная песня, в которой оплакивается смерть Свирговского, намекает на то, что масса казаков оставалась в Украине во время его похода, и даже мало знала, куда ушел ее главный предводитель; в этой песне Украина, тоскующая по своем гетмане, или казаки спрашивают у буйных ветров, кречетов и жаворонков: что сталось с гетманом, и где он простился с жизнью?⁵

Приглашенные молдавскими послами казаки направились к границам Молдавии. Передовые гонцы от господаря поздравляли их с прибытием в страну и привезли им съестных припасов. Сам Ивон с боярами и войском стоял в поле, готовясь сделать им торжественный и достойный воинов прием. Когда ему дали знать, что казаки приближаются, он с отборной конницей, в кругу избранных сенаторов, выехал на встречу. Он приветствовал Свирговского речью и не кончил ее, заплакавши, – как говорит Горецкий, – и, взяв за руку вождя, пригласил в обоз на походную пирушку; казаки последовали за ними, а когда въезжали в молдавский обоз, их приветствовали выстрелы пушечные. Мгновенно явилось столько пеших молдаван, сколько было конных казаков (а весь отряд казаков состоял из конницы), – взяли лошадей и угощали овсом, в то же время самих всадников позвали на роскошный обед. Свирговский и сотники обедали в просторном шатре Ивона; простые казаки в других шатрах. После пира, по приказанию господаря, казацким старшинам поднесли серебряные мисы, наполненные золотой монетой. «После долгого пути, – было им сказано, – вам надобно денег на баню и на подкрепление изнуренных своих сил». – «Не словами, а делами желаем доказать вам, – отвечали казаки, – что не боимся смерти: ценим выше всего рыцарскую славу, и прибыли в ваш обоз не с надеждой получить жалованье, а единственно для того, чтобы доказать вам доблесть нашу, когда явится драгоценный случай сражаться за христианство против неверных». Только после усильных просьб Ивона и молдавских сенаторов казаки согласились принять денежный подарок. По окончании пира, они отправились в приготовленные для них шатры, и тогда новые посланцы Ивона принесли им шестьсот талеров и превосходного вина в шести стогвах, в которых обыкновенно волохи хранили воду во время переходов через степи.– «Это господарь присылает вам выпить за его здоровье», – сказали им.

На другой день утром господарь сам посетил Свирговского и сотников, и пригласил их на совет. Когда казаки пришли в его шатер, он проговорил им речь, которую Горецкий передает в таком виде:

«Если бы я, храбрые, мужественные рыцари, не был убежден в вашей верности, доблести и непоколебимости, никогда бы я не призывал вас из вашей далекой отчизны для трудного и опасного дела. Но, побуждаемый несомнительными свидетельствами, я пригласил вас помочь мне вашими трудами и рыцарской опытностью в войне с Селимом, жестоким врагом моим. Назначая вам плату, я страшился, чтобы она не была ниже заслуг ваших, но каков бы ни был исход нашей войны со злобным неприятелем, я доставлю вам, рыцари, в изобилии припасов, конского корма, денег. Помня старинные доблести ваши, вы конечно поддержите в этой войне славу, которая гремит о вас в свете. Искренне благодарю вас, что, будучи сами христианами, прибыли ко мне, христианину; обещаю всегда быть благодарным за ваше ко мне участие. Хотя число ваше незначительно в сравнении с моей опасностью, но один вид ваш так ободряет меня, как будто бы мне прислали откуда-нибудь двадцать тысяч. Не скажу, чтобы силы турков были непобедимы, но должен сознаться, что счастье удивительно служит им. Некогда они были ничтожны, но возросли не столько через мужество, сколько через злодеяния и коварства. Верно, бессмертный Бог позволяет злодеям так долго и безнаказанно свирепствовать, приготовляя им тем жесточайшую кару, чем более накопится их грехов. И так, если турки были до сих пор счастливы, то это происходило по предведению и по воле Бога, дабы тем тяжелее было их падение, чем выше они вознеслись. Не могу более говорить от слез: сами можете отгадать и уразуметь, как расположено мое сердце к вам, а что даст нам судьба – разделю с вами пополам!»

Речь эта, говорит Горецкий, – произнесена была по-польски. Всего вернее, речь эта сложена была автором по старому обычаю подражать древним писателям; впрочем, Ивон мог и должен был говорить в таком тоне. В ответ на нее, Свирговский, – по известию того же историка, – говорил господарю так: «Не плата твоя, Ивон, привела нас сюда, – плату мы считаем последним делом; а привел нас к тебе воинственный жар: желаем сражаться с коварным и свирепым врагом христианства. Не станем толковать о плате, а какова будет наша судьба – конец войны покажет. Довольно с нас будет той награды, что мы, если удастся, изгоним своими руками из твоих пределов врага, и принудим его к условиям выгодного примирения. Ты же, который пойдешь вместе с нами, видя нашу судьбу, будешь ожидать и себе того, что нас постигнет. Нам не страшны силы турков; предавая будущее в руки Провидения, мы смело идем на врага, чтобы освободить от него твои владения».

Речь Свирговского ободрила Ивона. Веселая пирушка снова скрепила дружбу молдаван с русинами. Это было 20 марта 1574 года.

И в Константинополе готовились. Султан отправил тридцать тысяч турков и две тысячи венгров к валахскому господарю, приказывал присоединить к ним его собственные силы и, ворвавшись в Молдавию, посадить на господарстве брата, а Ивона схватить и отправить в Константинополь. Валахский господарь немедленно собрал свое войско и стремительно перешел через реку, которую Горецкий называет «Молдавою», но которая, кажется, была Серет⁶. Он быстро шел на врага, думая выиграть скоростью. Но эта-то именно скорость, – говорит Фредро, – повредила ему. Он думал застать неприятеля врасплох, а между тем от дневных и ночных походов воины его утомились, лошади были изнурены; надобно было отдохнуть. Господарь думал, что Ивону вовсе неизвестно, как близки враги его; он надеялся, что, во всяком случае, победа неизменна, и позволил войску отдыхать на приволье. Но, Виговский, который был главным распорядителем в войске Ивонна, давно уже по горам, у вод, везде, где благоприятствовала местность, расставил стражей и узнавал о движении неприятелей, а когда донесли ему, что враги отдыхают на чужой земле, он выступил с двумя отрядами казаков, т.е. четырёмстам, взял шесть тысяч молдаван, и в том числе знавших по-турецки, приказывал подчиненным хранить молчание, и стремительно бросился на передовой турецкий отряд. Горецкий говорит, что в нем было сорок, Фредро – что в нем было триста человек. Как бы то ни было, казаки принудили его сдаться, и Свирговский выведал о числительности и положении неприятелей. По известию Горецкого, пленные показали в войске валахского господаря семьдесят тысяч волохов, тридцать тысяч турков и, три тысячи венгеров. Фредро же говорит, что пленные эти показатели все свое войско в том числе шестьдесят тысяч человек. Если пленные говорили тогда правду, то без сомнения, сказание Фредро в этом случае заслуживает больше вероятия, потому что победа, какую впоследствии одержали казаки и молдаване, должна предполагать меньшее количество неприятельского войска. Свирговский, по-прежнему, приказал своему отряду хранить свое молчание, и дал знать Ивону, требуя, чтобы он как можно скорее явился со своим остальным войском. Пока Ивон прибыл, Свирговский разослал своих расторопных казаков пешими в кусты, в высокую траву, на холмы; они шли, нагнувшись, или ползли на брюхе; сам Свирговский действовал с ними, и положение неприятеля было им осмотрено, а неприятель вовсе не подозревал близости врагов. По прибытии Ивона, Свирговский, не доверяя храбрости молдаван в такой мере, как своим, предложил господарю поставить тяжелую конницу с пешими стрелками в закрытом месте, дабы в случае неудачи, молдоване, отступая, могли найти опору. Как опытный и хладнокровный полководец, Свирговский научал их, как поступать в случае отступления. «Надобно думать – говорил он, – не только о том, чтобы победить, но и о том, чтобы не быть разбитым. Я со своими казаками первый брошусь на врага, и тогда вы, Волохи, идите за мною. Счастье служить отважным, изменяет трусам; и вам, казаки, напоминаю о врожденном мужестве и призываю его». Ивон должен был ударить на неприятеля с трех сторон; на четвертую сторону должен был повернуть Свирговский с казаками.

Была ночь. Казаки подкрадывались тихо. Неприятели спали. По данному приказанию, казаки с резким криком бросились на них. Разбуженные враги были поражены страхом неожиданности, они никак не предполагали близости тех, против кого воевали. … Они не могли ни схватить оружия, ни седлать лошадей, – казаки били их наповал. Вслед затем Ивон с волохами бросился на обоз с других сторон; тут неприятели уже окончательно растерялись; все приказывали, никто не знал, кого слушать, куда бросаться, и начали разбегаться в рассыпную, покидая оружие; казаки и молдаване повсюду заступали им дорогу и умерщвляли их. Только господарь Валахии, да с ним брат его, которого вели на престол, пользуясь всеобщим смятением, успели сесть на лошадей, бросились в озеро, сообщающееся с Дунаем, и таким образом достигли другого берега Дуная и спаслись от погибели. Все войско было истреблено. Земля была усеяна грудами трупов, оружием; ручьи крови шумели. Но, радость о победе, – замечает Фредро, – едва могла заглушать досаду Ивона, когда он не нашел между павшими господаря Валахии и его брата Петра. Четыре дня победители простояли на поле победы; Ивон напрасно искал трупов главных врагов своих.

Победители вступили в Валахию, во владения врага Ивонова. Варварские обычаи войны в тот век извиняли самые неистовые злодеяния в неприятельском крае. Казаки и молдаване опустошали поля, сожигали беззащитные города и селения, умерщвляли старых и малых, насиловали женщин и потом их убивали. Отовсюду испуганные валахи разбегались; замки и крепости оставались без обороны, и победители занимали их, не теряя ни одного человека. Ивон хвалил свирепую ревность своих воинов и казаков, и сам поджигал их на неистовства, – сам приказывал, для забавы, умерщвлять беззащитных подданных своего соперника.

Таким образом, свирепствуя в Валахии, то расходясь в стороны партиями, то сходясь в одно войско, молдаване и казаки дошли до Браилова. Ивону донесли поселяне, что там скрылся господарь со своим братом. Посреди города Браилова на берегу Дуная находилась сильная крепость, окруженная окопами, рвом и передовыми укреплениями. Ее высокие башни виднелись издали. Самый город был обнесен крепкой стеной. Подступивши к Браилову, союзники поставили обоз свой между гор в таком месте, где его не могли обстреливать с укреплений. Ивон послал коменданту письмо такого содержания: «Отдайте мне беглецов из Молдавии, заклятых врагов моих, господаря Валахии и брата его Петра, которые без всякой причины напали на меня войной, и, когда счастье им не послужило, убежали и спрятались здесь. Я желаю единственно отклонить опасность от головы своей, ибо природа и всем животным даровала заботливость о жизни. Если же не получу требуемого, то не отступлю от стен и силой буду брать их».

Комендант прислал к нему четырех турков с ответом и вместе с тем с подарками: подарки были – десять пушечных ядер и две стрелы. Ответ его, по известию Горецкого, был в следующих словах:

«Зная, что ты слуга султана Селима, не могу удовлетворить твоему желанию, ибо до моего слуха дошло, что ты поразил большое войско султана, которое вело на господарский престол Петра. Приказываю тебе немедленно отступить, а иначе угощу тебя и твоих вот этими лакомствами!»

Раздраженный Ивон приказал четырем посланцам обрезать носы и уши, и повесить их вниз головами в виду крепости, чтобы показать, какая судьба, по взятии Браилова, ожидает всех, кто в нем находится.

Вслед за тем, прежде чем осажденные могли приготовиться к отражению, казаки и молдаване бросились с лестницами к стенам, и, с криком взобрались на них. Вмиг стены были проломлены – все войско посыпало в Браилов. Никому не было пощады, – говорит современник: – кровь зарезанных лилась ручьями в Дунай; убивали младенцев, отнимая их от матерних грудей. Четыре дня длились убийства; победители искали жертв во всех уютных местах, и не только живой души человеческой – собаки не осталось в городе. Наконец, самые здания города были сожжены до основания.

Ивон и Свирговский осадили замок. В то время пришло известие, что пятнадцать тысяч турков идет на выручку Браилова. Казачий вождь представил Ивону необходимость продолжать осаду браиловской крепости, дабы не дать осажденным опомниться и ободриться, а сам вызывался идти против турков. Ивон присоединил к его казакам около восьми или девяти тысяч молдаван. Свирговский опять одержал победу, и обязан был ею своей расторопности, быстроте и умению, кстати, организовать войско. Только тысяча турков спаслась бегством. Остальные легли на поле.

Беглецы спрятались в Тейне. Свирговский погнался за ними, но услышал, что около Тейны собираются свежие силы турков и крымских татар. Казацкий предводитель не решался броситься в опасность, когда видел возможность скорее быть побежденным, чем победить, и потому послал к Ивону, советуя ему на этот раз оставить Браилов и спешить к Тейне. Ивон, покорный во всем советам своего союзника, немедленно прибыл. Турецко-татарские силы были разбиты, Тейна взята и сожжена, жители обоих полов истреблены. У Горецкого этот факт представляется неясным: неизвестно, сражение с турками и татарами было прежде ли взятия Тейны, или же после.

Восемь дней, после того, казаки и молдаване стояли под разрушенными стенами Тейны, между тем шестьсот казаков отправились к Белграду⁷, которого половину ограбили и сожгли. Но вот распространяется слух, что от Белграда двигается новое турецко-татарское войско, и, не зная о близости неприятелей, идет в беспорядке. Оно вероятно, или еще не слышало о поражении господаря Валахии, или же предполагало, что неприятели заняты осадой Браилова. Тогда казацкие старшины просили Ивона отправить их на турков. Ивон называя их своими покровителями, сначала отговаривал их от смелого предприятия, но потом согласился и дал им 3три тысячи молдаван.

Отправившись в поход быстрым шагом, Свирговский дошел скоро до места, откуда было недалеко до неприятельского стана. Здесь он организовал строй войска: он не перемешивал молдаван с казаками, но, как и прежде поставил первых позади, а последних впереди, разделив на три отряда: на правой стороне было четыреста лучников с луками, посреди четыреста человек стрелков с круглыми щитами, а на левой четыреста копейщиков. Ряды волохов замыкали строй сзади. В таком порядке войско стало против неприятелей. Турки, замечая, что число врагов не велико, бросились на них с отвагой и уверенностью. Свирговский приказал стрелкам дать по ним залп, потом правое крыло пустило на левое крыло турецкого войска град стрел, в ту же минуту копейщики спешились и пошли колоть турков копьями. Турки были сбиты в толпу, и тем давали возможность казакам разом поражать их. Наконец, волохи, по данному знаку, налетели на конницу с криком. Конница обратилась назад и смяла пехоту: все побежало. Со стороны убито, – по уверению Горецкого, – только три казака и сто молдаван; Фредро увеличивает число последних до ста двадцати. Ивон стоял издали, и любовался поражением неприятеля. По окончании побоища, ему привели, – по сказанию Горецкого, – двести, а по сказанию Фредро, двести пятьдесят человек. Господарь приказал их провести через два ряда пехоты и изрубить. Сам предводитель турецкого войска был схвачен казаками: он был богат и предложил им большой окуп за себя. Фредро говорит, что он предлагал им золота весом вдвое против того, сколько весил сам, и втрое столько же серебра, и сверх того вагу жемчуга. Его благородный вид и гордая осанка, – говорит Горецкий, – могла бы возбудить сострадание, но толпа более ценила слово, данное Ивону; притом же казаки были обогащены добычей, а потому решились отдать его Ивону. Фредро говорит, что видя их неподатливость, он в отчаянии просил, по крайней мере, умертвить его, но не отдавать Ивону. Казаки и на то не согласились, и привели его к господарю. Ивон несколько дней расспрашивал его о положении турецких дел, наконец, приказал изрубить в куски.

После этой победы господарь с казаками двинулся к крепости Уссен, чтобы дать войску отдых. Между тем, тайные друзья в Константинополе уведомили его, что новая, огромнейшая, сила собирается на него. Он рассчитал, что все зависит от переправы через Дунай: если он успеет в пору преградить неприятелю путь через эту реку, отделявшую Молдавию от Турецкой земли, то самые огромные силы не могут повредить ему. Поэтому он обратил внимание на этот пункт, и поручил стражу на Дунай старому другу своей юности, баркалабу (коменданту) хотинскому Иеремию Чарнавичу: по известию Горецкого, он дал ему для того тридцать тысяч, а по известию Фредро только двенадцать тысяч войска, но самого отборного. Чернавич должен был на левом берегу Дуная расставить караулы, которые обязаны были замечать явление турков на противоположном берегу, следить за их оборотами, и давать знать один через другого Чарнавичу, днем – посредством пушечных выстрелов, а ночью посредством зажженных огней.

Отправляя Чарнавича, Ивон с умилением целовал его, а Чарнавич, стоя на коленях, присягнул в верности.

Отрядивши Чарнавича, Ивон распустил свое войско для отдыха, приказав быть готовым по первому звуку трубы, твердо уверенный, что Чарнавич не дозволит туркам переправится через Дунай. В самом деле, – говорит Фредро: – скорее бы султан турецкий погиб, чем победил Ивона, если бы не погубила последнего измена. Чарнавич прибыл к Дунаю, и вскоре на противоположном берегу увидел огромные турецкие силы. Оба польские историки полагают число их до двухсот тысяч: Фредро говорит, что у них было до ста пушек. Горецкий поясняет, что пушки у них, как и у волохов, были каменные. Сначала турки попробовали было в нескольких местах начать переправу, но тотчас отступили, увидя на другом берегу войско, готовое препятствовать им. Паши разочли, что лучше достигнуть цели посредством золота. К Чарнавичу явились посланцы из турецкого войска, принесли ему в подарок тридцать тысяч червонцев, и просили прибыть на тайный разговор с господарем Валахии. Иеремия соблазнился подарками и продал свою присягу: он отправился за Дунай к господарю.

«Ты человек мудрый, – сказал ему господарь: – ты сам видишь и разумеешь, что Ивону невозможно удержаться на господарстве; он разгневал Селима, разбил его войско и заплатить за то, во что бы то ни стало, собственной головой, а господарство Молдавии достанется иному. Пока еще есть время приобрести себе расположение Селима услугами. Легко начать войну, а трудно вести ее, и та же сила недостаточна в конце войны, какая была достаточна в начале; начать можно как-нибудь, а окончить надобно непременно победой. Следует нам вступить в братство и дружбу; это лучше чем воевать. Правда, Ивон рассыпает богатства, да не следует верного отметать от неверного. Ты уже получил тридцать тысяч червонцев: скоро получишь более; наконец, если хочешь дружеского совета, то не должно тебе соединять своих добрых обстоятельств с дурными обстоятельствами Ивона. Позволь свободно перейти за Дунай туркам, которых Селим посылает в огромном числе в Молдавию, чтобы поймать Ивона. Если этот край будет завоеван, то ты тогда получишь величайшие почести; теперь нужно только, чтобы переход через Дунай был скрыт до времени от Ивона, а когда перейдем Дунай, тогда уже легко будет поймать мятежника, истребить его полчища, и в один час отомстить за прежние наши поражения».

Чарнавич, упоенный обещаниями, принял условия, воротившись на левый берег Дуная, снял караулы с берега и оставил туркам свободную переправу.

Об этом свидании Чарнавича рассказывает одни Горецкий; Фредро не упоминает о нем, а говорит, что Чарнавича искусили на предательство турецкие послы, заплатили тридцать тысяч червонцев, и пообещали дать вдвое после переправы.

Когда турецкие силы переправились через Дунай, Чарнавич отправился к Ивону с тем, чтобы заманить в погибель. Он известил его, что никак не мог преградить неприятелю путь через Дунай; но силы его еще пока могут быть сокрушены, если Ивон поспешит со всем войском. Горецкий говорит, что Чарнавич известил Ивона, будто турков всего до двенадцати тысяч, а Фредро говорит, что он назначил их число в тридцать тысяч.

Немедленно войско было собрано, и Ивон с молдавами и казаками 9 июня 1574 года стоял за три мили от турецкого обоза и приказал окапываться шапцами. Господарь объявил, что все должны на завтрашний день ожидать битвы. Какое-то грустное предчувствие распространилось в обозе. Самые казаки, столь отважные, начали задумываться. Собравшись у Свирговского, сотники начали рассуждать о настоящем положении дел. «Волохи часто продавали свое отечество, – говорили казаки: – Волохи по природе изменчивы, Иеремия подозрителен. Малый окоп может быть достаточен для того, чтобы удерживать неприятелей, то не удивительно ли, что высокие берега быстрой и широкой реки не были достаточно преградою для них?»

«Мы готовы сражаться, не заботясь о жизни, – говорили другие старшины: – но нельзя идти на явную гибель, когда видим дурные распоряжения; непонятно, почему Ивон доверил такое важное дело Иеремии Чарнавичу и не придал ему товарища, который бы мог быть и советником, и вместе с тем стражем и свидетелем верности».

Они отправились толпою в шатер господаря.

«Достопочтенный господарь! – сказал Свирговский: – до сих пор мы были тебе верны, и вместе с тобою сражались против свирепого неприятеля; ты сам знаешь, где и чего мы заслужили. Теперь опять готовы сражаться за тебя до последней капли крови, и враг только по нашим трупам может взойти в Молдавию. Но мы видим необходимость исследовать и обсудить наше положение; бросившись в сечу, не зная ни числа, ни планов неприятеля, мы можем попасть в такую засаду, где нас истребят как стадо скотов. И так объясни нам, как ты думаешь сражаться с врагом».

«О, мужественные рыцари, милейшие мне более собственной жизни, – сказал Ивон: – знаю я доблесть вашу, помню ваши поступки в продолжение всей войны. Никогда не ввергну я вас на погибель неприятелю и не позволю торжествовать неприятельским замыслам. Недалеко отсюда стоит Чарнавич: он встретил врага и изведал все его намерения. Я никому не мог столько охотно доверить этого важного дела, как тому, который оказывал мне верность в самых труднейших обстоятельствах жизни, был товарищем моего изгнания и скитальчества. Он сам донес мне, что турков не более пятнадцати тысяч, да если бы их было и тридцать тысяч, то мы можем ополчиться на них с Божией помощью».

«Я советую тебе, господарь, – сказал Свирговский: – пока удерживать войско на одном месте, а мы, казаки, отправимся на неприятеля, поймаем кого-нибудь из их обоза и узнаем достоверно о числе и планах турков».

Ивон согласился и дал им шесть тысяч молдаванской конницы.

Они наткнулись на шесть тысяч отборной турецкой конницы, содержавшей передовой караул. Казаки и молдаване вступили с ним в битву и разогнали. К несчастью, в руки их попался только один пленник, и тот был смертельно изранен. Он уверял их, что Турков ничтожное число, и тот час испустил дыхание. Казаки увидели, что он солгал.

«Нет сомнения, – сказал Свирговский, вновь явившись в шатер Ивона: – что неприятели пришли несравненно в числе большем того, какое тебе сказал Чарнавич. Это видно ясно из того, что мы встретили такую огромную передовую стражу. Господарь! Советуем тебе подумать о себе и убедиться собственными очами в верности Чарнавича».

Ивон отвечал им:

«Нечего бояться; я знаю кому верить. Мы скоро узнаем о числе неприятелей. Я пришел сюда для того, чтобы до последнего дыхания охранять отечество от врагов».

Ивон расположил свой обоз близ озера, вытекающего из Дуная. Всего войска у него, кроме рабочей прислуги, было тридцать тысяч. Он разделил его на тридцать рядов: перед каждым рядом поставлены были каменные пушки, которых числом всех было восемьдесят. Пехота была отделена от конницы. Лучшее его войско, в числе тринадцати тысяч конницы, находилось у Чарнавича; пехота, которая была в обозе, большею частью состояла из поселян, вооруженных косами и киями. Многие из них, привязанные к Ивону, который умел вообще заслужить расположение простонародья, просили его находиться при казаках, как при лучшем войске.

В то время, когда Ивон устроивал в боевой порядок войско, турки не показывали своих сил, скрытых за близлежащим возвышением. Ивон перед устроением войска, всходил один раз на холм и не увидел ничего. Окончивши устроение, он снова взошел на тот же холм и увидел огромнейшие полчища.

Измена Чарнавича стала для него очевидна.

Ивон закричал, чтобы к нему подвели Чарнавича. Но посланный воротился к господарю без Чарнавича, и объявил ответ Чарнавича, что он не может явиться, потому что сейчас вступает в битву с турками за своего господаря.

В самом деле, перед глазами Ивона, следившего за движениями Чарнавича, последний повел свой отряд на турков.

Но едва только обе стороны обменялись ударами, как вдруг, по приказанию Чарнавича, весь отряд понижает знамена, бросает копья и мечи, снимает шлемы и преклоняет головы. Вероятно, изменник привел своих воинов в такое положение, что они были окружены со всех сторон, и как будто принуждены были сдаться. Таким образом, Чарнавич мог обмануть своих подчиненных, которые тогда думали, что не измена, а необходимость заставила полководца приказать им положить оружие.

Войско Ивона, при виде предательства, пришло в смятение, – отступило назад. В отчаянии молдаване кричали, что все пропало. Но Ивон не упал духом, ободрял унывающих, и приказал ударить на турков. Турки поставили впереди своих рядов изменников – молдаван, передавшихся к ним. Увидев это, Ивон приказал направить преимущественно на них орудия. Они все погибли, но турки, защищаясь их грудьми, успели дойти до неприятельского войска.

Тогда Свирговский ударил по ним сбоку. Турки начали бежать. Но опытный казацкий вождь тотчас заметил, что это делается с хитростью, – что турки хотят заманить врагов в засаду, под выстрелы своих пушек. Казаки не погнались за ними.

«Снова турки бросились на молдаван, и началась кровопролитная сеча. Падали с лошадей турецкие и молдаванские мужи, – говорит современник: – пыль и дым закрывали клубами солнце; нельзя было слышать человеческого голоса; пушкари не видели, куда направлять выстрелы. Ивон, не теряя ни на минуту бодрости, громким голосом дает команду своим воинам. Турки подались назад, поражаемые выстрелами каменных молдаванских пушек. В эту минуту так походило на поражение турков, что даже жители лежавшего за Дунаем города Облачина, смотря с высоких стен на битву, собирались убегать, думая, что враги по следам разбитых турков появятся на правом берегу Дуная.

Но вдруг свод небесный затмился, загудела порывистая буря, и вслед за ней пролился дождь.

Это был неисправимый удар для молдаван. Дождь подмочил порох, и пушки не могли более действовать.

Когда стало разъясниваться, турки и татары, раздраженные бывшей неудачей, ударили на молдаван с ужасным бешенством. Густой толпой понеслись они на пушки, которые уже не стреляли: враги врезались в ряды волохов – и волохи побежали. Мусульмане гнались за ними и резали растерянных, как стадо. Казаки храбро погибали в битве; от одной тысячи двухсот осталось их только двести пятьдесят.

К казакам ехал Ивон, неся в руках знамя, которое служило для войска знаком, куда всем собираться. Пехота молдаванская толпилась в беспорядке, убегая с поля. «Одно присутствие духа, – кричал на молдаван Ивон: – одно только может избавить нас от опасности».

Он обратился к казакам:

«Вижу, доблестные мужи, что измена Чарнавича привела нас к гибели; но где наши тела полягут под неприятельскими мечами, там и я положу свое тело, а душа полетит к небу».

«Смерть неизбежна, Ивон», – отвечал Свирговский: – «Смерть достойная рыцарей; я не страшусь ее, лишь бы только головы наши были отомщены; по чтобы не радовались эти псы, враги христианства – отступим далее, пока есть возможность!»

Казаки сошли с коней и смешались с рядами пехоты; сам господарь оставил коня и шел вместе с простыми воинами. Казаки начали тянуть за собой пушки и успели стащить их до шестидесяти; Ивон при этом показал такую телесную силу, что один потянул пушку, которую едва двенадцать человек могли сдвинуть с места, – говорит Горецкий. Значительная часть пушек была набита большим количеством пороха и покинута – в надежде, что турки вздумают стрелять из них, и они разорвутся с вредом для стреляющих.

К вечеру 9 июня, за одну тысячу шагов от побоища, Ивон остановился на развалинах недавно сожженной деревни. У него оставалось еще двенадцать тысяч пехоты. Он приказал окапываться и сделал гибельную ошибку, – в окопах не было воды. Вечером 10 июня турецкое войско появилось в таком огромном числе, что взор не мог проследить конца его рядов. Ночью кругом по горизонту поднялось пожарное зарево. Турки жгли соседние села, чтобы отнять у неприятелей продовольствие.

На заре 11 июля турки начали стрелять в обоз молдаванский, но ядра не достигали цели, ибо обоз был высок. Напротив, молдаванская пехота, стоя на валах, стреляла в них метко из огнестрельного оружия и луков. Так прошло три дня.

13 июня явились посланцы от главного предводителя турецкого войска в обоз молдаванского господаря.

Они предложили ему сдаться на милосердие турков, положить оружие и не подвергать более напрасной опасности ни своих, ни турецких воинов.

Ивон отвечал:

«Несомненно, вижу, до какого положения я приведен, однако есть у меня еще мужественная пехота, – могу вам нанести поражение; но, во всяком случае, моя судьба решена, и потому не оказываюсь сдаться тогда только, когда предводители поручатся в моей целости, и семикратно утвердят присягой те условия, какие я предложу им сам».

Он выслал послов за окопы, а сам собрал на совет волохов и казаков.

«Печален для нас настоящий день, мужественные рыцари», – сказал он: – «Нам остается или сдаться, или умереть в этих окопах. Каков будет ваш совет: сдаться ли нам или запереться в обозе и приготовиться к неизбежной смерти, или, наконец, вступить в славную битву и погибнуть, нанесши вред неприятелю? Смерть, во всяком случае, есть предел страданий: смерть освобождает тело от мучений, очи от взирания на то, что возбуждает негодование; смерть переносит нас в вечность, где мы будем созерцать лицо Божие».

«Смерть для нас, Ивон», – отвечал Свирговский: – «никогда не была и не будет страшной; но если ты решился ударить на неприятеля, мы с большей охотой падем со славой, чем взятые в неволю окончим жизнь среди мук и поруганий, тем более что нельзя доверять клятве данной неверными христианам».

Так думали казаки, но волохи предпочитали принять условия, если только они будут сносны; в противном случае, изъявили готовность положить головы в битве.

Ивон несколько времени колебался, наконец, решился сдаться: к этому его побудило особенно то, что воины его, кроме войны, должны были изнывать от жажды в окопах, где не было ни капли воды.

«Лучше мне, – сказал он, – отдаться в руки врага и перенести жребий, какой меня ожидает, нежели по моей вине будут умирать тысячи народа. Буду медлить ответом послам, пока они согласятся присягнуть на условия, которые я подам им, а когда присягнут, тогда положим оружие».

Он позвал турецких послов и сказал: – «Я сдаюсь, если ваши вожди и начальники каждый семь раз присягнет на следующие условия: во-первых, даровать свободный возврат казакам через Днестр; во-вторых, меня самого, целого и невредимого, доставить Селиму султану, моему государю. О волохах я не говорю: они подданные султана и должны быть ему верны. Если вы нарушите их свободу или будете их убивать, вред от этого будет султану или тому, кого он назначит правителям Молдавии».

Тогда отправились в турецкий обоз послы Ивона, и в присутствии их турецкие предводители седмикратно присягнули хранить предложенные условия. После того, турецкие вожди приблизились к молдаванскому обозу и приглашали Ивона в свой обоз, как приятеля.

Ивон вышел к ним; его провожали казацкие вожди и волохи.

«Если всемогущему Богу угодно предать меня в руки ваши, – сказал Ивон турецким старшинам, – то я прошу вас, во имя веры вашей и воинской чести, которою вы поклялись, даровать казакам с их лошадьми и движимостью свободный возврат: они достойны уважения и почтения всех народов. Если же вы против них ожесточены, то отомстите им на мне: я готов все перенесть за них».

Он оборотился и сказал:

«Тяжелая судьба разлучает меня с вами, а потому каждому из вас даю эту десницу, и уверяю, что пока останется дух в этом смертном теле, до тех пор ваше имя буду сохранять в благодарной памяти».

Ивон прощался с волохами, раздавал им золото и драгоценности, потом опять обратился к казакам, раздал им все свое оружие и сказал:

«Если бы горсть ваша была вдвое более, или, по крайней мере, была цела, не сомневаюсь, что, при Божией помощи, я бы избавился от этих неверных псов и выгнал бы их с земли, которую мне Бог назначил. Теперь, если Бог меня избавит от жестоких и свирепых врагов, и если наши, как поклялись, приведут меня к Селему, я могу поклясться, что опять возвращусь в Молдавию. Прошу вас сохранить меня до того времени в памяти. Тогда я дам важнейшие места в моем владении людям вашего племени, и все что после меня останется – будет ваше; верность, мужество и непоколебимость ваша мне известны. Возьмите теперь эти драгоценности в награду удивительной вашей преданности, которую вы мне оказали. Вечно сохраню благодарность в сердце; клянусь Творцом-Богом, которому вас поручаю».

Раздавши оружие казакам, он отправился в турецкий лагерь. Это происходило 14 июня 1574 года.

Его привели к главному предводителю Капуд-паше. Во время разговора с ним, Ивон резкими выражениями вывел его из себя: паша ударил господаря мечом. Тогда янычары бросились на него и отрубили ему голову. Тело Ивона привязано было к двум верблюдам и разорвано пополам, а голову вложили на копье. Его кровью, – говорит Горецкий и Фредро, – турки намазывали острия своих мечей, думая через то получить силу и мужество Ивона. Горецкий прибавляет, что эту кровь они давали лизать своим лошадям, думая, что через то лошади приобретут бодрость и живость, а кости Ивона употреблены были на оправу оружия.

По смерти Ивона, турки бросились на молдаван, вышедших из обоза, и истребляли их без разбора. Видя предательство, казаки, не надеясь на возможность возврата, хотели было броситься снова в окопы, но они были заняты врагами. Тогда, устроившись в ряд, они решились отразить нападение к удивлению турков. Несмотря на данную присягу, турки бросились на них с оружием. Почти все, сражаясь геройски против несравненно большого числа врагов, погибли казаки: только немногие попались в плен. Горецкий называется по именам; это были: Свирговский, Козловский, Сидорский, Янчик, Копытский, Залеский, Решковский, Соколовский, Либишовский, Цишовский, Суцинский, Богшицкий. Турки пытались обратить их в мусульманство, именем Селима обещая им богатства.

«Лучше мы будем влачить бедственную жизнь, – отвечали они: – чем пользоваться богатством на пагубу души».

Это благородство тронуло врагов. «В целом польском королевстве, – сказали они, – нет подобных вам воинственных мужей».

«Напротив, – отвечали казаки: – мы самые последние: между своими нет нам места, и потому мы пришли сюда, чтоб или пасть со славою, или воротиться с военной добычей».

Горецкий говорит, что они были выкуплены от родственников за огромные деньги. Но, конец Свирговского изображается не так русскими источниками. Все южнорусские летописи согласно утверждают, что Свирговский не возвратился в отечество. Миллер говорит, что турки запросили за него такую огромную сумму, что в Украине не нашлось людей, которые бы согласились истощать за него свое достояние. Другие украинские летописи глухо повествуют, что после нескольких (именно четырнадцати по Самовидцу) счастливых сражений, он, через измену потерпел поражение и погиб со всем войском. Кониский, Повесть о том, что случилось на Украине и одна ненапечатанная летопись прямо говорят, что Свирговский погиб под Килией.

Народная песня описывает плачевный конец гетмана и тоску о нем в Украине таким образом:

Як того пана Ивана

Шчо Свирговського гетьмана

Та як бусурмани пиймали,

То голову ему рубали, –

Ой, голову ему рубали,

Та на бунчук виша́ли,

Та у сурьми вигравали,

З его глумовали.

А з низу хмара стягала,

Шчо ворониу ключа нагибала

По Украини тумани слала,

А Украина сумовала,

Свого гетьмана оплака́ла.

Тоди буйнии витри завивали,

– Деж ви нашого гетьмана сподивали? –

Тоди кречети налитали:

– Деж ви нашого гетьмана жалковали? –

Тоди орли загомонили:

– Деж ви нашого гетьмана схоронили? –

Тоди жайворонки повилися:

– Деж вы з нашим гетьманом простилися?

У глибокий могили,

Биля города Килии

На турецкой линии.

И. Костомаров

27 июля 1657 года, гетман Богдан Хмельницкий сошел в могилу. Переворот, произведенный им, остался неоконченным; вопросы, возникшие в его эпоху, не были разрешены. Отторгнувшись от Польши, Украина не соединилась еще с Московией в одно тело и, оставаясь со своей отдельностью, должна была служить предметом распрей между соседями, которые хотели ею завладеть. Украинский народ не имел ни мало политического воспитания, чтобы выиграть свой процесс в истории и на самобытных началах организовать стройное гражданское целое. Уже в самом существовании казачества заключались, при тогдашних обстоятельствах, причины внутренних беспорядков, которые должны были разрушить неутвержденное на разумных основаниях и недостроенное политическое здание. Дело освобождения Украины совершено было целым народом; во время борьбы с Польшей, все украинцы были равными казаками; но как скоро борьба улеглась – народ распадался на казаков и посполитых; первые должны были с оружием в руках стоять на страже возникающего нового порядка вещей; другие – обратиться к мирным занятиям гражданина и селянина. Это было необходимо. Но, во первых ожидали права и преимущества, – они готовились составить привилегированный класс; положение последних не было ни определенно, ни охраняемо никакими правом; на их долю не только выпало нести все повинности, от которых освобождались казаки, но им было суждено, по-видимому, подпасть под произвол казацкого сословия; целые села, населенные посполитами, отданы казацким чиновникам в виде ранговых имений; со временем эти имения походили бы на польские старо́ства. Посполитые долго не могли забыть, что казаки были то же, что и они, и в свою очередь сами теперь хотели быть казаками, и долго не было определенных границ между двумя сословиями: при первом удобном случае посполитные брались за оружие и называли себя казаками, а признанные прежде законно казаками попадали в сословие посполитых. И потому, во второй половине XVII века, несмотря на казацкие реестры, в Украине на самом деле казаком был всякий, кто хотел и мог; и таким порывам распространить казачество на всю массу народонаселения Украины противодействовало другое направление – ограничить казацкое сословие тесным и определенным числом записанных в реестры. Так было задолго до Богдана Хмельницкого, когда польское правительство постоянно хотело, чтоб казаки составляли военное сословие в определенном числе, а народ домогался весь обратиться в казаков, то есть быть вольным; ибо с представлением о казаке соединилось понятие о свободе. Воззвания Хмельницкого нашли отголоски в народных побуждениях: все хотели быть казаками, все шли на брань против поляков, которые до того времени не допускали распространяться казачеству. Но только сорок тысяч из всей массы ополченного народа приобретали казачество; все остальное народонаселение, державшее в руках оружие, должно было лишиться прежде приобретенного звания. Противодействие посольства, исключаемого из казацкого сословия, волновало Украину во все время гетманства Хмельницкого: оно еще резче выразилось после его смерти.

Сверх того, в самом казацком сословии возникло раздвоение: образовались казаки значные; к ним принадлежали чиновники, как настоящие, так и бывшие (бунчуковые товарищи), шляхтичи, приставшие к казакам, и вообще богатые казаки; противоположны им были казаки простые, которых называли казацкой чернью и которые, при случае, готовы были противодействовать возвышению значных. Сами, наконец, значные пешляхетского звания хотели уравнить себя с теми из своих собратий, которые носили это звание. Влияние значных развивалось усилением гетманской власти. В последние годы Хмельницкого, власть гетманская, хотя зависела от рады, но он, пользуясь всеобщим к себе уважением, часто действовал без рады и самовольно назначал чиновников; а чем меньше власть гетмана связывалась народным собранием или радою, тем деспотичнее была власть полковников и сотников, тем больше усиливалось влияние их на общественные дела. Радою начали управлять чиновники; нередко и целая рада составлялась из одних чиновников, да значных. Такой порядок породил множество недовольных: они бежали в Запорожье; туда укрывались и те посполитые, которые не хотели спокойно сносить свое унижение и видеть возвышение казаков; от этого в Запорожье возникло тогда соперничество с городовым казачеством⁹, как называли они Гетманщину. Запорожцы не хотели подлежать власти гетмана. Но мысль об отделении Запорожья, с огромными степями по обеим сторонам Днепра, не могла еще развиться в то время, при непрерывной связи с Украиной; связь эта поддерживалась толпами пришельцев, недовольных порядком в Гетманщине. Запорожцы, почитая себя цветом казачества, хвалились, что не городовые казаки, а они первые избрали Богдана Хмельницкого; что война, освободившая Русскую Землю от Польши, вышла из Запорожья. Запорожцы говорили, что, поэтому, и теперь не городовое, а низовое казачество должно преимущественно распоряжаться делами Украины; что ни выбор гетманства, никакое другое политическое дело, не может быть предпринято без согласия Сечи¹⁰. Запорожские старшины были избираемы и свергаемы толпою, по произволу черни. Такой порядок они хотели, по-видимому, распространить во всей Украине; простым казакам это нравилось, поспольству, хотевшему равенства, еще более, и поэтому Запорожье привлекало к себе простых казаков и посольство, и всякое предприятие, начатое запорожцами, могло иметь удачу в массе украинского народа. Впрочем, как из общественного строя Запорожья не могло возникнуть нового порядка вещей, так и из недовольства посполитых и казацкой черни против значных. Низвержение власти значных могло кончаться только заменением одних лиц другими, которые, в свою очередь начинали играть роль значных. Каждый чиновник, выбранный из простых казаков, делался значным и возбуждал против себя чернь, из которой вышел; его сменяли, выбирался другой – и тот точно также, как первый, становился значным, и также чернь была им недовольна. Да и самых значных не соединяло единство намерений и целей, – каждый преследовал прежде всего личные свои выгоды, один под другим рыл яму и сам в нее падал: каждый хотел другого столкнул, потоптать, и сам подвергался в свою очередь таким же неприятностям своих товарищей.

В отношении к соседним странам по смерти Богдана Хмельницкого, в Украине были две политические партии. К первой принадлежала бо́льшая часть старшин, значных, – вообще немногие лица с образованностью, полученною в Польше вместе с польскими политическими понятиями, и наконец, щляхтичи русской веры, приставшие к казакам – кто для веры, а кто для сохранения своих имений во время казацкого восстания. Они подняли оружие против Польши не потому, чтоб польский политический состав им не нравился, а потому, что они не могли под польским владычеством пользоваться выгодами, какие могли бы извлечь из польской организации. По образцу польскому, они хотели бы и Украины, похожей на Польшу: с сеймами, посольскими избами, речами и вольным шляхетством, и в этом классе каждому хотелось поместиться. Не соответствовала такому направлению самодержавная организация Московской державы. В 1654 году, многие из людей этой партии пристали к московской протекции, в надежде пользоваться так называемыми правами и вольностями под правлением русских государей. Но в 1657 году они начали считать себя обманутыми с этой стороны: их огорчало то, что украинским комиссарам не позволили участвовать в переговорах московских послов с польскими при заключении Виленского договора, – что мир России с Польшей заключен был без участия и совета украинской рады и гетмана; упреки, которые делали Хмельницкому бояре по приказанию царя, возбуждали в них досаду; наконец, они оскорблялись обращением великорусских воевод и служилых людей с украинцами и насмешками великороссиян над тем, что в обычаях и домашней жизни Русской Руси было не сходно с Северною¹¹. Вероятно от насмешек над одеждою казаков разнесся в то время слух, будто царь хочет, чтобы казаки не носили красных сапогов, а непременно все обулись в черные, а послитые одевались бы как великорусские мужики и ходили в лаптях¹². Но пуще всего усиливало и развивало эту недовольную партию опасение, чтоб царь, по достижении польской короны, не присоединил Украины к Польше¹³ и не уничтожил бы казачества: в Виленском договоре царь обещал возвратить Польше все земли, от нее отторгнутые.¹⁴ Недовольные хотели предупредить это ожидаемое присоединение Украины к Польше, как провинции к государству, добровольным соединением с Польшей на правах федеративных, с условиями, которые поставили бы Польшу в необходимость сохранять права Русского народа и в невозможность их нарушить. В XVII веке не понимали, что в мире нет условий для будущих поколений. Партия эта действовала по следам Богдана Хмельницкого; во время своей борьбы с Польшей, до присоединения к Московскому государству, он следовал этой идее федеративного союза и, в противность народному желанию совершенного разрыва с Польшей, долго думал уладить дело без расторжения. При жизни Хмельницкого, более всех поддерживает в нем эту мысль генеральный писарь Выговский, – и теперь он стал во главе федеративной партии. Его ревностными соумышленниками были его двоюродные братья, Выговские: Данило, женатый на дочери Хмельницкого, Елене¹⁵, Константин и Федор, дядя его Василий, овручский полковник, и племянник Илья¹⁶; воспитатели молодого Юрия: генеральный судья Богданович Запрудный, есаул Ковалевский и миргородский полковник, исправлявший должность второго генерального судьи – Григорий Лесницкий, соперник Выговского; Иван Груша, после избрания в гетманы назначенный генеральным писарем; обозный Тимофей Носач, человек без образования, каким отличались его товарищи, но с природным умом; переяславский полковник Павел Тетеря, человек без дарований, но с образованием; прилуцкий полковник Петро́ Дорошенко, лубенский – Швец, черниговский – Иоаникий Силич, знаменитый Богун; тогда уже полковник не виницкий, а паволочский; подольский полковник Евстафий Гоголь, поднестрянский – Михайло Зеленсикий, уманский – Михайло Ханенко, бывший киевский полковник Жданович, смененный по воле царя за поход против Польши – люди, также получившие образование¹⁷. К этой партии принадлежали некоторые знатные украинские казацкие и шляхетские фамилии, как-то: Сулимы, Лободы, Северины, Нечаи¹⁸, Гуляницкие (из них один, Григорий, бежал из Украины после белоцерковского мира, а потом возвратился и был сделан нежинским полковником), Головацкие, Хмелецкие (родственники казанного в Паволоче, в 1652 году, за недовольство белоцерковским трактатом), Верещака (освобожденный недавно из крепости, куда был посажен за привязанность к Руси), Морозовицкий (славный в народной памяти Морозе́нко, неизвестно где пребывавший с 1649 года, когда перестал быть корсунским полковником), Махержинский и более всех образованный – Юрий Немирич. Потомок древней новгородской фамилии, бежавший в XV веке в литовские владения, Немирич был наследником богатых имений в Украине, и от своего отца с детства напитался тем религиозным вольнодумством, которое в том веке носили общее название арианства. Молодой Юрий провел молодость за границею, преимущественно в Бельгии и Голландии, получил отличное образование и написал несколько ученых сочинений по предметам философии и рационального богословия; в 1648 году он ристал к Хмельницкому в первый раз, спасаясь от преследования краковской инквизиции. Неизвестно, где был он после зборовского мира, но с 1655 года мы видим его работающим для независимости Украины; он принял православную веру, веру отцов своих, действовал в пользу Украины у шведского короля, у Ракочия, а теперь, по смерти Хмельницкого, составлял планы образовать союз Украины с Польшей на новых началах их общей жизни. Ловкий посол Иоанна Казимира, Казимир Беневский, искусно действовал на людей этой партии. Он уверял их, что казаки своими подвигами научили поляков и всех соседей уважать в ни доблестных рыцарей; что Польша признает их свободными, и если казаки захотят присоединиться к Польше для взаимного охранения своих прав и вольностей, что не иначе, как равные и вольные к вольным. Значительная часть русского духовенства и сам Дионисий Балабан, который метил тогда в митрополиты, разделяя такие же убеждения.

Еще при Богдане Хмельницком, духовенство неохотно шло под московскую протекцию. Привычные к польскому образу управления и польскому обряду, происходя из шляхты, духовные, особенно знатные, слишком много имели в себе польского. … Образование их роднило с Польшей и удаляло от Московии. Религиозные распри на время вооружали их против католической Польши, но когда дело дошло до отторжения от Польши, тут увидели они, что, несмотря на единство веры, они далее отстоять нравственно от единоверческой Московии, чем от католической Польши. В эпоху присоединения кое-как заглушались нерасположение и боязнь, но вскоре начались с московской стороны такие движения, которые возбудили прежнее недоверие. Сильвестр Коссов умер. Бутурлин, по наказу московского правительства, сейчас же изъявил духовным – епископу Лазарю Барановичу и печорскому архимандриту Гизелю – царское желание, чтоб духовенство малороссийское «поискало милости государя и показало совершенно правду свою к великому государю: захотело бы идти в послушание к святейшему Патриарху Московскому». Украине предстоял выбор митрополита. По древним обычаям, не нарушаемым со стороны поляков, надобно было избирать нового архипастыря вольными голосами. Воеводы настаивали, чтоб избрания не было, пока не испросят благословения патриарха и царского дозволения. Лазарь и архимандрит печорский должны были поневоле показать вид согласия. Это было тотчас по смерти Хмельницкого, еще до погребения его тела. Но сам покойный Хмельницкий на дело это смотрел не так, и по стародавним обычаям написал к епископам луцкому, перемышльскому и львовскому, чтоб они ехали для выбора нового митрополита в Киев. Украина с Киевом отдалась московскому господарю, а эти епископы русские остались под польским владением, но в то же время под духовным первенством киевского митрополита. Признать над собой власть Московского Патриарха они ни за что́ не хотели, да и не могли, если б даже и захотели. Требование московского правительства должно было разорвать связь в Южно-юрской Церкви. В то время как Бутурлин в Киев старался склонить Лазаря и киевское духовенство к зависимости Никону, епископы польско-русские испрашивали у короля дозволение ехать в Киев для избрания митрополита, и король дозволил им по старым их обычаям, за которые они всегда так крепко держались. Еще тело Хмельницкого не было погребено, Бутурлин писал к Выговскому, выставляя указ государя, чтоб не допускать епископов до избрания митрополита; а писарь ссылался на старые права, и, не говоря о покорности Никону, извещал, что пошлет казацких послов на избранье митрополита, а потом уже о новоизбранном напишет к государю.

Наконец, пристать к союзу готовы были богатые мещане в городах для сохранения своих магдебургских прав, которые боялись потерять, если Украина будет отдана во власть поляков без всяких условий. Вообще же надобно сказать, что украинцы, страшась Польши, прибегали к Польше.

Другая партия – если можно всю массу народа назвать партией – держалась царя московского. Чувство единства веры и племени, инстинктивно склоняли народ к соединению с Восточной Русью. К этому присоединялось отвращение к Польше; федеративная партия могла своими действиями вызвать в народе только бо́льшую решимость оставаться под властью царя, для избежания грозящей опасности попасть в подданство полякам. От соединения Украины с Польшей простой народ мог ожидать только того, что значные казаки сделаются тем, чем были в Польше щляхтичи, а простые казаки и все поспольство будут отданы в безусловное порабощение новому панству; напротив, при соединении с Москвой, самодержавная воля царя представлялась защитой слабых от своеволия сильных. Из старшин отличался тогда горячей враждой к значным и вместе преданностью московщине – Мартын Пушкарь или Пушкаренко полтавский полковник, любимый подчиненными и всем простым народом¹⁹; Запорожье, ненавидевшее шляхетных и значных, из которых состояла федеративная партия, разделяло в то время эту склонность – оставаться в повиновении московскому государю²⁰. Очевидно, что число преданных русскому престолу было столь велико, что противная федеральная партия не могла ничего сделать, тем более, что и сами федератисты не прочь были от того, чтобы московский царь скорее сделался польским королем. … Но, народ был не слишком низкой степени развития и всегда мог быть увлечен в противную сторону своими руководителями, даже такими, которых не любил, хотя бы на время, не зная хорошо, куда его ведут; а разрыв Виленского договора сделал этих двусмысленных руководителей врагами царя и протекции.

Шестнадцатилетний Юрий Хмельницкий вовсе не был такой гетман, какого требовало тогдашнее положение Украины. Юный и неопытный, он не отличался ни блестящими способностями, ни характером. Одни из желания услужить Богдану при его смерти, другие из боязни, чтоб не навлечь на себя гонения от его родственников и друзей, – признали Юрия гетманом на чигиринской раде. После смерти старика, возник ропот между старшинами и заслуженными казаками. Иные вспоминали свои раны и многолетние труды и стыдились повиноваться мальчику, не нюхавшему пороха; других волновало явное нарушение казацких обычаев, по которым у казаков в начальники выбирали людей достойных и опытных. Многие из старшин досадовали потому, что без выбора Юрия вольная рада могла бы предоставить начальство им; более всех был внутренне недоволен Выговский. Столько лет он был первый человек после гетмана; и в Украине, и у соседей прославился он умом; сам Хмельницкий, отклоняя казаков от выбора Юрия, предлагал в гетманы Выговского. Выговский смотрел на избрание Юрия, как на похищение булавы у себя. Но старик Хмельницкий, уступивши желанию казаков, препоручил Выговскому руководить сына. Хмельницкий столько лет почитал Выговского другом, и потому Выговскому меньше, чем кому-нибудь другому, можно было действовать к изменению последней рады. Выговский должен был притворяться и уверять в совершенном равнодушии к почестям и нежелании принимать начальства. 14 августа он писал к воеводе путивльскому Зузину, что «гетманом все старшины оставили пока Юрия Хмельницкого, а впредь ка́к будет, не ведаю; но скоро по погребении тела будет рада всей старшины некоторой части черни; а что́ на ней усоветуют, не ведаю». Таким образом, в письме к пограничному московскому воеводе он дал понять, что назначению тогдашнего гетмана может измениться. Но что́ касается до себя, то он уклонялся от всякой надежды. «После трудов воинских, – выражался он, – я рад опочить, и никакого урядничества и начальства не желаю». Через несколько дней после того, 21 августа, он говорил не так уже присланному от того же воеводу гонцу: «Гетман Богдан Хмельницкий, умирая, приказывал мне быть над сыном его опекуном, и я, помня приказ его, не покину сына его; и полковники и сотники и все войско запорожское говорят, чтобы мне гетманом быть, покамест, Юрий Хмельницкий вырастет и будет в совершенном уме».

Иезуитская изворотливость нашла себе лазейку, – говорит украинский летописец.

Как друг семьи Хмельницкого, Выговский начал представлять молодому Хмельницкому его опасное положение, – с сожалением извещал его, что казаки ропщут и не хотят повиноваться столь молодому гетману. Молодой Юрий просил совета: что ему делать? Выговский советовал отказаться перед радою от гетманского звания, чтоб этим поступком снискать любовь и расположение народа. Между казаками издавна велось обыкновение, что избираемый в начальники несколько раз отказывался от предлагаемого достоинства и принимал его тогда только, когда рада как бы насильно принуждала его к этому.

Чтоб отклонить от себя всякое подозрение, Выговский говорил, что и он оставит свою должность и ни за что́ не будет писарем, если Юрия не оставят гетманом.

Так же точно обозный Тимофей Носач, воспитатели Юрия – Ковалевский и Лесницкий, и судья Зарудный, подтверждали Юрию вести о всеобщем ропоте казаков, советовали ему отказаться от гетманства и уверяли, что и они, из приверженности к Юрию, не захотят оставаться при своих должностях, а предоставят вольной раде распоряжение Украиной и выбор гетмана и старшин. Молодой Юрий согласился отказаться, в надежде, что эта покорность раде утишить ропот, и он останется гетманом.

Оповестили раду. Выговский писал к тем из полковников, которые не были при смерти Хмельницкого, чтоб они явились с казаками из своего полка для избрания гетмана, а между тем дарил и угощал старшин и значных казаков, собрал к себе толпу простых казаков из разных полков, выкатил им горилки, устроил несколько обедов и ласковым обращением расположил их к себе.

В воскресенье, 24 августа, довбыши ударили на раду. Выговский и преданные ему старшины назначили ее во дворе Хмельницкого, для того чтобы поместить там только таких казаков, которые будут расположены к ним: это были задобренные обедами и горилкой; впрочем и расположенные к Выговскому не все знали, что он ищет гетманства. Когда во двор набралось довольно казаков, ворота заперли на́глухо, и огромная толпа казаков и посполитых стояла за двором.

Из дома вышел Юрий с булавой в руке; за ним несли бунчук, осеняя его.

«Пано́ве рада! – сказал Юрий: – благодарю нижайше за гетманский уряд, который вы мне дали, памятуя родителя моего; но по молодости лет и по своей неопытности, я не могу нести столь важного достоинства. Вот булава и бунчук. Выбирайте в гетманы другого, старше меня и заслуженнее».

Он положил знаки гетманского достоинства на столе, поклонился и ушел в дом.

Выступил Выговский, проговорил благодарность за писарский уряд, отказался от него, поставил свою чернильницу – знак писарского звания, и ушел.

Обозный положил свой пернач, судьи – свою печать, отказались от урядов и удалились.

Собрание молчало. Казаки поглядывали друг на друга с вопросительным выражением лица; иные хотели провозгласить Выговского, но боялись. Булава лежала среди двора и «много было таких, – говорит летописец, – которые хотели ее взять, но не смели без воли народа».

Между тем за воротами раздался ропот. Посполитые ломились в ворота. Тогда есаулы, расхаживая между казаками, кричали: «кого желаете наставить гетманом?»

Все молчали. Есаулы несколько раз повторяли вопрос.

«Хмельничкого! – раздалось в толпе; Хмельниченко, неха́й бу́де гетьма́ном!»

«Пано́ве рада! – сказал Юрий: – я младолетен и неопытен, и не в силах управлять народом, а к тому еще я от недавней смерти родителя в большой тоске и печали».

Некоторые сотники говорили так:

«Пусть будет Хмельниченко гетманом; хотя он и молод, да слава наша пусть будет такова, что у нас гетманом Хмельницкий. Пока он молод, – будут научать его добрые люди, а возмужает – сам будет управлять. Пусть и Выговский и Носач и все будут на своих урядах; как при покойном батьку Хмельницком бу́ло, так и теперь пусть будет».

Юрий, наученный Выговским, отрекался. Казаки кричали:

«Не позволим, не уволим Хмельниченка от уряда гетманского!»

Хмельницкий представлял, что ему, по летам его, надобно учиться, а гетману надобно быть при войске и предводительствовать казаками.

Тут какой-то сотник, расположенный к Выговскому, сказал:

«Пусть булава и бунчук остаются при Хмельницком; нашим гетманом будет Хмельницкий, а пока он возмужает – войском командовать будет Выговский, и булаву и бунчук будет принимать, когда нужно из рук у Хмельницкого, а воротившись, опять будет отдавать ему в руки».

Выговский с видом покорности и смирения представлял свое недовольство. Казаки усильно требовали.

«Дайте время одуматься, Пано́ве рада! – сказал Выговский: – не могу теперь решиться принять на себя такое важное звание. Отложите до другого времени».

Рада дала ему три дня срока.

В среду, 27 августа, рада опять собралась в тот же двор. На этот раз, прежде чем успели затворить ворота, набралось во двор множество простых казаков.

«Хмельницкого! Хмельницкого!» – кричали они, и ломились в дом.

Юрий вышел и опять отказывался. Казаки требовали, чтоб он остался гетманом, и чтоб, до его совершеннолетия управлял Выговский.

Выговский опять разыгрывал роль нежелающего. С потупленным взором, со сложенными на́крест руками, со слезами в глазах, он благодарил раду за честь, просил выбрать людей более его способных. Но чем более кланялся и отказывался Выговский, тем упорнее казаки избирали его предводителем. По казацкому обычаю, толпа начала сопровождать бранью свой выбор: тогда Выговский, как бы не́хотя и единственно уступая голосу народа, согласился. Толпа была в восторге!

«Теперь я спрошу вот о чем, – сказал Выговский: – молодому гетману надобно учиться; по воле блаженной памяти родителя, ему надобно дать воспитание; ему надобно быть в училище, а потому ему трудно будет подписываться на листах и универсалах. Когда клейноды будут у меня, то и подписываться придется мне. Как же рада прикажет мне подписываться?

Сперва это озадачило казаков. Но тут какой-то доброжелатель Выговского выскочил из толпы с разрешением вопроса.

«Пусть пан Выговский, – сказал он, – подписывается так: «Иван Выговский, гетман на тот час войска запорожского», потому что в то время, когда у него будут клейноды, настоящим гетманом будет он».

Простые казаки были просты, – говорит летописец, – они не провидели ничего особенного и согласились, сказавши: «До́бре, неха́й так! Служи, Па́не гетма́не, верно, его царскому пресветлому величеству и будь гетманом над войском запорожским и чини нам добрую оправу».

Выговский, взяв булаву, сказал: «Сия булава доброму на ласку, а злому на карность; а манить я в войску никому не буду, коли вы меня гетманом избрали; а войско запорожское без страха быть не может!»

«Вычитай же нам, – сказали полковники, – новообранный Па́не гетма́не, великого государя жалованную грамоту, чтобы мы знали, на яки́х во́лях пожалованы мы от его царского величества».

Тогда гетман прочитал всем вслух грамоту.

По окончании чтения, старшины сказали:

«На милости государской бьем челом, и служить всем войском запорожским рады вечно, и он, великий государь, пусть нас не выдает своим неприятелям».

По другому известию, переданному Выговским в Москву, когда избрали Выговского, противником его явился Григорий Лисницкий, которого покойный гетман отправлял против татар с сыном своим и дал ему булаву и бунчук в качестве наказного гетмана. Опираясь на это, Лесницкий не хотел отдавать булавы. Выговский посылал к нему Юрия Хмельницкого, – Лесницкий упорствовал, и отдал булаву тогда только, когда его принудили казаки, через неделю.

Так кончилась эта знаменитая рада. Выговский послал к запорожцам и льстил им, уверяя, что он не почитает себя настоящим гетманом, пока сечевое товарищество не признает его; послал, с согласия рады, посольство в Крым²¹, отпустил с уверениями приязни к королю польского посла Бенёвского, которого казаки, из старой ненависти к панам, чуть было не убили. В то же время Выговский, в письме своем к московскому воеводе, доносил, что Бенёвский прислан для того, чтоб учинить ссору, и говорил, что они его задерживают; бранил поляков, доносил, что польский король соединяется с императором и вовсе не думает мириться с Москвой и хранить данные в беде условия; что распространился слух, будто казаки поссорились с Москвой и поляки собираются, вместе с ханом крымским на Украину. Он изъявлял готовность пролить кровь за государя. Он чернил даже своих сообщников, доносил на брацлавского полковника Зеленского, что он хотел отступить к Польше, но он, гетман, его удержал и убедил.

Несмотря на избрание Выговского, власть его была очень нетверда. Лесницкий, как видно, продолжал досадовать и надеялся, что на другой раде избрали бы его, а не Выговского. Пушкаренко, полтавский полковник, был другой враг и соперник Выговского. В Чигирине рада была неполная и могла казаться незаконною: надобно было собрать другую. Выговский хотя взял булаву, но только в качестве временного правителя; для соблюдения казацких прав он сам назначил снова раду в Корсуне к 25 сентября. На эту раду съехались старшины; были на ней все сотники и из каждой сотни по два простых казака. Таков был избирательный обычай у казаков. Новоизбранный предводитель хотел несколько разузнать дух своих товарищей. В то время прибыл от шведского короля в Чигирин Юрий Немирич. Он привозил от Карла-Густава предложение союза, чтобы, по старому доброму расположению, казачество помогало шведскому королю, а шведский король казакам. Сам Юрий Немирич снова отдался служить казацкому делу. Дело шло к возобновлению дружбы со Швецией; с московщиной, напротив, шло к недоумениям и неудовольствиям.

Явился к гетману царский посланник Артамон Матвеев. В царской грамоте гетман назван был писарем, а не гетманом, хотя царь уже известился через киевского воеводу о его избрании на гетманское достоинство. Он получил царский выговор за то, что не объявил о смерти Хмельницкого и о своем избрании чрез своего посла. Царский посланник требовал, чтобы запорожское войско отправило к шведскому королю посланцев – советовать ему помириться с царем, оставить притязания на пограничные земли, которые московский царь считал своими, и отнюдь не надеяться на помощь войска запорожского; напротив, если он будет во вражде с царем, то войско запорожское пойдет на него войною. Гетман отвечал, что исполнить приказания царские, а от выговора отделался так: «Когда гетмана Богдана Хмельницкого не стало, я в тот же день хотел отправить к царскому величеству своих трех урядников; а начальные люди, услышав от этом, стали бунтовать, толковали, будто я посылаю от себя, оттого я не послал, а написал к воеводе киевскому Андрею Васильевичу Бутурлину и к князю Ромодановскому к Белгород, чтобы они известили государя».

Артамон Матвеев сказал: «Его царскому величеству учинилось ведомо, что гетмана Богдана Хмельницкого не стало; и великий государь, жалуя вас, указал ехать в войско запорожское со своим государевым милостивым словом и для своих государственных великих дел, боярину и наместнику казанскому, Алексею Никитичу Трубецкому, да окольничему и ржевскому наместнику, Богдану Матвеевичу Хитрово, да думному дьяку, Лариону Лапухину. Гетман должен послать к полковникам и велеть им съехаться в Киев, и сверх того, чтобы из всех полков по пяти человек было прислано. Дело будет великое. Да чтобы в черкасских городах были собраны кормы и приготовлены подводы для их приходу. Да еще Павел Тетеря, когда был в Москве посланцем у государя, то просил оберегать вас против неприятелей ваших; и теперь приказано князю Ромодановскому идти на́скоро с конными и пешими людьми, да велено также боярину Василию Борисовичу Шереметьеву выслать конных и пеших; а ты, гетман, вели приготовить им запасы и подводы».

Гетман, разумеется, обещал, но как услышали старшины, то стали видеть в этом тайное намерение нарушить их права. Немедленно явилось великорусское войско и стало двумя отрядами: один, с Ромодановским, – в Переяславе, другой, с Ляпуновым, – в Пирятине. Ожидали, как объявлено было, еще прихода Трубецкого с товарищами; это особенно пугало старшин, потому что не сказано было, для каких дел придет это войско. Артамон Матвеев привез приказание собирать по Украине запасы на прокормление войску с доходных статей (оранд); а все эти статьи были в распоряжении старшин и они видели теперь посягательство на свои доходы.

Нужно было представить все это дело на обсуждение рады. Рада собралась в назначенный день. Иноземные пособники шляхетской партии, со стороны польской – Бенёвский, со стороны шведской – Немирич, по известию киевского воеводы явились туда же. Сами между собою противники, они тут невольно действовали заодно против общего для них обоих соперника. Рада происходила в поле. Выговский положил свою булаву и бунчук, поклонился собранию и сказал, что ему присланы от царя такие пункты, чтобы у казаков прежние вольности отнимать. «Я в неволе быть не хочу», – прибавил он, и отказывался от гетманства. Он объявил, что рада вольна выбрать другого гетмана, и поехал прочь. Тогда начальные люди последовали за ним, воротили и начали просить, чтоб он остался на гетманском достоинстве. Судья Самойло Богдано́вич Зарудный вручил ему булаву.

«Мы, говорили казацкие чиновники, – будем стоять за свои вольности заодно, чтобы у нас ничего не отняли, чтобы не было перемены; чтобы как прежде были, так чтобы и теперь остались мы, – свободны».

Выговский, как будто исполняя всеобщую волю, принял снова булаву. Этой церемонией и кончилась рада.

На другой день была другая рада во дворе. Посланный путивльским воеводою на проведки, посадский человечишко Николка затесался между казаками, или, может быть, спрятался там, где происходила рада, и передал потом в общих чертах это совещание («И я, Николка, был в той светлице, где была рада», доносил он своему начальству в роспросе.

Выговский сказал: «При покойном гетмане Богдане Хмельницком у нас не бывало рады и совета, но теперь вы меня избрали гетманом, и я без вашего воинского совета не стану делать никаких дел. Ныне я объявляю вам: прислал к нам шведский король, зовет нас к себе в союз ( в «подданство», переиначил Николка: в письме Бутурлина просто – союз, а не подданство), а царское величество прислал к нам грамоту с выговором, зачем мы, без его государева ведома, сложились с Ракочи; хочет, чтобы Антона Ждановича наказать: «вы уже, – говорит, – прежде изменили шведскому королю, изменили и крымскому хану и Ракочию венгерскому и господарю волонскому, а теперь и нам хотите изменить. Долго ли вам быть в таких шатостях?»

Гетман хотел, очевидно, раздуть зародившиеся неудовольствие к царской власти, но в то же время выгораживал себя, если преждевременно дойдет весть об этом в Москву, и потому стал советовать казакам покорность.

«А только нам, – продолжал он, – отложиться от царского величества, никто нам более не поверит за непостоянство наше, и мы дойдем до конечного разорения.

Теперь, без всякой шатости, дайте мне совет, как поступить?»

Выступили полковники: нежинский Гуляницкий, полтавский Пушкаренко, прилуцкий Дорошенко, ирклеевский Джеджалы, и сказали:

«Мы не отступим от присяги, данной его царскому величеству».

Другие начальные люди, сотники и есаулы с левой стороны Днепра повторяли то же: «Мы не отступим от его царского величества; как присягали, так в той мысли и стоим».

Когда гетман стал допрашивать их, как ему поступить, – вместо совета, они закричали:

«Як ти нам прира́дишь, та́к ми й бу́демо!»

Гетман не добивался от них совета о шведском предложении, а должен был, потакая им, сказать:

«Я вам свою мысль объявляю, что нам быть надежно при милости царского величества, по присяге своей неотступно, а к нам иным ни к кому не приложиться».

Но правобережные полковники – Зеленский, Богун и третий полковник («имени его не упомню, – говорит свидетель) отозвались не в таком духе.

«Нам, пане гетма́не и все паны рада, не ладно быть у царского величества: он, государь, к нам милостив, да начальные его люди к нам не добры, наговаривают государю, чтоб навести нас в большую неволю, и достояние наше отнять!»

Выговский, выслушав эти речи, принял суровый вид и сказал:

«Вы, Пано́ве, не дело говорите, и в войске смуту чините; а нам от царского величества отступать за его государеву милость не следует и помышлять!»

Наконец, порешили послать к царю посольство и просить о не нарушении данных вольностей.

«И все тогда, – пишет Бутурлин в своем донесении к царю: – меж собою душами укрепились, чтоб им всем за гетмана и за свои права и старые вольности стоять заодно. И много других непристойных речей у них не было».

С этих пор вероятно, Выговский выбросил из своей подписи выражение: на тот час, которое, – по сказанию украинского летописца, – наложил на себя как условие, когда казаки на первой раде вручили ему булаву.

По приговору корсунской рады отправили в Москву посланцами: корсунского полка есаула, Юрия Миневского и сотника Ефима Коробку – просить царского подтверждения Выговского на гетманское достоинство и прав казацких, сообразно прежней царской грамоте, данной после переяславского присоединения. Гетман отпустил Бенёвского с дружелюбными уверениями. Но Польша не хотела оставлять Украины без наблюдения, и тотчас же за Бенёвским приехал другой гонец и агент, Воронич. Как искренно было эти сближения с застарелыми врагами, видно из того, что в то же время как Бенёвский от имени Речи Посполитой сулил казакам права, свободу и дружбу, у Выговского в руках было перехваченное письмо польского полковника Маховского к одному из крымских мурз. Польский пан уговаривался, как бы сделать на казаков, своих душманов, вместе с крымцами нападение. А Выговский, принимая радушно польских посланцев, отправил перехваченное письмо в Москву с Миневским, и вместе с тем извещал, что после Бенёвского приехал в Украину Воронич – по прежнему склонять казаков к подданству Польше; но казаки не дозволят себя провести и останутся верны его царскому величеству. Крым был очень опасен Украине. В последнее время союз хана с Польшей более всего не дозволял Украине брать верх в борьбе с поляками. Услышали в Крыму, что в Украине недолюбливают московского владычества, и хан первый подал желание примириться, а Выговский отправил в Бахчисарай посланца своего, Бута, с товарищами.

После избрания, в раде, гетмана, казацкие обычаи требовали еще освящения от церкви. Гетман, полковники и старшины отправились в Киев. 13 октября встретили Выговского с почестью у земляного вала. В то время умерла сестра Выговского, жена Павла Тетери; вся семья и родные Выговского были в сборе: отправляли похороны; потом уже обратились к делам. 17 октября в Братском монастыре, в присутствии царских воевод, принесли в церковь жалованную от царя гетману Хмельницкому булаву, саблю и бунчук. По совершении обедни, епископ черниговский Лазарь Баранович окропил святою водою эти знаки достоинства и отдал их гетману. «Принимаю гетманство, – говорил ему архипастырь, – ты должен служить верою и правдою великому государю, как служил до сих пор: управляй и укрепляй войско запорожское, чтобы оно было неотступно под высокою рукою его царского величества». Сказав это, епископ осенил крестом новоизбранного вождя.

Из церкви епископ позвал гетмана и старшин на обед. Туда же были приглашены и воеводы с товарищами. Когда вино развязало язык гетману, он стал уверять в своей преданности царю, доказывал перед воеводами, что еще как был писарем, то и покойного гетмана Хмельницкого привел к подданству. «Но я теперь опасаюсь, – прибавил он, – государева гнева, что из его указа выбран гетманом: мы получили грамоту от государя, а в ней я назван не гетманом, а писарем».

Тогда Богданович, генеральный судья, проговорил такую речь:

«Когда мы, казаки, поддались под высокую руку его царского величества, то государева милость была к нам такова, чтобы вольностей наших у нас не отнимать; а теперь присланы к нам пункты, по которым приходится потерять нам вольности; а мы как были под королевским владением, то у нас вольностей король не отнимал; мы же отступили от короля и поддались под государеву высокую защиту только ради обороны христианской веры от ляшского гонения, чтоб нам не быть в папежской вере, либо в унии».

Бутурлин, обратясь к Выговскому, сказал:

«На тебя, гетман, нет никакого гнева государева; а от тебя перед великим государем так есть неисправление: обирают тебя на Богданово место, а ты великому государю о том и не написал и не учинил никакой ведомости. Великому государю неведомо, что ты гетманом учинился; потому то в государевых грамотах к тебе и назван ты писарем; как ты был прежде писарем, так писарем и назван. Ты, гетман, о том не оскорбляйся и служи по прежнему великому государю, а государево жалование и милость будет тебе свыше прежнего».

«Когда только меня стали выбирать в гетманы, – сказал Выговский: – я не хотел брать на себя этого регимента без государева указа; я долго отговаривался; но полковники и чернь мне дали булаву и знамя с большим упросом; пусть государь нас пожалует: не велит у нас отнимать прежних вольностей; а мы ему, великому государю, готовы служить и стоять против всякого неприятеля и никогда не отступим от высокой руки его величества!»

Скоро после того брошена была новая тень опасения в нарушении вольностей. Наступал выбор митрополита. Съехались в Софийский монастырь духовные и старшины казацкие. Гетман пригласил киевских воевод. Бутурлин отвечал, что не поедет без царского указа. Уже прежде он передавал и духовным, и светским, желание московского правительства, чтобы киевский митрополит подчинился Патриарху Московскому и был бы от него назначен. Теперешний отказ приехал на выбор указывал, что московское правительство намеривается нарушить одно из важнейших прав присоединенного края. Выбор тогда не состоялся. Отложили выбор до Николина дня, между тем возросло и неудовольствие к московскому правительству и страх за свои права.

Из Киева гетман поехал в Переяслав, и 24 октября свиделся с Ромодановским в присутствии своих старшин: обозного Носача, Тетери, Богдановича, Ковалевского и своего брата Данила. Ромодановский уже два месяца стоял под Переяславом с ратными людьми и не получал никаких запасов. Он жаловался, что его прислали сюда по просьбе казаков, чтоб оборонять край от неприятеля, а продовольствия не дают, и грозил уйти назад.

Несмотря на подозрение, которое рождалось от прихода великороссийских войск, гетман старался удержать всеми способами Ромодановского, и совсем не в том духе с ним говорил, как на раде в Корсуне. Он извинился в недаче запасов тем, что в Украине, после смерти Богдана, он, Выговский, еще не был настоящим гетманом: не было еще начальства, которого бы все слушали; он представлял, что неприятели сделают нападение на Украину, как только великороссийское войско отступит прочь, и, наконец, описывал внутреннее беспокойство края. «После Богдана Хмельницкого, – говорил он, – в черкасских городах учинился мятеж, и шатости, и бунт; а как скоро ты, окольничий его царского величества и воевода князь Григорий Григорьевич, пришел в черкасские города с ратными людьми, то, милостью Божией и государевым счастьем, все утишилось; теперь в Запорожье большой мятеж: хотят побить своих старшин и поддаться крымскому хану! Я, помня свое крестное целование, за такие заводы, бунты и измену царскому величеству, поеду их усмирять с войском, а ты, окольничий и воевода, с ратными людьми перейди за Днепр; с тобой будут полковники: белоцерковский, уманский, брацлавский и другие; а я управляюсь с бунтовщиками и предателями. Они наговаривают на нас, бунтовщики, будто бы мы царскому величеству неверны; а мы живым Богом обещаемся и кланяемся небом и землею: чтоб нам Бог своей милости не показал, если мы мыслим или вперед будем мыслить какое-нибудь дурно и неправду! Как за Бога, так и за него, великого государя, держимся».

Но Ромодановский отвечал, что не пойдет за Днепр без воли государя. Напрасно Выговский, через 3 дня после того, снова просил его и извещал, что пойманы татары, которые объявляют, что хан собирается с поляками нападать на Украину, – Ромодановский не пошел за Днепр. Советуя, таким образом, и стараясь перевести Ромодановского за Днепр, Выговский, в самом деле, кажется, руководился страхом. Ему хотелось отрезать Ромодановского от Трубецкого и поставить его в таком крае, где всякое покушение, если бы оно в самом деле могло быть, как ходили слухи, было бы встречено с негодованием и с противодействием, и где Ромодановский не в силах был бы противостоять туземной массе.

Потом Выговский отправил Юрия Хмельницкого в Киев учиться, а сам, вынул из-под земли, зарытые им вместе с Хмельницким сокровища – более одного миллиона, и начал дарить и угощать старшин, значных и простых казаков. Веселые пирушки несколько недель шли без перерыва. Выговский был человек трезвый, но чтоб понравиться толпе, прикидывался пьяным, показывал бурлацкое обращение с простыми казаками. Был чрезвычайно обходителен с подчиненными и казаки в восторге кричали: «От щи́рий, не гордый козак!»

В Литве, в последнее время, распространилось казачество, как некогда в самой Украине; холопы самовольно записывались в казаки. Польское правительство старалось ограничить их число; так, подобно последнему, поступали теперь московские воеводы в покоренной Литве, по приказанию своего правительства. В Могилевском повете вписывались в казаки пашенные крестьяне. Правительство запретило это, но полковник Нечай, бывший наказным гетманом в Литве, принимал их в реестр. Московские воеводы лишних самовольных казаков исключали сами, били их батогами, били ослопьем и сотников, и есаулов, чтоб те не вписывали новых казаков. Правительству хотелось, чтобы эти пашенные крестьяне несли тягло; а они, делаясь казаками, не хотели платить ничего с тех земель, на которых были населены. Напрасно полковник Нечай жаловался и ссылался на приказания гетмана Богдана Хмельницкого и Выговского, которые запрещали ему выводить казаков. «Война наступает, – представлял он, – казаки нужны будут; нельзя выгонять и бить людей заслуженных, которые и раны терпели, и в осадах сидели». 27 августа, Нечай отправил к царю жалобу на воевод мстиславского, оршанского, борисовского, шкловского, копыльского, минского. «Воеводы, – писал он, – отнимают у нас деревни, с которых мы могли бы иметь хлеб себе; подданных вашего царского величества, казаков моих, выгоняют насильно из домов, – требуют с них, как с мужиков, податей, режут им чуприны, бьют кнутами и грабят; и если б подробное все противное нам описывать, то много времени было бы потребно». Полковник приписывал такие поступки наущению шляхтичей, которые желают всячески вывести казачество из Литвы. Он писал: «Как волк, выкормленный, все в лес смотрит, так и шляхта в Польшу. Шляхтичи передают секреты польскому королю, и оттого польский король все знает и готовится воевать на ваше царское величество, заключает договор с цесарем и крымским ханом; и вот, по наговору этих хитрых лисиц, изменники воеводы теперь меня и товариство мое преследуют, как неприятелей». В особенности жаловался он на боярина Василия Шереметьева: «Казаков берет и сажает в тюрьму, а других девает невесть где», говорит о нем Нечай.

Ожидание прихода Трубецкого и ратных людей произвело смятение. Полковники писали об этом по сотням; начали собираться на рады, толковать; на левой стороне Днепра, миргородский полковник Лесницкий рассылал по сотням своего полка такого рода известие: «Мы присягали его царскому величеству, чтобы нам по обычаю быть на своих вольных правах в запорожском войске, и были мы верны в подданстве его царского величества по смерть гетмана Богдана Хмельницкого; а теперь идет на нас боярин царский князь Трубецкой с войском, да князь Ромодановский с ратными людьми; и вам приказано давать им живность беззаборопно; хотят учинить на Украине по городам воевод: в Киеве, Чернигове, Переяславе, Умани и по всем другим, чтобы везде им давали живность, и будут брать на государя все те подати, что народ платил когда-то польским панам; а казацкого войска только и останется, что в Запорожье десять тысяч, и они будут получать из наших доходов жалование от оранд и мельниц; а больше уже и не будет войска, а станут все – мещане и хлопы; а кто не захочет быть мещанином или хлопом, тот будет в драгунах и солдатах. Крымский же хан присылает к нам и просит, чтоб мы по-прежнему были с ним в дружбе. И от нас не требует никаких поборов…»

Бросивши волнение в массу народа, полковник через несколько дней рассылал другие приказания: «Чтобы казаки не тревожились». Итак, один раз он в народе возбуждал опасение, в другой раз обращал народное раздумье к догадке, что это опасение напрасно. Таким образом, Лесницкий держал народ в недоумении, чтоб тем удобнее управлять им и повести, когда нужно будет, к своей цели.

Другие полковники за Днепром также волновали народ такими вестями. За Днепром отзывалось более намерения защищать свои права, и заднепровские полковники рассылали на левую сторону универсалы, в которых писали: «Мы, заднепровские казаки, не привыкли к неволе, и не хотим ее. А если вы поддадитесь царскому изволению, так мы с татарами на вас войною пойдем». – Великий государь, – говорил миргородский полковник одному великороссиянину, – не устоял в прежнем договоре; пан гетман Выговский и мы, старшины, царскому величеству воли своей не уступим; не хотим воевод царских и отступим от царя; крымский царь за нас пойдет, – мы будем слыть его подданными; а подателей никаких не будем платить».

Противники московского владычества толковали народу: «Вот, как возьмут вас царь и Москва в руки, тогда и кабаки введут, горилки курить и меду варить нельзя будет делать всякому и в сапогах черных не прикажут ходить, и суконных кафтанов носить не вольно будет; попов своих нашлют, митрополита в Киеве своего поставят, а нашего в московщину возьмут, да и весь народ туда же погонят, а останется десять тысяч казаков, да и те на Запорожье; а те, что́ в городах будут, те службу станут держать под капитанами».

Распустив по сотням вести, миргородский полковник надеялся, что народ этим слухом достаточно настроен, и приказал собраться в Миргороде на полковую раду всем сотникам и атаманам своего полка, и из каждого города и местечка по пяти человек выборных.

Полковник стал им читать пункты, где были изложены показанные выше предложения о переменах. Чтобы раздражить еще более народные интересы, полковник читал им, между прочим, что государь приказывает сбирать со всех хозяев десятину.

– «Хотите поддаться крымскому хану или ляхам?» сказал он после этого.

Но казаки, – говорит один из простого народа, там бывшего, – сейчас догадались, что эти пункты не правые, и сказали: «А мы что́ сделаем без черни?» Тогда полковник раздал каждому сотнику и атаману возбудительного писания, велел собрать рады и прочитать простому народу. Везде по селам чтение это произвело совсем другое впечатление, нежели какого ожидали; казаки говорили: «Мы хотим служить великому государю и за ним жить, а ни к крымскому хану, ни к ляхам не пойдем, – мы государские. Куда нам великий государь укажет, туда все пойдем». Такие ответы последовали изо всех сотен. Некоторые сотники и атаманы оповещали простым казакам, что гетман приказывал им свинец и пульки наготовить, в поход за Днепр пойдут. – «Мы за Днепр не пойдем по приказу гетмана; а послушаем и пойдем, когда царский указ будет!»

Услыша о неблагоприятном для его целей настроении народного духа, миргородский полковник собрал снова раду и отдавал свое полковничество, и положил булаву. Сотники, и атаманы, и есаулы начали его уговаривать, чтобы он оставался, и полковник, как будто не́хотя, уступая воле народной, взял опять свой знак. Но этот обычный маневр казацкий вовсе не так подействовал на чернь, как на чиновных лиц; стоя кругом полковника, чернь бранила его матерно, а полковник слушал и притворялся, что не слышит, но видел ясно, что народ его ненавидит. Присылкой бояр и уничтожением казацкого правления трудно было тогда испугать народ. «Мы, – говорил московскому послу лубенский войт Котляр: – рады будем, когда придут к нам воеводы с ратными людьми; а гетмана мы все недолюбливаем; и мы, и мещанство, и чернь – заодно; вот будет ярмарка о Николине дне, и мы станем советовать со всею братией, чтоб нам послал к государю бить челом о воеводах, – чтобы у нас были царского величества воеводы».

Тогда в Москву стали являться из Украины письма, объяснявшие, в чем состоит народное желание. Протопоп Филимонов переписывался секретно с боярином Ртищевым и сообщал ему о состоянии умов в Украине.

«Как только прослышали мы, – писал он, – что, придет сюда князь Алексей Трубецкой с товарищами на государя праведного сей край отбирать и постановить государевы власти, то все меньше стали очень радоваться этому и вся чернь обрадовалась, желая, чтоб уже мы имели единого государя, до кого мы могли прибегать. Правда, отчасти опасаются, чтоб воеводы не нарушили здешних обычаев и правил, как в церковном, так и в гражданском строении, и чтоб отсюда насильством в московщину людей не гнали; но мы их обнадеживаем, что государь-царь и великий князь ничего этого не хочет. И я, доброхот государев, желаю от сердца, чтоб уж мы знали государя праведного себе за совершенного государя и его полную власть над собою; и многие из духовных и светских того хотят, а не хотят этого гетман, да полковники, да старшины; и это делают они для своего лакомства: они бы рады были одни пановать и тешиться своим самовластием, ибо уже разлакомились в господстве своем, и не хочется им его потерять. Сказывают о войсковой казне, а войско ее и не знает; только и знают он ней, что один или два человека старшин, а войску из нее заплаты нет. Того ради, изволь твоя милость вступиться перед его царским величеством, чтобы непременно государь прислал воевод и взял на себя все наши города; в Украине никто не станет противиться. Это добро, а мы будем всячески к тому людей приводить».

Филимонов переслал это письмо через другого священника Василия, который тогда хлопотал о месте для себя в киевском Софийском соборе. То же писал к Татищеву из Чернигова другой духовный, архимандрит черниговского монастыря Иван Мещеринов; он давал советы ввести в Украине кабаки и верных голов, и воевод.

«Мы слышали, – выражался он, – что имеет быть к нам князь Трубецкой. Как бы скорее конец был с панами, нашими начальными! Все мы его ждем; а я желаю, чтоб единого небесного Христа-царя имеючи, и единого царя православного имели; дай же нам, Христе-царю, того дождати!»

Со своей стороны, Запорожье интриговало против Выговского. Туда убегали толпы простого народа. Кто для промыслов, а кто промотается и пропьется – и тот бежал в Запорожье, покинув семью свою; и такие-то составляли оппозицию Выговскому. Главою их был Яков Барабаш. Им на́ руку была народная молва, что царь хочет оставить в одном Запорожье только 10000; они то и думали, вероятно, сделаться этими привилегированными остатками. Барабаш отправил в Москву посланцами Самойла, Михаила Ивановича, Степана Дьякова, да Семена Остапенка.

Это была депутация от простого народа, показывавшая московскому правительству, что простонародье хочет не того, что́ старшины. Она жаловалась на старшин, что им не дают ловить рыбу, держать вино, берут поборы и наживаются сами, а простым не дают жалованья; доносили на Выговского, что он сносится с поляками, с ханом, со шведским королем. Запорожцы представляли, что гетман избран неправильно, – без участия запорожцев; что он сам не запорожец, а поляк, и жена у него шляхтянка; что хоть Хмельницкий и сделал его писарем, но ни он, ни жена его не хотят добра Запорожью; что раде следует быть на Запорожье, или, по крайней мере, в Лубнах; последнее правилось им оттого, что беглецы из того кая составляли в то самое время зерно запорожской вольницы.

В заключение они просили, чтоб в Украину ввести воевод и московское управление. «Вся наша чернь и мещане этого желают, – говорили они: – да, казацкая старшина не допускает ради своей корысти». Посольство из Запорожья отправили запорожские старшины, а толпа неистово порывалась идти на города и шарпать имения знатных и богатых. Выговский, услышав об этом, собирался со своей стороны идти с городовыми казаками усмирять Запорожье и приказал расставить караулы (заставы), чтоб перенять запорожских посланцев, когда они будут возвращаться из Москвы, – да еще не велел торговцам возить в Запорожье порох, свинец и припасы, чтоб край этот отрезал от Украины и лишить продовольствия. В то же время Выговский отправил письмо к боярину Морозову, умолял его ходатайствовать перед царем, чтобы доносы врагов не получили успеха, и просил задержать посланцев. «Пусть бы, государь, – писал он, – покарал их по своему премудрому разуму; ибо они, своевольники, только о суетной соей воле помышляют, не радеют о вере и о прислуге его царскому величеству; нет у них ни жен, ни детей, ни пожитков, ни добычи, только на чужое добро дерзают, чтобы есть им да пить, да в карты играть, да всякие бесчинства Богу и людям чинить; а мы за веру православную и за достоинство государя, при женах и детях, и маетностях наших, всегда умирать готовы».

Барабашенко, отправив уже посольство и роя под Выговским яму, послал к нему письмо, уверял в своем расположении и покорности, и возбуждал неудовольствие гетмана на толпу повес, пришельцев из Украины. «Те, которые поднимали бунт, – писал он, – пришли из миргородского повета. Часть их уже повязана, да у половины у них ни самопала, ни корма, ни одежишки не спрашивай, а мы сверстные казаки-зимовчаки их не послушали; и в мысли у нас не было, чтоб идти на города грабить».

В таком положении было общее настроение умов, когда прибыл в Москву Миневский с товарищем. В расспросах, которые ему делали бояре, он от имени Выговского чернил всячески Лесницкого; указывал, что этот то полковник дает повод ко всем волнениям, потому что ему хотелось булавы, но он ее не получил, и теперь вот он наущает народ к неповиновению и возбуждает чернь против царской власти: распустил слух, будто царь прислал князя Трубецкого с тем, чтобы везде по городам поставить войско и уничтожить казацкие вольности. Бояре объяснили ему, что у его царского величества и в мысли не было, чтобы ломать права и вольности их, и приписывали такие выдумки наущению врагов. Посланцы старались выставить в благоприятном свете сношения Выговского со шведами и поляками, и откровенно объявили, что польские послы приезжают для того, чтоб склонить казаков к измене царю, и уверяли, что не успеть им в этом. Запорожские посланцы были тогда в Москве; выслушавши от них донос, бояре стали выведывать от посланцев Выговского, были ли запорожцы на раде? На это Миневский отвечал, что не были; но в самом Запорожье народ в то время состоял из казаков разных полков городовых, а из этих полков на раде были и старшины, и выборные казаки. «На Запорожье, – объяснили они, – людей вовсе немного, всего пять тысяч, и те живут там постоянно; одни из городов приходят, другие уходят назад».

Посланцы доказывали, что Запорожье не есть что-нибудь особое. А часть того же войска.

«Мы не чаем бунта, – говорили они, – потому что Ивана Выговского выбрали целым войском; а лучше бы учинить так, чтобы великий государь изволил послать кого укажет в войско, чтоб собрать полковников и сотников, и всю городовую чернь вновь на большую раду; кого на этой раде выберут, тот и будет прочен, а гетман сам желает этого; и если кого иного выберут, Иван Выговский о том не оскорбляется».

– «А прежние гетманы где выбирались? – спрашивали бояре, слышавшие пред тем от запорожских посланцев пред тем от запорожских посланцев, что они выбирались на Запорожье: – Где Богдан Хмельницкий выбран?»

«На Запорожье прежние гетманы выбирались, – сказал Миневский: – и Богдан выбран на Запорожье и запорожанин был».

Бояре замотали себе на ус, что Миневский говорил в одно с запорожцами, и это доставляло оправдание последним во мнении бояр.

Посланцы Выговского были отправлены с честью, с жалованною грамотою, составленною буквально по образцу данной Богдану Хмельницкому, и с письменным милостивым словом царским ко всему Войску, где сказано, что, так как казаки обещаются служить верою и правдою его царскому величеству, то и великий государь верных подданных, православных христиан, будет держать в вольностях без всякого умаления; а на подтверждение новоизбранного гетмана и для принятия от него присяги на верность пошлется боярин Хитрово.

В то же время, как эти посланцы были еще в Москве, Выговского уже посетил один московский гонец, стряпчий Рагозин. Он послан был в Украину под предлогом известить гетмана о даровании от Бога радости царскому семейству рождением царевны Софии, но, в самом деле, у него был наказ – проведывать, что́ делается на Украине, и не любят ли там и желают ли Выговского? По всей дороге, от московской границы до Чигирина и обратно до московской границы, простые люди, проводники и подводчики, в один голос, как будто бы сговорившись, утверждали, что Выговского недолюбливает народ. В Чигирине, говорили ему, что Выговского выбрали одни старшины, – чернь его не желает, а хочет Хмельниченка; но на левой стороне Днепра не вспоминали Хмельниченка.

«Вот, сказывают, – говорили поселяне Рагозину, – будто бояре и воеводы с ратными московскими людьми придут к нам, а мы этому и рады».

Так, с одной стороны, Выговскому и его партии представлялся повод к подозрениям и неприятным ожиданиям перемен от царя, а с другой – московскому правительству приходили вести, что народ не любит новоизбранного правителя; что народ расходится с ним и с его партией в желаниях, что Выговский и значные – тайные недоброжелатели Москвы. Запорожцы поймали посланцев Выговского, отправленных в Крым, перехватили письма гетмана к хану: по известию современника поляка, самих посланцев утопили, а письма отправили в Москву со своим послом. Они доносили, между прочим, что к Выговскому ездит какой-то ложный монах Данило, француз родом, который ведет тайные сношения и подстрекает его е отпадению от московщины; старались растолковать письма гетмана к хану так, что гетман с ханом и поляками хочет идти войною на московщину.

Но сильнее всех врагов Выговского был полтавский полковник Мартын Пушкарь; пользуясь расстройством народного промысла, недовольством черни против значных, Пушкарь надеялся сделаться сам гетманом, свергнувши Выговского, созвал у себя раду, и объявил на ней, что Выговский изменник, сносится с поляками, крымцами, думает изменить царю.

Вместе с запорожскими гонцами он отправил в Москву и своего атамана, Стринджу, с товарищами; они повезли донос, что гетман изменник, сносится с Ордою и поляками. Решившись в то же время действовать оружием, Пушкарь просил запорожцев помогать ему против Выговского: по такой просьбе шестьсот молодцов отправилось к Пушкарю под начальством атамана Якова Барабаша²². Но главная сила Пушкаря состояла в народе. Полтавский полковник, чтобы вредить своему врагу, постоянно призывал казаковать посполитых, стремившихся к уравнению прав своих с казаками. Ненависть, прежде обращенная на польских панов, теперь готова была с тем же неистовством обратиться на единоземцев, которым более других послужило житейское счастье. Призывы Пушкаря подействовали на бездомовных и безземельных: таких накопилось множество в Украине от разорений, смут и отвычки от работ во время беспрерывных войн. Со всех сторон стекались к Пушкарю работники из винокурен, – а винокурни и пивоварни тогда находились чуть не в каждом зажиточном доме, – сбегались пастухи, наймиты; не имевшие своего угла и жившие из куска хлеба у богатых, теперь бежали казаковать – в надежде отомстить за побои хозяевам и присвоить их имущества, для того чтоб пропить и промотать награбленное в несколько дней; все что́ носило название голо́ты (т.е. голи, голяков), явилось под знамена Пушкаря. Они шли без лошадей, без оружия, нередко без одежды и обуви, в лохмотьях, с рогатинами, дубинами, косами и, – по замечанию летописца, – с сердцами готовыми на убийства и грабежи.²³

Пушкарь составил из них пехотный полк: они назывались дейне́ками (т.е., может быть, де-не-яки, кой-какие) и в короткое время у полтавского полковника было, как думали, до двадцати тысяч...) ²⁴, и с каждым днем партия его увеличивалась; окрестности Гадяча, Зинькова, Ромна, Миргорода, возмутились; посольство обращалось в казаков.

Выговский побежал в Гадяч, захватил на месте несколько возмутителей народа против гетманской власти и казнил смертью; потом отправил гадячского намисника Тимоша в Полтаву и ласково просил Пушкаря оставить свои враждебные намерения и предлагал мир.

«Чи не так, – сказал Пушкарь, – Виго́вський хо́че мене́ з собо́ю погоди́ти, яко погоди́в в Га́дячом бра́ттю на́шу, лу́ччих од се́бе това́ришив Вийська Запоро́зского, поутина́вши им го́лови?...Але́ не дижде сего́!»

Приказал Пушкарь оковать Тимоша и отослал его к воеводе московского царя, Колонтаеву, своему приятелю в Каменное²⁵.

Тогда Выговский решился успокоить Пушкаря оружием и послал против него два полка: нежинский и стародубкий. Но на пути простые казаки взволновались, отказывались подымать руки на братьев и разошлись.

Выговский увидел, что на казаков плоха надежда в междоусобной войне. Но бурная эпоха Хмельницкого привлекла Украину толпы иноземцев: у гетмана были затяжные полки (затязци, наемные): в них были сербы, волохи, немцы. 25 января 1658 года, гетман послал против соперника отряд сербов, под начальством Ивана Сербина, и малороссиян, под предводительством Богуна. Они должны были напасть на Полтаву врасплох и схватить Пушкаря.

От скорости зависел успех. Сербы прошли удачно и быстро до Полтавы, но под самым городом сбились с зимней дороги, и промедлили день. В Полтаве узнали об них, и 27 января Барабаш с запорожцами напал на них во время обеда при урочище Жуковом-Байраке. Триста человек легло на месте, не успевши схватиться за оружие. Остальные не пошли вперед и убежали. Многие попались в плен и были отосланы к московскому воеводе, приятелю Пушкаря. Лесницкий, узнав о несчастии, делал клич по всему миргородскому полку, призывал спешить против бунтовщика Пушкаря, но многие миргородцы переходили на сторону врагов.²⁶

В это время уже совершился выбор митрополита. Новоизбранный архипастырь, Дионисий Балабан, сторонник Выговского, написал к Пушкарю увещательное письмо и грозил церковным проклятием за непослушание гетману.

«Хотя ваша святительская милость, – отвечал Пушкарь, – и возложили свое благословение на Ивана Выговского, но войско запорожское не признает его гетманом. Когда будет полная рада, на которой вся чернь украинская единомысленно с чернью войска запорожского изберут его гетманом, тогда и я признаю его. А ваше архипастырское не благословение извольте возлагать на кого-нибудь такового, кто не желает добра его царскому величеству и ищет неверных царей; мы же почитаем царем одного царя православного».²⁷

Пушкарь выступил из Полтавы и дейн́еки повсюду грабили зажиточных и опустошали их имения. Этот поход увеличивал войско Пушкаря, но вместе с тем раздражал всех имевших собственность.

Но в то время, когда такое волнение поднялось в восточной части Украины. Прибыл Хитрово. Еще он был в дороге, а уже казацкие старшины сильно тревожились. Посланники Выговского, возвратившись к гетману, извещали, что царский посол едет собирать новую раду для нового избрания. Опасались, чтоб противная Выговскому партия не взяла верх, и не избран был другой гетман; это значило уступить свои свободные сословные права произволу Московской власти; тогда показали бы пример. Что вольное избрание иначе ничего не значит. Вопрос о воеводах и великорусских войсках в Украине должен был разрешиться с приездом боярина. Зловещие слухи об уничтожении казаков должны были с ним или оправдаться, или обличиться. Страшная для всех угроза примирила всякие несогласия; гетман и Григорий Лесницкий стали друзьями. Многие готовились стать грудью за Выговского, не из любви к нему, а потому, что с ним вместе должны были защищать самих себя и все свое сословие.

V

17 января, Хитрово приехал в Лубны; и от гетмана и старшин явился посланец с письмом, просить, чтобы рада была не в Переяславе, а в ином месте. Боярин подарил гонцу пару соболей, да пять рублей денег ми сказал ему: «Это тебе за то, чтоб, приехавши к гетману, наваривал его ехать на раду в Переяслав, а не в иное место».

25 января прибыл Хитрово в Переяслав и остановился в доме какого-то грека, Ивана, а 30-го получил извещение, что гетман приедет на раду. Выговский был перед тем в Миргороде вместе с Лесницким. Еще не было рады, не порешили дел с Хитрово, а уж путивльский воевода спрашивал Выговского, когда он поедет в Москву. Выговский обещал ехать, как только утешится волнение и кончится дело, по которому приехал боярин Хитрово.

Собрались в Переяслав полковники. Прибыл гетман. Старшина роптала. Выговский не показывал охоты начальствовать. Он говорил старшинам так: «Москаль ни во что считает выборы по нашим стародавним правам, и хочет, чтобы у казаков гетманы были не выборные, не из нашего народа. Они думают навязать нам какого-нибудь своего бородача. Если вы теперь это допустите, то навеки потеряете права и вольности; не подавайтесь Москалю, не позволяйте себе давать гетмана, – выбирайте вольными голосами, как прежде всегда в старину бывало».

На раду прибыл и новоизбранный митрополит Дионисий и знатное духовенство. Рада произошла в один из первых дней февраля. Прибыл в собрание боярин; Выговский не явился; вместо него выступил монах Петроний и сказал:

«Панове рада! Приказал вам Выговский сказать, что он отказывается от булавы, которую ему дала рада; он увидел к себе не благоволение его царского величества, да притом и в войске много у него недоброжелателей. Пусть боярин назначит вам гетмана, кого пожелает, а Выговский, утомленный долгими трудами, и, видя на себе отовсюду гонения, желает остаток дней своих посвятит Богу в монастыре».

С негодованием выслушали казаки официальный отказ своего гетмана. Они были научены заранее, будто от Выговского требует этого боярин.

Олин смельчак так говорил:

«А бода́й того́ нихто́ не дижда́в, щоб Виго́вского з булави запоро́зькой зки́нули; ани царе́ви, ани тоби, воево́до, козаки ничо́го не здилали, щоб ви пра́во на́ше коза́цьке – обира́ти гетьма́на – у нас ви́дерли; Виго́вський го́лову сма́жив, нас з тяжко́й нево́ли ля́дски визволя́ючи; вси при ним умира́ти, из ним жити гото́висьмо; то вся Украина: полковники, осау́ли, отама́ни, сотники и чернь попросяга́емо!»

«Зго́да! Зго́да!» раздалось множество голосов.

«Все, – говорил какой-то полковник, – все, що́ царь и ти, бо́ярине, нам ска́жешь, ми учи́нимо, а з рук у се́бе обира́ння гетьма́на ви́дерти не дамо́: на те пострили ра́ни й лю́ту сме́рть у битва́х з ворога́ми одва́жно терпимо́, щоб дослужити сла́ви й че́сти в на́шим коза́цьким наро́ди!»

«Если так, паны рада, – сказал боярин: – если вы желаете чтобы Выговский был у вас гетманом, то пусть будет по вашей воле и по вашим старым обычаям, с тем, чтобы новый гетман присягнул перед крестом и евангелием, что не будет сноситься с царскими врагами, а поляков будет считать неприятелями, если они не выберут на престол его царское величество, и против турков и иных, кто будет его царскому величеству неприятелем, будет с казаками биться; а потом пусть отправляется в Москву видеть светлые очи его царского величества».²⁸

Полковники уверяли боярина, что Выговский всегда был и будет верен царю. Тогда разрешилось, наконец, загадочное дело о воеводах. Боярин изложил прежнее состояние Украины, когда в ней не было крепостей, и польские люди, соединяясь с крымцами, приходили войною и опустошали города и местечки; припомнил, как государь прислал своих ратных людей для защиты края и велел устроить в Киеве крепость, и сами казаки хвалили это.

«И теперь, – говорил боярин, – великий государь, желая по христианству, чтоб было все войско запорожское в осторожности и в бесстрашии от внезапного прихода неприятеля, изволил учредить своих воевод и ратных людей в знатных городах Малой России: в Чернигове, в Нежине, в Переяславле и в других, где будет пристойно, также как в Киеве, для вашей обороны. Воеводы и ратные люди будут укреплять города, и устраивать осады, а в городах и местечках будут ведать казаков и чинить между ними расправу полковники и войты и бурмистры – по вашим правам; а остальных людей в городах будут судить и расправу чинить над ними – воеводы, только также по вашим правам. Те поборы, которые сбирались у вас – подымное и с оранд, будут сбираться в оных городах в войсковую казну и даваться на жалование запорожскому войску и на царских ратных людей, которые будут с воеводами, да на войсковые расходы».

Боярин доказывал, что такое устройство принесет большую пользу всему краю. «Тогда, – говорил он, – если неприятели и наступят на города Малой России, то войско запорожское надежно будет стоять против них; в городах в то время будут для береженья воеводы и ратные люди, и не дадут неприятелю пустошить городов и уездов; а сверх того, на то время войску будет заплата, когда оно пойдет против неприятеля, не будет никакой нужды, и вам всем будет охотнее служить: будете знать, что домы ваши целы и не разорены: воеводы берегут».

Простые казаки должны были видеть в этом свою выгоду. Но эти нововведения парализовали власть старшин, потому что отнимали у них распоряжение доходами, которые они собирали, как хотели, и употребляли в свою пользу. Приходилось согласиться на требование боярина. Постановили быть воеводам в малороссийских городах.

«Но в которых именно городах, – сказал Выговский, – надобно быть воеводам, я сам доложу о том великому государю, царскому пресветлому величеству, когда, Бог даст, буду оглядать его царские пресветлые очи и принесу вечное свое подданство».

Посол требовал, чтобы казаки, водворившиеся в Литовской Земле, именно: в Старом Быхове и Чаусах, были выведены оттуда, и пашенные крестьяне, вступавшие самовольно в казацкое звание, были обращены в прежнее состояние: московское правительство считало Литовское Великое Княжество уже своим завоеванным достоянием, разместило своих воевод по городам и приписало к ним поветы. Находили, что Быхов принадлежал к оршанскому, а Чаусы к могилевскому поветам, и, следовательно, этими городами должны начальствовать воеводы, помещенные в Орше и Могилеве. Полковник казацкий должен выйти прочь, и в Литве не следует быть казачеству.

Приходилось раде безропотно согласиться и на это требование; а оно также сильно щекотало казацкий патриотизм и внушало опасение за будущее: если московское правительство теперь по своей воле уничтожало казачество в одном из краев, где казачество уже завелось, то могло впоследствии уничтожить его и в других местах, и так постепенно обрезывать территорию, какую казачество успело занять во время войн с поляками. Боярин давал знать, что правительство не хочет слишком сильного расширения казачества и признает его вредным для гражданского порядка. Боярин жаловался, что из соседних краев Великороссии, из уездов: Брянского, Карачевского, Рыльского, Путивльского, крестьяне, живущие в имениях вотчинников и помещиков, и холопы, бегают в Малороссию, потом приходят оттуда на прежнее жительство толпами, подговаривают к побегу с собой других крестьян и холопов, и нередко отмщают своим городам, если прежде были ими недовольны: набегают на их дома – сожигают их, убивают хозяев и их семейства; иногда они запирали господ в домах и закапывали дома со всех сторон землею, и так оставляли жильцов умирать взаперти голодною смертью. Ясно было, что казачество, которое возникло из восстания простого народа против владельцев, было искушением для соседнего великороссийского простонародья.

«Обо всех тех людях, – отвечал Выговский, – мы сделаем розыск, и всякий полковник и урядник подвергнется наказанию, если не будет поступать согласно нашему приказанию».

«Великому государю учинилось ведомо, – сказал боярин, – что в запорожское войско не однажды приезжал старец Данило, родом из французской земли; но он на самом деле не старец, и теперь уже скинул с себя чернеческое платье, и ходит в мирском, – он приезжал сюда от шведского короля лазутчиком и чинить ссору в запорожском войске; а потому, как только он приедет, вели, гетман, задержать его и отписать о нем его царскому величеству».

Гетман отвечал на это:

«Мы и прежде не слушали никаких сплетней и теперь не станем слушать. Если же этот Данило станет делать что-нибудь противное у нас, мы его самого отошлем к его царскому величеству».

Боярин, как орган московской власти, выражал и теперь, как делалось прежде, неудовольствие со стороны этой власти за склонность к дружелюбному отношению к шведам; с выговором замечал, что до сих пор не послано от казаков посольства к шведскому королю с объявлением ему неприязни, в случае если он не исполнит требований царя и не примирится с ним по желанию последнего. Выговский должен был обещать отправить такой отзыв к шведскому королю, с которым в тайне вел мирные сношения. В отношении поляков боярин объявил, что война будет неизбежна, потому что поляки уклоняются от исполнения Виленского договора 1656 года, – не думают собирать сейма и рассуждать на нем об избрании на королевство московского государя. Боярин приказывал казацкому войску быть наготове к выступлению на войну, когда придет указ из Москвы о начале военных действий.

«Мы, – отвечал гетман, – готовы идти на польского короля и велели написать универсалы, чтобы разослать казакам, когда будет нужно; желаем сложить наши головы за достояние его царского величества и против шведского короля, и против каждого царского неприятеля пойдем покорно, по царскому приказанию».

Наконец боярин заметил следующее:

«В прошлых годах покойный гетман Хмельницкий подписывался в своих листах от казаков к царю – вечными подданными его царского величества, а ты, Иван, в листе своем к великому государю поднимался – вольными подданными; так тебе не годилось писать, и впредь вам подписываться просто – вечными подданными царского величества, а не вольными. Да, еще ты писал лист к крымскому хану, и не подписался в нем подданным царского величества, а в грамотах к крымскому хану и к султану Калге пишут вас от великого государя царскими подданными, и приказывают посланникам говорить, чтоб хан шертовал на том, чтобы не ходить по вас, запорожских казаков и не чинить вам никакого лиха, потому что вы подданные царские; а если б вас царскими подданными не писать в грамотах к крымскому хану, то на вас бы давно война была».

Ответа на это замечание не дошло до нас; трудно было что-нибудь и отвечать на него.

В соборной церкви святых апостол произнес гетман присягу, – по выражению того времени, – его царскому величеству прямить и добра хотеть. Выговский увернулся от немедленной поездки в Москву, и боярин из своих рук дал ему булаву, бунчук и царскую грамоту на гетманское достоинство. Украинский летописец говорит, что Выговский расположил к себе боярина угощениями и подарками. Со своей стороны, боярин щедрою рукою раздавал царские дары, состоявшие в соболях и рублях, и Выговскому, и всем старшинам, и духовенству, и многим простым казакам, с кем только приходилось ему иметь сношение²⁹. 18 февраля уехал боярин со своею свитою из Переяслава.

VI

Во все продолжение времени когда боярин находился в Переяславе, Пушкарь со своими дейнеками стоял в Гадяче; власть его расширялась на побережье Пела. С ним были: весь полтавский полк и толпа из миргородского полка, из чигиринского и других. Предводитель хотел было идти прямо на Переяслав, но остановился: там был царский боярин, приехавший решить дело о Выговском. Нападать теперь на Переяслав показалось бы бунтом против царской власти. Притом разнесся слух, что Выговский опять посылает войско на полтавский полк; полтавцы боялись, если они отойдут далеко на запад и оставят за собою свои места, то противники разрушат их беззащитные жилища. Пушкарь стоял в Гадяче, посылал к Хитрово в Переяслав и просил собрать великорусскую рать и приходить к нему на Лубны: он уверял, будто Выговский намерен напасть врасплох на великороссиян. Он отправил снова казака, по имени Яковенка, гонцем в Москву с доносом, писал сверх того угрожающие вести путивльскому воеводе. «Выговский, – уверял он всех, – помирился тайно с ляхами и с Ордою, идет против нашего войска на украинские наши города, хочет взять их, опустошить огнем и разрушить всю Украину, а потом идти на рать его царского величества». Он прибавлял, будто получил от Юрия Хмельницкого извещение, что Выговский изменяет царю. Со своей стороны, Григорий Лесницкий, письмом к путивльскому воеводе, указывал на Пушкаря, как на изменника царю; уверял, что он желает разорения Православной России и производить смуту, к искоренению святой веры, на радость окрестным неприятелям: татарам, ляхам, волохам, мултянам, венграм, которые всегда угрожают набежать на Украину и разорить ее. Тогда как Пушкарь, обвиняя Выговского в измене, ссылался на свидетельство Юрия Хмельницкого, Лесницкий, воспитатель Юрия, изъявлял готовность ехать с Юрием в Москву за гетмана Выговского, если последнему нельзя будет оставить Украины без главы.

Хитрово, который был послан утишить беспокойство утверждением Выговского, возвращаясь назад виделся с Пушкарем и уговаривал его оставить вражду и пребывать в повиновении у гетмана. Он в то же время уверял в царской милости и Пушкаря, одарил его, как и всех чиновников, подарками и деньгами, и вообще оказывал к нему знаки расположения. Пушкарь старался, как можно более очернить своего врага гетмана и уверял, что он изменник и недостоин милостей царя. Боярин терпеливо выслушал эти уверения, и все-таки приказал ему оставить возмущение.

«Поба́чите, – сказал Пушкарь, – яки́й ого́нь з сего разгори́тця!»

Полтавский полковник не оставил своей вражды, и продолжал писать доносы. Московское правительство хвалило его за верность, – в которой он уверял, ласкало, но не давало ему перевеса.

Прибыли к нему посланники: стольник Иван Олфимов и дворянин Никифор Волков. Они привезли Пушкарю приказание оставаться в покое и не нападать на гетмана.

«Не я нападаю на Выговского, – отвечал Пушкарь: – а Выговский нападает на меня, – хочет принудить меня не мешать его замыслам; но я, верноподданный его царского величества, не хочу нарушать своей присяги; я замечаю из поступков Выговского недоброжелательство, а потому отделился от его властолюбия и прошу, как себе, так и всем верноподданным – царского заступления и покровительства».³⁰

С таким ответом гонцы отправились обратно в Москву. Пушкарь продолжал посылать в Москву донос за доносом и в то же время восстановлял народ против гетмана.

Гетман был поставлен в неловкое положение. Он видел, что московское правительство, настроенное Пушкарем и запорожцами, не благоволит к нему, хотя и признает его начальником края; Пушкарь и запорожцы, высказывая желание подчинить Малороссийский край теснейшей зависимости от Московии, естественно должны были в Москве нравиться больше, чем Выговский и старшина, и вообще партия, стоявшая за местное самоуправление.

Требование ехать в Москву не нравилось гетману. В ожидании его приезда, правительство не приступало ни к каким изменениям: не вводило воевод, не посылало войска. Он понимал, что если поедет в Москву, то должен будет согласиться на всякие условия, какие ему предложат. Мысль отторгнуться от Московии и сойтись с Польшей стала теперь тверже в голове его. Он выжидал только, чем кончатся дела Польши со Швецией, и откладывал свою поездку под благовидными предлогами. Хитрово писал к нему беспрестанно и торопил ехать. В Путивле готовили ему подводы и провожатых. Он отговаривался в письме своем тем, что нельзя ему покинуть Украины в смутных обстоятельствах. «Хотя, – писал он от 18 марта к отцу своему, с уверенностью, что это письмо покажется воеводе, – окольничий его царского величества часто ко мне пишет, но поездка моя замедляется, и я остаюсь в раздумье более от того, что меня со всех сторон извещают: польский король со шведским помирился, и оба государя хотят вместе идти на великого государя; полки подходят к Межибожью; с другой стороны великая литовская рать подвигается, а тут у нас дома от татар добра не надеяться, – стоят уже на Кисилях с ханскою великою ратью». Заднепровские полковники: брацлавский, уманьский, корсунский и другие собрались в Чигирин и представили, что гетману не следует ехать. «Ума не приберу, ка́к мне и быть, – писал он в Киев, – куда мне повернуться, не знаю.

В Москву поехал Лесницкий, – он оставил полковнический уряд; место его заступил избранный полковник Стефан Довгаль. Это был недоброжелатель поляков, сторонник Пушкаря. Он, 7 апреля, писал к путивльским воеводам для доставления сообщаемого известия в Москву: «Извещаем вашим милостям, что никогда Иван Выговский к его пресветлому величеству ехать на столицу не думает; везде послов своих порассылал: к туркам, к крымскому хану, и письма татарам и ляхам послал!»

Не надеясь выиграть в Москве, потому что противники его предлагали больше, чем он со своею партией мог предложить, Выговский искал помощи у татар. Первое его посольство в Крым было неудачно. Запорожцы утопили посла, и письмо отослали к царю. Второе достигло Крыма. Перекопский бей известил гетмана, что и хан соглашается оказать ему помощь. В половине апреля донесли Выговскому, что обещанные татары пришли в Украину. Гетман в сопровождении старшин, полковников и сотников, отправился навстречу желанным союзникам на берега Ирклея. Прибыл старинный приятель казаков, победил при Батоге – Карабей с ордою, которая, – по сказанию одного современника, – простиралась до сорока тысяч, а сверх того находилось пятьдесят тысяч, по известиям самого Выговского, с султаном Нураддином у Полтавы.

Оба предводителя выехали друг к другу, и после приветствий уехали в уединенное место и там, около двух часов разговаривали между собою. Потом они вместе приехали в казацкий лагерь и там, пред собранием чиновников, утвержден был дружественный союз между казаками и крымским ханом. Татары и казаки обязывались помогать одни другим и идти всюду, где бы ни предстояла опасность кому-нибудь из союзников. Казаки целовали Крест. Потом отправлялась веселая пирушка с пушечной пальбой; татары не уступали союзникам в употреблении напитков. Вечером Карабей уехал в свой лагерь и двое казацкий чиновников сопровождали его: они отобрали от татар присягу, или шерть по их закону.³¹

В следующую ночь Выговский чуть было не лишился жизни. Тайный разговор его с Ка́рабеем возбуждал подозрение. Оно усилилось, когда в то же день приехал в лагерь Джеджалы. Природный татарин, он во время беседы услышал такие двусмысленности в разговоре Выговского с Ка́рабеем, которых не поняли другие, но молчал и пил за здоровье Ка́рабея. Выговский, по обыкновению своему, прикинулся пьяным и, после ухода Ка́рабея, лег спать в своем шатре. Джеджалы, сам пьяный, подкрался к шатру гетману и пустил в него копье: он думал, что убил Выговского, и, выскочивши, гордо кричал: «Лежит соба́ка, що коза́цкую кровь ляха́м да тата́рам продае́! У чо́рта тепе́рь гро́ши личи́ тимешь!» Но гетман был жив, и понявши, что против него существует заговор, убежал в татарский лагерь.³²

Неизвестно, ка́к расплатился Джеджалы за эту выходку, но с тех пор имя этого сподвижника Хмельницкого не упоминается в истории. Уже он прклеевским полковником не был и прежде, ибо во время последней переяславской рады при боярине Хитрово, вместо его полковницкий уряд занимало другое лицо, какой-то Матвей Пацкеев (Пацько́?). Дружелюбные сношения Выговского с Ордою напугали народ, построенный и без того против гетмана его недоброжелателями. Паволочский полковник Суличич извещал киевского воеводу о соединении гетмана с крымским ханом, о сношении с ляхами. Киевский полковник Павел Яне́нко-Хмельницкий, наказный киевский полковник Дворецкий, киевские мещане, духовенство и сам митрополит показывали знаки негодования, хотя неискренно, потому что сами принадлежали к партии Выговского. Приезжавшие с разных сторон в Киев украинцы кричали: «Уже татары пришли к гетману; скоро и ляхи придут, начнут враги церкви Божии разорят, людей наших в полон погонят». Некоторые письменно изъявили Бутурлину желание, чтобы государь прислал свое войско на помощь Пушкарю и оборонил бы Украину, – иначе ляхи с татарами бросятся и на порубежные московские области. С другой стороны, Бутурлин получал письма в противном духе: излагались жалобы, что Москали стоять больше за гетмана, старшину, а не за все войско; в одном таком письме было сказано: «Пушкарь никакой услуги не учинил царю, разве то за услугу считать, что вырезал царских людей над Донцом (факт неизвестный), и теперь пожог загородные дворы, а его люди грабят; однако, он становится праведен со своею злобою, а мы с правдою места не находим; он сродников наших и казаков много побил, и жен и детей помучил, а у вас чист». Бутурлин послал поскорей гонцов в Москву просить войска, извещал, что Украина в опасности: поляки уже пришли, татары принимают угрожающее положение, внутри края неурядица. В Москве пришли в нерешительность. В последних числах апреля приехал в столицу Лесницкий посланцем от гетмана и всего Запорожья; за ним вслед прибыли и другие гонцы – Бережецкий и Богун с дополнительною просьбою об усмирении мятежников. Малороссияне объясняли, что татары призваны по крайней необходимости, и если бы они не пришли, то мятежники убили бы гетмана и разорили бы весь край. Предложения, которые тогда делал Лесницкий, сообразовались с тем, чего только могло желать московское правительство. Видно, что желая вооружить московское правительство против Пушкаря, Выговский и его партия решились прельстить москалей такими же предложениями, какие делал Пушкарь: Лесницкий от имени гетмана и всего запорожского войска просил комиссаров, для приведения в строгий порядок реестра, чтоб казаков было не более определенного числа – шестьдесят тысяч; чтоб таким образом отбить у мужиков охоту самовольно делаться казаками, ибо от этого происходят смуты и бунты; вместе с тем он предлагал послать в украинские города воевод и указывал на шесть городов, где удобно пребывать воеводам: Белую Церковь, Корсун, Нежин, Чернигов, Полтаву и Миргород: «Об этом, – говорил Лесницкий, – и гетман и Запорожское Войско бьет челом пренизко; только тем и может усмириться бунт; но хотя бы великий государь пожелал и в другие города поместить воевод, тем лучше будет для войска: смирите станет. Вот и теперь Богдан Матвеевич Хитрово, уезжая, оставил немного ратных людей, а бунту стало меньше».

Правительство приняло благосклонно посольство и назначило комиссаром для реестрования казаков боярина Василия Борисовича Шереметева; он определялся в Киев на воеводство и должен был вести перепись по полкам, начиная с тех полков, которые размещаются по близости к польским границам. В подтверждение известий о неистовствах Пушкаря, Лесницкий привез просьбу от Юрия Хмельницкого. Юрий жаловался, что пушкаревцы разорили его имения, ограбили его людей, некоторых варварски замучили, других взяли в неволю, и просил приказать освободить задержанных.

Несмотря на расположение, которое в Москве оказывали Выговскому, его поступки начали казаться двусмысленными; послали к нему стольника Скуратова надзирать за его действиями. Скуратов встретил гетмана, когда тот шел к Полтаве и остановился с войском под Голтвою. Гетман, не видавшись с посланцем, оставил его в Голтве и велел ждать, пока сам не кончит дела с Пушкарем. Это делалось под тем предлогом, чтобы царский посол не подвергался опасности; но Скуратов объявил напрямки, что прислан государем проведывать вестей; что ему велено быть при гетмане и разузнавать, нет ли еще какой смуты в войске; в послушании ли у гетмана полковники и все казацкие чиновники; он требовал настоятельно, чтобы Выговский взял его с собою. Вслед за тем, не дождавшись ответа, Скуратов поехал прямо к казацкому обозу и дал знать, что прибыл с царскими милостивыми грамотами. Гетман поневоле должен быть принять его, но уже плохо скрывал свою досаду.

Посла ввели в обоз и поместили близко гетманского шатра; явился казак и объявил, что гетман зовет его идти пешком в свой шатер, потому что недалеко; посол заупрямился: ходит пешком вообще для знатного человека считалось несообразным с его достоинством. Ему начали седлать коня; как увидел это вводивший посла в обоз Самойло Выговский, родственник гетмана, то сейчас дал знать, и от гетмана привели лошадь. Около шатра казацкого предводителя встретили посла полковники. Сам гетман выступил несколько шагов из шатра. Посол проговорил перед ним заученную речь, написанную до слова в «Наказе», и подал царские грамоты. Их было две. Подавая грамоты от имени царя, он спросил о здоровье гетмана и полковников. И гетман, и полковники поклонились низко в знак благодарности. Одну грамоту гетман прочел про себя. В этой грамоте извещали его о скором прибытии в украинские города воевод с ратными людьми. Гетману не понравилась эта грамоту; он не читал ее вслух, но и не изъявил неудовольствия, пока дело с врагом еще не кончилось. Другую грамоту Выговский велел читать вслух писарю своему, Груше. Едва только Груша окончил в грамоте длинный царский титул и приступил к делу, Выговский сел на свою походную постель и приглашал сесть гостя. Но Скуратов сказал: «Достоит царского величества грамоту слушать всю, с всякою подобающею честью, а не сидя». – «Все у вас высоко», – сказал гетман, и прослушал грамоту стоя. Эта грамота извещала, что Пушкарю посланы убеждения прекратить бунт и пребывать в согласии с гетманом и старшинами. Взяв ее у Груши, Выговский пробежал ее сам и сказал:

«Этой грамотою не унять Пушкаря; взять бы его самого, да голову ему отрубить, или прислать в войско запорожское живого».

–«Такая грамота, – объяснил Скуратов, – отправлена к полтавскому полковнику со стольником Алфимьевым, и в Запорожье тоже послано, и уже два раза; и со мною прислан тебе, гетману, список для ведома, а мне велено при гетмане побыть».

Выговский заговорил сердито: «Давно бы следовало вора поймать и прислать в войско, как я и писал уже много раз его царскому величеству, – можно было укротить Пушкаря еще до Пасхи; а если не изволят его смирить, то я сам с ним управлюсь: можно было до сих пор его усмирить; целы были бы православные христиане, которые от него безвинно побиты; а я все терпел, все ждал указа его царского величества. Иначе еще зимою я смирил бы Пушкаря огнем и мечом. Я не домогался булавы, – хотел жить в покое, но Богдан Матвеевич Хитрово обещал мне взять Пушкаря и привести ко мне; да не только не привел, но пуще ободрил его, – надарил ему соболей и отпустил, и к Барабашу написал. Барабаш теперь с Пушкарем. Мы присягали его царскому величеству на том, чтоб никаких прав наших не нарушать: и в пунктах написано, что государь вольность нам обещает паче того, как было при польских королях, а по нашим правилам следует так: ни к полковнику, ни к кому иначе не должно посылать грамот мимо гетмана. Один гетман чинит во всем расправу; а вы всех в гетманы произвели; понадавали Пушкарю и Барабашу грамоты и от таких грамот и бунты начались. А как мы присягали царю, в ту пору Пушкаря и не было, – все это сделал покойник Богдан Хмельницкий; да я других статей, кроме наших, никаких не видал. Не следовало было того начинать. Теперь Пушкарь пишет, будто ему позволено взять на четыре года на всякого казака по десять талеров на год, а на сотников побольше; будто бы мы завладели шестьюдесятью тысячами талеров, а этого и не бывало! Не впервы́е к нему такие грамоты посылаются, да Пушкарь их не слушает вовсе».

«Это уже в последний раз! – сказал Скуратов: – подожди, пан гетман, что́ сделает Пушкарь. Если он теперь не учинит по государевой грамоте, тогда своевольство ему от его царского величества даром не пройдет, а я останусь, и буду ждать».

«Ты, стольник, – сказал гетман, – приехал проведывать, а проведывать тут нечего: все ясно; вестей про неприятеля нет, я иду на Пушкаря и смирю его огнем и мечом. Куда бы он ни убежал, я его там найду и стану доставать; хоть бы он ушел и в царские города, так я и туда пойду, и кто за него станет, тому самому от меня достанется, а государева указа долго ждать. Я перед Пушкарем не виноват; не я начал – он собрался с самовольниками и пришел под Чигирин–Дубраву. Я с ним хочу биться не за гетманство, а за свою жизнь. Дожидаюсь рады; я булаву покину, а сам пойду к волохам, или сербам, или к мультянам, – везде мне рады будут. Великий государь нас прежде жаловал, а теперь верит ворам, которые государю не служивали, – на степи царских людей убивали; казну царскую грабили: тех государь жалует, принимает их посланцев, деньги и соболей им отпускает, а этих бунтовщиков надобно было бы прислать в войско запорожское».

Выговский с досадою расстался с царским посланцем; его очень огорчало то, что посланец открыто возвещал, что приехал смотреть за ним. В тот же день сошелся с ним Самойло Выговский и говорил:

«В войске запорожском большое сомнительство: думают, что царь потакает Пушкарю; сам Пушкарь толкует, что во всем войске были царские воеводы; кричать они, что не замолчат до тех пор, пока воевод не пришлют. А при королях польских было подобное: назначили полковников из ляхов, и при каждом из них было человек по десять ляхов; за то сделалось возмущение: и полковников и ляхов побили».

Здесь, очевидно, был намек на положение Скуратова; его предостерегали, – хотели, чтобы он сам побоялся оставаться при гетмане.

17 мая пригласил Выговский московского посланца обедать в свой шатер. Гетман уважительно поднял чашу за здоровье государя, но потом заговорил еще резче, чем прежде:

«Обычай, видно, у вас таков, чтобы все делать по своей воле. От чего бунты начались? … Все от ваших посланцев; вот так же и при королях польских было: как начали ломать наши вольности, так и бунты стали. Вот и теперь в Колонтаеве задержаны наши казаки и сербы, и терпят муку такую, что и невольникам подобной не бывает! Что же, разве не ведает этого его царское величество? Я готов поклясться, что ему хорошо это известно. Михайла Стрынджу зачем отпустили из Путивля? Подержали-подержали, да и выпустили, а его бы в войско – вот бы и бунты унялись!»

«Не делом клянешься, пан гетман, – сказал Скуратов: – великому государю неизвестно, что твои казаки и сербы задержаны. Это сделалось без государева указа, и как только твои посланцы пожаловались – сейчас велено было задержанных выпустить и воеводу переменить; а Михайло Стрынджа и его товарищи из Путивля ушли, а не отпущены».

Стольник старался опровергнуть жалобы Выговского. А гетман оставался на своем.

«Тебе нельзя идти со мною, – говорил Выговский: – оставайся в Голтве, пока я покончу с Пушкарем. Ждать нельзя: к Пушкареву совету много черни пристает и кое-кто из полковой старшины против меня; оставайся в Голтве, я пойду и буду тебя извещать».

VII

В то время возвратился из Москвы Лесницкий и извещал, что царь принял его отлично; а Пушкаренкова посланца, Искру, велел задержать в Москве. Выговский был доволен расположением московского правительства, и прежде чем приступить к Полтаве, отправил еще раз последнее увещание к полтавцам и хотел этим показать перед царским посланцем, что он не прочь исполнить миролюбивую царскую волю, да не хочет Пушкарь. Гетман желал доброго здоровья старшине, черни полтавского полка и всем запорожцам, находящимся при Пушкаре. «Мы не знаем до сих пор, – писал гетман, с какого повода Запорожцы вышли из Запорожья, пришли до Кременчуга и других городов, чинят похвалки на Войско наше, обещаются грабить пожитки наши и убивать нас. Только и слышно о беспрестанных убийствах; мы долго терпели, но теперь должны защищать жизнь свою и идем на вас вовсе не для пролития крови, как заверяют вас старшины ваши, а для усмирения своевольства. Ваши старшины достали себе какие-то грамоты и возмущают, и обманывают вас, простых людей; у нас теперь есть список с грамоты, что прислал государь к Пушкарю с дворянином Никифиром Хрисантовичем Волковым; пришлите двух своих товарищей прочитать ее, – уверитесь, что царское величество не соизволяет никакому своевольству, а повелевает вам, так как и нам, жить между собою в любви и соединении; из того правду нашу можете понять, что царское величество милостиво и ласково принял и отпустил посланцев наших, Прокопия Бережецкого и Ивана Богуна, и миргородского полковника Григория Лесницкого, с почестью отпустил, а Искру с товарищами за неправду велел задержать в столице. Что не хотим проливать крови, можете видеть из того, что мы задержали своевольных и непослушных людей, и не убивали никого, а храним их. Сам Барабаш – свидетель нашей кротости и рассудительности. Хотя он и много дурного наделал, однако мы не лишили его мастностей, как он лжет на нас, а напротив, хлебом и деньгами дали ему вспоможение; так и никому из вас не хотим мстить; оставьте только ваши затеи и не слушайте старших своих, которые ложно вам пишут, будто бы от царя прислана за четыре года заплата Войску, а мы будто удержали ее себе, и вам не даем; старшины ваши полковые у себя в руках имели за те годы винные и табачные аренды и все доходы полтавского полка, а мы ничем не корыстовались, и теперь вам ничего возвращать не можем: когда не хотите терпеть никакого зла, так присылайте скорее товарищей; а если этого не сделаете, то уже после вам времени не будет, потому что война начинается».

Товарищи не прибыли с покорностью. Между тем, в мае была первая стычка пушкаревцев с гетманскими людьми, неудачная для первых: гетманцы отняли две знамени и литавры, и Выговский всем обозом подвинулся к Полтаве. Скуратов, несмотря ни на какие представления, оставлен в Голтве; «Не кручинься, прошу твою милость, – написал к нему Выговский с похода, – что ты оставлен в Голтве; ибо как верить врагам царского величества? Я оберегаю тебя, чтоб ты не попал в их руки. Я послал увещательное послание к бунтовщикам: не знаю, что из этого выйдет, но если покорятся, тот все будет им прощено: я не так скор на кровопролитие, как Пушкарь, и если мы помиримся, то сейчас же извещу тебя и отпущу к его царскому величеству.

Скуратов остался на несколько дней, прислушивался к народному говору и замечал полное раздвоение: одни хвалили Выговского, другие Пушкаря, но вообще простой народ, чернь, явно склонялась на сторону последнего. Простые казаки бегали толпами из войска Выговского. Казаки местечка Голтвы, в виду царского посла, упрямились и не хотели идти с Выговским на Пушкаря; гетман только тем и принудил их, что обещал сжечь и разорить местечко, если они не послушают. «Куда я ни ехал, – писал Скуратов в Москву, – с кем только ни говорил, казаки на этой стороне Днепра желают, чтоб государь прислал в города своих воевод и ратных людей; но заднепровские не того желают: «Пушкарь, – говорят они, – хочет, чтоб были в Украине государевы воеводы: никогда этого у нас не будет, мы не допустим!»

Поразведавши, что́ нужно, царский посланник опять стал требовать, чтоб гетман допустил его находиться при себе. Неизвестно, ка́к случилось, – позвал ли его, наконец, сам гетман, или Скуратов против его воли приехал, только во время войны под Полтавою Скуратов был в казацком лагере.

В последних числах мая, Выговский разместил Орду в ущелье в Сокольем-Байра́ке; потом с казаками и немцами пошел ближе к Полтаве, оставил немцев в долине Полузори, а сам с казаками и с многочисленным обозом отправился еще далее, и, приблизившись к самой Полтаве, растянул свой обоз в виду города между селениями Жука́ми и Рябцами на полугоре, так что возы бросались в глаза.

Пушкарь не решался было выходить и предпочитал засесть в Полтаве и отражать неприятеля, но дейне́ки взбунтовались: кричали, что войска у Выговского очень мало, – укоряли предводителя своего в трусости и требовали, чтоб он вел их на неприятеля. Голо́ту соблазняли возы в обозе Выговского, – голо́та не предвидела, что Выговский рассчитывал именно на это желание овладеть возами и для того выставил их на показ.

1 июня, на рассвете, Пушкарь вышел из Полтвы. Войско Выговского тотчас же разбежалось во все стороны. Голо́та бросилась на возы: там были бочки с горилкой: «Тут, – говорит летопись, – они не надеялись конца своему счастью!»

Того только и хотел Выговский. Он прибежал в долину Полузори и двинул вперед немцев, а сам побежал в Сокольи–Байраки за Ордою.

Немцы исполнили свое поручение худо. Дейне́ки отколотили им бока дубинами и прогнали, а сами опять принялись за горилку и перепились мертвецки.

Тогда Выговский и Ка́ра-бей ударили на них с татарами. Барабаш заранее отступил и ушел со своими запорожцами. Пьяная голо́та не в силах была не только защищаться, но даже двигать руками и ногами, и вся погибла под татарскими саблями.

Пушкарь держался до последней минуты: умолял, заклинал, грозил…, все было напрасно: негде было взять столько воды, чтоб протрезвить несчастное войско! Наконец, какой-то казак, желая прислужиться Выговскому, умертвил полтавского полковника, отрубил мертвому голову и принес к ногам победителя.

Выговский вошел в Полтаву; половина города была тогда же разорена и сожжена. Полтава, – по замечанию летописца, – удаленная от войны в продолжение сорока девяти лет, со всем окрестным крем находилась в цветущем состоянии, а после посещения Выговским не скоро оправилась. Татары рассеялись по окрестностям, жгли селения, умерщвляли людей, насиловали женщин. Так продолжалось четыре дня, пока, наконец, войско не взволновалось: казаки стали укорять Выговского за позволение Орде разорять отечество. Тогда Выговский сказал, что охотники могут остановить своеволие крымцев. Хотя татар было много, но так как они разбились на отряды, или загоны, то казаки отбирали у них и пленников, и награбленную добычу; и татары, оказавшие Выговскому помощь, возвратились ни с чем. Выговский не боялся раздражить их, потому что всегда мог перед ханом сложить вину на своевольных казаков. Пробыв несколько дней в Полтаве, гетман вновь организовал полтавский полк и назначил над ним полковником Филона Горкушу.³³

В то же время Гуляницкий усмирил волнение в Лубнах. Хотя лубенсикй полковник Швец держал сторону Выговского, но простые казаки и посполитые пристали к Пушкарю и швец поневоле должен был исполнить общую волю. Когда Гуляницкий подошел к Лубнам, жители заперлись, – швец убежал. Город был взят приступом. Народ в безпамятстве бежал, спасаясь от враждебной партии; множество потонуло в Суле. Миргородского наказного полковника, Довгаля, сами миргородцы, опасаясь участи Лубен, схватили и арестовали; выбрали другого – Козла, и объявили себя за Выговского. Оттуда Гуляницкий пошел к Гадячу и также взял его. Все покорялось Выговскому. Мятежная голота бросала свои рогатины и дубины и просила пощады, в тайне оплакивая своего защитника.

VIII

Гетман хотел отпустить Скуратова, но посланник, исполняя наказ, оставался при нем и объявил, что будет сопровождать его назад в Чигирин. Это не понравилось Выговскому. Когда обоз двинулся назад и дошел до местечка Манжелика, явился к гетману казак-белоцерковец с письмом от белоцерковского полковника: полковник извещал его, что в его город приехал из Москвы воевода, и за ним вслед будут наезжать по городам воеводы, как прежде было сказано. Между тем гетман хотя и дал согласие на воевод боярину Хитрово, но, разумеется, притворно; он тогда должен был согласиться: дело шло о том, быть ли ему самому избранным, или нет. Поэтому то, он отложил это дело до приезда своего в Москву. Теперь, победив своего главного неприятеля, Выговский решился не удерживать более затаенного нерасположения к москалям, и заговорил с послом язвительно и резко:

«Видишь ли, твоя милость: приехали воеводы – приехали опять заводить бунты. Белоцерковский полковник пишет, что Бутурлин из Киева известил его: воевода в Белую-Церковь назначен, а я еще в Киеве говорил: «Пиши, пиши, Андрей Васильевич, да сам берегись».

«Не за дело, пан гетман, сердитуешь, – заметил ему Скуратов: – ты сам писал к великому государю, чтобы в государственных черкасских городах были воеводы!»

«Нет, – сказал гетман, – я этого никогда не просил; я писал к великому государю, чтобы мне прислали тысячу человек драгунов, да тысячу человек солдат – усмирить бунтовщиков, да на Москве смеются над моими письмами. Павел Тетеря и Феодор все мне рассказали. Посланцев моих задерживают в Москве, а Ковалевский говорил, что ему сказывал Артемон Матвеев, будто великий государь не хочет, чтоб я был гетманом. Вам, видно, надобно гетмана по вашей воле, – такого гетмана, чтоб взять его за хохол, да и водить ка́к угодно!»

– «Если, – возразил Скуратов, – тебе нужны были ратные царские люди, отчего же ты не взял их у окольничего и воеводы князя Григория Григорьевича Ромодановского? Да и с окольничим Богданом Матвеевичем Хитрово были ратные люди: ты мог взять и у него. Неправду говорят тебе твои посланцы, будто их задерживают: сами они мешкают по своим делам, да отговариваются, – хотят себя чем-нибудь оправдать. Поезжай, пан гетман, в Москву: сам увидишь к себе царскую милость. Ковалевский лгал тебе, что́ ему Артемон говорил, – Ковалевский хотел тебе прислужиться. Артемон не станет таких речей говорить. Если б великий государь не хотел тебя иметь гетманом, так не послал бы к тебе и грамот на подтверждение гетманства; великому государю известно, что ты вернее многих в запорожском войске».

«Мы, – говорил Выговский, – воевод не просили у государя; я не знаю о воеводах».

–«Как же, нам гетман, – возразил Скуратов:– ты не ведаешь, когда со мною же доставлена тебе великого государя грамота и в этой грамоте извещали тебя, что скоро отпущены будут воеводы и ратные люди? Сказано было, чтоб ты написал во все государевы города и велел принимать воевод и ратных людей честно, и давать им дворы и всякое споможенье. Ты взял эту грамоту, прочел ее и ни слова мне тогда не говорил про воевод. Воеводы и ратные люди едет сюда для вашего же оберегания и защиты!»

«Я никогда, – говорил Выговский с возрастающею досадою, – не просил, чтоб в Белую Церковь прислали воеводу. Я не писал об этом к государю. Воевода как приехал, так пусть и едет. Я не велю ему ничего давать. Если уже пришлось приезжать сюда воеводам государевым, так они ко мне, к гетману, должны были приехать, а потом уже разъехаться по малороссийским городам, куда я сам их назначу; а ка́к же они, минуя меня, гетмана, по городам едут? Это все для одной смуты. Не надобны нам воеводы и царские ратные люди! Вон в Киеве не первый год государевы люди с нашими людьми киями бьются, а как пришлось управляться с самовольниками, так я и без государевых воевод и ратных людей управился. А государевы люди где были? С Пушкарем! Как был бой с мятежниками, так наши немцы взяли у них московский барабан!»

«Да я же сам, – возражал Скуратов, – был с тобой вместе на бою против Пушкаря под Полтавой и не видел государевых людей, а только казаков там видал. Хоть бы одного убитого москаля из наших украинских городов ты мне тогда показал! А что сказываешь, пан гетман, про барабан, так это вовсе и не барабан, а бубен: такие у нас бывают у медведников. А хоть бы и в самом деле настоящий барабан был, так что ж тут такое? Малороссияне ездят в царствующий град Москву, и в разные города, приезжают и покупают, что им надобно. Заказу на то никогда нет. Людей же царских не было с Пушкарем ни одного человека».

«А зачем же украинские воеводы, – говорит Выговский, – моих изменников и своевольников у себя укрывают? И теперь их довольно в Змиеве и в Колонтаеве: воеводы их держат и не выдают мне. Наши бездельники наделают здесь ду́рна, да и бегут в московские города́, а там их укрывают! А от нас требуют, чтоб мы государевых злодеев отдавали! Теперь я объявляю вам: не стану отдавать ваших злодеев, что к нам прибегают из московских городов, воевод к себе не пущу в города. Ка́к государевы воеводы с нами поступают, та́к и мы с ними будем поступать. Государь только тешить меня, а его воеводы бунты против меня поджигают; в Москве ничего не допросишься. Теперь я вижу, что под польским королем нам хорошо было: к нему доступ прямой, и говорить можно все, о чем нужно, и решение сейчас скажут».

«Ты, гетман, говоришь, – при королях польских вам было хорошо: только вспоминаючи об этом следовало бы вам плакать. Тогда все благочестивые христиане были у ляхов в порабощении и терпели всякие насилия и принуждения к латинской вере, и между вами униатство множилось. А как вы стали в подданстве у великого государя, так теперь и благочестивая вера множится на хвалу милостивому Богу и вам на бессмертную славу, и милостью царскою вы от неприятелей оборонены: надобно вам милость царскую к себе знать, и не говорит таких высоких речей. Него́же говорить, что тебе воеводы не надобны, и не станешь выдавать царских изменников: это ты чинишься царскому указу непослушен».

«Я, – сказал Выговский, – рад служить верно царскому величеству, а воеводы и ратные люди мне не надобны: – от них только бунты начнутся».

Тогдашний тон речи гетмана был до крайности странен, после того как Лесницкий в Москве именем гетмана и всего войска просил присылки воевод. Лесницкий сам предлагал сделать перепись в казацком войске; теперь старшины были этим очень недовольны.

«Не надобно, не надобно воевод! – кричал Богун: – жен и детей наших приехали переписывать! Да и ты, стольник, едешь к нам в Чигирин, кажется, воеводою: ну, смотри, нездорово будет!»

Оскорбленный посол просил Выговского унять Богуна. « Перестань! – сказал последнему гетман: – это не теперешняя речь!»

Скуратов попробовал было напомнить гетману, что он обещался ехать в Москву, и теперь кажется, пришла пора, когда бунты усмирены. Гетман отвечал очень холодно: «Нельзя мне ехать к великому государю ударить ему челом: бунтов в войске новых опасаюсь».

17 июня прибыл Скуратов с гетманом в Чигирин и видел каждый день возрастающую к себе холодность, и даже призрение. Пред его глазами приезжал крымский посол подвигать Выговского воевать вместе области Ракочия, и Выговский отправил к хану посольство; вслед затем приехал польский гонец Стрелковский и известил, что скоро приедет посол, знакомый казакам, Ян Бенёвский. Скуратов 4 раза посылал к гетману просить свидания, но гетман не допускал его к себе и приказал ему сказать, что ему нечего делать в Чигирине.

Неизвестно, ка́к и когда уехал Скуратов, но в июле его не было в Чигирине. Между тем прибыл в Киев новый воевода, боярин Василий Борисович Шереметев. Бутурлин простился с Украиной, где его полюбили: он умел как-то ладить с народом, и хотя и при нем ратные люди часто из-за дела дрались с туземцами, но он не потакал им. Боярин Шереметев приехал в Украину с понятиями своенародного превосходства силы, – с высокомерием. Число недоброжелателей увеличилось…

«Василий Борисович, – говорит Выговский одному игумену, который передавал его слова боярину Ртищеву, – не только сажает мещан всяких в тюрьму, но обижает казаков и духовных: похваляется отбирать церковные имущества, и, вдобавок, меня знать не хочет, ни во что почитает и сам гетманом именуется».

Подозрительный, он начал видеть измену; не нравился ему и в Великой России вольный дух украинцев; стал он поступать с ними, как привычен был в Великой России; выставлял свою власть, говорил, что он старше гетмана. Еще он и осмотреться хорошенько не успел, а уже заслужил всеобщее недоброжелательство.

У гетмана возникла ссора и с Ромодановским. Уже после поражения Пушкаря, Ромодановский вступил в Украину и расположился в прилуцком полку; Барабаш находился у него, с ним были некоторые другие подвижники Пушкаревой партии: Довгаль, Семен писарь (он находился под видом арестованного, а в самом деле на воле). Выговский почел эти поступки за явное противодействие себе: Выговский жаловался, что Ромодановский, пришедши в Украину, не ссылается с ним, с главою страны. Ромодановский, почитая себя старше гетмана, обвинял Выговского, что гетман к нему не являлся. Гетман говорил, что Ромодановский похваляется схватить его и притащить к себе: «Нельзя жить иначе, как окружив себя татарами», – говорил гетман. Выговский писал к царю и жаловался, что к нему от царя не присылают ответа. «Победив Пушкаря, – говорил он, – я сейчас же написал с дьяком Василием Петровичем Кикиным, а мне ничего не сказали; или жалобы мои не доходят, или что-то другое тут делается – не знаю и не приберу ума: по указу ли царскому делают мне обиды Шереметев и Ромодановский, или нет», По просьбе Выговского о выводе войск, Ромодановскому велено было выступить, – он оставил часть войска в городах; у ратных людей с жителями начались ссоры и драки: гетман потворствовал народному нерасположению, как только случалось этому чувству прорываться против москалей. Когда миргородский полковник Козел известил его, что в Гадяче стали великорусские ратные люди, Выговский позволил ему выгонять их силою и биться с ними как с неприятелями. По обычаю, пограничные воеводы отправили своих людей в Украину проведывать вестей; прежде такие молодцы ездили безопасно, а теперь их стали ловить и сажать в тюрьмы. Украинские молодцы Северной Земли шайками стали набегать на пограничные великорусские села Севского уезда, грабить и жечь…

В Польше, к 10 июля, собирался сейм. «В настоящее время, – писал король в оповестительном универсале, – для нас нет ничего желаннее примирения с московским государем и соединения Польской державы с Московской. Виленская комиссия может достаточно служить доказательством нашего расположения к этому. Мы созываем генеральный сейм всех чинов королевства Польского, преимущественно с целью утверждения дружественной связи с народом Московским и соединения обеих держав, дабы вечный мир, связь и союз непоколебимого единства образовался между поляками и московитянами – двумя соседними народами, происходящими от одного источника славянской крови и мало различными между собою по вере, языку и нравам. Поручаю чинам королевства размышлять о средствах такого соединения, дабы народ Московский, соединенный с Польским, получил право старинной польской вольности и свободного избрания государей».³⁴

Казацкий гетман и старшины послали из Украины депутатов на этот сейм, как будто для того, чтоб заключить заранее с Польшей союз, обеспечивающий Украину; чтобы впоследствии, когда Московия и Польша соединятся, и Украина могла бы вступить в это соединенное государство со своими правами. Послом в Варшаве был обозный Тимофей Носач с товарищами. Выговский в то время приказал всем казакам быть в вооружении.

Между тем из Варшавы донесли царю его послы, что, в противность договору с Хмельницким, казацкие послы прибыли в Варшаву, и для поддержания царской чести, они не хотели вступать ни в какие переговоры с поляками, пока не вышлют казацких депутатов; паны принуждены были удалить казаков на предместие.³⁵ Чрез несколько времени царь получил новое донесение от послов о совершенном нежелании поляков избирать царя на престол: послы приписывали эту перемену влиянию казаков.

В самом деле, когда Тимофей Носач был допущен к королю, то требовал, от имени всей Украины, чтоб Польша, согласно данному обещанию, даровала корону Алексею Михайловичу, а права обеспечила на будущее время особым с нею трактатом. Носач выражал свои требования с жаром и даже грубо. Паны отвечали, что присланы будут особые комиссары для заключения договора с Украиной.³⁶ Депутаты сейма, обнадеженные возможностью присоединить Украину к Польше, прервали, под предлогом повальных болезней, заседания и ограничились единственно тем, что обещали послам московским назначить комиссию для рассуждения, – на каких началах могут обе державы приступить к соединению.³⁷ Царские послы поняли, что поляки только хотят протянуть время.

Поляки деятельно хлопотали, чтобы преклонить Выговского и всю Украину к соединению с Польшей. Хитрый Бенёвский беспрестанно переписывался с гетманом, со старшинами,³⁸ держал в Чигирине агента, львовского мещанина грека Феодосия Томкевича, который вкрался в доверенность к полякам и казакам, и беспрестанно ездил из Украины в Польшу и обратно, и служил посредником между казацким правительством и Бенёвским.³⁹ Сначала Выговский, по-видимому, подавал полякам такую же неверную надежду, как и покойный Хмельницкий. После избрания его, король послал к нему поздравление; Выговский благодарил, но не показывал охоты к возобновлению подданства Польше.⁴⁰ Гнезненский архиепископ написал ему, что вольному народу с вольным удобно соединиться. Выговский в ответе своем соглашался, – с таким, однако, замечанием: «По Божиему устроению, ни один из наших союзников не оказал такого благородства, как царь московский, не лишающий нас милости».⁴¹ Он казался стоек и тверд в сношениях с поляками, не хотел уступать Пинска, отдавшегося Хмельницкому, и грозил войною, когда поляки выиграли оттуда казацкий гарнизон.⁴²

Мало-помалу все изменялось. Весною неутомимый Бенёвский писал, что надежды его оправдываются; что казаки не уживаются с Московией и приписывал это своим трудам.⁴³ К сожалению, неизвестны все проделки, какие употреблял этот ловкий дипломат, чтоб внушать Выговскому и казацким старшинам ненависть к московскому правительству. Знаем только, что поляки рассылали по Украине воззвания и писали разным лицам письма, где пытались напугать старшин разными опасностями, грозящими из Москвы. Несомненно, что наклонность к соединению с Польшей усиливалась вместе с теми недоразумениями, какие возникали с Москвовией.

В половине июня Выговский отправил к Бенёвскому Тетерю, самого ревностного приверженца поляков; писал, что отрекается от союза с царем и, в случае надобности, готов с татарами идти на царя.⁴⁴ Что касается до Бенёвкого, то этот невидимый благоприятель Украины, расточавший казакам самые мирные, самые лестные обещания, в письме своем коронному гетману изъяснял, что необходимость заставляет вести переговоры, но, конечно, лучше было бы, если б можно привести казаков во власть Польши оружием, без всяких трактатов.⁴⁵

Новые сборища остатков партии Пушкаря и Барабаша зашевелились на левой стороне Днепра. Враги Выговского искали содействия у Ромодановского и у пограничных украинских воевод; между тем гетманская политика склонялась к решительному союзу с Польшей, и Выговскому надобно было опасаться, что как скоро в Москве узнают об этом, так сейчас войско двинется в Малороссию. Гетману нужно было поговорить о важном деле с народом на генеральной раде. Гетман, в августе, разослал по всем полкам приказания, чтобы все были в сборе, в вооружении и готовились в поход. Между тем московское правительство, хотя знало о волнении умов в Украине, но приписывало его проискам поляков и показывало прежнюю доверенность к гетману. Из Москвы послан был к Выговскому новый посланец, подьячий Яков Портомоин, с подарками и милостивым царским словом. Он прибыл в Чигирин 9 августа. В царской грамоте, поднесенной Выговскому, объявилась ему похвала за верность, предостерегали гетмана и казаков не верить прелестным письмам, которые рассылают поляки по Украине и в них клевещут на московских бояр и воевод, желая произвести ссору.

Но подьячий увидел, что ветер уже сильно переменился. На его дружелюбные речи гетман отвечал, что он рад служить государю, потом выразился в таких словах:

«Из разных мест пишут мне полковники, и сотники, и есаулы, что воевода Василий Борисович Шереметев и князь Ромодановский присылаются к нам в Малороссию для того, чтоб меня изве́сть. В разных местах по Украине ратные люди полку князя Ромодановского убивали наших людей, чинили грабежи и разорения; сам князь Ромодановский принял к себе в полк Барабаша и Лукаша, и иных врагов моих. Когда я просил помощи против Пушкаря, государь не послал мне, а как я управился с Пушкарем сам, так тогда и войска пришли, для того чтоб укреплять своевольников, да новые бунты заводить! Я не хочу ждать, пока ратные люди придут на нас войной. Иду сам за Днепр со всем казацким войском и с татарами! Буду отыскивать и казнить мятежников; а если государевы ратные люди вздумают заступаться за них, или сделают какой-нибудь задор в нашем Малороссийском крае, то я молчать не стану; и буду биться с государевыми войсками, если они станут укрывать мятежников; и в Киев пошлю брата своего Данила с войском и с татарами: велю выгнать оттуда боярина Шереметьева и разорить город, который был состроен по указу его царского величества».

«Об этом, – возразил ему посланец, – тебе, гетману, и мыслить нельзя, не токмо, что говорить. Боярин Шереметьев и окольничий князь Ромодановский посланы были по твоему челобитью. Нечего тебе верить письмам твоих полковников и сотников, и есаулов. По государеву указу ратным людям учинен заказ, чтоб они никаких задоров не делали и никого не обижали, и если б что такое сделалось, так тебе бы, гетману, об этом писать к великому государю, и его царское величество велел бы отыскать, и про то учинить свой указ по сыску; а когда ты собрал войско, да призвал татар, так это значит: ты преступаешь священную заповедь и нарушаешь крестное целование».

«Много я писал, – отвечал Выговский, и послов своих не раз посылал, а теперь только и осталось мне, что идти с войском, да с татарами».

В это время, как бы на обличение гетмана, боярин Шереметьев прислал гонца с письмом, приглашать Выговского на свидание.

«Уж не один раз ко мне пишет боярин, – сказал Выговский, – о том, чтоб нам сойтись, да времени нет. Вот как полки соберутся, тогда и разговор у нас будет».

Царского посланца отпустили на квартиру. Вслед за тем приехал другой гонец из Москвы, Феодор Тюлюбаев, спрашивать: что́ значит, что войско запорожское вооружается и против кого?

11 августа гетман выехал из Чигирина. К Портомоину явилось 6 человек с ружьями и объявили, то гетман послал их держать стражу у двора московского посланца. Вслед затем привели на тот же двор Тюлюбаева и поместили, вместе с Портомоиным, под караулом. Но караул был не крепок. Вероятно, гонцы имели возможность переговариваться с приходящими, получать и передавать вести. 30 августа, по приказанию гетмана, присланному в Чигирин, явились на дворе, где сидели гонцы, мещанский есаул и два бурмистра с отрядом казаков, взяли обоих посланцев и сними провожатых из Путивля, обобрали у них платье и лошадей, повели в гетманский двор, заковали в кандалы и приставили стражу. «И терпели мы, – доносил Портомоин, и голод, и всякую нужу, а корма нам давали мало. Три недели сидели мы в кандалах, потом нас расковали и развели по дворам, и сидели мы там под караулом, как прежде»,

Между тем, в начале августа, Ромодановский препроводил Барабаша под стражею в Киев к Шереметеву – как после объяснили – для того, чтоб передать его войсковому суду. Московское правительство считало его виновным и не хотело предоставить его без войскового суда мести Выговского. На дороге, уже недалеко от Киева, в местечке Гоголеве, когда сотенный отряд, провожавший Барабаша, стал на ночлег, вдруг напал на него казацкий отряд черкасского полка, под начальством черкасского полковника Джулая. Несколько детей боярских были побиты, другие ограблены, некоторые разбежались; сам начальник конвоя Левшин попался в плен с Барабашем. Их посадили на телеги и умчали в Переяслав. Выговский велел Барабаша везти за Днепр в обозе, чтобы предать суду казацкой рады.

Около этого времени, как рассказывали, случилось будто бы следующее происшествие:

Говорили, будто по Днепру плыл гонец из Москвы с грамотою к киевскому воеводу Шереметьеву. Казаки схватили его и привели к Выговскому.

На казацкой раде прочитана была перехваченная грамота. В ней – по уверению современных летописцев польских – было написано, что Выговский и старшины хотят изменить царю, и предписывалось Шереметьеву тайно схватить неблагонамеренного гетмана с соумышленниками и под стражею отправить в Москву. Это без сомнения выдумка, и если Выговскому попалось в руки что-нибудь подобное, то скорее это было произведение интриги. Грамота была подложная.

«Это еще не все, – говорил казакам гетман: – перебежчики из московского войска сказывали, что царь хочет послать на нас свои силы и истребить все казачество, оставить всего на всего только десять тысяч».

Раздались крики негодования.

«Чого́ ще ма́смо жда́ти? Ходили до грома́ди и до оборо́ни сами́х себе́ и старшини́, присяга́ли еди́н дру́гому лягти́, ряту́ючи панив полковникив и старшину́».

Выговский воспламенял такой дух, выкативши казакам несколько бочек горилки.⁴⁶

Выговский потянулся с войском к восточным пределам малороссийского левобережного края. А между тем рассылались универсалы по всей Украине, возбуждать народ к восстанию против москалей.

Настроенные против москалей казаки стали везде задерживать, грабить и оскорблять великороссиян, где только встречали в своей Земле. Тогда между казаками были молодцы, что без всякого повода готовы были пограбить и посвоевольничать над человеком; и теперь, конечно, такие люди были рады случаю, когда своевольство их не только могло пройти даром, а еще допускалось. Не было ни прохода, ни проезда: «И твоих государевых проезжих всяких чинов людей по дорогам черкасы побивают, а иных задерживают и отсылают к гетману Ивану Выговскому», – доносили в Москву пограничные воеводы.

Брат гетмана, Данило, по поручению гетмана, покусился взять Киев; с ним было пять полков – белоцеркоский, киевский, паволоцкий, брацлавский и поднестрянский. … Но поручение окончено очень неудачно. Казаки, подступая к Киеву, стали ловить лошадей на пастбище и ударили на сторожевые сотни, расставленные в разных местах для наблюдения за приходом неприятеля. Сторожи побежали и дали знать вовремя; и воеводы собрали ратных людей. Казаки вторгнулись на посад, перебили несколько великороссиян, зажгли посад, чтоб очистить место для приступа, и начали посад, чтоб очистить место для приступа, и начали копать шанцы, чтобы вести правильный приступ в город. Но великороссияне вышли из города, напали на казацкие окопы, выбили из них казаков и захватили знамена, литавры, бубны, бунчук, печать; простые казаки покидали оружие и сдавались; другие пустились бежать и хотели переправиться чрез Днепр, но потонули. Сам Данило убежал раненый. Пленных казаков подвергли пытке. Со страху они старались как можно более чернить Выговского, и уверяли, что пошли под Киев поневоле и что их секли и били для того чтоб они шли. Шереметев дал им приказание не слушаться более гетмана, и отпустил их.

Выговский жаловался, что после того Шереметев начал разыскивать, мучить, рубить головы – по подозрению, и вообще преследовать непокорный дух. Отец Выговского, Евстафий, приятель Бутурлина, с семейством убежал в Чигирин. Шереметьев сжег Борисполь, близ Киева, где, как узнал, собиралось мятежное ополчение.

Когда таким образом разыгралось неудачное покушение отнять столицу Южнорусского края у москалей, Выговский пошел к Гадячу, под предлогом преследовать и карать мятежников и своевольников, которые в этих местах снова воскрешали пушкаревскую партию, – с ним были татары и польский отряд. С ним ехали польские послы Бенёвский и Евлашевский с инструкцией для заключения союза. Немирич был устроителем согласия.

X

Когда войско достигло местечка Камышни, 31 августа прибыл новый царский гонец, дьяк Василий Михайлович Кикин, уже бывавший прежде у Хмельницкого и у Выговского. В Москве узнали уже о вооружении, о похвалах на великороссийские войска, и новый гонец ехал уже не так как злополучный Портомоин с милостивым словом, а с выговором и с упреками.

Первая встреча показывала новому послу, ка́к идут дела у казаков. К нему явился поляк и объявил, что будет у него приставом. Но, тем не менее, соблюдены были все почести. Когда посол ехать к гетману на свидание, выстроена была пехота и стреляла на честь; Кикин заметил после, что пехота была плохо и худо одета. Высланный к нему отряд чигиринского полка, в двести человек; сошел с лошадей; все кланялись, а полковник говорил приветствие. Другая встреча ожидала его далее: ее отправлял Ковалевский. Когда посол приблизился к шатру гетмана, – на третью встречу к нему вышел Немирич: присутствие такого лица и участие в делах не обещало хорошего.

Гетман из Камышни перешел в Липовую Долину, и там принял посла торжественно, в шатре, окруженный полковниками, сидевшими около своего предводителя кругом. Дьяк подал увещевательную грамоту, и Выговский пригласил его сесть возле себя. Несмотря на неудовольствие, которое и было поводом посольства, дьяк от имени государя спросил гетмана о здоровье.

Дошло до переговоров о делах.

Посланник спросил от имени царя: «На какого неприятеля собрались вы с такими силами казацкими и татарскими?»

Гетман роптал, что после усмирения Пушкаря его приверженцы нашли покровительство у Ромодановского.

«Барабаш, – говорил Выговский, – именует себя гетманом, при живом гетмане, а окольничий Ромодановский величает себя великим князем, а боярин Шереметев погубил безвинно много православных душ и пожег христианские церкви. Боярин Василий Борисович меня зазывал к себе, чтобы погубить; это я знал, и не ехал к нему, а послал на разговор брата своего Данила и в предостережение дал ему несколько полков, именно для того, чтобы боярин не учинил какого-нибудь зла. Та́к и сталось. Боярин нежданно напал ратью, и Данила и многих казаков и мещан побили. Глуп мой Данила и многих казаков и мещан побили. Глуп мой Данило, не умел отделать их! За то я пошлю на боярина войско, и со всеми его людьми прахом выкину из Киева!»

«Ка́к же, – говорил дьяк, – ты, гетман, это говоришь, не боясь страшного владыки херувимского? Своими устами читал ты присягу на Евангелии и целовал Крест быть до смерти верным царскому величеству и никакого лиха не замышлять, а теперь поджидаешь татар, идешь на помазанника и своего благодетеля, который вас денежною казною наделял так щедро, что не можно и вместить, и воинству своему повелевал кровь свою проливать за вас! Блюдитесь же, чтоб вам не навести на себя, за преступления, праведного Божия наказания! Вот то, что мне прилучилось слышать о Киеве – это пример, что Бог свыше зрит на неправду и мстить за нее!»

«Мы от руки его царского величества не отступили, – сказал гетман, – а воеводы его, Ромодановский, да Шереметев много нам зла наделали: права́ наши поломали, и церкви Божии пожгли, и иноков, и инокинь, и христианские души невинно погубили! Мы, за то будем им мстить и управляться с ними, пока нас самих станет. Как и при королях польских мы за свои права стояли, так и теперь будем стоять».

Дьяк заметил: «Это не дело подданных – управляться между собою самим, воздвигать междоусобную брань и проливать кровь: Василий Борисович Шереметев и князь Григорий Григорьевич Ромодановский – люди честные и великородные; не годится их так бесчестите, а если б что́ от них и было, то можно послать бить челом государю нашему и ожидать его указа, а того и помыслить страшно, что, собравшись с врагами Креста Христова, нападать на людей его царского величества и воздавать злом за добро, на радость латинщикам и бусурманам! А лучше вам, вспомня свое обещание пред Евангелием, отстать от злых дел и неправд, распустить войска свои и отпустить татар, вперед с ними не ссылаться и не чинить соединения».

«Этого и в мысли нашей нет, – сказал гетман, – что не управясь с неприятелем, да разойтись по домам и татар отпустить; не токмо татар – и турок, и ляхов сюда притянем!»

«Так если вы задор учините, – сказал дьяк, – то его царское величество пошлет на вас многие свои пешие и конные силы, и будет разорение самим от себя!»

«Мы писали уже к его царскому величеству, а государь не показал нам своей милости, – не изволил прислать нам бунтовщиков, и окольничему Ромодановскому за его неправды никакого указа не дал; так мы посоветовались со старшиною, идем на бунтовщиков и на тех, кто стоит за них!»

«Князь Ромодановский отправил уже Барабаша в Киев, чтоб отдать его на войсковой суд».

«Барабаш уже в моих руках!» – сказал Выговский.

«Зрадлива Москва, – сказал черкасский полковник Джулай: – дала Левшину наказную память, чтоб Барабаша везли с великим береженьем: это значит, чтоб мы его не отбили, да не взяли!»

«Не годилось бы вам делать такие грубости и Барабаша отбивать: и без боя отдали бы его тебе; а написано в наказе: везти сбереженьем – не от вас, а от таких своевольников, как сам Барабаш. Вы жалуетесь, что воеводы наших бунтовщиков укрывают, а нежинский полковник зачем это держит у себя вора, у которого за воровство уши порезаны? Он то его на всякое дурно подводит. Вам бы прислать его к его царскому величеству, а и вперед не принимать таких воров».

«С чего это взяли?– сказал Гуляницкий: – у меня такого московского беглого человека нет, и не бывало!»

Еще принялся дьяк истощать свое красноречие, убеждая оставить неприязненные действия. Но гетман повторил то же, что прежде говорил.

«Не враги мы царскому величеству; а боярам, которые нас от царской милости отлучают, будем мстить! Довольно. В другой день потолкуем, а мы пока со старшиной посоветуемся!»

Тем и кончилось это интересное свидание. На другой день, 3 сентября, пришел к дьяку Немирич и сказал:

«Гетмана известили, что Шереметев послал своих москалей жечь и разорять города и местечки: в Боришполе всех людей побили; прямо на Переяслав отправил воевода полковника Корсака; мучать православных христиан разными муками. Пошли к нему, чтоб он перестал так поступать».

«Я не смею, – сказал дьяк, – писать к нему: он боярин и воевода, и наместник белозерский человек честный; за это мне быть у его царского величества в опале».

Затем дьяк начал просить отпуска.

Несколько дней после того пробыл дьяк без дела, и вот приходит к нему есаул Ковалевский.

«Хотел бы, – говорил он, – гетман и все старшины отправить послов своих к царю, да не смеет никто ехать – боятся гнева царского, задержания и ссылки».

Дьяк сказал:

«Великий государь наш щедр и милостив. Поезжай, Иван, ты без сомнения, а старшину разговори, чтобы войной не ходили на царские украинные города».

Тогда Ковалевский, сторонник Выговского, хотел подделаться к царскому послу и начала наговаривать на своего предводителя.

«Правду скажу, и я многие из нас не чинили бы этого, да гетман страшит нас смертью и муками; да и все казаки в запорожском войске видят, что гетман великое разорение делает: видят, да терпят, – боятся татарской сабли».

4 сентября, царского посла пригласили в шатер к Немиричу. Там сидел гетман и несколько полковников. За день перед тем привезли в обозе скованного Барабаша. По известиям, сообщенным пред тем тайно послу от одного казака, Барабаш под пыткой сказал, что он гетманом назывался по своей охоте, а вовсе не по наущению Ромодановского, и ему никаких грамот не прислано от царя. Но теперь гетман послу сказал так:

«Открылось нам вот что́: как мы с войском и с крымскими татарами пошли на бунтовщиков и злочницев наших, то царское величество, услышав об этом, приказал бунтовщика Барабаша послать в Киев – будто бы отдавать его в войско запорожское, на войсковые права, а на самом деле для того, чтобы гетман приехал в Киев, и тут бы Шереметев гетмана схватил. Барабаш так говорит, можешь его спросить. Да еще видно не милосердие к нам царского величества: перебежчики из московского войска говорили нам, что сами слушали царскую грамоту, присланную к Ромодановскому, – велено чинить промысел над гетманом и старшиною: всех переловить и побить».

«Ка́к это вы Бога не боитесь! ... Выдумываете такую неправду на его царское величество, когда великий государь прислал меня к вам со своею милостью? Яшка Барабаш говорит воровски, затевает с досады, чем бы гетмана от милости государевой отлучить; и простой человек рассудит: какое уж добро говорить вору и изменнику, на смерть осужденному! Не́зачем мне видеть Барабаша: с таким вором мне и говорить не годится».

После того Немирич пригласил посла к гетману на обед.

Когда обедали, Барабаш стоял у полы шатра, прикованный к пушке.

Что́ делается в Белгороде? – спрашивал его Выговский, пируя с гостьми: – много ли ратных людей в Белгороде?»

«Бога́то людей», – отвечал Барабаш.

«Это Барабаш на ссору наговаривает, – заметил дьяк: – в Белгороде людей не много».

Гетман пил чашу государеву. Пили гости. Барабаш стоял на поругание перед гостьми в злополучном виде.

5 сентября опять позвали дьяка к гетману:

«Говоришь ты, гетман, – сказал дьяк, – что царского величества Ромодановский и ратные люди, будучи в запорожском войске, казакам и крестьянам учинили обиды и насильства, и разорение; а мне случилось видеть твой лист к Богдану Матвеевичу Хитрово: ты просил его бить челом государю, чтоб его царское величество приказал Ромодановскому с ратными людьми выступить из черкасских городов только потому, что своевольство у вас укрепилось, и утруждать войска нечего. Там ты не писал о насильствах и разорениях, а теперь говоришь мимо истинной правды, будто тебе делаются от них насильства и обиды! Вскладывать напраслину, и затевать неправду от Бога грех, и от людей стыдно!»

Гетман на это отвечал:

«Когда я писал письмо к Богдану Матвеевичу Хитрово, мне не было подлинно известно о тех невыносимых несправедливостях, какие делали войска; а как мне стало ведомо про все насилия и грабежи, и разорения, и убийства, тогда я, посоветовавшись со старшиною, призвал татар и пошел на отмщение своих обид, и буду биться, пока нас всех станет!»

Дьяк начал расточать прежние убеждения, напоминал о присяге, о единоверии, о царской милости, и просил, по крайней мере, удержаться от неприятельских действий, пока придет царский указ.

Гетман отвечал:

«Неудобно нам с большим войском стоять на месте. У нас не заготовлено припасов, – войско будет делать тягости мещанам и пашенным крестьянам».

Дьяк снова начал убеждать, и стращал казаков гневом Божиим. После долгого упорства, гетман, наконец, сказал:

«Хорошо, я напишу с тобою к его царскому величеству и буду ожидать царского указа от сего числа три недели и четыре дня».

«Так скоро? Я за доблестью своею не поспею!» – сказал дьяк.

«Более четырех недель мы ждать не будем, – сказал гетман: – и после 4-х недель начнем биться с князем Ромодановским и с изменниками своими, которые поселились в новых городах. Да, еще вот что́: как лист мой гетманский придет к государю, так принимает его посольский думный дьяк Алмаз Иванов, а государю кажет не подлинные листы, а списки с них; а сам думный дьяк Алмаз Иванов недоброхотен ни мне, ни войску запорожскому, и я думаю, что он к великому государю взносит несходные с подлинными листами списки. Я сам, как был писарем при Богдане Хмельницком, то бывало – кто мне не́друг, и о чем-нибудь пишет гетману, так я читаю гетману не то, что́ писано, нарочно, чтобы гетмана рассердить на того, кто пишет. Пусть его царское величество пожалует гетмана и все войско запорожское: не велит ведать листов наших думному дьяку Алмазу Иванову, а поручить кому-нибудь другому из ближних людей; да чтоб государь велел пред собою читать подлинные мои листы, а не списки».

«Думный дьяк Алмаз Иванов, – объяснял Кикин, – по милости его царского величества, человек честный, навычный книжному учению и многим филосовским наукам; ему вручены и поверены от государя все грамоты от разных христианских и бусурманских государств; не для чего ему быть к тебе и к Запорожью недоброхотным, и не годится тебе так бесчестить думного палатного человека его царского величества».

«Мне мои посланцы сказывали», – говорил Выговский.

«Посланцы твои, – сказал дьяк, – пьяницы и баламуты, – на ссору тебе говорят, не хотят видеть тебя в милости у его царского величества. Будь надежен на милость великого государя нашего, не прельщайся на злохитрые прелести и не верь сорным и смутным речам».

С этим словом дьяк вышел от гетмана.

По приходе в свой шатер, явился к нему войсковой Феодор Лобода с чигиринским казаком Коробкой. Он был ему знако́м издавна по прежним его поездкам в Малороссию.

«Гетман, – сказал Лобода, – положил тебя отпустить, а полковники, корсунский Краховецкий, да черкасский Джулай, да Павел Тетеря приговаривают тебя отдать татарам, а татары докучают тебе об этом беспрестанно: но гетман отговаривается, сказывает, что отправит тебе в Чигирин на работу – делать город. Всей измене у нас заводчик Павел Тетеря: он все нынешнее лето проживал в Корце с ляхами и с ними сговаривался, как бы освободиться из-под власти царского величества».

На другой день явился Немирич, и потребовал Кикина к гетману на отпуск. Гетман отдал ему свое письмо к государю и изъявил желание, чтобы государь умилосердился и оказал справедливость.

«О справедливости, – сказал дьяк, – бей челом государю через своих посланцев, а войско распусти по домам и татар отпусти».

Войска я не распущу и татар не отпущу, а буду ожидать указа царского величества от настоящего дня четыре недели».

Посол поклонился и вышел. В тот же день приехал сотенный отряд, и выпроводил его не на прямую дорогу, а в Миргород. Подозрительно это казалось и давало достоверность тому, что́ говорил Лобода, но посла уверяли, что это делается для предостережения от татар.

XI

Между тем произошло следующее: 6 сентября (18-го н.с.), под Гадячем собрана была рада. Посреди очищенного места (майда́на) сидели старшины, полковники, в своих праздничных нарядах, каждый со своим знаком. Выговский, с булавою в руках, ввел в собрание польских комиссаров – Бенёвского и Евлашевского.

«Войско запорожское, – сказал Выговский комиссарам, – изъявляет желание вечного мира и соединения с Речью Посполитой, если только услышит от господ комиссаров милостивое слово его королевского величества».

Комиссары поклонились. Бенёвский начал говорить:

«Высочайшее существо, по воле совей возвышающее и уничтожающее царства, укоренило в сердце каждого из нас врожденную любовь к отечеству, так что где бы кто ни скитался, а всегда хочется ему домой воротиться. Вот, я думаю, теперь так сделалось с запорожским войском, когда оно именем своим и своего гетмана обратилось к его величеству королю Иоанну Казимиру с желанием верного подданства, и просить его покровительства себе и всему русскому народу. Это хорошо вы делаете, паны – молодцы: дай Бог, чтоб из этого вышло счастье для общего нашего отечества. Вот уже десять лет, как, словно две матери за одного ребенка, спорят за Украину два народа: поляки и москали. Поляки называют ее своею собственностью, своим порождением и членом, а москали, пользуясь вашею храбростью и вашим оружием, хотят завладеть чужим. Трудно нам удержать одному кому-нибудь за собою одно неразделимое тело; мы хотим разрубить или разодрать его пополам и присвоить себе по половине: оттого гибнет край ваш, пустеют поля; сеет москаль ненависть между вами и нами на плодородных полях Украины, утучняет их кровью христианской, а враг душ человеческих, черт проклятый, нарочно нас к тому подзадоривает для погибели нашей. … Истинно скажу вам, папы–молодцы: Божиею благодатью так сталось, что мы, сами, себя ударивши в грудь, познали грехи наши и отпустили друг другу наши вины. Сам Бог открыл вам глаза на то, чтобы сбросить ярмо неволи и возвратиться к старинной свободе. С какою отеческою любовью, с какою радостью наияснейший король услышал о прибытии ваших послов – этому и я был свидетель, и они сами то же вам скажут. Теперь нас присылает к вам целая Речь Посполитая, – просит она вас, паны-молодцы, соединиться с нами, чтоб вместе спасать отечество, вместе славы добывать, вместе миром утешаться. Вы теперь попробовали и польского и московского правления, отведали и свободы и неволи; говорили: не хороши поляки; а теперь, наверное, скажете: москаль еще хуже! Что́ приманило народ Русский под ярмо московское? ... Вера? Неправда: у вас вера греческая, а у москаля – вера московская! Правду сказать, москали та́к верят, ка́к царь им прикажет!⁴⁷ Четырех патриархов святые отцы установили, а царь сделал пятого и сам над ним старшинствует; чего соборы вселенские не смели сделать, то сделал царь! Вы своих духовных уважаете, а москаль, распоряжается, как хочет духовным управлением: митрополитов отрешает, как с Никоном недавно поступил; священников и монахов в неволю берет, как недавно поступил с отцом Ипатием; достояние алтарей и храмов забирает на свои нужды. Это та́к поступают в духовных делах, а в мирских что́ делается? …Того под польским владычеством вы и не слыхали. Все доходы с Украины царь берет на себя; установили новые пошлины, учредили кабаки, бедному казаку нельзя уже водки, меда или пива выпить, а про вино уж и не вспоминают! Но до чего, паны-молодцы, дошла московская жадность? Велят вам носить московские зипуны и обуваться в московские лапти! Вот неслыханное тиранство! Чего после этого ждать?

Прежде вы сами старшин себе выбирали, а теперь, москаль вам дает кого хочет; а кто вам угоден, а ему не нравится, того – прикажет извести. И, теперь уже вы живете у них в презрении; они вас чуть за людей считают, готовы у вас языки отрезать, чтобы вы не говорили, и глаза вам выколоть, чтобы не смотрели… да и держать вас здесь только до тех пор, пока нас, поляков, вашею же кровью, завоюют, а после переселят вас за Белоозеро, а Украину заселят своими московскими холопами! Так вот, пока есть время, нечего медлить: спасайте себя, – соединяйтесь с нами: будем спасать общую отчизну! И возвратится к нам и зацветет у нас свобода; и будут красоваться храмы святынею, города богатыми рыками; и народ украинский заживет в довольстве, спокойно, весело; будет земледелец ухаживать за своею нивою, пасечник за своими бортями; ремесленник за своим ремеслом; убийства, грабежи, несправедливости будут наказываться без пощады. Никого не станут принуждать к рабству: строгий закон не допустит панам своевольствовать над под данными. У нас теперь общее дело – мы вас, а вы нас от беды избавим; и Бог будет с нами, а черт шею сломит! Чего еще медлить? Отчизна взывает к вам: « я вас родила, а не Москаль; я вас вскормила, взлелеяла – опомнитесь, будьте истинными детьми моими, а не выродками!»

–«А що! – вскричал Выговский: – «Чп сподоба́лась вам, панове молодцы, панове молодцы, раци́я его́ ми́лости пана комисса́ра?»

«Горазд говорить!» закричали казаки.⁴⁸

Выговский поклонился комиссарам и в кудрявой речи изъявил от имени всего запорожского войска благодарность за внимание короля.

После взаимных комплиментов и обычных церемоний, гетман отобрал из каждого полка комиссаров для заключений трактата с польскими комиссарами. Тогда были сочинены и написаны статьи, известные под названием гадячских. Они касаются четырех предметов: государственного значения Украины, внутреннего порядка, веры и просвещения.

Украина, – т.е. земли, заключавшие тогдашние воеводства: черниговское, киевское и брацлавское (нынешние губернии: полтавскую, черниговскую, киевскую, восточную часть волынской и южную половину подольской), – объявлялась вольною и независимою страною, соединенною с Польшей под именем Великого Княжества Русского, на правах Великого Княжества Литовского, так что Речь Посполитая должна была образовать союз равных между собою и одинаково свободных республик – Польской, Литовской и Русской, под управлением короля, избранного тремя соединенными народами. Все три народа должны были общими усилиями завладеть берегами Черного моря и открыть по нему свободную навигацию; все 3 народа должны помогать друг другу в войнах, не исключая войны с Московией, в случае, если царь московский откажется воротить принадлежащие Речи Посполитой земли. Если бы Московия соединялась с Польшей, договор о целости Великого Княжества Русского, со всем его устройством, должен был сделаться коренным законом, и тогда Царство Московское вошло бы в этот союз славянских народов, как четвертое соединенное государство. Великое Княжество Русское отказывалось от всякого особого сношения с иностранными державами.

Внутри Великого Княжества Русского все должно было носить вид самобытного государства. Верховная законодательная власть должна истекать из национального собрания депутатов, избранных жителями трех воеводств, вошедших в Великое Княжество Русское; исполнительная – должна находиться в руках гетмана, избранного пожизненно вольными голосами сословий и утвержденного королем. Гетман вместе был верховным сенатором трех воеводств и гражданским правителем Великого Княжества Русского. Великое Княжество Русское должно иметь свой верховный трибунал, куда будут поступать для решения дела из низших судебных инстанций, и производиться на русском языке; свое государственное казначейство, куда единственно могли поступать все доходы и поборы с Украинского народа и обращаться единственно на потребности Великого Княжества Русского; своих государственных сановников или министров, канцеляров, маршалов, подскарбиев (министров финансов) и других, какие окажутся нужными, свою монету и свое войско, которое должно будет состоять из тридцати тысяч и более (по усмотрению) казаков и десять тысяч регулярного войска; как то, так и другое, должно состоять под командою русского гетмана, и никакое другое войско не могло быть вводимо в Княжество без дозволения русского правительства, а если б представилась для этого крайняя необходимость, то оно должно состоять под командою гетмана. В договоре не было написано правильных условий относительно прав владельцев на тех, которые будут жит на их землях, кроме того что воспрещалось владельцам держать подле себя надворные команды. В числе статей относительности внутреннего порядка возникающего Великого Княжества замечательно то, что гетман во всякое время мог представлять королю казаков для возведения их в шляхетское достоинство, с условием, чтобы из каждого полка число кандидатов не превышало ста человек. Из этого видно, что у составителей договора было намерение возвысить все казацкое сословие и уравнить его с шляхетским, но постепенно. Это возведение, при тогдашнем положении дел, могло коснуться со временем и посольства, ибо казаки пополнялись из посполитых. По мере того как казаки будут получать дворянское достоинство, на их места будут поступать в казаки из посполитых.

Относительно веры, положено было унию, как веру произведшую раздор, совершенно уничтожить, не только в крае, который входил в новое государство, но и в остальных соединенных республиках, Польской и Литовской; так что в Речи Посполитой должны быть две господствующие веры: греко-кафолическая и римско-католическая. Духовенство восточной веры оставалось с правами своей юрисдикции, имения его были неприкосновенны; все церкви, отобранные католиками и униатами, возвращались православным; повсюду дозволялось строить новые храмы, монастыри, духовные школы и богадельни, прекращалось всякое стеснение вероисповедания, и в знак почести, митрополит и пять православных епископов: лукций, львовский, перемышльский, хелмский и мстиславный – должны были запять места в сенате наравне с епископами.

Составители договора не позабыли просвещения. Положено было в Великом Княжестве Русском завести две академии с университетскими правами: первая была киевская коллегия, долженствовавшая сделаться университетом; вторую следовало основать в другом месте, какое признается удобным. Профессора и студенты должны будут отрекаться от всякой ереси и не принадлежать к протестантским сектам – арианской, лютеранской и кальвинской. Кроме этих двух академий должны быть учреждены училища в разных местах Великого княжества Русского, смотря по потребности, без ограничения их числом. Позволялось каждому, кому угодно, везде заводить типографии: объявлялось совершенно вольное книгопечатание, даже и относительно веры можно было писать всякие возражения и мнения беспрепятственно.

При составлении договора уничтожение унии было щекотливым вопросом. В тайной инструкции, данной послам, поручалось им, сколько возможно отстаивать унию и меньше давать силы православному побуждению против нее. Послы должны были обходить вопрос об унии, указывать казакам, что это дело может рассматриваться только на всеобщем съезде духовенства, и что этот съезд непременно состоится по воле короля и за ручательством Речи Посполитой. Так как вместе с вопросом об унии связывалась отдача церковных имений, то комиссарам в тайной инструкции предписывалось всеми силами стараться не отдавать имений, перешедших в униатские руки, и только в крайнем случае позволялось согласиться на отдачу таких имений, которые, по ясному праву, окажутся принадлежащими дизунитами; а коль скоро возник бы спор о принадлежности имений униатам, либо дизинитаи, тогда такие имения должны оставаться в руках действительно владеющих ими в настоящее время. Комиссары должны были доказывать, что несправедливо будет, не выслушав голоса той стороны, которая уже пользуется имениями, отнимать у нее то, что́ она давно привыкла считать своим достоянием. Очевидно, здесь скрывалась цель – никогда не отдавать требуемых имений: стороне, владеющей таким имением, стоило только подать просьбу в суд, дело затянется, и православная сторона, со своим правом на возврат своего имения, никогда бы его не получила в самом деле. Условие – оставлять имения в руках настоящих владельцев, если они станут защищать свое владение судебным порядком, поворачивало весь вопрос в пользу униатской стороны; это было даже высказано в тайной инструкции таким выражение: проволочка времени может помочь нам. Комиссары никак не должны были соглашаться на совершенное уничтожение унии; даже уступать православным право признавать собственностью своей Церкви духовные имения и отыскивать их, комиссары могли иначе, как с условием, что казаки от себя пошлют посольство к папе и станут просить его содействовать к утверждению всеобщего религиозного согласия в Речи-Посполитой. Послы должны были действовать как можно хитрее с казаками (utendum est artificiis).⁴⁹ Но уния была та ненавистна, что едва комиссары заговорили об этом предмете, тотчас увидали, что нет никакой возможности согласиться с русскими, как пожертвовать униею. И они взяли на свою ответственность это важное дело.

При чтении договора на раде, вероятно собранной из немногих, ибо простые казаки по бо́льшей части не знали ничего о том, что́ происходило, – по известию современника, – поднялись возражения и требования чрезвычайно-разнообразные и до того запутанные, что казаки сами не понимали чего хотели, так что один и тот же предъявлял требование, а чрез несколько минут изменял свое мнение и требовал противного. Только одно требование было ясно и упорно высказываемо: русские хотели расширить объем своего Княжества и присоединить к нему воеводства: волынское, подольское, русское, бельзское (т.е. остальные части нынешних губерний: волынской и подольской), и Червовую Русь, – страны, где народ говорил южнорусским языком и где правили прежде русские князья. Комиссары спорили упорно; дело начало было расходиться, но Выговский и его приверженцы кое-как успокоили волнение. По известию современников, всех более оказал тогда влияния Тетеря. Его простонародные выходники, – говорит современный писатель, – более подействовали на казаков, чем на философские аргументы других.⁵⁰

«Эй! – кричал он весело: – згодимся, панове молодцы, з ляхами – бильше бу́демо мати; покирливе телятко дви ма́тери ссеть!»

Старшины начали вторить этому замечанию, и толпа, указывая пальцами на Тетерю, закричала:

«Оттто́й всю правду сказа́в! Згода! Згода! Згода!»

Комиссары, отпраздновавши мировую с казаками – едой и питьем, уехали к королю с радостною вестью об успехе, обдаренные старшинами, и долго слышали они за собою пушечную пальбу, «возвещающую, – говорит современник, – примирение с поляками, как еще недавно она возвещала о непримиримой к ним ненависти». Выговский уверял казаков, что по этому договору все они будут произведены в шляхетство (дворянство).⁵¹

На возвратном пути послы встретились с Кикиным, который ехал на Лохвицу, чтоб повернуть другим путем назад к московской границе. Послов провожали Тетеря и есаул Ковалевский, недавно еще перед Кикиным поносивший поступки гетмана, а теперь отправившийся вместе с Тетерею, которого обвинял в предательстве, послом к польскому королю с засвидетельствованием ему покорности. Сошедшись с одним шляхтичем, москаль всеми силами хотел допытаться, от кого и с чем приезжало посольство это, но шляхтич уверил его, что сам ничего не знает.

Выговский двинулся к границам, вошел в московские пределы, стал под городом Каменным и отправил к воеводам требование. Чтоб ему выдали бунтовщиков, которые скрываются в пограничных московских городах. У путивльского воеводы он домогался возвращения своих врагов, братьев Залог и показывал вид, что стоит, дождась возвращения Кикина из Москвы, который должен был привезти решительный ответ. В случае неудовлетворения, гетман грозил нападать на великорусские города и вести войну. Некоторые из его приближенных советовали, не медля идти войной прямо на Белгород, а оттуда на Путивль; но большинство было против этого, в особенности после первых неудачных попыток: в конце сентября казаки напали было на городки Каменное и Олешню, но великорусские ратные люди отразили их с уроном. Из Глухова партии казаков наскакивали на великорусские соседние деревни, но были также отбиты.

Между тем татары, скучая ожиданием войны, рассыпались по малороссийским селениям, грабили и брали в плен людей и гоняли их в Крым. Поднялись жалобы.

«Что́ же мы здесь стоим! – кричали казаки в обозе: – дома у нас татары жен уводят!»

И казаки стали толпами расходиться назад. Гетман не мог удержать волнения, созвал к себе мурз и говорил им:

«Мы призвали вас усмирить бунтовщиков, а не для того, чтоб невинных убивать и загонять в плен. Если вы будете так поступать с нашими, то вам не отойти от нас в добром здравии»,

Чтоб не навлечь на себя восстания, гетман отступил к Вепринку в пределы Малороссии; он был принужден дозволить казакам бить татар, если те будут своевольничать. Тогда татары стали уходить и пошли за реку Псёл; казаки гонялись за нами, – с каждым днем обоз пустел. Воевать с Великороссиям вовсе не было охоты в массе; а между тем нападения некоторых шаек на Каменное и Олешню вызвали то, что великороссияне, собравшись шайками, вторглись в Украину, стали жечь селения и бить малороссиян. Вдобавок, сербы, бывшие также в войске Выговского, дозволяли себе над малороссиянами всякого рода своевольства и неистовства. Казаки, слыша, что татары, и москали, и сербы распоряжаются у них дома, когда сами они в чужой земле, бежали из табора без удержу. Полковники стали роптать на гетмана и друг на друга. Даже те, которые были сильными недругами московского владычества, и те поднялись на гетмана. Гуляницкий упрекал его, зачем он вошел прежде времени в царскую землю и раздражает москалей.

«Да не ты ли первый пуще других меня на эту войну поджигал?» – говорил ему гетман.

В раде сделалась ссора и безладица; толковали и так и иначе; осмотрелись, что сделали кличь к войне слишком торопливо и нерассудительно. Царского посланника не было обратно. Выговский надеялся, что испугает московское правительство решительными выходками; ожидал, что тот же дьяк Кикин опять приедет с речами, приятными для казацкого самолюбия и уже приказывал приготовлять встречу желанному послу. Но наступал октябрь, приближались осенние дожди, – время неудобное для походов в чужой земли. великоруссы, которые беспрестанно ездили от путивльских воевод в казацкий обоз и обратно, пугали казаков тем, что в Севске собирается большое войско. Гетман, побуждаемый всеобщим ропотом, должен был возвратиться, не дождавшись посла и не показавши москалям силы своего оружия.

8 октября гетман написал письмо к путивльскому воеводе князю Григорию Долгорукову из табора под Богачкою, за пятнадцать верст от Днепра.

«Всегда я служил его царскому величеству верно, и теперь ничего злого не замышляю, и хоть мы с войском своим двинулись, а вовсе не думаем наступать на города его величества: я только хотел усмирить домашнее своевольство, и теперь, усмирив его, мы возвращаемся домой, надеясь на милость его царского величества; уповая, что он, православный государь, не допустить проливаться христианской крови. Только то нас удивляет, что боярине Шереметев поступает по-неприятельски с Малою Россией, – посылает на казаков своих ратных людей, а те, обнадеживаемые царской милостью, убивают и не в неволю берут людей по нашим городам и деревням».

Долгорукий в письме своем упрекал его в том, что он задерживал Портомоина и Тюлюбаева и посадил их в тюрьму. Выговский отвечал: «Все это несправедливый извет на меня сложили, – я их не задерживал, а они сами по своей воле остались: боятся проезду от своевольников; в тюрьму никто их не сажал: они ходили и ходят себе на воле; а как я в Чигирин приеду, тотчас и отпущу их с честью к его царскому величеству».

Казацкое войско отступило.

XII

Вместо царского посла, ожидаемого Выговским с милостивым словом и с удовлетворение его требований, явилась грозная царская печатная грамота от 24 сентября; она была направлена ко всем малороссиянам, но преимущественно к казакам полтавского полка, как к прежним противникам Выговского. В ней были исчислены преступления Выговского против царя, не одобрялось то, что он нападал на Пушкаря с татарами, не дождавшись великороссийских воинств, тогда как сам же он просил прислать войска́; признавались явною изменой против царской власти его поступки: задержание Портомоина и Тюлюбаева, нападение на Киев, последнее объявление Кикину о решимости идти с оружием на Ромодановского и выдумка, будто бы у московского правительства есть намерение побить свою старшину и уничтожить казаков. Царь оправдывал свое правительство в том, что Пушкарю не было подано помощи: оно должно же было доверять гетману, избранному народом. В заключение, гетман объявлялся изменником и клятвопреступником, и малороссияне призывались к соединению с великорусскими воеводами и ратными людьми – к совместному действию против Выговского для свержения его и для избрания нового гетмана.

Быстро ожила придушенная пушкаревская партия. Полтава провозгласила полковником Пушкарева сына, Кирика: в другие полки из Полтавы расходились увещания – отторгнуться от власти гетмана: явились на воле Донец и Довгаль и другие, которых прежде московское правительство держало под стражею, как мятежников, а теперь считало защитниками правой стороны. Товарищ и друг Пушкаря, Искра, задержанный в последнее время в Москве как его посланец, был знако́м московским боярам еще прежде, при Хмельницком; теперь его не только отпустили с честью, но подали ему надежду сделаться гетманом. Он прибыл в полтавский полк; около него составилась партия и провозгласила его гетманом. Искра разослал универсалы и требовал себе покорности. Своевольства, которые терпел народ в последнее время, когда войско пребывало в восточной Украине, озлобили народ еще пуще против гетмана. Клич нового предводителя находил себе отзыв в массе. Разогнанные голики стали собираться: опять составили полк дейне́ков, готовых служить воеводам, в надежде грабежа и своевольства.

Гетман приехал в Чигирин. За ним привезли Барабаша в оковах; Выговский не казнил его, – он как будто утешался его страданиями и унижением. Узнав о том, что́ делалось по следам его в полтавском полку, он написал 17 октября путивльскому воеводе, выхвалял свою умеренность, какую он показал недавно, отступивши назад от границ Московии: представлял, что, не дождавшись дьяка Василия Михайлова, подозревает, что этот дьяк оговорил его перед царем, и упрекал правительство, зачем оно допускает какому-то Искре называется гетманом. Задержанных посланцев он не стал более удерживать: 18 октября Портомоин был освобожден из-под стражи и призван к гетману. Выговский вручил ему лист к царю Алексею Михайловичу. В этом листе гетман жаловался, что царь выдал против него печатную грамоту, где объявил его изменником, где будто бы обвинял его в намерении вводить латинскую веру (этого в грамоте и нет); он уверял в своей верности царю, просил не посылать войск. Гетман сказал Портомоину:

«Мне теперь подлинно стало известно, что те бунтовщики, которые посланы были в Москву от Пушкаря и Барабаша, пожалованы государевым жалованием, – их поделали и гетманами, и полковниками, и дали им знамена, литавры, трубы, и с честью на свободу их отпустили из Москвы. Бояре и воеводы готовятся на меня идти с ратными людьми, по наговору Пушкаревых и Барабашевых послов, за то, что будто я с войском и с татарами ходил на Украины города великого государя; а я ходил вовсе не для разорения государевых городов, но для усмирения своевольников, и не сделал ничего дурного государевым людям. Как прежде я служил верно великому государю, так и теперь верно служу ему. Пусть же государь окажет нам всем государскую милость, – пусть не посылает бояр и воевод своих с ратными людьми войною на нас, – пусть пришлет к нам по договору своих ближних людей, чтобы мы с ними постановили статьи; если государь не дозволит этого учинить и пошлет на нас ратных людей, то мы будем стоять против них и станем с ними биться, и будут помогать нам польские, шведские, волошские ратные люди, и татары крымские придут, а турский султан давно уже пишет ко мне о соединении и дает ратных людей на помощь. Повсюду, где только можно найти ратных людей, нарочно разошлю своих станичников, чтобы ко мне собирались поскорее. Теперь, однако, еще не стану воевать и пошлю к государю своих послов».

«Я сидел в неволе, – сказал Портомоин, – и мне ничего неизвестно; а что ты, гетман, говоришь, все это я передам его царскому величеству».

«Вслед за тобою, – продолжал Выговский, – я отпущу и Тюлюбаева и всех прочих московских людей, задержанных здесь, а сам пойду под Киев, – Киева добывать! ... На разговор под Киев пойду!» – прибавил он, засмеявшись.

Провожаемый такими угрозами, выехал Портомоин из Чигирина, но во время дороги скоро испытал, что эти угрозы на самом деле не очень страшны. Народ говорил ему:

«Как гетман ходил с войском на границу, тогда много сел и городов разорили казаки, а татары увели много полону в Крым. Теперь, говорят, еще царские воеводы придут нас разорять; но мы с государевыми ратными людьми биться не станем: заодно с ними пойдем против гетмана».

Действительно, Выговский намеривался сделать другое покушение на Киев. Когда он возвратился в Чигирин, то узнал о неприязненных для него поступках Шереметева: отряд ратных людей, по приказанию киевского воеводы, отправился на Белую Церковь; белоцерковские казаки вступили с ними в бой и были разбиты; сам полковник взят в плен. В Киеве совершенно было несколько казней. Гетман, распустив своих полковников, приказал им собирать полковые рады и уговорить казаков добывать Киев. Но на этих радах чернь не показывала большой охоты, и некоторые полковники известили гетмана, что вообще, как они заметили, на своих надежда слаба: остается надеяться на крымского хана, да на его татар. В Путивле и пограничных городах сильно тревожились; разнеслись слухи, что гетман приступил Киеву; Шереметев был отрезан, невозможно было достать вестей, всюду были перехвачены пути; появится какой-нибудь Москаль в Украине, – его тотчас задержат или даже убьют. Из Путивля какой-то молодец малороссиянин взялся провезти в Киев записку, зашивши ее в рубаху: это показывает, как опасно и трудно было тогда проезжать край нескончаемых мятежей и беспокойств. Молодец не воротился. Другой вместо его неожиданно, для путивльских воевод, явился вестовщиком из Киева: это был племянник нежинского протопопа Максима Филипова, ревностного сторонника Москвы. Узнавши, что на Шереметева собирается новая гроза, протопоп составил для племянника проезжую память, укрепил ее гетманской печатью, снятою с какой-то гетманской грамоты, и с этим фальшивым документом отправил его будто бы в Чигирин. Он ехал через Киев как-бы проездом, виделся с Шереметевым, взял от него письмо к Ромодановскому, и таким же образом пробрался через Малороссию в Путивль. Оттуда воевода благополучно доставил его в Москву, и это заставило правительство послать скорее Ромодановского в Украину.

Выговский готовился к решительным неприязненным действиям, а все-еще продолжал уверять московское правительство в своей верности и желании признавать царя своим государем. Письма за письмами посылались в Москву; главным виновником зла признавался Шереметев: обвинялся он в том, что разоряет украинские села и деревни, губит народ, кровь проливает. Старик Евстафий, отец гетмана, писал к приятелю своему Бутурлину (с которым так подружился в Киеве, что даже называл его нареченным сыном), что если б Бутурлин оставался воеводою, то и никаких смут не было бы: все приписывалось поступкам Шереметева, да Ромодановского. «Сын мой – выражался он, – как присягал, так и сохранить свою присягу хочет, и остаться неизменным подданным и слугою его царского величества; не был он изменником и не будет. Но пан Шереметев и пан Ромодановский не обращают внимания на его заслуги: они хотели его убить, – нам сообщили это известие ваши же милости москали; потому что сын мой и брат вашей милости должен поневоле промышлять, как охранит свою жизнь. Шереметев святые монастыри ни во что обратил, иноки выгнанные скитаются по чужим городам и по пустыням, слуге вашей милости, Левку, вслед Шереметев голову срубить, а меня принудил бежать из Киева в Чигирин».

В одно и то же время, Выговский, с одной стороны, через полковников возбуждал казаков на Киев и посылал Гуляницкого с полками отражать войска, если они выйдут; с другой стороны писал универсалы народу, где запрещал оказывать неприязнь к великорусским войском. С московской стороны стали обращаться с ними подобным же оружием. Выговский получил грамоту, где было сказано, что если он перестанет проливать кровь, то ему простятся все вины и будут держать милости, со всем запорожским войском. В то же время дан был указ Ромодановскому войти в Малороссию, а путивльские воеводы по царскому повелению приказали стряпчему Григорию Касогову идти с отрядом на помощь полтавской партии, вооружившийся против гетмана.

XIII

В начале ноября, Ромодановский вступил в Малороссию с войском и распустил в народе пространный универсал: в нем⁵² исчислялись преступления Выговского, как и в прежней грамоте, данной полтавскому полку, опровергались клеветы, распущенные им и его сторонниками, будто, царь хочет уничтожить казачество, затрагивались интересы и народа: указывалось, что по статьям гетмана Хмельницкого, из доходов, собираемых в Малороссии, следовало давать жалованье казакам, а Выговский не давал его и присваивал доходы, платил из них иноземному войску, которое держал таким образом на счет малороссийского народа, для его же отягощения. Народ малороссийский приглашался содействовать великорусскому войску и доставлять ему продовольствие. По смыслу этих статей, как бы целому народу отдавалось на суд недоразумение, возникшее между московским правительством и гетманом.

Со своей стороны и Выговский распустил в народе универсал в полтавский полк, убеждал казаков оставаться ему покорными и стоять против неприятеля, то есть великорусских войск: «А в противном случае, – выражался он, – нам ничего не приведется учинить, как освидетельствовавшись милостивым Богом, со всем войском запорожским объявил вашу злобу всему свету».

Пришествие Ромодановского было сигналом для Пушкаренковой партии. Она ожила. По приказу, Ромодановского, к войску его начала собираться разогнанная голота, почуявшая грабеж; опять составился полк дейнеков. Миргородский полк первый должен был испытать казнь, которая готовилась Украине. Великорусские ратные люди и дейнеки вторгнулись в Миргород и ограбили его так, что жители, – по известию летописца, – остались совершенно голыми. Степан Довгаль сделался опять полковником. Оттуда ополчение двинулось к Лубнам. Швец не в состоянии был защищаться, – собрал казаков и заранее вышел: состоятельные люди со своими пожитками бежали во все стороны. Только бедняки остались в Лубне и пристали к дейне́кам. Ратные люди и дейне́ки сожгли Лубны и ограбили Миарский монастырь, где нашли деньги, замурованные в стене, – по обычаю того времени: князь Ромодановский едва удержал толпу от конечного разорения обители. Из Лубен ополчение двинулось далее. Разорило Чорнухи, Горошин, Пирятин; под Варвою имеор незначительную стычку с Гуляницким. Потом князь расположился с войском под Лохвицею на зимние квартиры. Дейники бродили по левобережной Украине, грабили зажиточных, сожигали их домы…

Лохвицкий лагерь князя Ромодановского наполнялся и великорусскими ратными людьми, и казаками. Прибыли князь Куракин, князь Семен Пожарский и Львов. Чем более весть о договоре с Польшей разносилась в народе, тем охотне простаки, отвращаясь от мысли побрататься с ляхами, бежали к великорусскому войску. К Ромодановскому явился генеральный судья Безпалый, недавно назначенный в эту должность. Князь собрал горсть верных царю казаков и предложил избрать гетмана; они выбрали Безпалого.⁵³ Новый гетман утвердил свое пребывание в Ромне. Вместе с ним назначен генеральным есаулом Воронок.⁵⁴ Вероятно тогда же были избраны новые полковники, вместо отпадших от царя приверженцев Выговского: вместо Швеца избран был Терещенко;⁵⁵ у полтавцев недолго был на полковничьем уряде Кирик Пушкаренко: они избрали Федора Жученка.⁵⁶ В Украине образовалось два управления и два гетмана. Но не хотел сложить с себя достоинства и третий, – Искра, бунчуковый товарищ полтавского полка. Он писал в Москву, ссылаясь на то, что ему указали гетманское достоинство еще в Москве, уверял, что народ стоит за него. Правительство не нашлось сделать ничего лучше, как поручить самому Ромодановскому утвердить, по своему усмотрению, кого-нибудь из двух. Искра явился в Гадяч, называл себя гетманом, собирал около себя поспольство, и готовился свергнуть и Выговского и Безналого. По зову Ромодановского, 10 января он отправился к Лохвице, и так, – говорит летописец, – был упоен мыслью о предстоявшем гетманстве, что не побоялся идти в сопровождении незначительного отряда, хотя по всей левобережной Украине отряды партии Выговского сражались с дейнеками. За семь верст от Лохвицы, на Искру напали чигиринские казаки под начальством Скоробогатенка. Искра напрасно просил помощи у князя через гонцов. Ромодановский отговаривался ночным временем и послал отряд тогда уже, когда этот отряд мог увидеть одни трупы. «Угасла искра, готовая блеснуть!» – говорили украинцы. Ромодановский избавился от необходимости выбирать одного из двух.⁵⁷ Но в конце января, как кажется, Ромодановского не было уже в Лохвице: является там главным начальником один князь Федор Куракин.

Такими стычками ограничивались военные действия. Выговский долго не трогался. Он не доверял своим казакам, видел повсеместное колебание и надеялся на помощь от Крыма и Польши, а между тем составлял наемную дружину из сербов, волохов, немцев и поляков: последних пришло к нему 3000 под начальством Юрия Потоцкого и Яблоновского, да 2 драгунских полка под командой Лончинского.⁵⁸ C одной стороны он выжидал, ка́к приняты будут в Варшаве статьи, постановленные им с Бенёвским, с другой – заискивал расположение хана, но в то же время показывал желание оставаться верным царю и отправил в Москву послом белоцерковского полковника, Кравченка.

В конце января, Выговский решился выступить на войну, но не против великороссиян, а против запорожцев: Запорожская Сечь объявляла себя решительно против намерений гетмана. «Хотя мы, – писал ему кошевой Гомон, – и не противились твоему избранию, надеясь от тебя кого-либо добра отечеству, но надежда нас обманула. Ваша милость не сохранил присяги пресветлейшему монарху, отцу нашему и благодетелю, преклонил сердце свое к лядским прелестям, – обратился, как нес на свою блевотину, к полякам отщепенцам, от которых мы освободились с таким трудом и кровопролитием, и разоряешь мать нашу Украину, воздвигшую тебя от гноища и удостоившую сидеть с князьями. Знай же, что ни ты, ни монарх твой, король польский, к которому возвратился, ничего не сделает против нашего православного монарха, при Божией помощи».⁵⁹ Запорожцы, по словам современника, ненавидели Выговского еще сильнее после того, как он побратался с татарами, следовательно, не мог одобрять обычных запорожских набегов на татарские поля и Черное море.⁶⁰

Запорожцы послали на помощь царскому войску сильный отряд под начальством Силки. Силка явился в Зеньков и начал возбуждать восточную Украину против гетмана. Против этого-то отряда пошел Выговский, стараясь не допустить до соединения с лохвицким войском, как его, так и отряды которые составлялись в близких местечках. Чтобы Ромодановский не ударил ему в тыл гетман послал Немирича беспокоить его.

Немиричь, 29 января, подошел к Лохвице. Московское войско вышло против него, но начальники московской конницы были люди, – по уверению летописца, – неотпытные и не могли устоять против Немирича. Московитяне заперлись в Лохвице, и Немирич беспокоил и удерживал их до тех пор, пока Выговский расправился с их союзниками.

4 февраля Выговский осадил Миргород и послал в город убеждение отстать от Москвы и стоять вместе за отечество и обещал никому не мстить. Миргородский протопоп по имени Филипп стал говорить за Выговского и так подействовал своими речами, что не только убедил миргородских казаков, что сам Степан Довгаль склонился. Своевольство и грабежи, которые позволили себе великорусские ратные люди в городе, раздражали миргородцев: они отворили ворота и признали власть гетмана. Заклятый враг его, которого взять он домогался так упорно, вместе с другими коноводами противной партии явился к Выговскому, был им принят дружелюбно и повел вместе с ним своих казаков далее. Великорусские ратные люди, находившиеся в Миргороде, были отпущены к своим. Выговский стал обращаться кротко везде, где слушали его убеждений; местечки и села, одно за другим, сдавались ему и переходили на его сторону. Великорусские воеводы боялись за самого Беспалого, чтоб и он не отказался от своего гетманства и не передался Выговскому. Куракин из Лохвицы поспешил послал в Ромен отряд ратных пеших людей для защиты этого пункта нового казацкого управления. В самом деле, став под Зеньков, Выговский посылал к Беспалому увещания – отстать от Москвы и соединиться для общего дела. Прочного и надежного не было ничего в народном убеждении: сдавшись легко на убеждения Выговского, малороссияне потом говорили великорусским ратным людям: «Пусть только придет сильное царское войско, мы будем помогать вам против Выговского». Зеньков упорствовал против гетмана; там засели запорожцы со своим атаманом Силкой, и в продолжении четырех недель отражали Выговского.⁶¹ Выговский стал под Зеньковым и переговаривался с москвичами.

В Москве приняли ласково Кравченка и готовы были уж отпустить его с благосклонною грамотою к гетману, как вдруг пришла весть, что Скоробогатенко уничтожил Искру, а переяславский полковник Тимофей Цыцура нападал на великорусских ратных людей. Кравченка задержали до времени. Московское правительство увидело необходимость обращаться с Выговским, как он обращался, и, не отвергая вовсе его миролюбивых предложений, собирало на него сильное войско. Главное начальство поручено было боярину князю Алексею Никитичу Трубецкому. Сборное место назначено было в Севске, куда боярине прибыл 30 января.

И Выговский, и Беспалый разом обращались в Москву: первый просил прекратить междоусобия, изъявлял желание сойтись с уполномоченным и возобновить согласие; второй просил прислать пороху и свинца. 13 февраля, Трубецкому доставлен тайный наказ, где поручалось ему устроить с Выговским мировую, а вслед за тем он получил восемнадцать экземпляров царской грамоты, возбуждающей малороссиян против царской грамоты, возбуждающей малороссиян против изменника и клятвопреступника Выговского, и по царскому приказанию, 18 февраля послал Беспалому снаряды и ратных людей на помощь. В тайном наказе Трубецкому, от 13 февраля, предписывалось сойтись с Выговским и назначить раду в Переяславе, с тем, чтоб на этой раде были все поклонники и чернь, и эта рада должна была решить споры. До собрания рады, боярин уполномочивался сделать Выговскому широкие уступки, – если окажется надобность. Боярин должен быть снестись с Выговским, и, прежде всего по обоюдному согласию с ним, Трубецкому следовало развести своих ратных людей, а Выговскому отпустить от себя татар. Для предупреждения, со стороны Выговского, недоверия, с обеих сторон следовало учинить веру. Боярин, съехавшись с Выговским, именем царя объявить ему забвение всего прошлого, а гетман покажет ему статьи, постановленные с поляками. Боярин согласится даровать гетману и всему казацкому войску такие же права и привилегии, какие сулили казакам поляки. Должно думать, содержание гадячского договора тогда еще было не вполне известно в Москве, ибо в наказе делается оговорка, что согласиться на подобный договор с царем можно тогда только, когда в этом договоре не окажется высоких и зотейных статей, которые не к чести государева имени. Московское правительство знало, однако хорошо, какие выгоды вымогал от поляков, по гадячскому договору, Выговский лично себе и старшину; оно понимало, что главные поводы склонения к Польше заключаются в личных видах старшин, и потому щедро расточало дары сои. Гетману обещали дать прибавку на булаву; соглашались сделать его киевским воеводою; его родственникам и приятелям и вообще полковникам и всей старшине решено дать каштелянства и старо́стна: обещали удалить Шереметева и не вводить ратных людей в Украину, а гетман должен будет оставаться в подданстве и прервать союз с татарами. Все такие обещания, конечно, могли иметь силу тогда только, когда на раде, которую Трубецкий созовет в Переяславе, народ признает гетманом Выговского: но если произойдет иначе, то Трубецкой должен был вручить булаву тому лицу, кого выберут, и новому гетману следовало отдать чигиринское старо́ство, как принадлежность гетманского уряда.

20 февраля прибыл из Москвы в Севск подьячий Старков, с предложениями к Выговскому, и тотчас был отправлен в зеньковский лагерь. Вслед за ним, Трубецкой с войском подвинулся ближе к пределам Украины и 1 марта прибыл в Путивль. С тех пор три недели ли переговоры, которых подробности, к сожалению, нам известны. Трубецкой писал дружелюбные письма к Выговскому и уговаривался, как уладить мировую, но рассылал к народу воззвания – стоять крепко против изменника Ивашки и не склоняться на его прелестные письма.

24 марта приехал от Выговского Старков с известием, что Выговский просит Трубецкого съехаться с ним для переговоров за десять верст от Ромна, но в письме к Трубецкому не написано было ничего о таком свидании.

Отпустив Старкова в Москву, Трубецкой, 26 марта, отслужился молебен грозному и страшному Спасу, и двинулся со всем войском в Украину. Он написал в Лохвицу к Куракину, а в Ромен к Безпалому, чтобы сходились к нему. 30 марта явился Беспалый со своими полковниками и есаулами. Трубецкой объявил казакам, что пришел не для войны, а для усмирения междоусобий и кровопролития; обнадеживал их царской милостью, и приказывал писать в города и местечки, которые поддались увещаниям Выговского, чтоб жители раскаялись и, по-прежнему, обратились под самодержавную царскую руку. «Учини, гетман, крепкий закон, под смертною казнью, своим полковникам и есаулам и всем казакам, – говорил Беспалому Трубецкой, – чтоб они не делали ничего дурного в государевых черкасских городах: не били людей, не брали их в полон, не грабили и ничем не обижали, и не делали бы им никаких насилий и разорений, а государевым ратным людям от меня заказано, то же под смертною казнью». Беспалый обещал, и был отпущен в Ромен снова.

Наступил апрель. От Выговского не было известия. Приведенные в великорусский лагерь языки извещали, что гетман отступил от Зенькова и уехал в Чигирин; а между тем Гуляницкий с казаками и татарами прибыл в Конотоп и оттуда рассылал партии, которые нападали на великорусские села около Путивля. Рыльска и Севска, разоряли их, убивали и брали в плен людей.

Приехал из Москвы Кравченко. Трубецкой, призвав его к себе изложил ему поведение Выговского и сказал:

«Скажу гетману и всем казакам, чтоб они отстали от своих неправд, и остались под рукою великого государя, по-прежнему, без всякого сомнения; а если они не придут в сознание и не станут бить челом государю о своих винах, то я иду с ратными людьми, и что над ними учинится, то будет им не от меня, а от самих себя».

Кравченко поклялся, что будет уговаривать гетмана и полковников.

«Мы, – сказал он, – посланы к тебе, государю, от всей черни с рады, и будем по всем городам и местью, и приказывал писать в города и местечкам выславлять премногую милость и жалованье великого государя.

В конце марта Выговский возвратился в Чигирин. Наступала Пасха. По тогдашнему обычаю, на праздник Пасхи полковники и другие чиновники съезжались к гетману с подразделением. Выговский, пользуясь этим случаем, созвал их на раду.

Выговский не доверял московским предложениям: в них полагалось условием – собрать раду. Выговский опасался, что на этой раде стечется много недоброжелателей, – выберут другого гетмана, и боярин, который будет решителем дела, нарушит все данные ему обещания. Притом же московское правительство очевидно ему не доверяло, и, предлагая мировую, действовало против него и соединялось с его врагами. Он представил полковникам грозящую всем им беду; уверил, что москали их обманывают, и по общему приговору разослал по Украине универсал. Гетман извещал в нем украинский народ о причинах, которые побуждают его призывать народ к оружию против московских войск; он доказывал, что царские комиссары на Виленской комиссии 1656 года постановили отдать Украину под польское владычество, коль скоро царь получит польскую корону: поэтому гетман и старшины рассудили, что гораздо лучше соединиться с Польшей на правах вольной нации, чем быть отданными в неволю. «Другая причина, – писал Выговский, – побуждающая нас отложиться от державы Российской есть та, что мы осведомились несомненно, что его царское величество прислал князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому свою высокую грамоту, повелевающую истребить гетмана со всею старшиною, уничтожить все права и вольности наши, оставить казаков только десять тысяч, а весь остальной народ Украинский сделать вечными крестьянами и невольниками».⁶²

Этот универсал на первых порах перепугал украинцев на правой стороне Днепра⁶³; на левой только переяславский, прилуцкий, нежинский и черниговский полки держались Выговского.⁶⁴

Между тем, Трубецкой 10 апреля в Константиновском соборе отслужил молебен «грозному и страшному Спасу» и двинулся на Конотоп; в то же время написал к Беспалому в Ромен и в Лохвицу к Куракину, чтоб с обеих сторон сходились к нему для соединения. 13 апреля, на дороге, пристал к нему Беспалый со своими казаками; 16-го они достигли Конотона, прогнали отряд, наблюдавший за путем; 21-го явился к нему князь Федор Куракин с Пожарским ми Львовым и со всем войском, стоявшим в Лохвице. Малороссийский летописец пишет, что прилуцкий полковник Дорошенко хотел загородить москвитянам дорогу, но товарищ Ромодановского, отважный князь Семен Иванович Пожарский, поразил его под Срибным. «Дорошенко, – говорит летописец, – словно заяц бежал по болотам, спасаясь от гибели, а князь Пожарский приказал перерезать всех жителей местечка Срибного».⁶⁵

В конотонском замке было два полковника, – нежинский и черниговский, со своими полками, всего до четырех тысяч человек. Прежде приступа, Трубецкой написал к Гляницкому письмо, извещал, что прислан для успокоения междоусобий и для прекращения кровопролития; убеждал вспомнить единую православную веру и царскую милость, отстать от неправд, бить челом в винах своих и выслать добрых и знатных людей для переговоров.

Вместо ответа из города раздались выстрелы из пушек и ружей.

«Мы сели на́ смерть! – закричали казаки: – не сдадим города!»

Тогда Трубецкой приказал стрелять по городу и в город.

Соединенное великорусское войско принялось осаждать Гуляницкого. С 21 апреля до 29 июня длилась эта осада; многочисленное великорусское войско под командою Трубецкого осаждало четыре тысячи нежинцев и черниговцев и не взяло их. За́мок был окружен глубоким рвом и высоким валом. Несколько дней без-умолку гремели пушки, летали гранаты в город, ратные люди рыли подковы; 28 апреля, перед рассветом, отпевши молебен, все войско полезло на приступ. Все было напрасно: не зажигался за́мок от гранат, перерваны были подконы; москвитяне успели было взобраться на стены, но, отбитые с уроном, возвратились с приступа, и осажденные с высоких валов отвечали осаждающим ядрами и картечью так метко, что нанесли им гораздо более вреда, чем сами претерпели. Московские стрельцы и пушкари только даром тратили «государево зелье», как называли они порох. Трубецкой задумал иной род войны: он хотел засыпать ров, окружавший за́мок, но казаки частыми выстрелами прерывали работу, делали смелые вылазки, спускались в ров и уносили землю, накиданную туда великороссиянами, на свой вал: таким образом, ров оставался так же глубок, как и прежде, а вал делался так же глубок, как и прежде, а вал делался выше, и казацкие ядра поражали осаждающих еще удачнее. Так прошло несколько недель.⁶⁶ Наскучив осадою, Трубецкой послал Ромодановского и Скуратова к Борзне. 12 мая москвитяне напали на Борзну. Начальствовавший борзенскими казаками, Василий Золоторенко, шурин Богдана Хмельницкого, был разбит; Борзна была взята и сожжена; много жителей истреблено, – жен и детей казацких привели пленными под Конотоп и оправили в Великороссию. 21 мая, по тайному письму неизменного благоприятеля московской стороны, протопопа Филимонова, Ромодановский, Куракин и казаки под начальством Беспалого двинулись к Нежину. Нежницы сделали вылазку; великороссияне прогнали их в город, но на другой стороне стояло большое войско, состоявшее из сербов, поляков, татар; великороссияне пошли на них, произошел бой, – татары отступили: в плен попался казацкий предводитель Скоробогатенко, наказный гетман. Однако князь боялся преследовать татар, предполагая, что они нарочно заманивают его за собою в погоню, чтоб навести на большое войско, и воротился к Трубецкому вести осаду.⁶⁷

Не зная, где Выговский и что́ с ним делается, Трубецкой 4 июня решился еще раз попытаться прекратить кровопролитие мирными средствами. Он отправил донских казаков с письмом, отыскивать его: по-прежнему боярин предлагал мятежному гетману мир и просил прислать теперь знатных людей для разговора. До 27 июня не было ни слуха, ни духа о Выговском.

Выговский не помогал Гуляницкому, потому что дожидался хана; казаков державшихся его партии было только шестнадцать тысяч. Махмет-Гирей явился не ранее 24 июня, тридцать тысяч ордынцев⁶⁸. Первое свидание его с гетманом было на Крупич-поле. Союзники утвердили свою дружбу взаимною торжественною присягою: гетман со старшинами присягнул от лица всей Украины, – полковники присягали за свои полки, сотники за свои сотни; потом хан, султаны и мурзы присягали по своему закону – не отступать от казаков и помогать против московитян, пока не изгонять из Украины московских войск.⁶⁹ У Выговского, сверх того было несколько тысяч наемных войск – сербов, волохов, но преимущественно – поляков⁷⁰.

Соединенное казацкое и татарское войско выступило к Конотону. Под Шаповаловкой встретился с ними московский отряд, посланный для взятия языков. Произошло сражение; великоруссы были разбиты на́ голову, и этот первый успех ободрил казаков.⁷¹

В числе пленников был Силка, храбрый защитник Зенькова, которого Выговский приказал приковать к пушке.⁷²

Пленники высказали положение войска под Конотоном и прибавили, что полководцы вовсе не дожидаются прихода неприятелей. В самом деле, воеводы не имели никакого сведения о том, что неприятель был так близко от них⁷³.

Союзникам оставалось до Конотопа пятнадцать верст; тут надобно было перенаправляться чрез болотистую реку Сосновку. Выговский осмотрел местность: она показалась ему такова, что сражение, данное на ней, могло кончиться совершенным одного из враждебных войск. Казаки могли надеяться на победу, потому что у них было время устроить свое войско выгодным образом; надобно было только заманить москвитян.

Выговский расположил свое казацкое войско на широком лугу, в закрытом месте,⁷⁴ и отдал начальство над войском Стефану Гуляницкому, брату осужденного в Конотоне, а сам, отобрав себе небольшой отряд, пригласил с собою султана Нураддина и переправился на другую сторону реки Сосновки, с намерением напасть в тыл на осаждающих, потом побежать, заманить за собою москвитян и навести их на оставшееся казацкое войско; хан с Ордою отправился вправо на урочище Торговицу, верст за десять, с целью ударить в другой раз в тыл неприятелю, когда Выговскому удастся его вывести.⁷⁵

27 июня, во вторник, Выговский переправился через реку и внезапно ударил в тыл осаждавшим конотонский за́мок. Неожиданное появление неприятеля смешало великороссиян: в тревоге, они побежали, и казаки захватили много лошадей у конницы, которая впопыхах не успела вскочить на них во́время. Но в несколько часов москвитяне поправились, – воеводы заметили, что у Выговского войска, по крайней мере, в десять раз меньше, чем у них. Пожарский ударил на казаков, – они повернули назад и убежали за Сосновку.

Настала ночь. Несколько казаков было взято в плен, другие добровольно явились служить царю.

«Неужели у Выговского всего-на-все столько войска, сколько было здесь?» – спросил их Пожарский.

«Нет, – отвечали казаки, – не гонись, князь, за ним: он нарочно заманивает вас в засаду. С ним много казаков, и сам хан с Ордою, а с ханом славные воины: султаны Нураддин и Калга́, мурзы Дзяма́н-Сайда́к и Шури-бей».

«Давай ханишку! – закричал Пожарский: – Давай Нураддина, давай Калгу́, давай Дзяма́н-Сайда́ка! Всех их бодёных матере́й и вырубим, и выпленим!»

Напрасно Трубецкой останавливал Пожарского. Отважный князь не послушался. «Он, – говорит летописец, – слишком верил в свою непобедимость после удачи под Срибным». 28 июня рано, Пожарский с тридцатью тысячами переправился за Сосновку.⁷⁶ Другая половина войска, под начальством Трубецкого, оставалась под Конотоном; при ней был Беспалый с казаками.⁷⁷

Перешедши через Сосновку, москвитяне ставили батареи, устраивались в боевой порядок. Выговский не препятствовал им. Но в то время, когда москвитяне приписывали это бездействие казаков трусости, пять тысяч украинцев, под командой Степана Гуляницкого, рыли извилинами ров по направлению к широкому мосту, по которому прошло московское войско. Как только они отвели свои работы близко к московскому войску и могли быть им замечены, Выговский сделал нападение, но после первых ответных выстрелов побежал. Пожарский, уверенный, что казаки трусят перед его доблестью, бросился за ними. Выговский отступил еще далее. … Все войско московское снялось со своей позиции, с жаром преследовало казаков и удалилось на значительное расстояние от моста.

Тем временем казаки, быстро копавшие ров, очутились в тылу московского войска, бросились на мост, изрубили его, и остатками его запрудили мелководную реку: вода начала разливаться по вязкому лугу. Это неожиданное явление подало Гуляницкому мысль не только преградить москвитянам обратный путь через Сосновку, но затруднить им ход по лугу. По его приказанию, казаки рассеялись по болоту: одни косили траву и камыш, другие рубили тальник и лозу, и бросали в воду. В несколько минут река была запружена, и вода разливалась во все стороны.

Увидевши позади себя казаков, московитяне перестали гнаться за Выговским и обратились назад; тогда в свою очередь погнались за ними бежавшие казаки, и вдруг московитяне были оглушены страшным криком и свистом: Орда с ханом и воинственными мурзами порывисто летела прямо на левое крыло московского войска. Московитяне хотели удержать напор, но тут Выговский с казаками и наемным войском ударил на них с правой стороны. Московитяне, стесненные с боков, подались назад…

На назад им не было ходу; вода, разлившись по лугу, превратила его в болото; не двигались московские пушки; погрязли по брюхо московские лошади; московитяне пустились было бежать пешком, но идти было также невозможно.⁷⁸ «Разве тот мог убежать, – говорит летописец, – у кого были крылатые кони».⁷⁹

Напрасно рвался изо всех сил Пожарский, напрасно хотел выбраться на сухое место:⁸⁰ тридцать тысяч верных царю русских погибло в этот ужасный день.

Татары не жалели их, потому что с простых нельзя было надеяться окупа; а казаки были ожесточены против этого войска, которое, по уверению Выговского и старшин, приходило будто бы для того, чтобы уничтожить их прав и обращать их самих в невольников.

Пожарский был схвачен и приведен к Выговскому. Князь резко начал говорить ему за измену царю, и Выговский отослал его к хану.

Повелитель правоверных сказал ему через толмача:

«Ты слишком безрассуден, князь, и легкомыслен; ты осмелился не страшиться наших великих сил, и теперь достойно наказан, ибо через твое легкомыслие погибло столько храброго и невинного московского войска!»

Князь Пожарский, – говорит летописец, – не посмотрел, что был в плену, но в ответ на ханское замечание угостил ханскую мать эпитетом, неупотребительным в печатном слове, и плюнул хану в глаза. Разъяренный хан приказал отрубить ему голову перед своими глазами. «Отозвалось ему, – говорит украинский летописец, – истребление невинных жителей Срибного».⁸¹ Вместе с ним хан в ярости приказал изрубить и других знатных пленников; в числе их был сын знаменитого Прокопья Ляпунова, Лев, двое Бутурлиных и несколько полковников. Пожарский явил себя настоящим великорусским народным молодцом. Народная память оценила это и передала его подвиг потомству в песне.⁸²

29 июня вышел Гуляницкий со своими нежинцами и черниговцами из двенадцати недельного заключения. В отряде его оставалось тогда только две с половиной тысяч человек.⁸³

2 июля князь Трубецкой стал отступать, переправился через реку с большими неудобствами, многие утонули во время переправы.

Победители погнались за ним, но Трубецкой окопался и отразил напор неприятеля; сам Выговский был в опасности: осколок ядра ранил его лошадь и задел кафтан.⁸⁴ Трубецкой дошел до реки Семи, в десяти верстах от Путивля; но далее не мог обороняться, и ушел к Путивлю. Выговский отказывался преследовать войско московское на Московской Земле. Напрасно поляки, служившие у Выговского на жалование, из мести за Гонсевского, только что перед тем, в мирное время, схваченного Хованским в Вильне, упрашивали его; напрасно хан убеждал гетмана:⁸⁵ Выговский показывал вид, что поднял оружие только для того, чтобы изгнать из Украины московское войско, причиняющее бедствия народу и разорение краю, а вовсе не намерен вести войны с царем и Великорусским народом. «Вероятно, – замечает польский историк, – он боялся, чтобы казаки не отпали от него, если он выйдет из Украины.⁸⁶

Выговский отступил к Гадячу⁸⁷ и отослал к Иоанну Казимиру взятое у москвитян большое знамя, барабаны и пушки;⁸⁸ малороссийских пленных по царскому указу воеводам велено было оставлять у тех ратных великорусских людей, которые их возьмут в плен. Только тех, которых захватили в Борзне тридцать человек с семьями, выдали на обмен 66-ти московских ратных людей, по предложению сотника Петра Забелы, которого жена была в числе захваченных борзиян. Потом отправился в Чигирин и занялся планом изгнания великорусского войска из Киева,⁸⁹ а между тем писал к Трубецкому письма, в которых показывал вид, будто считает возможным примирение. Хан с татарами удалился в Крым, а несколько татарских загонов рассыпались по Московской Земле.⁹⁰ Разом с ними пустились и казаки. Так как в пограничных московских землях народонаселение было из малороссиян, то воеводы боялись, чтоб оно не взбунтовалось по призыву своих соотечественников.

XIV

В Варшаве начался сейм. Собранные члены Речи Посполитой рассуждали о своих делах и с нетерпением ожидали казаков. Явились, наконец, и послы от новосозданного Великого Княжества Русского. Из генеральных старшин прибыли Носач и Груша, полковник Лесницкий, опять начальствовавший миргородским полком; от полков были присланы по 2 сотника; сверх того была с ними толпа знатных казаков, – всего человек до 200. Юрий Немирич, депутат от Киева, и Прокоп Верещага – от Чернигова, были на челе посольства.

В день, назначенный для торжественного их приема в сенатской зале, сидел король посреди сенаторов. Вошли русские послы, впереди шел Немирич, и, остановясь, произнес речь, в которой, после риторического приступа, говорил так:

«Мы являемся в настоящий день перед престолом его королевского величества, пред собранием всей Речи Посполитой, послами светлейшего и благороднейшего гетмана всего войска запорожского и вместе с тем целого русского народа, признать пред лицом целого мира, перед грядущими веками, его величество повелителем свободных народов Речь Посполитую и корону польскую – нашею отчизною и матерью. Держава вашего величества во всем свете славится свободной и подобна царству Божию, где, как огненным духам, так и человеческому роду, даются божеские и человеческие законы, с сохранением их свободной воли без малейшего нарушения, на все времена от сотворения мира. Пусть другие государства и державы славятся своим теплым климатом, стечением земных богатств, избытком золота, драгоценных перлов и камней, роскошью жизни; пусть красуются перед целым светом подобно дорогим камням, отправленным в золотые перстни: их народы не знают истинной свободы; забывая, что одарены от Бога свободною волею, они живут как будто в золотой клетке, и должны оставаться рабами чужого произвола и желания. В целом свете нельзя найти такой свободы, как в польской короне. Эта неоценимая, несравненная свобода – и ни что́ другое – привлекает нас теперь к соединению с вами: мы рождены свободными, в свободе воспитались и свободно обращаемся к равной свободе. За нее, за честь и достоинства вашего величества за благосостояние всеобщего отечества, готовы положить жизнь нашу. На ней да созиждется наше неразрывное единство, как и на сходстве религии, жизни и прав наших народов; свобода и братское равенство да будет основою нашего соединения для потомков наших! Государства поддерживаются теми же средствами, какими создаются (nam regna quibus medis fundantur, iisdem et retinentur). Быть может, всесильная рука устроила наше соединение для того, чтоб другие народы последовали нашему примеру, преклонились перед вашим величеством, обняли и облобызали этот драгоценный талант и клейпод польской короны. Да возрастает Речь Посполитая великою и могущественною державою, Божиим благословением, счастливым царствованием и попечением вашего величества и благоустройством соединенных земель. С нашим подданством приносим мы вашему величеству, королю и государю, наши просьбы и желания, в которых мы не могли быть удовлетворены посредством комиссаров; только королевское величество и Речь Посполитая могут дать этому делу совет, окончательно решить возникшие вопросы, успокоить озабоченные умы верных подданных его величества, и кроткою королевскою десницею привлечь их всецело к себе в объятия.

«Мы не надеемся, чтоб нашелся кто-нибудь в Речи Посполитой, кто бы стал смотреть на нас с завистью и недоброжелательством: благородные души свободны от этого порока, а низкие обыкли скрывать свои постыдные побуждения!»

Собрание наградило оратора рукоплесканием. Он остановился на минуту, потом продолжал:

«Вот блудный сын возвращается к своему отцу. … Да примет его отец поцелуем мира и благословения! Да возложит золотой перстень его, да облечет его в нарядные одежды, да заколет упитанного тельца и да возвеселится с ним на зависть! Обретается потерянная драхма, возвращается огорченной матери, общей отчизне: да веселится матерь сердечною радостью! Заблудшая овца возвращается к своему пастырю, обретшему ее: да возложить он ее на рамена свои и понесет, и возрадуется великою радостью! Не тысячи, – миллионы душ стремятся к подданству его величества и всей Речи Посполитой! Радуйся, наияснейший король! Твоим счастьем, верностью и трудом, совершилось это дело! Радуйся, наиснейшиая королева, прилагавшая свою заботу об этом деле! Примите эту богатую землю, этот плодоносный Египет, текущий млеком и медом, обильный пшеницею и всеми земными плодами, эту отчизну воинственного и древлеславного на море и на суше народа Русского! Радостно восклицаем от полноты души: vivat feliciter serenissimus tex Johannes Casimirus! Vivat respublica Polona!»

Эта речь показалась очень мудрою. Оратору отвечали:

«Наияснейшему королю и всей Речи Посполитой невыразимо приятно видеть вас, некогда свирепых мятежников, ныне верных подданных отечества. Благо вам, что вы изменили старую ненависть к Польше и желание погубить нас на искреннее расположение к матери вашей – отчизне и желаете снова вступить с нами в соединение, от которого оторвали вас старшины».

Поданы были пункты, и послы были допущены к руке королевской.

Целый месяц после того происходили прения о гадячском договоре, и всеобщий восторг уступил место ропоту – и в Сенате, и в Посольской Избе. В статьях представленных казацкими депутатами, возобновлялись требования, которые приводились в недоумение и комиссаров в Гадяче, и были оставлены не совсем решенными. Требовалось полное уничтожение унии во всей Речи Посполитой на всем пространстве, где только существует русский язык (poki jezyk narodu Ruskiego zasiega in genere et in specie): все церкви, монастыри и все заведения, состоявшие под церковным ведомством, как школы, госпитали, и все имения, если когда-либо они принадлежали к православной Церкви и захвачены униатами, или езуитами, должны быть возвращены, и при этом католической или униятской стороне не предоставлять права, подняв спор об их принадлежности, удерживать их до решения суда в своем владении. Для этого следовало назначить комиссию, составленную из депутатов трех соединенных земель – Польши, Литвы, и Руси, а великий инстигатор Русского Княжеств отберет все требуемое и отдаст православной Церкви, а потом должен быть созван в Брацлаве сейм, и на нем представлено будет донесение об этом деле. Униаты и езуиты, коль скоро станут противиться или звать православных к суду за оскорбление святых тайн, как это делалось прежде и составило обычный предлог сделать придирку к православным, уже за одно упорство и подачу такого позыва должны подвергаться инфамии (бесчестию) и наказанию. Равным образом, за утайку от комиссаров чего бы то ни было, что́ будет следовать к возвращению православной Церкви, инстигатор Великого Княжества Русского имел право звать виновных к надлежащему суду и требовать наказания – как за нарушение прав личных и по имуществу, присвоенных народу, исповедующему греческую веру – наказания, положенного вообще за сопротивление сеймовым и трибунальским определениям (ratione bonorum et omnium injuriarum ludzi religii greckiej nie unickiej pro poena contra convulsores decretorum tam comitiallum iako tribunalitium sancita). Казачество энергически объявляло, что оно твердо решилось не уступать никому всего, что́ считает церковным достоянием на Руси и в Литве; униатам не следовало позволять быть ни архиепископами, ни епископами, ни архимандритами, ни игуменами, ни священниками; езуитам не дозволять пребывать в Великом Княжестве Русском. Казаки просили расширения Великого Княжества Русского и присоединения к нему воеводств Волынского, Подольского и Русского. Все старо́ства и Русская Земля должны быть присоединены к воеводствам и каштелянствам русским; а так как воеводам и каштелянами могли быть только лица греческого исповедания, то тем самым у католиков отнималось право на коронные имения внутри Русского Княжества. Чтобы вознаградить потери панов католического вероисповедания, имевших имения в Руси, Русские просили давать этим панам первые вакантные места в Польском Королевстве, а их прежние имения должны быть отданы туземцам. В самом Великом Княжестве Русском хотели полного равенства шляхетского сословия, чтобы князья не присваивали себе преимуществ. Казаки просили полной вольности не только в Великом Княжестве Русском, но и в Польше и Литве. Гетман и старшины хлопотали и себе: гетман просил себе судебной власти над всем рыцарством в Украине, с правом не являться лично ни в какой суд, ни по какой жалобе, а старшины домогались сугубой награды, ссылаясь на то, что́ им обещал царь московский. Разные лица прислали н сейм просьбы, и депутаты должны были ходатайствовать за них.⁹¹

«Договор этот, – говорили сенаторы, – нарушает коренные уставы государства в духовном и мирском отношении. В духовном – потому что мы должны против совести признать равенство восточной веры с римскою, сами должны хулить унию: соединение с нашей собственной религией. В политическом отношении гадячский договор разрывает старинный договор Казимира с Русскою Землею, уничтожает старое устройство, вводить новое: Русь, давняя провинция Речи Посполитой, договаривается с нею как будто чужая страна; мы должны допустить изгнание из Руси старинного дворянства, для того, чтоб водворить новое; должны терпеть холопов в самом сенате. Очевидно, что Русское Княжество, которого они домогаются, будет совершенно независимое государство, только по имени соединения с Речью Посполитою. Этого мало: можем ли мы надеяться, чтобы гетман украинский мог быть верным слугою короля и Речи Посполитой, когда он будет облечен почти царской властью и иметь в распоряжении несколько десятков тысяч войска? Конечно, он будет повиноваться до тех пор, пока захочет; а не захочет, – будет сопротивляться».

Против этих доводов возражали таким образом:

«Нам необходим мир. У нас трое неприятелей. Дела их перепутались. Казаки хотят мириться с нами потихоньку от Москвы; Москва рассорилась со Шведом. Теперь сам Господь Бог подает нам способы: казаки без принуждения нашего, сами к нам возвращаются; они увидели, что их свобода без нашей, а наша без их свободы, несостоятельна. Если же мы соединимся, то не только возвратим отечеству его блеск, но и силу. Будем с ними договариваться искренно. Не надобно соблазняться тем, что они желают самобытности, хотят своего правительства; конечно, нам не желательно разлагаться на народы, но такой союз с казаками не разорвет Речи Посполитой. Этот союз будет точно такой, какой уже существует с Литвой. Пусть народ над народом не имеет преимущества: через то и сохранится наше государство; напротив, предпочтение ведет к смутам. Часто под видом свободы угнетают других, и оттого возникают междоусобия. Равенство без всякого предпочтения одних другим есть душа свободы. Не нужно нам никаких чужеземных гарантий нашего союза с казаками. Чужеземные государи, хотя бы самые честнейшие, всегда будут проводить свою пользу, и возмущать наше государство; чужеземцы нас не сохранят. Лучшая гарантия будет – взаимная любовь и доверие, без всякого предпочтения одной из сторон. Мы будем охранять свободу Украины или Руси и ее народа, а казаки – нас. Свобода казаков не может быть безопасна без связи с нами. Опыт уже научил их. А когда мы будем соединены безо всяких внешних посредств, тогда наша сила будет несокрушима. Мир с казаками не должен нас ссорить с Москвой. Напротив, соединимся с казаками с тем намерением, чтобы после того помириться и с Москвой. Ведь и казаки намерены быть в соединении с Москвой, чтоб потом взаимными силами обратиться к какому-нибудь великому предприятию. Надобно представить московскому правительству, что примирение с казаками ему не во вред; надобно с кротостью доказывать ему, что христианским государствам не следует приобретать оружием то, что́ можно приобресть путем согласия. Мы не отрекаемся от договора о наследстве; мы знаем, что от этого будет великая польза всему христианству. Притом же мы – народы одного племени, и мало различны по языку. Будем договариваться прямо, не вымышлять никаких невозможных условий; обеспечим будущим королям из Московского Дома неприкосновенность религии; обеспечим свободу как нашу, так и Украины, и право избрания государей, хотя только для предостережения. Москва не станет продолжать войны: она и без оружия все приобретет честно и мирно, с выгодою для своего и нашего народа. Согласие наше с казаками покажет москалю нашу силу и побудит согласиться на условия. Ведь шведский король делает нам теперь гордые предложения – признать его наследником; но если с кем-нибудь мириться на условиях наследства, так уж лучше с Москвой. Предложение московскому государю остановить войну и позволить нам разделаться со шведами; шведы должны будут помириться, ибо увидят иначе свою гибель. Но если бы Москва стала посягать на нашу свободу, то соединившись с казаками, мы всегда можем взаимными силами охранить ее и воздать за оскорбление».

Других оскорбляло раздавание щляхетского звания казакам. «Умножение новых дворян унизить достоинство старого дворянства, – говорили они, – Получившие благодеяние будут сильнее благодетелей. Какому благородному сердцу не больно будет, когда старинные почести польской нации будут раздаваться презренным холопам? Дворянское достоинство – это награда доблестям, потеряет свою ценность, как алмаз в куче навозе. Несчастен наш век, когда мы принуждены платить почестями за преступления и награждать злодеяния! Да и кому дается дворянское звание? Тем, которые не умеют ценить его высокого достоинства; тем, которые дворянские грамоты почитают детскими игрушками! Были примеры, что по случаю потери шляхетской чести за преступление, казаки в насмешку спрашивали: «А дозволено ли есть и пить, потерявшим дворянское достоинство!» Вот ка́к они понимают дворянское достоинство! Да и можем ли мы расположить к себе этим казаков? Казаки все равны между собою; если мы возведем в дворянское достоинство только некоторых, то раздражим остальных, которые не получат этого звания, столь для них ненавистного. И, правду сказать, мы более вооружим против себя огромную толпу, чем возбудим благодарность в тех, которых допустим в благородное сословие. Да если давать казакам дворянство, то давать всем, а не кому-нибудь, чтобы всех, а не малую часть, преклонить в Речи Посполитой. Но кто же согласится на такое унижение, чтобы кивот Речи Посполитой, хранимый от веков как величайшее сокровище, отдать на приманку черни? Нет! Если казаки хотят соединиться, пусть идут к нам добровольно, бескорыстно, а не так как плотоядные животные, которых надобно приманивать пищей!»

Другие были противного мнения. «Достоинство дворянское, – говорили они, – более имеет цены, когда приобретается доблестями, чем, когда, получается через наследство; когда оно – дар признательности за службу отечеству, а не награда за лежание в колыбели. Кто своими предками тщеславится, тот хвалится чужим, а не своим: пусть же он своими делами покажет, что достоин звания, которое носит! Иначе закопченные изображения предков, висящие по стенам его дома, его фамильные гербы, все – ничто, если он дает свое имя единственно быкам, которых стадами отправляет из своего имения на продажу. В прошедшие войны много погибло шляхетства; надобно заменить убитых: чем давать шляхетство за деньги, гораздо справедливее даровать его казакам в награду за возвращение их к отечеству и за присоединение Украины к Речи Посполитой, и через то мы утвердим в них любовь к общему отечеству. Нам следует даровать как можно более свободы казакам, чтоб расположить их к себе. Нечего бояться образования Княжества Русского: сохраняя свое правильное устройство подобное Великому Княжеству Литовскому, оно всегда останется частью Речи Посполитой. Что же касается до прежних мятежей, которые казаки поднимали против нас, то надобно все приписать Божию наказанию над нами и все покрыть полною амнистией».

Тогда некоторые шляхтичи с бо́льшим жаром говорили за казаков. «Вот, – говорили они, – сбывается предречение Степана Батория, который говорил, что из этих удальцов-казаков со временем образуется вольная Речь Посполитая. Казаки никому не кланялись, не выпрашивали шляхетства через поклоны придворным, а добывают его мужественным сердцем и саблею! Что́ за беда, что они были мужики, а теперь шляхтичи? Ведь и македоняне были грубые холопы, и римляне возникли из пастухов; и турки из разбойников, и наши поляки прежде не были шляхтичи, а приобрели шляхетское достоинство кровью и отвагою».⁹² При этом шляхтичи в утешение себе приводили на память песенку, сочиненную в Англии в XIV веке и потом распространившуюся в Польше: «Когда Адам копал землю, а Ева пряла, никто никому не служил, никто никого не называл холопом».⁹³

Были даже такие, полные сознания, речи:

«Не казаки нарушили союз, а мы. Гордость наша виновата. Мы с ним обращались бесчеловечно. Мы не только унижали их перед собою, но перед человеческим. Мы не только лишали их прав, которые были их достоянием, но отнимали у них естественные права. Вот Господь Бог и показал нам, что и они люди, как и другие, и достойно покарал нам, что и они люди, как и другие, и достойно покарал наше высокомерие. Они более заслуживают нашего уважения, чем те, которые раболепно отдаются королю и чужому государству, не думая расширить свою свободу. Казаки упорно предпочитают лучше погибнуть и исчезнуть, чем торжествовать без свободы. Мы ниже их: они сражались с нами за свободу, а мы – за бессильное господство!»

Требование уничтожения унии в ом виде, как хотели казаки, не нашло поборников даже между самыми отъявленными защитниками веротерпимости и полной свободы совести. Одобряя прежнее обращение поляков с протестанским учением, когда предоставлялась полная гражданская свобода всем, независимо от верования, либеральные депутаты говорили:

«Все это относится до еретиков, – не относится до Руси. Греческие обряды, различные от римских, не противны религии, коль скоро догматы веры правильны и неизменны. Но уничтожение унии будет уже насилие нашей собственной совести. Уния есть та же католическая вера, только со своими обрядами: ка́к же нам осуждать религию, которую сами исповедуем? Это было бы крайнее неблагоразумие, зло и настоящая ересь, это значит признавать приговор беззакония над собою. Уничтожить унию есть дело несовместное с совестью, и нет никакого способа поставить его так, чтобы наша совесть осталась спокойна. Конечно, никак не следует присоединять греческого обряда к римскому; пусть патриарх, как и прежде, правит русской Церковью, лишь бы догматы веры были неизменны; а зависимость приговоров от единого главы не выдумана римскою гордостью; как некоторые говорят: это благоразумие, установленное от самого Бога. Нельзя назвать Вселенскою Церковью ту, которая зависть от произвола церковных властей. Следует существовать соборам, а решение и зависимость исходит от одного лица: иначе Церковь распадается на различные учения. Впрочем, этот вопрос следует предоставить богословам на их конференции».⁹⁴

Среди разнородных толков и споров на сейме, возвысил тогда пред сенаторами свой голос Казимир Бенёвский, которого тогда сильно порицали за гадячский договор.

«Казаков, – говорил он, – такое множество и так они сильны, что надобно радоваться, если они, на каких бы то ни было условиях, присоединяются к Речи Посполитой; раздражать их в настоящее время, как делали мы прежде, будет величайшим безумием; вы сами знаете, в каком теперь состоянии Речь Посполитая: с одной стороны нам угрожают шведы, с другой – москали; в нашем положении противиться требованиям казаков значило бы самим отвергать помощь, когда она нам добровольно предлагается. Надобно сначала ласкать казаков, а со временем, когда они обживутся с нами, чины Речи Посполитой могут изменить все на старый лад. Что же такое уничтожение унии? Неужели вы думаете, что казаки большие богословы и апостолы? Мы теперь должны согласиться для вида на уничтожение унии, чтоб их приманить этим; а потом…объявится свобода греческого вероисповедания, отдадутся благочестивым церкви и имения, отобранные униатами – это их успокоит; потом мы создадим закон, что каждый может верить как ему угодно, – вот и уния останется в целости. Отделение Руси в виде особого княжества будет тоже не долго: казаки, которые теперь думают об этом, – перемрут, а наследники их не та́к горячо будут дорожить этим, и мало по малу все примет прежний вид».

Прения успокоились от убеждений человека, который сам заключил трактат и сам теперь представляет в будущем надежду нарушить его. Сделали некоторые смягчения по вопросу об уничтожении унии, отвергли присоединение остальных воеводств к Великому Княжеству Русскому, и отправили к Выговскому. Мы не знаем этих изменений, ни вообще относительно вопроса об унии; они касались, вероятно, только подробностей, ибо статья уничтожения осталась в договоре. Король сам писал очень любезное письмо к гетману. Тот послал свое согласие, а 8 мая послал к королю гонца, и приказал ему ехать скоро, днем и ночью. Гетман просил как можно скорее утвердить договор и прислать обратно депутатов для спокойствия края.

Обе Избы утверждали договор в полной уверенности, что это делается для приманки Русского народа: представители Речи Посполитой утешали себя тем, что будут иметь возможность нарушить его.

XV

По утверждению договора на сейме, назначили день торжественной присяги. Это событие происходило 22 мая в Сенаторской Избе, посреди всех собранных духовных и светских членов Сената и всех послов Речи Посполитой, приготовлен был великолепный трон. Собрались члены заседания; в 11-м часу утра явился король и сел на трон. Тогда позвали послов Великого Княжества Русского. Они взошли на парадной процессии и стали в ряд. Канцлер коронный во имя короля и Речи Посполитой, проговорил красносложенную речь: объявил казакам и Русскому народу совершенно прощение и примирение, и извещал, что его величество король соизволил утвердить гадячский договор, заключенный Бенёвским 16 сентября 1658 года. По окончании этой речи, примас королевства, гнезненский архиепископ, встал со своего места и подал королю написанную присягу. Положа два пальца на Евангелие, Иоанн Казимир проговорил ее следующим образом:

«Я, Иоанн Казимир, милостью Божией король польский, великий князь литовский, русский, прусский, мазовецкий, киевсикй, жмудский, волынский, лифляндский, смоленский, черниговский, шведский, готский и вандальский наследственный король, присягаю Господу Богу всемогущему, в Троице святой сущему, единому, перед Святым его Евангелием в том, что я принимаю и утверждаю договор, заключенный от имени нашего и от имени всей Речи Посполитой, с войском запорожским, и обещаю сохранять и исполнять, и оберегать этот договор, ни в чем его не уменьшая, но всячески предохраняя от какого бы то ни было изменения. Никакие привилегии, древние и новые, никакие сеймовые конституции, как прошлые, так и будущие, никакие уловки и толкования никогда вовеки не будут вредить этому договору и всем пунктам его, заключающим права и преимущества греческой религии Великого Княжества Русского и народной свободы. Я и наследники мои обязываемся королевскою присягою хранить этот договор ненарушимо и неприкосновенно на вечные веки и оказывать справедливость жителям Великого Княжества Русского без всякой проволочки и лицеприятия по их правам и обычаям; и если бы я, сохрани Боже, нарушил эту мою присягу, то народ Русский не должен мне оказывать никакой покорности: таким поступком я увольняю его от должного повиновения и верности, причем обещаюсь не требовать и ни от кого не принимать разрешения этой моей присяги. Да поможет мне Господь Бог и Святое Его Евангелие. Аминь».

За королем присягали от лица всего римско-католического духовенства архиепископ гнезненский – примас духовенства в Королевстве Польском, и епископ виленский – главное духовное лицо в Великом Княжестве Литовском. Архиепископу гнезненскому читал присягу канцлер. «Клянусь, – гласила присяга, – что ни я, ни приемники мои не станем нарушать ни в чем Гадячской Комиссии, и не будем допускать к нарушению оной ни его королевское величество, ни кого бы то ни было в Королевстве Польском и Великом Княжестве Литовском, ни явными, ни тайными средствами, ни протестациями, ни клятвами, ни порицаниями».

Присягнули гетманы коронный и литовский за все Войско. «Обещаемся, – говорили они, – не нарушать Гадячской Комиссии и не допускать к нарушению ни советом нашим, ни Войском, и если бы кто хотел ее нарушить, того мы обязываемся укротить войском нашим».

Присягнули канцлеры и подканцлеры Польского и Великого Княжества Литовского. «Обязываемся, – говорили они, – никаких грамот, указов, привилегий, завещаний, против Гадячской Комиссии, заключенной с Войском Запорожским и со всем народом Русским, не выпускать и не дозволять выпускать из наших канцелярий».

Присягнул Ян Гненский, маршал Посольской Избы, от лица всех представителей Речи Посполитой. «Мы и наследники наши, – говорил он, – обязываемся и присягаем хранить Гадячскую Комиссию, заключенную именем короля и всей Речи Посполитой с войском запорожским и со всем народом Русским, ни в чем ее не нарушать и всегда препятствовать нарушать оную; равным образом не требовать ни от кого и не принимать разрешения вашей присяги».

По окончании присяги всех чинов Речи Посполитой, следовала присяга со стороны представителей Великого Княжества Русского. Киевский митрополит принес Евангелие, окованное золотом, и Распятие, и положил на столе. Начальные люди из казацких послов произносили присягу сначала поодиночке, подняв вверх пальцы, и по окончании речи целовали Евангелие, потом, по два человека разом, присягали – атаманы, есаулы и сотники; а, наконец, когда эта церемония показалась слишком длинною, все остальные стали на колени и подняли вверх 2пальца. Генеральный писарь Груша читал за всех присягу и, по окончании, все поцеловали Евангелие и Крест.

Присяга Русских послов была такова:

«Мы, послы Русской нации, от имени ее присягаем Богу Всемогущему, во святой Троице Сущему, в том, что от сих пор мы пребудем верны Его величеству государю своему Иоанну-Казимиру, королю польскому и шведскому и великому князю литовскому, и его законным наследникам и Польской Речи Посполитой, обещаем во всякое время охранять их своим телом, кровью, жизнью и имуществом против всякого врага, при всяком случае; отрекаемся от всяких союзов, прежде нами заключенных с иными, и от сношения с чужими государствами, особливо с царем московским; обещаем не принимать и не посылать посланников и ни с кем не переписываться без ведома его величества или наследников его и всей Речи Посполитой; в случае безкоролевья, участвовать в избрании королей купно со всею Речью-Посполитой; не начинать бунтов, но укрощать всякое малейшее покушение к оным, коль скоро оно сделается нам известным; во всем сообразоваться с волею его величества и Речи Посполитой, и споспешествовать всему, что́ к пользе его величества и целой короны польской служить может. Если же, сохрани Бог, кто-нибудь из нас дерзко станет действовать вопреки сему, то мы свидетельствуем перед Богом, что нас никто от этого греха разрешить не может, ни патриарх, ни митрополит, ни другое какое-либо лицо».

В другом экземпляре, подробнейшем и, вероятно написанном уже после обряда конец этой присяги таков: «Если же мы, с гетманом и совсем войском запорожским, кроме бунтовщиков, которых обещаемся истреблять, окажемся противными Гадячской Комиссии, то теряем все права и вольности, нам данные».

По окончании присяги послы были допущены к королевской руке, и все собрание торжественным шествием отправилось в церковь св. Иоанна, где отправлено было благодарственное богослужение. Едва только хор кончил «Te Deum laudamus», как в то же мгновение пошел дождь. «Этот дождь, – говорит современник, – был теплый и плодотворный дождь, и вслед за ним последовала прекрасная, свежая погода. Поляки принимали это явление за счастливое прообразование; как этот дождь приносит свежесть и плодородие, та́к восстановленный мир да обогатит благословением и дарует процветание Речи Посполитой!»

После того знатнейшие сановники приглашали послов Великого Княжества Русского на пиршества, принимали их со знаками любви и уважения; казаки показывали большую привязанность к королю и Речи Посполитой. «Мы теперь желаем одного, – говорили они, – чтобы нас послали против москалей и шведов, чтобы доказать ка́к охотно готовы мы принесть свою жизнь за его величество. В случае, если Швед откажется заключить честный мир, мы с большими силами вторгнемся в Ливонию, даже в сердце самой Швеции, чтоб возвратить нашему государю права, данные ему Богом и справедливостью». Они действительно отправили Грека Феодосия в Швецию с известием, от имени всей Русской нации, что Русская нация заключила с королем и Речью Посполитой вечный мир и поэтому не только должны прекратиться все прежние договоры со Швецией, но если шведский король не вознаградит польского короля за все потери, которые нанес ему во время войны, то они вторгнутся в Швецию и в принадлежащие ей Земли⁹⁵.

Так совершилось это громкое и – бесплодное дело. Король и чины Речи Посполитой произносили свою страшную присягу в полной уверенности, что изменять ей. Казаки, несмотря на свои уверения, мало, в сущности, подавали надежды: если они за пять лет перед тем присягали королю, то и последняя присяга их могла подвергнуться участи первой. Прибывшие казаки произведены были в шляхтичи, но наверно не все, ибо о Носаче после говорено было, что он остался не удовольствован в то время, когда давали дворянство слугами Выговского.⁹⁶ Тогда же поляки с неудовольствием заметили, как один какой-то весельчак, из произведенных в шляхтичи, спросил своего товарища:

«А что́, брат, не сделалась ли тень моя больше, когда я стал дворянином?»⁹⁷

Обласканные, они возвратились в свое Великое Княжество Русское, и Великое Княжество Русское пало при самом своем основании.

XVI

Мы уже видели, как много было врагов у Выговского и его партии, и как удобно могли найти опору в народной массе. Гадячский трактат грозил Украине утверждением шляхетского порядка, ненавистного черни. То, чего народ так боялся, теперь совершалось. Еще смысл новозаключенного союза с Польшей не был вполне известен народной массе; но для народа было уже достаточно того, что Украина соединялась с Польшей: это соединение, в какой бы форме оно ни являлось, было ненавистно при слишком свежих воспоминаниях о прошедшем.

По возвращении из Варшавы, Немирич принял начальство над затяжным войском, и расставил его в Нежине, Чернигове, Борзе и других местах. Консинстенция (квартпрование) затяжного войска всегда была самым тягостным для народа обстоятельством и одною из важнейших причин ненависти к польскому владычеству. Народ, не зная и не понимая сущности договора с Польшей, видел в этом появлении войска в Украине возвращение к старым временам. Легко могли тогда воспользоваться недовольством народа враги Выговского и честолюбцы, увидавшие в его низвержении возможность подняться самим. Протопоп Филимонов усилил свою работу. В Нежине пристал к нему Василий Золотаренко, шурин Богдана Хмельницкого. Он надеялся сделаться гетманом. В Москве было опасались, чтоб казаки и татары не ворвались в средину государства. Вышел царский указ Трубецкому двинутся в Севск, и расставить войска по линии между Севском и Путивлем. Уже войска готовы были отступать от пределов Малороссии, как 19 августа явился из Нежина казак с письмом к Трубецкому от Филимонова и Золтаренка: они приглашали в Малороссию великорусское войско. Трубецкой хотя благодарил их, но не доверял им вполне и не решился отправлять в Малороссию войск, прежде чем не удостоверится, что партия, желающая этого действует искренно и довольно сильна. Он требовал, чтобы для удостоверения ему прислали доверенных. В конце августа явились к Трубецкому мещане и привезли новые уверения в преданности Москве и приглашения от Филимонова и Золотаренка. Кроме их писал о том же протопоп, но имени Симеон. В Переяславе, полковнику Тимофею Цыцуре пришла тоже мысль достичь гетманства услугами московскому правительству. С ним в соумышление вошел другой шурин Хмельницкого, Яким Сомко. В конце августа он написал к Трубецкому и через посредство гадячского полковника предлагал свои услуги. Трубецкой похвалял его за верность и побуждал перебить в Переяславле изменников московского царя, советников Выговского и всех вообще ляхов и немцев, какие находятся в затяжном гетманском войске. Две соперничествующие стороны на время действовали пока заодно. Между тем другие внушали Юрию Хмельницкому притязание искать гетманства, как своего права, уже дарованного ему народом на раде. Юрий отправил слугу своего отца, Ивана Мартыновича Бруховецкого, в Запорожье: храбрый Иван Сирко́, Кальницкий полковник, бывший в Сече, принял его сторону, и Сечь провозгласила его гетманом. Сирко́ с запорожцами шел на города, призывая под свои знамена казаков именем Хмельницкого. Цыцура, чтобы выслужиться скорее, решился на смелое дело: в последних числах августа он начал призывать к себе значных казаков переяславских, сотника Стефана Северина, некоторых из знатных и богатых фамилий, каковы были – Сулимы, Лободы, и другие. Каждого призывал он поодиночке и склонял их принять сторону москалей и пригласить князя Трубецкого с войском; каждый отвергал предложения, и каждого Цыцура приказывал связывать и потом убивать. Та́к погибал каждый, добровольно приходя на смерть, не зная, что сделалось с тем, кто явился к Цыцуре прежде. Гонец поскакал к Трубецкому с известием, что враги царя истреблены, и с просьбою скорее двинуться к Переяславу. 1 сентября присланы были из Переславля от Цыцуры казаки в Нежин. В городе стояли затяжные жолнеры; полковника Гуляницкого не было в городе. Золотаренко, вместо его начальствовавший в Нежине, оставил ворота без стражи; казаки вошли ночью, и крикнули: – «Бийте ляхив!» Посполитые пристали к казакам, и в течение одного часа перебили всех жолнеров, без разбора: пять хоругвей их погибло, – говорит современник; никого не щадило поспольство, потому что не хотело давать станции (содержания) жолнерам. По примеру Нежина, ив других соседних городах и местечках начали избивать жолнеров. Их рейментарь – Немирич, бежал; казаки поймали его за Кобизчею, близ села Сведовца и изрубили в куски. Протопоп Филимонов отправился к Трубецкому сам. С ним поехали от нежинского полка три сотника и обозный, а от города Нежина бурмистр, повезли просьбу о царском прощении и изъявили готовность быть под самодержавной рукою государя в вечном подданстве. В одни и тот же день явились к Трубецкому с повинною головою послы казаки из Батурина, из Глухова и из Новгорода Северского. Когда Трубецкой ласкал их и обнадеживал царскою милостью. Золотаренко дал знать в другую сторону – в Киев: от Шереметьева приехали двое жильцов и привели к вере самого Золотаренка, мещан города Нежина и казацких атаманов. 4 сентября прибыл гонец Цыцуров с четырьмя товарищами казаками в Переяслав, приносил повинную. Депутаты обещали прислать в московский лагерь пленных польских и немецких ротмистров и поручиков и вообще пленных, содержащихся в Переяславе. 6 сентября приехали к Трубецкому посланцы из Прилук от тамошнего полковника Лазаря Горличенко и от всего прилуцкого полка, с повинною и с готовностью служить верно московскому царю. Трубецкой сейчас отправил привесть к вере весь прилуцкий полк. 7 сентября черниговский полковник Иоанникий Силич прислал депутацию с повинною от всего черниговского полка. Трубецкой послал и туда, и в Ромен, и в Лохвицу, и в Миргород Московский для привода к вере тамошних жителей. Царские воеводы, недавно еще хотевшие уходить от границ Малороссии, теперь увидали, что все неожиданно изменилось, а Трубецкой отправил вперед Андрея Васильевича Бутурлина занять Нежин, а вслед за ним и сам двинулся туда же с войском. Золотаренко с Филимоновым побеждали вперед и встречали воеводу царского за пять верст от Нежина с толпою казаков и мещан. Трубецкой ехал прямо к соборной церкви и вошел в нее. Здесь Филимонов отслужил молебен о здравии государя. Трубецкой объявил всем нежинцам, что царь будет к ним милостив и оставит ненарушимо их права. Золотаренко от имени всего города и всего полка обещал пребывать неотступно в подданстве у государя под его самодержавною высокою рукою. В знак радости и торжества, приказали было стрелять из всего наряда, какой тогда находился в городе. Трубецкой, чтоб не отягощать жителей постоем, расположил свое войско обозом за городом.

Выговский, услышав о возмущении, убежал из Чигирина, – по собственным словам его, – верхом, в одной сукманк⁹⁸ и назначил раду под Германовкой.⁹⁹ Он приказал Верещаке и Сулимо читать перед собранием гадячский договор, и собрался объяснить выгоды, какие получить от этого отечество, и рассеять возникшие толки. Но в собрании поднялся шум и крик. Обвиняли гетмана за разорение местечек и сел на левой стороне Днепра, за жестокие казни над своими врагами; некоторые говорили, что гетман продает Украину крымскому хану и хочет восстановить Астраханское Царство; укоряли его, что он оклеветал московского государя и взвел на него такие умыслы, о которых царь и не думал.¹⁰⁰ Многих пугала возрастающая власть Выговского, который, из избранного и зависящего от собрания предводителя, делался воеводою и князем русским¹⁰¹. Его возвышение вооружало против него и старшин, прежних соучастников его замыслов: одних – по зависти, других – по причине личного его высокомерия и вражды; таким образом, он раздражил Носача, который был хуже других вознагражден на сейме; раздражил Ковалевского, умышляя тайно на жизнь его в Чигирине.¹⁰² Но, более всего вооружились против гадячского договора казаки, не попавшие во дворянство и завидовавшие тем, которые получили его.¹⁰³ Они были уверены прежде, что Гадячский договор даст им всем шляхетское право, но потом увидели, что только немногим оно досталось, по произволу гетман, и для того чтоб властвовать над остальными. Рада превратилась в неистовую междоусобную драку. Верещака и Сулима были изрублены в куски; сам Выговский избежал смерти оттого, что его закрыло наемное войско – польский отряд в 1000 человек, убеждавших вместе с ним из разъяренного собрания. «И бежал он, – говорил украинский летописец, – как бежит обожженный из пожара».

XVII

Некоторые приятели советовали Выговскому бежать в степь к хану. Посланник турецкий пред тем только приезжал к нему, с готовностью, от имени Порты, защищать его и толковал, что Турция давно уже имеет право на Украину, потому что одиннадцать лет охраняет ее своим оружием от разных неприятелей. Выговский отверг это предложение, не смотря на то, что жена его находилась в Чигирине, и вместе с Андреем Потоцким отправился в Белую Церковь.

Толпа казаков последовала за ним и недалеко от Белой Церкви, во Взиньи, собралась снова рада. На этой раде Выговский был отрешен от гетманства и гетманом провозглашен Юрий Хмельницкий. К Выговскому явились посланцы и требовали, чтоб он приехал на раду и торжественно сложил булаву. Выговский не поехал. Тогда снова явились к нему каневский полковник Лизогуб и миргородский Лесницкий и требовали, чтобы Выговский, если сам не хочет ехать, то прислал бунчук и булаву. При этом они обратились к начальнику вспомогательных польских войск, Андрею Потоцкому, просили его склонить гетмана и уверяли, что войско запорожское желает оставаться в верности и подданстве короля. Выговский еще сопротивлялся, но рассудил, что против воли целого казачества нельзя удерживаться, и сказал: «Я отдаю бунчук, но с тем условием, что войско запорожское останется в непоколебимой верности королю».

Полковники обещали.

Выговский вручил булаву и бунчук брату своему, Данилу, вместе с послами отправил его на раду.

Андрей Потоцкий послал с ними польского полковника, Корчевского, с тремя пунктами: во-первых, чтоб казаки дали присягу в верности королю, чтобы ввели дворянство в имения и выпустили жену Выговского и других людей, находящихся в Чигирине, для чего дали бы заложников в верности.

На дороге эти послы встретили казацкое войско. Казаки грозили силою схватить Выговского, показывали длинное обвинение, написанное на раде, и требовали, чтоб поляки его оставили. «Каждый из нас, – отвечал Корчевский, – лучше рад – и не раз, а несколько раз – умереть, нежели постыдно оставить усердного слугу короля».

Но казаки успокоились, когда узнали, что Выговский добровольно отказывается от гетманства. Бунчук и булава положены были на раде.

Казаки радостными окликами провозгласили Юрия Хмельницкого гетманом.

Взявши булаву, Юрий спросил: «Кого желаете признать государем, – польского короля, или московского царя?»

Старшины и простые казаки закричали, что они желают короля. Но на этой раде было немногочисленное собрание: через несколько дней оказалось, что большинство было вовсе не на стороне короля.

«Благодарю вас за верность» – сказал Корчевский, и подал им другие два пункта.

На выпуск жены Выговского казаки согласились. Что же касается до требования ввести шляхту в имения, то они – говорит Андрей Потоцкий в своем донесении, – отложили рассуждение об этом на дальнейшее время, а исполнение будет разве в день судный.

По окончании ра́ды, обозный Носач, полковники Гуляницкий и Дорошенко прибыли в Белую-Церковь и дали Выговскому подписку гетмана и всех старшин в том, что они доставят ему жену и поляков из Чигирина.¹⁰⁴

Так окончилось гетманство Выговского; с ним кончилось и Великое Княжество Русское. И украинцы, и поляки были не в состоянии: первые – понять этот плод создания голов, стоявших не в уровне с народом, вторые – с честью и прямотой сохранить данное слово.

Эти междоусобные смуты расстроили Украину нравственно и физически. «Сила казаков ослабела в бурях междоусобных, – писал Выговский к королю:¹⁰⁵ «громаднейшие полки, – полтавский, где было сорок тысяч населения, миргородский, где было тридцать тысяч населения, прилуцкий и ирклеевский, погибли в конец; города и села зарастают крапивой». «Здесь страшное вавилонское столпотворение – говорит поляк-современник, описывая междоусобия при Выговском:¹⁰⁶ – местечко воет против местечка, сын грабит отца, отец сына. Цель их, чтоб не быть ни под властью короля, ни под властью царя; и они думают этого достигнуть – ссоря и стращая короля – царем, а царя – королем. Благоразумнейшие молят Бога, чтобы кто-нибудь – король ли, царь ли – скорее забрал их в крепкие руки, и не допускал безумной черни своевольничать».

Русскую историю обыкновенно делят на периоды; но не во всех отношениях выражают этим то, что хотят. Для отделения одного периода от другого берут внешние события, которые хотя имели важное влияние на судьбу народа, но не уничтожали сразу старого порядка и не вводили сразу нового. Постепенно упадало старое, постепенно возрастало новое. Татарское завоевание иначе направило деятельность удельных князей, произвело перемены в связи городов и земель, дало другие размеры народным свойствам; но и долго после татар оставалось больше следов до татарского времени, чем перемен. Государствование Иоанна III было то время, когда единодержавие взяло перевес над удельностью; но эта эпоха не изгладила признаком жизни, свойственных удельному миру. Деление на принятые периоды годится для школьного изучения событий былевой истории; история бытовая, история народной жизни требует таких граней, которые бы определяли отличия, принимаемые страною и жителями, и заключали в себе главные уклады политической, общественной и духовной жизни народа. Таких укладов русская история до Петра Великого представляет два: удельно-вечевой и единодержавный. Невозможно отыскать такое время, когда между ними провелась разделительная черта. Когда удельность господствовала над всем составом Руси, семена единодержавия пытались пустить отростки и, напротив, когда единовластие достигло полной силы, отжившие начала удельности, воскресая, оказывали признаки сопротивления.

Картина удельно-вечевой Руси является наблюдателю в таком виде: все дробится, все идет к тому, чтоб каждый город и даже каждое село образовывало самостоятельное целое; и между тем, однако, существует федеративная связь этих частей, без определенных учреждений для поддержки согласия между ними, основанная более на всеобщем чувстве и сознании единства Русской Земли и Русского народа; управление посредством целого рода князей, из которых ни одни, однако, не имеет значения государя; народоправление, выражаемое формою вечь, – формою, которая в одних местах созрела, в других не созрела, смотря по обстоятельствам; перевес обычая над постановлением, побуждения над законом, личной свободы над повинностью, общности над единичностью власти, воли живого народа над учреждением; вольница, движение, брожение, кочевание и потому безладица и непрочность.

Напротив, признаки единодержавия были таковы: все народные интересы сосредоточиваются в одном лице, которое становится апотеозом страны и народа, и потому личность его приобретает святое значение; исчезает бытие отдельных частей, уничтожается народоправление, – все стремится к единообразию; преобразование обычая в постановление, сознания в букву закона, перевес повинности над личною свободою, старейшинства над общинностью, стремление к оседлости, установке и покою.

В борьбе этих двух укладов русского быта: удельно-вечевого и единодержавного – вся подноготная нашего старого дееписания. Начала единодержавия со всеми исчисленными признаками не должно искать в средней нашей истории; оно восходит до глубокой древности, до эпохи призвания князей. Уже существование княжеского достоинства показывает зародыш единодержавия. В XIV веке, утвердившись на московской почве, оно вступило в открытую и упорную борьбу со старым противником, истощенным от внутренних надрывов и устаревшим от лет и бед, шаг за шагом брало над ними верх и торжествовало свой перевес освобождением страны от иноплеменного господства и созданием монархического государства с зачатками политического могущества. Победа достигла высшей степени при Иоанне IV; но этот борец-победитель, празднуя свое преобладание над врагом и кознями князей и бояр, претендентов удельности, и бойнею в Новгороде, еще вспоминавшем о своем вече, – в то же время подавал избитому, истерзанному врагу руку на мировую учреждением общинных властей, самоуправою посадов и уездов, созванием земской думы, по-видимому, вступавшей в права всех веч вместе, уже не для какого-нибудь города или Земли, а для целой Русской державы, и наконец, своим духовным завещанием, где он сыну Федору давал независимый удел. Хорошо, что у Иоанна остался только один сын: если бы их было несколько, у нас бы воскресла удельность. Оживающий враг избрал тогда на юге России уголок, где мог, оправившись, не только давать отпор своему торжествующему сопернику, но и вторгаться в завоеванные им пределы. Старое удельно-вечевое начало Руси облеклось теперь в новый образ, – то было казачество. В лице Ермака оно показало Грозному, чего можно ожидать от него. Между тем по смерти Грозного явился в Москве новый борец единодержавия – Борис Годунов. Он нанес старому врагу новые раны введением кабаков и крепостного права. Зато и старый враг отмстил этому борцу: он ниспроверг его трон; ворвавшись в Россию в образе казачества, покрыл ее завалинами и кровью, повел Русь до ограниченного избрания Владислава, до соединения с Польшей, до полугодичного правления посредством земского собора. … Далее идти он не мог: у него не хватало сил, когда дело шло об устойке на завоеванном поле; единодержавие опять взяло над ним верх избранием Михаила Федоровича, но принуждено было купить свое торжество значительными уступками старому врагу, который показывал громко, что он еще не при последнем издыхании, а должен признать себя побежденным только от неумения продолжать войну. Вражда между ними, однако, была на́ смерть и не могла окончиться какими-нибудь взаимными уступками. Едва торжествующая теперь сторона укрепилась, как тотчас же начала уничтожать все уступки, данные во время тяжкой битвы; она вытесняла влияние противника и усилением власти воевод, составлением Уложения, и строжайшим укреплением крестьян, и образованием регулярного войска. Старый враг между тем, казалось, более-и-более молодел в своей казацкой одежде. Несколько раз соперники подавали друг другу руку, сохраняя в душе злобу, бросали один другому ласковые уверения, думая как бы уничтожить один другого с корнем и заводом; наконец, улучив удобное время, побежденный столько раз старик, отважился на открытый бой. Стал у него борец Стенька Разин.

Казачество тогда возникло, когда удельная стихия падала под торжеством единодержавия; оно было противодействием старого новому. Ряды казачества наполнялись недовольными новым составом, теми, кто не уживался в обществе; для кого не по натуре были его узы. Русский мир был уже разделен на два государства – Москву и Литву; в обеих половинах явилось казачество. Тогда как в Южной Руси заложилось славное Запорожье и разлило из себя дух казачества по всей Украине, одинакия события произвели наплыв народа с севера на Дон. Украина подала помощь этому обществу и населяла берега Дона своими детьми. Как ни темпа первая история донского казачества, но что малороссийская народность участвовала в его закладке и воспитания, это лучше всяких исторических памятников доказывает нынешний язык донских казаков: среднее наречие между малороссийским и великорусским языками. Отсюда казачество охватило берега Волги, Терека, Яика и проникло в далекую Сибирь.

До эпохи самозванцев, казачество, по-видимому, готовилось образовать отдельное общество в русских южных краях и хотело только укрыться со своею независимостью от северного единовластия; но, вмешивавшись в дела, Московия в начале XVII века, оно вошло в неразрывную связь с нею и уже не ограничивалось тем, чтобы засесть со своими началами в южных степях, а стремилось распространить эти начала по всей Русской Земле.

С этого времени повсюду являются казаки. Правительство, желая установить это брожение, допустило существование казачества внутри державы в виде особого военного сословия, наравне со стрельцами, пушкарями и воротниками. Оно употреблялось преимущественно там, где нужно легкое наездническое военное действие, в особенности для передачи вестей от одного города до другого и для конвоев. Другие, которые в смутные времена начала XVII веке составляли казацкие шайки, были обращаемы в тягловые сословия, в посадские, в крестьяне, отдаваемы владельцам, от которых убежали, – словом, возвращаемы к тому гражданскому званию, в каком были прежде и они сами, и отцы их. Отведав вольницы времен самозванцев, многие уже не уживались на родине, бегали, шатались, составляли шайки, называли себя казаками и передавали эти привычки следующему за собою поколению. Таким образом, казаки в глазах правительства разделялись на верных или признанных властью, и воровских, самозванных казаков. Вольный тихий Дон был центром казачества. Долго независимый, в царствование Михаила Федоровича он признал власть московского царя. В 1634 году казаки присягнули верность и обещали не нарушать порядка своими разбоями и нападениями на соседей.¹⁰⁷ Обещание сохранялось плохо. Казаки продолжали свои набеги и своевольства, и на Дону постоянно было две партии в отношении русского правительства: верные, хотевшие согласить свою вольность с повиновением верховной московской власти, и воровские, которые хотели действовать свободно и считать Дон зависимым и самоуправным. Число воровских было значительнее, потому что неудовольствие обращало в их ряды и тех, которые при других обстоятельствах были верными.

Первые годы царствования Михаила Федоровича были заняты борьбой с воровскими казаками, как назывались шайки бродяг, не хотевшие повиноваться властям. Ужасны были эти люди. В 1615 году, рассыпавшись по всей Московской Руси, и в особенности около Волги, близ Углича, Кинешмы, у Пошехопья, около Новгорода, в Северной Земле и украинских городах, они грабили города и села и делали над народом бесчеловечные истязания. Их ожесточение, при обычной тогдашней грубости нравов, становится понятнее, когда примем во внимание, что эти шайки были составлены из людей, оставивших свои прежние повинности и теперь возвращаемых к ним снова насильно. Не желание какого-нибудь нового порядка вещей увлекало эти толпы и внушало им ненависть к прежнему житью, а охота шататься и быть там, где показалось. Иной был прежде монастырский, а жил теперь в дворянском имении – его отыскивали и возвращали в монастырское.¹⁰⁸ Другой был холоп, убежал от своего господина и отдался иному господину в холопы, а его хотели воротить к прежнему.¹⁰⁹ Им хотелось свободно переходить от одного существующего положения к другому существующему; нового, своеобразного они не могли выдумывать кроме казацкого, которое, с известной точки зрения, было то же, что разбойничье. В первые годы Михаила Федоровича, князь Лыков разбивал такие шайки несколько раз: под Балахною, под Симоновым монастырем, куда они пришли как будто с повинною, и в самом деле для буйства: потом на реке Калуже, где был повешен знаменитый атаман Боловня, и оттуда множество его товарищей отправлено в тюрьму. Преследуемые и поражаемые, одни сдавались на милость правительства, а другие удалялись из жилых мест в низовья Волги, и одна из таких шаек, под начальством Калбака, установилась близ Каспийского моря и носила страх плававшим по нему страх.

На берегах Волги существовало тогда казачество как отдельное общество. История его неизвестна. Мы знаем о существовании волжских казаков в смутные времена: они поддерживали Заруцкого. Во времена войны поляков с турками под Хотином, когда запорожцы оказали столь деятельное участие, пришло двадцать тысяч волжских казаков на помощь христианам против неверных. Они явились поздно, когда было дело уже кончено, но их намерение не осталось без награды.¹¹⁰ Королевич Владислав отпустил их с подарками. Это известие, передаваемое южнорусскими летописцами, важно: открывая значительность народонаселения в Волжском крае, оно указывает на связь, существующую между всеми вообще казаками; когда малороссийские казаки пошли помогать Польше, сочувствие к делу отозвалось в таком отдаленном краю, как низовые берега Волги. Когда Олеарий плыл по Волге с голштинским посольством, по берегам Волги, от устья Камы вниз, блуждали казаки и были страхом для пловцов, потому что нападали на суда. Впрочем, то были не одни жившие по Волге: там шатались для разбоев и с Дона, и с Яика, и со всех стран Русского мира. Волга, главный торговый путь, привлекала их удальство. В 1621 году они, ограбили караван судов, и это подало повод к основанию города Черного-Яра. В 1654 году казаки напали на нижнеяцкий учуг, принадлежавший гостю Гурьеву, его разорили и переманили в свои ряды рабочих:¹¹¹в простонародии было к ним сочувствие. Волга, на всем ее неизмеримом протяжении, была поприщем воровских казаков. Их деяния воспевались в песнях; к ним относятся разнообразные предания; их образ в народном воображении сохраняется с марами (курганами) и городищами, усевающими приволжские степи. Воровские казаки не были в глазах простонародья простыми разбойниками, в обыкновенном смысле этого слова; они нападали на суда, на людей, грабили их, убивали, но, по обширному кругу, в котором хотела выразиться их деятельность, название разбойников для них недостаточно. Сами они говорят в своих песнях: «Мы не воры, не разбойники – мы удалые до́бры мо́лодцы». Это были люди, выскочившие из круга гражданского быта, не вошедшие в другой и не сознавшие определенной цели. Народ сочувствовал удалым молодцам, хотя часто терпел от них; самые поэтические великорусские песни – те, где воспеваются их подвиги; в воображении народном удалый добрый молодец остался идеалом силы и мужской красоты, как герой Греции, рыцарь Запада, юнак Сербии. Слово «удалый молодец» значило у нас героя, а между тем оно смешалось со значением разбойников.

Итак, в половине XVII века казачество охватывало более чем пол Руси, а народное недовольство гражданским порядком давало ему пищу и силы: в казачестве воскресали старые полу угасшие стихии вечевой вольницы: в нем старорусский мир оканчивал свою борьбу с единодержавием. Когда власть хотела подчинить казаков порядку и закону, воровское казачество хотело разлить по все Руси противодействие ей. Уже для него было недовольно укрываться в отдалении стеней: оно хотело поглотить весь Русский народ. Но само по себе оно было не новым началом жизни, а старым: запоздалым, отцветшим; оно было страшным настолько, чтобы задержать Русский народ, сбить его на время на старую дорогу, но бессильно и бессмысленно, чтобы проложить ему новый путь. Удельно-вечевая вольница встрепенулась, размашисто заколыхала дебелыми мышцами; но умственная сторона ее существа давно уже подверглась старческому разложению. Она не могла произвести ничего, кроме эпохи Стеньки Разина – кровавой, громкой, блестящей, приведшей в ужас и ожидание, – по словам современника, – не только Московское государство, но и всю Европу,¹¹² и бесплодной, как метеор, многообещающий незнакомому с тайнами природ и никогда не исполняющий этого обещания.

Весь порядок тогдашней Руси, управление, отношение сословий, права их, финансовый быть – все давало казачеству пищу в движении народного недовольства, и вся половина XVII века была приготовлением эпохи Стеньки Разина.

Устройство отношений между землевладельцами и работниками, и между господами и слугами, было в числе причин, способствовавших успеха возмущения. До 1592 года крестьяне были люди вольные и по праву, в определенный годичный срок, переходили с земли одного господина на землю другого. В этот год, как должно думал, судя по смыслу других позднейших указов, Борис укрепил их на тех местах, где они тогда жили, строгость этой меры была ослаблена последующими распоряжениями самого Бориса. В 1597 году издан указ, предоставлявший владельцам право отыскивать своих крестьян тогда только, когда они убежали от них не ранее пяти лет.¹¹³ По указам 1601 и 1602 годов прикрепление крестьян к землям удержалось только в имениях патриарших, митрополичьих, владычных, монастырских, бояр, дьяков и больших дворян, и приказных людей, подьячих всех приказов, стрелецких, сотенных и казачьих голов, у переводчиков и толмачей Посольского Приказа, патриарших и властелинских приказных людей оставлен вольный переход крестьянам.¹¹⁴ Ясно, что это постановление, оставлявшее свободу крестьян у мелких, незначительных владельцев и делавшие их крепкими в имениях знатных и больших господ, клонилось не к прекращению шатаний, как обыкновенно думают, а к тому, чтоб угодить сильным, на которых опереться искала власть Бориса, начинавшего собою новую династию. С тех пор бояре и вообще господа постоянно старались о сохранении и дальнейшем утверждении такого гражданского порядка. При избрании Владислава, бояре, распоряжалась делами государства, выговаривали впредь условие, чтоб на Руси промеж себя крестьянам выходу не быти.¹¹⁵ В смутное время крестьяне всех ведомств наполняли толпы казаков, или переходили от одного владельца к другому, обманывая всех равно. По восстановлении порядка, бояре, имевшие сильное влияние на дела государства, при непрочности новой власти, поспешили сохранить закон Бориса и постановили обращать беглецов на прежние места жительства и вообще оставить тот порядок дел, какой введен Борисом при Феодоре Иоанновиче. С тех пор крепостное право становилось тверже и тверже. Сначала срок для нахождения беглых холопов и крестьян и возвращения их на прежнее место положен пятилетний, но в 1637 году он предположен на 9 лет, в 1641 году на десять лет. Ограничение права возврата крестьян годами удерживало отчасти старый порядок дел, какой был до 1592 года, потому что крестьяне уходили от этого владельца к другому, и выжидали исхода срочных лет, чтобы потом быть безопасным от притязания прежнего господина. В 1645 году¹¹⁶ дворяне и дети боярские жаловались, что в то время когда они находились в военной службе, крестьяне их уходили к иным владельцам и, особенно к боярам, окольничим и в монастырские имения. Это понятно, потому что у богатых владельцев, имевших больше средств, крестьяне подвергались меньшим повинностям, чем у бедных. Бедным тяжело было судиться с богатыми. Таким образом, большие села увеличивались, а мелкие деревушки пустели. В 1647 году постановлено не возвращать беглых только в таком случае, если они прожили вне мест, где записаны, более 15 лет.¹¹⁷ В 1649 году уничтожен срок для поимки беглых.¹¹⁸ «Уложение» окончательно сделало крестьян крепкими земле.¹¹⁹ Оно не только прекратило сроки, не только установило твердое правило на будущее время, что никому за себя крестьян не принимать, но еще обратило его и на прежние годы. Таким образом, руководствуясь писцовыми книгами, составленными после пожара 1625 года, и всех крестьян, записанных перед тем в писцовых книгах, велено отдавать с их семействами без урочных лет прежним владельцам, за которыми они числились. Крестьянство распространилось не только на тех, которые значились в писцовых книгах, как хозяева, но и на их детей, родственников,¹²⁰ которые жили с ними не в разделе и до того времени считались гулящими людьми.

Звание крестьянина было отлично от звания холопа; но мало-помалу, значение их сливалось, и во второй половине XVII века различие между ними состояло не столько в их нравах, сколько в способах приобретения господином прав своих. Холопами в обширном смысле назывались все те, которые были обязаны какою-нибудь службой другому лицу. В этом отношении и бояре, и князья писались царскими холопами. В тесном смысле холопами, или людьми, назывались вообще рабы: или пленные, или вошедшие в это звание по долговым обязательствам, или родившиеся от рабов. В Руси издавна было в обычае отдавать себя в залог за занятые деньги, или продавать за известную сумму. Иные продавали себя с детьми и со всем потомством и давали на себя вечную кабалу по записям. Тогдашние понятия считали справедливым предоставить отцу право распоряжаться судьбой тех существ, которые он произвел на свет. Иные же продавали себя на срок и давали за́писи, называемые закладною кабало́ю. Сверх того, люди отдавались в холопство заимодавцам по суду, когда они не могли заплатить суммы, следуемой им. Кабала́ служила владельцу для предъявления его прав на раба. В 1597 году установлено, чтобы всякий кто служил у хозяина без всякой кабалы́ полгода, делался полным его холопом, или человеком.¹²¹ Большие злоупотребления были последствием этого закона. Вольные люди, жившие в услужении, бегали от господ, когда господа по такому закону хотели закабалить их себе в вечное рабство: богатые обманом и насилием порабощали бедняка: другие господа сами ссылали от себя слуг, с тем, чтоб придраться к тем, к кому они пристанут. И, в самом деле, когда слуги для пропитания находили себе приют у иных господ, прежние их господа грозили последним судом, вымогали не только возврата слуг, но еще и мнимых убытков и пени за передержку. При самозванце этот стеснительный закон уничтожен: по-прежнему было поставлено считать холопом только того, кто давал на себя письменный акт; иск господина на холопа приносился не голословно, а на основании предъявленной кабалы.¹²² При Шуйском принято правилом считать холопом только по письменным актам; но тот, кто служил более пяти лет у господина безкабально, делался его вечным холопом и без акта.¹²³ В смутное время множество холопов разбежалось и пошло в казаки; с восстановлением власти, правительство сначала хотело и холопов, как другие сословия, обратить к прежним обязанностям, но должно было сделать уступку, дозволив тем, которые пошли в казаки, оставаться в казачестве.¹²⁴ Иногда являлось стремление ограничить холопство, по крайней мере, в некоторых местах государства, так например, в одной грамоте 1646 года уфимскому воеводе приказано наблюдать, чтобы никто не отдавал себя в залог по крепостям: на эти меры правительство вынуждалось потому, что многие тяглые и ясачные шли в холопы и уклонялись от государственных повинностей.¹²⁵ Также в 1665 году в поволжских областях запрещалось отдаваться в кабалу и принимать в залог людей.¹²⁶ В царствование Михаила и Алексея постоянно и всюду тяглых и дворцовых возвращали на свои места, и всякая сделка, заключенная ими об отдаче себя в холопство, уничтожалась. По «Уложению», полным холопом назывался тот, кто отдавался в рабство навсегда; дети, рожденные уже в рабском состоянии, делались также собственностью господина.¹²⁷ Иное дело кабальные кабальные холопы, то есть обязанные служить временно по взаимному условию, или присужденные в холопство за долги до отработки долга:¹²⁸ вообще наблюдалось правилом, чтоб кабальные делались свободны по смерти господина.¹²⁹ Хотя холопство зависело от данного на себя письменного акта, но если человек служил у господина три месяца безкабально, то без всякого акта господин имел законное право требовать его закрепления.¹³⁰ Это простиралось и на потомство холопа, если холоп был кабальный и закабалил себя на срок, а его дети безкабально служили тому же господину; на этом одном основании господин имел право требовать закрепления детей, и они делались его рабами, хотя бы отец их и они сами этому противились.¹³¹ Тем не менее, тот же человек, если он служил у господина и гораздо бо́льший срок, безкабально, не делался поэтому одному холопом, если господин того не требовал.¹³² В начале XVII века все имели право держать полных холопов.¹³³ Но после «Уложения»¹³⁴ это право не давалось священнослужителям и церковнослужителям (исключая протопопов), боярским людям, а также и посадским.¹³⁵ Последние могли брать кабалы не более, как на пять лет¹³⁶.

Осталось много свидетельств, что холопы и крестьяне по смыслу права различались между собой.¹³⁷ Крестьяне отдавали себя на кабалу господам своим, которые иногда и неволили их к тому.¹³⁸ «Уложение»¹³⁹ запрещает господам брать кабалы на своих крестьян. Когда бывали такие случаи, то значит, положение холопов было иное, чем крестьян, и правительство не хотело смешивать эти сословия. В 1646 году, при переписи, велено строго отличать крестьянские дворы от людских.¹⁴⁰ Многие добровольно отдавались за денежную ссуду в крестьяне, наподобие того, как отдавались в холопы, и давали на себя записи: но такая запись отличалась от кабальной;¹⁴¹ тогда как акт о холопстве предъявлялся в Холопьем приказе, вольный человек, желавши отдаться в крестьяне, приводился в Поместный приказ.¹⁴² Владелец не мог переводить своих крестьян из поместий в отчины.¹⁴³ Владельческие крестьяне имели право покупать и продавать по актам свои недвижимые имущества; из купчих на такой предмет не видно, чтобы право частного владения крестьян юридически зависело от их господ.¹⁴⁴ Обязанности крестьян определялись вытями, записанными в писцовых книгах, то есть участками земли, с которых они должны были работать господину и платить хлебный и денежный оброк, – эти выти относились только к хозяевам; до «Уложения», дети, братья, племянники и подсоседники, жившие с хозяином нераздельно, были люди гулящие,¹⁴⁵ и могли изменять образ жизни, вероятно при условиях, теперь еще не вполне разъясненных наукой. Все это показывает, что крестьяне составляли отдельное сословие от холопов.

Но крестьянин, как и холоп, был предан произволу владельца. Мы не знаем никаких обеспечений, которые бы ограждали как того, так и другого от этого произвола. Только в монастырских имениях являются следы такого обеспечения; например, некоторые монастыри не могли облагать своих крестьян более положенного, а должны были испрашивать особенного позволение челобитными, если предстояла надобность умножить поборы или увеличить повинности.¹⁴⁶ Что́ же касается до частных, так называемых в обширном смысле, по языку того времени, боярских, так же архиерейских имений, то хотя Котошихин и говорит, что за неправильное наложение поборов, по возникшему челобитью, отбиралось имение.¹⁴⁷ Но такие случаи были делом произвола власти, а не закона; в грамотах на владения обыкновенно говорилось, что крестьяне обязаны слушать господ своих во всем; пахать на них пашню и платить оброк, чем господин изоброчит, и не видно ни правил, которые бы ограничивали в этом случае произвольное управление владельца, ни законов, которые бы стояли на страже за крестьян. Подобный произвол существовал даже и до прикрепления крестьян, как видно из грамот тогдашнего времени.¹⁴⁸ После «Уложения», в купчих крепостях владелец продавал своих крестьян с женами и детьми, и с племянниками и со всеми их крестьянскими живота́ми (имуществом).

В записях на крестьянство писалось, что, отдающий себя в крестьянское звание дозволял продать себя и заложить. Из актов второй половины XVII веке видно, что владельцы вотчинных крестьян своих, наравне с людьми, отдавали дочерям в приданное без земли.¹⁴⁹ Если владельцу запрещалось переводить своих крестьян из поместья в вотчину, то это установлено не для ограждения крестьян, а для соблюдения государственных интересов, чтобы поместья, которые собственно были имения государственные, только данные временно в пользование помещику, не лишались народонаселения; зато иным способом владелец мог передвигать своих крестьян как угодно. Таким образом, хотя выше показано, что существовало различие между холопами и крестьянами, но, по их положению, несравненно более между ними сходства. Как те, так и другие не были ограждены от произвола господ.

Если крестьянину, как вообще в то время всем на своих властей, дозволялось на владельцев приносить жалобы, то на деле всегда скорее мог быть оправдан владелец, чем крестьянин. Уже в царствование Феодора Иоанновича Флетчер заметил, что дворянин, убивший крестьянина, особенно собственного, редко отвечает.¹⁵⁰ Это происходило не только от злоупотребления судей: самые законы не давали никакого ручательства подвластным в их тяжбах с господами. При царе Феодоре Иоанновиче бояре приговорили: если господа будут представлять к суду своих крестьян и обвинять их в преступлениях, крестьян подвергать пыткам не по обыску, как делалось с лицами других сословий, а по одному слову владельцев. Этот закон наблюдался и при Михаиле Феодоровиче.¹⁵¹ Подобно тому же, по «Уложению», холоп, которого господин не кормил, мог явиться в Холопий приказ и требовал свободы, но получал ее тогда, когда жалоба его оказывалась справедливою, а она признавалась справедливой только в таком случае, если господин сознавался в том, и напротив, одного отрицательного слова было достаточно, чтоб опровергнуть жалобу холопа.¹⁵² В случае если владелец убьет в драке крестьянина другого владельца, последний брал из имения убийцы лучшего крестьянина с женою и детьми, вовсе без спроса о желании последних идти к другому господину,¹⁵³следовательно, в этом отношении законодательство смотрело на крестьянина совершенно как на собственность. Владелец брал за убитого своего крестьянина другого, такого же, почти так же, как бы имел право взять за убитого быка такую же скотину. Дворянин, или сын боярский, мог, вместо того чтоб самому подвергаться правежу́, посылать на истязание своих людей.¹⁵⁴ В случае если дворянин, или сын боярский, медлил явиться в срок на службу, – брали его людей и крестьян, и держали в тюрьме, пока господин явится.¹⁵⁵ Когда, по случаю неприятельского вторжения, загоняли людей в осаду в город, и какая-нибудь помещица не слушалась и не являлась, вместо нее наказывали ее людей и крестьян. Сам господин имел возможность наказывать, как хотел своего подвластного. Без всякого суда и следствия виновного призывали: он сам скидал от себя платье и ложился на брюхо; двое садились ему на голову, двое на ноги и били прутьями иногда до того, что у него расседалась кожа¹⁵⁶. Наконец тягость крепостного состояния увеличивалась еще тем, что иногда сами люди и крестьяне, по приказанию своего господина, нападали на людей и крестьян другого, бывшего с ним во вражде, и таким образом, из угождения к своим господам, люди и крестьяне били и грабили друг друга.¹⁵⁷ Много было причин к побегам…

Неудовлетворительное состояние владельческих людей и крестьян не было, однако, несноснее состояния посадских и черных волостей; последнее бывало нередко тяжелее, и оттого тяглые бегали из своих общин и отдавались в крестьяне и холопы частным владельцам,¹⁵⁸ а правительство постоянно возвращало их на свои места.¹⁵⁹ Посады и черносошные села были обременены бесчисленными повинностями. Они платили царскую дань, полоняночные деньги (для выкупа пленных), четвертые, пищальные; отбывали множество повинностей или натурою, или давали за то деньги – например, возили к селитряным заводам дрова или золу, или платили ямчужные, участвовали в постройке городов по развытью, то есть по назначению для каждого посада или волости столько и столько сделать городской стены или насыпать вала, или же платили за то городовые; ставили на ямы охотников и давали им содержание, или платили ямские, доставляли целовальников и сторожей к тюрьмам и давали им подможные деньги на содержание; выбирали целовальников к разным казенным делам и давали тоже подможные; мостили мосты по дорогам; давали подможные разным мастерам, выбираемым из них же; давали натурой или деньгами стрелецкий хлеб и обязаны были возить его к месту назначения; возили царских гонцов и всяких служилых людей; строили дворы воеводам; давали деньги в Приказную Избу на свечи, бумагу и чернила; во время войны поставляли даточных людей в войско и содержали их; нередко, при каких-нибудь казенных постройках, должны были отправлять рабочих, отрывая их от обычных промышленных и земледельческих занятий, и кормит их. Сверх того, все их промыслы и занятия были обложены множеством разнообразных пошлин.¹⁶⁰ Общинное устройство, по которому все это требовалось не с каждого лица, а с целевой общины, увеличивало тягость повинностей. Все повинности и поборы отправлялись по сохам. Сохи были составляемы по писцовым книгам и от одной переписи до другой оставались по закону в том виде, в каком составлены, тогда как на самом деле уклонялись от первого вида, так что число дворов и людей то́ умножалось, то́ уменьшалось, а единица сохи оставалась в том же виде, и повинности взимались одни и те же. Правительство знать не хотело, сколько отбывает каждый член общины в особенности, а предоставляло развытье (раскладку) целым общинам. В иных местах общины пустели от побегов или перехода их членов, в других увеличивались от прилива народонаселения; в одних, по разным местным обстоятельствам, средства к благосостоянию умножались, в других – истощались; а естественно, где число дворов было менее и где средства были недостаточнее, повинности становились тяжелее, чем там, где дворов и средств было более. Между тем за преступления члена отвечала целая община – пенею.¹⁶¹ Неисполнение тяжелых повинностей наказывалось строго, и при этом часто не обращалось внимания на причины: например, в 1624 году за медленность в сборе стрелецкого хлеба, велено приводить виновных в городах и перед Съезжею Избою каждый день до вечера бить нещадно батогами, пока выправят с них хлеб.¹⁶² В 1618 году белозерский воевода, получивший выговор за небрежение к собранию поборов с посадских людей, правил нещадно и побивал на́ смерть: посадские разбежались, и самый город, лишенный народонаселения в посаде, подвергался опасностям.¹⁶³ Управление, притом, было часто очень сложное; например, какая-нибудь община имела по грамоте право платить поборы исключительно в какой-нибудь приказ, независимо от воевод, а между тем воеводы сбирали с членов ее то же самое – и за невинность били их на правеже́.¹⁶⁴ Отягощение сошных крестьян в XVII веке было столь велико, и сборы с них так огромны, что они были принуждены занимать деньги за большие проценты, разорялись до остатка и, спасаясь от правеже́й, разбега́лись.¹⁶⁵ Нередко способ отправления повинностей и злоупотребления при этом были причинами побегов.¹⁶⁶ Например, посылки царских стряпчих для покупок и сборов разных запасов сопровождались всегда обязанностями жителей давать им подводы даже и в рабочую пору; эти посыльные брали насильно лишних лошадей, сажали на подводы купцов, складывали их товары, взяв за то с торговцев, разумеется, дешевле, чем те могли бы сторговаться с крестьянами.¹⁶⁷

Злоупотребления воевод и вообще служебных лиц и дурные стороны правосудия увеличивали тягостное положение жителей. Воеводы посылались на кормление,¹⁶⁸ смотрели на свою должность, как на доход, и сами высказывали этот взгляд в своих челобитных. Так, например, при Михаиле Федоровиче просился на Белоозеро князь звенигородский. Хотя на Белоозере был тогда воевода на месте, но князь представлял, что «этот воевода живет на воеводской должности уже другой год и имел возможность составить себе состояние», а он, князь, задолжал и умирает с голоду, и людишки его пропадают на правеже».¹⁶⁹ «Воеводы, – говорит один путешественник,¹⁷⁰ – не пользуются ни любовью, ни уважением в народе; каждый год прибывают они на воеводство вновь свежи и голодны, – грабят и обирают народ, не обращая внимания ни на правосудие, ни на совесть; а когда окончат свой срок, то едут к отчету и отдают часть добычи тем, которые их поверяют в четвертях и приказах. Они грабили иногда совершенно по-разбойничьи; например, в 1649 году в Старорусском уезде воевода со своими людьми ездил по волостям, подвергал крестьян разным истязаниям и вымучивал у них деньги: он учреждал пиры и звал к себе подчиненных, – те должны были подносить ему поклонное; а кто уклонялся, за тем он посылал приставов, как за подсудимым, и сажал в тюрьму или осуждал на тяжелую работу, от которой надобно было откупаться.¹⁷¹ Наглость их особенно была безмерна в отдаленных провинциях, например в Сибири: там воеводы отбирали у служилых жалование для себя и приказывали им расписываться в его получении, а в случае сопротивления били их. В 1649 году об одном воеводе говорили, что он ходил постоянно с батогом в полтора аршина длиною и в палец толщиною и бил людей, кого только встречал на улице, приговаривая: «Я воевода такой-то – всех из-подтиха выведу и на кого руку наложу, ему от меня света не видать, и из тюрьмы не бывать».¹⁷² Суды, находясь в руках этих грабителей, до крайности были продажны. Они открыто продавали свои приговоры той из тяжущихся сторон, которая больше даст. Не было несправедливости, которая за деньги не могла бы остаться без наказания¹⁷³. Начать дело – значило давать взятки воеводе и приказным людям, да вдобавок быт битому для того, чтоб дать больше. «Дело не велико, да воевода крут – свил мочальный кнут!», – говорит пословица XVII века.¹⁷⁴ В русской администрации сделалось как бы формальным правилом, что воевода, приезжая на воеводство, собирал людей, хулил прежнее управление и говорил, что теперь уже не будет та́к, ка́к делалось при прежнем воеводе; что теперь уже не будет так, как делалось при прежнем воеводе; что теперь воцарится правосудие и справедливость – и обыкновенно через год эта новая, столь многообещавшая власть заменялась другою, которая в свою очередь обличала ее, а себя выставляла напоказ.¹⁷⁵ Сила выборного управления со старостами и целовальниками в XVII веке упала; она подчинилась влиянию воевод и дьяков: тогда и выборные сами по себе были грабители – не хуже воевод и дьяков. Выборы в XVII веке производились под влиянием последних, и притом только богатыми членами общины. Раз выбранных нельзя было сменить до срока, и случалось, что земские старосты, стакавшись с воеводами и дьяками, да с товарищами их, откупщиками, сбирали с жителей разные поборы не по закону, а брали лишнее себе в пользу и делились с приказным людом.¹⁷⁶ Иногда даже воеводам поручалось при сборах охранять народ от выборных представителей и от богатых мужиков-горла́нов, как они называются в актах.¹⁷⁷ Такие же грабители в дворцовых селах и слободах были приказчики. Например, в 1647 году в седле Дунилове, когда жители приносили приказчику свои оброчные деньги, – он их не брал, но требовал взъемков и слупов, бил на правеже, сажал в подполье, а зимою в одной рубахе запирал в холодную повалушу. Он брал поборы холстом, сукнами, отдавал насильно замуж крестьянских девушек и проч.¹⁷⁸ От всех таких злоупотреблений жители разбегались; пустели целые посады и большие села. «Удивительно, – замечает иностранец,¹⁷⁹– ка́к люди могут выносить такой порядок, и ка́к правительство, будучи христианским, может быть им довольно?»

Обозревая русское судопроизводство тех времен, невольно припоминаешь замечание одного иностранца, посещавшего Россию в XVI веке, что здесь нет закона, и все зависит от произвола властей.¹⁸⁰ Действительно, самое законодательство было таково, что представляло много случаев, когда невинный мог быть наказан как преступник, не по ошибке, а при совершенном сознании его невинности. На первом плане здесь стоят дела доносам о злоумышлениях против царя. Если доносчик выдерживал пытку, то это считалось доказательством справедливости обвинения. Жена одного конюха доносила на мужа, что он хочет отправить царских лошадей. Ее подвергли пытке; она выдержала ее; мужа сослали в Сибирь, а жена пользовалась половиною содержания, какое получал муж.¹⁸¹ Обыкновенно вор и разбойник обвинял кого-нибудь, и если выдерживал пытку, то пытке подвергали и обвиняемого. Можно себе представить, как легко было мучить невинных!¹⁸² В случае сопротивления распоряжениям властей или неисполнения начальнических приказаний, часто было трудно найти виновных в толпе народа; тогда на выбор наказывали несколько человек из общины, не разбирая того, что таким образом пострадать могли одни невинные¹⁸³. Выше было сказано, что должники посылали на правежное истязание своих людей. По «Уложению»¹⁸⁴, вообще долги помещиков и вотчинников правились на крестьянах. Таким образом, несчастного крестьянина отрывали от работы, держали в городе и каждый день у Приказной Избы колотили по ногам, хотя он ни духом, ни слухом не был виноват в том, что его господин наделал долгов и не платить. Так же точно отвечали жены и дети за мужей и отцов.¹⁸⁵ Если убежит крестьянин, сажали в тюрьму и били его семейных, родственников, живших с ним не в разделе, и подсоседников.¹⁸⁶ С другой стороны, дети были преданы безотчетному произволу родителей и обвинялись единственно по их доносам. Родители могли отдавать своих детей в рабство.¹⁸⁷ Выше сказано, что целые общины отвечали за членов. Нередко бояре и дворяне подавали челобитную, будто в таком-то посаде и в такой-то волости их грабили; преступника не находили, потому что его не было, и вся община облагалась пенею.¹⁸⁸По поводу беспрестанных побегов, шатаний и разбоев, часто посылались сыщики, которые производили и следствие и расправу и были мучителями невинного народа. Они брали с жителей содержание себе и корм своим лошадям, питье, подводы, сторожей, нередко для своей корысти научали преступников клеветать на невинных, чтоб потом лунить с посадских взятки. Однажды сделан был донос, что в Шуи явились продавцы табаку; послали туда сыщика, который задерживал посадских и без всяких улик бил их, вымогая с кого деньги, с кого ведро вина и т.п., а кто не давал, того, отлучивши, сажал в тюрьму. Случались примеры, что жители просили заступления от сыщиков и губных старост, и желали, чтобы с ними вместе судили воеводы и дьяки.¹⁸⁹ Иногда же просили, чтобы губному старосте поручены были вообще все дела.¹⁹⁰ Народ не видел, исхода своему положению и совался из огня в полымя. Но в этом народе укоренилась страсть к ябедничеству. Были лица, составившие себе из ябедничества ремесло. Они сталкивались с воеводами и делили с ними барыши. Такой ябедник подавал на кого-нибудь просьбу, жаловался, что тот его ограбил или поколотил; но это делалось только для того, чтоб настращать ответчика позывом в суд и взять с него отступное.¹⁹¹ Порок был древний. Еще в начале XVI века в грамоте Смоленску поручается наместнику беречь мещан и черных людей от ябедников.¹⁹² Иван Васильевич в 1562 году пытался искоренить ябедников, которые были бо́льшею частью боярские дети,¹⁹³ но это осталось без успеха: ябедничества нельзя было вывести, когда судьи находил в нем источник доходов. Если дело нужно было решить свидетелями, ябедники подводили в свидетели своих соумышленников, и судьи, чтоб показать, будто вовсе не потакают неправде и не имеют никаких сделок с обвинителями, сначала притворно отвергали показания свидетелей, указывали на их несообразность, а потом показывали вид, будто мало-помалу убеждались их доказательствами.¹⁹⁴ В 1649 году старорусские жители жаловались на воеводу, что он, пользуясь ябедами, брал с волостей въезжее, взыскивал кормы, отдавал на правеж по ложным искам, доверял ябедникам посылать приставов и с ними посылал своих людей; эти приставы и люди воеводы, под видом разбирательства доносов, производили грабительства; а когда, оклеветанные ябедниками, жаловались самому воеводе, он сажал их в тюрьму.¹⁹⁵ Суд в провинциях был тяжел, и правительство, в виде льгот, давало грамоты, дозволявшие судиться не иначе, как в Москве;¹⁹⁶ но это обременяло столько же обиженных, сколько давало возможность укрыться от преследования обидчиков. Например, в 1625 году в Воронеже отец подьячего подал иск на посадских людей, требуя от них уплаты долга, который будто бы следовал покойному его сыну; у него не было никаких актов; иск начат по изустной памяти – и, однако, посадских потребовали в Москву, и они должны были по голословному притязанию истца оставить свои занятия и ехать в такую даль.¹⁹⁷ Лица духовного ведомства: приказные, дворовые, дети боярские и крестьяне архиереев и монастырей имели такие преимущества, что их не смели звать к суду иначе, как только в определенные сроки, например 1 сентября, или перед праздником Рождества, Троицына-дня и т.п. Таким образом, получившие от них какое-нибудь оскорбление должны были терпеливо ожидать срочного времени и потом ехать в Москву; а это не всегда было возможно и в сроки, например, дворянам и детям боярским, обязанным службою. При Михаиле Федоровиче сроки были уничтожены, но права судиться исключительно в Москве оставлены.¹⁹⁸ Со своей стороны, дворяне, дети боярские и другие служилые люди являлись к суду для ответа только спустя месяц после того, как воеводы их распускали; во время службы никто не мог их беспокоить, да и после того они могли явиться только после 3-го вызова;¹⁹⁹ понятно, ка́к терпели от них те, которые имели ни них какие-нибудь иски. В Москве правосудие так же было продажно, как и в провинциях. Хотя сидевшие в приказах и целовали Крест с жестоким проклинательством и обещали судить по правде, – не дружить сильным и друзьям, не брать поминков, но ни во что та вера и заклинательство, и наказания не страшатся и руки своя ко взяткам спущают²⁰⁰. Во время судного процесса в приказе обе тяжущиеся стороны должны были жить безвыездно в Москве; если уезжал истец, то терял иск, а если уезжал ответчик, то, был принуждаем к удовлетворению пока без дальнейшего разбирательства.²⁰¹ Пользуясь этим, приказные нарочно протягивали дело и вымогали взятки за то, чтоб отпустить тяжущихся. Приезжавшие за общественным делом посадские, привозили заранее собранные с жителей суммы на взятки подьячим. Надобно было удовлетворить дьяков и подьячих, и сторожам, и деньщикам дать на пироги да на квас; надобно было обделить и крепостных людей дьяков и подьячих.²⁰² Подьячие употребляли бесстыдные уловки, чтобы поболее сорвать: если просителю нужна была справка по делу, подьячий брал с него взятку, а говорил не то, что нужно, чтоб потом взять еще.²⁰³ Взятки увеличивались, когда дело происходило в двух приказах разом: случалось нередко и это.

Все это достаточно показывает, что причины побегов, шатаний и вообще недовольства обычным ходом жизни лежали во внутреннем организме гражданского порядка. Побеги были до того обыкновенны, что в челобитных на царское имя, где жалуются на злоупотребления воевод, приказных и служилых людей, или где просят об облегчении от повинностей и поборов, жители не боялись грозить правительству тем, что они разбредутся врознь. Это сделалось почти обычною формою такого рода деловых бумаг. Царствование Алексея Михайловича было временем побегов и шатаний. Их умножали военные обстоятельства. Дворяне, дети боярские, солдаты, даточные люди разбегались со службы и, боясь воротиться в свои жилища, чтоб не быть пойманными, шатались где попало. Правительство посылало за ними сыщиков, которые собирали жителей и ловили беглецов, как разбойников.²⁰⁴ Финансовые обстоятельства способствовали несчастию и бедности народа, а вследствие того и побегам. В продолжение двадцати лет (1648–1668 гг.) постоянно производилась охота за беглыми по всем краям государства.²⁰⁵ Сыщики гонялись за ними. Приезжая в какой-нибудь уезд, где обнаруживалось большое скопище беглецов, они приказывали на всех торгах бирючам кликать клич, чтобы все лица, начальствующие в общинах, ловили беглых и приводили к ним. Пойманных наказывали кнутом и водворяли на местах жительства.²⁰⁶ Впрочем, не всегда легко было водворить такого пойманного: уже и тогда русские знали увертки показываться непомнящими родства.

Усиленная ловля беглецов не прекращала бродяжества, но развила разбойничество. Иной бродяга, если б ему дозволили шататься свободно, пропитывался бы безвредным для общества способом, переходя от одного господина к другому в услужение, или поселился бы где-нибудь вдалеке, например, в Сибири, куда многие бегали ради льготной жизни; но зная, что его поймают, испишут спину кнутом и отправят на старое место, ожесточенный бродяга делался отъявленным врагом общества. Редкий уживался на месте жительства, будучи возвращен туда насильно: если б ему было там хорошо, он бы и в первый раз не бегал, а теперь, после того как его раз поймают, ему конечно станет хуже: на него наложат еще больше повинностей за то, что он бегал; он опять навострит лыжи, и так как знает, что трудно где-нибудь приютиться, то побежит в темный лес²⁰⁷; таких сходится там много, и составляется разбойничья шайка.

Вместе с ловлею беглецов производилась и ловля разбойников. Царствование Алексея Михайловича богато разбоями, особенно в десятилетие перед появлением Стеньки Разина. Сохранялось много актов о преследовании разбойников в различных местах, особенно в восточном крае. В 1657 году, по поводу распространившихся разбоев и убийств посадских и крестьян, посланы в понизовые города: Казань, Нижний, Алатырь, Курмыш сыщики из дворян; они должны были брать от воевод стрельцов, пушкарей и затинщиков, вооружать уезждных людей и ловить разбойников и беглых.²⁰⁸ В 1663 году, в Тотемском уезде приказано крестьянам всех волостей держать у себя ружья для преследования разбойников; у кого не было ружья, того подвергали наказанию батогами.²⁰⁹ В 1664 году, в Пошехонье и на Унже велено воеводам созывать дворян, детей боярских и служилых людей, ездить с ними по селам и деревням всяких ведомств, брат там сотских, пятидесятских и десятских, собирать толпу вооруженных крестьян, отыскивать разбойников, истреблять их станы и самих судить и казнить немедленно.²¹⁰ В 1665 году заметили, что преследуемые таким образом удальцы бегут преимущественно в низовья Волги; туда приходили бродяги из Воронежа, Шацка, Ельца и других мест, как будто ища сборного пункта.²¹¹ Поэтому правительство приказывало воеводам городов: Самары, Саратова, Царицына, Черного Яра находиться между собою в постоянной связи, посылать друг к другу частые станицы, отправлять в степи детей боярских и стрельцов и ловить подозрительных людей из верховых городов, называющих себя казаками.²¹² В 1667 году разбои, воровства, смертоубийства распространились по всей России в ужасающем размере. На север, на юг, на восток посланы от Разбойного приказа сыщики – предписано всем воеводам содействовать им, давать людей, поднимать посадских и крестьян, разорять разбойничьи станы, казнить смертью и разными му́ками злодеев, к числу которых относили и ведунов (колдунов), и замечали, что месте с разбоями распространилось ведовство. Смертная казнь постигала вместе с ними не только укрывателей, но и тех, которые, слыша крик разбиваемых людей, не пойдут к ним на помощь.²¹³

Эта мера не помогла беде: беде возрастала. На следующий год уже в самой Москве на масленице убивали и грабили по улицам. Правительство устроило ночные караулы, обязанные хватать всех, кто шатается ночью. За исключением священников и царских стольников, дозволено прочим людям ходить по Москве ночью только в продолжении первых четырех часов (иначе: до десяти часов вечера, по-нашему счету времени) и то непременно с оружием.²¹⁴ Было явно, что Русь готовится к какому-то страшному волнению.

В 1665 году князь Юрий Долгорукий был в походе против поляков. В его войске находились донские казаки. Наступала осень. Атаман одного из казачьих отрядов, Разин, явился к князю, ударил челом и просил отпустить донцов на тихий, вольный Дон. Князь приказал ему оставаться на службе. Никто из ратных людей не смел уходить со службы без отпуска начальника, но казаки считали себя вольными людьми: они думали, что служат белому царю и проливают кровь за его государственное здоровье, так это делается по доброму хотению, а не по долгу. Атаман самовольно ушел со своею станицею, но их догнали, и Долгорукий осудил на смерть атамана. У него было двое братьев: Степан, или Стенька, и Фрол, или Фролка, как назывались они уменьшительно. Вероятно, они видели, как повесили старшего брата.²¹⁵

Неизвестно, ушел ли Стенька тотчас, или воротился уже после, по отпуску грозного князя; в следующем году он замыслил не только отомстить за брата, но и задать страха всем боярам и знатным людям Московского государства, которых вообще не терпели казаки. Это был человек чрезвычайно крепкого сложения, предприимчивой натуры, гигантской воли, порывчатой деятельности. Своенравный, столько же непостоянный в своих движениях, сколько упорный в предпринятом раз намерении, то мрачный и суровый, то разгульный до бешенства, то преданный пьянству и кутежу, то готовый с нечеловеческим терпением переносить всякие лишения; некогда ходивший на богомолье в отдаленный Соловецкий монастырь, впоследствии почитавший имя Христа и святых его. В его речах было что-то обаятельное; дикое мужество отражалось в грубых чертах лица его, правильного и слегка рябоватого; в его взгляде было что-то повелительное; толпа чувствовала в нем присутствие какой-то сверхъестественной силы, против которой невозможно было устоять, и назвала его колдуном. В его душе действительно была какая-то страшная, мистическая тьма. Жестокий и кровожадный, он, казалось, не имел сердца ни для других, ни даже для самого себя; чужие страдания забавляли его, свои собственные он презирал. Он был ненавистник всего, что стояло выше его, закон, общество, церковь – все, что связывает личные побуждения человека, все попирала его неустрашимая воля. Для него не существовало сострадания. Честь и великодушие были ему незнакомы. Таков был этот борец вольницы, в полной мере изверг рода человеческого, вызывающего подобные личности неудачным складом своего общества.

В Малороссии, после Богдана Хмельницкого, возникли две партии: одна значных, или кармазинников, другая – простых, или голоты. Первые хотели такого порядка, который приближался бы к аристократии, а к ней они причисляли самих себя; вторые соблазнялись грезами совершенного равенства, даже общности имуществ, и доставляли собою опору ловким честолюбцам. В то время правил Украиной гетман Бруховецкий, одолженный своим гетманством этому обольщению народа. Подобное разделение было тогда и на Дону: там были казаки домовитые, старые, прямые, настоящие казаки, и «голутвенные люди», как их называют акты, или «голытьба», как они прославлены в песнях. К последним принадлежали разные беглецы из Московии; их собралось особенно много на Дону в последние годы, когда их начали так деятельно преследовать на Руси, – на Дону им было безопасно: Дон не выдавал гостей со своих берегов²¹⁶ – так издавна велось. Все это были бедняки, кормились поденной работой, или подаянием и тогда пропадали с голода, потому что на Дону был неурожай и дороговизна; и были они готовы на разбой или на бунт, если сыщется голова, что сумеет созвать и привязать их к себе. Стенька в Черкаске сблизился с таким людом и составил около себя удалую толпу, как о нем говорит современная песня:

У нас то было, братцы, на тихом Дону́,

Породился удал молодой мо́лодец,

По имени Стенька Разин Тимофеевич;

Во казачий круг Степанушка не хаживал,

Он с нами, казаками, думу не думывал, –

Ходил, гулял Степанушка во царев кабак;

Он думал кренку думушку с голы́тьбою!

Судари мои, братцы, голь кабацкая!

Поедем мы, братцы, на сине́ море гулять;

Разобъем, братцы, басурманские корабли –

Возьмем мы казны сколько надобно!

В Черкаске был атаманом Корнило Яковлев, старый заслуженный воин – он принадлежал к партии домовитых казаков; он удерживал казаков в верности царю и в повиновении закону, пользовался общим уважением и выигрывал у казаков умением уступать казачьему кругу (так называлось казацкое собрание, решавшее дела – то же что́ в Малороссии рада), чтобы потом взят над ним верх и поставить на своем. За ним нельзя было разгуляться Стеньке; притом Стенька еще ничем себя не выказывал: не было у него ни славы, ни денег; а чтоб поднять за собою толпу, надобно и того, и другого. Стенька за этим хотел было с толпою набранной голытьбы поплыть к Азовскому морю и пошарпать турецкие берега, но Корнило не дал ему этого сделать. Стенька посадил с собой на четыре струга свою ватагу и в апреле поплыл вверх по Дону. Его голытьба по пути грабили богатых казаков, и разоряла их дома. Корнил послал было за ними погоню, но она не догнала удалых. Стенька норовил туда, где Дон сближается с Волгою, где был всегда сборный пункт, для воровских казаков. Стенька выбрал высокое место между рек Тишини и Иловли, близ городка Папшина, и там заложил свой стан. Не первый раз был здесь притон удалых: еще в 1659 году шайка воровских казаков, под начальством атамана Ивашки, да Петрушки, сделали здесь городок, названный Рада, и отсюда делали набеги на Волгу – грабили там торговых людей. По царскому указу Донские казаки тогда разорили его.²¹⁷

И вот в Царицыне разнесся слух, что на Дону собираются казаки-воры и хотят перейти на Волгу, напасть на Царицыно, взять там суда, судовые снасти, поплыть вниз по Волге и учинять воровство. Кое-какие молодцы, почуяв, что на Дону собирается шайка, предупредили ее и начали шалить на Волге. Первую весть принес в Царицыно один нижегородский торговый человек.

«Застигли нас на Волге за́морозы, – говорил он, – и стали мы в зимовке между Царицыным и Саратовом, как вдруг напало на нас двое воров: одни с Дона, другой из Шацка, беглый крестьянин; сперва они ограбили струг с икрою, а потом напали на меня и все животы у меня отняли, да еще хвалились, что весною будет у них большое воровское собрание и пойдут воровать на Волгу. Верно эти, что́ нас ограбили, приходили проведывать, нет ли по Волге стругов, чтоб захватить».²¹⁸

Тогда в царицынской приказной избе принялись писать донесение в Москву, отписки в Астрахань, в Саратов, в Черный Яр, с просьбою прислать к Царицыну служилых побольше. Вслед затем во всех городах началось то же. Из Саратова писали в Самару, в Астрахань, в Царицыно, из Самары в Саратов, в Царицыно, в Астрахань, из Астрахани в Царицыно, Саратов, Самару, и так далее. Из Москвы пошли грамоты во все эти города по одной форме, а в грамотах говорилось, чтобы воеводы жили с великим береженьем; а где объявятся воровские казаки, посылали бы на них для промысла служилых людей. Но в Царицыне служилые не прибавлялись, и все действия против воровских казаков со стороны царицынского воеводы ограничивались на первый раз тем, что он послал к Паншину станицу из пяти человек для проведывания. Начальником такой станицы выбирался вож, человек опытный, бывалый, знавший степные приметы. На этот раз вожем был Иван Бакулин. Завидев издали казацкий стан, куда нельзя было проехать за полой водой, он обратился к атаману паншинского городка.

Атаман рассказал ему, что Стенька насильно взял у него разные запасы, и прибавил:

– Сказывал мне, атаману, атаман воровских казаков Стенька Разин, чтоб я сказал царицынскому воеводе: не посылал бы он служилых людей, а не то, говорит, я всех потеряю напрасно и город Царицыно велю сжечь.

С этим воротился вож и сказал:

– Стоит Стенька на высоких буграх, а кругом его полая вода: ни пройти, ни проехать, ни проведать, сколько их там есть, ни языка поймать никак не можно, а кажись человек тысяча будет, а может быть и поболее.

Тогда Андрей Унковский (царицынского воеводу звали так) послал к Стеньке двух духовных особ: соборного протопопа, да старца Троицкого монастыря. Он написал с ним грамоту, да еще наказывал и словесно подействовать на атамана. Духовные поехали с тем, чтоб застращать увещаниями воровское сердце казака и возвратить его с неправого пути; но вместо того возвратились сами в Царицыно, не видев Стеньки.

«К ним за водою проехать нельзя, – так извещали они, – а стругами из Паншина никто нас перевозить не посмел; а паншинский атаман говорит, что хочет Стенька идти на Волгу, оттуда на Янк, а оттуда воевать тарковского шамхала, Суркая».²¹⁹

Вслед затем воровское полчище снялось своего стана и перешло на Волгу. Вероятно, они проплыли туда рекою Камышинкою, ибо этот путь был обыкновенный для воровских казаков, как поется в песнях:

Что пониже было города Саратова,

А повыше было города Камышина,

Протекла, пролегала мать Камышинка-река:

Как с собою она вела круты красны берега́,

Круты красны берега́ и зеленые луга;

Она устьицем впадала в Волгу-матушку;

А по славной было матушке Камышинке-реке

Как плыли-то, выплывали все нарядные стружки́;

Уж на тех ли на стружка́х удалые молодцы,

Удалые молодцы, воровские казаки;

На них шапочки собольи, верхи бархатные,

На них беленьки чулочки, сафьянны сапожки,

На них шта́ники кума́чны во три строчки строчены́,

На них тонкие рубашки с золотым галуном;

Как и сели да гребну́ли, песенки запели.

Ватага Стеньки имела казацкое устройство; разделена она была на сотни, десятки; над сотнею начальствовал сотник, над десятнею – десятский. Стенька был над ними атаманом, а у него был есаул Ивашка Черноярец. Они заложили стан на высоком бугре, но где именно – неизвестно: где-нибудь выше или ниже Камышина. На этом протяжение есть в нескольких местах бугры, называемые буграми Стеньки Разина. Народное предание говорит, что здесь чародей Стенька останавливал плывущие суда своим ведомствам. Была у него кошма, на которой можно было и по воде плыть, и по воздуху летать. Как завидит он с высокого бугра судно, сядет на кошму и полетит, и как долетит до того, что станет над самым судном, тотчас крикнет: «сарын на кичку!» От его слова суда останавливались; от его поглядя люди каменели. Удалые бросятся тогда на судно, и начнется расправа. Плыл тогда весенний караван…между Нижним и Астраханью каждый год два раза (весною и осенью) плавала вереница судов, называемая караваном, в караване на этот раз были казенные суда, патриаршия, и струги частных лиц; на каждом струге было свое особенное знамя. На одном струге сидели ссыльные, которых везли в ссылку на житье в Астрахань. Большое судно везло казенный хлеб; оно принадлежало гостю Шорину и отправлено с его приказчиком. Отряд стрельцов провожал караван, под начальством симбирского сына боярского Степана Федорова. У Разина была 1000 молодцов; сопротивляться было невозможно. Караван был остановлен. Стенька тотчас объявил чернорабочим и простым стрельцам, что он не будет их обижать, а только расправится с их начальниками и хозяевами. Изрубили начальника отряда, потом принялись за целовальников, ехавших при казенном хлебе, жгли их огнем, допрашивали о деньгах; приказчика, отправленного Шориным при судах, повесили. Стенька сам взошел на патриарший пасад, перебил руку монаху-надзорщику и приказал повесить на мачте трех человек, вероятно, за то, что показали охоту сопротивляться. На частых стругах хозяев или повешали на мачтах, или побросали в воду. Дошла очередь до струга, где сидели ссыльные. Стенька освободил их, а провожатого раздел донага, посадил на песке с государевой казнью и так оставил. Стенька был причудлив: иного без причины убьет, другого без причины пощадит; в одном месте все заберет, в другом все побросает. В заключении Стенька сказал ярыжным, как назывались рабочие:

– Вам всем воля; идите себе куда хотите; силою не стану принуждать быть у себя; а кто хочет идти со мной – будет вольный казак. Я пришел бить только бояр, да богатых господ, а с бедными и простыми готов, как брат, всем поделиться.

Все ярыжные и стрельцы пошли в его ватагу.²²⁰

Стенька добыл судов, ружей, запасов и поплыл к Царицыну. Со стен города принялись палить на него из пушек, но, по известию современника, ни одна пушка не выстрелила: весь порох запалом выходил. Стенька был чародей и умел заговаривать оружие. В Царицыно его испугались, а на судах люди ободрились. Он послал в Царицыно своего есаула Ивашку Черноярца – требовать наковально, меха и кузнечную снасть. Унковский не задержал есаула и отдал ему без сопротивления, что тот требовал.

«Что же я буду делать? – говорил он, – этого есаула, как и атамана его, ни сабля, ни пищаль не берет, и они своим ведомством все свое войско берегут».

В последних числах мая, или первых июня, достигли они Черного Яра. Стенька плыл в 30 стругах; у него было до 1300 человек. Плененные суда плыли назад, а вперед вели старые удальцы. Новички, набранные после разгрома каравана, находились позади, потому что Стенька еще им не доверял. Когда они поровнялись с Черным Яром, ратные люди в городе приготовились к обороне, но казаки не тронули их; не затронули первые и черноярцы казаков. Удалые поплыли вниз к Бузану. Тут встретился с ними воевода Семен Беклемишев. Из Черного ли Яра он вышел или из Астрахани – неизвестно, равно как и то, прибыл ли он с ними драться, или уговаривать их; вероятнее последнее. Известно только, что он воротился в Астрахань с раною на руке, и рассказывал, что казаки, для поругания, вешали его на мачту, а потом пробили чеканом руку, обобрали и отпустили. 3 астраханские струга со стрельцами пристали к воровской станице.²²¹

Удалые поплыли по Бузани, протоку, который отделяется от Волги верстах в пятнадцати выше Астрахани и впадает в Каспийское море у Красного Яра. В этом городе мало было орудий и ратных людей: сопротивляться и задерживать казаков было невозможно, да и Стенька не стал беспокоить Красного Яра, а повел сою ватагу по одному из множества мелких протоков, разделяющих разной величины острова, которыми усеян широкий излив Волги. Повернув влево, они поплыли вдоль песчаных островов, около северного берега Каспийского моря, и достигли устья Яика. Там уже давно скрывались пособники Разина. Еще когда Стенька сидел в Гапшине, какой-то Федор Сукнин писал к нему из Яика: «Собирайся к нам, атаман, возьми Яик город, учуги разори и людей побей. Засядем в нашем городке, а потом пойдем вместе на море – промышлять.²²²

Как подступил Стенька к Яику, то оставил свое войско в уютном месте, чтобы невидно было из Яика, а сам отобрал 3-х человек и подошел к воротам. Стрелецкий голова Иван Яцын, только что перед тем присланный туда из Астрахани, спросил: «Что́ вам надобно?» – «Мы, – сказал Стенька – только просим пустить нас к Богу молиться». Яцын пустил их, неизвестно с какого повода; может быть, видя их малолюдство, хотел воспользоваться и задержать. Ворота за гостьми тотчас были затворены; но эти гости, как скоро вманились в Яик, отворили их сами, и вся ватага вошла в город. Иван Яцын не стал сопротивляться, не стрелял; но этого не спасло. Стенька приказал вырыть глубокую яму и повел к ней Ивана Яцына; астраханский стрелец Чикмаз отрубил ему голову; то же сделали с другими начальниками и некоторыми стрельцами. По известию самого Чикмаза, он отрубил головы ста семидесяти людям; остальным стрельцам сказал Стенька: «Даю всем волю; я вас не силую: хотите – за мною в казаки идите, хотите – ступайте себе в Астрахань»,

Некоторые остались с ним в Яике, а другие пошли в Астрахань. Тогда Стенька послал за ними в погоню своих казаков. Они догнали их на Раковой Косе и требовали, чтоб шли с ними заодно, а когда они не хотели, то принялись их рубить и бросать в воду; от страха, иные сдавались и приставали к казакам, другие разбежались врассыпную по камышам, и после уже сбирал их отправленный из Астрахани в погоню за Стенькой полуполковник Рожинский; но уже не осмелился идти до Яика. Чтобы расположить к себе чернь, Стенька объявлял всем волю и твердил, что не хочет силою брать с собой никого, но говорил это с уверенностью, что, в благодарность за такое великодушие, все у него будут оставаться. Когда же в Яике случилось не так, тогда он показал, что значит свобода, которую он всем предоставляет. Таково же было его и правосудие: когда ему одни из тех стрельцов, что были приведены с Раковой Косы, донес, что у них четырнадцать человек составили артель и хотят убежать в Астрахань, то Стенька, по одному такому извету, жег их огнем и заколачивал до смерти.²²³

Просидев лето в Яике, Стенька в сентябре отправился в море и пристал к устью Волги, к протоку, называемому Емансуга. По островам ветвистого устья Волги жили тогда татары, носившие название едисанских. Это был кочевой народ мухаммеданской веры, с короткими лицами, маленькими глазами, темно-желтою кожею, с отвислым брюхом и с морщиноватыми чертами лица, в длинных серых балахонах или в овчинах, летом вывороченных шерстью вверх, и таким невзрачным видом указывал на смесь монгольского племени с татарским. Летом шатались они по степи и по берегам моря, занимались скотоводством, охотою и рыбною ловлею; зимою толпились под Астраханью, где жили в шалашах, которые ставили на высоких земляных насыпях, управлялись князьями и были в непримиримой вражде в калмыками. У протока Емансуги был тогда улус князя их, Алея. На них напали казаки и погромили наповал, прогнали князя и его сына, забрав в полон детей и женщин, от которых могли поживиться русскими копейками, украшавшими их кругленькие, вверху заостренные шапочки. Оттуда удалые поплыли к Терку, напали на какое-то турецкое судно, ограбили и воротились в Яике зимовать.

Сведав, должно быть, о невзгоде заклятых врагов своих, калмыки, кочевавшие между Яиком и Волгою, вступили в дружеские сношения с ватагою Стеньки. Одна из их орд, под начальством тайджи Мерчени, разбила свои кибитки под Яиком; началась между ними и казаками беспрерывная торговля. Они променивали друг другу, что награбили. Казаки получали от них скот и молоко и этим содержали себя.

Астраханский воевода Иван Андреевич Хилков только и оказывал противодействие Стеньке тем, что посылал против него партии; но эти партии не доходили до Яика. Между тем в декабре прибыли в Астрахань донские казаки Леонтий Терентьев с товарищами. Они привезли увещательную царскую грамоту, присланную к непослушным казакам на Дон, по донесению войскового атаман. Казаки эти были отпущены в Яик.

Стенька надеялся со временем управлять Доном, и для этого не стал раздражать казацкого сословия, а принял посланцев с уважением. Он собрал круг, то есть предложил дело вольной братии; знал, однако, что станет так, как захочет он. Посланные допущены в круг.

Подав грамоту, они сказали:

«Боярин и воевода астраханский, князь Иван Андреевич Хилков, велел вам говорить, чтобы вы отпустили астраханских стрельцов, яицких годовальщиков (такое название носили стрельцы, отправленные из главного города в подначальный) и тех, что в степи и в камышах вами захвачены, а также и улусных людей, что́ вы в полон взяли».

Стенька, по приговору круга, отвечал:

«Когда придет великого государя милостивая грамота ко мне, тогда мы все свою вину принесем великому государю и стрельцов отпустим, а теперь не пустим никого».

С тем и уехали казаки.

Поступками Хилкова правительство вообще не оставалось довольно.

На место его назначили другого воеводу, князя Прозоровского; но пока еще Прозоровский не доехал до Астрахани, Хилков отправил против Разина степью товарища своего, Якова Безобразова. Этот, по наказу старшего своего боярина послал в Яик двух стрелецких голов (Семена Янова и Никифора Нелюбова) уговаривать Стеньку оставить сове воровство и идти в Саратов с повинною к новому астраханскому воеводе. Безобразов сошелся с двумя калмыцкими ордами под начальством тайджей Дайджина и Мончака. Десять тысяч калмыков осадили было Разина в Яике; но все это было напрасно. Весною, когда правительство, узнав о таком доброжелательстве калмыков, приказывало обращаться как можно вежливее с этими союзниками и предоставить им обладание полною добычею, какую отнимут у мятежников²²⁴, калмыков уже не было около Яика. Казаки не только не сидели в осаде, но на разных местах погромили ратных людей Якова Безобразова, а в наказание за то, что их разом и увещевали, и хотели повоевать, повесили обоих стрелецких голов, посланных к ним для сговора, как тогда говорилось. Неудачно окончили свое посольство с такими же увещеваниями двое стрелецких офицеров, которых после того Прозоровский послал в Яик из Саратова. Один из них, пятидесятник, воротился к воеводе известить, что другого его товарища Стенька ночью убил и бросил тело его в воду.²²⁵

23 марта 1668 года удалые выступили в море и с тех пор больше года в Руси не знали, наверное, где они обретаются; слышали только от разных лиц, что они гуляют по морю и громят Персидское царство, а другие говорили, что отдались персидскому щаху в подданство.

Тем временем в Астрахани переменилось начальство, и вместо Хилкова прибыл на воеводство боярин князь Иван Семенович Прозоровский. В Яик послан голова Богдан Сакмышев; но яицкие жители взбунтовались и утопили его²²⁶. На Дону пример Стеньки заохотил многих так, что молодцы начали собираться в станицы и пробираться на соединение со своею братией, которая отличалась на синем море Хвалынском. В апреле 1669 года удал-добрый-мо́лодец Сережка Кривой переволокся на Волгу, прошел со своею толпою мимо Царицыно, мимо Черного Яра и поплыл по Бузани; за ним, по следам, плыл письменный голова Григорий Авксентьев, посланный Прозоровским. Он взял в Красноярске две пушечки медные, да три пушечки железные, и настиг Сережку, как тот поворотил в проток Карабузан, и учинил он с воровскими казаками бой, и разбили его напропалую воровские казаки. Сто человек стрельцов передались к ним добровольно, а сам предводитель, Григорий Авксентьев, чуть ушел в одной лодке с небольшим числом людей и известил Прозоровского, что у Сережки, по смете, будет человек семьсот. Другие офицеры – один пятидесятник, другой родом немец – попались в плен. Сережка привязывал их вверх ногами, колотил «ослопьем» и побросал в воду, а потом уплыл со своими молодцами в море и нагнал Стеньку близ персидского города Раша (или Решта). Вслед затем в Донской Земле составлялись и другие шайки: по Дону и по Хопру только и речи было, ка́к бы перебраться на Волгу, а оттуда погулять по морю. Из низовых казачьих городов молодцы пробирались другим путем – по реке Куме. Терские воеводы доносили, что явился какой-то Алешка Протокин, а за ним две тысячи конных ведет Алешка Каторжный, а за ним запорожец Боба с четырьмястами хохлачей. Весть об удальстве Стеньки Разина достигла уже средоточия казацкого мира – Запорожья.²²⁷

Стенька сначала поплыл к берегам Дагестана. По известию современника, было у него шесть тысяч казаков.²²⁸ Казаки чинили неистовые мучительства над дагестанскими татарами. Этот народ, подвластный персидскому шаху и управляемый своими князьями, был свирен и давно уже возбуждал вражду в Русском мире. Не гостеприимен был берег Дагестана. Никакие права человеческие не спасали там торговца или путешественника; мало того, что его обирали, но еще и самого обращали в рабство и продавали из рук в руки, как скотину. Торг рабами был главным промыслом дагестанских рынков. Бесчеловечно было здесь обращение с рабами, особенно с христианами. В своем мусульманском фанатизме, татары принуждали их к принятию своей веры и за сопротивление мучили. Казаки знали это и ненавидели их, тем более, что у казаков, несмотря на их грубость и варварство, рабства не было: всякий холоп, прибежавший на Дон, делался вольным человеком.

Казаки напали на Тарки, но не могли взять их. Они три дня грабили их окрестности и отправились к Дербенту.²²⁹ Здесь был главный приморский рынок для торговли невольниками. Дербент разделялся на три части: верхний город, укрепленный высокою и толстою стеною, удержался; но низменную часть казаки так разорили, что через два года потом она определяла безлюдную и безобразную груду развалин. Весь берег от Дербента до Баку был страшно опустошен. Казаки сожигали села и деревни, замучивали жителей, дуванили их имущества. Жители не предвидели этой беды и разбегались; казакам легко доставалась добыча: погромив город Шабран, они со стороны жителей встретили такой ничтожный отпор, что сами потеряли только тринадцать человек. Плавая вдоль берега, налетом они наскакивали на поселения, делали свое дело и опять бросались на суда. Так достигли они до Баку, и здесь им удалось разорить посад, перебить много жителей, разграбить имущества, набрать пленных и потерять не более семи человек убитыми и двух ранеными. В июле они достигли Гилянского залива. Здесь они узнали, что из города Раша (или Решта)их готова встретить вооруженная сила. Стенька пустился на хитрости. Он вступил в переговоры с персиянами.

– Вы напрасно хотите с ними драться, – говорили казаки: – мы убежали от московского государя и пришли в вашу землю просить его величество шаха принять нас под высокую руку в подданство. Мы слышали, что в персидских землях все пользуются справедливостью и мудростью правления; мы хотим отправить в Испаган наших послов просить шаха отвести нам землю для поселения на реке Ленкуре.

После того состояния, в каком казаки оставили дагестанские берега, казалось, им было трудно надеяться на доверие к себе; по Будар-хан, тогдашний правитель Раща, согласился на мировую. Вероятно, предложение казаков приятно защекотало чванное самолюбие восточной политики, которая всегда славилась и тешилась тем, что чужие народы, заслышав о премудрости правителя, отдаются ему добровольно в рабство. Казаки взяли от рашского хана Будара заложников и сами послали трех (по другим пыть) молодцев в Испаган предлагать подданство. Будар-хан позволил им пристать к берегу, входить в город и давал им содержание в день – по одним известиям, сто пятьдесят рублей²³⁰, по другим – двести.²³¹

Но гости скоро повздорили с хозяевами. Но всему видно, сюда следует отнести случай, о котором после сами казаки рассказывали в Астрахани немцам, а немцы отнесли его к Баку. Казаки напали на большой запас хорошего вина, которого пить не привыкли; они так натянулись, что падали без чувств. Жители увидели это, и так как вино верно было не куплено казаками, то и напали на казаков. Застигнутые врасплох удальцы бросились бежать к своим стругам; но четыреста человек из них были убиты и захвачены в плен. Самого атамана чуть-было не убили; подчиненные закрыли его своими грудьми и вынесли из беды. Этот случай отнесен Страусом, в его путешествии, к Баку; но, кажется, он происходил в Раше: те казаки, которые после ездили в Москву послами от Стеньки Разина, рассказывали, что шаховы люди в мирное время напали на них в Раше и много казаков побили и полонили;²³² сверх того, в тот же год, как это случалось, один приезжий из Шемахи рассказывал в Астрахани, что казаки потерпели от персиян и потеряли 400 человек: он относил это дело к Рашу, а не к Баку.

Казаки снялись на своих стругах и поплыли к Фарабату. Казаки взяли этот город, сожгли до основания, разграбили имущества, перебили много жителей, набрали много пленников и сожгли увеселенные шаховы дворцы, выстроенные на берегу моря. Дело произошло так: Стенька послал к жителям известить, что казаки прибыли для торговли и просят впустить их. В Фарабате, вероятно, не хорошо знали, что казаки делали в Дагестане, и впустили их. По другому известию, жители, услышав о приближении казаков, и не надеясь дать им отпора, покинули город и ушли в горы, забравши с собой, что было подороже из их имущества, и скрывались в каменных ущельях. Разин послал к ним сказать, что им бояться нечего; казаки никого не станут оскорблять, напротив – будут у них покупать на деньги, что понадобиться. Легковерные персияне вышли из своих ущелей и началась торговля²³³. Как бы то ни было, но согласно обоим известиям, пять дней торговые сношения шли самым дружелюбным образом; на шестой Стенька, наперед условившись со своими удальцами, дал им знак, поправив на голове шапку: удальцы бросились на жителей, которые не пришли в себя от страха, и тут то казаки учинили свою страшную расправу. В городе были христиане, поселенные там из пленников Шахом Аббасом. Они кричали казакам Христос! Христос! И казаки щадили их, не трогали их имущества²³⁴. Но современник говорит, что подобные поступки Стенька делал не один раз и не в одном месте, путешествуя по берегам Каспийского моря²³⁵.

И прежде у них было много пленников, – теперь стало еще больше. Стенька со своим войском остановился на полуострове, против Фарабата, обратил на работу пленников, сделал там деревянный городок, прокопал земляной вал и стал там зимовать, а между тем объявил персиянам, чтоб они приводили к нему христианских невольников²³⁶, а казаки им будут отдавать пленных персиян. За трех и четырех христиан давали по одному персиянину: видно, пленников у казаков гораздо было меньше, чем христиан невольников у персиян. Многие освобожденные христиане поступали в ряды казаков, и тогда казаки могли величаться, что они вовсе не разбойники, а рыцари, и сражаются за веру и свободу своих собратьев по мере и племени.

Когда таким образом казаки проводили зиму на острове и по временам набегали на соседние острова, их посланники в Испагани. Сначала их приняли там благосклонно, дали им помещение и обращались с ними как с послами независимых государств. Шах, хотя и не удостоил их видеть свои очи, но поручил первому министру выслушать их. «Нас прислали (извещали они) шесть тысяч наших товарищей. Мы были подданные Московского государя, но он стал с нами обращаться дурно, и мы убежали из его земли с женами, и с детьми, и с нашим достоянием. Наслышались мы, что нет нигде такого правосудия как в Персии, и здешний государь милостив к своим рабам; так мы вступаем к нему в холопство. Пусть нам дадут землю, где бы поселиться». Они представили грамоту от своего атамана; но в Испании не нашлось никого, кто бы мог ее прочесть. Было там двое европейцев, знавших много языков, и те, поглядевши на грамоту, могли сообщить персиянам только то, что она написана на казако-русском языке. Пришлось узнать причину этого посольства не из грамоты, а из речей изустных. Казаки просили дать им для поселения земли на реке Ленкуре. Персидское правительство не решалось на это, и услышало, что́ сделалось в Раше. «Как же это, – говорили казакам персияне: – вы хотите вступить в холопство к нашему к нашему государю, а разоряете наши города и убиваете наших людей?» Казаки уверяли, что это произошло от того, что жители Решта на них напали и стали грабить, а они, если убивали их, то делали это единственно потому, что принуждены были защищаться. Тут приехал в Испаган московский посланник, объяснял персидскому правительству, что эти казаки мятежники и убеждал не принимать их. Персияне не доверяли ни казакам, ни московскому правительству и даже отчасти подозревали: не подосланы ли самым правительством эти казаки, которых только для вида царский посланник выставлял мятежниками. Когда в Испаган дошла весть о дальнейших казацких разорениях на Каспийском побережии, тогда и самое московское посольство почли присланным в Персию единственно для того, чтобы отвлечь персидское правительство от военных действий и доставить казакам возможность беспрепятственно грабить персидские области. Стали строить флот из есаульных стругов, под надзором какого-то немца, и думали с этим флотом идти укрощать казаков. Но прежде, чем приготовленные силы могли двигаться к гостям, последние, с наступлением весны, поплыли к Трухменской земле, на восточный берег Каспия. Там они погромили трухменские улусы; но в одной стычке с неприятелем убит неустрашимый товарищ Стеньки, Сережка Кривой. С трухменского берега казаки поплыли к Свиному острову и установились на нем. десять недель пробыли они на этом острове и делали набеги на берег для добывания пищи. В июле явилась давно данная сила, которую шах целую зиму и весну готовил на пришельцев. Было семьдесят судов; в них, по известию современников, было три тысячи семьсот или четыре тысячи персиян и наемных горных черкес. Начальствовал над ними астраханский Менеды-хан. С ним в походе был сын его и красавица дочь. Завязалась кровопролитная битва. Закатисто стреляли казаки врагов своих; потоплены и взяты персидские сандалии, как назывались эти легкие суда; только три струга убежали с несчастным ханом; но казаки полонили его сына, Шабынь-Дебея, и красавицу – сестру его. Стенька взял себе в наложницы персиянку.

Эта битва утвердила славу Стеньки в удалом мире; она и до сих пор славится в песне, где народная фантазия соединила Стеньку с Ильею Муромцем:

Уж как по морю, по морю синему,

По синему морю, по Хвалынскому,

Туда плывет Сокол-корабль;

Тридцать лет корабль на якоре не стаивал,

Ко крутому бережку не причаливал,

И он желтаго песку в глаза не видывал,

И бока-то сведены по туриному,

И нос до корма по-змеиному;

Атаман был на нем Стенька Разин сам,

Есаулом был Илья Муромец;

А на Муромце кафтан рудожелтый цвет,

На кафтане были пуговки злаченыя,

А на каждой-то пуговке по лютому льву;

И напали на Сокол-корабль разбойнички:

Уж как злые-то татары с персиянами.

И хотят они Сокол-корабль разбить, разгромить,

Илью Муромца хотят в полон полонить.

Илья Муромец по кораблю похаживает,

Своей тростоякой по пуговицам поваживает;

Его пуговки златые разгорелись.

Его люты львы разревелись;

Уж как злые-то татары испугалися,

Во сине море татары побросалися.

Однако победа досталась казакам недешево. В последнее время у них выбыло до пяти ста человек. Если первый раз и удалось казачеству так славно отделаться, то нельзя было ручаться, чтоб так же удачно они рассчитались с персиянами, если шах, раздражившись этою неудачею, решиться, во что бы то ни стало, очистить Каспийское море от гостей. Казацкое войско все убавлялось, а персиян могло явиться в десять раз больше, чем отряд разбитого хана. Благоразумно было воротиться заранее на тихий Дон с большою добычею и богатством, чем все это потерять, если, засидевшись на море, дождутся они новых против себя ополчений. У Стеньки были свои планы: ему нужно обогатиться, чтоб потом привлекать себе корыстью новые толпы; ему нужна была слава в отечестве. Теперь он все приобрел; но одно поражение могло у него отнять и добычу и славу, и пронеслась бы эта слава без следа. Притом же, как ни были казаки богаты персидскими тканями, золотом и всякими узорочьями, а хлеба у них не доставало; пуще же всего одолевало их то, что им не́где было достать свежей воды, и они часто пили соленую; от этого между ними распространилась болезнь, и многие умирали.

И вот:

Как далеченько, далеченько во чистом поле,

Да еще как подалей на синем море,

Как на синем море было на Хвалынском,

Что на славном было острове на персидском,

Собирались музуры добры молодцы;

Они думушку гадали все великую,

Думу крепкую гадали заединую:

Вот кому из нас, ребятушки, атаманом быть?

Да кому из нас, ребятушки, есаулом слыть?

Атаманом быть – Степану Тимофеевичу,

Есаулом быть Василию Никитичу.

Атаман речь возговорит, как в трубу трубить,

Есаул-то речь возговорить, как в свирель играть,

Не пора ли нам, ребята, со синя моря

Что на матушку на Волгу, на быстру реку?

Два пути им представлялось для возврата в отечество: обратно через Волгу, или через Куму. Они выбрали первый, потому что у них не доставило припасов, и вместе с тем они хотели узнать: не пошлет ли им царь милостивой грамоты, как Стенька сказал донским казакам в Яике. Впрочем, они не оставляли намерения поворотить и на другой путь, если нужно будет.²³⁷

Десять дней плыли казаки от Свиного острова до устья Волги и 7 августа 1669 года, ночью, напали на учуг Басаргу, принадлежавший астраханскому митрополиту. Они набрали там для себя икры, рыбы, вязиги, взяли кое-что из снастей, буравов, неводов, багров, вероятно, чтоб самим ловить рыбу, в случае нужды, когда придется воротиться в море, и покинули нескольких пленных (яссыр), и какую-то церковную утварь (в тайне заверчена):²³⁸ быть может, эта утварь была когда-нибудь ограблена мусульманами и теперь казаки, отняв у мусульман, возвращали ее в церковное ведомство, как бы в заплату за то, что́ взяли для себя ни учуге²³⁹. Они немедленно повернули в море, услышав, что из Персии идет к Астрахани большая купеческая буса.

Шло разом две бусы. Одна из них была нагружена товарами персидского купца Муххамеда Кулибека; на другой везли дорогих аргамаков: то были любительные поминки персидского шаха русскому государю. Казаки напали на первую бусу, ограбили ее, взяли в полон хозяйского сына Сехамбета и требовали за него выкупу пять тысяч рублей. Отец с терскими стрельцами, провожавшими бусу, прибежал с вестью в Астрахань²⁴⁰.

Во все время, когда казаки гуляли по Каспию, по устью Волги плавали служилые люди и проведывали, не возвращаются ли удальцы, чтоб тот час, как узнают, дать знать воеводам в Астрахань²⁴¹. Астраханское начальство готовилось гораздо милостивее встретить казаков, чем следовало по заслугам. Воеводы заранее выправили такую милостивую грамоту от имени царя, которая давала прощение казакам, если они принесут повинную. Несколько причин разом располагало их к такому великодушию: во-первых, поход Стеньки произвел сочувствие на Дону: слишком суровое обращение с казаками могло раздражить донцов; во-вторых, астраханские воеводы не могли положиться на свои силы; переход на сторону воровских казаков, стрельцов и черного люда заставлял побаиваться, чтоб и в Астрахани не повторилось то же в большом размере; в-третьих, поход Стеньки приносил пользу воеводам: воеводы знали, что порядочная часть добычи перейдет им на поминки. Что же касается до разорения персидских берегов, то ведь и русские терпели тоже от своевольства персидских подданных: почему же и персидским не потерпеть от русских? Казацкий поход был, в некотором смысле, возмездием; казаки доказывали это, приводя с собой освобожденных пленников. Только что перед возвратом Стеньки астраханские воеводы получили известие, что антиохийский патриарх, возвращаясь из Москвы через персидские владения, был ограблен в Шемахе тамошним ханом: хан отобрал у него разные драгоценности и выплатил по той цене, какую сам ему назначил. В Дербете другой хан ругался над русским гонцом и приказал ему отвести для помещения скотский загон; наконец, в Персии убили, в ссоре, родственника русского посланника, который умер с тоски от дурного с ним обращения. Некоторым образом Стенька отплачивал за оскорбления, нанесенные России, а Россия не нарушала согласия с Персией, сваливая разорение берегов ее на своевольных казаков.²⁴²

Так приготовлялись астраханские воеводы встретить Стеньку и давно уже его ждали. Вдруг прибегают в Астрахань рабочие с митрополичьего учуга и объявляют о появлении казаков. Затем, вслед, явился в Астрахань персидский купец, хозяин ограбленной бусы. Прозоровский в тот же день отрядил своего товарища, князя Семена Ивановича Львова, с четырьмя тысячами вооруженных стрельцов, на тридцати шести стругах²⁴³. Семен Иванович поплыл скоро; он намеривался вступить с казаками и в бой, если нужно будет; но у него была царская милостивая грамота. Казаки, ограбив бусу, заложили стан на острове Четырех Бугров, при конце устья Волги. Место было очень удобное для защиты: остров высок, берега каменисты; кругом все обросло камышами; оставался один небольшой свободный вход для судов. Они ждали астраханцев и готовились поступить, как покажут обстоятельства. Будет возможно – решили они в круге – бой дадим, а если увидим, что не сладим – уберемся и пройдем по Куме домой, да еще отгоним лошадей у черкес, по дороге.

Когда казаки завидели, что против них выплывает из Волги сильное войско, то снялись и убежали в море. Львов погнался за ними, гнался двадцать верст, наконец, когда, как видно, гребцы его утомились, Львов должен был остановиться. Он послал к казакам Никиту Скриницына с государевой грамотой и дал ему словесные условия.

Скрипицын дошел до казаков и, вручив им грамоту, говорил:

– Вам ничего не будет; вы пойдете себе спокойно домой, на Дон, если отдадите пушки, которые побрали на Волге в пасаде и в Яике городке; так же отдадите морские струги, отпустите служилых людей, что́ забрали с собою на Волге и в Яике городке, и пришлите князю Семену Ивановичу купеческого сына Сехамбета и прочих пленников.

Казакам, кстати, было такое предложение. Болезни, которые начинались у них на море, похищали каждый день их братию. Они повернули назад к Четырем Буграм, а князь Львов растянул свою флотилию и заступил им вход в море. Стенька послал к нему двоих казаков.

Они говорили:

– Просим от всего нашего казацкого войска, чтоб великий государь велел, против своей милостивой грамоты, нас отпустил на Дон со всеми пожитками, а мы за то рады служить и головами платить, где великий государь укажет. Пушки отдадим и служилых отпустим в Астрахань; струги отдадим в Царицыне, когда по Волге доплывем до того места, где надобно будет на Дон переволакиваться; а о купчинином сыне Сехамбете, что требовал Скрипицын, мы подумаем, потому что он у нас сидит в откупу в пяти тысячи рублях.

Львов привел посланцев Степьки к присяге, чтоб казаки исполнили в точности обещание. После этих обрядов, воевода поворотил со своим войском, поплыл в Астрахань, а за ним плыл Стенька со своими казаками. Когда они доплыли до Астрахани, Стенька отдал князю Львову купеческого сына за окуп, который князь должен был выдать из приказной палаты.²⁴⁴

Козаки проплыли мимо Астрахани и пристали к Болдинскому Устью. Сам Стенька с главными казаками прибыл в город и в приказной избе положил, в знак послушания, свой бунчук – символ власти. Казаки тут же отдали медных и шестнадцати железных пушек, отдали ханского сына, взятого в сражении близ Свпраго Острова, одного персидского офицера, взятого в Фарабате и трех военных персиян. Этим хотели казаки показать, что вот они отдают пленных персиян; но, в самом деле, они отдавали только ничтожное число из того, сколько у них сидело на судах.

– Мы бьем челом, – сказал Стенька: – великому государю, чтоб великий государь пожаловало нас, велел вины наши нам простить и отпустить нас на Дон против государевой грамоты; а мы желаем выбрать шесть человек казаков и послать в Москву добить ему, великому государю, челом и головами своими.

Прозоровский согласился, и выбраны были: станичный атаман Лазарь Тимофеевич да есаул Михайло Ярославов с пятью человеками, и отправлены в Москву.

Современное сказание говорить, что Стенька, в порыве своей преданности великому государю; говорил, что казаки подклоняют его царскому величеству острова, которые завоевали саблею у персидского шаха. Разин поднес самому воеводе поминки из дорогих персидских тканей²⁴⁵: без того нельзя было обойтись по обычаям.

После того еще несколько раз были переговоры с воеводами. Последние заметили, что казаки только показывают для вида, будто исполняют условия: они не отдали всех пленников. Те из казаков, что были посланы в Москву, сознавались, что у них осталось девяносто пять человек персиян, бухарцев и трухменцев, и, вероятно, их было еще больше того, сколько показывали сами казаки. Равным образом, у них оставались пушки; те же самые казаки говорили, что после сражения под Свиным Островом им достались тридцать три пушки.

Воеводы напоминали Стеньке и его обязанностях.

– Вы должны, говорили они: – отдать сполна все дары, которые пограбили у шахова купчины Мухаммеда-Кулибека, что он вез великому государю, а также и всякие пограбленные пожитки и всех полонных людей шаховой области.

Стенька отвечал:

–Бьем челом великому государю: – этого сделать нельзя. Товары, которые мы побрали на возморье с бусы, подуванены. Иное продано, иное уж и в платье переделано. Никоим образом собрать всего нельзя, а за то за все мы идем к великому государю, и будем платить головами своими. А что ты, воевода, говоришь о полоне, что мы брали с шаховой области, так это досталось нам саблею и есть наше прямое достояние: наши братья за то в шаховой области побиты и взяты в неволю. Да и много ли того полону? На пять, на десять человек один полонянник приходится! Этого отдавать нам не привелось.

– Вы не отдали всех пушек, что́ забрали по Волге и в Яике, и не отпустили служилых, – сказали воеводы.

Стенька отвечал:

– Мы уже выдали вам пушки; а остальные нам нужны на степи, как пойдем от Царицына до донского городка Паншина. Место там непроходимое; нападут крымские, азовские и всякие военные люди: надобно же нам чем-нибудь обороняться; а как в Паншине прибудем то и пушки в Царицын пришлем, а служилых мы неволею не держим: кто хочет, пусть идет, куда ему любо.

– Отдайте струги, в которых плавали по морю, а мы вам дадим речные струги, сказали воеводы.

Стенька отвечал:

– Струги отдадим. Тринадцать стругов есть.

– Да еще, сказали воеводы: – следует сделать перепись всему казацкому войску.

Стенька отвечал, возвысив голос:

– По нашим, казацким правам не повелось казакам перепись делать; ни на Дону, ни на Янке того не было, и в государевой грамоте того не написано, что́ вы, воеводы, говорите. А также и того не написано, чтоб нам рухлядь нашу и пушки отдавать.

Воеводы, по-видимому, имели возможность быть настойчивее; но они совершенно сдались на отговорки Стеньки.

Родственники и знакомые взятых казаками в плен персиян обратились к воеводам для возвращения своих земляков, родных и пограбленных имуществ. Они полагали, что, так как казаки уже в руках начальства, то последнее, по возможности, постарается вознаградить потери, которые они наделали своими разбоями. Воеводы сказали им в приказной избе:

– Неволею мы не смеем против государевой грамоты брать у казаков без скупа полоняников и товаров, которые они пограбили, чтоб они вновь воровства не учинили и к ним бы не пристали другие люди, и от того и вам была б беда; поэтому вы можете выкупать у них полонянников; а все, что́ мы можем для вас сделать, это то́, что вы будете их выкупать беспошлинно²⁴⁶.

– Как же это можно? Возражали персияне: – их следует казнить, как разбойников, а вы не спрашиваете с них пограбленного?

Воеводы отвечали:

– Эти казаки – холопы великого государя, а не разбойники; уже вина им отдана; что взяли они грабежем – яссырь и имущества на войне, – так это зачтено им в жалованье и до того нет никому дела.

Воеводы не осмелились взять у казаков и даров, которые персияне везли к царю, не взяли даже аргамаков, которые уже впоследствии найдены у Стеньки. Необыкновенная сила воли, все преклонявшая перед Стенькой и даровавшая ему звание волшебника, казалось, покорила ему и воевод. Они подружились со Стенькой и каждый день то звали его к себе, то отправились к нему, ели, пили, прохлаждались вместе.²⁴⁷ Немало Стенька расположил их к себе своею щедротою, – а воеводы тогда были лакомы… Современное сказание говорит, что один из воевод (неизвестно кто, Прозоровский или Львов) пришел к Разину на судно. Атаман вел веселую беседу с товарищами. На плечах его блистала великолепная соболья шуба, покрытая драгоценным персидским златоглавом. У воеводы разбежались на нее глаза, и он стал просить себе шубу. Разин отказал ему и укорил его в жадности. Воевода сказал:

– Атаман, знаешь ли: не надобно нами пренебрегать; ведь мы в Москве можем для тебя и доброе и злое устроить.

Разин грозно взглянул на воеводу, скинул шубу и, отдав ему, сказал:

– Возьми, братец, шубу; только б не было в ней шуму!

Воевода (говорит это сказание) не побоялся шуму и ушел в город; а казаки, смотря на него, зубами скрежетали.²⁴⁸

Хотя сказание, передающее этот случай, изобилует анахронизмами, но подобное известие можно почитать вероятным, ибо черты остаются в памяти народной долее, чем связь событий, и они совершенно в духе того времени.

Народная песня рассказывает, что воеводы в Астрахани и рады были бы доканать Стеньку, да не могли: ни пушки, ни ружья его не брали, а хоть и удалось было заманить чернокнижника чрез приманку красавицы-Маши, но Стенька освободился затейливым образом, посредством стакана воды.

Уж вы горы, мои горы!

Прикажите-ка вы, горы,

Под собой нам постояти;

Нам не гол-то годовати,

Не неделюшку стояти –

Одну ночку ночевати,

И тою нам всю не спати,

Легки ружья заряжати,

Чтобы Астрахань на город

Во глуху полночь проехать,

Чтоб никто нас не увидел,

Чтоб никто нас не услышал.

Как увидел и услышал

Астраханский воевода.

Приказал же воевода

Сторок пушек заряжати,

В Стеньку Разина стреляти:

Ваши пушки меня возьмут,

Легки ружьца не проймут;

Уж как возьмет ли не возьмет

Астраханска девка Маша.

По бережку Маша ходит,

Щелко́выим платком машет,

Шелковы́м платком махала,

Стеньку Разина прельщала;

Стеньку Разина прельстила,

К себе в гости заманила,

За убран стол посадила,

Пивом, медом угостила

И до пьяна напоила.

На кровать спать положила,

И начальству объявила.

Как пришли к нему солдаты,

Солдатушки молодые,

Что сковали руки, ноги

Железными кандалами,

Посадили-же да Стеньку

Во железную во клетку,

Три дня по Астрахани возили,

Три дни с голоду морили.

Попросил же у них Стенька

Хоть стакан воды напиться

И во клетке окатиться.

Он во клетке окатился –

И на Волге очутился!

Казаки провели под Астраханью десять дней, и каждый день ходили по городу. Хотя между ними было много больных – опухших от употребления соляной морской воды во время похода,²⁴⁹ он это не препятствовало им щеголять пред пестрым народонаселением Астрахани. Открылась деятельная торговля между ними и астраханцами; она была выгодна для последних. Фунт шелка продавался за восемнадцать денег, и многие русские, армяне, персияне, живущие в Астрахани, в несколько дней составили себе состояние. «Я сам (говорит голландец, бывший в русской службе) купил за сорок рублей огромную золотую цепь, величиною в сажен; за каждым золотым кольцом было по пяти драгоценных камней (достоинство покупки вероятно преувеличено).²⁵⁰ Все казаки были одеты в шелковые, бархатные одежды; жемчуг и драгоценные камни, в виде венцов, украшали их шапки. Атаман ничем от них не отличался, кроме своего могучего вида и почтения, какое ему все оказывали. Перед ним не только снимали шапки, но становились на колена и кланялись до земли. Все величали его «Батюшка, батюшка!» Расхаживая промеж народом, он со всеми ласково и приветливо говорил, сыпал щедро золотом и серебром, не отказывал нуждающимся, и все с восторгом хвалили его; он, таким образом, заранее приобрел расположение астраханской черни.²⁵¹ Толпа народа с любопытством стекалась к казачьим стругам и изумлялась, видя, что на атаманском струге, носившем, по известиям народных песен, название Сокола, были веревки и канаты свиты из шелка, а паруса сделаны из дорогих персидских тканей. Приходили к Стеньке немцы, изготовлявшие, по приказу воеводы, речные струги для казаков. Они принесли к нему на гостинец две стеклянки русской водки. Стенька сидел со своими чиновниками в шатре.

–Хорошо, хорошо! Сказал он, увидя их с водкой: – спасибо. А мы, как были на море, так водки и в глаза не видали, не то, чтоб отведать. Что вы за люди?

Те отвечали:

– Мы немцы, находимся в службе его царского величества на корабле, который пущен в Каспийское море. Мы пришли отдать поклон атаману и всему благородному казачеству, и принесли на гостинец две стеляницы водки.

Стенька дал знак, чтоб они сели, и при них же налил водки и выпил, сказав:

– Пью за здоровье его царского величества, великого государя!

«О, какими лживыми устами, о, с каким коварным сердцем произнес он эти слова!» говорит свидетель.

На другой день, тем же немцам случилось быть свидетелями, как Стенька с товарищами кутил на струге и катался по Волге.

Казаки пили, ели, прохлаждались.

Возле Стеньки сидела его любовница, пленная персидская княжна. Она была одета великолепно, в вышитое золотом и серебром платье; жемчуги, бриллианты и разные драгоценные камни придавали блеск ее природной ослепительной красоте. Уже замечали, что она начала приобретать силу над необузданным сердцем атамана. Вдруг, упившись до ярости, Стенька вскакивает со своего места, неистово подходит к окраине струга и, обращаясь к Волге, говорит:

– Ах ты, Волга-матушка, река великая! Много ты дала мне и злата, и серебра, и всего доброго; как отец и мать, славою и честью меня наделила, а я тебя еще ничем не поблагодарил; на-ж тебе, возьми!

Он схватил княжну одной рукою за горло, другою за ноги и бросил в волны.

А между тем, тот же Стенька наказывал строго других за то, что себе позволял. Случилось говорить тот же очевидец, что какой-то казак вступил в связь с чужою женою. Стенька приказал бросить его в воду, а женщину повесить за ноги к столбу, воткнутому в воде²⁵². Этот случай заставляет подозревать, что злодейский поступок с княжною не был только бесполезным порывом пьяной головы. Стенька, как видно, завел у себя запорожский обычай: считать непозволительное обращение казака с женщиною поступком, достойным смерти. Увлекшись сам на время красотою пленницы, атаман, разумеется, должен был возбудить укоры и негодование себе и, быть может, чтоб показать другим, как мало он может привязаться к женщине, пожертвовал бедною персянкой своему влиянию на казацкую братию. Стенька был женат и имел детей.

Что касается обращения Стеньки к Волге, то здесь, как видно, Стенька вспомнил старое народное поверье бросить что-нибудь в реку из благодарности после водяного пути – поверье, без сомнения, языческих времен, когда реки представлялись в воображении одушевленными существами. Так, в старинной песне о Садке, богатом госте. Садко-молодец, после двенадцати лет странствования по Волге, захотел воротиться в Новгород; он:

Отрезал хлеб великой сукрой,

А и солью насолил, его в Волгу опустил.

«А спасибо тебе, матушка Волга-река;

А гулял я по тебе двенадцать лет,

Никакой я притки, скорби не видывал над собой.

И в добром здоровьи от тебя отошел!»

Достойно замечания то, что история несчастной пленницы, переданная потомству Страусом, сохранилась до сих пор в темных сказочных преданиях о Стеньке. «Плыл (говорит народ) Стенька по морю, на своей чудесной кошме, играл в карты с казаками, а подле него сидела любовница, пленная персиянка. Вдруг сделалась буря».

Товарищи и говорят ему:

– Это на нас море рассердилось. Брось ему полонянку. Стенька бросил ее в море, – и буря утихла.

VIII

4 сентября воеводы отправили казаков на Дон: они дали им речные струги, а казаки должны были оставить свои морские; но они их не все оставили, а взяли девять стругов; их провожать должен был жилец Леонтий Плохово до Царицына, а от Царицына до Паншина отряд в пятнадцать стрельцов. Отпуская казаков, воеводы, по форме, проговорили им нравоучение: чтоб они на пути не подговаривали с собою никого на Дон и не принимали тех, кто станет к ним приставать, дабы тем не навлечь гнев великого государя.

Отплыв до Черного Яра, Стенька услышал, что из Астрахани везут тех стрельцов, которые в Янке передались на сторону Стеньки, а когда казаки отплыли на море, убили своего начальника Сакмышева, присланного из Астархани для занятия Яика, сами же поплыли на море, но были разбиты и взяты в полон князем Львовым. Стенька послал к начальникам этого отряда приказание явиться к нему; есаулы, которые пришли с этим требованием, обращались очень невежливо; тем не менее, исполняя волю атамана, из отряда пришли к нему сотник и пятидесятник. Стенька был тогда пьян. Он сначала обругал их и грозно требовал, чтоб к нему отпустили всех тех, которые, приняв его сторону, подвергались за то тюремному заключению и теперь, как колодники, следуют для определения в иную службу; «иначе (говорил он) я возьму их с собой!» Однако, он, мало по малу, смягчался, стал ласковее и кончил тем, что попросил вина. Сотник привез ему три ведра, а Стенька отдарил его персидскими материями и сафьяном. Так же дружелюбно поступил он и с казанскими стрельцами, которые с ним встретились на волжском пути: голова отделался тем, что подарил три бочки вина, а Стенька не только не ограбил его, но еще отдарил. Несколько человек простых стрельцов перебежало в его шайку. Узнав об этом, Леонтий Плохово заметил ему:

–Побойся Бога, атаман: ты скоро забываешь великую к тебе милость государя! Отпусти беглых, вороти служилых, которые, к тебе перебежали.

– Этого у нас, у казаков, никогда не водилось, чтоб беглых выдавать; а кто к нам придет, то волен; мы никого не силуем: хочет – пусть прочь идет.

Когда Стенька прибыл в Царицын, к нему пришла толпа донских казаков жаловаться на воеводу.

Один из них говорил:

– Мы приезжаем в Царицын покупать соль, а он дерет с нас по алтыну с дуги.

– У меня отнял две лошади с санями и хомутом говорил другой.

– А у меня пищаль, говорил третий.

Взбешенный Стенька прибежал к воеводе в приказную избу и требовал, чтоб воевода тотчас вознаградил обиженных казаков. Унковский не стал противоречить и заплатил все, что вымогал Стенька при своем проводнике.

– Смотри же ты, воевода, сказал тогда Стенька: – если услышу я, что ты будешь обирать и притеснять казаков, когда они приедут сюда за солью, отнимать у них лошадей и ружья, да с подвод деньги брать, я тебя живого не оставлю!

Воевода должен был выслушивать это нравоучение.

Но видя, что можно давать подобные нравоучения, этим не ограничивался Стенька. Он узнал, что, ожидая его прибытия, Унковский приказал на кружечном дворе продавать вино вдвое дороже. Это сделано было, кажется, между прочим, чтоб не допустить казаков много пьянствовать. Сам Прозоровский предостерегал воевод черноярского и царицынского и писал к ним, что они не продавали вина казакам. Столько же становился лют казак, когда его лишали вина, сколько дружелюбен, когда ему подносили его. Стенька с казаками опять пришел на воеводский двор. Воевода чуял на себя грозу и заперся в приказной избе. «Выбивайте бревном дверь!» – кричал Стенька. Унковский заперся в задней избе, а когда услышал, что казаки и туда ломятся, выскочил из окна и зашиб себе ногу. Стенька искал его повсюду, бегал даже в церковь и кричал: «Зарежу!» Но Унковский куда-то запрятался. Стенька, не найдя его, с досады велел отбить у тюрьмы замок и выпустил колодников, а казаки хвалились пустить по городу «красного петуха» и перебить всех приказных с воеводою. Какой-то запорожец из их шайки поймал-таки воеводу и оттрепал его бороду.

Тогда казаки (неизвестно, с позволения ли Стеньки, или только ободренные его поступками) напали на две купеческие струга, ограбили их и схватили сотника, который вез царскую грамоту: они бросили в воду эту бумагу²⁵³.

Между тем, Прозоровский уже узнал, что, прощеный милостивою царскою грамотою, атаман опять подбивает к себе служилых, и послал к нему немца Видероса.

– Боярин и воевода, – говорил немец: – присылает тебе приказание немедленно отправить всех лишних людей в Астрахань, под опасением царской немилости. Уверяю тебя, что в другой раз не так легко будет получить прощение, как в первый, и, может быть, с новыми грехами придется разом и за старые заплатить.

Стенька вспыхнул, по своему обычаю, прежде всего, помянул родительницу немца, потом схватился за саблю и чуть было не прекратил ею посланного.

– Как же ты смел, – закричал он: – прийти ко мне с такими непочтительными речами? Чтоб я выдал друзей своих, которые ко мне пристали ради любви и приятства! Ты еще смеешь грозить немилостью! Хорошо! Скажи же своему воеводе, что я не боюсь ни его, ни кого-нибудь повыше его. Подожди; вот я с ним опять свижусь и поведу рассчесть! Дурак он, трус этакой! Он теперь надеется на свою силу и дерет нос вверх, да еще хочет со мной обращаться, будто с холопом, когда я от рождения вольный человек! У меня силы и власти больше, чем у него. Я расплачусь с этими негодными, как следует расплачусь; я им покажу, как принимать меня без почета, будто так себе, какого-нибудь простяка!

Немец от страха едва держался на ногах, глядя на бешенные, распаленные глаза атамана, и готовился испустить дух под его тяжелою рукой.

Но немец на этот раз остался жив и, возвратясь опять в Астрахань, рассказал все Прозоровскому, который призадумался.²⁵⁴ Было от чего задуматься…

Отправившись на Дон, Стенька выбрал себе место между Кагальницкой и Ведерниковской станциями, на острове, который был протяжением в 3 версты. Там устроил он городок Кагальник и приказал обвести его земляным валом; казаки построили себе земляные избы.

Разнеслась молва о его славе, со всех сторон посыпала к нему голытьба; бежали к нему и с Хопра казаки верховых станиц, и с Волги гулящие люди; откликнулась его слава и в Украине: приходили к нему и братья-сечевики. Когда он пришел из Царицына, войско его состояло из полутора тысячи;²⁵⁵ а через месяц, как доносили посылаемые царицынским воеводою, у него было две тысячи семьсот человек.²⁵⁶ Он был для всех щедр и приветлив, разделял с пришельцами свою добычу, оделял бедных и голодных, которые, не зная куда деться, искали у него приюта, и ласки. Его называли батюшкой, считали чудодеем, верили в его ум, в его силу, в его счастье. Старый домовитый казак, если ему удавалось обогатиться, старался зажить хорошенько, не заботился о голи, становился высокомерен с нею. Стенька был не таков: не отличался он от прочих братьев-казаков ни пышностью, ни роскошью; жил он, как все другие, в земляной избе; одевался, хотя богато, но не лучше других; все, что собрал в персидской земле, раздавал неимущим. Стенька будто жил для других, а не для себя. Он медлил явиться в Черкаск, пока у него не составилась такая партия, которая бы могла стать в уровень с противною партией; но в Черкаске был важный залог для него: там была жена его, там жил брат Фролка. Стенька послал²⁵⁷ в Черкаск казака Ивана Болдыря сообщить им, чтоб они тайно ушли к нему. Дело пошло на счастье Стеньки – семья его убежала из Черкаска;²⁵⁸ вместе с нею прибыл в Кагальник Фролка, неразлучный спутник успехов и гибели своего брата.

С тревогою поглядывали из Черкаска прямые казаки на этого зловещего предводителя голытьбы.

Он никого не грабил. Торговцы, ехавшие из Москвы в Черкаск, были захвачены казаками, но казаки не обирали их; Стенька только принудил их не ездить в Черкаск и торговать в Кагальнике. Казаки платили им исправно, и торговцы сами охотно начали туда ездить и отделять их живописью.²⁵⁹ Стоял Стенька смирно и, по современному выражению, задоров ни с кем не делал.²⁶⁰ Тем было страшнее; как ни старался царицынский воевода узнать его тайные планы, сколько ни посылал проведывать и русских и татар – ничего не узнал и писал в своем донесении в Москву: «И приказывает Стенька своими казакам беспрестанно, чтоб они были готовы, а какая у него мысль, про то и казаки немного сведают, и ни которыми мерами у них, воровских казаков, доведаться немочно».²⁶¹

А между тем, все прежнее было приготовлением к тому, что́ Стенька зимою обдумывал в своем земляном городке.

В Москве не оказали полного одобрения распоряжениям Прозоровского. В грамоте от имени царя в Астрахань было замечено, что воеводы не поняли смысла милостивой грамоты, посланной для вручения казакам. Там было сказано, чтоб отпустить казаков с моря на Дон, а не из Астрахани Волгою. «Вы пропустили воровских казаков мимо города Астрахани и поставили их на Болдинском Устье выше города (писано было теперь в Астрахань); вы их не расспрашивали, не привели к вере, не взяли товаров, принадлежащих шаху и купцу, которые они ограбили на бусе, не учинили разделки с шаховым купцом. Не следовало так отпускать воровских казаков из Астрахани; и если они еще не пропущены, то вы должны призвать Стеньку Разину с товарищами в приказную избу, выговорить им вины их против великого государя и привести их к вере в церкви по чиновной книге, чтоб вперед им не воровать, а потом раздать их всех по московским стрелецким приказам и велеть беречь, а воли им не давать, по выдавать на содержание, чтоб они были сыты, и до указу великого государя не пускать их ни вверх, ни вниз; все струги их взять на государев деловой двор, всех пленников и награбленные на бусах товары отдать шахову купцу, а если они не захотят воротить их добровольно, то отнять и неволею». Из этого видно, что правительство давало милостивую грамоту для возвращения на Дон только в том случае, когда казаков нельзя будет поймать в руки, а в противном случае оно хотя и даровало им жизнь и избавляло от казни, но пресекало им средства к возобновлению своего удальства. Если б воеводы не спасли Стеньки Разина заранее, этот удалец, верно, был бы отправлен на стрелецкую службу куда-нибудь далеко от тихого Дона и Волги-матушки.

Воеводы, получив такое замечание, отговаривались старыми примерами, что подобная казацкая шайка, под начальством Ивашки Кондырева, состоявшая из двух человек, также была некогда пропущена и поставлена на Болдинском Устье; что их не отдавали за приставы (под стражу) и не приводили к вере; что теперь воеводы требовали несколько раз от Стеньки возвращения пленников и отдачи награбленного на бусах, но не смели отнять у них насильно, потому что, тогда к ним пристали бы многие люди и произошло бы кровопролитие. Воеводы оправдывались еще тем, что так поступили с совета митрополита.²⁶²

Казаки, которые пришли в Москву с повинною, рассказывали о своих похождениях и немедленно были направлены в Астрахань под стражею; но на дороге ушли и, степью, пробрались на Дон к своему атаману.

При конце зимы, правительство послало жильца Евдокимова в Черкаск с царскою грамотою для вида, но в само деле проведать, что делает и замышляет Стенька, о котором толковали много, да никто ничего верного сказать не мог.²⁶³ Евдокимов с провожатыми прибыль на Дон на фоминой неделе, в воскресенье. Корнило Яковлев собрал круг. Евдокимов, поклонившись атаману и всему казачеству на все стороны, отдал грамоту и сказал:

– Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великие и Малые и Белые России самодержец и многих государств и земель восточных и северных отчин и дедич и наследник и государь и обладатель, велел всех, вас атаманов и казаков, спросить о здоровье.

Корнило, приподняв грамоту, поднял ее вверх и громко вычитал кругу.

Казаки слышали похвалу своему званию и обещания прислать обычные запасы, которые правительство каждогодно посылало на Дон.

Все за то поблагодарили, что называлось челом ударить по его государственной милости. Отпустили Евдокимова и сказали, что шлют вместе с ним станицу в Москву к великому государю.

На другой день явился в Черкаск Стенька со своею ватагою. Простые казаки приняли его с восторгом; он возбуждал их против Евдокимова и говорил, что московские бояре подстерегают нарушать казацкие вольности.

Во вторник, Корнило Яковлев собрал опять круг: рассуждали, кого выбирать в станицу.

Вдруг Стенька входит в круг и спрашивает:

– Куда вы это станицу выбираете?

Казаки отвечали:

– Мы выбираем станицу с Герасимом Евдокимовым к великому государю, в Москву.

Стенька собрал из своих казаков такой же круг и велел привести Евдокимова. Его схватили и поставили в кругу. Стенька сказал:

– Говори правду: от великого ли государя, или от бояр ты сюда приехал?

Евдокимов отвечал:

– Я приехал от великого государя с государевою милостивою грамотою.

Стенька грозно закричал:

– Не с грамотою ты приехал, а лазутчиком, за мною подсматривал, да про нас узнавать.

С этими словами Стенька ударил посла, и казаки принялись отмеривать ему удар за ударом.

– В воду, в воду его! Посадить в воду!– кричал Стенька.

Напрасно Корнило Яковлев бросился в толпу, представлял мятежникам, что так непригоже.

Стенька гневно закричал ему:

– Владей своим войском, а я буду владеть своим.

Герасима Евдокимова, избитого до смерти, бросили в Дон.

Его товарищи посажены под стражу.

Уже через несколько времени потом, Корнило освободил их тайно и отправил в Москву.²⁶⁴

Корнило только по имени был атаманом. Толпа переходила к Стеньке; он распоряжался, кричал, что настало время идти против бояр, и созывал молодцов с собой на Волгу. Бояр ненавидели многие; имя царя, напротив, было священным и для самой крайней вольницы. Но Стенька пошел дальше всех! Стенька сделался врагом и самой веры, ибо вера не покровительствует мятежам и убийствам.

В Черкаске, незадолго перед тем, сгорели церкви. Зная щедрость Стеньки, некоторые убеждали его поусердствовать на возобновление храмов. «На что церкви? К чему попы? – говорил Стенька, – Венчать что ли? Да не все ли равно: станьте в паре подле дерева, да пропляшите вокруг него – вот и повенчались!»

Он набрал молодежь, приводил к вербному дереву, заставлял их парами проплясать вокруг него и потом уверял, что они от этого стали муж и жена²⁶⁵. Это не было выдумано Стенькой, а взято им из древних народных воспоминаний, как говорится в песнях о Дунае:

Тут они обручались,

Круг ракитова куста венчались²⁶⁶.

Как ни уродливо, среди набожных понятий XVII века, выдавались такие сцены, опередившие век Шометта и Гебера, но и тогда находились люди, которым они нравились.

В мае Стенька поплыл на судах вверх по Дону и достиг Наишина. Неизвестно, как велика была тогда его дружина; замечательно, что в ней было много мало россиян, как и прежде. Тут к нему пристал Васька Уст, удалая голова, вор, богатырь; он уже прославился года четыре тому назад, с шайкой, составленною из беглых крестьян, он разорял дворы помещиков и вотчинников по воронежским и тульским украинным местам. Московское правительство жаловалось на него донцам, а донцы отписались, что ему учинено жестокое наказание. Стенька верно уже слышал о нем; тотчас же сделал он его своим есаулом. Сначала Разин погромил орду калмыков, блуждавших между Доном и Волгою; отогнал у них скот для прокормления своей ватаги и потом подступил к Царицыну.

Уже там не было его старого знакомца Унковского; вместо него сидел другой воевода, Тургенев. Царицын, по выражению современника, взят лестью и коварством.

Уже царицынские жители были расположены к Стеньке. В возмутительных своих прокламациях Стенька уверял, что идет царское войско и хочет их погубить, а он пришел оборонять их.²⁶⁷ Один из царицынцев, Степан Дружинкин, служил у Стеньки и знал хорошо местность. Стенька поручил ему спустить по Волге суда, что казаки привезли с собою из Паншина. Ночью это дело было сделано. Казаки сели на суда, другая половина по суше окружила Царицын конницею и пехотою. Стенька отправился громить татар, кочевавших, в тридцати верстах от Царицына. Царицынский воевода запер ворота, уставил всюду стрельцов, приготовился к защите и с часу на час ожидал вспоможения сверху.

Тогда пять человек царицынцев явились к есаулу Ваське Усу и сказали:

– Дозволь нам выходить из города, выгонять животину и брать воду.

– Скажите вашему воеводе, – сказал Васька: – чтоб он отпер город, а коли не послушается, так вы отбейте замок и впустите нас.

Царицынцы послушались: сбили замок и отворили въезжие ворота.²⁶⁸ Казаки входили в город; царицынцы приставали к казакам. Тургенев старался было удержать их, но напрасно. Он, с племянником своим, заперся в башне; с ним были боярские люди и всего только десять человек стрельцов; а из царицынцев три человека остались верны. 13 апреля Стенька приехал в Царицын; некоторое духовные встретили его с почетом,²⁶⁹ а царицынцы устроили ему приветственную попойку и угощение.²⁷⁰ Покутив, как следует, Стенька с казаками стал добывать башню. Воевода рассудил лучше погибнуть, чем сделаться игрушкою. Башня была взята, и все люди, защищавшие ее, погибли в свалке; а воеводе и племяннику его не удалось смертью в битве избегнуть поругания. Его взяли живьем, повели на веревке к Волге, кололи, наругались над ним и потом бросили в воду.

Едва успел Стенька разделаться с Тургеневым, как слышал, что сверху плывут московские стрельцы, посланные для защиты низовых городов, те, которых ожидал воевода.

Стенька говорил царицынцам: «Это плывут злодеи, посланные изменниками-боярами, чтоб вас всех побить»,

Казаки вышли из города, и сам Стенька отплыл на стругах на луговую сторону, а с нагорной стороны расположилась его конница. В семи верстах от Царицына, близ Денежного Острова, отряд был застигнут врасплох. С одной стороны стреляли по нему казаки с берега, с другой стреляли по нем со стругов. Стрельцы, еще не зная, что́ сделалось с Царицыным, изо всех сил работали веслами, чтоб скорее дойти до города, и ожидали себе там помощи; но чуть только поравнялись с Царицыным, как оттуда на них ударили из пушек, а тут и те, что́ плыли на стругах, и те, что́ плыли по берегу, поражали их. До пяти ста человек погибло от выстрелов. Остальные, человек триста, видя, что спасения нет, передались Стеньке.²⁷¹ Начальник отряда, голова Иван Лопатин, взят живой: казаки ругались над ним, кололи его, терзали и, наконец, утопили. Такая же участь постигла офицеров, сотников, пятидесятников, десятников; оставлен в живых только полуголова Федор Якимов. Суда достались победителям.

Стенька обласкал взятых стрельцов и посадил к себе гребцами. Когда они сокрушались о том, что изменили государю, он сказал им:

– Вы бьетесь за изменников-бояр, а я со своими казаками сражаюсь за великого государя.²⁷²

Стенька сидел в Царицыне около месяца и ввел в городе казачье устройство: разделил жителей на десятки и сотни и, вместо воеводы, назначил городового атаман. Царицынцы величали Стеньку, как освободителя. В то время, вероятно, он уже начал посылать в верховые страны своих эмиссаров с возмутительными письмами для возбуждения народа. Между тем, казаки ограбили несколько пасадов, которые плыли по Волге, не зная о занятии Царицына. Отряд Стеньки взял Камышин.²⁷³ Беглецы из московщины, бывшие в казацком войске, одетые не по-казацки, подошли к стенам этого городка и выдали себя за людей, присланных из Москвы на помощь городу. Воевода с приказными и служилыми обрадовался этому, потому что военной силы было в Камышине мало, и поручил им держать ночью караул. Те открылись жителям и перетянули их на сторону Стеньки. Казаки, между тем, сидели уже в засаде. Ночью выстрелили с городской стены из пушки. То был сигнал. Ворота растворились; казаки вошли в город; за ними прибыл и Стенька. Воеводу и приказных утопили.²⁷⁴

В Астрахани долго не знали, что происходит в Царицыне, если б случай не спас одного промышленника, Павла Дубенского. Он плыл по Волге на легком струге. За семьдесят верст, не доезжая до Царицына, встретил он беглецов из отряда Лопатина, спасавшихся от поражения, и узнал обо всем. Он волоком перетянулся в реку Ахтубу, этим путем дошел до Астрахани и доставил Прозоровскому печальную весть о том, что помощь, которой ожидали в низовьях Волги, уже не существует, и сообщение с верховыми областями пересечено.²⁷⁵ В Астрахани это известие наделало большой суматохи. Сгоряча воевода Прозоровский с товарищами и митрополитом перебирали совет за советом, а между тем в стрельцах и простом народе возникало волнение и распространилось тайное расположение к Разину: его эмиссары там уже работали.²⁷⁶

Еще 16 апреля отправлен был для подкрепления в Царицын сотник Богданов с восьмьюстами человеками конницы, состоявшей из русских и татар. Эта сила была ничтожна. Воеводы принялись за работу: собрали, какие находились в Астрахани, суда, день и ночь работали новые и вооружались пушками; таких судов готово было до сорока. На них посадили одну тысячу шестьсот стрельцов и пятьсот вольных людей. Начальство над флотилией отдано князю Семену Ивановичу Львову. Сверх того, один полк отправлен на помощь Богданову; этот полк состоял под начальством перекрещенного поляка Ружинского; в нем офицеры были иностранцы.

Когда эта флотилия отправилась к Астрахани, перед нею, как бы в острастку и для примера, был повешен одни из агентов Разина, пойманный в Астрахани. Прежде смерти, его так страшно истерзали пытками, что самый безжалостный варвар не мог смотреть на него без сострадания, говорит очевидец. Быть может, об этом-то неудачливом возмутителе поет народная песня, называя его сынком Разина; вероятно, в том смысле, в каком подчиненные называли Стеньку батюшкой.

Как во славном городе

Во Астрахани,

Очутился, проявился

Тут незнамый человек.

Шибко, щепетно по городу

Похаживает,

В одной тоненькой рубашке

Да во нанковом халате

На-распашечку.

Астраханским купчишкам

Он не кланяется,

Господам ли да боярам

Он челом не бьет,

Астраханскому воеводе

Он под суд нейдет.

Увидал же воевода

С парадного крыльца;

Приказал же воевода

К себе его привести:

«Уж вы слуги, мои слуги,

Слуги верные мои,

Вы подите поимайте

Удалова молодца!»

Поймали, соковали

Удалова молодца,

Привели ко воеводе

Незнамова на глаза.

Как и сталь же воевода

Его спрашивати:

«Уж и чей такой детинка,

Чей удалой молодец?

Ты такого поведенья,

Чьего матери, отца?

Не со города-ль Казани,

С каменной славной Москвы,

Или со Дону козак,

Иль купецкий сын?»

– Я не с города Казани,

Не со каменной Москвы,

Я не с Дону козак,

Не купецкий сын:

Я с матушки со Волги

Стеньки Разина сынок.

Стенька обо всем знал, что́ задумали против него в Астрахани. Для него сообщение по Волге не прерывалось. Когда пришло к нему известие, что против него идет сила, он собрал круг. По общему приговору, он оставил в Царицыне, для охранения, по одному казаку из каждого десятка, а со всею остальною силою поплыл вниз по Волге. Всего войска у него было от восьми до десяти тысяч.

Народная песня говорит:

Как по матушке по Волге

Легка лодочка плывет,

Как во лодочке гребцов

Ровно тридцать молодцов;

Песередь лодки сидит

Стенька Разин сам.

Как возговорит он Стенька

Ко товарищам своим:

«Уж и чтой-то это, братцы,

Мне тошным-тошно,

Мне сегодняшний денечек

Да грустнехонько?

Как и звать-то мой сынок

Во неволюшку попал.

Уж я в Астрахань зайду –

Выжгу, вырублю,

Астраханского воеводу

Я под суд возьму».

Стенька плыл на стругах, а по нагорной стороне шел отряд в семь тысяч конницы, под начальством Васьки Уса и Еремеева. Под Черным Яром увидали они флотилию князя Семена Ивановича Львова.

Воровские прелестники Стеньки уже успели направить стрельцов в пользу казацкого предводителя. Затесавшись между отправленными против него стрельцами, они нашептали своим товарищам, что Стенька идет за народ, и если они ему передадутся, то сделают пользу и добро и себе и всему народу. Только что Стенька появился в виду этого войска, на всех судах вспыхнул мятеж; все простые служилые в один голос закричали:

– Здравствуй, наш батюшка, смиритель всех наших лиходеев!

И начали они вязать своих начальников и, повязав, отдавали казакам.

Стенька кричал:

– Здравствуйте, братья! Мститесь теперь над вашими мучителями, что хуже турок и татар держали вас в неволе; я пришел даровать вам льготы и свободу. Вы мне братья и дети, и будете вы так же богаты, как я, если останетесь мне верны и храбры.²⁷⁷

– Здравствуй, наш батюшка, Степан Тимофеевич! – повторяла толпа.

И начали они бить стрелецких голов, побили всех сотников и дворян, оставив в живых одного князя Львова.

Что делается у вас, в Астрахани? – спрашивал Стенька, – Будут против меня драться?

Ему отвечали:

– В Астрахани свои люди; только ты придешь, тут же тебе город так и сдадут.²⁷⁸

Только один стрелец, Данило Тарлыков, спасся из этой кутерьмы и принес страшную весть в Астрахань. Прозоровский советовался с митрополитом и трудно было что-нибудь придумать. Астрахань стояла вдалеке от средоточия государства. Все средства, запасы, порох, оружие – все она получала из Казани или из Москвы. Она тогда не была этим всем бедна, но мало надежды подавали угрюмые лица ее защитников и жителей, также смотревших исподлобья. Спасти ее могли только свежие силы, если б они пришли из Москвы; но в Москве не знали, что угрожает Астрахани. Невозможно было дать знать иуда скоро. О Волге нечего было думать, когда по ее руслу приближался к Астрахани густой ряд стругов Стеньки. Как на беду случилось, что нельзя было послать гонца и степью: там кочующие черные калмыки резались с волжскими калмыками; дрался Большой Нагай с Малым, а татары-малыбаши – с татарами-енбулаками. Ни проходу, ни переходу. Воевода и митрополит решились послать гонца через Терек; нельзя было ожидать ничего от такого посольства: далек был слишком путь. Пока гонец мог добежать до Москвы, Стенька пять раз взял бы Астрахань. Но утопающий хватается и за соломенку. Воевода выбрал гонцов того же самого Тарлыкова, что одни убежал из Черного Яра, дал ему двух провожатых русских, да пять человек татар. До Терека он доехал благополучно, но на дальнейшем пути утонул; а провожатые его воротились в Астрахань и застали там уже пять казаков, которые казнили их за то, что они собирались звать из Москвы против них войско.²⁷⁹

Уже давно разные предзнаменования пугали Астрахань зловещими угрозами. Еще в прошлом году, 4 января, сделалось такое землетрясение, что, по выражению современника, все хоромы задрожали, а куры с нашестей попадали. Вслед за тем услышали, что в Шемахе от землетрясения погибло 3 части города, а в Тереке, в одну из пятниц – день, как известно, вообще несчастный – было три такие подземные удара, что хоть какой человек, так не устоял бы на месте. «Неложно вольный свет переменяется», говорили тогда и учинили заповедь ни вина, ни пива не пить, ни винограду не есть, а паче табаку не пить, а кто станет пить вино и табак держать, того смертью казнить. Потом в церкви Рождества Богородицы, в Астрахани, в полночь, до седьмого часа слышали какой-то зык колокольный, а после того, 27 апреля, что-то шумело в церкви Воздвижения: впоследствии узнали, что в это самое время в Яике воры убили Богдана Сакмышева, посланного воеводами занять город после Стеньки, когда тот ушел на море. Перед приходом Стеньки с моря в Астрахань, опять затряслась в Астрахани земля, и воевода с митрополитом, сошедшись, говорили: «Быть чему-то недоброму!» Однако они не воспользовались предзнаменованиями, а отпустили Стеньку на свои головы. Прошел год – и вспомнили они о предзнаменованиях.²⁸⁰

Уже давно замечал воевода, что астраханские стрельцы и служилые люди, с тех пор, как в городе побывал Стенька, вспоминают о нем с сочувствием. Когда пришла весть, что Стенька взял Царицын, нашлись такие смельчаки, что более и более становились откровенны, и около них стали сходиться по нескольку человек вместе и водили подозрительные речи. Воевода стал их унимать, а они, говорит очевидец, и самому воеводе болтали, что им на язык взбредет. Своевольствам стрельцов, которые впоследствии разразились ужасным взрывом, помогало в тот век вообще то, что стрельцы не находились в полной зависимости от воевод: воеводы не только не смели ими распоряжаться, без согласия стрелецких голов, но еще в царских наказах стрелецким головам подтверждалось беречь подчиненных стрельцов от воевод и приказных людей. Таким образом, и теперь воеводы и приказные люди ничего не могли сделать со стрельцами, когда между их начальниками были тайные приверженцы Стеньки.

В это время стоял в Астрахани первый русский корабль «Орел». Матросы и работники на нем были немцы; капитан был известный Бутлер. Эти чужеземцы-наемники, увидя, что Астрахань не показывает нерасположения к Стеньке, задумали убраться по добру по здорову. Бутлер сам созвал их и говорил:

«Мы теперь в воровской ловушке, и нет нам спасения; как придут казаки, они с нас сдерут кожи: ненавидят они немцев! Собирайте скорее свои пожитки, сядем на лодки и убежим в Персию. Да не медлите ни четверти часа, пока ворота не заперли!»

Пятнадцать немцев сейчас овладели лодками. Но через несколько времени Бутлер передумал и рассудил лучше погибнуть в битве, чем постыдно бежать. Он послал им сказать, чтоб они остались; но немцы сочли за лучшее последовать первому приказанию своего начальника, чем последнему. Они поплыли по Каспийскому морю и достигли Персии. Там ни одни не избежал беды: их поймали и продавали в рабство, передавая за деньги от одного господина к другому. В числе их был Страус, оставивший описание этих дней.

Исходила первая половина июня – и новые зловещие предзнаменования увеличивали страх ожидания. 13-го числа рано, когда еще митрополит служил заутреню, прибежали в храм испуганные караульные стрельцы, что стояли в кремле города у Пречистенских ворот. Они говорили:

«В полночь за три часа до света видели мы на небесах чудо: все небо отворилось над Астраханью, и на город просыпались искры, будто из печи».

Митрополит обратился к тем, что подле него стояли, и сказал:

«Сие видение предвещает, что излиется на нас фияль гнева Божия».²⁸¹

Пересказал он о чуде Прозоровскому. Тот вздохнул и сказал: «Господи! На Тебя единого надежда. Укрепи наш град!»

Затем толпа стрельцов собралась и начала роптать за то. Что им не платили жалования, которое всегда давалось вперед. «Что нам служить без денег и отдавать себя на убой? – кричали они, – У нас нет ни денег, ни запасов, и верно целый год не будет: мы пропали!»²⁸²

Конные и пешие стрельцы пошли на воеводский двор и кричали:

– Подай нам наше денежное жалование, воевода!

– До сих пор, – сказал им воевода, – казны великого государя ко мне не прислано, но я вам дам своего, сколько могу; дастся вам из сокровищниц митрополита, и Троицкий монастырь тоже поможет, только уж вы не попустите взять нас богоотступнику и изменнику; не сдавайтесь, братья и дети, на его изменнические внушения, но поборайте доблественно и мужественно против его воровской силы, не щадя живота своего за святую соборную и Апостольскую Церковь – и будет вам милость великого государя, какая вам и на ум не взойдет!

Митрополит дал им шестьсот рублей; Троицкий монастырь, по приказанию митрополита, дал им две тысячи. Жалование это заплачено им вперед, и они расписались в получении, с обещанием служить верно, и с тайным намерением отдаться Стеньке. Это делалось за четыре дня до рокового дня.²⁸³

Между тем Стенька приближался к Астрахани – и новыми предзнаменованиями грозила природа. Пошли проливные дожди с ледяным градом; наступил такой холод, что все надели теплые одежды. На самом рассвете одного из последних дней, караульные, стоявшие у Пречистенских ворот, прибегают к митрополиту и извещают, что на небе опять явление. Митрополит вышел из палаты. На южном небе радужными цветами играли три столпа; на верху их были круги, наподобие венцов, из радужных цветов.

«Быть беде! Быть гневу Божию», – говорили митрополит и воевода²⁸⁴.

18 июня рыбаки принесли весть, что Стенька под Астраханью. Полчище его пристало к берегу и расположилось станом на урочище Жареных Буграх. К стенам Зеленого города причалил струг, а в нем сидело двое человек. Один из них был астраханский священник Воздвиженской церкви. Ехал он из Астрахани в государевом дворцовом насаде, и когда поравнялся с Царицыным, казаки схватили всех, кто был на струге, в том числе его, и привели к Стеньке. Теперь то, посылал его Стенька на переговоры. Другой был боярский человек князя Семена Львова, изменивший своему господину, вместе с другими, под Черным Яром. Они предлагали сдать город; вместо ответа, их схватили: воевода считал недостойным для себя сноситься тогда со Стенькой. Начали этих посланных пытать и выведывать; и пытали накрепко; поп сказал им только, что у Стеньки войска восемь тысяч, а боярский человек не сказал ничего: от него не добились даже, ка его зовут. Воевода приказал боярского человека казнить, а поп посажен в каменной тюрьме, в Троицком монастыре.²⁸⁵

Должно быть, к этому событию относится следующая народная песня:

Из славного из устьица синя моря

Тут плывет, выплывает нова выкладна,

Хорошо кладна изукрашена.

Она плывет, подплывает к Астрахани,

К тому ли царству астраханскому.

Добры молодцы в городе во Астрахани

Погуляли, поцарствовали,

Попили, поели, на отвал пошли:

Увидали молодцы воеводу из окна.

Закричал воевода громким голосом:

«Заловите, поймайте добрых молодцев!»

Добрый молодец противности не чинил,

Во дворец сам подскочил.

Стал воевода его спрашивати:

«Ты скажи, скажи, добрый молодец,

Не утай сам себя».

Я сам тебе расскажу,

Всею правду объявлю:

Я со Камы со реки

Стеньки Разина сын,

Заутра хотел к тебе батюшка

В гости побывать:

Чем будешь батюшку подчивать?»

«Я пивушка не кушаю,

Винца в рот не беру;

Есть у меня наготовлены сухари;

Они в Москве крошены,

В Казани сушены,

То я встречу его – буду подчивать!»

Испугался добрый молодец,

От него прочь бежал,

И подбегает к своей выкладной.

Закричал громким голосом:

«Ох, братцы, мои товарищи!

Пригляньте ко мне выкладну,

Не оставьте меня при бедности:

На нас воевода осердился».

Добры молодцы ужаснулися,

Заторопились, отгрянули ко крутому берегу.

Митрополит и воевода деятельно принялись каждый за свое дело. Митрополит созвал духовенство и устроил крестный ход вокруг всего Белгорода (то есть настоящего города в нашем смысле этого слова), в средине которого находился кремль, или замок. Вперед несли икону Божией Матери; обходили кругом стену, и всякий раз, когда шествие доходило до каких-нибудь ворот, совершалось молебствие. Прозоровский осматривал городские укрепления. Астрахань была тогда обведена кирпичною стеною, до полутора сажени в толщину и до четырех сажен вышиной; наверху стен были зубцы в сажень шириною и в полторы сажени в вышину. По пряслам стены и по углам стояли двухъярусные башни; на них висели колокола, в которые звонили для возбуждения в боях отваги. В стенах находилось в два ряда четыреста шестьдесят пушек²⁸⁶. Воевода с городовым приказчиком обошел все стены, осмотрел орудия, развел по бойницам и по стрельницам стрельцов с ружьями, саблями, бердышами, расставил при пушках пушкарей, затинщиков при затинных пищалях, вделанных в осень узкие отверстия, а при воротах воротников. Чтоб пресечь всякое сообщение города с внешностью, он приказал все ворота завалить кирпичем. По тогдашнему обычаю, посадские должны были участвовать в обороне – кто с пищалью или самопалом, кто с топором или бердышем, а другие с кольями и с камнями. Для этого, близ окон были заранее приготовлены кучи камней, или метать на неприятеля, и припасался кипяток, чтоб лить на врагов, в случае приступа. Для порядка, все осажденные были разделены на сотни и десятки. Воевода назначил осадных голов, которые выбирались обыкновенно из отставных дворян.

Стенька, со своей стороны, занимался приготовлением к осаде. По совету двух астраханских перебежчиков, Лебедева и Куретникова, он сошел с Жареных Бугров, посадил свое войско в струги и поплыл по Болдинскому протоку, который окружал Астрахань с востока; по этому протоку он вошел в другой – Черепаху, а оттуда в реку Кривушу, обтекавшую Астрахань с полуденной стороны. Город был окружен водою. В XVII веке вода считалась для города лучшею естественною оградою; но с юга Астрахань была приступнее: тотчас за стеною находились виноградные сады. Когда узнали в городе о переходе Стеньки, митрополит приказал копать ров из своих прудов к солончаку, как называлось место на юге от Астрахани, чтоб покрыть его водою.

Вдруг приводят к воеводе двух нищих. Один из них слыл в городе под именем Тимошки Безногого. Персияне подсмотрели, как они выходили из города и опять вошли в него, прежде чем были завалены ворота. Боярин, по обычаю, приказал их пытать накрепко, и они сказали:

– Мы похвалились вору Стеньке Разину в приступное время (когда начнется приступ) зажечь Белый город.

Воевода приказал их тотчас казнить смертью. Но это событие показало ему, как много неожиданных опасностей кроется внутри города. Иностранец капитан Бутлер посоветовал тогда запретить рыбакам разъезжать по Волге и сжечь татарскую слободку под городом, чтоб не дать притона казакам.

Двусмысленные, угрюмые лица стрельцов и астраханских посадских не переставали тревожить воеводу. 20 июня он призвал на митрополичий двор стрелецких офицеров и лучших людей астраханцев. Главным лицом над стрельцами был голова Иван Красуля, или Красулин, тайный сообщник Стеньки. Митрополит говорил им:

«Поборитесь за дом Пресвятыя Богородицы и за великого государя, его царское величество; послужите ему, государю, верою и правдою, сражайтесь мужественно с изменниками: за то получите милость от великого государя здесь, в земном житии, а скончавшихся в брани ожидают вечныя блага вместе с Христовыми мученниками».

– Рады служить великому государю верою и правдою, не щадя живота, даже до смерти, – отвечал Иван Красулин.

Наступила ночь. Татары последовали примеру немцев, Ямгурчей, мурза Малого Нагая, стоявший под Астраханью, взял детей своих, улусных людей и убежал далеко в степь.

Следуюший день (21 июня) склонялся к вечеру. Вдруг зазвонили в колокола на астраханских башнях: то была тревога. Все заволновалось. Воровские казаки с лестницами шли на приступ к Астрахани.

Воевода вооружился в панцырь и выехал из двора на своем боевом коне. Впереди вели простых лошадей под покровами, ударили в тулунбасы, затрубили в трубы на сигнал к сражению. С воеводою ехал брат его, Михаил Семенович. Около них собрались стрелецкие головы, дворяне и дети боярские% примкнули к ним подьячие и приказные люди. Спешили к Вознесенским воротам. Прозоровский обратился к толпе ратных и говорил:

«Дерзайте, братья и дети, дерзайте мужественно; ныне пришло время благоприятное за великого государя пострадать, доблественно даже до смерти, с упованием бессмертия и великих наград за малое терпение. Если теперь не постоим за великого государя, то всех нас постигнет безвременная смерть. Но кто хочет в надежде на Бога получить будущие блага и наслаждения со всеми святыми, тот да постраждет с нами в сию ночь и в настоящее время, не склоняясь на прельщения богоотступника Стеньки Разина».

Ночная тень покрывала землю. Казаки показывали вид, что хотят идти на приступ к Вознесенским воротам, и потому в этой части города сошлись осажденные; но на самом деле казацкий атаман выбрал другой путь, и казаки подставляли в другом месте лестницы; там астраханцы не стали ни стрелять на них из пищалей, ни камней метать, ни варом обливать: они подавали им руки и пересаживали через стены. Только в подошевных бояр башни гремели на них из пушек верный пушкарь Томило с товарищами, и, кажется, никому не сделал зла. Воевода, между тем, все внимание обращал на Вознесенские ворота и не видал, что делается на других пряслах стены, как вдруг услышал за собою зловещий казачий ясак,²⁸⁷– говорил современник. Вероятно, это было пять выстрелов, один за другим, из вестовой пушки; пять выстрелов значили, на военном языке того века, сдачу города и назывались ясаком на сдачу.

Вслед за роковым сигналом, астраханцы (молодшие люди, то есть чернь и бедняки) с яростным криком бросились бить дворян, детей боярских, пушкарей, людей боярских, и кто-то, неистовый, налетел на князя Прозоровского, ударил его копьем в живот: князь упал с лошади. Верный старый холоп схватил его, пробился с ним сквозь разъяренную толпу, унес в Соборную Церковь и там положил на ковре. Брат воеводы, Михаил Семенович, погиб близ стены от самопального выстрела. Все кругом разразилось изменою; стрельцы величали батюшку Степа Тимофеевича. Не предал своего долга пятидесятник конных стрельцов Фрол Дура; не братался он с ворами, поистине поборал говорит современный сказатель. Он последовал за раненым князем и стал в церковных дверях; он решился не иначе впустить в храм Божий казаков, как чрез свое мертвое тело.²⁸⁸

Митрополит прибежал в церковь. Задушевная дружба соединяла его с воеводою. Слезно всхлипывая, припадал к нему на грудь архипастырь седою головою, утешал словесами надежды будущих благ, исповедывал и причастил Св. Тайн. Начали сбегаться в храме дьяки, подьячие, стрелецкие офицеры, купцы, дворяне, дети боярские, все, кому грозила беда от рабов, подначальных и бедняков. Испуганные матери с грудными младенцами, девицы, дрожавшие за свою честь, столпились за святым местом у иконы Пресвятой Богородицы и шептали, в страхе, молитвы. Двери храма были затворены железной решеткой. Неустрашимый Фроль Дура стоял у входа с обнаженным ножем; он, конечно не надеялся охранить приваливший в церкон люд, но думал, по крайней мере, умереть его защитником, как следовало верному слуге царя и христову воину.

Заря занималась. В Пречистенских воротах вырубили калитку; и казаки входили ею в город; с другой стороны вступали через житный двор. Толпа бросилась на паперть Соборного храма. Фроль Дура был изрублен в куски, но испустил дыхание не прежде, как успев нанести ножом своим удары врагам.

Казаки выстрелили сквозь железную решетку во внутренность храма; одна пуля попала в полуторагодовалого ребенка, которого мать держала на руках перед иконою Казанской Богородицы. Помост обагрился младенческою кровью, говорить летопись. Другая пуля задела святую икону; потом казаки разломали решетку и бросились на беззащитных.

Лежавшего на ковре Прозоровского вынесли и положили на земле под раскатом (так называлась церковная колокольня). Вслед за тем казаки хватали всех, искавших убежище в храме, вытаскивали, вязали им назад руки и сажали рядом под стенами раската. Дожидали суда Стеньки.

Часов в восемь утра явился Стенька судить. Он начал суд свой с Прозоровского. Он взял его под руку и повел на раскат. Они стали рядом наверху; все видели, как атаман сказал воеводе что-то на ухо, но князь вместо ответа, отрицательно покачал головою. Что говорил ему Стенька на-ухо – это осталось тайною между ними. Тотчас после того Стенька столкнул князя головою вниз, стороною на зимний восток.

Сошедши с раската, Стенька сотворил короткий и нецеремонный суд над связанными. Всех приказал побить атаман. Стрельцы, казаки и чернь одних рубили мечом, других бердышами, иных били кольями. Тогда, говорит летописец, мимо церкви до приказной избы текла кровь человеческая, яко река. Стенька приказал собрать тела, отвезти в Троицкий монастырь и похоронить в одной общей братской могиле. Когда убитых свалили в землю, над могилою стоял старец и считал тела, и насчитал их четыреста сорок одно. Тут был и князь Прозоровский. Перед Стенькой все люди были равны: он не позволил копать ему особой могилы.

Окончив суд над людьми, Стенька засудил бумаги, которыми эти люди заведывали. Он приказал вытащить из приказной палаты все дела и сжечь их на площади всенародно.

– Вот так, – говорит он: – я сожгу все дела наверху у государя!

Только иноземцы оказывали сопротивление. Защищались несколько времени немцы у Вознесенских ворот, пока капитан их, Видерос, не был изрублен своими же подчиненными. Долее их сопротивлялись люди черкесского князя Каспулата Муцаловича, природные черкесы, с двумя русскими, всего десять человек. Они заперлись в пыточной башне и давали отпор до полудня; а когда у них не стало свинцу, то заряжали ружья деньгами. Наконец, выбившись из сил и истратив весь порох, они бросились из башни в город, но их догнали и изрубили.

Все имущество убитых было подуванено между казаками, приставшими к ним стрельцами и бедными жителями города. Ограблены церковные сокровища; ограбили торговые дворы, русский, гилянский, бухарский; все товары были отвезены в Ямгурчеев Городок, и там происходил раздел. Астрахань обращена в казачество: жители получили числовое деление, общее казакам, на тысячи, сотни и десятки,²⁸⁹ должны были правиться кругом и народным сборищем, управляться выборными атаманами, есаулами, сотниками и десятниками.

Устроив казачество, Стенька вывел толпу астраханцев, обращенных в казаки, за город и приводил их к крестному целованию. Они присягали стоять за великого государя и за своего атамана Степана Тимофеевича, войска служить и изменников выводить. Священники поневоле должны были совершать обряд присяги; немногие, которые противились, поплатились за это: одного атаман приказал посадить в воду, а другому велел отсечь руку и ногу.

Три недели после того привел Стенька в Астрахани и почти каждый день был пьян. Астраханский народ озлобился до неистовства на все, что принадлежало к высшему классу народу почему-нибудь. Стенька, в угодность народу, разъезжал по городу, обрекал на мучения и на смерть всякого, кто чем-нибудь навлек неудовольствие народа. Одних резали, других топили, иным рубили руки или ноги и пускали ползать и истекать кровью, для забавы толпы. Хозяева и прикащики ограбленных лавок и гостиных дворов, большею частью иностранцы, были также умерщвлены. Тогда погиб давний знакомец Стеньки, сын хана, взятый в плен близ Свиного Остова, брат несчастной княжны, принесенной в жертву Волге, в пылу пьяного неистовства. Стенька приказал, для потехи, повесить его на крюк за ребро. Счастливее был персидский посол, находившийся тогда в Астрахани. Когда Стенька взял город, он со своею свитою заперся в башне; персияне оборонялись всего один час времени, и должны были сдаться. Стенька привел посла на площадь перед роковой раскат, однако не повел его туда, даже не снял с него платья, а только отнял у него саблю. Бывшего при нем русского подьячего Наума раздели донага, и уж хотели было в таком наряде вести на раскат, но астраханцы выпросили ему жизнь. Из посольской свиты казаки убили только несколько человек, которые упорно оборонялись в башне; других за то, что сдались, помиловали, только обобрали до ниточки. За то все письма и бумаги, какие нашлись у посла и у его людей, Стенька велел изодрать – такова уж у него была ненависть к писаниям всякого рода! Беспрестанно астраханцы собирали круги, рассуждали, как и над кем бы им еще потешиться. Кто им не потакал или хотел остановить их кровожадность, того забивали до смерти палками или вешали за ноги. Даже казачьи и посадские жены неистовствовали над вдовами дворян, детей боярских и приказных; некоторых из этих несчастных взяли казаки себе в жены, и Стенька приказывал священникам венчать их насильно, а тех священников, которые не слушались, присуждал сажать в воду. Астраханцы, подражая своему «батюшке», начали есть в постные дни молоко и мясо, и если кто ужасался нарушать эти обряды, того угощали побоями, а иногда заколачивали до смерти. Новички в казачине астраханцы были безжалостнее донцов: несколько раз приходили они толпами к Стеньке и говорили:

– Многие из приказных людей и дворян схоронились; вели их отыскать и побить; а то, ведь, как будет от государя в Астрахань присылка, так они станут нам первые неприятели.

– Когда я уеду из Астрахани, тогда делайте, что хотите, – отвечал Стенька.

При всех своих неистовствах, когда случился день тезоименитства царевича Феодора, то, как будто ради торжества, Стенька с толпою казаков приходил к митрополиту в гости. Неизвестно, с каким побуждением это делалось и что говорилось на таком оригинальном свидании.

Собираясь оставить Астрахань, 13 июля Стенька сидел пьяный в кружале и вдруг призвал есаула и сказал:

– Ступай к митрополиту и возьми у него старшего сына боярина Прозоровского, Бориса, и приведи ко мне.

Вдова Прозоровского, княгиня Прасковья Федоровна, после трагической кончины мужа, скрывалась в палатах митрополита с двумя сыновьями. Оба звались Борисами. Старшему было шестнадцать лет. Его привели к Стеньке.

Стенька сказал ему:

– Где таможенные пошлинные деньги, что собирались в Астрахани с торговых людей? Отец твой ими завладел или промышлял?

– Отец мой никогда этими деньгами не корыстовался, – отвечал молодой князь, – Они собирались таможенными головами головы приносили в приказную палату, а принимал их подьячий денежного стола Алексей Алексеев с товарищами. Все деньги пошли на жалование служилым людям. Спроси у подьячего.

Случайно подьячий избежал участи своих собратий. Его отыскали и привели к Стеньке. Подьячий объяснил ему то же, что князь.

– А где ваши животы? – спросил Стенька у Бориса Ивановича.

– Животы отца моего ограбили; казначей отдавал их по твоему приказу, а возил их твой есаул Иван Андреев Хохлов.

Стенька приказал повесить его вверх ногами на городской стене, а подьячего Алексея за ребро на крючке.

– Принесите мне другого сына воеводы! – закричал тогда Стенька.

Второму сыну Прозоровского было тогда восемь лет. Казаки вырвали малютку из рук матери и принесли к Стеньке. Атаман приказал повесить его за ноги возле брата.

Всю ночь висели они. Утром приехал Стенька и приказал старшего князя сбросить со стены, а малютку, отекшего кровью, чуть живого еще, приказал сечь розгами и возвратить матери. Тело подьячего было отдано также его матери.²⁹⁰

XIII

Степка оставил в Астрахани атаманом Ваську Уса, а старшинами Федьку Шелудяка и Ивана Терского. Под их начальством осталась половина астраханцев, записанных в казаки, половина московских стрельцов и по два человека из каждого десятка донских казаков. Стенька собрал с собою остальных, кто желал идти с ним, и грянул вверх по Волге. Казаки отправились вверх по Волге на двухстах судах; по берегу шла конница в числе двух тысяч человек. Достигли они, таким образом Царицына. Тут Стенька отправил отряд в две тысячи человек на Дон с казною, награбленною в Астрахани, под начальством атаманов Фола Минаева и Якова Гаврилова, а сам, на судах, следовал дальше. С ним тогда войска было не больше десяти тысяч; была надежда, что оно скоро увеличится в десять раз.

Первый город, который предстоял Стеньке на пути – был Саратов. Это не нынешний губернский город того же имени, но другой, лежавший на луговой стороне Волги, несколько выше нынешнего.

Саратов сдался без сопротивления. Стенька приказал утопить тамошнего воеводу Козьму Лутохина; умертвили всех дворян и приказных людей, а имение передуванили. В городе введено казацкое устройство; был там поставлен атаманом Гришка Савельев.

Самара взята несколько труднее: между жителями этого города была партия, верная царю. С приходом Стеньки поднялось междоусобие. Казацкая партия была сильнее и победила. Стенька вошел в город, утопил воеводу Ивана Алфимова, перебил всех приказных людей, дворян и детей боярских, отдал на раздел им имущество и ввел казацкое устройство между жителями. Саратовцы и самарцы пошли с атаманом далее.²⁹¹

Таким образом, Стенька в первых числах сентября дошел до Симбирска. Скорость, с какою он прошел это большое пространство вверх против воды, покоряя себе города, выразилась в народной песне такими стихами:

Еще как-то нам, ребята, пройти?

Астраханско славно царство пройдем с вечера,

А саратовску губерню (анахронизм) на белой заре;

Мы Самаре-городочку не поклонимся,

В жегулевских горах мы остановимся;

Вот мы чалочки причалим все шелковыя,

Вот мы сходоньки положим все кедровыя,

Атаманушку сведем двое под-руки,

Есаулушка, ребятушки, он сам сойдет.

Как возговорит наш батюшка атаманушка:

«Еще как-бы нам, ребятушки, Казань город взять».

Агенты Стеньки Разина рассеялись в пределах Московского государства. Всего успешнее действовали они в землях нынешних губерний: Нижегородской, Тамбовской, Пензенской, но проникая гораздо дальше, даже до новгородской земли, достигли до отдаленных берегов Белого моря, прокрадывалось и в самую столицу. В своих воззваниях, которые Стенька посылал с казаками, ив своих речах, которые говорил, где только являлся он, он извещал, что идет истребить бояр, дворян, приказных людей, искоренить всякое чиноначалие и власть, установить во всей Руси казачество и учинить так, чтоб всяк всякому был равен.²⁹² «Я не хочу быть царем (говорил он), хочу жить с вами, как брат».²⁹³Легко было возмутить народ ненавистью к боярам и чиновным людям; легко было поднять и рабов против господ: но было трудно поколебать в массе русского народа уважение царской особе. Стенька, поправший церковь и верховную власть, знал, что уважение к ним в русском народе очень крепко, и решился прикрыться сам личиною этого уважения. Он изготовил два судна: одно было покрыто красным, другое черным бархатом. О первом он распространил слух, будто в нем находится сын Алексея Михайловича, царевич Алексей, умерший в том же году 17 января. Какой-то черкесский князек, взятый казаками в плен, принужден был поневоле играть роль царевича. Стенькины прелестники толковали народу, что царевич не умер, а убежал от суровости отца и злобы бояр, и что теперь Степан Тимофеевич идет возводить его на престол. Царевич, говорили они, приказывает всех бояр, думных людей, и дворян, и всех владельцев помещиков, и вотчинников, и воевод, и приказных людей искоренить, потому что они все изменники и народные мучители, а как он воцарится, то будет всем воля и равность. Повсюду эмиссары разносили эти вести и в отдаленном от Волги Смоленске. Один из них уверял народ, что собственными глазами видел царевича и говорил с ним: с тем и на виселицу пошел.²⁹⁴ В другом судне, покрытом черным бархатом, находился, как говорили прелестники, низверженный царем патриарх Никон. Таким образом, Стенька этими двумя путями хотел поселить в народе неудовольствие к царю Алексею Михайловичу.²⁹⁵ Между тем его агенты возмущали народ всякими способами и говорили разное в одном месте проповедывали казацкое равенство и полное уничтожение властей: в другом возбуждали толпу именем царевича, обещающего народу льготы и волю; здесь ополчали православных за гонимого патриарха; там подущали старообрядцев враждой против нововведений, за которые обвиняли того же патриарха. В то же время они вооружали и черемис, и чувашей, и мордву, раздували в них неприязнь против русских вообще, а татар разгорячали фанатизмом мухаммеданства. Все партии, все верования, все страсти застрогивал Стенька, лишь бы произвести смуту и беспорядок. Холоп вооружался на господина, служилый на своего начальника, язычник и мухаммеданин на христианина. Стенька сносился с крымским ханом и пытался призвать на Русь его опустошительные орды. По известию современника²⁹⁶, он, было завел даже сношение с Персией, которой так недавно насолил. Стенька послал к шаху посольство; в письме своем он подделывался к восточным обычаям и надавал себе самому высокопарных титулов, тогда как в обращении с казаками оказывал презрение к какому бы то ни было титулу. Стенька предлагал шаху союз и требовал вспоможения за такую любовь и расположение. При этом угрожал, если ему откажут, опять посетит его государство, но уже с двумястами тысяч войска. Шах приказал казакам, которые привезли письмо, отрубить головы и бросить собакам их внутренности. Оставлен в живых только один, и отправлен к Стеньке с ответом. Шах обещал на такую дикую свинью, как Стенька, послать своих охотников, с тем, чтоб его, живого или мертвого, бросили на съедение собакам. Стенька, получив этот ответ, пришел в ярость, изрубил саблею невинного казака и велел бросить воронам тело его за то, что он привез такую обиду. А этот казак радовался было, что избежал смерти в Персии.

Стенька приступил к Симбирску 5 сентября. Там сидел, запершись, боярин Иван Богданович Милославский. Город был укреплен двойным укреплением: в середине находился собственно город, или кремль, на горе, а за ним следовал посад, частью обведенный стеною и рвом: там был острог. Как только Стенька подошел к Симбирску, жители сейчас же передались ему и впустили в острог, чтоб действовать самим вместе с казаками. Не так скоро можно было взять город по его крепкому местоположению. Он был хорошо снабжен пушками, заключал в себе гарнизон из четырех стрелецких приказов и значительное число дворян и детей боярских из Симбирского уезда и других смежных городов, искавших там спасения по соседству. Стенька возился около Симбирска целый месяц. Он укрепил острог, чтоб иметь защиту, если свежее войско явится откуда-нибудь на выручку Симбирска, а вокруг города приказал выкопать высокий земляной вал. Казаки взмостили на этот вал пушки и бросили с него в город зажигательные снаряды – дрова, солому, сено. Пожар несколько раз зачинался, но его всегда тушили. Между тем войско Стеньки с каждым днем увеличивалось. Приходили к нему беглые холопы и крестьяне; приходили толпы черемис, чувашей и мордвы. Милославский несколько раз писал в Казань и просил помощи, но не получал ее и, час-от-часу, положение его становилось безвыходнее. Пути были заняты мятежниками; повсюду народ волновался; нельзя было гонцам пробираться. Еще немного времени – и боярин, конечно, не мог бы никаким образом от воровских казаков отсидеться, как он выражался.²⁹⁷

Помощь, которой он просил, послана казанским воеводою, князем Урусовым, в половине сентября, под предводительством окольничего князя Юрия Борятинского. Он шел не по Волге, а по сухопутью и должен был на пути сражаться с бунтовавшими шайками чувашей и черемисов. Каждый шаг ратные люди должны были покупать оружием. Таким образом, Борятинский достиг Симбирска около октября.

Стенька знал путь его, и как только услышал, что Борятинский за две версты от казацкого стана, вышел против него сам. Борятинский, увидев, что казаки на него наступают, приказал своему войску стоять неподвижно до тех пор, пока казаки сошлись с ним уже на расстоянии не далее двадцати сажен, тогда только ратные люди предупредили их папор и стремительно на них ударили. Жаркая была схватка. Люди перемешались до того, что не могли отличать своих от чужих. Нестройные, непривычные к военному делу толпы мордвы и чувашей не в силах были сладить с войском Борятинского, где были солдаты, выученные уже по европейскому образцу. Упорнее держались только донские казаки; сам Стенька бился отчаянно; его хватили по голове саблею; пищаль прострелила ему ногу, и какой-то смелый алатырец, Семен Степанов, схватил было атамана и повалил на землю, но сам был убит над ним. Стенька увидел, что держаться более нельзя, и побежал с донцами в башню. С утра до сумерек продолжалась битва. Ночь прекратила ее. Мятежники потеряли четыре пушки, знамена, литавры и сто двадцать пленников; из них воевода оставил немногих для расспроса, а прочих тотчас же велел повесить.

На третий день после того, 3 октября, Борятинский сделал мост на Свияге, перевел свой обоз, стал под кремлем с саранской стороны и освободил Милославского из осады. Стенька сосредоточил свой обоз на другой стороне, на казанской, ближе к Волге, задумывая заранее убежать, когда не станет более силы. Милославский соединился с Борятинским.

Стенька в наступившую ночь повел свое войско на приступ; казаки бросали в кремль большие огненные приметы – хотели, во что бы то ни стало, произвесть пожар; но в то время посланный в тыл от Свияги полк полковника Андрея Чубарова так страшно закричал, что казаки подумали, что они стеснены со всех сторон огромною силою. Тогда Стенька созвал своих донских казаков на совет, тайно от прочих сообщников-крестьян. Надежды на последних было мало: воевать они не умели, и могли бы, при всем своем многолюдстве, только испортить дело, когда бы пришлось им сражаться вновь с неприятелем, сильнейшим и по числу, и по искусству. Казаки решились оставить их на произвол судьбы и убежать. Чтоб скрыть свое намерение от крестьян, Стенька выстроил последних в боевой порядок и сказал:

– Стойте здесь, а я с казаками пойду на новоприбылых людей.

Пользуясь темною ночью, казаки сели в суда и уплыли вниз по Волге. Утром мятежники увидели, что казаки их оставили; в страхе они покинули и острог, и обоз, и пустились бежать к Волге; каждый хотел захватить еще суда. Суда действительно не все еще уплыли; но воеводы смекнули, в чем дело, и бросились за бежавшими. Борятинский взял обоз, ворвался в острог, а потом зажег его и пустил своих ратных людей в погоню. Мятежники, припертые к Волге, поражаемые сзади и ружьями, и саблями, не попадали в струги, а стремглав падали в воду; другие успевали овладеть стругами, но падали с них от выстрелов с берега. Более шестьсот попалось в плен живьём, и они тотчас же были казнены без следствий и суда: одних четвертовали, других расстреливали, но большею частью вешали; весь окрестный берег Волги был уставлен рядом виселиц с воровскими казаками и их приставниками. Жители подгородных симбирских слобод явились с повинною; воевода отобрал из них по человеку с слободы и наказал кнутом, а прочих только привел к присяге.²⁹⁸

Эта победа была чрезвычайно важна. Можно сказать, что Борятинский, одержав ее, спас русский престол. Если б успех этой битвы остался на стороне Разина, мятеж принял бы ужасный размер. Стенька находил сочувствие не только в окрестных жителях, но и в далеких углах России; масса поднялась бы страшным пластом… Борятинский одним днем все разрушил. Как с одной стороны, успех Стеньки увеличивал число его сообщников, так, с другой, одни проигрыш уронил его значение в глазах обольщенного народа. Симбирская битва, столь напоминающая поражение южно-руссов под Берестечком, была ва-банк воровского атамана.

XIV

Прелестные письма, разосланные Стенькой, произвели скоро желанное действие в земле, близкой к Симбирску, где стоял предводитель, озаренный славою недавних успехов. Пространство между Окой и Волгою на юг до саратовских степей, а на восток до Рязани и Воронежа, было в огне. Возмутители бродили партиями и поднимали народ. Мужики помещичьи и вотчинные, мужики монастырские дворцовые и тяглые умерщвляли своих господ, приказчиков и начальных людей, называли себя казаками, составляли шайки и шли делать то же у соседей. Язычники – мордва, чуваши и черемисы – поднялись на севере от Симбирска. Они были возбуждены русскими возмутителями и собирались в шайке под начальством русских, сами, кажется, не зная за что бунтуют. Сдавались города; не было пощады воеводам и приказным; гибель постигали того, кто не шел с бунтовщиками. Как всегда бывает при народных восстаниях, и этот бунт отличался изобретательностью в жестокостях. Предание говорит, что бунтовщики начиняли женщин порохом, зажигали и тешились такими оригинальными минами. Имя батюшки Степана Тимофеевича неслось все далее и далее, возжигая отвагу и дерзость; и уже в самой Москве поговаривали, что Стенька вовсе не вор. «Что тогда делать, если Стенька придет к Москве?» – спросил один молодец у пожилого. Тот отвечал: «Народ должен встретить его с почестями, хлебом-солью!» Болтуна подслушали и повесили. Но потом поймали в Москве какого0-то молодца, который старался распространять в народе неповиновение к царю. Ему отрубили руки и ноги, потом повесили.²⁹⁹

Симбирское дело все разрушило. Мятеж не пошел далее и в продолжение зимы был задушен воеводами.

Освобожденный из осады, Милославский жаловался, что причиною столь долгой осады Симбирска была медленность князя Урусова, главного казанского воеводы: Милославский несколько раз просил его прислать вспомогательное войско на выручку, но войско пришло поздно, не ранее 1 октября. «Если б (писал он) князь Петр Семенович Урусов подоспел в пору к Симбирску с ратными людьми, то и вору Стеньке Разину и воровским казаками утечь было бы некуда, и черта была бы в целости: города Алатырь и Саранск и иные города и уезды до конца разорены бы не были, а это разорение учинилось от нераденья к великому государю край чего и воеводы князя Петра Семеновича Урусова». Князь Урусов был сменен, и начальство над действиями войска против мятежников вручено князю Юрию Долгорукому, тому самому, который и весил Стенькина брата.

После погрома Стеньки, Борятинский пошел в Алатырский уезд, где собралось порядочное мятежное ополчение из алатырцев, корсунцев, курмышцев, арзамасцев, саранцев, пензенцев. Народу было тысяч пятнадцать в этом полчении. 12 ноября князь стоял близ мятежного села Усть-Уреня, на берегу Кондарати; на другом берегу стояли его неприятели; расстояние между ними было не более полуверсты. Князь описывал это дело так: «И стояли полки против волков с утра до обеда; я того ожидал, чтоб они перебрались за переправу ко мне, а они за переправу ко мне не пришли».³⁰⁰ Наконец, когда надоело такое ожидание, князь приказал намостить сына через реку; пехота перебралась: «Велик был бой, стрельба пушечная и мушкетная беспрестанная (продолжает князь), и я тех воров побил и обоз взял, да одиннадцать пушек, да двадцать четыре знамени, и разбил всех врознь; побежали они разными дорогами; и секли воров конные и пешие, так что на поле в обозе и в улицах Усть-Уренской слободы за трупами нельзя было и проехать, а крови пролилось столько, как будто от дождя большие ручьи потекли». Пленные были частью казнены, частью отпущены после привода их ко Кресту. Эта победа нанесла такой страх, что алатырцы вышли с образами, с повинною; тоже сделалось с Корсуном: мятежные села этих уездов положили оружие; более упорные бежали к Саранску и к Пензе; но когда войска занялись укрощением других городов, в декабре в Алатырском уезде опять собрались мятежнические скопища и оправились на село Апраскино; но посланный против них думный дворянин Леонтьев побил их наголову; зачинщики казнены, а толпа, состоявшая почти вся из язычников, приведена к шерти³⁰¹. Тогда ратные люди сожгли все села и деревни, где был притоп возмущения. На север от Симбирска, по всему протяжению нагорной стороны, в уездах Цывильском, Чебоксарском, Козьмодемьяновском, Ядринском и Курмышском господствовало волнение между черемисами, чувашами и мордвой. Ополчение их было тогда до десяти тысяч; но когда, после разбития Стеньки, на них пошел с войском князь Данила Борятинский, брат симбирского победителя, то они, после первых стычек, разбежались и потом со страхом шли приносить повинную. Таким образом, были очищены, как выражалась тогда, уезды Цывильский и Чебоксарский. Борятинский вешал немногих (зачинщиков), остальных приводил к шерти и отпускал. В Козьмодемьяновском уезде взволновались села архиепископские и другие, принадлежавшие владельцам; толпа мятежников понеслась к городу; к ним пристали загородные слободы, а потом стрельцы, пушкари, ямщики и посадские. Козьмодемьянцы убили своего воеводу, убили подьячего, выбрали старшиною какого-то посадского человека, освободили тюремных сидельцев, оного из них, Ильюшку Долгополова, избрали начальником шайки и отправили для распространения бунта на Ветлуге. По примеру Козьмодемьянска, взбунтовался и Василь. Тамошний воевода, не надеясь сладить с мятежниками, убежал; жители ограбили казну и сожгли все царские грамоты и все делопроизводство. Толпа воровских казаков взволновала Ядринский уезд; составилась большая партия, большею частью из черемис, и овладела Ядрином. Воевода, подьячие и все дворяне, и дети боярские были истреблены. Посадские приняли сторону мятежа. Но когда Борятинский усмирил Козьмодемьянский уезд и приступил к Козьмодемьянску, жители этого города тотчас оробели. 2 ноября они вышли к воеводе с повинною; впереди шли священники с образами. Борятинский начал розыск: шестьдесят человек казнено смертью, сотне мятежникам отрубили по пальцу на правой руке; у других отсекли совсем руки, а четыреста человек биты нещадно кнутом. Василь, узнав, что сделалось с Козьмодемьянском, сдался добровольно и просил пощады. В Ядрине оказали более упорства. Партия воровских казаков, овладевшая городом, простиралась до пятиста человек и могла удерживать несколько времени дух неповиновения. Когда Борятинский, для увещания ядринцев, послал к ним монаха и одного посадского, то они первого сбросили с башни, а второго сожгли. Но после того, возмутители, узнав, что на них посылаются поиски, не стали более упрямиться, оставили на произвол судьбы посадских, которых ввели в искушение, и сами разбежались. Город сдался. Его примеру последовал Курмыш. Везде повторялись сцены казней и присяги.

Когда Стенька пришел под Симбирск, прелестные письма его дошли в богатое и большое село Лысково на Волге. В конце сентября двадцать человек лысковцев учинили между собою круг по казацкому обычаю и послали просить курмышского атамана Максима Осипова, чтоб он прибыл к ним и установил порядок, как ведется в казачестве.

Атаман пришел с товарищами, и навстречу ему вышли священники с крестами и образа́ми. Толпа народа приветствовала его радостными криками. Те же, которые не разделяли всеобщих чувств, удалились в Желтоводский Макарьевский монастырь, на другую сторону Волги: обитель упорно оставалась верна престолу. 1 октября мятежники стали за Волгою и ударили из пушек, угрожая монастырю, потом послали туда казака и пять товарищей с посланием Стеньки Разина. Они требовали, чтоб монастырь сдался на их сторону, и грозили взять его приступом, если не послушает. Архимандрит Пахомий, приняв послание, отправил одного гонца в Москву с этим самым посланием, а другого в Нижний просить воеводу Голохвастова прислать свежих сил для охранения монастыря. Осипов, не получая ответа, в другой раз послал одного старшину с двумя лицами повторить тоже требование. Архимандрит и этих задержал и подверг расспросу, с расспросные речи отослал в Москву. Атаман в третий раз послал двух священников села Лыскова уговаривать архимандрита, по крайней мере, отпустить посланных. Архимандрит отказал.

Тогда мятежники решили взять монастырь приступом. 8 октября толпа вооруженных жителей села Лыскова и Мурашкина, называясь казаками, переправилась через Волгу и осадила монастырь со всех сторон: с востока – от кузниц, с запада – с огородов, с юга – от гостиных дворов и лавок. Монахам показалось, что мятежников было тридцать тысяч. Ударили из пушек. Нагромоздили огромные костры леса, навалили кучи соломы и зажгли; поднялся пламень выше монастырских стен, и мятежники диким голосом кричали: «Нечай! Нечай!» То был ясак сообщников Стеньки Разина в этом крае. Архимандрит сначала прибег к духовному оружию, исповедывал и причащал всех, кто был в то время в обители, взял крест и святые иконы, пошел по степям, умоляя милосердие Божие об удержании междоусобного меча: но потом начали отражать мятежников силою. В монастыре было, кроме братии, служебников, работников и крестьян из разных сел и деревень до полутора тысячи человек, да тридцать душ странников-богомольцев. Все тронулись увещаниями архимандрита, и старые, и малые, и мужи, и жены принялись храбро отражать приступ мятежников, лили на осаждавших вар, тушили пожар, который несколько раз начинался в угольной башне и в воротах. «Окаянные изменники (говорит современник-повествователь) приступали с горним свирепством: словно как медведь, когда уязвять его, жесточе свирепствует, или осы, если раздражены, то нападают злее». Силы защитников оскудевали. Башни и ворота загорались. Чернецы опять прибегали к духовному оружию. Пронесли по стенам образ чудотворца Макария, покровителя обители. «Чудотворец пришел к нам на помощь!» – закричали все, увидя икону, и так дружно принялись за дело, что угасили огонь, и мятежники отступили, не успев даже предать земле мертвецов своих, а свезли их в воловий загон и там сожгли.

На другой день, на восходе солнца, атаман, или атаманишка, как его называют презрительно враги, послал в монастырь священника из села Мурашкина, Максима Давидова.

Он сказал: «Казаки отступают от монастыря и дают клятву, что больше не станут делать приступов, если вы отступите посланных Першку с товарищами; а коли не отдадите их, то не отступят от монастыря до тех пор, пока не разорят его и вас всех не перебьют. Знайте, что силы наши прибавляются. Из-за Волги к нам придут новые казаки».

Архимандрит посоветовался с братией и со всеми осажденными. «Воров беспрестанно пребывает, а нас убывает от боя. Не станем их раздражать до конца» – сказали все. И архимандрит отпустил им Першку с товарищами.

Осипов точно отступил от монастыря. Тогда иноки и служебники стали в монастырях хвалиться. «Вот, – говорили они, – каковы мы! Вот какова наша крепость, помышление и дерзость!» Один другого укорял и каждый себя самого перед другими превозносил. «О! Люди, неискусные в божественных писаниях! – говорили им старцы, – Не ведаете вы словес, написанных у псалмопевца: «Аще не Господь сохранит град, всуе бде стрегий; всуе есть утреневати». Не себе славу приписывайте, а Богу единому подобает возсылать хвалу с благодарением. Придет за вашу гордость гнев Божий на нас!»

И действительно, проречение старцев сбылось через несколько дней. Осипов сдержал свое слово: с такою поспешностью отошел, что некоторые из его ватаги не попали в струги, а в реку; но явилась другая толпа самозванных казаков, под начальством Мишки Чертоусенка. Он убедил Осипова снова идти под монастырь. Казацкое полчище подошло к Волге на перевоз и когда начало переправляться, то ударило из пушек, заколотило в барабаны и литавры, громко затрубило в трубы; на защитников обители нашел такой страх, что они боялись тени и все разбежались врознь, оставя архимандрита с братией. Один ссылочный конюх, по известию современника-иностранца,³⁰² жид происхождением, посланный в монастырь на смирение, перебежал к казакам и известил их об этом. Тогда архимандрит и братия, видя неминуемую беду, тоже убежали из обители, оставив в ней отца казначея и бывшего симбирского архиепископа Тихона с несколькими братьями, которые решились (говорит современник) положит свои головы в святой обители. Мятежники свободно вошли туда и много доброго нашли. Зажиточные люди, почуяв грозу, складывали там свои поклады; были там и купеческие товары, отданные на сбережение под кров св. Макария; все ограбили, все передуванили, истощили и кельи братские, взяли и денежную казну, но братию и служебников не умерщвляли, а удовольствовались тем, что причинили им велие озлобление: вязали им назад руки, подводили к плахе, как будто бы готовясь рубить головы, но оставили в живых – только попугали. Недолго гуляли удалые в обители: 22 октября пришел с войском, посланный князем Долгоруким князь Щербатов, разбил воров под Мурашкиным и прибыл в Лысково. Он начал праведный розыск и казнил участников мятежа. Одни были повешены, другие посажены на кол, иные прибиты гвоздями к доскам, некоторые изодраны крючьями или засечены до смерти. В числе казненных был какой-то родственник Стенки. Те, которые успели убежать, не спаслись от смерти и, скитаясь в пустынных лесах, погибали от голода и стужи. Лысково и Мурашково поплатились очень жестоко.³⁰³

На Оке вотчина князя Одоевского взбунтовалась первая и дала пример прочим; потом составлялись шайки под предводительством казаков и старались не пропускать через реку ратных людей, которые во множестве подходили на театр воины с другого берега Оки. Им удалось таким образом напасть на Павлов перевоз, где, переходившие ратные люди захвачены врасплох и побиты. Ободрясь успехом, они собрались на Лисовский перевоз и думали неожиданно напасть на переходивших; но один священник села Избылецкого предупредил военных людей и дал им средство приготовиться, так что мятежники были отбиты. Этот священник после за то потерпел побои и ушел чуть живой. Толпы беспрестанно увеличивались и решились напасть на Нижний. «Вот как Нижний возьмем (говорили они, хвастаясь и завлекая новых товарищей), тогда вы, крестьяне, увидите царевича; а мы идем за царевича Алексея Алексеевича и за батюшку нашего Степана Тимофеевича, а у нас ясак нечай: – значит, что вы царевича не чаете, а он нечаянно придет к вам!» Нестройные толпы окружили Нижний и расставили по всем сторонам караулы, чтоб ловить вестовщиков и беглецов, спасавшихся от гибели – разумеется, более всего владельцев и их приказчиков. Пойманных жестоко мучили и казнили тиранскою смертью. Они уже готовились приступить к Нижнему, и Нижний был бы в их руках: там было немного ратных людей; но мятежники услыхали, что Долгорукий, узнав об опасности Нижнего, послал на выручку войско. Шайки стали сниматься со своих станов и не успели: князь Щербатов и Леонтьев погромили их. Только остатки этих шаек, убежав, продолжали разбойничать по деревням Нижегородского уезда.

В Арзамасе несколько времени князь Долгорукий имел главную стоянку. В конце сентября он услышал, что собирается в окрестности сильная и многочисленная шайка бунтовщиков, и выступил из Арзамаса. Он встретился с мятежным ополчением под селом Паневым: в ополчении было тысяч пятнадцать народа. Бой был отчаянный. Четыре раза схватывались мятежники с царскими войсками и, наконец, были разбиты наголову. Половина их легла на месте, другая попалась в плен и предана казням.³⁰⁴ Князь взял у них шесть пушек и возвратился в Арзамас. По свидетельству современника, там было главное место казней. «Страшно было смотреть на Арзамас (говорит этот современник): его предместья казались совершенным адом; повсюду стояли виселицы, и на каждой висело по сорок и по пятьдесят трупов; там валялись разбросанные головы и дымились свежею кровью; здесь торчали колья, на которых мучились преступники и часто были живы по три дня, испытывая неописанные страдания. В продолжение трех месяцев в Арзамасе, если верить современникам, казнили одиннадцать тысяч человек; их осуждали не иначе, как соблюдая обряды правосудия и выслушав свидетелей.³⁰⁵ «Какое у вас было намерение?» – спрашивали под пыткой предводителей. И все в одно говорили: – Хотели мы Москву взять, и вас всех бояр и дворян и приказных людей, перебить насмерть.

Разом со всем этим восстание разлилось в полосе, занимающейся нынешние губернии Пензенскую и Тамбовскую. Когда Стенька взял симбирский острог и вел бой с Милославским, из села Урени вышло трое молодцов; приехали в Корсун и взбунтовали город; туда прибыло еще два человека донцов; научали они составлять круги, и в первом круге засудили на смерть воеводу, подьячего и стрелецкого голову. Учредив там казацкое устройство, назначив начальство, они с толпою корсунцев пошли к Саранску. Едва только там услышали, что из Корсуна идут к ним казаки, тотчас убили воеводу и объявили себя на стороне Стеньки. Только сто человек после того вышло из Саранска, под начальством атамана Мишки Харитонова, к Пензе. Этого было достаточно, чтоб Пенза пристала к мятежу; там убили воеводу Логинова, подьячего, пушкарей и устроили казачину. В это время в Пензу пришло шестьсот человек мятежников из Саратова распространять восстание. Ими предводительствовал Гришка Савельев, тот самый, которого Стенька оставил атаманом в Саратове. Саратовцы в Пензе стали им за что-то недовольны, сменили его и, вместо него, выбрали Ваську. Это был беглый солдат из Белгорода, скрывался на Дону и пристал к Стеньке; а когда Стенька проходил через Саратов, то оставил его в этом городе. В Пензе пристало к ним триста пензяков и пошли они к Ломову, под предводительством двух атаманов – Васьки и Мишки Харитонова. Нижний Ломов сдался без выстрела; жители сами убили воеводу и подьячего: 2 октября мятежники подступили к Верхнему Ломову. Воевода Игнатий Корсаков выслал против них своих горожан.

–Для чего вы сюда пришли? – говорили они мятежникам.

Те отвечали:

– Мы прибыли к вам от батюшки нашего, Степана Тимофеевича, для вашего оберегания; а если вы учинитесь батюшке нашему, Степану Тимофеевичу, и всему войску сильны, мы всех вас, верхогородцев, побьем с вашим воеводою, и город ваш и дворы пожжем, и жен и детей ваших порубим, и разорим вас без остатка.

Верхоломовцы впустили их. Они сперва отслушали литургию, потом после церкви, созвали круг и говорили:

– Мы прибыли от батюшки нашего, Степана Тимофеевича, чтоб врагов ваших – воевод и подьячих, искоренить, а вам дать льготные годы.

Жители вместе с ними бросились на воеводский двор и разграбили его; кто не соглашался пристать к ним, того умерщвляли; так убили одного священника, который не хотел последовать своей братии: иных только ограбили да поколотили. Воеводу, по обычаю, хотели было тот час же убить, но жители выпросили ему жизнь; однако, через два дня убили и его, как задумали, сожгли царские грамоты и все делопроизводство, и устроили казацкий порядок.

Из Ломова атаманы, усилив свою ватагу ломовцами, отправились к Шацку, и на дороге, в селе Конобееве, сделали сбор: известили мужикам свободу, обратили их в казаков и выбрали им атаманов. Но недолго мужики потешались. Когда Васька с Мишкою пошли к Шацку, воевода Яков Хитрово, начальствовавший в Шацке, послал в Конобеево целый полк с частью другого полка. Неустроенные шайки были разбиты в пух. Новички побросали свое дубье, потеряли и свои знамена. Тем временем Мишка и Васька были, в свою очередь, разбиты, не доходя Шацка, и убежали в заповедный лес: там их догнали ратные люди и в другой раз разбили; атаманы воротились в Ломов и хотели было уйти прочь из того края к Стеньке, все еще думая, что он под Симбирском, но ломовцы уговорили их идти с ними опять к Шацку. Они поли, но в селе Раков их в третий раз разбили. Тогда Харитонов ушел в Саранск, а Васька в Керенск; керенцы поставили его атаманом, а жители Троицкого острога известили, что Долгорукий пришел в Красную слободу, и уговорили его напасть на князя.

В то же время Темниковский, Кадомский и Тамбовский уезды пристали к мятежу. Темниковские крестьяне, под предводительством какого-то попа Савы, грабили господские дома, чинили над женским полом поругание. Вместе с ним ходила старица (монахиня) ведьма, она носила с собою заговорные письма и коренья и посредством таких волшебных вещей приобретала победу. Она скликала толпу и предводительствовала мужиками. В Кадоме захватили власть донской воровской казак Лучка Федоров. По всему уезду взбунтовались мужики. В лесах между Кадомом, Керенском, Темниковым бунтовщики устроили засеки, чтоб делать препятствия ратным людям, когда они придут их укрощать.

Юрий Долгорукий опять двинулся из Арзамаса, чтоб укротить мятеж, который принимал более и более значительные размеры в южных странах собственно так называемой саранской черты. Он обратился к Темникову. Жители, столь скоро и легко приставшие к мятежу, как только узнали, что на них идет большое войско, вышли за две версты на встречу с крестами и иконами. Протопоп и священники говорили за всех и просили прощения, уверяя, что они пристали к мятежу поневоле. Они выдали и попа Саву, и старицу и еще какого-то беглого попа, возмущавшего город. Долгорукий приказал попов повесить, а старицу сжечь в срубе, как поступали в то время с колдуньями. Ее звали Аленою; была она родом из пригородной слободы под Арзамасом, находилась там замужем, овдовела, постриглась и занималась тем, что портила людей; а когда поднялся бунт, то она пришла из Арзамаса в Темников, жила в воеводском дворе и учила ведовству атамана, правившего Темниковым. Современники говорят,³⁰⁶ что она ходила в мужском платье и была столь неустрашима, что когда ей прочитали приговор, то не изменилась в лице, а когда ее жгли в срубе, то произнесла: «Когда бы все так воевали, как я, князь Юрий навострил бы от нас лыжи». Несколько дней раньше того, когда взяли Темников, посланный Долгоруким стольник Степан Лихарев взял также легко Кадом и приказал всем возмутителям в городе рубить головы, а в селах вешать их.

Из Темникова Долгорукий двинулся к Красной слободе. Это большое дворцовое селение (ныне город Краснослобоцк) также изменило и также не имело силы и духа защищаться: жители вышли с крестами на встречу и просили помилования, уверяя, что пристали поневоле. Они указали на пятьдесят шесть человек, как на зачинщиков, и князь велел их повесить по проезжим дорогам. Когда, таким образом, князь утвердился в Красной слободе, мятежные жители Троицкого острога отправили в Керенск просить к себе Ваську, как выше сказано. Васька явился с керенцами, но был разбит, не доходя восьми верст от города, бросил мужиков и бежал в Инсару, думая пробраться в Саратов; но тут его обманом заманили и посадили в тюрьму.

С тех пор города и села сдавались один за другими. 14 декабря Хитрово взял Керенск; 17 декабря князь Щербатов овладел Нижним Ломовом и послал рейтар и драгунов чинить промысел над Верхним Ломовом. Но Верхний Ломов не дал чинить над собою промысел: священники с образами и Крестами, а за ними и прочие люди вышли на встречу и били челом государю о помиловании и поднесли подполковникам и майорам повинную челобитную. Князь Щербатов проговорил им нравоучение, чтоб вперед так не делали, и велел снова присягнуть в церкви по чиновной книге на верность государю. Ломовцы выдали своих страшин: двух русских и одного татарина – их повесили. На другом конце, в то еж время, как Юрий Борятинский усмирил уезды Атемарский и Саранский, взял Атемар, гнездо мятежников, и, застав там большое сборище, перевешал их; потом разбил под Саранском Мишку Харитонова и усмирил Саранск. 23 декабря покорилась Пенза. Туда пошли полки с начальными людьми и сотни с сотниками, и только что приблизились к городу и готовились чинить промысл над ворами, как воры отворили ворота; оттуда вышло торжественное шествие священников с Крестами и иконами, а за ними и смиренные жилецкие люди с отпущенными головами, предаваясь на волю карающей и милующей власти.

– Просим великого государя смиловаться, говорили они: – чтоб он, великий государь, не велел нас, жилецких людей, посечению и разорению предавать. Их обнадежили милостью государевою, уверили, что останутся жить на своих местах, и требовали выдачи зачинщиков. Пензенцы показали только на трех человек, да сами ратные люди нашли еще 6 московских стрельцов, перебежавших к мятежникам. Но перед тем большая толпа убежала из Пензы степью к Саратову. Тридцать верст гнались за ними ратные люди, не догнали и следа не сыскали.

В конце декабря и в начале января усмирен был Тамбовский Уезд.³⁰⁷

Села покорялись одни за другими. Повсюду творилось это однообразно. Жители приносили повинную и обыкновенно уверяли, что они воровали поневоле, хотя часто неправдоподобие такой отговорки было очень явно. Они выдавали зачинщиков, которых воеводы тотчас допрашивали, потом вешали, иным рубили руки и ноги и пускали на страх прочим; менее виновных, которых было бесчисленное множество, пороли кнутом; наконец, вообще всех приводили к присяге, а язычников и мухаммедан к шерти; воровские письма, волновавшие умы, собирали и отправляли в Москву в казанский дворец. Тогда, как показывают некоторые акты, начальники насильно обращали мятежников себе в холопы, по общему понятию, что военнопленный делался холопом того, кто взял его на войне. Но правительство запрещало это под крепким страхом, и приказывало в разных городах воеводам, а на дорогах заставным головам останавливать всех, кто будет ехать с пленниками и возвращать последних на места жительства на счет тех, которые их везли с собою.³⁰⁸

Вообще в этих местах в народе было большое сочувствие к восстанию; скоро вспыхивали бунты; ничего не стоило взять город, овладеть пушками, но не было ни порядка и энергии, ни храбрости в нестройных толпах самозванных казаков. Отважны они были только тогда, когда приходилось убить, безоружного воеводу или господина, либо господского приказчика, и ограбить чужое достояние; но коль скоро являлся вооруженный отряд, особенно солдаты и рейтары, с лучшим устройством – мужики не выдерживали, часто сдавались без боя и хотели спасти жизнь отдачею на казнь тех, которые взбунтовали. Не раз после того распространялся ложный слух, что Стенька снова явился в жилых пределах украинских городов – и мятеж оживал; мужики, забыв присягу, опять составили шайки и опять сдавались и спасали себя казнью собратий, когда являлись к ним ратные люди.

В то время, когда так волновались жители около волжского пространства, брат Стеньки, Фролка, поплыл верх по Дону и напал на Коротояк; но, по извещению коротояцского воеводы, князь Ромодановский, стоявший с военными силами в Острогожске, поспешил туда на помощь в пору. Государевы ратные люди не только отбили приступ воровских казаков, но так их поразили, что те побросались в свои струги и будары и побежали вниз. В это самое время, когда Ромодановский был в Коротояке, в Острогожске, им оставленном, вспыхнуло возмущение. Этот городок был основан в 1652 году волынцами: тысяча человек пришли тогда на берега Тихой Сосны, после берестечского поражения, искать нового отечества, и основали Острогожск. Он имел казацкое устройство и составлял с другими пять городами область Слободской Украины. Полковником был тогда Иван Степанович Дзинковский, сподвижник Хмельницкого, приведший казаков на новоселье. В продолжение восемнадцати лет служил он верно царю, а теперь казак соблазнился воззваниями Стеньки, старался возмутить своих подчиненных, утопил воеводу Тимофея Панютина и более ничего не мог сделать. Верный царю, сотник Герасим Карабут, при действии Троицкого протопопа, успокоил казаков и связал Дзинковского: его посадили в тюрьму с главными одномышленниками. Жена Дзинковского послала из Острогожска одного казака на Дон к воровским казакам и умоляла поспешить к Острогожску на выручку. Кузнецк попался в руки ратных людей с письмом своей пани; изменник Ивашка Дзиновский положил голову на плаху, а жена разделила с ним ту же участь за то, что хотела спасти его.³⁰⁹

Восстание отказывалось и в других слободских полках. Эмиссары Стеньки успели было рассеять между жителями возмутительные письма, и взволновали Чугуев; бунт распространился и на другие местности, но был укрощен содействием верного сумского полковника Кондратьева.³¹⁰

Также бесполезно отозвалось восстание на севере за Волгою, в Галицком уезде. Мятежники, гонимые с нагорной стороны, перешли на луговую. Предводитель их был воровской казак Ильюшка. Он напал на Унжу, разбил тюрьму, освободил преступников и, странствуя с ними, возмущал села и деревни, пока не был поражен отрядом ратных людей.³¹¹

Подобным образом скитались повсюду еще несколько времени остатки мятежных шаек, мало по малу, попадаясь в плен своим преследователям. Ими то, вероятно, была сложена заунывная песня, которую поэт до сих пор:

Ах, туманы вы, мои туманушки,

Вы туманы мои непроглядные,

Как печаль-тоска ненавистные!

Не подняться вам, туманушки, со синя моря долой,

Не отстать тебе, кричинушка, от ретива сердца прочь!

Ты возмой, возмой, туча грозная!

Ты пролей, пролей, часть-крупен дождик!

Ты размой, размой земляну тюрьму,

Чтоб тюремнички-братцы разбежалися,

Во темном бы лесу собиралися!

Во дубравушке, во зелененькой,

Ночевали тут добры молодцы;

Под березонькой они становилися,

На восход Богу молилися,

Красну солнышку поклонилися;

«Ты взойди, взойди, красно солнышко,

Над горой взойди над высокою,

Над дубравушкой над зеленою,

Над урочищем добра-молодца,

Что́ Степана свет Тимофеевича,

По прозванью Стеньки Разина.

Ты взойди, взойди, красно солнышко,

Обогрей ты нас, людей бедныих,

Добрых молодцев, людей беглыих.

Мы не воры, не разбойнички,

Стеньки Разина мы работнички,

Есауловы все помощнички.

Мы веслом махнем – корабль возьмем,

Кистенем махнем – караван собьем,

Мы рукой махнем – девицу возьмем».

Волнение достигло и Соловецкой обители, где собралось уже скопище раскольников, противников никоновской реформы богослужебного текста, возбужденных толпами Лазаря и Аввакума. Казаки Стеньки проникли туда, и нашли готовый запас для бунта. «Постойте, братие, за истинную веру (говорили они), не креститесь тремя перстами: это антихристова печать!» Они говорили так, только притворяясь (замечает современник), чтоб вкрасться к раскольникам в доверенность, а на самом деле думали о том, чтоб ограбить монастырь и самую братию побить. Будучи приняты с участием, они отстранили иноков и беглецов от дел, избрали начальниками сою братию Фаддейку Кожевника да Ивашку Сарафанова, и не только учили не повиноваться церкви, но и не считать царя государем.³¹² После разбития Разина, шайки их в Соловецком увеличились теми, которые спасались от казни.

Наконец и в других местах – повсеместно на Руси – оказывались следы волнения; и если б несчастие Стеньки Разина не дало делу другого оборота, вероятно, эти следы не остались бы слабыми. Когда Долгорукий и подчиненные ему воеводы усмиряли мятеж в околоволжском краю, везде народ выжидал, что будет дальше, и таил свое сочувствие к предводителю бунта. «Воры и мятежники (говорит современник) возмутили людей боярских и прельстили их сатанинскою прелестью ненависти к боярам: отец на сына, сын на отца, брат на брата, друг на друга выходили с оружием и бились до смерти; единоплеменники угождали ворам и были рады, когда слышали ложь, которую те распускали. Разнесется весть, что воры государевых ратных людей побили – и люди этому радовались; а скажут только, что ратные люди государевы воров побили – и станут люди унылы лицом и печалятся о погибели воров, ибо воры, обманывая людей, говорили им: мы идем бояр побить, а вам, добрым людям, дадим жить многие льготные годы, и все народ обманывали».³¹³ В других местах отправленные Стенькой зажигатели обращали в пепел селения и потом возбуждали к мятежу лишенных крова и состояния;³¹⁴ народ страдал от Стеньки, страдал и от воевод. Современник-иностранец³¹⁵ говорит, что в продолжение этой ужасной зимы царские воеводы с ратными людьми, укрощая возмущение, без жалости сожигали села и деревни, умерщвляли без разбора людей, обращали в рабство, и таким образом до ста тысяч народа, не считая казненных посуду.

XV

Симбирская катастрофа навсегда погубила дело, предпринятое Стенькой. До тех пор ему служило счастье, все удавалось, и он оправдывал верование в свою сверхъестественную силу. После Симбирска, в равной степени шли неудачи за неудачами; обаяние рассеивалось. Он покинул возбужденную им чернь: ему платили теперь тем же. Когда он со своими казаками, спасаясь от поражения, пристал к Самаре, самарцы не впустили его в город; также и в Саратове, который так недавно сдался ему без боя. Стенька прибыл в Царицын и несколько времени оправлялся от ран, полученных под Симбирском: они, видно, были тяжелы, когда могли свалить такую натуру; но нравственное поражение было сильнее. Уже зимою Стенька с горстью своих верных донцов и царицынцев прибыл в Качалинский городок и принялся поправлять испорченное дело. Он написал в Астрахань, чтоб его сообщники готовились выступить снова, а между тем хотел поднять Дон; но в его отсутствие устраивали ему на Дон гибель.

Атаман Корнило Яковлев умел удержаться в опасное время всеобщего волнения и искусно увертывался между двумя противными сторонами. Не отведал он донского дна от мятежников, которые немилосердно истребляли все, что было против них, и не попал под веревку во время всеобщей расправы. К сожалению, время не сохранило подробностей поведения этого замечательного лица, и невозможно вполне понять и изобразить этот недюжинный характер. Когда Стенька со своею шайкой оставил Дон, Корнило тайно отправил в Москву товарища утопленного Евдокимова, но не послал никакой отписки, а только велел словесно объявить обо всем. Он был окружен партией Стеньки и должен был потакать ей. Вслед затем было с Дона в Москву посольство. Это был атаман Иван Аверкиев с товарищами, числом двенадцатью. Они уверяли в преданности казаков царю, но им не верили и сослали в Холмогоры³¹⁶. Как видно, сам Корнило показывал вид, что смотрит не совсем неодобрительно на мятеж: в царской грамоте, объявлявшей во всеобщее сведение о поступках донских казаков во время бунта Разина,³¹⁷ сказано, что «Корнило Яковлев и товарищи, которые с ним (Стенькой) в том злом умысле были, отложа всякий страх, пришли на истину». Но, в самом деле, Корнило был глава партии домовитых и зажиточных, оставался всегда врагом Стеньки и даже тогда, когда удачи в Астрахани обещали грядущее торжество замыслам мятежников, старался расположить казаков на сторону престола и закона, но не успел и должен был покоряться всеобщему направлению умов, надеясь дождаться благоприятного времени. В сентябре, станичный есаул Артемий Михайлов привез царскую грамоту, где царь уговаривал казаков не приставать на сторону богоотступника Стеньки и пребывать в верности государю. Корнило, стоя в кругу, прослезился и сказал:

– Братцы-казаки! Согрешили мы пред Богом: отступили мы от святой христианской веры и соборной апостольской церкви. Пора бы нам покаяться и отложить свою дурость, а служить государю верою и правдою, как наши отцы служили.

Заметив, что на некоторых эти слова действовали, Корнило в другой и в третий раз заговорил в том же смысле: приверженцы его, значные казаки отвечали:

– Правда твоя, атаман; пошлем станицу к великому государю, принесем ему повинную!

Они было выбрали станичного атамана Родиона Калужнина, но сторонники Стеньки, которые назывались, верно, в противоположность другим, волжские казаки, закричали:

– Зачем посылать в Москву станицу? Али захотел в воду?

Потом они напустились на есаула, который привез грамоту, за то, что прибыл из Валуйки с провожатыми оттуда.

Для чего вы брали вожа и провожатых? Ни́што сами дороги не знаете? Видим, видим, зачем вож и провожатые с Валунки отпущены: чтоб у нас вести проведывать!

Корнило должен был уступить, и станица не была послана.³¹⁸

Но когда Стенька прибыл на Дон, не побывал наверху у государя, в Москве, как обещал, не истребив бояр, как надеялись, но, разбитый боярами, покинув на кару соблазненный народ, тогда Корнило стал действовать против него решительнее и успешнее отвлекал от него сторонников. Весь Дон стал настроен против Стеньки. Напрасно Стенька рассылал по станицам свои воровские письма: беглецы из Московии, которые прежде в таком множестве толпились на Дону и составляли главную силу мятежного полчища, уже прежде были им выведены с Дона, а настоящие казаки не хотели отважиться на дело, которое уже раз было проиграно и, по всем вероятиям, не могло удасться в другой раз. Участие донцов в поджоге мятежа в Московии, при новой неудаче, могло навлечь ожесточение против казачества со стороны русского правительства и побудить его к решительным мерам. Донцы вспомнили, что хотя они и русские, но издавна признавали себя особым народом от великорусских крестьян. Стенькины воззвания возбуждали не только холодность, но и вражду. В неистовой досаде, Стенька, попавшихся ему в руки, нескольких противников жег в печи, вместо дров.³¹⁹

Зная, что главный враг его – Корнило Яковлев, а зерно его партии – в Черкаске, Стенька, в феврале, отправился к Черкаску. Сначала ласково, потом с угрозами он требовал впустить его в город. Ему отказала. Переговоры продолжались неделю. Черкаск был укреплен. Стенькины силы были недостаточны. В последний раз послал он сказать, что придет снова и тогда побьет и изведет всех, а вслед затем сам отошел для того, чтоб набирать в верховых станицах товарищей и, может быть, двинуть своих сообщников из Астрахани.

Освободившись от посещения, Корнило Яковлев послал в Москву станицу, извещал о нападении Стеньки на Черкаск, о его варварских казнях над противниками, и просил прислать войска для защиты Черкаска и для истребления гнезда мятежников. Видно, Стенька тогда возбудил против себя большую вражду в Черкаске; донские казаки никогда не решались приглашать к себе московские войска: это было противно их постоянному желанию сохранить свою льготность и независимость от власти.

Царь, получив такое известие в первую неделю великого поста, пригласил к себе старца, патриарха Иосифа, со святителями и говорил:

– Ныне ведомо стало от донских казаков, которые пришли в Москву просить милости и отпущения вины своей, что, по многому долготерпению Божию, вор Стенька от злобы своей не престает и на Святую Церковь воюет тайно и явно, и православных христиан тщится погубить пуще прежнего, и творить такое, чего и бусурманы не чинят: православных людей жжет вместо дров; и мы, великий государь, ревнуя поревновах по Господе Бозе Вседержителе, имея усердное попечение о святой Его церкви, за помощью того Бога терпеть ему вору не изволяем; и вы б, отец и богомолец и великий господин, святейший Иосиф, патриарх московский и всея Руси, со священным собором совет свой предложили.

Патриарх отвечал:

– По данной нам от Бога благодати, не терпя святой Божией Церкви в поругании и православных христиан в погублении, мы, смиренные пастыри словесного Христова стада и блюстители его закона, того вора Стеньку от стада Христова и от Святой Церкви, как гнилой от тела, отсекаем и проклинаем!

Все святители повторили то же, и в тот же день, установленный церковью на поклонение святым иконам, на воспоминание преждебывших благочестивых царей и князей и всех православных христиан, а еретикам и богоотступникам и поругателям Святой Божией Церкви и мучителям христиан на вечное проклятие, после литургии, священный собор возгласил анафема вору и богоотступнику и обругателю Святой Церкви, Стеньки Разину, со всеми его единомышленниками.

Немедленно послали на Дон Корнилу Яковлеву приказание чинить промысел над Стенькой Разиным и доставить его в Москву на расправу, а белгородскому воеводе, князю Ромодановскому, велено отправить на Дон стольника Косогова с тысячью человек выборных рейтар и драгун.³²⁰

XVI

Выше сказано, что когда Стенька отправился под Симбирск, в Астрахани остался начальствовать атаман Васька Ус, или Чертоус, и с ним двое старшин, Иван Терский и Федор Шелудяк. Васька Ус был главный атаман донских казаков, овладевших Астраханью, наместник батюшки Степана Тимофеевича, и представлял собою верховную власть, а последние были старшины над астраханцами, которые, сверх этих старшин, имели еще подначальных последним есаулов, сотских, пятидесятских и десятских, как водилось на Дону, в казачестве. Терский пристал к мятежникам под начальством Васьки Кабана, присланного с шайкой из Астрахани.

Через несколько времени, городовое начальство в Астрахани переменилось. Астраханцы, по сознанию Федьки Шелудяка впоследствии, поссорились с ним за ограбленные животы, и хотели было его убить. Он убежал в Царицын. Иван Терский ушел на Дон. Старшинами были выбраны Иван Красулин, бывший стрелецким головою, и Обаимко Андреев.³²¹

Вскоре после отхода Стеньки, 3 августа, произошло в Астрахани кровопролитие: покончили еще несколько уцелевших в первые дни резни и отмеченных народною ненавистью. В числе их был государев дворцовый промышленник Иван Турчанинов. Спасаясь от гибели, он спрятался в палатах митрополита. Мятежники искали его там и не нашли, и разъяренные на архипастыря за то, что скрывает осужденных злобою толпы, ворвались к нему с неистовством и кричали:

– Ты угождаешь боярам, а не нам; коли так, так и тебе не уцелеть, и людей твоих домовых всех перебьем.

Вдоволь набуянивши, они ушли, а приказные и домовые люди митрополита сошлись около своего владыки.

– Ныне, ночью, – сказал он: – было мне видение; вижу: стоит палата вельми чудна и украшена; в той палате сидит предоблий боярин Иоанн Семенович и с ним сын его Борис Иванович и брат Михайло Семенович; и сидят они все трое вместе, и пьют питие, сладкое паче меда, а над главами их сияют златые венцы, украшенные камением многоценным. Велели они и мне сесть в той же палате, только не с ним вместе, а поодаль, а питья мне не дали; говорят промеж себя: он еще к нам не поспел.

Рассказав это, архипастырь вздохнул и произнес: «Еще не пришел час мой!»³²² И долго он плакал, треся головою. У него постоянно тряслась голова. Когда он был еще восьми лет и жил в Астрахани, месте своей родины, тогда Астрахань была в руках Марины и Заруцкого; казаки ударили восьмилетнего мальчик по голове, и оттого тряслась у него голова до настоящего времени.³²³

Время проходило. Стенька был разбит и бежал. Его сообщники одни за другими, бросали непривычное оружие и расплачивались за свое увлечение виселицами, кнутами и присягами. Царские милостивые грамоты повсюду приглашали мятежников к повиновению и обнадеживали их прощением.

2 ноября к митрополиту явился татарин Енмамет Муза Енаев с табунными головами и с татарскими сотниками, и вручил царскую грамоту. Ее тайно привез уздень черкесского князя Каспулата Муцаловича, постоянно верного слуги России. 3 ноября, после заутрени, еще за два с половиною часа до света, митрополит призвал к себе своего сына боярского, Петра Золоторева, прочитал ему грамоту и со слезами сказал:

– Велик и милостив государь, долготерпелив и ждет обращения изменников. Возьми эту грамоту и спиши с ней три списка: если воры отымут у меня подлинную грамоту, то останутся списки; одни список положу в соборной церкви в алтаре, другой – в домовой церкви, а третий – у себя оставлю.

Петр Золоторев списал один список и стал с него списывать еще два, а митрополит позвал своего ключаря, Федора Негодяева, показал ему грамоту и сказал:

– Спиши список с этой грамоты и ступай с ним к вознесенскому игумену Сильвестру, возьми его с собою и иди с ним к есаулу Андрею Лебедеву с товарищами его; уговаривайте его, чтоб они также свою братию воров уговаивал; а как настанет день, я прикажу заблаговестить и созову всех астраханских людей, чтоб уведали они милость государскую.

Ключарь отправился к вознесенскому игумену Сильвестру, взял его с собою, и оба пошли к есаулу. Между тем, рассветало, и благовест в соборе оглашал народу что-то важное, необыкновенное. Но только немногие шли в церковь по этому зову: все тогда находились под страхом произвола атамана и старшин. Поняв, что благовест призывает не к обычному богослужению, одни вовсе не выходили из домов, другие же спешили не в церковь, а на атаманский двор, приняв от атамана приказ, как поступать в предстоящем случае; а двор атаманский в Астрахани тогда был местом народного собрания.

Есаул Лебедев, вместо того, чтоб объявить своей братии так, как наказывал митрополит, пришел также во двор и сказал казакам:

– Митрополит, по наущению бояр, со своими попами да с дворовыми людьми, да с детьми боярскими, складывает какие-то грамоты и хочет нас всех руками отдать боярам.

Васька Ус не пошел в церковь, а послал туда других.

По приказанию митрополита, ключарь облачился в священническую одежду и стал на амвоне. Митрополит стоял подле него и всенародно вручил ему грамоту.

Ключарь начал читать ее. Грамота была невелика: всего на одном столбце написана мелким письмом и отправлена из казанского дворца. В ней государь велел уговаривать мятежников, чтоб воры и клятвопреступники, астраханские жители, принесли вины свои Богу и великому государю, и добили ему челом, и чтоб также донские казаки принесли вины свои государю.

Прочитав грамоту, священник отдал ее в руки архипастыря, а митрополит стал было, сообразно грамоте, уговаривать мятежников; но они, с мрачным лицом выслушав грамоту, не дали митрополиту проповедывать и бросились на него с криком:

– Подай, подай сюда грамоту! И вырвали ее у него из рук.

– Еретики! Клятвопреступники! Изменники! – загремел митрополит.

– Чернец ты этакой! – кричали мятежники, – Знал бы ты свою келью! А тебе что за дело до нас?

– Знаешь ли ты раскат? – спрашивали другие.

– Посадить его в воду! – кричали третьи.

– Нет, в заточенье его! – говорили четвертые.

Они отправились с грамотою к атаману.

На другой день, мятежники пришли на митрополичий двор и увели с собою ключаря. Ему связали назад руки, поставили в кругу и начали бить палкой, приговаривая:

– Говори, кто грамоту писал! Сознавайся, что вы, попы, с митрополитом да с домовыми детьми боярскими, сами ее сложили.

– Нет, – говорит ключарь: – грамота прямая, государева грамота, из Москвы прислана.

– А есть у митрополита с этой грамоты списки?

Ключарь не вытерпел побоев и сознался, что митрополит оставил у себя три списка с этой грамоты.

– Побрать у него все списки, чтоб не смущал народа! Решили в круге и, на другой день, послали к митрополиту есаула. Упорствовать было невозможно: есаул требовал списков нечестью, и митрополит отдал все.

Прошла зима. Восстание, произведенное Стенькой в украинских городах, улеглось. Астрахань продолжала управляться его сообщниками. Они не унывали. Федька Шелудяк помирился с астраханцами и из Царицына собирался отправляться по Волге вновь раздувать потухший огонь бунта. Исходил великий пост. В день великой пятницы, 21 апреля, явился к митрополиту астраханский стрелец Ганка Ларионов Шелудяк с татарами, и сказал:

– Юртовские татары привезли из Москвы государеву грамоту, и стоял за Волгою; не смеют они в город войти.

Митрополит очень обрадовался. Он знал, что, рано или поздно, законная власть возвратит себе Астрахань, но желал достичь этого путем мирным и счастливым для астраханцев. Он любил свою родину и хотел, чтоб земляки его не пострадали, и избавил от убийств и разорений – неминуемых следствий насильственного взятия города. Он призвал к себе соборного священника Иоанна и сказал:

– Еще не истощилось милосердие великого государя. Иди вместе с человеком, известившим нас о царской грамоте, к воровским астраханским старшинам, Ивану Красулину и Обаиму Андрееву, и скажи им, что государь опять прислал милостивую грамоту; пусть они обратятся к истине и придут ко мне для совета.

Священник пошел и, чрез несколько времени воротившись снова к митрополиту, сказал:

– Старшины стоят на базаре; там много народа; я звал их, но они не пошли.

– Так я сам к ним пойду, сказал митрополит, и, опираясь на свой пастырский посох, пошел пешком из кремля, через Пречистенские ворота, в Белый Город, где собирался базар. Тогда была большая торговля на рынке, как обыкновенно бывает перед большими праздниками.

Увидя владыку, народ, естественно, столпился около него. Он говорил:

– Православные христиане! Мне учинилось ведомо, что есть к вам милость великого государя, его государева призывная грамота; татары привезли ее и стоять за Волгою, а я не смею принять от них государеву грамоту, потому что вы меня первою государевою грамотою поклепали, будто я сам с властями да с попами ее сложил и писал у себя дома. Поезжайте сами, возьмите и привезите мне. А великий государь многомилостив: вины вам отдаст.

Туту подошли старшины и закричали на народ:

– Не смейте без атамана!

– Мы не смеем без атамана…, – с робостью повторили те, которые внутренно готовы были исполнить поручение митрополита.

Митрополит отправился назад и, при дверях собора встретили его атаман Васька Ус и есаул Топорок. Вероятно, услышав, в чем дело, они шли к нему. Между ними завязалась перебранка. Дерзок был на речи и Васька Ус, но Топорок еще задористее. Он так раздражил митрополита, что тот замахнулся на него посохом и крикнул:

– Вор ты, враг окаянный, еретик беззаконный!

Казаки подняли шум и крик, наконец, обругав митрополита, ушли от него.

На другой день, в великую субботу, утром, явился к митрополиту есаул.

– Подай грамоту! – сказал он.

– У меня нет грамоты; она за Волгой у татар, – отвечал митрополит.

Другой раз пришли к нему и сказали:

– Если ты не отдашь грамот, так мы всех людей твоих побьем, и самому тебе от нас достанется.

– Государевы грамоты, – отвечал архипастырь: – у татар за Волгой. Пошлите за ними сами, кого знаете, и возьмите.

Казаки составили круг и решили послать за грамотами. Ездил за ними Иван Овчинников и привез в двенадцать часов в соборную церковь. За ним приехал туда и Васька Ус со старшинами.

– Видите, сказал митрополит: – я не составлял сам. При вас распечатаю.

Он распечатал грамоты при атаманах. Они глядели пристально. Потом митрополит приказал читать вслух.

Но атаман и старшины перебили его и сказали:

– Нам здесь нечего делать. На то есть у нас круг.

Мы пойдем в круг.

И вышли из собора.

Митрополит взял с собою священников, детей боярских и дворовых людей и отправился за ними в круг, держа в руках две грамоты.

Он велел читать их соборному протопопу Иоанну. Сначала прочитана была грамота к астраханцам и отдана Иоанну Красулину, как городовому старшине; потом прочитана другая, к митрополиту. Обе были слово в слово сходны.

По прочтении грамот голоса закричали:

– Вольно им писать – боярам самим! Коль б эта грамота была прямая государева, они была бы за красною печатью. А вося он, митрополит, сам сложил ее с властями да с попами!

– Эх, тужит по нем раскат! – говорили другие.

– Да еще осталось до того раската! – подхватил третьи, – не те дни теперь захватили, а то б он узнал у нас, как атаманы-молодцы смуту чинять! Вся беда и смута от него: он переписывался и с Тереком, и с Доном; по его письмам и Терек и Дон от нас отложились!

Как ни зловещи были эти угрозы, но митрополит не испугался и, обратившись к астраханцам, говорил:

– Астраханские жители! Велено по грамоте великого государя перехватать донских воров и посадить свою вину великому государю. Он, государь, многомилостив, вины вам отдаст, а вы положитесь на меня; я стою затем, что государь вас, окаянных, ничем не велит тронуть.

Казаки с бешенством подошли к нему и кричали:

– Как? Воров донских? Кого нам хватать? Кого нам сажать в тюрьму? Мы все ведь воры. Возьмите-ка, кричали они потом: – возьмите-ка самого митрополита, да посадите в каменную будку.

– Полно, полно! – останавливали другие толпу, – теперь пристигла святая неделя – не годится! Ох, мы б тебе дали память!

– Отдай мне грамоту! – сказал митрополиту Иван Красулин.

– Хоть бы пришлось мне здесь, и помереть, не отдам! – сказал митрополит: – У тебя есть такая ж государева грамота.

Уважение к святой неделе в народе помешало начальникам наложить в то время руки на митрополита.

Прошла Пасха. Как видно, нетерпеливо ожидали ее конца враги митрополита, чтоб приняться за него. В фомино воскресенье, после обедни, составился круг. Атаман послал за ключарем. Он в тот день только что отслужил обедню.

– Кто складывал эти грамоты, и кто писал их? Признавайся! – говорили казаки.

– Складывать их было невозможно, – сказал отец Федор: – вы сами знаете, что они не составные, когда сами же взяли у татар, которые сюда их привезли.

Он прибавил несколько укорительных выражений. Казаки заволновались, и атаман приказал казаку Чеусу повести священника за город и изрубить.

Приговор был исполнен.

Круг не расходился. Потребовали еще двух митрополитовых детей боярских, Семена Трофимова и Федора Владыкина. Их взяли очень неуважительно, притащили в круг и начали допрашивать:

– Кто у вас с митрополитом складывает грамоты? Кто с московскими боярами списывается?

Дети боярские стали было отрицать обвинения, но казаки закричали:

На вас есть извет. Извещал нам в круге казак Оська Серебренников. Подайте сюда Оську!

Оська Серебреникова поставили в круг. Оська Серебреников закричал громким голосом:

– Вы с вашим митрополитом, у него в келье, составляете ложные воровские письма, а митрополичьи люди ведают про всякие письма, что митрополиту пишут, и откуда получают!

– Пытать их, жечь на огне! – кричали в круге.

– Нет, изрубим их! – говорили другие.

– В воду посадить! – шумели третьи.

– Да что из этого будет, что их рубить и казнить? – отозвались четвертые. – Их казним, а у митрополита будут иные писцы; пора бы нам приняться за самого митрополита. Убьем-ка его, так у нас, в городе, смуты не будет.

Детей боярских посадили под караул, в воротных башнях, но через четыре дня отпустили.

Слыша, между тем, плохие для себя вести, казаки составили приговор, где обязывались упорствовать в своем деле. Иван Красулин с товарищами понес приговор митрополиту и требовал, чтоб он подписал его.

Митрополит отвечал:

– Я такого воровского приговора не подпишу, а одно скажу вам: отстаньте вы от своего богопротивного воровства, обратитесь к истине и принесите повинную великому государю!

Он начал поучать его, приводя доказательства из Священного Писания, но казаки отвечали невежливою бранью и ушли. Ненависть к митрополиту усилилась.

Федор Шелудяк был тогда с войском в Царицыне и узнал подробнее, что Дон решительно отложился от их партии; Терек тоже. Отовсюду приходили вести о падении их дела. Между тем из Астрахани написали к нему о митрополите. Он послал в Астрахань казака: извещал казачий круг, что и сам слышал, как митрополит им вредит, и приглашал казачество разделаться с ним.

11 мая астраханцы получили это известие и собрали круг. Старшинами были тогда: Иван Красулин, Дмитрий Яранец, да Феофил Колокольников. Они послали трех человек: Степана Севрина, астраханского посадского, и двух есаулов, Кабанова и Бешлеева, звать митрополита.

Было время перед обедней. Совершалась проскомидия. Митрополит был в храме.

Вошедши в церковь, два есаула сказали митрополиту грубо:

– Иди в круг: тебя зовут.

К этому они прибавили несколько невежливых выражений.

Митрополит отвечал:

– Добро; пойду, только облачусь в святительскую одежду.

Он вошел в алтарь и стал облачаться, а посланные вышли из церкви и стали на паперти. Показалось им, что то долго.

– Что это? – сказал один из них: – митрополит уж не заперся ли с попами в алтаре?

– Пойдем-ка в круг, – сказал другой: – скажем, что нейдет, так и нечестью вытащат из церкви!

Но митрополит вдруг вышел в полном облачении в митре, с Крестом в руках. За ним шли: его крестовый священник Ефрем, священник с его учуга Иосиф, по прозванию Оселка, соборные священники и протодьякон. Раздался благовест в большой колокол, сзывавший всех приходских священников. Некоторые из них пошли, но уже не были допущены в круг, не успев пристать к митрополиту; другие попрятались: они предвидели, что добром не кончится.

Митрополит отправился в казачий круг. Его со священниками поставили посреди, перед атаманом Васькой Усом, который стоял со знаками своего достоинства.

Митрополит обратился к ему, и сказал:

– Зачем вы звали меня, воры и клятвопреступники?

Васька, вместо ответа, обратился к прибывшему от Шелудяка казаку Коченовскому:

– Что ты стал? Выступайся, с чем приехал от войска! Говори то перво!

Коченовский говорил митрополиту:

Я прислан от войска с речами: ты, митрополит, переписываешься с Тереком и с Доном, и, по твоим письмам, Терек и Дон отложились от нас.

– Я с ними переписывался, отвечал митрополит: – а хотя бы и переписывался, так это ведь не с Литвой и не с Крымом; я и вам говорил, и теперь говорю, чтоб вы от воровства отстали, и вины свои принесли великому государю.

Несколько голосов завопили:

– Что́ он таит свое воровство, не переписывался будто? Какой правый человек! Что он пришел сюда, в круг, с крестом? Мы ведь и сами христиане, а ты пришел, будто к неверным.

– Снимайте с него одежду, братцы! – закричали злейшие его враги.

Но тут одни казак, по имени Мирон, выступив из кругового ряда, заслонил собою митрополита и сказал:

– Что это вы, братцы? Опомнитесь! На такой великий сан хотите руки возложить! Нам к такому великому сану и прикоснуться нельзя!

Стоявший близ него казак Алексей Грузинов не дал ему продолжать: заревев неистово, кинулся он на Мирона, схватил за волосы и потащил за круг; за ним бросились другие казаки, начали колотить Мирона и убили его, а потом опять сомкнулись в круг, около митрополита.

Замечание убитого Мирона пробудили в казаках уважение к святительскому облачению. Они рассудили, что мучить и терзать митрополита можно, но прикоснуться к его саккосу – точно грех.

– Вы! – кричали они на священников: – Снимайте с митрополита сан. Снимай, ты! – крикнули они на отца Ефрема и толкали его.

Ефрем не решался тронуть митрополита, тем более, что разоблачать была, и по церковному чину, не его обязанность.

– Берись ты! – кричали казаки на отца Иосифа.

Иосиф приблизился; митрополит сам снял с головы митру, а с груди панагию и отдал ему; но Иосиф не знал, что ему делать; руки его дрожали…

– Возьми Крест! – сказал митрополит отцу Ефрему. – Приходит час мой! Прискорбна была душа моя даже до смерти днесь! Протодьякон Федор! Снимай сан мой, разоблачай!

Протодьякон сперва не решался, предвидя, для чего хотят его разоблачать. Митрополит сказал:

– Что ты стал? Что не разоблачаешь? Уже пришел час мой!

Протодьякон снял омофор и отдал священнику.

– Продолжай! – сказал митрополит, и протодьякон снял с него саккос. Митрополит остался в черной бархатной ряске (подряснике) с открытой головою: его камилавка оставалась в соборе. Отец Иосиф накрыл ему голову своею камилавкой.

– Теперь ступайте себе прочь; до вас нам не дела! – сказали казаки священникам.

Повели митрополита на зелейный двор (где хранился порох). Шло с ним человек двадцать, а между ними палач князя Семена Львова, Ларка, которому прежде назначалось казнить мятежников; а на самом деле пришлось казнить господ. Сняли с митрополита ряску, сняли потом другую и оставили его в одной черной суконной свитке, которую он носил вместо рубахи; потом палач связал митрополиту руки и ноги, продел между рук и ног бревно и положил на огонь. Беглый солдат Семен Сука наступил ему на брюхо ногою и говорит:

– Скажи теперь, митрополит, с кем ты переписывался?

Митрополит, вместо ответа, лежа на огне и стараясь заглушить страдания, громко читал молитву, прерывая ее проклятиями своим палачам.

Его повернули вверх спиною. Солдат начал мять ему ноги. Потом допрашивали его об имуществе.

– Говори, чьи у тебя животы?

– У меня ничьих животов нет, – отвечал страдалец.

– А сколько у тебя казны?

– Всего полторасто рублей.

Обожженного, изувеченного старика сняли с огня, одели в ряску и повели на казнь. От страшной боли он едва мог двигаться и пошел, хромая, потому что солдат измял ему ногу. Алешка Грузинов поддерживал его.

– На раскат! На раскат! – кричали казаки.

Митрополита вели через то место, где только что перед этим был круг. Тело Мирона лежало неприбранное. Архипастырь наклонился к нему и осенил крестным знамением. Поравнялись с собором. Митрополит помолился, прося у Бога твердости испить последнюю чашу. Наконец, Грузинов и его товарищи взвели его на высоту раската и посадили на краю, свесив ноги, к востоку, прямо против собора. Алешка стал его толкать.

Тогда митрополит, в том судорожном отчаянии, какое овладевает человеком при виде неизбежной смерти, ухватился за своего палача и чуть было не сволок его с собою. Подскочили другие, вытащили его снова на террасу и положили на бок. Он вцепился руками и ногами за край раската, но убийцы ногами уперлись во всю длину его тела и столкнули его.

«И упал он, великий святитель (говорит современное известие). На восток перед раскатными дверьми, к собору правою щекой, и тое щеку сшиб до крови, да из носа вышло руды с половину горсти»,

Минут двадцать убийцы стояли на раскате, повеся головы, и ничего не находились сказать один другому: им стало как будто страшно своего дела. А внизу также молчаливо стоял Васька Ус со своими товарищами.

Священники в соборе услыхали, что делается. Соборный священник, отец Кирилл, совершал Литургию, и первый выбежал из церкви; за ним бежал священник церкви Рождества Пресвятой Богородицы, отец Козьма. Святитель еще трепетался, испуская последнее дыхание. Отец Кирилл припал ему к груди, а Козьма к ногам: они рыдали и просили последнего прощания. Но митрополит был безответен.

Атаман, увидев такую сцену, закричал:

– Прочь! Гоните их!

Есаул Воронок кинулся с толпою казаков и начал гнать священников от тела. Они убежали в собор, получив несколько ударов. Тело лежало на месте около часа. Между тем казаки услышали в соборе шум, и пятнадцать человек ворвались в церковь.

– Что вы тут стучите? – кричали они.

– Никто тут не стучит, – говорили священники.

– Вон отсюда! – закричали казаки и выгнали их из храма.

Наконец Васька приказал прибрать тело, а сам с казаками отправился судить князя Семена Львова. Товарищ Прозоровского, неизвестно по какому поводу, до сих пор оставался жив и находился в неволе. Теперь его привели в круг, потом отвели на пытку, и наконец, палач Ларка отрубил ему голову.

Тело митрополита Иосифа было внесено священниками на ковре в собор. Священники смотрели на него с ужасом: спина и брюхо были покрыты черными пятнами и пузырями от огня; борода и волосы опалены; голова разбита. Его облачили в архиерейские одежды и положили, посредине храма, в уготованном (вероятно, им самим для себя) гробе. На другой день раздался протяжный благовест, как обычно звонили на преставление святителей; все священники сошлись из приходских церквей; о народе не говорит современное известие: вероятно, от страха, никто не осмелился отдать последний долг архиерею. Совершили погребение и понесли тело в гробницу под пределом св. Афанасия и Кирилла. Но как только поставили архипастыря в последнем приюте, в церковь вошла толпа казаков, побрякивая саблями, и закричала:

– Попы! Идите в наш круг! Все идите сейчас!

Приходские священники повиновались. Там подьячий держал написанную бумагу.

Стоя в круге, Васька сказал казацкому подьячему:

– Читай.

Подьячий читал:

«Лета такого-то, мы, атаманы, и все казаки донские, астраханские, терекские и гребенские, и пушкари, и затинщики, и астраханские посадские люди, и гостиные торговые люди, написали меж собою приговор, что жить нам здесь в Астрахани в любви и совете, и никого в Астрахани не побивать, и стоять друг за друга единодушно и идти вверх, и побивать и выводить изменников-бояр…»

– Довольно! – перервал его Васька: – Прикладывайте руки, попы, и за себя и за своих духовных детей!

Священники показали было вид несогласия, но Васька закричал:

– Прикладывайте, а не то мы вас всех до смерти перебьем!

Они подписывали, хотя многие из них и не дослышали, в чем дело. Еще не доставало соборных священников. Васька послал за ними; они сошлись, и протопоп Иоанн, прочитав приговор, подписал за всю свою братию. Потом приневолили к подписке и дьяконов. В заключение всего, казаки торжественно отнесли этот приговор в Троицкий монастырь. Васька Ус отдал его келарю Аврааму. Келарь сохранял его в ризнице, опасаясь, чтоб братия не похитила его. Несколько дней после того, Васька заставлял подписывать этот приговор монахов, которые не попали в круг в день составления приговора.

Девять дней тело митрополита лежало в открытой гробнице; на десятый устлали гробницу камнями и закрыли досками. Никто не мог явно вздохнуть о нем, страшась грозного Васьки. Но недолго он был грозен; через несколько времени он умер от ужасной болезни: его съели черви.

В апреле казаки поплыли из Черкаска к Кагальницкому городку; 14 апреля сожгли его до основания и, по войсковому суду, перевешали всех до единого сообщников Стеньки, исключая самого атамана и брата его Фролки. Вероятно, в числе умерщвленных были их семейства, которые тогда находились в Кагальнике. Неизвестны подробности взятия Стеньки. В государевых грамотах говорится о нем розно: в одной – что Кагальник взят приступом³²⁴; в другой³²⁵, что Стенька был связан ужем железным от донских казаков, которые обратились от злоб своих. Современные иностранцы и малороссийская летопись говорят, что Стенька взят был обманом³²⁶. Корнило Яковлев был его крестный отец и Стенька имел к нему уважение: это объясняет несколько, почему Стенька щадил этого старика во время своей силы, когда, как кажется, мог его низвергнуть. Корнило подступил к Кагальнику и вступил с ним в переговоры.

– Ты в опасности, говорил но: – тебя или убьют или выдадут. Дело твое пропало. Ты уже не в силах противостоять могуществу царя. Принеси-ка лучше повинную и проси помилования. Я получил от великого государя грамоту о том, что он прощает тебя и желает тебя видеть в Москве. Поедем вместе; там ты расскажешь, какие обиды искусили на воровство.

Стенька мало верил таким убеждениям, но повиновался из отчаяния, потому что дело его было окончательно проиграно, а жизнью он не дорожил. Корнило сначала оставил его на свободе,³²⁷ но потом заковал в кандалы³²⁸ вместе с братом. Стенька, говорит современник,³²⁹ не надеялся подобного поступка от лица, ему столь близкого; но тот, кто был вероломным против своего законного государя, не заслуживал ничего лучшего.

Стенька и Фролка были привезены в Черкаск. Предание говорит, что казаки очень боялись, чтоб Стенька не ушел из неволи: на то он был чернокнижник; никакая тюрьма не удержала бы его, никакое железо не устояло бы против его ведомства. Поэтому его сковали освященною цепью и содержали в церковном притворе, надеясь, что только сила святыни уничтожить его волшебство³³⁰. В конце апреля обоих удалых братьев повезли в Москву. Сам Корнило Яковлев провожал их с другим значным казаком, Михайлом Самарениным, и с конвоем. В их обозе отправляли трех драгоценных персидских аргамаков, которых везли некогда на бусе, ограбленной Стенькой во время его возвращения из персидского похода. Вместе с ними казаки возвращали царю три золотые ковра, взятые на той же бусе и принадлежавшие, поэтому, царской казне.

Фролка был от природы тихого права и затосковал.

– Вот, брат, это ты виною нашим бедам! – говорил он с огорчением.

Стенька отвечал:

– Никакой беды нет. Нас примут почестно; самые большие господа выйдут на встречу посмотреть на нас.

4 июня распространилась в Москве весть, что казаки везут Стеньку. Толпы народа посыпали за город смотреть на чудовище, которого имя столько времени не сходило с уст всего русского люда. За несколько верст от столицы поезд остановился. Стенька был еще одет в свое богатое платье; с него сняли его, и одели в лохмотья. Из Москвы привезли большую телегу в виселицею. Тогда Стеньку поставили на телегу и привязали за шею к перекладине виселицы, а руки и ноги прикрепили цепями к телеге. За телегою должен был бежать, как собака, Фролка, привязанный цепью за шею к окраине телеги.

В такой триумфальной колеснице въехал атаман воровских казаков в столицу московского государя, у которого он грозил сжечь дела. Он следовал с хладнокровным видом, опустив глаза, как бы стараясь, чтоб никто не прочитал, что у него было на душе. Одни смотрели на него с ненавистью, другие – со страданием. Без сомнения, были еще такие, что желали бы иного въезда этому человеку, бывшему столько времени идолом черни.

Их привезли прямо в земский приказ, и тотчас начали допрос. Стенька молчал.

Его повели к пытке. Первая пытка был кнут – толстая ременная полоса в палец толщиною и в пять локтей длиной. Преступнику связывали назад руки и поднимали вверх, потом связывали ремнем ноги; палач садился на ремень и вытягивал тело так, что руки выходили из составов и становились вровень с головою, а другой палач бил по спине кнутом. Тело вздувалось, лопалось, открывались язвы, как от ножа. Уже Стенька получил таких ударов около сотни, и уж, конечно, палач не оказывал сострадания к такому подсудному. Но Стенька не испустил стона. Все, стоявшие около него дивились.

Тогда ему связали руки и ноги, продели сквозь них бревно и положили на горящие уголья. Стенька молчал.

Тогда по взбитому обожженному телу начали водить раскаленным железом. Стенька молчал.

Ему дали роздых. Принялись за Фролку. Более слабый, он начал испускать крики и вопли от боли.

– Экая ты баба! – сказал Стенька, – вспомни наше прежнее житье; долго мы прожили со славою; повелевали тысячами людей: надобно же теперь бодро переносить и несчастие. Что, это разве больно? Словно баба уколола!

Стеньку принялись пытать еще одним родом мучений. Ему обрили макушку и оставили виски. Вот как! – сказал Стенька брату, – слыхали мы, что в попы ученых людей ставят, а мы брат с тобою простак, а и нас постригли.³³¹

Ему начали лить на макушку по капле холодной воды. Это было мучение, против которого никто не мог устоять; самые твердые натуры теряли присутствие духа. Стенька вытерпел и эту муку, и не произнес ни одного стона.

Все тело его представляло безобразную, багровую массу волдырей. С досады, что его ничто ни донимает, начали Стеньку колотить со всего размаха по ногам. Молчал Стенька³³²…

Перенесши все страдания, не высказав ни одного слова, Стенька не мог быть обвинен собственным сознанием³³³ (говорит современник); только очевидное и гласное преступление не затруднило приговор к смерти.

Предание говорит, что, сидя в темнице и дожидаясь последних смертных мучений, Стенька сложил песню и теперь повсюду известную, где он, как бы в знамение своей славы, завещает похоронить себя на распутии трех дорог земли русской:

Схороните меня, братцы, между трех дорог:

Меж московской, астраханской, славной киевской;

В головах моих поставьте Животворящий Крест.

В ногах мне положите саблю вострую.

Кто пройдет, или проедет – остановится,

Моему ли Животворящему Кресту помолится,

Моей сабли моей вострой не нуждается:

Что лежит тут вор удалый добрый молодец.

Стенька Разин Тимофеевич по призванию!

6 июня его вывели на лобное место вместе с братом.

Множество народа стеклось на кровавое зрелище. Прочитали длинный приговор, где изложены были все преступления обвиненных. Стенька слушал спокойно, с гордым видом. По окончании чтения, палач взял его под руки. Стенька обратился к церкви Покрова Пресвятой Богородицы (Василия Блаженного), перекрестился, потом поклонился на все четыре стороны и сказал: «Простите!»

Его положили между двух досок. Палач отрубил ему сначала правую руку по локоть, потом левую ногу по колено. Стенька при этих страданиях не издал ни одного стона, не показал знака, что чувствует боль. Он (говорит современник)³³⁴ как будто хотел показать народ, что мстит гордым молчанием за свои муки, за которые не в силах уже отмстит оружием. Ужасное зрелище истязаний над братом окончательно лишили последнего мужества Фролку, видевшего то, что ожидало его самого через несколько минут.

– Я знаю слово государево! – закричал он.

– Молчи, собака! – сказал ему Стенька.

То были последние его слова. Палач отрубил ему голову. Его туловище рассекли на части и воткнули на колья, как и голову, а внутренности бросили собакам на съедение.³³⁵

Для Фролки казнь была отсрочена. Его подвергли снова допросу. Он сказал:

– От большой пытки я не пришел в память и не высказал всего, а теперь опамятовался и скажу все, что у меня в памяти. Были у моего брата воровские письма, присланные оттуда ни на есть, и эти всякие бумаги он зарыл в землю для того, что как в доме у него никого не было, так он собрал их в денежный кувшин, засмолил и зарыл в землю на острове, на реке Дону, на урочище Прорве, под вербою, а эта верба посередине крива, а около ней густые вербы; а около острова будет версты две или три. Да еще за два дня до прихода Корнилы Яковлева, Степан, брат, посылал меня в Царицын взять его рухлядь у посадского человека Дружинки Потапова; говорил он, что к него есть костяной город, образцом сделан будто Цареград. … Подлинно не знаю, у кого взял он его: у князя ли Семена, либо у кизильбаша, только Стенька велел взять этот город, да сундук с платьем.

Впоследствии, в сентябре того же года, казацкий атаман с выборными казаками ездили искать этих писем на острове, пробовали землю щупами и ничего не нашли.³³⁶ Современные иностранцы³³⁷говорят, что Фроль получил жизнь и осужден на вечное тюремное заточение.

Как бывало мне, ясну соколу, да времячко:

Я летал млад-ясен сокол по поднебесью,

Я бил побивал гусей-лебедей,

Еще бил побивал мелку пташечку.

Как, бывало, мелкой пташечке пролету нет.

А нонеча мне, ясну-соколу, время нет.

Сижу я, млад-ясен сокол, во поимане,

Я во той ли во золотой во клеточке,

Во клеточке на жестяной на шесточке.

У сокола ножки спутаны,

На ноженьках путочки шелковыя,

Занавесочки на глазыньках жемчужныя!

Как бывало мне, добру-молодцу, да времечко:

Я ходил, гулял, добрый-молодец, по синю морю,

Уж я бил, разбивал суда-корабли,

Я татарские, персидские, армянские,

Еще бил, разбивал легки лодочки:

Как бывало легким лодочкам проходу нет;

А понеча мне, добру-молодцу, время нет!

Сижу я, добрый-молодец, во поимане,

Я в той ли во злодейке земляной тюрьме.

У добра-молодца ноженьки сокованы.

На ноженьках оковушки немецкия,

На рученьках у молодца замки затюремные,

А на шеюшке у молодца рогатки железныя.

Корнило Яковлев и Михайло Самаренин возвратились на Дон вместе со стольником Косоговым, который вез казакам милостивую грамоту, хлебные и пушечные запасы и денежное жалование. Очень обрадовались казаки хлебным запасам, потому что у них был тогда неурожай, а недавние смуты вовсе не благоприятствовали успехам земледелия. Казачество встретило послов за пять верст от Черкаска. Войсковым атаманом был тогда Логин Семенов. Когда, по обычаю, был собран круг, Косогов сообщил, что атаманы Корнило Яковлев и Михайла Самаренин в Москве дали за все казачество обещание принести присягу на верность государю. Только домовитые и значные казаки согласились без отговорок: люди молодые и незнатные, большею частью прежние приверженники Стеньки, приняли такое требование неохотно.

– Мы (они говорили) рады служить великому государю и без крестного целования, а креста целовать нечего.

Молодцы еще считали себя не подданными, а вольными людьми, служащими царю не по обязанности, а по охоте. Но партия старейших взяла верх. Три круга собирались один за другим. На третьем круге старшие проговорили:

– Даем великому государю обещание учинить пред Святым Евангелием, целым войском, а кто из нас на обещание не пойдет, того казнить смертью по воинскому праву нашему и пограбить его животы: а пока не принесут все обещания, положим крепкий заказ во всех курениях не продавать ни вина, ни другого питья, и кто к обещанию пойдет пьян, такому человеку, как и продавцу вина, учиним жестокое наказание.

29 августа черный священник Боголеп привел к присяге атаманов и прочих казаков по чиновной книге перед стольником и дьяком.

– Теперь, – сказал после того стольник: – атаманы и казаки! Сослужите великому государю верную службу: идите со всем войском под Астрахань против оставшихся там единоплеменником Стеньки.

– Радостными сердцами пойдем под Астрахань и будем служить великому государю! – отвечали казаки.³³⁸

А между тем, остатки приверженцев казненного Стеньки, спасшиеся от бойни их братьи в Кагальнике, под знаменем Алешки Каторожного, в отчаянии бежали в Астрахань, грустно запевая:

Помутился славный тихий Дон

От Черкаска до Черного моря!

Помешался весь казачий круг!

Атамана боле нет у нас,

Нет Степана Тимофеевича,

По прозванию Стеньки Разина!

Поймали добро-молодца,

Завязали руки белыя,

Повезли во каменну Москву,

И на славной Красной Площади

Отрубили буйну голову!

Но не пришлось им служить под Астраханью, как обещали. Они отговаривались тем, что крымский хан со стотысячною ордою, вероятно, по сношениям с астраханскими мятежниками, готовится идти к Азову, и Дон требует обороны. Дело обошлось и без их помощи.

Федька Шелудяк отправился с астраханцами и царицынцами вверх по Волге, захватил в свою ватагу саратовцев; потом пристали к нему самарцы с Ивашкой Константиновым. Это полчище в июне достигло Симбирска. Там начальствовал Петр Васильевич Шереметьев. Мятежники стали под городом и послали челобитную, как будто бы просит прощения, но написали ее в таком тоне, как люди, не лишенные надежды оправдаться. Они писали, что вооружались против царских изменников-бояр и называли изменниками по имени князя Юрия Долгорукого и боярина Хитрово, царского оружейничего. Им отвечали – и за это Шереметев впоследствии получил выговор от царя. Впрочем, ответ его был, конечно, неудовлетворителен для Шелудяка; когда, вслед затем, казаки начали приступ.

На этом приступе они были отбиты. Повторили его в другой раз и также были разбиты. Наконец, около 23 июня, Шереметев сделал на них сильную вылазку и так поразил, что они потеряли пушки, ружья, запасы и бежали без оглядки к Самаре, оставив в руках победителя пленных, которые потом были казнены.

Из Самары все полчище разбежалось. Федька Шелудяк убежал с астраханцами в Астрахань; саратовцы и царицынцы разошлись по домам; самарцы остались в своем городе, а с ним было несколько из других городов; всего в Самаре набралось их две тысячи. Они послали от себя Лукьяна Сергеева просить пощады.

Как только в Москве получили известие о победе Шереметева, был отправлен на судах с московскими стрельцами и тамбовскими солдатами боярин Иван Богданович Милославский. Царь дал ему право, в случае надобности, уверить мятежников царским прощением. Чтоб придать этому походу значение того государственного милосердия, которое великие и страшные вины отпускать не от иного чего ради, по словам сказания о Стеньке Разина, токмо ища погибших душ к покаянию и обращению, боярин получил икону Пресвятой Богородицы, называемую живоносный источник в чудесах.

Это ополчение достигло Астрахани в последних числах августа. Верные своему приговору, надеясь притом, как видно, на содействие крымского хана, мятежники решились не поддаваться, и, услышав, что боярин приближается. Поплыли против него на стругах, чтоб не дать ему достигнуть до города. Милославский пристал и Болдинского устья, выше города, и приказал укрепляться, а между тем послал в Астрахань предложение сдаться и принести повинную. Упорно отвергли его удалые. Предводитель новой шайки, приставшей к ним из донских остатков стенькиной, Алешка Каторжный, перешел на нагорную сторону, чтоб пресекать сообщение Милославского с верховным краем по Волге, и схватил гонца с царской грамотою, а вслед затем астраханцы сделали нападение на боярский стан на Болдинском устье. Тогда Милославский, 12 сентября, приказал на нагорной стороне, на речке Соленой, сделать земляной городок. Не успели ратные люди окончить своей работы, как Федька Шелудяк и Каторжный напали на царское войско. Они были отбиты, и, убегая обратно, многие попадали в Волгу, другие попались в плен и не были казнены, как прежде делалось.

С тех пор боярин стоял под Астраханью три месяца, стараясь действовать более убежденным, чем оружием. Федька и его главные сообщники решились защищаться до весны; но положение Астрахани делалось со дня на день печальнее: там был недостаток съестных запасов и люди стали голодать. Многие являлись к Милославскому с повинною. Боярин не только не казнил их, но ласкал, кормил и поил. Эти примеры ободряли и других к таким же поступкам. Между тем явился черкесский князь Каспулат Муцалович, осадил Астрахань с другой стороны, и таким образом положения ее стало безвыходно. Рвение к мятежу угасало. Уже партия Федьки значительно умалилась. В досаде, казаки, неистово не хотевшие сдаваться, всем на страх, хотели перебить вдов и детей тех, которые были прежде умерщвлены при Стеньке и Ваське Усе; но это намерение почему-то не исполнилось. Милославский послал в Астрахань еще новое предложение и уверял, что всем будет пощада, и великий государь, по милости своей, отпустит им вины.

24 ноября, Федька, видя, что в Астрахани нет более единомыслия, взял из ризницы Троицкого монастыря приговор, составленный на другой день смерти митрополита Иосифа, и изорвал его. Вероятно, желая обделать сдачу города как можно выгоднее он вступил в сношения с князем Каспулатом Муцаловичем, но тот, выманив его на переговоры, задержал.

Астраханцы, лишенные самого упорного мятежника, послали к Милославскому сказать, что они сдаются. Это было 26 ноября. Милославский приказал делать мост на реке Кутуме для торжественного входа государева войска.

На другой день, 27 ноября, мост был готов. Все ратные люди пошли пешие, а Милославский впереди нес в руках икону; все были без шапок и в лучших платьях; священники пели молебствие, а на встречу к боярину выходили с иконами также священники, а за ними все астраханцы, большие и малые. Когда обе процессии встретились, астраханцы упали на землю и завопили:

«Истинно достойны мы смертного посечения; но как Бог милосердный грешников прощает, так и мы просим великого государя наши вины отдать!»

Боярин отвечал:

– По милости великого государя, вам всем – всяких чинов людям, кто был в воровстве, вины всем отданы, и вы государскою милостью уволены.

При радостных восклицаниях народа, при веселом звоне колоколов, боярин вошел в соборную церковь, поставил там свою икону и, призвав иконописца, сказал:

– Спиши с этой иконы новую, да поставится она в сем храме в память предыдущим родам!

Потом он принял печать царства Астраханского, приказную избу, осмотрел все укрепления, поставил караулы на башнях, водворил стрельцов, и таким образом возвратил Астрахань власти царя.

Никто не был казнен; никто не был задержан; не было никакого разбирательства. Самые важные преступники остались без преследования. Сам Федька Шелудяк жил на свободе и потом находился во дворе боярина. Не обошлась, однако, им даром такая льготность. Они, по обычаю времени, должны были передать свои награбленные богатства в руки боярина и воеводы и чиновных людей, голов, подьячих, дворян и проч. Таким образом, Ивашка Красулин подарил боярину шубу и саблю, которая на дуване досталась ему после князя Семена Львова; Феофилка Колокольников дал ему перстень с камнем да горлатную лисью шапку, да, сверх того, все свое имущество должен был отдать в приказную избу. Митька Яранец дал ему панцырь, а его подьячих обделил материями. Есаул Ларин дал ему турецкую пищаль. Убийца митрополита, Алешка Грузинов, когда сам астраханские жители обвиняли его в этом убийстве, отделался тем, что раздал кафтаны да шапки приказным людям и получил отпуск из Астрахани. Монахи искупляли свое сношение с мятежниками тысячами рыб, приносимых боярину. Многие отдавались в холопы воеводе, дьякам, подьячим и стрелецким головам. Они как будто желали теперь загладить свою прежнюю вольницу добровольным порабощением. К этому понуждал их большой недостаток съестного и бедность, одолевавшая их после того, как они все, что награбили, прежде пропивали, а потом отдавали начальным людям; да к тому же многие между ними были беглые люди и хотели избавиться возврата к прежним господам.

Правительство сначала не было, по-видимому, недовольно милосердием Милославского: по крайней мере, по его отзыву, впоследствии, оно в своих грамотах дозволяло отпускать покаявшихся мятежников. Но летом 1671 года прислан в Астрахань князь Яков Одоевский для суда и расправы. Начались допросы, пытки, казни. Федька Шелудяк был взят из двора Милославского. Вслед затем взято из того же двора тридцать два человека беглых боярских людей, участников мятежа и вступивших в услужение к боярину.

Милославский был этим недоволен, и на запросы Одоевского прямо указывал на царские грамоты, в которых прощались астраханским мятежникам все их вины. Но ему в новые дела вступаться не велено.

Отыскивали и препровождали в Астрахань тех, которые, с позволения Милославского, находились в других городах. Таким образом, из Саратова были привезены: Алешка Грузинов, убийца митрополита Иосифа, бывший в Астрахани тысячником Ивашка Грехов, теперь мирно промышлявший наемною работою на рыбных ловлях, и беглый человек князя Львова, Пашка Поляк. Главные преступники, как например: Федька Шелудяк, Алешка Грузинов, Феофилка Колокольников, Красулин и другие были повешаны. Один, по имени Корнилко Семенов, сожжен живой за то, что у него нашли тетрадку заговорного письма. Другие были отправлены на службу в верховые города с боярином Милославским, который, однако, не подвергся ничему за свои взятки.

Новый астраханский митрополит Парфений приказал вынуть гроб своего предшественника и поставить посреди церкви. Так стоял он три дня, и астраханские жители приходили просить у покойника прощения, а потом, в знак уважения к его мученической кончине, погребли его в главной соборной церкви, в углу, за святительским местом. Набожные люди видели в нем набожного страдальца. Носились вести о знамениях, которыми небо свидетельствовало о его праведности. 16 августа 1671 года, в астраханской приказной палате отбирали показания о таких знамениях. Двое пушкарей объявили, что, через неделю после смерти митрополита, они стояли на карауле близ зелейного двора и видали ночью свечу на том самом месте, где архипастырь был сброшен с раската. Это видение повторялось три ночи сряду и продолжалось каждый раз три часа. Другой, отставной стрелец Иван Глухой, говорил:

– Когда воровские казаки и астраханские жители столкнули с раската митрополита Иосифа, я скорбел ногою, грыжною болезнью. В первую ночь сна этого дня, во втором часу ночи, как есть, кто-то меня за больную ногу дернул; я в то время встал и стал ужастен, и ненароком поглядел от себя из чердака в красное окошко к Соборной церкви от урочища улицы гостиного двора, и тогда на раскате, у Соборной церкви, увидел я: три свечи горят; от середней свечи как будто искры и пламя великое, а над нею будто кубец; не в обычай мне было это чудо; размышлял я всяко, и в ту ночь девять раз вставал смотреть, а те свечи горели неугасимо. Про такое чудо я никому не поведал, ни домашним, а только поутру, как встал, скорбною ногою здоров стал. С того числа, с 11 мая по 6 августа, с вечера до утра, как только встану и погляжу, горели свечи неугасимо. 7 августа я извещал об этом протопопа да старца митрополичьего чашника, а протопоп мне сказал, что многие люди видят свечи на том месте, где митрополит упал на землю. С этого времени я больше ничего не видал, и стой поры обрекался поставить образ Успения Пресвятой Богородицы на том месте, где митрополит погребен.

Митрополит Иосиф не был причислен к лику святых; но до сих пор в Астрахани набожные люди поклоняются его могиле.

XIX

Уже истекает два столетия с тех пор, как прокатилась по Руси эта страшная гроза, и народная память хранила ее в бледных, фантастических образах. Имя Стеньки Разина известно и старому и малому в том краю, где совершались его похождения. Берега Волги усеяны урочищами с его именем. В одном месте набережный шихан (холм) называется «Столь Стеньки Разина», потому что он там обедал со своими товарищами; в другом – такой же холм называется «Шапкой Стеньки Разина», потому что будто бы он оставил на нем свою шапку; в третьем – ущелье, поросшее лесом, называется «Тюрьмой Стеньки Разина»: там, говорят, он запирал, в подземельях, взятых в плен господ. На север и на юг от городов Камышина и Царицына, по нагорному берегу Волги – ряд бугров, которые называются «буграми Стеньки Разина», в память того, будто бы он там закладывал свой стан. Все эти бугры схожи между собою тем, что отделяются от материка ущельями, которые в весеннее время наполняются полою водою; все эти бугры – экземпляры одного идеального бугра, существующего в народном воображении. В одном селе указывают на бугор и говорят: вот бугор Стеньки Разина: тут был его стан»; а в другом селе говорят: «Неправда, не там этот бугор, а вот он!» Старые люди рассказывали, что давно видны были тут окопы, и погреба, и железные двери. В погребах Стенька Разин спрятал свое богатство, и теперь там лежит, да взять нельзя: заклято! Стенька Разин, на своей кошме-самолетке-самоплавке перелетал с Дона на Волгу, а с Волги на Дон. На Дону было у него место – называется камень, а на Волге у него бугор. Пограбить суда на Дону – полетит на Дон. Не было спуску ни царским судам, ни купеческим, ни большим, ни мелким: со всех судов Стенька брал подать; а кто вздумает обороняться, тех топил, а господ больших ловил, да в тюрьму сажал. Вот и шлет к нему сам царь: «Зачем, говорит, ты царских судов не пропускаешь?» А Стенька говорит: «Я, мол, ваше царское величество, не знаю, какие есть суда царские, какие нецарские». Царь приказал на всех царских судах ставить гербы. Стенька поэтому не трогал их и пропускал, и дани не брал. Царь за это прислал к нему в подарок шапку. Только тогда купцы сговорились, да и на свои суда стали ставить гербы, а Стенька, как это узнал, и говорит: «Нельзя разобрать, какие суда есть царские, какие нецарские!» – и опять со всех судов стал брать дань. Много лет он таким образом летал с Дона на Волгу, с Волги на Дон; а взять его никаким войском нельзя было, для того что он чернокнижник. Потом собрал он шайку и поплыл в Персию и воевал он там два года, и набрал так много богатства, что и счесть и сметить невозможно, а как ворочался, в Астрахани воеводы не хотели пропустить его. Стенька говорит: «Пропустите меня, воеводы; я вам ничего дурного не сделаю!» Воеводы таки не пропустили, а велели палить на него из ружей и из пушек; только Стенька как был чернокнижник, – его нельзя было донять ничем; он такое слово знал, что ядра и пули от него отскакивали. Тогда подманила его девка Маша, как в песне поется: но тут Стенька улизнул от беды, и за эту штуку не простил воеводам. На другой год он пришел в Астрахань с войском и осадил кругом город. А в Астрахани жили больше все неверные. Стенька приказал палить холостыми зарядами и послал сказать, что жалеет православных христиан, а просит, чтоб христиане отворили ему ворота. Христиане и отворили ворота: он, как пошел, всех неверных ограбил, а иных до смерти побил, и воевод побил, за то, что его не пропускали, как он ворочался из Персии, а христианам ничего худого не сделал. Тогда был в Астрахани митрополит: стал, но его, Стеньку, корить и говорить ему: «Вишь, какая у тебя шапка – царский подарок; надобно, чтоб тебе теперь, за твои дела, царь на ноги прислал подарок – кандалы». И стал его митрополит уговаривать, чтоб он покаялся и принес повинную Богу и государю. Стенька осерчал на него за это, да притворился, будто и в самом деле пришел в чувствие и хочет покаяться, и говорит митрополиту: «Хорошо, я покаюсь; пойдем на соборную колокольню: я стану с тобой и вместе и оттуда, перед всем народом, принесу покаяние, чтоб все видели, да и тоже покаялись». Как взошли на колокольню, Стенька схватил митрополита поперек, да и скинул вниз. «Вот, говорит, тебе мое покаяние!»

За это его семью соборами прокляли!

Товарищи его как узнали, что он семью соборами проклял, связали его и отправили в Москву. Стенька едучи, сидит в железах, да только посмеивается. Привезли его в Москву и посадили в тюрьму. Стенька дотронулся до кандалов разрыв-травою – кандалы спали; потом Стенька нашел уголек, нарисовал на стене лодку, и весла, и воду, все как есть, да, как известно, был колдун, сел в эту лодку и очутился на Волге. Только уж не пришлось ему больше гулять: ни Волга-матушка, ни мать сыра земля не приняли его. Нет ему смерти. Он и до сих пор жив.³³⁹. Одни говорят, что он бродит по городам и лесам и помогает иногда беглым и беспаспортным. Но больше говорят, что он сидит где-то в горе и мучится.

Возвращались русские матросы из туркменского плена; проходили они через русский город; было дело праздничное: православные христиане собрались около них послушать рассказов о чужедальних бусурманских сторонах. Матросы говорили:

– Как бежали мы из плена, так проходили через Персидскую землю, по берегу Каспийского моря. Там, над берегами, стоят высокие, страшные горы. Случилась гроза. Мы под гору сели, говорим между собою по-русски, как вдруг позади нас кто-то отозвался: «Здравствуйте, русские люди!» Мы оглянулись: ан из щели, из горы, вылазит старик – седой-седой, старый, древний – ажно мохом порос. «А что?» спрашивает нас: « Вы ходите по русской земле: не зажигают там сальных свечей вместо восковых?» Мы ему говорим: – «Давно, дедушка, были на Руси: шесть лет в неволе пробыли; а как живали еще на Руси так этого не видали и не слыхали!» «Ну, а бывали вы в Божией церкви, в обедне на первое воскресенье Великого поста?» – «Как же, дедушка, бывали!» – «А слыхали, как проклинают Стеньку Разина?» – «Слыхали». – «Так знайте ж, я Стенька Разин. Меня земля не приняла за мои грехи: за них я проклят. Суждено мне страшно мучиться. Два змея сосали меня – один змей с полуночи до полудня, другой с полудня до полуночи; сто лет прошло – один змей отлетел, другой остался, прилетает ко мне в полночь и сосет меня за сердце; я мучаюсь, к полудню умираю и лежу совсем мертвый, а после полудня оживаю, и вот, как видите, жив и выхожу из горы; только далеко нельзя мне идти: змей не пускает; а как пройдет сто лет, на Руси грехи умножаться, да люди Бога станут забывать, и сальные свечи зажгут вместо восковых перед образами, тогда я пойду по свету и стану бушевать пуще прежнего. Расскажите об этом всем на святой Руси!»

За городом Царицыным, в степной деревне, жил, а может быть, и теперь живет, сто десятилетний старик, и глухой и слепой, и чуть движется, и трудно с ним говорить: надобно на ухо кричать во все горло; он сохранил память и воодушевляется, когда вспомнить старые времена. Он собственными глазами видал Пугачева. «Тогда (говорит он) иные думали, что Пугачев-то и есть Стенька Разин; сто лет кончилось, он и вышел из своей горы». Впрочем, сам старик не верит этому: зато верит вполне, что Стенька жив и придет снова. Стенька (говорит он) – это мука мирская! Это кара Божия! Он придет, непременно придет, и станет по рукам разбирать…Он придет, непременно придет…Ему нельзя не придти. Перед судным днем придет. Ох! Тяжкие настанут времена. … Не дай, Господи, всякому доброму крещеному человеку дожить до той поры, как опять придет Стенька!»

В развитии духа по началам христианства история представляет два противоположных направления: подчинение авторитету и свободное мышление. Истины, возвещенные Христом, имеют целую оживотворить наше существо духом любви и заложить на ее основаниях строй общественных связей. Истины Христовы вечны и всеобъемлющи; они равно спасительны и животворны на всяком месте и во всякое время. Но, чтоб водворить их в отправления жизни и применить к ним временные и местные условия, необходимо было являться людям, просветленным сознанием добра и правды, показывающим миру путь своими словами и подвигами. Их наставления составляют авторитет в деле веры. С другой стороны, необходимо возвышающееся над нравственным рабством мышление тех, которые подчиняются такому авторитету; они должны признать его не иначе, как вследствие ясного сознания спасительности наставлений, преподанных учителями веры и толкователями откровения, и с полным к ним сочувствием. Христос хочет живой, а не мертвой веры, любви, а не самоубийственной жертвы, послушных детей и учеников, а не бессмысленной покорности рабов; нравственная свобода есть первый шаг ко Христу: «Идеже Дух Господень, ту свобода». Говорит великий последователь распятого Господа.

На авторитете великих учителей веры и деятелей христовой любви образовалась св. Церковь, состоящая из поучающих и внимающих, указующих путь и идущих по этому пути. Это высокое значение Церкви достигается только согласием авторитета с нравственною свободою. История христианства представляет неправильные уклонения человека то к той, то к другой стороне, то стремление поставить авторитет выше свободы, то предать его анализу свободной мысли. Римские первосвященники присвоили себе звание Христовых наместников, видимых глав Церкви, власть вязать и решать, с притязанием на достоинство непогрешительности для своих приговоров. Духовенство требовало, чтоб светские подчинялись его толкованиям и наставлениям без участия собственного размышления. В иерархической лестнице церковной администрации меньший должен был находиться в строгой духовной зависимости от большего; всякое возвышение голоса против видимых злоупотреблений и безнравственности тех, которые именовались пастырями, вменялось в преступление против Церкви и самой веры. Следствием такого порабощения нравственной свободы мысли и чувства, было противодействие во имя свободы, перешедшее в противную крайность. Явилось протестантство. Ратуя за потоптанную нравственную свободу, оно не могло удержаться на истинном пути и повело свободный анализ рассудка к уничтожению Церкви и к отрицанию всякой веры: совершилось движение обратное тому, какое принял папизм. Цель папизма была привести все к ложному, материальному единству; протестантство, напротив, распалось на многочисленные, враждебные одна другой, секты; папизм хотел право авторитета соединить в одном земном, подобострастном нам человеке; протестантство привело к тому, что каждый хотел сделать авторитетом собственное свое воззрение, образованное под влиянием личных страстей и обстоятельств частной жизни. Ни папизм, ни протестантство не достигают своих целей: папизм убивает авторитет, за который ратует, поставив учителей Церкви, признанных голосом веков, в зависимости от произвола одного человека; протестантство не может утвердить нравственной свободы Церкви, потому что ведет к уничтожению единства Церкви.

Наша православная Церковь подходит к идеалу христовой Церкви. Она не захотела признать притязания западного иерарха, но не впала в анархию толкований по личным соображениям. Она признает основою всякого толкования вселенский собор, где правила и наставления, преподаваемые учителями веры, принимаются сознательно соимом верующих. В разные времена возникали вопросы о применении Христовых и апостольских истин к современному состоянию общества христианского, и эти вопросы решались соборами. Истины откровения вечны; род человеческий изменяется по воле мироправительных судеб. Всегда могут возникать вопросы, которых разрешение должно последовать не иначе, как на вселенском соборе, а не приговором какой бы то ни было власти. Не признав притязаний римского первосвященника, православная Церковь тем самым показала, что она не признает за церковными властями неограниченного авторитета, а, следовательно, не отвергает из среды своей тех, кто заявляет свое собственное суждение, готов, будучи подчиниться приговору всей Церкви, то есть, вселенского собора. На этом основании, г. Новиков, в своем историческом сочинении о Гуссе, и изображал великого славянского проповедника православным. Если бы во мнении Гусса и было что-нибудь не вполне согласное с учением православной Церкви, он не менее того всегда недалек от права на звание православного, потому что не выставлял своих мнений безусловно справедливыми, а готов был подчиниться приговору вселенского собора, правильно организованного. Это основание восточной Церкви отразилось на ее истории: люди, действовавшие на церковном поприще, не были изъяты от слабостей и пророков, вкрадывались в церковное управление злоупотребления, даже великие; но Церковь никогда не давала им оправдания и до сих пор осталась свята и чиста в своих началах. Потому, если и теперь отыскались бы какие-нибудь стороны, достойные порицания, они не падают на Церковь, ибо Церковь их не признаете, и долг всякого верного сына Церкви замечать и обличать все, что́ требует исправления. Не может назваться врагом православия тот, кто указывает на нравственные недостатки духовных лиц и на злоупотребления в церковной администрации, если только его побуждения искренни, и он желает исправления на основаниях, согласных с коренными уставами Церкви.

Поэтому крайне неправ автор «Мыслей светского человека» в своих нападках на сочинителя книги «Описание сельского духовенства». Благодаря письму М. П. Погодина, которого мы не имеем право подозревать в недостатке любви к Церкви и отечеству, разъясняется появление этой книги. Многое из рассказанного ею автором справедливо и может быть повторено сотнею голосов со всех концов России; если с другим, особенно с изложением способов к улучшению церковного быта, нельзя вполне согласиться, то, несомненно, автор не заслуживает обвинения в кощунстве над Церковью и восклицаний: «До чего мы дожили!» Ему ставят в вину то, что он обличает дурных архипастырей; но во все веки были и есть дурные пастыри, как были и есть достойные, и последние не могут принимать на себя тех упреков, которые постигают недостойных. Сказать, что есть архиереи, которые понимают свои обязанности не так, как следует, не есть святотатственное поднятие руки на Церковь. Представлять злоупотребления церковного порядка, находить дурные стороны в нравах духовенства – все это не значит бросать позор в лицо своему отечеству, которое страдает здесь столько же, сколько и Церковь. Эти обвинения, выраженные почтенным автором «Мыслей», напоминают времена Гусса, которому также ставили в вину, что он осмелился укорять в безнравственности кардиналов и прелатов. Автор «Мыслей», ратуя за православие, идет по дороге папизма, от которого отверглось православие: он проповедует учение об изъятии духовных санников от общественного суда – учение, проповеданное доминиканцами и иезуитами, говорившими, что не должны судить поступков духовенства светские вообще, а низшее духовенство – своих начальников, и, таким образом, хотевшими, заставить людей, одаренных смыслом, по выражению Св. Писания, видеть и не узреть, слушать и не услышать.

«Светскому человеку» не нравится, что все толкуют о гласности. Он жалуется, что гласность оглашает не дело и неправду, а представляет одни карикатуры. Не станем разбирать, в какой степени проявилась у нас гласность, если только она сколько-нибудь проявлялась, но спросим автора, что лучше: если между делом и правдою проскользнет безделье и не правда, или ради боязни безделья и не правды лишиться возможности видеть дело и правду, и облечь себя на гробовое молчание? Конечно, при последнем положении, все покажется хорошо, все будет шито-крыто, как говорят враги гласности; но это будет только казаться. Автору известно, что казаться и не быть, в самом деле, тем, чем меньше кажешься, есть самый противный христианству порок. Неужели автор считает нужным такое лицемерство для Православной Церкви? Этим то и дает оружие в руки врагам православия; они скажут: следовательно, у вас, в самом деле, много другого, когда вы так не любите, чтоб о вас говорили, следовательно, ваше православие стоит на слишком слабых началах, когда вы опасаетесь, чтоб его не подобрали: если б оно было истинно, чего ж вам бояться за него? Истины ничем нельзя подорвать; она всегда возьмет верх. Вы же не только утверждаете, что православие истинно, но еще говорите, что оно находится под руководством Божиим. Чего же вам бояться за него? Разве мы сильнее Божия покровительства? Так будут говорить враги православия, и их негласные, безответные с нашей стороны нападения будут гораздо более заслуживать внимания к себе того, что автор «Мыслей» сказал о книге «Описание сельского духовенства»; эта вредная и бессознательно принимаемая книга проникает во все слои общества высшего и низшего, производит везде губительные опустошения.

«Светский человек», уверяет, что в преследуемой им книге ложь и клевета. Отчего же он, не разобрав ее до конца, а отрывши несколько мест, говорит с негодованием: «Стесняется сердце продолжать далее разбор, через который человек невольно повторяет оскорбительные хулы критики, хотя и для опровержения их?» Отчего же «светскому человеку» стесняться, если у него есть доказательства, чтобы опровергнуть эти хулы, и есть способности, чтоб взяться за это дело? Напрасно автор «мыслей» так стесняется: лучше бы, если б он опроверг то, что ему кажется неправдою, и другим дозволено было также со своей стороны представить собственные наблюдения и доказательства: тогда бы мы узнали, кто прав, кто виноват. «Светскому человеку» не нравится, что писатели дают частным случаям повсеместную гласность, и приводить нас к такому заключению, что всякая несправедливость, нанесенная лицу, не должна быть представлена на суд общественного мнения; по крайней мере, на стр.13, он жалеет, что сочинитель «Описания» приводит тяжелые воспоминания о своей школьной жизни и разделяет те же воспоминания с другими: «suum cuique!– прибавляет автор «Мыслей», то есть как это Suum cuique? Иначе: кого били, тот терпи и молчи, а кто бил, тот продолжай бить! Что же касается до частностей, то ведь из них составляется общность. Доказать: исключительный или повсеместный характер носит на себе какой-нибудь случай, можно только тогда, когда узнаем, часто ли повторяется такой случай, или нет? Поэтому не следует так презрительно отзываться о частных случаях, когда они изображают людское угнетение, скрытые несправедливости. Ведь всякое преступление само по себе есть частный случай, одного его преследует суд закона; отчего же частные случаи злоупотреблений не подвергать суду общественного мнения?

Если архипастырь есть сан священный, то из того не следует, чтоб не были обличаемы те, которые, занимая этот сан, пользуются им недостойным образом. Говорить, что есть пастыри, которые злоупотребляют свою власть, не значит поносить самый сан. Если, в самом деле, справедливо, что в поступках некоторых из наших архипастырей могли быть подмечены такие черты, которых нежелательно было бы видеть, то несомненно, что у нас были и есть достойные архипастыри, сиявшие и сияющие святостью жизни, силою слова, бдительностью над паствою, ревностью о вере. Гораздо было бы полезнее, если б «светский человек», вместо того, чтоб громить гласность, дерзнувшую подметить темные пятна на архипастырях наших, представил все те неисчислимые заслуги, которые оказали наши архипастыри Церкви и отечеству: тогда бы мы увидели, что добро превышает зло, и, следовательно, нечего бояться, если открывается последнее: напротив, надобно этому радоваться; ибо только путем знания своих недостатков можно приступить к их исправлению.

«Светский человек», как видно, принадлежит к теме патриотам доброго старого времени, которые считали любовь к отечеству в том, чтоб хвалить все, что у нас, не замечать ничего дурного и особенно оскорбляться, когда иностранцы заговорят о нас неблагосклонно. По крайней мере «светского человека» тревожить то, что «Описание» переведено по-французски и по-немецки. Что патриотизм такого рода оказался неосуществимым для гражданского нашего порядка, об этом в наше время нет нужды разглагольствовать. Он столь же невреден и для русской Церкви. Засыпает деятельность многих из тех, которые должны учить нас словом и делом; охладевает ревность к истинам веры, лишенная побуждений; великое строение Церкви ограничивается по местам одною внешностью; молодое поколение, думая встретить в Церкви форму без содержания, отвращается от ней и вслед затем расстается с самою религией; другие думают, что, соблюдая внешние обряды, они исполняют все сои обязанности к Церкви, и во всю жизнь не возбуждают в себе никакого нравственного религиозного вопроса и, в самом деле, во всю жизнь остаются полными атеистами, не подозревая в себе этого; толпа раскольников, записанных в последнем числе православных, убегает от всякого соприкосновения с Церковью…между тем, все кажется снаружи прекрасно, благосостоятельно! До сих пор, к сожалению, так и было; а чтоб этого не было, нужна гласность. Не спорим, может быть, развязный язык заговорит что-нибудь и не согласное с православным учением; но тут то и попроще для наших пастырей: их обязанность с оружием слова и доброго дела стать на брань против вражеских нападений. Более же всего желательно, чтоб наше духовенство трудилось для Церкви и обращало к ней вместе и путем слова и путем благих дел; самая лучшая проповедь религии есть да, когда верующие с сознанием могут сказать неверующим: посмотрите на нас, мы нравственнее вас; наши убеждения приносят добрые плоды, следовательно, они истинны, ибо то, что нравственно, вместе истинно. Этим путем проповедывалась вера в первые века христианства; этим путем распространялась и поддерживалась она в нашем отечестве. Этого пути мы желаем и теперь. Правдива или неправдива книга «Описание сельского духовенства», она не отходила от этого пути. В первом случае она должна обратить внимание на исправление тех злоупотреблений, которые указываются ею; во втором – она должна вызвать такие опровержения, которые своею очевидностью снискали бы всеобщее одобрение публики. До сих пор, кажется, что если в книге «Описание сельского духовенства» действительно есть слишком резкие выражения, приводимые автором «Мыслей» о ней, то все-таки побуждение со стороны автора было доброе и он не может назваться дерзнувшим святотатственною рукою на святую Церковь. Напротив, автор «Описания», кажется более православным, чем автор «Мыслей». Первый не отвергает святости иерархии, укоряет только дурных архипастырей; второй ведет нас к средневековому папистическому учению об исключительном праве духовных властей видеть и понимать в делах Церкви и об изъятии их от всякого общественного суда.