Отдел II-й. Константинопольская церковь. Ея история

На том месте, где теперь стоит Константинополь, в глубокой древности была расположена Мегерская колония – Византия – Byzantim, основанная в 658 году до Р. X. на европейской стороне Босфора. Узкий пролив, соединяющий Черное море с Мраморным, обеспечивал за этой колонией важное торговое и промышленное значение. «Золотой Рог» – бухта Χρυσόκερας – имел всемирную известность и господствующее значение. Колония собирала пошлину с судов, идущих из Эгейского моря в Черное и обратно; вела торговлю с европейскими и азиатскими странами и неминуемо должна была играть важную роль в борьбе Азии с Европой. Город – Βυζάντιον. по преданию, был устроен по указанию Дельфийского оракула⁵⁵⁵. Дальнейшую историю Византии мы пройдем молчанием. За тысячелетний период своего существования в начале небольшая колония, потом знаменитый приморский город испытал много различных превращений в своей судьбе: был в руках различных властителей – «Персов, и Греков, и Римлян». Не политическая судьба Византии интересует нас, а история веры и церкви христианской в этой местности. Византия имеет значение для нас, как место основания Константинополя. А знать, хотя кратко, историю возникновения, устройства и существования этого с самого основания своего христианского города важно для нас в тех целях, чтобы видеть, что представлял собой этот «новый Рим» в то время, как стал здесь в сане архиепископа Св. Иоанн Златоуст.

Византия получила «свет Христов» в самое первое, самое раннее время апостольского периода. Она имела своим просветителем Апостола – одного из двенадцати избранных учеников Христовых и первым епископом ученика Апостольского. Наша славянская Четья-минея под 30 ноября в нескольких строках знакомит нас с началом христианства в Византии. «Андрей Святой, первозванный Апостол Христов», повествует нам святой списатель «подвигов и страданий» Апостола⁵⁵⁶, «по вольной страсти Господней и воскресении и вознесении Его, приявшу ему, якоже и прочиим апостолом, Духа Святого и разделяемым бывшим странам, падоша ему жребием Вифипийския и Пропоптидския страны, с Халкидом и Византиею, и Фракиею, и Македониею, даже до Черного моря и Дуная досяжуша (и проч.). Отплы во Фракийский град Византию, идеже он первый Христа проповеда, и много научив, пресвитеры церковные постави. Стахия же, его же Павел святый, в послании к Римлянам поминает, епископа им рукоположи». И с того времени, – от 36-го года⁵⁵⁷ за 350 лет⁵⁵⁸, – к году патриаршества Св. Иоанна Златоуста, история христианской Византии представляет великий сонм преемственно бывших предстоятелей этой церкви – целую тридесятницу архиереев. Но особенное значение в истории христианской церкви вообще Византия получает в начале IV-го века, с построением на месте древней Византии Константинополя, с восшествием веры Христовой на престол Римских императоров.

Созомен сообщает подробности построения Константинополя. По его сказанию, еще Византия получила почесть быть столицей императоров и потом, по откровению от Бога, Константин Великий после того, как обозначил было форму и величину своего столичного города на поле Илийском близ Гелеспонта, построил именно на месте древней Византии Фракийской город своего имени, что царь и сделал, распространив прежнюю Византию и обнесши ее огромными стенами⁵⁵⁹. Этими краткими сведениями летописи об основании Константинополя мы и ограничимся. Но возьмем дословные показания историка об одном обстоятельстве, связанном с историей построения новой столицы в Римской Империи. Эти последние сведения нам необходимы для выяснения некоторых обстоятельств в нравственно-религиозном состоянии Константинопольской церкви, указываемых, в свою очередь, творениями Св. Иоанна Златоуста – этого главного исторического источника для нашего труда. «Царь захотел построить соименный себе и равночестный Риму город», замечает историк, город равный «с Римом в правах и в власти»⁵⁶⁰. И потом прибавляет: «так как для населения обширного города туземцев было недостаточно; то в разных местах по предместьям построил он большие дома и, отдав их во владение знаменитейшим людям, поселил их там с семействами; а этих вызвал частью из древнего Рима, частью из других мест». «Учредил он – царь», свидетельствует историк, «другой верховный совет, называемый сенатом и предоставил ему те же права и преимущества, какие принадлежали древним Римлянам»⁵⁶¹. Подробно описавши благоустройство и благоукрашение нового города, Созомен говорит: «старание царя соименный себе город сделать во всем равным Риму Италийскому не осталось без успеха, ибо, при помощи Божией, это население так выросло, что и по числу жителей, и по богатству, всеми ставится выше Рима». Особенно ценно следующее известие летописца: «Константинополь так располагает всех к христианской вере, что иудеи в нем – многие, а язычники почти все перешли в христианство. Притом столицею ему пришлось сделаться в такое время, когда вера особенно распространилась, так что не оскверняли его ни требища, ни языческие храмы, ни жертвоприношения... Возвеличивая сей новосозданный город, Константин украсил его многими и великолепными молитвенными домами»⁵⁶². Феодорит, Епископ Кирский в церковной истории дополняет эти сведения, приводя текст послания Константина Великого Евсевию о приготовлении свитков божественных писаний. Из этого послания видно, что действительно в Константинополе «к святейшей церкви вновь присоединилось весьма много людей», так что с быстрым приращением всего оказывается весьма приличным и умножение здесь церквей и для этих церквей царь просит Евсевия, чтобы он «приказал опытным и отлично знающим свое искусство писцам написать на выделанном пергаменте 50 томов удобных для чтения и легко переносимых для употребления». В этих томах, писал царь, «должно содержаться божественное писание, которое особенно нужно иметь и употреблять в церкви»⁵⁶³.

Все эти летописные сведения историков знакомят вас с первоначальным и внешним и внутренним состоянием города и церкви Константинополя. Здесь жил император, здесь был его двор, здесь поселились богатые и знатные люди из других городов; естественно сошлись для торговли и промыслов множество народа; не забыли новой столицы, конечно, и ученые люди, техники, художники, – и всем им здесь могло быть много дела. Привилегии, всегда бывающие для первых поселенцев, привлекли иностранцев с разных сторон, несомненно, во множестве. Ибо где труп, там соберутся орлы (Мф. 24:28), как «туда, где явится Христос» во время 2-го пришествия, придут все святые⁵⁶⁴. И все эти люди, вся эта толпа собравшихся из разных стран и областей принесли с собой свои верования, обычаи, пороки, заблуждения и предрассудки. Это – предположение, но, смеем утверждать, вероятное до несомненности. Замечательно: Созомен, говоря о благоустройстве Константинополя, указывает подробности построек, из которых одни служили для устройства, а другие для украшения города, дворцы⁵⁶⁵, площади, торговые ряды, портики, водохранилища, поставленные для украшения столицы статуи: как Аполлона, Дельфийские треножники и знаменитый пан⁵⁶⁶ и в ряду всего этого множества построек историк не забыл пометить и ипподром – место конеристалища. Константин знал, с кем имеет дело. Римское общество, как известно, весьма любило ипподром. Созомен замечает, что благочестивейший император и умер едва не в цирке. «Больной вышел, говорить, в цирк на зрелище, после обеда ему сделалось хуже... в следующую ночь жизнь его прекратилась»⁵⁶⁷.

Но Константинополь был город чисто христианский, со множеством базилик, где читалось слово Божие. Не по числу ли храмов в своей новой столице Константин и приказал приготовить «50 томов Писания?» Казалось бы, что все так благоприятствует распространению и утверждению истинной святой веры в городе Константина – и увы, – едва прошло десять лет от его основания, как Арий, давно осужденный Вселенским собором, как еретик, самолично прибыл сюда искать лицемерного общения с церковью и поднял бурю среди еретиков⁵⁶⁸. Заблуждение его охватило многие умы и многие архиереи под предводительством Евсевия, епископа Никомидийского⁵⁶⁹, склоняли «Александра, располагавшего тогда епископским престолом в Константинополе⁵⁷⁰ принять Ария в общество с церковью. Александр не хотел: произошло разделение между епископами и христианами, единомышленниками Ария и Евсевия. Сам равноапостольный император склонился было на сторону Евсевиан, и лишь Арий в день, назначенный для принятия его в церковь, умер в 336 г.⁵⁷¹ Здесь в Константинополе тем, на этот раз, и кончилось разделение. Но дерзкое заблуждение несчастного не окончилось с его жизнью. Скоро опочил и ревнитель вселенской истины – епископ столицы Александр; скоро скончался и равноапостольный император Константин, – и ересь взяла полную силу среди христиан Царя-града. Так что влиянием Ариан преемник кафедры Александра, епископ Павел, благочестивый и просвещенный, непоколебимый защитник православия, четырежды был низвергаем и возводим с своего епископского престола и враги истины наконец достигли того, что исповедник был сослан царем арианином в Армению, где агенты ариан и удавили священномученика. Это последнее событие совершилось в 350 году и почти 30 лет также, как в Антиохии, епископскую кафедру в столице империи занимали арианствующие архиереи, – доколе, с воцарением Феодосия, не был призван в архиепископы Константинополя Григорий Назианзин, оставивший истории свидетельство о состоянии – и религиозном и нравственном – Константинопольской церкви за свое время, которое мы и приведем здесь, хотя не полностью. Но возвратимся несколько назад.

Константинополь, как столица, скоро приобрел важное значение в делах церковных. По выражению Григория Богослова, он сделался и оком вселенной; городом могущественнейшим на суше и на море; взаимным узлом востока и запада, куда отовсюду стекались, и откуда, как с общего торжища, исходило все важнейшее⁵⁷². Константинополь сделался одним из главных средоточий, где находило себе деятельную поддержку и откуда разливалось по окрестным странам арианство. Деятельность здешних епископов: Евсевия, прежде Никомидийского, Македония, Евдоксия, Демофилы, вся посвящена была противодействию Никейскому направлению богословствования⁵⁷³. И арианствующие действовали открыто – свои воззрения утверждали собором – как Константинопольский 350 года в Символе о Сыне Божием и Св. Духе⁵⁷⁴; и действовали так успешно, что в столице ко времени прибытия сюда Св. Григория Богослова не нашлось в 379-м году у православных ни одного храма.

Понятны теперь будут и скорбь и радость Святителя Григория Богослова, изображенные им в его прощальном слове, произнесенном на 2-м Вселенском соборе в Константинополе 381 года. «Некогда паства сия», говорил святой, «была мала (в год его прибытия в столицу) и несовершенна, даже судя по видимому, это была не паства, а малые следы и останки паствы, без порядка, без надзора, без точных пределов; она не имела ни свободной пажити (при Юлиане были закрываемы храмы Божии), ни огражденного двора, скиталась в горах, и вертепах, и пропастех земных⁵⁷⁵, рассеянная и разбросанная (Валент многих православных отправлял в ссылку; препятствовал свободе отправления богослужения, а между тем арианам покровительствовал и поощрял их козни против православных) там и здесь; всякий, кому как случалось, находил себе надзирателя и пастыря, промышлял о своем спасении; она была подобна стаду, которое львове изнуриша⁵⁷⁶, погубила буря или рассеял мрак»⁵⁷⁷. «Нива сия», продолжает Святитель, «не походила на ниву не только Бога, Который благими семенами и учениями благочестия возделал и возделывает целый мир; но даже на ниву недостаточного и маломощного бедняка. Такова была наша нива, такова жатва⁵⁷⁸. Но как скоро Бог, Который убожит и богатит, мертвит и живит⁵⁷⁹, посетил благостью Своею, то рукою крепкою Своею и мышцею высокою «соделал паству сию благоустроенною и расширенною». И если она не совершенна, но через постоянные приращения восходит к совершенству; а я предрекаю, что и будет восходить. Ибо гораздо было необычайнее из прежнего состояния прийти в настоящее, нежели из настоящего достигнуть верха славы»⁵⁸⁰. Потом Святой Архипастырь говорит о своем попечении, о неутомимом бдении, о трудах, о многочисленных скорбях, о гонениях, злословиях, клеветах и об опасностях для самой жизни в борьбе с еретиками⁵⁸¹. В 325-м году окончено основание Константинополя. За эти 60–70 лет Константинопольская церковь сколько должна была вытерпеть гонений, разделений, споров касательно истин веры и разных заблуждений. Между епископами, управлявшими этою церковью, коих было за этот период времени 10, только 3 иерарха были православные и благочестивые⁵⁸², и все они страдальчествовали. А прочие архиереи – или прямо еретики, или люди корыстолюбивые, жестокие, невоздержные, поучительные, лица вообще не имеющие достоинств истинного пастыря Христова стада. Нектарий, преемник Григория Богослова, управлял церковью 16-ть лет; но не имел ни знания, ни ревности, ни святости⁵⁸³ жизни своего святого предшественника.

Одно отрадное сведение передает Созомен: Нектарий был православный епископ⁵⁸⁴, старался удерживать во власти православные храмы, приобретенные святым Григорием из владения ариан, не силою слова, не ревностью за истину, а мерами внешними, как государственный сановник⁵⁸⁵. Ариане такими мерами настолько были озлоблены, что сожгли дом Нектария «в досаде», замечает историк, «что он владеет церквами»⁵⁸⁶. «Доблестные пастыри», рассказывает Феодорит, говоря о II-м Вселенском соборе в Константинополе, «в епископы того великого города», после Св. Григория, «избрали Нектария, мужа благородного, украшавшегося знаменитостью рода и сиявшего собственными добродетелями»⁵⁸⁷. И более – ни слова. Созомен, в совершенной противоположности этому льстивому воззрению, указывает: избрали в епископы человека некрещенного⁵⁸⁸, которого крестили единственно для того, чтобы сделать епископом⁵⁸⁹, порочного⁵⁹⁰, (друга его, не принявшего священства, Созомен хвалит⁵⁹¹), хотя правда «принадлежавшего к знаменитому классу сенаторов⁵⁹², имя которого в списке избираемых было помечено начальствовавшим на соборе (IV Вселен.) лишь «из угождения» другу и последним в ряду многих⁵⁹³. Избрание же есть дело собственно царя, который, конечно, увидел имя своего человека в списке кандидатов на престол своей церкви, невольно заинтересовался и «долго держа палец на последней подписи, избрал Нектария»; и это избрание не только удивило, – изумило собор. Но, тем не менее, Нектарий был поставлен в епископа столицы. И все это совершилось в присутствии вселенского собора! Забыты или презрены правила Св. Апостолов–80 и 1-го Вселенского собора 2-е⁵⁹⁴. Этот старик, говорит о Нектарии один из нынешних биографов Златоуста⁵⁹⁵, не имел никакого другого достоинства, кроме своего сана и 16 лет служил для удовольствия царя⁵⁹⁶. Но, когда умер Нектарий, мир царствовал в церкви, арианство и многобожие были подавлены⁵⁹⁷. Но тот глубоко ошибется, кто отнесет это обстоятельство к пастырским заслугам Нектария. Решали дело с разномыслящими эдикты Феодосия. Этот суровый воин и в делах веры с той же энергическою решимостью выступал против врагов церкви, как и против врагов империи и своих собственных; и, конечно, не убеждал так или иначе веровать, а прямо приказывал – верь «по высочайшему повелению». «Согласно учению апостолов и евангелия, мы должны верить в одно Божество Отца, Сына и Святого Духа, совершенно равного достоинства и святую Троицу», повелевал Феодосий. «Мы уполномочиваем ученикам такого учения называться вселенскими, православными. Итак как мы полагаем, что все другие слепы и неразумны, то клеймим их ненавистным именем еретиков и запрещаем собраниям их называться церквами. Независимо от Божьего суда, они должны терпеливо сносить и те наказания, которые определит им наша власть, руководимая небесною мудростью (Кодек. Феод. т. XVI, зак. 2, но Габб. гл. 27). Фаррар пометил Нектария святым (стр. 898). Не знаем оснований: в «месяцеслове всех святых, празднуемых православною восточною церковью» (СПБ. 1891 г. печ. по благ. Св. Синода), мы имени этого Нектария не нашли.

Но для нас важны, в данном случае, не лица, а обстоятельства состояния церкви ко дню смерти Нектария. Что же представляла теперь религиозная жизнь церкви Константинопольской? Жар богословских прений, скажем словами указанного нами биографа Златоуста⁵⁹⁸, ныне значительно охладел⁵⁹⁹. Недоуменные вопросы веры для мыслящих людей в арианстве, искренно ищущих истины, насколько это возможно в области веры, были, в исповедании веры – Никео-Константинопольского символа, удовлетворены; остались лишь ярые, но бессильно противящиеся истине подонки некогда сильного общества арианского, способные лишь на грубые манифестации. Нет! Не эта болезнь свирепствовала в церкви Константинопольской теперь, не с этими врагами преемнику Нектария предстояло здесь считаться; была другая язва, среди столичного стада Христова, которую надобно было архипастырю врачевать и чем скорее, тех лучше, ибо это был «струп» застарелый. Нектарий, как барич, восседая в почести патриарха столицы, бездействовал: видя, не видел того, что творилось пред его глазами; дела церковные под его управлением пришли в упадок; благочестие во всех слоях общества ослабело; пороки древней и новой империи господствовали между всеми обитателями города; Константинополь представлял собою поле, заросшее тернием, – нравы испортились у христиан. Надо было это поле расчищать и засевать новыми семенами благочестия. Вот что предстояло теперь главным образом новому архипастырю Константинопольской церкви: – надобно было ему бороться с врагами в своем собственном стаде, в лоне самой церкви православной.

Такова печальная история состояния церкви Константинопольской ко времени вступления на престол этой столичной кафедры церкви Св. Иоанна Златоустого! И Св. Иоанн, как пастырь добрый, небоязненно вышел на опасную борьбу с лютым врагом и душу свою положил за овцы своя! И на память векам и народам, а паче пастырям стада Христова, на все времена оставил свои письмена, исполненные духа и силы Христа Пастыреначальника, как памятник своего священнейшего душпастырства в великой Патриаршей Константинопольской церкви.

Нам эти творения Святого Святителя дают возможность исследовать нравственно-религиозное состояние Константинопольской церкви за время его святительства.

Февраля 26-го 1898 года исполнился полуторатысячный юбилей святительства Св. Иоанна Златоустого с того для, как он 26 февраля 398 года был рукоположен в епископа с званием архиепископа Константинопольского⁶⁰⁰.

С первого дня начал он здесь свою служебную деятельность и с первого своего слова знакомит нас с состоянием Константинопольской церкви. Этой первой проповеди не сохранилось, но есть указания, что Св. Иоанн обещал в ней «побороть ересь не оружием насилия, а Св. писания»⁶⁰¹. Из последующих бесед его известны некоторые подробности первого слова Златоуста в Константинополе. Сам Св. Златоуст указывает, что первые слова его были об оружии Давида и Голиафа; что в ней он развил мысль, «как филистимляне в полном вооружении, защищенные панцирями и щитами, укрепленные мечами и копьями, рассеялись от одного удара юного пастуха, не имевшего для своего охранения ни панциря, ни меча, вооруженного только верою и упованием на Бога»⁶⁰². «Один огражден был со всех сторон множеством всякого оружия», говорит Св. Златоуст, «а другой вовсе не имел такого оружия, огражден был верою; один снаружи блистал латами и щитом, а другой изнутри сиял духом и благодатью»⁶⁰³. Ясно, что этим библейским примером проповедник давал разуметь своим слушателям, что он пришел к ним как Давид, для борьбы, но что он желает пользоваться не внешними атрибутами власти, величием, блеском, а тем менее насилием, а что пришел он к ним на великое служение пастыреначальства в церкви Христовой, единственно одушевленный живою верою и пламенным желанием их спасения. «Отрок победил юношу, безоружный преодолел вооруженного, пастырь низложил воина, пастушеский камень разбил и сокрушил воинскую медь. Поэтому и мы возьмем в руки этот камень т. е. краеугольный духовный. Ибо... духовный камень низложил голову иноплеменника»⁶⁰⁴. Но не дальше как из 2-го слова Святителя в Константинополе видно, что не одни ереси теперь составляли предмет пастырских забот Св. Архиепископа, – туг же во 2-м слове Св. Иоанн указывает, что ему предстоит борьба со всем строем жизни в новой богодарованной ему церкви, уклонившимся от своего назначения. «Волки со всех сторон окружают овец, непогода и волнение непрестанно преследуют этот корабль, жестокий пламень ересей угрожает, окружая со всех сторон. Видеть в этой части города насажденную церковь также удивительно, как если бы кто увидел среди горящей печи маслину цветущую, одетую листьями и обремененную плодами»⁶⁰⁵. Несомненно Златоуст своим «проницательным взором»⁶⁰⁶, как только прибыл в Константинополь, сразу увидел всю эту жизнь, многобурную, многосуетную, исполненную роскоши, сребролюбия, зависти; тотчас понял, что его патриархия – кафедральный город – есть метрополия всяческих зол»⁶⁰⁷.

Святитель хвалит свою паству за многочисленные собрания в храмах⁶⁰⁸, за пламенное усердие к слушанию поучений⁶⁰⁹, превозносит религиозность императорского дома: «и цари», говорит, «ликуют вместе с нами, оставляют царские чертоги и присутствуют при гробе мученика»⁶¹⁰.

«Что мне сказать и о чем говорить? взывает Святитель... Об усердии города? о ревности царицы? о стечении начальников? о сонмах иноков? о ликах девственниц? о чинах священников, о ревности мирских людей, рабов, свободных, начальников, подчиненных, бедных, богатых, пришельцев и здешних граждан?»⁶¹¹. Но проповедник, в тоже время видел это, так торжественно проявляемое, благочестие не имеет за собой истинной добродетели, что есть оборотная сторона жизни этих же самых людей, которая представляет собой порок и нечестие; что это благочестие, если показное, а выражение действительного чувства, то все же временное и скоропреходящее, как религиозный энтузиазм, который, повторим, никогда не может быть продолжительным; что, в общем, в жизни столицы, в поведении, в поступках людей – не только смена добра и зла, а что здесь зло преобладает над добром. В этом убеждают нас Константинопольские творения Святителя, ибо в них похвалы добродетели паствы не особенно многочисленны, а обличения чуть не пояснены. Опытному пастырю душ человеческих не много времени надобно было, чтобы проникнуть в тайник сердец человеческих в его обширной пастве. На третьем году своего архипасторства Святитель задает вопрос слушателям: «скажите, сколько теперь вообще жителей в нашем городе? Думаете ли, что 100,000, а прочие язычники и иудеи?»⁶¹². И потом спрашивает: «Сколько, вы думаете, есть в нашем городе спасаемых?» Тяжко слышать то, что я намерен сказать, однако скажу: из числа столь многих тысяч нельзя найти более 100 спасаемых; но и в этом сомневаюсь... ибо, скажи мне, какое нечестие в юношах! какое нерадение в старицах! образцы для подражания утратились»⁶¹³.

Мы подчеркнули последние слова. Да! в это время, ко времени святительства Златоуста в Константинополе, здесь – соль земли обессилела⁶¹⁴; свет мира⁶¹⁵ померк; помрачились те, из коих каждому сказано: образ буди верным: словом, житием, любовью, духом, верою, чистотою, истиною – целомудрием, говорит Св. Златоуст и поясняет слова Апостола⁶¹⁶, то есть, «сам будь первообразом в жизни, являясь перед другими, как образ, как одушевленный закон, как правило и устав жизни благой»⁶¹⁷; и прибавляет, что «Апостол не о пресвитерах» только говорил здесь, а, и преимущественно, «о епископах»⁶¹⁸. «Не поради о своем даровании», заповедует Апостол через Тимофея всем пастырям и архипастырям стада Христова на все времена, «внимай себе и учению; и пребывай в них», заповедует Апостол; «сия бо творя и сам спасешися и послушающии тебе»⁶¹⁹. Ко времени святительства Св. Иоанна Златоуста как раз – и епископы, и пресвитеры, и весь причт церковный, весь клир Константинопольский, даже более, весь чин духовный, все – за весьма немногими исключениями, перестали внимать себе и богооткровенному учению благочестия, вознерадели о дарованиях, преподанных им Св. церковью, и ни сами себя не спасали, ни взирающих на них, так что ко всем этим служителям св. алтаря Господня и церкви Божией удобоприложимо слово Христово, «яко взясте ключ разумения, сами не внидосте, и входящим возбранисте»⁶²⁰. И вот, сделавшись епископом, повествует историк⁶²¹, Иоанн прежде озаботился исправлением жизни подчиненных себе клириков. Вникая в их жизнь и вообще поведение, он и обличал их, и исправлял, а некоторых даже отлучал от церкви. «Будучи склонен к обличениям по природе и справедливо негодуя на поступающих неправедно, он, в сане епископа, еще более предался этому чувству, ибо, получив свободу, природа тем легче возбуждала язык его к обличению и тем быстрее воздвигала гнев его против согрешающих»⁶²².

Какие это были «поступки неправедные» в клире времени Златоуста, в чем состояли «грехи» священно-церковно-служителей и всего чина духовного, – это ясно указывают творения Святителя Иоанна.

«Мне вменяют» говорит Св. Григорий Богослов, как бы в преступление скудость моего стола, простоту моих одежд, мои открытые и нежеманные манеры. Я не знал, что мне нужно во всем соперничать с префектами, консулами, военачальниками, много занятыми своим богатством: между тем как мое богатство принадлежит бедным; я не знал, что мне нужно ездить на дорогих лошадях, развалясь в изящных экипажах, чтобы все сторонились от меня, как от дикого зверя⁶²³. Это было сказано за 25 лет до вступления Св. Златоуста на Константинопольскую кафедру, и Златоуст, наследовав архиепископский престол после такого блестящего сановника, каковым был Нектарий, как раз лицом к лицу увидел в дворце архиепископа и пышность, и роскошь: очевидно, что сюда, в жилище первосвятителя столицы, внесены были привычки градоначальников, замечает Тьерри⁶²⁴, богатые драпировки, дорогая посуда и роскошная мебель⁶²⁵. При его прибытии в столицу самые церкви сияли блеском роскоши: здесь шелковые и золотые украшения покрывали алтари храмов; пурпуровая обивка украшала стены; богатые ковры закрывали пол; богатые церковные одеяния и драгоценная священно-служебная утварь дополняли собою пышность помпы и совершении богослужения⁶²⁶. И к этому храмы обладали денежными капиталами, и земли, как недвижимая собственность, составляли имущество церквей⁶²⁷. Соответственно такой обстановке была, как известно, и жизнь архиепископа церкви Константинопольской. В 16-ть лет патриаршества Нектария, он, по старости и неспособности, не обмолвился ни единым словом с кафедры церковной⁶²⁸. Он задавал лишь пиры и великолепные обеды, проводя жизнь государственного сановника, а никак ни архипастыря церкви; утопал в роскоши и пышности⁶²⁹.

Достойное такого руководителя, все подчиненное ему духовенство, – и высшее и низшее, – все так и смотрели на сан святительский, как на место власти, покоя, счастья и наслаждений... И сами на себя смотрели не как на служителей Божиих, а тоже как на людей, имеющих возможность, благодаря своим чинам и санам, так или иначе поблагодушествовать в жизни. То и другое – взгляд современников на служение святительское и поведение клира и всего белого и черного духовенства своего кафедрального города Св. Златоуст в наглядных картинах указывает в своих творениях этого периода его жизни. «Я открою, отчего епископство сделалось предметом домогательств», говорит Св. Иоанн в одной из бесед на Деяния Апостольские⁶³⁰, «слова мои относятся не ко всем, а к тем лишь, кто домогается власти⁶³¹. Причина в том, что мы домогаемся его – епископства, не как обязанности управлять другими и заботиться о братьях, а как чести, как покойной жизни». «А если бы ты знал», говорит далее Святитель, «что епископ должен принадлежать всем и носить тягости всех; что другим, когда они гневаются, прощают, а ему никогда; что других, когда они согрешат, охотно извиняют, а его – нет, – ты не добивался бы этого начальства, ты не стремился бы к нему... Епископ подлежит приговору всякого, суду всех, – и умных, и неразумных; каждый день, каждую ночь он изнуряется в заботах; у него много недоброжелателей, много завистников... Не говори мне о тех, которые всем угождают, которые хотят спать, которые идут на это дело, как на покой, – не о них речь, но о тех, которые спасение подчиненных предпочитают своему собственному... А что сказать касательно заботы о слове, о учении?» продолжает проповедник, изображая трудности архипастырского служения, – «что сказать о трудности при рукоположении? или уж я крайне немощен, заявляет он недоумевающей пастве, – жалок и ничтожен, или это действительно так, как говорю... Говорю не иначе, а именно так, как думаю и чувствую... Не полагаю, чтобы между священниками было много спасающихся; напротив, гораздо больше погибающих, и именно потому, что это дело требует великой души... Другие грешат, вина падает на него. Если и один кто отойдет от этой жизни без посвящения в таинства, не ниспровергает ли это всего его спасения?... известно, что погибель и одной души составляет такую потерю, которой не может выразить никакое слово... Сын Божий сделался для этого человеком и столько претерпел, – то подумай, какое наказание повлечет за собою ее погибель?»⁶³². «Не говори мне: согрешил пресвитер или диакон, – вина всех их падает на главу рукоположивших. Укажу еще на другой случай: случится кому-нибудь из людей нехороших быть принятым в клир, объявляется недоумение: какое надобно принять решение касательно его прежних грехов?» «Итак», заключает Святитель свое назидание, – «если бы все стремились к архиерейству, как к обязанности заботиться о других, то никто не решился бы скоро принять его. А то мы гоняемся за ним так же, как за мирскими должностями: из-за того, чтобы быть в славе, чтобы достигнуть почестей у людей, мы погибаем пред очами Божиими. Начальники округов и местные правители не пользуются такою честью, какою начальствующий в церкви. Войдет ли он в царский дворец, – кому первое место? Будет ли у женщин или в знатных домах, – никому другому нет большого перед ними почета. Все погибло, все испорчено! Это говорю я не с тем, чтобы пристыдить вас, а для того, чтобы удержать вас от этой страсти»⁶³³.

Очевидно, эти мысли об епископском сане, эти поползновения к архиерейству именно в таких расположениях души и в таких намерениях сердца в пасомых Златоуста были. Это ясно, как день. «Я сроднился с вами; вы для меня все, – и отец, и мать, и братья, и чада. Так не думайте же, что хоть что-нибудь говорится мною по неприязни к вам: нет! я говорю для вашего исправления»⁶³⁴. Историческая справка вполне подтверждает слово Святителя проповедника. «Можно было видеть в то время, когда Св. Иоанн был только что привезен из Антиохии для поставления в епископа; можно было видеть», – говорит Палладий, этот интереснейший биограф Златоуста, близкий друг его и товарищ в гонениях»⁶³⁵, – целую толпу претендентов на это достоинство, о которых даже никто и не думал, – людей недостойных названия людей, имеющих титло священства; одни осаждали передния «двора»; другие сорили золотом; третьи готовы были просить на коленях благосклонности народа; но народ, возмущенный их низостями, усердно просил императора избрать пастыря, достойного своего сана». Позволим себе краткое отступление от прямой нашей задачи, чтобы показать, что слово и дело у Златоуста были в полном согласии, а не так, как у иных учителей и священноначальников, что на других они возлагают бремена тяжка и неудобносима, сами же перстом не хотят двинути⁶³⁶.

Св. Иоанн Златоуст и в собственной личности, и в образе жизни, как и деятельности представлял совершенный контраст со своим предшественником. «Весьма малого роста, сухой, и только высокое чело и проницательные глаза придавали известное достоинство его бледным, изможденным чертам»⁶³⁷, вот внешний образ Св. Иоанна Златоуста. Самая бедная одежда из простых тканей, – род монашеского одеяния, – покрывала тело Св. Архиепископа⁶³⁸. А каковы были дворцовые покои архиепископа, – следующая иллюстрация наглядно знакомит нас со скромным жилищем Святителя, Епископ Акакий, друг Златоуста, посетил его в Константинополе, и когда Св. Иоанн поместил его вместе с собой, приезжий глубоко оскорбился, встретивши уже очень простой покой и также просто меблированный, ибо не того ожидал он у первого сановника церкви и думал, что по неуважению к нему отвели ему такое помещение⁶³⁹. А пища? «Если бы кто проник в уединение Иоанна, то мог бы найти его нередко в поздний час вечера принимающим натощак немного овощей»⁶⁴⁰. Званных пиров, обедов – никогда: ни он ни к кому, ни к нему – никто. Вся пышность, вся роскошь архиепископского дома, все украшения и драгоценности кафедральной церкви, кроме необходимых вещей, все земли, – все было продано; все деньги церковные взяты, – и все употреблено на бедных столицы»⁶⁴¹.

Во всей обстановке, во всем поведении святителя клир, особенно близко стоявший к Св. Архиепископу, видел и осуждение своих поступков, и поучение не словом уже, а самым делом, жизнью. Но продолжим наше обозрение образа жизни этого столичного клира. – Обратимся прежде к двору Архиепископа, представителем которого был эконом его архиерейского дома.

Но прежде чем говорить о настоящих распоряжениях Св. Архиепископа по экономии своего дома, из которых видно известное состояние этой части клира, мы приведем взгляд Св. Златоуста на обязанности этого должностного лица- эконома при архиепископе.

Еще в одном из слов о священстве, если принимать их за произведение «допресвитерское», Св. Иоанн высказал мысль, что принявший на себя эту должность «должен быть» мудр в экономии. Но по ясности взгляда, выраженного в этом сочинении, можно думать, что в нем говорит не теория, а опыт автора, и так и хочется признать его произведением прямо епископа церкви. – Каковым был эконом архиепископа? «В противном случае, говорит он, имущество бедных может подвергнуться ущербу, как и был тому пример. Некто, принявший на себя эту должность, собрав большое количество золота, хотя не издержал его на себя, но и не раздавал его бедным, кроме малой части; а все прочее, зарыв в землю, хранил до тех пор, как настала война и предала сокровища в руки врагов»⁶⁴².

Любопытно видеть взгляд Св. Златоуста на этот же предмет в жизни церкви за период пресвитерства Св. Иоанна, когда он стал к нему лицом к лицу. Возьмем необходимое из антиохийской беседы об обязанностях церкви пектись о бедных. «Церковь сама ныне содержит дома, поля, дает поземельную за дома, содержит колесницы, конюхов, мулов и многое другое для вас же (мирян) и по причине вашего жестокосердия. Проистекают отселе вот какие беспорядки: и вы без плода остаетесь, и священники Божии не занимаются надлежащим... Когда вы (миряне) до безумия заняты мирскими попечениями..., страх объял отцов ваших на счет участи вдов, сирот и дев, как бы не сгибли толпы сих несчастных от глада и жажды. Потому они принуждены были установить такой порядок: они совсем не хотели доводить дело до такого нестроения; они желали, чтобы только ваше усердие было их собственностью, дабы от него только получить все плоды, а самим бы пребывать в молитвах. Вы принудили их подражать людям мирским, живущим домами. Отсюда все извратилось, ибо когда и вы и мы занимаемся одним и тем же, то кому умилостивлять Бога? Мы не смеем отверзть уст, поскольку мы не имеем уже ничего особенного пред людьми мирскими... Наши епископы в подобных заботах превзошли самых приставников, экономов и корчемников. И, тогда как им надлежало бы пектись о ваших душах, они каждый день озабочены тем, чем обыкновенно занимаются сборщики, приемщики, счетчики и казначеи... Ваше бесчеловечие и нас (иереев) делает смешными, когда мы, оставив молитву и учение и другие святые занятия, толкаемся и день, и ночь, иные с виноторговцами, другие с хлебопродавцами, третьи с торговцами иного рода. Отселе ссоры и споры, повседневные укоризны, отселе священнику дают имена, приличные более мирским доможилам; между тем как... надлежало бы заимствовать наименования от тех действий, от коих заповедали заимствовать и апостолы: от питания нищих, от защищения обнажаемых, от попечения о странных, от вспомоществования бедствующим, от смотрения за сиротами, от заступления вдов, от покровительства дев. О! если бы каждый уделял хотя бы по одному оболу (полушке), и тогда – и бедных бы не было, и мы не стали бы претерпевать столько поношений и осмеяний за заботливость о стяжаниях... Ныне священники Божии хлопочут и о собрании винограда, и о жатве, и о продаже, и о покупке вещей... Мы, призываемые в самое святилище небес, принимаем на себя заботы, свойственные купцам и корчемникам. Изливаю скорбь мою..., чтобы над вами, удрученными столь тяжким рабством, сжалились наконец»⁶⁴³.

В другой беседе, тоже в Антиохии, Златоуст указывает опасность греха от такого положения вещей, греха, особенно тяжкого для лица, презревшего мир в самом желании своем служить Богу и спасению ближних.

«Ужасная, возлюбленные», взывает благопопечительный пастырь, «ужасная и большого врачевства достойная болезнь вкралась в церковь, ибо те, которым даже не велено умножать богатства и праведными трудами, но велено отверзать дома свои неимущим, – те самые извлекают выгоды из бедности других, выдумывая благовидный образ хищения, искусно прикрывая любостяжание, давая деньги взаймы из процентов»⁶⁴⁴. Намек очень прозрачен. В антиохийском слове Златоуста слышится жалоба, скорбь о таком обстоятельстве, как экономия в церкви, это бремя для ся служителей, ненужное и душевредное. Св. Иоанн, не забудем, – часто говорил в присутствии местного архиепископа. Это одно уже – ручательство, что он в своих речах проводил мысли и чувства своего Владыки. Мало этого: отсутствие жалоб на проповедника за этот период его деятельности – второе свидетельство, что он выражает единодушное мнение своих собратий. Но то, что было так обременительно и так противно Антиохийскому клиру, клиру Константинопольскому было так приятно, так желательно, любезно; ибо отвечало душевному настроению этого клира с высших членов его до низших. Ибо в Антиохии все духовные были таковы, что о них можно было сказать: дух суть; а в Константинополе – таковы, что о них должно было сказать: суть плоть. Там бежали от искушений; здесь боялись, как бы искушение не ушло из рук; там печальные исключения – чрезвычайная редкость; здесь отрадные явления – представляют собой чрезвычайное исключение. И большее испытание и искушение предстояли приставникам к имуществу церковному – экономам. Ясно, что эконом архиепископской кафедры искушению не противился; и как привычка вторая природа, то одна возможность избавить душу его от греха и погибели состояла в том средстве, какое употребил Святитель Златоуст. «Он отрешил эконома», свидетельствует Палладий, «объясняя, что эти люди умеют только воровать, и что, будучи священниками, они посвящают на кухонные счеты время, нужное для дела Божия»⁶⁴⁵. И этому свидетельству биографа – современника, человека, так близко стоявшего к Златоусту, вполне доверять можно. Антиохийские беседы во всей целости подтверждают совершенную возможность, даже необходимость именно такого распоряжения Св. Иоанна, когда он, став архиепископом столицы, воочию увидел всю силу зла. С другой стороны, свидетельство Златоуста, взятое из Антиохийских бесед, подтверждает, в свою очередь, справедливость показания Палладия. Зло не ограничивалось личностью эконома или вообще лицами этого сословия в форме казначеев, комиссаров и т. п. Нет! Злоупотребления имуществом церкви, представлявшим собственность бедных, охватили собою весь клир Константинопольской церкви. Палладий, говоря о пороках этого клира, отмечает три: «корысть, обжорство и распутство»⁶⁴⁶.

В Антиохии Св. Златоуст отклонял от клира даяния в пользу бедных, быть может, имея в виду какой-нибудь единичный случай неутешительного свойства в недолжном употреблении известным лицом имущества церкви, или, быть может, в предположении только печальной возможности. Здесь, в Константинополе, он смотрел на дело совсем иначе. Там он преподавал совет доброхотным дателям, как предосторожность в добром деле, мотивируя личное участие в раздаче помощи нуждающимся, как более полное выражение любви к ближним. Здесь он предъявляет жертвователям прямо требование: не давать денег в руки клирикам и причину этого указывает, именно, в злоупотреблении имуществом бедных. Объясняя слова Апостола Павла об обязанностях вдовиц в 1-м послании к Тимофею⁶⁴⁷: «аще странные прият, аще святых нозе умы, – Златоуст говорит: благотворя «ты больше получаешь, нежели даешь», «ибо даешь взаймы Богу, а не людям». «Каких именно святых? тех, которые переносят скорби, а не вообще святых; ибо могут быть святые, пользующиеся от всех великими услугами. Не тем угождай, которые живут в изобилии; а тем, которых жизнь проходит в скорбях, в неизвестности, которых многие не знают». И к этому проповедник присовокупляет свой совет благотворящей вдовице. «Не предоставляй предстоятелю церкви разделять милостыню; сама послужи, чтобы получить награду не только за издержки, но и за служение; давай собственными руками, сама засей почву... Ты сеешь на небе; ты сеешь в душах, откуда никто не похитит того, что посеяно, но где оно сохранится постоянно, и с великой заботливостью, и с великим тщанием»⁶⁴⁸. И потом обращается с тем же словом к благотворителям вдовиц. «Для чего ты сам себя лишаешь награды? Великая бывает награда и за то, когда кто может распределять и достояние других. Почему ты не получаешь награды! А чтобы убедиться, что за это бывает награда, послушай, что говорит писание: «поставили Апостолы окружавших Стефана на служение вдовицам»⁶⁴⁹. Будь поэтому и ты распорядителем своих благ; на сие поставляют тебя человеколюбие, страх Божий. Это избавляет от тщеславия; это утешает душу; это освящает руки; это усмиряет помыслы; это учит любомудрию; это делает тебя более усердным: это дает тебе возможность снискивать благословение; ты отходишь, приемля на главу свою благословения вдовиц... Отыскивай святых мужей, – истинно святых, которые сидят в пустынях, которые не могут просить, прилепившись к Богу; соверши дальний путь, подай сам лично».

Мы знаем уже из истории церкви Антиохийской, что Св. Иоанн, бывши там диаконом, близко ознакомился с бедностью нищих, и в этой беседе прямо видим слово опытной мудрости. Естественно, может быть, что он встречал в сотоварищах по служению и уклонения от долга: деньги заманчивы и способны прилипать к рукам (хотя в IV веке бумажных денег и не было); но что эти уклонения в Антиохии представляли собой в сравнении с злоупотреблениями в этой сфере в церкви Константинопольской? В римском клире это покушение на имущество бедных привлекло внимание власти гражданской. «Законы правоверных императоров нас поставили в невозможность получать пожертвования и наследства. Жрецы идолов, проститутки, конюхи цирка их получать могут; мы же, христианские священнослужители – лишены этой возможности. Я не жалуюсь на то, но я краснею потому, что мы это заслужили»⁶⁵⁰. Св. Иоанн Златоуст на злоупотребления церковным имуществом смотрит, как на святотатство, заслуживающее тяжкого наказания от Бога, ибо если, по его – Св. Иоанна – выражению, не давать бедному от стяжаний своих значит «обкрадывать Иисуса Христа», – то тем более удерживать или давать иное назначение данному в пользу бедных имуществу было непростительно в глазах бескорыстного и прещедрого святителя. – «Если взявший из своего – святотатец», говорит Св. Златоуст, беседуя об Анании и Сапфире⁶⁵¹, – то тем более взявший из чужого. Посему не думайте, будто, если теперь не бывает сего страшного наказания, постигшего несчастных супругов за утайку цены своего имения, если наказание не следует тотчас за преступлением, будто оно остается без наказания... Святотатство очень тяжкое преступление, возлюбленный!.. Пусть же никто не соблазняется», заключает Святитель, «если и теперь есть святотатцы. Ибо, если они были тогда, то тем более могут быть теперь, когда столь много зол. Но обличим их пред всеми, чтобы и прочие имели страх⁶⁵². Удивительно ли, что Св. Архипастырь в праведном негодовании на клириков, «видя, что милостивая диакониса, – из богатых вдов столицы, – расточает свое имение просящим и, все презирая, печется только о Божественном», из опасения, что недостойные приставники попечения о бедных раскрадут себе ее даяние, властью остановил ее порывы к неустанному благотворению. «Хвалю доброе твое расположение», сказал ей святитель, «но стремящийся к высоте добродетели ради Бога должен быть домостроителем, между тем как ты, расточая богатство богатым, не более делаешь, как вливаешь свою собственность в море. Разве не знаешь что имущество ты добровольно посвятила просящим ради Бога, и что быв поставлена распорядительницею в деньгах, как бы уже вышедших из твоей власти, ты подлежишь отчету? И так, если хочешь послушаться меня, то, для пользы нуждающихся, умерь раздачу остального, ибо этим сделаешь добро многим». Так, заметим, свидетельствует историк современник Созомен⁶⁵³. В беседах о клириках, живущих с девственницами, еще раз Златоуст подтверждает пристрастие к корысти. «Если бы даже от вашей услужливости девственницам не происходило ни осуждения, ни вреда, ни соблазна, но можно было делать это без дурной молвы, – и тогда не были ли бы вы жалки, умножая ее богатство, упражняя ее в любостяжании, вмешиваясь в дела и руководствуя к мирским заботам, исправляя для нее должность экономов, опекунов и каких-нибудь торговцев»⁶⁵⁴. Итак, сомнений никаких: клирики Константинопольские были корыстолюбивы, и священные руки их не были чисты.

Другой современник Златоуста, биограф его и друг, – подлинными словами Святителя, в своем диалоге дает понятие о другом пороке этого столичного клира, современного Златоусту. Слово кратко, но сильно. «Клирики посещают дома знати; переходят из одного богатого дома в другой, отыскивая обеда и роняя достоинство своего сана низким угодничеством»⁶⁵⁵. В порыве священного гнева Златоуст, дополняет Палладий, уподоблял их блюдолизам и плутам комедии⁶⁵⁶. «Избегайте пиршеств богатых», увещевал Св. Архипастырь заблудших клириков, довольствуйтесь тем пропитанием, которое дает вам усердие верных; бойтесь от испарений пышных столов сих перейти в вечное пламя ада»⁶⁵⁷. В беседах Святителя мы не нашли прямых обличений клира в этом пороке. Все внимание Св. Архипастыря было сосредоточено на важнейшем в преступной жизни Константинопольских клириков: их беззаконном сожительстве с девственницами, на распутстве тех и других на глазах всей церкви. Памятником священной ревности об исправлении беззаконников служат два слова Златоуста в его столичных творениях. Мы сейчас имеем три перевода этих замечательных слов, изображающих конкубинат в духовенстве: один представляет оба слова в их целом⁶⁵⁸; два другие в отрывках⁶⁵⁹.

Тьерри, скажем здесь еще раз к слову, относит оба эти слова к диаконскому периоду деятельности Златоуста. Но этому противоречит и смысл слова, так властного, и обстоятельства, изображенные в словах. Они подтверждают, что это произведение Св. Златоуста за период Константинопольский. Ибо того грустного явления, какое указывает здесь Златоуст, в Антиохии не было; там клир высоко, как мы видели, держал знамя веры и престиж церкви, оставаясь верным долгу и дисциплине своего священного звания. К чему же бы стал писать автор вещи, ненужные и никого не интересующие?! Наконец, самая форма внешняя опровергает собой возможность появления этого труда в диаконский период жизни Златоуста. Чуть не в пятый раз заметим: эти слова – беседы; а в беседах проповедник имеет обращение к слушателям и в заключение прославляет имя Св. Троицы, – форма, которой вполне отвечают данные два слова.

Еще одно примечание. Такие неприглядные явления, как сожительство клириков с девственницами, – достояние столиц. Мы видим в пороках совершенное сродство в ветхом Риме и в Риме новом. Exempli gratia, чревоугодие.

Блаженный Иероним, изображая пороки римского клира, представляет римского церковника, который, будучи рожден в крестьянской семье и вскормлен в своей деревне – кашей и просом, надев рясу, получил талант узнавать по вкусу породу поданной к столу сони⁶⁶⁰, различать колхидского фазана от египетского, рыбу из Британского моря от Каспийского⁶⁶¹. Почти ту же картину жизни клира в Константинополе, какую вели священники и диаконы в этом городе, роскошном и жадном к наслаждениям, мы видели выше. И одно и тоже заметили мы там и тут в речи, – корыстолюбие Константинопольского клира. Антиохия – провинция, и, как ни низок уровень нравственной жизни в Антиохии, по изображению того же Св. Златоуста; но клир там был от архиерея Божия, за время Златоуста, до клирика церковного именно «свет мира». И если что было там истинно доброго, как видели мы, то это – священники и иноки. Если бы кто осмелился сказать о свидетельстве: «пристрастен проповедник к родному городу», так вот, помимо прямо исторических свидетельств, всегда подтверждающих правдивость показаний бесед, свидетельство, заключающееся в самой сущности бесед одного и того же проповедника, стоявшего на высоте кафедры церковной там и здесь.

Там слышится известному классу людей всегда одобрение; здесь одно порицание. Почему? потому что там и тут именно так говорить, а не иначе требовали обстоятельства. Иначе нельзя указать иной разумной цели. Мы не говорим уже, что праведная жизнь проповедника и страдания его за истину, даже до смерти, исключают самую возможность пристрастия в этом неподкупном святом человеке. Но к делу. Из обоих слов мы возьмем для характеристики клира Константинопольского главные черты.

Автор начинает исследование с того, «в каких случаях мужчина может жить с женщиной». Он находит их два: брак и прелюбодеяние. «Но с недавнего времени», присовокупляет он, «явился третий случай: люди имеют при себе девиц, которым они ни супруги, ни любовники». Так начинает слово обличения своего Св. Архипастырь. В другом месте он называет этих людей «духовными»; но по всему содержанию слов видно, что это суть «лица духовные», «клирики», даже прямо священники и чина монашеского. Так уж Тьерри прямо и называет этих людей священниками.

В обоих словах, – и в первом преимущественно, обращенном к клирикам, святитель изображает тяжесть страстного душевного состояния клирика, погрязшего в ложном братстве, суетность такой жизни и соблазнительную обстановку в доме и отношения священника к своей «возлюбленной» в храме, низко роняющие нравственное достоинство священника. Будем говорить, хотя кратко, словами самого святителя проповедника. «Зачем они – эти люди, имеющие при себе безбрачных отроковиц, зачем они держат их при себе» – спрашивает обличитель; «на это, говорят, много есть резонов. Вот некоторые из них: общество женщин, независимо от всякого незаконного или законного сожительства, имеет за собою большую приятность. Если бы было не так, то духовные из-за чего бы подвергали себя подозрению и худым толкам? Да! Это обращение с женщинами имеет за собой приятность более живую и более заманчивую, чем самый брак... В браке чувства скоро успокаиваются и насыщаются; но любовь, внушаемая девицей, увлекает, но не насыщает. Она постоянно разгорается и делается более и более живой. Нужно вообразить картину горького состояния этих несчастных. Они уподобляются голодному человеку, который имеет пред глазами великолепный роскошный стол, но не смеет прикоснуться к нему. Этот вид сильнее заставляет его чувствовать мучение голода. Тоже бывает и с этими духовными. Всегда видеть то, к чему нельзя прикоснуться, или касаться того, чем нельзя владеть, – это страшная мука! Не могу сказать, что те люди целуют или обнимают своих сожительниц; но когда некоторые обвиняют их и в этом, я постараюсь показать, что если они простираются и до этого, то навлекают на себя мучение, тягчайшее вышесказанного. Желание разгорается постоянно сильнее и сильнее. Зачем они ищут таких мучительных испытаний? Это признак того, что их болезнь дошла до крайности».

«Но говорят, в них не возбуждаются пожелания. Вот счастливые люди», отвечает Златоуст, со своей стороны, я очень бы желал владеть такою силою. Можно верить, что есть и такие люди: но я желал бы убедиться в том, что молодой человек, во всем цвете лет, живущий с молодой девицей, сидящий с нею, разделяющий с нею стол, каждый день обращающийся с нею, – я не говорю уже о прочем: эти постоянные смехи и восторженная веселость, слова, полные неги, и все другие увлечения, о которых совестно говорить, – чтобы живя, говорю я, в одном и том же доме, разделяя с нею трапезу и беседы, разговаривая совершенно свободно, – он не испытывал того, что испытывает человек; чтобы он всегда был чист от худых пожеланий и не чувствовал никакой страсти: вот в чем я хотел бы убедиться. Но нельзя в этом убедить... Обложившие все тело свое железом, одевающиеся в рубище, ушедшие на вершины гор, постоянно живущие в посте и всенощных и неусыпных бдениях, соблюдающие всякую строгость в жизни, не позволяющие никому из женщин входить в свои хижины и пещеры, – едва преодолевают неистовство похоти. Но эти девы, отвечают духовные, имеют нужду в защитнике, опекуне, правителе, ходатае... Извинение, от которого должно краснеть», восклицает Златоуст. «Как! Духовные делаются опекунами, экономами у женщин?! Неблагородны ваши надежды, – говорит клирикам Св. обличитель их, – когда вы, получившие заповедь нести крест и следовать Христу, отвергнув крест, сидите около прялки или корзинки. Потому нас везде и называют сластолюбцами, тунеядцами, льстецами и женскими угодниками».

Таково состояние души клирика, живущего с «безбрачной отроковицей». Скажем теперь словами святителя о внешней обстановке домов сожительства, выражающей весь преступный характер этого печального явления в церковной жизни.

«Зачем жить с девой! Но она бедна, говорите вы, я ей помогаю. Прекрасная любовь! и сверх того, нет ли бедных мужеского пола? Почему бы тебе не собрать их? Но вам нужны женщины. Есть и женщины старые, слепые. Ваша любовь имела бы более цели и достоинства. Но этих старых женщин вы не захотите видеть и во сне: вы всюду ловите тех, которые молоды и красивы, руководствуясь непростительной причиной этой ловитвы. Мне нужна женщина для управления моим домом. Разве есть у тебя множество иноземных и недавно купленных рабынь, которых нужно приучать к пряже и другим работам; или – обширное хозяйство? Ничего такого ты не скажешь; но только то, чтобы она наблюдала за шкатулкой, одеждою и прочим скудным имуществом, накрывала стол, постилала постель, зажигала огонь, омывала ноги»...

«Войдем в их жилище», говорит проповедник. «Бедная сожительница должна работать собственными руками. Священник тут же, подле нее; у них общая комната, общая утварь. Скажите же мне, какое зрелище представит жилище человека, своим саном предназначенного к уединенному созерцанию? женские юбки, пояса, головные уборы висят по стене; в комнате: челнок, прялка, веретено, ткацкий станок, корзины; по всем углам запасы шерсти и льна с бердами и чесалками: вот убранство, украшение жилища священника!...

Служанки или соседки прибегают туда поработать или поболтать с хозяйкой: раздается хохот; священник принимает участие в их веселости, в их сплетнях, рассуждает о шерсти, веретене и пряже – словом, становится бабой, живя с бабой и когда кумушки заводят ссоры, священник прибегает их разнимать. Невозможно», заключает проповедник, «чтобы живущий с женщиной и занимающийся такими беседами не был сплетником, болтуном и гнусным человеком».

«Предположим теперь, что духовная сестра богата. Тогда будет и иная обстановка у священника, новое зрелище в его жилище, новая беда. Если сестра богата, нужно, чтобы ни в чем не было у нее недостатка, потому что матроны изящного и утонченного света менее требовательны в удобствах, нежели эти сестры, – и обо всем должен предупредительно позаботиться священник. И как хлопочет он, чтобы угодить ей! Вот он бежит к серебреннику узнать, готова ли посуда или зеркало; будет ли вовремя доставлена амфора для вина или бутылка для масла, – ибо многие из девственниц занимаются более мирских этими сосудами. От серебренника он идет к парфюмеру, – этого рода девы страстно любят всякие притирания: им нужны постоянно новые и дорогие, ибо девственницы употребляют и ароматы различные и драгоценные. Священник объясняет продавцу, какие именно любит его госпожа. От парфюмера к продавцу тканей, фабриканту полотен или ковров; там – к башмачнику, к столяру, к портному, к красильщику. Священник ходит, торгуется, спорит! И вот дело священнослужителя проходит в беготне из лавки в лавку. Вечер у девственницы. Клирик один обращается в толпе служанок, как руководитель оркестра, подпевающий в лике женщин».

Но это еще не все. Златоуст проникает своей мыслью в самые сокровенные покои сожителей и всю грязь выносит оттуда на свет, обличая зло. Он касается времени, когда нужно мыться, когда нужно спать, и представляет неизбежные нравственные неудобства. В первом случае «брат не может услужить девственнице, если не будет весьма бесстыден. Случается, что они, проснувшись в одно и то же время, – предполагается, что спят на разных постелях и даже в разных комнатах, – идут один к другому, лежащему, и разговаривают между собою ночью... Если же случится сожительнице внезапно заболеть, тогда уже и стены бесполезны; но, встав прежде других, он входит к лежащей девственнице, садится около нее и исполняет другие услуги, которые прилично исполнять иногда только женщинам; и она не стыдится, но еще утешается... Когда же встанут и служанки, то срам бывает еще хуже: ибо они с непокрытой головой, в одной нижней одежде, с обнаженными руками бегают в его присутствии». Обличитель открывает завесу самой тайны жизни, он рисует картину обстоятельств, когда страсть уступит долгу... «Когда же прибудет повивальная бабка, тогда его то выгоняют против воли, то позволяют войти, и он не стыдится, и когда придут посторонние девицы, он еще хвалится... подлинно говорят все: будто в дома девственниц каждый день приходят повивальные бабки, как к рождающим, не для того, чтобы ходить за родильницею, – бывало с некоторыми и это, но для того, чтобы разведать, которая из них растленная и которая нерастленная».

Потом Св. обличитель представляет картину позора конкубинатов на площади от народа. «Как, когда, где и у кого зайдет речь о них, то разговаривающие об этом непристойном сожительстве, желая указать принадлежащую такому то, называют ни матерью, ни женой, ни сестрой, а названием постыдным и смешным. Но как будто для того, чтобы всякое место видело позор клириков, они обнаруживают его даже в храме», свидетельствует Св. Златоуст. «Вот открывается церковь. Сколько новых осквернений и нового срама вас ожидает! Священник толчется у дверей в ожидании своей дамы, и когда она является, он идет впереди нее, точно ее евнух или слуга, прочищает ей дорогу сквозь толпу и по пути вызывает общие улыбки... Когда приближается страшная минута таинства, священник обращает голову к присутствующей тут госпоже; он переговаривается с ней взглядом, – и это все происходит пред очами Бога и верных. Если кто-нибудь только посмотрит на них угрюмо и неприятно, то их угодники скорее готовы перенести все, нежели допустить их терпеть это, – чело священника хмурится, злоба закрадывается в его сердце... И нужно ли описывать все безобразие?!.»

Проповедник обличал клириков, что они притворяются, будто отказались от настоящих благ; убеждал не шутить нешуточными предметами: «прошу, увещеваю, припадаю к коленам вашим», взывал пастырь к заблудшим, – «умоляю, престанем!»...

И как «умоляет» Св. Архипастырь?!

«Если бы и было наслаждение», говорит он грешной девственнице», то что значит малая капля воды в сравнении с беспредельным морем? «Слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди люди твоя и дом отца твоего, и возжелает царь доброты твоея», – взывал некогда Давид ко вселенной, находящейся в худом состоянии. Это и мы провозгласим тебе, изменив немного слова пророка и скажем... и забуди дурную привычку свою и живущих с тобою и возжелает царь доброты твоея. Чего тебе больше этого? Увещеваем тебя воспевать это изречение, как бы некоторую божественную песнь, и дома, и на торжище, днем и ночью, на пути, и в горнице, голосом и мыслью, и непрестанно повторять душе: слыши, душа моя, и виждь, и приклони ухо твое и забуди дурную привычку свою и возжелает Царь доброты твоея»...

«Подлинно, одно из труднейших дел – отвергнут пристрастие и старую привязанность, расторгнуть многосложные соблазны, окрылиться и вознестись до сводов небесных», говорит Святитель «мужу, живущему с девственницей» и прибавляет: «освободивший самого себя и избавивший весьма многих других от осуждения, представь, какую получит награду, и, окрыляясь надеждою воздаяний, презри дурную привычку, чтобы тебе, протекши настоящую жизнь согласно с волею Божией, с чистой совестью увидеть там свою возлюбленную и насладиться святейшим собеседованием с нею; ибо, по истреблении телесных страстей и угашении гибельной похоти, там не будет никакого препятствия мужчинам и женщинам быть вместе, когда прекратится всякое порочное воззрение и все, вводимые в царство небесное, будут в состоянии вести жизнь ангелов».

Вот пороки и слабости духовенства, всенародно, с высоты кафедры церковной объявленные миру.

Конкубинат был болезнью, пустившей глубокие корни, и язвой застарелой. В этих самых словах обличения Св. Златоуст говорит, что эти люди принимают к себе безбрачных отроковиц и держат их при себе до глубокой старости и потом указывает, что такое сожительство вошло в обычай⁶⁶².

Кто были эти клирики Константинопольские: священники, диаконы и церковники? Из 1-го обличительного слова Св. Златоуста видно, что это были люди одинокие⁶⁶³. По самому свойству обстоятельств видно, что это были люди не женатые; ибо где же быть сожительству с безбрачной отроковицей, если бы клирики имели жен?! Да тут и мысли не могло явиться ввести в дом подобную девственницу. Ревность жены сразу обуздала бы мужа, да и отроковицу вразумила бы так, чтобы и другим было «неповадно», как писалось в древних русских царских манифестах. Не в этом вопрос, что клирики были люди безбрачные, – это ясно; но были ли они просто люди безбрачные или еще в чине монашеском?

«Какое погибает дело, какого исполненное любомудрия! Девство оскорблено, отделяющая его завеса уничтожена, быв расторгнута бесстыдными руками; святое святых попрано, почтенное и достоуважаемое сделалось презренным и пренебрегаемым всеми и звание, столь честнейшее брака, унижено и низложено так, что более ублажаются вступившие в брак».

Такое слово Св. Обличителя «девственницам, жившим с мужчинами» не оставляет сомнения в том, это были девственницы, публично, пред церковью, сказавшие свой обет. Святитель даже прямо указывает на этот обет. «Не лучше ли было бы ей вступить в брак», говорит он о богатой девственнице, сожительствующей с мужчиной, «нежели, оставаясь безбрачной, попирать обеты, данные Богу?»

Кто были эти грешные мужи, сожительствовавшие с девственницами? – Наш историк нравственно-религиозной жизни в церкви Константинопольской указывает, что это были: во первых, духовные мужи. «Для чего, скажи мне, ты хочешь быть почитаем от женщин?» – взывает Св. Иоанн к одному из них, и присовокупляет: «весьма недостойно духовного мужа желание такой чести». Во вторых. «Оба слова», несомненно сказанные во время епископства Св. Иоанна в Константинополе⁶⁶⁴, «представляются плодами истинно пастырской ревности Святителя о нравственной чистоте лиц, посвятивших себя преимущественно на служение Богу» – читаем в надписании первого слова⁶⁶⁵, «но позволявших себе сожительство с посторонними лицами другого пола, которое было запрещено 1-м Вселенским собором и осуждено Св. Василием Великим». «Великий собор без изъятия положил, чтобы ни епископу и вообще никому из находящихся в клире не было позволено иметь сожительствующую в доме жену, разве матерь, или сестру, или тетку, или те токмо лица, которые чужды подозрения», указывает Собор⁶⁶⁶.

Св. Василий Великий так изъясняет это правило, что духовные лица, хотя бы и не были обличены в преступной связи с живущими с ними женщинами, подвергались запрещению священнослужения. «Прочти», написал он пресвитеру Григорию, «правило, изложенное святыми отцами нашими на Никейском соборе, явно запрещающее иметь сожительствующих в доме жен... Тем более следовало тебе исполнить мое требование, что ты, как говоришь, свободен от всякой телесной страсти и я не так, как бы за случившееся беззаконное дело определил то, что определил, но потому, что научился от апостола не полагать претыкания брату, или соблазна. Повелели тебе удалить от себя ту жену... Доколе же сего не сделаешь: тысячи оправданий не принесут тебе... никакой пользы, но умрешь запрещенным в священнослужении»⁶⁶⁷. Дозволение жить вместе с родственницами или лицами женского пола совершенно безподозрительными, понимается так, что «собор отделял состояние безбрачных священнослужителей белого духовенства от иночествующего духовенства и первым не давал правил последнего, которые были всегда строже»⁶⁶⁸. И это надписание «Слова» и справка по канону церкви достаточно уясняют, кто были «мужи, жившие с девственницами»; но есть указания, подтверждающие то же самое в содержании самых «слов» Златоуста.

«Аще соль обуяет, – говорит Господь, – чим осолится. Бог желает, чтобы мы были солию, светом и закваскою так, чтобы и другие могли получать от нас пользу».

И еще. «Если такой человек неспособен к житейским и гражданским делам, то гораздо более – к великим духовным, которые требуют столь доблестных мужей, что намеревающиеся приступить к ним не могут и касаться их, если не сделались из людей ангелами.

Были ли Константинопольские клирики – лица из «белого духовенства», или из «иноков»?

Судя по тому, что историки IV века указывают институт монахов, как отдельное сословие в церковном обществе⁶⁶⁹, что подтверждает и сам Св. Златоуст в своих беседах, как мы увидим то в своем месте, надобно бы предположить, что Константинопольские клирики были не из монахов. Но здесь невольно является соображение: об Антиохийских монахах было замечено (выше), на основании исторических справок, что они, между прочим, отличались тем, что не чуждались принимать на себя священные саны и сам Св. Иоанн Златоуст представляет ясное доказательство этому, – то, по признанной нами одинаковости религиозного направления Антиохии с Константинополем, в свою очередь, можно допустить, что и Константинопольские клирики могли быть из монахов. Это соображение мы особенно отметим, как имеющее для нас значение в определении не только возможности, а даже, так сказать, необходимости известного склада нравственной жизни Константинопольского клира. Но рассуждению об этом мы дадим место ниже, когда будем говорить о Константинопольских монахах. Это обстоятельство дает возможность предполагать, что клирики Константинопольские могли быть из монахов. Есть указание, что эти клирики были прямо из мирян, лишь безбрачные люди. Известно, что древняя христианская церковь в самом начале своем, в лице искренно благочестивых людей в священном достоинстве и только имущих ревность не по разуму о святыне своего сана, видела и такие опыты, что священные лица всех трех степеней церковной иерархии, с принятием сана, разлучались со своими женами. И этот взгляд стал настолько необходимостью в обществе христианском, что вошел в обычай, принял силу закона и настолько укоренился, что собор Апостольский счел для себя необходимостью постановить правило: «епископ, или пресвитер, или диакон, да не изгонят жены своей под видом благоговения. Аще же изгонит, да будет отлучен от общения церковного, а оставаясь непреклонным, да будет извержен от священного чина»⁶⁷⁰. Ревность дошла до крайности: по благоговению к святыне благодати священства приемлющие священный сан стали считать брак скверной. «Изгнание жены»⁶⁷¹ запрещается священным лицам потому, как изъясняет Зонар, что сие казалось бы осуждением супружества⁶⁷². Но во внимании именно к осуждению брака тот Апостольский собор счел долгом еще яснее и еще положительнее разъяснить неразумие ревнителей. «Аще кто епископ, или пресвитер, или диакон, или вообще из священного чина удаляется от брака и мяса, и вина, не ради подвига воздержания, но по причине гнушения, забыв, что все добра зело и что Бог, созидая, мужа и жену сотворил их, и таким образом, хуля, клевещет на создание: или да исправится, или да будет извержен из священного чина и отвержен от церкви»⁶⁷³. Заблуждение коснулось и мирян, и там нашлись неразумные. Собор и им прибавил внушение, сказав: «такожде и мирянин отлучается и извергается при упорстве»⁶⁷⁴. В IV веке дело дошло до того, что миряне стали гнушаться принимать таинства от женатых священников. И настолько сильны были толки, настолько охватили практику жизни, что опять вызвали поместный собор, – Гангрский 340 года, – оградить попираемую истину святости брака постановлением, что собор и сделал. Правило IV-е гласит: «Аще кто о пресвитере, вступившем в брак, рассуждает, яко недостоин причащатися приношения, когда таковой совершил литургию, – да будет под клятвою»⁶⁷⁵. Но насколько сочли христиане обязательным решение собора, – это вопрос! Очень могло быть, что правило указано; а практика сама по себе, дела остались в том виде, как было до собора. «Привычка, говорят, вторая природа».

Очень естественно, что в Константинополе, за время Златоуста, клирики, уступая заблуждению народному, вышеизложенному, вступали в священные должности, и не вступая в брак. И потом свободно устраивали конкубинат, без особенного зазрения совести, быть может, оправдывая свою жизнь теми же народными воззрениями, которые вынудили их быть безбрачными. Если даже не все клирики были люди безбрачные; то все же могли быть на половину, на четверть их общего количества. В таком городе, как Константинополь, и малая часть могла быть значительной. Ибо эта столица еще при Константине Великом имела множество храмов. Сам основатель города «построил здесь около 430 церквей для христиан»⁶⁷⁶. «Церквей в Константинополе было также много, как в Риме», читаем мы в исторической записке «о Византийских церквах и памятниках Константинополя» Н. Кондакова. Вениамин Тудела насчитывал, по словам других, столько же, как дней в году; Альберик в 1202 году полагал, что их было 500. Дюканж пересчитывал в своем каталоге 212 церквей и 158 монастырей; Паснати из актов патриархата прибавляет еще 5 церквей и 17 монастырей, – очевидно», прибавляет автор исторической записки, «как городских, так и подгородних, и на большом расстоянии от города. Но как многие из этих церквей и монастырей – или меняли имена своих патронов, или зачастую имели их по нескольку, и потому в актах и хрониках эти имена умножают число против действительности, то не будет большою ошибкою положить число всех и за все время существования Византии в 500»⁶⁷⁷. Автор записки представляет доказательства своих предположений. С одной стороны – известный «эдикт императора Константина равноапостольного, предоставлявший базилики, т. е. рыночные и судебные залы христианским общинам». – «Византия имела много языческих храмов и наиболее замечательные из них были превращены в христианские церкви»⁶⁷⁸.

Потом, – «свидетельство Унгера о постройках Константина в избранной им столице, – что новое – Византийское – искусство было христианское и переход императора в христианство имел величайшее значение для его развития». И третье: «Обычай иметь домовые церкви у Константинопольских вельмож и патрициев должен был рано начаться: были дворцовые церкви, – и от императоров обычай переходил к придворным»⁶⁷⁹.

В «исторической записке» Н. Кондакова, мы встретили весьма интересное для нашего труда указание о той церкви, в которой проповедовал Св. Архиепископ Константинопольский – Иоанн Златоуст. «Храм святой Софии древнейшей постройки был только начат при Константине», сказано здесь, «кончен же и освящен при сыне Констанции в 360 году»⁶⁸⁰. – В своем месте мы скажем несколько подробнее о базиликах, как преимущественном типе храмов до IV-го века вообще и времен Св. Иоанна Златоуста в частности, – их внешнем виде и внутреннем устройстве от алтаря и кафедры до гиниконита и дверей церковных, насколько все это считает необходимым для нашего «труда». Если мы нисколько не увеличим этого числа храмов ко времени Св. Златоуста, то и тогда количество клириков громадно – в тысячах. Мы склонны думать, скажем в заключение, что клирики, обличаемые в конкубинате, были только безбрачны, хотя не исключаем, что могли они быть и из монашеского звания, по примеру так сродной и так близкой Константинополю церкви Антиохийской.

Оканчивая наше исследование нравственного состояния священного клира Константинополя, мы еще раз остановимся на этом клире, чтобы взвесить всю тяжесть преступного поведения их и чрез это показать во всей наготе и истинности нравственное состояние этого клира.

Мы уже видели в словах Златоуста, что сожительство клириков с девственницами стало обычаем в Константинополе. Но надобно видеть, как относились сами клирики и их сожительницы к этому неприглядному обычаю; и прежде – чем именно, какою силою держался обычай в этой среде; как власти духовные смотрели на это явление в данное время, и как смотрел православный народ?

Св. Иоанн Златоуст, изобразивши в 1-м слове обличения всю тяжесть душевного состояния сожителей: быть так близко друг к другу и не иметь так возможного и так заманчивого совокупления, говорит: «Если это дело по свойству своему столь прискорбно, почему же многие с таким рвением предаются ему?» Заметим подчеркнутое нами слово. Это слово наводит и на грустные заключения, но указывает и на отрадную сторону в этом печальном явлении. Грустное заключение: развратники имеются в большом количестве в клире, – «многие»; отрадная сторона: многие, следовательно, не все клирики заражены этой язвой.

Но возвратимся к нашей речи. На свой, так естественный, вопрос, Св. Златоуст отвечает: «на это я могу сказать, что это самое и служит величайшим доказательством крайней их болезни». Насколько страсть помрачила разум у тех и других, насколько увлечение было сильно у несчастных клириков, – Златоуст неоднократно свидетельствует в своих обличениях. Он в одном месте, разрушая заявление грешников, будто они в таком близком сообществе не чувствуют греховного возбуждения, представляет подвижников в горах, в цепях, которые и в таком самоумерщвлении плоти «едва преодолевают неистовство плоти». Сказавши это, прибавляет: «А ты говоришь, что когда видишь живущего вместе с девственницей, привязанного к ней, забавляющегося с ней, соглашающегося лучше отдать свою душу, нежели сожительницу и потерпеть, и делать все, нежели разлучаться с возлюбленною, ты не веришь ничему худому и считаешь это не делом похоти, а благочестия». Но может быть сожительство было тайной, содержалось в секрете и лишь только, при всей осторожности, выплывало наружу, но все всегда маскировалось, чтобы ни словом, ни делом не показать истинного положения дела? Нисколько! – Нельзя предположить такой наивности ни во властях, ни в народе столицы, чтобы кто верил сказкам клириков и мог искренно думать, будто они, в самом деле, хранители, и заступники, и питатели, и ходатаи девственниц – вне страстных увлечений. На словах они: да! – таковыми себя и ставили; но на деле, – в поступках, в поведении, в жизни, – публично, открыто выставляли своей позор. Стоит, напр., обратить внимание на появление в храме этих «возлюбленных», «духовных сестер», чтобы видеть всю беззастенчивость отношений к ним их сожителей – священников. Как-будто было «нужно, чтобы никакое место не оставалось незнающим их бесчестия и рабской услужливости, они и в этом святом и страшном месте открывают всем свое невоздержание и, что всего тяжелее, они еще хвалятся тем, чего следовало бы стыдиться, ибо, встречая своих девственниц у дверей они расталкивают других и, шествуя впереди, величаются пред глазами всех и не стыдятся, но еще хвалятся этим; обнаруживают свое невоздержание пред множеством свидетелей». Нужно ли нам еще что прибавлять, чтобы выразить всю наглость, с какой позор выставлялся сими клириками?

Св. Иоанн Златоуст, желая уяснить тяжесть такого безнравственного поведения клира, говорит в том же 1-м слове обличения: «Подлинно как живущему развратно никогда невозможно спастись, так и заслужившему себе дурную молву невозможно избежать наказания. «Даже», – прибавляет Св. Иоанн, «если нужно сказать нечто дивное, – кто совершит великие грехи, но сделает это незаметно и никого не соблазнит, тот подвергнется меньшему наказанию, нежели согрешивший легче, но с дерзостью и с соблазном для многих».

Такова была нечувствительность к сознанию своей греховности у преступного клира, «опьяняемого пристрастием». «Подлинно», говорит Св. Иоанн, «это хуже всего, что мы даже и не сознаем, как мы расслабели и сделались мягче всякого воска». – Естественно, что древо принесло плод по роду своему. Священство Константинопольское, вместо того, чтобы быть оком в церкви, светом мира и солью земли стало тем, каким изображает его Златоуст. Мы приведем его взгляд во всей его полноте и картинности образов. «Как тот», говорит он, кто возьмет льва, взирающего гордо и грозно, и отрежет у него гриву, вырвет зубы и острижет ногти, делает презренным, смешным и для детей преодолимым того, который был страшен, непреодолим и потрясал все одним рычанием; – так точно и эти женщины, кого ни возьмут, делают уловимыми для диавола, изнеженными, раздражительными, бесстыдными, неразумными, гневливыми, дерзкими, непристойными, низкими, неблагородными, бесчеловечными, раболепными, подлыми, наглыми, болтливыми». – Что же власти, поставленные пасти стадо Христово, что же архипастыри, обязанные право править слово истины, – что они делают против этого позорного обычая. Ужели не воздвигают брани; ужели не подвизаются?

Обратимся к история. В беседе нашего историка, Св. Иоанна Златоуста, нет указаний. Одно только видно, что зло беззаконного сожительства – старое зло, – зло, открыто живущее. Это, конечно, доказывает, что некому было заблудшее возвратить и больное уврачевать! Григорий Богослов сказал, было, смелое слово обличения в роскоши и пышности этим священникам и всему клиру столичной церкви; но, как неугодный их силе, был скоро отставлен. И благое начинание осталось без плода! Нектарий, ближайший предместник Златоуста, предпринимал ли что против столь сильного и опасного недуга своего клира? Да ровно ничего! Мы встретили у церковного историка IV века один случай, рассказанный из жизни Нектария. Созомен⁶⁸¹, повествуя о том, как и по какой причине отменен был пресвитер духовник, говорит следующее: «В церкви Константинопольской кающимися заведовал поставленный над ними пресвитер, пока одна благородная женщина, получившая повеление от пресвитера, за исповеданные нею грехи, поститься и молить Бога, по этой причине, находясь в церкви, не открыла, что она обесчещена одним диаконом». Очевидно, здесь речь идет не о сожительнице известного сорта, а прямо об изнасиловании диаконом столичной матроны. Народ знал, народ видел и – безмолвствовал, как будто так и быть тому надлежало. Быть может, он награждал иногда выходки духовенства презрением, двусмысленной улыбкой, – но и только. Люди благомыслящие молчали, чувствуя свое одиночество, бессилие для борьбы, или не хотели вчиняться, терпеливо ожидая благоприятных изменений. Духовное начальство, видя, не видело, и, слыша, не разумело, или – ни видеть, ни слышать не хотело, само будучи занято всецело суетой грешного мира. Зло царило. Златоуст выступил против него во всеоружии силы духовной, призывая всех и каждого вооружиться против нечестия. «Скажи мне», взывает он, «если бы ты видел что кто-нибудь из воинов, одевшись в шлем, сапоги и броню, взяв меч, копье и щит, луки, стрелы и колчан, когда труба уже громко трубит и вызывает всех вон, когда враги дышат сильной яростью и готовы разрушить город до основания, – бежит не вон, к воинскому строю, а уходит домой и сидит с этим оружием около женщины; то не пронзил ли бы ты его, если можно, не говоря с ним ни слова?!.. Если же ты исполнился бы такого гнева, то как, думаешь ты, взирает Бог на твои дела, гораздо непристойнишие тех? Ибо эти дела столько постыднее и непристойнее тех, сколько наша война жестока, враги сильнее, и награды за войну больше, и вообще все столько отличнее, сколько истина отличается от тени». Всех звал Св. архипастырь на войну со злом, одних – побороть его в самих себе, других – всеми силами оградить церковь от поношения. Противопоставив пороку осмеяние, стыд, подозрение от многих, осуждение, насмешки, порицания, говорил он – одним: «будем остерегаться от такой тяжкой болезни! Так мы принесем пользу самим себе, принесем пользу и жалким сожительницам, принесем пользу и соблазняющимся»... «Христос вооружил нас духовным оружием», говорил святитель, обращаясь к другим, а более ко всем, «чтобы мы отражали враждебные силы, чтобы поражали предводительствующего ими диавола, чтобы прогоняли свирепые полки бесов, чтобы разрушали их укрепления, чтобы, связав властителей и миродержателя тьмы, отводили их в плен, чтобы обращали в бегство духовные силы зла, чтобы дышали против них огнем, чтобы были готовы и приготовлены на ежедневную смерть. Для этого он нас облек в броню правды, для этого опоясал нас поясом истины, для этого возложил на нас шлем спасения, для этого обул ноги наши во уготование благовествование мира и вручил нам меч духовный, для этого воспламенил огонь в душах ваших (Еф. 6:14–17)».

Что сделало это слово обличения праведного святителя – архипастыря? Прежде всего много врагов породило оно в этой нечестивой среде, которой говорил он так любвеобильно. Суды, бывшие потом над Св. Златоустом, в списке обвинителей его, имели имена лиц этого клира⁶⁸². В нашем воображении рисуется целое полчище клириков, женонеистовых преступников своего долга, из уст в уста со скрежетом зубовным передающих друг другу ужасную для них речь Св. архипастыря; злоба сатанинская жжет их души и страстные ковы мести куют сердца их. Нам представляется целое сонмище бесчестных девиц, продавших за страстные наслаждения в бездне греховной стыд, совесть и честь... Нам слышится их шепот змеиный во тьме ночной на преступном ложе с возлюбленным развратником, как пламень ада поджигающий их распутных сожителей на кровь и смерть Св. обличителю греха: «Слышал слово? Ну, что ж? Брось меня; иди к своему архиерею!»... Из области возможностей, представляемых нашей фантазией, споспешницей мысли, перейдем к жизни действительной, и здесь мы найдем полное подтверждение воображаемой нами картине⁶⁸³. 398-й год – время проповеди обличения клира, – можно считать роковым в жизни Святителя. Несомненно в этот год в душах врагов его подписан смертный приговор ему. Он задел за живое женщину, коснулся ее преступной жизни, так ей любезной и так было прекрасно обставленной, – и участь обличителя в ее лукавом сердце решена. Женщины таких обид не прощают. И этот взгляд наш – не преувеличение. Нет! Пред лицом всего мира на веки осталась драма: «Златоуст и императрица Евдоксия!»

«Се есть ваша година и область темная»⁶⁸⁴ мог сказать Святитель, оставляя свою кафедру в 404-м году. Его не стало в столице, а беззаконие продолжало жить и пережило остаток так немногих лет жизни Св. Архиерея. Неужели это семя слова, исполненного духа и жизни, так таки и не пало, хоть единым зерном, на добрую почву? О! нет. Мы видим не единицы, не десятки, а многих, многих, шедших в след слову спасения, возвещенного беседами Св. Златоуста. Целый сонм честных, добрых деятелей – в вертограде Господнем среди церкви Божией в этой самой столице в лике священнослужителей и мирян, которые, «добре страдальчествовавше» за истину, так ясно предъявившуюся миру в их праведном Архипастыре, – жизнь свою положили за возлюбленного учителя. Несомненно, десятки тысяч православных христиан благословляли тот день, когда в священных стенах архиепископской базилики раздалось слово обличения беззаконию. Быть может, сотни сердец в самом преступном клире дрогнули от этого слова, и новые думы благодатные оно навеяло на грешные души. Быть может, не один иерей и диакон сказали в своей совести: «восстав, иду… согреших». Но то ведомо единому всеведущему Богу! Духовная жизнь совершается сокровенно от взоров людских. Но мы, за время Св. Златоуста, видим конкубинат в духовенстве во всей его греховной силе.

Еще одно слово. Да! 398 й год был роковым в судьбе Св. Иоанна, скажем еще раз. На соборе при Дубе в самых первых пунктах обвинений, взведенных на Св. Златоуста, прежде всех других вин приводится эта: «будто бы архиепископ оскорбил всех клириков в совокупности, называя их людьми развращенными, готовыми на все, людьми, не стоющими ни гроша («трех оболов», следуя греческому выражению); что он даже сочинил против них книгу, наполненную клеветами»⁶⁸⁵. И кто же приносил жалобы, обвиняя Святителя в клевете на клириков? Да все те же клирики. Два лица из этого клира особенно близко стоят к заправиле суда, Александрийскому патриарху: диакон Иван, отрешенный за прелюбодеяние, и другой тоже диакон, удаленный из клира за убийство...

И что еще? Обвинители не усомнились самого святителя – обличителя их скаредной жизни, – оклеветать в нарушении нравственности: «Он принимает женщин и остается с ними наедине, удаляя всех других»⁶⁸⁶. Это обвинение так возмутило чистую душу Святителя, что он не забыл его в глуши своей ссылки. Оттуда он писал епископу Кириаку, другу своему (выразим смысл текста): Они осмелились обвинять меня в любодеянии, – «будто я переспал с женщиной». Если бы я мог показать народу мой слабый телесный состав, – одного этого было бы достаточно для моего оправдания. Смерть поразила меня при жизни, и тело, влачимое мною, – не более, как труп; обнажите тело мое и вы увидите мертвенность членов моих»⁶⁸⁷. Он принимает женщин и остается с ними наедине». Какое безличное обвинение! «Многих, всех», – а кто эти многие, кто эти все? Что делал с ними архипастырь; что говорил? Никто ни слова. Так строятся беспутные слухи о честном трудящемся человеке! «Говорят»... А кто? – Никого нет, кто решился бы подтвердить слух. И оценка слухов – «глас народа, – глас Божий», – vох рорuli, vох Del, – слишком преувеличенная оценка, и это изречение мудрости народной совершенно «не к месту и не к делу» – здесь. Если бы эти обвинители праведника захотели представить лиц женского пола в свидетели справедливости своих обвинений, они не нашли бы никого. Надобно бы им прежде всего указать на диаконису Олимпиаду, потому что никто из женского персонала не стоял к Св. Иоанну так близко, как она, – эта вдовица, еще во цвете лет⁶⁸⁸ служившая своему отцу и учителю от имений своих. И святитель любил ее. Он звал ее: «госпожа моя, почтеннейшая, боголюбезнейшая, возлюбленная, дорогая и досточтимая жена». – Читайте письма праведного изгнанника к этой святой диаконисе, – и вы увидите всю широту самой искренней, самой сердечной любви между ними – Св. Иоанном и Св. Олимпиадой: как он стремится успокоить ее унывающую душу, утешить сердце, скорбящее в разлуке. «Я думаю, что ты страдаешь», пишет Олимпиаде Златоуст из своего изгнания, «что разлучена с нашим ничтожеством, и что об этом ты постоянно плачешь и всем говоришь: не слышим того языка, не наслаждаемся учением, к которому привыкли... Не малый подвиг, требующий полной силы души и ума мудрого, чтобы перенести разлуку с любимою душой. Кто это говорит? Если кто умеет любить истинно, неподдельно, если кто знает силу любви, тот знает, что я говорю»⁶⁸⁹. Казалось бы, чего лучше для врагов, – вот свидетельница самая сильная против их Св. обличителя. И они не указали на эту «женщину», хотя и привлекли ее к суду, но только не по этому делу. Почему? Да потому, что нельзя. У одного – это тело, обремененное трудами, изможденное болезнями, скорбями, страданиями, непрестанным подвигом проповеди, молитвы, – исключало всякую возможность здраво помыслить о возможности появления чувства греховного. Другая – так удручала плоть свою, так удалялась от мира, что заслужила искреннюю похвалу от Св. архипастыря, так строго обличавшего распущенность нравов. «Ублажаем тебя», писал он ей из изгнания, «удивляемся тебе, так как, освободившись от всего этого – прелестей мира, ты показала образец умерщвления, вооружаясь на духовную борьбу»⁶⁹⁰. И эти ли чистые души возможно обвинять в любодеянии?!.

«Принимает женщин», – ком грязи из-за угла. Бессовестные обвинители, бессовестные свидетели и бессовестные судьи, – вот сборище сатанинское, судившее Св. патриарха! Председатель суда – человек, потерявший честь, стыд, совесть, забывший Бога и свою душу, прибывши в Константинополь из Александрии, лишь утопал здесь в роскоши и пышности. Дорогими подарками, взятыми из Египта, одарил он придворных чиновников и матрон столицы и в их сообществе весело проводил время. Поместившись в дворце Плакидии, этот александриец жил, как прилично жить разве только царю или консулу: двери его были открыты, стол накрыт для всех и каждого; он задавал блестящие пиры для нужных ему бессовестных свидетелей и обвинителей Св. патриарха Константинопольского. И ко всему этому одна богачка столицы, молодившаяся старуха, которую Св. Иоанн обличал так много и так сильно (увидим ниже), была наперсницей египетского архиерея. Таков был Феофил, патриарх Александрийский, председатель Дубского собора⁶⁹¹. К этому иерарху в особенности пред всеми, ему подобными, можно по всей справедливости приложить слово, метко сказанное о таких пастырях Св. Иоанном Златоустом, или, правильнее, в нем одном можно соединить черты различных недостойных пастырей, сказавши: «церковь в этом человеке имела волка вместо пастыря, морского разбойника вместо кормчего и палача вместо врача»⁶⁹².

Мы отмечаем весь этот грустный факт, чтобы во всей ясности показать, как глубоко было падение клириков в грехе любодеяния и как сильна была их нераскаянность, – вот, между прочим, доказательство, как беззаконное сожительство не хотело расстаться со своим удовольствием, и как сильно оно держалось в Константинопольском духовенстве, когда и не стало Златоуста.

Но обратимся к обозрению нравственного состояния другого сословия в духовенстве – чина монашеского.

«Он принимает женщин и остается с ними наедине» – обвиняли на беззаконном сборище в Дубе Св. Иоанна Златоуста, набрасывая темную тень безнравственности на эту светлую, чистую личность. Но что Святитель женщин принимал, – в своем месте нашего труда мы увидим, что даже к женщинам в дом ходил, – это верно. Только вопрос, требующий уяснения: зачем принимал он женщин, в каких целях был с ними лицом к лицу? А вот зачем. Ответим словами Златоуста, имеющимися в его творениях и свидетельством современника – его биографа. И сам Св. Златоуст, и Палладий, его друг, указывают в этих женщинах монахинь.

Что это за личности, кто они были, как они жили, их занятия, обязанности, права? Этого нельзя сказать в двух словах. Ответ для своей обстоятельности требует внимательного исследования вопроса по летописи и творениям Св. Златоуста. – Два рода монахинь известно было за время Златоуста: одни жили обществами в монастырях под надзором старицы, которая называлась игуменьей; другие жили в домах своих родителей, где они служили Богу так же, как и жившие в монастырях. Знатные имели при себе других дев, обязанных служить и сопутствовать им, когда они являлись в публике.

Не видно, чтобы эти последние обязывались отказываться от своего имущества и давать обет нищеты, подобно тому, как они отказывались от брака по обету целомудрия, ибо они давали обет пред алтарем в присутствии епископа во время совершения Св. таинства⁶⁹³. Эти то лица и были известны под именем девственниц. Св. Златоуст говорил слово против тех, которые имеют своими сожительницами девственниц⁶⁹⁴. И потом: Св. Златоуст говорил слова о том, что посвятившие себя девству не должны жить вместе с мужчинами⁶⁹⁵. В этих словах обличения мы знакомимся с хорошей и дурной сторонами жизни этих девственниц. Добрых подвижниц Златоуст хвалит и указывает прекрасные черты в их жизни. «Вы», говорит он им, «показавшие такую жизнь, – чистую, святую удостоившиеся быть в брачном чертоге с женихом – Господом, имеющие горящие светильники и украшающиеся досточтимым венцом девства, лучшим всякой царской диадемы»⁶⁹⁶. И потом изображает поведение посвятившей себя девству, представляя появление ее в обществе образцом всякого любомудрия, как бы ангел сошел с неба», – «настолько своим видом и поведением привлекающим к себе всех, располагающим всех взирающих на нее к изумлению и удивлению ее святости, – так же как если бы кто-нибудь из херувимов явился на земле⁶⁹⁷. Любопытны при этом и назидательны, и исторически интересны самые подробности поведения доброй девственницы. «Когда она идет, то идет как бы по пустыне; в церкви сидит в глубочайшем молчании, не обращает взоров ни на кого из проходящих ни женщин, ни мужчин, а только на своего Жениха, как бы явившегося и присутствующего; когда она пойдет домой, то опять беседует с Ним в молитвах и слышит только Его голос чрез писания; находясь дома, она помышляет только о Нем, своем Возлюбленном, остается как бы странницею, пришелицею и гостьею и делает все так, как следует делать чуждой здешним предметам; избегает не только взоров мужчин, но и общества мирских женщин и о теле своем заботится столько, сколько требует только необходимость и все попечение свое обращает на душу⁶⁹⁸. Кто же не будет удивляться, кто не станет изумляться, видя ангельский образ (вот где начало наименования чина монашеского таким именем) в жизни в женском поле». При этом подвижницу девства Св. Иоанн называет «золотою душою»⁶⁹⁹. Прекрасный образец подвига Св. Иоанн наглядно представляет в жизни святой диаконисы Олимпиады. Считая ее почти не женщиной, а существом ангельским, Златоуст живописует чудную совокупность ее добродетелей: превозносит чистоту ее жизни, которая, будучи посвящена целомудренному вдовству, заслугой равняется жизни дев, посвященных Богу; хвалит ее милосердие, превышающее самое девство и благотворительность, имеющую первенство пред делами милости всех; прославляет ее терпение, перечисляет ее скорби, от дней юности ее тяготевшие над нею, каковы преследования ее от близких и чужих, великих и малых друзей и врагов, не исключая и священников⁷⁰⁰. Но особенное внимание останавливает на ее добровольных лишениях, измождениях, постах, борьбе духа с плотью, представляющих собой живую картину подвигов истинных обетных девственниц. Вот одно – другое место из 2-го письма Св. Иоанна к Олимпиаде. «Слова: «трезвость, воздержность» совсем не применимы к тебе, благочестивая и достопочтенная жена!» пишет он ей; «нужно найти другие, нужно возвысить язык, чтобы передать идеальное совершенство твоей жизни. Какое слово выразит строгость твоих святых бдений? Ты победила сон для молитвы, как покорила голод для поста и для тебя стало так же естественным бдение, как для других сон»⁷⁰¹. Еще величественнее Св. Иоанн изображает подвиг христианского терпения Св. Олимпиады... «Радуйся, – говорит, – и веселись, так как ты с первого своего возраста шла среди беспрерывных и сильных страданий. И в самом деле», рассуждает Златоуст, «болезнь тела и разнообразная, и всяческая, более тяжелая, чем бесчисленные виды смерти, не переставала тебя постоянно осаждать, и множество ругательств и оскорблений и ябеды – клеветы не переставали устремляться против тебя; а сильные и непрерывные приступы уныния и источники слез постоянно обеспокоивали тебя. Каждое же из этого само по себе было в состоянии принести большую пользу тем, кто перенес, вытерпел его. Ибо ничто не делает так блистающими, славными и достойными соревнования, удивления и ничто так не преисполняет бесчисленных благ, как множество искушений, испытаний, и опасности и труды»… «Велика выгода от страданий», – продолжает утешитель, – «даже если кто пострадал и не из-за Бога, а все-таки страдал и переносил бы благородно и кротко, за все прославляя Бога»⁷⁰². Подобных Олимпиаде Св. жен диаконис в церкви Константинопольской при Златоусте было немного, правда, а без него и еще меньше, – но и Олимпиада не была единичной личностью. Мы знаем Св. жен этого периода, богатых и знатных, но вместе благочестивых и боголюбивых, и милосердных, сходных по духу и званию с Олимпиадой; таковы: Ампрукта, Пентадия, Сальвина и самоотверженная Савиниана, посетившая Златоуста в Кукузе⁷⁰³. Внутреннему настроению истинных подвижниц соответствовало и внешнее поведение их. «Удивляюсь», пишет Олимпиаде Св. Златоуст, «не только невыразимой простоте твоего одеяния, превосходящей простоту одежд и самых нищих, но в особенности тому, что в одежде, обуви, походке твоей нет ничего подкрашенного, поддельного, все безыскусственно, а это все – краски добродетели, извне живописующие хранящуюся в тебе мудрость»⁷⁰⁴. Но это был лик избранных и таковых не было много. «Подумай», писал Св. Иоанн Олимпиаде, «подумай, дорогая и достопочтенная жена, что в борьбе дух человеческий укрепляется самыми испытаниями, которые он претерпевает»⁷⁰⁵. Но большинство людей, всякий раз, как им случится быть искушенными бедствиями и всякий раз, как они находятся в несчастиях, скажем словами Златоуста, «а потом призываются к роскоши и успокоению духа и жизни изнеженной и распущенной, бегут на зов очень ревностно»⁷⁰⁶. И на этот призыв к роскоши и успокоению духа и жизни распущенной отозвались сочувственно многие не только просто из девственниц, но из высшего их разряда – диаконис.

Мы различаем эти два вида монахинь в Константинополе за время Златоуста. И так, как диаконисы по своим обязанностям стояли ближе к клиру, – мы об них и говорим прежде, чем о других девственницах. Здесь мы считаем долгом дать некоторые сведения об этом звании – диаконис. Диаконис в Восточной церкви уже более пяти веков не существует. А в древней церкви, начиная с времен Апостольских, диаконисы представляли собой необходимое звено в клире. Они имели особые права и обязанности. В постановлениях апостольских сохранилась молитва, читавшаяся при их рукоположении епископом. Ограничимся сведениями возможно краткими. Диаконисами назывались в древней церкви лица, назначенные для надзора за принадлежавшими к ней женщинами. Обязанности их были следующие: они приготовляли женщин к крещению, научая, как и что они должны отвечать на вопросы крещающего, и как должны вести себя после крещения; помогали епископу при крещении женщин и, вместо него, делали помазание частей тела, за исключением лба; смотрели за дверью, в которую входили женщины в церковь; расставляли их по местам и наблюдали, чтобы они в церкви вели себя благочинно; присутствовали при беседах епископов, пресвитеров и диаконов с женщинами; заботились о благотворительности по отношению к женщинам. По постановлениям апостольским, в диаконисы должны быть избираемы целомудренные девы или, по крайней мере, вдовы, бывшие за одним мужем, верные и благоговейные. Постановлением Юстиниана при Константинопольской церкви положено быть 40 диаконисам⁷⁰⁷. Сколько их было здесь при Златоусте, мы не знаем; но, очевидно, было тоже много: добрые из них – на перечет, а худые без числа. Знать это число, конечно, не столь важно, как интересно знать их нравственное состояние. Выше мы говорили, как Св. Златоуст изображает прекрасное поведение истинных девственных жен и представили совершенный образец олицетворения этого изображения. Конечно, Св. Иоанн имел и другие образцы; Олимпиада лишь лучший из них.

Оставаясь лишь верными исторической правде, мы не должны скрыть и оборотную сторону этой медали, даже не в праве – по тому одному обстоятельству, что об этой оборотной стороне говорит сам наш историк – Св. Златоуст. Последуем за ним. «Девство есть столь великое дело», говорит он, «и нуждается для себя в столь великом труде – борьбе, что Христос, сойдя с неба, чтобы сделать людей ангелами и здесь насадить высший небесный образ жизни, даже и тогда не решился предписать его – девства и возвести требование его на степень закона. Но хотя Он предписал закон умирать, постоянно распинать себя и благодетельствовать врагам; однако девства не узаконил, а предоставил, чтобы это зависело от добровольного решения, выбора слушателей, сказавши: могий вместити да вместит (Мф. 19:12). «Ибо», прибавляет Святитель, «велико бремя этого дела, трудность этой борьбы и пот от этих состязаний, равно как и место этой добродетели обрывисто»⁷⁰⁸. И увы! не малое число диаконис ко времени архиепископства Св. Златоуста в Константинопольской церкви, оказалось, именно на этом месте «оборвались»... Преобразование клира, чтобы быть полным, должно было коснуться и диаконис, составляющих часть клира. Как не щекотливо было это дело, но Св. Златоуст исполнил этот долг со своей обычною решимостью. Большая часть диаконис жило очень суетно, стараясь совместить, сколько возможно, служение Богу и страстям. Многие, как видится, оскверняли святое место постыдным поведением. И вот Св. Архиепископ, собрав надлежащие сведения о каждой из них, как грозный судия, призвал их к себе для объяснений «по касающемуся до них делу» – и наиболее виновным, очевидно из вдов, сказал кратко, ясно и вразумительно: «я возвращаю вам свободу; вы хорошо сделаете, если вновь вступите в брак»⁷⁰⁹. Комментарии излишни. По идее, в диаконисы должны были быть избираемы лучшие из девственниц или честных вдов после первого брака, произнесших обет жизни безбрачной на веки. Каков был институт этих лиц, посвятивших себя девству, мы несколько ознакомились в истории совместного жительства их с клириками. Здесь лишь несколько дополним те сведения и, по неизбежной необходимости, в том же неприглядном направлении, ибо другого не указывают нам творения Св. Златоуста, – наш главный и почти единственный источник для обозрения этой стороны церковной жизни в клире. Укажем некоторые стороны этой жизни...

«Апостол Павел», говорит Св. Златоуст «беседуя с женщинами, возлюбившими мирскую жизнь, не только отклоняет их от ношения золотых украшений, но и не дозволяет облекаться в роскошные, дорогие одежды. Ибо он знает, знает ясно, что это тягостная болезнь души, – такая, которую преодолеть трудно, которая служит величайшим доказательством развращенного ума и для борьбы с которой нужен ум очень мудрый. Это и доказывают не только женщины, следующие обыкновенному образу жизни, но и те из них, которые, казалось, были мудры и получили в удел принадлежать к сонму дев». ... «Многие», продолжает Св. автор, «и из таких дев были совершенно постыдно и плачевно пленены этой страстью и, превозмогши большее, были покорены этим пороком»⁷¹⁰... Продолжим наше сказание словами Златоуста... «Многие из приступивших к этому состязанию – подвигу девства не преодолели той страсти к щегольству в деле ношения своих одежд; но были пленены и покорены ею более, чем даже и те женщины, которые преданы миру. Не говори мне этого, что они не надевают на себя золотых украшений, не одеваются в шелковые и вышитые золотом платья, и не имеют украшенных драгоценными камнями ожерелий. Ибо более тягостное преимущественно пред всем и с избытком обнаруживающее их болезнь и властную силу их страсти, есть следующее: они проявили свою крепость, упорно настаивали и употребляли силу на то, чтобы посредством простых одежд превзойти украшение облеченных в золото и в шелковые платья и, вследствие этого, являлись более их прелестными, занимаясь, как они думают, безразличным делом, а как показывает природа этого дела, гибельным и вредным. Если эта погрешность навлекла столь великое наказание на светских еврейских женщин, и притом в то ветхозаветное время; то какое могут иметь извинение обязанные своими мыслями жить на небесах и подражать ангельской жизни и проводящие жизнь в благодати, когда они отваживаются на тот же самый грех в еще гораздо большей мере? В самом деле, когда увидишь деву, нежащуюся в богатых одеждах, влекущую свои платья по земле, – за что пророк произнес обвинение, – похотливо, сладострастно ступающую, и голосом, глазами, одеждой смешивающую – приготовляющую вредоносную чашу для взирающих на нее бесстыдными глазами, более и более выкапывающую пропастей для проходящих мимо и отовсюду расставляющую силки, – то как эту, наконец, называешь ты девою, а не причислишь ее к женщинам, ведущим блудную жизнь? Ибо не столько последние бывают приманкою, обольщают, сколько первые, отовсюду простирающие крылья удовольствия»⁷¹¹... В тех же письмах к Св. диаконисе, из коих мы сейчас привели несколько слов, Св. Златоуст указывает еще раз, какое важное значение для нравственной жизни имеет расположение к роскоши в одежде. «Я попытаюсь показать льва по ногтю», – пишет он Св. Олимпиаде, «сказавши нечто немногое о твоем платье, об одеждах, облегающих тебя просто и кое как. Ибо хотя эта добродетель кажется меньше остальных, однако если бы кто либо исследовал ее тщательно, то нашел бы, что она очень велика, очень важна и бывает присуща только душе мудрой, презирающей все житейское и летящей, стремящейся к самому небу»⁷¹². Обращаясь от слова к делу, от мысли к самой жизни, Св. Иоанн, обличая дев недевственных, прямо указывает им, что именно невоздержание их в расположении к украшениям в одеждах было поводом ко греху и для них самих и для их сожителей. «Для чего ты», спрашивает он каждую из них в слове обличения, «украшаешь себя одеждами?» – «Одежды даны нам не для того, чтобы мы украшали себя, но чтобы скрывали стыд наготы; не для того, чтобы мы одевались в то, что может срамить нас хуже наготы. Самая нужда в одеянии есть уже стыд и срам и происходит от греха, то для чего ты увеличиваешь это осуждение»⁷¹³. «Ты стараешься, чтобы многие влюбились в тебя»⁷¹⁴. Ты превосходишь и зрелищных женщин изысканностью одежд, прельщая ими рассеянных юношей»⁷¹⁵.

Мы уже знаем преступное поведение этих недостойных девственниц из нашего подробного обзора их беззаконного сожительства с клириками. Там видели мы и внутреннее состояние их душ и внешнее поведение и в доме, и на улице, и в храме. Здесь возьмем из того же слова обличения девственницам одну-другую черту из их поведения, не помеченную в нашей речи о незаконном их сожительстве с клириками. Здесь мы укажем опять словами Св. Златоуста, что жизнь дев могла быть названа именно жизнью публичных женщин, что эти падшие создания настолько глубоко пали, что не только не сознавали своего падения, а даже оправдывали свое беззаконное сожитие с мужчинами, и потом представим решение вопроса: чем обусловливалась неизменность возможности преступного сожительства? «Они» – виновные девственницы, – говорит Св. Иоанн, «еще принимают к себе некоторых мужчин, вовсе им незнакомых, и поселяют их вместе с собою; живут вместе с ними все время, как бы показывая чрез это, что они против своей воли привлечены к девству, потерпев крайнее насилие и таким способом утешают себя за это насилие и принуждение»⁷¹⁶. «Девство», продолжает Златоуст, «при сожительстве с мужчинами, осуждается всеми больше прелюбодеяния; потеряв свое значение, оно упало низко, даже ниже самой пропасти прелюбодеяния. Замужняя заботится, как бы угодить одному мужу; а ты, девственница – многим, и притом знакомым тебе не по закону брака, а некоторым другим образом, порицаемым и осуждаемым всеми..., боюсь, чтобы ты не оказалась причисленною к бесчестным женщинам»⁷¹⁷. «У нас тело нерастленно и не повреждено блудом, скажете вы. Знание и искусство повивальной бабки», отвечает грозный обличитель, «может видеть только то, подвергалось ли тело совокуплению с мужчиною; но чисто ли оно от постыдного прикосновения, от прелюбодеяния и растления посредством лобзаний и объятий, это обнаружится в тот день, когда живое Слово Божие представит все обнаженным и открытым пред глазами всех». «Ты не рождала и не испытывала болезней рождения. Что постыднее такого оправдания?! Что достойнее сожаления того, когда девственница хочет доказывать свое девство тем, к чему могут прибегать и многие из блудниц?! Те, скажешь, обличаются другим образом, когда предаются разврату? Каким же, скажи мне, другим? Внешним видом, взорами, походкой, любовниками, которых привлекают к себе... Хорошо ты нам изобразила черты блудницы; но посмотри: не к тебе ли прежде нее относятся эти черты и признаки»⁷¹⁸?

Последний вопрос, который в данном случае представляется нам небезынтересным: – в каких годах девицы посвящали себя в девственницы? Решение этого вопроса может указать: физически могли они или не могли оставаться в незаконном и греховном сожительстве с клириками до старости последних? Св. Златоуст, как видели выше, обличает беспутных клириков в том, что они выискивают себе девственниц красивых и молодых. Это показание обуславливает собою возможность искушения для обеих сторон. Златоуст говорит, что и клирик «во цвете лет». «Поразмысли», пишет Св. Иоанн Олимпиаде с пути в изгнание, «какова, по своему существу, юность и цветущая пора юности, когда пробуждается очень сильное пламя природы, когда возбуждается большая буря страсти... Ведь души более молодых ограждают себя не очень большим благоразумием и не проявляют большого рвения к добродетели; но буря страстей бывает тем более тяжелою, а управляющий страстями рассудок – более слабым»⁷¹⁹.

Итак, условие, благоприятствующее возможности к греховному расположению и самое главное, есть. И долго, долго, по словам Златоуста, это условие – моложавость, миловидность и привлекательность у девственниц хранилась и служила поддержкой греховному расположению к ним сожителей. «У брачных после родов и воспитания детей тела делаются слабыми», свидетельствует Златоуст в слове к клирикам, «а те и в 40 лет не уступают юным девам»⁷²⁰. Еще один вопрос: в самом деле – жили или не жили клирики с девственницами брачною жизнью? По Златоусту: и да, и нет, но больше – нет. Конечно, трудно близ огня не обжечься и близ котла не зачерниться. Ясно, что промахи у клириков бывали, иначе не было бы места в речи у Златоуста об акушерках. Но сила не в этом, не в блуде – в смысле совокупления; а особенно, по смыслу слов Златоуста, в том внутреннем прелюбодеянии, которое так сильно осуждено Христом Спасителем. Здесь именно в отсутствии блуда – совокупления и состоит главный секрет привязанности клириков к девственницам. «Болезни чревоношения и рождения, рождение и воспитание детей и следующие за ними частые болезни, изнуряющие тело и погашающие цвет юности, ослабляют действие удовольствия. У живущих с девственницами возбуждается похоть вдвойне: и оттого, что страсть не подавляется дозволенным совокуплением; и оттого, что причина, возбуждающая страсть, долго остается сильною»⁷²¹. Конечно, это обстоятельство не исключает собой возможности привязанности мужчин к женщинам и при действительном сожительстве. Внебрачное совокупление имеет свою заманчивость, ибо «запрещенный плод», говорят, «сладок»... Но все-таки, на основании этих показаний самого Св. Обличителя беззакония, мы заключаем: в большинстве случаев, это сожительство не было наложничеством, а было лишь духовным прелюбодеянием в форме платонической любви. Одно странное обстоятельство в ряду причин привязанности девственниц к клирикам указывает Св. Златоуст, а именно: страсть к тщеславию. Насколько могла быть серьезною эта причина, доказывается уже опровержением Св. Иоанна. Он говорит: «пусть будет сожитель, если хочешь, не из простолюдинов и не из презренных людей, но из имеющих великую силу в церкви; пусть отличается от всех знатностью рода своего и силою красноречия и во всех отношениях пусть будет знаменитым, – и однако, при всем том, он не может сделать сожительницу знаменитою и почтенною»⁷²². Как бы то ни было, искушение очень близко всегда предстояло обеим сторонам, – это несомненно. Эта совместная жизнь была именно «опасная яма»⁷²³. Тем не менее, с формальной стороны дела клирики могли обвинять Св. архипастыря, как было указано нами выше, в оскорблении их показной честности и в клевете, что и было на соборе Дубском.

Если из этого ранга девственниц могли быть диаконисы, естественно, ценз их должен быть уже очень низок. И Златоусту ничего другого не оставалось сказать им, как совет, – пойти скорей замуж. Понятным становится и следующее свидетельство Палладия, который приводит слова Святителя к клирикам, которые справедливо могут быть отнесены, с некоторым ограничением, и к диаконисам. «Уж если выбрать из двух зол», говорит Св. Иоанн, «то я предпочитаю таким клирикам, как вы, сводней открытого разврата. Эти несчастные лишены врачевания; оно им вовсе неизвестно, и пагубное ремесло осуждает их на погибель; но вы, – вы пребываете у самого источника душевного здравия, а, между тем, не только живете в мерзости разврата, но и посеваете его среди добрых»⁷²⁴. О девственницах, имевших сожительство с клириками, Златоуст свидетельствует, что именно они посеевали разврат среди добрых. «Они», говорит он им и о них, «бывают и зачинщицами и свахами при браке и исполнительницами других дел, и многим женщинам, желающим оставаться в одиноком вдовстве, препятствуют, думая найти в этом оправдание своих пороков»⁷²⁵. Св. Архипастырь волновался, ревновал о чистоте нравов своего клира и всех и каждого призывал к святой ревности. «Каких это беззаконие не достойно смертей?» взывал он с кафедры церковной. «Кто будет столь каменным и бесчувственным, чтобы не воспламеняться ревностью Финееса? Он, если бы в свое время увидел такой срам, то не пощадил бы их; но сделал бы то, что сделал тогда с мадианитянкою (Числ. гл. XXV). А мы утешаем себя в скорби иначе – воздыханиями и слезами»⁷²⁶. Тем не менее, факт оставался фактом, жизненным сейчас, присущим в общественной жизни церкви Константинопольской.

Что касается до диаконис, в рядах коих Златоуст заметил уклонения и значительно сильные, то зло сложилось, первее всего, из забвения заповедей церкви апостольской, а) внушающей о вдовицах, под коими надобно разуметь прежде всего диаконис, что в их ряды принимаются лица этого рода, не меньше лет шестидесяти⁷²⁷; и притом истинная вдовица и уединена⁷²⁸; б) юных же вдовиц отрицайся, егда бо рассвирепеют против Христа посягати хотят, ибо они неточию праздны, но и блядивы и любопытны⁷²⁹; питающаяся пространно жива умерла⁷³⁰. По всем вероятностям, диакониса апостольская Фива⁷³¹ отвечала всем идеальным требованиям, изображенным Св. Ап. Павлом. А в церкви Константинопольской, очевидно, это правило благоразумия и предусмотрительности было забыто предшественниками Св. Иоанна Златоуста. И вот ему невольно пришлось эту накопившуюся грязь вычищать из церкви! Одно из правил IV вселенского собора касательно диаконис дает разуметь, что в диаконисы к половине V в., т. е. не особенно долго спустя после Златоуста (†407 г.), ставили уж очень молодых. «В диаконисы поставляти жену не прежде четыредесяти лет возраста и притом по тщательном испытании», гласит правило 15-е этого – Халкидонского – собора. И потом собор ограждает честь церкви строжайшим прощением нарушавшей обет девственной жизни даже честным браком, – о преступном сожитии не говорится, конечно, потому, что это уже и в виду не имеется. «Аще же приявши рукоположение и пребывши некоторое время в служении, вступит в брак»; продолжает правило собора, «таковая, как оскорбившая благодать Божию, да будет предана анафеме вместе с тем, кто совокупился с нею». Тогда как, – к слову, – «деве, посвятившей себя Господу Богу, равно и монашествующим, аще обрящутся творящии сие, – вступление в брак, – наказание: да будут лишены общения церковного»⁷³². Шестой вселенский собор подтверждает то же правило о диаконисах IV вселенского собора. Но это уже, конечно, время далекое от Златоуста – 691 год.

Константинопольские творения Святого Иоанна Златоуста немного сведений дают нам о сословии монахов, мужей в чине иноческом. Он не посвящает им многих страниц в своих беседах, как это было обычно во множестве случаев у него в Антиохии, где проповедник так часто любил представлять вниманию своих благочестивых слушателей и внешнюю жизнь иноков и внутреннее содержание этой жизни. Здесь для него монахов как будто не существует. Он говорить о них неохотно, вскользь, кратко. Есть своя причина для Святителя – проповедника молчать об этом институте людей. Мы знаем, в каких прекрасных образах рисовал жизнь иноков Св. Златоуст в Антиохии, говоря об их подвигах в горах, вертепах и пропастях земных, как они всегда – лишени, скорбяще, удручены нуждами, бедностью, измождены постом, бдением; мы видели их в слове его одетыми в милотех и козиих кожах, едва прикрывающих их наготу. Видели их, при всей их скудости, помогающими по возможности ближнему – бедному «от трудов своих праведных»; видели их любящими, странноприимными и самоотверженными, до готовности душу свою положить за други своя. И вот, любящая всех и каждого, душа Св. Иоанна в слове об этих «земных ангелах» находила отраду, утешение, и когда нужно было ему представить своим слушателям живой пример любви к Богу и к ближнему, он так часто находил его в любимых им и любви его достойных иноках гор антиохийских. Что представляли собой монахи Константинопольские?

По смыслу кратких слов Св. Иоанна Златоустого, во первых – это было монашество обетное⁷³³, формальное, постригальное, с куколем на голове, одетое в мантию, обутое в сандалии и опоясанное ремнем, конечно, с крестом на груди и параманом на раменах.

В одной из бесед на Деяния Апостольские Св. Златоуст характеризует это монашество, – и это единственное место в таком роде – следующими словами: «Бесчисленные пути ведут сребролюбца в геенну. Где же теперь говорящие: зачем сотворен диавол? Вот здесь диавол ничего не делает, но все делаем мы. И пусть бы говорили это живущие в горах, те, которые, по целомудрию, но презрению к богатству и по пренебрежению других благ, тысячу раз решились бы оставить отца, и домы, и поля, и жену, и детей; но они то особенно не говорят этого, а говорят те, которым никогда не следовало бы говорить. Там, поистине, борьба с диаволом; а сюда не следует и вводить его»⁷³⁴. Понятно, что здесь речь о нагорных иноках. Но тем не менее верно и то, что проповедник говорит об обетах монашеских, о чине пострига, что видим и слышим и ныне при пострижении в монашество. – Монашество, состоявшее в заведывании столичной кафедры Святителя, гор не держалось, а скиталось тут, в городе, и не по нужде граждан, а по произволению собственному, бесприютное, нищенствующее и, если не всеми, то многими, презираемое. Здесь, в этих качествах Константинопольских монахов разгадка, почему Святителю не хотелось говорить об этих людях, ибо, надобно полагать, ему даже грустно было вспоминать об них. В его кратких словах о монахах слышится чувство жалости об этих людях; не назидание берет от них проповедник в поучение слушателям, а скорее бросает слово обличения самим монахам. Будь бы в Константинополе подвижники гор антиохийских, – да Златоуст прямо сказал бы: «вот они! Вот эти небесные человеки! Идите, смотрите на них! Учитесь от них молитве, бдению, терпению, смирению, презрению всего земного, самоотвержению и любви к Богу и человекам!» Но обратимся к нашему историческому документу – творениям Св. Иоанна. «Хотя бы даже язычника мы увидели в несчастии, – и ему надобно оказать добро и вообще всякому человеку, находящемуся в несчастных обстоятельствах, тем более верующему мирянину. Я не понимаю, откуда взялось противное мнение и каким образом усилился у нас противный обычай. Кто отыскивает только монашествующих, хочет оказывать добро только им одним, и между ними делает еще различие и говорит: если он недостоин, если он не праведен, если он не творит знамений, – «я не подам ему руку помощи», – тот отнимает самую главную часть у милостыни⁷³⁵. Истинная милостыня», дополняет проповедник, «тогда и бывает, когда она оказывается грешникам или виновным; милосердие в том и состоит, что милует не тех, которые исправны, а тех, которые согрешили»⁷³⁶.

Это слово о безразличии отношений к праведным и грешным беднякам в делах милосердия и это упоминание о нуждающихся в помощи монахах, конечно, проживающих в столице, – как все это различно от слов, говоренных в Антиохии, в которых Св. Иоанн советовал отыскивать иноков, сидящих в горах, никому неизвестных! А эти монахи Константинопольские представляли собой просто на просто «нищую братию», которой сердобольный Святитель, говоря иными словами, выпрашивает помощь, убеждая слушателей уж не очень-то разборчивыми быть при подаянии милостыни, а жертвовать безразлично – грешникам или виновным. Верность этого взгляда на вещи сам Златоуст подтверждает в другом слове о монахах.

«Отец небесный», говорит он, «питает и блудников, и прелюбодеев, и обманщиков и вообще всякого рода злодеев. В настоящем мире необходимо быть такого рода многим. Он же всех питает, всех одевает, и никто никогда не умирал с голода, разве только по собственной воле. Так и мы должны быть милосерды! Если кто просит у тебя и находится в нужде, помоги ему. Но ныне мы дошли до такого безумия, что поступаем так не только с нищими, ходящими по переулкам, но и с монашествующими. Он, говорят, обманщик! Не внушал ли я вам», заключает речь свою Святитель, «что если станем исследовать, то никогда не окажем милосердия. Что говоришь ты? Неужели он притворствует для того, чтобы получить хлеба? Если бы он просил талантов золота и серебра, или драгоценных одежд, или рабов, или чего-нибудь подобного, – то справедливо бы можно было назвать его обманщиком; но если он не просит ничего такого, а только пищи и одежды, вещей самых умеренных, – то, скажи мне, свойственно ли это обманщику? Оставим эту неуместную, сатанинскую пагубную разборчивость! Когда кто-нибудь станет говорить, что он принадлежит к клиру, или называет себя священником, тогда разведай, расспроси, потому что общение с таким человеком без исследования не безопасно. Здесь великая опасность»⁷³⁷. Любвеобильная душа Святителя! Но в этих возможностях обмана, притворства и самозванства, в которых – или разуверяет Св. Иоанн православный народ, или предостерегает свою паству от опасности, нельзя не видеть намеков на то обстоятельство, что все это «бывальщинка» в бродячем монашестве. Самая необходимость, вынудившая Святителя – патриарха, защищать эту «братию», говорит о неприглядности отношений народа к этому классу людей. Мы не говорим об их нуждах, совсем недостойных людей, отвергших мир: дай хлеба, одежды. Вспомним опять иноков гор Антиохийских; сравним, – и мы поймем, что за люди были эти монахи в Константинополе.

Albert в своем труде «S. Iean Chrysostome considere comme orateur populaire» приводит свидетельство Св. Нила о подобных иноках. Слово преподобного представляет их домогающимися приглашений на обеды богатых, истинными паразитами, которые следуют за богачами и вельможами в публичные места, как рабы и прочищают им дорогу. «Это было», говорит он, «тяжкое бремя для городов, по которым они проходили, как нищие с бесстыдством приставая к проходящим. Возбудивши к себе доверие лицемерными уловками, они всеми способами старались завлечь их в свою пользу. Они были предметом всеобщего презрения; над ними насмехались на улицах»⁷³⁸. «И вот этих то лентяев и бродяг», прибавляет Albert, «Златоуст не боялся называть «нищими» (правда!), «обманщиками» (неправда! народ называл), «мошенниками» (никогда!) и обратно отсылал их в кельи» (пожалуй – да!)⁷³⁹. Обратимся к нашему историку. «Блудницы остаются в своем доме», говорит Св. Златоуст, «виновные в том, что они за деньги продают свое тело; но они представляют в свое оправдание бедность и крайний голод, хотя и это отнюдь не может оправдать их, потому что можно кормиться трудами. Блудницы обыкновенно готовы к услугам каждому, кто дает золото, кто бы ни предложил им деньги, раб или свободный, монах или кто-нибудь другой, они принимают; а тех, которые ничего не предлагают, хотя бы они были благороднее всех, без денег не принимают к себе»⁷⁴⁰. Нужно ли что прибавлять к слову Златоуста? И в скаредном месте – монах! Понятно, – в Антиохии не было и быть не могло подобных речей; в Константинополе не так. Ergо: есть основание! Грустное заключение; но, как очевидно, не несправедливое. Люди без определенной цели, отторгшиеся от места своего назначения, где бы подобало пребывать неисходно, люди без занятий, – без труда телесного и умственного, – ядущие даром из чужих рук, праздные, – последствия ясны; «праздность – мать пороков». – Таковы были нравы этих монахов, встречавшихся в Константинополе. У Исидора Пелусиота, – говорит Albert, – находятся очень любопытные замечания о причинах, которые побуждали этих монахов выходить из монастырей. «Большая часть из них принимала пустынную жизнь, – говорит Albert, очевидно, удерживая лишь мысли Пелусиота, – во избежание столь трудных в то время обязанностей общественной жизни. Они имели в виду только выгоды звания, а не обязанности его: монашеское звание было для них промыслом. Другие же были пастухи или белые рабы, пленившиеся представляющеюся им в монашестве бездеятельною жизнью и сверх того даровым почетом»⁷⁴¹. У Св. Иоанна Златоуста мы встречаем сведения об общественном положении вступавших в нагорные Антиохийские монастыри. В общем, взгляд одинаков с сейчас изложенным: кто и кто поступают в монахи; но в частностях – в целях поступления в монашество, в причинах, побуждавших к этому подвигу, в образе жизни и поведении, – громадная разница. «Хотите ли пойти в град добродетели, в селения святых, т. е. в горы и леса», – приведем еще раз слово Св. Иоанна о нагорных Антиохийских иноках, – «там мы увидим высоту смиренномудрия. Там люди, блиставшие прежде мирскими почестями или славившиеся богатством, теперь стесняют себя во всем, не имеют ни хороших одежд, ни удобных жилищ, ни прислуги и во всей жизни своей изображают явственнейшими чертами смирение⁷⁴². Все, что способствует возбуждению гордости, как-то: пышные одежды, великолепные дома, множество слуг – все это удалено оттуда»⁷⁴³. «Иноки не разбирают», свидетельствует Св. Иоанн Златоуст, «кто к ним пришел: раб или свободный⁷⁴⁴; все – слуги здесь; нет там ни больших, ни меньших; каждый омывает ноги странников и один пред другим старается оказать им услуги»⁷⁴⁵. Очевидно, резко различались: иноки гор и монахи городов: одни шли «ради Иисуса»; а другие ради «хлеба куса», как говорит Св. Димитрий Ростовский в слове на неделю жен мироносиц – на текст: «Возста Христос, несть зде» (Марк. 16:6), где наш русский Златоуст, изображая жизнь монахов: «там клопот и ропот, свари и брани», – заключает: «был зде Христос, да ушел», – возста, несть зде. – Одни оставались верны идее иночества, вступивши в этот чин раз навсегда; другие, быть может, и с добрым намерением оставили грешный мир, но потом изменили себе и Богу, которому посвятили себя и свою жизнь. Ибо допустить избрание кем-либо подобного средства для достижения преступных целей значит уже предположить в данной личности человека с сожженной совестью. Инок – человек, избравший иную жизнь, вместо суетной – святую; монах – одинокий, от μόνος – один: «Инок наречется, понеже един беседует к Богу день и нощь»⁷⁴⁶. Злоупотребления и всяческие уклонения, конечно, всегда и везде возможны. В Константинополе монахи целыми толпами ходили по улицам⁷⁴⁷. Св. Иоанн Златоуст свидетельствует еще об одном обстоятельстве в жизни монахов его времени в Константинополе. «Увещеваю вас, будем служить святым», говорил Святитель с церковной кафедры в Константинополе. «А свят всякий верующий, потому самому, что он верующий; хотя бы он был мирянин, он свят. Не о тех мы только должны заботиться, которые живут в горах; они, конечно, святы и по жизни и по вере; но и те святы по вере, а многие из них и по жизни. Не будем поступать так, что когда увидим монаха в темнице, тогда пойдем к нему; а когда мирянина, то не пойдем, и последний тоже свят и тоже есть брат наш»⁷⁴⁸. Это указание на инока в тюрьме, – мы подчеркнули подлинное выражение, – неизбежно наводит на предположение, что здесь в Константинополе теперь, во время архиепископства Златоуста, бывали и такие случаи. И притом – «монах в темнице», – явление, видимо, не было чрезвычайною редкостью, когда народ, приходя в темницу, предпочитал подавать милостыню монаху прежде, чем мирянину, и такое отношение было настолько укрепившимся, что архипастырю пришлось опять-таки разубеждать христиан оставить этот обычай. Одно как будто несколько отрадное явление во всей этой мрачной картине Константинопольского монашества: народ предпочитал подать милостыню монаху в темнице все-таки по убеждению в большей степени святости его предпочтительно пред простым мирянином. «И последний тоже свят», – вразумляет проповедник. Нам представляется это предпочтение «монаху в темнице делалось просто из жалости и, во всяком случае, по необычности видеть духовное лицо, да еще монашествующее в этой ужасной среде! Конечно, нельзя отвергать и того, что народ, в особенности простой, и в Константинополе не терял уважения к монашеству, – так глубоко внедрилась святая идея монашества в душах верующих от первых истинных иноков. В Константинополе могли быть особенные обстоятельства, поддерживавшие убеждения народа в святости монахов, бывавших в темнице. В восточной церкви, как известно, было время, и не особенно задолго до патриаршества Св. Иоанна Златоуста, когда православных христиан гнали люди, зараженные ересью Ария. Это преследование происходило открыто, с ведома правительства во время царствования Валента, 375–376 гг., по смерти благочестивого Валентиниана в 374 году. Валент, искренний арианин, простер свою злобу на православных до такого неистовства, что велел всех отшельников выгонять из их пустынных убежищ и отдавать⁷⁴⁹ в военную службу⁷⁵⁰. Св. Иоанн Златоуст, написавший слово против этих гонителей и гонений, замечает, что «изгоняют отовсюду руководствующих к нашему любомудрию монашеской жизни», – Златоуст тогда был сам между отшельниками, – «и с великими угрозами запрещают и говорить что либо о нем и учить ему кого бы то ни было, и что при благочестивых царях среди городов совершается такое беззаконное дело»⁷⁵¹. Несомненно, искренние иноки мужественно отказывались повиноваться «безумному велению», – и вот их удел: между иными притеснениями – темница! Благочестивые люди, конечно, считали таковых страдальцев за правду исповедниками, мучениками, святыми. Естественно, «монах в темнице» и теперь – при Златоусте, через 25–30 л. после гонения, в глазах народа пользовался все еще честью неповинного страдальца. Св. Златоуст и вразумляет: мирянин и монах – в тюрьме оба святы, – в несчастии «в равном достоинстве». Но чтобы теперь, при Златоусте, бывали монахи в темнице, как неповинные страдальцы, мы в этом сомневаемся. «Древность с ее благочинием и строгостью тогда»⁷⁵², – ко времени уничтожения пресвитеров-духовников Нектарием, Константинопольским предместником Златоуста по кафедре, – «начала уже, думаю», говорил Созомен, «мало по малу перерождаться в безразличный и небрежный образ». Есть основание думать: переродилась к этому времени в небрежный образ жизни – и жизнь духовенства вообще, и монашества в частности, если не в особенности, до проступков грубых. Правило 24-е поместного Лаодикийского собора говорит: «не подобает освященному лицу или из монашеского чина в корчемницу входити»⁷⁵³. В 451 году IV-й вселенский собор в Халкидоне в одном из своих постановлений еще нагляднее изображает поведение монахов по городам и особенно в столице восточной империи. Возьмем полностью все это правило: «дошло до слуха св. собора, что некоторые из клира и монашествующие, не имея никаких поручений от своего епископа, а иные даже быв отлучены им от общения церковного, приходят в царствующий град Константинополь и в оном долго жительствуют, творя смятения и нарушая церковное устройство, и даже домы некоторых расстраивают. Того ради определил святой собор: во-первых, посредством экдика святейшия Константинопольския церкви напоминати им, да удалятся из царствующего града. Аще же бесстыдно продолжати будут те же дела, то удалити их из оного и неволею, посредством того же экдика, и возвращати к своим местам»⁷⁵⁴. Время собора так близко к времени Златоуста, что побуждения, вынудившие вселенский собор к постановлению такого рода, несомненно были у монашества и при архиепископстве Св. Иоанна Златоуста во всей целости их – побуждений: и праздношатательство в царствующем граде и мятежливость, и бесстыдство поведения и упорства, вынуждавшие необходимость возвращать их к своим местам. «Был он», говорит Созомен о Св. Златоусте, «в разногласии со многими из монахов, а особенно с Исаакием (о нем речь впереди), ибо людей, избиравших такой образ любомудрия, если они уединенно пребывали в своих монастырях, он весьма хвалил и усиленно заботился, чтобы они не терпели притеснений и имели необходимое; но когда пустынники выходили вон и являлись в городе, то он порицал и исправлял их, как оскорбителей любомудрия. По этим то причинам негодовали на него клирики и многие из монахов и называли его тяжелым и гордым, жестоким и высокомерным. Некоторые же покушались оклеветать перед народом самую жизнь его»⁷⁵⁵. Читайте соборное постановление – вышеизложенное – и это известие историка, – и вы убедитесь, что здесь – у последнего фигурируют соборные монахи. Сравниваешь и то и другое – и сказание летописца, и постановление собора – и в воображении действительно может рисоваться неприглядная картина из этого времени. «Вот стадо нищенствующих монахов, нырявших по закоулкам Константинополя, странно одетых, с длинными космами, висевшими у них, как у философов кинической школы, на которых они походили более, нежели на христианских иноков»⁷⁵⁶. Попятно, что «Златоуст, уважавший монашескую жизнь, благоговевший пред нею и стремившийся осуществить ее даже в своем епископском дворце, желал видеть ее строгою, трудолюбивою и, конечно, ненавидел этих шарлатанов, которые за несколько оболов забавляли площадную чернь, примешивая непристойные шутки к церковным молитвам»⁷⁵⁷. Святитель обличал; монахи не щадили его в своих насмешках. И один из их настоятелей – Исаак сумел сделаться пугалом для прежних епископов сатирами, которыми он преследовал их пред народом. Он составил себе ужасную славу поношениями нового архиепископа Св. Иоанна и, оставив презренную уличную сцену для сферы более высокой, явился обвинителем Златоуста на соборах⁷⁵⁸.

Говоря о Константинопольских монахах времени Златоуста, мы невольно вспоминаем отношение к нему монахов в Кесарии, изображенное Святителем в одном из писем изгнания к св. диаконисе Олимпиаде. Мы возьмем несколько подробностей и эти данные в устах самого Св. Иоанна уяснят нам еще более нравственное состояние этого класса людей за время Златоуста и не только в церкви Константинопольской, а даже на всем востоке. Особенное побуждение коснуться этого последнего обстоятельства мы находим в том соображении, что и этот факт служит выражением ненависти к Святителю за его слова и святой образ жизни, служившие обличением нечестивому монашеству от высших до низших чинов его. Когда Святитель отправлялся в изгнание в Кукуз, он в нескольких письмах описывает трогательные встречи в пути. «Встречающиеся с вами на дороге, одни с Востока, другие из Армении, иные и из другого места вселенной, проливают источники слез, смотря на нас и присоединяют рыдания; вопль и сетования сопровождают нас во время всего пути; много сострадающих нам⁷⁵⁹. Толпы мужей и женщин высыпают на дорогах, на станциях, по городам, и смотрят на вас и плачут»⁷⁶⁰. Сочувствию народа не уступает сочувствие официальных людей. «Воины префекта, вместе с нами уезжающие в чужие страны, так прислуживают, что не позволяют нам нуждаться даже в слугах, исполняя дела слуг»⁷⁶¹. Затем св. изгнанник указывает превосходнейших и славнейших врачей, лечивших его больше своим состраданием и расположением. Описывая встречу в Кесарии, Святитель говорит: «почти мертвым я вошел в город. Тогда именно явились весь клир, народ, монашествующие, монахи, врачи, – я пользовался большим их попечением, так как все во всем нам, с своей стороны, услуживали, помогали». Но после всего этого, так трогательного внимания к великому страдальцу, Св. Иоанн описывает ужасную сцену разбойнического нападения на него шайки перехожих монахов, которых настроила погубить праведника злоба завистников. «Вдруг, около рассвета», пишет Св. архипастырь-мученик, «батальон, – ибо так должно сказать, и бешенство их выразить этим словом, – монашествующих напал на дом, где были мы, угрожая зажечь его, воспламенить, нас привести в крайне бедственное состояние, если мы не уйдем... из города. И ни страх пред Исаврянами, ни болезнь, так сильно теснившая нас, ничто не сделало их более гуманными; но они налегали столь великим гневом – яростью, что и сами преторианские воины устрашились их. Ибо и им они угрожали ударами, и хвастались, что уже многих преторианских воинов они постыдно избили. Воины преторианские, услышав это, убежали к нам, и увещевали, и просили освободить нас от этих зверей, даже если затем нах должно будет впасть в руки Исаврян. На следующий день они явились более неистовые, и никто из пресвитеров не осмелился помочь и заступиться за нас. Но стыдились и краснели от стыда, потому что говорили, что это происходило по определению Фаретрия, епископа Кесарии»…

«В самый полдень, бросившись в носилки, я был вывозим оттуда в то время, как весь народ рыдал, вопил, проклинал сделавшего это; все горевали и плакали; некоторые из клириков, незаметно выйдя, провожали нас, сетуя. И когда мы услышали, что некоторые говорили: куда вы отводите его на явную смерть?, то другой из тех⁷⁶² – которые весьма любили нас, говорили нам: удались прошу тебя, впади в руки Исаврян, только избавься от нас. Ибо, если ты только избежал наших рук, то куда бы ни впал, ты впадешь в безопасное положение. Услышавши это и видя, прекрасная Селевкия, благородная жена моего господина Руфина, просила, чтобы я заехал в ее загородный дом. И мы удалились туда. Когда Фаретрий узнал, – то, как она говорила, произнес ей много угроз. Она гостеприимно приняла меня, управляющему же объявила: если бы некоторые монашествующие напали на нас, желая оскорбить нас или измучить, собрал бы земледельцев из остальных ее поместий и таким образом приготовился к бою против них. Приглашала же она укрыться и в ее жилище, имевшем крепость и бывшем неприступным, чтобы я мог избежать рук епископа и монашествуюших; но я не соглашался на это»⁷⁶³. В полночь монахи напали на дом, где спал Св. изгнанник и едва не посягнули на жизнь. «Причина же этих страданий, говорит Св. Иоанн, та, что все знатные почетные люди, весь народ, ежедневно видели меня, услуживали, дорожа мной, как светом в очах⁷⁶⁴. Это, я думаю, раздражило Фаретрия; также зависть, выгнавшая нас из Константинополя, не удалилась от нас, как я, по крайней мере, думаю»⁷⁶⁵. Св. Иоанн Златоуст, объясняя слово Господне: се аз посылаю вас, яко овцы посреди волков, так говорит о силе проповеди 12-ти апостолов иудеям и язычникам: – «Это то особенно и достойно всякого внимания, что они не убивали, не истребляли тех, которые злоумышляли против них; но нашедши их подобными диаволам, сделали равными ангелам и таким образом освободили человеческое естество от лютого владычества; а злобных оных и все возмущающих бесов изгнали с торжищ, из домов и даже из самой пустыни. О сем свидетельствуют лики монахов», торжественно заявлял проповедник – пресвитер Антиохийский, «лики монахов, которых они – апостолы, всюду насадили и чрез них не только заселенные, но и необитаемые места очистили»⁷⁶⁶. Св. Иоанн, по искреннему убеждению, и не мог говорить иначе, потому что видел своими глазами святую жизнь иноков гор Антиохийских. Он жил их примером, он мыслил их сознанием, он чувствовал себя, как они; он также самоотверженно служил Богу и людям, как они, он молился их словами: «Благословен Бог, – взывал там каждый инок, готовясь вкусить скудную трапезу, – «благословен Бог, питающий меня от юности моей, подающий пищу всякой плоти, исполни радостью и веселием сердца наша, дабы мы, имея всякое довольство, избыточествовали во всяком деле благом во Христе Иисусе, Господе нашем, с Которым Тебе слава, честь и держава во веки. Аминь. Слава Тебе, Господи! слава Тебе, Царю, что Ты дал нам брашна в веселие! Исполни нас духом святых, да окажемся пред Тобою благоугодными и не будем постыжены, когда Ты воздашь всякому по делом его»⁷⁶⁷. Златоуст, объясняя содержание этой молитвы иноков, их предстояние пред Богом, их довольство своим положением, память о суде Божием и проч., прибавляет: «Видишь, сколько приносят нам пользы сии странники и пришельцы, пустынножители или, лучше сказать, небожители. Мы странники небесные, а жители земные, они же напротив»⁷⁶⁸. По этим образам жизни иноков, – в виду того, как противоположна им жизнь Константинопольских монахов, – что надобно сказать о них? Нам думается, не будет несправедливо, если мы так выразим об этом ужасном времени упадка в монашестве чистоты и святости нашу откровенную мысль: «Да, настало время, когда принявшие ангельский образ⁷⁶⁹ несколько помрачили в себе образ Божий». – Если соединить в одно целое все черты, которыми характеризуется у Св. Златоуста, историков и биографов его это Константинопольское монашество, то получается уже полная картина нравов этого сословия; и тогда становится вполне понятным и естественным явлением, если из ряда этих темных личностей могли быть люди «достойные искреннего презрения и отвращения». «Когда пустынники выходили вон и являлись в городе, то Иоанн порицал и исправлял их, замечает историк, – как оскорбителей любомудрия»⁷⁷⁰. Да иначе и быть не могло. Исправлял и, надобно прибавить, не имел никакого успеха в своем благородном труде. Эти «невежды» оставались глухи и немы к слову любви и не хотели внимать убеждениям архипастыря, «не хотели учиться истине и добродетели». Если из этих членов общества, невысокопробной нравственности самого по себе, из этого института могли выходить клирики Константинопольские, то поведение их именно таково и могло и должно быть, каковым представляет его Св. Златоуст в своих беседах. И что иное мог заметить беспристрастный историк в нравственном строе их жизни, как не то, что клирики корыстолюбивы, жадны, распутны, развращаются богатством, нечестием и нечистыми удовольствиями⁷⁷¹.

Потемнело золото, изменилось серебро доброе в лице преступных клириков и нечестивых монахов в Константинопольской церкви! Но семя свято еще оставалось стоянием христианского мира и в этом городе – многосуетной столице всего восточного мира. Только уже в сфере иной пребывал дух Христов, а не среди этих официальных служителей Бога и церкви; не среди этих обетных, рясофорных, мантийных монахов, а просто жил в обществе добрых благочестивых христиан в церкви Христовой, отличавшихся всеми качествами истинного аскетически-христианского подвига смирения, терпения, богопреданности и любви, заповеданной Христом». «Человек духовный», говорил Св. Златоуст с Константинопольской кафедры, «хотя бы нападали на него бесчисленные бедствия, не падает ни от одного из них. Пусть нападают на него бедность, болезнь, обиды, злословия, клеветы, раны всякого рода, наказания, всякого рода насмешки, поношения и оскорбления; но, так как он живет вне мира и свободен от телесных страстей, то он над всем будет смеяться. А что это не хвастовство, то могу я представить и теперь множество примеров, именно из людей, удалившихся в пустыни. Но это, скажешь, нисколько не удивительно. Тогда я скажу, что такие мужи есть и в городах, хотя ты и не подозреваешь их существования⁷⁷². Ибо и в городе живущий может подражать любомудрию пустынножителей: и женатый, и семейный может и молиться, и поститься, и приходить в умиление. Ибо и те, которые в начале были обращены самими апостолами, жили в городах, а являли благочестие свойственное пустынножителям»⁷⁷³.

Так немного времени пребывал Св. Иоанн Златоуст на Константинопольской кафедре: 26 февраля 398 года он был поставлен в епископский сан; а 20 июня 404 года был сослан в изгнание⁷⁷⁴. Да и весь этот краткий период времени в большинстве прошел, во-первых, в заботах по патриархату церкви апостольской, а, во-вторых, в волнениях, и, наконец, в заботах прямо епархиального управления клиром и паствой. Много ли времени имел Святитель для свободной беседы с народом, чтобы учить его вере и благочестию? Если церковь имеет за это время беседы его: на Деяния апостольские и послания: к Колоссаям, к Солунянам и к Евреям, да несколько отдельных бесед (30–40), – если взять сюда некоторые из бесед, написанных у Миня в ряду «неизвестно где произнесенных» и если бы положительно было известно, что Святитель больше не сказал в Константинополе ни одного слова, – то и тогда надобно бы удивляться: когда и как он нашел время и возможность говорить столько, сколько он сказал! Но тем не менее, сравнительно с периодом жизни и деятельности Св. Иоанна в Антиохии, здесь, в Константинополе он говорил мало. Там он был в сане пресвитера – исключительно проповедником. И этому святому и всей душой любимому им делу он отдавался всем сердцем и имел, конечно, полную возможность для всецелого посвящения себя этому труду исключительно. Не то – в Константинополе. Здесь он чуть не год не видел своей паствы. Там только одна болезнь могла удержать его от служения слову; здесь препятствий было множество. Все это мы говорим потому, что Св. Златоуст в своим творениях за Константинопольский период представляет нам, конечно, меньше данных для ознакомления с различными сторонами церковной жизни Константинопольского общества. Подробное изучение этих творений все таки в свою очередь даст возможность видеть и по этим немногим нашим источникам нравственное состояние того общества, которое представляло собою обширную паству Святителя. Но прежде чем мы обратимся к исследованию по нашим источникам нравственного состояния общества Константинопольского, еще раз обратимся к историческому указанию о начале – основании Константинополя, чтобы видеть, кто и что представляли собою его обитатели. – Когда Константин столицею своею избрал древнюю Византию, – говорит Вейс⁷⁷⁵, – город этот находился в бедственном состоянии. Большая часть зданий и крепостных сооружений была срыта и жители, некогда богатые, были изнурены самими тяжкими контрибуциями. При торжественном вступлении победителя в Византию город представлял вид разоренного, открытого места, отличавшегося только положением своим, чрезвычайно выгодным для торговли. Опустошение места соответствовало, между прочим, будущим планам императора. Порвав, так сказать, всякую связь с римским язычеством и признав христианство государственной религией, Константин, естественно, должен был с самого начала иметь в виду придать собственной своей столице характер, соответствовавший новому положению вещей; но этого нельзя было достигнуть, не перестраивая ее с самого основания⁷⁷⁶. Да простит нам благосклонный читатель некоторые подробности! Вскоре по окончании войны, царь в собственном смысле положил основание новому городу. Определив протяжение будущего города, царь явно обнаружил намерение сделать его величайшим во всей империи. Дабы в возможно короткое время осуществить задуманный им обширный план, клонившийся отчасти и к тому, чтобы затмить блеск древнего Рима, он неустанно заботился об украшении города великолепными строениями и различными мелкими художественными произведениями, которые по большей части привозились из Рима. Потом, прибавляет исследователь «быта Византии и востока», дабы ускорить заселение города, он – царь – даровал отчасти некоторые льготы переселенцам, отчасти производил насильственные переселения. Таким образом ему удалось в чрезвычайно короткое время сделать Византию богатым и оживленным средоточием, куда стекались все интересы, которые дотоле почти исключительно привлекал к себе Рим⁷⁷⁷. И так Константинополь со дня, так сказать, своего основания стал городом многолюдным, богатым и столицей империи. Все эти обстоятельства в некоторой мере обусловливают собой возможность, если не необходимость, известного нравственного настроения общества. Не забудем, что это было в начале IV в.; что христианство только что становилось господствующей религией; что это время было временем не только колебания, на какую сторону склониться человеку своим сердцем – к христианству или язычеству, – официальное принятие верования не то, что свободное избрание религии, – это было время прямо борьбы языческих преданий против нового порядка. Император Константин Великий, хотя по собственному побуждению возвел христианство на степень государственной религии и стал защитником ее, замечает Вейс⁷⁷⁸, тем не менее он оставил и языческому культу его права и на высшие и почетнейшие должности в государстве назначал безразлично, как последователей христианского учения, так и язычников из римлян. Таким образом и при нем в Византии, дополняет Вейс, продолжались публичные зрелища, коими в Риме правительство потешало преимущественно праздный народ (за исключением однако гладиаторских игр и, конечно, в такой мере, какую допускало христианское воззрение⁷⁷⁹. Прошло ¾ века ко времени появления Златоуста на кафедре Константинопольской; языческие элементы в религиозной жизни много уступили христианскому влиянию; но и здесь, как после увидим, не исчезли совсем; тем более нельзя предполагать, чтобы это влияние языческих воззрений могло выбыть из строя нравственной жизни за такой период времени, когда в той и другой сфере – и религиозной и нравственной – влияние язычества способно держаться в народе целый ряд веков.

Если влияние язычества первоначально привнесло в Константинополь, – этот город чисто христианский с самого основания своего по мысли императора, – цирки, театр и тому подобные увеселительные учреждения; то богатство знатных, чиновных поселенцев принесло с собой роскошь и пышность жизни. А необходимое многолюдство массы низшего народонаселения сразу установило неизбежную разность богатства и бедности и всевозможные худые и добрые взаимоотношения. Все это в совокупности взятое дает в итоге известный облик нравственного состояния общества.

С чего мы начнем наше обозрение нравственного состояния этого общества за время Златоуста? Сторон жизни этого общества так много. – Для решения этого вопроса обратим внимание: на чем было сосредоточено внимание самого Св. Иоанна Златоуста в день его вступления на Константинопольскую кафедру? Церковь и наука не имеют первого слова Златоуста при вступлении на паству в Константинополе; но содержание его сам Св. Иоанн указывает во втором своем слове⁷⁸⁰. Из этого второго слова видно, на чем было сосредоточено внимание святителя в первый день его архипасторства. Тема⁷⁸¹ этого слова была: какими оружиями надобно низлагать всяко возношение, взимающееся на разум Божий (2Кор.10:4). «Откуда вам начать речь? – взывал святитель на второй день своего архиерейства, – откуда хотите, из нового или ветхого завета, ибо не только в евангельских и апостольских изречениях, но и в пророческих и во всем ветхом завете можно видеть славу Единородного, сияющего великою славою»⁷⁸².

Догматизм всегда был у Св. Иоанна Златоуста на первом плане, – доказательство: все его творения. Но в тех же беседах и словах, где излагается догматическое учение веры, можно находить и учение нравственное и даже настолько, что, напр., при объяснении Св. Писания, Св. Иоанн как раз половину своего труда посвящал нравственному учению. Вследствие этого являлись беседы Св. Иоанна Златоустого непременно с разделением: то беседа; а то – нравоучение при ней. Таковы издания бесед Св. Златоуста на славянском языке: на евангелие от Матф., на 14-ть посланий ап. Павла, и другие. Редко можно встретить беседу, чтобы она имела исключительным своим содержанием одно догматическое учение, как напр., слово на текст: Отче Мой, аще возможно есть. Св. Иоанн Златоуст – проповедник любви. Основание учения веры – любовь Бога к человеку, спасающая грешников, любовь человека к Богу и ближнему, – начало и конец, корень и верх, полнота и содержание учения благочестия, альфа и омега добродетели. На любви Божией к людям, на любви людей к Богу сосредоточено все внимание святителя в его беседах и поэтому, говоря о преимущественном содержании бесед Св. Иоанна, можно сказать, что всегда в них есть и то и другое, – и догмат, и нравоучение. И это свидетельство бесед Златоуста дает полную возможность составить понятие о религиозном и нравственном состоянии общества, с которым он беседовал. О последнем, т. е. нравственном состоянии общества, по нашему мнению, творения Св. Златоуста дают даже более полные сведения. Насколько это вероятно, мы приведем, как свидетельство, один замечательный взгляд на Златоуста, как проповедника нравственных христианских начал, помещенный в нашем русском ученом духовном журнале. – «С именем Златоуста история соединяет представление о неутомимом и энергическом деятеле в области нравственного воспитания современного ему общества. Его пастырская деятельность относится к той замечательной поре в истории христианства, когда оно, пережив долгий период гнета и преследований со стороны правительства, стало, наконец, лицом к лицу с тогдашним языческим обществом и вступило в открытую борьбу со всем строем тогдашней общественной жизни. Теперь оно направило свои силы на его внутреннюю бытовую сторону, стараясь преобразовать нравы, обычаи и понятия языческие и внести в жизнь массы идеалы и правила христианские. Златоуст преимущественно действовал на этом поприще, и вот причина, почему в сочинениях его сохранилось так много данных для характеристики тогдашнего общества. Ни один из древних проповедников не развивал с таким постоянством и энергией идеал практического христианства, ни один так глубоко и настойчиво не проводил этого идеала в сознание своих современников, как Златоуст. Чутко прислушивались проповедники к голосу времени и отзывались на его вопросы; но ни один из них не обладал такою способностью схватывать современные практические отношения, осмысливать их, соображать их с требованиями христианской морали и, наконец, применять последние к условиям вседневной жизни, как Златоуст»⁷⁸³.

Обращаясь к епископским творениям Св. Иоанна Златоуста, мы ознакомились с нравственным состоянием клира и монашества. Исследуем теперь по этим же источникам, каково было нравственное состояние самого общества Константинопольского, среди которого вращались клирики и монахи и с которым беседовал сам Св. Иоанн.

Св. Иоанн знал уклонение христиан от истинного учения веры и тотчас, как только принял жезл правления в Константинопольской церкви, он заявил с церковной кафедры: «жестокий пламень ересей угрожает, окружает со всех сторон»⁷⁸⁴. Скоро присмотрелся Св. архипастырь и к жизни своей паствы, быстро уяснил себе ее настроение и нашел, что здесь «оскуде преподобный» (Пс. 11:2), что здесь не только умалишася истины от сынов человеческих, а и более, даже изсякла любы многих. И вот проповедник любви вооружается всей силой ревности против нарушителей правды и законов любви. В том же году, когда Св. Иоанн стал архиереем, он обличил беззаконных клириков и девственниц за их соблазнительное сожительство, ибо в этом взаимообщении находил нарушение любви: «поэтому кто полюбит распутную женщину, – говорил Св. Златоуст, – тот будет стараться удалять ее от других мужчин и сам будет удерживаться от греха с нею: поэтому только тому, кто весьма ненавидит блудницу, свойственно творить блуд с нею, а поистине любящему ее – отклонять ее от этого постыдного дела»⁷⁸⁵. В том же году, как вошел на кафедру Константинопольскую Св. Златоуст, он всей силой своего могучего слова начал обличать роскошь и пышность жизни сильных и богатых мира сего, проникая мыслью в тайные помыслы их душ и уясняя себе их преступные сокровеннейшие деяния. В их жизни, в их деятельности, в их отношениях к людям проповедник любви находит опять: или уже очень легкую возможность нарушения законов правды божеской и человеческой, или прямо полное оскудение любви⁷⁸⁶. «Горе лежащим на постелях слоновых, горе спящим на одрах слоновых, пиющим процеженное вино и первыми вонями мажущимся» (Амос. 6:4–5), – сказал Св. Иоанн в конце 398 года, приступивши к беседам на посл. ап. Павла к Колоссянам и прибавил: «это сказано нам не просто, но с тем, чтобы вы изменили свои помыслы и не делали ничего неполезного»⁷⁸⁷. В первой же беседе на послание к Колоссаям, Св. Златоуст, показывая, как любовь духовная между людьми выше всякой другой любви, обращает внимание своих слушателей на роскошь трапезы богачей. Он «на трапезе богатых указывает все сосуды из серебра и золота, а полукруглый стол будет такой, что одному нельзя будет и нести его, но который могут едва нести два прислужника; фиал вызолоченный, весом в полталанта, – такой, что с трудом могли несть его два юноши; целый ряд амфор блестящих не серебром, но гораздо лучше – золотом. Здесь стоит много слуг, разукрашенных нарядами, которые блистательно одеты, в штиблетах, прекрасные видом, полные и тучные телом и множество дорогих яств⁷⁸⁸, флейты, цитры и свирели⁷⁸⁹. Потом указывает преступность этого рода грубой роскоши. Под игру лидийского торбана воспеваются песни демонам⁷⁹⁰. Там необузданное удовольствие, громкий хохот, пьянство, срамословие, а если сами они – возлежащие – стыдятся произносить постыдное, то это бывает через блудниц⁷⁹¹. Дом твой сделался блудилищем, бешенством, неистовством»⁷⁹². Потом проповедник указывает слушателям то «уродство», какое бывает после роскошного стола от пресыщения и пьянства, которыми эти несчастные наслаждаются подобно свиньям, валяющимся в грязи⁷⁹³. Обращаясь к душе богачей, так пошло роскошествующих, Св. Иоанн говорит, что «зовущего на эту трапезу вооружает тщеславие и жестокость в связи с несправедливостью и любостяжанием, – оканчивается эта трапеза надменностью, исступлением, неистовством»⁷⁹⁴. Наглядно характеризует Св. Златоуст поведение богачей в храме и душевное настроение их, происходящее от роскоши в одеждах, что думают, чувствуют эти люди. Кажется, проповедник изображает среду, существовавшую в массе, представляет тип богатой купчихи, богатого купца, или средней руки помещика. Но вот самый текст речи святителя. «Надобно повсюду истребить страсть к богатству... Смотри, как входит сюда богатый мужчина или богатая женщина? не заботится о том, чтобы слушать слово Божие, а о том, чтобы показать себя, чтобы с величавостью и великою гордостью занять здесь место, чтобы превзойти всех прочих великолепием одежды и равно своей наружностью, как и взглядом и поступью, возбудить в других большее к себе уважение и вся забота ее – женщины – и попечение состоит в том: видела ли ее такая то? удивлялась ли ей она? Хорошо ли она оделась? Впрочем, не об этом только она имеет попечение, но еще о том, как бы не измялось, как бы не разорвалось ее платье? И в том только и состоит вся ее забота. Подобным образом входит и богатый мужчина, имея намерение показать себя бедняку, привести его в страх богатством своих одежд и тем, что он имеет множество слуг и те стоят около него, отгоняя толпу. Сам он по чрезмерной гордости не благоволит сделать этого, но до такой степени считает дело недостойным свободного человека. Потом, когда он сядет, тотчас им овладевают заботы о доме, развлекая его внимание во все стороны; его охватывает гордость, поработившая его душу. Он думает, что оказал милость и нам и народу и, может быть, самому Богу тем, что вошел в храм Божий». Еще рельефнее изображает Св. Иоанн Златоуст утонченную роскошь, царившую в это время в Константинополе. «Над родом человеческим более всего владычествует любостяжание, невоздержание и злая похоть», говорит Святитель⁷⁹⁵ и подробно указывает владычество этих грехов в Константинопольском обществе. «Когда ты слишком украшаешься, жена, тогда бываешь постыднее обнаженной, потому что снимаешь с себя благоприличие, надев на себя принадлежности щегольства; потому что роскошная одежда не в состоянии показать благообразия. Спрашиваю: если бы ты надела когда-нибудь принадлежности певицы или танцовщицы, не стыдно ли было бы тебе? Хотя эти одежды и золотые, но оттого то тебе и стыдно, что золотые, ибо сценическая роскошь приличествует трагикам, комикам, мимикам, танцовщикам и гладиаторам, а жене верной дана от Бога иная одежда⁷⁹⁶. Хочешь ли казаться прекрасною и благопристойною? Довольствуйся тем образом, какой дал тебе Творец. Что привешиваешь золото, как бы поправляя образ Божий? Хочешь ли казаться благопристойною? Облекись в милосердие, облекись в человеколюбие, облекись в целомудрие, в смирение⁷⁹⁷. Скажи мне: для чего ты украшаешься? Чтобы нравиться мужу? Так делай это дома. А здесь выходит напротив. Если хочешь нравиться своему мужу, не нравься другим. Итак, выходя на площадь или вступая в церковь, ты должна отложить всякое житейское попечение⁷⁹⁸. Это сказано мной, – прибавляет Златоуст, – с целью показать, что щегольство и само по себе есть великое зло, хотя бы из него не происходило ничего другого и хотя бы можно было позволять его себе безопасно; но оно располагает к тщеславию и надмению, а потом из прикрас рождается и многое другое – явные подозрения, неблаговременные издержки, поводы к лихоимству»⁷⁹⁹. Во многих беседах Златоуст рисует картину изысканной роскоши; выводит наружу весь быт тогдашней аристократии с самой темной возмутительной стороны. «Тебе сильно хочется удовольствий?» – говорит он; «тебе желательно носить тонкое платье? Ты хочешь носить золотые украшения? Ты захотела убирать свои волосы и казаться красавицей? Хочешь подкрашивать себя притираниями, румянами и еще чем-нибудь в этом роде?⁸⁰⁰ Послушай слов Павловых!⁸⁰¹ Вспомни узы Павловы!⁸⁰² Сама царица, вся покрытая золотом, не может привлечь к себе более зрителей. Если бы случилось в одно и то же время войти в церковь и Павлу в узах и царице, – все направили бы свои очи от последней на первого. Да так и следовало бы! Потому что, при взгляде на мужа, стоящего выше человеческой природы, можно находить более достойного удивления, чем при виде наряженной женщины. Последнюю можно видеть в театрах и в торжественных собраниях, и в банях и в других местах⁸⁰³. И в чем греховность этих нарядов? Душа, которой тело увешано драгоценностями, – отвечает Св. Иоанн, – наблюдает, кто смотрит на них, кто не смотрит и, наблюдая это, исполняется надмением, обнаруживает заботу и волнуется множеством других чувств»⁸⁰⁴. Вообще всякая пышность и роскошь, все, что поражало блеском и великолепием, было страстью Византии в это время и глубоко вошло во вкус и нравы ее избалованного и тщеславного населения⁸⁰⁵. «Император, – говорит Св. Златоуст, – носит на голове либо диадему, либо золотую корону, украшенную драгоценными камнями. Обе эти регалии, как и пурпуровые облачения предоставлены только единственно его священной особе. На шелковом одеянии вытканы изображения драконов. Его трон из массивного золота. Всякий раз, когда он является народу, его сопровождают придворные чины, телохранители и слуги. Копья, и латы, и щиты их, равно и узды, и покрывала на лошадях или сплошь золотые, или кажутся таковыми и широкие блестящие выпуклины посреди щитов окружены меньшими выпуклостями, каждая в виде человеческого глаза. Пара отборных лошаков, запряженных в императорскую колесницу, белого цвета без отметин и покрыты золотой парчой. Колесница, сделанная вся из чистого золота, возбуждает удивление толпы, созерцающей с изумлением пурпуровые завески, белый ковер, драгоценные камни и золотые бляхи, сверкающие ярким блеском от сотрясения во время езды». Мы отмечаем эти подробности, сообщаемые Св. Златоустом, потому, что они своим появлением при Византийском дворе и своим первоначальным существованием составляют принадлежность времени Златоуста. После Константина Великого возобновителем придворной пышности считают Феодосия I-го и особенно Аркадия, при котором святительствовал Иоанн Златоуст⁸⁰⁶. В царствование императора Аркадия, при установлении чисто серального правления под руководством женщин и евнухов, придворное великолепие дошло до небывалого возрастания⁸⁰⁷. Византия приняла характер чисто азиатского государства⁸⁰⁸, – императоры являлись во всем блеске восточных владык. Пурпуровые ткани самого дорогого материала и прихотливого рисунка шли, главным образом, на императорский гардероб. Страсть к роскоши ввела употребление этого крайне дорогого материала и прихотливого рисунка и между богатыми классами. И чтобы положить конец этому мотовству, императоры вынуждены были даже издавать эдикты, запрещавшие употребление лучшего сорта порфиры⁸⁰⁹, которая оставалась, таким образом, привилегией императора. Так поступали Валентиниан, Грациан и Феодосий⁸¹⁰. Но если предположить, что кроме царствующего дома никто из византийцев не носил никакого пурпура, то употребляли другие также дорогие ткани, каковы: шелк и бархат. Если уже Св. Златоуст видел эту роскошь в Антиохии, то здесь она должна была иметь большее развитие – это у нас и замечено в истории Антиохийской церкви. При слабом развитии мануфактурной промышленности в империи, эти дорогие предметы, – шелк и бархат, – шли из Египта, Индии и других промышленных стран, с которыми тогдашняя Византия поддерживала постоянные сношения. Этим, между прочим, и объясняется крайняя дороговизна шелковых материй, доставлявшихся сюда из дальних концов мира и ценившихся очень высоко в месте их производства⁸¹¹. Роскошь Константинопольцев времени Златоуста не ограничивалась изысканностью пиров, одежды, домов и вообще украшений. Она переходила всякие пределы изящества⁸¹². «Богатство, – говорит им Златоуст, – доводить людей до безумия: рассказывают, что какой-то царь до того обезумел от роскоши, что приказал сделать из золота платановое дерево⁸¹³. Чем, скажи мне, отличаются по безумию от золотого платана те, которые делают золотые кувшины, горшки и сосуды? Чем отличаются от него те женщины, которые, – стыдно, а необходимо сказать, – делают серебряные ночные горшки? И блюда серебряные иметь несвойственно душе любомудрой, – а все серебряное – это роскошь, – из серебра делать нечистые горшки – разве это не роскошь?⁸¹⁴ Не довольно ли того, что другие вещи из серебра, хотя и это несносно: седалище, подножия – все из серебра! Но везде чрезмерная пышность и тщеславие, – ничем не наблюдается мера надобности, везде излишество⁸¹⁵. Извержения свои ты так почитаешь, что собираешь их в серебро! Знаю, что вы приходите в ужас от моих слов; но должны ужасаться жены, которые так делают и мужья, которые потворствуют таким недугам. Это необузданность, свирепость, бесчеловечие, зверство, наглость. Какая скилла, какая химера, какой дракон, или лучше, какой демон, какой дьявол стал бы так поступать? Если голову не должно украшать золотом и камнями, то может ли ожидать прощения тот, кто употребляет серебро на такие грязные надобности»⁸¹⁶. «Я опасаюсь, – продолжает Св. обличитель, – чтобы женщины, продолжая такое сумасшествие, не сделались похожими на чудовищ! Ибо можно ожидать, что они захотят иметь и волоса золотые. Если вы позволяете себе поступать более нелепо, то я очень могу думать, что такие женщины захотят иметь золотые и волосы, и губы, и брови и все члены обмазать растопленным золотом. Если вы этому не верите и думаете, что я шутя говорю это, то расскажу вам, что я слышал, что даже и теперь есть. У персидского царя золотая борода; искусные слуги вплетают в волоса ее, как в уток, золотые пластинки⁸¹⁷. Я увещеваю и приказываю: эти украшения для лиц и эти сосуды сокрушать и раздать бедным и не безумствовать так⁸¹⁸. Приказываю и объявляю: кто хочет, пусть слушает, кто не хочет, пусть не исполняет⁸¹⁹. Пусть кто хочет, идет от меня; кто хочет, осуждает, – я никому не буду поблажать⁸²⁰. Если вы будете продолжать такую жизнь, я не потерплю более, я не приму вас, не позволю переступить этот порог...⁸²¹ Когда будут судить меня перед престолом Христовым, вы будете стоять в стороне, ваша любовь не поможет мне, когда я буду давать отчет»⁸²². Облачения святителя попадали прямо в цель. Эти дорогие притирания на лице, эти разнообразные румяны, эти пышные наряды из тонкой материи, эти роскошно убранные волосы на голове, все это сейчас, когда восседал архиерей-проповедник на своей проповеднической кафедре, все это было перед его глазами. Эта разряженная женщина тут была и своими ушами слышала слово обличения и издевалась над ним, так что Св. архиепископ заметил ей: «ты слишком развеселялась, расхохоталась⁸²³. Приведи себе на мысль рыдания Павла»⁸²⁴. Это была некая Евграфия, богатая придворная дама⁸²⁵.

Но здесь мы должны сделать некоторое отступление от прямой цели нашего исследования. Необходимо выяснить, какое значение имели все эти средства для возвышения красоты для женщин этого времени вообще, для придворных женщин в частности и особенно для этой Евграфии, с которой так подробно знакомит нас Палладий, друг Златоуста. Потом: в чем выражалась эта роскошь украшений? Тогда будет понятно, почему так ревностно восставал Св. Иоанн, и так грозно обличал, и так искренно желал искоренить этот обычай, как порок, как преступление. Мы знаем, что царствование императора Аркадия отличалось по внешности пышностью, великолепием, изысканностью в придворной жизни. Роскошь, возможная для женщин, с особенной силой отразила свое влияние на царице, – Златоуст указывал на нее, как мы видели, что она ходила вся в золоте, – и за ней на придворных дамах и вообще на тогдашней женщине во всех сферах, проникало ее влияние во все слои общества от высших до низших, от богатых до бедных, кто и насколько мог подчиняться произволу этой властительницы.

В блестящей свите Евдоксии выделялись особенно три женщины. Эти придворные дамы вели самую свободную жизнь, отличались кокетством и эксцентричностью своих нарядов. Особенно выдавалась в этом отношении Евграфия. Уже не молодая женщина и вдова, она прибегала к самым изысканным средствам для поддержания своей увядающей красоты. В эксцентричном костюме со всеми затеями искусственной красоты появлялась она в церкви на галерее верхнего яруса, где имели обыкновение становиться лица женского пола, на высоте, равной проповеднической кафедре. Златоусту так удобно было видеть при свободной импровизации его слова, обращая, когда надобно было, прямо к ним свою проповедь, на них останавливать свой проницательный взгляд. И вот дерзкая нарушительница апостольской заповеди о женах в церкви Евграфия подверглась громовому обличению Св. архиепископа, хотя в общей проповеди всем женщинам, но намек был слишком прозрачен; все видели и знали, что если к кому, то к ней, франтихе, слово Златоуста относилось преимущественно. Златоуст прямо преследовал ее кокетство и не щадил в ней страсть к нарядам. Златоуст входил в частные жилища учить честной жизни женщин, – говорит Палладий, – которые в том нуждались, в особенности же тех, которые, будучи старыми, старались делать все, чтобы казаться молодыми⁸²⁶.

Еще за время Св. Григория Богослова в Константинополе существовала мода на притиранья и румяны, на наряды и убранство головы. Но тогда это было достоянием преимущественно певиц, танцовщиц, актрис, хотя мода начала проникать и в высшие слои общества. А во время Златоуста эта мода стала достоянием уже преимущественно класса высшего – женщин придворного кружка, которые и предавались ей всей душой. – Св. Григорий Богослов, изображая нравственные достоинства сестры своей Горгонии, в похвальном слове ей, в подробностях представляет распущенность нравов его времени, во многом сходную с распущенностью нравов за время Златоуста. А потому мы позволяем себе для уяснения предмета привести выдержку из слова Св. Григория. «Ее украшали, – говорит он о Горгонии, – не золото, отделанное искусной рукой до поразительного изящества, не златовидные волосы, блестящие и светящиеся, не вьющиеся кольцами кудри, не недостойные затеи тех, которые из благородной головы делают род шатра, не роскошь пышной и прозрачной одежды, не блеск драгоценных камней, не искусство и обаяние живописцев, не покупная красота; не рука земного художника, которая создание Божие покрывает обманчивыми красками и вместо образа Божия выставляет на показ кумир блудницы. Напротив того, хотя она знала много всякого рода украшений, однако не находила ничего драгоценнее своих правил красоты внутренней. Один румянец ей нравился – румянец стыдливости, и одна белизна, происходящая от воздержания. А притирания, подкрашиванья, искусство делать из себя живую картину, легко смазываемое благообразие она предоставила женщинам, определившим себя для зрелищ, которым стыдно и позорно краснеть от стыда»⁸²⁷. То, что сестра святителя Григория предоставляла женщинам невысокого тона, личностям полусвета, если не самым мрачным и темным, то теперь в Константинополе было принято всеми. «Ты захотела убирать свои волосы?» говорит Св. Златоуст, обращаясь к женщине вообще. – У женщин Константинопольских в то время была мода взбивать на лбу волосы и открывать совершенно лоб и виски, говорит И. М.⁸²⁸ На минутку остановимся. Тьерри в своей книге: «Св. Иоанн Златоуст и императрица Евдоксия»⁸²⁹ говорит об этом предмете несколько иначе. «У константинопольских дам, – говорит он, – была мода зачесывать наперед волосы, завиваться в букли и закрывать ими лоб от одного виска до другого»⁸³⁰. Где правда? Постараемся разрешить недоумение. «Очи ушесе вернейши». К труду Тьерри приложены издателем два изображения монет с портретами: на одном – императора Аркадия, на другом – императрицы Евдоксии. Тьерри приводит свидетельство Сабатье, что последний портрет – есть портрет именно Евдоксии, жены Аркадия, а не жены сына его, Феодосия. Этот портрет, – вокруг его надпись: «Aelia Eudoxia Augusta», – представляет голову императрицы, убранную так, как говорит Тьерри; волосы именно завиты в букли, которые волнами, одна прикрывая другую, от лба идут ниже ушей, где волосы схвачены лентой, завязка которой сзади головы; волосы удерживаются двойной нитью крупного жемчуга с бантом на середине головы, от которого вдоль головы по затылку лежит лавровая ветка, – в виде толстой косы, сплетенной из трех прядей. Портрет сделан в профиль. – Принимая во внимание, что та и другая прическа одинаково нарушала женственную скромность и прямое повеление апостола о смиренномудрии жен и их поведении в храме:⁸³¹ жены, – говорит апостол, – во украшении лепотном со стыдением и целомудрием да украшают себе не в плетениих, ни златом, ни бисерми или ризами многоценными⁸³²; 2) Всяк муж молитву дея, или пророчествуя покрытою главою, срамляет главу свою и всякая жена, молитву деющая, или пророчествующая откровенною главою, срамляет главу свою⁸³³. В том и другом случае, при той и другой прическе, закрывала ли женщина лицо, или открывала, – нарушение совета заповеди апостольской было: голова женщины была открыта. Эта прическа, говорит Тьерри, оставлявшая волосы открытыми, оскорбляла христианское чувство приличия⁸³⁴. Эта прическа, продолжает И. М., особенно любимая куртизанками, была принята всеми женщинами в Константинополе за время Златоуста, потому что она придавала лицу моложавость. И это было особенным побуждением усвоять ее себе для женщин пожилых, у которых моложавость уже отцветала. А это все, конечно, имело свои цели. Вот именно это то сокровенное намерение и возмущало в особенности чистую душу Святителя Иоанна; это то и было, скажем, тем тонким развратом, или, правильнее, его выражением, распущенностью нравов, царившей между женщинами высшего круга в особенности. Точную речь Златоуста передает Палладий – его биограф. Мы думаем, что он приводит выдержку из церковной проповеди Св. Иоанна, как можно предполагать, понимает и И. М., хотя и не высказывает своего мнения, тогда как Тьерри относит приводимую Палладием речь Златоуста прямо обращенную исключительно к Евграфии. Что она преимущественно пред всеми женщинами Константинополя наводила его на размышления такого рода и располагала к обличениям, – это весьма могло быть; но чтобы Златоуст, стоя на церковной кафедре, обращался только к ней одной – нет. Так, чтобы уж не сделать неверного заключения, мы приведем текст Палладия по тому источнику, на основании которого говорят и И. М. – и Тьерри. Златоуст говорит всем женщинам своего времени: «зачем вы, будучи уже старухами, хотите сделать себя моложавыми, взбиваете волосы на лбу и носите локоны, подобно публичным женщинам, обманывая и соблазняя тех, которые говорят с вами. «Вот точный перевод слова Св. Иоанна Златоуста у Палладия; Тьерри выражается в последних словах, относя их к Евграфии только: «дабы обмануть видящих тебя». Ошибка или неточность очевидна. Все это обличительно, но прибавьте ко всему этому: id que viduae, и слово получает особый смысл. «И притом вдовы» так убирают свою голову, так заботятся о моложавости, так стремятся обмануть говорящих с нами, вдовы, которым собственно или преимущественно и говорит апостол об украшении лепотном, что оне со стыдением и целомудрием могут украшать себя, еже подобает женам, обещавающимся благочестию делы благими (1Тим. II гл. 10 ст.) В этом слове «viduae», – незамужние, старые девы, или вдовы, – главная причина возмущения боголюбивой души Св. Иоанна и главное побуждение для него к слову обличения. Что он не ограничивался только церковным обличением, а следуя наставлениям Св. апостола: настой благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением и учением (2Тим. 4:2), внимая этой заповеди апостола, пастырь церкви, Св. Златоуст всякий раз говорил Евграфии такие же речи, когда только встречал ее так причесанную, как замечает Тьерри, – это конечно, могло быть, так что даже Св. Иоанн и в дом ее приходил, желая убедить ее оставить грешную привычку, как об этом свидетельствует Палладий.

Но страсть к нарядам, это легкомыслие в женщинах в христианском обществе, при всей энергии протеста со стороны пастырей церкви, и после Св. Златоуста осталась непобедимою во всех отравах мира даже до сего дня.

– Чем обусловливалась такая ревность обличения роскоши в душе Св. Иоанна Златоуста? Отвечаем: все той же любовью к Богу и ближним, которая всегда ярким пламенем горела в душе этого Святителя. «Но как это возможно, скажешь, если сокрушим и переломаем те украшения? Разреши и себя от уз и бедного от голода. Что ты вяжешь цепи грехов? Как, скажешь?» – рассуждает проповедник, – «так, что ты накопляешь золото, а другой погибает; ты для приобретения суетной славы бережешь столько золота, а другому есть нечего. Не грехи ли вяжешь ты? Облекайся во Христа, а не в золото⁸³⁵. Так много нищих стоит в церкви, а церковь, имея столько чад и столько богатых чад, не может помочь ни одному бедному. Один алчет, а другой упивается; один употребляет серебро даже для нечистот своих, а у другого нет и хлеба⁸³⁶. Простите мне, простите», взывает архипастырь, «говоря о таких делах, я не желаю нарушать приличия, но нужда заставляет; но ради скорби бедных говорю это, но ради вашего спасения»⁸³⁷.

В неменьшей силе существовал другой порок в обществе Константинопольском, который с той же ревностью преследует Св. Иоанн Златоуст. Порок этот – лихоимание. «Что хуже этого лихоимания?» восклицает Святитель. «Оно несноснее того, о чем говорил я, – того бешенства, того неистовства, того сумасбродства в употреблении серебра⁸³⁸. До каких пор не перестанем любить деньги? Я не перестану вопиять против них, потому, что они причиною всех зол. Подлинно это – следствие какого то обаяния, что золото и серебро ценятся у нас так много. Страсть сия внедрилась в сердца даже таких людей, которые по-видимому благочестивы⁸³⁹. Но какое благовидное объяснение приводят многие! У меня, говорят, дети; боюсь, чтобы я сам не имел когда нужды в помощи других; мне стыдно просить милостыни⁸⁴⁰. Но многие, и не имея детей, до безумия пристрастны к деньгам, которые, хотя детей не имеют и иметь не будут, однако же столько трудятся, изнуряют себя и собирают такое богатство, как будто бы им надобно было бы оставить его бесчисленному множеству детей»⁸⁴¹.

В творениях Златоуста есть много указаний, где он просит, убеждает богатых делиться с бедными нищими. Но, очевидно, его слова остаются без последствий, что чувство сострадания совершенно чуждо душам богачей. Св. Иоанн открывал всю подноготную тех средств, которыми добывались в большинстве случаев эти богатства; он указывал все хитрости, коими скопители богатств, лихоимцы, собирали золото и серебро и вследствие этого уличает этих темных богачей в незаконном завладении чужой собственностью, в похищении, в насильственном отнятии у бедняков того, что им принадлежит. «Любостяжатель есть вор и разбойник, при том же он хуже его, потому, что бесчеловечнее», говорит Златоуст. Вор не столько дерзок по крайней мере в том отношении, что таится и налагает руку ночью; любостяжатель с открытым лицом, среди площади грабит всех, будучи в одно и тоже время вором и мучителем. Он не подкапывает стен, не гасит светильника, не открывает сундука, не разламывает печатей. Но что! Он поступает дерзостнее, нежели они; в глазах обижаемых он выкидывает все вон, с дерзостью открывает все и заставляет их самих выкладывать свое имущество»⁸⁴².

Говоря о поведении богатых людей, Св. Иоанн указывает и недостатки бедных. Но надобно заметить, – эти слабости бедных были, как указывает Златоуст, неизбежным следствием совершенного равнодушия и пренебрежения высших богатых классов общества, их нежелания не только поделиться своими средствами с бедняками, но даже и войти в их нужды, в их положение.

«Перестанем похищать чужое, и бедные и богатые!»⁸⁴³, взывает Святитель, «не к богатым только я обращаю свое слово, но и к бедным, так как и они грабят у тех, кто беднее их; и ремесленники, более достаточные и зажиточные, обманывают менее достаточных и беднейших и корчемников и все торгующие. Поэтому я отовсюду хочу изгнать неправду. Не в количестве похищенного и украденного состоит преступление, а в намерении ворующего⁸⁴⁴. А что те, которые и малым пренебрегают, в большей степени суть воры и любостяжатели⁸⁴⁵. Великое наше нечестие и убогого и томимого голодом заставлять говорить, когда он просит милостыни, похвальные речи нашей красоте. Я знаю, говорит Св. Иоанн, – многих женщин, которые, услышав имя Христа, проходили мимо; но когда подходящие к ним хвалили их красоту, они смягчались. Таяли от удовольствия и простирали руку⁸⁴⁶. И о, если бы только это! Но что еще несноснее, оно заставляло бедных сделаться фиглярами, срамословцами и шутами. Когда нищий, потрясая и повертывая в руках чашечки, стаканчики или ковшики, звенит ими; или, имея свирели, играет на ней срамные и сладострастные песни и припевает голосом, между тем его обступает толпа, и подают ему, кто кусок хлеба, кто обол, кто что-нибудь другое, держат его долго и забавляются им, как мужчины, так и женщины, – то что может быть несноснее сего? Конечно это мелочи, они и считаются за мелочи; но они порождают в наших нравах великие пороки. Ибо всякое постыдное слово, всякая соблазнительная песнь расслабляет сердце и растлевает самую душу⁸⁴⁷. Дай алчущему хлеб, – увещевал Св. архипастырь, – одежду обнаженному, покров страннику⁸⁴⁸. Пусть будет дом наш пристанищем для всех⁸⁴⁹. Пусть устроит каждый странноприемницу у себя в доме; пусть поставит там ложе, трапезу и свечу⁸⁵⁰. Хотя там, где помещаются ослы, где слуги, примите Христа!⁸⁵¹ Есть много бедных мужей и жен; поставьте правилом, чтобы всегда кто-нибудь из них был у вас; устрой жилище, куда бы приходил Христос; скажи: это келия Христова»⁸⁵².

С такой осторожностью и с такими льготами приводит Св. Иоанн свои человеколюбивые цели в исполнение, призывая всех и каждого к делам милосердия. «Если бы мы сделали опыт», заключает Святитель, – «и какая благодать была бы тогда»⁸⁵³.

Мы привели бы здесь множество указаний и на более широкие планы Златоуста, как думал он помочь беднякам⁸⁵⁴, но наша цель другая. Достаточно вспомнить в этом случае одно из его слов пред его изгнанием, в котором он яркими красками рисует свое бескорыстие. Мы уже знаем, что он всю жизнь свою и словом и делом проповедовал любовь и милосердие, на милостыню бедным он продал всю обстановку своего архиерейского дома в Константинополе и что сюда он отдавал все свое содержание. «Знаете ли вы, возлюбленные братья», воскликнул Святитель на кафедре в своем архиепископском храме в ночь первого изгнания, – «знаете ли вы, за что хотят погубить меня? За то, что я не приказывал стлать пред собой богатые ковры, что никогда не хотел я одеваться в золотую и шелковую одежду, что я не унизился до того, чтобы удовлетворять жадности этих людей и не держал стола, открытого для них, не угождал чревоугодию других⁸⁵⁵.

Семя слова Святителя несомненно падало и на добрую почву и плод приносило. Но один в поле не воин. Зло победило. И когда Св. Иоанн пошел в изгнание, богатство и власть греховно остались царить в Константинополе.

Спрашивается: почему такие пламенные речи праведного проповедника, исполненные столь великого, святого чувства – любви к ближнему, бедствующему человеку, остались «гласом вопиющего в пустыне?!»⁸⁵⁶ Ведь этот призыв к милости и милостыне имеет твердое основание в слове и примере Христа Господа и Святых Апостолов Его! Его – этот призыв, – освятила жизнь и деятельность первенствующих христиан!.. Святитель Иоанн свидетельствует: «Великая благодать была на всех них, – апостольских христианах, – «не было между ними никого нуждающегося»⁸⁵⁷. «Это было, – продолжает он, – оттого, что никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее»⁸⁵⁸.

Почему слово Златоуста осталось без плода, не привилось к душам слушателей, не отразилось в их деятельности?

В решении этого вопроса мы встречаемся с историей коммунизма вообще и древне-христианского коммунизма в особенности.

И краткое исследование данного предмета, в истории и христианстве способно дать ответ на наш вопрос, – именно исторический ответ.

Коммунизм стоял у колыбели человечества. Он был общественной основой большинства народов земного шара. Первобытный человек жил только в своем обществе и вместе с ним. В обществе люди добывали себе средства к существованию – сообща они охотились, сообща ловили рыбу; в обществе жили они, сообща защищали свое жилище, свою землю. Такова история начала всех наций.

«В прежние времена», восклицал Демосфен, живший в 5–4 веке до Р. X., в одной из своих глубоких речей: «было иначе, чем теперь. Тогда все, принадлежавшее государству, было богатым и блестящим, но среди граждан ни один не отличался по внешнему виду от другого. Еще и теперь каждый из вас может убедиться собственными глазами, что жилища Фемистокла, Мильтиада и всех великих мужей старого времени отнюдь не были красивее и величественнее жилищ их сограждан. Но общественные здания и памятники, сооруженные в их время, были так величественны и великолепны, что они навеки останутся непревзойденными; я говорю о пропилеях, об арсенале, о колоннадах, о постройках в Пирейской гавани и других общественных сооружениях нашего города. А теперь есть государственные люди, частные жилища которых затмевают своим великолепием многие общественные сооружения и которые скупили себе столь огромные земли, что поля всех вас, заседающих здесь в качестве судей⁸⁵⁹, не сравнятся по пространству с ними. Зато все, что строится теперь государством, так ничтожно и убого, что стыдно и говорить».

Politeia Платона, появившаяся, вероятно, около 368 г. до Р. X., разрешая вопрос: каково наилучшее устройство государства и общества? – говорит: «если в каком-нибудь государстве уважают богатство и богатых, то меньше уважают добродетель и добродетельных». И потом, рассуждая о воспитании молодого поколения, предназначенного к принятию в высший класс «стражей», – рассуждение Платона в форме разговоров излагает свой взгляд о «наилучшем устройстве государства и общества». «Так рассуди», – говорит от лица Сократа, – «для того, чтобы стать такими», – юношам, – «не должны ли они жить следующим образом? Прежде всего ни один из них не должен иметь ничего собственного, если этого можно избежать; ни один не должен иметь – ни особого жилища, ни склада для запасов, куда не имел бы доступа каждый, кому угодно. Но все необходимое, в чем может нуждаться как храбрый, так и заурядный воин, они должны получать по очереди от граждан, как вознаграждение за охрану, представляемую ими, получать в таком количестве, чтобы они ни в чем не нуждались. Золото же и серебро, надо сказать им, они всегда носят в своей душе, как священный дар богов и поэтому не нуждаются в золоте и серебре людей». Такова почти христианская этика древнего мудреца язычества!⁸⁶⁰ Но она осталась в идее, хотя Спарта в своем строе и может служить некоторым отображением подобной идеи и основой для «государства» Платона.

Во время падения Греции и во времена Римских императоров, все люди, мыслящие и сочувствующие страждущим ближним, чувствовали потребность искать выхода из страшного разложения государственной жизни.

Государство повсюду встречало всеобщее недоверие и равнодушие. Разложение общества достигло столь высокой степени, что ни от одного смертного, – будь он хоть самый могущественный из цезарей, – невозможно было ожидать, чтобы ему удалось вдохнуть в него новую жизнь. Воплощение Платоновской идеи могло быть разве игрушкой досужих людей, которые, – как высокопоставленные сановники императора Галлиена и императрицы, жены его, с неоплатоником Плотином во главе, основавших Platonopolis, – убивали ненужное им время.

И вот на заре христианства возникают коммунистические идеи и коммунистическое общество. За 100 лет до Р. X. находим у Евреев тайное коммунистическое общество, – организацию ессеев.

«Богатство они ни во что не вменяют», рассказывает о них Иосиф Флавий «и очень высоко ставят общность имуществ и между ними нет ни одного, который был бы беднее другого. У них есть закон, что все, желающие вступить в их общество, должны отдавать свои имущества для общего пользования, поэтому у них незаметно ни недостатка, ни избытка, все же у них общее, как у братьев»...

Таким же образом были организованы и первые христианские коммунистические общины, с тем знаменательным различием, что ессеи держались иудейства, а христианство – всего человечества. И основы были у тех и других различны. «Если хочешь быть совершенным», говорит Христос⁸⁶¹ богатому юноше: «иди, продай имение твое и раздай нищим»; и еще: «будешь иметь сокровище на небесех». Первая Иерусалимская община описывается следующим образом: «и никто ничего из имения своего не называл своим; но все у них было общее... Не было между ними никого нуждающегося, ибо все, которые владели землями и домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам апостолов, и каждому давалось все, в чем кто имел нужду»⁸⁶².

Но как всякая истина м. б. извращаема людьми грешными и всякое святое дело м. б. обращаемо страстями людскими во зло, так случалось и с этим выражением Христовой любви к ближнему.

Вообще даже у христиан первых веков вечери любви скоро начали ограничиваться торжественными случаями и быстро заменились простыми кормлениями бедных, по временам устраиваемыми богатыми, которые сами не принимали участия в этих трапезах. То есть: общее пользование доставлением всех членов общины свелось к передаче в общинную кассу избытков, оказывавшихся у отдельных лиц. Излишек дохода, остававшийся у человека за покрытием необходимых расходов, нужно было отдавать церкви. Вот какую форму принял вскоре на практике христианский коммунизм!...

К слову. Тогда же рядом с аскетизмом, наивысшим стремлением господства духа над плотью, – явились «адамисты», гностическая секта 2-го века, которая напомнила собой учение Платона об «общности жен и детей», – основываясь на ложном понимании Христовых слов: «всякий, кто оставит дома, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную»⁸⁶³.

Но так как социальные отношения времен империи, – продолжим нашу речь, – делавшие невозможным практическое осуществление коммунизма, благоприятствовали развитию коммунистических идей, то коммунистические традиции первобытного христианства жили долго. И та из церковных организаций, которая одержала победу над остальными, Кафолическая, еще долго оставалась в теории коммунистической.

Отцы Церкви по прежнему осуждали богатство и неравенство.

«Несчастные», восклицает в VI-м столетии Василий Великий, обращаясь к богатым: «что скажете вы вечному Судии в свое оправдание?.. Вы возразите мне: разве я не прав, если я оставляю у себя то, что мне принадлежит? Но я спрошу вас: что называете вы вашей собственностью? От кого получили вы ее? Вы поступите, как тот человек в театре, который спешит занять все места и хочет воспрепятствовать другим войти в театр, захватывая для себя то, что устроено для всех. Чем богатеют богатые, как не захватом вещей, принадлежащих всем? Если бы каждый брал для себя не более, чем ему необходимо для жизни, а остальное предоставлял другим, то не было бы ни богатых, ни бедных».

Тот же самый коммунистический характер первобытного христианства со всей силой проповедуется Златоустом.

«Благодать была на всех них» – первенствующих христианах, – говорит он, «потому что не было между ними никого нуждающегося, потому что они щедро давали», – богатые, – «чтобы никто не оставался бедным, и это было не так, чтобы они отдавали одну часть, а другую оставляли для себя, или чтобы они отдавали все, так сказать, как свою собственность. Они уничтожали всякое неравенство и жили в большом избытке. И они делали это самым достойным образом. Они не дерзали давать подаяния в руки нуждающихся, не подавали с высокомерной снисходительностью, а полагали у ног апостолов и делали их господами и распределителями приношений. В чем кто нуждался, то бралось из запаса общины, а не из чьей-либо частной собственности».

«Если бы мы теперь стали поступать таким же образом», продолжал Святитель Иоанн, «мы жили бы гораздо счастливее – как богатые, так и бедные; и бедные приобрели бы от этого не больше, чем богатые: потому что дающие не только не становятся бедными, – они и бедных делают богатыми».

«Представим себе это дело: все передают свое имущество в общую собственность. Пусть никто не смущается этим, – ни богатый, ни бедный. Сколько, полагаете вы, соберется денег? Я думаю, потому что с уверенностью этого сказать нельзя, что если бы каждый отдал все свои деньги, поля, владения, дома, то набралось бы миллион фунтов золота, – а по всей вероятности даже вдвое или втрое больше. Затем, скажите мне: сколько людей живет в вашем городе», – Царь-Граде? «Сколько христиан? Не сто ли тысяч? А сколько язычников и евреев? Сколько же тысяч фунтов золота собралось бы здесь? А сколько у вас бедных? Я думаю, что не более пятидесяти тысяч. Сколько денег понадобилось бы, чтобы кормить их каждый день? Если бы они ели за общим столом, то расходы были бы не особенно велики. Что же мы предприняли бы с таким чрезмерным богатством? Думаешь ли ты, что оно могло бы когда-нибудь истощиться? Не излилось ли бы на нас благословение Божие в тысячу раз обильнее? Не превратили ли бы мы земли в небо?»

«Раздробление имуществ причиняет огромные расходы, а вследствие этого и бедность. Возьмем дом с семьей, состоящей из мужа, жены и десяти детей. Жена ткет, муж ищет заработка на базаре. Когда расходы их будут больше: при совместной ли жизни в одном доме, или при раздельной?» Очевидно, что при раздельной. Если десять сыновей разделятся, им нужно десять домов, десять столов, десять слуг и все остальное должно увеличиться у них в таких же размерах. Раздробление постоянно приводит к расточительности, а совместное пользование в сбережение того, что имеется. Так живут теперь в монастырях, – и так жили некогда верующие. Кто же умер у них от голода? Кто недостаточно насыщался? И все-таки люди боятся этого порядка больше, чем прыжка в открытое море. Сделаем же попытку и смело приступим к делу. Как велики были бы благие последствия! Ибо если тогда, когда число верующих было так незначительно, равнялось лишь трем – пяти тысячам, когда весь свет относился враждебно к нам, когда ни откуда не было утешения, наши предшественники действовали столь решительно, – насколько же больше уверенности должны иметь мы теперь, когда Божьей благодатью верующие есть везде! Кто захотел бы остаться в таком случае язычником? Думаю, – никто. Мы всех бы привлекли и расположили к себе».

Святитель закончил свои рассуждения призывом приступить к осуществлению его предложения.

Эта проповедь, столь трезвая, чуждая всякой религиозной мечтательности, в высшей степени замечательна во всех отношениях. Она ясно изображает нам коммунизм первобытного христианства, традиции которого были тогда еще живые, но столь же ясно она показывает, что это был коммунизм не производства, а только потребления. Златоуст старается склонить своих слушателей к коммунизму, выясняя им насколько общее домашнее хозяйство экономнее раздробления на многие хозяйства. Но кто должен производить все, в чем нуждается это коммунистическое домашнее хозяйство, об этом проповедник не говорит ни слова. Думаем: здесь главная, основная – причина в душах слушателей Св. Иоанна, почему слово мудрое, горячее, исполненное любви к человечеству, не вмещалось в душах их. Другую причину почему предложение проповедника не было осуществлено, указывает сам Св. Иоанн. Он говорит, что церковь уже далеко отклонилась от коммунистической жизни первобытных христиан: «люди боятся такого порядка более, чем прыжка в открытое море». Столь же ясно, как Златоуст, говорили об этом предмете и другие учителя Церкви. Но именно их страстные обличения богатым, христианским богачам, свидетельствует о том, что в церкви начиная с II-го века, исчезли не только практика, но уже и дух коммунизма, как чувство равенства и братства. Это второе условие, почему предложение милосердного Святителя не могло быть осуществлено его слушателями. А третьим обстоятельством, но, конечно, более уже слабым перед первыми, обусловливавшим холодное отношение слушателей Златоуста к его слову, – сердечное их расположение к удовольствиям, роскоши в жизни и к богатству, как условию для того и другого».

Мы всегда недоумеваем и неприятно досадливо волнуемся, встречая у биографов Златоуста выражения: «труды Св. Златоуста принесли обильный плод», – разумеется, – сейчас, при нем. И человек, пишущий эти строки, ничто же сумняся, решается утверждать: церковь Константинопольская в его правление пришла в цветущее состояние: духовенство устроено, монашествующие, девы и вдовицы представляли собой образцы нравственного усовершенствования⁸⁶⁴. Чтобы утверждать это, надобно закрыть себе глаза, чтобы не видеть истинного положения дела за время Златоуста в Константинополе. Если же автор все-таки имеет под руками творения Святителя и заявляет претензию, в доказательство своих воззрений на это время, указывать на эти творения; то это – ложь, недостойная честного человека. Единицы не составляют собою общества, но об этом после.

Были в Константинополе за время Златоуста и другие пороки, охватывавшие не одного, не двух человек, а все общество. И Св. Иоанн говорил не об одной роскоши, губившей души людей различными способами, не одну эту страсть обличал он с высоты своей церковной кафедры. «Не столько жена плачет о своем муже или мать о сыне, сколько я о всех вас вообще. Я не вижу никакого успеха; все обращается в клевету и осуждение. Никто не старается угождать Богу, а только злословим то того, то другого и говорим: такой то не достоин быть в клире; такой то живет нечестиво. Тогда как вам следовало бы оплакивать собственные пороки, мы осуждаем других; между тем, как не должны делать этого и в том случае, если бы были чисты от грехов»⁸⁶⁵. А этих пороков и грехов в Константинополе в это время было порядочное количество и Св. архипастырь ратовал против них с самого начала своего святительства. «Вот уже год прошел, как прибыл в ваш город», говорил он Константинопольцам, «и не переставал часто и постоянно предлагать вам увещание: не посещать зрелищ – цирков, театров и т. п. В начале я употреблял увещания и наставления, необходимо наконец прибегнуть и к отсечению»⁸⁶⁶.

За паствой Святителя оказалась вина и очень тяжкого свойства. Христиане, жители Константинополя, в великий пяток ушли на конское ристалище; а в великую субботу мужчины и женщины, и старые и молодые, во множестве стеклись в театр. И вот праведный архипастырь, до глубины души возмутившись таким наглым попранием величия и святости дней, вошел на кафедру и сказал грозное слово обличения против оставивших церковь и ушедших на конские ристалища и на зрелища⁸⁶⁷. «С вами самими хочу я судиться против вас же», говорил он. «После столь многих собеседований, после такого учения, некоторые, оставив нас, побежали смотреть на состязающихся коней и впали в такое неистовство, что наполнили весь город непристойным шумом и криком, возбуждающим смех. Это ли город апостолов? Это ли народ христолюбивый, общество нечувственное, духовное?! Даже и самого дна вы не постыдились, в который совершились знамения спасения вашего. Когда Господь твари распят за вселенную, – ты, оставив церковь и жертву духовную, и собрание братий, и забыв важность поста, отдался в плен диаволу и повлекся на то зрелище. Я не перестану постоянно повторять это. И недостаточно тебе было одного дня; но и на другой день, когда следовало бы немного отдохнуть от прежнего нечестия, ты опять пошел на зрелище, из дыма бросившись в пламя, низвергнув себя в другую ужаснейшую пропасть. Старцы посрамили свои седины; юноши подвергли опасности свою юность; отцы привели туда своих детей, ввергая их в самом начале невинного возраста в пропасть нечестия, так что не погрешил бы тот, кто назвал бы их не отцами, а детоубийцами, нечестием погубляющими души рожденных ими»⁸⁶⁸.

Это обстоятельство – уклонение христиан на зрелища в такой день, как великий пяток и великая суббота, само по себе говорит уже как о страстном расположении Константинопольцев к театру и конским ристалищам, так в свою очередь свидетельствует о нравственной расшатанности общества и о невысоком уровне нравственности самого правительства в лице императорского дома и властей, не без соизволения коих, надобно полагать, были устроены в такие святые дни неподобающие христианам зрелища. Ибо мы видели, говоря о зрелищах в Антиохии, что соборы поставляли просить благочестивейших государей воспретить зрелища в святые дни – пасхи, например.

Св. Иоанн усугубляет виновность бывших на зрелищах в страстные дни, напоминая всегда вредное влияние этих удовольствий на нравственность. Он подробно показывает, как весьма трудно и едва ли возможно сохранить чистоту души тому, кто посещает эти места, исполненные всякого рода соблазнов и всяких приманок для чувственности и как эти зрелища способны вносить разврат и разлад в семейства; как они растлевают умы и сердца юношей и девиц⁸⁶⁹, утверждая, что эти зрелища губят общественную нравственность. «Часто и на площади, встретившись с женщиной, мы смущаемся. И ты, видя блудную женщину, выходящую с великим бесстыдством, одетую в золотые одежды, делающую нежные и обольстительные телодвижения, поющую блудные песни и развратные стихотворения, произносящую срамные слова и совершающую такие непристойности, какие ты, зритель, представляя в своем уме, потупляешь взоры, – как смеешь говорить, что ты не испытываешь ничего человеческого? Разве тело твое камень? Разве оно железо?⁸⁷⁰ Нет, не только в то время, но и тогда, когда она уйдет, когда окончится зрелище, когда она уже уйдет, в душе твоей остается ее образ, слова, одежда, взгляды, походка, стройность, ловкость, прелюбодейные члены, и ты уходишь, получив множество ран»⁸⁷¹.

Мы повторяем здесь одни и те же, если не слова, – какие высказывал Св. Златоуст по поводу зрелищ в Антиохии, приведенные нами в речи о той церкви, – то мысли – в тех видах, чтобы показать, что и здесь, в самой столице востока, зрелища были гибельны исключительно и прямо для нравственности, а не для религии, как утверждает г. Малышевский, что вся постановка сцены имеет характер только безнравственного влияния на зрителей, а никак не преследует религиозные цели языческого культа в подрыв христианству. Когда Св. Иоанну говорили защитники зрелищ: какое же здесь нечестие? Он отвечал. «Потому то я и скорблю, что ты, находясь в болезни, не чувствуешь, что ты болен и не ищешь врача»⁸⁷². На сей раз святитель имел одно утешение, – ему говорили: «отделившихся от стада немного»⁸⁷³. И он сам видел, что это правда, и сам говорил: «некоторые побежали смотреть». Но святой архипастырь очень хорошо знал, что это «немного» только по случаю св. великих дней, а что паства его очень расположена к зрелищам и потому не переставал вразумлять уклонявшихся туда, не умолкал обличать». Когда ты будешь в театре и сядешь там, услаждая взор свой обнаженными членами женщин, то конечно сначала будешь чувствовать удовольствие, но потом сильный воспламенишь в себе жар»⁸⁷⁴. Он держался всегда крепко убеждения, что зрелища и песни ни что иное выражают, как только одну гнусную любовь⁸⁷⁵. Так говорил святитель в самое последнее время своего служения в Константинополе около 402 г., выражая одну и ту же мысль: театры вредны для нравственности, и преследуя одну и ту же цель – предостеречь от ненужного искушения души людей, врученные его душпастырству. Но видеть ему плоды трудов его было не суждено... Св. Иоанн Златоуст, как пастырь добрый, ревностно стоял на Божественной страже и право правил слово истины, восставляя падших и врачуя болящих, прилагая, как пластырь, к язвам пороков, душеполезное учение веры и благочестия. Но если несчастные бежали врача и, в бездне греховной валяясь, говорили своим поведением Богу спасающему: «отойди! Мы путей Твоих ведать не хотим!» – пастырю оставалось скорбеть, плакать, молиться, терпеть и умывать в неповинных руки свои, предоставляя труд свой суду и воле Божией. И надобно видеть всю полноту любви его к своей пастве. Каких сторон жизни не касалось его слово! В какие тайники души и тайны поведения не проникал он с словом врачевания? Да, в его чистой душе, как на зеркальной поверхности чистого источника воды, отражалась вся жизнь его паствы с ее достоинствами и недостатками и, благодаря этому условию, в его творениях мы теперь, даже через полторы тысячи лет, можем видеть тот нравственный облик, какой имело в частности Константинопольское общество за его время. Из слов Св. Златоуста видно, что разврат царил в Константинополе в его время в очень грубой форме. Будьте снисходительны ко мне, если я говорю нечто, так сказать, нечистое, не стыдясь и не краснея», говорил Златоуст; «не по доброй воле делаю это, ибо я вынуждаюсь говорить такие слова для тех, которые не стыдятся таких дел. Если сперва не оскверню уст, целящих ваши страсти, то не возмогу вас исцелить»⁸⁷⁶. Что же это такое было? Св. Златоуст отвечает. «Одежду, которую носит раб, конечно, ты не согласишься когда-либо надеть, гнушаясь ею по причине нечистоты, а тело нечистое и скверное, которым пользуется не только раб твой, но и другие без числа, ты будешь употреблять во зло и не будешь им гнушаться... Ван стыдно стало слышать это, – стыдитесь дел, а не слов! Скажи мне, не к одной и той же ли ходишь ты и раб твой! И о если бы только раб, но и палач! Ты не решился бы взять палача за руку, между тем ту, которая была с ним одно тело, обнимаешь и лобызаешь, и не трепещешь и не боишься»⁸⁷⁷.

В искреннем благожелании душевного спасения согрешающим, святой архипастырь сейчас и совет преподавал, как предупредить греховное расположение. «Чтобы отсечь самые корни зла, пусть те, которые имеют детей, находящихся в юношеском возрасте и намереваются ввести их в мирскую жизнь, скорее соединяют их узами брака, потому что еще в юности возмущают их страстные пожелания⁸⁷⁸. Не правда ли, что я говорю, точно сваха?» – прибавляет святитель. Затем Златоуст указывает случаи, ради которых отлагают отцы браки сыновей. «Ради воинского звания, ради избрания рода жизни медлишь женитьбою и выжидаешь, когда он будет получать большие доходы»⁸⁷⁹. «Корень зла», – восклицает Иоанн, – «сребролюбие»⁸⁸⁰. «Позаботься о супружестве сына»⁸⁸¹, убеждает святитель. «Жена благородная не допустит бесстыдств, телодвижений страстных и всякой другой мерзости и не позволит осквернять себя. Ибо она вышла замуж для сожительства, а не для распутства и смеха»⁸⁸². «Вино дано для веселия, а не для пьянства; хлеб для пищи, супружеская жизнь для чадорождения»⁸⁸³. «Пользуйся браком умеренно», – торжественно во всеуслышание возвещал всей церкви Св. Иоанн Златоуст, – «пользуйся браком умеренно, – и ты будешь первым в царствии небесном»⁸⁸⁴.

Златоуст подробно разбирает, как можно видеть в разных его творениях, те самооправдания, которыми старались виновные оправдать себя. «Старики прегрешали, забыв Бога и совесть»⁸⁸⁵ против 7-й заповеди закона Божия, да и еще кое-что неладное водилось за ними; а молодость, согрешающая, смотрела и сама себя грехами стариков оправдывала. Святитель тех и других вразумлял. «Старец упивается», говорил он, «сидя в корчемнице; старец ходит на конские ристалища; старец приходит на зрелища. Поистине стыдно и смешно по наружности украшаться сединой, а внутри иметь детский смысл. Если какой-нибудь юноша оскорбит его, то он тотчас поставляет на вид свои седые волосы. Постыдись же их наперед сам ты. Как станет почитать тебя юноша, когда ты больше его предаешься сладострастию!⁸⁸⁶ Если юноша думает», продолжал архипастырь, «что не может быть осуждаем за нарушение целомудрия; то смотри, как много он имеет средств к его сохранению, если захочет, что он может исполнять легче старца – дабы укрощать этого зверя – (плоть) похоть. Что же это такое? Труды, чтения, всенощные бдения, посты. Но скажете», – докончим речь проповедника, ибо и это дальнейшее имеет значение для нашего обозрения: – «для чего ты говоришь это нам, не монахам»? Святитель отвечает: «мирянин не должен ни чем отличаться от монаха, кроме только одного сожительства с женою; на это он имеет позволение, а на все прочее нет; но во всем он должен поступать одинаково с монахом. И блаженства Христовы изречены не монахам только, иначе все погибло бы во вселенной, и мы могли бы укорять Бога в жестокости. Если блаженства сказаны только для одних монахов и мирянину достигнуть их невозможно, а между тем Бог дозволил брак, то он сам погубил всех»⁸⁸⁷. Очевидно, в обществе ходили толки: ведь мы – не монахи, – что нам уж очень строго то вести себя?! Вот Св. Златоуст и вразумляет, внушая, что равно для всех обязателен и спасителен аскетизм христианский.

Если не глубокий разврат, то сильная распущенность нравов одинаково охватывала и высшие и низшие классы общества. Все в поведении граждан столицы свидетельствовало о нецеломудренности общества; невоздержание, похотливость проникала все случаи не только общественной, но даже и частной жизни.

Св. Иоанн Златоуст подробно знакомит нас с брачными обычаями своего времени и с теми понятиями, взглядами на брачное сожительство, которые служили причиною этих обычаев. «Много есть таких предметов, которые отвращают нас от любви», заметил в одном случае Златоуст, «и много есть стезей, которые насильно влекут нас оттуда⁸⁸⁸. Ведь посмотри, что выдумал диавол! Так как от сцены и от тех гнусностей, какия там бывают, женщины удалены самой природой, он проник с театральными мерзостями в жилище женщины: я говорю об изнеженных и развратных женщинах»⁸⁸⁹. Обратим здесь внимание между прочим на одно обстоятельство, доселе не отмеченное вами; мы подчеркнули слова: «женщины удалены от сцены». Нам кажется: это свидетельство проповедника имеет такой смысл что женщины не были в числе зрителей в театре. Дают повод утверждать это мнение и многие места в беседах Златоуста, как напр. следующее: «Ты возвращаешься из театра домой не один, но приводишь с собой блудницу, входящую не явно и открыто, что было бы сноснее, ибо жена тотчас выгнала бы ее, но сидящую в твоей душе и сознании»⁸⁹⁰.

Биографы Златоуста, приводя творения святителя, делают иногда заключения довольно произвольно. Вот и в данном случае, свящ. В. Лебедев, говоря о нравственном вреде театральных зрелищ в Константинополе, выразился: зрелища растлевают умы и сердца юношей и девиц⁸⁹¹. И потом приводит известное слово Златоуста против ушедших на зрелища. А в этом слове говорится о старцах, юношах, отцах, детях, вообще, думаем о отроках, и ни слова не говорится о женщинах и девицах. По нашему мнению, так нельзя. Если у нас своя цель – историческая верность, то ведь также верен истине должен быть и биограф известного лица, если уж он касается лиц и обстоятельств, соприкасающихся к этому лицу. Но это мы замечаем между прочим, наша главная мысль во всей этой нашей речи: женщины и девицы в театр не ходили, косвенно же, конечно через мужей, отцов и братьев и друзей, театр и на них мог простирать свое гибельное влияние.

Продолжаем наш обзор брачных обычаев времени Златоуста. Припомним вышесказанное: «Эту язву – театральные мерзости в жилище женщины принес с собой закон супружества или лучше – не закон супружества, – да не будет – а наша беспечность, сделавшаяся законом. Что делаешь ты, человек? Жена предназначается для жизни целомудренной и для чадородия. Так для чего же тут развратные женщины! Для того, говоришь ты, чтобы веселее было... ты оскорбляешь невесту, оскорбляешь приглашенных. Если в этих вещах они находят для себя удовольствие, то это оскорбление. Это придает несколько блеску. Когда женщины смотрят на бесчинства развратниц, так зачем уж ты не приводишь сюда и невесту, чтобы и она посмотрела?» Заметим. Невеста не присутствовала на брачном пиру; но конечно была в том же доме и если не видела, то слышала. И это уже могло сильно или волновать греховно чистую душу девицы, или оскорблять ее девственность. «Все проникнуто⁸⁹² должно быть скромностью, благопристойностью и хорошим вкусом»⁸⁹³ замечает Златоуст. Мы приведем подробности его слова, ибо они во всей полноте знакомят с непристойными обычаями браков в Константинополе. «Во всяком случае срам и позор приводить в дом избалованных мужчин и плясунов со всей этой сатанинской пышностью. Брак есть узы, и узы установленные Богом. Развратная женщина разрывает и уничтожает эти узы. Можно еще хлопотать о том, чтобы брачное торжество было веселее, например: приготовлять богатый стол и роскошное платье, – я не возбраняю этого, чтобы не показаться слишком строгим. Можно для торжества надеть лучшее платье; могут явиться на это торжество почтенные люди – мужчины, и женщины. Но зачем ты заводишь эти забавы, эти причуды? Скачут, как верблюды или как мулы. Для девицы нужна одна лишь спальня... По моему хорошо, что приходят девицы почтить свою сверстницу, приходят также и женщины почтить ту, которая вступает в их общество. Это хороший обычай. Те отдают, эти принимают: невеста между ними не девица и не женщина. Но для чего тут распутные женщины? Вместо того, чтобы укрываться и спасаться от них, когда случится брак, потому что распутство – порча брака, мы приводим их на брак. Брак благовонная масть. Как же ты туда, где приготовляешь благовонную масть, приносишь смрадную грязь?⁸⁹⁴ Брак не зрелище. Это таинство и образ великой вещи. Это образ церкви и Христа, а ты приводишь развратных женщин!⁸⁹⁵ Но если, скажешь, не будут танцевать ни девицы, ни женщины, так кто же будет танцевать? Никто. Что за необходимость танцы? Великое таинство совершается: вон развратных женщин, вон нечистых! Какое же таинство? Соединяются два человека и делается из них один. И почему в то время, как входит невеста, не бывает ни пляски, ни кимвалов: а наблюдается великая тишина и спокойствие; а когда соединятся они, ты поднимаешь такой шум?.. Приходят те, которые будут единым телом. Вот таинство любви!»⁸⁹⁶ Здесь проповедник любви излагает учение веры о таинстве брака и всю речь направляет к тому, чтобы выяснить, насколько оскорбительны для святыни брака те обычаи, коими этот жизненный акт бывает всегда окружен. «Каждый из них, – жених и невеста, – в отдельности не полон, как будто бы у него отнята какая-нибудь часть тела и не в состоянии ни рождать детей, ни устроить, как следует, настоящую жизнь⁸⁹⁷. А каким образом они бывают в плоть едину? Все равно, как если бы ты отделил самое чистое золото и смешал его с другим золотом, – и здесь происходит нечто подобное: жена принимает плодотворное вещество в то самое мгновение, как жар наслаждения приводит его как бы в расслабленное состояние, и, приняв, питает и согревает его, привносит к нему что нужно и с своей стороны и производит человека. И ребенок служит чем то вроде мостика, так что тут трое уже составляют одну плоть. Этот мостик устроен из того, что служило частью телесного состава обоих их⁸⁹⁸. В плоть едину т. е. соединятся в плоть младенца. Что же, если младенца не будет? – И тогда они не будут составлять два лица? Конечно! Ведь это единство происходит от совокупления, которое соединяет и смешивает тела обоих. Все равно, как если ты в масло вольешь благовонные капли, у тебя выйдет все одно: так бывает и здесь⁸⁹⁹. Знаю, что многие стыдятся того, о чем я говорю; причиной тому наша неумеренность и невоздержанность. Это дело унижено оттого, что браки совершаются у нас таким образом; оттого, что их портят, между тем, как брак честен и ложе нескверно. Что за стыд, – дело честное? Зачем краснеть оттого, что чисто? Потому то мне и хочется очистить его, – брак, – возвести его на ту степень благородства, какая ему свойственна…

Осрамлен дар Божий, корень нашего бытия. А все от того, что около этого корня много навоза и грязи. Вычистим же его своим разумом... Мне хочется показать вам, что этого не должно стыдиться, а нужно стыдиться того, что вы делаете. Есть на браках сквернословие, буесловие, кощунство, да еще в высшей степени, потому что это сделалось искусством порока... Мы не как-нибудь впадаем в них, а совершаем их с особенным раченьем и уменьем⁹⁰⁰. А ты между тем не думаешь стыдиться последнего; а стыдишься первого, и таким образом осуждаешь Бога, Который так устроил⁹⁰¹. Ты хочешь послушать приятных звуков? Но лучше бы не слушать. Впрочем, если угодно, я уступаю тебе. Но слушай не сатанинские, а духовные звуки⁹⁰². Если ты удалишь эти беспорядки, то придет к тебе на такое брачное торжество и сам Христос⁹⁰³. Но где музыканты, там решительно нет Христа⁹⁰⁴. Музыкантов пусть не будет ни одного⁹⁰⁵. Ведь где пьянство, где бесчинство, там непременно присутствует диавол⁹⁰⁶. Из струн та, которая жирна и неочищена, бывает не способна издавать приятные звуки»⁹⁰⁷. «Все это говорится вам не без цели», замечает Златоуст, «но для того, чтобы вы не присутствовали при свадебных увеселениях, плясках и сатанинских сборищах»⁹⁰⁸. Что само общество на все это непотребство при браках и на другие пороки смотрело вполне снисходительно, служит указанием опять таки слово Златоуста. «Апостол хочет, чтобы мы удалились от брата, бесчинно ходящего. А теперь большая часть людей считает это неважным, и все теперь слилось и пришло в расстройство: мы без разбора, как случится, вступаем в общение с прелюбодеями, с блудниками, с лихоимцами»⁹⁰⁹.

Так подробно знакомит вас святитель со всем строем нравственного быта в Константинополе. И внешнее поведение людей того временя, и внутреннее настроение их, – все перед нами, как на блюде. Мы в творениях Св. Иоанна Златоуста вращаемся как в анатомическом театре: как там служитель врачебной науки с ножом в руках исследует всю сущность организма, все части его строения до мельчайших подробностей; так нас святитель знакомит своим словом со всеми сторонами нравственной жизни, и самые грубые проявления низких пороков и страстей современного ему общества все представляет внимательному читателю его, святителя, творений. Мы шаг за шагом следуем за ним и вот сейчас нисходим, так сказать в преисподняя земли, спускаясь на самую низшую ступень уничтожения достоинства личности человека, где порок уподобляет человека скотам бессмысленным, – состояние, дальше которого, по пути порока, человеку идти некуда уже.

«Целомудрие, как всегда я говорю, состоит не только в том, чтобы воздерживаться от прелюбодеяния, но и в том, чтобы воздерживаться и от прочих страстей»⁹¹⁰. Пост же состоит не только в воздержании от пищи; но и воздержание от сластолюбия есть вид поста. Это то в особенности я заповедаю: воздерживайтесь не от пищи, а от сластолюбия. Пища нам нужна, доставляющая сладость, а не сластолюбие. То полезно, а это вредно, то приятно, а это неприятно; то естественно, а это противоестественно⁹¹¹. И во-первых, к женам обращу мое слово. Нет ничего срамнее жены сластолюбивой, нет ничего отвратительнее жены, преданной пьянству... Как неприятна жена, дышащая вином зловонным и испортившимся, отрыгающая испарения гнилого мяса, отягченная так, что не может встать, раскрасневшаяся больше надлежащего, беспрестанно зевающая и дремлющая⁹¹². Скажу теперь о мужах. Что отвратительнее пьяного? Он смешон для рабов, жалок для друзей, достоин всякого осуждения, есть более зверь, нежели человек, ибо пресыщаться свойственно тигру, льву или медведю»⁹¹³. И все эти речи, слагаясь в любвеобильной душе святителя, в конце концов вызывают обычное чувство попечения о бедной, нищей братии. «Христос истощается от голода, а ты расторгаешься от пресыщений, – сугубая неумеренность!»

Мрачен небосклон в темную осеннюю ночь, но зато каким ярком светом выделяются на нем звездочки, сияющие разными огнями! Никогда нельзя видеть такой прелести неба, как именно в самую темную безлунную ночь. Мрачен период времени в церкви Константинопольской, когда жил и действовал в этой столице мира Св. Иоанн Златоуст. Это было время, о котором можно сказать словами нашего священного поэта:

Там буря страстей

Словно море ревет;

Там злоба подчас,

Точно ветер все рвет;

Там зависти речи,

Как волны шумят,

И слезы страдальца.

Как брызги летят⁹¹⁴.

Но среди этой тьмы непроглядной, скажем опять словами святителя, как яркие светила среди глубокого мрака⁹¹⁵, сияли души добрые, святые, чистые; – благочестивые мужи и жены, верные правде и любви Христовой с такой силой, энергией и самоотверженностью проповеданные Св. архипастырем. Не велик этот сонм, но ведь не часты и звезды на небе Божием! На высоте тверди небесной мы видим только светила больших величин, а многое множество меньших различить не можем. Так в церкви Константинопольской за время Златоуста мы видим и знаем только самых видных из бывшего тогда сонма святых. А было несомненно и кроме этих единиц, известных нам, несколько и, быть может, много, боголюбезных людей. «Такие богоугодные мужи есть и в городах», свидетельствует святитель, «хотя ты и не подозреваешь их существования»⁹¹⁶. При всей порочности нравов этого времени, мы знаем, как желание добра, расположение к истине жило в сердцах и в совестях народа к святому архипастырю мученику. Да! Еще было и в этом обществе, погрязшем в пороках, семя святое, еще таилась искра добра. Оканчивая наше обозрение нравственного состояния Константинопольского общества за время Златоуста, мы, оставаясь верны исторической справедливости, не в праве умолчать о столь отрадных явлениях в этой среде, как святые жены – диаконисы. Мы знаем уже их имена, но картина была бы не окончена, если бы ничего более не сказали о них. – Святитель, совершая свой великий подвиг, изнемогал, как Христос в саду Гефсиманском, сознавая всю необъятность современного зла и падал под тяжестью своего креста, как Господь на пути страданий. Но как к Спасителю явился ангел, укрепляющий его, так и святой страдалец – святитель имел утешение в искреннем сознании, что среди нечестивцев, окружающих его, есть истинно благочестивые люди, которые вносили сладостное утешение в жизнь Св. архиерея, как замечает Тьерри о Св. Олимпиаде⁹¹⁷. Насколько утешительны были эти отрадные явления для Св. архипастыря среди тернистого его пути, среди того мрака страстей людских, царивших в его пастве, уясняют нам его письма из его изгнаннической жизни... «Мы желали бы видеть и обнять твою любезную нам особу», писал Св. Иоанн к Пеанию⁹¹⁸, «усердно прошу твое благородие как уведомлять нас о своем благоденствии, так и других, кто нас очень любит». «О твоей любви к нам я знал и прежде», писал святитель Пентадии, «видел ее из самых дел твоих... но теперь уверился в ней положительнее. Ты, как орел, поднялась на свойственную тебе высоту свободы. Ты мирно плыла среди этого беснующегося моря. Надейся, что верно и скоро доплывешь и до пристани, в которой ждут тебя многочисленные венцы»⁹¹⁹.

Не стало на свете святителя Иоанна Златоустого, но доброе семя святого его слова плод принесло по роду своему – сторицею. На престол патриарха Константинопольского вошел Св. Прокл, некогда ученик и слуга Златоуста. Он свято хранит память о святом своем отце владыке Иоанне. Вот он в 437 году в тридесятую годину с кафедры церковной говорит похвальное слово досточтимому святителю – мученику. «Мы требуем, чтобы нам возвратили епископа Иоанна», восклицает народ. А этот епископ почивает уже 30 лет в далеком храме, в Команах... «Мы хотим тела нашего отца!» требует народ. Благочестивый царь без колебаний исполняет волю народа и желание патриарха. Вынута рака св. страдальца из недр земных; везет св. останки царская трирема, великолепно украшенная. Государь император, сенат, высшие власти гражданские и военные, весь город на берегу Босфора. Море покрыто судами и лодками; ночь; мерцают, горят бесчисленные факелы. Это столица востока встречает изгнанника, во гробе почивающего. Храм Св. Апостолов – усыпальница императора Аркадия и императрицы Евдоксии – переполнен православным народом. Весь освященный собор здесь в полном собрании. Вот священный гроб поставлен на камень среди обширного храма. Тихо приближается к раке царь Феодосий; снимает он с себя порфиру царскую и собственноручно смиренно и благоговейно возлагает ее на почивающего во гробе святителя Иоанна. Потом он склоняет взоры свои и, головой склоняясь к священным останкам, просит и молит святого страдальца простить отца и мать его – царя, так много виновных пред ним – святым архипастырем. «Отец наш!» возглашает народ, как один человек; «Отец наш, возвратись на престол твой!»⁹²⁰ Священные останки Св. Святителя вознесены на кафедру архиепископов столицы. Святое тело положено покоиться среди царей, а имя священное св. церковь причислила к сонму святых. И церковь стала чтить великого страдальца, как свидетеля истины, как проповедника любви, как мученика за правду Божию, каковым знает его и история и отмечает о нем: «quamvis sinsanquine martyr»⁹²¹.

С самых первых дней святительства в Константинополе, Святой Иоанн Златоуст был утешен усердием своей паствы к посещению храма Божия и к слышанию слова проповеди. И не только простой народ, в котором всегда и везде живее чувство веры, нет! – и интеллигенция столицы, и власти, и даже царственные лица: все были одинаково горячего религиозного настроения. «Один день я беседовал с вами», говорит Св. архипастырь, «и с того дня так полюбил вас, как будто издавна и с раннего возраста я обращался с вами; так соединился с вами узами любви, как будто в течение неисчетного времени я наслаждался вашим приятнейшим обществом. Это произошло не от того, чтобы я был склонен к дружбе и любви, но от того, что вы больше всех вожделенны и любезны. Ибо кто не удивится вашему пламенному усердию, непритворной любви, благосклонности к учителям, согласию друг с другом, которые все вместе достаточны для того, чтобы привлечь к вам и каменную душу»⁹²². Скоро Святитель опять говорил о том же расположении народа – паствы. «При каждом собрании вижу, что пажить возрастает, нивы густеют, гумно наполняется, снопы умножаются»⁹²³. В особенности на первом же году Св. архипастырь был утешен торжественным выражением религиозного чувства, проявившегося у народа, в праздник перенесения честных мощей св. мучеников в загородную церковь Св. апостола Фомы. Особенность этого праздника состояла в том, что царица Евдоксия, в полночь прибыв в великую церковь, взяла оттуда мощи мучеников и проводила их чрез всю площадь до Дрипии, хотя храм мучеников отстоял от города на 9 стадий⁹²⁴. Св. Златоуст яркими красками изображает в своем слове, сказанном по случаю этого торжества, умилительную и назидательную картину ревностного усердия всего народа к церкви. «Женщины», говорит Святитель, «которые обыкновенно скрываются во внутренних покоях и бывают слабее воска, оставив сокровенные жилища, не уступали в ревности крепчайшим из мужчин и прошли пешком такое пространство пути, не только юные, но и престарелые; и ни слабость пола, ни изнеженность образа жизни, ни гордость знатности не воспрепятствовали их усердию. Также начальники, – и они, оставив колесницы, жезлоносцев и оруженосцев, смешались с простолюдинами. Но для чего говорить о женщинах или о начальниках, когда и сама царица, украшенная диадемою и облеченная в порфиру, во все продолжение пути ни мало не отставала от мощей, но, подобно рабыне, следовала за святыми останками, придерживаясь раки и лежащего на ней покрова и, отвергнув всю человеческую гордость, всенародно являлась среди такого зрелища та, которую и евнухи, живущие в царских чертогах, не все могут видеть. Сильная расположенность и пламенная любовь к мученикам заставили ее отвергнуть всю эту внешность и видимым усердием обнаружить ревность к святым мученикам⁹²⁵. Эта христолюбивая царица⁹²⁶ в таком сане украшается такою верою»⁹²⁷, продолжает проповедник и прибавляет: «много было прежде цариц, но ей одной принадлежит это преимущественное украшение. Она одна из цариц сопровождала мучеников с такой честью, с таким усердием и благоговением»⁹²⁸. На другой день торжества, в самый праздник в церкви Св. ап, Фомы, Святитель восхваляет благоговение царя к святыне мощей. «Подлинно», воскликнул Св. архипастырь, «удивительно не то, что царь прибыл, но то, что он прибыл с великим усердием, не по нужде, а по расположению»⁹²⁹. Св. Златоуст придавал весьма важное значение этой царской ревности к церкви императора и императрицы. Сравнивая царицу с Мариамной, сестрой Моисея, Святитель говорил: «та выводила один народ одноязычный, а ты множество народов разноязычных. Подлинно ты вывела к нам множество сонмов, поющих песни Давида на языке римлян, сирийцев, варваров и греков и можно было видеть, как различные сонмы имели все одну цитру Давидову»⁹³⁰. И торжественно восклицает в заключение: «за это мы не престанем ублажать тебя; о происходившем здесь услышат концы вселенной и вся земля; услышат наши потомки и потомки потомков, и никогда не будет предано забвению это событие»⁹³¹.

Для историка, исследующего вопрос о религиозном состоянии Константинопольского общества, необходимо уяснить себе, что значит все это усердие паствы Константинопольской в данное время: и стремление народа в храм с самых первых явей святительства Св. Златоуста, и это духовное торжество людей всех званий и состояний, полов и возрастов православно-христианского народа, – населения столицы с царицей во главе при деятельном сочувствии государя? Как сие понимать надлежит!

На эти вопросы, хотя не прямо, отвечает нам современный историк. Слава Св. Иоанна Златоустого, Антиохийского пресвитера – проповедника, прошла далеко за пределы Антиохийской церкви, и Константинополь знал его прежде, чем он явился здесь архиепископом этой столицы. «Был в Антиохии, что при Оронте, некто пресвитер, по имени Иоанн; сын родителей благородных, прекрасный по жизни, сильный словом и убеждением»⁹³², – говорит Созомен, начиная свой рассказ о правилах, образе жизни, обращении, мудрости и вступлении на кафедру Великого Иоанна Златоустого. «Сильною убедительностью цвело слово Иоанна; он побеждал им даже тех, которые сами, подобно ему, могли говорить и убеждать», – прибавляет летописец⁹³³. Этим то восторгал он и народ, особенно когда распространялся в обличении согрешающих, с дерзновением негодовал на оскорбителей церкви, либо на обидчика, так, как бы сам терпел обиду. И так, сделавшись знаменитым между знающими чрез свои опыты, а между незнающими чрез молву, и по всей Римской империи прославившись словами и делами, он был признан достойным епископства над Константинопольскою церковью»⁹³⁴.

Летописцы обыкновенно тогда пишут о славе лиц, отличавшихся какими-либо достоинствами слова или деятельности, когда эти лица делаются при жизни ли своей или после смерти лицами историческими, то есть, потом уже вспоминается прошлая жизнь и деятельность их и изыскиваются случаи и обстоятельства, подходящие к настоящему высокому положению данного лица, так что можно думать: не достигни человек этого положения, и его достоинства и его заслуги на низшей ступени деятельности остались бы в неизвестности. Но рассказ Созомена о Св. Иоанне Златоусте мы можем принять с полной уверенностью в его достоверности, потому что его подтверждает сам святой Златоуст, свидетельствуя о чрезвычайном расположении к нему народа Константинопольского на самых первых порах его святительства.

Желая говорить о религиозном состоянии Константинопольской церкви, мы привели это свидетельство историка в тех видах, что оно может уяснить нам истинное достоинство известных проявлений религиозного чувства у Константинопольцев. А именно. Константинопольцы весьма любили красноречие и вот они, прежде всего, сбегались в архиепископскую церковь послушать проповедь Златоуста. Сам святитель видел это и обличал, и положительно указывал, что они не молиться сходятся во множестве, а слушать его красноречие. На третьем году своего священного служения в Константинополе Св. Златоуст говорит своим слушателям об их рассеянности при богослужении, об их невнимании к чтению в храме слова Божия и уяснял им истинную цель посещения ими храма Божия. Вот это слово святителя. «Когда чтец, восстав со своего места, говорит: сия глаголет Господь, и когда диакон, стоя, побуждает всех к молчанию, тогда он это говорят не для того, чтобы оказать честь чтецу, но для того, чтобы воздать честь тому, кто чрез него ко всем обращает речь. Мы только служители – мы говорим не свои слова, но слова Божии. Скажи мне, если бы теперь, когда все мы собраны, вошел человек, украшенный золотым поясом и грозно и горделиво объявил, что он прислан царем земным и принес на имя всего города послание, то разве не все обратились бы тогда к нему? разве не воцарилось бы здесь совершенное молчание, даже без внушения со стороны диакона? Я думаю, что так, ибо я слышал, как читаются здесь царские грамоты⁹³⁵⁹³⁶. От Бога приходит и с неба вещает пророк, и никто его не слушает! Сии послания от Бога. Будем приходить в церкви с должным почтением и будем со страхом слушать то, что говорится в них. Зачем, говоришь, прихожу я, если не слышу никого проповедующего? Это именно, замечает святитель, погубляет и растлевает все. Какая надобность в проповеднике? Все ясно и просто, что говорится в Божественных писаниях. Но так как вы любите слушать только для своего развлечения, то и ищете этого… Святитель наглядно указывает уровень познаний в религии в большинстве своей паствы... «Но, говоришь ты, я не знаю того, что содержится в св. писании. Почему же ты не знаешь сего? Разве на еврейском или на римском, или на каком-нибудь иностранном языке они написаны? Разве не греческим языком говорится там? Не ясно, говоришь ты, что же там не ясно, скажи мне. В священном писании содержится множество историй, расскажи мне одну из них!⁹³⁷ Но ты; не расскажешь; все это только предлог и пустые слова. Это одно из оправданий нежелания внимать чтению слова Божия. А вот и другое». И оба их опровергает Св. Златоуст и тем уясняет известную и не малую силу привычки слушать не св. писание, не поучение, а просто увлечение красноречием. «Каждый день, говоришь, приходится слышать одно и тоже. Что же? – скажи мне!⁹³⁸ Оказывается и это возражение не состоятельно. «Если мы спросим: отчего вы не помните сказанного вами? Мы слышим, скажете, всего один только раз, как же возможно запомнить? Если же мы спросим, почему вы не внимаете тому, что читается в книгах писания? – вы ответите: всякий раз повторяют одно и тоже. И все это внушает вам леность, и есть одна отговорка»⁹³⁹.

Когда слушатели все внимание сосредоточивали на красноречии проповедника, естественно было встретить в церкви и другое явление, обычное аудитории народных ораторов-философов. Это – рукоплескания. Св. Златоуст многократно в своих беседах обращает внимание слушателей на неуместность в храме этого шумного проявления своего шумного восторга и одобрения проповеди слова Божия. «Как если бы какой отец своему слишком нежному и притом больному сыну давал пирожное, прохладительное и все, что только услаждает, а полезного ничего не предлагал, и потом на замечание врачей стал бы говорить в свое оправдание; «что же делать? я не могу видеть плачущего сына!» то же бывает и с нами, когда мы заботимся о красоте выражений, о составе и благозвучии речи, чтобы доставить удовольствие, а не принести пользу; чтобы возбудить удивление, а не научить; чтобы усладить, а не умилить; чтобы получить рукоплескания и отойти с похвалами, а не исправить нравы»⁹⁴⁰.

Конечно, при таком составе служителей церкви, каковых мы изобразили по творениям Златоуста в слове: «клир», каких можно было ожидать служителей слова?! Ведь от избытка сердца говорят уста и только слово, от сердца исходящее у проповедника, благотворно слагается на сердце слушателя, ибо «сердце сердцу весть подаст», как говорит мудрость народная. Если же слово есть только произведение одного рассудка, холодной мысли, несогретой чувством, тогда трудно прививается к душе другого. А еще меньше имеет доступа к восприятию слушателями, когда это слово говорится в преступных целях: себя показать, порисоваться перед публикой. Тогда оно – это слово, прямо есть медь звенящая, кимвал звяцающий, и пользы от него – нуль. Напрасно думают, что простой православный народ темен в познании учения св. веры и благочестия потому, что мало проповедников, мало проповеди. Сила не в этом. И много проповедей говорится в православных храмах, и слово без плода остается. Дело в том, что нет нередко в проповедниках искреннего, сердечного желания научить паству, а только именно, чтобы красотой выражений, благозвучием речи доставить слушателям удовольствие и «отойти с похвалами»... Проповедники предлагают слушателям, как замечает Златоуст об нежном отце: «пирожное, прохладительное».

Но продолжим речь Златоуста, характеризующую его слушателей, указывающую настроение его паствы при внимании к слову проповеди. «Поверьте мне, не без причины говорю, когда слова мои сопровождаются рукоплесканиями, в то время я чувствую нечто человеческое, – почему не сказать правда? радуюсь и услаждаюсь; но когда возвращусь домой, подумаю, что рукоплескавшие не получили никакой пользы, а если чем и могли воспользоваться, то потеряли от рукоплесканий. Неоднократно я думал постановить правило, чтобы не было рукоплесканий и чтобы вы слушали в молчании и с должным благоговением»⁹⁴¹. Есть и еще много указаний в творениях Златоуста⁹⁴².

Рядом с этой целью посещения храма Божия – послушать проповедь «любопытства ради», Св. Златоуст указывает крайне неблагоговейное поведение присутствующих в церкви во время Богослужения, – и опять таких посетителей большинство. Дает советы пастве, как достигать возможности остановить этот дурной обычай. Он говорит об этом поведении христиан не как о случайном, единичном явлении, а как о постоянной привычке богомольцев и не оставляет сомнения в существовании этого порока в религиозной жизни Константинопольцев. «Совершается молитва, сидят холодно все: и юноши, и старцы, смеясь, хохоча, разговаривая и насмехаясь друг над другом, когда стоят на коленях⁹⁴³. Останови, укори... сильнее неслушающего, пригласи диакона, пригрози, сделай свое дело»⁹⁴⁴. «Вижу», свидетельствует Святитель, как одни разговаривают стоя, а другие, более нескромные «не только, когда совершается молитва, но и когда священник благословляет⁹⁴⁵. Вам, которые здравы, отныне заповедаю, что на вас будет суд и осуждение, если кто, увидев бесчинствующего или разговаривающего, особенно в такое время, не остановит его и не исправит. Это лучше молитвы»⁹⁴⁶.

Но несомненно, что в церкви Константинопольской среди плевелов была и пшеница. Торжество перенесения мощей мучеников в загородный храм Св. ап. Фомы не даст возможности заподозрить искренность религиозного чувства в царице и в народе. Если это обстоятельство исключительное в своем роде, как единичный случай проявления высшей степени народной религиозности, то хорошо и это. И это особенно свидетельствует, что все-таки в народе и царской семье была искра Божия. Искренность похвалы царице и народу за усердие их к святыне мощей говорит в свою очередь об искренности народного религиозного чувства. Оно временно и так скоропреходяще? Так уже таково в существе своем это религиозное чувство: религиозный энтузиазм проявляется сильно, но кратковременно; потом слабеет и исчезает, оставляя в душе лишь след своего бытия. Внешний вид высокой степени религиозного чувства может быть продолжителен; но сила его, сущность его – всегда момент. Но этот момент производит известное настроение в душе и, во всяком случае, свидетельствует о существовании в отдельном ли человеке, или в обществе религиозного чувства. Св. Иоанн Златоуст обличает свою паству в холодности исполнения религиозных обязанностей; они слушают поучение из любопытства, они разговаривают в храме за Богослужением; но он же хвалит народ за усердие их к храму; за благоговение в молитве; за всенощные бдения, когда люди все забывают: и сон, и нужды, и немощи, – и неудержимо стремятся в св. храмы. Мы указывали на это обстоятельство, излагая историю существования Константинопольской церкви до появления Св. Иоанна Златоуста на Константинопольской кафедре. Конечно, без причины ничего не бывает. И это желание слышать в храме не поучение для назидания в области веры и благочестия, а только речи, тешащие слух и эта рассеянность предстоящих в церкви – все это имеет свои причины. Возьмем проповедь служителя церкви. Когда человек одно говорит, а другое делает; учит благочестию, а делает нечестие, – кто будет слушать его с искренним желанием научиться от такового вере и добродетели? «Очи ушес вернейши», пример сильнее действует, и слово бесплодно и кроме того эта проповедь обыкновенно бывает слово из слов. Что могли сказать в поучение своим пасомым Константинопольские священники при известном уже нам нравственном их состоянии? Ведь их жизнь так хорошо была известна их пастве. Если святитель Иоанн Златоуст решился обличить их с церковной кафедры, то потому уже, что зло, – если не вполне безнравственное, то во всяком случае соблазнительное поведение священнослужителей Константинополя, – было слишком явно, чтобы молчать о нем Св. архипастырю. Мы говором здесь о сожительстве клириков с девственницами. Великая труба истины, Василий Великий, пославший послание к некоему пресвитеру Григорию, сожительствовавшему с девственницею, замечает: «я не полагаю, чтобы семидесятилетний жил с женою страстным образом и не так, как бы за случившееся беззаконное дело, определил я то, что я определял; но потому, что научился от апостола не полагати претыкания брату или соблазна (Рим. 14:13). Знаем же», продолжает Св. Василий, «яко некоторых действия чистые для других бывают поводом ко греху. Сего ради мы повелели тебе отлучитися от оные жены. Доколе же сие творишь, тысячи оправданий не принесут тебе ни единые пользы; но умрешь запрещенным в священнослужении... Аще же, не исправив себе, дерзнешь коснутися священнодействия, то будешь анафема пред всем народом и приемлющие тебя будут отлучены от всея церкви»⁹⁴⁷ – Св. Иоанн Златоуст более мягко относится к согрешающим, он пользуется указанием закона о двукратном напоминании грешнику об исправлении прежде наказания. Быть может, в Кесарийской епархии подобное сожительство было редкостью, и Св. Василий пишет послание к одному лицу. А если Св. Златоуст с церковной кафедры публично обличает этот порок в клире, – ясно, что грех был общим в духовенстве и если не все были повинны в сожительстве, то весьма многие. Как же могли эти люди, недостойные служители церкви, выйти со словом поучения к народу? Нет! На их устах, несомненно, лежала печать молчания! Они рта не смели раскрыть. А народ жаждал слова. И вот явился Златоуст в церкви, со своей красноречивой проповедью; все бросились в его церковь слушать великого проповедника. Но эти слушатели привыкли слушать не слово назидания, а лишь красивые речи ораторов; с тем же взглядом они пришли и в храм и те же обычаи принесли сюда – крики одобрения, рукоплескания.

Мы позволяем себе думать, что Константинопольские христиане сбегались слушать Златоуста не просто как оратора, а именно, как учителя веры и наставника благочестия. И Святитель лишь желал возвысить в их душах, очистить их святое желание от ненужной примеси. Рукоплескания – обычай театральный. Конечно, в семье не без урода; могли быть во множестве и охотники послушать только красноречие, если уж были насмешники, которых знал Златоуст. Созомен замечает о Златоусте: «весьма многих, слушавших его в церкви, Иоанн привлек к добродетели и в отношении к предметам Божественным сделал их своими единомышленниками»⁹⁴⁸. При этом историк указывает и причину этого влияния. «Ибо» говорит, «проводя жизнь свято, он своей добродетелью доблестно возбуждал в слушателях соревнование и увлекал их к своему образу жизни не искусством каким-нибудь или силой слова, а тем, что проповедовал истину и искренно изъяснял священные книги. Если слово украшается делами», рассуждает Созомен, «то естественно является достойным веры; а без них оно говорящего обличает во лжи; сколько бы он ни старался учить, делает его обвинителем от собственных слов». Но Святитель всей душой стремится поддержать на подобающей высоте Константинопольское священство, чтобы поддержать в православном народе хоть сколько-нибудь благоговение к службе Божией и в сердца самих священников вселить сознание святыни их долга по слову Христа: льна курящагося не угасить и трости надломленной не сокрушить (Мф. 12:20).

Мы сейчас приведем несколько собственных слов Златоуста из одной его беседы на 1-е послание к Фессалоникийцам. Но прежде одно замечание об обстоятельствах, вызвавших это слово.

Несомненно, Константинопольское общество не высоко ценило свой клир; подвергало насмешкам и совершенно далеко было от малейшей доли уважения. И причиною этого, как очевидно, было, между прочим, в ряду других недостатков этого сословия и сожительство клириков с девственницами. «Священник предстательствует за тебя пред Богом, и ужели ты не будешь чувствовать к нему признательности», говорит Святитель. «Но как он предстательствует, говоришь? Так, что он молится за тебя, подает тебе духовный дар, сообщаемый чрез крещение; надзирает за тобой, поучает, вразумляет тебя, в полночь, если позовешь, идет. Он ничего за это не получает, разве только то, что подвергается твоему злословию и должен сносить твои укоризны. Какая ему была нужда в тебе? Добро он сделал для тебя иди зло? Ты имеешь жену, наслаждаешься удовольствиями, – (не намек ли это на укоризны известного характера?), занят житейскими выгодами, а священник на то только посвятил себя; для него нет другого занятия в жизни (речь относительно выгод, каковы: торговля, адвокатура и т. п.), кроме служения церкви. Имейте их, – продолжает апостол, – но преизаха в любви за дело их. Мирствуйте с ними. Видишь ли, прибавляет Святитель, «как хорошо он знал встречающиеся в жизни огорчения⁹⁴⁹. Кто любит Христа, тот будет любить и священника, каков он ни был (замечательное выражение!), потому что чрез него сподобился страшных таин. Священник отверз тебе небо и ты его не любишь⁹⁵⁰ и не обнимаешь!» В другой своей беседе Св. Иоанн выражает скорбь свою о таком отношении пасомых к своим пастырям и показывает безуспешность своих внушений. «Не столько жена плачет о своем муже или мать о сыне, сколько я о всех вас вообще», говорит Святитель в беседе XXIII на послание к Евреям. «Я не вижу никакого успеха, все обращается в клевету и осуждение. Никто не старается угождать Богу, а только злословит то того, то другого и говорит: такой то недостоин быть в клире, такой то живет нечестиво. Тогда как нам следовало бы оплакивать собственные пороки, мы осуждаем других, между тем как не должны делать этого и в том случае, если бы мы были чисты от грехов»⁹⁵¹.

Такие отношения между паствою и пастырями были причиною и холодности христиан к исполнению христианских обязанностей с одной стороны, и низкого уровня религиозного состояния вообще. Мы представим немногие черты того и другого явления в жизни. «Христос есть наш первосвященник, принесший жертву, очищающую вас, ее приносим и мы теперь, тогда принесенную, но никогда не оскудевающую. Так как я упомянул об этой жертве, то хочу сказать вам, посвященным в тайны, не многое, – не многое по объему, но заключающее в себе великую силу и пользу. Что же такое? Многие причащаются этой жертвы однажды во весь год, другие дважды, а иные несколько раз. Слова ваши относятся ко всем не только присутствующим здесь, но и к находящимся в пустыне; они причащаются однажды в год, а иногда и через два года. Что же – кого нам одобрить? Тех ли, которые причащаются однажды; или тех, которые часто; или тех, – которые редко? Ни тех, ни других, ни третьих; но причащающихся с чистою совестью, с чистым сердцем, с безукоризненной жизнью. Такие пусть всегда приступают, а не такие никогда. Скажи мне, увещеваю тебя: приступая к причащению через год, неужели ты думаешь, что сорока дней тебе достаточно для очищения твоих грехов за все это время? А потом по прошествии недели опять предаешься прежнему... Сорок дней ты употребляешь на восстановление здоровья души, – а быть может и не сорок, – и думаешь умилостивить Бога?! Ты шутишь, человек! Говорю это не с тем, чтобы запретить вам приступать однажды в год; но более желая, чтобы вы непрестанно приступали к святым тайнам»⁹⁵².

Было другое уклонение от исполнения христианского долга, не менее важное для спасения души. Многие в Константинополе, исповедуя святую христианскую веру, по разным причинам медлили принимать таинство крещения; иные отлагали его намеренно до самой кончины и всю жизнь оставались в числе оглашенных. В первой беседе Святителя на книгу Деяний Апостольских мы видим указание на это уклонение и советы Св. архипастыря, убеждающие пасомых его исправить этот недостаток в их религиозной жизни. В этой беседе мы знакомимся и с теми препятствиями, какие поставляли себе медлившие принимать крещение. Приведем слова Св. Златоуста в некоторой целостности, объединяя главную мысль поучения. – «Заметь», говорит проповедник, имел ли кто тяжкие грехи, совершил ли, например, убийство ли, прелюбодеяние, или сделал что-нибудь другое, еще тягчайшее, – все это отпускается чрез купель крещения. Но если кто опять впал в прелюбодеяние и совершил убийство, то хотя прежнее прелюбодеяние разрешено, и то убийство отпущено, и уже не вспоминается, тем не менее за эти грехи, соделанные после крещения, мы подвергаемся такому же наказанию, как бы и прежние были вспомянуты и даже гораздо большему. – Ибо это уже не просто грех, но грех двойной и тройной. Может быть, я многих отвлек теперь от принятия крещения? оговаривается проповедник, – «но я сказал это не с тою целью, но для того, чтобы принявшие крещение пребывали в целомудрии и воздержании. Но я боюсь, скажет кто-нибудь. Если бы ты боялся, то принял бы и стал хранить. Но по тому то самому, скажешь, я а не принимаю, что боюсь не сохранить? А так, без крещения, отойти боишься? Бог, скажешь, человеколюбив! Потому то и прими крещение, что он человеколюбив и помогает нам. Прекрасны и вожделенны таинства», продолжает святитель, «но пусть никто не принимает крещения, когда уже разлучается с душою. Тогда время не таинств, но завещания. Скажи мне: если никто не решится написать завещание, находясь в таком состоянии, – а если и напишет, то даст возможность впоследствии опровергнуть его, – почему и начинают завещания вот этими словами: «я при жизни, находясь в полном и здравом разуме, делаю распоряжение о своем имуществе», – то как возможно тому, кто потерял сознание, быть правильно посвященным в таинства».

Из слов Св. Златоуста видно, что одни отлагали крещение на неопределенное время, другие приурочивали принятие таинства к одному известному времени, а третьи отлагали именно до самой кончины жизни. «Ты ожидаешь времени четыредесятницы», говорит святитель; «для чего? разве это время имеет что-нибудь особенное? Апостолы не в пасху удостоились благодати, но в другое время; также не пасхальное было время, когда крестились три тысячи и пять тысяч, равно как Корнилий евнух и многие другие. И так, не будем выжидать времени, чтобы чрез медленность и отлагательство не лишиться таких благ и не отойти без них. Как, думаете вы, я скорблю, когда слышу, что кто-нибудь отошел отсюда, не быв посвящен в таинства? Как опять я сокрушаюсь, когда вижу других, дошедших до последнего издыхания, но и тем не вразумляющихся! По сему то и происходит многое, недостойное этого дара. Следовало бы веселиться, ликовать, радоваться и украшаться венками, когда кто-нибудь посвящается в таинства. Как же происходит противное? Жена стоит в слезах, когда бы следовало радоваться; дети рыдают, когда бы нужно было веселиться; сам больной лежит мрачен, в страхе я смущении, когда бы должно было торжествовать. Он весь в печали от мысли о сиротстве детей, о вдовстве жены и запустении дома. Так ли, скажи мне, приступают к таинствам? Так ли приобщаются священной трапезы? Можно ли это снести? Если царь пошлет указ об освобождении узников из темницы, – бывает веселие и радость. А когда Бог посылает с небес Духа Святого и прощает не денежные недоимки, но все вообще грехи, – вы все плачете и сокрушаетесь! Что за несообразность? Не говорю еще о том, что и на мертвых была изливаема вода и на землю была повергаема святыня; но не мы в этом виноваты, а люди безрассудные. Посему умоляю вас: оставим все, обратимся к самим себе и со всею ревностью приступим ко крещению»⁹⁵³.

Удивительно ли, если и среди Константинопольских христиан, при столь слабом влиянии церковного клира на паству и прямо враждебных отношениях, если и здесь находили полную возможность оставаться различные суеверные обычаи, остаток язычества? До 500 храмов, как мы уже указали, имел Константинополь; вероятно, не менее и священников; и здесь, где жил патриарх столицы царства, куда съезжались архиереи патриархата, где были соборы и даже собор вселенский, – здесь гнездились гадатели, ворожеи; здесь царили в жизни народной среди христиан приметы, сказки и бабьи басни, которыми обставлялась также, как и в Антиохии, вся жизнь человека от рождения до гроба. Святитель и здесь вооружался и крепко ратовал против этих суеверных привычек и его беседы по этому случаю представляют для нас исторический документ, которым мы, хотя очень кратко, и воспользуемся.

«Вор лишил тебя денег, но для чего ты сам себя лишаешь спасения?» говорит Златоуст... «Он лишил тебя внешних благ, которые впоследствии и против твоей воли оставили бы тебя, а ты отнимаешь у себя вечное богатство. Опечалил ли тебя диавол, отнявши деньги? Опечаль и ты его, воздав благодарение Богу и не дай ему порадоваться. Если ты ходил в гадателям, то возвеселил его; если благодарил Бога, то нанес ему смертельный удар. И смотри, что происходит: не смотря на то, что ты сходишь к гадателям, ты не найдешь денег, ибо не их дело знать, где твои деньги, а если бы случайно и сказали, где, то ты и свою душу погубишь и подвергнешься осмеянию своих собратий⁹⁵⁴. Но не удивляйся, если бы и сказали тебе, где твои деньги. Демон бестелесен; он всюду обходит, сам он вооружает грабителей, ибо такие дела происходят не без демона. Следовательно, если он вооружает их, то знает, где полагают деньги: ему нельзя не знать своих слуг⁹⁵⁵. Но, конечно, подобное обстоятельство случайность, которой многие могут избежать и, следовательно, могут быть свободны и от этого греха. Но вот суеверные обычаи, которых трудно было избежать кому-либо, ибо они совершались помимо воли того, над кем они совершались.

«Не может быть, чтобы человек, благодарящий в несчастии, страдал», говорит Святитель. «Если, напр., болит дитя, а мать благодарит Бога, она сделалась дщерью Авраама... Заболело другое дитя, она не сделала волшебных повязок, и это признано ее мученичеством, потому что мыслью – она принесла сына в жертву. Ибо что за дело до того, что эти повязки не приносят никакой пользы, что это дело обмана и насмешки. Есть и такие, которые верят, что они полезны. Но она лучше согласилась видеть свое дитя мертвым, чем предаться идолослужению. И так эта мать есть мученица, с собою ли она, с дитятею ли так поступила; с мужем или с кем бы то ни было из наиболее любимых; так другая есть идолослужительница, потому что она очевидно и жертву принесла бы идолам, если бы только могла принести, а лучше сказать, она сделала уже то, что составляет жертву. Ибо эти повязки, сколько бы не мудрствовали употребляющие их, утверждая, что мы призываем Бога, больше ничего не делаем и тому подобное, что старуха христианка и верная, – все же в этом идолослужение. Ты верная? перекрестись, скажи: вот единственное мое оружие, вот мое лекарство, другого не знаю»⁹⁵⁶. «Если слово: во имя Отца и Сына и Св. Духа – ты произнес с верою, то ты все совершил»⁹⁵⁷. Другие еще вешают на шею названия рек и множество подобного позволяют себе. Вот я объявляю и предупреждаю всех вас: не буду более щадить, если о ком-нибудь узнаю, что он делал повязку или заклинание или другое что, относящееся к этому искусству... Здесь, говоришь, нет идолослужения, а просто заклинание. Это сатанинская мысль; это дьявольская хитрость – скрывать заблуждение и в мед подавать яд. Когда дьявол увидел, что тем способом не уверил (идолослужением), пошел этим путем: повязками и бабьими баснями. И вот крест пренебрегают, суеверные надписи предпочитают ему, Христа изгоняют и вводят пьяную сумасбродную старуху. Таинство наше попрано, а дьявольское заблуждение торжествует. А что о других смешных суевериях, о золе, саже, соли... И опять – эта старуха тут. Подлинно смех и стыд: от глазу, говорит, погибло дитя... Доколе же будут продолжаться эти сатанинские дела?»⁹⁵⁸ Умоляю вас, отнимая детей от матерней груди, не будем научать их басням старух», говорил Святитель в другой раз, предостерегая паству от праздных разговоров⁹⁵⁹.

Если и этот суеверный обычай мог касаться некоторых, хотя и не очень многих, то был в христианском обществе Константинопольской церкви другой обычай, противный учению слова Божия – заповеди Господней: это клятва, – но опять в смысле только «божбы» преимущественно, как это видим из слов Святителя. По крайней мере он восстает именно против этой привычки Константинопольцев и ни одним словом не дает повода думать, что он говорит о клятве церковной – присяге, о, которой он частью говорил, как об обычной в церкви Антиохийской за время своего пресвитерства там. «Положим себе ежедневные законы... отсечем от уст своих частую клятву, обуздаем язык; пусть никто не клянется Богом. Прошу и умоляю, приложим к этому старание. Мы положили себе закон не клясться; в течение трех или даже четырех дней мы исполняли его, но потом встретилась какая-либо нужда и мы расточили всю собранную прибыль. Посему громким и ясным голосом объявляю всем и настоятельно требую, чтобы те, которые виновны в этом преступлении и произносят слова, происходящие от неприязни (Мф. 5.37), а это и есть клятва, – не переступали за порог церковный. Но настоящий месяц пусть будет назначен вам для исправления. Если кто не захочет исполнять этого приказания, то я настоящим словом, как бы некоторою трубою, запрещаю такому человеку переступать за порог церковный, хотя бы то был начальник, хотя бы сам носящий диадему... Пусть никто не считает это шуткой, но послушайтесь меня»⁹⁶⁰.

Святитель многократным обличением обычая клятвы ясно дает понять, что это был обычай всеобщий и привычка, въевшаяся в плоть и кровь, которую можно бы было оставить только после усиленной борьбы. Проповедник указывает и условия, которыми эта привычка держалась и те приемы, которыми он располагал истребить эту привычку. «Не говори мне», продолжает Златоуст, «меня заставляет клясться необходимость, потому что мне не верят. Оставь пока клятвы, произносимые по привычке⁹⁶¹, то есть бесцельно, произнося более клятв, чем слов», как заметил Св. Иоанн в одной из своих Антиохийских бесед. Рассуждая о каком-нибудь добродетельном человеке, мы говорим: умой уста твои и тогда вспоминай о нем; а между тем имя досточтимое, которое выше всякого имени, имя чудное по всей земли, от которого трепещут демоны, мы всюду произносим безрассудно! О, привычка! от нее то произошло то, что это имя пренебрегается. Удалим от души эту болезнь! Прежде всего будем гнать ее с рынка, из лавок и из всех других торговых заведений. Нам будет от этого больше прибыли. Не думайте, что от нарушения Божественных законов житейские дела идут лучше. Но мне, скажешь, не верят... Действительно, мне случалось слышать от некоторых и это: если я не произнесу тысячу клятв, мне не верят. – Ты сам причиной этому, потому что легкомысленно клянешься. А если бы этого не было и если бы всем было известно, что ты не клянешься; то поверь словам моим, ты сделал бы только знак и тебе поверили бы больше, чем тем, которые дают тысячи клятв⁹⁶². Но сильна, скажешь, привычка и тебе трудно оставить ее... Если так велика сила привычки, то перемени ее на другую. Да как, скажешь, это возможно? Я часто уже говорил об этом и теперь скажу: пусть многие следят за вашими словами, пусть исследуют и исправляют их»⁹⁶³.

Святитель внимательно следил за исполнением своих внушений и говорил своей пастве: «исполняйте и твердо храните закон о клятве: сохранивший пусть выставляет на вид не сохранившего, пусть увещевает и сильно обличает его. Срок месячный близок; я исследую дело и уличенного отлучу и не допущу в церковь. Восчувствуйте важность этой добродетели (не клясться). Если так будет», заключает Святитель одну из обоих бесед о клятве, то не вы только, предстоящие здесь, получите пользу, но и все, живущие во вселенной; и не они только, но и те, которые будут жить после нас»⁹⁶⁴.

Св. Златоуст указывает в своих беседах и еще один обычай, не согласный с законом любви Христовой. И так как этот обычай касается также употребления имени Божия всуе, без должного уважения, то и о нем мы скажем здесь словами самого Святителя, – это обычай «заклятия», это порок невнимания к заклинанию именем Божиим.

Говоря о словах ап. Павла: «заклинаю вы Господом прочести послание сие пред всею святою братиею» (1 посл. к Фесс. V.27), Златоуст замечает: «не просто повелевает он, но с заклинанием» и продолжает: «а ныне и это напрасно. Случается часто, что наказываемый раз, заклиная и Богом и Христом Его, говорит: дай Бог тебе умереть христианином, – и никто не слушает, никто не обращает на это внимания. Если же будет заклинать наказывающего собственным его сыном, то всякий тотчас, хотя против воли, хотя со скрежетом зубов уменьшает однако ярость свою»⁹⁶⁵. Потом Святитель подробно рассказывает, как одной женщине, свято исполнившей просьбу заклятием одной несчастной рабы, сам Христос явился в отверстых небесах. Заклятие было такого рода, свидетельствует Святитель: «не презри прошения моего, чтобы Христос не презрел тебя в день судный» и прибавляет: «я рассказал об этом для того, чтобы мы не пренебрегали заклятий, особенно, когда кто-либо умоляет вас о делах добрых, о милостыне, о человеколюбии. Но вот сидят нищие, лишенные ног и смотрят, как ты проходишь их мимо. Так как они не в состоянии идти за тобою, то надеются удержать тебя страхом заклятия, как бы некоторого рода удочкой и, простирая к тебе руки, заклинают подать один или два овола; а ты, не смотря на то, что тебя заклинают твоим Господом, проходишь мимо. Когда тебя заклинают твоими очами, именем отсутствующего друга, именами сына или дочери, ты тотчас уступаешь их просьбе; твое сердце приходит в сильное движение, согревается; а когда заклинают тебя твоим Господом, ты проходишь мимо. Я знал многих женщин, которые, услышавши имя Христа, проходили мимо; но когда подходящие к ним хвалили их красоту, они смягчались, таяли от удовольствия и простирали руку. Таким образом они сами заставляли несчастных нищих решаться на это достойное смеха дело. Ибо так как они, употребляя сильные и скорбно возбуждающие выражения, не трогали их души; то должны были прибегнуть к такому средству, чрез которое могли доставить им особенное удовольствие. Таким образом великое наше нечестие принудило убогого и томимого голодом говорить, когда он просит милостыни, похвальные речи нашей красоте»⁹⁶⁶.

Каким образом увенчались труды проповедника, мы не знаем. Но судя по тому, что только в первых беседах на книгу Деяний Апостольских говорятся поучения против божбы и нигде более не повторяются, можно думать, что овцы послушались гласа своего пастыря.

* *

Представляя множество извлечений из творений святителя, – и кабинетных, каковы, так называемые, «монашеские» произведения; и проповедничества церковного, – давно, с первых глав нашего исследования, мы задались намерением уяснить устройство храма, современного Златоусту. И вот когда почти уже оканчиваем «историю церквей», где проповедовал Вселенский учитель, мы исполняем наш долг, находя небезынтересным для восстановления картины состояния религиозно-нравственной жизни Церквей, особенно Константинопольской, ознакомление с указанным предметом.

По характеру сведений начнем наше исследование несколько издалека.

Царствование Константина Великого представляет блестящую эпоху в истории мест богослужебных собраний христиан.

Константин и Лициний, после победы над Максентием, обнародовали эдикт, которым предоставлялась христианам полная свобода в отправлении богослужения. Вместе с тем этим эдиктом восстанавливались их права на владение теми богослужебными местами, которые были отняты у них язычниками, и объявлялось христианам неограниченное право строить новые церкви.

Радость христиан по поводу этих событий описывает Евсевий в следующих словах: «Неизреченною радостью исполнились мы, возлагавшие надежду на Христа Бога. И то была у всех какая-то божественная радость, когда увидели, что места, незадолго перед тем опустошенные нечестием тиранов, как бы после продолжительной и смертоносной язвы снова оживают; что храмы, начиная с основания до высоты недосягаемой, опять воздвигаются и получают гораздо лучший вид, нежели прежде разрушенные». Когда же Константин после победы над Лицинием сделался единодержавным и объявил себя сторонником христианства, то сам принял на себя заботы о построении новых христианских церквей и не щадил для этого денег. Биограф его Евсевий с особенною любовью описывает это расположение императора и его матери Елены к храмам. Он сообщает, что Константин не только восстанавливал на свои средства церковные здания, разрушенные язычниками, но и строил новые.

Так построено было Константином и его матерью Еленой множество церквей в Иерусалиме, Вифлееме, Никомидии, Антиохии, Мамбре, Гелиополисе и Византии. С особенною подробностью описывает Евсевий построенные Константином церковь Воскресения и церковь Св. Апостолов, где, по приказанию царя, поставлена была и его гробница. И после Константина храмы Божии с каждым годом распространялись более и более по всему лицу земли. Даже тяготение богоотступника – императора Юлиана к язычеству и иудейству не принесло ожидаемого ущерба ни христианству, ни храмостроительству, хотя об отношении ближайших преемников Юлиана – Иовиниана и Валентиниана к вопросу о построении храмов ничего неизвестно. Когда же умер Валентиниан (375 г.), для христианских храмов настала неблагоприятная пора. Это было время переселения народов, когда естественно забота о капитальных постройках отходила на задний план. Император Феодосий (379–395 гг.) лишь на короткое время воскресил славу древнего римского государства. Если доселе по временам язычество еще возвышало свой голос, напр. в лице Перокла, Ливания, Симмаха и других, – то в царствование Феодосия христианство настолько успело уже подавить его разлагающуюся силу, что Феодосий младший в 420 году мог сказать: «теперь нет более язычества». В 380 и 392 году он, под страхом наказания, запретил всякое идолослужение, запер языческие храмы, отнял у язычества всякие привилегии и превратил языческий храм в Илиополе в христианскую церковь. Примеру его последовали Аркадий и Гонорий.

Все эти краткие сведения мы заимствовали из «Церковно- Археологического исследования» Е. В. Покровского о «происхождении древне-христианской базилики» (С.П.Б. 1880 г), в тех целях, чтобы уяснить устройство храма, современного Златоусту, дававшее возможность и известной постановке совершения церковного богослужения и обусловливавшее внешний характер церковного проповедничества. Для знакомства с архитектурою этого века особенное значение имеет переписка двух современников Павлина Ноланского и Сюльпиция Севера, в которой заключаются богатые указания, подтверждающие не только факт существования храмов, но и подробности их внешнего и внутреннего украшения.

Христианские храмы с IV-го века представляют значительное разнообразие; но если не предавать важного значения деталям, то все это разнообразие архитектурных форм можно свести к двум главным группам: базиличной и центричной, из коих первая – древнейшая, а вторая была формою новою в то время. В общих типических чертах первая, древнейшая, базиличная форма осталась неизменною и после Константина Великого, хотя, в силу общего закона постепенного осложнения простейшей формы, который царит во всей истории христианского искусства, подробности христианской базилики должны были потерпеть некоторые изменения, вызванные, с одной стороны, требованиями постепенно развивающейся техники и вкуса; с другой – осложнением христианского богослужения и нуждою приспособления храма к нуждам практическим. И как в истории цивилизации вообще те или другие радикальные перемены подготавливаются иногда целым рядом событий и перемен, так и в истории архитектуры: купольная Византийская форма, достигшая своего апогея в эпоху Юстиниана, образовалась под влиянием построек времен Константина Великого. Греческий гений на месте сгоревшей Софии, где священнодействовал и поучал Златоуст, создал чудную Софию в Константинополе, которая доселе составляет предмет всеобщего удивления. Но это уже новый стиль эпохи Юстиниана.

Эта дивная старица, – Цареградская София, – любезна православно-русскому сердцу, и не только как чудо храмовой архитектуры, но и как памятник былого величия и славы и святыни греческой церкви, матери родительницы церкви русской.

Но нас занимает иной вопрос: в каком храме, какого устройства, какого расположения молился, священнодействовал и поучал наш Вселенский святитель и учитель Иоанн Златоустый, наш необыкновенный историк? Наши взоры обращаются к эпохе церковной архитектуры его – Златоустого – времени, к «Святой Софии» – базилике.

Базиликами в древнем – языческом Риме назывались общественные здания, предназначенные для суда и торговли, а в христианском периоде – церкви, или устраиваемые в языческих базиликах, или устраиваемые по их образцу. Базилики, как здания, где происходили открытые совещания и мировые суды, имели и высокопоставленные и богатые граждане античного мира. Последние стали первыми храмами для христиан.

Базилика Помпеи, сохранившаяся, хотя в нижних своих частях, до настоящего времени, знакомит нас с устройством этого вида зданий, позволявшим и скоро и просто приспосабливать их к совершению христианского богослужения и проповеди слова Божия.

Помпейская базилика представляет продолговатое здание, длина которого почти в три раза превосходит его ширину. Внутри здания два ряда колонн разделяют здание на три отделения, в длину его. На одной из узких сторон были расположены входы в базилику, а на противоположной расположена эстрада.

Римские базилики: Юлиева, основанная лет за 50-т до Р. X. и обновленная в 377-м по Р. X., – сохранился рисунок ее, и Ульпиева, сооруженная в 111–114 годах по Р. X., – остатки ее видны на форуме Траяна до настоящего времени, – указывают «что средний неф – отделение, – подымался настолько высоко, что окна его были над кровлей двухэтажных боковых нефов и что на эстраду вели несколько ступеней.

В языческих базиликах, когда они делались достоянием христиан, возвышение эстрады служило местом для олтаря; а нефы – для народа, с удобствами для разделения молящихся по полам. В больших базиликах, где боковые нефы были в два этажа, верхние галереи были местом молитвы и слушания чтения слова Божия и проповеди пастырей церкви – для женщин, почему и назывались гиниконитами.

Возвышение алтаря отделялось от средней части здания преградою, зародыш коей доселе можно видеть в подземных церквах катакомб Прискиллы и Акиллы в Риме: свободно стоящие здесь у алтаря колонки не могли иметь другого назначения, как служить опорою для этой преграды,

В алтаре находился один престол, который или стоял среди алтаря, или при абсидной стене. Можно думать, что в малых базиликах, где совершали богослужение только священники, престол устраивался при стене⁹⁶⁷, а в больших базиликах, – архиерейских, – среди алтаря. Ибо в храмах катакомб всегда при стене, в абсиде, устраивался епископская кафедра – а по абсидным стенам седалища для священников. Кафедра служила для епископа и местом проповеди – поучения народу⁹⁶⁸.

Близ алтарной преграды находились амвоны для чтения Свящ. Писания и произнесения поучений пресвитерами. Амвоны имели ступени. Чтецы, на обязанности которых лежало чтение книг ветхозаветных, деяний и посланий апостольских, читали на низшей ступени; диаконы читали евангелие, стоя на высшей ступени.

Форма древних амвонов была довольно разнообразна, но, по большей части, она в общем сходна с формою наших аналогиев. Таковы мраморные амвоны с ступеньками в церкви Св. Климента в Риме. В некоторых базиликах – храмах алтарное возвышение простиралось до средины среднего нефа – корабля и обведено было также решеткой; в таком случае и амвон становился среди храма⁹⁶⁹. Творения Св. Иоанна Златоуста и свидетельства историков о его служебной деятельности указывают на современное ему устройство христианского храма. Из этих указаний мы видим, что местами богослужебных собраний христиан, или, что тоже, церквами в первые времена были: во-1-х, помещения в частных домах – триклинии и икосы, отличавшиеся поместительностью и другими удобствами, необходимыми для многолюдных богослужебных собраний христиан; во-2-х, базилики, находившиеся в домах богатых членов христианской общины. «Тогда», говорит Св. Златоуст, «дома были церквами, а теперь церковь стала домом»⁹⁷⁰. Домовая церковь Константина Великого, по свидетельству Евсевия⁹⁷¹, устроена была в базилищном помещении.

Алтарная преграда нужна была для того, чтобы народ не мог приближаться к алтарю. Народ не допускался сюда, во-1-х, во избежание нарушения порядка богослужения; во-2-х, и преимущественно в видах особенного уважения древних христиан к святыне алтаря⁹⁷².

«Никто из мирян, – говорится в определениях Трульского собора, – не имеет права вступать за решетку алтаря, кроме одного императора, когда он приносит дары Богу»⁹⁷³. Даже во время причащения позволялось верующим подходить лишь к решетке, но не к престолу. И только в исключительных случаях, когда, напр,, алтарь мог доставить спасение жизни, светские лица допускались сюда. Св. Златоуст в своем слове о значении «собора или церквей», «молитвы церкви», «рукоположения» и «совершения страшных тайн», когда священник молится за народ, а народ молится за священника, указывает, что «недостойных участвовать в святой трапезе», можно усматривать – священнослужителей, – «изгоняем из священной ограды» алтаря.

Считаем своим долгом воспользоваться указаниями из творений Св. Златоуста об устройстве современного ему храма лишь настолько, насколько это признаем необходимым для уяснения деталей в характере священнодействия Святителя в молитве и служении слову проповеди.

Упоминая о соборном значении молитвы даже при совершении хиротонии, Святитель свидетельствует, что «готовящийся рукополагать других испрашивает при сем молитв собора, – и он подаст свой голос и возглашает известное освященным», и прибавляет: «в молитвах много содействует народ и молитвы благодарения также суть общия. Ибо не один священник приносит благодарение, но и весь народ. Ибо получив сперва ответ от народа», – на преподание «благодати Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца и причастия, Святого Духа», и потом согласие, что «достойно и праведно» совершаемое, начинает священник благодарение. «И что удивительного», восклицает Святитель, «если вместе с священником взывает и народ, когда он возносит оные священные песни совокупно с самими херувимами и горними силами?!⁹⁷⁴ Само собой понятно, что подобное общение в молитве и тайнодействии во всей широте возможно при таком устройстве алтаря, когда одна балюстрада – деревянная, каменная или металлическая решетка, отделяла священника от народа, а не каменное средостение с плотными и крепко закрытыми дверями в массивном, иногда деревянном, иногда каменном иконостасе.

Весьма интересно уяснить и место кафедры, как амвона для проповеди Святителя Иоанна Златоуста и ее устройство.

Местом произнесения поучений для епископа могла служить при древнем устройстве алтаря архиерейская кафедра, находящаяся в алтаре – горнее место, значительно возвышавшееся над святою трапезою; но оно, помещаясь в отдаленной от народа абсиде, не могло представлять тех удобств для проповеди, как амвон по сю сторону алтарной преграды, особенно если алтарное возвышение значительно простиралось внутрь храма.

Где проповедовал Златоуст в цареградских базиликах, как и в храме Св. Софии? С горнего места или с амвона? Созомен свидетельствует, что Святитель проповедовал среди храма. «Отлично управляя Константинопольскими церквами», говорит он, «Иоанн привлекал многих и из язычников и из еретиков. К нему ежедневно стекалось множество людей, частью для того, чтобы послушать его с назиданием, а частью, чтобы испытать его. Он обращался ко всем и касательно Божества убеждал каждого исповедовать одно и то же с собою. Народ так жаждал его речей и до того не мог насытиться его беседою, что, когда, вошедши в средину толпы, он садился на амвон чтеца и начинал учить, слушатели толкали и теснили друг друга, желая пройти вперед, чтобы яснее слышать его беседу»⁹⁷⁵.

Сократ замечает, что амвон служил обычным местом для проповеди Св. Златоуста. «Евтропий» – консул, «подвергся царскому гневу и прибег в церковь», тотчас «после обнародования закона, возбраняющего всем искать покровительства церкви и повелевающего извлекать оттуда убежавших». «Тогда, как он лежал пред жертвенником и трепетал от страха, епископ сошел на амвон, откуда обыкновенно проповедовал и прежде, чтобы лучше быть слышимым, и произнес против него обличительное слово»⁹⁷⁶.

Но наш главный историк церквей Антиохийской и Константинопольской сам Св. Златоуст, главный исторический документ его веро- и правоучительные творения. Собственно же историки, коими мы пользуемся, каковы: Созомен, Сократ, Феодорит, Евсевий, Евагрий и др., употребляются нами, в свидетельствах их, лишь для подтверждения или уяснения показаний нашего историка. На сей раз, в видах более быстрого ознакомления с предметом – устройством храма, поставлено нами обратное построение речи. Но, думаем, это обстоятельство не изменяет характера нашего исследования. «Слово» Святителя на Евтропия «евнуха, патриция и консула»⁹⁷⁷, хотя не особенно ясно, указывает и на существование амвона среди храма и на устройство алтаря в базилике столицы за время Златоуста. «Вчера, когда пришли за ним, – Евтропием, – из царского дворца, с тем, чтобы насильно извлечь его и когда он прибежал к святилищу, лицо его было нисколько не лучше, чем у мертвеца. И это я говорю», присовокупляет проповедник, «не порицая и не издеваясь над его несчастием, но желая смягчить ваши души... Так как есть у вас многие столь бесчеловечные, что даже и нас укоряют за то, что мы приняли его в святилище. Почему, скажи мне, возлюбленный, ты негодуешь? Потому, говоришь ты, что убежал в церковь тот, который постоянно враждовал против нее. Но потому-то особенно и нужно прославлять Бога. Церковь, испытавшая гонение от него, покрывает его теперь щитом, открыв ему свои недра с великою любовью. Это блистательнее всякого трофея. Это украшение для алтаря. Этот алтарь изливает великий свет, оказываясь теперь особенно страшным потому, что держит связанным льва. Славный и знатный оказывается теперь ничтожнейшим всех. Войдет ли сюда богач, он получить великую пользу; ибо видя упавшим с такой высоты того, кто потрясал всю вселенную, сокрушенным и сделавшимся трусливее зайца или лягушки, без цепей прикованным к этому столбу и вместо оков связанным от страха, боящимся и трепещущим, он укротит свой пыл»⁹⁷⁸.

Устройство мраморного амвона в церкви Св. Климента в Риме, со многими ступенями, ведущими до верхней площадки, на которой должно быть седалище проповедника, наглядно указывает и удобство и возможность обращения проповедника, как Св. Златоуста, с словом поучения сколько к народу, окружающему кафедру, стоящему ниже, столько же и к женщинам, стоящим на хорах. При этом условии понятными становятся обличения Святителя, так сказать, лицом к лицу гиникониту, в лице знатных и богатых, но грешных матрон Царя-града.

Христианская базилика иногда бывала весьма обширна и рядами колонн иногда разделялась даже на пять кораблей – отделений, причем боковые отделения и задняя часть среднего отделения имели хоры.

«Особенно употребительны были в древности хоры эти на востоке», замечает исследователь «происхождения древне-христианской базилики»⁹⁷⁹. И прибавляет: «такое устройство имел, напр., храм Св. Софии в Константинополе», конечно и времен Св. Златоуста – базилика, как указывает его описание.

Преграда, в форме колонн или решетки с завесою, отделяла алтарь от средней части храма, другая преграда в самой средней части храма, если не было хор, отделяла мужчин от женщин. Где были хоры, там мужчины стояли внизу, женщины вверху. – Каждый пол, стоя отдельно в церкви, должен был сверх того соблюдать известный порядок в расположении, за исполнением которого наблюдали – на мужской половине диаконы, на женской – диаконисы. А именно: впереди всех в храме, на женской половине, должны были помещаться девицы, вдовы и старицы, потом замужние женщины с детьми, если для последних не было особого места. Юноши помещались также особо, а равно и женатые с мальчиками – сыновьями. Мужчины стояли на южной стороне храма, женщины на северной⁹⁸⁰.

Отделение женщин от мужчин, в храме вызывалось потребностью удалить соблазн, могущий произойти вследствие сближения двух полов. Св. Златоуст подробно говорит о необходимости преграды между мужчинами и женщинами, еще бывши Антиохийским пресвитером – епархиальным проповедником. «Выслушай, что ты произносишь, когда поешь: «да исправится молитва моя, яко кадило, – как фимиам, – пред Тобою!» Но если не фимиам, а смрадное курение восходит, от тебя и от твоих дел, то какому ты достоин подвергнуться наказанию? Какое же это смрадное курение? Это знают многие, именно те, которые заглядываются на красивых женщин и высматривают привлекательных девиц. Но удивительно ли еще, как не разразятся удары грома и но разрушится все до основания! Действительно стоит громов и геенны то, что здесь, в церкви – бывает... Что ты делаешь, человек? Высматриваешь красивых женщин, и не трепещешь, нанося такое оскорбление храму Божию! Ужели ты почитаешь церковь домом бесчестным и ставишь хуже площади?! В храме Божием сам Бог беседует с тобою. И ты не трепещешь, не ужасаешься!.. Надлежало бы иметь внутри храма стену, которая бы отделяла вас – мужчин, – «от женщин, но как вы не хотите сего, то отцы за нужное почли отделить вас по крайней мере этими деревянными досками»⁹⁸¹.

Но возвратимся к «историческому» обозрению религиозного состояния церкви Константинопольской по творениям нашего необыкновенного «историка», первосвятителя Царя-града, Св. Иоанна Златоустого.

Упорнее была борьба с другими уклонениями от истин веры, – борьба с врагами церкви, каковы ереси.

На языке церковной практики слово «ересь» означает сознательное и преднамеренное уклонение от ясно выраженного и формулированного догмата веры христианской и вместе с тем – выделение из состава церковного общества⁹⁸². Мы привели это определение слова «ересь» с той только целью, чтобы, показать, что те заблуждения от правого истинного вероучения церкви христианской, какие указывает Св. Иоанн Златоуст, и представляли собой в Константинополе не просто случайные уклонения от истины, а именно были ересью, а лица – сторонники этого уклонения – не заблудшие лишь люди, а прямо еретики. Тьерри говорить в своей книге, что ересью римский закон при христианских императорах называл исповедание, принятое государем⁹⁸³. Мы берем понятие ереси в отношении к церковному воззрению. В существе, конечно, то и другое будет одно и тоже, если государь был первородным сыном православной церкви. Но здесь мы предначертали себе изобразить не историю ересей IV века, а только на основании указаний в творениях Св. Иоанна Злотоуста, за Константинопольский период его жизни и деятельности, показать, какие в Константинополе были ереси. Да и вообще полное, вполне научное изучение ересей, в особенности древних, в настоящее время представляется не вполне возможным; мы знаем их доктрины отчасти только по тем очеркам их, какие находятся в ересеологических сочинениях древних церковных писателей; ереси первых трех веков и ереси IV а V веков, – почти исключительно по их опровержениям отцами церкви того времени⁹⁸⁴. Если у заграничных ученых Неандера, Гессе, Прессанне есть характеристика ересей, систематизация их и генезис, то труды русских ученых, со специальной целью исторического исследования ересей, чуть ли не ограничиваются одним сочинением – «ереси и расколы первых трех веков» протоиерея Иванцова-Платонова. Но и этот труд неоконченный ограничился лишь обозрением источников для изучения ересей и расколов данного периода. Мы нашим трудом отвечаем не общей цели изучения ересей за время Златоуста, а лишь частной – изучения религиозного состояния в данном случае церкви Константинопольской, причем ереси представляют неизбежный элемент. Итак обратимся к Константинопольским творениям Златоуста и просмотрим; существование каких ересей отмечает он в Константинополе?

В одной из своих бесед на послание к Евреям Святитель указывает не только тот факт, что известные ереси существовали в Константинополе в его время, но и, так сказать, распорядок их. «Если ты услышишь, что какой-нибудь еретик – не язычник и не иудей, то не считай его тотчас христианином, но узнай и все другое; ибо и манихеи и все еретики принимали на себя эту личину. Один из еретиков говорит, что нет воскресения, другой не ожидает ничего в будущем, третий говорит, что есть иной Бог; четвертый, что Христос имеет начало от Марии. Посмотри здесь, как все они впали в заблуждения от неумеренности, одни прибавив, другие убавив от правого учения. Так первая из всех ересей – Маркионова – измыслила иного Бога, которого нет, – вот прибавление. За нею следующая – Савеллиева – утверждает, что Сын, Отец и Дух суть одно лице... Потом Маркеллова и Фотинова проповедуют тоже. Далее следует Манихейская – позднейшая ересь, а после них Ариева. Есть и другие»⁹⁸⁵.

Мы знаем уже из прежде изложенных нами сведений, что представляло собою арианство в Константинополе за время его существования до появления здесь Златоуста. Мы видели, какую роль играла эта ересь в церковной жизни столицы: мы знаем, что ко времени епископства святителя Григория Богослова в Константинополе едва одна церковь оставалась во владении православных христиан почти из 500 храмов! За весь довольно длинный период существования Константинополя, там мало было архиереев православных вообще, а ревнителей православия – чуть ли не единственный: святитель Григорий Богослов; а другие, если не еретики, то холодные и безучастные к делу православия, возлагавшие, как Нектарий, всю надежду на грубую силу власти светской. Тем интереснее проследить, чем было арианство в Константинополе за время святительства здесь Златоуста.

«Жестокий пламень ересей угрожает, окружая со всех сторон», сказал Святитель в первом слове своем против ересей, говоря против аномеев⁹⁸⁶. Вот как рано он обратил внимание на эту «болезнь в церкви Константинопольской». Следовательно, можно судить по одному этому обстоятельству, она имела весьма важное значение в церковной жизни. Но здесь мы опять заметим, что аномеи в данное время не представляли собой силы, а как было сказано нами в истории церкви Антиохийской, положительно только резкостью своего учения представляла большую возможность опровергать их. Имели значение собственно полуариане, их мы и разумеем под общим именем ариан.

В этом первом слове своем на Константинопольской кафедре Святитель указал: каких ересей пламень угрожает церкви Константинопольской, окружая ее со всех сторон.

В беседе о согласии Нового Завета с Ветхим в учении об Иисусе Христе, Св. архипастырь говорит: «откуда нам начать речь? Откуда хотите: из Нового или Ветхого завета, ибо не только в Евангельских и Апостольских изречениях, но и в пророческих, и во всем ветхом завете можно видеть славу Единородного сияющею с великою славою. Посему и оттуда, кажется, можно бросать стрелы в наших неприятелей. Ибо, употребляя такой образ речи, мы в состоянии будем низложить не только этих одних, но и многих других еретиков: Маркиона, Манихея, Валентина и все общества Иудейские».

«Когда будет поражена и низложена одна ересь, бегство будет общим для всех исчисленных еретиков. Манихеи и страждущие с ними одинаковою болезнью, кажется, признают проповедуемого Христа, а проповедующих о нем патриархов не почитают. Иудеи же, напротив, проповедующих о Нем, кажется, принимают и уважают т. е. пророков и законодателя своего, а Проповедуемого ими не почитают. И так когда мы, по благодати Божией, докажем, что великая слава Единородного предвозвещена в ветхом завете, то можем пристыдить все богопротивные уста и обуздать богохульные языки»⁹⁸⁷.

Святитель в обеих беседах против аномеев доказывает славу Единородного Сына Божия⁹⁸⁸, – в одной на основании ветхого завета, в другой – нового. Говоря о всемогуществе Господа Иисуса Христа, в исцелении расслабленного, Святитель восклицает: «здесь я с удовольствием спросил бы исследующих существо Божие: как сошлись все члены, как связались кости, как укрепилась расстроенная деятельность чрева, как снова напряглись ослабевшие нервы, восстановились и исправились упавшие силы⁹⁸⁹? Посмотрим, как он, Христос, оправдывается (в обвинении нарушения им субботы), ибо образ Его оправдания показывает нам: из числа ли Он подвластных или свободных; из числа ли служащих или повелевающих. Посмотрим же: просит ли Он сперва прощения, как раб и человек подвластный; или является, как имеющий власть и самостоятельность, как владыка, стоящий выше закона и сам дававший заповеди. Как же он оправдывается? Отец мой, – говорит, – доселе делает и Аз делаю (Ин.5:17). Видишь ли Его власть? Если бы Он был ниже и менее Отца, то сказанное им послужило бы не к оправданию, но еще к больше, вине и тягчайшему осуждению⁹⁹⁰. «Итак», заключает проповедник, «если Христос так оправдывался пред Иудеями, то этим Он несомненно доказал нам, что Он имеет одинаковое достоинство с Отцом»⁹⁹¹. Можно видеть речи Святителя против Ариан и в других его беседах напр. на книгу Деяний Апостольских⁹⁹², на послание к Евреям⁹⁹³.

Но ариане константинопольские не ограничивали своих воззрений на догмат учения о Сыне Божием в одних словах, беседах, прениях о вере; они переходили к делу, публично заявляли народу свои верования, устраивали так называемые литании – ночные хождения со светильниками, с песнями, в которых воплощали свои верования.

Но здесь мы должны уже обратиться прямо к историческом указаниям летописцев времени Златоуста – церковных историков Сократа и Созомена. Начнем наш рассказ не особенно издалека. В царствование Валента, когда Константинополь был предан исключительному и беспощадному в своих гонениях арианству, ариане овладели, как известно, храмами столицы. Феодосий Великий, вполне православный Государь Восточной империи, удалил иноверческие церкви в предместья города. Но ариане не пали духом; напротив, они гордо, самоуверенно подняли голову во время патриаршества Св. Иоанна Златоуста, ибо одно обстоятельство весьма благоприятствовало им. Еще в 376 году император Валент принудил Готфов, в лице их епископа Ульфилы, принять символ Ария, с того времени эти варвары так и оставались еретиками и еретиками фанатическими. При Златоусте один сильный и знатный Готфянин – некто Гайна, грозивший разрушением Константинополю, подстрекаемый представителями ариевой ереси или побуждаемый собственным честолюбием, начал просить царя Аркадия о том, чтобы единоверцам его дана была одна из церквей в городе, ибо несправедливо, говорил он с досадою, да и всячески неприлично ему, римскому военачальнику, выезжать для молитвы за городские стены⁹⁹⁴. Аркадий готов был уступить, но Златоуст не позволил царю сделать этого, и в присутствии Гайны показал изданный Феодосием указ, воспрещающий иноверцам делать церковные собрания в стенах города⁹⁹⁵. Дозволение дано не было. Гайна скоро погиб; но ариане не хотели признать себя побежденными. Чтобы заявить свое существование и чтобы завлекать православных в свои сборища, вот они и придумали литании.

О литаниях ариан свидетельствуют и Сократ и Созомен и почти одно и тоже говорят. Так как приверженцы арианской ереси со времени царствования Феодосиева не имели в Константинополе церквей и делали собрания вне стен, то предварительно сходились они в праздничные дни каждой недели т. е. в субботу и в воскресенье, когда обыкновенно бывали церковные собрания; они предварительно сходились ночью в народные портики и, разделившись на лики, пели песни на два хора, припевы же приспособляли к своему учению – арианскому. А по утру певшие свои антифоны шли из средины города по направлению к воротам, оттуда же в места своих собраний. В эти гимны они не переставали вносить оскорбительные для исповедников «единосущия» выражения, часто например пели: «где те, которые три называют одною силою?⁹⁹⁶» Иоанн, опасаясь как бы некоторые из простых не обольстились этими песнями, противопоставил им песнопения православного народа. Но православные скоро сделались еще замечательнее приверженцев ереси, так что превзошли их и многочисленностью и благолепием, ибо им предшествовали и серебряные знаки крестов в сопровождении горящих восковых светильников и приставлен был к этому евнух царской супруги, чтобы он имел попечение о необходимых в сем случае издержках и песнях; царица Евдоксия назначила от себя деньги⁹⁹⁷. Но между совершителями литаний и антилитаний произошло столкновение... Исповедники единосущия ночные свои песнопения совершали гораздо торжественнее, – поэтому ариане, из зависти или из мести, вспомнивши прежнее свое владычество над христианами кафолической церкви в одну ночь произвели драку⁹⁹⁸. Разгневанный этим царь запретил арианам делать подобные ходы, а христиане кафолической церкви, начав петь упомянутым образом, удерживают этот обычай и до ныне⁹⁹⁹.

Мы сказали, что арианствующие Готфы представляли для этих еретиков силу, точку опоры. За время Св. Златоуста из числа Готфов было несколько лиц, исповедовавших православно-христианскую веру. Святитель воспользовался этим обстоятельством для распространения между этими варварами православия и для посрамления ариан. Св. Иоанн позаботился соблюсти эту малую часть стада Христова, терпевшую много обид от своих соплеменников – иноверцев, даже изыскивал средства чрез сих немногих распространить свет истинной веры и между коснеющими в заблуждении. С этою целью поставил он пресвитеров, диаконов и чтецов для православных Готфов из среды их же самих и в самом Константинополе; отдал им один храм, в котором повелел совершать богослужение и говорить проповеди на их родном языке; нередко сам Святитель слушал, а иногда и совершал богослужение в сем храме, говорил чрез переводчиков поучения народу¹⁰⁰⁰. Известно, что однажды Святитель в одной из церквей Константинопольских в своем присутствии и в присутствии многих знатных и ученых греков при Готфах повелел совершить литургию священнику из Готфов на Готфском языке. По окончании проповеди Готфского священника, Святитель сам проповедовал и в сборнике слов и бесед на разные случаи мы имеем и в русском переводе «беседу в присутствии Готфов, которая произнесена Св. Златоустом в церкви Св. Павла после того, как Готфы прочитали писание и Готфский пресвитер сказал беседу». «Я желал бы, чтобы сегодня присутствовали здесь Эллины, дабы и они слышали прочитанное и узнали, каково могущество Распятого, какова сила креста, каково благородство церкви, какова твердость веры!» – воскликнул в восторге Святитель, вошедши на кафедру. «Никто да не ставит в позор церкви, что варваров извели мы на среду и им позволили мы говорить; это – украшение и лепота церкви, это доказательство силы веры»¹⁰⁰¹.

Какое значение имело это Готфское православное богослужение и Готфская проповедь, об этом свидетельствует блаженный Феодорит в своей церковной истории¹⁰⁰². «Великий Святитель, все сие совершая в городе, уловил и вне его многих обольщенных и показал им истину апостольской проповеди».

Заканчивая обзор существования ереси Ариан в Константинополе, мы считаем долгом сделать здесь одно замечание. Известно, что антиохийское направление, имевшее некоторое сродство с основою движения мысли арианствующих, было причиною выяснения учения православной веры на II вселенском соборе в членах символа, излагающих догмат вероучения о второй ипостаси Божества вообще и собственно о воплощении и вочеловечении Сына Божия от Духа Святого и Девы Марии и о всем домостроительстве спасения человеческого. И вот тогда, как Александрийцы относились к этому символу Константинопольскому – II-го вселенского собора небрежно¹⁰⁰³, в Антиохии и Константинополе этот символ был в практике и церковной и между христианами в жизни домашней¹⁰⁰⁴. Св. Иоанн Златоуст был приверженцем Константинопольского символа, по мнению Каспари¹⁰⁰⁵. Златоуст приводит в своих беседах слова символа по редакции Константинопольской. Действительно Златоуст, как подтверждает профессор церковной истории А. П. Лебедев, говорит: «по внушению Духа Святого говорили пророки, как содержится в нашим символе: «Который – Дух – глаголал в пророках»¹⁰⁰⁶, а это слова символа Константинопольского; символ же Никейский, сколько знаем, у Златоуста не цитируется. Все это мы сказали в тех целях, чтобы выяснить стремления Златоуста привести заблуждающихся в учении о Сыне Божием к познанию истины. Ибо и употребление им символа Константинопольского могло, в свою очередь, служить, и в особенности, для этой цели, хотя символ этот и считался верою всех церквей¹⁰⁰⁷. Не забудем, – что арианствующие, как мы уже знаем (выше сказано), сами просили Златоуста беседовать с ними с церковной кафедры. «Отлично управляя Константинопольскими церквами», говорит Созомен, «Иоанн привлекал многих и из язычников, и из еретиков. К нему ежедневно стекалось множество людей, частью, – чтобы послушать его с назиданием – а частью, чтобы испытать его. Он обращался ко всем и касательно Божества убеждал каждого исповедовать одно и тоже с собою»¹⁰⁰⁸. И сам Св. Златоуст, хотя косвенно, подтверждает это свидетельство историка. «Кто слушает без предрассудка», говорит он, «тот не может не убедиться. Как в том случае, когда есть какое-либо мерило, по которому можно определять все не требуется больших рассуждений, а легко облегчать измеряющего неверно: так и теперь»¹⁰⁰⁹.

Константинопольские творения Златоуста знакомят читателя, как мы уже имели случай заметить, с существованием в Константинополе многих ересей. Святитель так говорит об этом множестве заблуждений. «Вот приходит язычник и говорит: я хочу быть христианином, но не знаю к кому присоединиться: у вас много несогласий и распрей и великое смятение¹⁰¹⁰. Какое мне избрать учение? Какое предпочесть? Каждый говорит: я содержу истину. Кому верить, когда я совершенно ничего не знаю в писаниях? И те – еретики представляют тоже самое»¹⁰¹¹. И Святитель вполне подтверждает справедливость этого обстоятельства. «Точно», говорит, «это бывает между нами»¹⁰¹², – и здесь же указывает средства узнать истину правой веры и ложного учения о догматах веры. «Если бы мы, говорили, что нужно верить умствованиям, то ты», как бы язычнику отвечает Святитель, «мог бы смущаться; если же мы говорим, что нужно веровать писаниям, которые просты и истинны, то тебе легко найти требуемое. Кто согласен с писаниями, тот христианин; а кто не согласен с ними, тот далек от истины»¹⁰¹³.

Святитель излагает своей православной пастве целую лекцию на тему: как различить истинное учение веры от еретического? И мы возьмем хотя главные мысли из этой беседы, – вам это необходимо знать при обозрении ересей в Константинополе. «А что если он придет и скажет: писание говорит так, а ты говоришь другое и изъясняешь писания иначе, извращая смысл их? Но скажи мне: разве ты не имеешь ума и рассудка? Как, я скажет, могу судить, не зная ничего вашего? Я хочу быть учеником; а ты уже делаешь меня учителем! Если он – язычник – так скажет, то что мы будем отвечать? Как убедим его? Спросим: не притворство ли это и предлог? Спросим: осуждает ли он язычников? Без сомнения он скажет что-нибудь, ибо, не осуждая их, не пришел бы к нам. Спросим о причине, почему он осуждает, ибо не напрасно же

Он скажет, как известно: потому что боги их есть твари, а не Бог не созданный. Хорошо. После этого, если он тоже найдет в иных ересях, а у нас противное, то нужно ли и говорить более? Все мы исповедуем, что Христос есть Бог. Посмотрим же, кто с этим согласен и кто не согласен. Мы, называя Его Богом, говорим о Нем достойное Бога, а еретик – напротив. Мы называем Его Сыном, – и точно так признаем, как говорим; а еретики называют так, но не исповедуют. Сказать яснее: они имеют названия от некоторых людей т. е. называются по именам своих ересеначальников. Такова – каждая ересь; а у нас не человек, какой-нибудь дал нам название, но сама вера¹⁰¹⁴. Это, так сказать, внешность ересей, а вот их внутреннее свойство.

«Еретики, перетолковывая писания по собственному воображению и изыскивая ложные доводы, вопреки своему спасению, не чувствуют, как они ввергают сами себя в пропасть погибели»¹⁰¹⁵. На этом свойстве ересей Святитель сосредоточивает все свои анти-еретические беседы. Известно, что внимание Антиохийских богословов занимал экзегетический вопрос относительно того, как понимать евангельские и апостольские изречения, в которых человечески – уничижительно или божескино – звышенно говорится о Христе¹⁰¹⁶. Вот Святитель, верный своим антиохийским приемам, и здесь борется с еретическими заблуждениями экзегезисом. Он в самом первом слове своем против амонеев¹⁰¹⁷, сказавши, что «жестокий пламень ересей угрожает», так продолжает свою речь: «доказанное умственными соображениями, хотя бы и было истинно, никогда не доставляет душе полного убеждения и достаточной веры. Если же такова слабость умственных соображений, то мы приступим теперь к борьбе с еретиками на основании писаний»¹⁰¹⁸.

Прежде чем мы продолжим наше ознакомление с существованием ересей в Константинополе по творениям Златоуста, заметим еще одно обстоятельство. Святитель Иоанн представляет нам, не только как он борется с еретиками, – хотя не упускает из виду и этой возможности, – сколько предостерегает православных чад Св. церкви от заражения ересями, и потом научает свою паству, как надо бороться с еретиками. «Я хочу сказать вам несколько слов», говорит он, «которые будут полезны для обличения Маркионитов и многих других еретиков»¹⁰¹⁹.

Из многих мест в Константинопольских творениях Златоуста, указывающих на существование ересей в Константинополе, мы возьмем очень немногое, но такое, что указывает сущность борьбы Святителя с заблуждениями. В беседе на послание ап. Павла к Евреям Святитель приводит текст Евангелия Иоанна – V г. 22 ст.: Отец не судит никому же, но судит чрез Сына, – и говорит: когда апостол хочет научить, что Сын из Отца, то по необходимости говорить уничиженное, а когда начинает говорить высокое, то наносит удар Маркеллу и Савелию. Апостол не останавливается на уничиженном, дабы не нашел убежища Павел Самосатский и не излагает одного только высокого, но вместе с тем показывает великую близость Сына к Отцу, дабы не возражал Савеллий. Когда он – апостол – сказал Сына, то немедленно восстает Павел Самосатский и говорит, что Он, Христос, – такой же Сын, как и многие. Но Апостол нанес ему смертельную рану, присовокупив: «наследника». Впрочем еретик еще упорствует вместе с Арием, ибо слова: Его же положи наследника они оба принимают: первый, утверждая, что эти слова означают бессилие; а другой, стараясь перетолковать и следующие слова. Посему Павел сказал: «им же и веки сотвори», и тем решительно низвергнул бессовестного Павла Самосатского. Но Арий, по-видимому, держится еще крепко. Посмотри же, как апостол подвергнул и его, сказав далее: «иже сый сияние славы Его». Но вот еще восстают: Савеллий, Маркелл и Фотин. Всем им апостол нанес удар, сказав: и образ Ипостаси Его, нося же вся глаголом силы своея». Здесь он поражает также Маркиана¹⁰²⁰. «Объясняя слова Апостола Павла: стихи 6–10 главы 1-ой, Святитель говорит: «здесь апостол опровергнул иудеев и последователей Павла Самосатского и Ариан, и Маркелла, и Савеллия, и Маркиона. Каким образом? Иудеев тем, что показал в одном и том же Христе два существа: Бога и человека; вторых, т. е. последователей Павла Самосатского, тем, что сказал о вечном бытии и несозданном существе Его; ариан тем же самым, равно и тем, что Сын не есть раб, а если бы он был тварию, то был бы рабом; Маркелла и других тем, что Отец и Сын суть два лица, различные ипостасно; маркионитов тем, что помазуется не Божество, а человечество Христово¹⁰²¹. Злые уста диавола, чрез Маркиона Понтийского, и Валентина, и Манихея Персянина, и многих других еретиков, решились низвратить учение о домостроительстве и распространить некоторую сатанинскую молву, будто Христос и не воплощался – не облекался плотию, но это было только видением, призраком, представлением и обольщением, не смотря на то, что об этом свидетельствуют его страдания, смерть, погребение, алчба»¹⁰²².

Ко всему этому множеству ересей, бывших несомненно в Константинополе, ибо иначе бесцельно слово проповедника, не только указывающего на эти ереси, но и опровергающего их, – Созомен присоединяет еще ересь Македония, имевшую искренних последователей в Константинополе. В Константинопольских творениях Златоуста мы не нашли указаний на существование в Константинополе этой ереси. Но рассказ историка не оставляет места сомнению и мы приведем этот рассказ во всей его целости. В главе своей церковной истории о том, как Иоанн своими поучениями привлекал народ, Созомен говорит: «народ так жаждал его речей и до того не мог насытиться его беседою, что когда, вошедши в средину толпы, он садился на амвон чтеца и начинал учить, слушатели толкали, теснили друг друга, желая пройти вперед и стать к нему ближе, чтобы яснее слышать его беседу. Здесь кстати, кажется, внести в историю случавшееся при нем чудо. Некто из державшихся ереси Македония имел за собою и жену Македонианку. Послушав однажды беседу Иоанна о том, как надобно исповедовать Бога, он принял этот догмат и убеждал свою жену к единомыслию с собою. Но она удерживалась прежнею привычкою и советами знакомых женщин, не смотря на многократные внушения мужа. Муж ее, не получив никакого успеха, наконец, сказал ей: если ты не приобщишься Божественных таин вместе со мною, то но будешь более подругою моей жизни. Тогда жена согласилась сделать по его желанию, но решилась обмануть мужа: в минуту причащения она удержала принятое тело Христово и не хотела вкусить, а держала в зубах; но оно превратилось в камень. Жена испугалась, как бы не потерпеть чего-нибудь, когда с нею случилось такое чудо и, пришедши поспешно к епископу, открыла ему грех свой и показала камень. Испросив себе со слезами прощение, она после того стала единоверною с мужем»¹⁰²³.

Мы приводим лишь краткие указания из творений Святителя Иоанна Златоустого только для удостоверения, что ереси за его время в Константинополе были и вот какие. Не сообщаем подробностей борьбы Св. архипастыря с еретиками, потому что знаем их из истории религиозного состояния церкви антиохийской, изложенной нами во второй части первого отдела нашего труда. Подробности эти и здесь в Константинополе – те же, как и там. Проповедник говорит с еретиками и о них к пастве с кафедры церковной и метод его приемов все тот же экзегетический¹⁰²⁴. В Антиохии Златоуст говорил: «чтобы опровергнуть наших противников, рассмотрим все их возражения»¹⁰²⁵. И здесь он делает то же: прежде знакомит слушателей с основным учением того или другого еретика, потом опровергает его. «Один из еретиков говорит», свидетельствует святитель, «что нет воскресения; другой не ожидает ничего в будущем; третий говорит, что есть иной Бог; четвертый, что Христос имел начало от Марии. Посмотри, как все они впали в заблуждения от неумеренности, один прибавив, другие убавив от правого учения. Так первая из всех ересей, Маркионова, измыслила иного Бога, которого нет: вот прибавление! За нею следующая Савеллиева утверждает, что Сын и Отец и Дух суть одно лицо»¹⁰²⁶. И так далее.

Но Константинопольские творения Св. Иоанна Златоуста знакомят нас с существованием в Константинополе ереси, которой не указывал он в церкви Антиохийской. Это – ересь Новоцианская. Так как мы в первый раз встречаемся в нашем исследовании с этой ересью, то вот – несколько сведений об ее начале и существовании.

Римский пресвитер Новат отделился от церкви под тем предлогом, что епископ Корнилий в общение церковное принял христиан, во время Декиева гонения принесших жертву идолам. Когда сделался он епископом, писал к предстоятелям других церквей, чтобы не допускать таковых христиан до таинств покаяния и причащения, предоставив разрешение греха их Богу. Впоследствии Новат и его последователи распространили правило сие и на другие тяжкие грехи и ту церковь, которая решилась бы принять таковых грешников, не хотели называть святою, и только самим себе усвояли наименование «чистых»¹⁰²⁷.

За время епископства Св. Златоуста, новациане имели в Константинополе своего епископа, по имени Сисиния, о котором Созомен дает следующие сведения. Сисиний – муж чрезвычайно красноречивый, весьма сведущий в науках философских и в священном писании. Да и по жизни он был чист и стоял выше клеветы. Что касается до образа жизни, то, смотря на роскошь его и прихотливость, не знающие не верили, чтобы, живя столь роскошно, мог он соблюдать воздержание. Нравом Сисиний был приятен и любезен в обращении. Шутить с приятностью принимать шутки и не быть обидчивым, остроумно и с быстротою отражать вопросы, – имел он великую способность. Напр. на вопрос: почему он моется два раза в день? Сисиний отвечал: потому что в третий раз не успеваю. Он постоянно носил белую одежду, – кто-то из кафолической церкви подшутил над ним. Но тот спросил: скажи же мне: где сказано, что надобно одеваться в одежду черную?¹⁰²⁸ Существование особого епископа у этих заблуждающихся в Константинополе доказывает, что последователи Новата в это время были многочисленны и имели в своих рядах людей сильных. А существование такого епископа, каковым, по описанию Созомена, был Сисиний, могло быть соблазнительным условием в руках еретиков для увлечения православных в свои сети. Историк, говоря о Сисиние, прибавляет: Сисиний своей приятностью и любезностью нравился как епископам кафолической церкви, так и властям и людям ученым¹⁰²⁹. В этих целях, чтобы показать, насколько могла быть опасна для православия ересь новацианская, в лице своего представителя – епископа, мы и привели несколько подробно сведения историка о Сисиние. Можно думать, что сей новацианский епископ согласно с учением Новата восставал на Златоустого за его чрезмерную, по мнению Сисиния, снисходительность к грешникам¹⁰³⁰. Памятником борьбы Святителя Иоанна Златоуста с новацианской ересью в Константинополе осталась его беседа против называвших себя «чистыми»¹⁰³¹, где он говорит: «как ты, будучи обыкновенным человеком», – выше приводит в пример ап. Павла, который говорить о себе: несть достоин нарещися апостол – 1Кор.15.91, – «называешь себя чистым и убежден, что ты чист»; причем выяснял поползновенность людей ко греху и возможность и неизбежность греха. «Душу нашу объемлют бесчисленные страсти», говорит Святитель, «бесчисленные обстоятельства, бесчисленные неправды, – и ты осмеливаешься говорить, что среди моря таких треволнений ты остаешься чистым? Что может быть нечистее человека, находящегося в таком состоянии? Но для чего я говорю о всей жизни! Может ли кто, скажи мне, отвечать и за един день, что в течение его он был чист? – Хотя бы он не блудодействовал, хотя бы не прелюбодействовал, хотя бы не сделал подобных запрещенных грехов, но может ли он похвалиться, что не был тщеславным, не гордился, не смотрел страстными глазами, не желал благ ближнего, не лгал, не коварствовал, не желал зла врагам, но завидовал другу? И погружаясь во столько зол, ты осмеливаешься называть себя чистым! Впрочем безумие этих людей – новациан – может открыться не только отсюда, но и с других сторон. Вас и вашу любовь я увещеваю, чтобы вы, представляя все это, остерегались от их тщеславия и удаляли от себя гордость и старались со всем тщанием очищать свои грехи присущие и отклонять угрожающие. Будем же, увещеваю вас, совершать все это – ходить в церковь, воздыхать о прегрешениях, исповедоваться во грехах, прощать грехи врагам, оплакивать свои прегрешения, – будем совершать все это каждый день, очищая себя и омывая. Если мы станем таким образом устраивать свои дела», заключает свое слово Святитель, то «можем получить милость и прощение в тот страшный день и удостоиться обетованных благ, которых да сподобимся все мы благодатью и человеколюбием Господа вашего Иисуса Христа, чрез Которого и с Которым Отцу вместе со Святым Духом слава ныне и присно и во веки веков. Аминь».

* *

В одной из Константинопольских бесед Св. Златоуст сравнивает состояние церквей Антиохийской и Константинопольской в их религиозном состоянии.

Нам это сравнение подало повод сделать краткое сравнение состояния той и другой церкви вообще за время Златоуста, по его творениям.

«Мы любим вас», говорил Святитель, вступая на престол церкви Константинопольской, «не менее той церкви – Антиохийской; в которой мы рождены, и воспитаны, и наставлены; ибо эта церковь сестра той и вы делами доказывали родство с нею. Если та старее по времени, то эта пламеннее по вере; там многочисленнее собрание и торжественнее зрелище, а здесь больше терпения и больше доказательств мужества»¹⁰³². В исследовании религиозного состояния обеих церквей, мы на основании указаний в творениях Св. Иоанна Златоуста, можем теперь видеть, что и усердие к посещению храма Божия, и расположение к общественной молитве, и готовность слушать поучения пастырей церкви совершенно одинаковы в обеих церквах, как одинаковы и рукоплескания и крики одобрения проповеднику, хотя не можем не заметить оказанной в церкви Константинопольской особенно резкой холодности к молитве церковной. Обращаясь к уклонениям от истины веры и благочестия, в обеих церквах мы видели одинаковое употребление божбы, совершенно одни и те же суеверные обычаи и ереси, – одни и те же и в церкви Антиохийской и в церкви Константинопольской. Разницу представляют некоторые частности: в Константинополе была ересь новацианская, в Антиохии ее не указано в беседах Златоуста. В церкви Антиохийской клеймили друг друга проклятиями, что было следствием раскола между единоверными христианами; в церкви Константинопольской этого не было. Здесь бедняки употребляли заклятия, испрашивая милостыни у богатых, чего Св. Златоуст не указывает в церкви Антиохийской. В церкви Антиохийской существовал обычай постоянной божбы и частого употребления присяги пред Евангелием и св. трапезою в храме; в церкви Константинопольской Святитель обличает и старается искоренить клятву лишь в форме божбы, не указывая на злоупотребления клятвой – присягой. В церкви Антиохийской был раскол: евстафиане и мелетиане; раскол был, увидим ниже, и в церкви Константинопольской: Иоанниты и анти-Иоанниты. В церкви Антиохийской была секта иудействующих, в Константинополе творения Св. Златоуста не указывают следов ее. В Антиохии язычество поднимало голову против христианства; в Константинополе язычество не предъявляет своих прав на существование. И Святитель лишь убеждает паству свою мирно вести себя с людьми, еще остающимися непросвещенными св. верою. «Когда ты не имеешь повода, то не называй Еллина нечестивым и не делайся обидчиком», поучает Святитель; «но если тебя спросят об учении веры, то отвечай, что это безбожно и нечестиво; когда же тебя никто не спрашивает и не заставляет говорить, то не следует без причины поднимать вражду. Ибо какая необходимость напрасно вооружать против себя?¹⁰³³... Приходит Еллин и делается тебе другом; ты не говори ему об этом – о вере – ничего, доколе он не сделается тебе другом окончательно, и когда сделается, то веди к сему постепенно»¹⁰³⁴. И с той же любовью и кротостью св. церковь, в лице святого своего архипастыря, стремится, за его время, просветить косневших в неведении Бога истинного язычников. «Многие имеют села и деревни, но не заботятся и нисколько не пекутся об них. Не должен ли каждый из таковых верующих построить церковь, пригласить учителя – священника в помощь себя и заботиться прежде всего о том, чтобы все были христианами? Ты не можешь творить знамений и учить? Учи их тем, чем можешь: человеколюбием, предстательством, кротостью, ласками и всем другим. Посему убеждаю, умоляю и прошу, или лучше поставляю законом, чтобы никто не имел села без церкви. Если ты имеешь что-либо уделять нищим, то употреби это на нее; лучше на это, нежели на то; содержи учителя, содержи диакона и священно-служительский чин. Село твое исполнится благословения и священник будет пользоваться уважением и для села это послужит во спасение. Там будут совершаться за тебя постоянные молитвы, песнопения и торжества и приношение бескровной жертвы в каждый воскресный день. «Вспомни», заключает свое слово Святитель, «что, воздвигнув жертвенник Богу, ты будешь иметь воздаяние до самого пришествия Христова»¹⁰³⁵. Слова Святителя к готовящимся к крещению и к новокрещенным¹⁰³⁶ доказывают, что обильна была жатва душ из язычествующих, приводимых в житницу Христову – святую церковь. Последние события в жизни Святителя, как архипастыря среди своих словесных овец показывают, как велико было число язычников, желавших принять святое крещение от рук Святителя, в его архиепископском храме, как видно между прочим и из писем Святителя к Иннокентию – предстоятелю Римской церкви, где Св. Иоанн говорит, повествуя о зверстве солдат, ворвавшихся в церковь в вечер великой субботы 404 года: «женщины, раздевшиеся в молитвенных домах для принятия крещения, бежали нагими от страха ужасного вторжения» и прибавляет: «многие из них, составлявшие все-таки часть всех бывших, были вытолкнуты ранеными, купели наполнились кровью». Таким образом, вот различие взаимоотношения язычества и христианства в Константинополе и Антиохии: там борьба, – здесь мирная проповедь Евангелия язычникам.

В исследовании нравственного состояния клира и монашества Константинопольской церкви, помнится, мы проводили сравнительную параллель в жизни и деятельности того и другого учреждения в том и другом городе, причем указали, что антиохийский клир и особенно монашество стояли на высоте своего призвания, всегда верные своему священному долгу служения Богу и спасению людей, а столичное духовенство в своей жизни и деятельности представляет диаметральную противоположность клиру и монашеству церкви антиохийской, отличаясь вместо добродетели пороками, и вместо славы своим чинам и санам представляя собою бесчестие, соблазн и позор церкви¹⁰³⁷. Подробности исследования только еще сильнее убеждают в печальной истине. «Разве ты не знаешь», говорит беспутному клирику Константинопольскому в горести души своей Святитель Иоанн, «разве ты не знаешь, что жизнь христианина всегда должна сиять светло и кто посрамил свою честь, тот уже во всем будет бесполезен и не может приобрести ни в чем великой пользы, хотя бы он совершал великие дела. Аще соль обуяет, говорит Господь, чим осолится (Мф. 5:13)? Бог желает, чтобы мы были солию, светом и закваской, дабы и другие могли получать пользу»¹⁰³⁸. И потом святой архипастырь представляет всю погибельность зазорного поведения, которую представляет собой для христианского общества клирик, согрешающий с дерзостью и соблазном для многих¹⁰³⁹. Сравните картины нравственного состояния клира и монашества Антиохийской церкви, представленные нами со слов Златоуста и его похвальные речи священникам и монахам Антиохийским и грозный образ жизни и деятельности клириков и монахов Константинопольских, представленный нами по творениям того же Св. Златоуста, и слово его, сейчас приведенное нами, – и в вашем сознании предстанет громадное, неизмеримое различие одних от других, – между духовенством церкви Антиохийской и духовенством церкви Константинопольской! Кроме личного настроения у этих служителей церкви, служившего основой их поведения, среда в свою очередь несомненно влияла на образ их мыслей и чувств. Выясняя причины такого печального по своим, последствиям, строя жизни Константинопольского духовенства, Albert¹⁰⁴⁰ находит, что значительную роль в этом случае играло в начале то довольство в жизни, какое имели клирики Константинопольские. Он говорит: «кроме щедрот двора, духовенство Константинопольское находило значительные суммы в сокровищах церкви, которые, несмотря на назначение их для бедных, были употребляемы неверными приставниками или на личные, мнимые, нужды или на бесплодную роскошь. Богачу легче забыть Бога, совесть и свою душу».

Обращаясь мыслью к нравственному состоянию Константинопольского монашества, заметим, что наши заключения об образе жизни и поведения этих людей мы старались делать именно на основании слов и даже выражений Св. архипастыря, дополняя лишь, так сказать, недосказанное им по очень естественному чувству в отеческом сердце святителя жалости в отношении к своей пастве, к несчастным монахам. Но достаточно, конечно, и тех легких намеков, какие, так сказать, вскользь делает Св. Златоуст, чтобы видеть и убедиться как в этой мысли, так и в том, что то, что говорит Златоуст о Константинопольских монахах, есть совершеннейшая историческая правда, достаточно вспомнить его отношение к антиохийским монахам.

Мы знаем из обзора жизни иноков Антиохийских, как любил и благоговел пред чистою жизни этих нагорных подвижников и отшельников Св. Иоанн, – знаем и ту готовность его, с какой он выразил желание в горестную для монашества годину защищать этих истинно добрых людей, когда император Валент – арианин простер свою злобу на православных до того, что велел всех отшельников выгонять из их пустынных убежищ и отдавать в военную службу. «Услышав эту горькую и печальную весть», – рассказывает сам Златоуст, – «я тотчас вскрикнул; а когда принесший весть продолжал свой рассказ, я был, «говорит, еще сильнее поражен и гадая, сколько зла произойдет отсюда, оплакивал всю вселенную».

Мы приведем еще слово – другое из этой трогательной беседы друзей, для выяснения доброго настроения Св. Иоанна к монашеству и истории иночества. «Увидев, что я так сильно печалюсь, собеседник сказал: «теперь не время плакать, потому что этими слезами не спасешь погибших и погибающих; сочини увещательное слово как этим недужным и беспокойным, – во спасение как им, так и всем вообще людям». «Остановись, сказал я», говорит Св. Иоанн, «чтобы нам не совсем лишиться дыхания, оставь мне хоть немного силы. Приказание твое непременно будет исполнено, но иди и молись, чтобы рассеялось около меня облако уныния и получил бы я от Бога некую помощь к уврачеванию восстающих на Него»¹⁰⁴¹.

И наука и церковь имеют, кроме трех специальных слов в защиту монашества, множество указаний на добродетели иноков во многих его творениях; но все это речи об иноках гор Антиохийских.

Эта любовь к истинным труженикам святой жизни могла удерживать необходимое в его устах слово обличения людям, недостойно носившим на себе чин монашеский, каковы были монахи Константинопольские. Приведенный нами единственный неодобрительный отзыв о монахах Антиохийских, встретившийся нам в одном из Антиохийских творений Златоуста, – о любви их к покою и довольству¹⁰⁴², нам представляется необходимым понимать именно как слово автора о самом себе, чем о других. В своем месте мы выразили наш взгляд, что Златоуст в данном месте говорит о городских монахах в Антиохии, но в его творениях мы нигде не нашли указаний, что таковые монахи были в его время, а потому с убеждением держимся мысли, что именно Св. Иоанн говорит здесь о себе. Это он ясно и дает разуметь. «А чтобы ты не подумал говорить, будто я теперь говорю это в осуждение других, расскажу тебе о себе. Когда я недавно решился, оставя город, уйти в келии монахов; то много раздумывал и беспокоился о том, откуда буду получать необходимое и можно ли будет мне есть хлеб всякий день свежий, не заставят ли меня употреблять одно и тоже масло и на освещение и в пищу; не принудят ли питаться жалкими овощами, не приставят ли к тяжкой работе, не велят ли, напр,, рубить или носить дрова, таскать воду и делать все прочие такие работы, – словом я много заботился о покое»¹⁰⁴³. Наши сомнения рассеялись и мы убедились, что единственное грустное слово Св. Иоанна о печальном настроении монахов в Антиохии есть не более, как откровенная и смиренная речь автора о себе самом.

Если иноки Антиохийские не чуждались принимать священство, то лишь уступая сильному желанию своих граждан, как это видим в истории священства самого Св. Златоуста, по побуждениям, следовательно, самым чистым и целям вполне святым. Святой Григорий Богослов так определяет эту решимость иноков, принимавших священство, примиряющую и связующую кипучую деятельность среди мира и уединение анахорета. «Я примечал», говорит он, «что люди, которым нравится деятельная жизнь, полезны в обществе, но бесполезны себе и возмущаются бедствиями; видел также, что живущие вне мира, почему то, гораздо благоустроеннее и безмолвным умом взирают к Богу; но они полезнее только себе, любовь их как бы заключена в тесном круге, а жизнь, которую они проводят, необычайна и сурова. Почему я и решился вступить как бы на средний путь между уединившимися и живущими в обществе, заняв у одних сосредоточенность ума, у других старания быть полезным для общества»¹⁰⁴⁴.

Замечательно: в Антиохии были иноки – истинные рабы Божии, – и клир имел в своих рядах пастырей добрых, душу свою полагающих за други своя; в Константинополе были монахи, не отличавшиеся доброю жизнью, – и клирики вели жизнь, далеко не соответствовавшую их сану. Если несомненно известно что иноки Антиохийских гор выделяли из себя лиц в служители церкви; то можно, с некоторой вероятностью, заключать, что клирики Константинопольские выходили тоже из монашеской братии. И в том и другом случае древо приносило плод по роду своему. Антиохийские, иноки, оставляя горы, шли на служение Богу и спасению людей; Константинопольские монахи искали церковных степеней, чтобы работать своему чреву и мамоне неправды.

Общественная жизнь и общественные нравы почти одни и те же в Антиохии и Константинополе. С одной стороны та же страсть к грубым наслаждениям: объедению, пьянству и распутству и к удовольствиям утонченным: к цирку, к театру, роскоши в жилищах, в одежде, обстановке и позолоченном разврате; – та же беднота и нищенство с другой стороны, и та же холодность богатых к горькой участи бедных, несчастных людей. То и другое одинаково неприглядно, с нравственной точки зрения. Провинция, конечно, несколько уступала Константинополю, ибо здесь были:

«Роскошь, так уж роскошь,

Истинно столичная,

Бедность, так уж бедность,

Смерть ежеминутная»¹⁰⁴⁵.

Подробности исследования опять таки лишь удостоверяют верность картины.

В Константинополе был императорский двор, – двор Аркадия и Евдоксии, – роскошный и развратный, с правлением женщин и евнухов, и этот двор привносил в общественную жизнь Константинополя свое развращающее влияние. Если сына царицы народная молва осмелилась окрестить именем «сына князя Иоанна», – временщика, царедворца Аркадиева¹⁰⁴⁶, то ясно, каково было настроение громадного числа придворного люда и всех этих людей. История указывает придворных дам, развратных до мозга костей, – трех распутных вдов, которые, заодно с царицею, грабили где и как только могли, прикрываясь формой закона и видом приличия¹⁰⁴⁷. Святой Иоанн Златоуст свидетельствует об этом: он по долгу архипасторства упрашивает императрицу Евдоксию возвратить неправильно взятый ею виноградник вдовы его законной владелице. «Бог, как творец всякого создания, по существу своему, превышает и всякое господство, а люди все равны. Так и тебе», пишет Святитель царице, «Он даровал скипетр царствования не для того, чтобы ты считала себя существенно выше других; но чтобы доставляла равноправность и правосудие обществу. Не забывай же этого никогда». После этого вступления священный покровитель бедных просит Августу: «возвратите смиренной вдове и детям ее виноградник; довольно для них прежнего горя; пусть же не увеличиваются их скорби. Прошу тебя, избавь их от постигающего их огорчения и несчастия»¹⁰⁴⁸. Заключение опять ясно: нечестие царит на троне, – злодейству в царстве таких владык руки развязаны. Вдали от законодателя, неуважающего законы в собственной жизни, в отношениях с подданными, при всей разнузданности, еще может быть уважение некоторое к закону. Но когда начальник, блюститель закона и правды, а тем более сам законодатель нарушает закон, – тогда всему честному, справедливому, святому – конец¹⁰⁴⁹.

Еще одно слово о нравственном состоянии Константинопольского общества.

Рассуждая о грехе содомском, Святитель говорит: «был один грех, конечно, тяжкий и проклятия достойный, однако ж один: жившие тогда пылали неистовою страстью к отрокам, – и за это потерпели такое наказание. А ныне совершается множество грехов и равных этому и тягчае его. Ужели же тот, кто за одно прегрешение излил такой гнев.., пощадит нас, когда мы совершаем столько грехов». Выражения: «равных», «тягчае» мы понимаем в отношении к качеству других грехов: убийства, напр., нераскаянного прелюбодейства, святотатства и т. п., а не тождественности. И думаем, что в Константинополе «содомского греха» не было в таком развитии, как в Антиохии.

Но продолжим обозрение религиозного состояния Церкви Константинопольской.

Жизнь церкви за время Златоуста так тесно связана с жизнью этого святителя, что нельзя рассматривать в отдельности ни историю жизни церковной, ни историю жизни Св. архиепископа Иоанна. Так это было даже в Антиохии, где Златоуст был только пресвитером, миссионером-проповедником, так это в особенности и всецело было в Константинополе, где Св. Иоанн был первосвятителем столицы. Так это было за весь период жизни и деятельности Златоуста в Константинополе, но особенно резко выразилась теснейшая связь архипастыря с паствой в последний период святительства Св. Иоанна – в последние дни его жизни в Константинополе и долго-долго после его кончины, выразившись в таком грустном явлении в жизни церковной, каков раскол между единоверными членами единой, святой, соборной церкви и ее предстоятелями здесь и в церквах, так или иначе соприкасавшихся с патриаршей церковью Константинополя. Если когда добро и любовь и ненависть так ревностно воевали между собою и на чем сосредоточивали каждый проявление своих чувств, то здесь – в Константинополе – на судьбе Св. Иоанна Златоуста в весьма значительной степени.

Почти за все время жизни Св. Иоанна Златоуста в Константинополе, а в последние дни в особенности, – мы видим: с одной стороны любовь к нему народа, с другой – ненависть духовенства, клира и монахов с архиереями во главе; с одной стороны – любовь бедняков – неимущих, с другой – вражда богачей немилостивых, гордых и сановитых людей; с одной стороны – преданность благочестивых дев и вдовиц, с другой – злоба роскошествующих жен, распутных девственниц и рассвирепевших похотью вдов. И потом – совершенный контраст отношений в одних и тех же царственных лицах Аркадия и Евдоксии – постоянная смесь и смена добра и зла, добродетели и порока, уважения и презрения, благоговения и отвращения, искренней любви и злобы непримиримо-бесконечной, ищущей, жаждущей позора, крови, смерти Святителя. Все это, в совокупности взятое, объясняет исход судьбы Св. Иоанна Златоуста, но, с тем вместе, указывает на современное ему состояние религиозной жизни в Константинопольской церкви. Созомен рассказывает об антифонных песнопениях Иоанна против ариан и о том, что от его учения православие еще более усиливалось, а богатеющие должны были скорбеть. Такими действиями и церковными беседами Иоанн еще больше возбуждал любовь народа; но вместе с тем, чрез свое дерзновение, он еще больше становился ненавистным для людей сильных и подчиненных себе клириков; ибо видел, что одни поступают неправедно, – и обличал их; а другие развращаются богатством, нечестием и нечистыми удовольствиями, – и побуждал их к добродетели. В своем месте, в нашем труде, мы заметили, что 398-й год, время обличения клириков и девственниц в их сожительстве, – мы считаем роковым в жизни Святителя. Последующие обстоятельства, с развязкой 20-го июня 404 г., показывают всю справедливость этого мнения. Когда Иоанн произнес знаменитое слово, по случаю бегства консула Евтропия, в котором – слове – разоблачил тщеславие людей сильных¹⁰⁵⁰, историк замечает: «люди, питавшие к нему – Святителю – ненависть, за это порицали его»¹⁰⁵¹. Говоря о действиях Иоанна в Азии и Фригии, где он низложил 13 епископов, о Гераклиде Ефесском и Геронтии Никомидийском, Созомен опять отмечает пробуждение вражды к святому Архипастырю. «С этого времени низложенные и друзья их стали обвинять Иоанна, будто он есть причина нововведений в церквах. Быв огорчены, они порицали и те поступки его, которые, по мнению многих, были достойны похвалы»¹⁰⁵².

Мы отметим и еще одно обстоятельство, желая выяснить причины настроения умов и чувств к Святителю за последний год его архипасторства. «Иоанн, беседуя в церкви, – повествует тот же историк, – сказал обличительное слово вообще против женщин. Но народ понял его так, как будто оно прикровенно касалось супруги царя. Посему неприязненные епископу люди, взяв самую эту беседу, представили ее царице, а та жаловалась на обиду мужу»¹⁰⁵³. Эта речь, – говорит Тьерри, – известна нам лишь из нескольких слов истории, – скорописцы, по всей вероятности, не осмелились обнародовать ее и ее нет в собрании его сочинений¹⁰⁵⁴. Мы думаем, на основании слов Созомена, что эту речь недоброжелатели Златоуста, кто-либо из сильных мира, сейчас же в церкви отобрали у стенографов и представили царице, где и погибло это слово. Тьерри объясняет содержание этой речи и мы думаем, что она и могла быть так сказана. Он говорит: «В этой речи Златоуст распространяется о бесчинстве женщин вообще, в особенности же клеймит тех, которые с любовными похождениями светской жизни соединяют притязания править церковью, посевая раздор в святилище и воздвигают гонения на служителей Бога»¹⁰⁵⁵. Речь сказана после столкновения святителя Иоанна Златоуста со святителем Епифанием Кипрским, жившим в Константинополе в доме Евграфии¹⁰⁵⁶. Сократ свидетельствует об Епифании по этому случаю: «остановился для жительства в честном доме»¹⁰⁵⁷.

Творения Златоуста вполне подтверждают показания исторических свидетельств и в свою очередь уясняют их. «Дети», взывает Святитель, гонимый с кафедры, «Дети!» – «свидетельствуюсь вашею любовью; я вижу козни, поднимающие войну и оскорбляющие Бога; вижу борьбу потерянною и подвигоположника скорбящим; вижу убеждение в истине ослабевшим, а козни торжествующими. Вы знаете, возлюбленные, за что хотят низложить меня, – за то, что я не расстилал ковров, не облачался в шелковые одежды и не угождал чревоугодию других. Разве за деньги подвергаюсь я козням, чтобы мне скорбеть? Разве за грехи, чтобы мне сетовать? Нет! За любовь к вам, за то, что я все делаю, чтобы привести вас в безопасность; чтобы никто не проник в паству, чтобы стадо пребывало невредимым... Огрубевшая в плоти враждует против бесплотного; занятая омовениями, умащениями и мужем враждует против чистой и непорочной церкви. Вчера вечером она называла меня тринадцатым апостолом, а сегодня называла иудою; вчера благосклонно сидела вместе со мной, а сегодня напала на меня, как дикий зверь. Братия! Станем ли мы изощрять язык наш против царицы. Но что мне сказать? Иезавель неистовствует, – и Илия убегает; Иродиада веселится, – и Иоанн заключается в узы; египтянка клевещет и Иосиф отводится в темницу. Семя той Иезавели обнаруживается и преуспевает... Иродиада требует главы Иоанна...» Так говорил Св. Архипастырь, уходя в первое изгнание. Объяснения излишни. Ясно, что это начало конца в печальной судьбе Святителя.

Св. Иоанн с императорским чиновником при отряде солдат и матросов переплывал воды Пропонтиды¹⁰⁵⁸, в Константинополе рекой лились слезы и кровь верных своему святому архипастырю. Мужчины, женщины, дети, мастеровые, судорабочие, продавцы, – все плакали и молились, взывая к небесному правосудию»¹⁰⁵⁹. Феофил, Александрийский патриарх, неправедный судия Святителя Иоанна, стремился в базилику архиепископа, но верные загородили ему дорогу¹⁰⁶⁰. Александрийские солдаты произвели побоище. Церковь и крестильня наполнились трупами¹⁰⁶¹. Кровь лилась в алтарях и крики проклятий сменили песнь Господу¹⁰⁶². – Это страдали и умирали любящие Святителя, души свои полагавшие за него!

Но обстоятельства быстро изменились. «Испуская вопли и рыдания, народ дошел до царского дворца и просил об отозвании Иоанна», рассказывает Созомен. Снисходя к мольбам народа, царица убедила мужа согласиться и немедленно послала верного своего евнуха возвратить избранника¹⁰⁶³. Была глубокая ночь. Граждане встретили его с приготовленными на этом случай псалмопениями, причем весьма многие из них несли зажженные свечи и ввели его в церковь, где Святитель принужден был воссесть на епископский престол и сказал наскоро придуманное слово¹⁰⁶⁴. Это слово во всей подробности выясняет всю суть данного события: «Фараон отнял у Авраама Сарру; нечестивый, варвар, египтянин – прекрасную, благоразумную жену, взирая неправедными глазами на ее красоту, намереваясь сделать с нею прелюбодеяние. То же произошло и ныне с церковью. Там Египтянин, и здесь Египтянин; тот против Сарры, этот против церкви; тот держал ее одну ночь, этот входил сюда на один день, даже и на один день не было попущено ему... О необычайные и дивные дела! Весь город стал церковью... освятились улицы, площади, воздух... еретики обращались, Иудеи становились лучшими; священники были осуждаемы! А иудеи прибегали к нам! Так было и при Христе. Каиафа распял Его, а разбойник исповедал; священники убили Его, а волхвы поклонились. Но да не смущает это церкви... я переплыл море; один вмещал в себе церковь; вдруг в позднее время боголюбивейшая царица присылает письмо, в котором заключались такие слова: «я не повинна в крови твоей, люди злые и развращенные устроили эти козни; моих же слез свидетель Бог»¹⁰⁶⁵. «Буду ли я жить или умру, мне уже нет заботы», говорит Святитель, заключая свое слово: «вы видите последствия искушения»¹⁰⁶⁶.

Но обстоятельства опять быстро изменились. На порфировом столбе поставлена была серебряная статуя царской супруги. Иоанн в беседах к народу высказал, что все это сделано в оскорбление церкви и в это именно время произнес он знаменитое слово, которое начинается так: «Опять Иродиада беснуется, опять пляшет, опять старается получить на блюде главу Иоанна» (Созом. VIII, 21; Сократ. VI, 17).

Феофил снова встретился с Иоанном, как сатана с Иовом¹⁰⁶⁷ и так тот – диавол, так и этот поразил праведника лютыми скорбями. Совершался грозный неправедный суд над Святителем. Он содержался, как узник в своем доме¹⁰⁶⁸. Епископы убеждали царя осудить неповинного, говоря: «Да будет кровь его на головах наших!»¹⁰⁶⁹ Св. архипастырь в великую субботу 404 года был в храме Св. Софии и готовился совершить таинства крещения и мѵропомазания над многочисленными новообращенными, – как вдруг воины схватили архиепископа и ряды солдат с мечами наголо, наполнили церковь и поражали и оглашенных и духовенство, так что воды крещения были обагрены человеческой кровью¹⁰⁷⁰. Солдаты подняли нечистые руки свои на святые Дары и Святая Кровь обрызгала их одежды¹⁰⁷¹. «Церкви в праздник Пасхи – в светлый день», повествует Св. Иоанн Златоуст, «остались пустыми, без прихожан и более сорока епископов, имеющих с нами общение, были изгнаны вместе с народом и клиром; везде стенания, вопли, слезы... И все это было сделано без воли благочестивейшего императора, под покровом ночи, во многих случаях под предводительством епископов, которые не постыдились идти, имея впереди себя командиров вместо диаконов. С наступлением дня все жители выселились уже за стены города, разместившись под деревьями, по лесам, и там проводили праздник, как овцы рассеянные»¹⁰⁷². Народ молился в термах Констанция¹⁰⁷³, на полях¹⁰⁷⁴, но везде и всех верных Св. Архипастырю доставали враги. Священников и оглашенных и новопросвещенных мужчин и женщин, детей, мирян били копьями, мечами, топтали конями; по малейшему подозрению, сторонников Св. архиепископа арестовывали и влачили в темницы¹⁰⁷⁵. С того времени собрания приверженцев Святителя происходили то здесь, то в других местах, где было можно и собиравшиеся особо назывались Иоаннитами. Так произошел раскол в Константинопольской церкви, – раскол, как обособление от состава церковного союза или общества верующих, вследствие несогласия подчиняться данному иерархическому авторитету¹⁰⁷⁶.

Это определение понятия раскола, или правильнее часть определения, вполне отвечает данному случаю в церкви Константинопольской: здесь именно Иоанниты не хотели подчиняться новому иерархическому авторитету, заместившему Св. Иоанна Златоуста. – Немного спустя, – рассказывает историк, в епископа Константинопольского рукоположен был Арзакий¹⁰⁷⁷. «Замечательно искусство современника летописца, как он старается сказать правду, но прикровенно, это оригинальная особенность Созомена. Сократ говорит открыто. Феодорит уклончив, как духовный человек, – он пишет свою историю очень сдержанно. Мы пользуемся преимущественно церковной историей Созомена, памятуя заповедь: «современный историк, изучающий историю IV и V вв. не может обойтись без Созомена»¹⁰⁷⁸.

Обратимся к отзыву Созомена об Арзакие. «Муж, говорит, кроткий и благочестивый». – Но посмотрите, как этого мужа, «кроткого и благочестивого» разоблачает историк. «Но, – прибавляет Созомен, – приобретенную им во время пресвитерства добрую славу помрачали некоторые клирики, делавшие, что им было угодно и вменявшие ему свои поступки. Особенно же унизило его то, что случилось после сего с приверженцами Иоанна (sic!). Так как последние считали для себя нестерпимым иметь общение и молиться вместе с ним (верх искусства!) и с его сомолитвенниками, – потому что между ними было много врагов Иоанна, – и делали собрания, как сказано, сходясь на концах города, сами по себе, то он сообщил царю (еще украшение!). Вследствие сего, трибун, получив повеление, напал с воинами на собравшихся и чернь разогнал палками и камнями; а тех, кто был познатнее и ревностнее привержен к Иоанну, заключал под стражу. Смятение и плач были по городу во всей силе (ну можно ли более сего сказать в похвалу!). Вот образ Арзакия в основных его чертах – «мужа кроткого и благочестивого». – Св. Иоанн Златоуст делает следующий отзыв об этой личности. «Слышал и я об этом шуте (см. Photii Biblioth. cod. 277. 1565 г.), которого императрица посадила на кафедру, что он подверг бедствиям всю братию, но пожелавшую иметь с ним общение; многие таким образом даже умерли из-за меня в темнице. Это волк в овечьей коже (шкуре); хотя по наружности – епископ, но на деле прелюбодей, потому что как женщина при живом муже, живя с другим, становится прелюбодейцею, так равно прелюбодей и он не по плоти, но по духу, ибо еще при жизни моей восхитил мою церковную кафедру»¹⁰⁷⁹. Тьерри приводит в своей книге¹⁰⁸⁰ характерное суждение современников об этом епископе Арзакие, сохраненное одним из позднейших писателей¹⁰⁸¹. «О позор! Какой преемник и после кого же? Quis cui? Старый пень, которым, по высочайшему произволу, заменили ветвь крепкую и цветущую; старик восьмидесяти лет, которому приличнее было бы сидеть у могилы, нежели на престоле; безумец и глупец; нелепейший, – когда говорил; тупейший, – когда хотел думать; похожий более на камень, на чурбан, нежели на живое существо; годный только на то, чтобы проводить жизнь в углу комнаты или в постели; бесполезный самому себе и другим и недостойный сожаления»¹⁰⁸². Этого заместителя на кафедре Златоуста скоро сменил другой, носивший «печать скота», из Константинопольских священников¹⁰⁸³, по имени Аттик, которого так расхваливает Сократ, говоря; «при епископе Аттике удивительно как процветали дела церкви»¹⁰⁸⁴. «Он был одним из вожаков последних козней против Иоанна», – замечает Тьерри¹⁰⁸⁵. Оба эти деятеля на кафедре Константинопольской оставили по себе кровавый след в яростной борьбе с Иоаннитами.

В то время, как Святитель Иоанн удалялся от Константинополя, его друзей, преданных ему людей, приверженцев его за любовь к нему томили в тюрьмах, пытали, истязали, лишали имущества, ссылали в заточение, предавали смерти. Страдали диаконисы, с Олимпиадой во главе, народ, диаконы, клирики, священники и даже епископы. Первая, призванная к суду, была Олимпиада; она была позвана в суд, яко бы по подозрению в поджоге базилики Св. Софии, вспыхнувшей по удалении в конечную ссылку Святителя Иоанна. Но она мужественно и спокойно опровергла эту нелепость, поставив в тупик префекта; дело объяснилось; обвинитель сказал ей: «вы, женщины, с ума сошли, отказываясь от общения с вашим епископом Арзакием»¹⁰⁸⁶. «Ну, это не касается суда»¹⁰⁸⁷, – ответила Св. диакониса. Префект без вины обвинил праведницу и осудил ее на большую пеню и на изгнание в Никомидию¹⁰⁸⁸. «Возрадуйся», писал Св. Златоуст Пентадии из своего заключения, «ты смутила бесстыдство диких зверей и заградила их бешеную пасть»¹⁰⁸⁹. Понятна ярость преследования этих благородных женщин. «Тогда же и некто Евтропий чтец, от которого требовали показания, кто подложил огонь, был терзаем бичами, валками и ногтями по ребрам и щекам, и кроме того переносил жжение тела посредством горящего факела, но при всей молодости и нежности свидетельствовал, что ничего не знает¹⁰⁹⁰. Когда его отвязали от станка, он оказался мертвым. Но так как под руками не было ни одного священника – Иоаннита, то клирики епископа – лютого врага Святителя Иоанна, заседавшего при пытках, были принуждены сами похоронить свою жертву, проводив на кладбище ночью¹⁰⁹¹. Иоанниты рассказывали, – прибавляет Палладий, что в ту минуту, как эти нечестивые руки опускали юного чтеца в могилу, небо отверзлось и слышно было пение ангельского гимна, приветствовавшее страдальца, лишенного погребальных молитв и последнего поцелуя братьев¹⁰⁹². Так погибло много мужей и жен, до конца возлюбивших своего учителя, святого архиепископа Иоанна, о чем, как видели, свидетельствует сам Святитель в письме к Иннокентию. Святой изгнанник утешал страждущих за него. Он писал утешительные письма священникам, диаконам, епископам. Читайте его письма к разным лицам. «Не сомневаюсь нисколько», говорит он в 1-м письме к Олимпиаде, «что ваши страдания даже увеличат вашу цену пред Богом!»

Но Иоанниты не хотели знать Арзакия, и Бог был с ними и за них. В продолжении нескольких месяцев смерть или странные болезни поразили многих из тех, кто преследовал Златоуста, или участвовал в его осуждении. Палладий подробно рассказывает об этом в своих диалогах¹⁰⁹³. И церковная история не отрицает в них характера сверхъестественного. – 6-го октября того же 404 года чрез 3 ½ месяца умерла императрица Евдоксия в невыразимых страданиях, родив мертвого младенца. Сократ рассказывает об этих событиях и прибавляет: «справедливо ли было низложение Иоанна или Кирин, епископ Халкидонский, верный слуга Феофила, получил достойное наказание за свое злословие, – ему отдавили сапогом ногу и антонов огонь прикончил ему жизнь, – также из-за Иоанна ли умерла царица, или это произошло по другим причинам, – известно одному Богу, который знает тайное и есть праведный судия самой истины»¹⁰⁹⁴. Арзакий – «гнилой пень так и умер дубиной»¹⁰⁹⁵. Хитрый Аттик, когда скончался Святитель Иоанн Златоуст, зная о разделении церкви, поскольку Иоанниты собирались вне ее, – приказал поминать в молитвах Иоанна, подобно тому, как делается поминовение и о других усопших епископах, в той надежде, что через это многие возвратятся в церковь¹⁰⁹⁶; но и под этим благовидным предлогом верные своему архипастырю Иоанниты чувствовали жало змеи и понимали как нельзя лучше, что за человек был Аттик. О нем замечает Созомен: «кого хотел он, легко мог испугать; но потом вдруг, переменившись, казался кротким¹⁰⁹⁷. «Злобный триумвират патриархов Константинопольского, Антиохийского и Александрийского был, на самом деле, креатурой этого злодея, чтобы повсюду, не только в Константинополе, но и в соседних епархиях, во всех провинциях в каждой церкви преследовать Иоаннитов, хотя закон вышел еще при епископе Арзакие¹⁰⁹⁸. Закон гласил: «кто прекращает свое общение с Арзакием, Феофилом, Порфирием должны быть отлучены от церкви»¹⁰⁹⁹. По этому закону епископы, уличенные в принадлежности к Иоаннитам, были низлагаемы, изгоняемы из своих церквей и предаваемы светскому суду, как преступники. Святитель мученик все это знал и утешал страдальцев истины. «Свидетельствуем великую благодарность твоему благоговению», писал святой изгнанник, как он сам называет себя¹¹⁰⁰, – к Анисию, епископу Фессалоникийскому¹¹⁰¹ – «за непреклонную настойчивость и мужество, показываемые тобою в делах церковных. Велико было доселе усердие вашей любви и мы свидетельствуем вам благодарность за то, что, в течение такого долгого времени, вы стояли непреклонно с подобающим вам мужеством, не поддаваясь никому из желающих увлечь вас на свою сторону, но вместе с этим просим вас и завершить ваш подвиг надлежащим венцом». – Так начал свое письмо Св. Златоуст из Кукузы к Анисию, Евстафию, Маркеллу, Евсевию, Максимиану, Евгению, Геронтию, Фирсу и всем православным епископам Македонии¹¹⁰². «Блаженны вы в вашем темничном заключении, в ваших цепях и узах», писал он к епископам, пресвитерам и диаконам, заключенным за благочестие в темницы, – «блаженны троекратно, тысячекратно блаженны вы, возбудившие во всей вселенной нежное участие к себе и соделавшие приверженцами людей, даже далеко от вас отдаленных¹¹⁰³. Повсюду на море прославляются ваши подвиги. Ничто не сломило вас! – ни судилище, ни палач, ни бесчисленные пытки, ни тысячекратные угрозы смертью, ни судьи с пламенем в устах. Вы сказали: вот наши тела, – губи, изводи их какими хочешь мучениями, но мы не соглашаемся клеветать и лучше готовы тысячу раз умереть. Не одно и тоже сложить голову в краткое мгновение времени или бороться с столькими скорбями так долго. Это гораздо высший вид подвижничества¹¹⁰⁴. Вы содержитесь в темнице, вы окованы цепями, вы заключены вместе с людьми грубыми и грязными. Но поэтому, есть ли кто блаженнее вас? Какие пышные, пространные чертоги могут соперничать с этой мрачной и грязной тюрьмой, в которую заключен человек по такой причине? И так торжествуйте, веселитесь, ликуйте и радуйтесь в полной уверенности, что постигшие вас бедствия доставят вам величайшие блага»¹¹⁰⁵. – Так писал Святитель к епископам и пресвитерам, находящимся в заключении, в 404 году, – К заключенным в Халкидоне епископам, пресвитерам и диаконам писал также: «блаженны и вы своими узами и теми чувствами, с которыми переносите узы, показывая среди них мужество апостольское»¹¹⁰⁶.

Письма Святителя Иоанна к Иннокентию, папе Римскому, возымели свое действие. Они глубоко тронули сердце западного первосвященника и подвигли душу его стать на защиту попираемой правды. А к этому еще письмо клириков, оставшихся верными святому архиепископу, где картина бедствий их церкви и других церквей востока была начертана с необыкновенной силой, тронуло Иннокентия до слез. Несколько раз перечитывал он его и плакал. В этом письме разоблачался Феофил, как душа всех беспорядков¹¹⁰⁷. А вскоре появились в Риме и сами преследуемые: девицы, изувеченные монахи, свидетельство, что и в Константинополе были иноки добрые, любящие, святые, – которые ходили из дома в дом, обнажая знаки пыток и рубцы своих ран¹¹⁰⁸.

Иннокентий решил собрать вселенский собор для рассмотрения дела Св. Златоуста и западный император Гонорий уже писал к восточному Аркадию о необходимости привести в лучшее положение дела, которые были следствием заговора против Иоанна Златоуста. «Исполненный забот о церковном мире, в котором почерпает мир и наша империя, пишу тебе в третий раз, чрез посредство сих епископов и священников, чтобы ты соблаговолил предписать восточным епископам собраться на вселенский собор в Фессалонике¹¹⁰⁹. Из Рима в конце марта или начале апреля 406 года¹¹¹⁰ отправилось посольство в Константинополь. С епископами и клириками западного посольства на корабле ехали четыре бежавших епископа¹¹¹¹. Но для всех этих пловцов за все их усилия послужить правому делу концом трудов стали тюрьма и заточение. «Блаженны вы», писал Святитель Иоанн Златоуст к епископам Кириаку, Димитрию, Палладию и Евлизию, пострадавшим с западными епископами и клириками посольства, «троекратно и тысячекратно блаженны вы за те добрые труды, подвиги, усилия, лишения и опасности, которые вы подъяли для церквей всей вселенной»¹¹¹².

Дальше этих сведений о состоянии церкви Константинопольской и других церквей того времени не дают нам творения Святого Иоанна Златоуста. Скоро могила запечатлела золотые уста.

Общее настроение души его всегда неизменно было одинаково во всех скорбях, при всех испытаниях: – богопреданность, терпение, любовь вся терпящая, и в слове и в деле сердечное утешение всем гонимым, страждущим. Вся жизнь Святителя Иоанна в столице империи была исполнена скорбей, страданий; с первого дня – его праведной деятельности здесь. Некогда, объясняя в Константинополе книгу Деяний Апостольских и говоря о страданиях Св. благовестников, он сказал: «О, безумие! За что нужно было благодарить, за то осуждали; и тех, которые были сильны делами, надеялись преодолеть «словами»... Видишь ли, воскликнул Святитель в торжестве духа, «силу проповеди, как она действует, что проповедники не только подвергаются бичеванию, но и побиваются камнями; не только ведутся на суд, но и отовсюду изгоняются?!.» И еще. Говоря тогда же о преступности для христианина, греховного желания; «чтобы обида не осталась не отмщенною», – св. проповедник говорил: «Доколе мы будем жить жизнию земною?!. Наносящий удары, когда имеет пред собою человека, сопротивляющегося ему, то еще более раздражается; а когда – покоряющегося, то скорее утихает и удары обращаются на него самого. Ибо не столько укрощает силу врага человек искусный в борьбе, сколько человек, оскорбляемый и не отвечающий тем же; потому что враг, наконец, отступает от него посрамленный и осужденный, во первых, своею совестию, и во вторых – всеми видевшими. Никто, не может обидеть нас, кроме нас самих. Пусть жизнь моя будет нечистая, а все говорят обо мне противное. Что из этого? Они так хотя и говорят, но в душе судят обо мне не так. Или пусть жизнь моя будет чистая, а все говорят обо мне противное. Что ж из этого? Они сами себя осудят в своей совести, потому что говорят не по убеждению. Не нужно принимать к сердцу как похвал, так и порицаний. Что я говорю? Никто не в состоянии будет повредить вам клеветою или каким-нибудь порицанием, если мы захотим того. Объясним это так: пусть кто-нибудь влечет (нас) на судилище, пусть злословит, пусть, если хочешь, домогается лишить жизни. Что ж значит – несколько времени потерпеть это невинно? Но это самое, скажут, и есть зло. Напротив, страдать невинно – это и есть добро. Что? Неужели нужно страдать невинно? Так скажу, при этом: один философ из внешних (язычников), когда услышал, что такой-то лишен жизни, и когда один из учеников его сказал: жаль, что несправедливо; обратившись к нему, сказал: что ж, тебе хотелось бы, чтоб – справедливо?..»¹¹¹³ Те же святые чувства, исполненные мира и любви о Христе страдалец, святитель выразил теперь в тяжкую годину испытания в письме из своего изгнания к своей сподвижнице в скорбях – Св. диаконисе Олимпиаде: «не падай духом, видимая бо временна (2Кор. 4:18); настоящее – все равно, будет ли оно радостно, приятно или печально; не смущайся, не беспокойся и не тревожься, но пребывай, постоянно благодаря Бога за все!» – И так до конца.

Златоусту, после отправления его из Константинополя за Босфор, позволено было оставаться только в течение месяца в Нивее. И потом после трудного и утомительного путешествия, – подробности кратко указаны нами выше, – он достиг Кукуза, в горах Киликийского Тавра. Во время своего пребывания в этом отдаленном от Константинополя и жалком городишке, он страдал от недостатка провизии, от переменных крайностей температуры – зноя и холода, от частых болезней, во время которых невозможно было достать лекарств и от хищничества исаврийских разбойников, которые принудили его наконец искать убежища в крепости Арабиссе.

Но годы изгнания были полнее почестями и влиянием Святителя – изгнанника, чем какой-либо период его прежней жизни: он поддерживал сношения с церквами во всех странах. Даже епископ Римский, Иннокентий, относился к нему как к совершенно равному себе. От епископа Кукузского Аделфия и его соседей Св. Иоанн постоянно встречал почтительную доброту к себе. Многие паломники приходили к нему, в его уединенное местопребывание, с целью выразить ему свое почтение. Он, – Святитель – миссионер в душе, – руководил отсюда, из места своего изгнания, миссионерскими трудами в Персии и среди Готов, причем его отдаленные друзья снабжали его столь значительными суммами, что он не только был в состоянии содержать эти миссии и выкупать пленных, но даже должен был просить, чтобы их чрезмерная щедрость была направлена на другие цели¹¹¹⁴.

Расставаясь с дорогим историческим источником для нашего труда, – творениями Святителя Иоанна Златоуста, – здесь, в конце нашего исследования истории церквей, где служил он благовестию слова Божия, находим случай запечатлеть для себя и для читателей нашей «истории» наставления Святителя: о том, что все и каждый из сынов церкви должны заботиться об обращении незнающих Бога и святого его закона и заблуждающихся в вере и жизни; о том, как врачевать заблуждающихся братий наших, стремясь обратить на путь истины и добродетели, и о том, что молитва – первое условие для успеха в служении благовестию.

«Я хочу просить всех вас об одной услуге – именно, чтобы вы унимали в городе тех, кто богохульствует или хулит святую веру нашу. Если ты услышишь, что кто-нибудь на распутье или на площади хулит Бога или святую веру нашу, – подойди, сделай ему внушение... Ты знаешь, что сделал Иоанн (Креститель). Он увидел тирана, ниспровергающего брачные законы, и смело, посреди площади, заговорил: не достоит тебе имети жену Филиппа, брата твоего (Мк. 6:18). Исправляй же сораба, и, если даже надо будет умереть, не переставай вразумлять брата. Это будет для тебя мученичеством. И Иоанн ведь был мучеником за святые законы, когда они подвергались поруганию. Так и ты до смерти борись за истину и Господь будет поборать за тебя. И не говори мне таких бессердечных слов: что мне заботиться? У меня нет с ним ничего общего, потому что это голос сатанинский, диавольское бесчеловечие. Не станем же говорить этого и покажем подобающую братьям заботливость. Разделим между собою заботу о спасении наших братьев. А когда налицо не один, не два и не три, а такое множество могущих принять на себя заботу о нерадивых, то не почему иному, ибо по нашей лишь беспечности многие погибают и падают духом. Не безрассудно ли, что все мы спешим поднять упавшего осла, а о гибнущих братьях не заботимся? Хулящий святую веру – тот же упавший осел. Подойди же и подними его словом и делом, и кротостью и силою; пусть разнообразно будет лекарство. И если мы будем искать спасения и ближних, то вскоре станем желанными и любимыми и для самых тех, кто получает исправление».

Увещеваю всех вас стараться, по силам вашим, врачевать заблуждающихся, как впавших в болезнь, беседуя с ними снисходительно и кротко. Их учение произошло у них от безумия, и велика надменность их ума; а воспалившиеся раны не выносят наложения руки и не терпят крепкого прикосновения. Посему благоразумные врачи отирают такие раны какою-нибудь мягкою губкою. Итак, если и в душе заблуждающихся есть воспалившаяся рана, то мы, собрав все, известное нам, как бы напоив какую-нибудь нежную губку приятною и нежною водою, постараемся успокоить их воспаление и уничтожить всю надменность; и хотя бы они оскорбляли, отталкивали, хотя бы плевали, и что бы ни делали, ты, возлюбленный, не прекращай врачевания. Врачующим человека сумасшедшего необходимо терпеть много подобного и, не смотря на все то, отступать не следует, но потому особенно и нужно сокрушаться о них и плакать, что таков род их болезни. Это говорю я тем, которые более сильны и тверды и не могут получить никакого вреда от сообщения с больными. А кто более слаб, тот пусть избегает их сообщества, пусть удаляется от разговоров с ними, чтобы дружественное отношение не послужило поводом к несчастию. Итак, чтобы нам не причинить себе величайшего вреда, будем избегать их сообщества, будем только молить и просить человеколюбивого Бога, иже всем человекам хочет спастися и в разум истины приити (Тим. 11:4), да избавит их от заблуждения и диавольской сети и приведет к свету познания, к Богу и Отцу Господа нашего Иисуса Христа. Пастырь за погибель овец понесет ущерб не имению своему, а душе своей. (О священстве, сл. II, стр. 22, срав. Ап. прав. 39). Должно убеждением возвращать на истинный путь, с которого человек уклонился».

«Молитеся, да не внидите в напасть» (Мф. 26:41), сказал Христос. «Молитесь», убеждает Св. Иоанн Златоуст, ибо «молитва есть самое важное из благ, основание и корень плодотворной жизни», «причина всякой добродетели... так что в душу, незнакомую с молитвой и прошением, не может войти ничто содействующее благочестию». «Что в жилище основание, то же самое в душе молитва». «Молитва освежает ум, прогоняет опасности, очищает грехи, сберегает в душе добрые нравы».

Поэтому, «кто не молится Богу и не желает непрестанно наслаждаться Божественным общением, тот мертв и бездушен... ибо подобно тому, как наше тело, если в нем нет души, мертво и зловонно; так и душа, не побуждающая себя к молитве, мертва, и несчастна, и зловонна»... «Поэтому», замечает св. отец, «когда я увижу, что кто-либо не любит молитвы.., то мне уже ясно, что он не владеет в своей душе ничем благородным». «Какая может быть польза от беседы», говорит Св. Иоанн Златоуст, «когда с нею не соединяется молитва?» «Прежде молитва, а потом слово; так говорят и апостолы: мы же в молитве и в служении слова пребудем (Деян. 6:4). Так и Павел поступает, в начале посланий совершая молитву, чтобы свет молитвы предшествовал учению, как свет светильника». Как все эти наставления могут относиться к истории церкви, – указывает наш курсив. Святитель не только желает, нет! Он убежден, что его паства знакома с учением Св. Веры.

После трех лет проведенных Св. Златоустом здесь, – в Кукузе и в Арабиссе, – в изгнании, интерес, который он продолжал возбуждать в населении, расположил врагов его прибегнуть к еще более жестоким мерам против него. Решено было переселить его в Питиум, городок на крайней границе империи к востоку от Евксина, находившийся на восточном берегу Черного моря, и летом 407 года он был увезен из Арабиссы сюда – в Питиум. Путешествие продолжалось три месяца, и под палящим зноем лета, и под дождем, по горам Кавказского побережья, «идеже частейше смертоноснии ветри бываху», замечает списатель жития и страданий Святителя Златоуста, Георгий, архиепископ Александрийский – в VII-м веке.

Но Святой Священномученик не дошел до последнего предела своей ссылки и в понтийском городе – Команах скончался.

В Команах, когда святой страдалец возлег на плиты церковного пола пред святым алтарем, чтобы предать дух свой Богу, – и здесь последним его словом было: «слава Богу за все. Аминь»¹¹¹⁵.

Так угас церковный светильник, так умолкли золотые уста, так совершил подвиг и скончал течение добрый подвижник и страдалец, проживший двенадцать лет епархиальным проповедником Антиохии, шесть с половиною лет восседавший на патриаршем престоле Царя-града и три года и три месяца пробывший в заточении, как епископ-миссионер, гонимый с места на место!

Когда умер Св. Иоанн, следовавшие за ним до самой его смерти, два пресвитера и диакон, оплакав смерть архипастыря и отца своего, отправились в Рим к папе Иннокентию и подробно сообщили ему обо всем, что претерпел Святитель от врагов своих. Выслушавши все, Иннокентий весьма удивился и стал скорбеть о великом страдальце за правду. Об обстоятельствах изгнания и смерти Св. Златоуста папа сообщил западному императору Гонорию, брату Аркадия. И оба они написали послания царю Аркадию.

Гонорий написал Аркадию: «Я не знаю, каким искушением ты прельстился, брат, доверившись жене своей и, по ее настояниям, устроив то, чего не сделал бы ни один благочестивый царь христианский. Находящиеся здесь епископы и преподобные отцы вопиют против вас с царицей за то, что вы низвергли с престола без суда и вопреки канонам великого Божия архиерея Иоанна и, истомив его жестокими муками, предали насильственной смерти».

Папа написал: «Кровь брата моего Иоанна вопиет к Богу против тебя, царь, как древле вопияла кровь Авеля праведного против братоубийцы Каина. – И эта кровь будет отмщена, так как ты в мирное время воздвиг гонение на церковь Божию. Ибо ты прогнал истинного пастыря Христова, а с ним вместе ты изгнал и Христа Бога, а паству Его предал в руки наемников, а не истинных пастырей Христовых». – Это и многое другое писал Иннокентий к Аркадию, отлучая его и Евдоксию от Божественных Таин, а вместе с ними и всех сообщников их, которые участвовали в низвержении Св. Иоанна. Феофила же отлучал не только от сана, но и от церкви и призывал его на соборный суд¹¹¹⁶.

14 сентября 407 года могила в храме Св. Василиска в Команах скрыла честные останки Св. Иоанна Златоустого¹¹¹⁷. Но с этим историческим днем не кончились: ни любовь к нему друзей его, ни ненависть врагов; не улеглось и охватившее церкви востока и запада волнение. Многих виновников неповинных страданий св. изгнанника скоро не стало на свете. Через 7 ½ месяцев по кончине Святителя Иоанна, умер царь Аркадий, оставив преемником себе сына Феодосия, только что переставшего питаться молоком и трех дочерей в самых молодых летах. «При этом, кажется мне», прибавляет летописец, «Бог весьма ясно показал, что царям всего важнее благочестие, без которого войска и царское могущество и другие средства неблагонадежны»¹¹¹⁸. А через 4 года после смерти царя впал в летаргию Феофил, епископ Александрийский¹¹¹⁹, и скоро его нашли в постели мертвым¹¹²⁰. И все-таки еще не скоро улеглись волны многобурной жизни церковной.

Римский святитель стоял неусыпно «на божественней стражи» и лишь с теми мирствовал, кто Иоанна Златоуста признавал непереставшим быть архиепископом Константина-града¹¹²¹. И в конце концов достиг желаемого, – стал «миротворцем христианского мира»¹¹²². Так что, когда священный гроб Святителя Иоанна Златоуста в 437 году был вознесен на высоту его Константинопольской кафедры, в этот знаменательный день все, видящие святые останки святого архиепископа и слышавшие об этом чудном событии, могли сердцем чувствовать священное слово любви Христовой, как бы изшедшей из уст Святителя страдальца: «мир всем»!¹¹²³

Приступая к нашему труду, среди размышлений о трудности предположенного нами дела, в искреннем сознании недостаточности наших сил, в книге «Искра любомудрия» (Москва 1892 г.) мы встретили следующий эпиграф: «Если кому недоступна вся глубина и широта научного знания, то неужели он вовсе не должен касаться науки? Без сомнения должен (Алексакис)». И вот, воодушевившись этим словом, мы дерзновенно коснулись науки Истории древней церкви. К благосклонным же читателям обращаемся со следующим древним словом некоего труженика науки: «Забвению и недостатку всяк человек подлежит, аще и вельми остроумен и опасен и без погрешения некоего неудобно быти тому. Посем же и вы, почерпающие книгу сию, прошу, да помолитесь ко Господу, яко да даст ми прошение многих моих и бесчисленных грехов (из пред. к сл. рук. М. Син. Биб. № 226, стр. 2521 и 2523)». В искреннем благоговении пред святым автором творений, давших нам возможность составить «Историю церквей Антиохийской и Константинопольской, за его время», оканчиваем труд наш теми словами, какими сам Великий Вселенский Учитель закончил свое последнее слово проповеди: «Возблагодарим Бога, Которому слава и держава, вместе с Сыном и благим животворящим Духом и ныне и присно и во веки веков. Аминь».