I. Начальное заведение духовных школ при Петре I

Задавшись мыслью о распространении образования среди духовенства и высказав п. Адриану желание, чтобы для этого в Киеве были обучены особые учители, Петр затем долго не делал никаких общих распоряжений, которые бы относились к устройству духовного образования в особом специальном виде. Все распоряжения, какие относились к образованию духовных детей, до 1708 г. имели в виду только общее образование. Так, с самого начала шведской войны правительство начало делать между детьми духовенства строгие разборы с тем, чтобы лишних между ними и неспособных к духовному служению по безграмотности верстать в военную службу. Первый большой набор из них в солдаты произведен был в 1705 г.⁶ С тех пор эти наборы повторялись чуть не каждый год. Это было сильным побуждением для духовенства учить детей грамоте, чтобы сохранить их в своем духовном звании. Но о духовном образовании в сословном смысле не было пока и речи, что было совершенно естественно, потому что не было определено еще и самое понятие о сословности духовного чина, не было нигде и школ специально-церковных. В полном и определенном виде сословность духовенства, как известно, формируется только в 20-х годах XVIII столетия, главным образом после определения церковных штатов и после разрешения вопроса, каких лиц духовного происхождения писать в подушный оклад и каких оставить в пользовании свободой от податного состояния. Доселе она имела только обычный или бытовой характер, существуя в бытовой форме наследственности духовного служения, сформировавшейся еще в допетровское время⁷.

С 1708 г. указы о духовных детях получают более определенный смысл. Фактическая наследственность церковного служения начинает переходить в юридическую и притом так, что уже стесняет наследникам выход в другие профессии. Образование, обязательное для получения права на церковную должность, прямо приурочивается к греческим и латинским школам, которые таким образом сами в свою очередь определяются к профессиональному назначению. „Поповым и дьяконовым детям учиться, сказано в указе 1708 года, в школах греческих и латинских; а которые в тех школах учиться не похотят, и их в попы и во дьяконы на отцовы места никуда не посвящать, и в подъячие и в иные ни в какие чины, кроме служилого чина (т. е. военного), принимать не велено. И о том во все приказы послать памяти”. Через два года указ этот был подтвержден и, кроме священнослужительских детей, распространен еще на детей церковнослужителей, церковных сторожей и просвирней⁸. Напуганные этими указами и суровыми разборами, дети духовенства поспешили поскорее занимать разные церковные места, употребляя для этого все возможные, даже незаконные средства, обманы, подкупы и проч. Правительство заметило это и в 1711 г. выдало длинный указ о правилах, какие нужно наблюдать при поставлении ставленников, где о подготовке последних говорилось впрочем глухо, внушалось архиереям только вообще при ставленических экзаменах „быть опасными и жестокими”, под опасением гнева государева и даже лишения кафедры⁹. В 1718 г. вышли два указа, в которых снова намекалось на духовное образование в школах, – кандидатов церковной службы указывалось заранее учить в школах, чтобы они были годны в попы и в случае открытия вакансии готовы к посвящению¹⁰. В том же году монастырскому приказу, который тогда заведовал всеми славяно-греко-латинскими школами, предписано было, чтобы он удерживал учеников этих школ от преждевременного выхода из заведения в разные чины; он обязывался сыскивать и снова отсылать в школы всех отставших от учения и даже успевших уже записаться в разные чины, а равно и таких, которые будут отставать вновь, налагая на них при этом наказание и производя из их содержания вычеты, что причтется, за все прогульные дни¹¹.

Между тем по разным епархиям с первых же годов XVIII столетия стали возникать самые школы. Малорусские ученые монахи, которые вызывались для занятия архиерейских кафедр по епархиям Великороссии, потому именно и вызывались для этих постов к великому огорчению местных кандидатов архиерейства, что правительство ждало от них большей ревности к распространению просвещения. Ожидания эти они оправдывали в достаточной мере, a вместе с тем возбуждали к заведению школ и других иерархов из великоруссов. До 1720-х годов, до времени учреждения св. Синода, школ впрочем открылось немного.

Раньше всех, в 1700 г., в самой Малороссии возникла черниговская семинария, устроенная при кафедре черниговским архиепископом Иоанном Максимовичем из старой школы, переведенной из Новгорода северского (где она существовала с 1636 г. сначала в виде иезуитского коллегиума, потом в преобразованном виде православной школы) еще в 1689 г. Лазарем Барановичем. По преобразовании Иоанном Максимовичем она стала называться коллегиумом, иногда даже collegium Maximoviеtianum. Курс ее устроен был по образцу курса киевской академии с полным господством латинского языка и доведен к 1705 г. до риторического класса включительно, на котором расширение его и остановилось на долгое время¹². Как все малороссийские школы, черниговский коллегиум был заведением открытым для всех и не имел церковного назначения. В 1727 г. оттуда было донесено в св. Синод, что школы в монастыре кафедральном обретаются с 1700 г. по риторику, „а сколько учеников было в школах по сю пору, о том неизвестно, пeрвиe для того, что оных нигде не записывано, другое же – нельзя и записывать понеже суть отходные люди – одни с других училищ приходят и отходят, и которые кончат школу риторики в училищах черниговских, отходят в Киев или в другие епархии до вышних школ и, скончивши школы, некоторые монашеский чин приняли от епархии киевской, другие в черниговской, и ныне в профессорстве зостают; а другие проповедью слова Божьяго бавятся, а иные произведены до игумен и другие достоинства, а которые в светском стану, иные священниками поставлены, а другие на мирских властях зостают”. И вход и выход из школы был совершенно свободен еще и в 1727 г., так что школьное начальство, зная наличное число учеников, не знало да и не заботилось о том, сколько останется из этого числа до окончания учебного года¹³. С таким же характером устрояли школы малорусские иерархи и при великорусских кафедрах.

В Великороссии раньше других открыта школа при архиерейском доме в Ростове, обязанная своим существованием знаменитому иерарху из малороссов св. Димитрию ростовскому. Он открыл ее осенью 1702 г., через полгода по своем прибытии в Ростов, и устроил ее тоже по образцу киевской коллегии. Учители – трое – все были малороссы; некоторые ученики тоже были из малороссов, вероятно из приехавших вместе с Димитрием. Оттого в школе слышалась польская речь и изучался польский язык. Но главным предметом изучения был язык латинский и латинская грамматика Альвара. В дошедших до нашего времени экзерцициях ростовской школы говорится о преподавании в ней и греческого языка, но весьма неопределенно, без обозначения как числа учившихся, так и степени изучения этого языка; сказано только, что „латинское отделение (pars) училось лучше греческого”. Из тех же экзерциций видно, что усиленное занятие латынью не совсем благоприятствовало даже изучению и чистоте русского и церковно-славянского языка. Курс своей школы всего лучше определяет сам Димитрий, называя ее грамматическою. По грамматике учились и слаганию стихов. Только около 1709 г. некоему о. Богомодлевскому поручено было преподать ученикам principia риторики. Религиозное образование проходило через весь курс, было „животворящим духом ростовского училища, который проникал и пересоздавал в свойственную себе форму даже чуждые ему предметы, не имеющие по-видимому ничего общего с христианством. Святитель был очень привязан к своему училищу, содержал его исключительно на счет архиерейского дома, кроме обычных расходов назначал много подарков для поощрения учителей и учеников. Отношения его к ученикам отличались отеческою близостью; он сам занимался с ними толкованием св. писания и наблюдал за их успехами и религиозным воспитанием¹⁴. Скудость средств при кафедре к содержанию школы сильно его огорчала; в 1707 г. школу едва было не пришлось даже закрыть. „Я грешный, писал он к м. Иову новгородскому, пришедши на престол ростовской паствы, завел было училище греческое и латинское; ученики поучились года два и больше и уже начали было грамматику разуметь недурно, но попущением Божиим скудость архиерейского дома положила препятствие; питающий нас вознегодовал, будто много издерживается на учителей и учеников, и отнято все, чем дому архиерейскому питаться, не только вотчины, но и церковные дани и венечные памяти. Умалчиваю о прочих поведениях наших. Sapienti sat”¹⁵. Школа впрочем, как мы видели, существовала еще и в 1709 г. Св. Димитрий очень много рассчитывал на нее в деле образования духовенства своей епархии, невежеством которого он был крайне поражен при первом же с ним знакомстве¹⁶. Кончившим учение он давал лучшие места при церквах. При всем том и ростовская школа не имела характера сословного; в ней учились ученики не только духовного, но и других званий, лица „благородные и неблагородные”, как говорится в одном месте ростовского грамматического учебника в обращении учителя к ученикам. Всех учеников насчитывалось до 200. После кончины св. Димитрия (1709 г.) ростовским епископом (с 1711 г.) сделан был Досифей, получивший такую печальную известность по своему суеверию и религиозным обманам и потом (в 1718 г.) кончившей жизнь на эшафоте за участие в деле Евдокии Лопухиной. Ростовская школа, оставшись без поддержки, кажется, тогда же была закрыта; по крайней мере ни при Досифее, ни после него до конца Петровского царствования об ней не имеется никаких известей.

Почти одновременно с ростовской школой (в 1703 или 1704 г.) открыта была школа другим архиереем малороссом, м. Филофеем Лещинским в Тобольске. Дело об этой школе открыто впрочем еще раньше его назначения на сибирскую кафедру по инициативе правительства, которое еще в самом начале XVIII столетия обратило внимание на состояние сибирской миссии между инородцами и вследствие этого было недовольно крайним недостатком просвещения в сибирском духовенстве. Еще при жизни тобольского митрополита Игнатия¹⁷, в июне 1700 г. в Киев был послан указ приискать ему преемника между учеными монахами, который бы мог заняться делом просвещения сибирского края христианством и кроме того привез с собою двоих-троих монахов для изучения в тех же видах монгольского и китайского языков¹⁸. Потом в самом начале следующего года, еще раньше назначения нового митрополита, вышел указ государя об учреждении в Тобольске школы для образования сибирского духовенства, указ между прочим объясняющей мысль Петра, высказанную в приведенном разговоре с п. Адрианом, о заведении именно профессиональных духовных школ: дворянину тобольского архиерейского дома Андрею Городецкому поручено было, „для утверждения и расширении словес Божиих”, устроить в Тобольске „училище поповских, дьяконских и церковнических детей, робяток учить грамоте; а потом славенской грамматике и прочим на славенском языке книгам и катехизису православной веры” (издания 1696 г.), чтобы они, узнав все это, могли, „удостояся в чин священства, народ учить”. В 1702 г. прибыл в Тобольск новый митрополит Филофей, вполне разделявший мысль о необходимости школы в Сибири; но, как и другие малороссы, он желал устроить школу общую и латинскую. В конце того же года он отправил к царю длинную челобитную, где излагая нужды своей паствы, между прочим писал, что в тобольской школе следует учить грамматике славянской и латинской, в ученики же понудить от всякого чина детей. Но государь настоял на своей первой мысли, изложенной в указе Городецкому, и отвечал Филофею чрез дьяка Виниуса: „преосвященному митрополиту паче простираться в учении славяно-российской грамматики, и чтобы вся, яже попу или диакону надобно знать, изучились и православной веры катехизис достаточно знали, и по согласию содержащий в ней артикул умели и людей мирских учили”. В таком виде школа и была открыта. Преподавателями в ней, как и в ростовской, были приехавшие с архиереем и после приезжавшие малороссы, о свободном проезде которых в Сибирь Филофей нарочно писал в своей челобитной, указывая на то, что без проповедников и учителей школьных быть невозможно. Число приезжих малороссов с течением времени увеличилось еще ссыльными. В 1705 г. под их руководством и по примеру южнорусских школяров тобольские ученики разыгрывали уже пред тобольскими гражданами разные комедийные акции. Но латынь не была введена в преподавание до 1728 года и школа оставалась с славянским курсом, программа которого начертана была в царском указе, сообщенном чрез Виниуса¹⁹. В 1707 г. Филофей отправил миссию в Монголию и при ней послал двоих юношей из своей школы для изучения монгольского языка²⁰.

Тобольской школе посчастливилось и при преемниках Филофея, Иоанне Максимовиче и Антонии Стаховском. Основатель черниговского коллегиума и в Тобольске с любовью занимался школьным делом, стараясь увеличить число учащихся. М. Антоний довел число их до 90, но скудость епархии сильно затрудняла их содержание, так что число это пришлось снова сократить до 35. Немало приходилось кроме того юному просвещению бороться с невежеством и нестроениями дикого края. В отчете учителей школы от 1727 говорится: „в епархии тобольской дети ко обучению вельми тупы; к тому же многие объявляют детей болезненных, которые по усмотрению в школу не приемлются;. екатеринбургские ведомства священнослужительских и причетнических детей к нам в Тобольск для обучения в школу не пускают, а употребляют в заводскую работу”. Заводское начальство, радея о заводских работах, забирало на заводы не только молодежь духовного происхождения, но даже иногда и самих духовных лиц, „что и слышать христианскому человеку весьма странно, а духовному чину не без утеснения и не без порицания”²¹. Кроме заводских работ, заводское начальство забирало духовных детей екатеринбургского округа и в учение, но в свою заводскую же школу в Екатеринбурге, где они приготовлялись главным образом для заводского письмоводства. Вероятно несколько духовных детей того же округа училось также в ближайшей школе при Далматовом монастыре, которая была основана монастырем собственно для обучения детей монастырских вотчинных крестьян. Время ее основания неизвестно; она становится известною с 1719 г. В ней учили чтению, письму и арифметике, очевидно для того, чтобы получать из нее грамотных людей для ведения вотчинной экономии. Учителем в ней был мастер Фалалей Леонтиев. Впоследствии школа эта сделалась духовным училищем²².

После ростовской и тобольской школ третьей великорусской школой при архиерейском доме является школа новгородская, основанная уже иерархом великоруссом, м. Иовом, и имевшая особенно важное значение в начале XVIII в., как живая представительница именно великорусских взглядов на образование и притом единственная. Недовольные усилением черкас, как звали в Москве малоруссов, и их направлением, великорусские иерархи ограничивались одним только глухим ропотом против этого усиления и против распространения нелюбимого ими киевского образования, но сами школ по своему вкусу не заводили, так что м. Иов в этом отношении явился между ними каким-то исключением.

Любовь к просвещению и к образованным людям, которою всегда отличался новгородский святитель, особенно обнаружилась в том, что когда в Москве воздвигнуто было (1690 г.) гонение на малороссийских ученых и они должны были поспешно выезжать из московского государства, он один не гнушался их и радушно их принимал у себя в Новгороде, желая употребить их образование и таланты в пользу для своей епархии. Так, у него нашли приют опальные монахи из малороссов, – Гавриил Домецкий, бывший прежде симоновским архимандритом, потом во время гонения на малороссов попавший в число братии, ученый и плодовитый писатель, и Феодосий Яновский, впоследствии преемник Иова по кафедре и первый вице-президент Синода. Обрадовавшись приобретению таких ученых людей, митрополит почтил их своим особым благоволением и полным доверием и сделал их архимандритами первенствующих монастырей своей епархии, первого архимандритом юрьевским, а второго хутынским. Представители великорусской партии остались тогда очень недовольны таким возвышением в Новгороде латынников, подозревали Иова в измене православию и выражали ему эти подозрения прямо в лицо. Чудовский иеродиакон Дамаскин, один из замечательнейших великорусских начетчиков и вместе горячих противников черкас, человек весьма близкий к Иову и едва ли даже не родственник), писал ему: „яко блаженство твое сими и сицевыми ветры, яко трость, наклоняешися и являешися от восточной части яко отступающ, к западной же склоняющся”.

Пользуясь своим значением при митрополите и ревностью последнего к делу просвещения, Домецкий решился снова поднять чрез него кредит юго-западной учености и оправдать ее от обвинения в ереси; с этою целью он написал большое опровержение на книгу Остен, в которой было высказано последнее слово московских ревнителей православия против киевлян и окончательно решен главный вопрос, служивший предметом их пререканий с киевскими учеными, о времени пресуществления св. даров на литургии. В 1704 г. опровержение это было кончено и представлено для прочтения митрополиту, но имело результаты совершенно противные ожиданиям автора. Иов разочаровался в Домецком. Разочарованию этому много помог Дамаскин, глубоко возмущенный открытым латинским направлением Домецкого и немедленно выступивший на защиту православия. Он написал против Домецкого 105 ответов и послал их к Иову с убеждениями не доверять любимцу латыннику, а приблизить к себе снова старых друзей, недаром невзлюбивших Домецкого, не увлекаться внушениями латынников, которые могут его самого „сотворить пестра”, ни православным, ни инославным, не читать и книг латинских, а лучше прилежать к книгам греческого языка. Говоря о Домецком, Дамаскин постоянно обобщал свою речь, стараясь обнаружить вредную односторонность всей вообще киевской науки и киевских ученых, исключительную склонность их к латинскому языку и латинским писателям, – явный знак недостаточного „приискренства к восточной церкви”, заимствование ими у католических ученых схоластического метода и многих оттенков в манере и сущности богословствования, непомерную ученую гордость, по причине которой они, не разбирая ни сана, ни искусства в писаниях, всех огулом честили неуками и невеждами, говорили, что в России и Греции нет ни книг, ни ученых людей, какие есть на западе: „таковый схоластик бывает попреизлиху пакостник церковный и ересеизобретатель, нежели неученыйˮ. Он горячо убеждал Иова отстранить от себя таких людей, окружить себя людьми знающими греческий язык и не медлить этим делом, – пожар уже начался от сицилийских головней, которые залетели к нам, дымящеся и курящеся, с запада, – нужно тушить опасный огонь. Бояться, что без киевской учености не будет у нас средств к просвещению нечего: „благоволи сыскати себе греческих переводников и писцов, и увидиши чудо преславно, узриши бо, коликая полнота писаний обретается на еллинском языке, и несть нам нужды до латынников никоеяже, мощно и премощно нам быти без них: всуе льстят они нас; не Бог их посылает на нас, но сатана, на прельщение, а не на исправлениеˮ²³.

Увещания Дамаскина не пропали даром. Митрополит охладел к Домецкому и оставил „западную частьˮ. К тому же еще в конце 1705 г. в Новгород прибыли приглашенные Иовом братия Лихуды, лучшие представители еллинского образования, и своим ученым авторитетом давно стали затмевать гордого Домецкого. По всей вероятности охлаждение Иова к киевлянам немало поспособствовали также тяжелые отношения его к неблагодарному Феодосию Яновскому, которого он облагодетельствовал, как и Домецкого, но который, заручившись благоволением царя, знать не хотел своего престарелого благодетеля и сильно раздражал его своею заносчивостью²⁴. Домецкий не захотел уступить своего влияния в Новгороде без боя и поднял против своих недоброжелателей беспокойную борьбу. В 1708 г. Иов писал Сильвестру Холмскому (тогда Троицкому архимандриту): „всепагубный враг диавол всегда народ христианский поглотити желает: подобен и слуга его, во плоти диавол Домецкий, без зла не усыпает, на пере и словесне всегда кается, а извнутрь всепагубныя души его смертоносный яд повсюду износится; не глаголю много о благородных синклитиках, но и на духовных премного зияет и уста свои, яко ад, неправедне лживо разширяя, оглашает”. В другом письме (1709 г.) к тому же лицу он жалуется на опасные интриги Домецкого, которыми он думал поправить свое положение, опираясь на силу своих земляков, особенно какого-то своего всегдашнего заступника, вероятно Яновского, бывшего тогда в большой силе у царя. В начале 1709 г. митрополит послал его куда-то „во оземствование”²⁵. После этой неприятной истории с Домецким Иов стал вообще подозрительно относиться к киевским школам: школы эти, говорил он, прежде были хороши, а теперь нет. В 1710 г. проезжали чрез Новгород в Петербург Феофилакт Лопатинский и Стефан Прибылович, ректор и префект московской академии, и посетили Иова. Вот какое впечатление произвели они на него: „префект, писал он Римскому-Корсакову, господин Стефан был у нас и отпущен с достодолжною честию. Благоволи на слово позвати его; мудр есть человек и богослова себе нарицает множае паче, неже иные некие; егда же услышиши, сам весьма уразумееши, каковы суть богословы являются учащиеся в киевских новых афинейских школах. Изрядного из них быти познах Лопатинского, яко муж кроток есть и смирен во всяцем своем состоянии, паче же во страсе Божии”.

Свои новгородские школы он устроил с помощью Лихудов на основах славяно-еллинского образования²⁶. Школ этих, или точнее классов, было две; одна была еллино-славянская, считавшаяся главною, первою станицею, другая для малостатейных учеников – славянского общего диалекта. На первых порах митрополит думал завести и латинский класс, но потом вероятно отложил это намерение, – по крайней мере при его жизни о существовании этого класса не имеется никаких известий. Учеников с самого же начала набрали до 100 человек из разных чинов и разных возрастов, преимущественно из детей духовенства и из духовных лиц; тут были и архиерейские певчие, и подъяки, и дьяконы с дьячками; учился даже сам митрополичий архидиакон: как видится, Иов энергично принялся просвещать свое духовенство. В низшей славянской школе ученики учились читать, писать и славянской грамматике по руководству М. Смотрицкого; в высшей изучали греческий язык и греческую грамматику, составленную самими Лихудами, а некоторые проходили и риторику. Курс новгородских школ пользовался особенною популярностью и число учеников постоянно держалось на том же уровне. Все они содержались на счет архиерейского дома, откуда брали пищу, одежду и учебные пособия. В 1715 г. на школы обратило внимание правительство и стало посылать в них учиться грамоте безграмотных дворянских недорослей; в течение двух лет таких недорослей оказалось в присылке 102 человека; они составляли особое отделение новгородского училища, обучались грамоте у особых учителей, иподиакона и дьячка, квартиры имели в частных домах, но пищей и учебными пособиями довольствовались от архиерейского же дома, как и другие ученики.

Митрополит был очень занят своими школами и оказывал им особенное внимание. Отношения его к Лихудам были самые дружеские. Он с восторгом писал об их трудах и успехах ко всем своим знакомым и друзьям, к Сильвестру Холмскому, к Мусину-Пушкину, Римскому-Корсакову, Никите Зотову, княгине Меншиковой и др. лицам. К первому он писал: „словеснейшие учители, честнейшие иeромонаси, Иоанникий и Софроний Лихудиевы, обретающиеся по указу монаршему в доме Софийском, воистину высокоучени суть, добри же и верни, трезви и бодри, и во учении усердни, непрестанно на кийждо день учеников греческим, латинским и славянским письмяном, без всякого сокрытия, вседушно обучают; при них же и старии их нецыи ученики для учения и переводу книг греколатинских с радостию у нас трудятся... Слава всевидящему и назирательному оку Божию, тако устроившему в пользу и непреходимую память церкви своей святей, о чесом выну радуюся”. Почти в тех же выражениях он извещал об успехах своих школ Зотова. Лихуды таким образом, по свидетельству писем Иова, не оставили совершенно преподавания латинского языка, за которое по милости п. Досифея подверглись опале в Москве, но их преподавание было все-таки весьма отлично от преподавания киевлян. Схоластического богословия они вовсе не приняли в свой курс и в Новгороде, как в Москве. Риторике, которую они преподавали у Иова, они дали особенную постановку. „В основе ее лежал тот же Аристотель, но они его искусно сокращали и приноровляли к национальному характеру своих учеников: примеры брались ими преимущественно из творений св. отцов, а не из сочинений древних мудрецов и риторов. Божественное и героическое красноречие, т. е. по их терминологии – св. писание и творения отцов, они ставили выше человеческого, т. е. заключающиеся в творениях Цицерона, Демосфена и др. языческих ораторов, которыми исключительно занимались в Киеве. Вследствие этого их риторика, сохранившаяся в рукописи новгородской софийской библиотеки, совершенно отлична и от древних и от современных им западных руководств по этой науке. Латинскому языку они не давали предпочтения пред греческим”²⁷, преподавали напротив преимущественно на греческом, на котором написана была и их риторика²⁸. – Кроме преподавания в школе, новогородские ревнители просвещения занимались еще литературными трудами, составлением и переводом книг, какие находили нужными по требованиям времени²⁹. Для распространения этой деятельности Иов намеревался завести у себя особую типографию и много хлопотал об этом перед царем, прося его о присылке из Москвы станов и других типографских принадлежностей, остававшихся во дворце без всякого употребления от бывшей „верхней типографии Симеона Полоцкого; вместе с тем он несколько раз писал к разным сильным лицам при Петре, чтобы в Новгород прислали из Москвы новых переводчиков из числа типографских справщиков, Николая Семенова Головина, который и сам просился в Новгород, не уживаясь в Москве с латынниками, Карпа Федорова, Германа и Кариона монахов Чудова монастыря. „Аз ничего иного желаю и прошу, писал святитель, точию да будет у нас верному народу благоутишная пристань, роса благодати, дождь душевного веселия, семя церковного согласия и плод богоугодного благославия”. Он имел самые широкие просветительные замыслы, хотел с помощью своих сотрудников издать новый, более правильный и близкий к греческому тексту перевод ветхого завета, перевести разные нужные для православия греческие книги, в числе их 18 книг, присланных с востока п. Досифеем, и вообще сделать Новгород средоточием православной греко-славянской образованности. Мечтам его не суждено было осуществиться вполне; дело нового издания Библии поручено было после другим деятелям; переводчиков ему не посылали, отняли у него даже одного из самих Лихудов; типографии тоже не удалось завести. При всем том новгородская ученая дружина некоторое время имела важное значение и с честью соперничала с московской дружиной киевлян, завладевших московской академией.

Есть известия, что новгородская школа Иова и Лихудов не совсем одобрительно смотрела на московскую академию, подозревая ее в уклонении на латинскую сторону. В 1711 г. Иов от лица своей школы предложил московской академии три ученых вопроса: 1) философский: „если душа созидается от Бога, то откуда в ней нечистота? если от тела, то зачем Бог вводит чистую душу в нечистое тело? если от души, то противно Богу нечисту душу создати”; 2) метафизический: „вода св. крещения освящает ли только тело или вместе и душу? если одно тело, то душа не крещена пребывает; если вместе и душу, то как возможно вещественной воде очистить невещественную душу?” 3) богословский: „как объяснить слова Дионисия Ареопагита: кругловидно божественные умы, соединяются безначальным и бесконечным осиянием бесконечного благого Бога”. Стефан Яворский, бывший протектором академии, хорошо понял, что присылка этих вопросов есть ни что иное, как камень в его огород, что новгородскиe ученые хотят испытать мудрость московских, и сам написал все ответы; в предисловии он заметил, что вопрошатели сами не знают, о чем вопрошают, что первый вопрос вовсе не философский, а второй вовсе не метафизический, а все три богословские, и вообще в тоне своего рукописания не скрыл, что принял такое вопрошательство к сердцу. Митрополит Иов благодарил за ответы, хотя они и не изгладили его предубеждения к мудрецам „новых афинейских школ”³⁰. Некоторое время он был не особенно хорошего мнения о самом местоблюстителе, что довольно ясно можно видеть наприм. из одного письма его к Сильвестру Холмскому; в этом письме он извещает о присылке в Новгород двенадцати духовных лиц, пытанных и рваных, которые пострадали почти напрасно от дурного управления в рязанской епархии (епархии Стефана) и хотели жаловаться на своего архиерея самому царю.

Скоро впрочем Иов понял, что малороссы не все одинаковы, что наприм. Стефан или Феофилакт Лопатинский далеко не то, что Феодосий Яновский или Стефан Прибылович. Позднейшие отношения его к Стефану, судя по их переписке, были уже самые дружественные. Он принимал живое участие в борьбе Стефана и Феофилакта с московскими еретиками и в 1713 году даже рекомендовал последнего царевичу Алексею, как доброго и надежного защитника православия, которому следует оказать все возможное содействие. С Стефаном и Феофилактом примирились впрочем и все остальные иерархи великорусов, не стеснявшиеся в выражении своего недовольства в отношении к другим черкасам. Кроткий и уступчивый, новгородский святитель, которого за это даже обвиняли в трусости, не любил резко высказываться против сильной партии черкас, больше молчал и таил свое недовольство в себе, но были случаи, когда и ему приходилось невтерпеж, наприм. в известном столкновении с Феодосием Яновским, вызвавшим его на резкое обличительное послание³¹. Сохранилось одно из писем его к царевичу Алексею в ответ на вопрос, что значит веяние воздухом над св. дарами на литургии при пении символа веры. Представив требуемое объяснение, составленное совершенно в духе старых русских начетчиков, он видимо хвалится своею литургическою изобретательностью пред молодыми либералами черкасами и многозначительно кивает на Феодосия: „благоволи, государь, оного петербургского архимандрита вопросити, какой ответ о сих великих и страшных пренебесных таинствах может вашему царскому величеству дати. Не во уничижение его cиe предлагаю, но яко да духовный и первоначальнейший содержатель, многоученый муж, да отвещевает”. Мы де неученые, а он учился в новых афинейских школах, так вот пусть лучше нашего и ответит.

Понятно, как должен был огорчиться митрополит, когда на другой же год по открытии новгородских школ у него вздумали взять в Москву для вновь открывавшейся там греческой школы самих Лихудов. Все просветительные планы его могли бы чрез это разрушиться окончательно; к счастью взяли только одного из братьев, Софрония, а Иоанникия оставили в Новгороде. Митрополит долго хлопотал о том, чтобы из-за московской греческой школы не роняли его новгородских школ, и несколько раз принимался писать по этому делу в Москву к разным лицам, тем более что его не переставали тревожить слухи о переводе в Москву и другого брата Лихуда. Так, в 1709 г. он писал к Меншикову: „Молю аз, смиренный архиерей, не взятися от мене к Москве учителю иеромонаху Иоанникию, пользы ради Христовы церкви. Много бо на Москве уже учителей; у мене же един точию. Молю паки, аще возможно, и брату его учителю иeромонаху Софронию при нем Иоанникие у нас быти, сотворите и заступите пожалуйте. А он Иоанникий по премногу его брата своего желает и просит. Подобне и брат его сего не отречется. Ибо Москва и Новгород едина держава Божия и купная слава самодержавного царского величества и ваша неугасимая похвала в роды родов”. В следующем году он писал о том же к Римскому-Корсакову. Затем несколько раз принимался чрез последнего хлопотать о присылке переводчиков, жалуясь на крайний недостаток в людях. Как видно, отъезд Софрония, младшего и энергичнейшего из братьев, чувствительно отозвался и на переводческой деятельности в Новгороде, и на школьном деле. Иоанникий был уже очень стар и требовал деятельных помощников в своих многочисленных занятиях, а помощников оказывалось мало. В школьных занятиях ему помогал только ученый монах Савватий, да еще ученики высшей школы приглашались к занятию с учениками низшей. В 1715 г. Иоанникий стал уже очень плох, от старости выжил из ума, „начал быт малодушен”, как выражался Иов, между прочим стал рассылать и раздавать редкие и нужные книги, какие были в его библиотеке; воспользовавшись его малодушием, около него появились разные греки и другие иноземцы, старавшиеся выманивать у старика его книжные сокровища за ничтожную цену. Извещая об этом кабинет-секретаря Макарова, Иов снова просил, чтобы из Москвы прислали Софрония, теперь особенно необходимого брату³². Между тем сам Иоанникий, нуждаясь в брате, с своей стороны выхлопотал указ о переводе своем в Москву. Митрополит все-таки попытался удержать его в Новгороде и после этого. В 1716 году он послал к государю свою последнюю предсмертную просьбу о любимых своих школах, чтобы не брали из них учителя, „дабы то учение, во общую христианскую пользу еще вкореняющееся, не истребилося и иждивение, на то употребляемое, туне не погибло”. Вскоре после этого он скончался, а Иоанникий уехал в Москву.

После смерти Иова школы его стали упадать, несмотря на то, что он с клятвой завещал управителям своего дома поддерживать их в заведенном порядке. Во главе школьного дела стал ученик Лихудов иеромонах Иов, человек уже старый и больной, по целым месяцам не являвшийся в класс, так что ученики совсем отстали от школы и являлись в нее лишь за хлебами, которые получали от ключника архиерейского дома. В 1718 г. этот Иов был отставлен и помещен в хутынскую больницу, в которой вскоре затем и умер. При преемнике его иподиаконе Федоре Максимове дела пошли несколько лучше. Это был старший и лучший воспитанник новгородской школы, изучивший у И. Лихуда грамматику и риторику и сам в последнее время преподававшей эти науки в школе при иеромонахе Иове. После, в 1723 г., он издал свою славянскую грамматику, „первый сея школы плод”, имевшую важное значение в истории развития этой науки после употреблявшейся прежде грамматики М. Смотрицкого³³. Благодаря ему, славяно-еллинское и грамматическое учение, положенное м. Иовом в основу образования Новгородских школ, несколько времени продержалось в них, и после того, как при новом владыке Феодосии Яновском они подвергнулись преобразованию чрез введение в них латинского курса.

После переезда из Новгорода в Москву И. Лихуд вскоре скончался. Софроний продолжал преподавать в московской греческой школе и заниматься переводами. Около него соединились первые Лихудовскиe ученики-переводчики, Федор Поликарпов, Николай Семенов, монахи Феолог и Иосиф, и составили из себя деятельное переводческое общество. Общество это вместе с греческой школой и было единственным после новгородских школ средоточием и поддержкой еллино-греческого просвещения для всей России. Самым важным делом его в царствование Петра были занятия по пересмотру библейского перевода для издания новой славянской Библии, занятия впрочем не достигшие своего конца.

Греческая школа Софрония, открытая с 1708 г., существовала отдельно от славяно-латинской академии и составляла самостоятельное учебное заведение, хотя ученики той и другой большею частью были одни и те же. Сначала она помещалась на казанском подворье, потом с 1722 г. соединена с типографией, где трудилось переводческое общество. Заведование ей было предоставлено директору типографии Поликарпову. Главным учителем был Софроний Лихуд, но он был уже человек престарелый и ослабел в преподавании, так что школа не могла при нем достигнуть цветущего состояния, а тем более хоть сколько-нибудь сравняться с славяно-латинской академией, чтобы выдерживать с ней конкуренцию и служить ей противовесом. В донесении Поликарпова от 1715 г. начальнику монастырского приказа Мусину-Пушкину читаем: „грек-учитель стареет, а ученики шалеют. По 7 лет учат грамматику, а листа перевести не умеют. Числом их 13 человек”. Было больше, но 40 человек бежало. Учители подали в сенатскую канцелярию роспись этих беглецов с просьбою, чтобы приняты были меры к их возвращению в школу. Но Поликарпов изъявлял сомнение, как бы строгие меры еще более не повредили греческой науке: „обаче сомневаюсь, дастся ли по неволе своевольным наука. Глаголет бо Назианза светильник,: пастырь, аще похощет, может доить козлища, но вместо млека источит кровь его… а ныне наипаче нужда умножати греческую науку”. Жалование учителей было ничтожное; так, греку Анастасию, которого хотели пригласить в помощь Софронию, обещано было выдавать 10 руб. в год. Школа очевидно была какою-то заброшенною. В 1722 г. Софроний по старости уволен от обучения и сделан архимандритом Солотчинского рязанского монастыря. На место его поступил грек Афанасий Скиада, но через два года отказался от службы, так как в 1724 г. вышел указ перевести греческую школу в академию и поставить ее в зависимость от общего академического начальства. Вероятно служившие при школе боялись, что под начальством представителей латинского образования ей будет очень плохо. Она впрочем осталась в том же ведомстве типографской канцелярии и по присоединении к академии; окончательное слияние ее с латинскими школами последовало уже в 40-х годах XVIII столетия³⁴. При А. Скиаде и его преемнике Алексее Барсове состояние греческой школы несколько улучшилось, но она все-таки далеко не могла тягаться с латинскою. По отчету 1727 г. в ней училось 35 учеников, тогда как в русской школе при академии было 108, а в латинских классах 362 человека. Из этого же отчета видим, что как из греческой школы ученики переводились в латинскую, так и из латинской в греческую (в 1725 г. первых переведено было 9, вторых 28 человек) „для того, чтобы были обучены на русском, греческом и латинском языках”, сказано в пояснение.³⁵

Вслед за новгородскими школами, около 1714–1715 гг., митроп. Дорофей Короткевич открыл школу в Смоленске. Просвещенный архипастырь, урожденец и воспитанник Киева, ввел в ней латинское обучение, собрал до 35 учеников и вызвал в учители монаха Иоасафа Маевского, учившегося в киевской академии. Хотя Маевский и не доходил в академии до высших классов, философии и богословия, но был человек знающий и полезный для юной школы. С помощью его учение доведено было даже до риторики. Дальнейшим успехам ее помешала кончина Дорофея (в 1718 г.). Преемником Дорофея явился Сильвестр Холмский, человек недальнего образования и известный своим нерасположением к черкасам. Учитель Маевский еще до его приезда в Смоленск почему-то почел нужным убраться из Смоленска за польскую границу. Сильвестр чрез несколько времени опять пригласил его приехать „для казания предики”, но в школу не определил и держал при себе простым крестовым монахом. Между тем школа стала упадать. Десять человек школьников взяты из нее в архиерейские певчие, да 23 человека отпущены учиться в домы отцов. Сильвестр чрез год переведен был в Тверь, но при его преемниках, Варлааме Каховском, человеке больном (умер в том же 1721 году), и греке Филофее (правил до 1727 г., потом уволен на покой), запустившим всю епархию, школьное дело шло не лучше. По отчету 1727 г. учеников в смоленской школе значилось всего 19, а учение их ограничивалось чтением, письмом и пением³⁶.

Кроме перечисленных школ, при архиерейских домах еще, кажется, не было открываемо ни одной школы для образования духовенства за все время от 1700 до 1721 года. Сохранились сведения о казанской школе, которую казанский митрополит Тихон устроил для обучения инородцев в 1707 г. и в которой было собрано до 32 мальчиков, учившихся часослову и псалтири. Но эта школа имела специально-миссионерское назначение, притом же существовала всего два года; в 1709 г. граф Апраксин распустил учеников ее по домам „для того, что оные новокрещеные дети, будучи в Казани без отцов и матерей своих, зачали помирать а другие заболели³⁷.

В подмогу архиерейским школам для образования духовенства указаны были школы цифирные. Школы эти правительство указало заводить в 1714 году и назначило для общего образования всякого чина детей, опричь однодворцев; цифирными они названы были потому, что в составе их элементарного курса, по странной прихоти законодателя, на первом плане поставлено было обучение „цифири и некоторой части геометрии” (циркульным приемам, тригонометрии плоской, тангенсам). Учителями назначались в них ученики навигацких школ, которых и велено для этого отправить по два в каждую губернию. Наука цифирная объявлена до того обязательною, что юношам, не получившим от учителей свидетельства об окончании цифирного курса, не велено было давать венечных памятей, т. е. разрешения на брак. Самые школы велено было открывать при архиерейских домах и знатнейших монастырях³⁸. Хотя эти школы и объявлены сначала всесословными, но обязательность их курса пала преимущественно на детей духовенства, да еще на дьячих и подьячих детей, потому что, кроме однодворцев, составлявших народное поголовное ополчение и уволенных от цифирного обучения с самого начала, правительство вскоре уволило от него еще дворян тоже нужных ему для службы, а потом в 1720 г. детей посадских, чтобы вследствие держания их в школах не было ущерба торгам и сбору таможенных пошлин³⁹. В 1719 г. заведовавший этими школами Скорняков-Писарев прямо доносил, что в них исключительно учились дети духовных лиц⁴⁰; к тому же способствовало самое место помещения этих школ при архиерейских домах.

Не знаем, насколько полезны были цифирные школы для епархии, где вовсе не было архиерейских школ, но напр. в Новгороде открытие такой школы едва не уронило школ м. Иова⁴¹. После нескольких требований о высылке духовных детей к цифирному учению управители новгородского архиерейского дома в начале 1720 г. вынуждены были отправить в Сенат на царское имя прошение с объяснением, что в их епархии 14 лет уже существует своя собственная школа, „церковничьим детям весьма свойственная, что поэтому новгородская епархия имеет отмену от других, в которых не обретается таких еллино-греческого диалекта школ, и не подлежит силе распоряжений о навигацких или цифирных школах, что кроме того „ежели оные церковничьи и прочих архиерейского суда людей дети в навигацкую школу будут определены, то оной греко-славянской школе не только растения не получить, но и процветающее растение принуждено будет увянуть^”. Между тем местная губернская администрация, не дожидаясь по этой просьбе решения сверху, торопила архиерейский разряд, чтобы скорее приготовлено было место для цифирной школы, и сама собой распорядилась разбором детей годных в учение, для чего от приказной палаты по всей епархии разосланы были нарочные, которые сейчас же начали вызывать духовенство с детьми в канцелярии для переписи, а ослушников, отказывавшихся от явки своих детей за неимением о том указа от епархиальной власти, забирать под караул. Управлявший епархией викарий Аарон с другими членами архиерейского разряда восстал против этих распоряжений и заметил приказной палате, что в новгородском архиерейском доме цифирной школе вовсе не следует быть да и негде, так как здесь есть своя школа, и что с другой стороны дети духовенства „причинныˮ к греко-славянской школе, где они с известных лет и начинают обучаться „свойственному отцов их служениюˮ, и если отдать их в цифирное учение, то некого будет посвящать на церковные места. Но когда палата донесла об этом представлении в Петербург, Скорняков-Писарев только рассердился и отвечал епархиальным властям дерзостями. Дивился я, писал он, риторическому сложению оного представления; должно быть, автор его много начитался новгородских историй от Рюрика до царя Ивана Васильевича, а дальше не прочитал, что было в 7078 лето при архиепископе Пимене „ибо ежели бы оную гисторию чел, никако бы дерзнул такой ответ писать, понеже его величество государь наш всероссийский Петр Алексеевич о своих подданных неусыпно трудится, дабы из тьмы необучения просветить науками, и того ради милостиво соизволил во всем своем царствии всякого чина людей учить арифметике и некоторой части геометрии, и обуча отпускать попрежнему в достойные когождо чина служения,... и тот указ и наука вышезначенная в учении греко-славянского диалекта и в поставлении священного чина детей в священнический чин, а дьячим и поддъячим в пищиках быть не есть препятие, но и способ, ибо оные науки во всецелой человеческой жизни зело человеком надобны, и много времени не требуют, а именно понятнейшие могут обучиться в год; а вам показалась оная за препятие, не знаю для чего, а чаю, что вы сами оной науке неискусны, то и сладости оной непричастився, и прочих всех вышеозначенных чинов детей неразумием своим оной науки отлучаешь по писанному: сам не искусився, како можешь искушаемым помощи?ˮ – Возбудив такой гнев „его изяществаˮ, епархиальные власти испугались и послали к нему извинение, в котором ссылались на пример купецких людей, не испытавших на себе никакого гнева за подобную же, даже менее резонную, просьбу об освобождении их детей от цифирного учения, и просили, чтобы в эту науку не брали по крайней мере детей нужных для архиерейской греко-славянской школы. После этого ничего не оставалось делать, как исполнить требования его изящества, отвести для школы место и послать по духовенству послушный указ о высылке в нее требуемых детей.

В следующем году архиепископом новгородским сделался влиятельный Феодосий Яновский и крепко заступился за новгородскую школу; кроме того дело о высылке духовных детей к цифирному учению скоро, как увидим, было поднято в самом св. Синоде и стало решаться в том же сословном направлении, в каком высказывались прежде и правители новгородского архиерейского дома в своей переписке с Сенатом и Скорняковым-Писаревым.

За неимением других указаний, мы можем считать эту переписку первым по времени ясным выражением со стороны духовных властей взгляда на епархиальные школы с сословной точки зрения, как на школы, назначенные для приготовления духовных детей к духовному же служению. Само собой разумеется, что при самом заведении своих школ архиереи прежде всего должны были рассчитывать на них в интересах духовной службы, но расчет этот далеко не был исключительным; они принимали в эти школы всех желающих учиться, точно так же и выпускали из них беспрепятственно на все возможные роды службы; самое образование в этих школах организовалось в форме образования общего, какое было во всех школах древней Руси, как в юго-западной России, так потом и в московском государстве. Когда правительство стало высказывать свою мысль об устройстве именно профессиональных духовных школ, в которых бы учились лишь дети духовенства для церковной службы, такая постановка школ показалась на первых порах даже неудовлетворительною и вызвала, как мы видели, возражение со стороны Филофея тобольского, который находил лучшим устроить у себя школу на старых началах всесословного обучения, так что Петр почел нужным снова подтвердить ему свое распоряжение в более ясных чертах.

С течением времени мысли правительства касательно этого предмета все более выяснялись и требования делались настоятельнее, по мере того, как резче определялось сословное разделение государственного населения. С 1708 г., как мы видели, профессиональное образование в славяно-греко-латинских школах сделано для духовных детей обязательным, а в 1718 г. приняты меры и против преждевременного выхода их из этих школ для поступления на светскую службу. Впрочем касательно этой последней стороны вопроса о духовных школах распоряжения правительства, как теперь, так и после, не отличались особенной решительностью. При крайнем недостатке образованных людей для него было бы крайне невыгодно, если бы выход молодых людей из духовных школ на светскую службу остался закрытым. Равным образом невыгодно было самую обязательность духовных школ доводить до того, чтобы дети духовенства уже не имели права поступать ни в какие другие учебные заведения, наприм. в цифирные школы или в медицинскую науку. Но из тех же государственных видов оно зато весьма последовательно развивало другую сторону сословного значения духовных школ, именно их замкнутость для посторонних лиц, которых государству нужно было удержать на своей собственной службе, как-то дворянских детей. С 1715 г. последние должны были исключительно и обязательно поступать в свои профессиональные училища, – морскую академию, артиллерийскую и инженерную школы и в сухопутную гвардию. В 1716 г. дворянским недорослям, учившимся в московской академии славяно-латинской науке, дозволено было окончить в ней курс, если они записались в нее раньше 1715 года, а поступивших туда после 1715 г. штрафовать. В 1717 г. все эти недоросли в числе 213 человек, были вытребованы из академии в Петербург, где государь сам сделал для них назначение, одних поместил в морскую академию, других в гвардию, многих отправил за границу. Своевольно записавшиеся в академию ссылались даже на три года в галерную или каторжную работу⁴². После этого дворянские дети стали поступать в духовные школы только по особому распоряжению правительства, которое, производя им смотры, находило между ними столько безграмотных людей, что не находило у себя никаких средств дать им всем нужное для них общее элементарное образование и рассылало их для этой цели то в новгородские, то в московские славяно-латинские школы. Само собою понятно, что обучение этих недорослей при таких условиях было не столько правом, сколько повинностью духовных школ в пользу государственной службы. В узаконенный срок, лет в 16 от роду, все подобные ученики должны были выходить из духовных школ и являться или в свои собственные школы, или на службу. Во время самого обучения, по крайней мере в новгородских школах, они резко отделялись от других учеников, составляя особое отделение. Нечего и говорить, что приготовление их к церковной службе было совершенно немыслимо. – О поступлении в духовные школы учеников из податных классов вопроса в описываемое время не возбуждалось, как потому, что по новости школьного образования таких учеников не было, так и потому, что заботы правительства о целости этих платежных классов и заключении выхода из них в привилегированные состояния развиваются главным образом после установления подушного оклада.

Понятно, что при таких условиях и духовные власти с течением времени тоже должны были изменить свой прежний взгляд на свои школы, как на заведения общеобразовательные, и приняться за развитие сословно-профессионального их назначения. Но в то время, как правительство в своих интересах старалось преимущественно о стеснении доступа к их профессиональному образованию для посторонних людей, нужных для государственной службы, духовные власти, в интересах церковной службы, обратили внимание на другую сторону дела, на выход своих лучших молодых людей в посторонние ведомства, которые, при малочисленности образованных кандидатов священства и при слишком частых вызовах школьников и вообще грамотных духовных детей со стороны правительства к разным светским наукам и службам, был весьма невыгоден для духовного ведомства. Наприм. в 1711 г. велено было чрез монастырский приказ взять 50 человек церковников в адмиралтейство, грамоте и писать умеющих, и определить их там к обучению разным мастерствам. В 1718 г. встречаем даже такого рода распоряжение: „набрать в адмиралтейские плотники из церковнических детей 500 человек, в том числе чтобы, сколько возможно, было больше грамотных”, а местоблюстителю патриаршего престола Стефану Яворскому для ведома отписать, „чтобы во всей московской губернии до окончания того разбору поповых, и дьяконовых, и пономаревых, и сторожевых, и просвирниных и всяких церковниковых детей в духовный чин не посвящать до указу”. Стефан написал на присланном к нему извещении: „буди указ великого государя непременным о том, что из церковников избирать в плотники, а что не посвящать в попы, идеже самая нужда требует, сему делу несть должно быти”. С 1712 по 1720 г. по подобным присылкам было принято в адмиралтейство к разным мастерствам 836 человек, но из них 524 человека бежали⁴³.

Московская Медицинская школа при госпитале доктора Бидло была вся укомплектована учениками славяно-латинских школ; притом же в нее вызывались те из них, которые лучше других успевали в латинском языке. Потом с 1714 г. духовных детей стали повсюду привлекать в цифирные школы.

Bcе эти вызовы молодых людей естественно должны были возбуждать в духовной администрации невольные сожаления, тем более, что из духовного ведомства этим путем уходили большею частью лучшие его силы, на которые впереди возлагались большие надежды. В 1718 г. вышел известный указ монастырскому приказу о неувольнении школьников славяно-латинских школ в разные чины до окончания учения. По чьей инициативе был издан этот указ, не знаем, но едва ли не по представлениям духовной администрации, которой ближе всего было желать издания подобного указа. Вероятно по ее же настоянию в 1719 г. штатс-контор-коллегия запретила доктору Бидло принимать учеников славяно-латинских школ в московский госпиталь без особливого указа⁴⁴. Затем, как мы видели, из Новгорода послышались сильные возражения против набора духовных детей в цифирные школы. На практике впрочем ни указы 1718 и 1719 годов, ни представления духовных властей не имели надлежащей силы до самого учреждения Синода. Мы видели, чем кончилось новгородское дело о цифирной школе. Доктор Бидло спокойно продолжал переманивать студентов в госпиталь и от 1719 г. до 1722, когда в это дело вступился св. Синод, успел переманить 108 человек, число весьма красноречивое, всего лучше показывающее, как еще трудно было тогда духовной администрации соблюсти свои специальные интересы при повсюдной нужде в образованных людях. Сам Бидло после объяснял, что без учеников славяно-латинских школ ему решительно было бы невозможно поддерживать комплекта хирургических школ, и просил уволить его от запрещения 1719 года. То же самое говорила и администрация школ цифирных.

Кроме этого обстоятельства, вызову учеников духовных школ на светские профессии, а равно обучению в этих школах учеников посторонних ведомств, много содействовала еще первоначальная неразвитость профессионального элемента в самом курсе этих школ и в их администрации. Несмотря на всю ясность, с какой духовные власти стали высказывать мысль, что дети духовенства „причинны” именно к архиерейским школам, назначенным для обучения их „свойственному отцов их служению”, курс этих школ по-прежнему носил на себе общий элементарный характер, с прибавлением лишь в некоторых из них изучения классических языков. Ближайшее управление школами было в руках местных архиереев, но высшее сосредоточено в монастырском приказе, – органе не духовной, а светской власти, подчиненном Сенату и заведовавшем не только духовными, но и вновь заводимыми светскими школами, наприм. немецкими⁴⁵. Он должен был побуждать архиереев к заведению новых школ, наблюдал за исполнением указов об обязательном обучении в них духовных детей, принимал прошения о поступлении их в самую академию, заботился об усилении учебной части, ведал учителей и учеников по суду и заботился о средствах их содержания. Чрез него же шло определение в эти школы для науки дворянских недорослей, а равно и отправление детей духовенства для обучения в другие учреждения. Ленивых и не желавших учиться он же подвергал обычным разборам для отдачи их в военную службу, наблюдал даже над самими епархиальными архиереями, чтобы не посвящали в попы и дьяконы неученых⁴⁶. Материальное обеспечение архиерейских школ производилось правда на специальные церковные средства, на доходы с церковных вотчин, что должно бы было естественно повлечь за собою подчинение их специальной церковной же администрации; но все вотчинные и другие церковные доходы были тогда отписаны от заведывания духовных властей в светское ведомство монастырского приказа, который выдавал из них на содержание церковных учреждений только определенные штатные оклады, а все остаточные от них суммы расходовал на указанные ему правительством государственные и общественные нужды, в числе которых было и содержание школ, что существенно изменяло вопрос о подчиненности последних духовному или светскому ведомству и делало их не столько церковными и сословно-духовными, сколько государственными учреждениями, которыми правительство могло чрез монастырский приказ свободно распоряжаться для своих общегосударственных целей.

В таком положении вопрос о духовных школах существовал до 1720-х годов, до времени учреждения св. Синода.

Со времени учреждения св. Синода распространение духовного образования пошло успешнее. К этому времени правительство успокоилось от тяжелой войны и получило возможность сосредоточеннее заняться внутренними делами государства. В самом Синоде, во главе церковной администрации, первенствующими членами поставлены были такие лица, просветительные стремления которых были вполне испытаны, каковы: Стефан Яворский, Феодосий Яновский и особенно Феофан Прокопович. Последний сделался правою рукою Петра во всех церковных реформах, в том числе и в организации духовного просвещения. К этому же времени, когда в новооткрытом дух. коллегиуме все важнейшие места заняты были киевскими учеными, окончательно определилось и то направление, в каком пошло развитие духовного образования. – Одновременно с учреждением Синода публикован был главный организационный акт духовного ведомства, в котором изложены были все существенные предначертания правительства касательно нового строя как церковного управления, так и всей вообще церковной жизни, – Духовный Регламент. Между этими предначертаниями весьма важное место занимают правила относительно организации духовного образования, на которые мы прежде всего и должны обратить свое внимание.

Замечательно, что, излагая свои требования об умножении дух. школ и правила для их устройства, Регламент должен был еще усиленно доказывать то, что учение полезно, и посвятить этому предмету длинную тираду, полную полемического духа; но при этом нельзя не заметить и того, что автор Регламента, Феофан Прокопович, с первого же слова заговорил здесь об учении или образовании именно в профессиональной его форме. „Известно есть всему миру, каковая скудость и немощь были воинства российского, когда оное не имело правильного себе учения, и как несравненно умножилась сила его, когда державнейший наш монарх обучил оное изрядными регулами; то же разуметь и о архитектуре, и о врачевстве, и о политическом правительстве, и о всех прочих делах. И наипаче тоеж разуметь о управлении церкви: когда нет света учения, нельзя быть доброму церкви поведению, и нельзя не быть нестроению и многим смеха достойным суевериям, еще же и раздорам и пребезумным ересям”. Затем автор прямо нападает на противников учения, о которых вероятно слыхал немало. „Дурно многие говорят, что учение виновно есть ересей, ибо кроме древних, от гордого глупства, а не от учения бесновавшихся еретиков,... наши русские раскольники не от грубости ли и невежества толь жестоко возбесновалися?... И если посмотрим чрез истории, аки чрез зрительные трубки, на мимошедшие веки, увидим все худшее в темных, нежели в светлых учением временах. Не спесивились так епископы до 400-го лета, как после возгорделися, наипаче константинопольский и римский; ибо тогда было учение, а после оскудело. И аще бы учение церкви или государству было вредное, то не учились бы сами лучшие христианстии особы и запрещали бы иным учитися; а то видим, что и учились вси древнии наши учители не токмо свящ. писания, но и внешней философии... Убо учение доброе и основательное есть всякой пользы как отечества, так и церкви, аки корень и семя и основание; но се накрепко наблюдать подобает, чтобы было учение доброе и основательное, ибо есть учение, которое и имени того недостойно есть, а обаче от людей, хотя и умных, но того не сведущих, судится быть за прямое учение”⁴⁷. Это крепкое наблюдение за тем, чтобы сделать учение в новых духовных школах добрым и основательным, заставило потом, как увидим, автора Регламента во многом смягчить свой взгляд на духовное образование с профессиональной точки зрения и восполнить его введением в его курс значительной доли общеобразовательных знаний. Тем не менее профессионально-сословное назначение духовных школ определено было Регламентом в чертах весьма ясных и точных.

„Вельми ко исправлению церкви полезно есть cиe, сказано об этом назначении, чтобы всяк епископ имел в доме своем или при доме школу для детей священнических или и прочих, в надежду священства определенных... Таковых единых, в школе архиерейской наставленных учеников, когда уже за помощью Божиею довольное число их покажется, производить на священство, или, аще кто от них монашеский чин изберет, то в архимандриты или игумены. А если епископ неученого в оной школе человека поставит в священники или в монашескую степень, минув ученого, и без вины правильной, то подлежит наказанию, яковое определено будет в Духовном коллегиуме”⁴⁸. Исключение из этого правила допускается в том только случае, „разве бы некий знатный порок на семинаристе показался, и то не был бы оный порок от клеветы; а на завистников и клеветников определить бы жестокое наказание”. Духовная служба таким образом тесно была связана с школьной к ней подготовкой и закон объявлял ее недоступной для тех, кто не прошел до нее чрез духовную школу. В настоящем случае нам нет пока нужды до практики, которая долго представляла уклонения от этого правила; мы имеем дело пока с принципом, по которому с этого времени практика постепенно начала перестраиваться и которому со временем действительно подчинилась. Но с другой стороны самая школа, как мы видели, все более и более закрывалась для всех посторонних людей не духовного происхождения. Обучение в ней дворянских недорослей допускалось лишь по необходимости, за неимением других школ, и по назначению правительства, которое строго следило за тем, чтобы это обучение не повлекло со стороны учеников-дворян избрания самой службы духовной. Класс городских, торговых и ремесленных людей был замкнут еще раньше дворянского⁴⁹. Наконец ревизия к 20-м годам замкнула класс крестьян и всех вообще податных людей.

Духовная школа со всеми правами обучения в ней очевидно оставалась доступною только для детей духовенства. После этого духовенство стало отделяться от других сословий в самом своем образовании и положено было прочное начало его сословной замкнутости.

Для духовных детей, обязанных к духовному служению своих отцов, духовная школа объявлена Регламентом обязательною. „О учениках, сказано в главе о домах училищных, cиe рассуждение: должны все протопопы и богатшии и инии священницы детей своих присылать во академию. Мощно тоеж указать и градским лучшим приказным людем”. Вот единственный класс посторонних людей, которых Регламент находил еще возможным привлекать к духовному образованию и службе. Но в том же 1721 г. стал замыкаться и этот класс; велено было „учинить школу, где учить подьячих их делу, куда бы приказные люди детей своих повинны были отдавать”⁵⁰. Прием духовных детей в школу получал все черты тогдашнего набора людей в службу. Служебная карьера духовного лица действительно и начиналась со школы. Новоопределяемого ученика велено испытывать, не туп ли он, чтобы не потерять на него по-пустому денег; „а чтоб который не притворял себе тупости, желая отпуску в дом, как то другие притворяют телесную немочь от солдатства, искушению ума его целый год положить; и может умный учитель примыслить способы искушения таковые, яковых он познать и ухитрить не дознается”. Принятый ученик обязывался оставаться в школе до конца указанного в ней учения, чтобы не было ущерба для службы, к которой он готовился. Регламент строго осуждает заведения, где ученики, сколько хотят, столько и учатся, и куда хотят, туда и отходят. „Что с того добра? Только суетный убыток”. Для удержания их велено с них брать записи или письменные обязательства, „что до конца учений пребудут, под великим штрафом, если бы обета своего не исполнили без крайней нужды”. Даже по окончании курса ректор не должен отпускать их из семинарии, „пока прежде не обвестит до Коллегиум Духовного”, и им не будет назначена служба. В случае отпущения учеников за взятку самими школьными начальствами последним объявлено за это жестокое наказание. Исключать ученика дозволено только в самом крайнем случае: „буде покажется детина непобедимой злобы, свирепый, до драки скорый, клеветник, непокорив, и буде чрез годовое время ни увещании, ни жестокими наказании одолеть ему невозможно”. Но после исключения у такого детины велено отнять уже всякую надежду чина священнического. Вообще, по мысли Регламента, нечего заведению хвалиться множеством учеников, как это делали юго-западные общеобразовательные школы, не имевшие ввиду определенной служебной пользы от своих курсов: „cиe бо весьма суетно есть, но смотреть, как много есть остроумных и добре учащихся, с великою пользы надеждою, и как бы оных додержать постоянных до конца”.

Сообразно с новым специальным характером духовных школ для них организовалось и новое специальное управление. Прежнее подчинение их светской власти в форме монастырского приказа оказалось теперь уже неуместным и высшее управление ими Д. Регламент поставил в числе дел, подлежащих новому Духовному Коллегиуму. Определение это потом вскоре подтверждено было особым указом 16 февраля того же 1721 г., причем цифирные школы, хотя и состоявшие при духовных учреждениях, архиерейских домах, были выделены из подчинения Синоду: „печатному двору и школам славенского и греко-латинского языков, что в Москве, и друкарне, что в С.-Петербурге, быть, кроме навигацких школ, в ведении Дух. Коллегии”⁵¹. Ближайшее, местное управление школами вверено Регламентом местным архиереям. Из этого подчинения архиереям не исключалась даже киевская академия, испокон века школа братская, управлявшаяся братской корпорацией и не состоявшая в епархиальном ведомстве. В июле 1721 г. св. Синод для управления школами и типографиями устроил у себя особую контору, правителем которой назначил своего советника архимандрита Гавриила Бужинского с титулом школ и типографии протектора. В указе ему по этому поводу о юго-западных школах особо прибавлено: „а киевские и черниговские (училища), аще и надлежать должны до своих им архиереев, обаче егда имети имут нужду какую до св. Синода, писать им в помянутую контору”⁵². Таким образом и эти школы притянуты были к общему ведомству сословно-специальных духовных школ. Указы впрочем мало действовали на изменение их векового общесословного характера почти до самого конца XVIII века, когда сословность духовенства утвердилась и в Малороссии. Влияние епархиальной власти на киевскую академию было весьма слабо в течение всего царствования Петра; даже после него встречаем жалобу киевского архиепископа Варлаама, что академия не хочет быть послушной и повольной его смирению⁵³. В великорусских епархиях школы с самого начала своего существования вполне подчинялись епархиальной власти, от которой зависело все их существование.

Помещение школ назначено при архиерейских домах, и архиереи призваны к попечению о всех подробностях школьной жизни. Обязанностью архиерея было приискивать для своей школы учителей и всех вообще приставников. На первый раз рекомендовалось приискать хотя по одному учителю „умному и честному, который бы детей учил не только чисто, ясно и точно по книгам честь, но учил бы честь и разуметь”; потом постепенно расширять преподавание в школах до высших наук. Материальное обеспечение школ вполне возложено на архиерейские дома с отчетностью пред св. Синодом. При учреждении Синода все имения духовных учреждений из светского ведомства были, как известно, снова возвращены для управления в ведомство духовное: самый монастырский приказ, управлявший ими до этого времени под ведомством Сената, был подчинен св. Синоду и сделался чем-то вроде хозяйственного его отделения. После этого содержание всех учреждений, которые с 1701 года заводились и содержались на остатки штатных окладов от монастырского приказа, в том числе и содержание школ, перешло от этого приказа в ведомство духовных властей, которые теперь сами стали управлять своими имениями и собирать с них доходы.

Издержки на школы предположены весьма значительные. „Дабы не было роптания от родителей ученических, сказано в статье об обязанностях епископских, за великий оных кошт на учителя, и на покупание книг, такожде и на пропитание сынов своих, далече от дому своего учащихся, подобает, чтобы ученики и кормлены и учены были туне и на готовых книгах епископских”. В статье о домах училищных положено кроме того заводить при школах библиотеки, домовые церкви, особые больницы и аптеки для учеников. Но так как возложить все эти расходы по школе на средства одного архиерейского дома было бы чересчур для него обременительно, то в подмогу ему назначен хлебный сбор со всех монастырских и церковных земель в епархии, – с первых двадцатой, а со вторых тридцатой доли со всего приплодного хлеба, получаемого с них ежегодно. В видах контроля за правильностью этого сбора и в предотвращение утаек со стороны церквей и монастырей по всем епархиям велено установить ежегодную подачу в архиерейские приказы подробных ведомостей о количестве хлебных доходов как от церквей, так и от монастырей; последние кроме того обязывались ежегодно посылать свои приходорасходные книги в св. Синод. С количеством собранного на школу хлеба предположено сообразовать и число учеников в школе с потребными служителями, на сколько человек его может достать в течение года. „А учителей довольствовал бы епископ кормом и денежною ругою из архиерейской казны. А чтоб епископы не возроптали, будто им убыточно будет ружить учителя или учителей, указуется им, чтоб лишних служителей не держали, ненужных строений не делали, також священного себе одеяния и своего платья над подобающую чести своей потребу не умножали”. Подобного же рода экономия в пользу благосостояния школ рекомендовалась и монастырям. В статье о домах училищных находим важное дополнение к правилу о содержании учеников. Кроме содержащихся на счет архиерейских домов, здесь еще допускаются во-первых ученики приходящее, не живущее в школе и содержащиеся на своем коште, а во-вторых, хотя и живущее в школе, но с платою за свое содержание определенной суммы. На основании этой статьи число всех учеников в школе могло и не сообразоваться с количеством хлебного сбора, а более или менее превышать его, смотря по тому, сколько могло найтись учеников, способных содержаться на свой собственный счет.

После определения внешней организации духовного образования составителю Регламента предстояла важная и трудная задача – определить его учебный состав, и так как духовные школы предназначалось устроять с общежитиями для учеников, то, кроме учебной части, предначертать для них еще правила по части воспитательной и дисциплинарной. Предварительных распоряжений в этом роде до сих пор еще не было, кроме разве слишком общих указаний, сделанных в начале XVIII столетия м. Филофею при открытии духовной школы в Тобольске; практика школ архиерейских тоже не успела еще выработать ничего определенного в требуемом профессиональном роде, до последнего времени держась старого заведенного порядка братских школ. Феофан Прокопович выполнил эту задачу, представив в Регламент подробный проект образцового духовного училища, которое он назвал здесь академией, в связи с семинариумом. Под названием академии он разумел заведение собственно учебное, а под семинариумом – воспитательное общежитие для духовных детей, отданных в науку. Поэтому правила, начертанные им для первой, обнимают собою учебную, а правила семинариума – воспитательную часть духовных училищ.

Главною целью обучения в духовных школах поставлено, разумеется, образование богословское, нужное „для доброго церкви поведения”. Но Феофан, вполне разделяя современный ему взгляд на образование с профессиональной точки зрения, все-таки яснее, чем кто-либо из его современников, сознавал весь вред одностороннего религиозного образования, не соединенного сколько-нибудь с изучением так называемых artium humanarum. Со стороны этой религиозной односторонности русских начетчиков божественных писаний шло тогда главное противодействие Петровской реформе, а Феофан, сделавшись правою рукою реформатора царя, как раз стоял в самом средоточии борьбы его с этими противниками. Но с другой стороны, восполнив религиозное образование включением в курс духовных школ наук человеческих, нужно было иметь в виду устранение из духовного образования другого рода односторонности, которою страдали юго-западные школы вследствие господства в них принесенного латинскою иезуитскою наукою схоластического направления, суживавшего все гуманное образование в одно изучение форм речи и мысли, в одну диалектику, без реальных знаний, дающих форме содержание. Тип этих школьных ученых был также хорошо известен Прокоповичу, как и тип начетчиков, и возбуждал в нем одинаковое отвращение. Столкновения его с этими школярами начались еще с первых дней его службы при киевской академии, когда он только лишь явился туда молодым профессором новатором и начал в своей аудитории бить беспощадной сатирой все старые иезуитско-схоластические замашки в киевской науке, и потом преследовали его во все время его жизни, несмотря на все подчас слишком тяжелые удары, какие он так хорошо умел наносить своим врагам. Не мудрено, что он не утерпел, чтобы не задеть этих школяров и в Регламенте. „Обычно вопрошают мнози: в которых школах был он-сица? И когда услышат, что был он в реторике, в философии и в богословии, за едины тые имена высоко ставят человека, в чем часто погрешаютˮ. Училища везде, во всей Европе, стали улучшаться с 1400-х годов и с тех пор выставили действительно многих искуснейших ученых, а до этого времени везде царило темное невежество, так что у самых лучших авторов видим лишь остроумие великое, а света не видим. Но и теперь „многие училища в прежней тине остались, так что у оных реторики и философии и прочих учений имена точно суть, а дело не тое… Такового, тако рещи, привиденного и мечтательного учения вкусившии человецы глупейшии бывают от неученых: ибо весьма темни суще, мнят себя быти совершенны, и помышляя, что все, что либо знать мощно, познали, не хотят, но ниже думают честь книги и больше учитися”. Богословствуя, они постоянно впадают в ереси, а мнения своего, раз высказанного, переменить не хотят, чтобы не показаться чего-нибудь не знающими. Они „вредны суть и дружеству, и отечеству, и церкви; пред властьми над миру смиряются, но лукаво, чтоб так украсть милость их и пролезть на степень честный; равного чина людей ненавидят, и если кто во учении похваляем есть, того всячески тщатся пред народом и у властей обнести и охулити; к бунтам склонны, восприемля надежды высокие”. „Cиe предложить судилось за благо, объясняет автор, что если царское величество похощет основать академию, рассуждало бы Духовное Коллегиум, каковых исперва учителей определить и каковые учения образ указать оным, дабы не вотще пошло государское иждивение, и вместо чаянной пользы, не была бы тщета, смеха достойная”.

С своей стороны составитель академического курса почел нужным ввести в него раньше специально-духовного образования приготовительный курс образования общего, состоящего, кроме риторики и философии, – наук, всегда считавшихся необходимыми преимущественно для духовного образования и потому даже не вводившихся в светские школы, – из изучения языков, математики, географии и истории. Этим путем он надеялся устранить из духовных школ и религиозную исключительность, и схоластическую односторонность, сбить с школяров их пустое самомнение, внушить им ученое смирение и любознательность, чтобы они „никогда сытости не имели в познании своем, хотя бы и Мафусалев век прожили”. Такой разносторонний состав курса как раз соответствовал и нуждам времени, которые, за недостатком образованных людей, требовали, чтобы каждый образованный человек занимался враз несколькими делами, иногда совсем разнородными, и старался усваивать себе по возможности несколько специальностей, лучший пример чего представлял сам Петр и большая часть окружавших его сотрудников. В самом же Регламенте видим несколько указаний на то, что правительство, вводя духовное образование, по-прежнему думало в случае надобности пользоваться учениками духовных школ для своей собственной службы на разных поприщах.

Но как скоро составителю Регламента пришлось распределять указанный курс в подробностях, так и оказалось нужным наблюдать экономию времени, а для этого общим образованием пожертвовать в пользу специального. Курс всего учения назначен в 8 лет. Из него на богословие, как главную науку в духовном образовании, отчислено два года, „ибо хотя и всякое учение пространное есть, сказано в пояснении, обаче в школах (т. е. духовных) сокращенно толковать надобе и главнейшие только части; после сам долгим чтением и практикою совершится, кто там доброе руководство получит”. Богословие положено преподавать в последние годы, чтобы им завенчать весь курс. Из остальных, гуманных наук более всего, по году времени, назначено на те, которые считались наиболее свойственными духовному обучению: 1) на логику или диалектику, 2) риторику с пиитикой, 3) физику с метафизикой, составлявшую существенную часть тогдашних философских систем, 4) политику краткую Пуффендорфову (взамен ифики), впрочем „аще она потребна судится быть, или присовокупить ее к диалектике”, наконец 5) на арифметику с геометрией, – это уже вероятно вследствие особой любви к этим наукам царя и с целью сделать для духовных детей ненужным обучение в цифирных школах, куда их насильно тянули. Меньше всего посчастливилось наиболее важным наукам в общем курсе – истории и географии; их велено преподавать один год и притом совместно с изучением грамматики или языков: так как де при изучении грамматики требуются непременно переводные экзерциции, то учитель пусть и делает с учениками экзерциции эти над географией и историей, причем год, назначенный для изучения грамматики, так и разделить на два полугодия, – в первое проходить ее с географией, а во второе – с историей. „И се вельми полезно, хвалит Регламента свою оригинальную выдумку, ибо ученицы великое ко учению возымеют доброхотство, когда невеселое языка учение толь веселым мира и мимошедших в мире дел познанием растворено им будет, и скоро от них грубость пропадет, и еще при бреге училищном немало драгих товаров обрящут”. Относительно изучения языков нельзя не заметить, что во всех статьях, где упоминается об этом предмете, везде говорится лишь о языке латинском, который стал получать теперь исключительное господство в духовных школах; говорится напр. о том, как испытывать в знании этого языка кандидата на учительство, какого автора латинского избрать для перевода при изучении истории (историка Юстина) и т. п. О языках греческом и еврейском сказано только кратко, что и они, „если будут учители, между иными учении урочное себе время приимут”.

О преподавании богословия Регламент распространился довольно подробно. Феофан, как известно, был реформатором русской богословской науки, первый сделал попытку эмансипировать ее от рабского подражания разным католическим summa՚м theologiae, из которых она почерпала и свой схоластический метод, и аргументацию, и нередко самые богословские понятия, и по следам протестантских ученых, но в духе православия, старался сблизить ее с самими первоисточниками богословских истин. Свои любимые мысли об этом он постарался провести и в Регламенте, рекомендуя учителю богословия читать самому и полагать в основание своих лекций ученикам св. писание и творения св. отцов, перечисляя поименно и самих отцов, кто из них какой догмат преимущественно изъяснял по вызову современных ему нужд церкви, и предостерегая от ненадежного руководства всяких иноверных учителей: „многажды бо лгут господа оные, и чего не бывало приводят, многажды же слово истинное развращают. Должен убо учитель богословский не по чужим сказкам, но по своему ведению учить, и иногда избрав собственное время, показать в книгах и ученикам своим, чтоб и они известны сами были, а не сумнились бы, правду ли говорит или лжет учитель их”.

Кроме изучения богословия, согласно специальному назначению духовных школ, в курсе их обращено также особенное внимание на изучение их воспитанниками проповеднического искусства, которое Петр, как известно, ценил весьма высоко в качестве сильного средства действовать на массу народа и проводить в ее среду новые идеи. После статей о школах в Регламенте помещен особый отдел о проповедниках, излагавший регулы, которым они должны следовать. Право проповедовать Слово Божие могут получать лишь люди ученые и свидетельствованные от Д. Коллегиума. По содержанию проповедь должна быть прямо приноровлена к удовлетворению тогдашних потребностей, – к научению народа христианским обязанностям всякого чина, преимущественно обязанности повиновения властям, паче же самой высочайшей власти царской, и к искоренению всякого рода суеверий. К этому прибавлено несколько пунктов гомилетического содержания, – чтобы проповедник избегал на кафедре личностей, не мстил кому-нибудь в своей речи („таковые проповедники самые бездельники суть”), не говорил с заносчивостью, не хвалился после проповеди своим искусством, а также не порицал себя, вызывая других на комплимент, подражал бы в манере Златоусту, а „казнодеишков легкомысленных, каковые наипаче польские бывают, не чел бы”, при произношении избегал бы неуместных телодвижений, не „шатался вельми, будто в судне веслом гребет, руками не спляскивал, в боки не упирался, не подскакивал, не смеялся, да и не рыдал”⁵⁴.

После правил касательно учения Регламент излагает правила касательно воспитания духовных школьников в определенных к открытию школьных общежитиях. „Но что паче всего, и почитай едино есть потребно и полезно: быть при академии, или в начале и без академии, семинариум для учения и воспитания детей, какие вымышлено немало во иноземных странах”. Эти педагогические правила все основаны на той мысли, что для воспитания детей на новых началах, для образования нового поколения пастырей церкви в духе реформы, нужно совершенно оторвать воспитанников от современного общества, находящегося в неудовлетворительном состоянии, даже от их родных семей, отстранить таким образом от них всякие неподходящие к цели воспитания посторонние влияния и поставить их в отрешенную от действительности, искусственно созданную обстановку так называемого закрытого заведения. Закрытые заведения признавались тогда лучшими воспитательными орудиями и в западной Европе. В Ифике – иерополитике, составленной в 1712 году в Киеве, «к наставлению и пользе юным» и издававшейся потом два раза в Петербурге (1718 и 1724 гг.), говорится, что при домашнем воспитании ребенок легко может испортиться, что поэтому и в Персии, и в Лацедемонии, в Афинах и Крите, а потом и во всем западе многим иждивением созидали везде закрытые училища и что польза их несомненна и очевидна: „аще и тигр нравом будет (т. е. ребенок), агнчую тамо восприимет кротость на ся,... аще самолюбием, или гордостию, или напыщением, или высоким о себе мнением, или иною какою безмерною страстью поврежден есть, в толицем собрании не трудно обрящет врачество болезнем сим; смирится бо, тишайший будет и не велико о себе мудрствовати начнет”.

Для помещения семинаристов рекомендуется построить „дом образом монастыря”, где и жить им безысходно, бедным на даровом казенном содержании, более состоятельным с определенной платой за корм и одеяние. Некоторым ученикам позволяется по желанию жить и вне стен семинарской бурсы, – для них предположено построить дома с общими квартирами, но эти общие квартиры должны были устраиваться по образцу той же бурсы. Учеников велено принимать в семинарию от 10 до 15 лет, в таком возрасте, когда педагогические меры могут еще иметь силу, „а выше того разве за прошением честных лиц, свидетельствующих, что отрок и в доме родительском жил в страсе и добром насмотрении”. С этого времени связь его с миром совершенно прекращалась; его не велено отпускать из семинарии, куда бы то ни было, даже к родным, „пока не обыкнет, пребывая в семинариуме, и не ощутит знатной пользы такового воспитания”. Через три года по вступлении в бурсу ему разрешалось повидаться с родственниками, но не более как два раза в год, и для этого отлучаться из семинарии сроком не больше недели. Инспекция чрез доверенное лицо должна была следить за его поведением и в отлучке, а по возвращению в семинарию его велено испытывать, не явилось ли в нем „некоей прежних нравов охоты и измены”. Если родственники сами явятся посетить семинариста, принимать их в саду, в трапезе или иной какой общей избе, а свидание с ними семинариста устраивать в присутствии ректора или кого-нибудь из начальников.

Во главе заведения поставлен ректор из ученых людей, монах или светский; это „дому всего управитель, верховная власть, всех всяким по рассуждению наказанием наказывать может”; он наблюдает за всем, за поведением и учением воспитанников, за преподаванием и усердием к делу учителей. Для надзора за последними он обязан в течении недели обойти все классы и в каждом прослушать чтение наставника по крайней мере с полчаса; об учителях неисправных и непреклонных его наставлению должен доносить высшему начальству, которое и примет против таких свои меры. Ученики вверяются в его полную власть; только исключать их он обязывается не иначе, как с ведома Д. Коллегии. Для легчайшего надзора за всем, что делается в заведении, ректору признано полезным иметь особых фискалов. – Помощником ректора в исполнении его обязанностей назначен префект, тоже из ученых. В бурсе положено еще определить двоих ученых же экзаменаторов, „cе есть розыщиков учения, как кто учится, лениво или прилежно”. В каждой комнате бурсы должны быть определены надзиратели или префекты, которые могут быть и из неученых людей, только были бы честного жития, не пьяницы, „не вельми свирепые и не меланхолики”, летами от 30 до 50. Дело комнатного префекта смотреть, чтобы между семинаристами не было ссор, драки, сквернословия, и чтобы всякий из них занимался своим делом; без его „благословения” семинарист не должен отлучаться даже из комнаты; провинившихся в чем-нибудь он имеет право наказывать, – „малых розгою, а средних и больших словом угрозительным”, а в случае недействительности этих мер должен доносить о непослушных ректору.

Жизнь семинаристов, под постоянным надзором перечисленных приставников, подчинена самой строгой дисциплине, которая в то время постоянно призывалась заменять собою воспитание. Вся бурса, как назывались семинарские общежития, поделена на избы или комнаты, в которых положено помещать по 8–9 учеников по возрастам, больших, средних и малых отдельно одних от других; и всякому место определить при стене, где бы стояла его кровать, шкаф для книг, стул и другие вещи. Порядок всех дневных занятий, а также отдыха определен по часам: „когда спать ложиться, когда вставать, молиться, учиться, итить за трапезу, гулять и проч.; и вси бы оные часы колокольцем означать, и вси бы семинаристы, как солдаты на барабанный бой, так на колокольцев голос, принимались за дело, какое на час уреченный назначено”.

„Таковое младых человек житие, сознается сам составитель Регламента, кажется быти стужительное и заключению пленническому подобное; но кто обыкнет так жить, хотя чрез един год, тому весьма сладко будет”, тем более, что принимать в семинарию велено было в раннем возрасте, когда привычку к соблюдению дисциплинарных правил можно вкоренять с большею легкостью и успехом. Все-таки далее признано нужным определить некоторые регулы и к врачеванию скуки молодых людей, запертых в бурсе; для этого назначено развлекать их прогулками и разными увеселениями, которые впрочем под пером составителя устава получают тоже какой-то официальный и обязательный характер „На всяк день два часа определить на гуляние семинаристам, а именно по обеде и по вечери, и тогда б не вольно никому учитися и ниже книжки в руках иметь. А гуляние было бы со играми честными и телодвижными, ибо cиe и здравнополезно есть и скуку отгоняет. А еще лучше таковые избрать, которые с потехою подают некое полезное наставление, такое наприм. есть водное на регулярных судах плавание, геометрические размеры, строение регулярных крепостей и прочая”, т. е. что, как известно, составляло господствующую страсть самого царя. Кроме того для той же цели назначены увеселительные поездки семинаристов в летнее время за город, составлявшие так называемые рекреации, и по большим праздникам за трапезой „глас мусикийских инструментов”, на которых дозволено учиться и семинаристам. Предположено также увеселять семинаристов чтением за их трапезой „ово историй воинских, ово церковных” и „повестей о мужах в учении просиявших, о церковных великих учителех, о древних и нынешних философах, астрономах, риторах, историках и проч.; ибо таковых повестей слышание и сладко есть, и к подражанию мудрых оных людей поощряет”, да еще разными акциями, какие водились еще в киевской академии, диспутами, комедиями и риторскими экзерцициями”, которые „веселую перемешку делают” и кроме того „зело полезны к наставлению и к резолюции, си есть честной смелости, каковые требует проповедь слова Божия и дело посольское”. Наконец, „могут уставлены быть и некие почести добре и тщательно учащимся”.

Пересматривая все эти правила, нельзя не заметить, что, как ни трудна была задача, взятая на себя Феофаном, как по существу своему, так и по новости, он выполнил ее более, чем удовлетворительно для своего времени. Последующая практика духовных школ долгое время стояла далеко ниже его указаний, изложенных в Регламенте. Крайнее развитие в них профессионального характера, как увидим после, не допускало приложения и тех немногих требований касательно общего образования, какие выработал Регламент, а в воспитательной части устраняло и те слабые проблески педагогического взгляда на дело, какие мелькали у Прокоповича, предоставив полное господство одной суровой дисциплине и чисто юридическому взгляду на духовных воспитанников. Феофан впрочем сам не мог выдержать высказанных им взглядов на образование духовных школ и, заведя в Петербурге собственную школу, не решился показать в ней практический пример соединения общего образования с специальным, а дал ей значение просто общеобразовательного заведения, которое устроить было легче.

Обращаясь к практическому приложению правил Регламента, мы прежде всего встречаемся с теми препятствиями, которые известные уже нам нужды времени на первых же шагах поставляли развитие самой существенной стороны нового духовного образования. Несмотря на совершенно ясно высказанную мысль о назначении духовных школ в пользу собственно церковной службы, сам же Регламент постоянно сбивается в своих правилах относительно их практической пользы на другую противоположную точку зрения и выражает ясное намерение правительства привлекать духовных воспитанников и на разные роды светской службы. Так напр., желая учение в духовных школах сделать привлекательным для юношества, он объявляет: „всем повсюду известно буди, что где будет человек ученый в академии и от академии свидетельствованный, того на степень духовной или гражданской чести не может упредить неученый, с великим штрафом на власти оные, которые бы инако сделали”. Далее о всех кончивших курс учениках велено доносить Духовной Коллегии со свидетельством искусства их, а Дух. Коллегия в свою очередь обязывается, очевидно для выбора годных в гражданскую службу, презентовать их его царскому величеству. Сами семинаристы при переходе в высшие классы, по распоряжению Регламента, должны были давать присягу в верности государю и готовности ко всякой службе, „до которой угоден есть и позван будет указом государевым”. Требования времени отразились, как мы видели, на определении самого курса духовных школ и даже рекреационных ученических игр. Несмотря на все это, принцип специальности и сословного значения духовных школ оказался достаточно сильным на первых же порах и успешно стал развиваться на практике при самом же Петре. Как бы ни желательно было правительству извлечь из дух. школ побольше выгод для своей собственной службы, специальное назначение их воспитывать людей для службы церковной должно было необходимо стоять на первом плане уже по одному тому, что это были школы архиерейские, церковные, и содержались исключительно на церковные же средства, на сборы с духовенства, без помощи со стороны правительства. Церковному ведомству очевидно было невыгодно употреблять эти средства на образование посторонних людей и на „иные” службы, невыгодно ему было также выпускать на такие иные службы и своих питомцев, составлявших его лучшие и, по малочисленности своей, чрезвычайно нужные силы.

Св. Синод с самого же начала своего существования прямо высказался в пользу специальной и сословной постановки духовного образования. Первый повод к этому подал известный уже нам вопрос о вызове детей духовенства в цифирные школы. В начале июня 1721 г. адмиралтейская коллегия в своем доношении св. Синоду изъяснила, что в цифирные школы учеников доселе в присылке находится малое число и что пусть бы св. Синод распорядился об отсылке годных к арифметическому учению детей по своему ведомству, нимало не медля, чтобы определенные уже в губерниях и провинциях учители, за неприсылкою оных детей, без дела не были и даром жалования не брали. По поводу этого доношения св. Синод определил высылать в цифирные школы только таких детей своего ведомства, которые не обучаются в духовных школах и не потребуются к поступлению в семинарию, а других, которые потребны для самой церкви, для ее собственных школ, не высылать. В ноябре того же года он почел нужным сделать государю особый доклад, в котором просил освободить от посылки в арифметические школы всех вообще священно-и-церковно-служительских детей, и получил на то утвердительную резолюцию⁵⁵. Дело впрочем этим не кончилось, потому что без духовных детей арифметические школы почти совсем опустели, а в тех местах, где они еще не успели открыться, стало вовсе невозможно и заводить их. Так напр. один энергичный воевода в Вятке Чаадаев как раз в 1721 году вздумал возревновать об открытии цифирной школы и начал о том переписку с архиерейским приказом, но обучение духовных детей в светской цифирной школе оказалось и здесь неприятным для духовенства, как везде; детей в школу не высылали, несмотря на то, что требование Чаадаева повторено было три раза. Воевода наконец решился устроить школу собственными средствами при провинциальной канцелярии, помимо епархиальной власти, для чего и разослал по уезду собственных, провинциальных солдат и приставов с поручением забирать всех годных для школы и доставлять их в Вятку. Но к этому времени успел уже выйти указ св. Синода о непосылке духовных детей в светские школы, и дело об открытии вятской школы остановилось⁵⁶. Местные власти, заведовавшие цифирными школами, и учители арифметики, проживавшие по губерниям без дела, забеспокоились и обратились в 1722 г. с жалобами на духовное ведомство в адмиралтейскую коллегию и канцелярию академии наук. Московская губернская канцелярия доносила, что в Москве открыта цифирная школа на нижегородском подворье, но духовенство детей своих, по многим посылкам, в нее не ведет. Из Коломны комиссар Новиков писал, что коломенский митрополит Иоанникий высылать духовных детей в школу без послушного синодального указа прямо запретил, а такого послушного указа из Синода доселе не прислано. Из Новгорода писал учитель Залуцкий, что прежде школа ему была отведена при архиерейском доме, были в ней и ученики из духовного ведомства, а ныне по приказу преосвящ. Феодосия „в тое школу его учить учеников не пускают и учит де он на квартире своей с великою нуждою, также де и учеников из духовного ведомства к нему не определяют, а которые де и определены были во учение, многие без отпусков отлучились”. Калужский учитель Губин и рязанский Павлов донесли, что местные епархиальные власти без послушного указа Синода ни учеников к ним не посылают, ни даже мест для школ не отводят. Академическая канцелярия представила обо всех этих доношениях св. Синоду, прося его сделать надлежащее определение. Выслушав ее бумагу, св. Синод повторил о духовных детях прежние указы 1721 г. и кроме того решительно отказал канцелярии в отводе для цифирных школ мест при архиерейских домах и монастырях, потому что, писал он, хотя указы о таком отводе и действительно были прежде изданы, но это было еще до издания Д. Регламента, а теперь при архиерейских домах и монастырях положено заводить духовные школы, поэтому цифирные учители пусть и обращаются с своими просьбами о местах для школ к светским командирам, а не к духовным⁵⁷. Требования и даже насильственные наборы духовных детей в цифирные школы в разных местах долго не прекращались и после этих решительных распоряжений Синода, так что приведенные указы Синоду пришлось повторить еще несколько раз⁵⁸; он все-таки достиг своей цели и успешно отстоял свой принцип, что духовные дети не должны быть требуемы в светские школы.

Но едва только покончился этот вопрос, как из него возник другой, не менее опасный для интересов духовного ведомства. Цифирные школы стали совсем пустеть; из губерний и провинций писали, что „в тех школах сначала в присылке было учеников по 722 год 1389, из того числа выучено 93 человека (только), а затем остальные едва не все синодальной команды бежали”, т. е. вероятно уволились от цифирного ученья, воспользовавшись приведенными указами Синода⁵⁹; учителей из Москвы и Петербурга было отправлено в губернии 47 человек, из них 18 воротились назад за неимением учеников⁶⁰. В учении цифирном обязательно оставались лишь дети приказного чина и монастырских слуг, так что цифирные школы оказывалось не из-за чего и содержать. Между тем св. Синод в своих ведениях и указах по вопросу о посылке в них детей духовенства заявлял, что особое цифирное обучение для его ведомства не нужно, что в школах при архиерейских домах между другими предметами будет преподаваться также и цифирное обучение, так что воспитанники их в одно и то же время удовлетворят и требованию указов 1714–1716 гг. о цифирной науке и требованию Д. Регламента относительно свойственного их происхождению духовного образования. После этого у правительства естественно возникала мысль: оставлять ли цифирные школы в самостоятельном виде на казенном содержании или для сокращения издержек присоединить их к школам архиерейским. В мае 1723 г., присутствуя в адмиралтейской коллегии, государь на доклад коллегии о школах поставил именно этот самый вопрос и указал заняться обсуждением его Сенату. Св. Синод едва ли ожидал такого оборота дела; духовные школы, о сословном значении которых он так много заботился, в случае присоединения к ним арифметических школ, кроме воспитания духовных детей в надежду священства, очевидно должны были принять на себя еще нелегкую повинность обучать арифметике разных юношей посторонних ведомств и для целей вовсе не церковных. Конференция его с сенатом по этому предмету состоялась уже в половине сентября того же года. Сенат прямо потребовал присоединения цифирных школ вместе с учителями к архиерейским. Св. Синод стал уклоняться от этого решения и возразил, что этого сделать нельзя, потому что архиерейские школы еще нигде и не открыты, кроме Новгорода. Можно заметить здесь кстати, что прежде при решении вопроса о посылке в цифирные школы детей духовенства он этого не говорил, а упирал исключительно на то, что школы при архиерейских домах непременно будут открыты по требованию Д. Регламента. Сенат отвечал, что требуемое соединение школ можно пока и ограничить одним Новгородом. Синоду, разумеется, пришлось на это согласиться, но он все-таки успел выговорить два весьма выгодные условия, чтобы новгородская цифирная школа и учители ее поступили под общую с архиерейской школой дирекцию епархиальную, а расходы на нее и на жалование учителям покрывались не из церковных сумм, а на счет прежнего источника, т. е. губернских доходов.⁶¹ Общий вопрос таким образом сведен был пока к частному решению и притом далеко не в том смысле, какой первоначально имело правительство; но и в этом виде решение конференции 1723 года не приводилось в исполнение во все время царствования Петра⁶². После него при Екатерине I в октябре 1726 г., вследствие новых представлений о цифирных школах из адмиралтейской коллегии, вышел именной указ уже об общем их слиянии с архиерейскими школами; побуждением к этому распоряжению выставлено то, что в них было по-прежнему очень мало учеников, что при означенном слиянии они не потребуют лишних издержек, что наконец и учатся в них доселе все больше дети духовного ведомства. На этот раз школы эти должны были поступить на общее содержание с архиерейскими и в полное ведение св. Синода⁶³. Но и этот указ тоже остался без исполнения; Синод не принял их в свое ведомство, как до духовного правительства не подлежащие. Судьба назначила им слияние не с духовными школами, а с гарнизонными, каковое и последовало в 1744 году уже при импер. Елизавете (по указу 26 октября).

Посылка для образования в духовные школы разных людей светского ведомства, вроде дворянских недорослей, дьяковских и подьяческих детей, посадских и др., при Петре практиковалась в довольно широких размерах, так что наприм. в петербургской семинарии таких светских учеников было даже больше, чем духовных. Но как ни очевидно доказывали законы Петра его любимую мысль, что для излишка огромных церковных доходов самое лучшее употребление будет, если на счет их заводить школы для образования народа и хороших слуг для государства, сословный и финансовый интересы оказались сильнее всяких доказательств. Св. Синод в своих указах постоянно настаивал на той мысли, что духовные школы назначены для образования духовных детей в надежду лучшего священства. В первый же год по смерти Петра в петербургской семинарии все ненужные для духовной службы светские ученики были переведены с монастырского на свое содержание, а многие и вовсе высланы из заведения для избрания рода жизни. В московской академии ректор Гедеон в 1725 г. отказал в приеме присланным в нее по старой памяти дворянским недорослям на том основании, что „в той школе происходят во учение токмо духовных персон дети, которые б могли в духовный чин происходить⁶⁴.

В тех же видах духовное начальство чрезвычайно дорожило каждым учеником, которого успело или только имело еще ввиду завербовать в школу из своего ведомства, и употребляло все меры, чтобы удержать его у себя и не выпустить в светскую службу или науку. От записи в податное состояние и от определения в военную службу ученики духовных школ были освобождены самим правительством. Потом тем же докладом 1721 г., которым дети духовенства освобождались от цифирных школ, св. Синод исходатайствовал для них свободу от посылки „и к прочим светским наукам, так как они нужны для открывающихся духовных школ⁶⁵. При крайней нужде в образованных людях по всем ведомствам, св. Синод должен был бдительно беречь свои школы от посторонних покушений на их учеников. В июле 1721 г., по докладу из московской академии „о защите пребывающих во учении, чтоб никто не имел власти отнимать их, по различным приказам таскать и к иным делам и учениям определять”, он определил без синодального указа учеников никуда не отдавать и ни к каким делам не определять⁶⁶. Но нарушения подобных распоряжений в тогдашнее время были почти неизбежны и приведение их в исполнение стоило немало хлопот. В следующем напр., году префект московских, словено-латинских школ Гедеон Грембецкий жаловался Синоду на доктора Бидло, что он, доктор Быдлов, презрев запретительный государев указ, „не ведомо, какою властью, потаенно, словено-латинских школ что ни лучших учеников к себе призывает и записует в анатомическое учение без ректорского и префектовского ведома; и буде помянутому доктору таковый умысел хитрый указом из св. прав. Синода не заградится, то весьма школам словено-латинским быть в разорении, якоже и прежде бывало, покаместь ему Быдлову указом его императорского величества не запрещено было”. Бидло с своей стороны доносил, что брать учеников славяно-латинских школ, знающих латинский язык, ему необходимо для пополнения комплекта хирургических школ, что кроме того ученики поступают к нему доброхотно, сами желая быть в хирургической науке. Не знаем, чем кончилось это дело, но по справке в св. Синоде оказалось, что с 1719 по 1722 год Бидло успел перетянуть к себе из славяно-латинских школ 108 человек духовных воспитанников⁶⁷. Были случаи, что духовных воспитанников забирали даже в матросы и солдаты, хотя это было положительно запрещено правительством. Так, в 1723 г. тот же ректор Гедеон донес, что из академии взято 5 учеников в матросы да еще одного ученика, солдатского сына, потребовали в солдаты. Св. Синод вступился в это дело и потребовал от сената, чтобы взятые ученики были возвращены назад и чтоб впредь такие действа были пресечены, и учению школьному препятствие не чинилось, причем в подкрепление своего требования привел распоряжение Регламента и упомянутый указ 1721 г. о том, чтобы без ведома Синода ученики никуда не были увольняемы из духовно-учебных заведений. Нельзя не обратить в этом деле внимания на весьма важное обстоятельство: один из учеников, о которых говорилось в донесении, был не духовного происхождения, по всей вероятности и другие пятеро были такие же, иначе довольно мудрено представить, как их могли забрать в матросы. В своем определении св. Синод недаром потребовал от Гедеона справки: „о приеме всякого чина людей к наукам в школы, какие где с состояния тех школ указы обретаются ль, и буде где такие указы есть, выписав обстоятельно, прислать в св. Синод копии”⁶⁸. Кроме того, что духовное ведомство, как мы уже говорили, само не совсем благосклонно смотрело на обучение в своих школах посторонних людей, за прием некоторых из них в дух. школы можно было опасаться неудовольствия и от правительства, которое очень ревниво стояло за интересы своей службы и тягла и не могло смотреть сквозь пальцы на то, как его служилые и податные люди чрез поступление в школы, будут выходить из служилого и податного состояний в духовное. Мы не имеем сведений, какие справки представил Гедеон на требование св. Синода, продолжалось ли это дело далее и вообще возникал ли вопрос о приеме в дух. школы учеников из податного класса и из солдатских детей при Петре. Но после него вскоре такой вопрос действительно был поднят и указом св. Синода 1728 г. решен был в отрицательном смысле⁶⁹.

Для детей духовенства обучение в духовных школах после издания Д. Регламента получило обязательный характер; равным образом для епархиальных начальств стало обязательным заведение этих школ. Требования представлять духовных детей в школы сделались чаще и настойчивее. Прежде всего эти требования коснулись, разумеется, духовенства московской епархии, где было уже готовое учебное заведение, – академия. В первый же год своего существования пред открытием годичного курса в академии (от 28 августа) св. Синод издал строгий указ, чтобы все священно-и-церковнослужители московской епархии приводили своих детей от 13 до 20 лет в славяно-латинские школы без всякого отлагательства, с поручными записями, чтобы быть этим детям в школах неотъемлемо до самого окончания курса. „А ежели, угрожал указ, из оных кто детей своих в школы для наук не объявит, или по отдаче в оные школы, не окончив, паки отлучит, или из оных их детей который сбежит, то отцы, не точию каждый от своей церкви отлучен будет, но и нигде служить допущен не будет. А таковых священнических и диаконских детей, которые в школах наук не приимут, в священники не производить; а ежели дьячковские и пономарские дети науки примут, и таковых и в священники производить, не смотря и на священнических детей”⁷⁰. По поводу вопроса об освобождении дух. детей от цифирных школ сила этого частного указа была потом в том же 1721 и в следующем годах распространена на все епархии, потому что, согласно ходатайству Синода, освобождаясь от обучения в цифирных школах, дети духовенства тем самым обязывались к поступлению в духовные школы.⁷¹ В то же время в Синоде и Сенате шло решение другого весьма важного для духовенства вопроса о том, записывать ли духовных детей в подушный оклад. Первоначальное решение этого вопроса в светском ведомстве направлялось в том смысле, что от подушного оклада следует освободить лишь одних священнослужителей самих лично, а всех церковников и всех детей как их, так и священнослужительских записать в податное состояние. Св. Синод энергично восстал против такого решения и неоднократными представлениями правительству в течение почти двух лет в 1722 г. успел исходатайствовать свободу от подушного оклада для всех штатных или действительно-служащих духовных лиц вместе с их детьми; но вместе с тем детей этих уже непременно велено учить в школах для приготовления к церковным должностям, а неучившихся или лениво учившихся „приобщить к числу таких церковнических детей, которые, яко излишние и свыше потребы под именем церковного причта бывшие, во оной подушный оклад выключеныˮ⁷². Таким образом сын духовного лица, уклоняясь от обязательной для него школы, тем самым должен был лишаться своего звания и поступать в податное состояние. Правило это имело потом важное практическое значение во время частых разборов духовенства как при Петре, так и после него в течение всего XVIII столетия.

В то же время для привлечения духовных детей в школы св. Синод в своих указах настойчиво развивал мысль Регламента об определении на церковные места лишь ученых кандидатов. Приведение этой мысли в исполнение тоже началось с Москвы, где ко всем лучшим церквам в священники и дьяконы велено было поставлять только учеников славяно-латинских школ⁷³, потом по возможности распространялось по всем епархиям. В епархиях, где не было школ или где из одних школьных учеников невозможно было получать достаточного числа кандидатов священства по малости школы, руководствовались распоряжениями об обязательном изучении для всех ставленников по крайней мере Букваря Феофана Прокоповича. Постановление об экзамене ставленников 1711 года было подтверждено с особенною подробностью в прибавлении к Регламенту. Каждый ставленник обязан был прожить несколько времени при архиерейском доме для изучения своих обязанностей, а между тем архиерей должен был испытывать его, кроме того, знает ли он книжицу о вере, еще в том, „не ханжа ли он и не притворяет ли смирения, что умному человеку не трудно узнать; такожде не сказуют ли своих о себе или и о ином снов и видений: ибо от таковых какового добра надеятися, разве бабьих басен и иных вредных в народе плевел вместо здравого учения”⁷⁴. Из описания ставленнических экзаменов, у Посошкова видно, что архиереи первоначально сами производили эти экзамены⁷⁵; но потом при архиерейских кафедрах возникла особая должность экзаменаторов, которая постепенно получала все более и более важное значение в ставленническом делопроизводстве.

Выполнению указов о поставлении на церковные должности людей ученых некоторое время и при Петре и даже при его преемниках, мешали приходские выборы членов приходского клира и права наследников церковных мест. Не отвергая обычая приходских выборов в принципе, Петровское законодательство настоятельно требовало, чтобы эти выборы не стесняли прав ученых кандидатов на церковные должности, и с этой стороны значительно их ограничило, так что в случае челобития о месте со стороны кандидата, обученного в архиерейской школе, просимое место могло достаться ему и без согласия прихожан: „хотя, сказано в указе 24 мая 1721 г., о них (об ученых кандидатах) и от приходских людей челобития не будет, которое не так нужно, как ученая требуется персона, от которой может быть полезное народу нравоучения и к добродетелям наставление”⁷⁶. Правило это могло быть очень неприятно для приходов, особенно в тех местностях, где приходские выборы были более развиты и чаще практиковались, как наприм. в южной России, и действительно в некоторых случаях, когда архиереи при поставлении членов приходского клира вовсе обходили прихожан, вызывало со стороны последних протесты и горячее противодействие епархиальной власти; но зато с удовольствием было встречено епархиальными властями, которые давно уже тяготились недостойными приходскими избранниками и жаловались на то, что над церквами архиереи воли не имеют, владеют церквами мужики. В учениках своей школы архиерей мог всегда иметь более или менее достаточный контингент своих, хотя сколько-нибудь испытанных и надежных, кандидатов на церковные должности, которых и мог, сообразно с своими видами, противопоставлять приходским избранникам имея при этом крепкую опору для себя в случае противодействия приходов в указах правительства и св. Синода⁷⁷. – Борьба ученых кандидатов с наследниками церковных мест была гораздо труднее и немало вредила успехам школьного дела.

Новые указы не отрицали наследственности церковного служения, даже сами признавали ее, только требовали, чтобы наследники церковных мест подготовлялись к занятию их в школах, угрожая в противном случае, что они лишатся своих прав в пользу посторонних кандидатов, принявших науку. Но угрозу эту привести в исполнение оказывалось чрезвычайно трудно, потому что наследники в случае надобности могли всегда выставить в защиту своих прав свои общепризнанные тогда владельческие права на наследные дома и строения при родовых церквах, потребовав за них от своих ученых конкурентов высокой платы. Еще в 1718 г. выдан был указ, чтобы священнослужители не имели при церквах своих собственных домов, а жили в церковных, которые бы и передавали своим преемникам даром⁷⁸. Указ этот подтверждался не один раз, потом в 1722 г. распространен был и на дома церковнослужителей⁷⁹, но скоро привести его в исполнение очевидно было нельзя, потому что для заведения требуемых церковных домов по всем приходам не было материальных средств. Вот одно донесение св. Синоду заведовавшего славяно-латинскими школами архимандрита Феофилакта Лопатинского от 1721 г., всего лучше объясняющее неприятные столкновения школьников с наследниками: „по тому указу (1718 г.), писал он, били челом некоторые школьники о определении их на порозжие церковные места, и с великою трудностью, волокитою и иждивением, доступили их и доселе во всегдашнем опасения отказу и перемены от своих мест пребывают неизвестны. Причина сему: обычай прежний о наследии церквей, продажею и куплею стяжаемом, нерассмотрительне введенный, и непокорство прихожан, которые, по сродству, знаемости и по своим прихотям, избирают себе священников и диаконов и мест священнических и диаконских нарочно не хотят окупати из церковных денег, будто нет таковых денег,… что видя, прочие школьники не смеют и бить челом на вышеозначенные места, чтоб им не вдать себе в лишние трудности и бедства”. Св. Синод подтвердил указ⁸⁰, но из этого, разумеется, ничего не вышло. В 1723 г. московская дикастерия прислала в св. Синод доклад, где между прочим спрашивала: если после смерти священнослужителей останутся наследники невозрастные, то определять ли к их наследным церквам до их возраста викариев? во-вторых, если на вакантную должность при церкви явится кандидат, особенно из ученых, а наследники его предшественника будут требовать за свое строение при церкви платы по купчей крепости, то взыскивать ли эту плату с новоприемного? и если не взыскивать, то с кого ее брать, потому что из церковных денег по отзыву церковных старост за такие священнослужительские дворы платить нечем? На первый вопрос Синод ответил по смыслу Регламента определением: ставить на вакантные места из учившихся в школах, не дожидаясь возраста наследников, но на последние вопросы не дал удовлетворительного ответа, а этим ослабил и первое определение; определено было только, чтобы плата за дворы наследников производилась не по купчим, а по особой оценке, в предотвращение лишних со стороны владельцев запросов, но по прежним указам из церковных же денег; хотя старосты и показали, что этих денег в требуемом количестве не имеется, но на это важное показание внимания не обратили⁸¹. Вопрос о церковных местах так и остался нерешенным, а вместе с тем осталась неподкрепленной и привилегия ученых кандидатов на священные должности пред наследниками; плата за церковные места в пользу последних по-прежнему продолжала взиматься с первых, а не из церковных денег, причем духовная власть для облегчения поступавших на наследные места и защиты их от прижимок со стороны наследников только и могла воспользоваться узаконением об оценке наследных домов, которую в некоторых местах и назначено было производить при посредстве епархиальных чиновников, экспертов из лесных торговцев и депутатов от прихожан⁸².

Таким образом, вместо уничтожения владельческих отношений наследников к церковным местам, пришлось напротив даже утвердить их, признать официально, что лишить наследника его наследного места в пользу более достойного кандидата из ученых можно не иначе, как окупив это место по оценке. Детям духовенства, у которых в виду имелось наследственное место, оставалось еще довольно вероятности обойтись и без школы, в которую их тянули и которую они считали для себя лишней с своей практической точки зрения. При всем том новые требования времени не могли не произвести сильного потрясения в наследственных отношениях духовенства к церковным местам, доселе развивавшихся свободно и без всякой помехи. Новый принцип избрания кандидатов на духовные должности по степени подготовки их к духовному служению, помимо родовых счетов, был провозглашен решительно и поддерживался духовною властью постоянно, нередко уступая силе противных ему условий практики, но не ослабевая в своей внутренней силе; привилегированными кандидатами священства для архиереев становились теперь школьники их собственных архиерейских школ, а наследники с своими правами очутились в таких же отношениях к архиереям, в каких были когда-то полуграмотные мужики – избранники приходских общин в сравнении с детьми духовенства. Такое натянутое положение их, при всей силе владельческих прав на церковные места, не могло продолжаться постоянно, и наследникам рано или поздно, но необходимо нужно было позаботиться о том, чтобы свои старые, со всех сторон колеблемые права, подкрепить новыми, каких требовало новое время и которые давала человеку архиерейская школа. Собственно наследственности духовного служения школа эта нисколько не подрывала, потому что сама была сословно-специального характера и для посторонних лиц не духовного происхождения стремилась сделаться со временем совсем недоступною.

Но пока еще школы заводились, пока шло в них образование новых кандидатов на церковные места, пока число этих кандидатов возросло до того, что неученому человеку действительно становилось трудно поступать на церковную службу, прошло много времени, в течение которого в среде духовенства шла упрямая оппозиция против обязательности школьного образования. Нужды в этом образовании, которого не знали ни отцы, ни деды, благополучно служившие при церквах и без него, не понимали, видели в нем только потерю времени и лишние тяжести. Прежде сын духовного лица выучивался часослову и псалтири у своего отца или мастера, спокойно оставаясь при своей семье, и не только не требовал расходов на свое содержание в школьном городе, а еще сам приносил семье доход, с ранних лет служа при родной церкви в низших должностях клира и при этом практически готовясь на отцовское или другое наследное место; теперь нужно стало лет с 10 или 13 ехать в епархиальный город, с чувствительными издержками, далеко от семьи, менять свободную жизнь у себя в деревне на монастырское заключение в школе, на жизнь, стесненную с утра до вечера формами, на глазах строгих префектов с лозами в руках, кроме того учиться там какой-то новой науке, латинской, едва ли даже не еретической, во всяком случае совершенно ненужной с тогдашней привычной точки зрения на подготовку к духовному служению. Воображая все трудности мудреной науки и все строгости школьной жизни, о которых с такою любовью говорит наприм. Ифика-иерополитика, ряд наказаний весьма нелегких в школах Петровского времени, тогдашнее духовенство составило о школах понятие, как о месте мучения, и с величайшей скорбью отдавало туда своих детей. Недаром Д. Регламент сравнивал набор детей в школы с набором в солдаты. В одной интермедии начала ΧVIII в.⁸³, до нас сохранился горький плач дьячка, у которого отобрали „на муку в проклятую серимарию (sic)” детей:

«О мои детушки сердечные!

Не на учение вас берут, но на мучение бесконечное…

Лучше б вас своими руками в землю закопал,

Нежели в серимарию на муку отдал».

Ни угрозы, ни привилегии не могли подействовать на сердобольных отцов и набор в школы шел чрезвычайно туго. Кроме того немало было хлопот с духовными детьми и после того, как их удавалось заманить в науку; вкусив сладости школьной жизни, о которой говорил Д. Регламент, ученик, улучив время, бежал из школы домой к родным пенатам, где посыльные из школы или из монастырского приказа с трудом могли его отыскать, чтобы препроводить обратно в кандалах для продолжения учения; сами же отцы укрывали своих беглых детей, несмотря на то, что за это Синод угрожал лишением должности.

Одних указов об отдаче детей в школы оказывалось мало; поэтому для поддержания требований об обязательности школьного учения пришлось прибегнуть к более решительным мерам. Осенью 1722 г., вероятно вследствие полученных тогда сведений о малом числе поступающих в школы, св. Синод издал указ переписать всех священно-служительских детей годных по летам в учение как в московской, так и в других епархиях, и по переписи „производить их по вышеобъявленному в Д. Регламенте определению в школы”⁸⁴. Осенью следующего 1723 г. на духовные школы обратил внимание сам государь и при свидании с архиепископом Феодосием Яновским, вице-президентом Синода, объявил ему свою волю, чтобы духовных детей, которые учиться могут, духовные начальства непременно набирали в школы; „а которые, прибавил он к этому, в учении быть не похотят, тех имать в школы и неволею и учить их в надежде лучшего священства, как Д. Регламентом определено”. Феодосий объявил этот словесный указ Синоду, а Синод „без всякого медления” разослал его по епархиям, определив, чтобы учеников для школьного учения имали между детьми духовенства от 7 до 18 лет⁸⁵. С этих пор, в епархиях, где были заведены школы, стали каждогодно пред началом учения делать нечто вроде смотра духовных недорослей, для чего их или привозили в епархиальный город, или собирали у окружных духовных управителей и заказчиков; здесь производился им разбор по летам и отчасти по способностям, после чего годные записывались в школу и вверялись школьному начальству. Для наблюдения за успехами школьного учения указом от 14 февраля 1724 г. школьным начальствам велено подавать Синоду рапорты ежегодно два раза (в январе и июле) с обозначением, кто в каких науках и с которого времени обучается, с каким прилежанием и совершенством, на манер таких же рапортов, заведенных по светским школам для подачи в Сенат⁸⁶.

Вводя обязательное школьное учение среди духовенства, св. Синод в то же время торопил заведением школ самих архиереев, постоянно напоминая им в своих указах известное распоряжение Д. Регламента и отличая тех из них, которые показывали наибольшую ревность к распространению школьного образования⁸⁷. Самыми ранними школами, явившимися в первый же год по открытии Синода, были школы петербургские и нижегородские.

В Петербурге школа была открыта по указу apxиeп. Феодосия при Александро-Невском монастыре, от которого и содержалась. По своему курсу она впрочем не подходила к типу новых школ, требовавшихся Д. Регламентом, была только словенскою. Сначала один, потом два учителя из новгородских школ учили в ней славянской грамоте, грамматике и цифири; поэтому она занимала среднее место между славянскими и цифирными школами. Большинство учеников, учившихся в ней, было из светского звания, из детей канцелярских, и монастырских служителей; в 1725 г. число их простиралось до 82 человек⁸⁸.

По мысли Регламента в Петербурге следовало открыть академию с семинарией, и Феофан Прокопович, как автор Регламента, взявшись за это дело, в начале 1721 г. входил уже в новоучрежденный Синод с докладом о нужных для семинарии постройках, о приеме учеников, выборе учителей и названии училищного дома. Учеников советовал он принимать не старше 10 лет, „ибо такового возраста дети еще не вельми обучилися злонравию, и если обучилися, однакож не закрепили обычаем, и мощно таковых не трудно отучить, також бунтовать и бежать прочь не могут еще”. Учителей предполагалось приискать „не каковых ни есть, но изрядных и свидетельствованных, из академий иноземных. Не надобе опасатися, дабы оные детей наших не совратили к своей богословии, ибо мощно им артикулами определить, чего оные учить будут должны, и надсматривать, не учат ли нечто нашему исповеданию противное. А именно преподавали бы они только учения внешние, языков, философии, юриспруденции, истории и проч., а не богословских догматов, которых учиться имеют ученики от единоверных себе учителей. И если не опасаются господа русские посылать детей своих во академии иноземские, где учители свободно свои мнения предлагают, то для чего бы опасаться у нас, где они артикулами и надсмотрением как бы связаны будут” Назвать академию предлагалось Петергартен в память ее великого фундатора⁸⁹. Местом для академии назначен дом кунсткамеры на берегу Невы против Охты. Составлены были план и смета для построек. Феофан с своей стороны хлопотал о средствах на эти постройки и содержание академии, предлагал употребить на это дело несколько тысяч венечных денег смоленского архиерея, которые этот просил употребить на постройку каменной церкви, предлагал даже помещение у себя в доме для 30 учеников, прося только освободить его взамен этого от постоя солдат. В декабре 1721 государь велел отпустить на академию до 2000 рублей. Постройка началась в 1722 г., но за недостатком денег в том же году остановилась, и для академии предоставлен был дом умершей царевны Екатерины Алексеевны. Она и тут впрочем не успела водвориться. В августе 1724 г. Синод просил государя назначить средства для довольствования учеников, учителей и прислуги, но дело об этом затянулось до кончины Петра, а при его преемниках остановилось совсем. Дом царевны ветшал и разваливался, а ремонта в нем не производили; пока еще можно было в нем жить, он употреблялся на жительство разных лиц; одно время была в нем артиллерийская школа; потом в нем жили придворные птичьи охотники. Наконец в 1743 г. св. Синод совсем отказался от него за его негодностью, после чего им овладела полиция и распилила его на дрова⁹⁰.

Между тем в том же 1721 г., когда началось дело об академии, Феофан завел собственную школу в своем петербургском доме на р. Карповке для бедных детей всякого звания. В ней преподавались: закон Божий, русский, латинский и греческий языки, грамматика, риторика, логика, римские древности, арифметика, геометрия, география, история и рисование. В числе учителей ее значатся: знаменитый датчанин Адам Селлий и профессор академии наук Теофил Сигфрид Байер. Феофан очень любил свою школу, употреблял на нее много денег и попечения и успел сделать ее лучшею школою своего времени. Для нее он написал особую, весьма полную инструкцию, которая по содержанию своему была выражением и развитием тех же педагогических взглядов, какие он высказал раньше в отделе Регламента о домах училищных; в ней узаконяется та же строгая дисциплина с точным распределением часов для занятий и увеселений, тот же строгий надзор за учениками, то же отрешение школьной жизни от всяких посторонних влияний и проч. Некоторые пункты ее даже носят на себе ясные следы иезуитского происхождения, наприм.: „никогда двоим, ниже троим не отлучаться от прочих в сторону и тайно ничего с собою не говорить, но говорить явно и в слух прочим. Но и в компании с другими ничего отнюдь в ухо другому не шептать. Один с другим писемцами б не пересылались, и если cиe учинит, то хотя б что доброе писал, жестоко яко бездельник наказан будет; тож получит и тот, кто от одного до другого переносить или передавать письменно будет. Никому никуды в сторону писем, не объявив их прежде директору, не посылать; також и кому откуду, хотя от родителей письма присланы будут, не распечатывать и не читать, но нераспечатанные подавать директору, и когда он распечатав и прочитав отдаст, тогда читать мощно”. Так как директору невозможно было уследить за всеми мелочами регул семинарских, то узаконялись доносы учеников друг на друга; доносить велено всем без исключения и обо всем, что увидят или услышат непозволительного, под страхом жестокого наказания за утайку, равного наказанию за утаенное преступление. – Для развлечения учеников Феофан завел при школе сценические представления и музыку, для обучения которой учеников дозволено было иметь даже наемного учителя, что тогдашние ревнители церкви считали весьма предосудительным. Школа Феофана держалась до самой его смерти, а потом упразднилась⁹¹.

В Нижнем Новгороде школьное обучение завел в том же 1721 г. известный ревнитель православия против раскола архиерей Питирим. По его распоряжению при архиерейском доме устроено три школы или класса: еллино-греческая, славяно-российская и букварная. Впоследствии Питирим завел и латинский класс, но на первых порах он оставался верен популярному в Великороссии славяно-еллинскому типу духовного образования. Учеников собрано было очень много; в букварном классе их было 427, в славяно-российском 110, в греческом 48; число это тем удивительнее, что ученики учились на своем содержании за скудостью хлеба в епархии, а от архиерейского дома только давалось содержание учителям и покупались учебные пособия. В 1724 г. Питирим подал в св. Синод доношение об успехах своих школ, в котором значилось, что из 427 школьников, поступивших в букварный класс, 132 человека кончили уже курс и производились епархиальным начальством в должности на разные церковные вакансии. Св. Синод решил: „послать оному епископу от лица св. Синода грамоту... с похвалою, понеже его архиерейским прилежанием в доме его обучалося и обучается священнослужительских детей многое число”. К концу царствования Петра успели разойтись по местам и остальные из 427 первоначально набранных в школу букваристов и букварный класс совсем был закрыт, так как вновь учить букварю духовных детей епархиальное начальство отказалось, предоставив это обучение их родителями и оставило у себя в школе только два класса, славянский и еллинский⁹².

В следующем 1722 г. началось дело об открытии тверской школы. Архиереем тверским в это время был Сильвестр Холмский, переведенный в Тверь из Смоленска. Побуждаемый указами св. Синода, он распорядился собрать учеников и назначил для обучения их шестерых учителей из местного духовенства. Место для школы отведено при Федоровском монастыре, который предположено приписать к архиерейскому дому; вместе с тем проектированы план и смета для семинарских построек и средства для содержания заведения. Но этими распоряжениями заботы Сильвестра о школе пока и ограничились, потому что в конце года состоялось распоряжение о переводе его на рязанскую кафедру. Предначертаниями его воспользовался уже преемник его по тверской кафедрой, Феофилакт Лопатинский, который после многих хлопот в 1724 г. действительно устроил школу, доселе помещавшуюся на частной тесной квартире, в Федоровском монастыре. Учеников в тверской школе, собранных еще при Сильвестре, было 39. Обучение их ограничивалось славянскою грамматикою и букварем⁹³.

В 1723 г. враз открылось пять школ: в Казани, Суздале, Коломне, Вятке и Холмогорах. Казанская школа была заведена митрополитом Тихоном при архиерейском доме. Учеников собрано было 52 человека, но к концу того же года их оставалось всего пятеро, – прочие, кто отказался от школы по бедности, так как все ученики должны были содержаться на своем коште, кто оказался тупым и неудобным к принятию науки, некоторые отпущены учиться по домам, а большая часть бежали. В 1724 г. опять было собрано до 36 учеников из русских и 13 из инородцев – татар и черемис, но в марте этого года м. Тихон скончался, оставив свою школу неустроенною и не сделав никаких распоряжений для обеспечения ее существования. Он был человек престарелый, больной и мало занимался школьными делами; поэтому школа организовывалась при нем почти сама собою. В учители ее попал один польский шляхтич Свенцицкий; поэтому, может быть, в курс ее и вошел латинский язык, хотя митрополит и был коренной великорусс. Свенцицкий обучал чтению и письму, по-славянски и по-латыни, букварю, грамматике и четырем правилам арифметики, или, как он сам писал для пущей важности в своем отчете: „букварей наизусть, толкований грамматических четырех статей, орфографии, этимологии, просодии орфографийной и синтаксии осми частей слова, уравнений, окончаний родов, склонений, спряжений, такожде диалекта латинского, вокабул, сентенций, деклинаций и регул со экспликациями и писания того же диалекта, о 7 тайнах церковных, гратуляций и приветствий различных, комедийных акций, которые различно с начала учения целебровалися повсягодно в семинарии казанской публичне, також интермедий, арифметических частей, – нумерации, аддиции, субстракции, мультипликации и прочего обхождения политического, к семинарии принадлежащего⁹⁴.

В Суздале школу открыл архиерей Варлаам Леницкий из малороссов, но не успел ввести в нее латинского языка, за скорым переводом своим на коломенскую кафедру; 109 учеников, собранных им, засажены были пока за буквари и грамматики. Но в Коломне, куда Варлаам прибыл в том же году и где тотчас же набрал 30 учеников, он с самого начала школьного обучения, кроме букваря, велел преподавать в школе латинский элементарь⁹⁵.

В Вятке школа открыта епископом Алексием из великоруссов, о котором историк вятской иерархии Платон Любарский прямо говорит, что он, как и его антецессоры, был из неученых дворян. Школа его едва держалась без попечения начальства до 1730-х годов, когда за устройство ее принялся ученый преемник Алексия Лаврентий Горка. При Алексии 35 учеников учились „славянской азбуке, часослова, букварей, псалтири, толкования блаженств евангельских и писать; а более, прибавлено в отчете о школе, другим наукам учить некому, для того что таких учителей во оной вятской епархии не обретается”. – В Холмогорах заведена была такая же славянская школа. Учеников было сначала 39, потом 59; учили псалтирь, часослов, букварь и грамматику⁹⁶.

К числу школ, возникших в 1722–1723 гг., нужно причислить еще белгородскую, основанную епископом Епифанием и бывшую колыбелью известного потом харьковского коллегиума, который был открыт уже в 1726 г.; как при открытии своем, так и после, когда в Харькове возник коллегиум, белгородская школа ограничивалась только первоначальным обучением детей грамоте, письму и букварю⁹⁷.

В 1724 г. архиерей Павел завел школу в Вологде и собрал в нее 45 учеников; курс обучения ограничивался букварем и арифметикой. Вероятно эта школа была в связи с бывшей здесь же школой арифметической, может быть из нее и преобразовалась, по крайней мере известно, что из 45 учеников в ней было 27 подлежавших приписке в подушный оклад, которые из нее вскоре и были взяты. Школа эта существовала недолго и в 1725 г. распущена вся по неизвестной причине, вероятно по случаю кончины архиерея Павла⁹⁸. – В том же 1724 г. основана духовная школа в Рязани, или точнее в Переяславле рязанском, где архиереем был переведенный из Твери Сильвестр Холмский. Предшественник его м. Стефан Яворский, будучи в постоянном отсутствии из своей епархии по делам высшего церковного управления, при своей жизни так и не успел завести своей архиерейской школы, и рязанская епархия должна была довольствоваться одною цифирною школою, открытой здесь в 1722 г. и содержавшейся от сбора с церквей хлеба⁹⁹. Наряду с светскими учениками, детьми дьяков и подьячих, в ней учились и дети духовенства. Епархиальное начальство впрочем в том же году отделило их от первых в особую группу, из которой потом и образовалась архиерейская школа. В то время, как первые преимущественно обучались арифметике, детей духовенства обучали главным образом чтению, письму, пению и учению веры по букварю. В 1724 г. Сильвестр стал формировать особую архиерейскую школу, отвел ей место в Семионовском монастыре, собрал до 70 учеников и для внутреннего устроения ее приказал списать в тверском училище пункты, к учреждению школ служащие, но учения за неимением учителей не открывал до самого своего отъезда из Рязани в Казань, куда он переведен в 1725 г. уже по смерти Петра¹⁰⁰.

В июле того же 1724 г. пришло в св. Синод любопытное донесение из далекого Иркутска от вознесенского архимандрита Антония Платковского. Он тоже вздумал заводить у себя школу для обучения духовных детей и сирот монгольскому и китайскому языкам. Везде, писал он, по епархиям посланы указы о заведении школ, только вдовствующая иркутская епархия не получала такого указа, а обучение монгольскому и китайскому языкам в Иркутске нужно. В 1721 г. посланный в Китай капитан Измайлов однажды был в большом затруднении, получив грамоту на монгольском языке и нигде не найдя знающего переводчика, и тогда же говорил ему Антонию: „иезуиты из Европы ездят к монголам и китайцам и язык их довольно знают, не имея никакого эксцесса пограничного, а наше де духовенство и пограничного языка не умеет”. По совету Измайлова он, Антоний, тогда же начал хлопотать о заведении монгольской школы, для чего нарочно ездил к тобольскому митрополиту Антонию за благословением, но получил от него такой ответ: „чего де не бывало давно, нечего того вновь и вымышлятиˮ. Начав вновь то же дело, Платковский предлагал школу монгольскую поместить в Вознесенском иркутском монастыре, а на содержание ее приписать к нему Преображенский забайкальский монастырь и обратить к нему же в крестьянство вкладчиков, которые поселились на его землях и только пустошили его, находясь на полном его содержании. Св. Синод согласился на все пункты этого доношения и школа была открыта. Первоначально она была специально монгольская, потом уже после смерти Петра расширила свой курс преподаванием русского языка и явилась в том виде, в каком были другие духовные школы по епархиям¹⁰¹.

Таким образом в течение четырех лет после учреждения Синода успело возникнуть до 13 школ в разных епархиях. Школьное обучение распространялось довольно поспешно, но, несмотря на все побуждения, какие шли сверху к епархиальным начальствам, непременно и как можно скорее заводить школы по всем епархиям, оно все-таки не успело сделаться при Петре повсеместным да и там, где уже было заведено, большею частью не успело утвердиться на прочном основании и подвержено было в своем существовании разным случайностям. Современники приписывали замедление в открытии школ при некоторых архиерейских кафедрах не одному отвращению от учения со стороны низшего духовенства, но и самим архиереям. „И сего не вем, чего ради тако деется, писал Посошков, токмо мню, аще и страшно ми изрещи, дабы архиерейская клятва на мя не пала, а наипаче не вем, како ми восписати, понеже аз признаваю, еже от оплошки арихерейския тако чинится”¹⁰² Некоторые из великорусских архиереев действительно показали большое нерасположение к киевским нововведениям, к числу которых относили и учреждение школ, принимались за это дело неохотно, тянули его, а после смерти грозного царя, „вменяя себе в добродетель все прежде небывалое в России истреблять без остатку”¹⁰³, немедленно распускали собранных учеников по домам, а школы закрывали. Но одну архиерейскую оплошку все-таки никак нельзя считать единственною причиною не столь быстрого и прочного заведения школ, какое бы желалось. Припомним, что даже такие архиереи-ревнители образования, как св. Димитрий ростовский, принуждены были иногда почти вовсе отступаться от тяжелого школьного дела и горько жаловались на неблагоприятные для него условия. Как только началось устроение школ по Д. Регламенту, так и архиереи, и сам св. Синод встретились при этом с непреодолимыми на первый раз препятствиями, какие представляла крайняя скудость как материальных, так и духовных средств по епархиям.

Правда, некоторые архиерейские домы были богаты, но другие никак не могли покрыть тех расходов, какие сопряжены были с заведением и содержанием школы. Хлебный сбор с церковных и монастырских земель, положенный Регламентом в самую основу школьной экономии, кроме того, что требовал для своей организации времени, сам по себе был источником непостоянным, вполне завися от степени местного урожая хлебов в тот или другой год, и кроме того сопровождался большими затруднениями при его доставке в школу, особенно из отдаленных от нее приходов и монастырей тогдашних огромных епархий. В 1724 году в новгородской епархии придумана была мера, направленная к устранению этих неудобств: хлебный сбор для церкви заменен был денежным, по 4 алтына и 4 деньги с каждой четверти земли, а доставка хлеба натурой оставлена за одними монастырями; „понеже, писалось в архиерейском указе, новгородская епархия имеет расстояние великое, и за таким в дальних верстах расстоянием тем церковным служителям каждому своя часть хлебом в Великий Новгород привозить зело трудно и убыточно, ибо с тех церковных земель имеет быть токмо четверика по 3, а с малоимущих по четверику”, – монастыри же, как более или менее крупные землевладельцы, могут менее стесняться доставкой натурального сбора¹⁰⁴. Но при этом не обращено было внимания на тяжесть такой замены для духовенства в годы неурожайные, потому что денежный сбор назначен был уже не с приплодного хлеба, как узаконено было Регламентом, а с самой земли, давала ли она надлежащий доход владельцам, или нет. Наконец, количество хлебного сбора по разным епархиям было чрезвычайно неравномерно, так как зависело от количества поземельных наделов у церковных учреждений; в одних епархиях не только монастыри, но и многие церкви имели большие земельные дачи: в других церкви большею частью вовсе не имели земель, а монастырей было мало, так что введение хлебного сбора для содержания школ было почти бесполезно. Но обратимся к фактическим данным.

В 1727 г. верховный тайный Совет потребовал от Синода сведений: „при всех ли епархиях школы и ученики по силе Д. Регламента содержатся? Сколько в которой епархии тех учеников сначала было и ныне обретается, и до каких наук произошли, и в какое достоинство куда произведены? А буде зачем в которой епархии таковых школ и учеников не содержится, о том объявить именно. И по силе того Регламента на пропитание учеников всякого хлеба, от монастырей 20, а от церковных земель 30 часть, берется ли?” В ответ на этот запрос св. Синод, на основании донесений из епархий, составил подробную ведомость о всех школах своего ведомства, представляющую любопытные данные касательно состояния, в каком они остались после смерти Петра.

Из этой ведомости оказывается, что в некоторых епархиях школ вовсе не было открыто, как-то: в крутицкой „за неимуществом монастырей”, в переяславской „за скудостью епархии, в которой и служителей небольшое число содержатся с нуждой”, в астраханской затем, что „оных школ и учеников содержать нечем, понеже при доме архиерейском и монастырях и при церквах никаких вотчин и земель не обретается”. В других епархиях хлебный сбор производился не сполна, или вовсе не производился за бедностью церковных учреждений. Так, в Белгороде „церковники своих детей учили сами собою, а которые за крайнею скудостию прокормиться не могут, сказано в ведомости, те питаются от дому архиерейского в учрежденной бурсе, а монастыри весьма скудны и доходов ниоткуда не получают, питаются своими трудами и мирским подаянием”. В коломенской епархии хлеб сбирался только с некоторых монастырей за бедностью остальных; с церквей назначен был годовой сбор, с каждой по 3 четверти хлебом и по 5 коп. деньгами, безотносительно к годовому количеству хлеба приплодного, как в Новгороде. В вятской епархии за недородом и скудостью хлеб не собирался вовсе и школа содержалась исключительно на средства архиерейского дома. В Нижнем архиерейский дом содержал только учителей и покупал на свой счет учебные пособия, а ученики все учились на своем коште; хлеб не сбирался, „потому что в епархии имеется знатный один Печерский монастырь, но из него оставшийся за братским расходом и за семенами хлеб, по присланным указам, берется повсягодно в Москву, а на другие расходы держать не велено, а в прочих во всех монастырях за братскими расходами не токмо повсягодный какой остаток хлебу бывает, но еще многий имеется и недостаток. Также и при приходских церквах у священников с причетники церковных земель, с которых они данные деньги платят, нигде довольных не обретается, и ежели от тех земель взять у них законные части, священником с причетники, за малоимуществом тех церковных земель, в пропитании будет немалая тщета. И того ради, во общую тех священников с причетники пользу, в вышереченные школы к принадлежащим наукам брались, по распоряжению преосвящ. Питирима, дети от таких отцов, кои б могли во время бытия в тех школах довольствовать сами своим коштом”. В Холмогорах в год собиралось 134 четверти хлеба, но по недостаточности этого количества архиерейский дом должен был делать к нему значительные прибавки от себя, наприм. выдавал ученикам соль, масло, капусту, рыбу, молоко и проч., также дрова. Из тобольской епархии писали, что по скудости церквей и монастырей хлеб там не сбирался, – только с Далматова монастыря присылалось небольшое количество солода на квас школьникам. В иных местах епархиальные начальства принуждены бывали вдруг переводить всех учеников с своего содержания на их собственное за случайным оскудением хлеба, вследствие неурожая, как наприм. случилось в тверской епархии, а то даже и вовсе распускали их по домам. Из Казани писали, что по распоряжению архиерея весной 1723 г. „за недостаточеством студентам пищи и одежды, отпущено детей в домы свои до указу – 9, да из малолетних отдано отцам их для обучения в домех своих часословцев и псалтырей – 11, выпущено в подушный оклад– 3, за неудобностью и неприятием науки отослано 2, умерло 6, в побеге 14, в священнический чин произведены 2”; в школе налицо осталось всего-навсего 5 человек. В суздальской и вологодской епархиях все ученики распущены по домам; впрочем это случилось уже после смерти Петра и было, кажется, проявлением архиерейского нерасположения к школам; в Вологде при этом и хлеба несколько собрали, но по роспуску учеников он был употреблен на засев архиерейской земли. – Указаны и другие причины недостаточности средств к школьному содержанию, которые зависели уже от самого правительства. Так, мы видели, что из Нижнего остаточный хлеб велено было брать в Москву. Из рязанской епархии, по указу царя, он весь поступал „на синодальное правительствоˮ. Из Ростова доносили, что хлеб там не сбирался „за недородом, да и для того, что хотя где остаточный хлеб за семяны и за обыкновенными расходами и был, и оный бран в Москву в камер-контору и генералитету, от чего ученикам в обучении учинилась остановка, того ради они распущены в домы свои, со взятием у отцов их сказок, дабы показанным наукам (чтению и пению) обучали в домех своих”¹⁰⁵.Из этой же ведомости видим также, что ни хлебный сбор, ни другие источники содержания школ, завесившие от архиерейских домов, при Петре не успели еще получить надлежащей организации. Дело было совершенно новое, как следует не выясненное, и потому вполне еще зависело от большей или меньшой находчивости и энергии местных архиереев. Св. Синод общих способов для содержания школ не имел, а местных источников не знал и руководить их употреблением был не в состоянии. Неизвестность эта простиралась до того, что в Синоде не в состоянии были определить даже приблизительных цифр архиерейских и монастырских доходов по епархиям; само правительство должно было назначать свои окладные и неокладные сборы с церковных учреждений почти наобум. Несмотря на то, что указы о составлении экономических ведомостей и инвентарей по церковному ведомству выходили один за другим непрерывно еще с 1701 года, ведомости эти так и не были составлены в полном и определенном виде во все время царствования Петра, а между тем без них центральная администрация не могла составить ни точных штатов для архиерейских домов и монастырей, ни назначить общих окладов на школы, о которых не раз возникал у нее вопрос. В конце 1724 г. вице-президент Синода Феодосий Яновский предлагал внести вопрос о содержании духовных школ на рассуждение в конференции Сената с Синодом, имеющей состояться по представлении сочинявшихся в Синоде ведомостей о содержании церковных учреждений для аппробации государя. Св. Синод приговорил: „о оном школ содержании, коликих где учителей и учеников на каком денежном и хлебном трактаменте и прочем довольстве иметь, о том учинить с правит. Сенатом конференцию, на которой предложить синодальное мнение, что надлежит в генеральном о архиерейских домех определении, по учиненному в Д. Регламенте определению, на содержание в архиерейских домах школьных учителей и учеников и на прочие их потребности, назначенную от каждого монастыря двадцатую долю всякого хлеба из числа собираемого хлеба для отдачи в архиерейские домы выключать особно и из тех монастырей отсылать непременно; а о денежных на то школьное содержание доходах, в которые домы поколику откуду определить, о том дабы учинено было рассмотрение в правит. Сенате, в который для того сообщить ведение по обыкновению”¹⁰⁶. Вслед за этим во все епархии разосланы были грозные указы немедленно составить ведомости, требуемые к генеральному определению об архиерейских домах и монастырях, и представить их в Синод¹⁰⁷. Но такие же грозные указы с строжайшими подтверждениями и назначением штрафов за промедление неоднократно посылались и прежде, а дело о ведомостях плохо подвигалось вперед; не подвинулось и теперь.

Вследствие таких обстоятельств все материальное благосостояние духовных школ должно было зависеть единственно от епархиальных начальств, а не от центральной духовной администрации. По донесениям из епархий о скудости архиерейских домов и монастырей св. Синоду ничего не оставалось делать, как только посылать архиереям разрешение на сокращение числа учеников по расчету местных средств к их содержанию. В 1723 г. митрополит тобольский Антоний доносил св. Синоду, что при его доме в школе состояло до 90 учеников, и просил указания касательно средств к их содержанию: архиерейский де дом скуден, за недородом и служителей своих всех прокормить не может, церковных вотчин нет, монастырей обильных хлебом поблизости Тобольска не обретается, – едва на братию достает, а по Д. Регламенту следует брать на школы из одних хлебных доходов. Синод отвечал на это только ссылкой на тот же Регламент и прибавил, что, если по скудости „довольного числа школьников содержать не можно, то содержать толико, коликим возможно удовольствованным быть, без излишества”¹⁰⁸. После такого рода распоряжений св. Синоду, разумеется, не приходилось быть особенно взыскательным и в том случае, когда где-нибудь архиерей и совсем распустит свою школу, донося, что хлеб не уродился по всей епархии, и ученикам содержаться решительно нечем. В тех случаях, когда сами архиереи указывали ему усмотренный ими новый источник содержания для своих школ, он был очень доволен и посылал с своей стороны полное разрешение этим источником пользоваться. Сюда можно отнести любопытный указ от 20 ноября 1724 г. в Белгород в ответ на просьбу епископа Епифания, который усмотрел, что в с. Каплуновке ахтырского полка при чудотворном образе Богоматери много находится дорогих привесов, а причт приходской церкви получает много дохода от молебнов, и просил позволения воспользоваться этими привесами и доходом в пользу своих школ. Св. Синод определил: привесы, как запрещенные законом, отобрать на содержание школ, а для молебнов определить иеромонахов архиерейского дома, которым и собирать все молебенные доходы с надлежащими записями в книги, „и что собрано будет, по присылке в дом употреблять на означенных школьных учителей и учеников содержание, а в другие расходы отнюдь никуды не держать”; членам причта каплуновского довольствоваться своими обычными церковными доходами и в сборы иеромонахов архиерейских не вступаться. Св. Синод не побоялся в этом случае отменить даже распоряжение кн. Меншикова, который когда-то, по просьбе каплуновского причта, сам разрешил ему пользоваться доходами от иконы, принадлежавшими прежде Ахтырскому монастырю¹⁰⁹.

Одной из самых рациональных облегчительных мер для школьной экономии было дозволение младшим школьникам получать начальное элементарное образование вне школы, причем обязательность обучения духовных детей могла оставаться во всей силе, а между тем в школе устранялось чрезвычайное и почти бесполезное для дела скопление мальчиков, которые легко могли обучиться грамоте и дома или у старых приходских мастеров, не отрываясь от необходимой для них по их возрасту семейной обстановки и не обременяя своим содержанием архиерейского дома. Прямых распоряжений об этом от высшего начальства не было, но практика, как видим из указанной ведомости, в некоторых епархиях очень рано прибегнула к такой мере, а со временем сделала ее повсюдною. Таким образом на деле само собой обнаружилось, что администрация навязала новой духовной школе слишком непосильную для нее задачу не только в педагогическом, но и в материальном, экономическом отношении. Сама жизнь требовала отделения элементарного обучения от профессионального и поддержки старых приходских школ, на которые администрация теперь вовсе не желала обращать внимания. Приходские школы и мастера оставались на своих местах по очевидной в них нужде и продолжали свое скромное дело распространения грамотности, как дело частное и свободное, без всякой материальной поддержки со стороны властей, какая требовалась для школ новых и даже без всякого руководительного надзора. Пока архиерейские школы только лишь устраивались и число выпускаемых ими привилегированных кандидатов на церковные места было невелико, эти частные школы и мастера оставались даже самыми главными источниками для образования духовенства и давали наибольший контингент кандидатов на духовные должности. Такое значение они сохраняли не только при Петре, но неопределенно-долгое время и при его преемниках¹¹⁰. Не обращая на них внимания, духовная администрация очевидно уже слишком увлекалась своими утилитарно-служебными видами и надеждами исключительно на одни свои собственные духовные школы. Только в одной новгородской епархии встречаем со стороны епархиального начальства попытку поставить элементарное образование под свой надзор посредством заведения общеобразовательных низших школ в главных пунктах епархии от архиерейского дома и назначения в них учителей из учеников архиерейской школы, попытку скоро впрочем оставленную без внимания; – об этом предмете мы еще будем говорить после. Приходские и др. низшие частные школы с их мастерами так и остались в стороне от современного просветительного движения, а духовная власть между тем от этого самого выпустила из своих рук важнейшую для ее попечений сторону народной жизни, – народное образование.

Не менее материальной скудости развитию духовных школ мешала скудость в средствах духовных. Как только в епархиях приступили к практическому осуществление планов Д. Регламента, так прежде всего возник вопрос о том, откуда взять нужное число способных учителей новых латинских учений. Московскую академию еще кое-как удалось наполнить ими из Киева. Но удовлетворить такому огромному запросу на них, какой единовременно и почти неожиданно явился на них в разных концах России, один Киев удовлетворить оказывался не в состоянии, а еще взять их было неоткуда. Со временем московская академия должна была оказать в этом случае большую подмогу для Киевской, но ждать этого было долго. Сами киевляне не совсем охотно отправлялись в великорусские епархии, зная, что их там не особенно жалуют в народе и духовенстве и что единственной поддержки можно там ждать от одного разве архиерея, если впрочем он тоже из малороссов и если его не скоро переведут куда-нибудь на другую кафедру. Неохотно отпускали их туда и их собственные киевские начальства, академическое и епархиальное, сами имея до них немалую нужду. На требования из Москвы прислать в академию таких-то и таких-то ученых монахов из Киева неоднократно отвечали просьбами, нельзя ли оставить их при киевской академии или кафедре, которые тоже крайне в них нуждаются. Так в 1721 г. киевская лавра доносила св. Синоду, что с отъездом требовавшихся тогда в Москву четырех ученых монахов киевские школы „будут праздны и собранные ученики принуждены будут разойтись врознь и за границы для искания учения”. В 1723 г. на подобное же требование о высылке ученых людей киевский архиепископ Варлаам писал, что у него при кафедре и по монастырям по всей епархии такое чувствуется в ученых людях оскудение, что на игуменские вакансии или на послушание казнодейское (проповедническое) и экзаменаторское негде их и достать, особенно с тех пор, как по новым указам стеснили свободу пострижения для желающих монашества, в том числе и для студентов; – Бог весть, где их придется искать и на профессорство в коллегии¹¹¹. Св. Синод сердился на такие представления, делал выговоры, но не мог не чувствовать всей их справедливости. В самом Регламенте говорилось о недостатке в ученых людях и потому позволялось выбирать в учители архиерейских школ и „неискусных в требуемом учении”, а только „остроумных” людей: „такому повелеть полгода или год самому учиться от авторов в деле том искусных, аще учителем хощет быть”.

Некоторые архиереи-малороссы, отправляясь на великорусские кафедры, успевали заранее запастись учителями в Малороссии, которых и привозили с собой, на место своего служения; другие вызывали желающих, уже поступив на кафедру и справившись с ее средствами для заведения школ. Но и эти учители были большею частью из не кончивших академический курс в Киеве, как наприм. упомянутый Маевский в Смоленске. В ведомости св. Синода 1727 г. упоминаются даже учители польской породы, может быть даже не православные, которыми архиереи, за неимением лучших, спешили воспользоваться для введения в свои школы латинского языка, каковы: в Казани шляхтич Свенцицкий или в Тобольске некто Michaylo Lukaszewicz. Затем в большинстве школ видим все учителей из местного духовенства, изредка из иеромонахов и иеродиаконов архиерейского дома, а большею частью из местных дьяконов, дьяков, пономарей, поповых детей, не пристроившихся к месту, и архиерейских певчих. С помощью таких людей обучение, разумеется, не могло далеко уйти и курсы архиерейских школ должны были постоянно держаться на уровне почти одного элементарного обучения. Вследствие такого недостатка в просветительных средствах св. Синод на другой же год должен был значительно спустить тон просветительных требований, слишком высоко настроенный Д. Регламентом. В указе 31 мая 1722 г. о заведении школ было сказано: „А понеже совершеннейших учений, богословского и философского, такоже и нужнейших языков искусства, еще за скудость довольных к сему учителей, предавать невозможно, того ради учить ныне в архиерейских школах церковнических детей, в надежду священства определенных, по недавно изданным первого отроков учения книжицам, букварями именуемым (сочинения Феофана Прокоповича)… И к тому учению во оные школы, коемуждо архиерею в своем доме, определить умных и честных учителей, которые в книжном чтении были бы остры и разумны, и правоглаголание добре произносить, и ударение просодии, и препинание строчное беспогрешно соблюдать знали и других научить были довольны, и могли б оных учить не только чисто, ясно и точно по книгам читать, но и разуметь, а наипаче так тщались бы им оные буквари в твердую память вложить, дабы изустно читать могли. И как уже тех букварей они изучатся и писать понавыкнут, тогда начинать им во обучение славенскую грамматику, как уже в новогородской епархии такое букварное в школах твержение и грамматическое учение, не точию при архиерейском доме в В. Новгороде, но и в прочих городах и уездах действительно является. А к тому грамматическому учению коемуждо архиерею ученых людей получать, откуду кто возможет, и о том грамматическом учении всеприлежное иметь тщание, дабы тое во общую пользу везде размножалося”. Кроме этого, как мы видели выше при рассматривании тогдашнего вопроса об арифметических школах, в архиерейские школы рекомендовалось ввести еще арифметическое учение. Так как в епархиях ощущался большой недостаток в книгах, то св. Синод распорядился о немедленном напечатании потребного числа букварей и о рассылке, как их, так и славянских грамматик (славянская грамматика Мелетия Смотрицкого, изданная Поликарповым в 1721 г.) по всем епархиям по настоящей цене, каковую и взять с архиерейских домов¹¹² Таким образом св. Синоду после широких проектов Д. Регламента волей-неволей пришлось поворотить назад, чуть не к старому допетровскому идеалу обученного человека, ограничив свои требования в деле подготовки кандидатов на церковное пастырство одною грамотностью, да изучением начатков православного учения и арифметики. Что касается до самой практики духовных школ, то она отставала даже и от этих, более чем скромных, требований.

Кроме двух академий, в наиболее удовлетворительном положении находились школы в черниговской и новогородской епархиях, где школьное обучение было довольно устроено еще раньше Д. Регламента на прежних началах и по местным вкусам. Черниговская школа представляла поэтому тип малороссийских школ киево-латинского направления, какие малороссийские иерархи стремились заводить и по великорусским епархиям. Школа новгородская, возникшая на основе славяно-еллинского образования, наиболее популярного в Великороссии, до конца Петровского царствования продолжала сохранять главные черты направления, данного ей м. Иовом и Лихудами, несмотря на то, что на кафедре м. Иова воссел Феодосий Яновский и в самой школе явился учитель латинских учений, а потому имела особенно важное значение в ряду школ описываемого времени, обратившее на нее внимание и св. Синода и самого правительства. Остальные школы тянулись уже за этими образцами и подходили более или менее к тому или другому из двух указанных типов.

По своей близости к киевской академии, – этой almae matris южно-русского духовного образования, и частому духовному с ней общению, Чернигов издавна отличался развитием духовной учености между всеми городами Малороссии и насчитывал, в своем прошлом, уже довольное число имен, прославившихся в духовной литературе, каковы имена Лазаря Барановича, Адама Зерникава, Димитрия Туптала, Иоанникия Голятовского, Лаврентия Крещановича и др. Черниговский коллегиум¹¹³ быстро достиг такого цветущего по тому времени состояния, что приводил в восторг современников; они величали его черниговским Олимпом, лицеем или вертоградом Паллады, Палладиною ареною, черниговскими Афинами и т. п. Число учеников в нем восходило до 250 человек. Курс его далеко не простирался, доходил только до риторики включительно; но зато еще в 1708 г. коллегиум щегольнул собственной риторикой, которая вышла под названием Clavis scientiarum, hoc est parva logica, vulgo dialectica ad expoliendas mentes tullionae iuventuti porrecta. Собственные учебники выпускала пока только сама alma mater, и появление Clavis’a было поэтому событием весьма блестящим и славным для черниговских Афин. Из названия Clavis’a видно кроме того, что, хотя в коллегиуме и не была еще преподаваема философия, но этот недостаток старались вознаградить сообщением ученикам главных правил логики, нужных для тогдашних диспутов, и других проявлений учености, во время преподавания риторики.

Характер школьного строя в коллегиуме был точной копией с характера такового же строя в киевской академии. Латынь стояла в обучении на первом плане с самых низших классов. Прямо после первого обучения мальчика чтению и письму в фаре и инфиме его сажали за Альварову грамматику и латинские вокабулы. В грамматическом классе и синтаксиме Альвар был уже в полном ходу и сопровождался практическими упражнениями в переводах с латинского и польского языка на славянский и обратно, известных под названием exercitia и occupationes; в черниговской семинарской библиотеке сохранилась одна тетрадь таких упражнений, выразительно названная ludus litteralis in arena scholastica. Тут же начинались разговорные упражнения в латинском языке и вводился в употребление известный calculus, длинный лист в футляре, где записывались имена учеников, проговорившихся во время латинского разговора по-русски, или выразившихся по-латыни с ошибками. Calculus этот сопровождал учеников из класса и в их бурсацкие комнаты: провинившийся против латыни таскал его с собою до тех пор, пока не успевал сам подловить в латинской ошибке или в русском слове другого, которому и спешил передать опасный футляр; у кого calculus переночевывал, тот подвергался на другой день ударам пали или ферулы. При подаче оккупаций учителю ученики могли заявлять certamina или споры на сидевших в классе выше их, надписывая на тетради: certo de loco, de erratis, de diligentia cum domino NN; а то писалось также de plagis, или бедными учениками на богатых: de pane, de candella и проч. Наказания за неисправности были весьма суровые. „Мню, говорит одна оккупация, яко должно заболети на сердцу и сотрепетати по рукам и ногам, кто хощет в интих Афинах радоватися душею с честного учения, ибо Екклезтастии глаголи: всякого учения корень горек”. – В пиитике и риторике начинался другого рода ludus litteralis, состоявший в изучении разнообразнейших и мельчайших форм речи стихотворной и прозаической, в приучении учеников подламывать под эти формы всякую мысль или, лучше сказать, мысль заменять формою, подбирать наиболее красивые и звонкие слова, делать все возможные амплификации, заменяя одно слово целым потоком синоним и эпитетов, составлять из них полные, симметрические и плавные периоды, и наконец в раскрытии всех внешних секретов силлогистики. Положительных знаний не сообщалось никаких и все учение специально вращалось в области одних форм, сначала языка, потом речи, и наконец всякого рода конклюзий. Случайно как-нибудь попадавшееся по дороге in arena scholastica положительное сведение принималось к сведению и интересовало схоларей единственно почти со стороны его пригодности для какого-нибудь украшения речи, примера, подобия и т. п., в качестве более или менее подходящего материала для той же ludus litteralis, которая составляла начало и конец всей этой формальной учености. Ученость эта давала человеку одну возможность заняться наукой, одни грубые орудия последней, но, если он не восполнял своей односторонности после новым учением и не побеждал ее своим природным талантом, он на весь век оставался с этими орудиями, способными составлять одни свои тонкие силлогизмы и конклюзии, может быть крепкие с формальной точки зрения, но до наивности слабые с точки зрения здравого смысла и прямого взгляда на вещи.

В Великороссии большинство духовенства совершенно не понимало надобности подобного образования и притом же на латинском языке. Предания здешней духовной учености, еще очень пока свежие и не успевшие сгладиться под напором западного влияния, как они сгладились после, тяготели к православной Греции, требовали знакомства с греческими языком и ничего не имели общего с Римом и его латынью. Ни в народе, ни в духовенстве не могли и представить, для чего будущему православному пастырю нужно учиться латинскому языку, когда и греческий язык считался пока необычайно редкою роскошью учености и уделом немногих избранных специалистов. Латинский язык, по тогдашнему убежденно, не годился и в качестве пособия для богословского образования. Посошков писал, что православному богослову незачем изучать труды каких-нибудь Ф. Аквината, Бонавентуры, Васквеца, Бернарда и тем подобных, церкви восточной противных, латинских авторов и что гораздо лучше было бы преподавать в школах догматы веры на основании великих вселенских учителей, св. отцов, а для этого следовало бы перевести все их творения на русский язык. Замечательно, что почти ту же мысль об изучении богословия провел Феофан Прокопович в Д. Регламенте (в отделе о домах училищных). Помимо этого в латинском образовании юго-западной школы того времени действительно было много фиктивного и несостоятельного. Латынь большею частью была какой-то формой без содержания, пустой вывеской учености, которой самой по себе, понимаемой в собственном смысле, за этой вывеской на самом деле совсем не существовало. Фиктивность эта на юге по крайней мере еще маскировалась знанием самого языка, которое весьма часто и благополучно могло скрывать полнейшее невежество относительно того, что на этом языке преподавалось; в Великороссии и этой маски пока не было, потому что знакомство с латинским языком только что вводилось. Человек без всякого толку зубрил вокабулы, элементарь и первые страницы Альвара по нескольку лет и оканчивал курс, дойдя только до синтаксиса, не изучив еще ровно ничего; а в некоторых школах не доходили даже и до грамматики. Собственно говоря, духовенство было во многом право, уклоняясь от представления своих детей в латинские школы. Школа требовала больших жертв и со стороны отцов, и со стороны детей, а между тем плодов от этих жертв не виделось, кроме разве легчайшего доступа к церковному месту. В латинской грамматике, да в каком-нибудь „обхождении политичном, до семинарии надлежащемˮ, практический ум не видал никакого проку и вовсе не находил резонов менять старые, привычные средства к приготовлению на церковные должности у себя дома на новые, непривычные и сомнительные. Еще далеко было не доказано, кто больше был обыкновенно приготовлен к священнослужительству, псалтырник ли, с детства служивший при церкви и практически изучивший и чтение, и пение, и устав, или латынник из школы, заучивший только несколько вокабул и латинские флексии. При таких условиях очень естественно, что школьное обучение детей казалось для духовенства только тяжелою повинностью, неизвестно для чего ему навязанною, и правительство, радея о школьном деле, должно было заняться такою же охотою за разбегавшимися школьниками, какою оно занималось за всеми, уклонявшимися от назначенных им повинностей.

Замечательно, что на таких недоучившихся латынников весьма дурно смотрели и в самой Малороссии, где латынь была уже старинной и привычной принадлежностью ученых людей. Феофан Прокопович, как мы видели, чрезвычайно желчно отзывался об этих „школяриках, латиною губы помазавших”, называя учение их „привиденным и мечтательным”, от которого „вкусившии человецы глупейшии бывают неученых, ибо, весьма темни суще, мнят себе быти совершенных”. Латынь их не простиралась далее частого употребления ими слов: reverendissime, honestissime, pater, frater, dominus, amicus, stultus, asinus, salve, vale, ergo и т. п., а между тем от гордости и чванства их никому житья не было. На местах своих они постоянно сутяжничали, заводили ссоры, жаловались на оскорбление своей чести и требовали сатисфакции. Прихожане иногда формально просили архиерея, чтобы он дал им в священники человека простого, а не латынника, потому что латынники неспокойно живут¹¹⁴. В Великороссии, разумеется, пока до этого не доходило, но в последствии времени подобные явления обнаружились и здесь.

Заводя по великорусским епархиям латинское учение, иерархи из малоруссов невольно должны были почувствовать, что почва, на которой они сеяли свое семя, была почва совершенно новая и исторически к тому не подготовленная, что учебные потребности здесь вовсе не те, как в Малороссии, и что волей-неволей нужно допустить в учебной программе некоторые приноровления. Сам царь, который требовал образования духовенства и мысли которого были хорошо известны главным заправителям этого дела, вроде Феофана Прокоповича и Феодосия Яновского, далеко не был благосклонен к риторической болтовне и трате времени на изучение в школах таких вещей, которые могли пригодиться после, при большем развитии образования, а не нужны были сейчас, требовал главным образом катехизического учения по каким-нибудь кратким и ясным книжкам, в которых бы заключалось все, что нужно для народного наставления, и учение о главных догматах веры, и правила нравственной жизни, требовал, чтобы учители, и школьные и народные, не тратя лишних слов, прямо показывали дело, учили кратко и ясно, в чем состоит путь спасения. Когда издано было „Первое учение отроков” Ф. Прокоповича, Петр был очень доволен этой краткой брошюрой с таким обильным катехизическим содержанием, велел обязательно ввести ее и в школьное, и в частное обучение, а для народа читать по церквам за богослужением вместо Ефрема Сирина и других чтений, положенных по уставу¹¹⁵. При таких неблагоприятных для киевских учений условиях введение этих учений по епархиальным школам пришлось лишь иметь в предмете для более или менее отдаленного будущего времени, а в данное время пока сузить и видоизменить затеянную программу школьных курсов применительно к ближайшим потребностям местного духовенства и народа. Наиболее удачный образчик такого применения представила новгородская школа, пользовавшаяся вследствие этого особенным вниманием св. Синода.

Заняв в 1721 г. кафедру м. Иова, Феодосий Яновский тогда же поспешил было завести в новогородской семинарии латинское учение и пригласил учителя, иеродиакона московского Заиконоспасского монастыря Иоасафа Туркевича¹¹⁶. Латинский учитель сразу занял первенствующее положение в школе; одного жалования ему назначено было 150 рублей в год, тогда как лучший из прежних учителей греко-славянского учения иподиакон Федор Максимов получал только 20 руб. деньгами и 20 четвертей хлеба (ржи и овса). Но не Туркевичу пришлось стать на первый план в школьной жизни впоследствии, а тому же греко-славянскому учителю Максимову. Не латынью стала известна новгородская школа, а славянскою грамматическою мудростью, на которую был главный запрос в Великороссии. “Тогда как черниговский коллегиум заявил себя изданием риторического Clavis scientiarum, новогородская школа выступила в свет изданием (в 1723 г.) „Грамматики славянской, вкратце собранной в греко-славянской школе, яже в В. Новеграде при доме архиерейскомˮ, которую автор Максимов посвятил Феодосию, „яко первый сея школы плод”. Неизвестно, как учил латинский учитель и сколько было у него учеников, но у греко-славянских учителей учеников было по-прежнему весьма значительное число, – до 70, из коих 20 учились по-гречески; в 1728 г. некоторые из них проходили даже славянскую риторику, приступив к ней после изучения греческого языка. – К счастью для школы Феодосий понял, в чем была главная ее сила и не настаивал на непременном преобразовании ее на юго-западный лад, на замене славянской грамматики латинскою, как это сделано было в московской академии; напротив сам даже сделался деятельным распространителем грамматического учения.

К его времени относится учреждение нескольких малых школ для обучения детей как духовного, так равно и светского происхождения, по разным местам обширной новогородской епархии. Всех их было 15: знаменская, николаевская, разважская, великолуцкая, новоторжская, каргопольская, старорусская, устюжно-железопольская, олонецкая, оштинская, потом (с 1724 г.) вместо нее петрозаводская, тихвинская, валдайская, бежецкая, хутынская и юрьевская¹¹⁷. Кроме трех школ, каргопольской, где преподавалась славянская грамматика, новоторжской, где учились даже греческому языку, и великолуцкой, где преподавалась риторика, все эти школы имели первоначальный курс, состоявший в обучении славянскому чтению и письму и изучении книжки Феофана „Первое учение отрокам”. Учителями в эти школы посылались новгородские грамматисты с содержанием от архиерейского дома или местных монастырей. Из одного предложения Феодосия св. Синоду от 1723 г. видно, что он возлагал большие надежды на своих грамматистов в деле распространения религиозного образования и кроме того намеревался чрез них дать правильную организацию под ведением духовной власти всему вообще элементарному народному образованию своей епархии, заменив ими прежних вольных мастеров грамотности, пользовавшихся у начальства очень дурной репутацией. Упомянув в этом предложении о распоряжениях касательно возможно большего распространения катехизического обучения детей по Букварю Прокоповича, он выставляет далее необходимость толкования при изучении этого Букваря и необходимость при этом грамматики: „толкование не так свойственно есть тем, которые грамматического непричастны суть художества, как грамматистом оное прилично и способно; того ради определено мною как в В. Новгороде, так и во всей моей епархии у оного детей учения быть одним точию грамматистом, которые в обретающейся при доме моем школе славенскую грамматику учением окончили, а невежд до такого детей учения, которое, яко невежеское, не полезно есть, допущать не велено и весьма им в том запрещено”. С целью отстранить невежд от обучения детей и заводились школы по разным местам новгородской епархии. В виду удобств, какие они представляли для обучения детей, каждая в своей местности, духовных детей, которые к тому учению удобны, велено было от епархиального начальства понуждать к поступлению в школы „всех необходно, дабы не в невежестве возрастали, но потребного им учения от лет отроческих были научены”. Что касается до детей светской команды, то к понуждению их у епархиального начальства не было достаточно средств и власти. Поэтому Феодосий представлял св. Синоду: хотя и „заказано в епархии моей, дабы, кроме оных славянскую грамматику кончивших, никого никто учить отнюдь не дерзал,… однакож не во всех то содержится, но одне токмо духовной власти подчиненные детей своих во оное грамматистом учение отдают, которых уже в епархии моей по разным городам и местам больше 500 человек обретается, а от разночинцев самое весьма малое детей значится число, а именно при толиком оных множестве едва с 30 человек находится,… и тем дается знать, что оные светские обыватели, презирая вышеозначенное уставление, паки детей своих по-прежнему обучают невеждами”. Вследствие этого он просил, чтобы св. Синод позаботился сделать обучение детей в школах у грамматистов обязательным и для светских людей¹¹⁸. Св. Синод тоже не мог этого сделать сам и снесся с Сенатом. В Сенате порешили издать указ согласно предложению Феодосия, но обязали грамматистов не принимать светских детей свыше 15 лет возраста, чтобы они под предлогом школьного учения не уклонялись от смотров и государственной службы¹¹⁹. – Вследствие такой настойчивости епархиального начальства число учеников в школах было всегда весьма значительное, несмотря на то, что они содержались во время учения на свой собственный счет. По ведомости о школах 1727 г., представленной св. Синодом в верховный совет, со времени учреждения этих школ по 1726 год в них обучалось 923 ученика¹²⁰.

Не можем здесь кстати не привести некоторых сведений, сохранившихся в архиве св. Синода, касательно внутренней жизни этих школ и отношений между учителями и учениками. Судя по одной жалобе учеников каргопольской школы на учителя Степана Максимова, положение учеников в этих школах было очень похоже на то, какое обыкновенно устраивалось в домовых школах у старинных мастеров книжного учения. Ученик поступал к учителю не только в науку, но и в услужение, должен был помогать ему по делам домоводства, исправлять домашние работы, быть на посылках и т. п. Каргопольские ученики жаловались, что учитель чуть не каждый день посылал их версты за три в лес по дрова, причем они должны были возить эти дрова на себе, зимой в санях, а летом на карбасе по воде, а после такого дневного труда уже вечером сажал их за книгу и держал часов до 11–12, отправлял их также верст за 9 и дальше для сбора ягод; однажды сам с женой вздумал прогуляться за ягодами в лодке и заставил учеников тянуть лодку по озеру бичевою, версты четыре вдоль берега, по пояс в воде; когда они продрогли и измучились, так едва их пустил на карбас, да еще чуть не прибил, – зачем ягод мало набрали; в другое время поехал к знакомым на праздник Рождества Богородицы верст за 100 и проездил 3 недели, – карбас на эту поездку нанят был на счет учеников, ученики же и возили его, то садясь в весла, то принимаясь за бичеву. Сведения эти могут служить любопытным дополнением к обрисовке известного типа старинных наших мастеров-педагогов, подвизавшихся в партикулярных школах; учитель Максимов с этой стороны может с честью занять место наряду с знаменитым по запискам Данилова пономарем Брудастым.

Грамматическое обучение, заведенное в Новгороде св. Синод признал нужным и для других духовных школ; устройство учебной части в новгородской школе сделалось образцом, на который св. Синод указывал всем епархиальным начальствам для руководства еще раньше приведенного предложения Феодосия в указе 31 мая 1722 года, где говорилось о невозможности устроить училищные курсы в полном виде и необходимости ограничить их на первых порах лишь необходимыми предметами низшего образования. Таким образом киевские учения пришлось отложить пока в сторону и начать дело образования духовенства не с латинских наук, а именно с того самого места, на котором остановились прежние великорусские ревнители просвещения в Новгороде.

С начала 1723 г. стали в самом деле принимать меры к введению в школах грамматического учения. Бывший директор синодальной типографии и издатель грамматики М. Смотрицкого Поликарпов вошел в св. Синод с доношением, в котором писал: „ныне любомудрым Вашего Святейшества тщанием повсюду разсеваются грамматики славянские, непотребных трудов моих последний плод, ради познания орфографии и праворечия; но что может действовать сама грамматика без наставника? и коль много преподаяти ону иным юным охотников обретеся? Воистину жатва многа, делателей же мало! А училища на cию особую науку нигде не обретается, кроме школ греческих и латинских, малым чем славянской способствующих, ибо всякому языку своя грамматика учительница; прочее, дабы с размножением книг умножить и учителей, при помощи Сильного в крепости, и сего ига взяти на себе не отрекуся в пользу церкви и всероссийскому государству, а во оставление моих согрешений”. Св. Синод определил его учителем грамматики к заиконоспасской московской школе, предписав ему „во учении поступать по школьным регулам радетельно, дабы потребное славянской грамматики учение, общей пользы виновное, умножено было без продолжения времени”¹²¹. Но пока полезное учение еще только умножалось, скудость грамматического знания была очень чувствительна. Грамматистов только и можно было добыть из Новгорода, куда и обращались за ними при всяком случае надобности. Так, в том же году в Синоде почувствовалась крайние нужда в знающих орфографию канцеляристах и копиистах; канцелярия Синода докладывала присутствию, что она имеет у себя только одну какую-то персону, отчасти понимающую орфографию, а больше не имеет ни единого такого ученого человека, и просила приискать какого-нибудь знающего, „хотя одну орфографии часть, на первозаводство” по крайней мере „одного человека, от которого некии копиисты могут впредь правописанию обучены быть”. Св. Синод указал взять одного грамматиста из новгородской школы, да еще „в прибавок” другого человека, правописание знающего, из московской греческой школы¹²².

Архиереям, разумеется, еще труднее было добывать грамматистов, чем св. Синоду. Когда разосланы были указы о заведении в епархиальных школах грамматического учения, епархиальные начальства пришли в крайнее затруднение, откуда им добыть для этого учителей. В указах говорилось об этом слишком обще: „откуда кто возможет”, – из епархий потребовали разъяснений. Ростовский епископ Георгий Дашков доносил наприм., что у него обучается букварям 203 человека, а грамматике учить некому¹²³. В ответ на такие представления Синод ничего не мог придумать лучше, как порекомендовать архиереям обратиться за требуемыми учителями к той же новогородской школе, к которой обращался за грамматистами и сам. В октябре 1723 г. вышел указ: „ежели где таких учителей не обретается, то для обучения грамматического художества, усмотря тамо из подьяков или и из поповских детей остроумных и книжному чтению искусных от 15 до 20 лет, прислать в дом синодального вице-президента преосв. Феодосия, архиепископа новгородского, из каждой епархии по 3 человека, которых пропитанием довольствовать в том доме на счет оных архиерейских домов, и выуча тех присланных грамматике, отсылать для обучения ж тамошних священнослужительских детей в те же архиерейские домы, откуда кто прислан будет, чтоб с того времени впредь никто неимуществом учителей от того учения не отговаривался”¹²⁴. Такое распоряжение, придававшее новгородской школе значение педагогической семинарии, всего лучше показывает практическую важность тех начал, какие положены были в ее основу м. Иовом. Новые киевские просветители в Великороссии, подчиняясь неодолимой силе современного им status quo rerum, сами должны были стать наконец почти на ту же точку зрения, на которой стоял знаменитый великорусский святитель. Класс славянской грамматики должна была ввести у себя и сама московская академия, изучавшая доселе одну грамматику латинскую.

Большая часть епархий довольно скоро приступили к исполнению приведенного распоряжения¹²⁵. Раньше всех, в ноябре того же 1723 г., явились два ученика из тверской семинарии, посланные тверским архиереем Феофилактом Лопатинским, потом в мае 1724 г. приехали еще двое; все они поступили для грамматического учения в ближайшую к Твери торжковскую школу. В феврале 1724 г. епископ Боголеп, назначенный на устюжскую кафедру, проездом через Новгород оставил в школе двоих подьяков из своей свиты. В марте присланы три ученика из Ростова и один из Суздаля; в октябре – два подьяка и один церковник из Рязани. В начале 1725 г. явились трое учеников из Коломны и трое же из Воронежа. Всего в новогородскую и новоторжскую школы поступило для приготовления к учительству 18 человек, от 11 до 24 лет возраста. Кроме того в те же школы ехало трое учеников из Тобольска и сколько-то из Ярославля и Смоленска. Из Смоленска сначала было донесли, что оттуда некого выслать, так как из подьяков и из поповских детей остроумных и к грамматическому учению искусных во всей епархии никого не явилось, но потом вероятно раздумали ограничиться такой отпиской и нашли требуемых остроумных людей. Из крутицкой епархии для приготовления к учительству предпочли посылать учеников в московские славяно-латинские школы и в 1723 г. отправили туда с этой целью 6 человек. – К апрелю 1725 г. 10 человек из 18 присланных учеников по табели Феодосия показаны были уже кончившими грамматический курс. Некоторые из них остались в Новгороде для изучения латинского языка; другие отправлены по епархиям на учительские должности. Так, один из устюжских подъяков в том же году открыл грамматическое обучение в устюжской школе. Из коломенских учеников один в 1726 году определился в учители при своей школе, двое других заняли учительские должности в Туле и Орле. В том же году воротились в Рязань рязанские грамматисты. Воронежские вернулись домой еще в 1725 г., но учительства не получили за неоткрытием самой школы. Дело таким образом пошло было на лад, как неожиданный удар сразу его порушил.

Главный заправитель его Феодосий попал под политическое обвинение и был низложен, а на новгородскую кафедру вступил Феофан Прокопович, один из виновников страшного падения Феодосия, и поспешил уничтожить все плоды его попечений, наложил свою тяжелую руку даже на самую школу при новгородском архиерейском доме. В декабре 1725 г. он доложил св. Синоду, что по требованию бывшего архиерея Феодосия в новгородские школы выслано из епархии школьников многое число для обучения грамматике и прочих к познанию св. писания приличных наук, но по его архиерейскому усмотрению „они не имеют никакого плода в том учении, но туне токмо время провождают и домовую пишу тратят, и впредь в том учении к пользе надеяния иметь не можно”, и что поэтому их следует распустить по своим местам. В предложении этом не было ни одного пункта справедливого: – учеников было вовсе не многое число, домовой пищи они не тратили, будучи на содержании от пославших их епархий, плоды учения их обозначились уже с достаточною ясностью и подавали большие надежды впереди; св. Синод тем не менее согласился с мнением своего сильного члена и в январе 1726 г. грамматисты были распущены. Чрез два года Феофан взял из Новгорода самых лучших учеников в свою петербургскую школу на Карповке и новгородская школа окончательно упала. Вместе с ней рушился последний остаток популярного в Великороссии еллино-славянского школьного направления и последний противовес новому славяно-латинскому образованию, шедшему из Киева.

В таком положении осталось школьное духовное образование после реформы. Подводя последние результаты к тому, что было сделано для духовного образования при Петре, найдем, что результаты эти сами по себе были пока невелики; но мы не должны забывать, что для такого короткого времени, в какое они были достигнуты, они были все-таки более, чем удовлетворительны, – тем более, что дело школьного образования в начале XVIII столетия было совершенно новое: поле для сеяния семени школьных учений было совершенно не подготовлено, – трудникам этого дела нужно было еще поднимать целину и бороться с непреодолимыми почти препятствиями, представляемыми дикой и неисследованной почвой. Напоминание такого рода здесь весьма нелишнее, потому что исследователь Петровского времени невольно, так сказать, избаловывается необычайной энергией и быстротой всех дел великого преобразователя и часто остается недоволен, встречая в этих делах даже малейший тормоз и такое замедление, которое в другое время может ему же показаться замечательно-быстрым успехом.

Очень естественно, что процент духовных лиц, получавших школьное образование был невелик, а еще меньше было таких, которые получали образование высшее, богословское и философское. Пересматривая указанную ведомость св. Синода от 1727 г., находим в этом отношении очень красноречивые цифры учеников. В киевской академии считалось во всех классах 654 человека, но оканчивавших полный курс, до богословия включительно, было всего 48: в московских школах было 505 учеников, но богословов из них всего 12. Таким образом на всю Россию, потому что в других школах высших классов не было, приходилось только 60 человек, получивших богословское образование. Разумеется, для них открыты были настежь все двери к высшим местам и едва ли хоть один из них попал в число скромных приходских пастырей церкви. Философов было: в киевской академии 84, в Москве 12, всего 96 (не считаем 23 философов в Харьковском коллегиуме, которого при Петре еще не было). Риторов считалось: в Киеве 79, в Москве 21, в Новгороде 24 за все время существования школы, да еще сколько-то (число не показано) в Чернигове. Немного побольше было пиитов. Затем следовали все синтаксисты, грамматисты, элементарники и большею частью псалтырники славяно-российских школ, ничем не отличавшиеся от псалтырников ж приходского и домашнего образования. Это приходское и домашнее образование в деле приготовления кандидатов духовного служения очевидно еще вполне преобладало над школьным, а потому немудрено, что духовенство все еще не могло понять надобности отдавать своих детей в школу и уклонялось от этой новой, излишней в его глазах, повинности.

Само духовное начальство скоро должно было сознаться в том, что оно не может сосредоточить всего образования духовных детей в одних собственных своих школах, как вследствие недостатка к тому материальных средств, так и вследствие множества самих кандидатов на школьное обучение, и должно было сокращать курс этих школ посредством предоставления первоначального элементарного обучения духовных детей их отцам или, что почти все равно, прежним приходским школам и мастерам. Но так как и в духовных школах образование недалеко заходило выше элементарного, и совершенное выделение последнего из их курса равнялось почти их уничтожению; то более состоятельных духовных детей все-таки тянули в духовные школы, что еще более давало обучению в них характер повинности и усиливало в духовенстве мысль о его ненадобности. Так наприм. в нижегородской епархии принято было такое правило: „а у коих священников с причетники в вышепоказанные еллино-греческую и славяно-российскую школы, за скудостию их, детей не взято, тем повелено, в надежду священства, буквари учить каждому в доме своем, без которого учения ни в которое достоинство не производятся”. Несостоятельные ученики поэтому должны были по местам ограничиваться одним домашним образованием, даже если бы и желали поступить в школу для продолжения своего обучения. Из холмогорской епархии наприм. доносили в 1727 г.: „из зачинаемых ныне учеников (т. е. из имеющих поступить в школу) и много есть, которые и скудные и инде; учитися не имеют где и за что, а весьма наслаждатися учения желают, из которых могут быть и остроумные ученики”, но за недостатком средств их все-таки приходилось распускать по домам. При таком серьезном преобладании в духовном ведомстве старинного домашнего и приходского образования над школьным между прочим очевидно, как для самой духовной службы невыгодно было это увлечение духовных начальств исключительно своими духовными школами, которое заставило их упустить из внимания практику старых элементарных школ, не говоря уже о том, что чрез это из рук духовного ведомства ускользало все народное образование, и как бестактно было с его стороны поступлено в конце 1725 года, когда по представлению Феофана Прокоповича постарались уничтожить единственную рациональную попытку регулировать общее элементарное образование под надзором епархиальных начальств, какая стала было приводиться в исполнение в новгородской епархии.

Вследствие того же слабого развития школьного образования между кандидатами на духовные должности, духовные начальства вынуждены были крепко поддерживать и даже развивать старинный способ приготовления этих кандидатов к их будущему служению при архиерейских домах во время самого ставленнического производства. Мы видели, что еще в 1711 г. правительство обратило свое внимание на ставленнические экзамены и указало усилить их внимательность и строгость. В прибавлении к Регламенту было потом определено ставить на места или таких ставленников, которые учились в школах при домах архиерейских, или достаточно обученных при самом поставлении, для чего каждому ставленнику „велеть изучить книжицы о вере и законе христианском, о должностях всех чинов, и пота оного не ставить, пока он наизусть не изучитˮ потому что „мнозии в священнический чин вдираются не для чего иного, только для большей свободы и пропитания, а никакового званию своему должного искусства не имеют”. Далее: „приятаго же ставленника не тотчас ставить, но изучил бы прежде помянутые книжицы, а между тем искушать его, не ханжа ли он, и не притворяет ли смирения, такожде не сказует ли своих о себе или о ином снов и видений, ибо от таковых какового добра надеятися, разве бабьих басен и вредных в народе плевел, вместо здравого учения”¹²⁶. Кроме ставленников, книжицы о вере и законе должны были изучать и сами священнослужители во время прохождения своего служения. Желание поскорее просветить духовенство побудило Петра притянуть к такому обязательному изучению нужных для духовного служения предметов даже самих епископов: в Д. Регламенте находим распоряжение, чтобы при трапезе архиерея ежедневно поурочно читались церковные правила с тою целью, чтобы архиерей мог таким образом достаточно изучить их для руководства в исполнении своих обязанностей.

В заключение всего считаем не лишним упомянуть о мерах Петра, помощию которых он думал распространить образование среди монашествующего духовенства, на которое он не мог не обратить своего внимания вследствие того значения, какое оно имело по своей давнишней монополии на церковно-административные должности. В прибавлении к Регламенту было сказано: „По всем монастырям монахов учить подобает, не точию да читают писания, но да и разумеют. А на cиe учинить собственно келию, и монахов приставить на cиe избранных, иже знают бож. писания разум. И тако обученных да избирают достойных в чин священства и всякого начальства”¹²⁷. У Петра была мысль возвратить монастырям их древнее просветительное значение, которое так высоко ставило их в глазах нашего старинного религиозного общества и которое совершенно упало ко времени реформы. Один из птенцов Петра, историк Татищев, любивший проводить мысли обожаемого им царя в своей Истории Российской, утверждает, что монастыри на то и устроены, чтобы возрастных монахи учили в церкви за богослужением, а юных в училищах, и для того им довольное к содержанию жалование определено, что как только они утрачивают это просветительное значение, так и делаются совершенно бесполезными, и доходы их тунегиблемыми; с этой точки зрения он смотрит на всю историю секуляризации монастырских имений или точнее – вмешательства в управление этими имениями со стороны государства; с этой именно точки зрения, по его мнению, нужно понимать и распоряжения о монахах Петра Великого¹²⁸.

От мысли об обучении монахов Петр действительно не отставал до самого конца своего царствования. Скоро он убедился, что в монастырях учить монахов было некому и в 1723 г., в одно время с объявлением известного уже указа учить духовных детей в надежду священства „и неволей”, выдал другой указ – забирать в школы молодых монахов из монастырей и „учить, кого каких наук по остроте его возможно”. Во исполнение этого указа св. Синод распорядился переписать по монастырям всех молодых монахов от 20 до 30 лет и собрать их для обучения наукам в Заиконоспасский монастырь в тамошние школы, за исключением тех, которые проходят по своим монастырям должности ризничих или казначеев, также иеромонахов и иеродиаконов, – последних в случае крайней в них надобности по монастырям¹²⁹. Несмотря на всю решительность этого распоряжения, мера, придуманная царем, не пошла в ход, как бы ему желалось. По свидетельству историка московской академии, при Петре в ней училось только 13 монахов, в том числе иеродиакон из Тобольска уже 35-ти лет; через два года он был отпущен от науки домой в Сибирь за старостью лет и неспособностью. Замечательно, что все эти монахи были из отдаленных местностей, а не из московских монастырей. В 1727 г. ректор Гедеон Вишниевский доносил св. Синоду, что в академии училось в это время только 5 человек монахов, один из присланных по указу 1723 г. двоих иеродиаконов смоленской епархии (другой бежал) да четверо своею охотою, что ни из московских монастырей, хотя в них и довольно молодых и ко учению способных монахов, из которых бы мог быть плод церкви и произошли бы в учители и предикаторы, ни из прочих епархий и поныне никто не присылован¹³⁰.

В 1724 г. вышло известное Объявление о монашестве, – обширный указ, содержавший в себе проект реформы всего монашества в России. Все монахи разделялись здесь на два класса, – на простых, неученых монахов, которые поступают в монастырь для спасения своей души, и ученых, которые предназначаются и приготовляются к занятию высших иерархических должностей. Во избежание праздности, которая есть матерь всех пороков, по выражению указа, первых положено занять разными работами и службою при монастырских благотворительных заведениях. Последние назначались к тому, чтобы содействовать осуществлению просветительного значения монастырей. При некоторых монастырях, более удобных к развитию просвещения, наприм. в Петербурге при Невском, предполагалось устроить ученые братства и школы, в среде которых и сосредоточить образование будущих высших церковных деятелей. В число этого последнего класса монахов велено постригать уже кончивших семинарский курс и достигших законного для пострижения возраста (30 лет). Обязательный для всех постригавшихся трехлетий искус должен был для этих постриженников состоять в таких упражнениях, которые бы не препятствовали их ученым занятиям. Труды ученых монахов в монастыре должны были состоять в переводах ученых сочинений, в собственных оригинальных сочинениях, в чтении книг монастырской библиотеки и преимущественно в упражнениях проповеднических. Все они должны были состоять под руководством одного ученого монаха-директора, которому назначалось почетное место в монастыре, второе по архимандрите, и который обязывался доносить последнему о всех занятиях, характере и поведении монахов своего ведомства. В видах поощрения ученым монахам давались пред прочею братией разные преимущества в пище и одежде. Кончивших весь курс монастырского образования архимандрит и директор должны были рекомендовать высшему начальству в настоятели лучших в России монастырей и в начальники духовных школ; не соответствовавших своему назначению, после разных исправительных мер, велено лишать всех дарованных им преимуществ и зачислять в число простых монахов¹³¹. Предположения эти не были осуществлены: подобных ученых братств ни при Петре, ни после него не видим ни при одном монастыре; тем не менее Объявление 1721 г. весьма любопытно для нас, как полное выражение просветительных планов тогдашнего правительства. Впрочем Невский монастырь, который преимущественно имелся здесь ввиду, при Петре действительно имел значение некоего «семинариума» духовных властей, хотя несколько и с другой стороны. Сюда вызывались обыкновенно кандидаты на высшие духовные должности для испытания степени их подготовки к будущему служению и степени их благонадежности с государственной точки зрения.