Симеон Полоцкий

Личность Симеона Полоцкого в истории тесно связана с тем просветительным движением, которое с особенною силою открылось в Московской Руси со второй половины XVII века. Грубое невежество, исторически унаследованное от прежних времен, стояло теперь в совершенном противоречии с новыми требованиями жизни и пробудило в сознании лучших людей эпохи мысль о необходимости поворота. На встречу открывшейся потребности в просвещении появилось здесь в это время не малое число почтенных и ревностных деятелей, и между ними Симеону Полоцкому принадлежит едва ли не самое выдающееся значение. Таким образом, чтобы определить историческое положение личности Симеона Полоцкого и удобнее соразмерить впоследствии его просветительные заслуги, необходимо бросить общий взгляд на исторически сложившуюся картину этого невежества, которое обширностью своих размеров и притязаний условливало общее направление жизни и деятельности этого замечательного человека.

Не имеет возможности, вследствие разных неблагоприятных исторических условий, развить самобытные источники просвещения, Русь Московская издревле, по преданию, получала его от Византии; но, с политическим упадком Греции, этот и прежде уже слабый ток просвещения почти совершенно прекратился. С другой стороны, усвоенное ею византийское начало удаляло ее от всякого сближения с латинским западом и, в особенности, устраняло приходившие оттуда всякого рода знания и науки. Отсюда, в области просвещения, до просветительных начинаний XVII века, здесь образовался полный застой, совершенная исключительность, основанная на ревнивом оберегании древних преданий, занесенных сюда из Византии.

В Москве, до самого учреждения при патриархе Филарете греко-латинской школы уже около половины XVII века, не было в собственном смысле школ, в которых преподавались бы какие-либо науки. Главными рассадниками грамотности и некоторого книжного просвещения были до того времени лишь монастыри. Здесь сосредоточивались и сохранялись дошедшие до нашего времени обширные библиотеки по древней письменности; здесь же, преимущественно, получали свое образование и те немногие лица из духовной иерархии русского происхождения, которые известны как замечательные деятели в истории нашего древнего просвещения. Но монастырское образование было, все-таки, слишком не высоко; оно состояло, большею частью, только в одной начитанности, в простом умении читать и переписывать книги, и даже в таком своем виде распространялось не на многих. Поэтому, даже монашеское духовенство в древней Руси составляло разряд людей, большею частью невежественных, и на ученых монахов того времени, достигавших иногда большого умственного превосходства путем самообразования, должно смотреть только как на замечательные весьма редкие исключения.

Лучшим доказательством этого может служить то обстоятельство, что даже высшие иерархические должности в Московской Руси были занимаемы лицами, хотя и выходившими почти исключительно из монастырей, но не всегда с достаточным для того образованием. В шестнадцатом веке о епископе Тверском Акакии, в сказании о приходе на Русь Максима Грека, говорится, что он «мало учен бе грамоте» ¹. А Флетчер из того же времени об одном епископе нашем в Вологде передает следующий, почти невероятный в этом отношении факт: прочитав, по предложению этого иностранца, первую главу Евангелия от Матфея, епископ не мог ему отвечать – какую часть Евангелия составляет то, что он сейчас читал. Спрошенный о числе Евангелистов, он отвечал: «не знаю». На вопрос: зачем он поступил в монахи, сказал: «чтобы есть хлеб в покое» ². Олеарий даже о патриархе Филарете отзывается, что он был не очень сведущ в делах веры и не мог спорить с иностранцами ³; и действительно из печальной истории преподобного Дионисия, по поводу исправления Потребника, мы знаем, что даже к такому вопросу, какова прибавка в молитве водоосвящения – и огнем, он не мог отнестись самостоятельно, а должен был испрашивать об этом особую грамоту от восточных патриархов. О втором приемнике Филарета, патриархе Иосифе известно, что, заботясь о распространении в России церковных книг, по возможности, в исправнейшем издании, он, по недостатку надлежащего научного просвещения к тому, доверил заведывание этим делом протопопу Аввакуму с его единомышленниками, и те наполнили книги преднамеренными ошибками и заблуждениями, ставшими с тех пор краеугольным камнем для всех последующих расколоучителей.

Если в столь неблагоприятном свете представляется образованность лиц, выходивших из монастырей даже на высшие иерархические должности, то легко представить себе, что оставалось в самых монастырях, и каково, вообще, было просвещение простого монашеского духовенства. По свидетельству Поссевина, некоторые монахи наши не знали даже, какой у них в употреблении монашеский устав ⁴. А Петрей об умственных качествах наших монахов делает следующий резкий отзыв: «монахи ужасно неприличны, неучены и не умеют ничего ответить, если спросить что-нибудь из Библии или отцев, об их вере, уставе и образе жизни; они простосердечно говорят, что не в состоянии ответить на эти вопросы, потому что содержат себя в простоте и неведении, не умеют ни читать, ни писать ⁵. Конечно, не все были таковы. И в среде простого монашеского духовенства в старину часто находились люди, отличавшиеся обширною начитанностью в Божественных писаниях; но, лишенные научного образования, они, все-таки, составляли большей частию, разряд таких книжников, о которых еще Максим Грек отзывался, что, «не навыкнув по существу тайны священные философии богословцев, они по чернилу точию проходят ... сего ради множайшими согрешают» ⁶. Мало того: многие из них, считая начитанность самодовлеющею мудростию, даже прямо отрицали всякое книжное учение; отчего здесь происходило уже не простое только невежество, но и невежество самоуверенное, надмевающееся. Таков был, например, Логин, который «хитрость грамматическую и философство книжное называл еретичеством» ⁷. Таковые же были и все вообще обличители преподобного Дионисия, которые, принимаясь рассуждать о столь важном деле, как исправление книг, сами по отзыву Арсения Глухого, «едва азбуке умеют, не знают, кои в азбуке письмена гласные, и согласные, и двоегласные; а еже осьмь частей слова разумеюти и к сим пристоящая, сиреч роды, и числа, и время, и лица, звания же и залоги, то им ниже на разум всхаживало. Священная же философия и в руках не бывала» ⁸. – Так было в монастырях, в которых, по свидетельству иностранцев ⁹, все-таки, были низшие школы, и которые, по характерным особенностям в духовном настроении древней Руси, по преобладанию в ней религиозно-нравственной письменности, были, вообще, тогда центрами просвещения.

Вне монастырей, в среде белого духовенства и мирян состояние просвещения в Московской Руси было еще печальнее. Здесь даже простая грамотность была чрезвычайною редкостию; потому что вовсе не было необходимых для распространения оной правильно организованных школ. – К началу XVI века на Руси было так мало просто грамотных людей, что лаже некого было ставить на низшие церковные должности, и св. Геннадий архиепископ Новгородский, в послании в тогдашнему митрополиту Симону, следующим образом изображает свое затруднительное положение в этом отношении: «приведут ко мне мужика, и я велю ему апостол дати чести, а он и ступить не умеет; я ему велю псалтырь дати, а он и потому едва бредет; и я его отреку; а они извет творят: земля, господине, такова, не можем добыти, кто горазд грамоте» ¹⁰. Во избежание крайности – ставить на священнослужительские должности совершенных неучей, св. Геннадий обращается к митрополиту с просьбою «печаловаться» пред государем, Иоаном III, о заведении, по крайней мере, низших школ грамотности для обучения духовенства. В предполагаемых училищах он предлагает учить; «первое азбука граница истолкована совсем, да и подтительные слова, да Псалтыря с следованием на крепко; а как то изучат, могут после того, проучивания, и канонархати и чести всякие книги ¹¹. Но открытие училищ и с таким даже не притязательным курсом учения едва ли осуществилось на самом деле; потому что чрез пятьдесят слишком лет Стоглав в 25 главе своей снова говорит о ставленниках: «ставленники, хотящие в диаконы и попы ставиться, мало грамоте умеют; поставить их святителям – противно священным правилам, а не поставить – святые церкви будут без пения, православные христиане начнут умирать без покаяния». Со своей стороны, Стоглав также делает распоряжение об учреждении первоначальных училищ для образования духовенства, постановив в 26 главе своей: «выбрать во всех городах добрых священников и диаконов и в их домах учинить училища для обучения пению, чтению и кононарханию». Но, сделав такое постановление, отцы Стоглавого собора не позаботились, однако же, оградить фактическое осуществление оного какими-нибудь определенными материальными гарантиями, а предоставили все дело на добрую волю частных духовных лиц; поэтому, как ни силен был авторитет этого собора в тогдашнем обществе, это постановление его едва ли имело большое значение на практике, и печальное состояние просвещения того времени едва ли им было подвинуто вперед. По крайней мере, об этом можно судить из того, что собор Вселенских Патриархов, утвердивший в 1593 г. патриаршество в России, снова предлагает и даже постановляет правилом заводить в России училища, возлагая в 7-й главе своих определений главное попечение об этом на епископов ¹². С этим вполне согласуются и известия иностранцев. Иоанн Кобенцель (1575) сообщает, что «во всей Московии нет школ и других способов к изучению наук, кроме того, чему можно научиться в монастырях» ¹³. А. Маржерет (1600–1606) пишет: «народ русский не знает ни школ, ни университетов. Одни священники наставляют юношество чтению и письму, чем, впрочем, не многие занимаются» ¹⁴.

При столь полном отсутствии правильно организованных способов просвещения, даже в самых первоначальных его основаниях, и образовался в древней Руси особый род профессии вольнонаемных учителей, так называемых «мастеров», которые за известную плату могли обучать желающих чтению и письму. Эти мастера и были здесь, таким образом, главными носителями просвещения; и если в летописях и житиях встречаются иногда о некоторых лицах заметки в роде: «возраста достигшу, вдан бывает родителеми книгам учитеся (о митр. Петре)», то их со всею вероятностию и должно относить к этим, именно, учителям – мастерам. Об этих мастерах совершено определенным образом говорит св. Геннадий в том же послании своем к митрополиту Симону, жалуясь на их излишние поборы со своих учеников. О них же упоминается и в Стоглаве, где плохо приготовленные ставленники говорят святителям: «мы учимся у своих отцев или у своих мастеров, а больше нам учится негде» ¹⁵. Но каково было просвещение, распространяемое подобными учителями – мастерами, это само по себе очевидно. Св. Геннадий жалуется, что ученик «как отойдет от мастера, то ничего не умеет, только по книге бредет, а церковного устава ничего не знает»; в Стоглаве же прямо говорится, что «мастеры эти и сами мало грамоте умеют и силы в Божественном Писании не разумеют».

Правда, кроме этих учителей мастеров, в Московской Руси нельзя, также, совершенно отрицать и бытие частных школ. Существование этих школ, особенно к концу XVI века, можно со всею вероятностию предполагать при некоторых приходских церквах; их, также могли устраивать от себя и желающие миряне. Но этих школ было, все-таки, так мало, что их недостаточно было даже для образования духовенства, и получаемое в них образование мало чем возвышалось над изучением букваря ¹⁶.

Такой недостаток образовательных средств и учреждений в Московской Руси естественно породил в ней недостаток просвещения, или, лучше сказать, оба эти явления были так тесно и органически связаны здесь между собою, что одно обусловливалось другим, одно необходимо вытекало из другого. Недостаток просвещения в русском обществе XVI и XVII в. распространялся на все сословия и был, во всяком случае, еще сильнее того, какой мы уже наблюдали в монастырях. Даже высшие слои общества, князья и бояре, в отношении образования своего, мало чем отличались от общей массы невежества. В XVI в. часто встречаются записи и грамоты, где замечено, что князья и дети боярские потому не приложили к ним рук своих, что «грамоте не умеют» ¹⁷. В самом «Домострое», представляющем собою собрание всех необходимейших правил жизни и, можно сказать, полный круг понятий русского человека конца XVI века, вовсе не находится увещания отцам учить своих детей грамоте, которая признается здесь необходимостию только для людей приказных и духовенства! Поэтому то, когда в 1581 году Поссевин предлагал Грозному: «послать (в Рим) на время некоторых людей, хотя из младых, которые умели бы читать и писать, а там их сам обещает верно в вере греческой у старых отцев учити с иными, которые в Рим с Востока присланы», царь Иван Васильевич, конечно, единственно из осторожности, но и не без основания отвечал ему: «невозможно избрать таких людей, которые бы к такому делу были годны, а как такие люди обраны буду, и впредь таких людей к папе пришлют» ¹⁸. Даже в XVII веке сын одного из самых образованных тогдашних вельмож, князя В. В. Голицына, Алексей ездил уже в походы за государем, подавал челобитные о землях и в это самое время начинал только писать склады ¹⁹.

Духовенство, по самому характеру служения своего призванное к относительному превосходству пред мирянами, по крайней мере, со стороны своего религиозного образования, на самом деле вовсе почти не проявляло такого превосходства. Возникая из среды тех же мирян и преимущественно даже из низших классов народа, оно если и возвышалось несколько над темным невежеством этого последнего, то скорее количеством грамотных людей, чем качествами своего образования. Об образовании его в XVI столетии можно уже судить в известной степени по вышеприведенным характеристикам архиеп. Геннадия и Стоглава; тоже самое свидетельствуют и бывшие тогда в России иностранцы. Бернштейн (1579 г.) в среде белого духовенства нашего не мог найти ни одного человека, который был бы в состоянии объяснить ему различие между католичеством и православием ²⁰. Поссевин (1581 г.) удивляется крайнему невежеству нашего духовенства, не знавшего, по его словам, даже основных начал грамоты ²¹. А. Флетчер (1588 г.) сообщает, что священники нашли, поставляемые без большого испытания, не могли представить ему ни одного места из Св. Писания в подтверждение православного учения о Троице ²². В XVII веке, несмотря на просветительные начинания предшествующего времени, просвещение в среде белого духовенства нашего едва ли подвинулось вперед.

Старец Арсений Глухой, обличая невежество своих противников, в числе которых находились и лица из белого духовенства, с полной уверенностью предполагает, что даже лучшие из нападавших на него священников едва ли в состоянии объяснить слова Богородична «не во двою лицу разделяем, но во двою естеству не сместно познаваем», – справедливо заключая отсюда, что в деле понимания истин веры они «ничимже разнствуют невежду и поселянина» ²³. Мало того: из архиерейского служебника митрополита Ростовского Ионы, где находится любопытное замечание архидиакону, чтобы он, во время чтения Апостола, предварительно прочитывал свое Евангелие, – можно усматривать, что и в это время, даже лица участвовавшие в архиерейском Богослужении, не всегда были настолько тверды в грамоте, чтобы прочитывать нужные места из Св. Писания без предварительного приготовления ²⁴. Вот почему даже отдаленный по времени собор 1667 года постановляет, чтобы священники, по крайней мере, сами учили детей своих и, таким образом, приготовляли бы их на свои места; чтобы они не допускали постановляться во священство сельским невеждам, из которых иные «ниже скоты пасти умеют, колмы паче людей» ²⁵.

При недостатке просвещения в высших, руководящих слоях общества, при невежестве духовенства, в среде которого, по выражению Максима Грека, «несть ни един учай прилежне» ²⁶, ничего уже и говорить о простом народе, просвещение которого, при данных условиях, явилось бы, очевидно, чем-то совершенно исключительным. Крайнее невежество его, со всеми вытекающими отсюда суевериями, заблуждениями и пороками, составляет преобладающую тему древне-русской обличительной литературы. В чувстве удивления к нему согласуются все бывшие в России иностранцы, из которых Олеарий полагает даже, что разве только особенное наитие Божие изведет из тьмы его русский народ ²⁷. Книжная премудрость, которой причастен был, по свидетельству иностранцев, едва один из тысячи народа ²⁸, была в глазах его чем-то недосягаемо возвышенным, неприступным; а самая книга в детски-наивной фантазии его возросла до каких-то мистически-чудовищных стихийных размеров:

Восходила туча сильная грозная,

Выпадала книга голубиная,

И не малая, не великая:

Долины книга сороку сажень,

Поперечины двадсяти сажень ...

Никто ко книге не приступится

Никто ко Божией не пришатнется ...

Ко книге «доступается» только один «Премудрый царь Давид Евсеевич», но и тот не в состоянии ее прочесть»!

Правда, и при господстве столь полного невежества во всех слоях древне-русского общества, нельзя совершенно уже отрицать бытие в нем сравнительно просвещенных людей. И здесь, как в монастырях, были, конечно, люди более или менее возвышавшиеся над общим уровнем невежества, сознавшие это зло и даже стремившиеся, по возможности, устранить его причины, или же ослабить следствия. Тот же самый собор (1667 г.), который столь резко осудил невежество сельского духовенства, не умевшего, по его выражению, и скоты пасти не только людей, – замечает, все-таки «что ему известно сотворится, яко в Российстем народе обретаются священницы и диаконы, имущии разум Божественных Писаний» ²⁹. Но дело в том, что такие люди, составляя, без сомнения, ничтожное меньшинство, и сами в себе, по большей части, вовсе не соединяли свойств истинного просвещения. «По-русски философских учений с давних лет не бывало» ³⁰: это значит, что в древне-русском обществе, в сущности, никогда не бывало науки, а отсюда, не могло быть в нем и истинного просвещения. Как и в монастырях, в нем были одни только книжники, но вовсе не было ученых; и если некоторые из этих книжников приобретали начитанность в Божественных Писаниях, при данных условиях, по истине изумительную, то огромное большинство их не только было совершенно чуждо науке, но и относилось к ней с полным пренебрежением. Вот что пишет, например, один из таких книжников в XVI веке: «братие, не высокомудрствуйте, но во смирении пребывайте, по сему же и прочая разумевайте. Аще кто ти речет: веси ли всю философию? И ты ему рцы: Еллинских борзостей не текох, ни риторских астроном не читах, ни с мудрыми философы в беседе не бывах; учуся книгам благодатного закона, аще бы мощно моя грешная душа очистити от греха» ³¹. Что такое презрение к науке было весьма распространенным в тогдашнем обществе русском, об этом сохранилось свидетельство Курбского, жившего в Польской Руси и сочувствовавшего просвещению: «Бога ради не потакаем безумным», пишет, он «паче же лукавым, мнящимся быти учительми, паче же прелестником: яко сам аз от них слышах, еще будучи во оной русской земле под державою Московского Царя; глаголют бо они прельщающи юнош тщаливых к науце, хотящих навыкати писания: не читайте книг многих; и указуют на тех, кто ума изступил; и он сица во книгах зашелся, а он сица в ересь впал. О, беда! Отчего бесы бегают и исчезают, и чим еретицы обличаются, а некоторые исправляются, сие они оружие отъемлют и сие врачевство смертоносным ядом нарицают» ³². – Не уничтожилась в русском обществе, если только не увеличилась под влиянием противодействия новым просветительным начинаниям, такая вражда и совершенное презрение к науке и XVII веке. Об этом можно судить, по крайней мере, из той особенной настойчивости, с какою «мудроборцев» этого времени обличает просвещенный серб Юрий Крижанич: «не знаю», говорит он, между прочим, «кто первый посеял на Руси столь ложный предрассудок, или мудроборскую ересь, по которой говорят: богословие, философия и языков учение несть ино, реже ересь» ³³. – Но одна книжная начитанность, без науки, очевидно, не могла вести к истинному просвещению; путем ее могли быть приобретаемы только сведения поверхностные, отрывочные, исполненные разных заблуждений и крайнего смешения понятий. Таковы на самом деле и были древне-русские книжники. В XVI веке целый собор этих книжников (Стоглав) допустил такие постановления, из которых иные, впоследствии на соборе же (1666 г.), были признаны писанными «неразсудно, простотою и невежеством» ³⁴; а в XVII столетии, когда исправление Богослужебных книг стало вопросом неотложной необходимости; московские книжники не могли напечатать ни одной книги, не наделав в ней тьмы ошибок, не исказив в тексте иногда самого простого смысла, в заключение прося лишь извинения в том и то только для виду.

Таким образом, как в монастырях, так и вне их, во всех классах русского общества XVII и XVII вв. господствовал сильный недостаток просвещения, граничащий с состоянием самого темного грубого невежества. – Поставленное в неблагоприятные условия для своего развития, удаленное от общения с западно-европейскими народами, оно осуждено было довольствоваться только разработкою тех начал, которые издавна сложились в его собственной среде, и в XVI веке дошло в развитии этих начал до крайнего предела. Под влиянием замкнутости в нем образовалось преувеличенное и возведенное до нелепости уважение к старине, суеверной ужас пред всякою новизною и то высокое мнение о себе, соединенное с полным презрением ко всему иноземному, которое характеризуется у нашего историка названием «китаизма» ³⁵. Старина, древний обычай предков, при отсутствии всяких обновляющих начал, возведены были в идеал, который, деспотичеси господствуя над действительностью, нашел себе даже литературное выражение в «Домострое». Печален и жалок был этот идеал, осуждавший общество на неподвижность, стремившийся втиснуть жизнь человека в тесную рамку рутинного и часто совершенного нелепого обычая, обнаруживавший всю духовную скудность создавшей его среды и, все-таки, облеченный какой-то высшей, чуть не религиозной санкцией! – Понятно, что такое настроение самодовольного невежества, тяготея страшным гнетом над духовною жизнию народа, отражалось неисчислимым вредом на его умственном, религиозно-нравственном и даже материальном состоянии. «Мы постали», говорит Юрий Крыжанич, исчисляя вредные следствия русского невежества, – «на укорение всем народам, из коих ины нас люто обижают, ины гордо презирают, а что всего прискорбнее, ругают, укоряют, ненавидят нас и зовут варварами. Варвары суть люди, кои содержат в себе отменное злонравие, худобу и неправду, кои мудры на всяко зло, кои суть сильники, грабители, нещадные кровопийцы, лютые мучители, обманщики, бездушные и безбожные клятвопреступники. Варварами почитаются народы невежественные, кои не знают ни благородных наук, ни главных промышленных искусств, кои ленивы, не работливы, нерадивы, не промышленны и потому убоги... Тех лихот причина нам есть невежество...». ³⁶

Государство, не желавшее отказаться от исторического будущего, очевидно, не могло навсегда оставаться в подобном состоянии. Мысль о крайнем вреде невежества в отношении к различным сторонам народной жизни и о необходимости образования давно уже сознаваема была на Руси немногими ее лучшими людьми. В XVI веке, в параллель с назревшим невежеством, мысль эта воодушевляла целый ряд светлых личностей, сознательно стремившихся к его искоренению; таковы были: архиеп. Новгородский Геннадий, Максим Грек, кн. Курбский и другие. В половине этого века, на Стоглавом соборе из уст самого царя слышится порицание общественного нестроения и глубокого невежества, в котором коснеет русское общество и духовенство. Вменяя в обязанность отцам собора исправить нерадение, вошедшее невежеством в русскую землю, царь Иван Васильевич, с своей стороны, посылал русских людей учиться заграницу. Борис Годунов также снарядил и послал в Европу для обучения различным наукам и искусствам много молодых людей, которые впрочем, не пожелали возвратиться в свое отечество. Он даже имел намерение учредить на Руси нечто в роде западного университета, пригласив для того в Москву ученых профессоров из разных стран Европы. – Но в XVI веке все эти просветительные начинания были слишком слабы, разрознены и одиноки: они не в силах были поколебать вековую косность общества, в котором на основании преданий старины живет еще и крепнет дух совершенной исключительности. Так: намерение царя Бориса завести в России университет не осуществилось, между прочим, потому, что этому воспротивилось духовенство. Оно представило царю соображение, что доселе на Руси, не смотря на ее обширное пространство, господствовало единоверие, единонравие, если же настанет раноязычие, то поселится раздор, и прежнее согласие исчезнет ³⁷.

Тяжелые бедствия должна была пережить Московская Русь, чтобы под давлением духовной и материальной несостоятельности родилось в обществе сознание неудовлетворенности прежних начал жизни и необходимости допущения новых. Смутное время самозванцев и междуцарствия, поставившее Русь в решительное столкновение с Западом, яснее всего должно было показать ей, что превосходство Запада в образовании может сделаться роковым и для государства, и для церкви. «Это тяжелое испытание», говорит историк «подрывая китайский взгляд на собственное превосходство, естественно и необходимо порождало в жилом народе стремление сблизиться с теми народами, которые оказали свое превосходство, позаимствовать от них то, чем они явились сильнее; сильнее западные народы оказались своим знанием и искусством, и потому надобно было у них выучиться» ³⁸. И действительно, после эпохи междуцарствия в Москве являются целые толпы иностранцев ³⁹, и при том уже не одни только ратные люди, мастера и заводчики, но и люди ученые. Призывая в Россию ученого голштинца Адама Олеария, царь Михаил Федорович в выданной ему опасной грамоте пишет: «Ведомо нам учинилось, что ты гораздо научен и навычен астроломии, и географус, и небесного бегу, и землемерию и иным многим подобным мастерствам и мудростям, а нам великому государю таков мастер годен» ⁴⁰.

Сама церковь, прежде исключительная ревнительница старины, в виду бедствий, причиняемых ей невежеством, должна была теперь присоединиться к правительству в его простветительных начинаниях. С одной стороны, извне ее, пользуясь русским невежеством, правительства соседних стран Европы учреждали на своих границах русские школы, чтобы совращать русских людей в иноверие ⁴¹; с другой стороны, внутри, в ней завелись опасные мятежи и расколы, и лучшие люди времени прямо указывали на невежество, как на их общую причину ⁴². И вот, представители церкви, подымаясь на высоту современных требований, принимают теперь решительные меры к просвещению духовенства и общества. Патриарх Филарет Никитич около 1633 года учреждает в Москве, при Чудовом монастыре, греко-латинскую школу, совмещавшую в себе некоторые начала высшего преподавания ⁴³; а епархиальные архиереи приглашаются к устроению училищ при своих архиерейских домах ⁴⁴.

Когда, таким образом, ясно сознана была неотложная потребность в учении, возник естественно здесь вопрос и об учителях. – Издавна на Руси учителями являлись греки; но теперь сама жизнь, указав на несостоятельность одних византийских начал для дальнейшего развития сил народных и государственных, этим самым подорвала и исключительную учительскую монополию греков. Жизнь, вообще, настойчиво требовала знания и науки; но образованность западно-европейская опередила собою византийскую, и уже с XV века лучшие из византийских ученых сами обыкновенно отправлялись в западные школы для совершения своего образования. Стало очевидным, что открывшейся потребности просвещения на Руси могло удовлетворить только сближение с Европой. Но в деле этого сближения посредниками могли явиться уже не одни только греки. Юго-западня Русь, силою исторических обстоятельств ранее вступившая на путь просвещения, так же могла представить сюда контингент просвещенных деятелей, усвоивших себе начала европейского образования и имевших, при том, преимущества близости и соплеменности. И вот, на ряду с учителями греками, в Москве является целый ряд ученых выходцев юго-западной Руси, открывших здесь, не смотря на сильную оппозицию всякого рода «мудроборцев», широкую просветительскую деятельность.

Уже около 1640 года Киевский митрополит Петр Могила обращается к царю Михаилу Федоровичу с просьбой: «пожалуй, царь, повели в царствующем своем граде монастырь соорудить, в котором бы старцы и братия Киевского монастыря живучи, детей боярских и простого чину грамоте греческой и славянской учили» ⁴⁵. Спустя немного времени, любимец царя Алексея Михайловича, боярин Федор Михайлович Ртищев действительно основал в Москве, при церкви св. Андрея Стратилата, Преображенский монастырь, в котором находилось тридцать иноков, приглашенных сюда из разных малороссийских монастырей. Для устроенной при этом монастыре Андреевской школы тем же Ртищевым вызваны были в 1649 году ученые иноки Киево-Печерского монастыря «изящные», по современному свидетельству, «во учении грамматики славенской и греческой, даже до риторики и философии, хотящим тому учению внимати» ⁴⁶. Это были: Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и Дамаскин Птицкий, занимавшиеся, однакож, более переводом священных книг, нежели обучением юношества.

Таким образом, ко второй половине XVII века в Московской Руси образовалось положение, имевшее совершенно исключительный характер и полное высокого исторического значения. Это – ожесточенная борьба двух совершенно противоположных направлений в общественном сознании, борьба старых идей с новыми, традиционных начал образования и жизни с пришлыми, возникшими под влиянием западно-европейской образованности. С одной стороны здесь являются пробужденные от векового усыпления невежественные приверженцы старины и отеческого предания, фанатические «мудроборцы», с ужасом взиравшие на неудержимый приток всякого рода «новшеств» и имевшие своим девизом: «до нас положено, лежи оно так во веки веков» ⁴⁷; с другой – навстречу им выступает имевшее поддержку в правительственных сферах государства и церкви образованное меньшинство, избравшее для себя новый путь, стремившееся к ниспровержению веками сложившегося невежества и постоянно подкрепляемое в борьбе приливом новый людей, получивших свое образование в школах юго-западной Руси.

Среди такой обстановки и при том в самом средоточении этих общественных отношений и явился в Москве, во второй половине XVII века, Симеон Полоцкий, ревностный деятель просвещения и самая характеристическая личность эпохи. – Симеон Полоцкий был одним из самых выдающихся представителей открывшегося на Руси просветительного движения. Борьба с невежеством в самых разнообразных его проявлениях, положительные просветительные труды и начинания составляли главную задачу в жизни этого замечательного человека, давали общий тон и направление всей его многосторонней и энергетической деятельности. К ниспровержению невежества направлена была значительная часть его многочисленных литературных произведений, этой же цели сознательно была посвящена вся его многотрудная педагогическая деятельность, – и уже одно то характеризует важность заслуги Симеона в этом отношении, что, застав на Руси лишь некоторые зачатки высшего образования, он по смерти своей, оставил для нее проект высшего училища, организованного по образцу западных университетов.

С другой стороны, стоя на страже интересов просвещения, Симеон Полоцкий решительнее всех современников своих стремился к утверждению его на Руси, именно, на началах западно-европейской образованности. Этим прямым и резким направлением своим к западу Европы, Симеон стал в противоречие не только с фантастическими поклонниками старины, но и с теми замечательными современниками своими, которые, принимая участие в просветительном движении, желали, однако же, совершить оное на началах византийского образования. Отсюда Симеон Полоцкий является самым характерным представителем своего времени, и деятельность его, исполненная сложных отношений, лучше всего ведет к познанию того великого брожения начал, которое дав поверку преданиям русской старины и Византии, естественно и необходимо завершилось реформой Петра.

При указанном высоком значении личности Симеона Полоцкого в общей истории нашего просвещения несколько странным представляется то обстоятельство, что о жизни и деятельности его дошли до нас не совсем полные, а иногда и вовсе неудовлетворительные известия. Сам Полоцкий, нередко сознававший важность своего служения и своих начинаний во многих отношениях, не оставил нам, однако же, ничего подобного собственно-ручным запискам об обстоятельствах своей деятельности в том или другом направлении. Этот замечательный человек, почти всю жизнь свою вращавшийся в светских общественных кругах, очевидно, имел в своем личном настроении столько скромности и смирения, что все попытки подобного рода мог рассматривать как проявления мирской суеты и тщеславия. Единственными источниками, откуда можно почерпать сведения о жизни и деятельности Симеона, являются указания его современников и те отдельные, отрывочные известия, какие по местам встречаются в многочисленных рукописях самого Полоцкого. Но должно заметить, что источники эти, и в том, и в другом случае, часто не отличаются ни надлежащей полнотой, ни совершенной определенностию своих данных. Упоминания о нем его современников носят на себе, по большей чести, совершенно случайный характер и сами по себе до такой степени общи и отрывочны, что по ним едва ли можно воссоздать и самые общие черты его личности. – Правда, недостаточность этих данных значительно восполняется многочисленными указаниями, сохранившимися в бумагах Симеона, представляющих в этом отношении сравнительно лучший и обильнейший материал. Но и находящиеся здесь данные, все-таки, оставляют желать многого: они рисуют, главным образом, общие отношения в жизни Полоцкого и только изредка, как бы мимоходом, касаются ее частнейших обстоятельств. При этом данные эти слишком разрознены и не всегда определенны, нуждаются иногда в более или менее искусном сопоставлении их и освещении, что, при частом отсутствии каких бы то ни было хронологических указаний, не всегда можно сделать с одинаковым успехом. Вот почему представление о жизни и деятельности Симеона Полоцкого не во всем может быть исполнено с надлежащею полнотою и, по той самой причине, здесь иногда совершенно невозможно обойтись без предположений.

Однако ж, это вовсе не означает того, будто в сведениях о жизни и деятельности Симеона ощущается столь существенный недостаток, что связное и всестороннее представление их является чем-то более или менее гадательным. Затруднения состоят здесь не столько в скудности имеющихся данных, сколько в неодинаковой их полноте и определенности, – в том, между прочим, что при всей своей многочисленности, они иногда представляют значительные пробелы. В сущности же, деятельность Симеона Полоцкого имела столь обширные размеры и такие важные проявления, что не могла не отразиться соответствующим образом как в собственных его бумагах, так и в современных ему исторических памятникак; поэтому при изображении оной, даже в случаях предположений, всегда можно найти подходящие основания для них в документах того или другого рода.

Но то, что прежде всего и с необходимостию открывается из всех этих документов, имеет ближайшее отношение к правильной и целесообразной постановке нашей задачи. По содержанию и общему характеру дошедших до нас сведений о жизни и деятельности Симеона является очевидным, что все продолжение их, от начала и до конца, довольно соразмерно разделяется на три отдельные периода, непосредственно связанные между собою, но различающиеся один от другого определенными специфическими чертами. Первый период обнимает собою жизнь и деятельность Симеона Полоцкого до времени окончательного переезда в Москву. Это – период, довольно скудный сведениями, но весьма важный в том отношении, что в нем определилась духовная индивидуальность Симеона и те его глубочайшие отличительные стремления, которым он остался верен во всю последующую свою жизнь. – Второй период заключается в себе жизнь и деятельность Симеона Полоцкого в Москве в царствование Алексея Михайловича. Период этот, самый продолжительный богатый данными, образует средоточный и решительный пункт во всей исторической судьбе Полоцкого. Здесь этот иноземный пришелец, сразу попав на придворную службу, обнаруживает разнообразную и изумительную деятельность, с целью снискать себе влиятельное и важное положение для нестесненного обнаружения своих заветных стремлений. – Наконец, третий период, так же существенно отличительный, составляет жизнь и деятельность Симеона Полоцкого при царе Федоре Алексеевиче. Это – довольно краткий период, но за то самый замечательный обширными начинаниями, которым Симеон отдается всецело, не тревожимый уже никакими сомнениями относительно своего влияния и важного общественного положения. – В таких границах, обуславливаемых самою сущностию дела, и будет вращаться все наше представление жизни и деятельности Симеона Полоцкого.

Время и место рождения Симеона. – Разные школы, пройденные им и общий характер его образования. – Принятие им монашества и школьное учительство в Полоцком Богоявленском монастыре. – Литературная деятельность Симеона в Полоцке: его первые белорусские произведения. – Встреча с государем и начавшееся отсюда изучение чистого литературного языка. – Произведения, писанные Симеоном по мере этого изучения. – Поездка Симеона в Москву и его появление здесь в качестве придворного стихотворца. – Возвращение в Полоцк и внешняя обстановка его полоцкой жизни. – Ближайшие побуждения к окончательному переезду в Москву.

Симеон Петровский Ситианович, прозванный во время жизни своей в Москве Полоцким, родился в декабре 1629 года ⁴⁸. Родиной его была Белоруссия; так как во многих ранних произведениях своих он относится к Белоруссии как к своей родной стране. Да и самым местом рождения Симеона должен быть признан город Полоцк или, по крайней мере, Полоцкая область, не смотря на то, что впоследствии родной брат его, Иоанн выехал на службу к царю Алексею Михайловичу из города Вильны ⁴⁹. Трудно предположить, вообще, чтобы в Москве ему усвоено было имя Полоцкого лишь на том основании, что он по окончании своего образования, прожил в Полоцке несколько лет. Патриарх Иоаким прямо называет его «полочанином» ⁵⁰; а в одном стихотворении своем, писанном в Полоцке, он проявляет чувства к этому городу, какие естественно питать только к своему родному месту ⁵¹. – Кто были родители Полоцкого, из какой среды он происходил, какое было первоначальное имя Симеона, наконец, чем в ранних летах окружен был он, все это совершенно неизвестно. Можно думать, однако же, что отца своего, о котором мы знаем только, что его звали Емельяном, Полоцкий лишился рано; так как ко времени переезда его в Москву, из родителей его, в живых оставалась только мать ⁵².

О воспитании Полоцкого дошли до нас только самые общие и не совсем определенные указания. – Принимая во внимание выставляемое им самим разделение всего периода своего образования на семилетние стадии ⁵³, должно полагать, что первоначальное обучение его началось с семилетнего возраста и согласно обще распространенному обычаю тогдашнего времени, а также последующим педагогическим идеям самого Полоцкого, – основывалось после букваря, преимущественно, на изучении Часослова и Псалтыри. – О дальнейшем образовании своем сам Полоцкий сообщает только, что он «негли же две (седмицы лет) языком учихся, даже дидаскаль быти сподобихся» ⁵⁴. Но уже из этого можно заключить, что, по окончании элементарного образования своего, Полоцкий учился в высшей школе, удостоившись чрез то печатного звания дидаскала, – и что такою школою, судя по продолжительности означенного здесь времени учения, по-видимому, не могла быть одна. Действительно, Полоцкий учился в разных школах.

Первою школою, где Полоцкий получил начала высшего образования своего, была, без сомнения, знаменитая в его время Киево-Могилянская коллегия, это средоточие тогдашней православной учености в юго-западной Руси, которого он не мог миновать, уже будучи православным. – О воспитании Симеона в этой коллегии можно судить по случайному известию об этом знаменитого его современника архиепископа черниговского Лазария Барановича. В одном послании своем к царю Алексею Михайловичу, от 1669 года, Лазарь называет Полоцкого своим учеником, прося предоставить ему, вместе с другими, рассмотрение своего сочинения, – «Трубы словес» ⁵⁵. Но Лазарь Баранович в конце сороковых годов XVII века был наставником Киево-Могилянской коллегии и ректором оной в начале пятидесятых, – в период времени, совершенно совпадающий с ученическими годами Симеона Полоцкого. – Что ученическое отношение Полоцкого к Барановичу должно приурочивать, именно, к Киево-Могилянской коллегии, об этом имеются косвенные свидетельства и у самого Полоцкого. В разговоре своем с Епифанием Славинецким о времени пресуществления Св. Даров, Полоцкий выражается: «в Киеве наша Русь ученые тожде глаголют и мудрствуют» ⁵⁶. А в заключении полемической беседы своей об исхождении Св. Духа он прибавляет: «сия из училища богословского изчерпнушася» ⁵⁷; но таким училищем, в тончайших силлогистических приемах опровергающим католическое учение о Св. Духе, очевидно, могла быть только знаменитая своими борцами против католичества Киево-Могилянская коллегия. – На образование Полоцкого в знаменитой Киевской коллегии указывают, наконец, и те связи, какие он имел между малороссийскими учеными своего времени и которые почти исключительно ограничиваются лицами, имевшими к ней самое близкое отношение. Это были: Лазарь Баранович, очевидно, знавший Полоцкого еще на ученической скамье; Иннокентий Гизель, бывший ректором Киевской коллегии (1646–1650 г.) в том время, когда Лазарь Баранович был в ней наставником, – и Иоанникий Голятовский, так же воспитанник, затем наставник и, впоследствии, ректор той же коллегии. Отношения Симеона к этим лицам были самые дружественные, и он деятельно поддерживал их, даже во время жизни своей в Москве.

По сопоставлению некоторых данных можно полагать, что учение Полоцкого в Киевской коллегии продолжалось до двадцатилетнего возраста, то есть, до 1650 года. Затем в 1656 году мы встречаем Симеона уже в Полоцке. Период времени в жизни Полоцкого между этими годами был бы совершенно пуст, если бы не было известно, что, по крайней мере, некоторую часть оного он употребил на посещение польских католических академий. Посещение этих академий, с целью дополнить в них свое образование, вообще, было в обычае киевских воспитанников тогдашнего времени, и Симеон не представлял собою в этом отношении особенного исключения.

В предисловии к «Вертограду Многоцветному» Полоцкий сам, не без некоторой даже торжественности, говорит о себе, что «он есть раб Божий, Его божественною благодатию сподобивыйся страних идиомат пребогатоцветные вертограды видети посетити и тех пресладостными и душеполезными цветы услаждения душеживительного вкусити» ⁵⁸. Вот почему, впоследствии, противники Симеона в Москве и говорили о нем, что он учился так, «якоже обычай есть поляком и литвяком, по-латински и по-польски» ⁵⁹. Общее направление образования Полоцкого, проявляющееся во всех его сочинениях и подавшее повод Рейнтенфельсу отозваться о нем, как о всецело «пропитанном латинскою ученостию» ⁶⁰, так же объясняется этим учением его в польских католических учреждениях.

Между посещенными Полоцким учеными «вертоградами странных идиомат» были, по-видимому, и иезуитские. Об этом можно заключать, по крайней мере, из настойчивых уверений тех же противников Полоцкого в Москве, с патриархом Иоакимом во главе, которые при каждом почти упоминании своем о Полоцком выставляют учение его у иезуитов, как самую основную и существенную черту, объясняющую его воззрения и характер ⁶¹. Конечно, такое свидетельство о Полоцком идет из слишком враждебного ему источника; но, с другой стороны, едва ли могла быть заведомо ложною очевидная торжественность и настойчивость этих уверений, идущая от патриарха.

Иезуиты, действительно, пользовались в тогдашней Польше чрезвычайным влиянием, и самым главным могущественным средством к этому было у них воспитание юношества. Покровительствуемые королями, пользуясь материальными пособиями знатнейших и богатейших польско-литовских фамилий, они задолго еще до времени Полоцкого имели свои коллегии во всех почти важнейших городах страны. В коренной Польше учебно-воспитательное влияние иезуитов было такого, что едва не повело к закрытию противодействовавшей им, знаменитой Краковской академии. В Литве Виленская коллегия иезуитов, возведенная еще в 1579 году папою Григорием XIII на степень академии, в особенности, отличалась славою и могуществом. Из Литвы иезуиты устремились в православные страны бывшего великого княжества Литовского, Малороссию и Белоруссию, учреждая свои коллегии в важнейших местностях края. – Очень возможно, что, при таком богатстве учебно-воспитательных средство у иезуитов, Симеон Полоцкий, будучи несомненно православным, раз решившись дополнить свое образование в польских католических учреждениях, не миновал в этом случае и иезуитских. У самого Полоцкого, однако же, можно находить лишь самые отдаленные и косвенные доказательства такого первоначального отношения его к иезуитам, могущие иметь значение разве только по совершенному отсутствию у него противоположных данных.

Но, так или иначе, совершенно ясно, что Симеон Полоцкий получил блестящее по своему времени образование, соединив в нем все элементы, какие только представляла ему тогдашняя западно-русская и польская образованность. – Общей характеристичекой чертой этой образованности было схоластическое направление, значительно пошатнувшееся уже в западных странах Европы, но еще удержавшееся в Польше, преимущественно в ее иезуитских школах. Отсюда оно естественно перешло в западно-русские училища и, в особенности, нашло себе широкое применение в главнейшем из них, Киево-Могилянской коллегии. Последняя, в интересах успешной борьбы православия с католицизмом, была основана Петром Могилою, именно, по образцу польских иезуитских академий, а потому как состав наук в ней, так и самый метод их преподавания в существенном были здесь они те же.

По духу господствовавшей схоластической системы, унаследованной от средних веков, школьное образование должно было иметь энциклопедический характер, то есть, не столько направляться к подробностям знания в той или другой области научной, сколько к его всеобщности, к ясной, отчетливой обозримости данного научного материала и к умению свободно и искусно пользоваться им по требованиям минуты. Отсюда, как в польских, особенно иезуитских школах, так точно и в киевской коллегии преимущественное внимание было обращаемо на формальное развитие питомцев. Фактическое, материальное содержание науки лежало как бы на заднем плане; главная задача – приучить ученика к находчивости, к диалектической тонкости и изворотливости. – Сообразно с этим, самый круг преподаваемых здесь наук был довольно не многосложен. С немногими изменениями и дополнениями это в сущности были те же, знаменитые в средние века, «семь свободных художеств», которые исчисляются еще у Данта: грамматика, риторика, диалектика, музыка, арифметика, геометрия и астрономия ⁶². Философия и в особенности богословие должны были увенчивать собою все здание научного знания. Науки естественные, унаследованные средними веками преимущественно от арабов, слагались там в особые сборники и в таком виде надолго удержались в католических, особенно иезуитских школах. Кроме того, в некоторых польских коллегиях XVII века, по образцу западных университетов, были преподаваемы науки юридические, откуда Полоцкий и заимствовал их в проектированную им славяно-греко-латинскую академию ⁶³.

Точно так же и преподавание упомянутых наук, согласно с духом той же системы, имело здесь совершенно особый характер. Оно стремилось не столько к обилию и новости сообщаемых сведений, сколько к условной стройности их развития. Умению защитить или опровергнуть известное научное положение было придаваемо здесь первостепенное значение, и к достижению этого умения направлены были письменные и словесные упражнения в диалектике. Данные науки служили как бы только средством для таких упражнений и потому преподаваемы были по руководствам, устаревшим, по большей части, традиционно перешедшим от средних веков. – Такое чисто формальное, теоретическое направление образования, правда, как нельзя более соответствовало и практическим потребностям тогдашнего времени: католикам и особенно иезуитам оно было необходимо для успешной борьбы протестантами, православным – для борьбы с католиками: но это еще более усиливало его исключительный характер.

В частности, из упомянутых наук, грамматика была изучаема, по преимуществу, латинская. Как в польских училищах, так и в Киевской коллегии латинский язык пользовался первостепенным значением: на нем читались лекции, писались стихи, орации; он употреблялся не только в школьных, официальных отношениях воспитанников, но, даже, и в частном их обращении между собою. Полоцкий знал латинский язык, как свой родной, и изучал его по пространному и лучшему в его время руководству испанского иезуита Альвара ⁶⁴, употреблявшемуся, преимущественно, в иезуитских школах и введенному в Киевской коллегии только уже в тридцатых годах XVII века ⁶⁵. Греческого языка, стоявшего в Киевской коллегии на заднем плане, а в большинстве польских училищ и вовсе не преподававшегося, Полоцкий не знал совершенно, чего, в особенности, и не прощали ему впоследствии представителя греческого образования в Москве. Язык славянский в Киевской коллегии так же преподавался; но там он представлял собою в древних формах пеструю смесь латинских, польских и южно-русских речений, и потому знание более чистого церковно-славянского языка, употреблявшегося в литературе Московской Руси, Полоцкий приобрел впоследствии, путем самостоятельного изучения. Польский язык, наконец, общераспространенный в высших слоях тогдашнего западно-русского общества, был для Полоцкого вторым родным языком, и в первые годы своей литературной деятельности он писал на нем, по-видимому, свободнее и охотнее, чем на всяком другом.

За грамматикой следовали риторика и пиитика. Ораторская речь считалась тогда лучшею и употребительнейшею формой сочинений, и потому как в польских школах, так и в Киевской коллегии преподаванию риторики было придаваемо важное значение. Руководства ее, составленные, большей частию, на латинском языке, по древним классическим сочинениям Аристотеля, Цицерона и Квинтиллиана, обыкновенно разделялись на две части: на риторику общую и частную. В первой трактовались, преимущественно, об изобретении и выражении мыслей, во второй – о родах прозаических сочинений. Преподавание риторики было сопровождаемо практическими упражнениями учеников в составлении разного рода ораций: различные школьные, церковные и общественные торжества обыкновенно доставляли ученикам случай выступать с такими произведениями и за пределы своего класса. – Подобный же характер имело здесь и преподавание пиитики. Поэзия в то время рассматривалась чисто внешним образом, как искусство слагать стихи. Старинное, классическое выражение Цицерона – poetae nascuntur, oratores fiunt – было забыто: господствовало воззрение, что поэзии, можно учиться. Поэтому в курсах пиитики того времени, составленных так же по классическим образцам, на языках латинском и польском, говорилось гораздо более о различных формах поэзии до надгробной надписи включительно, чем о внутреннем духе поэтических произведений. Преподавание пиитики и риторики сопровождалось упражнениями учащихся в сочинении так называемых вирш, мелких, напыщенных стихотворений, имевших, по правилам литературной теории, преувеличенно-хвалебный тон. Вирши эти, как и орации, по разным общественным и частным случаям, были произносимы воспитанниками и за пределами школ; в самых же школах, кроме того, ими представляемы были религиозные драмы, писанные по случаю разных торжеств, большею частию, их же наставниками.

Философия как в польских училищах, так и в Киевской коллегии, излагалась согласно систем Аристотеля, перешедшего сюда от средних веков в качестве ее исключительного и несокрушимого авторитета. Курсы ее, преподававшиеся в высших классах коллегии, обыкновенно разделялись на три части: логику, физику и метафизику; причем изучению первой всегда предшествовала диалектика, как особая, пропедевтическая часть философии. Диалектика эта своим отвлеченным формалистическим характером условливала и общее направление всей науки, превращая ее в необозримое поле нескончаемых схоластических силлогизмов и диспутаций. – Подобным же характером отличалось и преподавание Богословия, считавшегося самой важной и высшей наукой. Согласно общему настроению того времени, отличавшегося ожесточенной борьбой различных религиозны исповеданий, преподавание Богословия носило, по преимуществу, полемический характер. В курсах его, составленных на основании западных схоластических авторитетов: Фомы Аквината, Петра Ломбарда и других, после каждого отдела обыкновенно помещался целый ряд возражений и опровержений, основанных не столько на св. Писании и отеческих его толкованиях, сколько на требованиях отвлеченной диалектики. Вообще преподавание Богословия, как и философии, было здесь направлено к тому, чтобы образовать людей способных к искусной полемике, умеющих твердо защищать известные положения науки и опровергать все возможные на них возражения. Для этой цели, как в польских, особенно иезуитских школах, так и в Киевской коллегии существовали особые диспуты на задаваемые впредь темы из области Богословия или философии: диспуты эти, происходившие на латинском языке, практиковались не только при классном преподавании этих наук, но и составляли существенную часть публичных экзаменов.

Такова была система образования, полученного Полоцким сначала в Киевской коллегии, а затем дополненного и углубленного посещением польских учебных учреждений. Нельзя, конечно, не признать того, что эта система имела свои слабые стороны, частию унаследованные от средневековой схоластики, частию же образовавшиеся под влиянием господствующего духа времени. Эта была слишком крайняя и односторонняя система, направленная к совершенно исключительным целям, пригодная лишь для известной общественной среды и совершенно удаленная от практических потребностей народной жизни. Рассматриваемая даже сама по себе, она заключала нечто не совсем гармонирующее с интересами истинного просвещения. Смешение в ней Аристотеля с Богословием, догматов веры с схоластическими силлогизмами, отцев церкви с языческими философами, едва ли могло быть полезно в интересах самой веры. Приучая ум ученика к хитрым диалектическим комбинациям, в особенности посредством богословских и философских диспутов, она развивала в нем страсть к полемике, по условиям времени, легко переходившую в религиозную нетерпимость и фанатизм. Воспитываемое ею стремление украшать общественные и частные торжества искусно составленными орациями и виршами часто выраждалось в низкое искательство пред высшим, в суетную и постыдную лесть. – Но при всем том система эта оказывала могущественное действие на умы и в своем особом направлении достигала, все-таки, весьма важных положительных результатов. Под влиянием ее возбуждался интерес к научному исследованию, развивалась пытливость и проницательность ума, изощрялась способность свободно и легко владеть знанием. Диалектические упражнения, если и сопровождались здесь чисто формальными и пустыми умозрениями, все-таки создавали ум, способный быстро схватывать самую сущность предмета и судить о нем по его существенным и важнейшим основаниям. Любое положение науки имело здесь под собою целый арсенал готовых доказательств или возражений, хотя и почерпнутых иногда из источников сомнительных, но всегда веденных с замечательным мастерством, в стройной логической последовательности, облегчавшей как запоминание их, так и их практическое употребление.

Симеон Полоцкий был всецело проникнут началами этой системы образования со всеми ее характеристическими достоинствами и недостатками. В этом отношении он смело может быть поставлен в ряду самых видных ее представителей на Руси; так как все разнообразные типические особенности оной он вполне и с несомненным талантом отразил в своей многосторонней литературной деятельности. – Не могло остаться без влияния на характер Полоцкого и нравственно-воспитательное действие этой системы. Знаменитая дисциплина пройденных Полоцким школ, их суровая выдержка, основанная на взаимном надзоре и строгих мерах взыскания, создавали характеры сдержанные, изворотливые, жаждущие выдающейся роли в обществе и умеющие для того искусно подделываться к авторитетам предержащей власти. И в этом отношении, как предыдущем, в личности Полоцкого замечаются характерические особенности той среды, в которой он воспитался.

Из обозрения мест учения Полоцкого и значительности достигнутых им успехов в нем можно заключать, что образование его продолжалось очень долго, и что, следовательно, промежуток времени между совершенным его окончанием и появлением Симеона в Полоцке в 1656 году был, во всяком случае, не слишком значителен. Лишь к этому году относятся первые достоверные известия об общественной жизни Симеона в Полоцке, хотя по сопоставлению некоторых данных и можно полагать, что он прибыл туда гораздо ранее, может быть вслед за окончанием своего образования.

В 1656 году Симеон принял монашество в Полоцком Богоявленском монастыре на 27 году от рождения: «Бых же аз инок», говорит он в одном месте, «в четвертой седмицы леть моих токмо кроме единицы» ⁶⁶. – Судить о мотивах, руководивших Полоцким при избрании такого решительного шага в жизни, трудно с несомненною достоверностию; но, кроме общего почетного положения, какое образованным людям того времени могло доставлять монашеское звание, его побуждала к тому, между прочим, и личная горячая преданность к науке и литературной деятельности. По крайней мере, так можно заключать из следующих строк в его стихотворном предисловии к «Рифмологиону»:

«Трудники слова Павел почитает,

Честь им сугубу дати увещает.

Сию ми ползу дадеся познати,

По щедрой Бога жива благодати,

В юности верете: егда отрекохся

Мира, и в ризы черны обекохся»... ⁶⁷

Жизнь в мире и в особенности жизнь семейная казалась Полоцкому совершенно несовместимою с таким расположением. По его мнению, она налагает на человека многие труды и обязанности решительно противодействующие интересам научной деятельности:

«Человек, иже мудрость от Бога прияше,

О ней же во юности труды полагаше.

Аще восхощет жену в супружество взяти,

Нужду имать мудрости тщету восприяти.

Ибо не будет мощно с книгами сидети,

Удалит от них жена, удалят и дети,

Епикур, аще лютый сластолюбец бяше,

Обаче женитися мудрым возбраняше.

И Феофраст в книзе си тою возбраняет,

Препятие мудрости женитву вещает.

Ей неудобно книги довольно читати,

И хотение жены в доме исполняти... ⁶⁸

Полоцкий был, именно, человек, который в большей или меньшей степени, «мудрость от Бога прияше, о ней же во юности труды полагаше»; а потому искренность и существенность этого мотива, в отношении к нему, едва ли может быть заподозрена, в особенности, если представить себе, что вся последующая жизнь этого замечательного человека была непрерывным, неустанным подвигом на учебном и учено-литературном поприще.

По принятии монашества с именем Симеона, Полоцкий сделался дидаскалом в братском училище Полоцкого Богоявленского монастыря. Патриарх Никон в грамоте своей от 1656 года к Каллисту, тогда еще игумену Марковскому, на наместничество Полоцкое и Витебское, между прочим, повелевает: «отрочат, под тою (Полоцкою) епископиею пребывающих... учити и наказовати, избирая на сие учителей во благих, свидетельствованных и богобоязных» ⁶⁹; назначение Симеона на это место показывает, следовательно, что к этому времени он уже успел снискать себе доверие и уважение монастырской братии. Само братское училище, однако же, находилось еще в этом время в очень печальном состоянии: по той причине, что монастырь, вообще, был до тех пор «от латин сильно истеснен», оно не имело для себя даже отдельного помещения ⁷⁰.

Что касается объема и характера преподавания Полоцкого в этом училище, то по всему видно, что оно ограничивалось здесь размерами самого элементарного курса. Об этом можно заключать из самого его звания – дидаскаль, употреблявшегося преимущественно для учителей, состоявших при элементарном школьном преподавании. При том, сам Полоцкий называет отроков своего училища малыми ⁷¹; а в одной из ранних рукописей его сохранились следующие строки, относящиеся к педагогической практике Симеона в братской школе:

Псалтырь была, именно, книгою, неизменно употреблявшеюся в старину при элементарном обучении, и приведенные строки заключают в себе бывшее тогда в ходу аллегорическое толкование встречающихся в ней выражений.

Помня, однако же, традиции пройденных им школ, Симеон постарался и здесь, по крайней мере, в отношении к внешнему положению своего училища, применить те приемы, которые он усвоил себе при своем воспитании. По случаю разных церковных и общественных торжеств, он имел обыкновение писать стихи, заставляя отроков своей школы произносить их публично под своим личным наблюдением и руководством. До нашего времени сохранилось большое количество стихотворений, писанных Симеоном, именно в период учительской деятельности его в Полоцке, и назначенных, большею частию, для произношения питомцами братской школы.

Стихотворения эти, в первые годы жизни своей в Полоцке, Симеон писал на белорусском наречии, будучи сам белорусс и имея пред собою белорусское общество. К этому времени, без сомнения, и должно относить те белорусские произведения его, которые находятся в одной из ранних его рукописей, именно: «Стихи на слова, яже Христос, распятый на кресте, мовил до Бога Отца» ⁷³, «Стихи краесогласный в день страдания Господа нашего И. Христа» ⁷⁴, произнесенные в церкви десятью отроками, и восемь стихотворений на Воскресение Христово ⁷⁵. Судя по языку, это были первые произведения Симеона; так как очевидно, что при их написании он совсем еще не имел знакомства с тем более чистым литературным языком, которым тогда писали в Москве. Чтобы судить о характере этих произведений, достаточно привести образцы из первого из них, как наиболее значительного и характеристического в этом роде. Здесь, по поводу слов Христа: «Отче отпусти им, не ведят бо, что творят», Симеон изливает свои чувства следующими стихами:

О, пеликане, о лебедю милый.

Да всих спасеши всих порушил силы.

Кровь свою гоне схотелнь пролити.

Абысь могл чада мертва оживити.

А яко лебедь жалостно спеваешь.

Презь тя хотящих спастися спасешь.

Со сими збойца (разбойник) Бога тебе знает.

В спомни мя в царствии своем возывает ⁷⁶.

На слово Христа: «жажду», он размышляет:

О Христе Боже Боже пред вся веки.

О якось много терпел для человеки.

Былесь проданы поиман и вязаны.

Винным осужден и выдан на раны.

З шаты обнажен в пурпур одеяно.

На посмех а к столпу наго привязано.

Кровью сплынулесь такось катованы.

Терновым венцем на смех увенчаны.

Горше над збойцу тебе осудили,

А як отрутне до креста прибили:

От князей старец спросне награваны.

А в жажде твоей оцтом напоены.

Что еще боле быти мает.

До твоей страсти чого не достает ⁷⁷.

Все произведение это представляет, таким образом, род грустной элегии, темою которой служат крестные изречения Спасителя: на каждое из этих изречений приводится по два стихотворения, из которых иные, при всем несовершенстве внешней формы своей, дышат силою и искренностию чувства.

Скоро, однако ж, случилось обстоятельство, выдвинувшее литературную деятельность Симеона, связанную с его учительским знанием, далеко за пределы полоцкой братии и общества. В 1656 году, по случаю объявления войны шведам, царь Алексей Михайлович выехал из Москвы к войску своему, стоявшему в Белоруссии; 5-го июля он прибыл в Полоцк и, пожив здесь десять дней (до 15-июля), выступил отсюда с войском в Ливонию. Потерпев, однако ж, поражение под Ригою, он к 12-му октября снова отступил в Полоцк и, в ожидании конца переговоров с поляками, происходивших в Вильне, пробыл здесь до 2-го ноября. Тот и другой приезд государя ознаменованы были для жителей Полоцка торжественными встречами его в поле за городом. Игумен Полоцкого Богоявленского монастыря Игнатий Иевлевич, просвещенный питомец Киевской коллегии, произнес в обоих случаях прекрасные, приличные высокому торжеству речи ⁷⁸; а Симеон Ситанович, при первой встрече, предстал пред лице государя в качестве дидаскала с двенадцатью «отроками» своего училища и в лице их приветствовал его торжественными стихами. Стихи эти представляют любопытный образец обычной манеры Полоцкого, часто употребляемой им, при подобных случаях, впоследствии и всецело заимствованной из практики пройденных им школ.

В начале этих стихов помещается писанный прозой «предослов от малых», в котором выражается сознание, что все народы должны славить победоносного царя, «их же и мы содержали хощем, но немощи суще, лиру возяще, царские песни сладце соплетали»; поэтому автор просит царя быть снисходительным ⁷⁹. Затем следуют самые стихотворения, произнесенные двенадцатью отроками непосредственно одно за другим и заключающие в себе выражение радостных чувств по случаю пришествия государя и избавления им православной страны от долговременного и тяжкого ига поляков, например:

Витаем тя православный царю праведное солнце,

Здавна бо век прагнули тебе души наши и сердце.

Витаем тя царю от востока к нам пришедшего,

Белорусский же отнужды народ весь свобождшаго.

Радуйся церкви наша святая и восточная,

Яже испущает словеса всем медоточные.

Ибо ты первее духом святым начался здати,

През Алексея Михайлвоича днесь разширяти.

Небойся земле росиская и не устрашайся,

Дедич звостока пришол ему низко поклоняйся.

Алексей Михайлович всех росов Царь и Государь,

И иных народов великих Князь такжеж и владарь.

Который поднял за благочестие велии труды,

Дабы во русийской земли оттряс ереси всюди ⁸⁰.

Царь прибыл в Полоцк в сопровождении многочисленной свиты бояр, в составе которой находился и тогдашний митрополит сарский и подонский Питирим; поэтому автор обращается здесь и к ним с изъявлением тех же чувств восторга и благодарности:

И вам бояром даст Господь Бог многая лета,

Бысте возлюбленный Израиль новаго завета.

Противо новых фаранов врагов своих стасте,

Велия же труды яко той на войне подъясте.

Вы есте воинове Царя росом избранное,

И Богом небесным в силе теж его посланное.

Противно народов свирепых наших гонителей.

Горделивых гневливых а злых Церкви гонителей.

Вы на тую войну бояре былисте готовы,

За веру зсмелостию пошли яко дети лвовы...

И твое святительство хвалим буди Питириме,

Освященный митрополите всегда и ныне.

Яже на сей войне всячески потрудился еси,

Всегда утверждая воинство сладкими словесы.

Дабы не сумненно ишли воевати за веру,

Ты же о сем приносил всегда святую оферу... ⁸¹

Таким образом, 1656-й год, вообще весьма знаменательный в жизни Симеона, был отмечен для него еще тем обстоятельством, что он сделался лично известен царю Алексею Михайловичу. Пребывание в Полоцке, где царь, встретив формы жизни более утонченные и развитые, чем в Москве, вообще сопровождалось для него весьма приятными впечатлениями: с этого времени, в особенности, начинают изливаться многочисленные милости его на жителей города Полоцка и, преимущественно, на братию Полоцкого Богоявленского монастыря. ⁸² Молодой дидаскаль Богоявленской школы, занимавший в среде этой братии очень важное положение и выступивший пред царем с неслыханным им дотоле приветствием, естественно, должен был обратить на себя его внимание. Искусно составленная им и торжественно выраженная похвала льстила самолюбию победителя, и личность ловкого стихотворца, конечно, должна была запечатлеться в памяти Государя, не чуждаго личной склонности к стихотворному искусству ⁸³. Правда, до нашего времени не сохранилось никаких известий об особенных милостях его к Симеону, относящихся к этому, именно, времени; но что они, вообще, могли быть, об этом можно заключать из того, что отсюда начинается новое направление в честолюбии Полоцкого. Нет сомнения, что именно с этого времени в Полоцком возникла мысль о возможности его переезда в Москву.

Когда, с присоединением Малороссии, государство московское получило решительный перевес над Польшей, из русских областей последней устремилось в Москву не малое количество предприимчивых людей, в видах более широкой и прибыльной деятельности. В Москве охотно принимали этих людей, сильно нуждаясь в их полезных занятиях. Но, при этом, приносимые ими с собою начала польской образованности и быта в такой мере казались здесь предосудительным новшеством, что возбуждали сомнение даже в их правоверии. Полоцкий, без сомнения, прекрасно знал это; и потому, как только встреча с государем открыла ему в будущем широкую перспективу в этом направлении, он заранее позаботился о том, чтобы, по возможности, приспособиться к этому положению. Как человек, избравший специальной профессией своей школьное учительство, имеющий при том сильную любовь и способности к литературному труду, он, понятно, ближайшим образом обратил свое внимание на тот язык, которым до сих пор писал и который, как ему хорошо было известно, был совершенно чужд московскому обществу. Этим и объясняется то обстоятельство, что вскоре после встречи своей с государем, Полоцкий принялся за изучение церковно-славянского языка, употреблявшегося в литературной Московской Руси.

Об этом изучении сам Полоцкий следующим образом сообщает в стихотворном предисловии своем к «Рифмологиону»:

Писах в начале по языку тому,

Иже свойственный б моему дому.

Также увидев многу ползу быти

Славенскому ся чисту учити.

Взях грамматику, прилежно читати.

Бог же удобно даде ми ю знати.

К тому странная сущи ей подобна.

В знания ползу бяше ми удобна.

Тако славенским речем пложихся,

Елико дал Бог знати научихся... ⁸⁴

Грамматика, на которую указывает здесь Симеон как на главное руководство при изучении им церковно-славянского языка, была, без сомнения, «Славянская грамматика» Мелетия Смотрицкого, изданная в Евю в 1619 году: сочинение это показывается в числе книг, составлявших келейную библиотеку Полоцкого и переданных, впоследствии, по распоряжению патриарха Адриана, в патриаршую ризницу ⁸⁵. При этом, согласно указанию самого Полоцкого, пособиями ему служили и грамматики иностранных языков, под которыми в данном случае следует разуметь, собственно, грамматики латинские и польские.

В такой мере это изучение Симеоном чистого церковно-славянского языка, начавшееся, по-видимому, в том же 1656 году, совершалось ревностно и успешно, это можно усматривать из того, что уже в произведении его, писанном в Полоцке не позже 1658 года находятся явные следы этого изучения. В стихах «на Рождество Христово», относящихся к этому, именно, времени ⁸⁶, он следующим языком выражает свои благожелания всему царскому семейству:

Царю всих веков творче всего света.

Нашему царю пошли многа лета.

Здравие живот данный ти от Бога.

Ты дай на лета Алексею многа...

Тобе Марий пречистой девицы.

Падаем до ног Марий царицы.

Дай многа лета даждь ей зравствовати.

Даждь оной зцарем везде царствовати.

И царевича России велика.

Кназя соблюди до поздняго века.

Царевны тебе Христе царем знают.

В долгий век тобе нехай работают ⁸⁷.

Подобным же языком и, вероятно, около этого времени им были написаны стихотворные произведения: «Беседы настуския еже о воплощении Господа Бога и Спаса нашего И. Христа виденного ими во вертепе от Пречистой Девы Марии пеленами повита и во яслях положена ⁸⁸, «Фрон, истинный еже есть и ближайшем судии беседование» ⁸⁹ и некоторые другие, более мелкие.

При посещении своем города Полоцка, царь Алексей Михайлович взял оттуда с собою чудотворный образ Богоматери Полоцкой и возвратил его обратно только уже в 1659 году в новом богатом украшении. Сретение этого образа, происходившее с необыкновенною торжественностию, послужило для Симеона поводом к написанию двух приветственных стихотворений, из которых одно произнесено было пред иконою 31-го марта ⁹⁰, при встрече ее в поле за городом, а другое на следующий день, 1-го апреля, при торжественном богослужении «в соборной церкви Софии Святыя». В том и другом случае стихотворения были произнесены восемью «отроками» училища Полоцкого Богоявленского монастыря. Язык этих произведений и в особенности последнего из них, сказанного в присутствии русских властей края, представляется почти чистым церковно-славянским языком и свидетельствует уже о полном почти преуспевании Полоцкого в этом отношении. Содержанием стихотворений служит выражение радостных чувств по случаю возвращения иконы Богоматери в Полоцк и молитвенное обращение к ней о даровании благоденствия и победы над врагами царю, щедро украсившему образ:

Воста Соломон с престола своего,

Егда прииде к нему мати его.

Одесную си изволил ей дати

Престол достоин, да почтится мати.

Наш же Соломон царь благочестивый,

Богородицу чтити зело тщивый,

Яко всех матерь, егда образ ея

Узре во граде державы своея,

Даде честь всяку, на место честное

В церковь возвел есть и в жилище свое,

Украсил златом преценным богато

Присно молился. Ты же ему за то

Изволи взаим царице воздати,

Украси душу златом благодати.

Утверди престо его и державу,

Новыми венцы венчай его главу.

Покори враги, за то вси познают

Яко всуе нань с оружием встают.

Он же ти выну хощет воспевати,

Радуйся дево не невестна мати. ⁹¹

С изучением церковно-славянского языка литературная деятельность Симеона приобрела более значительный и важный характер. Скоро ему представился счастливый случай побывать в Москве, и он воспользовался им, чтобы блеснуть своим стихотворным искусством при дворе, при том уже не на варварском и исполненном провинциализмов языке, за который он, при первой встрече с царем, должен был просить у него извинения, – но на языке более чистом церковно-славянском, в немногом лишь уступавшем тому, каким в том время писали московские книжники. В феврале месяце 1660 года царь Алексей Михайлович созвал многочисленный собор архиереев и архимандритов разных монастырей для рассуждения о деле патриарха Никона, оставившего престол патриарший «своею волею». Для участия в этом соборе вызван был и архимандрит (с 1659 года) Полоцкого Борисоглебского монастыря Игнатий Иевлевич, своею ученостию давно уже обративший на себя внимание государя. По указу царскому, Иевлевич выехал из Полоцка в сопровождении многочисленной свиты – «со братиею и сослужебники, на девяти подводах» ⁹²; в составе этой братии находился и Симеон с двенадцатью отроками Богоявленского братского училища.

19-го января прибывшая в Москву Полоцкая братия представлялась государю. В ряду последовавших при этом приветствий ⁹³ выступил пред государем и Симеон, приветствуя его, по примеру прежнего времени, мастерски составленными панегирическими стихотворениями. Стихотворения эти, произнесенные так же 12 отроками, представляются уже весьма значительным произведением начинающей панегирической музы Полоцкого, обнаружившей впоследствии столь необычайную плодовитость. В потоке льстивого воодушевления Симеон, между прочим, сравнивает здесь Россию с небом, уподобляя царя и его семейство различным светилам небесным:

Небом Россию нарещи дерзаю,

Ибо планиты в оней обретаю.

Ты солнце; луна Мария царица,

Алексий светла царевич денница.

Его же зари пресветло блистают,

Его бо щастем врази упадают...

Утро денница обыче сияти,

О дни будущем благовествовати.

Во мале даст Бог день пресветлый будет,

Егда денницы светлости прибудет.

В многих победах на вси страны света,

Точию дай Бог многа ему лета ⁹⁴.

При приеме полоцкой братии, по-видимому, присутствовала и женская половина царского семейства; потому что Симеон и в отношении к ней, продолжает здесь ту же льстивую параллель:

Зело Россия в светила богата,

Як звездми небо, сице в ней палата

Царска сияет, царевн лепотами

Звезда подобных всими добротами.

Спросить бы солнца аще виде ровну,

Яко Ирину в Руси Михайловну;

Ей подражает благородна Анна,

В единых стопах с нею Татиана

Царя Михайла тщи Федоровича

Царств многих и князств истинна дедича.

Что Евдокия з Марфою сестрою

Есть в русском свете; аще не звездою.

Равне София имать взсияти,

Екатерина також з благодати

Дателя всех благ, твоя дщери царю.

Возраст приемше по Вышняго дару

И нова светлость новонарождена

Просветить сей мир Мария царевна.

Все бо суть свет нам, тем же молил Бога

Да соблюдает я на лета премнога. ⁹⁵

Вместе с этими стихотворениями пред государем были произнесены: «Диалог краткий», где в вопросах и ответах выражалась льстивая похвала царю, царице, царевичу и царевнам, – «Приветство о новорожденной царевне Марии» и «Диалог краткий о государе царевиче и великом князе Алексии Алексиевиче» ⁹⁶.

Таки образом, в 1660 году произведениям стихотворного искусства Симеона удалось в первый раз проникнуть в палаты царского дворца. – При начавшемся проникновении в жизнь и обстановку Московского двора того времени западных иноземных обычаев, явление наиболее утонченного и льстивого из этих обычаев, панегирической придворной поэзии, естественно должно было произвести здесь весьма приятное впечатление. По крайней мере, об этом можно заключать из того, что в этом первом опыте Симеон нашел себе очевидное поощрение и для дальнейшей деятельности своей в том же направлении. Впродолжении этого же пребывания в Москве им было написано несколько стихотворений подобного рода, предназначенных к украшению различных придворных торжеств, именно: «Приветство благородному и благоверному государю царевичу и великому князю Алексею Алексеевичу в день юже во святых отца нашего Алексия митрополита Киевского и всея России чудотворца» ⁹⁷, «Приветство благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему великому Государю Царю и великому князю Алексею всея великия и малыя и белыя России самодержцу в день тезоименитого защитника его Алексея Божия человека» ⁹⁸ и приветствие ему же в день Воскресения Христова ⁹⁹. – Во всех случаях панегирические стихотворения эти были произнесены теми же двенадцатью отроками Богоявленского братского училища, и обильно расточаемая в них тонкая лесть, без сомнения, должна была привлечь внимание и милость государя к искусному стихотворцу. – Однако же, Симеон не остался на этот раз в Москве: 20-го сентября того же года полоцкая братия государевым указом отпущена была домой ¹⁰⁰; и хотя значительная часть этой братии осталась в Москве; но Симеон возвратился в Полоцк к своему учительскому званию.

Какова, вообще, была внешняя обстановка жизни Симеона в этом звании, об этом, по недостатку данных, трудно судить с совершенною определенностию. Но, принимая во внимание крайне скудные средства Полоцкой Богоявленской обители, вынуждавшей настоятеля оной обращаться к государю с постоянными просьбами о различных «щедротах», должно полагать, что она едва ли могла быть удовлетворительною. – В бумагах самого Полоцкого не имеется никаких прямых указаний на это, и лишь с большим ограничением сюда можно применить содержание одного стихотворения, находящегося в самой ранней из его рукописей. Стихотворение это под заглавием: «стихи утешные к лицу единому» в следующих комических чертах изображает личность и обстановку Симеона во время жизни его в Полоцке:

Кто хощет людей на свете познати.

Изволь о умных мене вопрошати...

Видите мене как я муж отраден.

Возрастом велик и умом изряден...

Ума излишком аж негде девати.

Купи кто хочет, а я рад продати.

Вся глава умом велми ся наткана.

А мозгу мало что места не стало.

Времем скозь нос разум вытекает.

Да Семен умен языком приймает.

А сколько силы не можно сказати:

Лва на бумагу мощно мне раздати.

Другий то Самнсон да нет ским побиться.

Кого вызову всяк мене боится,

Да кто с богатиром боротся посмеет.

Мечем пистолми все Семен умеет.

Мнози видают как сильно борюся

Когда с рубашки в вечер раздегнуся.

Не один недруг тогда погибает.

А кровь от ногтей аж в очи плискает.

По такой битве рад я спочиваю.

На мягкой лавке так трудов збываю.

Все мне по мысли одно то в печали:

Что злые люди женится не дали.

Зависть проклята где мене полюбят.

Там злые люди тот час мя разгудят.

Кто таков как я да щастя не многа.

Ожените мя молю вас для Бога.

Ручайте есть с чим молодец дороден.

Есть што есть и пить и велми заводен.

Свое полаты за печью имею.

А про богатство хвалиться не смею.

Чтоб вор не окрал а стану дарити.

Кто мя изволит скоро оженити.

Я буду ему праведно служити.

Хлеб дармо ести вино добре пити ¹⁰¹.

Правда, произвести комический эффект было предвзятою целию этого произведения; но, во всяком случае, едва ли могла быть отрадною та действительность, которая способна была возбуждать к себе подобное отношение.

Понятно, что такая печальная обстановка, не удовлетворяя молодому честолюбию талантливого и образованного Симеона, возбуждала в нем стремление искать из нее выхода. Мысль о переезде в Москву, как самом желательном выходе отсюда, возникшая в нем еще после первой встречи его с государем, естественно не должна была покидать его с тех пор и могла только окончательно окрепнуть в нем после посещения им Москвы. В скором времени переезд этот сделался для Симеона неизбежным и неотложным, вследствие происшедшей перемены в политическом положении г. Полоцка.

В 1661 году, после непродолжительного перемирия, снова возгорелась война с Поляками, веденная на этот раз для русских с переменным успехом. В числе многих городов белорусского края, Поляками снова занят был г. Полоцк, и над православным населением его возникли теперь тем большие угнетения, что, в продолжение восьмилетнего пребывания своего под державою Московского царя, оно пользовалось особенным покровительством его и чрезвычайными милостями.

Прекрасно выражает Симеон чувства наставшего теперь угнетенного состояния православия в своей «плачевной молитве ко Пресвятой Богородице от бывших в напасти», сложенной им в Полоцке в 1663 году, по случаю нового перенесения иконы Полоцкой Богоматери в Москву:

В матерстве дева, и во девстве мати,

Могшая Бога чревом ти объяти,

Вскую град Полоцк и его гражданы,

Оставляеши, в сирстве без обраны;

Честный твой образ вся ны защищаше,

От всех супостат забрало нам бяше.

Он безпомощным бе положение,

Скорбящим радость и утешение.

В нуждах надежда, и помощь велика,

Та бо творяше при нем всех владыка.

Ныне о мати дево пресвятая,

Вземлется от нас икона чудная.

Тако ли в тузе оставиши чада,

О мати сирых буди нам отрада!

Ныне есть время, ныне приближися,

В помощи скоро ныне прославися...

Се туга и скорбь толик стужает,

Даже в надежде дух изнемогает... ¹⁰²

Подобное же чувство беспомощности православного населения в Полоцке выражается и в «Прилоге к преподобной матери Ефросинии» ¹⁰³, писанном им в том же году; а спустя немного времени, архимандрит Полоцкого Богоявленского монастыря Игнатий Иевлевич в просительном письме своем к Павлу, митрополиту сарскому и подонскому, пишет: «аще бо где яко в Полотском граде искупует время наше благочестие, жительствующее посреде врагов униатов и римлян окресть обошедших, не имея ныне, разорения ради конечного всех людей православных, ни откуду инуду помощи» ¹⁰⁴.

При таком положении вещей, особенным преследованиям со стороны поляков, естественно, должны были подвергнуться те лица, которые в прежнее время не стеснялись открыто и решительно заявлять свои симпатии к Москве. К числу этих лиц принадлежал, без сомнения, и Симеон. – Есть основание полагать, что, именно, по этой причине он подвергнулся в это время, со стороны неизвестного нам врага своего, доносу, угрожавшему ему крайней опасностию. По крайне мере, ни к какому другому времени не может быть отнесена с наибольшею основательностию его «молитва в скорби сущего и клевету терпящего», где он в трогательных выражениях изливает постигшее его, по этому случаю, удрученное состояние духа:

Господи всея твари, Боже вседержащий,

Естества благодатию род Адамль любящий,

Призри оком милости на мене скорбяща,

От неправедна мужа клевету терпяща...

Их же ум мой не мыслил, он на мя клевещет,

А душа в невинности от страха трепещет.

Крове моя хощет, пагубы желает,

Но Сердце мое в Тебе Боже уповает... ¹⁰⁵

При таких обстоятельствах совершенно естественно, если Симеон счел на лучшее навсегда переехать в Москву, «к праведному солнцу востока», не раз уже проявившему в отношении к нему свои благодеяния. Он и не замедлил это сделать: вышеприведенная «молитва его ко Пресвятой Богородице» была им написана уже не задолго до окончательного его отъезда в Москву, где под покровительством склонных к просвещению и благодушных государей Симеон, при своем образовании, обнаружил деятельность широкую и многозначительную, поставившую его в ряд первостепенных деятелей эпохи.

Время прибытия Симеона Полоцкого в Москву и место его окончательного поселения здесь. – Первые шаги Симеона в Москве: учительство его в Спасской школе и общий характер последней; сношения его с Паисием Лигаридом; вступление его в роль придворного стихотворца. – Собор 1666–1667 гг. и важное участие в его деятельности Симеона: литературная и устная полемика его с расколом; составление им соборных деяний и личное его присутствие на соборе. – Установившаяся отсюда близость Симеона к важнейшим лицам в церковной иерархии: сношения его с восточными патриархами и его старания об открытии чрез них высшего училища при церкви св. Иоанна Богослова. – Отношения Симеона к патриарху Иоасафу. – Отношения его к Феодосию митр. сербскому, к Питириму митр. новгородскому и к Иллариону археп. рязанскому. – Его особенная близость к Лаврентию митр. казанскому и свияжскому и к Павлу митр. сарскому и подонскому.– Положение Симеона при дворе: учительство царским детям; его общее содержание и направление. – Придворное стихотворство Симеона: обширность и важность этого рода деятельности для его личного положения. – Проповедническая деятельность Симеона в связи с его придворным положением: побуждение к ней, ее обстановка и общая задача. – Более мелкие литературные труды Симеона. – Близость отношений Симеона к Феодору Михайловичу Ртищеву, к Богдану Матвеевичу Хитрово и к другим важнейшим придворным лицам: его стихотворство и учительство, как главнейшие к тому средства. – Общее влиятельное положение Симеона в Москве, открывающееся в особенности из его отношений к современным южно-русским ученым: Лазарю Барановичу, Инокентию Гизелю и Иоанникию Голятовскому. – Враги Симеона Полоцкого в Москве: отношения к нему расколоучителей и их общий непримиривый характер. – Отношения к нему чудовских ученых: Епифания Славинецкого и ученика его инока Евфеимия. Борьба латинского и греческого направления в Москве. – Явный упадок здесь «греческого учения» и рассмотрение с этой точки зрения судьбы патриарха Никона. – Несостоятельность усилий чудовских ученых подорвать значение Симеона. – Обстановка частной жизни Симеона Полоцкого в Москве при царе Алексее Михайловиче.

Временем, когда Симеон Полоцкий окончательно переехал на жительство в Москву, обыкновенно признается с 1664-й год; но есть основания полагать, что это случилось несколько ранее. Можно подумать, по крайней мере, что в июле месяце 1663 года, когда по доносу Романа Боборыкина возникло дело о клятве патриарха Никона на царя и его семейство, Симеон уже находился в Москве. В числе лиц, посланных для расследования этого дела в Воскресенский монастырь, упоминается царский толмач Симеон, переводивший пред патриархом Никоном латинь Паисия Лигарида. Это и был, по-видимому, Симеон Полоцкий, в круг обязанностей которого в первые годы жизни в Москве входило, между прочим, и толмачество латини Паисия Лигарида.

Таким образом, прибытие Симеона Полоцкого в Москву с вероятностию должно относить приблизительно ко второй половине 1663 года, с чем вполне согласуются и известия, сохранившиеся в рукописи самого Полоцкого. В предисловии к «Вертограду Многоцветному» Симеон торжественно заявляет, что при царе Алексее Михайловиче он «прежих в царствующих и богоспасаемом граде Москве чрез лет тринадесять» ¹⁰⁶. В стихотворном благодарении царю Федору Алексеевичу за создание новой келии он так же говорит, что при покойном родителе его он был «чрез лет тринадесять нескудно питаны» ¹⁰⁷. Царь Алексей Михайлович умер, как известно, 30 января 1676 года: в том и другом случае свидетельства эти указывают на 1663 год, как на начальный пункт жизни Симеона Полоцкого в Москве ¹⁰⁸.

Лично известный государю, имевшему неоднократный случай оценить его таланты, Симеон был принят в Москве с очевидною благосклонностию. Вскоре по его приезде последовал особый указ государя, определивший место жительства его в Москве «в обители Всемилостивого Спаса, что за Иконным рядом» ¹⁰⁹, и все содержание его с самого начала отнесено было на счет двора ¹¹⁰.

Не трудно наперед угадать те общие начала, на которых Симеон Полоцкий основал первые шаги своей деятельности в Москве. Он был опытный дидаскаль и искусный стихотворец: таким мы видели его в Полоцке, таким же он являлся уже и в Москве, украшая здесь в лице учеников своих различные придворные торжества искусными произведениями своего стихотворства. Те немногие сведения, которые относятся к первому времени жизни Симеона Полоцкого в Москве, показывают, что первоначальная деятельность его здесь совершалась в этом, именно, направлении.

Учительство Симеона Полоцкого началось, по-видимому, вскоре же после его прибытия в Москву. Одна уже благосклонность его приема показывает, что он с самого же начала был рассматриваем здесь как человек полезный и нужный и прежде всего, конечно, в этом отношении. И действительно, первое известие, какое мы имеем об этом периоде в жизни Симеона, относится, именно, к его учительству. В 1664 году, то есть, спустя лишь несколько месяцев по прибытии, Симеон в письме своем к Мефодию, епископу мстиславскому и оршанскому, сообщает, что по указу самого царя он занимается обучением некоторых лиц Альвару ¹¹¹.

Потребность в просвещении в такой мере была господствующею в московском обществе тогдашнего времени, что совершенно естественно, если Симеон Полоцкий, с первого же времени своего пребывания здесь, направлен был, именно, к этого рода деятельности. Недостаток просвещения был ясно сознаваем тогда всеми лучшими людьми общества, и вопрос об учреждении в нем училищ бы, так сказать, вопросом дня. Подробно и красноречиво развивал эту мысль пред царем Алексеем Михайловичем, живший тогда в Москве митрополит газский, Паисий Лигарид, один из образованнейших современников Симеона. Относя к невежеству различные нестроения в русской церкви того времени, Паисий пространно доказывал государю необходимость учреждения училищ, как лучшего средства к их пресечению. «Премудрый некто воевода Алкивиад», писал он между прочим, «ответ даде древле Афином, яко ко благополучно – ратоватию три вещи суть нужны: первая есть злато, вторая есть злато, третья злато. Аз же вопрошен о сане церковном и гражданском, кии бы были столпы и завесы обою, рекл бых: первое училища, второе училища, третье училища пренуждны быти. Училища суть, отнюду же дух животный чрез жилы во все тело разливается, суть крыле орляя, имаже слава пролетавает всю вселенную... Во всех училищех суть образотворцы искуснейшие, иже написуют человека во образ Бога Треблажайшего и Величайшего. В тех училищех исполинское укрощается дерзновение, циклопская восхлащается жестота, епикурское исправляется житие. Сих кроме обретенное оное сокровище обоего гражданства растлевается... Ты убо, о Пресветлый Царю», заключает свои убеждения Паисий, – «подражай Феодосием, Юстинианом, и сожизди зде училища ради остроумных младенцев, ко учению трех язык коренных, наипаче: Греческого, Латинского и Славенского. Имаши бо, о благочестивейший Царю, под своею крепкою рукою толико пребогатые митрополии, толико преизобилующие архиепископии, толикая величайшие монастыри. Молю, да повелиши, воеже бы каждо сих начальников, по мере своих приходов, толико имел питомцев и толико клирик препитати тщился, ради изучения сих трех языков... ¹¹² Подобного же рода наставление, хотя и не в столь распространенной и ораторской форме, встречаем мы и другого, неизвестного нам современника Симеона в поучении от иерея к детем духовным. «Печися», говорит здесь духовный отец, – «всем сердцем, и душею, елика твоя сила увещавати царя, и прочыя могущыя, еже устрояти училища везде, ради малый детей; сего бо ради, паче всех добродетелей, многих грехов получивши оставление» ¹¹³.

Понятно, что при таком настроении общества, Симеону, любившему школьные занятия и весьма опытному в них, сразу открывалось здесь обширное поприще печетной и плодотворной деятельности. Расчет на эту деятельность, без сомнения, входил уже в число тех побуждений, по которым он переехал в Москву. Симеон не мог, конечно, не предвидеть, что, удовлетворяя этой назревшей потребности времени, он легко приобретал себе здесь почетное и прочное положение. Учительская деятельность естественно должна была привлечь к нему внимание и милость государя, который, как мы видим, и распорядился Симеоном в этом, именно, направлении. Посредством ее же он мог снискать себе симпатии и уважение московского общества, в лучшей части которого господствовало тогда сознательное стремление к просвещению.

Из сопоставления последующих данных открывается, что это обучение Симеоном по Альвару устроено было согласно воле государя на месте жительства Симеона в Заиконоспасском монастыре, и что первыми учениками его здесь были молодые подъячие Приказа Тайных Дел. Приказ этот, как известно, составлял собственную кабинетную канцелярию государя, чем и объясняется отчасти поселение Симеона Полоцкого вблизи царского дворца и его раннее поступление на дворцовое содержание. Сначала эта школа, равно как и ее учитель, не имели для себя отдельного помещения; но уже в 1665 году от 15 июля выдано было по указу государя из сумм приказа 100 рублей «к хоромному строению, что в Спасском монастыре за Иконным рядом, в которых (хоромах) учитца по латиням подъячим Приказу Тайных Дел Семену Медведеву да дворцовым Семену да Илье Казанцам». Несколько ранее, именно, 30 июня того же года к тому же хоромному строению выдано было 70 рублей, при чем замечено, что в этих хоромах «жить для научения подъячему Приказа Тайных дел» ¹¹⁴. Подъячий этот бы ни кто иной, как вышеупомянутый Семен Медведев, любимый и даровитейший ученик Полоцкого, принявший впоследствии монашество с именем Сильвестра. Патриарх Иоаким, объясняя его заблуждения влиянием «устоглаголаний» Симеона, между прочим, замечает: «купно бо с ним (Симеоном) в единой келии живяше» ¹¹⁵. Помещаясь вместе с Полоцким в новоустроенной школе, Семен Медведев состоял распорядителем ее по экономической части: на его имя до 1668 года из сумм Приказа Тайных Дел выдавалось содержание в школу «для грамматического ученья» ¹¹⁶.

Трудно с несомненностию решить, какая определенная мысль руководила государем при учреждении этой школы, которой он состоял высочайшим покровителем, отпуская на содержание ее средства из собственной казны. Была ли у него ближайшая цель приготовить хороших переводчиков для своей дворцовой канцелярии ¹¹⁷, или же просто он захотел основать это полезное учреждение, уступая инициативе Симеона и желая дать применение его известным талантам опытного дидаскала; но, так или иначе, школа эта как нельзя более соответствовала духовным потребностям своего времени и могла одинаково возникнуть из желания государя расширить несколько то элементарное образование, приобретаемое, преимущественно, путем чтения, которое господствовало тогда в московском обществе и о неудовлетворительности которого он получал, как мы видели, неоднократные представления. Очевидно, что курс преподавания в этой школе, не смотря на учреждение ее в весьма ограниченных размерах, соответствовал, именно, требованиям высшего, или, по крайней мере, среднего образования. Это открывается уже из того, что учениками ее избраны были люди взрослые, без сомнения, отличавшиеся уже известным развитием и познаниями, необходимыми для службы их подъячими в Приказе Тайных Дел. Тоже самое должно заключать и из выражений в расходных записях Приказа, по свидетельству которых школа была заведена с тем, чтобы «учиться по латиням» или «для грамматического ученья», что прямо указывает на начала высшего образования, каким в то время были причастны немногие.

Нельзя так же сомневаться и в том, что уже при самом начале своей деятельности в этой школе Симеон Полоцкий внес сюда характеристические особенности полученного им образования. Талантливый питомец Киевской коллегии, посетивший при том сродные ей по духу польские школы, он естественно остался верен их началам в содержании и направлении здесь своего преподавания. И вот мы видим, что главным предметом занятий в Спасской школе, точно также как и там, было учение «по латиням», производившееся при том по руководству Альвара, весьма распространенному тогда, именно, в польских школах. Греческий язык, бывший в тех школах большою редкостью, вовсе не был преподаваем и в Спасском училище, что было тем естественнее, что и сам Полоцкий, по свидетельству его современников, «греческого писания ничтоже знаяше» ¹¹⁸. Кроме изучения латини, ученики Спасской школы, согласно тем же началам юго-западного образования, обучались в ней риторике и пиитике, упражняясь под руководством своего наставника в составлении разного рода вирш и ораций. Это, как мы знаем, был любимый предмет занятий самого Полоцкого и об успехах его преподавания в этом отношении можно судить уже по характеру ученика его Семена Медведева, бывшего весьма искусным в произведениях этого рода. Понятно, что богословие, считавшееся в то время основанием всех наук, было изучаемо и в Спасской школе; но преподавание его здесь, как и все прочее, запечатлено было резким характером латинской учености, отличаясь тем же господством схоластики и казуистических тонкостей, как и в пройденных Полоцким школах. «Венец веры кафолическия», важнейшее богословское сочинение Симеона, служит тому ярким доказательством.

Таким образом, уже с первого времени своего пребывания в Москве, Симеон Полоцкий заявил себя здесь как решительный представитель исключительно латинского образования; а основанная им Спасская школа, в размерах хотя и не обширных, явилась первою и яркою выразительницею особенного духа и направления своего учителя, приобретенного им в юго-западных школах. Понятно, что по тому времени это было новое и важное явление в Москве, которое своим исключительным характером стояло в резкой противоположности с господствовавшими в ней до сих пор началами образованности и в особенности с началами бывшей здесь высшей школы Чудовской, во главе которой находился старший современник Симеона, Епифаний Славинецкий. В этой последней школе главным предметом преподавания был, напротив того, язык греческий, изучаемый при том не столько по определенному руководству, сколько практически, путем переводов и настойчивого вникания в смысл тестов. Равным образом, и в общем направлении этой школы совсем отсутствовал тот отчасти светский характер, которым отличалась Спасская школа, при явном преобладании в ней латинствующей риторики и пиитики; здесь, напротив, господствовал характер строгой церковности и той серьезной и осмотрительной сосредоточенности богословствующей мысли, какая естественно возникает при постоянных занятиях переводами из Свящ. Писания и свято-отеческий творений. – Такая разность начал и направлений в этих школах естественно породила ранний антагонизм между их представителями, в котором заключается объяснительная причина многих последующих отношений в жизни Симеона.

Учреждение высшей школы в Заиконоспасском монастыре для лиц, принадлежавших к дворцовому ведомству, поставили Симеона в ранние, хотя и отдаленные, отношения ко двору; но вскоре отношения эти должны были усложниться и закрепиться по особым обстоятельствам тогдашнего времени. В то время находился в Москве митрополит газский, Паисий Лигарид, прибывший сюда не задолго пред Симеоном (в 1662 г.), но вскоре своими талантами и ловкостию приобревший здесь могущественное значение при дворе. Несомненно, что во все время пребывания Паисия Лигарида в Москве Симеон состоял в ближайших к нему отношениях. При одинаковой новости для них общественной обстановки в Москве, людей этих сближало между собою и единство их образования. Как тот, так и другой были воспитаны на началах западного просвещения, и потому Рейтельфелс ставит их рядом как единственных и ученейших представителей латинского образования в Москве ¹¹⁹.

Отношения между Паисием и Симеоном начались здесь очень рано, по-видимому, вскоре же после приезда последнего в Москву. По крайней мере, известно, что в августе месяце 1664 года Паисий уже хорошо знал Симеона. Лазарь Баранович, посылая Паисию вновь вышедшую тогда книгу ученого иезуита Боймы об исхождении Св. Духа и о главенстве Папы и предлагая ему написать на нее опровержение, в письме своем (от 16-го августа) просит митрополита показать для той же цели книгу эту и Симеону: «Прошу», пишет он, «сообщить книгу достопочтенному отцу Симеону Ситниановичу Петровскому, знаменитому брату моему, известному ученостию своею: пусть испытает на ней силу ума своего и окажет услугу святой церкви, пользуясь помощию твоей святыни» ¹²⁰. Ясно, что Лазарь Баранович знал уже в это время о знакомстве Симеона с Паисием и знакомстве довольно близком, если он считал для него возможным, при рассмотрении книги, пользоваться советами ученого митрополита. Как и в других случаях, всеми уважаемый русский иерарх, лестным отзывом своим о Симеоне, очевидно, старается здесь возвысить его ученое значение; но в отношении к Паисию Лигариду это едва ли и было особенно нужным. При частых сношениях своих с Симеоном, он сам прекрасно знал его с этой стороны и высоко ставил ученые заслуги Симеона, прямо называя его в своих записках «ученейшим» ¹²¹.

Но одной общности в началах образования, очевидно, вовсе недостаточно для того, чтобы вполне объяснить ближайшие отношения между Симеоном и Паисием, при громадной разности их общественного положения. Без сомнения, и эта общность имела здесь большое значение; но она служила лишь к укреплению того, что слагалось и развивалось здесь на других, более важных основаниях. Сопоставление многих данных показывает нам, что Симеон Полоцкий был не только близким по образованию, но необходимым человеком для Паисия.

Могущественное влияние этого «царского милостивца» при дворе основывалось, собственно, на том, что при высоком образовании своем, соединенном с замечательною находчивостию и изворотливостию, он был полезен государю в его затруднениях от различных нестроений, смущавших тогда русскую церковь. При разладе своем с патриархом Никоном, государь во всех важных случаях призывал к себе для совещаний Паисия и даже употреблял к себе для совещаний Паисия и даже употреблял его при расследовании поступков патриарха как доверенное и уполномоченное лицо. Когда усилившееся в то время движение церковного раскола нашло себе литературное выражение, Паисий, по поручению государя, занимался учебным опровержением его заблуждений. Но при этом известно, что Паисий Лигарид вовсе не знал русского языка и потому Симеон Полоцкий явился, его ближайшим посредником как в том, так и в другом отношении.

Мы уже сделали предположение, что Симеон Полоцкий был переводчиком латини Паисия Лигарида при посольстве его в Воскресенский монастырь для объяснений с патриархом Никоном. Другой подобный же случай, удостоверяющий нас в первом, занесен уже самим Симеоном в одну из его записных тетрадей: «лета 1664, декабря 18, в неделю перед Рождеством Христовым, Патриарх Московский Никон, который оставил престол свой, приехал ночью на Москву, взошел на престол, а когда его не приняли, то, взяв посох святого Петра Митрополита, уехал. Тут я позван был в присутствие его царского величества для перевода латини славнейшего отца Паисия, Митрополита Газского. Посылано к Патриарху за посохом; отдал его» ¹²². Спустя немного времени, Паисий Лигарид написал для государя свое опровержение известной челобитной Никиты; но самая возможность для него этого труда обусловливалась участием в нем Симеона. Последний сделал доступным для Паисия понимание этой челобитной путем перевода ее на язык латинский; а написанное им опровержение перевел с латинского языка на русский для представления государю. Черновой список этого перевода, писанный рукою самого Симеона заключается в одной из ранних рукописей ¹²³.

Понятно, что столь близкие отношения Симеона к Паисию Лигариду, ученому и влиятельному советнику государя по церковным делам, должны были решительным образом отразиться на первоначальном положении его в Москве. Сотрудничество Симеона в ученых занятия Паисия, предпринятых по поручению государя, без сомнения, было хорошо известно этому последнему. Фигурирование же его пред государем в качестве ученого переводчика Паисиевой латини повторялось, по-видимому, неоднократно, при частых сношениях государя с Паисием и можно думать, что вышеприведенная заметка об этом в бумагах Симеона относится лишь к самому выдающемуся случаю этого рода. То и другое естественно обращало на него внимание государя и так или иначе делало Симеона участником милостей его, обильно изливавшихся на Паисия. Но, что всего важнее, – эти близкие отношения Симеона к Паисию весьма рано доставили ему в Москве видное общественное положение. Они сразу поставили Симеона в самом центре тогдашней церковной политики, в которой он как человек ловкий и выдающейся учености, вскоре же и принял более активное и важное участие.

Естественно, что и со своей стороны Симеон употреблял все зависящие от него средства, чтобы поддержать и упрочить за собой то выгодное положение, которое он занял с самого начала своей жизни в Москве в отношении к придворным сферам. Стихотворное искусство, еще ранее обратившее на него внимание государя, явилось и здесь ближайшим и немаловажным к тому средством. В дни важнейших церковных праздников, в тезоименитые дни различных членов многочисленной царской семьи и по другим случаям придворных торжеств, Симеон обыкновенно являлся по дворец и, при поздравлении государя, произносил приличное случаю искусно составленное стихотворение. Скоро ему представилась возможность выступить пред государем с более уже значительным произведением этого рода. 23 апреля 1665 г., по случаю рождения Симеона царевича, им была составлена и поднесена царю особая стихотворная «книжица», содержащая в себе: «Благоприветствование о новоБогом – дарованном сыне, Государе Царевиче и великом князе Симеоне Алексеевиче»; изображение креста, сопровождаемое стихотворным объяснением подносимого знамения; «Беседу со планеты» и – «Апостроф к Преподобному». При вручении «книжицы» Симеон произнес пред государем пространную и витиеватую речь, заключив ее просьбой: «приношения не презри, а мою худость милостивым своим изволи соблюдати благоутребием» ¹²⁴. Вообще видно, что Симеон не пропускал ни одного благоприятного случая, чтобы обратить на себя внимание государя, и что, в первое время жизни его в Москве, наилучшим и употребительнейшим средством к этому было его «пиитическое художество». Ясно, что он употреблял это художество столько по своей личной склонности к нему, сколько и потому, что им вполне достигалась его ближайшая цель: снискать себе милость и покровительство государя, в своем трудном положении чужеземного пришельца. Личная склонность его к стихотворному искусству счастливо совпадала в этом случае с развившимися, под влиянием западных иноземных обычаев, вкусом к нему при московском дворе, и Симеон с самого же начала усвоил себе здесь почетную роль придворного поэта, всеми молчаливо признанную за ним и с успехом им выполняемую до конца своей жизни.

Но не такова была натура Симеона, предприимчивая и деятельная, чтобы, явившись при новой обстановке в привычной для него роли ученого дидаскала и искусного стихотворца, совершенно успокоиться на этом. Правда, это были его любимые занятия и склонность к ним, возникшая из особенностей его образования, не покидала его в продолжение всей жизни; тем не менее они представляли собою лишь ближайшие проявления его многосторонних дарований, всегда имевших для него отчасти профессиональное значение. Те же самые особенности образования, полученного Полоцким в юго-западных школах, делали его с этой стороны выдающимся человеком в Москве и необходимо влекли его на поприще более широкой и плодотворной деятельности, при первых благоприятных тому обстоятельствах. Такие обстоятельства открылись для Симеона с 1666 года, при чем обнаруживается, что к этому времени доверие и уважение к его талантам было уже весьма распространенным в высших правящих сферах Москвы.

1666-й год памятен в истории русской церкви деятельностию большого Московского собора, созванного стараниями царя Алексея Михайловича с целью умиротворения господствовавших в ней нестроений. Предмет занятий на соборе составляли, главным образом, три важные дела: а) обличие и окончательное осуждение многочисленных представителей раскола, развившегося с особенною силою в период междупатриаршества; б) суд над патриархом Никоном, произвольно оставившим престол свой и тем увеличившим церковные смуты и – в) избрание на его место нового патриарха. К участию в определениях собора приглашены были и восточные патриархи; но еще до их прибытия в Москву, заседания его открылись рассмотрением заблуждений важнейших расколоучителей. В обличении этих заблуждений Симеон Полоцкий принимал самое деятельное, хотя и подчиненное участие и притом – с самой важной литературно-полемической его стороны.

Дело в том, что ко времени открытия собора недовольство московских книжников новоисправленными богослужебными книгами, из отрывочных и довольно смутных проявлений своих, начало слагаться в определенную и более или менее законченную систему, имевшую целью отстоять различные местные уклонения от древнего восточного обряда. Представители раскольнических мнений, суздальский поп Никита и романо-борисоглебский поп Лазарь, составили обширный свод обличений на нововведения Никона, открыто выступая в них на борьбу с господствующей церковию. В этих обличениях, изложенных Никитою в форме челобитной на имя государя, а Лазарем в нескольких свитках, они рассматривали все Никоновы исправления в богослужебных книгах, как «древних еретиков останки богохульные» ¹²⁵, или же, как приражение ложных учений униатов, латинян, армян и даже евреев. Поэтому, когда собранные в Москве святители занялись исследованием раскольнических мнений, они, естественно, не могли оставить без внимания эти «рукописания» Никиты и Лазаря, заключавшие в себе все главные основания раскола и служившие могущественным орудием для его пропаганды. Явилась, таким образом, настоятельная потребность в их литературном опровержении. Честь такого опровержения, по поле царя и собора, сначала выпала на долю Паисия Лигарида, который, как мы видели, и выполнить данное ему поручение при помощи Симеона. Но «отражения» Паисия (в числе 31-го) касались только одной челобитной Никиты; притом, по незнанию славянского языка, он видимо пользовался ею лишь по тем кратким и общим извлечениям из нее, какие для него делал Симеон. Отсюда полемика Паисия по необходимости страдала общностию своего содержания и более занималась диалектическим опровержением общих мыслей в обличениях Никиты, чем многими характерными частностями в раскрытии их предмета.

Так или иначе, собор не признал сочинения Паисия Лигарида удовлетворительным для цели и поручил хорошо знакомому уже с делом Симеону составление нового опровержения на челобитную Никиты и вместе на свитки попа Лазаря. Такое определение собора последовало 7-го мая 1666 года ¹²⁶ и Симеон немедленно, с чрезвычайною ревностию принялся за его исполнение: по его собственному свидетельству, он начал свой труд 18 мая 1666 года и окончил его 13 го июля того же года, т.е. менее чем в два месяца ¹²⁷. Труд Симеона Полоцкого был рассмотрен и одобрен на соборе ¹²⁸ и от имени его издан под заглавием: «Жезл правления, утверждения, наказания и казнения, сооруженный от всего освященного собора ... в лето 7174, месяца Мая, в 7-й день». Однакож, самое издание «Жезла» последовало годом позднее: Павлом, митрополитом сарским и подонским, управлявшим в то время типографией ¹²⁹, были поднесены царю и патриархам первые печатный экземпляры его 10 мая 1667 года ¹³⁰. – Так появилось первое значительное произведение Симеона Полоцкого богословского характера, составляющее одно из важнейших явлений в нашей полемической литературе против раскола.

Но власти Московского собора не удовольствовались одним формальным осуждением раскола и литературным облечением его заблуждений: пред отправлением в ссылку главных его вождей сделаны были всевозможные попытки к их увещеванию, вразумлению и обращению в лоно господствующей церкви. С особенною настойчивостью они направлены были на энергического и пылкого протопопа Аввакума, по своим придворным связям и личному характеру, пользовавшегося вниманием государя. После многочисленных и бесплодных попыток к его убеждению, царь, наконец, послал к нему (24 августа 1667 года) ученого и красноречивого «философа» Симеона в сопровождении окольничего Артамона Сергеевича Матвеева. С этим «философом чернцом», рассказывает протопоп Аввакум, «зело было стязание много: разошлися яко пьяни не мог и поесть после крику». Весьма характерны приводимые здесь Аввакумом выражения, которыми закончил их горячий спор: «старец мне говорил: острота, острота телесного ума! да лихо упрямство; а се не умеет науки». Видно, что Симеон, при всей горячности спора, все-таки, отдавал своему противнику справедливость, отделяя его природный ум от тех заблуждений, в которых тот упорствовал по невежеству. Протопоп же Аввакум мог отвечать ему одним ожесточением: «И я в то время плюнул, глаголя: сердит я есмь на диявола, воюющего в вас, понеже со дияволом исповедуеши едину веру и глаголеши, яко Христос царствует несовершенно, равно со дияволом и еллины исповедуеши во своей вере» ¹³¹. Ясно, что борющиеся силы были здесь слишком разнородны, а потому и состязание их естественно не привело ни к какому положительному результату.

Таким образом, Симеон Полоцкий, весьма рано зарекомендовавший себя в Москве своею ученостию, был употребляем здесь не для оной только литературной полемики с расколом, но и для живых, устных состязаний с его представителями. Правда, об этих состязаниях его дошло до нас лишь одно, приведенное нами, ясное историческое свидетельство; но что они были неоднократны и случались еще гораздо ранее, о том говорит уже явно выдающееся значение в этом отношении Симеона, очевидно, не могшее возникнуть сразу. Тот же самый протопоп Аввакум, в своей автобиографии, свидетельствует, что при первом возвращении своем из ссылки в Даурию, он, живя в Москве, не раз ходил к Федору Михайловичу Ртищеву и к крутицкому митрополиту Павлу «бранитца со отступниками» и здесь «много шумел с еретиками о вере и о законе» ¹³². Без сомнения, он встречался здесь с Симеоном, который любил как мы увидим, посещать эти места, именно, для ученой беседы. Если так, то к и к Симеону, между прочим, относятся те многочисленные выдержки против философии, риторики и красноречия, которые около этого времени (в 1664 году) собраны были Аввакумом из разных отцев и учителей церковных ¹³³ и которые еще ярче выставляют пред нами несовместимую противоположность начал, руководивших обоими противниками.

2-го ноября 1667 года прибыли в Москву для участия в заседаниях собора восточные патриархи, Паисий Александрийский и Макарий Антиохинский. В некоторых местах на пути их следования и в особенности при вступлении их в Москву были устрояемы для них торжественные встречи, существенную часть которых составляли пышные приветственные речи, произносимые пред патриархами представителями высылаемых депутаций. Допуская, даже, предположение, что составителем этих речей был Паисий Лигарид ¹³⁴, можно относить славянскую редакцию их к Симеону; но есть основания полагать, что и самое авторство, по крайней мере, некоторых из них, принадлежало, именно, этому последнему. Заключаясь в бумагах Полоцкого, речи эти носят на себе явную печать его литературного изобретения и манеры ¹³⁵. – По прибытии патриархов в Москву, в числе других важнейших лиц духовенства счел нужным представиться им и Симеон. При этом он произнес пред патриархами приветственную речь на латинском языке, которую тотчас же переводил для них на греческий язык, сопровождавший его, Паисий Лигарид ¹³⁶.

С 7 ноября 1667 года снова открылись заседания собора с участием в них восточных патриархов. Совершился суд над Никоном, избран был на его место новый патриарх, архимандрит Троице-Сергиева монастыря Иоасаф и, на основании прежних соборных допросов и обличений, произнесена была общая анафема на всех последователей раскола. Соборные деяния эти, равно как и бывшие прежде, поручено было изложить Симеону Полоцкому, книга которого «Жезл Правления» получила здесь новое одобрение, так что в некоторых соборных постановлениях на нее делались прямые ссылки ¹³⁷.

Составление Симеоном описания деяний собора можно относить к концу 1667 или к началу 1668 года. Однако же, труд этот, в строгом смысле, вовсе нельзя назвать описанием. Это есть ничто иное, как общая историческая записка о соборных деяниях, составленная хотя и на основании подлинных данных, но в выборе их и распределении обнаруживающая совершенный произвол автора. В сравнении с тем, что действительно происходило, она не отличается ни надлежащею полнотою, ни строгой точностию. Вся деятельность собора излагается здесь Симеоном в 16 деяниях, из которых каждое имеет у него вид особого заседания, чего на самом деле вовсе никогда не было. При этом заседания собора распределяются у него не в хронологическом порядке, как они следовали одно за другим, а по их предметам. Правда, автор чрез это выигрывает удобство цельного и связного представления событий, но за то много проигрывает в отношении к их фактической основе: происходившее на многих заседаниях он произвольно растасовывает и сводит в одно; одни события, случившиеся ранее других, ставить позднее и наоборот; иные же из них и вовсе опускает. Наконец, что касается формы изложения «деяний», то она в них существенно ораторская, и, следует заметить, что во многих местах в ней с очевидностию проглядывают впечатления очевидца. Ясно, что Симеон описывал соборные деяния преимущественно по своим личным воспоминаниям, чем собственно и объясняются указанные нами недостатки его труда в отношении к фактическому содержанию. Действительно, в важнейшем месте этих «деяний», именно, в деянии «о низложении с престола бывшего патриарха Никона», Симеон сам замечает, что он писал его «с своей памяти», и что если в нем окажется какой-либо недостаток, то надлежит его исправить и потребное приложить. ¹³⁸

Уже отсюда следует заключать, что и сам Симеон лично присутствовал на соборе, принимая деятельное участие в его решениях, хотя, конечно, в роли подчиненной, второстепенной. О том же могут свидетельствовать и даваемые ему поручения относительно письменной и устной полемики с представителями раскола: очевидно, что его значение, как ученого и ловкого полемиста с ним, могло выясниться с совершенною полнотою только на соборе. Но, кроме этих косвенных указаний, о личном участии Симеона в соборных заседаниях имеется и прямое историческое свидетельство. Знаменитый современник его серб Юрий Крижанич в сочинении своем «о святом крещении», защищая крещение чрез обливание водою, прибегает к авторитету Московского собора 1667 года, называя его «полуповсудным» (полувселенским). В доказательство последнего он говорит здесь, между прочим: «полуповсудным и зову, вещы бо есть от помистного: поньже на ньем быша два постранна, и третий домашний патриарх. На том же собору быша и нине на Москве живут велечестни отцы, Епифаний и Симеон и они белоруски андреевского монастыря отцы» ¹³⁹. Уже по тону речи Юрия Крижанича можно угадывать, какую, собственно, роль играл на этом соборе Симеон: он присутствовал здесь, очевидно, как авторитетный ученый советник, вместе со знаменитым Епифанием и другими учеными старцами андреевского монастыря. Но из практики собора открывается еще и нечто другое. На соборе были случаи, что речи восточных патриархом переводил полатини Паисий Лигарид; но кто здесь переводил латинь Паисия на славянский язык, в соборных деяниях умалчивается: повсему видно, что это был ни кто иной, как сам автор их, Симеон.

Таким образом, несомненно, что Симеон, хотя и в роли второстепенной, принимал важное участие в развивающихся событиях на соборе. Понятно, что это участие создало ему в Москве видное и дотоле не существовавшее положение. Вся следующая судьба Симеона может убедительно свидетельствовать об этом; но прежде всего и с совершенною ясностию это обнаруживается из тех близких отношений, в какие вступил с этого времени Симеон с важнейшими и влиятельнейшими деятелями собора, начиная с его отношений к новоприбывшим восточным патриархам.

Мы уже видели, как Симеон представился этим патриархам в сопровождении Паисия Лигарида: спустя немного времени ему удалось выступить пред ними в роли церковного оратора и этим снова обратить на себя их внимание. 21-го декабря 1667 года, в день празднования памяти св. Петра, митрополита московского, Симеон произнес с церковной кафедры, блестящую речь, в которой, естественно, коснулся текущих церковных событий. Выразив в начале речи уверенность, что теперь настало время, «яко возмощи нам крепко стати противу кознем диавольским, и вся враги нашя победити», – оратор, обращаясь к царю, продолжает: «Его (св. Петра) святые молитвы возвышают рог христианский: его молитвы поспешествуют благим желанием сердца твоего: его святые молитвы здравы соблюдоша, и безбедны в царствующий град приведоша сия светлейшие начальники пастырем, яже ныне видеши, о твоем многолетном здравии и царствовании и о всех православных христиан, бескровную Господеви жертву приносящие». Затем, обращаясь уже к самим патриархам, он в теплых искренних выражениях говорит о подвиге их далекого путешествия для устроения русской Церкви: «прияша извещение о явлевшейся нецей во стаде Христов проказе, абие яко добрии пастырие, оставлше здравыя овцы, приидоша разсудити проказу и исцелити. Приидоша, яко добрии делателие винограда Христова, еже розги не творящие плода, отрезати и вон извергнути из винограда. Приидоша, да на праздней земли насадят доброплодное древо, от него же бы алчным слова Божия нескудно напитанным быти. Праздная есть земля во винограде нашем, праздное архипастырского престола место». В виду такого обстоятельства проповедник заключает речь свою трогательною молитвою ко Христу о скорейшем избрании для русской церкви доброго пастыря: «Даждь нам пастыря Твоему изволению угодна и приятна. Вемы, яко сам, о Христе, тщимися в мале родитися вертепе, яко не имеяй идеже главы приклонити. Се у нас место есть праздно, в нем изволи рожден быти: мы Тя любезно за пастыря приимем. Но вижду нищих ради вертеп вифлеемский есть ти годе; а нас еще сиры хощеши имети: Ноне убо, о Боже во Троице единый, даждь нам, да всегда Троичества Твоего явлению на Иордан сотворитися, троица Тя патриархов зде взславить» ¹⁴⁰. Однако ж, ожидание проповедника не оправдалось на самом деле: новый патриарх был избран только уже в генваре месяце 31 дня.

По-видимому, эта речь Симеона произвела благоприятное впечатление как на восточных патриархов, так и на местных московских властей; или же сама личность проповедника была уже к этому времени настолько значительною в Москве, что не было ничего необыкновенного в том обстоятельстве, которое произошло далее. 25 декабря того же года, в торжественный день празднования Рождества Христова, Симеон с церковной кафедры произнес другую, столь же искусно составленную им речь, – но уже не от своего имени, как прежде, а от лица самих восточных патриархов, совершавших богослужение. Речь эта подробно развивает мысль «о взыскании премудрости божественной» и представляет собою замечательное явление как для характеристики настроения высших, правящих кругов московского общества тогдашнего времени, так и для уяснения отличительных стремлений самого проповедника. Церковные смуты, вызванные расколом и имевшие, по сознанию лучших людей времени, единственным источником своим невежество, произвели, очевидно, на всех тяжелое, удручающее впечатление, и проповедник видимо пользуется им, чтобы убедить царя и народ в необходимости стремиться к просвещению. «О вашем благоговеинстве, православный роде российский», говорит он от лица восточных патриархов, – «несть нам усумнение ... Но не вемы, может ли всяк истинно о себе ко Богу сие глаголати: уста моя возглаголют премудрость и поучение сердца моего разум: видим бо яко во мнозех от вас не имеет премудрость места, идеже главу приклонити. Скитается она якоже Христос, премудрость Божия, в вифлеемсте вертепе, и несть взыскаяй ея ... Оставивше греческий язык и небрегуще о нем, от него же имеет просвещение ваше в вере православной, оставили есте и мудрость, и аки оземствовасте ю. Страннии роди и противнии вере православной, на Западе обиающии, греческий язык яко светильник держат ради мудрости его, и училища его назидают. Арапове же не хиротописают и единаго не искусна суща греческому языку. И инии роди премнози за корень премудрости, еллинский наш язык имеют и того ради Святый Боже, Херувимскую песнь поют гречески, и возгласы еллинским языком творят, якоже Грузи, Серби, Болгари, Мултане и Волоси. Зде точию лености ради зело обезценися ... Сице убо мы, пастырие стада Христова сущии, наблюдше у вас несовершенство, молим, да взыщете премудрости... Взыщете же ея толь тощне, якоже искаху ея велиции вселенныя учители: Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоустый, Афонасий Великий, Дионисий Ареопагит, Иоанн Дамаскин и инии многочислении светильницы церкве. Ниже отрицайтеся неимением училищ: ибо аще взыщете, даст предвечная мудрость до сердца благочестивого самодержца такого хотение, еже училища построити и учители стяжати в сем царствующем богоспасаемом граде Москве». В заключении речи проповедник делает обращение о том же к государю: «Положи отныне в сердце твоем, еже училищя, тако греческая, яко славенская и иная назидати; спудеов милостию си и благостию умножати, учители благоискусныя взыскати, всех же честьми на трудолюбие поощряти: то абие узриши многи учения тщатели, а в мале времени приимеши, даст Бог плод стократный и полныя рукояти от сих семень. Тогда всяк о себе возможет истинно глаголати к Богу: уста моя возглаголют премудрость и поучение сердца моего разум» ¹⁴¹.

Но кроме сейчас приведенных нами, так сказать, официальных случаев, указывающих на отношения Симеона к восточным патриархам и его почетное здесь положение, в бумагах Полоцкого сохранились следы и его частных, ближайших сношений с ними. Сюда относится, прежде всего, одно из писем Симеона к архиепископу черниговскому, Лазарю Барановичу, характеризующее, собственно, его близкие отношения к патриарху антиохийскому Макарию. «Святейший патриарх Антиохийский Макарий», пишет здесь Симеон, «родитель мой прелюбимый любезно, по желанию твоему, благословение свое архиерейское присылает и молит святыни твоея, да камене красного (иже родится, яко повествуют людие, во епархии вашей и употреблян бывает в питии от чревныя болезни и от удару падежного) частницу снискав, прислати изволиши. Благодать воз благодать творити обещается. И прошению вашему о Викторе доблесотворити времене ожидает. Аз же его святительству о семь стужати не престаю...» ¹⁴² – Письмо это было написано в 1668 году; но в этом же самое время Симеоном предпринято было важнейшее по обстоятельствам того времени дело, старания о котором послужили естественным поводом к расширению его частных сношений с восточными патриархами. Это было дело об учреждении в Москве высшего училища при церкви св. Иоанна Богослова. Правда, относящиеся к этому делу данные представляют все попечения о нем исходящими от лица самых прихожан Иоанно-Богословской церкви; но что Симеон принимал в нем самое горячее участие, и что ему собственно принадлежала его инициатива и общее направление, об этом свидетельствует уже одно то обстоятельство, что всю историю этого дела можно проследить по документам, сохранившимся единственно в его бумагах.

Еще в 1665 году «благочестивии ктиторове, по изволению царя и благословению архиерейскому, сотовариша Божию человеку Иоанну Богослову новую полату, или паче храм каменный во имя его, Всемогущему» ¹⁴³. Пожелав обновить в новоустроенной церкви слишком старую утварь и, что гораздо важнее, – устроить при ней училище, они, в 1666 году, подали государю челобитную, прося его оказать им свое соизволение на то и пособие. В тоже время, он обратились с прошением и к царскому духовнику Андрею Савинову, убеждая его принять церковь под свое покровительство и быть ходатаем пред царем в их деле: «еще же и другую благоугодную вещь (первая – украшение храма) и православному народу полезную умысливше, сиречь Славенския грамматики училища состроение, учителя и учеников пристяжание, написахом челобитную ко пресветлому царскому величеству: яко да изволит нам сия начинания к совершению возводити» ¹⁴⁴. Но на этом дело и остановилось, – очевидно, потому, что руководивший им Симеон был в это время слишком занят исполнением различных поручений по делам собора.

Тем решительнее он принялся за его осуществление, когда окончились соборные заседания, а с церковной кафедры уже успело прогреметь его убедительное слово о взыскании премудрости, подкрепляемое высоким авторитетом восточных патриархов. В 1668 году прихожане церкви Св. Иоанна Богослова обращаются ко всем трем патриархам с новым прошением об учреждении при их церкви училища и в декабре месяце того же года получают на это общую их разрешительную грамоту. «Сотворша к нам», говорится здесь, «прилежное прошение благоговейнии мужие любящии благолепие храма Господня, прихожане церкви Св. Иоанна Богослова: о еже свободно им быти, при том святом храме греческого и славенского языка по граматичей хитрости учению, и на се благоугодное дело училище создати и учители искусные и богобоязливые взыскавше держати. Сему мы прошению их пастырски ушеса приклонше, разсудихом ничесоже не благочестно быти, паче же похвалихом люботщательство их благоговейное» ¹⁴⁵. В это же время поступило к патриархам прошение о том же предмете от некоего «благоговейного мужа», едва ли не самого Полоцкого ¹⁴⁶; в ответе на него последовали две патриаршия грамоты, выданные на имя этого мужа: одна от восточных патриархов, Паисия Александрийского и Макария Антиохийского, и другая от патриарха московского Иоасафа. Грамоты эти не только разрешают и благословляют столь доброе начинание, но и изрекают клятву на всех противящихся ему, – и имеют тем важнейшее историческое значение, что, впоследствии, они приняты были за основание при учреждении в Москве Славяно-Греко-Латинской Академии ¹⁴⁷. «Проси от нашего смирения», говорится в первой из них, «честный и благоговейный муж (имярек), да при храме (имярек) благословим и повелим хотящим младенцем ... безвозбранно и безпакостно собиратися и воспитание приимати. Мы же, Премудорости Божия раби, посланнии еже созывати с высоким проведанием на сию трапезу всякого чина и сана люди, велием возрадовахомся веселием, яко толику обретохом в новом Израили ревность и любительство премудрости. Тем же неотреченное приемше согласие от благочестивейшего, тишайшего, Богом хранимого, великого Государя Царя и великого Князя Алексия Михайловича, всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца, вселюбезно и всерадостно даем наше архиерейское благословение на сие достохвальное дело, еже есть на созидание училищ и в них устроение учения, по закону Православно-Кафолической Церкви, во славу Божию, различными диалекты: Греческим, Словенским и Латинским, при храме (имярек), да от ныне во вся последующия веки свободно будет сие святое дело совершати. А хотящим сему божественному делу препинание или пакость творити, сама всемогущая десница Божия – местница в сем и будущем веке да будет, и гневе Господень да поженет и во вся дни живота его, дóндеже разсыпатися костем его при аде...» ¹⁴⁸ Еще выразительнее в этом отношении относящееся сюда место из грамоты патриарха московского Иоасафа: «к нашему смирению притече со прилежным прошением честный и благоговейный муж (имярек), неотступно моля, да его Богом в сердце положенному предприятию и намерению пособство благословения архипастырского даруем, еже юных отрок люботрудием сему предрагому сокровищу, по грамматичестей хитрости и прочих свободных, аки из недр матери всех злату, из различных диалектов писаний, наипаче же Славенского и Латинского взыскиватися в гимнасии состроитися хотящем при храме (имярек). Мы убо, разсудивше благолепное и Церкви Божии полезное и души верных спасенное прошения его дело быти, соизволихом и благословение дахом, да трудолюбивии студеи радуются о свободе взыскания и свободных учений мудрости, и собираются во общее гимнасион, ради изощрения разумов от благоискусных дидаскалов в писании Божерственных при храме (имярек), от настоящего времени вперед во вся будущая лета никим же возбранно и препятно. Аще же кто будет не бояйся Бога и учений ненавистник, завистник или пакоститель, препинаяй сему делу Божию, чужд да будет поминовения Божия и да не преполовит дний своих, и да трясется, яко братоубийца Каин, и скончание да приимет Иудино и егову же часть в вечности будущей...» ¹⁴⁹ Однако ж и на этот раз предпринятое Симеоном дело практически не осуществилось; около этого времени он был поставлен Государем на должность воспитателя царевича Феодора Алексеевича и потому полезное начинание рушилось за отсутствием в нем главного деятеля: по крайней мере, до нас не дошло никаких исторических известий о фактическом существовании в Москве училища при церкви Св. Иоанна Богослова.

Тем не менее и по изложенным данным можно уже судить о стремлениях, занимавших в это время Симеона, равным образом, как и о тех отношениях его, которыми он воспользовался для осуществления этих стремлений. – Дело устроения в Москве училищ, с целью противодействия пагубным следствиям невежества, составляло в то время предмет помышлений всех образованных кругов московского общества и без сомнения, интересовало ближайшим образом Симеона, бывшего дидаскалом по профессии. Неудовлетворяемый учительской деятельностию своею в Спасской школе, имевшей слишком ограниченные размеры и более или менее частный характер, Симеон стремится к устроению в Москве широкого образовательного центра, в надежде самому стать во главе учреждения. Это была глубочайшая, заветная мечта, коренящаяся в особенностях его натуры, лелеемая им в продолжение всей жизни и всегда всплывавшая на поверхность, лишь только окружавшие его обстоятельства складывались в пользу ее осуществления. В данном случае, Симеон для осуществления своего намерения видимо пользуется отношениями своими к восточным патриархам, и тот факт, что его старания здесь увенчались полным успехом, может служить новым доказательством известной близости его к ним и его общего влиятельного положения.

Со вступлением на престол патриарха Иоасафа для честолюбия Симеона открылось новое широкое поприще. Тотчас, по избрании его, Симеон, по своему обыкновению, написал обширное стихотворное «Приветство новоизбранному патриарху» и выступил с ним при его поздравлении. «Приветство» это, состоящее из двенадцати отдельных стихотворений, изъявляет общую радость о том, что «церковь российска преста вдовствовати» и исполнено льстивого выражения надежды на новое лучшее состояние церковных дел ¹⁵⁰. Вскоре Симеон занял при патриархе Иоасафе важное и влиятельное положение, что легко объясняется, между прочим, и самою личностию этого патриарха. Наученные горьким примером гордого и строптивого Никона, власти московские избрали на его место старца скромного и кроткого, но дряхлого и немощного, явно клонившегося ко гробу. Понятно, что Симеон Полоцкий, принимавший и до того времени непосредственное участие в важнейших церковных делах, легко сумел сделаться для него необходимым и, при своих дарованиях, приобрел здесь выдающееся значение первостепенного дельца. Выразительнейшим свидетельством столь важного положения Симеона при патриархе Иоасафе может служить одно место из грамоты патриарха Иоакима к митрополиту киевскому Гедеону, касающееся книги Иннокентия Гизеля «Мир с Богом», одобренной патриархом Иоасафом, по заключающей в себе, по мнению Иоакима, некоторые еретические мысли. «О книзе глаголемей Мир с Богом», говорит здесь патриарх Иоаким, – «похваленной, якоже глаголете, от тишайшего и благочестивейшего блаженные памяти великого государя Алексия Михайловича, и от святейшего патриарха блаженные памяти кир Иоасафа московского и всея России, глаголем вам по всяцей правде: яко брат наш Иоасаф блаженные памяти московский и всея России патриарх, быв уже тогда во глубочайшей старости (похвальная грамота патриарха Иоасафа на книгу «Мир с Богом» написана была 30 мая 1669 года) и недузех повседневных, не токмо чатати и разсмотряти подробну тоя книги, но ниже одра весьма отлучитися можаше; но похвали ю ему Симеон полочанин, учивыйся у иезуитов и державый мудрствования тех, и имен его писаше, еже хотяше» ¹⁵¹. Вот почему в черновых бумагах Симеона находится множество грамот, изданных по разным случаям от лица патриарха Иоасафа и писанных для него, очевидно, Симеоном ¹⁵². Грамоты эти относятся не только к местным вопросам внутренней церковной жизни, но и касаются внешних сношений с представителями церкви малороссийской, и этим разнообразием своим прямо указывают на разносторонность и обширность участия Симеона в церковной политике тогдашнего времени.

Из других высших духовных лиц, действовавших на соборе 1667 года, в близких сношениях с Симеоном, судя по сохранившимся в его бумагах документах, находились: Феодосий митрополит сербский, Питирим митрополит новгородский, впоследствии патриарх московский (1672–1674 гг.) и Иларион архиепископ рязанский. – Митрополит сербский Феодосий приехал в Россию в 1654 году и был оставлен здесь царем Алексеем Михайловичем для служения в Архангельском соборе и «для его великого государя дел» ¹⁵³. Живя безвыездно в Москве, он принимал участие во всех важнейших церковных установлениях тогдашнего времени и при этом, естественно, сблизился с Симеоном, в особенности в эпоху деятельности большого московского собора. Когда в 1667 году открыта была в России новая белгородская кафедра, Феодосий был поставлен первым митрополитом белоградским и обоянским ¹⁵⁴; но установившиеся сношения его с Симеоном, все-таки, не прекращались, поддерживаемые в иных случаях посредством переписки. Из этой переписки в бумагах Симеона сохранилось одно письмо его к митрополиту Феодосию, от 22-го ноября 1668 года, обнаруживающее как один из важнейших поводов к этим сношениям, так, отчасти, и их общий дружественный характер. «Преосвященный господине отче митрополито белоградский», пишет здесь Симеон, «пастырю словесного стада Христова пребодрейший, а мне отче и благодетелю премилостевийший! Радости мое сердце исполнится, егда и велим разстоянием от преосвященства твоего удален, незабвен бых у милости твоея, занеже посетил мя еси отеческим твоим писанием, пастырское на мя изливая благословение. О нем же аз вседушно благодарен сый, сердцем и устнама целую пастырскую ти десницу... А еже повели ми твое святительство написати, охотно сотворих и посылаю. Точию не вем, аще лучих угодити потребе. На вящшая работания готова мя обещая быти, пастырской милости непременной вручаюся и благословения желаю...» ¹⁵⁵ Письмо, очевидно, касается какой-то литературной работы, порученной Симеону митрополитом, и под нею всего естественнее разуметь здесь церковные поучения, которыми охотно снабжал Симеон многих тогдашних архиереев, пользуясь за то различными их милостями.

Отношения Симеона к митрополиту Питириму начались очень рано. Мы видели, что еще будучи в Полоцке, он постарался привлечь к себе его внимание, к нему в своем торжественном стихотворном приветствии. Находясь в Москве, Симеон, во время заседаний собора, необходимо должен был иметь частые сношения с Питиримом, как выдающимся по своему положению иерархом, и понятно, деятельно поддерживал их, когда последний сделался патриархом московским. В «Остене» приведен один случай посещения Симеоном патриарха Питирима, замечательный его «разглагольствованием» здесь с Епифанием Славинецким о времени пресуществления Св. Даров ¹⁵⁶; а в бумагах самого Симеона сохранилось несколько речей, произнесенных в разное время и по разным случаям Питиримом и, между прочим, духовная его, написанная Симеоном еще в то время, когда тот был митрополитом новгородским ¹⁵⁷.

Гораздо большей близостию, судя по многим признакам, отличались отношения Симеона к архиепископу рязанскому Иллариону. Этот архиепископ был одним из образованнейших русских иерархов своего времени и в этом отношении несомненно питал известное нравственное расположение к Симеону. Правда, в направлении своего образования он, по-видимому, не разделял односторонней латинствующей тенденции Симеона и, будучи уже на кафедре, ревностно учился греческому языку у жившего тогда в Москве грека, архимандрита Дионисия ¹⁵⁸. Но как деятельнейший и просвещенный противник раскола, Илларион, конечно, не мог не ценить высоко огромных услуг Симеона по части его обличения и потому близко с ним сошелся, преимущественно, в эпоху заседаний собора. В бумагах Полоцкого находятся некоторые речи, произнесенные архиепископом Илларионом в этом время, а также и его духовная, очевидно, написанная для него Симеоном ¹⁵⁹. Впоследствии отношения между ними поддерживались путем переписки и отличались такою близостию, что Симеон мог оказывать свое покровительство лицам, нуждавшимся в благосклонном внимании архиепископа. Так однажды, когда некий иерей отправлялся в Рязань на поклонение Св. Николаю, то Симеон, пользуясь случаем, «вожделех писаниице начертати» и здесь, «желая здравия, долгоденствия и спасения душевного его святительству», между прочим, пишет: «купно же и мился дея, да к сего писания вручителю, яко ко искреннему моему ... отеческое проявишь милосердие, непщуя мне самому творимо быти. Еже аж всяческима воздаяния и благодарствия одразы воздаяти должник имам быти» ¹⁶⁰. Письмо это явно проникнуто сознанием собственного достоинства и тоном уверенности, очевидно, в виду возможной и значительной полезности пишущего для самого архиепископа.

Но из всех русских иерархов тогдашнего времени особенною близостию отличались сношения Симеона с Лаврентием, митрополитом казанским и свияжским, и с Павлом, митрополитом сарским и подонским. Это были его любимейшие, наиболее почитаемые святители, и в бумагах Симеона сохранилось множество данных, по которым с наибольшею полнотою можно представить характер и значение его дружественных отношений к этим главнейшим его покровителям и благодетелям.

Отношения Симеона к митрополиту Лаврентию начались с самого начала жизни его в Москве. Во второй половине 1663 года, когда прибыл в Москву Симеон Полоцкий, здесь находился Лаврентий, митрополит казанский и свияжский, – и отношения между ними не замедлили установиться, при известной предприимчивости Симеона ¹⁶¹. Высокий иерарх оказал, по-видимому, сильное покровительство Симеону в его новом положении и тем навсегда приобрел себе его живейшую преданность и благодарность. Так можно заключать, по крайней мере, из письма Симеона к Лаврентию, писанного в 1664 году, вскоре по возвращении митрополита из Москвы к своей кафедре. «На твердом адаманте скрыжалей сердечных», пишет здесь Симеон, «а не на скоро развеваемей персти, аще и сам есмь персть: ниже на безпрестанно уплывающей воде, аще и сам плыву яко вода во вечности море, пишу твоего преосвященства милость ко мне недостойному сыну прославляемому. Ниже имам в пепле забвения закопати ея, и внегда ми самому смертным пеплом зеницы потрясены будут. Но яко в настоящей жизни от благодарного сердца ко всещедрому Богу повседневныя моя молитвы о твоем многолепном святительстем здравии и душевном спасении усердно возсылаю: тако и в будущем веце (аще ми судби Господни велят) не имам забвению предати. Во знамя же толика моего благодарствия, смиренное мое сие вручаю твоему святительству писаниице, со должным благопокорением на лице земля у ног твоих пастырских постилаяся и целуя подножие стопу твоею...» ¹⁶² К этому же времени, по-видимому, относится и другое послание Симеона к митрополиту Лаврентию, исполненное тех же выражений его искренней признательности за благотворения владыки. «За многое время разстояния между нами далечайшаго», пишет Симеон, «не удалися память отеческих твоих благотворений от благодарного сердца моего, яже на адамантовой скрижали написах в моей памяти, да присно умным моим предлагая очесем, ко всякому благодарения возбуждаюся образу. Надея же ся на твое отеческое благоутробие и неизменную милость, дерзнух сие смиренное написати посланиице, желая твоему святительству здравия, долгоденствия и всяких от всещедрого Бога благодатей...» ¹⁶³

Если и невозможно с точностию определить, в чем, именно, состояли упоминаемые здесь благотворения митрополита к Симону, то во всяком случае очевидно, что они имели для него существенное значение и были вполне достаточны к тому, чтобы возбудить в нем совершенную готовность на услуги. Готовность эта могла иметь наибольшее применение во время заседаний собора, на котором митрополит Лаврентий естественно занимал положение одного из выдающихся представителей церкви. Правда, следов этих услуг почти не сохранилось в бумагах Симеона, и к ним может быть отнесена здесь всего лишь одна речь, произнесенная митрополитом Лаврентием при встрече восточных патриархов; но что они были неоднократны и более или менее значительны, это яснее всего открывается из характера их последующих отношений. После заседаний собора взаимная близость их не только не уменьшилась, но видимо усилилась в сравнении с прежним временем и повела к деятельной переписке. Из этой переписки до нас дошло несколько писем Симеона к митрополиту Лаврентию, писанных частию по его собственному побуждению, частию же в ответ на послания к нему митрополита.

Желая поддержать те дружественные отношения, которые несомненно установились между ними во время деятельности собора, Симеон в мае месяце 1669 года пишет к Лаврентию: «Премногая твоя моей худости благотворения выну мя увещают, еже благодарну ми быти и в молитвах моих иноческих тебе благодетеля моего не забывати. Тем же тепло Господу Богу мился дею, да благоволит по своему божественному благоутробию твое святительство многолетно в телесном здравии и в душевном спасении свободно всяких злоключений соблюдати... А твоего святительского милосердия молю, да мя якоже во царствующем и богоспасаемом граде Москве во милости си изволил соблюдати, тако и в разстоянии суща от благодати твоея отриновена не сотвориши. Иже выну готов сый по твоему архипастырскому повелению работами, благословения твоего святительского всемиренно желаю...» ¹⁶⁴ Получив на свое письмо ответ от митрополита, Симеон снова обращается к нему с выражениями живейшей благодарности: «Благодарю всещедраго, во Троице святей славимаго Бога, яко вложи в сердце твое святительское толику о моей худости память и любовь, якоже и во мнозе разстоянии сый, не предал еси мя забвению, но и писанием посетил мя еси, и благословение свое архиерейское препослал ми еси, еже из любезным приим сердцем, лобзаю умом моим десницу твою пастырскую и главу мою до стоп ногу твоею преклоняю, воздая благодарение о сотворенней ми благодати...» ¹⁶⁵

Но не одно лишь простое чувство деликатности, основанное на прежних услугах, побуждало митрополита обязательно отвечать на послания к нему Симеона. Живя вдали от Москвы, он, очевидно, имел в лице его не только дружески расположенного к себе человека, вращавшегося в высших сферах, но и ревностного исполнителя различных достоверяемых ему поручений. Так можно заключать, по крайне мере, из одного письма Симеона к митрополиту Лаврентию, где он изъявляет последнему свою готовность служить посредником при передаче «писания» его к архимандриту черниговскому Иоанникию Голятовскому: «Аз Симеон иеромонах многогрешный, до лица земли принича, смиренно благодарствую о твоем милостивом отеческом посещении, яко худости моея не презрел еси писанием твоим возвеселити и благословения пастырского преслати, еже аз любезным сердцем прием, десницу ти отеческую лобзаю... А еже писание твое преосвященство изволи ко пречестному господину отцу Голятовскому, архимандриту черниговскому послати, и то аз вскоре надеюся в Чернигове преслати, аще не прекратит Господь Бог живота моего...» ¹⁶⁶

Вот почему, удаленный от Москвы и лишенный возможности вознаграждать Симеона за услуги в личных и непосредственных сношениях с ним, митрополит Лаврентий старался выразить ему свою признательность присыланием различных подарков. В одном случае он одарил Симеона рыбою и за то получил от него широковещательное изъявление благодарности. «Им же образом естественнии родителие», пишет по этому случаю Симеон, – «и далече отстоящих не предают забвению чад своих: тем и твое святительское благоутробие, отец мой о Христе Господе милостивейший, незабвенна мя имать хужайшего и нижайшего раба своего и богомольца. Се бо и ныне, приближающейся святей четыредесятнице, прислал ми еси отеческое свое благословение и во показ милости своея одарствовал мя еси рыбою лососем. Еже аз со достодолжным прием целованием и лобзанием умным десницы твоея отеческие благословящие мя и щедрствующие, одолжен есмь за присное благодарствия воздаяние: тако во недостойных моих молитвах и многолетном твоем святительском здравии и душевном спасении творимых: якоже и во готовности на услуги, внегда аще мя твое архипастырское достигнет повеление...» ¹⁶⁷ В другой раз митрополит прислал Симеону меду, о чем также свидетельствует благодарственное и столь же характерное письмо к нему Симеона: «Еще же и о том возвелихся духом, яко твоя святительская милость не точию предаде моея худости забвению, по толь мнозем отсутствия времени, и толь далеким имея препинание разстоянием; но со присланием благословения своего пастырского благоволим мя еси одарствовати медом, его же аз яко сладка суща, сладце и благодарне прием, лобзаю сердцем, усты за разстояние немогий, десницу пресвятой твоея...» ¹⁶⁸ Вообще видно, что отношения Симеона к митрополиту Лаврентию были самые близкие и дружественные. Основываясь на частых услугах Симеона, с одной стороны, и благотворениях за них владыки, с другой, они выразились в деятельной и непрерывной переписке между ними и, по-видимому, продолжались до самой смерти митрополита, последовавшей в 1673 ¹⁶⁹.

Подобным же характером искренней дружбы, основанной на солидарности в духовных стремлениях и постоянно поддерживаемой разнообразными взаимными одолжениями, отличались и отношения Симеона к Павлу митрополиту сарскому и подонскому. – Возведенный в сан митрополита из архимандритов чудовских в 1664 году Павел до самой смерти своей жил почти безвыездно в Москве (за исключением командировок для временного управления кафедрами), и здесь, естественно, близко сошелся с Симеоном, вполне разделявшим его воззрения по разным текущим вопросам первостепенной важности. При том, будучи образованнейшим человеком своего времени, митрополит Павел славился как ревностный поборник просвещения и, в этом отношении, питал тем большую склонность к Симеону, что и в собственном образовании был, по-видимому, приникнут теми же началами юго-западной учености. Известно, что он обладал сведениями в языках латинском и польском, и значительную часть оставленной им, довольно обширной библиотеки составляют различные латино-польские издания ¹⁷⁰.

Следы ближайший отношений Симеона к митрополиту Павлу рассеяны во многих его черновых бумагах и по ним весьма не трудно заключить, что особенное дружеское сближение между ними последовало в эпоху заседания собора. Подобно Иллариону рязанскому, митрополит Павел отличался особенною ревностию в обличении церковных расколоучителей, и несомненно, что замечательная деятельность в том направлении Симеона проявилась, благодаря, главным образом, его высокому покровительству. Не без его влияния, конечно, состоялось поручение Симеону написать от лица собора опровержение раскольничьих челобитень, совершилось соборное одобрение представленного им труда, и даже самое его издание, которым он заведовал, будучи в том время начальником печатного двора. Со своей стороны, Симеон, без сомнения, не оставался в долгу у митрополита, стараясь быть всячески полезным своему покровителю: из частных услуг его последнему, относящихся к этому времени, наибольшее значение могли иметь речи, произнесенные митрополитом при встрече и провожании восточных патриархом и написанные для него несомненно Симеоном ¹⁷¹.

После заседаний собора ближайшие отношения Симеона к митрополиту Павлу не прекращались, развиваясь и усложняясь на почве взаимных одолжений. Естественно, что со стороны Симеона одолжения эти выразились, главным образом, в различных литературных работах, исполняемых по поручению митрополита. Особенную важность, в этом отношении имело, без сомнения, составление для него Симеоном церковных поучений, повторявшееся очень часто: в черновых списках «Обеда» и в особенности «Вечери душевной» находится значительное число проповедей со своеручными надписями Симеона о том, что они предназначены для произнесения митрополитом Павлом, или же написаны по его повелению ¹⁷². Кроме того, в бумагах Симеона находится обширная, составленная в затейливой ораторской форме духовная митрополита, написанная для него Симеоном в 1673 году ¹⁷³.

Понятно, что при таком значении Симеона у митрополита, между ними существовали непрерывные частые сношения, следы которых, не смотря на их непосредственный характер, все-таки, сохранились в бумагах Симеона. В дни важнейших церковных праздников и особенно в день именин митрополита (29-го июня) Симеон обыкновенно являлся к нему с поздравлением и при этом произносил приличные случаю, искусно составленные приветствия, иногда излагаемые им даже в стихотворной форме. Образец его приветствий в последнем роде заключается в «Рифмологионе», важнейшем стихотворном сборнике Симеона ¹⁷⁴, – и выражаемые им здесь благопожелания дышат силою и искренностью чувства, без сомнения, возникшего вследствие благорасположения и разных милостей к нему владыки. По этой же причине, когда митрополит Павел умер, Симеон произнес над гробом его блестящую, воодушевленную речь, в которой изображая различные добродетели почившего, касается, между прочим, и покровительственного отношения его к московским ученым того времени: «Книжным сущим он бе отец, дом его пристанище, трапеза его препитание, не точию же телесное, но и духовное, ибо преседящие тей толико насыщаху души си словом Божиим, елико телеса брашны. Ту бо не ины беседы бываху, точию разсуждения богословские о различных трудностях священного писания, ту состязания философские совершахуся, ту неведомых разрешения содевахуся, даже во правду лет бяше дом его училище мудрости именовати, трапезу его, трапезу богословофилософскую нарицати...» ¹⁷⁵ Кроме того, Симеоном было изготовлено 5 эпитафий, с целью лучшею из них украсить могилу усопшего митрополита; и в каждой из них последний так же прославляется как «книжных и церковных в дом свой призватель» ¹⁷⁶. Все это, очевидно, основано на личном опыте Симеона, дышит свежестию воспоминания им недавно минувшей отрадной действительности и потому непосредственно изливалось из благодарного чувства его к усопшему владыке.

Таким образом, мы видим, что почти с самого начала своей жизни в Москве Симеон находился в ближайших отношениях со всеми выдающимися лицами в церковной иерархии тогдашнего времени и этим естественно приобрел себе силу и значение необыкновенные при его исключительном положении здесь в качестве недавнего чужестранного выходца. Правда, обстоятельства времени как нельзя лучше благоприятствовали этому: занятия большого московского собора привели Симеона в соприкосновение с созванными отовсюду важнейшими представителями русской церкви, и несомненные услуги его по некоторым соборным вопросам, возбуждая у всех естественное к нему уважение, необходимо поставляли его в самом средоточии развивающихся церковных событий. Но несомненно, что весьма многое здесь должно относить так же и к характеристическим особенностям самой личности Симеона: к его необыкновенному умению пользоваться благоприятными условиями минуты и в личных сношениях своих поддержать и закрепить то, что слагалось и развивалось здесь в силу естественных обстоятельств. – Не для одного только митрополита Павла Симеон пускал в ход свой талант блестящего оратора и искусного стихотворца, чтобы снискать себе его расположение; тоже самое он делал и относительно многих других духовных лиц, с которыми соприкасался и которых находил для себя в каком-либо отношении полезными. В его бумагах заключается множество прозаических и стихотворных приветствий, писанных по разным случаям и означенных лишь общими надписями: «ко архиерею», «ко архимандриту», «ко игумену», – и хотя некоторые из них, очевидно, предназначены были к произнесению их другими, но, несомненно, что огромное большинство их писано было Симеоном собственно для себя и, конечно, было им произнесено при его многочисленных представлениях различным духовным особам ¹⁷⁷.

Не меньшее значение в этом отношении имели, без сомнения, и те мелкие литературные работы, которыми охотно и с замечательною легкостию снабжал Симеон различных своих доброхотов из высшего церковного круга. Сюда относятся, прежде всего, приветственные и поздравительные речи, писанные для них Симеоном и произносимые ими по случаю разных придворных торжеств ¹⁷⁸; но особенную важность имело здесь, конечно, составление для них церковных поучений. Кроме приведенных уже нами случаев, в бумагах Симеона находятся явные следы его составления последних для царского духовника Андрея Савиновича, для архимандрита Богоявленского монастыря Амвросия и для Иосифа, архиепископа коломенского ¹⁷⁹.

Наконец, установившиеся во время заседаний собора отношения Симеона со многими высшими духовными лицами поддерживались впоследствии еще и тем, что, живя постоянно в Москве, он служил надежным исполнителем их различных поручений, в особенности, когда последние имели какое-либо отношение ко двору. Уже из писем его к митрополиту Лаврентию можно заключить о столь важном значении для них Симеона; но с особенною ясностию оно открывается из послания его к митрополиту сибирскому и тобольскому Корнилию, в котором он извещает последнего об исполнении им возложенного на него поручения относительно поднесения даров царю Алексею Михайловичу, по случаю его вторичного брака. «Повеление твое святительское», пишет здесь Симеон, «еже сотвори писанием си о стяжании и куплении даров, достойных благочестивого скипетродержца и его благоверной, Богом дарованной супруги, готов бех исполнити услугою моею, и всеми силами моими потщахся лепо чести твоей святительской славу непостыдну сохранити. Но благочестивый скипетродержец, якоже от прочиих архиереев, тако и от твоея святыни точию святыя прият иконы, прочие же дары возвратил есть» ¹⁸⁰. Словом, очевидно, что Симеон употреблял все зависящие от него средства, чтобы создать себе прочные и благоприятные отношения в среде лиц высшего церковного круга, и понятно, что эти старания его, в связи с важными трудами на пользу церкви, скоро увенчались здесь полным успехом и доставили ему то благосклонное внимание и уважение их, которое мы наблюдали.

На возникновение и упрочение этих связей Симеона имели, без сомнения, огромное влияние и близкие отношения его к высшим придворным сферам, быстро развившиеся в это время и скоро придавшие его личности влиятельное и важное значение. Мы оставили здесь Симеона в роли учителя Спасской школы, учрежденной «для граматичного учения» некоторых подьячих из Приказа Тайных Дел; но отношение его к этому Приказу, по-видимому, не ограничивалось одним учительством. Кроме того, что он был употребляем, как мы уже видели, для перевода государю устной и письменной латини Паисия Лигарида, есть основания полагать, что в случаях важнейших ему было поручаемо и составление некоторых бумаг, подлежавших ведению этого Приказа. Понятно, что это были, главным образом, бумаги, имевшие какое-либо отношение к делам церковным. В челобитных Симеона к государю с особенною вескостию употребляются им выражения, в роде: «состою у твоих Государевых дел», или: «всякии твои Государевы дела делаю» ¹⁸¹. Патриарх Иоаким, так же, жаловался впоследствии, что царь Алексей Михайлович вручал Симеону «всякая церковная дела писати» ¹⁸². Сопоставление этих указаний с тем, что заключается в рукописях Симеона, делает очень вероятным предположение, что некоторые из находящихся здесь бумаг, составленных от имени государя, попали сюда, именно, потому, что они были написаны для него Симеоном. Таковы, например, уже упомянутые нами послания царя Алексея Михайловича к восточным патриархам, находившимся на пути их следования в Москву, и торжественная речь его, сказанная пред патриархами при открытии большого московского собора ¹⁸³. Очевидно, что в этих случаях, как и во многих других, государем высоко ценился ораторский талант Симеона, и потому он прибегал к его услугам там, где требовалось проявить особенное красноречие.

Скоро и самое учительство Симеона нашло себе более высокое и важное применение: из скромной обстановки своей в Спасской школе оно перешло в палаты царского дворца, простираясь здесь на некоторых членов царской семьи. Мы уже встречались с мнением, будто и самое прибытие Симеона Полоцкого в Москву совершилось по вызову государя для обучения «по латиням» царевича Алексея Алексеевича, – и хотя предположение это, по многим основаниям, принять невозможно, но самый факт учительства его этому царевичу можно признать почти несомненным. Нет только определенных указаний на то, с какого, именно времени оно последовало, и первое наиболее важное свидетельство об этом относится лишь к началу 1668 года. 1-го сентября этого года, когда царевичу Алексею исполнилось 13 лет, происходило торжественное и всенародное объявление его наследником престола. По случаю этого «всемирно радостного» события, 7– го сентября, во дворце происходил торжественный обед, на котором в числе других официальных лиц присутствовал «учитель старец Симеон», сидевший даже «в особом столе» в близости от государя, по левую сторону его места ¹⁸⁴. Это был, без сомнения, Симеон Полоцкий, и его почетное положение здесь, как учителя, было бы совершенно необъяснимо, если бы это учительство ограничивалось лишь Спасской школой, не имея прямого отношения к самому виновнику происходившего торжества. В заключение этого обеда, Симеон произнес пред государем витиеватую и блестящую различными риторическими сравнениями речь «о явлении государя царевича Алексея Алексеевича» ¹⁸⁵, в которой, как и в приветственных стихотворениях своих, сказанных царю и царевичу в самый день объявления ¹⁸⁶, слегка коснулся, между прочим, и умственных качеств последнего, – что, очевидно, так же, могло случиться лишь по его непосредственному к ним отношению. За эту речь Симеон 16-го сентября получил от государя награду, – и ценность этой награды, по тому времени, снова показывает нам, что она едва ли могла быть выдана за одни лишь его поздравительные приветствия. «Учителю старцу Симеону Полоцкому», значится под этим числом в расходной книге Казенного Приказа – «10 аршин атласу зеленого по двадцати по шести алтын по четыре деньги аршин; да ему ж велено дать испод соболей в 60 рублев, и ему дан сорок соболей в 60 рублев; а пожаловал государь его по своему государеву имянному указу для того: в нынешнем во 176 году сентября в 7 день, был у великого государя у стола в Грановитой Полате и великому государю говорил речь ¹⁸⁷. Очевидно, что такая награда последовала ему как учителю, по случаю торжественных и знаменательных дней для его ученика.

Об учительстве Симеона царевичу Федору Алексеевичу имеются более подробные и точные указания; но самый факт его настолько несомненен, что было бы совершенно излишним доказывать его путем сопоставления многочисленных данных, рассеянных в различных бумагах Симеона. Достаточно сказать, что оно началось в 1669 году и, по-видимому, продолжалось до самой кончины царя Алексея Михайловича, последовавшей 29-го января1676 года. Лазарь Баранович в мае месяце 1669 года, посылая свои «Трубы» для напечатания в московской типографии, в приложенном при этом письме своем к Симеону, между прочим, пишет: «душевно радуюсь, что и твоя пречестность поставлен на высокую степень приставничества к совершению дела Божия» ¹⁸⁸. Архиепископ, именно, разумеет здесь происшедшее не задолго пред тем назначение Симеона на должность воспитателя царевича Федора Алексеевича и по-своему дружескому расположению к нему, приветствует его с этою новою почетною обязанностию. 1-го сентября 1674 года, когда происходило торжественное объявление царевича Феодора Алексеевича народу, Симеон, по примеру прежнего времени, произнес пред государем приветственную речь и, как наставник, сделал в ней общий отзыв об успехах в научных занятиях своего ученика. Хотя в этом время царевичу едва исполнилось 13 лет, но, по словам Симеона, «светолюбительна Орла птенец добре приобык лучам солнца истинного, еже есть правым догматом истинныя кафолическия веры» ¹⁸⁹.

Не осталось без влияния Симеона и умственное развитие замечательной дочери царя Алексея Михайловича, царевны Софии, которая, по замечанию Петра, была «великого ума и самых нежных проницательств, больше мужеска ум исполненная дева» ¹⁹⁰. О влиянии на ее образование Симеона можно заключать из следующего места в его стихотворном приветствии, написанном по случаю поднесения ей «Венца веры кафолическия», в новом изящно украшенном списке:

О благороднейшая царевно Софиа,

Ищеши премудрости выну небесныя.

По имени твоему жизнь твою ведеши:

Мудрая глаголеши, мудрая дееши,

И прилично Софии выну мудро жити,

Да дело со именем точно может быти.

А занеже во книзех мудрость божественна

Яко во сокровищех лежит заключенна,

Ты церковныя книги обыкла читати

И в отеческих свитцех мудрости искати.

Уведевши же, яко и книга новая

Писася, яже Венец веры реченная,

Возжелала ту еси сама созерцати

А еще в черни бывшу прилежно чатати

И познавши полезну в духовности быти,

Велела еси чисту ону устроити, –

Яже велению ти уже сготованна,

Со многим трудом долго читана, списана... ¹⁹¹

Правда, самое поднесение этой книги происходило уже в царствование Феодора Алексеевича, но здесь же сказано, что царевна прилежно читала ее еще в черновом ее виде. Книга «Венец веры кафолическия» была написана Симеоном в 1670 году; а потому, кроме особенного внимания в ней, здесь открывается и возможность знакомства с нею царевны Софии еще в то время, когда она была в ученических летах.

Что касается вопроса о том, что, именно, преподаваемо было Симеоном царским детям, то и это не трудно решить по сопоставлению некоторых данных. Первоначальное обучение их несомненно не принадлежало Симеону, который собственно и ценился здесь, как ученый, способный вести с большим успехом преподавание предметов высшего курса. Для обучения грамоте царевичи имели, как известно, других учителей и Симеону представлено было только контролирование их, а иногда и участие в самом выборе ¹⁹². Сам Симеон, очевидно, держал здесь только высшее преподавание и, без сомнения, вел его по тем же предметам и руководствам, которые практиковались и в Спасской школе. Это были, как мы уже видели латинский язык, риторика с пиитикой и богословие. В латинском языке особенные успехи оказывал царевич Алексей Алексеевич, который вообще отличался большою склонностию и прилежанием к наукам, так что и самую раннюю смерть его лекаря объясняли его чрезмерной усидчивостию в занятиях. – Преподавание риторики и пиитики, так же как и в Спасской школе, было сопровождаемо здесь Симеоном письменными упражнениями в составлении разного рода вирш и ораций. В рукописях Симеона находится большое число кратких прозаических и стихотворных приветствий, произнесенных царевичами в различные праздники пред старшими членами своей семьи, и можно думать, что некоторые из них были составлены ими самими, конечно, под руководством своего наставника ¹⁹³.

По крайней мере, царевич Федор Алексеевич оказал столь значительные успехи в стихотворном искусстве, что впоследствии участвовал даже в стихотворном переводе Псалтыри, сделанном Симеоном: в «Рифмотворной Псалтыри», последнего ему приписывается перевод 132 и 145 псалмов ¹⁹⁴. – Богословие, конечно, было преподаваемо здесь Симеоном в том же направлении, как и в Спасской школе, и, в этом отношении, происхождение некоторых его богословских сочинений прямо объясняется учительскою деятельностию его в царской семье. «Краткий катихизис», приложенный к «Венцу веры кафолическия», очевидно, служил учебным руководством в богословии для младшего возраста царевичей, точно так же, как самый «Венец веры» для возраста старшего. – Наконец, младшие члены царской семьи отличались основательным знанием польского языка. Лазарь Баранович, посвящая в 1672 году свои книги – «Жития св. отец» царевичу Феодору, а «Духовные струны» царевичу Иоанну, пишет государю: «Издах языком Ляцким: известен бо есмь, яко царевич Феодор Алексеевич не точию нашим природным, но и Ляцким языком чтет книги. Благоверному же государю царевичу Иоанну Алексеевичу книгу «Духовныя струны» приписах, издах же языком Ляцким, вем бо, яко и вашего пресветлого величества сигклит сего языка не гнушается, но чтут книги и истории Ляцкие в сладость» ¹⁹⁵. Понятно, что и в этом отношении образование царских детей не обошлось без непосредственного влияния Симеона, как самого видного представителя польской учености при московском дворе.

Ближайшие связи свои со двором, естественно возникшие из учительства царским детям, Симеон старался расширить и закрепить различными литературными произведениями, имевшими прямое отношение к лицам и событиям в государевой семье. Он обнаруживал в этом отношении непрерывную и неутомимую деятельность, возбуждая у всех справедливое удивление к разнообразию и плодовитости своих талантов.

Первенствующее значение здесь, как и следовало ожидать, имели разнообразные продукции стихотворного искусства, которыми Симеон, по примеру прежнего времени, продолжал украшать различные придворные торжества. Как в первые годы жизни своей в Москве, так и во все последующее время, он во всех торжественных случаях неизменно являлся по дворец и произносил здесь исполненные преувеличенной лести, краткие стихотворные приветствия. Приветствия эти, рассеянные во множестве в рукописях Симеона, были обращаемы им не только к царю и царевичам, но простирались и на женскую половину царской семьи: в комнатах царевен они помещались в рамках не стенах, каллиграфически написанные на особых расцвеченных красками листах ¹⁹⁶. Риторическое воодушевление, направленное к произнесению различных дарований и добродетелей приветствуемых лиц, не мешало в них, однако же, и обнаружению личных, своекорыстных тенденций Симеона. Чаще всего оно сменялось здесь просьбой стихотворца об их милостивом расположении к нему, в подобном роде:

...Благ от Христа верно Вам желаю,

Сам к ногам Вашим лицем припадаю.

Моля о милость, прося благодати,

Да изволите в ней мя сохраняти.

Иже готов есть верно Вам служити,

Да не ли же мне даст Бог живу быти ¹⁹⁷.

Но это были лишь незначительные и, так сказать, заурядные поздравительные стихотворения Симеона, с которыми он неопустительно фигурировал во дворце во все великие праздники и на именины всех членов многочисленной царской семьи. В случаях же особенно важных, когда здесь происходили торжественные церемонии по поводу каких-либо выдающихся радостных или печальных событий, Симеон выступал с более уже значительными произведениями этого рода. Обыкновенно он составлял тогда особую, более или менее обширную стихотворную «книжицу», написанную со всею «хитростию пиитического учения» и преподносил ее государю в изящном списке, украшенном различными эмблематическими изображениями.

Мы видели уже, как Симеон явился пред ним с подобню книжицею в 1665 году, по случаю рождения царевича Симеона Алексеевича. 1-го сентября 1668 года, по поводу объявления царевича Алексея Алексеевича наследником престола, он, кроме упомянутых уже нами кратких приветствий, представил государю обширное стихотворное произведение, написанное в панегирическом духе, под витиеватым символическим заглавием: «Орел российский, Благочестивейшему Самодержавнейшему Тишайшему Государю Царю и Великому князю Алексею Михайловичу, всея виликия и малыя и белыя россии самодержцу, в солнце представленный. И пресветлому его царскому сыну Государю нашему Царевичу и великому князю Алексею Алексеевичу, яко нововозсиявшему солнцу, Зодий, в день торжественный всемирно радостного проявления его написанный» ¹⁹⁸. При поднесении этого произведения Симеон сказал пред государем пространную речь, которая, объясняя нам его побуждения к написанию книги и самый характер ее, представляет собою образец того риторического хитросплетения, с каким он обыкновенно выступал во всех подобных случаях. «От сей всемирной радости», говорит он здесь между прочим, – «и аз присный богомолец пресветлого твоего царского величества, в нарочитый сей день праздника Вашего, нарочито духом торжествуя, вожделех при раболепном моем поклонении, не тощь яко пред Господем явитися: не имея же от злата аравитска даров, ниже от камней честных приношения, потщахся на гору превыспрня умом взыйти Геликона, и оттуду прилежно присмотревся яко орел российский в солнце сияния добродетелей Ваших превесело парит ныне, увещах Аполлона и его преславные мусы, яко да сей радости новой, новую песнь своими сладкозвучными взыграют гусльми. Орла бо российска в солнце сияния славы добродетелей Ваших превесело паряща, и мусоначальника Аполлона с его сладкопествыми благовещательными Камены в мале сей книзе за дар благодарствия приношу твоему пресветлому царскому величеству, присовокупив к тому Зодий духовный тебе новоявльшемуся солнцу нашему, благороднейший государю наш царевичю и великий княже Алексие Алексеевич, яко путь, им же тещи ти подобает...» ¹⁹⁹

20 апреля 1669 года Симеон поднес государю другое стихотворное произведение свое, не менее обширное по размера, но отличавшееся уже совершенно противоположным характером. Это были: «Френы или плачи всех санов и чинов православно-российска царства о смерти благоверныя и христолюбивыя государыни царицы и великия княгини Марии Илиничны» ²⁰⁰. В своем «посвящении» государю этого труда Симеон объясняет свои побуждения к составлению его следующим образом: «прихожу к твоему царскому престолу со слезами, к пресветлому Фрону со Френы и плаче... Отрадно бо есть своея скорби общники имети, рече некто от премудрых... Растворих сия плачи различных добродетелей утешенми, да будут яко чаша растворенная возвеселяющая, а не упояющая... Да просветлеешь и осветишь яко солнце все, не презирая и моея худости, но призирая милостивым оком и щадя благоутробным ти милосердие, им же единым содержим, благоохотне вне очиныя страны и обещания обители во кровь крилу благодати твоея странствую, благодарно присно истинный твой государев пребывая раб, питомец и богомолец» ²⁰¹. Таким образом, ловкий стихотворец в произведениях своего искусства старался гармонировать с настроением государя и в радости его, и в горе и этим достигал, конечно, выражаемой здесь своей ближайшей цели – снискать себе его милостивое расположение.

При вторичном браке царя Алексея Михайловича с Наталией Кирилловной Нарышкиной Симеон представил довольно обыкновенное стихотворное поздравление царю, царице и всем остальным членам царской семьи ²⁰²; но когда от этого барака родился царевич Петр Алексеевич, он выступил пред государем с замечательным стихотворным приветствием. Приветствие это было им поднесено в день крещения царевича 29 июня 1672 г. и замечательно собственно различными предсказаниями относительно будущей судьбы новорожденного младенца, впоследствии великого императора:

Радость велию месяц Май ныне явил есть:

Яко нам царевич Петр яве ся родил есть.

Вчера преславный Царьград от турков пленися:

Ныне избавление преславно явися.

Победитель прииде и хощет отмстити,

Царствующий оный град ныне свободити.

О Константине граде! Зело веселися!

И Святая София церкве – пресветися!

Православный родися ныне нам царевич,

Великий князь московский Петр Алексеевич,

Тщится благочестием вас украсити,

И всю бусурманскую мерзость низложити.

И ты, царствующий граде Москво, просветися:

Ибо радость велия в тя вселися.

Укрепи твоя стены окрест огражденны,

Багрянородный царск сын, Богом возжеланный!

Петр бо нарицается – камень утвержденный.

Утвердити врата царевич нарожденный,

Храбр и страшен явится врагом сопротивным;

Окаменован в вере именем предивным,

Украшение царско, утеха родися;

Родителем похвала вечно утвердися...

И ты, плането Арес и Зевес веселися:

В ваше бо сияние царевич родися.

Во четвертоугольный аспект произыде

Царевич, царствовати во своя прииде.

Четвероконечное знамя проявляет,

Яко четырма частьми мира обладает.

От Бога сей планете естество дадеся:

Лучше бо прочих планет в действе обретеся,

Храбрость, богатство, слава на ней почивает,

И на главе царской венец полагает ²⁰³.

За это стихотворное поздравление Симеон в тот же день, после крестинного стола во дворце государя, удостоился получить от него знаки особенного благосклонного внимания. В современной росписи различных сластей, поднесенных почетнейшим лицам в заключение обеда, значится: «учителю старцу Симеону четыре головы сахару, весом по три фунта голова; два блюда сахаров узорочных, по полуфунту; сахаров – леденцов и конфектов два блюда, по полуфунту; сахаров зеренчатых блюдо; ягод винных, фиников по фунту на блюде; трубочку корички, весом против блюд Троицкого и Чудовского архимандритов. Всего восемь блюд; да с Сытного полоса арбузная, другая дынная» ²⁰⁴. Такая мера угощения служила выражением особенного отличия Симеона; потому что сравнивала его с архимандритами важнейших московских монастырей, не смотря на его скромное звание иеромонаха.

Около этого же времени окончился постройкою знаменитый коломенский дворец царя Алексея Михайловича, заложенный им 2-го мая 1667 года. По переселении в него государя, Симеон поднес ему поздравительное стихотворное приветствие: «О вселении его благополучном в доме велиим иждивением, предивною хитростию, пречюдною красотою в селе Коломенском новосозданный» ²⁰⁵. Приветствие это было им представлено летом 1672 года и замечательно тем, что в нем находится ценимое археологами довольно полное изображение этого дворца, своими различными чудесами действительно возбуждавшего удивление современников. По словам Полоцкого, это был «дом, иже миру есть удивление,

... Дом зело красный, прехитро созданный

Чесности царстей лепо сготованный.

Красоту его мощно есть равняти

Соломоновой прекрасной полате.

Аще же древо зде не есть кедрово,

Но стоит за кедр, истинно то слово.

А злато везде пресветло блистает,

Царский дом быти лепота являет.

Написания егда возглядаю,

Много историй чюдных познаваю.

Четыре части мира написаны,

Аки на меди хитро изваянны.

Зодий небесный чюдно написался,

Образы свойств си лепо знаменася.

И части лета суть изображены,

Яко достоит чинно положены.

И ина многа дом сей украшают,

Разумы зрящих зело удивляют.

Множество цветов живонаписанных,

И острым хитро длатом изваянных.

Удивлятися всяк ум понуждает,

Правый бо цветник быти ся являет.

Едва светлее рай бе украшенный,

Иже в начале Богом насажденный.

Дом Соломонов тем славен без меры,

Яко ваяны име в себе звери.

И зде суть мнози, к тому и рыкают,

Яко живии львы глас испущают.

Очеса движут, зияют устами,

Видится, хощут ходити ногами,

Страх приступити, тако устренни,

Аки живии львы суть посажденни.

Окна, яко звезд в небе сияет,

Драгая слюдва, что сребро блистает.

Множество жилищ градови ровнится,

Вся же прекрасна, кто не удивится.

А инех красот не лет ми вещати,

Ум бо мой худый не может объяти.

Единем словом, дом есть совершенный

Царю велику достойне строенный;

По царской чести и дом зело честный,

Несть лучши его, разве дом небесный!

Седьмь дивных вещей древний мир читаше,

Осмый див сей дом, время имать наше.

На ряду с этим приветствием государю, Симеон по тому же поводу представил отдельные стихотворные поздравления: царице, царевичам: Федору, Иоанну и Петру, – сестрам царя: Ирине, Анне и Татиане, – царевнам: Евдокии, Марфе, Софии, Екатерине, Марии и Феодосии. Все они, соединенные вместе, образовали довольно пространную стихотворную «книжицу» и, без сомнения, представляли собою новый «див» в дивно устроенном царском дворце.

Спустя немного времени, в новоотстроенном Коломенском дворце возникли различные увеселительные зрелища и между ними особенно выдающееся значение получили театральные представления, по преимуществу религиозного характера. Предприимчивый Симеон не замедлил воспользоваться столь благоприятным случаем и, будучи прекрасно знаком с этого рода произведениями еще по Киевской Коллегии, выступил здесь в новой почетной роли придворного драматурга. Известны две религиозные драмы Симеона, написанные им для представления на сцене Коломенского дворца, это: «Комидия притчи о Блудном сыне» и драматическая пьеса «о Навходоносоре царь, о теле злате и о триех отроцех в пещи не сожженных» ²⁰⁶. Драмы эти, судя по их содержанию, были представляемы в присутствии самого государя, и, конечно, послужили новым поводом для благосклонного отношения его к их автору.

Таким образом, свое учительство царским детям Симеон соединял с званием придворного стихотворца, пиитическим художеством своим придававшего особенный блеск различным празднествам и увеселениям при дворе. По всему видно, что появление на них искусного виршеслагателя производило на всех благоприятное впечатление; так что частое повторение Симеоном этого приема скоро установило здесь как бы особый стихотворный обычай. По его инициативе, царевичи, являясь в торжественных случаях с поздравлениями к старшим членам семьи, обыкновенно произносили пред ними краткие стихотворные приветствия. Тоже самое делали здесь и младшие члены различных знатных фамилий, имевших ближайшие отношения ко двору. Льстивые приветственные стихотворения произносимы были, так же, от лица разных депутаций, являвшихся при дворе в дни важнейших праздников для поздравлений государя. Даже многие челядинцы, состоявшие на придворной службе, усвоили себе этот модный обычай и поздравляли государя не иначе, как в форме кратких, но затейливых стихотворений. Все эти стихотворения, во всех приведенных нами случаях, были составлены Симеоном, чем только и объясняется то чрезвычайно огромное их количество, по которому они никаким образом не могли быть произнесены им одним. ²⁰⁷ Словом, благодаря инициативе Симеона и его необыкновенной продуктивности в этом направлении, при дворе царя Алексея Михайловича образовалась своего рода пиитическая атмосфера, обильно насыщенная дутыми хвалебными стихотворениями, всюду проникавшими и на все налагавшими здесь отпечаток своеобразной торжественности. Столь широкое их распространение можно объяснить себе не иначе, как только возникнувшим здесь большим спросом на них: льстивая панегирическая поэзия, распространенная при дворах западных государей, очевидно, пришлась по вкусу московского двора, при начавшемся проникновении в жизнь и обстановку его западных иноземных обычаев. Симеон Полоцкий, введший сюда этот наиболее утонченный придворный обычай запада, естественно обращал на себя всеобщее внимание и его необыкновенная плодовитость в этом отношении прямо свидетельствует о том, что он находил себе поощрение со стороны государя.

Другим не менее важным средством к поддержанию и упрочению придворных связей Симеона послужила его широкая проповедническая деятельность, которая так же как и стихотворство, в значительной степени обусловливалась ближайшими отношениями его ко двору. – Необходимость живой проповеди для народа, которая сменила бы давно установившийся в Москве обычай читать в церкви поучения древних церковных учителей, ясно была созвана на соборе 1667 года. Симеон Полоцкий явился здесь первым и необыкновенно ревностным исполнителем состоявшегося соборного определения.

Обычай живой проповеди был сильно распространен в местах рождения и воспитания Симеона и в этом отношении он явился лишь ярким представителем того начала, которое составляло одну из характеристических особенностей юго-западного просвещения. В юго-западной Руси того времени церковное ораторство было настолько употребительным, что в монастырях и при соборных церквах существовала даже особая должность проповедников, обыкновенно занимаемая духовными лицами, получившими высшее образование. В самой же Польше, служившей здесь образцом, церковная проповедь имела могущественную поддержку со стороны двора: издавна здесь были заведены особые официальные проповедники, состоявшие на придворной службе. Верный просвещенному обычаю своей родины и будучи сам воспитан на риторике, Симеон явился в Москве усердным распространителем живого проповеднического слова, отвечавшего сознанной уже местной потребности и, пользуясь своими придворными отношениями, скоро приобрел здесь значение постоянного и как бы официального проповедника при московском дворе. В этой, именно, роли он произносил, как мы уже видели, одну из своих проповедей в присутствии восточных патриархов и даже получил полномочия произнести другую от их собственного имени. Из множества проповеди Симеона, некоторые были сказаны им в присутствии государя, другие произнесены были в дни различных придворных торжеств, и иные написаны были по случаю празднования именин многочисленных членов царской семьи. Наконец, самое обращение к нему за составлением проповеди выдающихся лиц в церковной иерархии свидетельствует о столь высоком проповедническом авторитете Симеона, какой всего скорее могло доставить ему лишь обаяние его придворного ораторства.

Таким почетным положением Симеона в качестве, как бы официального придворного проповедника объясняется, между прочим, и то обстоятельство, что он некоторую часть своих проповедей вздумал представить на благосклонное воззрение государя. В 1675 году, избрав из написанных им до сего времени поучений слова на память святых, тезоименитых членам царской семьи, и святителей, наиболее почитаемых в Москве, Симеон составил из них и поднес в дар государю особую книгу, под заглавием: «Словеса похвальная купноже и нравоучительная на двадесят и един праздник угодников Божиих... народовещательная пользы ради всех христиан православных» ²⁰⁸. Книга эта представляет первый значительный опыт собрания важнейших поучений, произнесенных Симеоном в разное время и выпущенных им в свет для назидательного чтения. В начале сборника Симеон помещает «Эленхос или оглавление слов в книзе содержимых», написанный в форме отдельных четырехстиший и заключающий в себе кратко выраженную похвалу святым, в память которых составлены поучения: Алексею человеку Божию, Наталии, Федору, Иоанну, Ап. Петру, Ирине, Анне, Татиане, Евдокии, Марфе, Софии, Екатерине, Марии, Феодосии, Наталии (второе) и Феодоре, – митрополитам московским: Петру, Алексею, Ионе и Филиппу, – чудотворцам: Сергию Радонежскому и Савве Звенигородскому. За таким оглавлением, представляющим довольно курьезное проявление пиитического художества Симеона, следует обширное и ораторски составленное предисловие, содержащее в себе посвящение книги государю. Предисловие это замечательно в том отношении, что здесь Симеон излагает свои побуждения к церковному проповедничеству и отчасти касается тех затруднений, которые он встречал на пути этого рода своей деятельности.

Первенствующее значение в этом случае имели для Симеона побуждения внутренние, и прежде всего его личное глубокое расположение к труженической жизни. Указав на слова из книги Притчей о трудолюбии муравья и пчелы и на изречение Ап. Павла к Тимофею о труде, Симеон говорит здесь о себе: «Тем же и аз недостойный раб и воин духовный Христа... на приточниково увещание ушеса преклоняя, идох умом моим ко мравию и пчеле и узрев его труды непрестанныя усрамихся о ленности моей и предложих во уме, еже трудолюбне житие мое провождати тяжати духовне плодоношения ради пищи душевныя, хлеба слова Божия... И внушив предреченное блаженнаго Павла увещание, восприях труды духовныя, начах Божиим пособием подвизатися писанием поучений слова Божия, общия ради пользы всех православных христиан». В осуществлении такого намерения Симеону пришлось преодолеть различные препятствия, поставленные ему духом времени и личными неблагоприятными обстоятельствами. «И аще отвлекаше мя», продолжает он далее, «от того душеспасеннаго начинания вежества моего малость, ума недовольство, трудов множество, завистников гаждение, суемудрствующих хухнание, проповедей необычай, словом кажемых нетерпение, правдоглаголания ненависть, любосудий писания неправедных, славу мира точию ловящих, а силы писания нимало знающих неправосудство и скудость нуждных: обаче преодоле усмотрение общия пользы всея церкве и иныя благословныя понудиша вины» ²⁰⁹. «Вины» эти суть: «грехогонзнение, ума возновление и покой утешения внутренняго»; то есть, опять таки – внутренние отличительные особенности самой личности Симеона, характеризующие его субъективную настроенность к трудовой, подвижнической жизни.

С таким личным настроением Симеона тесно было связано здесь ясное сознание им настоятельной потребности живого проповеднического слова в русской церкви тогдашнего времени. Отсюда, представление той пользы, какую, он может принести ей своею проповедническою деятельностию, составляло второе важнейшее побуждение Симеона к проповедничеству и заставило его даже в настоящем случае просить государя отдать подносимую им книгу на пользование всей церкви. «Приемь дар благоутробне», говорит он здесь, – «благоволи не в сокровищех царских положити, но церкви во прочитание отдати: онамо бо безполезно истлети возможет, а в сей многи плоды принести доволен будет... егда убо престветлое твое царское величество довольно обыче Господа Бога и его рабы святыя хранители и защитники тезоименитыя пресветлаго царского ти племени сладкопением чтити и величати, да благоволит приложити еже бы и проповеданием слова Божия хвалити я и славити. Да о нех жите непорочное слышаще правовернии людие, подражатели им быти потщатся; овех лютых томлений довольное терпение разсуждающе, сами всякия скорби Христа ради терпеливодушне носити научатся. Овех, наконец, хрегопадение знающе, и возстание воспарение разсмотряюще, сами грех ради своих не впадут во отчаяние, но возстанут в покаяние: яко оным подражателие бяху во гресе, тако подобницы будут в покаянии. Их же всех польз лишаются людие проповеди не сущей...» ²¹⁰ В этом отношении, ближайшее назначение всех вообще проповеднических трудов Симеона состояло в том, чтобы дать возможность лицам, призванным к проповеданию слова Божия, но не способным к самостоятельному составлению поучению иметь их в готовом виде для назидательного чтения народу в церкви. «А за неже», продолжает он далее, – «не всяк доволен есть словом в научение и не каждо может изустно поучати, того ради словеса поучительная писанием предаются от могущих я Божиим пособием составляти, да поне по книге читающе, учат народ наставницы. Несть же вина пред Архипастырем небесным, еже не изучастно учити, но то гнева Его достойно, еже всячески молчати, найпаче посланным проповедати, еже есть имущим врученныя себе овцы пасти пищею слова Божия». О самом себе, в этом специальном значении церковного учителя, Симеон говорит здесь следующее: «Аз же раб Христов многогрешный, ... аще и несмь послан, чесо ради и не имам слова о молчании воздати Гоподеви, обаче не хотя таланта Богом дарованнаго ми в земли закопати, потщахся написати проповеди слова Божия на вся недели, на праздники нарочитыя, да аще не языком, поне пером, аще не усты, поне книгою, аще не гласом, поне писанием послужу церкви и заслужу благое воздаяние у Господа: десятницы две с единым их же слов... приношу в дар благодарствия, иже аще приятен и угоден явится, то и весь труд радостно ускорит принестися...» ²¹¹

Таковы были ближайшие побуждения Симеона к составлению церковных поучений, высоко им ценимых и представляющих собою обширную самостоятельную отрасль в его многосторонней литературной деятельности. С внутренним глубоким настроением к труженической жизни в нем соединялось здесь отчетливое представление современных насущных потребностей церкви и живое, деятельное стремление к их удовлетворению. Из последнего приведенного нами места в предисловии поднесенного государю сборника проповедей открывается, что в этих видах, Симеон предпринял задачу «написати проповеди слова Божия на вся недели и на праздники нарочитыя». В другом месте того предисловия он выражается об этом подробнее и даже сообщает сведение о том, что, именно, он успел сделать к этому времени в исполнение своего намерения. «Восприях», говорит он здесь, «труд сложения и писания поучений на вся недели времени годищнаго, писания поучений Господския и Богородичны и многих святых нарочитых. И божиим пособием на вся недели уже написах по два слова, на праздники же по единому диалектом словенским» ²¹². Отсюда можно усматривать, что в это время Симеон уже окончил свой сборник проповедей на дни воскресные и занят был составлением другого своего сборника поучений на праздники господские, богородичные и многих святых. Но обычное трудолюбие Симеона и его необыкновенная ревность к этому делу скоро подвинули к окончанию и этот последний. Уже в 1676 году, от 27-го сентября, Сильвестр Медведев, находившийся в то время «Путивлькаго уезду в пустынском Пресвятыя Богородицы монастыре», пишет Симеону: «ради неизменныя твоея пречестности ко мне отеческия милости, благоволил ми еси днесь чрез писание известно сотворити, яко пред восприятный твоя пречестность труд, то есть, поучения воскресныя и праздничныя за помощия вышняго промысла скончал еси и оныя начал еси читати в церкове, имеющие намерение, аще Бог одарит, в кийждо неделю и во всякий праздник народу прочитати, о чесом весть испытаяй сердца и утробы» ²¹³.

Из этих слов Сильвестра Медведева можно заключать, так же, что только с этого времени Симеон возымел намерение неупустительно читать в церкви свои воскресные и праздничные поучения народу, в подражание обычаю, распространенному в церковной практике юго-западной Руси; прежде же он, по-видимому, этого не делал, за исключение произнесения проповедей по поручению духовного начальства и разных придворных случаев. И действительно, последующие слова Медведева в том же письме его к Симеону содержат в себе довольно ясное указание на это. «Аз превелиим моим душевным веселием возвесилихся», говорит здесь Сильвестр, – «и Его Бога всяких благ дателя о таковой ми присножелательной радости благодарих, яко сподобивый мя Он, дивный во избранных своих церковных учителех, в твоем преподобии первую учительскую должность зрети и вторыя, многим временем ожидаемыя, дожити... Твоя же пречестность чрез многие лета едину точию учительскую должность совершал еси, читающе писание божественное и начасте, не погрешу аще реку, и выну разсуждающе, вторыя изводства не являл еси. Ныне же сподобихся слышати, яко Богу твоей пречестности вспомогающу, восхотел если прилежание, о душе вещи бесмертный забвение, и едва не конечно в человеческих памятех умершее, воскресети и сердца Св. Отец в нас сыны их образити и впроповедати: того ради и вторыя учительския должности изводство явил еси» ²¹⁴. Поздравляя Симеона с окончанием его труда, Сильвестр Медведев выражает здесь свой восторг по поводу предпринятого им намерения вести непрерывное чтение церковных поучений народу: этого, очевидно, так же, не могло произойти, если бы эти последние и прежде того были для него делом обычным. – Так возникли два огромные сборника воскресных и праздничных поучений Симеона, служащие как бы монументальным выражением его неутомимого трудолюбия и необыкновенной церковно-учительской ревности. Сборники эти, с некоторыми исправлениями и дополнениями, в последствии были им изданы под именем «Обеда душевного» и «Вечери душевной» и по ним можно весьма обстоятельно судить о талантах и заслугах Симеона в этом новом роде его литературной деятельности.

Что же касается, в частности, тех побуждений, которые руководили Симеоном при поднесении вышепоименованного сборника его поучений государю, то в этом случае он действовал так из чувства благодарности к последнему и в надежде получить от него новые милости. В этом не оставляет нам никакого сомнения то место из предисловия Симеона к этому сборнику, в котором он касается, именно, этого пункта. «Вся словеса», говорит он здесь, «числом двадцать одно, совокупив в книжицу сию, дерзаю, на царския ти щедроты уповая, твоей царстей пресветлости вручити во знамение благодарствия моего в тайных сердца сокровищех гнездяшегося о всех твоих яже ко мне благодеяниях: о препитании милостивом и о тисе и покойне во крове крылу благоутробия ти хранети» ²¹⁵. Достойно замечания при этом, что представляя свой сборник государю, Симеон просит, чтобы тот сам отдал его на рассмотрение избранному им компетентному лицу: «твоей царстей пресветлости сие духовное дарование приношу, да ведый и имеяй кому дати под разсуждение, вручити прочести и разсудити» ²¹⁶. Это означает в сущности, что он выпускал свои проповеди без предварительной цензуры высших духовный властей, основываясь единственно на том высоком ученом авторитете своем, который он приобрел в глазах государя. Обстоятельство это, в связи с намерением Симеона читать рядовые поучения народу, так же опиравшимся, преимущественно, на его придворные связи, – и послужило, в последствии, поводом к обвинению его со стороны патриарха Иоакима в том, что он издавал свои сочинения не только помимо его разрешения, но даже и без его ведома ²¹⁷.

Таким образом, все сочинения Симеона Полоцкого, написанные в царствование Алексея Михайловича, не исключая и значительной части его проповедей, имели большее или меньшее отношение ко двору. Одни из них написаны были в удовлетворение учебным нуждам некоторых членов царской семьи; другие появились с целью воспрославить различные торжественные случаи из дворцовой жизни; третия наконец, если и не имели подобного прямого назначения, то, по крайней мере, внешним образом были так или иначе связаны с его исключительным придворным положением. Правда, кроме указанных до сих пор сочинений, Симеон, в продолжение этого же времени, предпринимал и другие литературные труды, в которых вовсе уже нельзя усматривать подобного отношения их к его особенному значению при дворе; но были лишь мелкие литературные работы, исполненные им в промежутках и только, как бы в виде отдыха от названных его весьма значительных произведений. Так: до 1671 года им сделан был литературно обработанный, свод прежде бывший сказаний «об Иконе Божия Матери Владимирская» и составлена вся «служба Нилу Столбенскому» ²¹⁸; в начале 1671 года он обработал повесть об «Иконе Пресвятыя Богородицы Одигитрии», написан «Службу св. Стефану, иже на Махрище» и придал литературную редакцию повествованию о его жизни и чудесах ²¹⁹; в том же 1671 году, от 16 января по 5 апреля, им сделан был перевод с латинского языка сочинения Папы Григория Двоеслова «о пастырском попечении» ²²⁰; наконец, к 20 октября 1676 года он составил, в подражание Гармонии Герарда Меркатора, краткий свод Евангелистов под названием: «Житие и учение Христа Господа и Бога нашего, от божественных евангелий собранное и чином расположенное; с показанием свидетельств святых евангелистов о чесом вси 4, или 3, или 2 или точию един в коей главе пишет» ²²¹. Все это, очевидно, были сравнительно легкие и неважные труды, свидетельствующие только о непрерывных и неустанных занятиях Симеона на излюбленном им литературном поприще.

Понятно теперь то высокое значение, которое должен был приобрести Симеон в высших придворных сферах этими непрерывными трудами своими в самых разнообразных родах литературой деятельности, значительная часть которой была исключительно направлена, при том, к удовлетворению различных потребностей и интересов двора. Доверие и удивление к его учености, глубокое уважение к его необыкновенному трудолюбию видимо возрастали здесь с каждым годом и, конечно, отражались соответствующим образом на общественном влиятельном положении Симеона. Вот почему даже в сейчас упомянутых нами незначительных его литературных произведениях можно усматривать следы его высокого авторитета в тогдашнем обществе, стоящего в прямой зависимости от его почетного придворного положения. Для совершенного убеждения в этом стоит лишь обратить внимание на следующие слова из стихотворного предисловия его к названному нами переводу книги Григория Двоеслова «о пастырском попечении», озаглавленного им: «Преложитель к читателю, епископства желателю»:

... Желаяй Христову пастырь стаду быти,

Должен есть первее себе разсудити,

Имать ли толико учения в себе

Еже бы в пастырстей служити потребе.

Великое бремя есть пастырства дело

Знаяй не дерзает того взяти смело.

Аще же невежда того возжелает,

Не пользу во стаде, но вред содевает:

Яко неискусный врач не здраво творит,

Но невежеством си болящия морит.

Многое искусство тому подобает,

Иже правоверных душ пастырь бывает...

Зде ти читателю мощно сразумети

Что пастырем требе знати и умети:

Икако достоит жити преподобно

В образ православным и Богоугодно.

Из сея учися, что должен творити

Иже желаеши пастырь стаду быти.

Аще содержимых зде не лет ти знати,

Не во спасение будеши желати... ²²²

Конечно, здесь заключается самая первоначальная и здравая мораль; но весьма характеристично, что она преподается со стороны простого иеромонаха ни более ни менее, как самим епископам!

Находясь в столь близких отношениях ко двору, Симеон естественно пришел в непосредственное соприкосновение со многими лицами из высшего светского общества того времени и преимущественно с теми, которые особенно выдавались по своему влиятельному придворному положению. Учительская деятельность Симеона в государевой семье и его частое появление здесь в торжественных случаях и по исполнению разных поручений сами собою вызывали необходимость его непрерывных сношений с ними; исключительность же его положения, в особенности в первое время, прямо вынуждала его позаботиться о приобретении для себя могущественных покровителей и благодетелей в их среде. И вот мы видим, что Симеон, с самого же начала своей жизни в Москве, вступает в ближайшие отношения со многими выдающимися представителями тогдашнего московского общества и этим с обычною ловкостию своею стремится поддержать и упрочить здесь свое положение.

В ряду светских покровителей Симеона первое место по времени и по своему важному значению занимал, без сомнения, Окольничий Федор Михайлович Ртищев, муж благочестивый, пользовавшийся особенным доверием и благосклонностию государя. С чертами замечательной нравственной возвышенности личность его соединяла в себе особенную ревность к просвещению и потому естественно, что с этой стороны он явился важнейшим покровителем и благодетелем Симеона. Дом Ртищева славился как один из центров умственной жизни в Москве, куда собирались лучшие ее интеллигентные силы для религиозных споров и ученой беседы. Тогдашнее время, богатое возбуждением жгучих вопросов и интересов в области религиозной жизни, доставляло обильный материал для подобных споров и несомненно, что ученый и талантливый Симеон, заявивший себя литературной полемикой с расколом, занимал в них не последнее место. Кроме некоторых косвенных указаний, в бумагах Симеона сохранилось письмо его к Федору Михайловичу Ртищеву, которым широко иллюстрируется особенная близость и общее покровительственное отношение к нему этого вельможи. «Ясновельможный государю мой Федор Михайлович», пишет здесь Симеон, – «помняще премногия твоего благородия яже к моему убожеству добродетельства заступления и пособства, не могу до кончины жизни моея в недостойных моих молитвах тебе благодетеля моего премилостивого забвению предати... Молил бых и ныне, да изволиши ми в нуждах моих пособствовати, обычным ти милосердием; но за неже отложити вся мира сего попечения, благословных ради вин благоволил еси, поне о том молю, да речеши о мне доброе и заступное слово Богдану Матвеевичу Окольничему и оружейному пресветлаго царского величества, брату твоему ²²³, дабы он мне такожде изволил милостив быти, якоже и твое благоутробие». Далее Симеон объясняет и причину, побуждающую его просить подобной рекомендации: «Тебе, государю моему, вестно есть мое радение и услуги к царскому величеству, а Богдан Матвеевич ниже мало о них весть. Тем же сторицею припадая к пречестныма твоима ногама, молю благоутробия твоего, благоволи ему государю моему о мне известити и прошение свое сотворити, чтобы изволил ми милостив быти...» ²²⁴ Отсюда видно, что Федор Михайлович Ртищев, высоко ценя заслуги Симеона, не только поддерживал его своим личным благоволением и милостями, но и мог доставить ему не менее могущественных покровителей в обширном кругу своих родных и знакомых.

Сейчас приведенное нами письмо Симеона относится приблизительно к 1670 году; так как Федор Михайлович Ртищев, умерший 21-го июня 1673 года, мог, именно, около этого времени «отложити вся мира сего попечения, благословных ради вин». Следовательно, с этих пор приблизительно начинаются и близкие отношения Симеона к дому Богдана Матвеевича Хитрово, другого знаменитого вельможи, состоявшего в непосредственной близости к государю. Помимо общей склонности своей к просвещению, Богдан Матвеевич Хитрово отличался особенною приверженностию к началам и обычаям западной образованности: в его семействе, кроме разных иноземных нововведений, распространено было прекрасное знание языков латинского и польского. Понятно, что он должен был с особенною благосклонностию относится к Симеону, как самому видному представителю и распространителю начал западного образования в Москве.

Существует множество данных, свидетельствующих об особенной близости к нему Симеона, и по всему видно, что наибольшее значение здесь имело стихотворное искусство последнего, льстившее самолюбию и западническим вкусам могущественного царедворца. В день именин его и на великие праздники Симеон имел обыкновение являться к нему с поздравлением и при этом произносил приличное случаю приветственное стихотворение, иногда написанное на двух (славянском и польском) и даже на трех (славянском, польском и латинском) языках. Льстивые восхваления добродетелей боярина и преувеличенное выражение ему различных благожеланий обыкновенно сменялись здесь просьбами Симеона о покровительстве. О содержании этих просьб можно судить по следующему стихотворению его, написанному смешанным языком на именины Богдана Матвеевича Хитрово и едва ли не самому характеристическому в этом роде:

Радостию полный день днесь совершаем,

Iова свята светло прославляем.

Ktorego dal Bog tobie za patrona,

Moy dobrodzieiu on tobie obrona ...

От всея души всех ти благ желаю,

А себе к стопам твоим повергаю:

Zebracy laski bym wney byl chowany

I za viernego sluzke, poczytany

Аз бо вседушно хощу ти служити,

И в числе верных твоих вменен быти ²²⁵.

Имея свободный доступ в дом этого благодетеля своего, Симеон естественно, сблизился чрез это с кругом его многочисленной родни. Здесь он так же, пускал в ход свое «пиитическое художество», стараясь снискать себе различные милости. В его «Рифмологионе» находится приветственное стихотворение к племяннику Богдана Матвеевича, Иоанну Севастьяновичу Хитрово, сказанное «от сына его Авраама Иоанновича, когда возвратился с пути в дом свой» ²²⁶.

С произведениями стихотворного искусства, придававшими особенный блеск семейным празднествам знаменитого боярина, соединялись здесь некоторые мелкие литературные работы, исполняемые по его заказу Симеоном. В черновых бумагах последнего сохранилось «предисловие во книжицу болярина Богдана Матвеевича Хитрово», приготовленную по случаю сделанного им вклада в «Живоначальные Троицы Лютиков монастырь» ²²⁷; а также довольно обширная и ораторски составленная духовная его с надписанием: «Богдана, по иерейскому наречию Иова Хитрово» ²²⁸. Труды эти, при всей своей незначительности, обнаруживают близость и доверие к Симеону могущественного вельможи и, без сомнения, не менее приветственных стихотворений располагали его к различным милостям и благодарениям их составителю.

Федор Михайлович Ртищев и Богдан Матвеевич Хитрово были самыми важными и ближайшими благодетелями Симеона, покровительственная роль которых в отношении к нему выступает с наибольшей ясностию. Но есть основание полагать, что Симеон имел и других покровителей в среде выдающихся лиц тогдашнего светского общества, хотя относящиеся сюда данные и не отличаются надлежащею полнотою и определенностию. В числе мелких его стихотворных произведений встречаются: «утешение к боярину князь Григорию Алексеевичу Долгорукому по смерти брата его болярина князь Дмитрия Алексеевича» ²²⁹, «целование господина из пути пришедша от его домочадец» ²³⁰ и «приветства в день собора Св. Иоанна Предтечи к боярину Иоанну Михайловичу Милославскому» ²³¹. Кроме того, в черновых бумагах Симеона находится его поздравительная речь к боярину Артамону Сергеевичу Матвееву, сказанная по случаю бракосочетания государя с воспитанницей его Наталией Кирилловной Нарышкиной ²³², и ораторское приветствие к князю Юрию Михайловичу Одоевскому «о новорожденном внуце» ²³³. Можно думать, что все это были более или менее близкие благожелатели и покровители Симеона, в отношении к которым он считал себя обязанным составлять приличные случаю льстивые литературные произведения. По крайней мере, очевидно, что со своей стороны, Симеон стремился к возможному сближению с ними и пользовался своим талантом оратора и стихотворца, как наилучшим к тому средством.

Но и другая отличительная черта личности Симеона, именно, его учительская профессия так же могла иметь важное значение для расширения и упрочения связей его в кругу лиц высшего московского общества. При начавшемся возбуждении в среде этого общества интересов к просвещению, деятельности Симеона, как ученого и опытного дидаскала, открывалось здесь обширное и плодотворное поприще. С другой стороны, самое образование Симеона, не смотря на свой общий религиозный характер, заключало в себе много светских элементов и естественно располагало его искать применения своего учительского искусства преимущественно в этой среде. Поэтому весьма вероятно, что учительская деятельность Симеона, особенно в первые годы жизни его в Москве, вовсе не ограничивалась пределами одной лишь Спасской школы, но простиралась и на дома некоторых знатных фамилий в Москве. Правда, в бумагах Симеона не сохранилось никаких прямых указаний на это, но здесь имеются некоторые второстепенные данные, в известной степени подкрепляющие такое предположение. Так; из множества мелких стихотворений его, помещенных в «Рифмологионе», иные имеют на себе следующие надписи: «глаголаны Воротынским» (к царевичу) ²³⁴, «глаголаше сия Гавриил Стефанов сын Докторов» (к царевнам)» ²³⁵, «к Богдану Матвеевичу от внука его» ²³⁶, «сын ко отцу» ²³⁷ и тому подобные. Можно думать, что это были ученики Симеона, в отношении к которым он применял тот же самый прием, какой употреблял в размерах гораздо обширнейших и при своем учительстве царевичам.

Но так или иначе – несомненно, что Симеон находился в непосредственной близости со многими влиятельнейшими лицами современного ему московского общества и этим естественно пользовался к расширению и упрочению здесь своего значения. Уже в предшествующем изложении мы не раз наблюдали следы этого значения его в придворных и в высших правящих сферах Москвы, но с особенною ясностию оно выступает из его отношений в это время к южно-русским ученым, знакомство с которыми началось еще со времени воспитания его в Киевской коллегии. Это были, как мы уже знаем: Лазарь Баранович, Иннокентий Гизель и Иоанникий Голятовский. Из сношений их с Симеоном не трудно усмотреть, что здесь имела значение столько же их прежняя связь по месту учения, сколько и та польза, которую он доставлял им своим обширным влиянием в Москве. В этом смысле без преувеличения можно сказать, что их бывший воспитанник, простой иеромонах, в иных случаях, ни более ни менее как протежировал, своим прежним наставникам, этим замечательнейшим людям своего времени.

Из названных сейчас южно-русских ученых, отношения Симеона к архиепископу черниговскому Лазарю Барановичу отличались наибольшею близостию, поддерживаемые их частыми сношениями, преимущественно, по разным делам архиепископа. Несомненно, что в первое время жизни Симеона в Москве, Лазарь Баранович при случае старался поддерживать его своим влиянием. С этою целию он, как уже видели, упоминает о нем в письме своем к царскому любимцу Паисию Лигариду, делая здесь самый благоприятный отзыв относительно его учености. В 1666 году, когда вышел в свет сборник проповедей Лазаря Барановича под именем: «Меч духовный», Симеон, познакомившись с книгой, впервые получил возможность обнаружить горячую признательность своему наставнику и другу. Он составил четыре стихотворные эпиграммы «на книгу, именуемую меч духовный», из которых первая, самая обширная и витиеватая, по-видимому, была отправлена им к автору. В этой эпиграмме, похваляя книгу, Симеон изъявляет свои благожелания Лазарю Барановичу следующими восторженными стихами:

... Блажен делатель его (меч) уковавый,

Меч бо сей святый, меч се не кровавый.

Язвит он сердце, слезы источает,

Язвами язвы души исцеляет.

Паки блаженна тебе именую,

О, трудолюбче, за любовь такую.

Лазарь имя ти, убо друг Христови

Знаю по любви, по сем Божьем слове:

Мария, Марфа – богомыслность, труди

Сестре твое, то яве ведят люди.

И тыя Христос зело в тебе любит,

Егда уснеши их ради тя взбудит:

Приложит овцам небеснаго стада,

Там за труды будет три отрада.

Пастрыю с овцы зело есть прилично,

Барановичю с ангньцом есть обычно.

Несть верста́ с козлы тебе ся мешати,

Овцам ты пастырь со овцами верста ти.

По агньце в небе в следе выну ходити,

Победную песнь ему приносити.

Но мзды вящшия ради потрудися,

Вящше во Церкви, в болезни крепися.

В немощи твоей может совершити

Силу свою Бог, здрава сотворити.

Точию речет Бог слово си слово,

Абие здравство будет ти готово.

Мы уже молим: о, даждь Христе Боже,

Лазару амвон за смутное ложе:

Да велегласно нам благоветствует,

Кая ти полза егда болезнует?

Ты живот Христе и здравия датель,

Жив, здрав да будет, наш мечекователь ²³⁸.

Вскоре после этого Лазарь Баранович прибыл в Москву для участия в соборе по делу патриарха Никона и здесь, без сомнения, находился в частых сношениях с Симеоном, имевшим, как мы видели, ближайшее отношение к важнейшим соборным деяниям. Патриарх Никон, стараясь избегнуть осуждения различными обвинениями пред царем судей своих, напал, между прочим, и на недавно вышедшую книгу Барановича, «Меч духовный». Им был составлен и представлен государю особый свиток обличений на эту книгу, в котором, указывая на общий ее латинствующий характер и многие частные погрешности в этом роде, он делает неодобрительные замечания даже относительно внешнего вида в ее издании. Принужденный защищается, Лазарь Баранович изготовил «послание ко бывшему патриарху Никону, обхуждающему чрез писание сй книгу именуемую Меч духовный». В этом послании, опровергающем возражения Никона и имеющем вид докладной записки, он представляет дело на решение собора: «аще что есть еретическо», говорится здесь в заключении, – «да явится, и собору освященному да предложится. Тогда общим всех судом там книга или прославится или осудится». Послание это находится в бумагах Симеона и, судя по языку, можно думать, что оно, если и не написано вполне одним Симеоном, то, по крайней мере, было обработано им относительно окончательной своей редакции ²³⁹. Кроме того, проживая в Москве, Лазарь Баранович в дни великих праздников обыкновенно являлся во дворец и по обычаю того времени произносил здесь приветственные речи пред государем и царевичам. Язык этих речей, без сомнения, принадлежит самому архиепископу, но нахождение их в бумагах Симеона ясно свидетельствует об особенной близости, существовавшей в это время между этими двумя светилами тогдашней южно-русской учености ²⁴⁰.

По окончании соборных заседаний, Лазарь Баранович возвратился к своей кафедре; но отношения его к Симеону не прекратились, по причине важнейших дел, которые вскоре ему представились в Москве. Дела эти были двоякого рода: политические, по внутренним вопросам недавно присоединившейся Малороссии, в которых Лазарь принимал самое горячее и деятельное участие, и частные, по напечатанию в московской типографии другого сборника проповедей своих, известного под названием «Трубы словес». В обоих случаях Симеон явился усердным пособником своего знаменитого наставника и, пользуясь в это время уже значительным влиянием в Москве, действовал здесь в пользу осуществления его видов.

Во внутренней жизни Малороссии происходили тогда кровавые смуты главным образом по вопросу о введении московских воевод в малороссийских городах, против которых вооружено было казачество и высшее духовенство края, но за которых стояло городское население и белое духовенство, имея в них защиту от произвола казацких старшин. Усматривая в этом нарушение Московского договора с Богданом Хмельницким, казаки, под предводительством гетмана Брюховецкого, подняли знамя бунта, избили воевод во всех своих городах и, соединившись с гетманом правобережной Украины Дорошенком, не прочь были даже вовсе отложиться от Москвы. Лазарь Баранович, стоявший за соединение Малороссии с Москвою, послал государю покорную челобитную казаков, и ходатайствуя об их прощении, со своей стороны, так же настаивал на выводе воевод из малороссийских городов. Извещая об этом Симеона, Лазарь в своем письме к нему приглашает его содействовать такой политике: «Посылаю», говорит он, «к его величеству царю покорную их челобитную, если должно полагаться на волка. О, времена! О, нравы! Посматриваем только на спокойное житье твоей пречестности близ солнца, близ его величества царя и на всегдашнюю светлую тишину; а мы под беспрерывным находимся дождем: у нас по углам стоят палки, оттого и дождь не перестает... Честный отец Голятовсий прибыл из Литвы в Чернигов, точно как от дождя под восточный жолоб; он, как очевидец, умеет рассказать об ужасах войны... Когда где случится пречестности твоей быть у благодетелей моих, то, по обычаю твоему, поддерживай нашу сторону. Самое дело требует, чтобы посланные мои без задержания были отпущены его величеством царем...» ²⁴¹ Однако ж, эти посланные, в действительности, были слишком долго задержаны в Москве, и случавшаяся проволочка сильно вредила делу, возбуждая нерешительность и шаткость в настроении казаков. Поэтому Лазарь Баранович снова обращается с письмом к Симеону, прося его доложить об этом кому следует. «Долгая задержка моих посланных Черкашан», пишет он, «возбуждает ропот; выхватываются вот с чем: что если им, на толкание их, не оттворять у него царского величества, то они, чего Боже сохрани, будут толкать в двери скифские... Потерявши, Поляк умудряется и разными способами приманывает их к себе; но когда они сами добровольно стремятся к его царскому величеству, то их не должно отталкивать, потому что для самого же покумившегося и побратавшегося с во...ком соседа они стали бы опасными. Поговорите об этом, ваша пречестность, наедине с его милостию, г. Феодором Иртыщем (Ртищевым), как с мужем рассудительным. Воевод отнюдь не хотят: для казака воевода – великая невзгода...» ²⁴² Этими же интригами поляков Лазарь грозит и в другом своем письме к Симеону, очевидно, желая таким путем добиться от Москвы желаемой уступки: «Казаки обратились на татарские орды, которых у нас множество... Ради Господа Иисуса, прошу Вас, посоветуйте где и кому сами знаете, пусть не раздражают этих бешеных собак, дабы последняя лесть не была горше первой. Из Польши беспрестанные к ним подсылки» ²⁴³.

Между тем, для усмирения бунта, в Малороссию вступили московские войска под предводительством князя Григория Григорьевича Ромодановского. По условиям войны того времени они производили страшные поборы с местных жителей, при чем не делали снисхождения и относительно монастырских имений, подаренных самим государем. Извещая об этом Симеона, Лазарь в письме своем жалуется на свое угнетенное состояние, прося его содействовать к облегчению переносимого им бремени. «Богоносный Симеон», пишет он, «носи Бога в сердце, как ты на руках его носишь; носящий же Бога, носит бремена один другого; таким образом и ты исполнишь закон Христов. Здесь я упоминаю о том бремени, которое мы несем; только не об иге Христовом, о котором сказано: иго мое благо и бремя мое легко есть. Нет; мы несем настоящее бремя, – бремя, которого нельзя снести, особенно воинам легкого оружия: боярин захотел, чтобы из наданных от его царского пресветлого величества имений платили дань на воинов...» ²⁴⁴ В причиняемых утеснениях особенною суровостию отличался помощник Ромодановского, князь Константин Осипович Щербатов, делавший оскорбительные выходки даже относительно самого архиепископа. Лазарь Баранович снова письменно обращается к Симеону, надеясь чрез него найти удовлетворение в своей обиде. «Казацкая война», жалуется он, «показала свойственное ей непостоянство... У нас страшный хаос: земля не обработана и пуста. Князь Константин Осипович Щербатов так нас ущербил, что трех в монастыре и между домашними не досчитаемся; похваляется еще на меня: пускай, говорит, сосет лапы! Слышать это мне ... нестерпимо. Если где пречестности твоей придется кстати при дворе, не оставь, ради дружбы, рассказать о нашей обиде» ²⁴⁵. – Правда, нет никаких данных для суждения о том, как, именно, действовал Симеон в пользу глубоко уважаемого им знаменитого иерарха; но одно уже это частое повторение его обращений к нему свидетельствует о том, что тот не оставался глухим к его просьбам и был в действительности ему полезен. Несомненно, однако ж, что старания Симеона не всегда оканчивались успехом: главная просьба Лазаря Барановича о выводе воевод из малороссийских городов, как известно, не была уважена. Впрочем, это была бы такая важная политическая уступка со стороны Москвы, что в этом случае, Симеон, без сомнения, и не мог ничего сделать.

Другое, частное дело Лазаря Барановича – о напечатании в московской типографии сочинения его: «Трубы словес» – так же, было ведено при деятельном посредническом участии Симеона. Приготовив к изданию этот сборник проповедей своих и найдя киево-печерскую типографию слишком занятою, Лазарь Баранович обратился к государю с просьбою об издании его в Москве, указывая, при этом, на Симеона как на компетентного ученого, способного руководить всем делом. «А свидетельства ради православного во всей книзе содержимого разума», пишет он здесь, «молю, да повелить твое пресветлое царское величество тем ю прочитати и разсудити, их же имать искуснейших писания божественнаго во своей царской державе; между ними же непщую довольна быти ученика моего иеромонаха Симеона Полоцкого, зане причастися, Божию благодатию, церкви потребным учением, и желаю, да он досмотрит всего дела даже до совершенного напечатания...» ²⁴⁶ Заручившись согласием государя, Лазарь испрашивает благословения на то со стороны патриарха Иоасафа и здесь снова рекомендует Симеона для занятий предполагаемым изданием. «Государь», – пишет он в своем письме к нему, – по челобытью моему дал указ, да Трубы мои в его царской типографии будут напечатаны... Смиренно молю благословения святыни твоей, да сие Божие дело в совершение приидеть... Честный иеромонах Симеон Ситиянович, яко искусный в Богословии, на сие дело уготованный, да досмотрить. О благословении и поспешении ему смиренно святыню твою молю...» ²⁴⁷ В ответ на это от патриарха последовала благосклонная разрешительная грамота, сохранившаяся в бумагах Симеона: «о вашем прошении», говорится здесь, «еже сотвористе о печатании Труб есть и благочествиейшаго самодержца повеление и ваше благословение. Точию типография не у собрашася со всеми нуждными. Мало потерпи на ны и воздаст ти ся просимое...» ²⁴⁸

Устроив, таким образом, дело в его главных основаниях, Лазарь Баранович обращается теперь к Симеону и в письме своем к нему от 1669 года убедительно просит его принять на себя труды по этому изданию. «Посылаю в типографию его царского величества», пишет он здесь, «Трубы на праздники нарочитые с гербом его царскаго величества... Сколь благосклонно принял ты Меч, яко воин его царского величества, столь снисходительно да приклонится ухо к трубам... Оне вострубили бы нам, что старание и труды твоей пречестности содействовали успеху дела. Постарайся же, друг мой, яко в деле Божием; да не унываем, делая добро...» При этом, во внимание к предстоящему труду Симеона, Лазарь считает нужным сделать ему подарок: «посылаю Вам», говорит он далее, «майской, а следовательно здоровой, полынной водки, приготовления старого нашего братскаго аптекаря, благочестиваго иерея; думаю, что понравится. Извольте ваша пречестность на здоровье кушать, а Труб моих охотно слушать» ²⁴⁹. Симеон, конечно, согласился на просьбу своего любимого архипастыря и в ответном письме к нему благодарит его за «прислание гостинца сиверскаго» ²⁵⁰. Однако ж, и это дело, без сомнения, по независящим от Симеона обстоятельства, не состоялось: сначала «мотчание в печати Труб учинилось за умалением бумаги, за неприсылкою от архангельского города» ²⁵¹; затем они, по неизвестной причине, были Лазарем взяты обратно и изданы им в киевской типографии уже в 1674 году.

Таким образом, Симеон явился в Москве устроителем важнейших дел своего бывшего наставника и друга, – знаменитого архипастыря, которого он в письмах своих называет не иначе, как «отцом и благодетелем своим прелюбимым». Что касается отношений его в этом время к Иннокению Гизелю и Иоанникию Голятовскому, – другим южно-русским ученым, так же связанным с ним по месту образования его в Киевской коллегии, – то они уже не отличались столь очевидною близостию и полнотою. Дело в том, что ни один из них не имел таких важных и частных сношений с Москвою, в каких находился Лазарь Баранович, пользовавшийся, кроме того, выдающимся значением, как всеми уважаемый ученый иерарх и блюститель киевской митрополии. Несомненно, однако же, что и с этими учеными отношения Симеона никогда не прекращались и имели настолько дружественный характер, что возбуждали в нем всегдашнюю готовность на услуги. Так должно полагать, прежде всего, об отношениях его к Иннокентию Гизелю, насколько можно судить о них по делу об изданной им книге: «Мир с Богом».

По напечатании этой книги в киево-печерской типографии в 1669 году, Иннокентий Гизель представил несколько экземпляров ее патриарху Иоасафу и в своем письме к нему просил подвергнуть ее рассмотрению и одобрению ²⁵². Престарелый патриарх поручил сделать это Симеону, который, как мы видели, и одобрил книгу, не смотря на то, что в ней заключались некоторые мнения, считавшиеся в Москве неправославными. О характере этого одобрения можно с совершенною основательностию судить по содержанию ответной патриаршей грамоты, сохранившейся в бумагах Симеона и, без сомнения, им же самим составленной для патриарха. «Лобзаем», говорится здесь, «Мир сей и многопотные труды Ваши блажим и похваляем, благодарствие честности вашей приносяще, яко во время браней и мятежа мир с Богом человеку устроити попечение имеете… Наша же мерность, вкусивши сладости Мира Вами составленного и познавши вино чистое и бездрожное быти, не укоснула есть благочестивейшему самодержцу достойнее похвалити. И всему миру во здравие душевное и веселие духовное черпати не отрече благословения, во всю землю да изыдет вещание твое и в концы вселенныя глаголы твои…» ²⁵³ Так похваляет Симеон от лица патриарха сочинения своего старинного знакомого, которого он в написании этой грамоты величает: «преподобным отцем, честнейшим мужем, благоговейнейшим любителем Бога, истинных святых Отец подражателем, премудрейшим и словеснейшим учителем».

Подобною же скудостию отличаются и сведения об отношениях Симеона к Иоанникию Голятовскому, хотя существование этих отношений и их общий дружественный характер не подлежат ни малейшему сомнению. О них можно заключать уже из приведенной нами просьбы к Симеону архиепископа Лаврентия относительно передачи чрез него какого-то «писаниица» Иоанникию Голятовскому и из упоминания о последнем в письме Лазаря Барановича как об уважаемом и хорошо известном Симеону человеке. При этом известно, что в 1671 году Иоанникий Голятовский посетил Москву и здесь, без сомнения, возобновил старые отношения свои к Симеону, установившиеся еще в Киевской коллегии. Последнему он, может быть, обязан тем, что в 20-ю неделю по Пятидесятнице говорил при дворе проповедь и затем поднес ее государю с приветственною речью ²⁵⁴. В бумагах Симеона можно находить косвенные указания на существование между ними дружественных сношений и в последующее время. Между прочим, в некоторых позднейших произведениях его находятся следы пользования сочинениями Иоанникия Голятовского, очевидно, присылаемыми ему этим последним, по мере выхода ²⁵⁵.

Эти близкие отношения Симеона к южно-русским ученым могут служить, как мы сказали, прямым доказательством значительного влияния, приобретенного им в Москве; и действительно, из представления их очевидно, что со стороны последних они основывались главным образом на сознании той пользы, какую он чрез это влияние мог доставить им в том или отношении ²⁵⁶. Но пользуясь в Москве силою и значением, достаточными для содействования в предприятиях давнишних друзей своих, Симеон, несомненно имел здесь и многих недругов, с зависитию и недоброжелательством относившихся к его успехам и деятельно стремившихся подорвать их в самом основании. Правда, при известной ловкости его и несомненных заслугах, все усилия их в этом отношении оказывались тщетными; но все-таки, очевидно, что «житье его близ солнца, близ его величества царя» вовсе не было таким светлым и тихим, каким оно представляется доселе и каким оно казалось даже его ближайшему другу, Лазарю Барановичу. Враги Симеона были многочисленны, и их нетерпимость к нему была тем ожесточеннее и непримиримее, что основывалась не на каких-либо личных отношениях и счетах, а на радикальной разности образовательных начал, разделявших здесь враждующие стороны.

Не раз уже было сказано, Симеон явился в Москве решительным и выдающимся представителем латинского образования; но следует вспомнить, что здесь был многочисленный контингент приверженцев древних, традиционных начал образования и жизни, с недоверием и ненавистью относившихся ко всякой, вообще, новизне, – и что, кроме того, здесь же находились ученые люди, которые хотя и отрицательно относились к этим невежественным фанатикам старины, но при этом стремились противодействовать им распространением просвещения, основанного исключительно на началах греческой образованности. Это были, как мы уже знаем, с одной стороны, многочисленные распространители и последователи раскола, а с другой – известные ученые того времени, группировавшиеся в Чудовской школе, с Епифанием Славинецким во главе. Совершенная противоположность в образовательных начала естественно порождала здесь постоянный антагонизм между различными их представителями, переходивший, под влиянием религиозного возбуждения, в открытое ожесточение и ненависть и сильно смущавший Симеона, при его уравновешенном и примирительном характере.

По всему видно, что Симеону приходилось много терпеть от ожесточенных нападений и разных «ковотворений» своих многочисленных врагов, и потому он часто и довольно подробно останавливается на этом в различных своих произведениях. Уже в предисловии Симеона к сборнику проповедей, поднесенных государю, мы встречали его горькие жалобы на «завистников гаждения, на суемудрствующих хухнание и на любосудий писания неправедных неправдосудство», как на важные препятствия, тормозившие его проповедническую деятельность: в самых же проповедях своих он касается этого предмета с очевидною настойчивостию и полнотою. В его «Обеде» и «Вечери душевной» находится множество упоминаний и довольно широких изображений зависти и клеветы, как самых низких и мрачных свойств человеческой души; встречаются прямые и резкие осуждения клеветников и завистников, которые, по его словам, как «псы нападают на добрые и невинные люди» ²⁵⁷. Страстный тон его обличений и сетований в этих случаях не оставляет никакого сомнения в том, что все непосредственно вытекали из его личных неблагоприятных обстоятельств и отношений. Тоже самое и при том еще с большею определенностию можно наблюдать и в стихотворных произведениях Симеона. В его «Вертограде многоцветоном» заключается 26 отдельных статей о зависти и приблизительно такое же число кратких, характеристических замечаний о клевете и клеветниках. Все они имеют характер или остроумных назидательных сентенций, или же мелких, но колких эпиграмм, часто с прямым указанием на его личные отношения, в роде следующего:

… Ныне миролюбцы егда созерцают

Яко благочестнии правду соблюдают,

Яко сова на солнце зрят на ня косвенно,

Клевещут, зле толкуют дело божественно… ²⁵⁸

В «Рифмологионе», даже в таком панегирическом и исключительно торжественном произведении своем, каким является «Орел Российский», Симеон не упустил случая высказать несколько желчных и едких замечаний, направленных, очевидно, по адресу своих врагов. Представляя здесь «Российское Солнце» проходящим все знаки зодиака и подошедши к «Скорпиону», он делает, между прочим, следующую характеристику скорпионов, встречаемых между людьми:

… Скорпий есть злолютый всяк, иже ласкатель,

Утаяй правду на гневе подвизатель.

Сего речи яко елей умякченны,

Теже в прям, суть стрелы ядом намащенны.

Гроб отверст гортань их, языки прельщают,

Яму неповинным, иже ископают.

Аки люты змий, язык изощряют,

Ядом устне свое смертельным исполняют… ²⁵⁹

В частности, особенным ожесточением в отношении к Симеону отличались многочисленные последователи раскола, – и можно думать, что именно к ним относится большая часть вышеприведенных жалоб его на людскую злобу и клевету. Мы уже указали прежде на важное участие Симеона в литературной и устной полемике с расколом; теперь естественно обсудить те следствия, какие непосредственно вытекали отсюда для его личных отношений. – Несомненно, что при устных состязаниях своих Симеон вообще старался соблюдать свойственную ему осторожность и сдержанность. В этом отношении особенно характеристично то общее наставление его относительно поведения в спорах, которое он делает в своем «Вертограде многоцветном»:

Елма словопрение начинает быти,

Ты же хощеши правый победитель быти,

Победи прежде тебе, потщися молчати,

Тако скоро можеши победу прияти:

Вси бо тя мудра, кротка станут нарицати,

Спорницы прощения смиренно желати ²⁶⁰.

Но такое мудрое правило оказалось, по-видимому, вовсе неприменимым даже со стороны самого Симеона в случаях его состязаний с раскольниками, – и мы уже знаем, что, например, после продолжительного спора его с протопопом Аввакумом, оба разгоряченные противника «разошлися яко пьяни». Здесь встретились два совершенно противоположные мировоззрения, и не было между ними точки соприкосновения, на которой бы могло установиться более спокойное и здравое обсуждение предмета. Стоит привести лишь некоторые места из упомянутого нами сборника Аввакума разных отеческих изречений против внешней мудрости, чтобы видеть, какая глубокая бездна разделяла здесь обе враждующие стороны. «Христос» замечает в нем от себя Аввакум, «не учил нас диалектики а ни красноречия, потому что ритор ни философ не может быти христианин… Златоуст называет философов трапенежными псами, а нынешних мы философов как наречем их, разве песьими сынами» ²⁶¹. Приведши мнение Ефрема Сирина о том, что «и кроме философии и кроме риторики и кроме грамматики мощно есть верну сущу препрети всех противящихся истин», он прибавляет: «и по сему слову веры потреба ко спасению и ко прению противящихся, а не риторики и грамматики, и прочих добродетелей христианских от чиста сердца, а не философского кичения» ²⁶².

Со своей стороны Симеон высказывался об этих гонителях науки следующим образом:

Буйством обдержимии, премудрость хухнают,

Слепи суще, светлости оныя не знают ²⁶³.

Относительно же самых расколоучителей он в другом месте выражается:

Невежда пути, вождь да не бывает,

Книг неискусный, да не поучает, да не поучает ²⁶⁴.

Легко понять теперь, с какою непреодолимою антипатией относились раскольники к Симеону, ревностному поборнику просвещения, основанного, при том, исключительно на началах западных, латинских. – Антипатия эта естественно перешла в открытую и ожесточенную ненависть, когда Симеон, помимо устных состязаний с ними, выступил с таким капитальным и резким сочинением против раскола, каким было его «Жезл Правления», одобренный и изданный от лица всего освященного собора. В бумагах Симеона сохранилась грамота патриарха Иосафа, весьма замечательная в том отношении, что в ней подробно изображается последовавшее непосредственно за этим ужасное смятение в среде раскольников, и написанная для него очевидно самим Симеоном. О характере их отношений к Симеону при таком смятении можно заключать уже из того, что они представляются здесь «лающими, яко пси на Жезл…» ²⁶⁵

Вот почему и Симеон со своей стороны часто выражает о них столь резкие суждения, что их едва ли можно объяснять одной его религиозной исключительностию и принципиальной разностию воззрений. «Миротворитель», говорит он, например, в «Вертограде многоцветном», – «сын Бога живаго есть, а раскольник чадо врага злаго» ²⁶⁶; точно так же и в проповедях своих, касаясь часто раскольников, он представляет их не иначе, как прямыми исчадиями ада.

Что касается отношений Симеона к представителям греческого образования в Москве, то при несомненной враждебности, они отличались, все-таки, сравнительно меньшим ожесточением и ненавистию. Здесь шел вопрос лишь о том или ином направлении в образовании, но не было той принципиальной разности в воззрениях на самое достоинство и необходимость науки, какою проникнуты в высшей степени многочисленные представители раскола. В особенности умеренны и сдержанным характером отличались отношении Симеона к Епифанию Славинецкому, частию по личной склонности их к мирной труженической жизни, частию же вследствие взаимного высокого уважения к учености и заслугам противника, которое несомненно существовало между ними.

Епифаний Славинецкий, так же как и Симеон Полоцкий, был воспитанник Киевской братской школы, но учился здесь еще до преобразования ее Петром Могилою, когда в ней греческий язык был преподаваем наравне с латинским. Глубокое изучение этого языка, основанное на практическом знакомстве с греческим текстом Св. Писания и сочинениями греческих отцев и учителей церкви, легло в основу образования Епифания и сделало его в Москве ревностным поклонником и защитником так называемого «греческого учения». Весьма характеристична в этом отношении одна из проповедей Епифания Славинецкого, в которой он распространяется о пользе этого учения вопреки мнению московских книжников, будто греческое православие повредилось вследствие завоевания Турками Константинополя, особенно с тех пор, как греческие книги стали печататься на латинском западе ²⁶⁷. «О, како велие есть благо», говорит он здесь, «ясная луча греческаго учения, еюже мрачная неведения тьма разрушается, восток и запад озаряется, север и юг просвещается и вся вселенная облистана бывает. А ненавистный человек Марко Катон, тьмою ненависти ослеплен, тако ясную возненавиде учения греческаго лучу, яко запрети сыну своему, да ею разума своего не озаряет… Не бе ли слеп сей ненавистник? Истинно слеп бе, яко не виде благополезнаго блага. Но нынешних временней везде обретаются мнози ненавистнии человеци, мрачною ненависти тьмою ослеплени, иже возлюбивши мрак неведения, ясныя учения лучи не любят, тою озаряющия ненавидят, тою озаряющимся завидят и тую темним облаком рвения, лести, коварства, оглаголания, лицемерия разрушити и прогнати усильствуют…» ²⁶⁸

Когда явился в Москве Симеон Полоцкий, Епифаний пользовался здесь огромною известностию, как ученейший богослов и философ. В Чудовом монастыре он успел составить тесный кружок усердных и преданных ему учеников, занимавшихся под его руководством преимущественно исправлением богослужебных книг и сличением разных отеческих творений с древними греческими подлинниками. В ученой деятельности этого кружка, после самого Епифания, особенною ревностию и талантами отличался ученик его, «честный инок Евфимий», всецело проникнутый воззрениями своего учителя на достоинство «греческого учения» и так же явившийся его горячим защитником.

Учреждение Симеоном Спасской школы послужило первою причиною явного недоверия и вражды к нему в ученом кружке Славинецкого, тем более, что школа эта, как уже видели, отличалась совершенно противоположным ему, резким латинствующим направлением. С этого времени здесь началось постоянное наблюдение образа жизни и успехов Симеона и, в особенности, ревнивое отношение к постепенно возраставшей его литературной славе. Сочинения, какие время от времени выпускал в свет Симеон, становились немедленно предметом строгой критики со стороны чудовских ученых, старательно открывавших в них различные мнения, непозволительные с точки зрения древнего греческого православия.

Между прочим, ревнуя о церковном проповедании слова Божия, Симеон Полоцкий, в 1671 году, в одной из проповедей своих: «о благоговейном стоянии в храме Божием», – коснулся вопроса о времени пресуществления Св. Даров в истинное тело и кровь Господню, применяя здесь католическое понимание этого догмата к наставлению о поклонении Св. Дарам на литургии. Католическое учение о пресуществлении их произнесением слов Христа; «примиите, ядите…», а не особою молитвою священника, было весьма распространенным между малороссийскии учеными тогдашнего времени, и Симеон, во всем разделявший их воззрения, явился естественным представителем его в Москве. Одно место из этой проповеди его, где он приглашает к себе желающих «на угодное место и свободное время» для более подробного наставления, ясно свидетельствует о том, что он вел здесь даже устную пропаганду в видах распространения этого учения ²⁶⁹.

Подобное явление, конечно, не могло остаться не замеченным такими строгими ревнителями греческого православия, каковы были ученые иноки Чудовской школы, и скоро вызвало и их стороны попытки к резкому опровержению. В 1673 году, в крестовой палате у патриарха Питирима происходило прение между Симеоном и Епифанием Славинецким о правильном понимании указанного догмата. В современной записке, находящейся в «Остене» и принадлежащей, очевидно, иноку Евфимию, представляется, что Епифаний не только изобличил ложность толкования Симеона, но указал при этом и на тот общий весьма сомнительный источник, откуда оно произошло. Именно, возражая Симеону по поводу указаний его на авторитет киевских ученых, Славинецкий говорил здесь: «Наши киевляне училися и учатся точию полатине и чтут книги токмо латинския, и оттуду тако мудруствуют, а гречески не училися и книг греческих не чтут и того ради о сем истины не ведают и вельми в сем погрешили, зане сие есть ересь латинская; латини бо тако мудрствуют, яко и сам глаголеши, яко западнии учителие глаголют, Христовыми токмо словесы совершатися телу Христову и крови». Со своей стороны, выражая православное мнение по данному вопросу, Епифаний подкрепляет его единственно авторитетом древней восточной церкви: «Аз верую, мудрствую и исповедую, яко верует и проповедует святая кафолическая восточная церковь в ничесом отметно. Силлогизмом же, паче же латинским, аще и доволен есмь в тех, не последую, ниже верую; бегати бо силлогизмов, по св. Василию, повелеваемся яко огня, зане силлогизмы, по св. Григорию Богослову, и веры развращение и тайны истощение…» ²⁷⁰ Здесь выразилась, таким образом, существенная разность в научных направлениях Епифания Славинецкого и Симеона, – разность, поведшая к глубокому и резкому разномыслию их в решении важнейших богословских вопросов.

Но эта устная полемика Славинецкого едва ли имела особенное влияние на общий примирительный характер его личных отношений к Симеону. Оба замечательные современники эти, при всей противоположности воззрений своих по предметам первостепенной важности, очевидно, сохраняли редкое возвышенное беспристрастие к учености и заслугам каждого, – и можно думать, что добрые сношения между ними не прекращались до самой смерти Епифания, последовавшей 19 ноября 1675 года. Правда, в 1674 году, занимаясь новым переводом Библии на язык славянский, Епифаний Славинецкий совершенно устранил Симеона от участия в этом важном деле; но на то имелась слишком основательная причина, заключавшаяся в характере образования самого Полоцкого. «Симеону Полотскому», говорится по этому поводу в современной записке, – «отец Епифаний не изволи у дела сего быти того ради, зане, аще и учен бе и знаяше нечто по латински точию; гречески же ниже малейше, что либо знаяше» ²⁷¹. Зато при смерти своей Епифаний не только не забыл в своем завещании Симеона, но оставил ему такой денежный подарок, который своею ценностию превосходил даже подарки архимандритам важнейших московских монастырей ²⁷².

Со своей стороны и Симеон навсегда сохранил подобное же уважительное отношение к возвышенной личности Славинецкого. По случаю его смерти, он написал пять стихотворных эпитафий, под общим заглавием: «Преподобному отцу Епифанию, богослову и многих язык мужу искусну». Та надгробная надпись, которая была иссечена над могилой Епифания, представляет собою свод четвертой и пятой из этих эпитафий Симеона, помещенных в его «Вертограде Многоцветном»; она прославляет усопшего, как «мудрейшего философа», понесшего «множайшии труды в написаниях, тщанно-мудрословные в претолкованиях» ²⁷³. Симеон беспристрастно оценивал здесь замечательную ученость и литературные труды Епифания; потому что имел ближайшее знакомство с ними и даже пользовался некоторыми из них для собственных своих литературный целей. Между прочим, одну из полемических статей Епифания о том, что за святых, сущих на небесах, молиться не должно, составленную «чином риторичным», он впоследствии расположил в кратких вопросах и ответах «ради удобного поятия» ²⁷⁴. Гораздо менее умеренности и сдержанности проявил в своих отношениях к Симеону упомянутый нами чудовский инок Евфимий, преданный ученик Епифания, явившийся после его смерти важнейшим представителем греческого направления в Москве. Горячий сторонник «греческого учения», Евфимий в своем увлечении им доходил до фанатизма и при такой совершенной исключительности своей естественно чужд был того спокойного примирительного настроения к Симеону, каким, очевидно, отличался его знаменитый учитель. Правда, как человек просвещенный, Евфимий не мог, конечно, не признавать обширной, хотя и латинской учености Симеона, и были случаи, что он даже пользовался его указаниями по предметам своих ученых занятий ²⁷⁵. Но при это он с настойчивым вниманием следил за каждым шагом учено-литературной деятельности своего противника, старательно отмечая различные латинствующие мнения в его сочинениях.

Уже на «Жезл Правления» Симеона Евфимий не утерпел сделать свои критические замечания, обличавшие неправославное решение в нем некоторых богословских вопросов, – не смотря на то, что сочинение это издано было от лица всего освященного собора ²⁷⁶. Когда же появилось сочинение Симеона: «Венец веры кафолическая», он встретил его резкою обличительною статьею: «О апостольском глаголемом символе», – в которой доказывал, что положенный в его основание так называемый апостольский символ принадлежит скорее еретикам, нежели апостолам ²⁷⁷. Кроме того, тщательно проверив частнейшее содержание этого сочинения, Евфимий составил из него особый сборник извлечений, при чем все выписанные им оттуда места рассматривал не иначе, как «ереси латинския и лютерския» ²⁷⁸.

Между тем Симеон Полоцкий, устраненный по незнанию греческого языка от участия в новом переводе Библии на славянский язык, позволил себе некоторые неуважительные отзывы относительно греческого текста Св. Писания в переводе семидесяти. В ответ на это, Евфимий составил довольно обширную обличительную статью под заглавием: «на оглагольствующия священную библию преведенную богомудрыми мужи Св. Духа наполненным седмдесятми преводники». «Неции человеков», говорит он здесь, разумея, очевидно, Симеона, – «лживо оглаголуют святую вивлию греческую...и отвращают от чтения тоя православные человеки: поучающе чести библию преведения Иеронимова с растленных Еврейских книг преведенную на латинский язык и напечатанную полским языком, – и глаголют, яко греческая библия ово прилоги непотребныя имать, ово речений премены неприличныя от преписующих и еретиков: похваляют же тии латинския и полския библии Иеронимова преведения, не ведуще и сами в них величайших поблуждений...» Показав эти «побуждения» и доказав сравнительное превосходство греческой библии, Евфимий рассуждает далее об отношении к ней библии славянской: «И от тояже книги седмдесятных преводников преведеся и наша славенская библия. И аще где что обрящется в нашей славенстей библии яковое несходство или погрешение и тое подобает исправляти с тоя же греческия библии, а не с полских, ниже с латинских по некиих баснословию...» Свою обличительную статью Евфимий заключает прямым обращением к Симеону: «Зри любочитателю тлетворных латинсих и полских книг, коль долече отсутствуют от правого разума. Лжива суть слова их яко кривая колеса, и последующаго тым далека творят от пути православного знания: уклонися от стезь их...» ²⁷⁹

Но вопрос о сравнительном достоинстве того или иного перевода библии имел огромное значение для Симеона и в другом отношении. Дело в том, что в сочинениях своих и особенно в проповедях Симеон имел странное обыкновение пользоваться латинской и даже польской библией в ущерб высокому авторитету библии славянской и греческого перевода семидесяти; таким образом, обличительная статья Евфимия существенно подрывала православное значение богословских трудов Симеона и, главным образом, ставила под сомнение всю его широкую проповедническую деятельность. Поэтому, когда впоследствии были изданы самые сборники проповедей Симеона, Евфимий поступил с ними точно так же, как и с «Венцем веры кафолическия». Выбрав из них некоторые места, казавшиеся ему сомнительными, он противопоставил им подходящие изречения из книги митрополита Солунского, Нила Кавасилы, и соединил все это в особой тетради, под общим заглавием: «на силлогизмы латинския» ²⁸⁰.

Вообще видно, что Евфимий относился совершенно отрицательно к литературным заслугам Симеона и, со своей стороны, прилагал всевозможные старания к тому, чтобы повредить его ученому авторитету. Не имея возможности вовсе отрицать его несомненную ученость, он старался изобличить ее неосновательность и односторонность, резко выставляя на вид ее исключительное латинствующее направление. В этом отношении особенно характерно то общее суждение об образовании Симеона, которое выражает Евфимий в одном из своих сочинений, по сравнению его с высоко почитаемым учителем своим, Епифанием Славинецким. Сказав здесь об этом последнем как о человеке обширной и глубокой учености, он продолжает: «бе же и ин некто иеромонах, Симеон Полоцкий зовомый, пришедый от града Полотска державы краля полского; и той учивыйся, но не толико, не бо бысть философ, и то токмо учися...полатински и попольски, греческаго же писания ничтоже знаяше» ²⁸¹. В том же смысле Евфимий, едва ли не первый, распространил в Москве слух, что Симеон учился у иезуитов, находя в этом подходящее объяснение его латинствующих воззрений. Слух этот, по-видимому, имевший некоторые основания, естественно мог неблагоприятно отразиться на ученой репутации знаменитого придворного учителя и проповедника; по крайней мере известно, что в глазах патриарха Иоакима он, впоследствии, послужил важнейшим основанием для совершенного запрещения его богословских и проповеднических сочинений ²⁸².

Но не довольствуясь этим, а может быть и в чувстве бессилия причинить существенный ущерб влиятельному положению своего противника, Евфимий вздумал набросить неблагоприятную тень на нравственное достоинство самой личности Симеона. В числе мелких его произведений до нас дошло одно сатирическое «слово», в котором он изображает хитреца, соблазняющего людей своими льстивыми речами, чтобы удобнее их обмануть и погубить. Зная отношения и заветные стремления Евфимия и сопостовляя с этим время написания «слова», нет возможности сомневаться в том, что оно было направлено именно против Симеона. Изображаемый здесь Евфимием злой хитрец отличается крайним лицемерием и двоедушием: этот человек «смиренно челом бьет и кланяется до земли, дабы камение собрал и на главу твою метал; он сказует: виноват, а за дверми наготовил на тебя сем лопат. Симерние его волчее, а не овчее...» Поэтому Евфимий представляет далее как опасно и безрассудно отвечать доверием на льстивые уверения подобных людей. Такие люди, говорит он, «словами ласкательными глаголют и пред собою зряще хвалят и яко с любовным беседуют, отшедши же уничижают и оклеветают; они устами осклабляются и почнут хвалити: как премудр, как честен, как учен! Головщик, читатель, сказатель искусный!.. Но никако то правда, обманует, прельщает: потоля тебя хвалит, поколя не обманет, а как обманет, абие тебе аки волк потребит...» В заключение слова Евфимий не преминул бросить саркастический отблеск на нестоятельность честолюбивых и заносчивых порывов Симеона. Для этого он пользуется старинным олицетворением суетного и надменного тщеславия в образе павлина: «О паве поведают, ако взирая на перье ошиба своего красное, начнет надыматись и гордо ходити: егда же возрит на ноги своя черныя, абие умильно вопиет и перье опущает, аки бы познав свою совесть, видя, что не согласуется красное перье с ногами черными. Такожде и многие человеци, видяще себе честно аки перьем пестрым украшенных, начинают напыщатися, иныя охуждающе, аки бы во всем были совершенны: егда же некогда приходяще в чувство и себе познают и свое оскудение и злобу сразумеют, откидают фарисейское возношение и приемлют мытарево смирение...» ²⁸³ Так характеризует Евфимий своего литературного противника, питая к нему, очевидно, сильнейшую личную неприязнь, помимо общей совершенной противоположности в их литературных направлениях. Но и стрелы сатиры, которыми облегчал свою душу этот фанатический приверженец «греческаго учения», видимо не достигали своей цели; по крайней мере, нам ничего неизвестно о том, чтобы царь Алексей Михайлович когда-либо изменялся в своем милостивом расположении к Симеону, неизменно сохранявшему до конца его жизни влиятельное общественное положение.

Не трудно видеть настоящую причину, почему Симеон Полоцкий, не смотря на ожесточенные нападения многочисленных врагов своих, все-таки, удержал за собою почетное положение, совершенно исключительное в его скромном звании простого иеромонаха. Правда, при этом вовсе не должны быть принимаемы в расчет фанатические последователи раскола: своими злостными нареканиями они не могли вредить Симеону уже потому, что являлись открытыми противниками церковных и правительственных распоряжений того времени. Несомненно даже, что литературная и устная полемика с ними содействовала большей славе Симеона, и если имела для него серьезные неудобства, то лишь в том отношении, что нарушала спокойное течение его частной труженической жизни. Но тот факт, что и справедливые нападения на него приверженцев «греческого учения» остались здесь без всякого осязательного результата, весьма знаменателен и, кроме личных особенностей Симеона и его отношений, имеет несомненную связь с общим культурным настроением эпохи. Дело в том, что обличаемое или латинствующее или, вообще, западническое направление Симеона вовсе не было чем-то совершенно уже исключительным, чрезвычайным; напротив, оно было довольно распространенным в то время и являлось едва ли не преобладающим в высших сферах московского общества.

Известно, что еще со времени продолжительной польской войны (1654, 1667 гг.) царь Алексей Михайлович, побывавший во многих городах польско-литовского края и лично познакомившийся здесь со многими удобствами европейской жизни, приобрел и вкус более европейский. Прямым последствием этого было появление некоторых иноземных нововведений как во внутреннем убранстве царского дворца, так и в личной семейной обстановке государя. «Внутри дворца», говорит исследователь русской старины, «появились обои (золотыя кожи) и разного рода мебель на немецкий и польский образец. Характер резьбы по дереву, столько употребительный во всех внутренних и внешних украшениях дворца, так же изменился: обыкновенную русскую резьбу, по одной только поверхности дерева, заменила фигурная немецкая работа во вкусе рококо... С особенною тщательностию в и в первый раз такою резьбою украшена была брусяная столовая изба государя, выстроенная в 1661 году по вымыслу инженера – архитектора Густава Декенпина... Разных дел мастера и живописцы, большею частию поляки, призванные в Москву во время польской войны, с учениками своими из русских, украшали окна, двери и плафон этой избы искусной резьбой, которую золотили, а плафон расписали. Подобным же образом была украшена и новая столовая царевича Алексея Алексеевича, построенная в 1667 году, а так же, впоследствии, и новые постельные хоромы, выстроенные царем в 1674 году...» ²⁸⁴ На ряду с этим и во внутреннюю жизнь двора стали проникать различные чужестранные диковины, прежде не слыханные на Руси: появилась в царских хоромах ночная «игра в арганы», устроен был особый театр, под названием Потешного дворца, где, между прочим, Магистр Яган Готфрид, осенью 1672 года, со своею труппою исправлял комедию или комедийное действо ²⁸⁵. Новые западные обычаи усилились при дворе в особенности после брака государя с Наталией Кирилловной Нарышкиной, благодаря влиянию здесь ее воспитателя, отъявленного западника, Артамона Сергеевича Матвеева. Они проявились в устройстве и разных затеях нового Коломенского дворца и начали проникать с этого времени даже в терем царицы. Царские же дети еще ранее того стали обучаться «по латиням», и это обучение их было доверено иеромонаху, пришлому из чужой страны и воспитанному исключительно на началах западного просвещения.

Одновременно и в тесном взаимодействии с этим новые иноземные обычаи стали распространяться и в частном быту окружавших государя вельмож. Особенно далеко заходил в этом отношении новый царский родственник, упомянутый боярин Матвеев, заведший у себя даже домашний театр, с труппою актеров из собственных дворовых людей. По современным известиям, сохранившимся в официальных документах, актеры эти, в соединении с труппою из иностранцев, устраивали театральные представления и в хоромах царского дворца ²⁸⁶. Современный иностранный писатель о России Рейтенфельс приводит имена бояр, близких к государю и сочувствовавших западному просвещению, – и следует заметить, что здесь упоминаются почти все, известные уже нам, ближайшие покровители и благодетели Симеона. Тот же писатель говорит о появившемся в среде высшего московского общества новом и весьма знаменательном обычае – посылать молодых людей для довершения их образования заграницу, – указывая при этом и на примеры лиц, посетивших с этою целию все просвещеннейшие страны Европы ²⁸⁷. Следует заметить, что этот обычай был, по-видимому, сильно распространенным; по крайней мере, патриарх Иоаким счел нужным преследовать его, объясняя им, в числе других причин, появление и распространение в Москве так называемой «хлебопоклонной ереси». «Юноши неции», говорит он в своем обличении последней, – «из царствующего града Москвы восхотеша отъити в полское кралевство ради учения латинского. Отшедше и учащеся в латинских училищах...бывше там некое время и понавыкше латинским писанием и тамошним нравом...возвратишася в своя домы, поведаша неким знаемым своим священнональником и благородным мужем, достоинства великая, церкви в домех имущим, яко белорусцы христиане и латини в возглашении словес Господних «приимите, ядите» покланяются телу и крови Христове» ²⁸⁸.

Но что здесь в особенности достойно замечания, как самое характеристическое проявление этого нового настроения духа времени, так это тот несомненный факт, что влияние западной латинской образованности стало довольно ощутительно проникать и в область тогдашней церковной жизни. Весьма знаменательно, что представители церкви, принимавшие самое видное участие в умиротворении ее от тогдашних внутренних нестроений, были то прямыми воспитанниками западных школ, то людьми сочувствовавшими в большей или меньшей степени началам западного просвещения. Достаточно вспомнить о Паисие Лигариде, человеке обширной латинской учености, без совещания с которыми царь Алексей Михайлович решительно не делал ни одного важного шага в церковной политике того времени. Ближайшим сторонником и сотрудником Паисия был, как мы уже знаем, Симеон, принимавший не менее важное участие в современных церковных делах. Из русских архиереев, имевших в этих делах наиболее авторитетное значение, явное сочувствие к латинскому образованию питали Илларион архиепископ рязанский и в особенности митрополит сарский и подонский Павел. Не даром современные расколоучители так настойчиво обличали их в латинстве, осуждая, именно, их общее стремление к западному просвещению. «Возненавидели они окаяннии», говорит, например, диакон Феодор, – «святыя сионския восточные церкви матере нашея правыя догматы, и поругали, и попрали; а возлюбили и поцеловали римскую блудницу...и приемлют с честию и слушают с любовию проклятых и льстивых ее дидаскалов, и от тех нечистых духов напиваются мутного пития, яко свиния кабацкия барды...» ²⁸⁹ Возводя частное к общему и отождествляя характер образования с религиозным направлением, они и всех вообще современных пастырей церкви признавали «любодействующими со всенародною блудницею римскою..., латинская оправдающе и похваляюще, а истину истребляюще» ²⁹⁰. С особенною горечью расколоучители сетовали на царя, жалуясь, что в вопросах церковной жизни он следовал советам людей, получивших западное, латинское образование. «Имееши у себя», говорит поп Лазарь, «мудрых философов, рассуждающих лице небеси и земли, и у звезд хвосты аршином измеряющих ²⁹¹; и таковых глаголет Спас лицемерных быти.., а ты, государь, таковых чесных имаши, и различными брашны питаеши и благовонными питиями напояеши, и хощеши внешними их плетухами власть свою мирну управити!..» ²⁹² В том же смысле, но еще в более выразительной и резкой форме изливает свои жалобы на царя и упомянутый нами диакон Феодор: «Един бысть православный царь на земли остался, да и того, невнимающего себе, западнии еретици, яко облаки темнии, угасили христианское солнце и свели во тьму многия прелести и погрузили, да не возникнет на истинный свой первый свет правды» ²⁹³. Конечно, все эти жалобы расколоучителей следует принимать не иначе, как выражение их крайнего невежества и фанатизма: на том лишь основании, что элементы новой образованности проникали к нам от латинствующего запада, они безусловно отрицали их общее культурное значение, равно как и возможность плодотворного применения их к религиозным интересам православия; но тем очевиднее становится здесь то обстоятельство, что в основании их сетований лежало действительное распространение в московском обществе того времени начал западного просвещения, ощутительным образом отразившееся и на современных представителях церкви.

Таковым представляется преобладающе настроение высших слоев московского общества в эпоху жизни и деятельности здесь Симеона, и мы подробно распространились об этом потому, что отсюда, именно, получают свое надлежащее освещение все разнообразные частности в его отношениях и обстановке. – Несомненно, что вящей славе Симеона и упрочению его положения в Москве содействовало, главным образом, то обстоятельство, что все многоразличные проявления его талантов соответствовали как нельзя более новым развившимся здесь вкусам и потребностям. К удовлетворению этих последних преимущественно и направлена была его разнообразная и многотрудная деятельность, проходимая им с тем большею ревностию, что она согласовалась в тоже время с отличительными особенностями его личного характера и воспитания. Здесь, таким образом, заключается объяснительная причина общего почетного положения Симеона и приобретенного им огромного значения в Москве. Этим можно объяснять даже и самый внешний, чрезвычайно широкий объем его деятельности: последняя, очевидно, не проявилась бы в таких обширных размерах и с таким удивительным разнообразием, если не находила себе постоянного поощрения в его непривычных успехах.

Понятно, что при таких условиях, слишком благоприятствовавших Симеону, с ним трудно было бороться представителям «греческого учения» в Москве. Им предстояла борьба не столько против отдельной личности, сколько против общих условий ее создавших, то есть, против нового западнического направления, неудержимо распространявшегося во всех высших кругах московского общества. Но это была уже слишком трудная и, можно сказать, совершенно неравная для них борьба, сомнительная в своем исходе тем более, что в том же настроении духа времени заключались многие признаки вовсе не предвещавшие им успеха.

Дело в том, что обаяние «греческого учения», традиционное и сильное в древней Руси, ко времени изображаемому нами, совершено пало или, лучше сказать, само это «греческое учение», перенесенное историческими событиями с православного востока на латинствующий запад, мало-помалу утратило здесь типические черты старой византийской учености и постепенно приняло формы латинской науки и образования, столь антипатичные духу древнерусского человека. И вот его прежнее уважение к нему утратилось, сменившись недоверием, пренебрежением и даже совершенным отрицанием.

Уже вскоре после взятия турками Константинополя, в русском обществе стала распространяться мысль, что восточные христиане «потурчились», и что греческое православие, не ограждаемое более политическою властию, потеряло свою исконную неповрежденность. Заблуждение усилилось, когда ученые греки для довершения своего образования, начали ездить в Риме, и греческие богослужебные книги стали печататься на латинском западе. Утвердилось мнение, что как первые, так и последние «олатинены», и что одна только Москва осталась действительною носительницею и хранительницею истинного правоверия. Все это накоплялось издавна и постепенно, но в первый раз с особенною резкостию выступило в знаменитом споре Лаврентия Зазания Тустановского с московскими книжниками, по поводу исправления Большого Катехизиса, представленного им патриарху Филарету. Человек этот явился с Литвы и потому показался подозрительным; когда же, в защиту своих мнений, он сослался на греческие книги, то ему прямо сказали, что из них должно принимать только те, которые появились на Руси до митрополита Киприана включительно. К новым же греческим книгам иметь доверие не следует: потому, говорили московские книжники, что «греки живут ныне в тесноте великой с неверными и по своих волях печатати им книге не умети и для того вводят иные веры в переводы греческого языка, что хотят. И нам таких переводов греческого языка, ненадобно ²⁹⁴».

Таким образом, когда патриарх Никон поднял дело исправления богослужебных книг, то он задел этим самое щекотливое, самое чувствительное место ревнивого к традиции, фанатического в своих началах и исторически сложившегося московского книжника. В благочестивой ревности к такому важному делу Никон выписал от современных греческих иерархов до 200 греческих рукописей и более 500 получил чрез Арсения Суханова, посланного им на восток для их собирания. Но это не утишило бури; против него заявилась глубоко залегшая идея исключительной чистоты и величия московского православия и, как ее обратная сторона, уже застаревшее недоверие к греческим книгам: не русские книги надо править по греческим, а последние первыми! Соблазн в обществе усилился, когда возвратившийся с востока Арсений Суханов в записках своих представил некоторые разности в самых греческих церковных уставах, а христиан – греков и в особенности представителей их иерархии изобразил в религиозно-нравственном отношении в самых непривлекательных чертах. Правда, впоследствии оказалось, что будучи раскольником по существу, он подбирал здесь с очевидным намерением лишь самые исключительные факты, а в их разрисовке не поскупился на самые мрачные краски; но злое семя, брошенное на слишком восприимчивую почку, скоро успело принести недобрый плод: в Москве были случаи (в 1653 г.), что приходские священники не пускали даже мирских торговых греков в церковь Божию, считая их неверными ²⁹⁵.

Высоко трагическою представляется внешняя судьба патриарха Никона, доблестного иерарха, решившегося предпринять дело словно соразмеренное по его исполинским нравственным силам; но еще печальнее и трогательнее она является, если рассматривать этого патриарха как представителя известной культурно-исторической идеи, выступившего за нее с редким самоотвержением, при неравных и, можно сказать, совершенно подавляющих условиях борьбы. Правда, предпринятое им великое дело впоследствии было принято вполне; но вершить его пришлось уже не ему, а, главным образом, противникам его, сторонникам западного просвещения. Сам же Никон пал, потому что, при данных условиях, ему в сущности было очень трудно не пасть.

С небольшим кружком замечательных, но совершенно отдалившихся от жизни ученых, группировавшихся в Чудовом монастыре, патриарх Никон несомненно явился ревностным сторонником того традиционного просветительного начала на Руси, которое было известно в том время под не раз уже упомянутым нами характеристическим названием «греческого учения»; но посмотрим, какова была действительная обстановка этого, столь резко проводимого им направления. – «Греческого учения» не отрицали в принципе и московские книжники, но они полагали ему исторический предел до падения Византии, вовсе устраняя не только последующую затем оригинальную греческую письменность, но и новые издания прежних ее высоко чтимых на Руси памятников. Просвещенный иерарх, понятно, не смог разделять такого узкого и слишком утрированного воззрения, и борьба сторон не замедлила открыться. Исправление богослужебных книг, сразу поставив вопрос на чисто практическую основу, придало дальнейшему течению его острый религиозный характер; ожесточение противников скоро обнаружило всю глубинку разделявшей их пропасти, и наиболее фанатические из книжников, порвав всякие связи с Никоном немедленно образовали раскол. – Не поладив с книжниками, Никон восставал и против появившихся уже в его время сторонников западного просвещения, поддерживавших его в борьбе с расколом, но в действительности едва ли не более ему антипатичных. Со свойственною ему энергией и решительностию он преследовал различные западные нововведения, появившиеся во многих боярских домах и в особенности в высших придворных сферах, и этим естественно восстановил против себя как те, так и другие. В необдуманной горячности он в грамотах своих к восточным патриархам называл даже самого царя «латинствующим», а бояр и всю русскую церковь представлял «преклонившимися к латинским догматам», на том лишь основании, что судьями его явились преимущественно люди, сочувствовавшие началам западного просвещения ²⁹⁶. – Таким образом, являясь резким поборником «греческого учения», патриарх Никон должен был порвать связи с важнейшими направлениями интеллигентных слоев современного ему русского общества и в деятельности своей опираться почти исключительно на небольшой кружок чудовских ученых, людей пришлых и потому не имевших с этим обществом глубочайших нравственных связей. Факт замечательный, наглядно показывающий, что «греческое учение» потеряло уже традиционное высокое значение свое в современной русской действительности.

При известной несокрушимой энергии этого замечательного человека, стремления его были бы, конечно, гораздо успешнее, если бы, по крайней мере, вне окружавшей его русской действительности «греческое учение» стояло высоко, в смысле особой, самостоятельной и широко развитой греческой науки и образованности. Но дело в том, что и с этой стороны он оставался почти без поддержки. Старая византийская ученость, переместившись на запад, явилась здесь, как мы уже сказали, в новых латинских формах, и отрицавшие ее московские книжники, со своей точки зрения, были совершенно последовательны: их капитальное заблуждение состояло здесь собственно в том, что по невежеству своему, смешивая форму с сущностию, они стали рассматривать ее как еретическую, доходя в своем отрицании, так сказать, до геркулесовых столпов. На месте, в самой Греции и вообще на православном востоке замечался, напротив, даже явный упадок просвещения, и, кроме остатков павшей Византии, не было почти ничего оригинального и самобытного в области научного развития; так что наиболее образованные греки стали приходить к нам преимущественно с латинского запада. Весьма знаменательно в этом отношении, что даже первый сподручник патриарха Никона, Арсений Грек был, именно, усердный питомец западной науки, принимавший даже католичество, чтобы быть допущенным только в ее высшие православные святилища. Сменивший его, другой знаменитый сотрудник Никона, Епифаний Славинецкий, также был выходцем с латинствующего Киева, и московские книжники, по крайней мере в первые годы жизни его в Москве при патриархе Никоне прямо трактовали его за одно с латинниками ²⁹⁷. Но вот самому Никону довелось испытать злейшую иронию судьбы: его жесточайшим противником, наиболее содействовавшим его падению, оказался, именно, никто иной, как сам натуральный грек, пришедший к нам с Запада величайший латинник того времени, Паисий Лигарид.

Таким образом, не имея достаточной поддержки ни в современном русском обществе, ни вне его и основываясь единственно почти на высокой исторической традиции, Никон явился деятельным поборником в Москве «греческого учения», и понятно, что при такой исключительности своего стремления, он должен был рано или поздно потерпеть здесь неудачу. Тщетно в своей энергической борьбе суровый патриарх расточал тяжелые удары направо и налево, с одной стороны, строго преследуя раскольников, а с другой – отбирая «арганы» у бояр: это только ожесточало его многочисленных врагов. С небольшим кружком чудовских ученых он скоро оказался в ужасном меньшинстве; а между тем неумеренность его мероприятий соединила обе противоположные стороны в одинаковой к нему ненависти: так что раскольники рукоплескали даже Паисию Лигариду, пока он боролся с Никоном, и пока, ослепленные борьбой, они не разглядели, что последний для них никак не хуже первого. – Только слишком сильный человек, или лучше сказать, человек слишком доверяющий своим силам мог открыть решительную борьбу при таких подавляющих условиях и вести ее до самого конца с изумительною и неослабною энергией. Решительность и необыкновенная настойчивость его характера обуславливали в нем твердость инициативы в таком трудном деле; а предыдущая судьба могла только воспитать в нем преувеличенное доверие к собственным силам и значению в его осуществлении. С другой стороны, замечательная прямолинейность его натуры и удивительная цельность и крепость всего его нравственного состава не допускали в нем возможности какой-либо сделки, – и вот, когда в одну из перипетий борьбы патриарх в страстном и неразборчивом порыве вдруг оставил престол свой, его печальная участь совершилась ²⁹⁸.

С падением грекофильствовавшего Никона, рушилась сильнейшая опора провозглашаемого им в Москве «греческого учения», и положение вещей изменилось немедленно и самым решительным образом. С ним пала величайшая преграда, сдерживавшая до сего времени распространение здесь западного влияния, и это последнее, разливаясь теперь неудержимым потоком, стало вдруг преобладающим, как мы уже видели, не только в высших придворных и общественных сферах, но отразилось и в области церковной.

Положение оставшихся сподвижников Никона видимым образом сделалось самым тяжелым: их прежнее преобладающее значение вдруг сменилось теперь состоянием почти полной безнадежности. Нельзя без глубокого сочувствия внимать их бесконечным сетованиям на новое, совершенно изменившееся положение вещей; невозможно не проникаться чувством высокого уважения и удивления пред дружными усилиями их доставить непрерывным научным трудом должное преобладание своему началу: но все их старания были безуспешны. Тщетно Епифаний Славинецкий в благороднейшем энтузиазме провозглашал необходимость «ясного луча греческого учения», подымая на суд даже тень Катона, известного ненавистника эллинизма: действительность, очевидно, не откликалась за его зов. За «греческое учение» здесь стояла только великая историческая традиция; на практике же в самой жизни тогдашнего русского общества оно уже потеряло свое прежнее высокое значение. Консервативные элементы общества не доверяли уже, как мы видели, ни новым учителям грекам, ни даже самим греческим книгам; элементы же прогрессивные предпочитали прямо обращаться к западу, откуда приходили к нам и сами ученые греки. Как мы теперь, в вопросах нашей богословской науки, менее всего адресуемся к современным грекам, так в сущности стало это проявляться и тогда: разница лишь та, что то было первоначальное эмбрионическое состояние нынешнего положения вещей. Последний и самый решительный расчет с «греческим учением» на Руси произведен был при патриархе Никоне и вместе с ним; с тех пор, до самой реформы Петра, оно уже только спускалось здесь с небольшими колебаниями по наклонной плоскости. Сам Епифаний Славинецкий в сущности потому так настойчиво провозглашал «греческое учение», что побывал на Западне Европы и там научился ценить великое наследие Византии; не посетивший же запада ученик его Евфимий, при всем своем усердии, являл лишь бледное отражение своего знаменитого учителя. Достоин замечания следующий, весьма характеристичесий факт: плод огромной учености Епифания и его чисто адамантового трудолюбия – «Полный Лексикон Греко-Славено-Латинский», в котором великий поборник идеи желал дать лучшее средство современному русскому человеку читать греческие книги, – дошел до нас, кроме самого чернового автографа, чуть ли не в одном только списке. Это в сущности означает, что кроме довольно ограниченного кружка ученых, труд этот никому почти не был нужен. И в самом деле: старые памятники Византии московский книжник прочел уже давно и прочел довольно исправно, хотя и в неисправных переводах; новых греческих книг он читать не станет, западник же читает «по латиням».

Но, действуя в пользу своего направления положительным образом, посредством ученых трудов, возбуждающих справедливое удивление к их необыкновенной ревности, представители «греческого учения» в Москве действовали здесь в том же смысле и отрицательно, путем обличения западных латинствующих воззрений, проникавших в духовную науку и литературу того времени. В этом отношении они так же проявили не менее замечательные и настойчивые усилия, – и мы видели, что Симеону Полоцкому, широко заявившему свое западническое направление в многочисленных литературных произведениях, пришлось почти исключительно принимать на себя их основательные и строгие обвинения. Правда, этим мало занимался сам Епифаний Славинецкий, замечательная ученость которого преимущественно направлялась к положительному раскрытию превосходства «греческого учения» и который, как воспитанник тех же западных школ, по-видимому, питал даже некоторое уважение к несомненной учености своего противника; но за то с особенною ревностию на этом сосредоточивал свою деятельность ученик его, инок Евфимий, для которого крайне ненавистен был высокий ученый авторитет Симеона и которому утомительное и скрупулезное процеживание в его сочинениях «ересей латинских и лютеранских» приходилось как нельзя более по вкусу. Но и в этом отношении, как мы видели, старания их остались бесплодны, – и нам теперь становится совершенно понятным общее историческое основание этого нового и весьма характеристического явления.

Очевидно, что при данных условиях, чудовские ученые могли нападать только на некоторые частные неправославные мнения Симеона, происходившие от исключительного и неумеренного пользования им для своих сочинений латинскими источниками и общие ему со всеми вообще киевскими учеными того времени; но они были уже совершенно не в силах пошатнуть его высокое авторитетное значение в высших придворных и правящих сферах Москвы. Слабые числом и значением они не в состоянии были противостоять широкому наплыву в нравы и обычаи современного им московского общества элементов западной образованности; а между тем в этом, именно, обстоятельстве Симеон Полоцкий и получал, главным образом, существенную поддержку для своего почетного и выдающегося здесь положения. Лишившись в патриархе Никоне своей величайшей опоры и оставаясь в стороне от нового могущественного течения в обществе, чудовские иноки роковым образом осуждены были на утрату своего прежнего руководящего значения; тогда как Симеон Полоцкий, удовлетворяя своими многочисленными произведениями новому духу времени в высшей степени, естественно и с очевидною постепенностию приобретал здесь все более важное и влиятельное общественное положение. И вот мы видим, что прямым и ближайшим следствием всех нападений на него чудовских ученых было лишь то, что Симеон, при удобном случае, жаловался государю на «завистников гаждение, на суемудрствующих хухнание», заранее уверенны, что сочувствие царственного покровителя было здесь, именно, на его стороне. Таким образом, в то самое время, когда инок Евфимий истощал свои усилия в резких обличениях и даже в злостной сатире на него, Симеон только прилагал старания к новым произведениям своим в западном вкусе, достаточно испытав уже благосклонное внимание к ним государя и даже прямо поднося их ему в воздаяние за «препитание милостивое» и за «тихое и покойное в крове крылу его хранение».

Обстановка частной жизни Симеона при царе Алексее Михайловиче, к представлению которой мы должны теперь последовательно перейти, подтверждает как нельзя более все сделанные нами указания на его общее почетное положение в Москве. Из относящихся сюда данных с несомненностию открывается, что он пользовался особенною милостию и покровительством государя и, если сохранял здесь звание простого иеромонаха, то находился в условиях жизни, совершенно приличных его высокому значению, как придворного учителя, проповедника и поэта. Совершенно естественно, что государь не скупился в своих щедротах человеку, который кроме этих специальных заслуг своих в его семействе и при дворе, принимал с его соизволения столь выдающееся и полезное в его видах участие в важнейших текущих вопросах того времени.

Мы уже видели, что тотчас по приезде Симеона Полоцкого в Москву, место жительства его здесь определенно было в Заиконоспасском монастыре: из последующих данных открывается, что вместе с этим он был назначен и начальником, или, как он сам подписывался, – «строителем» этой обители. Заиконоспасский монастырь издавна уже носил в Москве название «учительского», и еще задолго до приезда сюда Симеона, в нем был строителем известный учитель Арсений Грек; с довольно значительным промежутком времени, Симеон Полоцкий, таким образом, поступил здесь на его место: но какова была разница в направлениях того и другого учителя! – Как начальник обители, Симеон, без сомнения, пользовался здесь весьма удовлетворительной обстановкой. Он занимал приличное помещение, вероятно, в тех самых «хоромах», которые были выстроены государем в 1665 году; имел собственную прислугу, состоявшую из трех человек, и содержал лошадь, назначенную в его исключительное пользование. Кроме того известно, что у Симеона постоянно проживали в Москве его ближайшие родные, и все они имели здесь, по его собственному выражению, «нескудное, но довольное препитание». Так: на его попечении находилась здесь его престарелая мать, по-видимому, приехавшая сюда вместе с ним, и – оставшийся по смерти брата родной племянник его Михаил Сильвестрович со своею материю Ириной Афанасьевной; последние также переехали к нему очень рано и оставались здесь до самой смерти ²⁹⁹.

Некоторые средства для своего содержания Симеон получал, без сомнения, и от управляемой им обители, правда очень бедной и совершенно безвотчинной, но доходы которые он мог увеличить своею обычною предприимчивостию. Между прочим, с этой целию он завел «синодик обители Всемилостивого Спаса, сущия за иконным рядом», где в пространной речи, достойной его блестящего ораторского таланта, приглашал православных к записыванию в него душ умерших. Доказав подробно из Св. Писания, из многочисленных отеческих свидетельств и из житий Святых пользу поминовения умерших, Симеон заключает здесь воззванием: «являте убо милость умершим вашим, жертвы святые о спасении душ их приношением и иными всяческими благотвореньми: а они вашим пособием помиловании, умолять у Господа Бога милость и жизнь вечну душам вашим...» ³⁰⁰ Но несомненно, что главные средства для своего жительства в Москве Симеон получал, все-таки, из государевой казны; так как мы уже знаем, что он тотчас же по своем приезде сюда поступил на дворцовое содержание. От двора ему отпускался «денежный корм» в размерах «по 5 алтын в день», что по тому времени составляло оклад довольно значительный. Кроме того, для прокормления себя, своей родни и «челяди» Симеон получал оттуда же все продукты натурою; дрова ему так же выдавались из «государевого дровяного двора»; сено для лошади получалось из лугов коломенских, а овес из двора житнаго. Все это, соединенное вместе, обнаруживает особенное благоволение государя к Симеону и представляет нам его домашнюю обстановку в Москве как совершенно обеспеченную.

Однако ж корм, отпускаемый Симеону как деньгами так и натурою, не всегда бы доставлен исправно; так что нередко ему приходилось обращаться с письменными просьбами относительно его выдачи. Этому обстоятельству мы и обязаны тем, что в черновых бумагах Симеона до нас дошли некоторые частные данные, рисующие довольно подробно и совершенно наглядным образом его внешнее положение. «Благодетелю мой премилостивый», – пишет он, например, в одном случае лицу заведовавшему выдачей царского корма, – «молю твое благоутробие, яви на мне якоже и прежде милость свою, прикажи государево жалованье мед пресный за 6 месяцев выдати; аз же, помня твое ко мне милосердие, непрестанно имам быти молитвенник о тебе благодетель моем» ³⁰¹. В другом случае Симеон обращается к тому же лицу с более уже важным прошением: «молю благоутробие твое да явивши на мне милость твою прежнюю и повелеши великаго государя жалованье за прошедший год муки пшенныя две четверти, а ржаныя 8 четвертей, 8 (?) масла коровья за Августа по памяте́м отпустити, чтобы мне не убытчтитися в моей скудности и тебе бы благодетелеви моему к тому болши не стужати...» ³⁰².

Но так как эти прошения Симеона, по-видимому, не всегда оканчивались желательным успехом, то он подавал государю особые челобитные, испрашивая себе продолжения выдачи тех или иных статей из своего дворцового содержания. Челобитные эти Симеон подавал чрез приближенных к государю лиц, которых обыкновенно и предупреждал о том просьбою своею, в роде следующей: «прошу твое благоутробие, да время благоугодно усмотрев, доложиши Великаго Государя о моей челобитной; аз же, аще твоим ходатайством милости Благочестивейшаго Самодержца сподоблен буду, должник имам быти...» ³⁰³. Обращаться к государю с челобитными Симеону приходилось довольно часто, но всякий раз он составлял их приблизительно в одинаковой форме, не чуждой, впрочем, его общей характеристической манеры. – В 1670 году почему-то была прекращена выдача ему денежного корма, назначенного «по государеву указу и по памяти большаго дворца», – и вот Симеон обращается к государю с просьбою: «пожалуй мене богомольца своего, по своей премногой ко мне милости, вели мне тот корм денежный по прежнему давать...» ³⁰⁴ В следующий, 1671 год, ему перестали выдавать корм натурою; по этому случаю Симеон снова подает челобитную государю: «пожаловал ты, Великий Государь, мене богомольца своего и с людьми моими треми человеки кормом и питием из твоих государевых дворцов. И то твое Великаго Государя милостивое жалованье отпускано мне до настоящаго 179 году, а в настоящий год 179 от первого числа месяца Септемврия не отпускают. А мне твоему богомольцу пищи и пития и прочих нуждных, кроме твоего Царского милосердия, взяти негде... Пожалуй мене богомольца своего, по своей неизреченной царской милости, для своего многолетнего царского здравия и душевного спасения. Вели Государево жалованье корм и питие давати мне и челяди моей из своих Государевых дворцов по-прежнему...» ³⁰⁵ Однажды случилось, что у Симеона дрова «изошли»; новых не выдают, а «хлад и мраз наступают», и он подает о выдаче их челобитную своему державному покровителю ³⁰⁶. С челобитною же обращается он к государю и в том случае, когда у него «изошел корм лошадиный», мотивируя по обыкновению просьбу свою тем, что ему этого корму «взяти, кроме царского милосердия, негде» ³⁰⁷.

Но кроме этих случаев нарушения в выдаче ему текущего дворцового содержания, Симеон обращался с челобитными к государю и по некоторым экстренным обстоятельствам. Между прочим, в 1669 году «Божиим посещением во время пожара погорело все покровение церкве Всемилостиваго Спаса и от великих дождев своды портились; на престол Божий и на жертовник вода текла; а направити и покрыти нет чим, потому что обитель безъотчинна и вельми скудна, и некоему, кроме царского милосердия»; поэтому Симеон просит государя: «вели храм Всемилостиваго Спаса, для твоего многолетнего царского здравия и душевного спасения, из твоей Государевы казны покрыти, чтобы ему от дождем осенных и от непогод в конец не разрушитися...» ³⁰⁸ – Во время этого пожара, по-видимому, пострадало и собственное имущество Симеона; по крайней мере, так можно объяснять то обстоятельство, что ему пожалован был погреб «в городовой стене ради сохранения вещей и ради безбедства от пожаров». Но в погребе этом не было железных дверей, – и вот Симеон обращается к государю с просьбою: «вели из твоея Государевы казны к тому погребу железныя двери построить, чтобы мне и всему монастырю защитное было от пожаров хранилище...» ³⁰⁹ – Случилось, что в том же 1669 году «выехал на Великого Государя имя из Литовския земли единоутробный брат Симеона Иоанн Емельянов сын». Живя в одной келии с Симеоном, он, по словам последняго, «возлюбил во святом иноческом чине житие свое проводити и за Великого Государя многолетное здравие до кончины живота своего Господа Бога молити»: на этом основании Симеон просит государя, чтобы тот пожаловал ему на иноческие одеяния «что известит Господь Бог...» ³¹⁰ И действительно, за свой выезд в Москву брат Симеона пожалован был единовременно «государевым жалованьем»; но оставаясь у Симеона и делая «с ним вместе всякие государевы дела», он не получал на себя особого содержания, – и вот Симеон от лица его подает государю челобитную, чтобы тот велел указать на него «жалованье из дворцов поденной корм и питие» ³¹¹.

Наконец, Симеон подавал государю челобитные о единовременном пособии и вовсе уже без всякого особенного повода, а просто на основании лишь своего общего положения при дворе, предполагавшего внимательное отношение государя к его нуждам. Наступал, например, праздник Рождества Христова, а Симеон, «государев богомолец пребывал в скудности нужного пропитания и не имел откуду стяжати, кроме царского милосердия»; поэтому он просил государя, чтобы тот пожаловал его «ради плоть приемшаго нас деля человеков Христа Господа» ³¹². – Следует припомнить, что Симеон при различных придворных торжествах и при важнейших своих поздравлениях государю обыкновенно получал от него особые подарки; но случалось и так, что его при этом забывали, и тогда он не стеснялся прямо напомнить об этом своему покровителю. Сохранилась одна челобитная его, написанная по такому, именно случаю и едва ли не самая характеристичная в целом роде: «В прошлом государь в 177 (1669) году, егда изволил Господь Бог блаженныя памяти государиню царицу и великую княгиню Марию Ильичну от временные жизни пресилити во вечную, написал я твой государев холоп, во похвалу святого ее государыни жития и во воспоминание вечное добродетелей, вечныя памяти достойных, книжицу хитростию пиитическаго учения и вручил тебе великому государю, ради утоления печали сердца твоего, и за тот мой прилежный труд от тебе великого государя ничим я не пожалован. Да в настоящем государь, во 179 году, егда Господь Бог изволил тебе великаго государя милосердым своим призрети оком, и даровати тебе супружницу благоверную государиню царицу и великую княгиню Наталию Кирилловну, пожаловал ты великий государь всяких чинов людей прещедрым, духовных и мирских, твоим царским даянием; а я твой государев богомолец и в то время ничим не пожалован, а живу теперь в большой скудости всех нуждных, тако сам, яко и люди мои. А не имею ни откуду пособия нищете моей кроме твоего царского милосердия и того ради молю твое царское благоутробие... Пожалуй мене богомольца своего за тыя моея книжицы художное написание, и ради всемирныя радости от твоего царского Богом сочетанного супружества, во всех православных сердца́ изливаемыя, во вспоможение моея скудости, что тебе Господь Бог изветстит о мне. Царь государь, смилуйся пожалуй!» ³¹³

Таким образом, очевидно, что Симеон, благодаря щедротам царя Алексея Михайловича, пользовался в своей домашней жизни совершенно обеспеченным положением, – и если он в приведенных челобитных своих постоянно упоминал о своей скудости, то это, без сомнения, следует принимать только как проявление обычной манеры того времени, от которой были не свободны даже и богатейшие бояре, испрашивавшие себе государевых милостей. Сам Симеон впоследствии ближайшим образом характеризовал жизнь свою при тишайшем государе, и его характеристики в этих случаях выражают совершенное довольство ее внешней обстановкой, соединенное с чувством живейшей благодарности. В своем предисловии к «Вертограду многоцветному» он говорит, например: «по превелицей милости и премногим щедротам святопочившаго о Господе Бозе святыя и блаженныя памяти благочестивейшаго государя, царя Алексея Михайловича, не скудное, но довольное по моему чину и званию чрез лет тринадесять имея препитание, прерадостно в царствующем и богоспасаемом граде Москве прежих, присно ко Господу Богу теплыя моя молитвы о нем великом государе возсылая, и труды трудом: ово по повелению начальствующих, ово по моему свойственному благохотению, да не празден жизни моея вотще иждиву время, прилагая» ³¹⁴. Еще в более распространенной и выразительной форме он свидетельствует о том же и в своем стихотворном благодарении царю Федору Алексеевичу за создание новой келии. «Аз», говорит здесь Симеон, –

«от милости ею (царя и царицы) бых взысканны

И чрез лет тринадесять нескудно питанны.

Аще в чуждей есмь стране далече рожденны,

Но милостию ею близ есмь сотворенны.

Сверстаста мя с своими, светло на мя зряху,

Паче службы моей милость ми являху.

Не токмо же мне грешну, и на матерь мою

Проявиста щедрую царскую милость свою:

Ибо до смерти ея велеста питати,

Из царских си сокровищ корм щедро даяти... ³¹⁵

Так благодарный Симеон выражал впоследствии отрадное воспоминание о своих царственных покровителях и благодетелях, приютивших его при дворе своем и высоко ценивших здесь его разнообразные и важные заслуги.

В 1676 году, говоря словами Симеона, «велико-свирепое преизлиха, и неудобь стерпимое на ковчег российского царствия в день субботний, иже бе 29 (в ночь) Ианнуария, нападе треволнение, неожиданная смерть пресветлейшаго монарха» ³¹⁶. Кончина милостивейшего из государей, поднявшая, по свидетельству Рейтенфелса ³¹⁷, стон не выразимой скорби во всей Москве, коснулась ближайшим образом и Симеона. В чувстве печали и горестной утрате, он написал его «Глас последний» и «Плачи» по нем; но поднес это стихотворное произведение свое уже наследнику его, царю Феодору Алексеевичу, при котором открылся еще больший простор для его заветных стремлений и, соответственно этому, еще более широкое участие в царских милостях.

Особенная близость Симеона к государю, основанная на его прежнем наставничестве. – Поднесение ему «Гласа последняго» царя Алексея Михайловича и «Плачей» по нем. – Вызов в Москву Сильвестра Медведева: преданность его и сотрудничество Симеону. – Распространение в Москве протестантских идей и литературная полемика против них Симеона. – Учреждение Симеоном Верхней типографии: его побуждения к этому, время ее открытия и применение ее к педагогическим целям. – Первые издания Верхней типографии: «Букварь», «Тестамент Василия царя греческаго» и «Повесть о Варлааме и Иоасафе»; проявляющиеся в них педагогические идеи Симеона. – Заботы об учреждении высшего училища в Москве и составление Симеоном «Привилегии Славяно-Греко-Латинской Академии»: время ее составления и общий характер предположенного в ней училища. – Общее значение Симеона как учителя. – Проповедничество Симеона: место проповедничества и издание его проповеднических сборников. – Стихотворная деятельность Симеона: продолжение им прежних приемов стихотворства; новые религиозные стихотворения Симеона; собрание «Вертограда многоцветного» и «Рифмологиона»; составление и издание «Псалтыри рифмотворной». – Общественные отношения Симеона: новые покровители его при дворе – Лихачевы и Ромодановские. – Недоброжелательство к Симеону патриарха Иоакима и продолжение вражды к нему инока Евфимия. – Отсутствие друзей у Симеона в среде высших представителей церкви и скудость его сношений с южанами. – Обстановка частной жизни Симеона и его попечения о внешнем и внутреннем благоустройстве Заиконоспасского монастыря. – Обстоятельства болезни и смерти Симеона; его духовное завещание. – Черты личного характера Симеона и общее замечание о последующей судьбе его направления.

С восшествием на престол царя Федора Алексеевича для Симеона Полоцкого открылось само собою вполне обеспеченное почетное положение при дворе, явившееся непосредственным следствием известных уже нам его личных отношений к этому государю. Уже в царствование Алексея Михайловича Симеон находился в ближайших отношениях ко двору и даже пользовался особенным вниманием и милостями государя, благодаря непрерывным трудам своим на придворной службе и по исполнению его различных поручений. Совершенно естественно, что значение его возвысилось еще более, когда государем сделался воспитанник его, царь Феодор Алексеевич, вступивший на престол в таких юных летах (на 15-м году), что и самое наставничество ему Симеона едва ли могло совершенно прекратиться. Имеется известие, будто за «юностию» и «чрезмерною слабостию» этого государя при нем управляли государством некоторые придворные лица того времени: между этими лицами упоминается и царский учитель Симеон Полоцкий ³¹⁸. И хотя к такому известию, в особенности по отношению к этому последнему, нет возможности относится с безусловным доверием; тем менее очевидно, что единственным основанием его могла послужить только особенная близость Симеона к новому государю и его общее влиятельное при нем положение.

Действительно, наблюдая всегдашнее высокое уважение юного государя к личности своего знаменитого наставника, нельзя сомневаться в том, что он был расположен прислушиваться с особенным вниманием и доверием к его просвещенным внушениям. Если и невозможно допустить, чтобы внушения эти, при известной осторожности и умеренности Симеона имели какой-либо односторонний политический характер, то самый факт его общего нравственного влияния на своего царственного питомца можно считать совершенно несомненным. Естественное и понятное само по себе, такое влияние его открывается с полною очевидностию уже из упомянутого нами первого стихотворного произведения Симеона, поднесенного царю Феодору Алексеевичу по случаю безвременной кончины его родителя. В первой части этого произведения, носящей название: «Глас последний свято почившаго о Господе благочествиейшаго, тишайшаго, пресветлейшаго великаго Государя Царя и великаго князя Алексея Михайловича» ³¹⁹, – заключается 80 «велений», обращенных со стороны последнего к своему юному преемнику. «Веления» эти, имеющие вид общих сентенций, представляют собою ничто иное, как краткие назидательные уроки общего поведения и государственной мудрости, влагаемые Симеоном в уста умирающего царя с целию наставления своего питомца в новом его высоком положении. Общий тон этих наставлений, проникнутый искренностию и теплотою чувства, указывает на близкое горячее участие к нему Симеона; а их чрезвычайное обилие и открыто морализирующий характер ясно свидетельствуют об естественности и совершенной уместности с его стороны такого оригинального приема в своем поэтическом изобретении.

Таким затейливым стихотворным произведением Симеон постарался встретить вступление на престол царя Феодора Алексеевича; но при его написании им руководило не одно лишь желание дать общие полезные наставления своему царственному питомцу. В связи с этим частным намерением главная цель этого произведения состояла в том, чтобы доставить юному государю известное духовное утешение в понесенной им горестной утрате. «Аз», говорит Симеон в своем прозаическом посвящении этого произведения государю, – «достослезное отшествие пресветлаго родителя твоего со плачи о нем общими написати потщахся: и раданий утолительная предположих, яже суть глас последний, завет премудрый и кончина христианская, всеми убо желаемая, но не всеми получаемая...» ³²⁰ Мы уже знаем, что Симеон не в первый раз является утешителем своих венценосных покровителей в постигающих их семейных несчатиях. Еще задолго пред этим он, точно в таком же роде, явился участником скорби царя Алексея Михайловича, по случаю кончины его первой супруги: тем более эта роль приличествовала ему теперь, при новых совершенно исключительных обстоятельствах.

18-го июня 1676-го года, когда совершилось венчание царя Феодора Алексеевича на царство, Симеон представил государю другое стихотворное произведение свое, не менее обширное по размерам, но отличавшееся уже совершенно противоположным, торжественным характером. Произведение это, направленное к прославлению совершившегося радостного события, носит пространное и витиеватое заглавие: «Гусль доброгласная, восклицающая желания всех санов и чинов российских и благоприветствия нововоцарившемуся благочестивейшему тишайшему пресветлейшему великому Государю Царю и великому князю Феодору Алексеевичу всея великия и малыя и белыя России самодержцу. В день веселия сердца его, в онже венчаяй Господь милостию и щедротами возложи на главу его венец от камене честна всесвященными руками Святейшаго и Всеблаженнейшаго Великого Господина Кир Иоакима, Патриарха Московского и всея России» ³²¹. Подобно тому, как в предыдущем своем стихотворном произведении Симеон Полоцкий старался облегчить и рассеять глубокую скорбь молодого государя, так точно и в настоящем случае он сознательно стремится к тому, чтобы увеличить его радость. В этом смысле, в своем посвящении «Гусли», он прямо заявляет государю: «ея же сладостию да возвеселиши сердце твое, да возрадуеши душу ти праведную, да утешишися чувствы твоими царскими» ³²². Достойна замечания при этом та общая и весьма характеристическая манера, в которой ловкий стихотворец составил и поднес государю это новое произведение своей панегирической музы: по словам Симеона, «Гусль» его была «трудолюбием мысленно сооруженная, усердием уструненная, бряцалом пера биенная, рачительства десницею и смирения шуйцею поднесенная... ³²³»

Само собой разумеется, что все эти стихотворные произведения Симеона содействовали в значительной степени укреплению и возвышению того общего почетного положения его при дворе, которое естественным образом возникло из прежних наставнических отношений его к царю Феодору Алексеевичу. Конечно, в сравнении с наставничеством, они имели здесь второстепенное значение; но все-таки очевидно, что в них Симеону представлялось новое и весьма важное средство снискать себе особенное милостивое внимание и благорасположение государя. Несомненно, по крайней мере, что так рассматривал их сам Симеон и при их составлении, явным образом руководился, между прочим, и с этим личным своим честолюбивым стремлением. В своей «Гусли доброгласной», оканчивая «желания всех санов и чинов российских» и переходя к «благоприветствиям», Симеон, обращаясь к царю Феодору Алексеевичу, заявляет:

...Аз приветствия благая вещаю.

Гуслию сею любезне звяцаю,

В небеси многи старцем гусли бяху,

Вси же едину всеми песнь пояху.

Аз единою многи песни пою,

По числу гуслей их в честь царску твою.

Желая, да вси вернии ликуют,

Царствия тебе верно приветствуют.

Ты же изволи любезно слушати,

Мене в милости своей соблюдати ³²⁴.

Затем, окончив эти «благоприветствия», он в заключение своего произведения, снова повторяет государю:

... Ты же изволи мене соблюдати,

Яко отец твой в своей благодати.

Ей же аз мене смиренно вручаю,

При сем приветстве стопы ти лобзаю ³²⁵.

Зная особенную склонность царя Феодора Алексеевича к стихотворному искусству, развитую в нем самим Симеоном и простиравшуюся до личного трудолюбивого в нем участия, нельзя сомневаться в том, что представленные произведения произвели на него в высшей степени отрадное впечатление и, без сомнения, имели известное значение в его общем благосклонном расположении к знаменитому их составителю. Открытый и отчасти самоуверенный тон приведенных обращений может свидетельствовать даже, что и сам Симеон в сущности вовсе не сомневался в этом расположении и только стремился здесь поддержать и оправдать его своими новыми заслугами в глазах государя.

Совершенно естественно, что при таком благоприятном положении личности Симеона Полоцкого в царствование Феодора Алексеевича и разнообразная просвещенная деятельность его в этом время могла получить более важное значение и более свободные характеристические проявления. При глубокой личной настроенности Симеона к труженической жизни уже наперед не трудно предвидеть, какую огромную важность в этом отношении имела его непосредственная близость к государю. С одной стороны, она доставляла деятельности его необходимый простор, делая совершенно излишним все употребляемые им доселе усилия, чтобы поддержать и упрочить за собою выгодное положение в Москве; а с другой – ею заранее была обеспечена могущественная поддержка государя во всех предпринимаемых им начинаниях и трудах. И вот мы видим, что при царе Феодоре Алексеевиче Симеон действительно стремится придать деятельности своей большую широту и значение во всех известных уже нам ее направлениях. Правда, кратковременность жизни его при этом государе не дозволила развиться ей до надлежащих размеров; но таков несомненно общий характер многих начинаний Симеона, относящихся к этому времени.

Однакож, прежде чем приступить к осуществлению этих начинаний и даже ранее, чем некоторые из них могли возникнуть, Симеон озаботился вызвать в Москву известного уже нам, своего ближайшего ученика и друга, Сильвестра Медведева. Вызов этого замечательного человека был его первым шагом при новом государе и, без сомнения, сам по себе представляет весьма характеристическое и знаменательное явление. Можно думать прежде всего, что при открывшейся возможности к более значительной и обширной деятельности, Симеон просто пожелал иметь в лице его усердного и доверенного себе сотрудника. Но в связи с этим, в нем также естественно предположить намерение доставить, при помощи своего привилегированного положения, надлежащий ход человеку одинакового с ним направления и приготовить в будущем деятельного и даровитого его защитника, каким действительно и явился впоследствии Сильвестр Медведев.

Мы оставили этого ревностного ученика и последователя Симеона еще в то время, когда он служил подъячим в Приказе Тайных дел и будучи экономическим распорядителем учрежденной Симеоном Спасской школы, получал из Приказа на содержание ее деньги включительно до 1668 года. Вскоре после этого отправлялось в Курляндию посольство под начальством Ордына-Нащокина и вместе с ним велено было ехать туда Медведеву «для наученья» ³²⁶. – По возвращении из Курляндии, он, под влиянием Симеона, задумал принять монашество и в 1672-м году отправился для этого в «Пустынский Пресвятыя Богородицы монастырь», Курской губернии, Путивльского уезда. Медведев выехал туда вместе с возвращавшимся из Москвы строителем этого монастыря старцем Софронием, и тотчас по прибытии на место не преминул известить любимого им учителя о своем благополучном путешествии и о своих первых впечатлениях. «В Бозе пречестный господине, отче Симеоне, а мне милостивый отче и наставниче», – писал он к нему в марте месяце этого года, – «Богу поспешествующему ми, за твоим о мне к Нему предстательством, купно со пречестным отцем Софронием и прочиею братиею, до предприятаго пути достигох в целости бывшего моего телеснаго здравия, марта 14 дня, и обретох братию, явившихся и являющихся, мне благоприятных, место красотою, уединением и изобилием над иныя сицевыя места богато: аще бы един изъят был страх военный, то с трудностию бы ко благоутишию покоя кому обретати таковое место...» Усматривая в этом благое попечение о нем Божественного промысла, Медведев просит далее Симеона не предать его совершенному забвению и по возможности доставлять о себе письменные сообщения: «Тебе, во изневежествование и хранение мне данного любезнейшаго милостиваго отца и благодетеля, молю, ради того божетвеннаго промысла, иже мене твоей святости вручи и преискреннюю в твоем сердце ко мне отеческую твою любовь огнем благодати своея возже, – не опусти мя...из любви твоея...и чрез писание о твоем пребывании мне желаемого извещения не лиши мя...» В заключение письма он испрашивает себе благословение высокопочитаемого старца и всецело вверяет себя его любви и молитвам ³²⁷.

Письмо это особенно важно в том отношении, что оно послужило исходным пунктом переписки, установившейся между учителем и учеником, по случаю их временной разлуки, и рисующей с совершенною полнотою их сердечные, дружеские отношения. Симеон Полоцкий, высоко ценивший необыкновенные дарования своего ученика и никогда не опускавший его из виду, в скором времени не только удовлетворил его естественному желанию относительно письменного извещения о себе, но и прислал ему подарок. Сохранилось ответное письмо к нему Медведева, писанное от 25 декабря 1673-го года и заключающее в себе широковещательное изъявление им благодарности своему учителю за то и другое. «Господу Богу благодарение возсылая», пишет он здесь, – «еже сподобил мя чрез твое писание о твоем мне любезнейшем благом пребывании извество восприяти, при котором Того Всеблагого, об нас присно промышляющего молю, да не лишить и во предтекущее время, по своей божественной воли, о твоем на славу его великаго и святаго имени и общую православным ползу живущаго здравия, частнаго извествования, при котором моем желании за прислание 25 мушкатовых гало (?) рабское поклонение отдаю..» При этом благодарный ученик не преминул почтить Симеона подарком и со своей стороны. «К тебе, пречестный господине», продолжат он, «со отцем Софронием, посылаю кадочку малую меда, сотами исполненную, благоволи прияти и мене с братом во святых твоих ко Богу молитвах не оставляти...» ³²⁸

Приведенные нами письма были писаны Медведевым еще до поступления его в монашество, что с очевидностию открывается уже из одного того обстоятельства, что он подписывал их своим мирским именем – Симеон. Таким образом, если уже в них обнаруживается благосклонное и чисто отеческое отношение к нему Полоцкого, то тем более это должно было последовать позднее, когда вскоре после этого, он принял пострижение и тем заявил свою окончательную решимость неуклонно следовать по стопам своего знаменитого учителя. По всему видно, что с этого времени между ними установилась самая искренняя дружеская связь, основанная на отеческой любви и внимании с одной стороны и на глубокой преданности и уважении – с другой. Симеон Полоцкий, всегда питавший особенное расположение к своему ученику, стал теперь рассматривать его, как истинное свое духовное детище и поддерживая с ним прежние письменные сношения, делал в них доверчивые сообщения относительно важнейших своих предначинаний и трудов.

Между прочим, в конце 1675-го года, он письменно сообщил Медведеву об окончании давно предпринятого им труда по составлению церковных поучений на дни воскресные и праздничные и о своем намерении вести рядовое чтение их народу. В ответ на это со стороны Медведева последовало, от 27 сентября 1676-го года, обширнейшее поздравительное послание, обработанное в витиеватой ораторской форме. Кроме приведенного уже нами широковещательного поздравления Симеона с исполнением его заветного желания, послание это в панегирическом тоне исчисляет высокие заслуги его в пользу церкви и весьма замечательно в том отношении, что рисует пред нами в ярких и полных чертах чувства удивления и преданности ученика своему знаменитому учителю.

Медведев начинает здесь свои излияния тем, что сравнивает Симеона с великими светилами Церкви, которых из древности посылал ей Бог в ограждение от внутренних врагов. «Благодаря благодарю вездесущаго и вся силою, присутствием и обладательством исполняющаго и окормляющаго Бога», пишет он, «яко церковь свою святую и в нынешние позная века не оставляет, но благостным премудрости своея действием оней во ея снабдение избранных своих возставляет, якоже некогда возставляше против Ария Афанасия, против Македония Григория Богослова, против Нестория Кирилла, против Иовиниана и Елвидия Иеронима, против Манихеяном и Пелагея Августина, против Римлян на Флоренском соборе Марка Ефесскаго, в Киеве Петра Могилу, и в России против жидовству Иосифа Волоколамского: тако и ныне против возмутителей и терзателей целости церковныя и тоя отступников...благоволил даровати твое преподобие, имже мать наша православная Церковь...с веселием речет, якоже о предварших своих любезных чадех...яко имам таковое мне любезное чадо, иже живет право и весма стоит пред лицем Твоим, и не себе живет, но Тебе и не своея славы ищет но Твоея...» Понятна теперь радость ученика, когда в письменном извещении Симеона получил новое доказательство его отеческой любви к нему и внимания. В своем послании Медведев выставляет это на вид, изливаясь в чувстве благодарности своему учителю. «Аще мать наша православная Церковь», продолжает он, «о твоем преподобии, яко о своем любезном чаде, утешается; како же аз негодный ея нарещися сын, твоея же пречестности отеческия любве и милости должник, слыша о целом твоего преподобия мне желаемом здравии, о нем же ведети удостоил еси, о твоей пречестности не имам радоватися и веселитися? И не точию аз един о твоей пречестности радуюся и веселюся, но и весь православия сонм тешится и веселится; ибо он, праславляющих его прославляя, усмотрев по самовластному чистаго твоего сердца благоволению всеусердствующее к того угождению рачение, к довольственней своей благодати благоволил тебе и изводственную даровати...»

В последних словах Медведев разумеет, очевидно, недавно полученное Симеоном разрешение относительно церковного учительства народу, радуясь новому высокому предназначению горячо любимаго им наставника. Касаясь за тем частнейших заслуг Симеона, стяжавших ему столь важное по тому времени отличие, он в восторженных выражениях распространяется о необычайном трудолюбии его и святости жизни, неуклонно направленной к достижению высших духовно-нравственных целей. «Тем же убо твое преподобие», говорит он между прочим, – «ничтоже ино помышляет, точию о сем, что мать нашу церковь увеселяет, и ухищряющих целость оныя терзати побеждает, веру благочести умножает и славу Божественнаго имене разширяет; ничтоже инаго глаголет, токмо то, что благодать слышащим нам детем ея дарствует; ничтоже инаго творит, точию се, что православных христиан и к созиданию веры и к Богу благодарению побуждает: якоже о сем и весь век жития твоего благоговеинства светлее луч солнечных матере нашея многочисленным российскаго царствия сыновом показует и непщую, яко той не обрящет во всех часах сицева часа в житии твоей пречестности, в нем же бы твое преподобие православию какова дела нарочитаго и полезнаго церкви не соделало...» Плодом этой неутомимой деятельности Симеона были, как уже известно, многие важные учено-литературные произведения, которые при этом и исчисляет Медведев, указывая на их высоко религиозно-образовательное значение. «К тому же и многим трудом», продолжает он, «четыре книги от твоея пречестности: первая Жезл Правления, вторая Венец веры, третия Обед душевный, четвертая Вечеря душевная свидетельствуют. Те бо веру укрепляют, надежду утверждают, любовь восперяют; те благоговеинство возбуждают, в печали утешают, усумнение резшают; те чистое от нечистаго отделяют, помощь ко благоделанию содевают, от преступления обета на том крещении и от всякаго зла восхищатися научают; те тайныя к побеждению нашему от главных трех неприятелей ухищряемыя хитрости явственно показуют, и тех на отражение нам удобное орудие являют; те от прелестных, суетных, временных и тленных сладостей гонзати совещают и Богу работающим и скорбная терпящим мзду, грешным же вечную казнь проповедуют...»

Но выставляя на вид в таком блестящем свете разнообразную учено-литературную деятельность Симеона, доставившую ему всеобщее уважение, Медведев не мог не коснутся в своем послании и его личных высоких качеств, без сомнения, имевших в этом отношении не менее важное значение. В этом смысле он в дальнейшем изложении послания подробно изображает необыкновенные свойства ума и сердца своего учителя, рисуя их в чертах возвышенных, проникнутых силою и искренностию чувства. «Сия вся», говорит он здесь, «и оныя пречестности твоея добродетели исчитая: яко разум глубочайший, премудрость чистую, мирную, кроткую, благопокорливую, исполненную милости и плодов благих, несумненную и нелицемерную, постоянство незыблемое, благоговеинство истинное, совесть непорочную, бодрость чудную, в словеси мерность христианскую, приемность добропохвальную, уветливость удивительную, щедрость богатую, милость велию, помощь усердную, любовь нелицемерную, – сердечно веселящеся и еще известную благочестия к разширению надежду усматриваю; ибо возрастающим твоего пребодобия летом, восточной церкви вящшия благия плоды возрастати не престанут...» В заключение послания Медведев призывает на Симеона благословение Божие за его трудовую, подвижническую жизнь, посвященную всецело на служение важнейшим духовным потребностям и интересам православной церкви. И подаждь Боже праведный, заслуг мздовоздатель», восклицает он, «тако великому около хвалы его житием и словом тщанию, пречестности твоей, на небеси за Венец веры прияти венец живота... И за Обед душевный снести обед в царствии Божии... За Вечерю же душевную со убежденными на вечерю всяких благих исполненной сладости ввестися... За Жезл Правления да послет ти Господь от Сиона жезл силы, имже да возгосподствуеши посреде враг твоих... К тому же да умножит убо Он, превышний окормитель всяческих, в крепости телесе лета святости твоей во утверждение и разширение христианския нашея восточныя веры... Нам же сыном ея во откровение разуму света душевнаго, во умножение добра духовнаго, душевнаго и телеснаго и всем верным во утешение, дабы пречестность твоя, мой милоствый господин, отец и благодетель, добро церкви умножая должае, большими трудами больший себе венец заслужил...» ³²⁹

Так изображает Сильвестр Медведев личность своего знаменитого учителя, полный восторга и удивления к его неутомимому трудолюбию и к возвышенной нравственно-религиозной настроенности его характера и образа жизни. Самый тон приведенных нами излияний показывает, что выражаемыя в них чувства ученика дышат несомненною искренностию и ели отзываются некоторою аффектацией, то эта последняя скорее сотавляет плод его обычного энтузиазма и риторической формы выражения, чем намеренного льстивого преувелечения. Спустя четыре года после этого Медведев в «епистолии» к какому-то неизвестному «приятелю» своему, «Иоанну Димитриевичю», изобразил «благаго, преподобнаго и святаго мужа, а своего милосердаго отца, учителя и благодетеля» в еще более возвышенных и светлых чертах ³³⁰; но это случилось уже после смерти Симеона, когда он не только не мог льстить последнему, а напротив, был расположен даже к известной сдержанности, в виду приободрившихся многочисленных противников умершаго.

Понятно, что при такой горячей преданности ученика своему учителю, очевидно, ценимой и поддерживаемой в нем этим последним, случившаяся между ними разлука не могла продолжаться долго, и соединение друзей должно было последовать немедленно, при первых благоприятных тому обстоятельствах. Мы уже знаем, что такие обстоятельства наступили тотчас же после смерти царя Алексея Михайловича, когда со вступлением на престол Феодора Алексеевича, видимым образом, усилилось внешнее положение Симеона. И действительно: коронование нового государя совершилось, как мы уже сказали, 18-го июня 1676-года, а в следующем июле месяце того же года Сильвестр Медведев уже находился в Москве. Сохранилось письмо его к своему «особному милостивому благодетелю», князю Михаилу Григорьевичу Ромодановскому, в котором он извещает последнего о посещении в этот день государем Спасского монастыря и о его милостивом здесь обращении с ним. «Июлия в 13 день», пишет в нем Медведев, «великий государь благоволил быти в Спасском монастыре и мене о моем пострижении и чесо ради не восхотел на Москве жити, сам разспрашивал милостивно; и выслушав мой ответ, благоволил неоднократне приказать мне жить на Москве, милостию, во знамя своея государския ко мне милости, пожаловал: приказал мне дать на иных всех, разве отца Симеона, богатейшую (келлию) и присутствующии ему вси, еще стоящу ему в церкви и зрящу, явились ко мне милостивы...» ³³¹ Нет сомнения, что эта особенная милость государя к Медведеву совершилась по рекомендации Симеона, имевшего понятный интерес сблизить путем непосредственного знакомства двух своих ближайших и важнейших учеников.

Поместившись для жительства в Москве в Заиконо-Спасском монастыре, Сильвестр Медведев занимал здесь келлию, устроенную рядом с помещением Симеона и даже имевшую с ним прямое внутреннее сообщение. Так должно заключать, по крайней мере, из обстоятельств болезни и смерти Симеона, изображенных самим Медведевым в упомянутой «епистолии» к своему «приятелю» ³³²; этим можно объяснять также и приведенное уже нами выражение патриарха Иоакима, будто Медведев, находясь в Москве, жил в одной келлии с Симеоном ³³³. – Уже это непосредственное соседство показывает, что новоприбывший ученик явился правою рукою своего знаменитого учителя, участвуя под его руководством в его различных начинаниях и трудах. Действительно, сам Медведев впоследствии свидетельствовал, что он жил здесь, «словом и делом присно работая, купно с своим прелюбезным господином, отцем Симеоном» ³³⁴. – Неудивительно поэтому, что Симеон Полоцкий, со своей стороны, высоко ценил горячую преданность к нему Медведева, усматривая в нем деятельного и талантливого представителя своих начал и своих заветных стремлений. Известно, что умирая, он сделал его своим вторым душеприказчиком и, между прочими дарами, завещал ему самое драгоценное свое достояние: все свои многочисленные черновые рукописи ³³⁵.

Приобрев себе в лице Сильвестра Медведева ревностного и даровитого сотрудника, Симеон Полоцкий, при особой благосклонности и покровительстве ему государя, приступил к осуществлению своих просветительных стремлений с видимой свободой и решительностию. Но весьма знаменательно при этом, что первоначальная деятельность его здесь, точно также, как и при царе Алексее Михайловиче, получила по преимуществу полемическое направление. Как в то время его учено-литературная карьера началась борьбой с внутренними врагами церкви, направляясь к опровержению важнейших основоположений раскола, так и в настоящий раз он прежде всего выступил на защиту ее от врагов внешних, открыв обширную полемику с проникшими в Москву идеями и обычаями протестантства. И в том и в другом случае с ясностию выступает для нас важное значение Симеона как выдающегося ученого богослова своего времени, равным образом, как и его личная всегдашняя готовность на служение высочайшим церковным интересам.

Литературная полемика Симеона с протестантством имела не менее значительные размеры, чем его полемика с расколом, и подобно ей, была необходимою и неотложною по особым исключительным обстоятельствам того времени. Мы видели уже, что время Симеона Полоцкого характеризуется широким распространением в Москве западных иноземных обычаев, знаменующих здесь близость общественного поворота и проникавших сюда преимущественно из соседней Польши. Но известно, что тогдашняя католическая Польша была подвержена в сильнейшей степени протестантской пропаганде, чуть боле не увлекшей за собою все ее высшее интеллигентное общество, пока не появились там для борьбы с нею знаменитые ученые иезуиты. Неудивительно, поэтому, что вместе с различными иностранными «новшествами» проникали к нам в Москву и идеи современного немецкого протестантства. «Немцы», говорит знаменитый современник Симеона, серб Юрий Крижанич, «убеждают нас ко всему новому. Хотят, чтобы мы, презревши все похвальные древние учреждения и нравы, сообразовались с ихними извращенными нравами и законами... Они стараются увлечь нас в свою школу...выше всего ставят проповедь и толкование Евангелия, уверяя, что это одно достаточно для спасения и подстрекая нас к спорному разбирательству... Они убеждают нас, чтобы мы воспринимали всякую распущенность плоти и презирали жизнь монастырскую, посты, ночные молитвы и всякое умерщвление плоти... ³³⁶ Подобное же известие находится и у другого хорошо известного уже нам современника Симеона, инока Евфимия: «Диавол», говорит этот строгий ревнитель восточного православия, «нача инем образом и паки святую церковь ратовати, смущати и растерзавати...подвплежи бо яко змии ползающыя по земли, лутеры, кальвины...иже в начале яд свой еретический крыющия до некоего времени, явлено же прельщати ныне молчащыя: точию простыми разглаголствы и шутствами по малу наполняют, не точию невеждам, слухы своею кийждо ересию, но и мнящымся некиим ведение закона и писаний имети, – осмеявающе предания церкви святыя писанная и неписанная, глаголюще, о постех святых, и о поклонении иконам святым, о монашеском устроении, и о иных, и глаголюще: сие чего ради, и сие откуду взято, и сие кто предаде, и сие где писано» ³³⁷.

Совершенно естественно, что эти протестантские идеи могли производить большое смущение в русской церкви того времени, и без того потрясенной сильнейшими внутренними нестроениями; они представляли для нее тем большую опасность, что в современном обществе русском господствовал ощутительный недостаток научного богословского образования. «От той ереси лютеранской и кальвинской», говорится в одной челобитной, читанной на Московском соборе 1681-го года, – «в царствующем граде происходит в вере колебание и ее прозябение от неискусстных нашей веры, и римские, и лютерские, и кольвинские книги на польском языке читющих, а разсудити праведное от неправедного не могущих...» ³³⁸ Сам Полоцкий ясно свидетельствует о существовании в его время отступников от православия, совращаемых в протестантство, по его мнению, сравнительной легкостию его житейских и богослужебных уставов. В своем «Вертограде Многоцветном» он с грустию размышляет:

Мнози отступницы от церкве бывают,

Не яко вне ея веру добре знают:

Но яко их же зол церковь возбраняет,

То оным сонмище ино попущает.

Церковь велит посты многия хранити,

Тако волно ясти пресластно и пити.

За грех канон острый церковь налагает,

Тамо скоро всяк грех разрешен бывает.

В церкви служба долга, досадно стояти,

Тамо нрав сидети, скоро отпущати.

И ина многая церковь возбраняет,

А сонм отторгших ее все то попущает ³³⁹.

В видах противодействия злу, он в другом месте дает наставление православным избегать всяких сношений с еретиками и, в особенности, остерегаться каких-либо «словопрений» с ними, предоставить это людям более компетентным и сведущим в вопросах веры. «Общества», говорит он, –

должно есть гонзати

С еретиками, и две не поймати.

Учения их нимало слушати,

Книг богомерзких ни в руце взимати.

Словопрения с ними ты вреждают,

Иже ответов дати им не знают.

Тем уне тому ту борьбу вручити,

Кто Голиафу Давид может быти.

Но из современных представителей богословской науки в Москве никто не мог дать лучшего ответа протестантам, кроме самого Симеона. Выдающийся из них, ученый противник Полоцкого, инок Евфимий был слишком узкий специалист и его, очевидно, не хватало для успешной полемики с протестантством, требовавшей, кроме искусной диалектики, широкого применения начал общего гуманистического образования. Таким образованием, из всех ученых того времени, в особенности отличался Симеон и потому, когда проникшие в Москву протестантские идеи повергли в смущение русское общество, один только он мог выступить здесь на защиту православия с надлежащим успехом. По-видимому, сам Симеон чувствовал такую исключительность своего положения в виду неотложной потребности для церкви дать своевременный отпор появившейся в ней инославной пропаганде. В своем «Вертограде Многоцветном», в статье под заглавием: «Ответствовати нужда», он в трогательных выражениях изливает душевную скорбь свою при виде всеобщего нерадения и невежества, неспособного защитить истину от нападения на нее злых еретиков. «Сынове века сего», говорит здесь, –

мудрши сынов света,

Яко ищут на слово всякое ответа.

Тщатся неправду свою священным покрыти

Писанием, дабы им себе защитити.

Мы же сынове света не тщимся искати,

Дабы сопротивником ответ крепкий дати.

Православныя себе именуют быти,

А мрачных еретиков не можем учити.

Сами бо не учимся, избрахом лежати,

Во тме невеждествия таин почивати.

Осудят супостаты Церкве нашу леность,

Яко пренебрегаем веры правды целость.

Они неправость свою тщатся украсити,

Мы же правды нашея ленимся учити.

Светильник правды у нас, а в свете без света

Живем, яко не знаем творити ответа

На вопросы супостат. Петр же увещает,

Да на ответ вопроса всяк готов бывает ³⁴⁰.

Понятно, что при таком настроении Симеон не замедлил своей ученой полемикой с протестантством и открыл ее в самом начале нового царствования, сосредоточив на ней свою деятельность преимущественно в 1677-м году. В благочестивой ревности к такому важному предприятию он проявил здесь замечательную энергию и в самый короткий срок составил восемь довольно обширных полемических бесед, защищая в них важнейшие пункты православного учения. Это были: «Беседа о душах святых» ³⁴¹, «Беседа о призвании святых» ³⁴², «Беседа о почитании мощей святых» ³⁴³, «Беседа о почитании икон святых» ³⁴⁴, «Беседа о кресте честном» ³⁴⁵, «Беседа о пособии мертвых» ³⁴⁶, «Беседа о преданиих церковных» ³⁴⁷, и, наконец, «Беседа о брани», написанная по случаю открывшейся тогда войны с турками доказывающая, вопреки мнениям Лютера и Кальвина, что «христианом леть есть брань творити со супостаты» ³⁴⁸. При этом, свой полемический сборник Симеон расширил прибавлением к нему других своих полемических статей почти исключительно переводного содержания. В самом начале его он поместил «Беседу о святом Дусе» ³⁴⁹; вывезенную им из Киевской коллегии; после же названных нами бесед против протестантов в нем следуют: «Беседа преизрядная вопросы совещающая, словопрения иудейская неверием исполненная, верою православнокафолическою чрез ответы обличающая»; «Беседа, содержащая задания некоего иудея противу Христу Господу из словес евангельских и ответы христианския»; «Книга Петра Альфонса родом евреина, но обртившагося ко Христу Господу и писавшаго противу иудеом»; «Тогожде Петра Альфонса, о законе сарацинстем», – и наконец: «Иное сказание о Махомете, и о его беззаконном законе» ³⁵⁰. Но все эти полемические статьи не имеют, очевидно, никакого особенного значения, представляя собою простые переводы с латинского, лишенные при том интереса живой современности раскрываемых в них предметов.

Совсем иной характер и значение имели, без сомнения, полемические беседы Симеона против протестантов, удовлетворявшие в известной степени настоятельной духовной потребности своего времени. В них этот благочестивый и ревностный труженик оказал величайшую услугу православной церкви, дав современному обществу возможность встретить и оценить надлежащим образом нападения на нее внешних врагов. Поэтому к прежним заслугам Симеона и его высокому обаянию в Москве, как замечательного ученого, присоединилась теперь новая и блестящая известность его здесь как доблестного защитника православия. «Отец Симеон», отзывается о нем Павел Негребецкий в своей челобитной, – «познав тех ересей лютеранских прозябение, с великим трудом, ради веры нашея и святой церкви защищения, написал противу тех ересей книгу велию, весьма чести достойную» ³⁵¹. В этих словах выражается безусловное одобрение полемическим трудам Симеона, равным образом, как и приобретенное им чрез них высокое уважение в среде своих лучших современников.

Но литературная полемика Симеона с протестантством, при всей значительности своей, была все-таки только уклонением его от прямых и естественных своих стремлений, – уклонением, вызванным неотложною потребностию времени и объясняемым его религиозною ревностию, при необыкновенной разносторонности образования. Совокупность всей деятельности Симеона показывает, что он всегда стремился главным образом к положительным просветительным задачам и трудам, действуя в этом отношении в трех основных направлениях: как учитель, проповедник и стихотворец. Учительство, проповедничество и стихотворство составляли три глубочайшие отличительные призвания Симеона, непосредственно вытекавшие из особенностей его личного характера и всегда привлекавшие его, лишь только он предоставлен был своим естественным наклонностям. Поэтому, как в предыдущее время, так и теперь, это были три характеристические стремления, по которым почти исключительно совершалась вся просветительская деятельность Симеона и в которых поэтому она может быть рассматриваема с наибольшею полнотою и определенностию.

Но обширной деятельности Симеона во всех этих направлениях до сих пор не доставало одного важного и высоко ценимого им преимущества, именно: он не имел возможности пользоваться услугами печатного станка. К этому времени Симеон, как мы видели, написал множество самых разнообразных сочинений, но почти все продолжали оставаться у него в рукописях, не смотря на то, что для большинства из них он чувствовал полезность обнародования и распространения посредством печати. С другой стороны, при новом государе ему открывалось поле более широкой и самостоятельной деятельности, иные отрасли которой могли успешно развиваться только при помощи печатного слова. Между тем в Москве имелась до сего времени только одна типография, при том совершенно недоступная для Симеона. Она постоянно была занята печатанием священных и богослужебных книг, и главными распорядителями в ней были тогда его ожесточенные противники. При таких побуждениях Симеон и вознамерился завести для себя особую типографию, пользуясь первыми же благоприятными тому обстоятельствами.

Такие обстоятельства наступили тотчас по восшествии на престол царя Феодора Алексеевича, – и нельзя сомневаться в том, что деятельный и предприимчивый Симеон не замедлил приступить здесь к осуществлению этого сильнейшего своего желания. Уже при написании «Гусли доброгласной», поднесенной в день венчания нового государя, он, по-видимому, вознамерился перейти к практическому решению вопроса. В черновом списке этого произведения, в виде особого заключения, им было помещено следующее, весьма знаменательное в этом отношении стихотворение, под заглавием – «Желание творца»:

Желах сим гусле печатным быти,

Дабы ими царску славу возгласити

По всей России и где суть словяне

В чюждых далече странах христиане.

Да в книгах идет слава во вся страны

Царя пресветла, иже Богом данны.

И род российский да ся прославляет,

Что стихотворцы свойственны питает.

Ничто бо тако славу разширяет,

Якоже печать, та бо разношает

Везде, и веком являет будущим

Во книгах многих, и за морем сущим.

Мало словейских стих доселе бяше,

Поне да явит тыя время ваше

В нашу же славу. Но отчаеваю,

Рачителей бо тоя мало знаю.

Аще же возмнит кто се быти убыток,

Аз обещаю славу и прибыток.

Прибыток мимо: слава же благо

Паче сокровищ честно же и драго...

Ту же тип носить Убо подобает,

Да и Россия славу разширяет

Не мечем токмо, но и скоротечным

Типом, чрез книги сущим многовечным.

Но увы нравов! Иже истребляют,

Яже честнии трудове раждают.

Не хощем с солнцем мирови сияти,

Во тме незнания любим пребывати ³⁵².

Понятно, что при особой благосклонности государя Симеону удалось достигнуть своей цели: типография действительно была им открыта «в государевом верху», отчего и получила свое название «типография верхней». Устройство ее, равно как и все издания производились, конечно, на счет государя, а царский учитель сделался в ней полномочным и совершенно бесконтрольным распорядителем.

В частности, что касается вопроса о том, что в какое, именно, время совершилось открытие этой типографии, то в этом отношении не имеется никаких прямых указаний и можно только приблизительно судить, по сопоставлению некоторых второстепенных данных. С наибольшею вероятностию его следует относить ко второй половине 1678-го года. С одной стороны известно, что первое издание ее было выпущено от 3-го декабря 1679-го года ³⁵³; а с другой стороны мы уже видели, что пред этим, в 1677-м году, Симеон вел слишком деятельную полемику с протестантством и ему, очевидно, не доставало времени для постороннего и сложного предприятия. Кроме того, в 1678-м году замечается удивительное затишье в литературной деятельности Симеона, какое с ним не случалось в продолжение всей его жизни в Москве: зная о его непрерывном трудолюбии, естественно думать, что в это время он был отвлечен от своих обыкновенных занятий, именно, устройством типографии. Действительно, в записанной книге дворцового приказа, под 5-м мая 1678-го года, находится следующая отметка: «велено дать с печатного двора Симеону Полоцкому стопу бумаги александрийской, меньшей руки, доброй» ³⁵⁴. Можно полагать, что эта экстренная выдача бумаги назначалась в новооткрытую Симеоном типографию, для приготовления к печати ее первых изданий.

Но, как бы то ни было, Симеон достиг нового и важного успеха на пути своих заветных стремлений, основав при дворе типографию, совершенно независимую от патриарха и находившуюся в его полном распоряжении. Явление чрезвычайно характеристичное для его личного огромного влияния при дворе, равно как и весьма знаменательное в общем просветительном движении эпохи! – Само собою разумеется, что новооткрытая типография имела огромное значение для последующей просветительной деятельности Симеона, так как прямое назначение ее в том и состояло, чтобы по возможности содействовать ее видам. Все указанные нами стороны этой деятельности находились в более или менее тесном отношении к этому важному учреждению; но прежде всего и главным образом это должно сказать относительно педагогических просветительных начинаний Симеона.

Заботясь о распространении просвещения, Симеон, как мы видели, оказывал ему практическое содействие сначала своим учительством в Спасской школе, а потом деятельными стараниями своими об открытии в Москве высшего училища при церкви св. Иоанна Богослова. Но первая, как известно, очень скоро закрылась, а второе, по-видимому, и вовсе не осуществилось по независящим от него обстоятельствам. Между тем педагогическая деятельность была любимейшим занятием Симеона и так высоко им ценилась, что он не мог не чувствовать желания служить ею на пользу всего общества, помимо частной практики своей во дворце и в домах некоторых знатных вельмож. Такое желание, естественно, еще более усилилось в нем, когда с течением времени, прекратилось и его придворное учительство. – Таким образом, будучи учителем по профессии и по своему естественному призванию, Симеон Полоцкий не имел возможности удовлетворять ему непосредственным путем и потому стал действовать здесь посредством открытой верхней типографии. Этим и объясняется то обстоятельство, что первоначальная деятельность этой типографии совершалась в этом, именно, направлении; так что все издания, произведенные в ней Симеоном, имеют почти исключительно педагогический характер.

Первым и самым важным в этом отношении изданием его был так называемый «Букварь», представляющий собою не просто азбуку, но род учебного руководства, назначенного для первоначального возраста ³⁵⁵. Характеризуя педагогические воззрения и приемы Симеона, букварь этот важен и в том отношении, что мог служить учебным руководством Петру Великому, которому во время его издания было, именно, семь лет.

Согласно обычаю, усвоенному Симеоном в Киевской коллегии и неизменно им применяемому ко всем своим сочинениям, букварь его открывается стихотворным предисловием, обращенным «к юношам учитися хотящим». Убеждая их к учению, Симеон внушает следующее наставление:

Отроче юный от детства учися,

Письмена знати и разум потщися.

Не возленися трудов положити,

Имать бо тебе польза многа быти,

Аще ся видит досадно стужати,

Но сладко плоды трудов собирати...

Доказав здесь пространно, в общих риторических выражениях, пользу учения, он в заключении предисловия переходит к специальному значению в этом отношении своего издания:

Толики ползы дабы верным взяти,

Повеле типом сей букварь издати

Царь наш Феодор, от царя рожденный,

Множеством царских доброт украшенный.

Нуждная юным веле возместити,

Како всем веру достоит хранити.

Да младых лета не тще исчезают,

Но писанию да ся научают.

Меньшим навыкше, да ко вящшим тщатся,

Верни и блази и мудры творятся... ³⁵⁶

За таким предисловием, в букваре излагается «Благословение отроком в училище учитися священным писаниям идущим», составляющее также род особенного к нему вступления. По воззрению Симеона, всякое вообще дело должно начинаться молитвою: тем более учение. Поэтому он предписывает здесь: родителие, чада своя божественных писаний хотящи вдати, должны суть от церковных молитв начинати: о благословении бо сеющии с благословением и пожнут. Сицевому убо святолепному и полезному обычаю иереи своя парохияны должны суть научити». Сообразно с этим, дитя пред началом учения должно быть приведено в церковь, где священник совершает нам ним особую службу, которая при этом и излагается Симеоном в довольно обширном виде ³⁵⁷.

После такого вступления следует уже самый букварь, общее содержание которого, судя по характеру входящих в него статей, очень удобно и довольно равномерно разделяется на три части. Первую часть его можно назвать теоретическою; потому что она исключительно составлена из статей, излагающих основные начала христианской веры. Сюда относятся: «Символ Никеоцареградский», «Символ преосвященного Афанасия патриарха Александрийского», «Исповедание веры святых отец Амвросия Медиоланскаго и Августина Гиппонскаго епископов», и – «Беседа о православной вере краткими вопросы и ответы, удобнейшаго ради познания детем христианским» ³⁵⁸. Последняя статья представляется здесь наиболее значительною и характеристическою: она составляет нечто в роде краткого катехизиса, в котором «странный вопрошает, православный же отвещает»; но статья эта вовсе не самостоятельна и, по мнению Пекарского, заимствована Симеоном из виленского букваря 1596-го года ³⁵⁹. – Вторая часть букваря – нравоучительная, так как в ней излагаются общие правила, касающиеся христианской жизни. В состав ее входят: «Десятословие», с присоединением к нему двух заповедей Христа о любви к Богу и ближнему, «Шесть христианских совершенств», «Девять блаженств», и «Молитвы повседневныя» ³⁶⁰. – Наконец, третью столь же отличительную часть составляют здесь статьи, имеющие исключительно практическое значение. В ней заключаются: «Просодия верхняя или ударения гласа, яже употребляют славяне», «Строчная препинания», «Числа и Приветства» (10) к родителю и благодетелю на важнейшие праздники. Последние составлены для букваря самим Симеоном и помещаются в одной из его рукописей ³⁶¹.

Таким образом, букварь Симеона стремится удовлетворить духовным нуждам ребенка в их важнейших направлениях, представляя собою общее руководство христианской веры и нравственности в размерах краткого первоначального курса. Он полнее и совершеннее в этом отношении всех бывших до него изданий этого рода, обнаруживая в общем плане своем и выборе статей, предносившийся его составителю идеал более или менее всестороннего религиозно-нравственного воспитания. – Неудивительно поэтому, что Симеон коснулся здесь и внешних средств старинной системы это воспитания, создавших пресловутую известность горькому корню учения. Средства эти были: розга, бич и жезл – и Симеон в стихотворном «увещании», помещенном в заключении букваря, делает следующее наставление относительно их методического, последовательного применения:

Хощеши чадо благ разум стяжати,

Тщися в трудех выну пребывати.

Временем раны нужда есть терпети,

Ибо тех кроме безчинуют дети.

Розги малому, бича большим требе,

А жезл подрасшим, при нескудном хлебе.

Та орудия глупых исправляют,

Плоти целости ничтоже вреждают.

Розга ум острит, память возбуждает

И волю злую к благу прилагает.

Учить Господу Богу ся молити,

И рано в церковь на службы ходити.

Бич возбраняет скверно глаголати

И дел лукавых юным содевати.

Жезл ленивыя к делу понуждает,

Рождьших слушати во всем поучает...

При этом в утешение учащимся он прибавляет:

Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте,

Та суть безвинна, тех не проклинайте:

И рук, яже вам язвы полагают,

Ибо не зла вам, но добра желают ³⁶².

За изучением букваря по старинной системе первоначального школьного образования следовало изучение часослова; поэтому Симеон Полоцкий, позаботившийся об издании первого, прилагал свои старания и к изданию второго. В бумагах его сохранилось «Предисловие в Часослов», писанное при царе Феодоре Алексеевиче и назначавшееся, по-видимому, для того самого часослова, который был издан в Москве после смерти Симеона, в 1681-м году ³⁶³. Предисловие это важно в том отношении, что Симеон, в виде увещания, излагает здесь некоторые идеи свои относительно первоначального воспитания юношества. Доказав в начале его мысль, что наши юношеские привычки остаются в нас до старости, он говорит о необходимости начинать религиозно-нравственное воспитание с самого раннего возраста: «Тем же всеприлежно блюсти православным подобает своя чада, да не сквернословию, срамоглаголанию и суетному велеречию от младенства научаются яже суть душегубительная. Ниже во тщетных играниях златое детства время, никоею возвратимою ценою, погубляют: но, яко во весне жизни своея, нивы сердец своих учением тяжут, и семен слова Божия, от учителей сеемая, радостно приемлют, еже бы класы душепитательныя в жатвы год собирати...» Для такой цели, именно, и назначалось предполагаемое издание часослова; поэтому Симеон распространяется далее о важности и значении его в этом отношении: «Се повелением благочестивейшаго тишайшаго сомодержавнейшаго великого государя нашего, царя и великого князя Феодора Алексеевича...и благословением великого господина святейшего кир Иоакима, патриарха Московского и всея России, во общую ползу всех отрок православно-христианских напечатася сия книга, именуемая Часослов, содержащая в себе молитвы, псалмы и хвалы, повседневно от церкви Богу возсылаемая, и иная во церкви потребная. Да учащеся дети письмен чтению, купно обыкнут молитися Господу Богу о всяческих нуждах, и славу ему возсылати о деянии благ присно творимых, и да обычай сей вглубит корение си в сердцах их, еже бы оному пребывати в них до кончины жизни, со прозябением ветвей благоговеинства и плодоношением добродетелей христианских...» В заключение предисловия он обращается с увещанием к родителям и детям, убеждая их относится с особенным вниманием к предлагаемой книге. «Юже книгу», говорит он, «вы, родителие благочестивии, яко началоположение жития христианского стяжуще, чадом вашим вручайте ко учению, увещающеся неусыпно прилежати навыкновению в ней содержимых. Вы же чада христоименитыя, радостно приемлюще ю, тщитеся чести и разумети напечатанная: да и чтуще молитеся и молящеся чтете, и тако чтите Бога...» ³⁶⁴ Словом, очевидно, что Симеон преследовал прежде всего идеал религиозного воспитания в духе православной церкви и приготовляя к изданию часослов, настойчиво рекомендовал его детям, как важнейшее средство для ознакомления их с ее молитвословиями.

Но деятельно заботясь о религиозном образовании юношества, Симеон Полоцкий, вместе с тем, стремился сообразовать его с началами христианской нравственности, выражающимися в бытовых отношениях правилами общественного и частного благоповедения. В этом отношении ближайшею задачею школьного воспитания он поставлял добронравие питомцев, признавая вообще высшим идеалом просвещения приобретение доброй нравственности. Уже в букваре своем он видимо обнаруживает такое воззрение, сопоставляя вероучительные статьи его рядом со статьями нравоучительного содержания; но с особенною ясностию это открывается из указаний его, рассеянных в «Вертограде многоцветном», представляющем во многих отношениях сборник заветных мыслей и желаний Симеона. Так: на вопрос – «Кто мудр?» – он отвечает здесь:

Несть мудр, читавый много, видевый и знаяй,

Но яже знает, добре тех употребляй ³⁶⁵.

В другом месте он развивает туже мысль гораздо пространнее и выразительнее:

Варварска, неискусна, глупа вся бывают

Во граде, в нем же нравов добрых не стяжают.

Что пользует мудрость, злато и род славный?

Что устная благодать и дом миру явный?

Аще тя злонравие дива зверя деет,

Аще житием гнустным вся честь твоя тлеет.

Убо к даром естества тщися приложити

Благи нравы: будеши отрок нарочитый ³⁶⁶.

Естественно, что при таких воззрениях своих на задачу первоначального школьного образования, Симеон Полоцкий, проявивший величайшую заботливость о нем, постарался дать в руки учащимся полезное назидательное чтение. С этой целию он приготовил свои печатные издания: «Тестамент или Завет Василия царя греческого к сыну его Льву Философу» и «Повесть о преподобном отце Варлааме пустынножителе и Иосафе, царе Индийстем». – Первая книга, приписываемая императору Василию Македонянину, содержит в себе нравоучительные наставления, обращенные им к своему сыну, воспитаннику знаменитого патриарха Фотия, – и до этого времени была распространена в юго-западной России в киевском издании 1646-го года ³⁶⁷. Симеон издал ее в типографии верхней от 3-го января 1680-го года в подновленном виде относительно языка и с присоединением к ней стихотворного предисловия под заглавием: «Увещание к читателю» ³⁶⁸. В этом «увещании» он убеждает родителей наставлять детей собственным примером в правилах нравственной жизни и давать им предлагаемую книгу для назидательного чтения. «Аще не родом», говорит он здесь между прочим, –

но весьма с науки

Добронравие идет из рук в руки...

Каждо учися чадо наставляти,

Образ и слово по себе им дати:

Да образ помнят, слово же читают,

Добродетели твоя подражают...

Плод от древа си поблизу падает,

Чадо от отца нравы получает...

Ты убо родший и честная мати

Тщитеся чада ваша соблюдати,

Дабы ничто зло слышати и зрети

Тако добрии будут ваши дети... ³⁶⁹

Вторая книга представляет собою духовную повесть об обращении в христианство Варлаамом пустынником индейского царевича Иоасафа, приписываемую Иоанну Дамаскину и изобилующую назидательными наставлениями и притчами. В славянском переводе она издавна была весьма распространенною в русской письменности; но в 1637 году снова была переведена на белорусское наречие иеромонахом Иоасафом Половко и напечатана им в Кутеинском монастыре ³⁷⁰. На основании этого перевода Симеон, по-видимому, и приготовил свое издание, очистив его со стороны языка прибавив в нему, по своему обыкновению, стихотворные статьи: «Предисловие к читателю», «Списки краесогласнии в похвалу преподобного отца нашего Иосафа, царя Индийскаго», и «Молитву св. Иосафа, в пустыню входяща» ³⁷¹. Однако ж, при своей жизни он не успел его напечатать: издание это выпущено было из верхней типографии 4-го сентября 1681-го года, уже после смерти Симеона ³⁷².

Так выразилась просвещенная заботливость Симеона относительно распространения в современном русском обществе первоначального школьного образования. – Сознавая настойчивую потребность в нем времени, он, как человек, слишком высокого развития, не мог конечно удовлетворять ей путем своей личной непосредственной деятельности и потому избрал здесь путь косвенный, но в сущности гораздо более действенный. В новооткрытой им верхней типографии он издавал руководства к начальному образованию юношества, убеждая в каждом из них родителей и детей в необходимости стремится к учению и указывая в их общем содержании на основной состав и направление этого учения. – Но труды Симона на пользу русского просвещения этим далеко не ограничивались. Заботясь о распространении первоначального образования в Москве, он прилагал не меньшие попечения и относительно образования высшего, также находившегося здесь в крайнем пренебрежении. К делу распространения последнего он относился с особенным участием, примыкая к нему своими личными наклонностями и интересами, как всегдашний практический деятель его и как образованнейший человек своего времени. И действительно, деятельность Симеона в этом отношении была в особенности замечательна и проявилась в таком важном предприятии, что получила важное историческое значение: мы здесь разумеем его новые старания об учреждении в Москве высшего училища, – старания так рельефно выразившееся в составленной им знаменитой привилегии Славяно-Греко-Латинской Академии.

Попытки Симеона основать высшее училище в Москве до сих пор были неудачны; тем не менее, лишь только вступил на престол царь Феодор Алексеевич, его надежды в этом отношении видимым образом оживились. Уже в своем «Гласе последнем» царя Алексея Михайловича он влагает в уста умирающего государя следующее: «веление» своему юному преемнику относительно распространения просвещения в среде его подданных:

Мало есть правды, царю мудру быти,

А потчиненных мудрости лишити.

Речки малыя реку разширяют,

Мудрии рабы царя прославляют.

Вели и рабом мудрости искати,

И тою тебе будут работати ³⁷³.

Почти одновременно с этим о том же самом предмете писал к новому государю и знаменитый Юрий Крижанич, недавно возвращенный им из Сибири, едва ли не по влиянию Симеона. В своем «Послании», написанном по случаю венчания царя Феодора Алексеевича, он рассуждает о необходимости распространения в русском обществе так называемой им «вежественной премудрости». «Вежественная премудрость», говорит он здесь, – «есть верх всех учений и царица всех мудростей... Но где обретается та вежественная мудрость, и от кого может кто ея научитися?» Святые отцы не оставили, по мнению Крижанича, «ни одного писания», в котором бы решался этот вопрос, и причина этого «явственна»: «Не восхотеша бо дела переделывать деланного. Еллинстии бо философы преобильно о той мудрости написаша, паче же Аристотель то политичное учение тако светло подробну изъявил есть и разсудил, яко же ничтоже может вящши вещей ни желати, ни просити...» На этом основании автор в заключении послания доказывает необходимость изучения сочинений древних философов и писателей классического мира, защищая их от несправедливых обвинений современных русских книжников ³⁷⁴. – Но эти просветительные стремления, направленные к распространению в современном обществе высшего образования, не могли иметь практического значения в первые годы царствования Феодора Алексеевича: открывшаяся тяжелая война с Турками поглощала тогда все внимание лучших людей общества, и вопросы его внутренней жизни сами собою отошли на задний план.

Но лишь только открылись мирные переговоры с Турциею, здесь наступила оживленная внутренняя деятельность, при чем заботы о просвещении получили первостепенное значение. Между прочим, в 1679 году возвратился в Россию, после долгого пребывания на востоке, некто иеромонах Тимофей. Представленный государю, он рассказал ему об угнетенном состоянии там православия, вследствие крайнего оскудения просвещения. Трогательный рассказ сильно поразил государя и побудил его обратиться к патриарху Иоакиму, чтобы тот основал в Москве греческое училище для поддержки восточного православия. Патриарх с радостию принялся за это дело: он взял к себе Тимофея в крестовые иеромонахи, определил для помещения училища три верхние палаты в своей типографии и собрал для начала до 30-ти учеников «из малых детей» разных сословий. Иеромонах Тимофей назначен был ректором этого училища; учить в нем греческому языку было поручено жившему тогда в Москве мирянину, греку Мануилу Левендатову, а по нем греку же иеромонаху Иоакиму. «И невозможно изобразить», – пишет бывший ученик этого училища, Федор Поликарпов, – «как заботились о нем сам благочестивейший Государь и Патриарх. Едва не каждую неделю приходили они в типографию и порознь и вместе, и явно и тайно, чтобы утешаться новым и неслыханным делом; наделяли учащихся и одеждою и червонцами...» ³⁷⁵

Можно думать, что патриарх Иоаким, бывший сторонником греческого образования в Москве, потому и относился с особенною ревностию к устройству и первоначальной деятельности этого училища, что надеялся найти в нем некоторый противовес распространению здесь латинского просвещения представляемого Симеоном. По крайней мере, так именно смотрел на это дело извещенный им об этом училище патриарх иерусалимский Досифей, выразивший свои надежды в этом отношении в благодарственной грамоте к царю Феодору Алексеевичу. «Благодарим Господу Богу», писал он здесь, – «яко благоволили есте быти в царствующем граде Москве еллинскому училищу. Евангелие бо и Апостол еллинским языком написашася. Еллины быша святии отцы и еллинским языком написана деяния Св. Соборов и Св. Отец списания и вси Св. Церковныя книги. И сие есть Божественное дело, еже учитися христианом еллинскому учению и знати книги православныя веры, како написаны суть, и выразумети толкование их безтрудно, – и наипаче, тем Еллинским учением отдалятися от Латинскаго учения...» ³⁷⁶ Таким образом, с самого же начала вопрос об открытии высшего училища в Москве явился тесно связанным с довольно уже известною нам и непрерывно продолжавшеюся здесь борьбою «греческаго учения» с латинским, и первоначальная участь дела, в его практической постановке, всецело зависела от преобладания той или другой стороны.

Открытое типографское училище в действительности далеко не было высшим. Оно было только первою и важною попыткою в этом направлении, которая однако же не удовлетворяла ни патриарха, ни – в особенности государя. Не считал его удовлетворительным для цели и патриарх иерусалимский Досифей, который в той же грамоте своей к государю убедительно просил расширить его и упрочить. «Просим святое царствие твое», писал он, «тое училище утвердити и впредь распространити, да пребудет память твоя вечна и безсмертна, яко царя Птоломея Филадельфа... Еллинским языком просветиши люди твоя в высшее познание истиннаго разумения, яко прапрадед царствия вашего великий князь российский Владимир, крестив народы, сущия под ним, взя учители от грек и учаше тогда греческим учением, и пение во святых церквах совершашеся гречески, купно и славенски. Аще потом и оскуде учение оно еллинское за некыя случае: но ныне желаем обновитися и совершитися...» ³⁷⁷ Патриарх желает здесь обновить и возвысить греческое просвещение на Руси и при том, – по той причине, что оно уже совершенно пало на своей родине: желание благочестивое, но по обстоятельствам времени, как мы уже видели, трудноосуществимое. – Тем не менее, государь возымел мысль основать в Москве высшее училище, явившуюся и утвердившуюся в нем не столько по представлениям патриархов, сколько под влиянием глубокоуважаемого им и горячо любимого наставника своего Симеона, который, конечно, не мог оставаться равнодушным зрителем такого важного дела, лишь только оно стало возникать. По крайней мере известно, что Симеону было поручено государем составление общего плана этого училища, что тот в скорости и исполнил с обычным ему трудолюбием и ревностию.

Велико было смущение в рядах приверженцев «греческаго учения», когда им сделалось известным такое поручение государя, и они увидели, что дело, начатое по их инициативе, попало в руки главного представителя противоположного им западного направления. Сохранилась весьма характеристическая в этом отношении записка одного из этих приверженцев, составленная именно по этому поводу и, очевидно, назначенная для сведения Симеона: «Довод, яко учение и язык Еллино-греческий наипаче нужно-потребный, нежели Латинский язык и учение». Ссылаясь на русских и польских летописцев, неизвестный автор «Довода» указывал в нем на примере великого князя Владимира, заимствовавшего от греков православную веру и книги; выставлял на вид свидетельства самых латинских писателей Антония Поссевина и Липсия, о превосходстве греческого языка пред латинским; утверждал, что изучение греческого языка гораздо более может содействовать очищению и обогащению языка славянского, нежели изучение латинского; обращал внимание на отзыв Епифания Славинецкого о достоинстве греческого учения и на то уважение, которым оно пользуется в различных просвещенных странах. Имея в виду, что в училищах западной России был употребляем язык латинский, он замечает: «хотя Белоруси и учатся латинским языком, скудости ради греческого учения (кроме Львова, что учатся гречески), однакоже припоминати надобно, что малая часть из тех во унию не падают, а и те, что не падают, познаваются в них останки езувическия...» Наконец, в заключение своего рассуждения, он сводит все сказанное им к следующему положению: «того ради подобает наипаче учитися гречески, понеже не токмо тем языком не вредится православная вера, яко латинским, но и зело исправляется и учити купно с славенским...а по греческим учении легче хотящему невредительно учитися и латинскому...однакоже вручаем то дело в рассуждение мудрому учителю...» ³⁷⁸ Но в этом мудрый учитель повернул дело по своему и составил общий проект высшего училища сходный по духу своему с западными учреждениями подобного рода: это и есть известная привилегия Слаяно-Греко-Латинской Академии.

Что привилегия эта была написана, именно, Симеоном, в этом не оставляет никакого сомнения совокупность относящихся к ней внутренних и внешних данных. – Прежде всего несомненно, что она была составлена при жизни Феодора Алексеевича и по его непосредственному повелению. Сильвестр Медведев, представляя ее впоследствии для утверждения царевне Софии в своем стихотворном «вручении», замечает:

Академий Привилии вручаю,

Иже любезным ти братом создан есть,

Повелением чинно написан есть... ³⁷⁹

При известной близости Симеона к государю и его высоком значении здесь как учителя, можно уже наперед предположить, что такое повеление относилось в данном случае, именно, к нему. Действительно, общий характер и содержание привилегии как нельзя более подтверждают это. Основной строй предполагаемого в ней училища, обширный круг и состав вводимых ею наук, равным образом, как и те права и преимущества, которые предоставляются в ней учителям и ученикам, прямо указывают на то, что составитель ее руководился образцами подобных учреждений на западе Европы; но таким человеком при царе Феодоре Алексеевиче мог быть только Симеон, который, по окончании образования своего в Киевской коллегии, посетил, как уже известно, западные школы. Кроме того, содержание привилегии представляет явные следы пользования сочинениями Симеона, до сих пор сохранявшимися только в его рукописях. Так: в начале ее помещено указание на попечение царя Соломона о распространении премудрости, заимствованное из второго слова его в день Рождества Пресв. Богородицы ³⁸⁰; а в конце привилегии находится клятва на противников просвещения, выраженная в грамоте восточных патриархов, писанной Симеоном в 1668-м году ³⁸¹. Наконец, на составление привилегии Симеоном указывает язык ее, несомненно ему принадлежащий, – равным образом как и то обстоятельство, что помещение предполагаемого училища определяется в ней на месте жительства Симеона в Заиконоспасском монастыре, из чего прямо следует заключать, что создавая училище, он сам намеревался быть и его начальником.

Время составления Симеоном привилегии должно относить не иначе, как к 1680-м году. Несомненно, что мысль об учреждении проектируемого в ней высшего училища возникла позднее открытия в Москве типографской греческой школы; а 25-го августа 1680-го года Симеон Полоцкий уже умер. Кроме того, в черновом списке привилегии, поднесенной царевне Софье, находится следующая помета, сделанная рукою Сильвестра Медведева: 7190–1680; при этом Новиков прибавил от себя: 1682, соответственно 7190-му году. Если ученый издатель пожелал здесь исправить ошибку Медведева против простого вычитания, то, по-видимому, сделал это совершенно напрасно. Можно полагать, что выставленный Медведевым 7190 (1682) год означает здесь просто время переписывания им этой привилегии для представления ее государю, после смерти Симеона; тогда как 1680 год указывает, именно, на время написания того чернового подлинника ее, с которого производилось это списывание, или, что то же, на время составления привилегии Симеоном ³⁸².

Обращая внимание на самое содержание привилегии, следует заметить прежде всего, что она вовсе не представляет собою полной программы учреждаемого ею училища со всеми подробностями его практической обстановки. Для этой последней цели должен был последовать, в дополнение к ней, особый академический устав, на который и делаются в ней неоднократные ссылки. Так, в правилах о блюстителе училища и об учителях здесь сказано, например, что они должны творить крестное целование по чину, «иже от нас, великаго Государя, с советом святейшаго патриарха постановлен и утвержден имать быти во уставе Акадимиском» ³⁸³. Тоже самое говорится здесь и о суде по религиозным вопросам, который должен совершать «блюститель со учительми во училище и по Акадимицкому чину» ³⁸⁴. А в заключении привилегии выражено следующее постановление: «посему нашему Царскому вышеизъясненному благоволению, со всеми вечными надании при совершенном и полном чине Акадимии, – иже от нас Великаго Государя, с советом светейшего патриарха, по закону святыя восточныя православно-кафолическия нашея церкви востановится и утвердится, – от ныне во вся последующие веки быти непременно» ³⁸⁵. Словом, написанная Симеоном привилегия заключает в себе лишь общее начертание предполагаемого училища, имеющее вид жалованной царской грамоты, каковою она здесь прямо и называется ³⁸⁶.

Тем не менее, грамота эта настолько обширна по своему содержанию и обнимает предмет свой в таких существенных чертах, что по ней можно весьма обстоятельно судить об общем характере и значении проектированного учреждения. – Указав в начале на общее достоинство и значение мудрости «во вещех гражданских и духовных», на заботы Соломона и предыдущего царствования (грамоты восточных патриархов 1668 года) о стяжании ее, грамота прежде всего излагает постановление относительно места открываемого училища и общего состава преподаваемых в нем наук. Постановление это в особенности знаменательно и сразу указывает нам на обширность задуманного предприятия и его отличительный характер: «Благоволим в царствующем нашем и богоспасаемом граде Москве при монастыре премудрости и смысла подателя Всемилостиваго Спаса, иже в Китае на песках, нарицаемом Старый на взыскание юных свободных учений мудрости, и собрания общаго ради от благочестивых и в писании божественном благоискусных дидаскалов, изощрения разумов, храмы чином Академии устроити; и во оных хощем семена мудрости, то есть, науки гражданския и духовныя, наченше от Грамматики, Пиитики, Риторики, Диалектики, Философии разумительной (умозрительной), естественной (физики) и нравной (Ифики), даже до Богословии, учащей вещей божественных (созерцательной) и совести очищения (нравственной) постановити. При том же и учению правосудия духовнаго и мирскаго (право церковное и гражданское) и прочим всем свободным наукам, ими же целость Академии составляется». К этому присоединялось еще изучение языков: ученики Академии, сказано в другом месте привилегии, – «по грамматической хитрости, из различных диалектов писаний, наипаче же Славенскаго, Еллино-Греческаго, Польскаго и Латинскаго, потщатся изыскивати прилежно» ³⁸⁷. Такой круг наук был не только обширен сам по себе, но и превосходил своими размерами программу преподавания, существовавшую тогда в Киевской коллегии; ясно, что при его начертании Симеон имел в виду главным образом посещенные им в юности ученые «вертограды странных идиомат».

Столь широкому курсу преподавания, предположенному привилегиею, как нельзя более соответствует здесь и обширность внешних средств, назначенных государем на содержание открываемого училища. Для помещения его предположено было соорудить в Заиконоспасском монастыре особые приличные здания на счет государевой казны. На содержание блюстителя, учителей и учеников Академии и, вообще, на удовлетворение ее материальных потребностей к ней приписывались здесь, кроме Спасского монастыря, шесть других монастырей и одна пустынь со всеми их угодьями и отчинами. Это были монастыри: Богословский, в уезде Переяславля Разянского; Андреевский, близ Москвы, для увековечения памяти царя Алексея Михайловича и Окольничего Феодора Михайловича Ртищева, устроивших здесь училище; Даниловский – в Москве, «ради пребывания новоприходящим ученым людем»; Стромынский, в Московском уезде, Песношский, в Дмитровском; монастырь Борисоглебский и Медведева пустынь. При этом государь пожаловал от себя в пользу Академии целую дворцовую волость – Вышегородскую, в Верейском уезде, и восемь дворцовых пустошей, в уезде Боровском. Сверх того, Академии дозволялось принимать на содержание учащихся всякого рода вклады, с непременным условием, «дабы коликому числу человек ученикам кто даст что на пищу и одежду и тому бы числу за его пищею и одеждою всегда непременно в том училище без всякаго нарушения учитися». Наконец, в виде необходимого пособия для ученых занятий Академии государь благоволил уступить ей на вечные времена свою государственную библиотеку.

Определив круг наук в Академии и обеспечив ее содержание, привилегия переходит далее к изложению правил относительно учителей и учеников. Отличительную особенность этих правил составляет то, что почти все они направлены к ограждению интересов православия. – Блюститель и учители Академии должны быть избираемы из людей, рожденных и воспитанных в православной вере. Если это – греки, то они должны представить свидетельство о своем правоверии от восточных патриархов и в самой России подвергаются строгому испытанию. Ученые малороссы также не могут быть принимаемы в Академию без достоверного свидетельства о них благонадежных людей, даже в том случае, если они представят в доказательство своего православия какое-нибудь богословское сочинение: последнее может быть написано ими с лукавством, для достижения честолюбивых целей. Новообращение из католиков, лютеран и кальвинистов в Академию вовсе не допускаются. Для большой уверенности в соблюдении строго православия, от блюстителя Академии и учителей требуется при поступлении на службу особая клятва: за послабления в делах веры нарушители этой клятвы подвергаются извержению; виновные же в явном хулении на православную церковь предаются без всякого милосердия сожжению. Последняя казнь угрожает и тем, которые станут заниматься здесь преподаванием возбраняемых церковью наук, в особенности же «Магии естественной». Суд над виновными в указанных преступлениях совершается в самой Академии собранием ее учителей, при чем для суда над блюстителем назначаются еще особые доверенные люди от государя и патриарха. Наконец, те из служащих в Академии, которые заявили себя долговременными и полезными трудами, в случае их увольнения, награждаются от государя особою пенсиею, под условием благоприятного отзыва о них блюстителя и учителей.

В учрежденном училище дозволяется учиться «людем всякаго чина, сана и возраста, точию православныя христианския Восточныя веры». При этом ни в Москве, ни в других городах не дозволяется, без ведома блюстителя и учителей Академии, иметь частных учителей, в особенности из иностранцев: «во ежебы противности каковой-либо Вере нашей православной не внестися, и не быти разгласию». Свобода учеников для научных занятий в Академии ограждается особыми правилами. Если на ком-либо из них объявятся, например, отцовские долги, то всякие тяжбы по ним отлагаются до полного окончания курса учения. Все преступления учеников, кроме уголовных, рассматриваются судом академическим, – и даже в этом последнем случае они могут быть взяты из Академии не иначе, как с ведома ее блюстителя. Наиболее прилежные и выдающиеся из учеников удостаиваются, во время самого учения, особых поощрительных наград от государя, по представлению о них блюстителя училища и учителей: а по окончании ими курса жалуются «в приличные их разуму чины». В этом случае они по служебным правам своим сравниваются с лицами благородного сословия, – преимущество, которого нельзя получить «ни за какия дела, кроме учения».

Изложенные правила, относящиеся к внутреннему устройству учреждаемого училища, придают ему вид как бы особой ученой корпорации. Корпорация эта располагает самостоятельными материальными средствами, имеет собственный суд, управляется коллегиально и совершенно независимо и пользуется особенными преимуществами по государственной службе. Все это составляло, как известно, отличительные особенности высших учебных учреждений западной Европы и невозможно сомневаться в том, что Симеон именно их имел в виду при начертании этих правил. Правда, подобное же устройство имела и alma mater Симеона, Киевская коллегия; но очевидно, что она могла быть здесь только примером для него, а не образцом. Посетив высшие западные школы, Симеон имел возможность непосредственно обратиться к самым первообразам этой коллегии и, конечно, руководился преимущественно ими при составлении своей привилегии. Предыдущее рассмотрение уже до некоторой степени убеждает нас в этом; но с особенною ясностию это открывается из тех полномочий, которые Симеон усвояет своей Академии относительно внешней охраны православия и которых, насколько известно, совсем не имела Киевская коллегия.

Оградив особыми постановлениями строгое соблюдение православия во внутренней жизни Академии, Симеон предоставляет ей обширные права по наблюдению за его неприкосновенностию в современном русском обществе. По его предначертаниям, эта высшая носительница православия должна явиться вместе с тем и его главной внешней охранительницей, – чем-то в роде высшего судебного трибунала по возникающим в обществе религиозным вопросам. – Блюстителю Академии и учителям ее предоставляется право свидетельствовать относительно веры приезжающих в Россию ученых иностранцев: от этого свидетельства исключительно зависит, могут ли они оставаться в России или же должны быть немедленно высылаемы за ее пределы. Им же вменяется в обязанность наблюдать, чтобы проживающие в России иностранцы не производили никаких «противностей» в вере; о всех случаях подобного рода они прямо доносят государю, и виновные подвергаются строгому суду, как хулители православной церкви. Все новообращенные к православной вере записываются в особую книгу, которая отдается в Академию; последняя обязана наблюдать за строгим исполнением с их стороны церковных установлений: виновные в их нарушении ссылаются в отдаленные края, а явные хулители их предаются без всякого милосердия сожжению. – Относительно православных русских Академия строго наблюдает, чтобы между ними не было в обращении каких-либо волшебных, гадательных и, вообще, богохульных книг, – чтобы неученые люди не держали у себя и не читали книг еретических, польских, латинских и немецких: в том и другом случае книги должны быть доставляемы в Академию и ею уничтожаются. Виновные в преступлениях первого рода, за достоверным о них свидетельством, подвергаются по суду Академии сожжению; преступники второй категории, смотря по их вине, также наказываются «нещадно». – Наконец, Симон, подвизавшийся в литературной полемике против распространения в современном обществе протестантских идей, и в своей привилегии делает относительно их особое постановление. Строгому преследованию подвергаются те из русских и иностранцев, которые будут уличены в хулении церковных преданий, в отрицании призывания Святых, поклонения святым иконам и почитания святых мощей: все они, по суду Академии, будут без милосердия сожжены. Предаются сожжению и те, которые из православия переходят в иноверие; даже лица римско-католического вероисповедания подвергаются ссылке, если они, проживая в России, перейдут в протестантство. – Словом, учреждаемая Симеоном Академия, по справедливому замечанию Соловьева, представляет собою как-бы цитадель православия ³⁸⁸ и по обширности своих полномочий в делах веры, является чем-то в роде инквизиционных трибуналов западной Европы: ясно, что в основание ее устройства положены были образцы западно-европейских учреждений.

Составлением привилегии Славяно-Греко-Латинской Академии завершилась многотрудная деятельность Симеона, направленная непосредственно к распространению просвещения в современном русском обществе. Ученый питомец западной науки, Симон встретил в Москве совершенное ее отсутствие и приписывая невежеству все происходившие здесь нестроения религиозной жизни, поставил ниспровержение его своею важнейшею задачею. В этом лежит объективное основание рассмотренной нами замечательной миссии Симеона. Но особенная сосредоточенность деятельности его в этом направлении, необыкновенная полнота и разнообразие ее проявлений сами собою уже показывают, что для объяснения ее совсем недостаточно одних только внешних оснований. С внешними условиями времени, естественно направлявшими его к этого рода деятельности, здесь соединялось, несомненно, глубокое внутреннее расположение к ней Симона, всегда его отличавшее и непосредственно вытекавшее из особенностей его личного характера и обстановки.

В отношении к личному настроению Симеона известно, прежде всего, что он был учителем не только по профессии, но и по своему естественному призванию. – Симеон, без сомнения, был замечательнейшим ученым своего времени; но его ученость имела чисто энциклопедический характер. Не отличаясь, уже в силу универсальности своей, достаточною глубиною, она тем удобнее и сильнее направлялась к соответствующему внешнему выражению и, именно, в учительстве находила самую сродную и подходящую сферу для своих проявлений. Вот почему этот замечательный человек, усвоивший важнейшие элементы западно-европейской образованности, поставлял учительство важнейшим занятием своей жизни, и сам благоговея пред наукою, даже высшую цель знания полагал в возможности его сообщения другим. В своем «Вертограде многоцветном», в статье под заглавием: «Ведение», Симеон, рассматривая различные побуждения к нему, отдает решительное предпочтение, именно учительству:

Благо есть человеку вежество имети,

Но како держательно нужда есть умети.

Суть бо иже ведети, да ведят желают,

Сии оплазивости порок набывают.

Суть хотяще вежества, да ведены будут,

Сии тщетна суетства неудобь избудут.

Суть и иже ведети усердно желают,

Да на скверны прибытки дар той обращают.

Тоже мытоимство есть, пред Богом скаредно,

И душам продающим вежество си вредно.

Но и еще инии желают ведети,

Дабы назидание духовно имети.

Сие же есть разума похвально у Бога,

Сицевым благодать есть готова премнога.

Непоследок неции тщатся много знати,

Дабы иныя люди благо назадати,

Сие дара любве есть, и угодно Богу,

Заслугующее мзду и вечну и многу.

Два токмо последняя вежества суть честна,

Прочая не полезна, яко суть прелестна... ³⁸⁹

С этим внутренним глубочайшим влечением Симеона к учительству вполне гармонировали здесь исключительные особенности его личного положения и обстановки, располагавшие его преимущественно к этого рода деятельности и необыкновенно для нее благоприятные. Симеон был царский учитель, и по всему видно, что ему принадлежало первенство в вопросе об учреждении училищ, – вопросе насущном и важнейшем по исключительным обстоятельствам того времени. Он был самый доверенный у царя, самый выдающийся и компетентный в этом отношении человек: видимая свобода и необыкновенное богатство его инициативы в предприятиях этого рода как нельзя более подтверждают это. – Но, что всего важнее, учительское звание в царской семье придавало необыкновенное обаяние самому учительству Симеона, – и это не в придворных только кругах, где все его положение преимущественно созидалось на этом, но в среде общественной, то есть, именно там, куда направлялась рассмотренная нами его просветительная деятельность.

Общее высокое обаяние личности Симеона Полоцкого в современном обществе нам уже достаточно известно; но следует заметить, что это обаяние основывалось здесь в значительной степени, именно, на его учительстве. В черновых бумагах Сильвестра Медведева сохранилось просительное письмо к Симеону об учительстве одного из его учеников, писанное от 14-го мая 1678-го года и чрезвычайно характеристическое в этом отношении. – После небольшого вступления, начатого «во имя Отца и Сына, и Св. Духа», письмо переходит к приветствиям, изливающим чувства глубокого уважения и удивления пишущего к знаменитому учителю. «Радуйся радостно радоватися достойный», пишет здесь проситель, – «отче святый Иеромонаше Симеоне, преподобный и праведный и Богом блаженный пастырю и учителю и любомудрственнейший вождю словесных стада Христова овец; радуйся от всех сует суетств, иже под солнцем, бежавый духом, в мале и не со плотию, ко Солнцу незаходимому и присносияющему свету безначальному и безконечному; радуйся, просиявый просияющею божественною иерейства благодатию, через ее же присно вечери единородного и единосущного, за ны воплотившагося Сына Божия неотрочно причащаешися; радуйся сподобивыйся от онаго всяческая просвещающаго просветитися светом разума и благочестия и благоверствия и седмию дарованми Пресвятаго и Животворящаго Духа Божия; радуйся иточнине наводняяся и вся притекающия ти напояяй богатствы неистлевающими: веры, надежды и любве, мудрости же целомудрия, правды и мужества и девяторицею плодов дух человеча, от Духа Святаго благодати в тебе раждающимися; радуйся любомудрственнейший грамматече, всепремудрственнейший риторе, витийственнейший логичеством, яснозрительнейший философиею и просвещаемый богословием триипостасныя, единосущныя, присноестественныя Троицы». Только же после таких приветствий пишущий приступает к своей просьбе относительно наставничества ему Симеона, излагая ее в выражениях глубочайшего почтения, проникнутых силою и искренностию чувства. «Молю твое отеческое чадолюбственнейшее милосердие», пишет он «его же ради и приходити к тебе государю желаю, но (дондеже не повелен буду тобою) не смею, да от тебе всем богато разливаемаго всякия божественныя премудрости источника прохлажду знойствием, неразумием жаждущаго ума моего, да и аз убогий причастник буду твоего отеческаго благословения и милости, ея же желаю усердно; да и аз, аще и недостоин есмь, нарекуся учеником твоим и совопросником некоих обдержащих мя нужд; да не отринеши мя, отче святый, от лица твоего, молютися и мился дею, ниже да отвратиши ангелообразное лице твое от отрока твоего; да не не будеши ми учитель и вождь и наставник, во еже ко спасению: никто же, глаголет лествицеписатель, на течение благаго пути наставлен будет, аще благаго наставника не поищет. Но аз тя обретый во благо ми наставника, во премудраго учителя, во бодраго стража, во неусыпнаго пастыря, желаю быти...твоим учеником...» ³⁹⁰ Такова была блестящая известность Симеона в Москве как замечательного ученого наставника и не даром самым распространенным здесь эпитетом о нем было выражение: «философ – дидаскаль».

Таким образом, настойчивой потребности времени в мероприятиях на пользу просвещения как нельзя более соответствовало здесь внутреннее глубокое расположение к ним Симеона и чрезвычайно благоприятные условия его личной обстановки. Все это, в совокупности своей, и поставило его замечательнейшим деятелем просвещения, который подымаясь на высоту современных требований, проявил в этом отношении необыкновенное разнообразие и обширность предприятий, начиная своими трудами по первоначальному образованию и оканчивая составлением плана высшего училища в Москве по образцу западно-европейских учреждений. – Но, как известно, Симеону не довелось увидеть фактическое осуществление этого последнего: он умер, не только не дождав открытия проектированной им Академии, но даже не успев представить рассмотренной нами привилегии ее на утверждение государя.

В сравнении с этими важными трудами на пользу просвещения, вторая из указанных нами отраслей деятельности Симеона, именно, его проповедническая деятельность, далеко не представляет такого широкого развития. Главная причина этого заключается в том, что уже в предыдущее время она достигла полного выражения, получив совершенную литературную законченность в проповеднических сборниках Симеона. Именно, в 1675-м году он, как мы видели, составил обширный сборник поучений своих на дни воскресные под названием – «Обед душевный»; а в следующем, 1676-м году, им был окончен другой сборник поучений на годичные праздники под именем – «Вечери душевной». Действительно, такое же время составления этих сборников впоследствии означено было и Сильвестром Медведевым в их печатных изданиях ³⁹¹. – Однако же, и в этом отношении позволительно сделать некоторое предположение. Из приведенного нами письма Симеона к Медведеву известно, что в то время он написал «на вся недели по два слова, на праздники же по единому»; между тем в его Вечери душевной мы находим на иные праздники по два, по три и даже более слов: можно думать, поэтому, что в последующее время Симеон при случае расширял и дополнял этот сборник своих праздничных поучений. Впрочем, такое предположение следует принимать только с большим ограничением; потому что кратковременность жизни Симеона в царствование Феодора Алексеевича, при обширной деятельности его в других направлениях, оставляет слишком мало времени для этого.

Но, так или иначе, несомненно что Симеон Полоцкий, ясно сознавая величайшую потребность в русской церкви того времени живого проповеднического слова, никогда не оставлял высокого стремления своего, по возможности удовлетворять ей путем своей личной проповеднической деятельности. Не имея достаточно времени для составления новых проповедей он воспользовался в этом отношении своими прежними трудами и, именно, с этого времени открыл рядовое чтение народу своих воскресных и праздничных поучений. Таково и было назначение составленных им проповеднических сборников. Из последующих данных открывается, что такое регулярное проповедничество было заведено Симеоном на месте своего жительства в Заиконоспасском монастыре. В духовном завещании своем, отказывая Обед душевный и Вечерю душевную в церковь этого монастыря, он прибавляет между прочим: «да и по преставлении моем чтутся в храме Божием» ³⁹². – Впоследствии, когда Симеон Полоцкий умер, Сильвестр Медведев, занявшийся по повелению государя приготовлением к печатному изданию его многочисленных сочинений, прежде всего обратил свое внимание на его проповеди. В упомянутом нами послании к неизвестному приятелю своему он сообщает в этом отношении приятелю своему следующее известие: «Великий государь все книги издания пречестнаго господина отца Симеона благоволил печати у себе виликаго государя в верхней типографии. И ныне печатают Обед душевный» ³⁹³. Это было писано им от 3-го декабря 1681-го года; а 5-го октября 1682-го года было уже выпущено из верхней типографии его издание ³⁹⁴. «Вечеря душевняя» издавна была в той же типографии несколько позднее, именно, 6-го января 1683-го года ³⁹⁵.

Наконец, стихотворное искусство Симеона, составляющее третий и наиболее характеристический род деятельности его, достигло в царствование Феодора Алексеевича своего высшего развития. Огромную важность в этом отношении имела особенная близость Симеона к этому государю; так как никакая другая деятельность его не находилась в такой тесной зависимости от его придворного положения, как именно его стихотворное искусство. Правда, кратковременность жизни его при царе Феодоре Алексеевиче не дозволила проявиться этому искусству в таких обширных размерах, как в предыдущее время; но за то оно получило здесь более обширное значение и соответственно этому более широкое и важное применение.

Прежде всего, исполняя раз навсегда усвоенную им роль придворного стихотворца, Симеон Полоцкий, по примеру прежнего времени, старался украшать произведениями своего искусства различные придворные торжества. В дни важнейших годичных праздников, на именины государя и других членов царской семьи он продолжал неизменно являться во дворец и произносить здесь приличные случаю краткие приветственные стихотворения. Подобно прежним произведениям его в этом роде, стихотворения эти исполнены преувеличенной лести и напыщенного риторического воодушевления; но за то выражаемые в них благожелания отличаются уже более практическим и частным характером, вследствие особенной близости Симеона к юному государю. Между прочим, в виду крайне слабого его здоровья, в них часто слышаться пожелания ему «крепости плоти», испрашивается на него благословение Божие и, вообще, они не редко бывают проникнуты тоном отеческим, исполненным живого и искреннего участия. – Даже общие благопожелания, излагаемые в них Симеоном, имеют более реальное значение сравнительно с его прежними излияниями и представляют собою или благочестивые упования его относительно умиротворения православной церкви от расколов и ересей, или же его моления о победе над врагами внешними, по случаю происходившей тогда тяжелой турецкой войны. В этом последнем отношении, лучшим образцом его произведений может служить поздравительное стихотворение на именины государя, в день св. великомученика Феодора Стратилата, в котором он изливает ему свои пожелания победы над Турками следующими замечательными стихами:

... Ко Федору молбы (церковь) возсылает,

Ходатай к Богу за тя да бывает:

Дабы изволил тя благословити,

Дал здраву, крепку многолетно быти.

На змия люта на ны находяща,

Верныя люди снедати хотяща,

Да дасть ти славу еже победити,

И в плене его сущих свободити.

О коль премноги во его работе,

Труд полагают во кровавом поте

Православии! А вси воздыхают

К Богу щедру о помощь, и чают

Яко орел твой имать тому змию

Гордую в конец сокрушити выю

Их же из ига тяжка исхитити,

Дабы в свободе христианстей жити.

Чего блаженства и аз ти желаю,

Молитвы о нем ко Богу возсылаю.

Молю, да свет твой тако расширится,

Нашего Солнца, да сотворитися

Турская луна онем просвещенна,

Чрез крещения тайну божественна.

Мрачна их луна неверия тмою,

Да просветится во вере тобою... ³⁹⁶

Однако ж, и в этих поздравительных стихотворениях, не смотря на их краткость и совершенно частное значение, Симеон не стеснялся вплетать своекорыстные тенденции, имеющие отношение к его личному благосостоянию. По примеру прежнего времени, ловкий стихотворец, выражая здесь различные благожелания государю, искусно присоединял к ним свои просьбы об оказании ему особого царского благорасположения и милости. Просьбы эти обыкновенно были помещаемы им в самом конце приветствий и нередко сопровождались указаниями на его усердную и полезную службу, в подобном роде:

...Моля, да светлым оком всегда на мя зриши,

В милости царстей раба ти храниши,

Иже во службе всяцей имам верен быти,

Донелиже Господь Бог даст ми в мире жити ³⁹⁷.

Кроме этих мелких стихотворных приветствий, украшавших обыкновенные дворцовые празднества и составляющих здесь явление совершенно обычное и заурядное, Симеон Полоцкий в случаях особенно торжественных являлся во дворец с более уже значительными произведениями своими в этом роде. И в этом отношении, подобно предыдущим опытам, он только следовал своему прежнему обыкновению. В ознаменование выдающихся печальных или радостных событий в государевой семье, Симеон, по примеру прежнего времени, составлял особые более или менее пространные стихотворные книжицы и подносил их государю, как выражение своего глубокого участия в его радости и скорби. Мы видели уже, что по смерти царя Алексея Михайловича он представил его преемнику свои стихотворные «Плачи» по нем; а когда совершилось венчание на царство нового государя, Симеон постарался воспрославить такое радостное событие в своей «Гусли доброгласной». Это были самые обширные и наиболее затейливые стихотворные произведения, написанные им в царствование Феодора Алексеевича. – Однако ж и такими выдающимися опытами стихотворного искусства изобретательность Симеона в этом направлении деятельности вовсе не истощилась. В июле месяце 1680-го года, по случаю бракосочетания государя, он поднес ему новое стихотворное произведение свое, написанное в том же роде, хотя и значительно меньшее по размерам. Это было: «Приветство Благочестивейшему, Тишайшему Самодержавнейшему великому Государю Царю и великому князю Феодору Алексеевичу всея великия и малыя и белыя России Самодержцу о благословенном во святое супружество поятии Благоверныя Царицы и великия княгини Агафии Семеновны». Подносимое стихотворное приветствие Симеон украсил изображениями виноградных кистей, как эмблемы плодородия, и в заключении его прибавил следующее обращение к новобрачной чете, имеющее отношение к самой личности стихотворца:

Внутрь винограда приветство есть сие,

Желаю, да есть выну веселие

Светлости вашей от всякия страны.

Вы же презрите милостиво на ны,

На убогую Спасову обитель,

В ней же то писах аз многогрешный строитель ³⁹⁸.

Вероятно, произведение это показалось самому Симону не довольно значительным по своим размерам в виду исключительной важности вызвавшего его торжественного события; по крайней мере, этим можно объяснить то обстоятельство, что вскоре после бракосочетания государя он, по совершенно заурядному случаю, представил ему другую, более важную и обширную стихотворную книжицу. Книжица эта носит название: «Стихи в день происхождения честнаго и животворящаго креста Господня» ³⁹⁹, – и разделяется на три равные части, из которых каждая заключает в себе четыре стихотворения. В потоке риторического воодушевления, искусный стихотворец призывает в них благословение Божие на государя и на «супругу его новосочетанну»; а затем переходит к различным благожеланиям царице Наталии, царевичам Иоанну и Петру, царевнам и даже патриарху Иоакиму. – Вообще видно, что Симеон Полоцкий, приняв на себя однажды роль придворного стихотворца, относился к этому делу с особенным старанием и следуя своему прежнему обыкновению, не опускал ни одного важного случая из придворной жизни, чтобы не ознаменовать его, со своей стороны, соответствующим стихотворным произведением. Само по себе, такое поведение его совершенно понятно: частное употребление стихотворного искусства поддерживало непрерывные ближайшие отношения его ко двору и при этом доставляло ему, как мы видели, прямой и удобнейший повод к испрашиванию для себя особых государевых милостей.

До сих пор, однако же, мы наблюдали лишь те проявления пиитического художества Симеона, которые составляют в сущности только продолжение его прежних приемов; между тем его особенная близость ко двору открывала ему возможность давать своему искусству новые применения, сообразно с личными вкусами нового государя. – Известно, между прочим, что царь Феодор Алексеевич отличался необыкновенною религиозностию; так что принимал даже личное участие в церковных службах при дворе чтением и пением на клиросе. Такая особенность государя, в соединении с его чрезвычайным уважением к стихотворному искусству, подала Симеону повод к составлению стихотворных произведений в честь различных святых. Опыты составления религиозных стихотворений он делал, правда, и в прежнее время ⁴⁰⁰, но теперь он произносил их в церкви, при различных богослужениях и в личном присутствии государя. По-видимому, этого вовсе не случалось ранее; потому что сам Симеон, в своих черновых бумагах, старательно отметил все подобные случаи, как из ряду выдающиеся события.

Произнесение Симеоном религиозных стихотворений в похвалу празднуемых святых случалось неоднократно и всегда происходило в придворных церквах, без сомнения, в то время, когда он сам совершал здесь церковную службу. Оно исключительно относится лишь к двум последним годам жизни Симеона. Именно, в 1679-м году для такой цели им были составлены следующие произведения: «Стиси краесогласнии в похвалу святыя преподобномученицы Евдокии», «Метры краесогласнии во славу Христа Господа, нас ради умершаго и погребеннаго» и «Стиси краесогласний в день происхождения честнаго и животрящаго креста Господня». Два первые из этих произведений были произнесены им «в верху во храме св. мученицы Евдокии», одно в день праздника ее, а другое в великую субботу; последнее же произнесено было в селе Коломенском «во церкви и на воде» ⁴⁰¹. – В 1680-м году, этого рода произведений Симеон написал сравнительно большее количество; это были: «Стиси краесогласнии во святую великую субботу, во славу Господа нашего Иисуса Христа», «Стиси краесогласнии во святую великую субботу во славу Христа Господа, нас ради умершаго и погребеннаго», «Стиси на Воскресение Христово ко государиням царевнам», «Стиси краесогласнии в похвалу преподобныя Евдокии» и, наконец, «Стиси краесогласнии в похвалу преподобнаго отца нашего Иоасафа царя Индийскаго». Последние стихи были «глаголаны в селе Измайлове в церкви Иоасафа царевича, что у великаго государя на дворе, при нем великом государе тоя церкви при посвящении» ⁴⁰²; а все предыдущие произнесены были Симеоном в придворной церкви св. мученицы Евдокии, также в присутствии государя ⁴⁰³. Следует заметить, что все названные стихи представляют собою довольно значительные произведения по своим размерам, состоящие из четырех, иногда из восьми или даже из двенадцати отдельных стихотворений: это наглядно показывает, до какого широкого развития доходило здесь стихотворное искусство Симеона, под покровительством царя Феодора Алексеевича, – не говоря уже о самом факте такого своеобразного и явно утрированного его применения.

Легко себе представить, какую огромную массу произведений самых разнообразных по характеру своему и содержанию составила сейчас рассмотренная нами стихотворная деятельность Симеона в соединении со всеми его прежними трудами на этом поприще. Достаточно вспомнить лишь, что это был самый любимый и практически полезный для него род литературных занятий, к которому он прибегал непрестанно и при всевозможных обстоятельствах во все продолжение своей жизни. – Если взять еще во внимание при этом, что сам Симеон придавал своему стихотворному искусству необыкновенно важное значение, то для нас станет совершенно ясным, почему захотелось ему, наконец, так или иначе разобраться в этой массе и привести все доселе им написанное в более или менее связный систематический порядок. Так объясняется происхождение двух огромных литературных сборников Симеона, представляющих собою свод всех написанных им стихотворных произведений, находившихся до сих пор в разрозненном виде в его черновых тетрадях.

Дело собирания своих стихотворных произведений Симеон начал в 1678-м году, то есть, в то время, когда его стихотворная деятельность, как мы видели, далеко еще не окончилась. – При этом, разнообразные мелкие стихотворения свои, написанные им в разное время и составляющие преимущественно плод душевных излияний его по разным теоретическим и практическим вопросам, он соединил в особый сборник, расположив их здесь в алфавитном порядке соответственно их содержанию. Сборнику этому, представляющему таким образом, пеструю смесь бесчисленного множества самых разнообразных стихотворений, Симеон придал и вполне соответствующее широковещательное заглавие. Он озаглавлен: «Вертоград многоцветный, пользы ради душевныя православных христиан Божиим наставлением и пособием, а трудолюбием многогрешнаго во иеромонасех Симеона Полоцкаго утяжанный и насажденный в лето от создания мира 7186, а от рождества еже по плоти Бога Слова 1678 совершися месяца августа».

Весьма характеристичны при этом те общие побуждения, которыми руководился Симеон при составлении этого сборника, и которые он излагает здесь в прозаическом предисловии «к читателю благочестивому». Побуждения эти, как и следовало ожидать, имеют непосредственное отношение к общим просветительным стремлениям Симеона. Сказав о том, что при посещении иностранных школ ему довелось лично испытать услаждение «их душеполезными цветы», он прибавляет: «тщание положих многое и труд не малый, да и в домашний мы язык славенский, яко во оплоть или ограждение церкве российския, оттуду пресаждение кореней и принесение семен богодухновенно-цветородных содею». В другом месте предисловия он говорит, что труд этот предпринят им «того ради, да рифмотворное писание распространяется в нашем славенстем книжном языке, еже в инех велию честь имать и ублажение и творцем си достойнаго не лишает от Бога и от человек возмездия и славы». При этом Симоном имелось в виду и удобство более приятного и легкого усвоения читателем различных назидательных мыслей, когда они выражены в сосредоточенной стихотворной форме. Цветы его «Вертограда», говорит он в этом смысле, – «не витийскаго художества ухищрением насадишася, но пиитическаго рифмотворения равномерием слогов по различным устроишася родом того ради, да присвойственною себе сладостию сердцам читателей приятнейшии суще, аки нуждею влекут я ко читанию частейшему. И яко в немнозе пространстве многшая заключающеся, удобнее памятию содержатися могут и на память изученная, внегда провещаются временно, благосладящая суть слухи и сердца слышащих» ⁴⁰⁴. – В этом и заключается объяснительная причина, почему стихотворений этих Симеон написал такое огромное количество, хотя они вовсе не имели никакого отношения ни к его придворному стихотворству, ни к личному благосостоянию его вообще.

Другой стихотворный сборник Симеона составили те разнообразные стихотворные произведения его, которые непосредственно относились к усвоенному им званию придворного поэта и в свое время были заявлены при дворе или от него лично, или со стороны других, большею частию, неизвестных лиц. Произведений этого рода Симеон написал, как мы видели, чрезвычайное множество, а потому и этот сборник его имеет такие же огромные размеры, как и «Вертоград многоцветный». Подобно этому последнему, он, также носит широковещательное название, в котором Симеон употребляет видимые усилия обнять его обширное и разнообразное содержание. Он называется: «Рифмологион и стихослов, содержащий в себе стихи равномерно и краесогласно сложенные, различным нуждам приличныя: в славу и честь Бога в Троице единаго, Пречистыя Божия Матере, Святых угодников Господних, в пользу юных и старых, духовных и мирских различных санов; купно во утеху и умиление, в благодарствие, похвалу и привет и прочая, – трудолюбием многогрешнаго во иеромонасех Симеона Полоцкаго в различные лета и времена сложенныя, потом же в едино собрание сочетанныя, в лето от создания мира 7187, от рождества Бога во плоти 1678» ⁴⁰⁵.

При составлении этого сборника Симеон руководился, без сомнения, теми же заботами своими о распространении «рифмотворнаго писания» в русском обществе, что и в предыдущем случае; но при этом, важное значение имели здесь и практические соображения его совершенно личного характера. К этому времени Симеон начал чувствовать уже некоторое утомление от своих разнообразных и многотрудных занятий и ему захотелось привести в порядок эти стихотворения свои просто с тою целию, чтобы можно было удобнее пользоваться ими в последующее время для различных придворных случаев. В стихотворном предисловии к «Рифмологиону» он прямо заявляет в этом смысле:

От трудов готовых мощно будет взяти,

Аще ми даст Бог старости дождати ⁴⁰⁶.

Этим можно объяснить также и то обстоятельство, что в состав этого сборника не вошли все белорусские стихотворения Симеона, писанные им в Полоцке; по своему языку они, без сомнения, не могли уже иметь здесь никакого практического значения. – Но составив этот важнейший сборник своих стихотворных произведений, Симеон, все-таки, не оставил вовсе своей стихотворной деятельности и в последние годы своей жизни дополнял его, как мы видели, своими новыми религиозными стихотворениями.

Мало того, самое составление этих сборников и собственно первого из них послужило для Симеона поводом к написанию важнейшего и обширнейшего из всех его стихотворных произведений, – так называемой «Псалтыри Рифмотворной». По сообщению самого Симеона, помещенному в его прозаическом предисловии к ней, дело это происходило следующим образом. Составляя «Вертоград многоцветный, по чину алфавита славнескаго диалекта», он подошел последовательно к букве пси и написал несколько мелких стихотворений под названием – «Псалом». При этом ему пришло на ум переложить стихотворным размером покаянные псалмы, что он немедленно и исполнил. Но занятие это как понравилось Симеону, что он решился предпринять подобное же переложение всей Псалтири. «И с толиким трудихся прилежанием», говорит он об этом, – «яко паче мя нудяше благохотение ко совершению того дела предприятого, неже обыкоша лакомо желающии прибытков тленных господие рабы своя нудити днем и нощию ко трудом домашним. И Божиим пособием в немнозех месяцех дело совершением увенчася» ⁴⁰⁷. Действительно, Симеон исполнил этот труд свой с изумительною быстротою: «начах бо», прибавляет он в рукописном подлиннике этого предисловия, – «труды сия полагати месяца февруария в день 4; соверших же месяца марта в 28 день ⁴⁰⁸.

По этим обстоятельствам, поставляющим происхождение «Псалтыри рифмотворной» во внутреннюю связь с «Вертоградом многоцветным», следует заключать, что ее составление относится к одному времени с этим последним, то есть, произошло в том же 1678-м году. Присоединив к ней впоследствии свое стихотворное переложение месяцослова (с написанием: «Месяцослов весь в стисех полагаю, Бога и рабы Его прославляю»), – Симеон издал ее в типографии верхней от 3-го апреля 1680-го года. Это было первое стихотворное произведение, удостоенное им печатного издания в отдельном виде, ради его собственного интереса. Действительно, по своему общему значению «Псалтырь рифмотворная» вполне заслуживает такого предпочтительного внимания и представляет нам лучшее доказательство, что сам Симеон рассматривал свое стихотворное искусство не как только модную придворную прикрасу, пригодную для его личного честолюбия, но как элемент важный и существенно необходимый в его общих просветительных стремлениях.

Представлением широкого развития стихотворного искусства Симеона естественным образом оканчивается наше рассмотрение разнообразной просветительной деятельности его, проявившейся в царствование Феодора Алексеевича. Нельзя не заметить, без сомнения, что деятельность эта в главнейших направлениях своих отличается необыкновенным богатством личной инициативы Симеона и характеризуется видимой свободой его во всех замыслах своих и их выполнении. По этой собственно причине она, не смотря на относительную кратковременность свою, достигла здесь результатов не менее важных, чем и в предыдущий свой более продолжительный период. Все это следует рассматривать как прямое последствие его особенной близости к государю, указанной нами в начале.

Переходя теперь к изображению общественных отношений Симеона и его обстановки, мы можем найти здесь только фактическое подтверждение этого общего заключения. Мы увидим, что Симеон Полоцкий находился в это время в положении совершенно изолированном по отношению к высшим церковным сферам и мог иметь поддержку для своих начинаний только со стороны двора. По сравнению с предыдущим временем, отношения его здесь совершенно изменились. В то время как прежде он в деятельности своей примыкал непосредственно к текущей церковной политике и находил себе широкое поощрение в среде высших и наиболее замечательных представителей церкви: теперь он встречал здесь лишь одно противодействие и принужден был исключительно основываться на своем придворном положении. – В этом, между прочим, заключается объяснение того обстоятельства, почему Симеон, не смотря на непосредственную близость к государю, старался снискать себе расположение окружающих его высших придворных лиц и, по примеру прежнего времени, имел здесь особых покровителей и благодетелей.

Влиятельные вельможи, которых Симеон считал в этом время своими особенными покровителями, были частию прежние его благожелатели, частию же лица новые, приобревшие свое выдающееся положение при дворе уже в царствование нового государя. – Из прежних благодетелей его здесь оставались Богдан Матвеевич Хитрово и Иван Михайлович Милославский, к которым Симеон продолжал являться со своими поздравлениями на разные случаи, выражая их в прежних формах и в тех же приемах. Нет сомнения, что некоторые из указанных нами его приветственных стихотворений к ним были им написаны в это именно время ⁴⁰⁹. Из новых вельмож, имевших важное значение при дворе, особенною благосклонностию к Симеону отличались фамилии Лихачевых и князей Ромодановских, покровительство которых было ему в особенности полезно.

Братья Алексей и Михаил Лихачевы пользовались особенною близостию к государю. Известно, что первый из них был его комнатным стольником. По современным отзывам, это были люди «доброй совести, исполненные великого разума и самого благочестивого состояния» ⁴¹⁰. – Естественно таким образом, что Симеону Полоцкому представлялся особенный интерес снискать себе милостивое расположение этих уважаемых особ, имевших огромное влияние в советах государя. Правда, в его бумагах находится всего лишь одно стихотворное «Приветство» к Михаилу Тимофеевичу Лихачеву, написанное в мае месяце 1680-го года по случаю «поятия им супруги вторыя»; но за то приветствие это имеет тем большее значение, что в нем совершенно наглядным образом характеризуется ближайшее покровительственное отношение к нему этого вельможи. В этом смысле весьма знаменательно здесь уже самое обращение к нему Симеона: «Благородный и благочестивый господине, государь Михаиле Тимофеевич», восклицает он, «ближайший предстоятелю престветлаго царскаго величества, а мне зело милостивый благодетелю». Выразив затем в довольно пространном стихотворении многочисленные и разнообразные благопожелания новобрачной чете, он заключает:

...Их же пречестности аз Вашей желаю,

Сам ся милости господстей вручаю,

Прося смиренно, изволь мя щадити,

Не престающа Господа молити,

Да тя изволит в своей благодати

Со всем ти домом честным соблюдати;

Аз же до конца богомолец буду

О жизни Вашей, щедрот не забуду ⁴¹¹.

Князья Ромодановские, если и не имели такого важного влияния при дворе, то обращали здесь на себя особенное внимание, как главные предводители русских войск в тяжелую турецкую войну. Симеон Полоцкий имел ближайшее знакомство с ними и пользовался здесь таким значением, что мог обращаться к ним с ходатайственными просьбами за некоторых близких ему лиц. Сохранилось подобное послание его к князю Григорию Григориевичу Ромодановскому и его сыну Михаилу Григориевичу, в котором он прямо называет их своими благодетелями. Выразив им благожелание относительно победы над врагами и готовность свою непрестанно молиться об этом, Симеон прибавляет: «при сем моем желании, яко прежде Ваше благородие просих, тако и ныне молю, от многих лет мне доброго благодетеля, Протасия Ивановича Никифорова, будете милостивы к сыну его Феодору...» ⁴¹² Кроме того, в «Рифмологионе» Симеона находится одно поздравительное стихотворение к царю Феодору Алексеевичу с написанием, что оно было предназначено «князю Феодор Юрьевичу Ромодановскому, с хлебом ко государю царю приходящу в день ангела его» ⁴¹³.

Вообще видно, что Симеон Полоцкий, находясь в непосредственной близости к государю, старался поддерживать добрые отношения с окружающими его лицами высшего придворного круга, чтобы их благорасположением поддержать и упрочить здесь собственное влиятельное положение. – Важное значение в этом отношении имели, без сомнения, и те мелкие поздравительные стихотворения, которыми лица приближенные к государю приветствовали его в торжественных случаях, имея в виду его особенную склонность к стихотворному искусству. Стихотворения эти обыкновенно были составлены для них Симеоном и в его «Рифмологионе» их находится довольное значительное количество; но здесь вовсе не указано от кого, именно, они были произносимы, а по общему характеру их содержания определить это совершенно невозможно ⁴¹⁴.

Ближайшие отношения к лицам, окружавшим государя, представляя нам совершенно обеспеченным его почетное придворное положение, были особенно важны в том отношении, что делали его совершенно неуязвимым для нападений непримиримых противников его в современном обществе и церкви. Противники эти, как и в прежнее время, были здесь довольно многочисленны и принадлежали, также, частию к последователям раскола, частию к сторонникам греческого образования. Усматривая в нем главного представителя одинаково ненавистного им западного направления, они нападали на него с прежним ожесточением, стараясь всячески подорвать его авторитетное значение в обществе, как выдающегося деятеля просвещения. В стихотворном предисловии к своей «Псалтыри рифмотворной» сам Симеон, обращаясь «к читателю благочестивому», характеризует их деятельность в этом отношении следующим образом:

... Не слушай буих и не наказанных.

В тме невежства злобою связанных,

Им же обычай все то обхуждати,

Его же Господь не даде им знати.

Не буди общник расколы творящим,

Всю мудрость в себе заключенну мнящим:

А самом деле пребезумным сущим,

Упором своим в погибель текущим.

Ни завидящим подражатель буди,

Им же чуждии сердце гризут труди.

Иже благая за зависть хулнают

Совесть поправше, вся уничижают.

Но буди правый писаний читатель,

Не слов ловитель, но ума искатель ⁴¹⁵.

Раскольники, не занимавшие лояльного положения в обществе, по-прежнему не могли быть опасны Симеону; но совсем иное значение в этом отношении могли иметь теперь представители греческого образования в Москве, которые он, очевидно, разумеет в настоящем случае под именем «завидящих». В это время они снова получили здесь важное влияние, благодаря «тому, что во главе их стоял теперь сам высший представитель церкви, патриарх Иоаким. Действительно, в лице этого патриарха Симеон Полоцкий встретил для себя сильного и энергетического противника, в отношении к которому должен был действовать с особенною осмотрительностию.

Патриарх Иоаким до своего вступления на патриарший престол, был долгое время (1664–1672 г.) архимандритом Чудова монастыря: здесь он близко сошелся с Епифанием Славинецким и, подчинившись его влиянию, явился горячим поборником идеи об исключительном достоинстве «греческаго учения». – Понятно, что Симеон Полоцкий, всецело проникнутый началами латинского образования, был ему крайне не симпатичен, возбуждая в нем сильнейшие подозрения в ненадлежащей чистоте своего православия. Из последующих данных открывается, что особенную важность в этом отношении имело посещение им иезуитских коллегий и совершенное незнание греческого языка. В «Слове поучательном», помещенном в «Остене», сохранилось весьма характеристическое суждение об этом патриарха Иоакима, определяющее его общее воззрение на характер и достоинство личности Симеона. «Он, Симеон», говорит здесь патриарх, – «аще бяше человек учен и добронравен, обаче предъувещан от иезуитов, папежников сущих, и прельщен бысть от них; к тому и книги их латинские чтяше, греческих же книг чтению не бяше искусен, того ради мудрствоваше латинская новомышления права быти: у иезуитов бо кому учившуся, наипаче токмо латински без греческаго, невозможно быти православну весьма, восточныя церкве искреннему сыну; подвлагают бо они, иезуиты, учащыяся у них под страшныя клятвы, еже быти им послушным папе, отцу их, и последователем во всем и униатом и защитником западнаго костела». Имея такое предубеждение относительно образования Симеона, патриарх Иоаким рассматривал с этой точки зрения и всю его литературную деятельность: «Написа он некая писания», говорит он в другом месте того же слова, – «собирая от латинских книг, и иная же с тех же латинских книг готовая преведе. И во всех тех своих писаниях написа латинскаго зломудрствования некия ереси: аще от неискусства, аще ухищренно, совесть его весть, обаче овыя прикровенно и неудопознанно лежаще суть в писаниях его...» ⁴¹⁶

Между тем, человек столь подозрительного направления находился в совершенной независимости от патриарха. Опираясь на свое исключительное придворное положение, Симеон Полоцкий во всех предприятиях своих действовал с полною самостоятельностию, не только не спрашивая в них особого разрешения у Иоакима, но часто выступая совершенно вопреки его личным предначертаниям. Обыкновенно, в этих случаях он искусно заслонялся авторитетом государя, чем возбуждал сильнейшее неудовольствие патриарха, относившегося с особенною ревностию к прерогативам собственной власти. Так: не может быть сомнения, что в своем проекте Славяно-Греко-Латинской Академии Симеон действовал в совершенную противоположность с намерениями Иоакима, которому, также как и патриарху Иерусалимскому Досифею, желательно было только расширение греческого типографского училища. Учреждение Симеоном Верхней типографии еще менее могло нравится патриарху; потому что создавало простор для литературной деятельности человеку противоположного с ним направления. Правда, на изданиях этой типографии Симеон, наряду с именем государя, неизменно выставлял имя патриарха; но, с его стороны, это была только мастерская уловка, приводившая в крайнее смущение Иоакима. Впоследствии, осуждая общее направление Симеона, патриарх с особенною горечью жаловался на это: «Толико той Симеон освоеволився», говорит он, между прочим, – «дерзне за некиим попущением, яко и печатным тиснением некия своя книги издати, оболгав мерность нашу, предписа в них, якобы за нашим благословением тыя его книги печатаны. Мы же, прежде типикарскаго издания, тех книг ниже прочитахом, ниже яко либо видехом, но, яже еже печатати, отнюдь не токмо благословение, но ниже изволение наше бысть...» ⁴¹⁷ Мало того: в Москве носился слух, что Симеон, пользуясь своим влиянием на государя, задумывал даже удаление самого патриарха Иоакима. Говорили, будто он убеждал своего царственного ученика установить в России четырех патриархов, на место бывших здесь четырех митрополитов: в Новгороде, Казани, Ростове и Крутицах, – послать Иоакима патриархом в Новгород, а Никона возвратить в Москву и назвать папою ⁴¹⁸. Конечно, этому слуху невозможно придавать серьезного значения; но все-таки он весьма характеристичен для уяснения исключительного положения Симеона: ясно, что и самому патриарху Иоакиму не совсем удобно было затрагивать этого привилегированного царского любимца.

Затруднение его в этом отношении усложнялось еще тем обстоятельством, что Симеон Полоцкий, маскируясь в общих начинаниях своих распоряжениями государя, в своих частных отношениях к патриарху отличался необыкновенною сдержанностию и осмотрительностию, тщательно избегая всякого повода вызывать его на открытую вражду. Вообще это был человек мягкого и уравновешенного характера, воспитанный в условиях западной культуры и отличавшийся такою умеренностию в обращении, что заслужил, как мы видели, от самого патриарха Иоакима название «добронраваго». И действительно, несмотря на явное недоброжелательство к нему последнего, он видимо относился к нему с должным почтением; так что даже в своих придворных стихотворениях, касаясь иногда личности патриарха, он наставлял молодого государя оказывать ему надлежащее внимание ⁴¹⁹. С другой стороны, зная о крайнем предубеждении патриарха Иоакима относительно его образования, Симеон и в этом отношении поступал с особенною осторожностию. При жизни своей он воздерживался обнародования тех своих произведений, в которых с особенною яростию выступало на вид его исключительное латино-польское направление, чтобы только не раздражать патриарха и вообще не давать лишнего оружия против себя в руки врагов своих. Такой образ действий Симеона с наибольшею очевидностию обнаруживается из его стихотворного предисловия к «Рифмологиону», где он выражает свое сокрушение об этом следующими знаменательными стихами:

Писах книжная, якоже витии

Пишут, и яко от витий вящшии.

Яже возможно будет созерцати,

Елма Бог даст я миру показати.

Днесь не являю, ради завидящих,

Их же не знают пред людьми хулящих.

Иже в то время не будут хулити.

Егда ми даст Бог мир духом лишити.

Тогда ревность и зависть престанет,

А кождо суду Божию предстанет... ⁴²⁰

Однако же, в данном случае Симеон сильно ошибался в своем расчете. Приведенные нами обличения со стороны патриарха Иоакима относительно общего направления его образования и сочинений последовали, именно, после смерти Симеона; тогда как при жизни его патриарх, по-видимому, вовсе воздерживался от подобных обличений и, из уважения к государю, принужден был уживаться с ним так или иначе. – Правда, в его управление уже не замечаем прежнего широкого участия Симеона в текущей церковной политике; но и в этом отношении устранение его было не полное. Как выдающийся ученый, состоявший под особенным покровительством государя и признаваемый в таком достоинстве со стороны самого патриарха Иоакима, Симеон Полоцкий и в это время был допускаем к обсуждению церковных вопросов, имеющих общее значение. В его бумагах мы находим постановление московского собора относительно «хода светлаго, в день цветоносия бывающаго и яждения на осляти», – писанное им в марте месяце 1678-го и обработанное в ораторской форме ⁴²¹. Кроме того, устраненный Епифанием Славинецким в 1674-м году от участия в новом переводе Библии на славянский язык, Симеон, после его смерти, снова был привлечен к этому делу и участвовал в исправлении славянского текста Деяний и Посланий Апостольских, происходившем в 1680-м году ⁴²². – Вот почему, когда Симеон Полоцкий скончался, патриарх Иоаким, несмотря на свое общее нерасположение к нему, счел своим долгом присутствовать на его погребении и не мог осуществить такого намерения своего только по независящим от него обстоятельствам. «Святейший патриарх», сообщат об этом Медведев, – «благоволил было и сам на погребении быти, точию ради в той день со кресты хождения, на погребении ему быти было невозможно» ⁴²³.

Нет сомнения, что в этом общем нерасположении патриарха Иоакима к Симеону имели огромное значение внушения ему чудовского инока Евфимия, находившегося значением его доверенного советника, в особенности по вопросам научного характера. Инок Евфимий, защищая усвоенное им греческое направление, продолжал относиться к Симеону с прежнею нетерпимостию, не оставляя излюбленного им занятия отыскивать и обличать в его сочинениях различные латино-польские тенденции. Наиболее строгому обличению с его стороны подвергалась в это время «Рифмотворная Псалтырь» Симеона, бывшая действительно прямым подражанием стихотворного перевода Псалтыри польского поэта Яна Кохановского. Полагая, что такое обращение с Псалтырью противно духу истинного православия, Евфимий, еще до появления ее печатного издания, разразился резкими обвинениями против Симеона. Собрав мнения о ней отцев церкви Афанасия Александрийского и Григория Богослова, он составил из них особую обличительную записку, сущность которой сводится к следующему основному положению: «хранити подобает, да никто псалмы мирскими красоглаголания словесы упещряет, ниже покусится речения переменяти, или всячески иное, место иного поставляти, но просто, яко написана суть, да чтет и поет яко речеся...» ⁴²⁴

Но нападения Евфимия, как и в прежнее время, не производили здесь желаемого действия. Напротив, есть основания полагать, что теперь Симеон Полоцкий относился к этому противнику своему с полным пренебрежением и, опираясь в настоящем труде на сочувствие государя, встретил все его возражения одним высокомерным презрением. Лучшим свидетельством этого может служить довольно пространное стихотворение, помещенное им в заключении той же «Псалтыри рифмотворной» и явно направленное против указанных обличений Евфимия. Упомянув в начале его о Зоиле, хулитель песнопений Гомера, Симеон, сопоставляя с ним современного «гаждателя» своего, продолжает:

Мною аз, яко и ныне живет Зоил в чадех

Нрава хулы своея и в российских градех.

Не мню, токмо, но и вем, ибо еще труди

Сии света не зреша, ни внидоша в люди,

А уже хулители завистнии слово

Лукавое, имеша во устех готово.

Колми паче, узревше потщатся хулити

Труд сей: дабы хулою славу получити.

Но злый Зоиле, полза тебе о сем кая?

Зависти, хулительства слава, злому злая.

Конец Зоилев зол бе, и ты соблюдися,

Да не тожде страждеши: от зла отвратися.

Всякую труды моя тщишися судити,

Сам не хотя, ни могущ точных положити.

Не разум тя, но злоба на то понуждает,

Завистник вся, яко сова солнце, обхуждает.

Друже престани зубы твоя изощряти,

Аз есмь сын церкве верный, а она мне мати.

Аще погреших негде, она весть простити,

И немоту чад своих весть мати любити...

Ты Вскую любве праздный, идеже есть право,

Яве, да мудр зришися, судиши лукаво.

Но не сей путь есть славы в людех стяжания,

Паче вред се добраго есть непщевания.

Аще ти дал Бог разум, ты сам потрудися,

Не в чужых делех смыслен, но в своих явися:

Ибо то буйство паче, не мудрость судится,

Егда кто хулением чуждых дел хвалится ⁴²⁵.

Очевидно, что только особенная близость к государю и покровительственное отношение лиц, имевших могущественное влияние при дворе, обеспечивали Симеону эту совершенную безопасность от враждебного настроения к нему выдающихся деятелей современной церкви. – Дело в том, что, имея таких сильных врагов в области церковного управления, Симеон Полоцкий в этом время вовсе не имел здесь сколько-нибудь значительных друзей, которые бы своим покровительством ему могли уравновешивать до известной степени их враждебное влияние. Все известные нам благодетели и покровители его в среде высших представителей церкви сошли уже со сцены; новых подобных друзей не было вовсе, и потому Симеон оставался здесь совершенно одиноким. Из всех прежних благоприятелей его в живых находился только настоятель Богоявленского монастыря, архимандрит Амвросий, для которого он в прежнее время составлял иногда церковные поучения и с которым у него поддерживались теперь самые близкие дружественные отношения. Известно, например, что этот архимандрит, в качестве ближайшего друга, присутствовал при кончине Симеона и, как человек особенно доверенный и уважаемый, был назначен в его духовном завещании главным «устроителем» оставленного им «стяжания» ⁴²⁶. Но при этом нет никаких оснований предполагать, чтобы архимандрит Амвросий пользовался каким-либо особенным значением в современной церкви, а потому и его несомненное дружеское расположение к Симеону ни в чем существенном не изменяло совершенно изолированного положения в ней этого последнего.

По-видимому, в связи с этим явным упадком прежнего влиятельного положения Симеона в сферах церковных находилось совершенное прекращение в этом время прежних дружественных сношений его с южно-русскими учеными. По крайней мере, его полная изолированность здесь, устранявшая важнейшее основание к этим сношениям является наиболее подходящим объяснением этого совершенно темного явления. В особенности представляется загадочным совершенное прекращение каких-либо сношений Симеона с архиепископом черниговским Лазарем Барановичем, и сопоставление этого обстоятельства с их прежнею оживленностию может вести даже к предположению, что между этими старинными друзьями произошел к этому времени полный разрыв.

Но, как бы то ни было, несомненно, все-таки, что и в этом время Симеон Полоцкий продолжал питать симпатические влечения к краю, которому был обязан, по преимуществу, своим воспитанием. Помимо этого частного и довольно странного обстоятельства, его общее духовное сродство с ним никогда не прекращалось и при случае выражалось в деятельном покровительстве лицам, приходившим в Москву из Малороссии. Понятно, что при этом Симеон должен был опираться на государя и на своих благоприятелей из среды знатных вельмож. Лучшим свидетельством такого особенного покровительства его южанам представляет нам сохранившееся в его бумагах послание к игумену и братии «обители Скитския», писанное им от 30-го июля 1680-го года, уже не задолго до своей кончины. – Скитская обитель, потерпев конечное разорение от нашествия турок, послала в Москву некоего отца Варфоломея с братиею для сбора пособий. Выслушав их печальную повесть, Симеон Полоцкий «вельми сердцем умилихся, болезнуя о том плачевном посещении Господнем» и, со своей стороны, приложил старания к тому, чтобы посланные «не тощь возвратились в обитель святую». «Аз многогрешный», сообщает он об этом в своем послании, – «елико могох, похвалением обители у вельмож пособие творих, чая от вашего преподобия воздаяния молитв святых о оставлении согрешений моих...» При этом Симеон и от своего лица послал в разоренную обитель посильные приношения: «в знамение же усердия моего к вашему преподобию», продолжает он далее, – «послах ими во святую обитель вашу кресть серебряный позлащенный и десять Псалтырей неувязанных, вершами словенскими от менее грешнаго писанных, а повелением пресветлаго царскаго величества напечатанных, яже аще во церкви неключимы, обаче в дары людем честным могут быти полезны» ⁴²⁷. – Не менее важные доказательства того же самого можно усматривать и в духовном завещании Симеона, где он значительную часть оставленного им имущества отказывает во многие южно-русские монастыри ⁴²⁸.

Наконец, что касается обстановки частной жизни Симеона при царе Феодоре Алексеевиче, то здесь с наибольшею ясностию обнаруживается особенное покровительственное отношение к нему этого государя, при чем становится понятным для нас, почему неблагоприятные отношения его в сферах церковных не имели существенного влияния на его общее почетное положение в Москве. Правда, относящиеся к ней данные отличаются некоторою скудостию сравнительно с предыдущим периодом; но причина этого заключается лишь в том, что Симеон Полоцкий, пользуясь в это время непосредственною близостию к государю, вовсе не имел нужды подавать ему особые челобитные, в которых его прежняя обстановка выступала с такими характеристическими подробностями. Тем вероятнее становится для нас общее довольство частной жизни Симеона при этом государе, – и действительно, ее полная обеспеченность здесь удостоверяется прямыми и вескими указаниями, сохранившимся в его бумагах.

Мы уже знаем, что царь Феодор Алексеевич посещал иногда своего наставника в Заиконоспасском монастыре. В одно из этих посещений ему показалась неудовлетворительною домашняя обстановка Симеона и потому он сделал распоряжение об устройстве для него нового помещения. Поселившись в нем, Симеон Полоцкий, в 1678-м году, представил государю довольно обширное благодарственное стихотворение под заглавием: «Благочестивейшему тишайшему самодержавнейшему великому государю царю и великому князю Феодору Алексеевичу всея великия и малыя и белыя России самодержцу благодарствие усердное за создание келии». Изливая благодарность свою за эту особую милость, Симеон коснулся здесь и своего общего положения при этом государе, изобразив его в чертах светлых, проникнутых чувством живейшей и искренней признательности. «Со наследием царския державы», говорит он, между прочим, –

Тебе оставлен аз есмь царю полный славы.

Ты же отца твоего яко царство взяше,

Тако добродетелей всех наследник сташе.

И яве умножити желаеши тыя,

Да гнездо имуть в тебе доброты святыя

Ко всем убо человеком. Еже величаю,

Но изряднее яже ко мне, ты лобзаю.

Едва точию царь ты если нареченны,

Абие милостию ко мне обращенны.

Не велел еси пищи от мене отъяти,

Но по прежде бывшему звычаю даяти.

От щедрот превеликих едва бех познанны,

А уже сподобен есмь бывати питанны.

Потом щедрых даяний царских сподобихся,

Ничесогоже от нуждых житию лишихся.

Выше того, иде же страшно бе глядати,

И недостойно бяше странному бывати,

Тамо мя удостоил жертву совершити,

И хваление Богу слезно приносити.

Напоследок, егда аз щедротам дивихся,

Новую царску милость взяти сподобихся:

Жилище имев худо, не дерзал стужати,

Дабы ми неприятна ответа не взяти:

И се Господь на сердце твоем положил есть,

На келию ми очи твои обратил есть.

Юже зря обветшавшу, абие дал слово,

Да будет устроенно жилище ми ново.

Еже благодатию Бога совершися,

И твой в не богомолец уже водворися... ⁴²⁹

С этим вполне согласуется и другое свидетельство Симеона, помещенное в его предисловии к «Вертограду многоцветному». Излагая здесь свои побуждения к составлению этого огромного сборника стихотворений, он с видимым удовольствием замечает, что, благодаря особенному вниманию к нему царя Феодора Алексеевича, ему вовсе нет нужды руководиться при этом своекорыстными материальными расчетами. «Его бо царским благоутробным милосердием», говорит он в этом смысле, – «и множеством щедрот, и отцеподражательною царскою призрен есть милостию и в равном бывшему храним довольстве, ни в чесом скудости стражду» ⁴³⁰. – Словом, очевидно, что Симеон Полоцкий, вследствие особенного попечительного участия к нему государя пользовался в это время совершенным довольством своей частной обстановки и выражал при случае горячую благодарность за это своему державному покровителю. И на самом деле: оставленное им духовное завещание не допускает в этом отношении ни малейшего сомнения, представляя нам имущество его слишком значительным для его звания простого иеромонаха.

Само собою разумеется, что это привилегированное положение Симеона в качестве царского любимца отразилось соответствующим образом и на внешнем состоянии управляемой им Заиконоспасской обители. – Следует заметить прежде всего, что со своей стороны, Симеон Полоцкий прилагал особенные попечения относительно материального обеспечения этой обители и по примеру прежнего времени составил с этой целию довольно обширное стихотворное произведение, под заглавием: «Моление увещательное и увещание молительное». В этом стихотворении, подробно раскрывая важное чудотворное значение находившейся в Заиконоспасском монастыре иконы Нерукотворенного образа, он в трогательных выражения убеждает православных к пожертвованиям ⁴³¹. Но очевидно, что в этом отношении важнейшим источником для Симеона служили особенные милости к нему государя и не даром он даже в одном из своих придворных стихотворений выражал ему просьбу обратить свое благосклонное внимание «на убогую Спасову обитель». – Есть основания полагать, что подобные обращения Симеона имели желаемое действие на государя. Сильвестр Медведев в своем письме к князю Ромодановскому сообщает весьма характерный случай посещения царем Феодором Алексеевичем Заиконоспасской обители и пожертвования им сюда Евангелия: «и венец на оно Евангелие», добавляет он при этом, – «в его государственной серебряной палате, серебрен построен, и на нем то его государственное благоволение вырезано, но и тот венец был прислан блаженные памяти ко отцу Симеону, пречестному господину» ⁴³². Ясно, что такое пожертвование совершилось только по особенному благоволению государя ко своему наставнику и устроенный им здесь венец есть ничто иное, как символическое указание на важнейшее богословское сочинение Симеона – «Венец веры кафолическая». – Сообразно с этим и в бумагах самого Симеона встречается известие, что подчиненная ему Заиконоспасская обитель имела в это время полное материальное обеспечение, именно, благодаря особенному вниманию к ней государя. В одном из своих поучений к братии Симеон, обличая случаи воровства межу нею, предлагает между прочим, следующее увещание: «отрыните тое скаредное навыкновение, будете довольни оброки вашими, за не милостию всещедраго Бога и призрение благочестивейшаго самодержца нуждная имате довольная, тако во препитании, яко во одеянии» ⁴³³.

Но, заботясь о материальном обеспечении вверенной его управлению Заиконоспасской обители, Симеон Полоцкий в то же время прилагал особые попечения и относительно ее удовлетворительного состояния в религиозно-нравственном отношении. К этого рода деятельности он имел тем большие побуждения, что она вполне соответствовала его глубокому внутреннему расположению, служа простым обнаруживанием его личной склонности к строгому подвижническому образу жизни. – Памятником благочестивой ревности Симеона в этом отношении служат для нас сохранившееся в его бумагах краткие поучения к братии, обнаруживающие живое попечительное участие его к различным духовно-нравственным ее потребностям. Поучения эти заключают в себе не только общие религиозно-нравственные наставления, но и строгие обличения некоторых частнейших пороков братии и по своей многочисленности составляют немаловажный отдел в общей проповеднической деятельности Симеона.

Прежде всего следует заметить, что Симеон Полоцкий предлагал своей братии поучения, имевшие отношение к важнейшим придворным торжествам. Дни этих торжеств он считал особенно знаменательными для своей обители, в виду высокого покровительства ей государя и по своему личному придворному положению; поэтому естественно, что он вменял себе в обязанность отличать их пред своею братиею приличными случаю общими нравственными наставлениями. Отсюда возник целый особый разряд кратких торжественных поучений Симеона к братии в день именин государя и всех прочих членов царской семьи, озаглавленный в его бумагах под общим именем: «Приветствия и увещания» ⁴³⁴. Содержание этих поучений неизменно составляет общее изображение подвигов празднуемого святого с надлежащим применением его к данному случаю; а в заключении их обыкновенно излагается приглашение братии к молитвам о здравии и благоденствии именинника. Поучения эти были произносимы Симеоном за общею трапезою братии при питии «заздравной чаши» и представляли таким образом естественное выражение благодарных чувств ее к своим высоким покровителям.

По сравнению с этим, более важный и характеристический род поучений Симеона к братии составляют те общие благочестивые назидания его, которые он предлагал ей по некоторым случаям, имеющим в религиозной практике особенно торжественное значение. Сюда принадлежат: «увещание ко братии на пост к Рождеству Христову» (2), «увещание ко братии на пост св. четыредесятницы», «увещание на пост св. Ап. Петра и Павла», «увещание на пост ко Успению» (2), «увещание ко братии еже каятися о гресех» (2), «увещание ко братии пред причастием» (3) и, наконец, «увещание ко всей братии» ⁴³⁵. – Поучения эти представляют собою приличные случаю краткие назидательные уроки общего христианского благочестия; но при этом нравоучение их все-таки не вращается исключительно в области одной отвлеченной морали. Напротив, отправляясь от действительных недостатков братии, оно всегда имеет здесь совершенно практический характер и под покровом общих обличений и наставлений неизменно отражает в себе действительное нравственное состояние обители.

Но в этом отношении несравненно более важное значение имеют для нас те краткие поучения Симеона ко братии, которые были им исключительно направлены к обличению в ней различных частных пороков. К ним относятся: «увещание ко братии о еже к началу служения приходити» (2), «увещание ко братии о еже во храм Божии ходити», «увещание ко крадущим» (3), «увещание к гордящимся и ропочущим» (2), «увещание к бегающим из монастыря» (3), «увещание ко братии упивающейся» (3) и, наконец, «увещание ко священником ко исповеди частей», где он обличает подведомых ему иеромонахов и иеродиаконов за их обыкновение служить Божественную литургию без надлежащего приготовления ⁴³⁶. Поучения эти полны самых реальных изображений и по сравнительной многочисленности своей составляют драгоценный материал для характеристики не только общего религиозно-нравственного состояния обители, но в личных частных отношений в ней Симеона. В этом последнем случае наиболее характеристическое значение имеет здесь одно из поучений Симеона «гордящимся и ропчущим», где он обращается к своей братии со следующим знаменательным увещанием: «что Господь о книжницех и фарисеех лицемерых глаголаше, то нам ныне лет есть во правду о тех иноцех святыя обители сия провещати, ихже умякнуша словеса паче елея, но та суть стрелы тайно сердце пронзающия. И иже мягкая постлания обеты своими стелют, но жестоко на них почивати. Иже благовонныя шипки от усть произносят, но рукама лестныма отсрободущее подают терние. Овчаго смирения извне кожу появствуют, но внутри их волк гордости таится, умеяй начальную добрую славу люте терзати, ово злым ославлением, ово роптанием непрестанным; кто сицев есть во святей обители нашей, аз ни перстом показую, ни имеем сказую, ибо аще злобы их ненавижу, но лица их зело любезны имам и желаю им от Господа Бога благодати во исправление, тем же и увещание сие предлагаю...» ⁴³⁷

Таким образом, вместе с разнообразными и важными трудами на пользу просвещения, направленными почти исключительно к удовлетворению общих потребностей времени, Симеон Полоцкий неизменно соединял здесь свои частные ревностные попечения относительно материального благосостояния Заиконоспасской обители и еще более, по-видимому, – касательно религиозно-нравственного усовершенствования подчиненной ему братии. Все это, соединенное вместе, дает высокое понятие о беспрерывном и неустанном его труженичестве, представляя нам деятельность его по истине изумительною по своей полноте и разнообразию. – Такое заключение еще более усиливается, если принять во внимание, что наряду с этим Симеон Полоцкий написал в это же время довольно значительное количество разнообразных мелких статей и производил, кроме того, некоторые немаловажные работы по случайным поручениям государя. В первом случае достойна особенного внимания его историческая повесть, под заглавием: «Сказание о нашествии на обитель святого чудотворца Макария, бывшем от воров и изменников» ⁴³⁸. Повесть эта подробно изображает один из эпизодов кровавого бунта Стеньки Разина и замечательна по содержанию в себе некоторых частных сведений о второстепенных его сподручниках. – Во втором случае следует указать на критическое рассмотрение Симеоном «зерцала Богословии» Кирилла Транквиллиона, произведенное им по поручению государя в октябре месяце 1680-го года. Выписав из этой книги «кая суть в ней погрешения», Симеон снабдил каждое из них особыми критическими замечаниями и представил государю со следующим общим заключением: «суть и ина многа погрешения, яже сокращения дела оставих не выписана, яко меньшая суть. Сочинение же вельми не доброе» ⁴³⁹.

Совершенно естественно, что при такой усиленной и многосторонней деятельности своей Симеон Полоцкий почувствовал, наконец, утомление, – и результатом этого постоянного напряжения сил явился преждевременный конец его жизненного поприща. Обладая необыкновенно крепким здоровьем, он в продолжение всей своей жизни никогда не болел серьезно; но в последнее время физические силы его начали заметным образом ослабевать и его иногда посещало какое-то смутное предощущение близкой кончины. Весьма замечательно в этом отношении одно стихотворение Симеона, писанное им незадолго до своей смерти и потому не внесенное ни в один из его стихотворных сборников:

Обаче всуе мятется всяк человек,

Понеже краткий его на свете век.

Богатство, слава, сила, все преходит

Ничтоже твердое в мире ся находит.

Человек яко трава и яко цветы увядает,

Наг родится, наг и умирает.

Егда бы кто имел лекарей на свою хворобу,

Но на смерть нет лекарства: отдается гробу... ⁴⁴⁰

Тем не менее, предсмертная болезнь Симеона ни ему самому, ни для окружающих его вовсе не представлялась опасною и его преждевременная кончина последовала для всех совершенно неожиданно. – Сильвестр Медведев, в своей «епистолии» к неизвестному нам «приятелю» своему «Иоанну Дмитриевичу» сообщает подробные сведения об обстоятельствах болезни, и смерти Симеона и в его умилительном рассказе наглядным образом рисуется пред нами вся эта трогательная и скорбная картина. Рассказ этот излагается от лица «самовидца» и сам по себе так характеристичен, что необходимо привести целиком, во внимание ко совершенной новости этого важного документа. – «Претекшаго лета от создания мира 7188», – начинает свою повесть Медведев, после небольшого риторического вступления, – «августа в 15 и 16 дни, со исповеданием у отца духовнаго своих грехов, безкровную жертву Симеон совершаше. Ибо он никакоже святыя литургии без исповеди служити дерзаше. Под осмый же на десять день в нощи, скорбь к нему прступиши, нача по малу день дне возрастати и здравие его растлевати. Но обаче он весьма крепляшеся и правила своего и в церковь хождения не оставляше, даже до 24 дня. В двадесят же пятый день, аще и креплее нача изнемогати, обаче не весьма себе вдаяше на одре лежанию. И ко осьмому того дня часу тяжце нача изнемогати. И во оно время посещающу его отцу Филарету Твердикову, в беседе своей ко отцу Симеону, нача с жалостию о краткости жизни человеческия предлагати; ему же пречестный господин отец Симеон, уже на одре лежай, отвеща: отче святый, вем аз и о седмидесятих и осмидесятих летех. Но аще и седмьдесят или осмьдесят лет доживше, и тогда умирати же. Воля Господня во всем да будет, яко тогда, тако и ныне умирати же. И по беседе, отходящу отцу Филарету, возстав от одра своего, отца Филарета проводи даже до дверей келлии, и друг друга благословивше и поцеловавшеся, простишася. И потом, мало посидев в креслах, возляже на одре свой, и абие к небу прииде отец его духовный. И соверша яже подобает ко очищению человеческия совести, от него из чулана изыде к нам в келлию. Таже вскоре прииде и Богоявленского монастыря, что за ветошным рядом, архимандрит Амвросий. Видяще же мы его (аще оному глаголющу, яко он в себе тяжкия к смерти болезни не чювствует) зело в лице изменяема, послахом по священники и диаконы, ради елеем святым освящения. Он же, лежа на одре, по малой беседе с племянником своим Михаилом, перекрестися трижды. Мы же надеющеся, яко он хощет сну вдатися, покой ему дахом. И егдаже собрахуся ко малосвятию, аз же начах его звати: отче Симеоне, до трижды; он же ничтоже отвеща, точию очима зрить прямо. Видяще мы, яко кончина жизни его прииде, отец духовны его нача молитвы ко исходу души читати и канон на исход души. И егда она вся совершишася, абие мне ему приседящу, испусти дух. И тогожде дне тело его изнесохом в храм» ⁴⁴¹. – Так неожиданно скончал Симеон Полоцкий свое многотрудное поприще, после кратковременной и легкой болезни, – и нельзя не заметить, без сомнения, что это была в собственном смысле христианская и мирная кончина.

После смерти Симеона Полоцкого осталось составленное им, довольно обширное духовное завещание, которое при жизни своей он всегда держал у себя в запасе из понятных благочестивых побуждений: «к смерти той муж блаженный», говорит о нем Медведев, – «присно готовым быти тщися, того ради и духовная у него всегда бе готова» ⁴⁴². В особом приложении к сейчас упомянутой нами «епистолии» своей Сильвестр Медведев излагает это духовное завещание в подлинном виде, рассматривая его как образец христианского смирения полезный для назидания своего «приятеля». «Надежду имам, говорит он здесь в этом смысле, – «яко от него велию ползу имаши восприимати. И познаеши, како он, верный раб Великаго Бога, о себе смиренная вещает и всех хужде себе быти являет. И помня глагол Господен, – еже рече: аще и все сотворите, рцыте, яко непотребни есмы раби, – аще и много трудися, весьма себе непотребна, смрадна и окаянна нарицает быти» ⁴⁴³.

Действительно, духовное завещание Симеона есть искреннее выражение его внутреннего глубоко-религиозного настроения и, помимо своего частного значения, представляет собою довольно поучительный памятник общехристианского благочестивого духа.

Основное содержание духовного завещания Симеона Полоцкого, без сомнения, составляет подробное распределение оставленного им имущества; но этому распределению он предпосылает здесь некоторые благочестивые излияния, имеющие вид как бы общего вступления к нему. Вступление это обработано в ораторском патетическом роде и настолько обширно и отличительно, что его можно рассматривать как особую общую часть всего духовного завещания. Здесь Симеон излагает свои внутренние побуждения к его составлению и изливает общие благочестивые чувствования, приличные такому торжественному случаю.

В ряду этих побуждений и чувствований первенствующее значение, как и следовало ожидать, имело благочестивое сознание им суетности всего земного, греховности излишних попечений о нем, в чем особенно должен раскаиваться человек, приготовляющийся к смерти. Поэтому, в самом начале своего завещания, Симеон Полоцкий в патетических выражениях изливает сердечное сокрушение свое о том, что он вовсе не был свободен от пристрастия к мирским благам и погрешал в этом отношении, несмотря на свои монашеские обеты. «Помянух пророка», говорит он здесь, – «вопиюща: аз есмь земля и пепел, – и онаго глаголюща: яко цвет увядает и яко крин мимо грядет и разрушается всяк человек; абие возмутихся умом и страх смерти нападе на мя, трепет и ужас объят сердце мое, яко не поминах последних, смерти, суда, геенны и неба, и жих аки никогдаже долга смерти имеяй воздати, и иждих вся дни живота моего во сластех и страстех, забыв реченнаго к богатому Авраамом: чадо восприял еси благая в животе твоем, – и блаженным Августином вечной преданного памяти изречения онаго: несть лет чрево в мире сластьми исполняти и в небе царствия вечнаго сподоблену быти. Заблудих, яко овча погибшее в пустыни мира сего, приложихся скотом несмысленным и уподобихся им скотским моим житием. Презрех звание мое монашеское, о мнозем имении пекохся: аще нищету при пострижении власов главы моея выну хранити обещахся».

Но при столь живом сознании своей греховности, Симеон, все-таки, не отчаивается в своем прощении; напротив, излив здесь чувство покаяния, он далее выражает свои благочестивые упования на Божественное милосердие. «Согреших Господеви моему», – продолжает он непосредственно за этим, – «беззакония моя аз знаю и грех мой предо мною есть выну; обаче не отчаяваюся ради бездны грехов моих, взираю бо на бездну милосердия Божия, иже сниде с высоты небесныя во еже бы грешныя призвати к покаянию, и вижду яко силен есть и хощет вящшая простити, неже аз ведех и могох согрешити. Уповаю убо на Его Божественное благоутробие и неисповедимое милосердие и чаю, яко согрешивна мя паче числа песка морскаго, кающажеся от всея души моея яко давшии нам образ покаяния каяхуся: Давид, Манасий, мытарь, блудница и прочии, – не отринет от наследия небеснаго, но части спасаемых общника сотворит». – Такая благочестивая уверенность Симеона в милосердии Божием, именно, и придала ему смелость составить свое духовное завещание с тем, чтобы распределить надлежащим образом оставляемое им имущество. Вслед за предыдущим он заявляет в этом смысле: «Тем же аз многогрешный раб Божий Симеон Петровский Ситнянович, иеромонах монастыря полоцкаго святых Богоявлений Господних, здрав сый милосердием Божиим и разума целое и совершенное имея употребление, прежде смерти, смерти наипаче внезапныя и напрасныя умножения ради моих беззаконий боялся: умыслих написати сию духовницу, или тестамент рукою моею. Да не како аще и неправедное мое есть собрание, неправедно погибнет, не стяжавшу ми другов, пособити могущих во вечные кровы».

Общую часть своего духовного завещания Симеон Полоцкий заключает кратким исповеданием неизменной верности своей учению православной церкви и молитвенным обращением к Богу о спасении. «Во первых убо извествую сим моим добровольным тестаментом», говорит он здесь – «яко верую в Бога в Троице святей единаго, по научению самого Христа Спасителя и Бога нашего, по проповеданию святых Апостолов, и яко же святии отцы на седми святых вселенских соберех, Духом Святым собрании и наставлении, научиша, ничесоже дерзая приложити или отъяти, стою верою до последняго издыхания моего, пребывают яко истинный сын святыя, восточныя, соборныя и апостольския церкве. А внегда же грешная моя душа разрешитися от союза плоти сея, вручаю ону премилосерднаго Бога, создавшаго ю, непобедимому благоутробию, да приимет ю милостивно в божественныя си руце, яко дело свое; тело же мое окаянное и за множество грехов и скаредств моих паче пса согнившаго мерзкое и смердящее, предаю матери всех, из нея же взято бысть, чая оттуду во последнее трубоглашение возстати. О, даждь Христе Боже во твое стретение на воздусе со всеми святыми твоими!» ⁴⁴⁴

За этим общим вступлением в духовное завещание, характеризующим личное благочестивое настроение Симеона, непосредственно следует здесь другая не менее особенная и самостоятельная часть его, которую в отличие от предыдущей можно назвать частною. Она заключает в себе частнейшие посмертные распоряжения Симеона, относящиеся главным образом к распределению оставленного им, довольно значительного имущества. Распределение это преимущественно назначается здесь на различные монастыри и некоторыми особенностями своими служит наглядной иллюстрацией общих жизненных отношений Симеона.

Жизнь и деятельность Симеона Полоцкого сосредоточивалась, как известно, в трех главных центрах: в Москве, в Полоцке и в Киеве. Это существенным образом отразилось и в его духовном завещании. Здесь, вслед за распоряжением относительно места погребения и расходов на поминовение, им определяются пожертвования прежде всего в следующие монастыри: «в монастырь Всемилостиваго Спаса, что за иконным рядом», «в монастырь Полоцкий святых Богоявлений» («там бо постригохся», прибавляет он при этом) и в Киев – в монастыри Печерский и Братский. Во всех эти монастыри Симеон назначает самые крупные пожертвования и при том не только деньгами, но также вещами и книгами. При этом книги – Обед душевный и Вечерю душевную он отписывает в церковь Заиконоспасского монастыря, книги польские и русские определяет в полоцкий Богоявленский монастырь, а латинские – в киевский Братский (во вивлиофеку» ⁴⁴⁵).

Сообразно с этим, и в дальнейшем распределении своих пожертвований на монастыри Симеон Полоцкий видимым образом придерживается этих краев России, отмеченных его личным пребыванием. – Прежде всего он обращает здесь свое внимание на южные малороссийские монастыри, оказывая им явное предпочтение назначением в них более крупных денежных взносов. Взносы эти, кроме десяти мелких киевских монастырей, определяются здесь в монастыри: Межигорский, Мгарский, Густынский, Кутеинский мужской и Кутеинский женский. – Несколько меньшие денежные пожертвования Симеон назначает в западные белорусские монастыри: Марковский в Витебске, Святодуховский в Вильне, Петропавловский в Минске, Дисенский и Миорский. – Наконец, самые меньшие денежные суммы он жертвует великорусским монастырям, ограничиваясь здесь лишь одною Москвою, – именно: Никольскому монастырю, «идеже обитают грекове», Новодевичьему и другим десяти московским монастырям не поименованным. Без сомнения, в таком распределении пожертвований, помимо всяких других соображений, следует усматривать прежде всего отражение личных симпатий Симеона. – Распределив довольно значительную сумму денег между этими монастырями, предусмотрительный Симеон делает общее распоряжение и относительно их безопасного доставления по назначению. «Вся яже в Киев отчетше», пишет он, – «послати ким известным преподобнейшему господину, отцу архимандриту печерскому и просити его преподобие да по расписке изволить роздати. А яже в Литву и на Белую Россию, та вся отдати преподобнейшему отцу игумену монастыря полоцкаго Богоявленскаго, и молити его преподобие, да потщится роздати противу росписки» ⁴⁴⁶.

Покончив дело с монастырями, Симеон Полоцкий переходит в своем духовном завещании к некоторым общественным учреждениям и частным лицам. – Определив небольшую сумму денег для раздачи на богадельни и тюрьмы, он приступает здесь к распределению денежных подарков между своими ближайшими родными и знакомыми. «Брату моему родному», пишет он, – «Иоанну Петровскому, иже обитает в Ковне, червонных золотых сто. Брату же моему родному Луке Петровскому, писарю града Полоцка, червонных золотых сто. Племяннику моему Михаилу Сильвестровичю, при мне жившему рублев сто; ему же лошадь со всем, медь и цына (оловянная посуда) вся, и килимы два, и сребро что ся останет. Матери его Ирине Афонасовне рублев десять... Отцу моему духовному Ипполиту рублев десять и мантия лутчая... Челяди моей выше заслуженнаго по рублю... Устроителю сего стяжания моего преподобнейшему господину отцу Амвросию, архимандриту Богоявленскому отписую рублев тридесять и шубу свою куню. Второму устроителю, честному отцу Сильвестру Агафониковичю, возлюбленному ученику моему, рублев тридеять и шубу лисью и письма моя... Книга моих трудов Венец веры да вручится преподобнейшему отцу Сильвестру архимандриту Савинскому, ему же червонных золотых десять». – При этом Симеон обозначает и общую сумму денег, накопленную им в продолжение своей жизни и предназначаемых на все доселе исчисленные пожертвования. «На вся же раздаяния», говорит он, – «обретается у мене денег готовых: червонных золотых шестьсот, копейками рублев седмьсот. Особно расхожих мешок не целый: вынял из него рублем чытыредесят» ⁴⁴⁷.

Распределив, таким образом, оставленное им имущество, Симеон Полоцкий обращается, наконец, к своим душеприказчикам с просьбою позаботиться о точном исполнении всего им прописанного и с запрещением кому бы то ни было поставлять в этом отношении какие-либо препятствия. «Сице убо о моем стяжании», говорит он здесь, – «устроение, по моем от сего мира отшествии, имети желая, молю возлюбленного благодетеля моего, преподобнейшего господина отца Амвросия архимандрита Богоявленскаго и прелюбезнаго сожителя и ученика моего Сильвестра Агафониковича, да якоже живу мне бывшу любовь свою являли: тако и по представлении моем не отрекут ее, паче же совершать ради самого Бога и спасения души своея, и да благоволять сие мое именийце, получившее благословение от святейшего патриарха, прияти во строение свое и раздаяти по моему последния воли написанию... Аще же кто дерзнет препятие некое исполнению воли моея творити, или коим либо обычаем пакостити, да мстить ему десница Вышняго в сем и будущем веце». – Свое духовное завещание Симеон заключает умилительною просьбою к окружающим о прощении, вместе с пожеланием им «многих лет и здравия»; а в последних словах его объявляет, что в своей окончательной редакции оно было приготовлено им от 14 марта 1679-го года ⁴⁴⁸.

Погребение Симеона Полоцкого совершалось на другой день после его смерти в трапезной церкви Заиконоспасского монастыря и по всему видно, что оно происходило весьма торжественно. «В 26 день (августа)», сообщает Медведев, – «погребохом его честно, а на погребений быша суздальский владыка Маркелль, и архимандриты, и игумены, и священницы и диакони» ⁴⁴⁹. Сам патриарх Иоаким, как мы уже знаем, имел желание быть на погребении Симеона и не участвовал в нем только по особому, известному уже нам обстоятельству.

Неудивительно, что царь Феодор Алексеевич, горячо любивший своего наставника, был глубоко тронут его кончиною и пожелал почтить память усопшего надгробным надписанием, соответствующим его заслугам. «Егоже богомольца своего», рассказывает об этом Сильвестр Медведев, – «яко жива суща по премногу жалуя, великий государь царь и великий князь Феодор Алексеевич, всея великия и малыя и белыя России самодержец: тако и по смерти его благоволили к нему особую свою царскую милость проявити, повелел бо, во знамя своея к нему милости, ученику его монаху Сильвестру надгробная разнообразно написати» ⁴⁵⁰. – Действительно, во исполнение поручения государя, Сильвестр Медведев написал четырнадцать кратких стихотворений эпитафий; но «сих надгробных надписаний», передает он, – «великий государь слушав, быть им не указал, а указал написати...ино надгробное, 12 статей, в кийждо статье по верша» ⁴⁵¹. Наконец, Медведеву удалось удовлетворить требованиям государя и представить ему эпитафию, которая при обширности своей, обнимала не только разнообразную литературную деятельность Симеона, но и выдающиеся черты его личного характера. Эта эпитафия, знаменитая уже тем, что в ней отразилось общее воззрение государя на характер и значение личности умершего, – в целом виде своем представляет следующее:

Зряй человече сей гроб, сердцем умилися,

О смерти учителя славна прослезися:

Учитель бо здесь токмо един таков бывый,

Богослов правый, церкве догмата хранивый.

**

Муж благоверный, церкви и царству потребный,

Проповедию слова народу полезный.

Симеон Петровский, от всех верных любимый,

За смиренномудрие преудивляемый.

**

Им же полза верныя люди наслаждала,

Незлобие же, тихость, кротость удивляла.

В нем же вера, надежда, любы пребываше,

Молитва, милостыня, пост ся водворяше.

**

Мудрость со правдою им бысть зело храненна,

Мерность же и мужество опасно блюденна.

Многими дары Богом бе преодаренный;

Непамятозлобием весьма украшенный.

**

Иеромонах честный, чистоты любитель,

Воздержания в слове и в деле хранитель,

Ни о чесом же ином оный промышляше,

Но еже церковь нашу мать увеселяше.

**

Не хоте ино Божий раб что глаголати,

Токмо что ползу может ближним созидати.

Ни чесого же ина творити любяше,

Точию еже Богу не противно бяше.

**

Иже труды си многи книги написал есть,

И под рассуждение церковное дал есть:

С церковию бо хоте согласен он быти,

А ничто же противно церкве мудрствовати.

**

Ибо тоя поборник и сын верный бяше,

Учением правым то миру показаше.

В защищение церкве книгу Жезл создал есть,

В ее же ползу Венец и Обед издал есть.

**

Вечерю, Псалтырь стихи, со Рифмословием,

Вертоград многоцветный с беседословием.

Вся оны книги мудрый он муж сотворивый,

В научение роду российскому явивый.

**

Обаче и сего смерть от нас похитила,

Церковь и царство ползы велия лишила.

Его же ползы ныне людие лишены,

Зри сего в гробе семь кости положенны.

**

Душу же вручил в руце Богу всемогущу,

Иже благоволил ю дати везде сущу

Да приимет ю, яко святое создание,

И исполнит вечных его благ желание.

**

Телом со избранными даст ему возстати,

С ними же в десней стране в веселии стати

И внити во вечную небесную радость,

Неизглаголанную тамо присно сладость ⁴⁵².

По сообщению Сильвестра Медведева, «сие надгромное надписание великий государь указал на двух каменных таблицах вырезать, позлатить и устроить над гробом иеромонаха Симеона своею государскою казною, из приказа каменных дел» ⁴⁵³. – Таким образом, здесь выразилось особенное сердечное расположение государя к почившему, признание его великих заслуг на пользу церкви и государства и желание увековечить и за гробом свою всегдашнюю глубокую к нему благодарность. Все это, без сомнения, развивалось и укреплялось на почве их непосредственных взаимных отношений и потому бросает соответствующее ретроспективное освещение на всю жизненную карьеру Симеона при этом государе. – Действительно, эта огромная эпитафия имела здесь значение как исключительный дар государя, служивший выражением именно его личного внутреннего настроения; потому что, кроме нее, на могильном камне Симеона была вырезана следующая общая надпись:

Великаго Бога раб верный

Симеон Петровский Ситнянович Полоцкий.

Иеромонах честный, богослов известный,

И слова Божия проповедник.

Преставился

В лето от создания мира 7188.

Месяца августа, в 25 день.

От Рождества же Спасителева 1680.

в 51 лето возраста

своего, в 9 месяцев.

Оглядываясь теперь на жизненное поприще, пройденное Симеоном, нельзя не остановиться с удивлением пред его общей совершенно исключительной судьбою. – Простой иеромонах, не имевший коренных связей в Москве и всегда чувствовавший себя «странним пришельцем» в чуждой ему стране, в короткое время достигает здесь сильного влиятельного положения и, опираясь преимущественно на свое частное звание учителя в царской семье, приобретает значение одного из первостепенных деятелей в важнейших церковно-исторических событиях. Явление высоко-знаменательное и полное глубокого исторического смысла» – Нам уже достаточно известно, как это явление с необходимостию возникало из общих исторических оснований, – из глубокого соответствия разнообразных личных талантов Симеона новому духу времени в Москве и открывшимся здесь новым образовательным стремлениям. На этом собственно и утверждалась вся его замечательная и разнообразная деятельность, представляющая собою только наиболее характеристическое проявление этого нового западнического направления. – Но в ряду выдающихся успехов Симеона немаловажное значение имели, без сомнения, и общие черты его личного характера, возбуждавшие высокое уважение к нему в среде его современников, даже со стороны его личных врагов. Действительно, по своему личному характеру, Симеон Полоцкий был человеком не совсем обыкновенным, и несомненно, что здесь заключаются некоторые частнейшие причины, послужившие дальнейшим основанием всей его замечательной жизненной карьеры.

Самую основную и наиболее характеристическую черту личности Симеона, без сомнения, составляло его необыкновенное благочестие и соединенные с ним замечательная строгость жизни, исполненной непрерывного религиозного подвижничества. Сильвестр Медведев, в замечательной «епистолии» своей, подробно останавливается на этой выдающейся черте в личном характере своего наставника и, с целию назидания «приятеля» своего, рисует полную и высокопоучительную картину возвышенной благочестивой настроенности его духа. – После приведенного уже нами известия об обстоятельствах болезни и смерти Симеона, он, переходя к краткому изображению его частной жизни, сообщает в этом отношении следующие подробности: «В монашеский святый образ облечеся Симеон в 27 лето возраста его, в граде Полоцку, в Богоявленском монастыре. В монашестве поживше 24 лета: правило бе его келейное на всякий день, разве церковнаго, и утренних и на сон грядущий молитв, по три акафиста – первый Иисусу Сладкому, вторый – Пресвятой Богородице, третий – дневный, да четвертый канон за Единоумершаго. В неделю в прибавку канон Духу Святому и некогда читовал и канон на исход души. И таковое он правило держа во вся дни своего в монашестве пребывания неизменно, даже до самыя смерти. А в великий пост еще ко оному правилу в придание име чтение Псалтыри... И на всякий год дванадесятью, то есть во всякий месяц, бе у его преподобия постановление исповедь святую у отца духовнаго совершати и всячески промышляше и тщася паче душевныя своя язвы врачевати, нежели телесныя, ведя, что телесныя язвы благодати Божия от нас не отдаляют, но, иже благодатно терпят, и умножают; а язвы душевныя, то есть грехи смертныя, благодать Божию от нас отдаляют и чюжди любве Божия сотворяют. Того ради пречестный господин отец Симеон, желая усердно, аще бы возможно, никакоже не токмо смертными, но и простимыми грехи грешити, частократне оно святых отец глаголание воспоминая, глаголаше: желал бы лучше тысящь крать умрети, нежели аще и зело мало Бога прогневати».

При столько благочестивом общем настроении своем, Симеон Полоцкий и самую человеческую жизнь рассматривал как только временное многотрудное странствование, от которого смерть освобождает человека, переводя его в лучший мир. В этом смысле Сильвестр Медведев, характеризуя глубочайшие чаяния своего учителя, продолжает в том же месте: «Жизни же своей он никогда же обеща долгой быти, но вскоре чая от мира сего отъити к Богу. И не жителя себе в сем мире признава быти, но странника и пришельца, житие же свое зная в небесех быти, желаше в них жити, того деля присно о творении воли Божия тщание име со усердием и во всем выну благодарен Богу бяше, – божественныя благодати надеждею всегда веселяшеся, яко та в душе его крепце пребываше, еже будущих благ он лишен не будет. Долгих лет себе никогда не желаше, но все весьма на волю Божию полагаше. И частократне сие слово глагола: Боже мой не прошу у тебе многих лет, точию отпущения моих пред тобою согрешений и благодати твоея улучения; и когда твоя святая мене хощет воля от зде взяти, тогда мя и да возмет, токмо дабы во оставлении моих грехов и в благодати твоей: а мир сей и в нем житие человеческое уже видех, и впред в нем за наше неприложное к добру тщание, и яко мир сей в кончине приближается, лучшего жительства не надеюся».

Наконец, Медведев заключает свою характеристику патетическим восхвалением общей религиозной ревности Симеона и даже внешней, почтенной и внушительной наружности. «Здравие его бяше отменное», говорит он здесь, – «ибо от малых своих лет никогда же скорбе, бодрость дивная, мерность чюдная, опаство в житии достойное похвалению, услаждение в служении Богу удивительное, о славе Божией тщание присное. И яко же некогда древнии философы к вопрошающим их – коль часто Бога подобает воспоминати – отвещаша; един поведа частее Бога подобает воспоминати, нежели ести, другий рече: частее Бога подобает воспоминати нежели дыхати; ибо без его благодати невозможно есть человеку и дыхати. Тако пречестный отец Симеон, аще бы мощно было, весма бы хотел частее Бога, за Его ему многая дарования, благодарити, нежели дыхати. Весьма бо его Вышний всем одарил бяше: возрастом доволным, лицем светлым, брадою и власами украшенными, доволством нуждных нескудным, разумом и учением совершенным, покоем не мятежным и к Нему Вышнему Творцу горячестию любве присною; тако яко на часте и во сне, аки стоя пред Царем Небесным, милосердие его ему (нам при нем будущым всем по услышание) умоляти и о отпущении согрешений своих молити, и надеждею Его вечныя благодати себе надежна являти...» ⁴⁵⁴. Все это, очевидно, представляет черты живой и подлинной действительности, дышет непосредственностию продолжительного личного наблюдения, – и легко понять, что такое изображение Симеона Сильвестром Медведевым было бы вовсе не поучительным для его «приятеля», если бы оно не было совершенно правдивым.

С чертами этой возвышенной религиозной ревности и необыкновенно строго христианского благочестия естественно соединялись в Симеоне соответствующие им свойства личного нравственного характера, как необходимое отражение его общего богобоязненного настроения. – Общая нравственная чистота личного характера Симеона не подлежит ни малейшему сомнению и наиболее полным характеристическим изображением его служат для нас начальные строки государевой эпитафии, где исчисляются его смиреномудрие, незлобие, тихость, кротость, любовь, правдивость, мерность и мужество. Конечно, для всякой эпитафии существует известного рода условные требования, по которым похвала умершему составляет ее необходимую принадлежность; но в данном случае все исчисленные свойства, несомненно близко подходили к действительности, потому что эпитафия эта исходила от государя, хорошо знавшего Симеона и не имевшего никаких оснований поступать неискренно. При том, совершенно искреннее и более или менее отчетливое выражение этих качеств можно находить в жизни и произведениях Симеона: они проявляются в его общих произведениях и преимущественно в частных поучениях его своей братии, отражаются в его письменных и личных сношениях и, в особенности, составляют предмет многочисленных стихотворных излияний в его «Вертограде многоцветном».

Но следует заметить, что эти почтенные черты нравственного характера Симеона, в его различных отношениях к окружающей среде, неизменно сохраняли на себе отпечаток усвоенной им, более утонченной западной культуры и в общежитии выражались в свойственной его родному краю льстивой и вкрадчивой манере в обращении. Это неизбежно вносило во все его личные сношения известного рода условную неискренность и сдержанность, – делало его крайне подозрительным в глазах его врагов; так что Евфимий прямо причислял его к людям, которые только «словами ласкательными глаголют». – Подобный же, совершенно условный характер, без сомнения, следует приписывать здесь и обширному панегирическому стихотворству Симеона, которое свою напыщенною хвалебностию и поддельным риторическим воодушевлением, в особенности, способно поставить весь его нравственный характер в двусмысленное и колеблющееся освещение. Здесь необходимо припомнить только одинокое и совершенно исключительное положение Симеона в чуждой ему среде, заставлявшее его поневоле искать себе поддержки в личном внимании к нему государя и окружающих его знатнейших вельмож. Кроме того, к приобретению этой поддержки естественно побуждало Симеона и его законное честолюбие, как человека талантливого, искавшего себе необходимого простора для деятельности и основательно усматривавшего в своих придворных отношениях самое надежное ее основание. Следует заметить, также, что надутые хвалебные стихотворения составляли тогда самое модное украшение всяких придворных торжеств, – и что, если Симеон был здесь стихотворцев по профессии, то отдавался своему искусству совершенно искренно, придавая ему высокое общеобразовательное значение. Что же касается, наконец, поддельного воодушевления его стихотворений и их преувеличенной лести, то несомненно, что здесь многое относится лишь к общим свойствам тогдашней панегирической поэзии, которая, раз усвоив себе хвалебный тон, не останавливалась в своих излияниях до тех пор пока не истощались совершенно все ее наличные ресурсы.

Конечно, не подлежит сомнению, что в своих придворных отношениях Симеон Полоцкий нередко заявлял себя необыкновенно ловким и предприимчивым человеком; но и здесь собственно выражался только его замечательный практический такт, вовсе не допускающий подозрений относительно общей нравственной чистоты его стремлений. Ближайшие отношения его ко двору всегда опирались, как известно, на его действительные и важные заслуги, а приобретенное им отсюда огромное влияние также было им употребляемо для самых высоких и общеполезных начинаний. – При том, пользуясь вниманием государей, он не только заслуживал его своими трудами, но и оправдывал всецело своим общим благоприличным поведением. В этом отношении следует заметить, что Симеон вел себя здесь совершенно безукоризненно, всегда наблюдая величайшую осторожность и старательно избегая всего, что могло бы его компрометировать в каком бы то ни было отношении:

Близ царя еси – честь ти сотворися,

Но точию вины всякия блюдися:

Ибо тяжко оттуду падати,

И недоубно есть паки возстати ⁴⁵⁵.

Точно также и в своих отношениях к знаменитейшим вельможам Симеон Полоцкий, заискивая себе их расположение, все-таки, никогда не унижался здесь до низкого пресмыкательства, а напротив, всегда заботился об ограждении нравственного достоинства собственной личности. При частом обращении своем с ними, он обыкновенно придерживался золотой середины и, чтобы заслужить их внимание, не рискуя собственным достоинством, старался ни отдаляться от них совершенно, ни слишком сближаться. Характеристическим изображением его житейского искусства в этом отношении может служить, между прочим, следующее его наставление:

Аще у муж вельможных есть благодать тебе,

Употребляти ее всеопасно требе:

Яко со огнем, с ними есть полезно жити,

Ниже ся удаляти, ни велми близ быти.

Огня удаляяйся озноблен бывает,

А близ зело сущыя, сам огнь опаляет.

Тако иже от господ себе удаляют:

Презренни и безчестни у онех бывают.

Иже паки дерзают близитися зело

Мало за дерзость свою до конца суть цело.

Средство убо в житии сем хранити требе.

Иже хощет без бедства дружбы их себе... ⁴⁵⁶

Здесь, очевидно, действовало в Симеоне всегда присущее ему сознание своих высоких дарований и личных, всеми признанных заслуг, – и потому несомненно, что он основывал свои отношения к вельможам не столько на льстивом угодничестве им, сколько на приобретении их уважения к его собственной личности. При необыкновенной и разнообразной деятельности Симеона, при известных его талантах и учености их высокое уважение и удивление к нему возникало само собою, и ему оставалось только поддерживать это своим постоянным вниманием к ним и возможными с его стороны услугами. Делать это Симеону было совсем не трудно; потому что в своем родном краю он научился общему приятному обращению, а его личная склонность к стихотворному искусству давала ему частное, слишком дешевое для него, но модное и важное в то время средство. При том, покровительство вельмож было для него чрезвычайно важно лишь в самое первоначальное время: впоследствии он своим трудами достиг такого значения, что мог быть полезным человеком и для самих вельмож. – Вот почему Симеон Полоцкий, основывавший свою карьеру преимущественно на собственных силах и непрерывном труде, всегда чувствовал в своих придворных отношениях относительную нравственную независимость и предавал жестокому порицанию и осмеянию тех, которые исключительно «во благодати человеческой уповают» и, забывая собственное достоинство, живут на послугах вельмож:

На трости руце свои утверждают,

Кто в человецех сильных уповает.

Трость сокрушится, падет утвержденный,

Умрет вельможа, он будет прельщенный...

Обаче мнози в них уповают,

Вся в них надежды своя полагают.

В то время мнятся блаженни и святи,

Егда общницы суть их благодати,

Заповедь Бога жива призерают,

Да их лукавей воли угождают.

За слово онех готовы умрети,

А за Божие ни мало терпети.

Не тщаться Богу тако угодити,

Яко вельможным послугу явити.

И аще у них милость обретают,

То гордостию сердца исполняют.

Суть яко говор на воде надменный,

И ходят, яко павлин напыщенный... ⁴⁵⁷

Таким образом, Симеон Полоцкий, при различных отношениях своих, всегда сохранял в себе живое средоточие определенного нравственного характера и, не смотря на совершенную исключительность своего положения, стремился никогда не делать уступок в своем личном нравственном достоинстве. Вращаясь постоянно в придворной среде, то есть, находясь на самой подвижной и скользкой почве и сам, при том, имея чрезвычайно живой и предприимчивый темперамент, – Симеон стоял здесь, все-таки, как высокая нравственная сила, не погрязшая в суете и никогда не отклонявшаяся от своих заветных стремлений и своего общего высокого предназначения. Без сомнения, много помогали здесь благочестивая настроенность его духа и неуклонное избежание им всяких соблазнов, открывшие место для постоянной сосредоточенности его в направлении к высшим целям жизни. Так рассматривали Симеона и его лучшие современники, окружая его чрезвычайным уважением, – и мы знаем уже, что даже сам могущественный противник его, патриарх Иоаким, не мог не ценить этой общей возвышенности его нравственного характера, называя его не только ученым, но и «добронравным».

Представление личного характера Симеона Полоцкого, без сомнения, не было бы полным, если бы мы при этом не вспомнили еще о необычайном его трудолюбии, послужившем важнейшим практическим основанием его жизненных успехов. Трудолюбие Симеона, как известно, было непрерывное и неустанное, проявлялось в самых разнообразных направлениях и в каждом из них достигало размеров необыкновенных. Коренясь в глубочайших основах его личного настроения, оно составляло самую отличительную и выдающуюся черту его жизни, так часто обращавшую на себя внимание в различных частных случаях, что все наше рассмотрение, некоторым образом, может служить ее обширною иллюстрациею. Теперь следует заметить только от чего это, собственно, происходило и каким образом Симеон, при своем учительстве и многочисленных поручениях, настолько успевал в своих занятиях, что оставил нам такую массу учено-литературных произведений.

Здесь оказывается, что учено-литературный труд входил в состав повседневного правила Симеона, исполняемого им в продолжение всей своей жизни, в силу своих монашеских обетов. Сильвестр Медведев, после приведенного уже нами сведения об ежедневных благочестивых подвигах его, сообщает в этом отношении следующее известие: «К тому присно прилежал Симеон чтению и писанию. На всякий же день име залог писати в полъдесть по полу тетрати, а писание его бе зело мелко и уписисто. И пребывая на Москве 16 лет, написа своею рукою разных книг по исчислению прологов с десять, или и вящше, о них же аз, Богу мне вспомогающу, тщуся, да соберутся все в книги и миру да явятся» ⁴⁵⁸.

Неудивительно, таким образом, что Симеон Полоцкий, в продолжение всей своей жизни, пользовался замечательным успехом в Москве и не только всегда удерживал здесь свое личное почетное положение, но и придал величайшую силу резко проводимому им западническому направлению. С этой точки зрения деятельность его, по своим размерам и общему влиянию на умы, имеет важный исторический характер и составляет естественную подготовительную ступень к последовавшему за тем решительному повороту нашей образованности к Западу Европы. – Правда, в последние годы жизни Симеона и в особенности после его смерти, в этом отношении здесь произошла некоторая задержка. Патриарх Иоаким, как сторонник «греческаго учения», употреблял зависевшие от него меры к распространению его в Москве, – и это отразилось, ближайшим образом, на первоначальной судьбе проектированной Симеоном Славяно-Греко-Латинской Академии. Не желая видеть во главе этого учреждения ученика его Сильвестра Медведева, он вызвал сюда братьев Лихудов; как представители «греческаго учения», эти ученые были здесь уже последними деятелями. При том деятельность Лихудов была слишком кратковременна и преподавание их производилось если и на греческом языке, то в духе западных латинских школ так что вызвало даже строгие обличения в этом со стороны патриарха Иерусалимского Досифея ⁴⁵⁹. – С появлением Палладия Роговского Славяно-Греко-Латинская Академия выступила уже решительно на путь латинской учености, а с наступлением реформы Петра, эта ученость распространилась на все духовные школы северо-восточной России и с тех пор, утвердившись здесь, господствовала почти безраздельно до сравнительно очень недавнего времени.