Ю.В. Откупщиков

Источник

Часть III. Латинские и древнегреческие этимологии

Лат. ARMENTUM247

Этимология лат. armentum (armenta) (употребляется обычно во мн. ч.) «крупный (рабочий) скот» имеет весьма длительную историю. Уже в древности было предложено два различных объяснения, относящихся к происхождению этого слова. Согласно одному из толкований, лат. armenta связано с глаголом arāre »пахать». Так объяснял этимологию рассматриваемого слова еще Варрон: «... boves armenta vocari voluit... quod eorum praecipue opera in arandis agris utamur» (Varro, LL., 4, 19) («быки называются armenta... так как при вспашке полей мы пользуемся преимущественно их помощью»). Аналогичное объяснение мы находим также у Колумеллы (Colum., 6, praef., 3) и Исидора Ceвильcκoгo (Isid. Orig., 12, 1, 8). Уже у древних авторов встречаются попытки устранить возникающие при подобном истолковании затруднения фонетического и словообразовательного характера. Так, Варрон считал, что форма armenta возникла из *aramenta в результате синкопы: «... armenta... quasi aramenta, tertia littera sublata» («armenta... как бы aramenta с устранением третьей буквы») (LL., 4, 19; ср. также: LL., 5, 96).

Вторая этимология, также восходящая к античности, основана на предполагаемой связи между лат. armenta и arma »оружие, доспехи». Наиболее подробно эта этимология была изложена в комментариях Сервия к «Энеиде» и к «Георгикам» Вергилия: «... armenta dicta sunt quasi apta armis: nam et equi intersunt proeliis, boves arma dant ex coriis» (Serv. ad Verg. Aen., III, 543) ("armenta названы как бы приспособленные к оружию (armis): ибо кони участвуют в сражениях, а быки доставляют доспехи, [изготовленные] из шкур»); «... scribunt armentum proprie id genus pecoris dici, quod est idoneum ad opus armorum, ut sunt equi et boves. Nam equis im bellum curritur, clypei vero bourn corio armantur» (Serv. ad Verg. Georg., III, 49) (»... пишут, что [словом] armentum в подлинном значении называется тот вид скота, который пригоден для военного дела, как кони и быки. Ибо на конях направляются на войну, а щиты укрепляются кожей быков»).

Этимологи нового времени, как правило, придерживались одной из двух изложенных гипотез; их главные уcилия были направлены на фонетическое обоснование первой этимологии или же подыскание более убедительных аргументов семантического характера, которые сделали бы более правдоподобной вторую этимологию.

В ThLL, II, 611–612 мы находим колебания между двумя указанными возможностями решения этимологической задачи. Ф. Скуч пытался дать фонетическое обоснование древней этимологии, предложенной Варроном (Skutsch 1909: 348). Он также исходил из более древней формы *arāmenta, которая сначала якобы подверглась ямбическому сокращению, а затем синкопе. Против этого объяснения категорически возражал К. Бругман, отметивший, что предполагаемое Ф. Скучем ямбическое сокращение (с последующей синкопой) не могло произойти в столь древнее время (Brugmann 1909: 163).248 В настоящее время этимология лат. armentum = «Pflugtier» решительно отвергается большинством исследователей (Walde3, I, 68; Ernout, Meillet, I, 47), хотя предлагаемые вместо нее иные объяснения едва ли можно признать убедительными.

После критики гипотезы Ф. Скуча со стороны К. Бругмана и Г. Рейхельта (Reichelt 1912: 316–317) наибольшее распространение получила этимология, в основном продолжающая вторую из изложенных выше античных этимологий лат. armentum. Разумеется, при этом были оставлены те наивные семантические объяснения, слишком прямолинейно сближающие лат. armenta и arma, которые сохранились в сочинениях Сервия. Кроме того, был значительно расширен круг латинских и родственных индоевропейских слов, с которыми сопоставлялось лат. armenta. Так, Г. Рейхельт относил сюда лат. arma »оружие», artus «сустав», armus »плечо», ars «искусство», др.-гр. ἅρμα »(боевая) колесница, повозка» и ряд других слов (Ibid.). Общим у всех этих образований при подобном объяснении оказывается корень *ar- «связывать, прилаживать» (ср. др.-гр. ἀρορίσϰω), а слово armentum приобретает буквальное значение »толпа, стадо» (Ibid.; Walde3, I, 68). Наиболее слабой у данной этимологии является ее семантическая сторона. Во-первых, предполагаемое семантическое преобразование «связывать, прилаживать» → »рабочий скот» по существу, придумано ad hoc, оно не входит в какой-либо надежно засвидетельствованный изосемантический ряд. Ссылки Г. Рейхельта на ст.-сл. ЧРѢДА «стадо» и ЧРѢДА »ряд, порядок (дней)», а также на др.-инд. çardhaḥ «стадо» и авест. sarəδa »род, способ» (Reichelt 1912: 317) не могут быть признаны убедительными, так как в обоих случаях отсутствуют какие бы то ни было следы глаголов со значением «связывать, прилаживать». Этимология приведенных старославянских и индоиранских слов до сих пор остается неясной, а поэтому едва ли ссылки на эти слова могут прояснить вопрос о происхождении лат. armenta. Во-вторых, если принять этимологию *ar- »связывать, прилаживать» → armenta «стадо», »толпа», то остается непонятным, почему это слово указывает не на любое стадо домашних животных, а преимущественно на рабочий скот. Наконец, если принять несколько иной вариант той же этимологии и признать, что *ar- в лат. armenta близко по своему значению к глаголу «прилаживать» → »запрягать» (ср. др.-гр. ἅρμα), то неясным становится противопоставление armenta и equi, засвидетельствованное, например, у Овидия (Ovid. Met., VIII, 555), а также разграничение между armenta и iūmenta, проводимое Колумеллой (Colum., 2, 14, 4). Последнее не могло явиться результатом неправильно понятой этимологии слова armenta (связь с arāre),249 ибо отмеченное Колумеллой различие сохранилось и в романских языках, где armenta – это, в основном, «быки», а iümenta – »лошади» (Perrot 1961: 169).250 Между тем все эти факты хорошо согласуются с Варроновой этимологией лат. armenta, ибо известно, что быки преимущественно использовались на пашне, а лошади (ослы и мулы) – в упряжи: υφ» ἅρμασιν ἵππος, έν δ» ἀρότρῳ βοῦς (Pind., fr. 234).

Еще менее правдоподобным представляется вариант той же этимологии, предложенной В.Порцигом. Он пытался слишком прямолинейно вывести лат. armentum непосредственно из др.-гр. ἅρμα (точнее: из лат. *arma) «повозка». Согласно В. Порцигу, лат. armentum означало »животное при телеге» (Porzig 1924: 231). Подобное объяснение превращает рассматриваемое слово в отыменное образование, что в корне противоречит общепризнанному отглагольному характеру древнейших латинских дериватов на -mentum. Хорошо известно, что в словообразовательном плане латинские формы на -mentum нельзя рассматривать как производные от слов на -men. Оба типа суффиксальных образований существуют в латинском языке параллельно, имея одну и ту же общую семантику (segmen = segmentum, tegmen = tegmentum и т.д.). Лат. armentum «рабочий скот» такое же отглагольное образование, как и iūmentum »упряжное или вьючное животное» (2, 1) – к iungere «запрягать». Таким образом, факты латинского словообразования решительным образом говорят против изложенной этимологии В. Порцига.

Наконец, Р. Годель предложил иное этимологическое истолкование лат. armentum, возведя это слово к форме *arcmentum (связь с arcēre »удерживать» в значении "удерживать скот вдали от стойла» (Godel 1962: 93–99). Вряд ли подобную этимологию можно признать хоть в какойто степени правдоподобной. Ее появление в значительной мере объясняется недостаточной убедительностью или даже полной неудовлетворительностью тех толкований, которые содержатся в соответствующих этимологических словарях. Все это говорит о том, что вопрос об этимологии лат. armentum до сих пор нельзя считать окончательно решенным.

Из двух древних этимологий рассматриваемого слова первая (armentum – arāre) представляется более правдоподобной в семантическом отношении, но она до сих пор не была надежно обоснована фонетически. Попытка Ф. Скуча сослаться на ямбическое сокращение и синкопу, как уже говорилось выше, не имела успеха. Вторая этимология (armentum – arma), будучи вполне приемлемой в фонетическом отношении, является менее правдоподобной в словообразовательном и семантическом плане. При обосновании обеих этимологий, как правило, совершенно недостаточное внимание уделялось вопросам, связанным со словообразованием, которое должно послужить ключом к решению данной этимологической задачи. При этом факты индоевропейского и латинского словообразования говорят в пользу этимологии, предложенной Варроном (armentum ← arāre).

Против сопоставления лат. armentum с arāre выдвигались главным образом возражения фонетического порядка: дериват от arāre должен был иметь форму *arāmentum, которая не могла перейти в armentum. Однако в этом рассуждении заключена серьезная ошибка словообразовательно-хронологического характера. Во времена Варрона дериват на -mentum от arāre действительно должен был иметь форму *arāmentum. Но хорошо известно, что слово armentum, засвидетельствованное, начиная с законов XII таблиц, относится к древнейшим образованиям с суффиксом -men(tum). Оно возникло, видимо, еще задолго до появления первых памятников латинской письменности, т. е. в тот период, когда образования на -āmen(tum) еще не были продуктивны в латинском языке.251 Подобным же образованием древнего типа от глагола на -āre является, например, лат. segmen(tum) в отличие от более позднего по времени фиксации и по словообразовательной структуре secāmentum. Значительная древность атематических производных с суффиксом *-men- от глагола со значением «пахать» подтверждается такими надежными соответствиями, как лит. armuō (род. п. armeñs) »пашня» (к árti «пахать») и рус. диал. рамень (< *armen) »лес возле пашни» (ср. также рус. диал. рама «пашня у леса») – кдр.-рус. (о)рати ( < *arti) »пахать» (см. с. 144–152 настоящей книги). И в самом латинском языке глагол arāre имеет древний дериват arvum, в котором также отсутствует ā. Все эти факты говорят о том, что этимология, опирающаяся на сближение лат. armentum с arāre, вполне обоснована как в словообразовательном, так и в фонетическом отношении. Более того, она, в отличие от всех других этимологий рассматриваемого слова, позволяет установить надежные индоевропейские соответствия, полностью совпадающие в фонетическом, словообразовательном и, как будет показано ниже, семантическом отношениях: лат. armentum ← arāre, лит. armuō ← árti, рус. диал. рамень(о)рать.252

Обычно словообразовательный анализ в этимологическом исследовании сводится к вычленению соответствующих морфем и к отнесению анализируемого слова к тому или иному словообразовательному ряду. В то же время некоторые специфические особенности, характерные для индоевропейского словообразования, почти совсем не принимаются во внимание при этимологическом исследовании. Одной из таких особенностей является широко распространенное в индоевропейских языках чередование суффиксов, в частности чередование *-men-/ *-u̯-, наиболее детально исследованное Ф. Шпехтом (Specht 1944 (1947): 179–183). Наглядное представление об этом чередовании могут дать следующие примеры: лит. kir-muõ «червь» – ст.-сл. ЧРЬ-В-Ь, др.-прус, kēr-men-s »чрево» – ст.сл. ЧРѢ-В-О, др.-англ. – filmen «кожица» – рус. пле-в-а, лит. stuo-muõ »стан, фигура» – лтш. stà-v-s, лат. cul-men «вершина» – лит. kal-v-à »холм», дор. στμων «ткацкая основа» – рус. диал. ста-в »ткацкий станок», лит. ar-muõ «пашня» – лат. ar-v-um.253 Из двух чередующихся образований со значением »пашня» в латинском языке сохранилась форма с суффиксом *-u̯-, а соответствующий дериват с суффиксальным *-men- закрепился здесь за словом, обозначавшим используемый на пашне рабочий скот (armentum).

Семантическая связь между значениями «пахать» и »рабочий скот» надежно подтверждается приведенным в статье Ф. Скуча примером из литовского языка: árti «пахать» → arklȳs »лошадь» (Skutsch 1909: 348). Еще нагляднее эта связь выступает в германских языках, где имеет место не только семантическое, но и полное словообразовательное совпадение с соответствующими латинскими примерами.

Еще Г. Рейхельт сопоставлял лат. armentum с др.-исл. jo̧rmune «крупный рогатый скот», »лошадь» (Reichelt 1912: 317). Это сопоставление было принято В. Порцигом (Porzig 1924: 231), а также авторами этимологических словарей латинского языка (Walde3, I, 68; Ernout, Meillet, I, 47). Действительно, семантика обоих слов совпадает, оба они являются образованиями с одним и тем же и.-е. суффиксом *-men-, различаясь между собой только огласовкой корня (*ar- и *er-). Слова, относящиеся к группе лат. arma «оружие», др.-гр. ἅρμα »колесница», ἀροφίσϰειν «прилаживать» и т.д., не знают иной огласовки корня, кроме огласовки –а-. Это обстоятельство представляет собой еще один аргумент словообразовательного характера, подтверждающий Варронову этимологию лат. armentum, ибо ряд производных и.-е. корня *ar- »пахать» выступает в кельтских и германских языках с огласовкой *е-: кимр. erw «пашня, поле» (ср. лат. arvum), др.-корн, erw »борозда» (ср. aradar «плуг»), др.-брет. erо »борозда», др.-в.-н. erd «земля», др.-исл. jo̧rfe »песчаное поле». Последние два слова, как показывают кельтские соответствия, утратили непосредственную связь с глаголом «пахать». Тем не менее эта связь несомненна, и она получила признание в этимологической литературе (Walde3, I, 71; Ernout, Meillet, I, 50). Таким образом, в результате сопоставления латинского, кельтского и германского материала оказывается, что в отношении между др.-исл. jo̧r-fe (= кимр. er-w »пашня», «поле») и jo̧r-mune »крупный рогатый скот», «лошадь» отражается то же самое широко распространенное чередование суффиксов *-u̯-/*-men-, которое имело место в случае с лат. ar-v-um »пашня, поле», ar-men-tum «рабочий скот» (*er-u̯-: *er-men- = *ar-u̯- : *ar-men-).

Полное фонетическое (с учетом различия в огласовке корня), словообразовательное и семантическое совпадение между приведенными древнеисландскими и латинскими словами, безусловно, не может быть случайным. Тем более, что то же самое суффиксальное чередование *-u̯-/*-men- засвидетельствовано и в древнегреческом языке: гомер. ἄρουρα (< *αρ-o-F-ρα) (Benveniste 1935: 112–113; Frisk, I, 147) »пахотная земля» / ἄρωμα «пашня». Э. Бенвенист (со ссылкой на X. Педерсена) сопоставляет гомер. ἄρουρα со ср.ирл. arbar (< *ar-u̯-r) »хлеб на корню», которое «должно, собственно, означать продукт пахоты» (Benveniste 1935: 112–113). Подобное семантическое истолкование позволяет возвести к корню *ar- «пахать» также и такие темные в этимологическом отношении образования, как др.-гр. ἄρτος »хлеб» и ἄρμα «еда, пища».254 В этом случае ср.-ирл. arbar »хлеб (на корню)» и др.-гр. ἄρμα «еда, пища» будут отражать все то же древнее чередование суффиксов * -u̯- / *-men-.

Изосемантический ряд »пахать» → «рабочий скот», представленный такими примерами, как лит. árti – arklỹs, герм. *ar- (ср.: готск. агjan »пахать») – др.-исл. jo̧rmune, лат. arāre – armentum, может быть дополнен еще одним германским примером: др.-исл. arfr «бык», др.англ. yrfe, orf »скот» (к *ar- «пахать»).255 И здесь опять – уже в который раз! – выступает все то же суффиксальное чередование *-u̯-/*-men-: др.-исл. ar-f-r »бык» (< *ar-u̯-) / лат. ar-men-tum.

Итак, детальный анализ словообразовательных отношений дал возможность подкрепить надежными аргументами отвергнутую в настоящее время этимологию лат. armentum, восходящую еще к античной традиции. Эта этимология, надежная как в фонетическом, так и в словообразовательном отношении, устраняет все те семантические недоразумения, которые возникали при попытках иного этимологического истолкования рассматриваемого слова. Становятся ясными отмеченные выше особенности латинского словоупотребления: а) закрепление за armentum значения «крупный (рабочий) скот» (в отличие от коз, овец и т. п.); б) преимущественное обозначение словом armenta »стада быков», подтвержденное свидетельствами ряда античных авторов. Наконец, изложенная этимология позволяет поставить лат. armenta (к arāre «пахать») »скот, используемый на пашне», в один ряд с таким образованием, как iūmenta (к iungere «запрягать») »скот, используемый в упряжи».

Лат. DĪVUS И DEUS256

Латинские слова dīvus (архаич. deivos) и deus (более поздняя форма) имеют надежные соответствия в родственных индоевропейских языках и достаточно ясную этимологию. Архаич. лат. deivos, др.-прус, deiwas, др.-инд. dēváḥ «бог» и другие соответствия всеми исследователями рассматриваются как производные с суффиксом -u̯-, образованные от и.-е. корня *dei-/*di- »светить, блестеть». Эти производные семантически могут быть разделены на три основные группы: 1) «день», 2) »небо», 3) «бог». Ср. др.-инд. diváḥ »небо» и «день» (а также: »излучение»), лтш. dievs «небо» и »бог»,257 кимр. dyw, арм. tiv «день» и др.

О глубокой древности и.-е. названия бога свидетельствует тот факт, что на его примере можно наглядно проиллюстрировать известную теорию Э. Бенвениста о двух состояниях и.-е. корня (Бенвенист 1955: 181–201). Согласно этой теории, при полной ступени огласовки и.-е. корня суффикс имеет нулевую огласовку, и Э. Бенвенист называет его в этом случае «расширителем» (élargissement) корня, а при полной ступени огласовки суффикса – нулевая огласовка будет у корня. Применительно к и.-е. названию бога картина выглядит достаточно убедительной:

1) *dei-u̯-os (корень dei- + расширитель -u̯-) → архаич. лат. deivos, др.-прус, deiwas и др.

2) *di-eu-s (корень di- > di̯- + суффикс -eu̯-) -)> др.-гр. Ζεύς, др.-инд. dyáuḥ »бог неба» и «день» (Там же: 86, 197 и др.). Ср. также *di-eu̯-es (Gen. S.) → лат. Iov-is.

Второе состояние корня *dei-/*di- имеет ряд производных с теми же основными значениями, что и производные первого состояния: * др.-инд. dyú »небо», «день» и »блеск», dyu-patiḥ «бог» (букв, »повелитель неба»),258 лат. diu «днем» и др.

В процессе словоизменения закономерность, согласно которой корень или суффикс должен иметь полную ступень огласовки, нарушается. Здесь оба компонента могут иметь нулевую огласовку: Nom. Ζεύς – с полной огласовкой суффикса (*di-eu̯-), но далее Δι-(F)-ός, Δι(F)-ί, Δι(F)-εί. Древность этой особенности и.-е. словоизменения подтверждается отмеченным у Э. Бенвениста полным совпадением приведенных древнегреческих форм с ведическими: dyäuh (*di-ēu̯-), с одной стороны, и di-v-áh, di-v-i, di-v-é – с другой (Бенвенист 1955: 86).

А. Мейе почти 100 лет тому назад отметил, что у и.-е. корня *di- »светить» имеются производные со значением «день», образованные посредством суффиксальных -n- и -u̯- (Meillet 1902–1905: 431), см. также (Brugmann, Delbrück 1987: II, 264). Позднее, особенно в работах Э. Бенвениста и Ф. Шпехта, подобное явление получило название «чередование суффиксов». Применительно к производным с корнем *dei/*di- наиболее показательными примерами параллельных образований с суффиксами -n- и -u̯- могут служить др.-инд. dí-n-am = di-v-ám »день» или ст.-сл. ДЬ-Н-Ь и кимр. dyw.259

Эта своеобразная «взаимозаменяемость» суффиксов -n- и -u̯- не является какой-то исключительной особенностью анализируемой группы слов. К сожалению, проблема чередования суффиксов в и.-е. языках не стала объектом специального обобщающего исследования, хотя отдельные суффиксальные чередования подвергались детальному анализу. В частности, в книге Э. Бенвениста (1955) две главы (I и VI) посвящены и.-е. чередованиям -r- / -n- типа др.-гр. δῶ-ρ-ον, ст.-сл. ДА-Р-Ъ: лат. dō-n-um, ст.-сл. ДА-Н-Ь.

Некоторое представление о суффиксальных чередованиях -n- / -u̯- типа др.-инд. dínam : divám "день» могут дать следующие выборочные примеры:


Суффикс -n- Суффикс -u-
рус. кле-н-ъ = лит. klē-v-as idem
рус. ста-н-ъ = лтш. stà-v-s «фигура, стан», »ткацкий стан» и другие значения
рус. диал., укр. и др. клю-н-ъ = рус. клю-в-ъ
чеш. žlu-n-a = чеш. диал. žlu-v-a «дятел»
лит. srau-n-ùs = лит. sru-v-ùs «быстро текущий»
лит. kál-n-as «гора» лит. kal-v-à «холм»
лит. plė-n-ė̄ = лит. plė-v-ė̄ «перепонка»
др.-рус. сьр-н-а «серна» лат. cer-v-a «лань»
лтш. sir-n-a «серна» др.-прус. sir-v-is «олень»
др.-гр. γέρα-ν-ος = болг. жéра-в «журавль»
др.-инд. rī-ṇ-aḥ «текущий» лат. rī-v-us «ручей, поток»

Этот список можно продолжать и далее. В него, естественно, входят производные корня *dei-/*di- с суффиксами -n- и -u̯- (например, др.инд. dí-n-am = di-v-ám «день»). Распределение основных значений у производных с суффиксами -n- и -u̯- в разных индоевропейских языках неодинаково. Однако в большинстве случаев за образованиями с суффиксом -u̯- закрепилось значение »бог» (архаич. лат. deivos, лит. diẽvas, др.-инд. dēváḥ и др.; но: лтш. dievs «бог» и »небо», кимр. dyw и арм. tiv «день», др.-инд. divám »день» и «небо»). Гораздо более последовательно производные с суффиксом -n- связаны со значением »день» (балтийский, славянский, германский, кельтский, италийский и другие индоевропейские языки). Однако и здесь, кажется, просматриваются следы также и значения «бог». Так, В. Георгиев интерпретировал название македонского топонима Διν-δρύμη как »роща Зевса», считая это название фракийским или македонским (Георгиев 1958: 120, 128, 133; Georgiev 1981: 117, 170 (со ссылкой на В. Бранденштейна)). Загадочная парадигма спряжения Ζήν «Зевс», Ζηνός, Ζηνί, Ζῆνα (а также Ζάν, Ζανός, Ζανί) едва ли может быть достаточно убедительным образом объяснена из формы вин. п. (см., напр., Шантрен 1953:81). Скорее можно предположить, что две парадигмы склонения имени Зевса отражают формы с суффиксальными -u̯- и -n- (последнее, кстати, вычленяется у хет. šiu-n-а- »бог«(Гамкрелидзе, Иванов 1984: 227)).

Поскольку чередования сонантных суффиксов неразрывно связаны с древней гетероклизой,260 установленное А. Мейе чередование -u̯- : -n- для и.-е. корня *dei-/*di- позволило А. Нерингу реконструировать достаточно правдоподобную древнюю гетероклитическую парадигму *dei-u̯-: *di-n-és (Nehring 1940: 1 – 11; ср. также: Топоров, I, 319; Гамкрелидзе, Иванов 1984: I, 227).

Все это позволяет высказать в качестве рабочей гипотезы предположение о том, что лат. (res) deina (букв, »божественное дело») и (rei) dīnai (Dat. sing.)261 – представляют собой отражение того же самого суффиксального чередования -n- : -u̯-, которое характерно для производных и.-е. корня *dei-/*di-.

В настоящее время общепризнанным является, казалось бы, очевидная реконструкция: dīvīnus > dīnus (cм., напр.: Тронский 1960: 103). Однако здесь не все столь просто и очевидно. Выпадение -v- между гласными одинакового качества происходило при неопределенных условиях (unter unklaren Bedingungen) (Leumann 1977: 136). При этом важную роль играло место ударения. М. Нидерман, в частности, отмечает, что -v- не выпадало между одинаковыми гласными, «когда второй из этих гласных нес на себе ударение» (Нидерман 1949: 109). Ср. *oblī́vitus > oblītus, но oblīvī́scor, lavātrī́na > lātrīna, но lavā́tio. «По той же причине -v- сохранилось в avā́rus, sevḗrus и... dīvī́nus (!) » (там же: 110).262

Еще сложнее объяснить выпадением -v- формы deina. А. Эрну возводит ее к *deivīna (Эрну 1950: 283). Однако в этом случае -v- также оказывается перед ударным гласным. Кроме того, после выпадения -v- должна была образоваться форма *dei̯ī́na, у которой было бы трудно объяснить сокращение долгого ударного -ī-. Ссылки А. Эрну и И. М. Тройского на sīvīs > sīs не убеждают, ибо в последнем случае речь идет о фонетическом изменении на границе слов в форме аллегро-речи. Едва ли кто-нибудь, например, изменением magis volō > mālō решится объяснять фонетические изменения внутри простого слова.

Можно было бы попытаться объяснить лат. *dīnus выпадением ν между гласными одинакового качества, но тогда за исходную следовало бы принять форму не dīvī́nus (= лит. dievýnas «сын бога»), a *dī́vĭnus (= лит. diēvinas »божеский, божественный»), ср. также др.-рус. дивьныи и другие славянские соответствия.263 Однако никаких следов слова *dīvi̇̆nus в латинском языке не сохранилось. К тому же, при объяснении более архаичной формы deinus по-прежнему остаются проблемы. В то же время при допущении чередования -u̯- : -n-, которое, как это доказал А. Мейе, бесспорно имеет место у производных и.-е. корня *dei-/*di-, картина предстанет достаточно последовательной: др.-инд. di-v-ám : dí-n-am «день» = арм. ti-v »день» : др.-рус. дь-н-ь = лат. dei-v-os : dei-n-us «божеский, божественный» = лат. *dī-v-us : dī-n-us idem.264

Сюда же можно отнести также *di-eu̯- : *di-en-, где di- перед гласным дает di̯-, с последующей палатализацией, а в форме номинатива -е- удлиняется (ср. др.-гр. φρήν – φρεν-ός »ум» и др.). В случае с *di̯-ēu̯-s в позиции перед неслогообразующим u̯+согласный ē сократилось, после чего возникла форма Ζεὺς (Шантрен 1953: 81). Форма же *di̯-ēn закономерно дала Ζήν с парадигмой: Ζηνός, Ζηνί, Ζῆνα... , т. е. – как σφήν, σφηνός "клин», а не как φρήν, φρενός.

Одним из наиболее интересных вопросов, связанных с историей анализируемых слов, является вопрос о соотношении форм dīvus и deus. Вторичность формы deus едва ли может вызвать у кого-нибудь сомнение. Среди исследователей существует полное единодушие по поводу того, что форма deus была образована от архаич. лат. deivos в результате выпадения интервокального -v-. Правда, в деталях авторы разных работ расходятся между собой.

И.-е. *deiu̯os вплоть до первых памятников латинской письменности не претерпело фактически никаких изменений. Уже в историческую эпоху произошла монофтонгизация дифтонга в составе корня: ei > ẹ̄ > ī, т. е. deivos > *dẹ̄vos > dīvus. На каком из этапов фонетического развития произошло предполагаемое выпадение интервокального -v-? А. Эрну считает, что ν выпало после корневого гласного, бывшего еще на стадии дифтонга: deivos > *deios > deus (Эрну 1950: 48–49; Ernout, Meillet, I, 170; Линдсей 1948: 137).265 Другие исследователи полагают, что ν выпало после долгого закрытого -ẹ̄-: deivos > *dẹ̄vos > dẹ̄os > *deos > deus > (Stolz, Schmalz 1928: 77; Otrȩbski, Safarewicz 1937: 47; Нидерман 1949: 108; Тронский 1960: 76, 95, 103). Трудности в объяснении выпадения интервокального -v- даже между гласными одинакового качества («zwischen quantitativ gleichen Vokalen») отмечались Μ. Лойманом (Leumann 1977: 136)266 и другими учеными. Едва ли можно признать убедительным предположение о том, что интервокальное -v- выпадало в позиции перед -ŏ- (Нидерман 1949: 108; Тронский 1960: 103). Несколько изолированных аналогий, переходящих из учебника в учебник, ничего не доказывают, а в ряде случаев могут быть объяснены иначе. Так, одним из «дежурных» примеров подобного рода обычно служит выпадение -v- в dēvŏrsum > deorsum 'вниз'. Ср., однако, dēvŏlō 'слетаю', dēvŏmō 'изрыгаю', dēvŏrō 'пожираю', а также lēvŏr 'гладкость', līvŏr 'синяк' и др., где -v- не выпадало в аналогичной фонетической позиции. Более того, у образований с той же приставкой и с тем же корнем, что и у слова deorsum, -v- в позиции после -ē- и перед -ŏ- также не выпадает: dēvŏrto 'заворачиваю' (Плавт, Теренций), dēvŏrsorius (Плавт) 'заезжий, постоялый (т. е. двор)'. Наконец, у наречия от того же корня vort-, но с другой приставкой происходит синкопа, а не выпадение -v-: revŏrsum > *reursum > *roursum > rūrsum "назад». Подобные процессы, при которых -v-, оказавшееся после синкопы следующего гласного (и не только -ŏ-) не в интервокальном положении, переходит в -u-, имеют достаточно широкое распространение: iovĕstos (CIL, I2, 1) > iūstus, iovĕsat (CIL, I2, 4) > iūrat, novem 'девять' → *novĕnos > nūnus (в nūn-dinae); ср. также nounas (CIL, X, 2381 ).267

Приведенные примеры позволяют высказать предположение о том, что при изменении *dẹ̄vŏs в deus имело место не выпадение ν между гласными разного качества, а синкопа ŏ – обычная для флексии -ŏs. Эта синкопа часто имела место после -r-, а также (нерегулярно) после –1- и -v-: *agros (др.-гр. ἀγρός) → *agr̥s > ager, famulos > famul, *reu̯os (cp. др.-инд. ravaḥ 'пространство') > *rou̯os (как duenos > duonos) > *rous > rūs, *i̭eu̯os > i̭ou̯os (cp. ioves-t-ōd – CIL, I2, 1) > ious > iūs (Leumann 1977: 378, со ссылкой на Э. Бенвениста). Обращает на себя внимание, что гипотеза о выпадении (в слове deivos) -v- перед -ŏ- предполагает переходную форму *deos или *deios. Однако, хотя конечное -os вытеснялось флексией -us на протяжении достаточно длительного времени, эти формы ни разу не засвидетельствованы, несмотря на высокую частотность слова deus. Предлагаемая реконструкция *dẹ̄vŏs > deus объясняет эту странную особенность, ибо вообще не оставляет места для формы *deos, которая могла бы возникнуть в латинском языке только как своего рода «гиперархаизм».

В латинских словах, близких по своей структуре к слову deivos, dīvus нигде не происходило выпадения -v- перед -ŏs: preivos > prīvus 'отдельный', но нет слова *preus; *reivos > rīvus 'ручей', но нет *reus; *kloiu̯os > *cleivos > clīvus "склон»,268 но нет *cleus. Эти примеры резко противоречат гипотезе о выпадении -v- перед -ŏs. Фонетические изменения, как известно, протекают одинаково в одних и тех же фонетических условиях. В этом отношении синкопа представляет собой исключение, ибо это– нерегулярное явление в латинском языке, быть может, – даже связанное с иноязычным влиянием.269 Наличие параллельных синкопированных и несинкопированных форм одного и того же латинского слова (infer и inferus, socer и socerus и мн. др.) – давно и хорошо известный факт. Подобными же параллельными формами являются также deus и dīvus. Эта пара слов естественно вписывается в следующую небольшую таблицу:270


1) sīve
*seivĕ > *sẹ̄vĕ
2) seu
1) nīve
*neivĕ > nẹ̄vĕ
2) neu
1) cīvis
ceivis > *cẹ̄vis
2)оск. ceus
1) dīvus
deivos > *dẹ̄vos
2) deus.

Перед нами – явный параллелизм в образовании несинкопированных и синкопированных (resp.: апокопированных) форм, которые невозможно объяснить выпадением интервокального -v-. В то же время несостоятельной была бы попытка выделить из приведенного ряда идентичных явлений последний пример и объяснить его иначе, чем остальные.

Интересным представляется сравнение оскского ceus и латинского cīvis, отражающее обычное соотношение оскских синкопированных и латинских несинкопированных форм. Последнее может быть сопоставлено с соотношением подобного же типа, четко проявляющееся при сравнении латышских и литовских слов типа лтш. vîrs и лит. výras 'муж'. В латинском языке, как известно, так же, как и в латышском, имела место (в данном слове) синкопа: *u̯iros > *u̯irs > *u̯irr > vir. Исходная форма здесь совпадает с литовской (кроме количества корневого гласного), а вторая – с латышской, которая, однако, сравнительно с лат. vir, сохранила более архаичную структуру (без ассимиляции rs > rr с последующим упрощением двойного согласного). То же самое соотношение мы находим в случае с лит. diẽvas (ср. лат. dīvus) и лтш. dìevs (ср. лат. deus). Но особенно важен материал древнепрусского языка. Здесь, как и в латинском языке, параллельно встречаются несинкопированная и синкопированная формы того же самого слова "бог»: deiwas = deiws. В первом из этих слов, в отличие от латинского dīvus, в корне сохранился древний дифтонг -ei- (как в архаич. лат. deivos). И.-е. флексия *-os дала в др.-прус. -as, а в лат. -us. Синкопированная древнепрусская форма deiws также архаичнее латинской синкопированной формы deus, ибо она сохранила дифтонг -ei- и неслогообразующее -u̯-, которое в латинском слове дало -u-.

Балтийский материал, который, кажется, никем не привлекался для освещения вопроса о соотношении форм dīvus и deus, надежно подтверждает предложенную в настоящей статье интерпретацию. Таким образом, и внутренняя реконструкция (dīvus : deus = sīve : seu и др.) подкрепляется данными сравнительно-исторического сопоставления (лат. dīvus : deus = др.-прус. deiwas : deiws). Следовательно, в историческую фонетику (а отчасти – и морфологию) латинского языка должны быть внесены существенные коррективы.271

Лат. DOMINUS272

Еще в XIX в. была высказана мысль о том, что лат. dominus «господин» этимологически связано с глаголом domāre »укрощать» (dominus «укротитель») (Curtius 1879: 232; Vaniček, 117). Однако авторы современных этимологических словарей отказались от этого объяснения, предпочтя ему этимологию, основанную на сопоставлении с domus »дом» (dominus как "paterfamilias»)(Walde, Pokorny, I, 787; Walde3, I, 367; Ernout, Meillet, s.v.).273 И все же несмотря на то, что отвергнутая в наши дни этимология слова dominus не получила в свое время достаточного словообразовательного обоснования, именно словообразовательные аргументы должны заставить нас отказаться от новой этимологии лат. dominus в пользу старого объяснения.274

Как известно, в парадигме склонения лат. domus смешаны формы u-основ и e/o-основ. За пределами латинского языка мы также не находим единства, в одних случаях встречаясь с u-основой (славянский), а в других – с e/o-основой (греческий). Естественно, что производное с суффиксальным -n- от формы с u-основой дало бы в латинском языке не dominus, а *domūnus (ср. др.-инд. dámūnaḥ: 1) «относящийся к дому», 2)»друг дома»)275 – подобно tribūnus или Portūnus. Если же допустить, что dominus образовано от основы *domo-, то мы скорее ожидали бы производных типа *domīnus (как agnus «ягненок» – agnīnus, cervus »олень» – cervīnus и др.), *domānus (как ulmus «вяз» – ulmānus) или даже *domōnus (как bellum »война» – Bellōna).276

В. Мейд отмечает регулярное удлинение гласного основы в деноминативных образованиях с суффиксальным -n-, а также с другими суффиксами (bello-m : Bellō-na, tribu-s : tribū-nus, Tiberi-s : Tiberī-nus, cīvi-s : cīvī-lis, др.-гр. πόλι-ς: πολῑ́-της, ст.-сл. ЛЪЖЬ : ЛЪЖИ-ВЪ, лит. aki-s : aký-vas и др.) (Meid 1956: 260–261). Случай с dominus В. Мейд выделяет как единственное исключение (Ibid.: 260).277

Однако слово dominus перестает быть исключением, если его считать не отыменным, а отглагольным образованием. В этом случае domo – dominus встает в один ряд с ago – agina, ango – angina, pango – pangina, runco – runcina, sarcio – sarcina и, в известной мере, facio – facinus (n.). Во всех этих случаях мы обычно имеем дело с достаточно ясной этимологией и с кратким -i-.278 Подобного рода образований в латинском языке немного (Stolz, Schmalz 1928), что вполне естественно, ибо из двух древних суффиксов отглагольных образований (-n- и -t-), вошедших в систему причастий ряда индоевропейских языков (германский, славянский, индоиранский), латинский язык использовал только один (-t-). Поэтому отглагольные образования с суффиксом -n- сохранились в латинском языке лишь в виде сравнительно немногочисленных реликтов (подробно см.: Откупщиков 1967: 16–21). К числу таких примеров, как pleo «наполняю» – plēnus »полный» – (com)plētus «наполненный»279 или seco «рублю» – signum (< *sek-n-om) »знак» (← «зарубка») – (in)sectum »насекомое», можно добавить также domo «укрощаю» – dominus »господин» – domitus «укрощенный». В последнем случае формы с разными суффиксами были использованы в целях залогового противопоставления. В этом нет ничего необычного, ибо древние индоевропейские отглагольные прилагательные были индифферентны к залогу (ср. др.-гр. στεγνός »покрывающий» и «покрытый», рус. хмельное вино и хмельной человек или – применительно к нашему случаю – др.-инд. основа прилагательного damin- со значениями »укрощающий» и "укрощенный».280

Наконец, в пользу изложенной выше этимологии говорит также удивительно полный параллелизм генетически общих образований:


латинский древнеиндийский
domat < *domai̭et(i) – damāyáti «укрощает»
domitor – damitár «укротитель»
domitus – damitaḥ «укрощенный»
dominus «господин» – damanaḥ «укрощающий»

В заключение несколько слов о древнегреческих образованиях δαμάω «укрощаю», δόμος »дом» и δάμαρ «супруга». Как показывает различная огласовка этих слов, понимание лат. domo »укрощаю» как производного от domus в смысле «одомашнивания» животных является не только излишне прямолинейным и откровенно модернизированным толкованием, но не удовлетворяет также и с фонетической и словообразовательной точки зрения. Я. Фриск (Frisk s.v. δάμνημι) осторожно высказывается о возможном генетическом родстве слов со значениями «укрощать» и »дом» (Frisk, s.v.). Если перед нами действительно не исконная омонимия, а генетическое родство, то наиболее правдоподобным представляется видеть в основе лат. domāre значение «связывать» (нем. binden, in Bande legen), первоначально о животных (Grienenberger 1900: 94). В этом случае в индоевропейском языке слово *domos (*domus) »дом» этимологически могло представлять собой плетеный шалаш и являться близкой параллелью к известной изосемантической модели «связывать, сплетать» → »стена», ср. лит. siēti «связывать» → siena »стена», др.-рус. плетуоплотъ и др. (подробнее см.: (Meringer 1904–1905: 139–142), а также (Откупщиков 1967: 233)).

Если исходить из первичного значения «связывать» (ср. др.-гр. δέω »связываю» и δέμω «строю» с более общим и с более поздним значением), то и древнегреческое название »супруги» (δάμαρ) (Frisk, s.v.: «нет надежного объяснения») следует, видимо, объяснять не из значения «дом» или »укрощать», а из лежащего в основе всех трех образований значения «связывать, соединять» (ср. лат. iungo »соединяю и coniunx "супруг, супруга»).281

Лат. FREMENTUM282

Это слово темного происхождения встречается в Итале (Lev., 14.54 cod. Lugd.), где оно соответствует др.-гр. ϑραῦσμα 'струп, короста' и лат. percussūra Вульгаты. ThLL (VI, I, col. 1278) предлагает конъектуру: fermentum в значении 'воспаление' – вместо frementum. Эту конъектуру приняли А. Эрну и А. Мейе в первом издании их этимологического словаря (Ernout, Meillet 1932, 371). Но такая конъектура плохо согласуется как с др.-гр. ϑραῦσμα, так и с percussūra Вульгаты. Кроме того, слово frementum было обнаружено в папирусе III–IV вв. н. э. (CPL, 126, рар 48, 6) – обстоятельство, заставляющее отказаться от приведенной конъектуры. М. Лойман попытался вывести слово frementum из *fragimentum– по аналогии с фонетической эволюцией vīginti > vinti (Leumann 1937: 32). Эта гипотеза (в очень осторожной форме) была принята в третьем и четвертом изданиях словаря А. Эрну и А. Мейе (Ernout, Meillet, I, 252, изд. 4).

Гипотеза, предложенная М. Лойманом, неубедительна, прежде всего, из-за своей фонетической несостоятельности. Изменение vīgintī > vinti имело место в фонетических условиях, отличных от предполагаемого изменения *fragimentum > frementum. Только в первом случае -g- находится в положении между двумя гласными одинакового качества, первый из которых является долгим. Что же касается предполагаемой формы *fragimentum, то это слово не могло измениться в frementum. И лучшим доказательством этого является следующее: наиболее близкие по своему типу словá (в фонетическом и словообразовательном отношении) – regimentum и tegimentum – не претерпели изменения, которое предполагается для *fragimentum (> frementum). Фактически Μ. Лойман исходил из допущения, что frementum – это калька с др.-гр. ϑραῦσμα, и его гипотеза базируется на слабых доказательствах как фонетического, так и семантического характера. Таким образом, происхождение лат. frementum до сих пор не получило удовлетворительного объяснения, и вопрос об этимологии этого слова остается открытым.

Попытаемся подойти к анализу лат. frementum с чисто формальной точки зрения. Морфологическая структура этого слова предельно ясна: fre- связано с глагольным корнем, a ment-(um) – это суффиксальная часть слова. Первый вопрос этимологической проблемы, естественно, касается глагольного корня. И здесь возможны два случая: 1) глагол с корнем (или частью его) fre- не сохранился в латинском языке и поэтому a) этимология слова не может быть установлена; b) этимология может быть установлена с помощью родственных индоевропейских языков – чтó зачастую не столь убедительно как «внутренняя» этимология – без выхода за пределы анализируемого языка; 2) глагольный корень, связанный с начальным fre- сохранился в латинском языке.

Попробуем подойти к вопросу об этимологии лат. frementum с оптимистической точки зрения, т. е. попытаемся найти искомый корень среди латинских глаголов.

Прежде всего, все латинские производные с суффиксами -men и men-t(um) делятся на следующие группы: 1) frag-mentum, 2) tegĭ-mentum и teg-ŭ-mentum, 3) orn-ā-mentum, mol-ī-mentum, arg-ū-mentum, 4) sē-mentum, 5) rā-mentum (< *rād-s-mn̥tom). Совершенно ясно, что лат. fre-mentum не имеет ничего общего с первыми тремя типами. То же самое следует сказать и о четвертом типе, ибо в латинском языке нет глагола *freō (как, например, pleō или fleō). Отсюда может быть сделан только один вывод: у лат. frementum (как у rāmentum) имело место выпадение группы «смычный + s» перед звонким согласным (в данном случае – перед т ; ср., например, лат. lūmen < *louk-smn̥). Выпадение группы «смычный + s» перед звонким согласным всегда сопровождается в латинском языке удлинением предшествующего краткого гласного («kompensatorische Dehnung»): *sĕksnoī > sēnī, *ăpsmittō > āmittō и др. А отсюда, естественно, следует еще один вывод: гласный перед суффиксом должен быть долгим у слова frēmentum. Именно так в дальнейшем он и будет обозначаться.

Теперь неизбежно возникает вопрос: какой именно смычный исчез в отыскиваемом нами корне. Пересмотрев все без исключения возможности, легко убедиться в том, что ответ здесь может быть только один: лат. frēmentum представляет собой производное корня fred- глагола frendere «раздроблять, растирать» (а также »скрежетать зубами»).

Изменение *fred-s-mn̥tom > frēmentum не является чем-то единичным и исключительным, оно не принимается здесь ad hoc, а образует часть фонетико-словообразовательного ряда, который может быть проиллюстрирован следующими (выборочными) примерами:


iouxmenta (CIL, I2, 1) > iūmenta
*louk-s-mn̥ > lūmen
*(kon)tag-s-mn̥ > (con)tāmen
*flūgu̯-s-mn̥ > flūmen
*(in)strugu̯-s-mn̥tom > (in)strūmentum
*sūg-s-mn̥ > sūmen
*rād-s-mn̥tom > rāmentum
*kaid-s-mn̥tom > caementum

Приведеный ряд свидетельствует о том, что слово frēmentum – довольно древнее образование, ибо фонетические и словообразовательные явления типа iouxmenta > iūmenta датируются V–III вв. до н. э.283 Отсутствие слова frementum в письменном языке до III–IV вв. н. э. не более странно, чем, например, отсутствие такого древнего религиозного термина, как ablegmina,284 в письменных источниках примерно до того же периода. Случаи поздней фиксации древнего по своей структуре слова – вполне обычны в истории любого языка.

Итак, первый вопрос нашего исследования решен. Однако определение фонетической и словообразовательной структуры слова и его отнесение к какому-либо корню отнюдь не исчерпывают задачи этимологического исследования. Следующий вопрос, который необходимо рассмотреть, относится к области семантической.

К сожалению, анализ семантической части этимологии сталкивается с большими трудностями в связи с ограниченностью располагаемого нами материала. Папирусный фрагмент, содержащий слово frēmentum, не проливает света на его возможное значение. Таким образом, приведенный выше отрывок из Италы остается единственным источником для понимания слова frēmentum.

В греческом тексте, как и в латинском переводе соответствующего места, речь идет о законе, который запрещает прикасаться как к прокаженному, так и к какой-либо части его тела, к одежде и т.д. Словá haec lex adversus omnem tactum leprae et frementi (Итала) соответствуют греческому οῦτος ὁ νόμος ϰατά πα̑σαν ἁφὴν λέπρας ϰαί ϑραύσματος, где струп (короста) на язве прокаженного передается словом ϑραῦσμα.

В семантическом и словообразовательном плане лат. frēmentum было связано с frēnusculī «язвочки» – словом, также восходящем к глагольному корню fred-. Касаясь этого последнего слова, Исидор Севильский (Isid. Orig., IV, 8, 18) писал: frenusculi – ulcera circum rictum oris similia eis, quae fiunt iumentis asperitate frenorum (»frenusculi – это язвы вокруг рта, подобные тем, которые образуются у лошадей из-за шероховатости удил»). Из этого свидетельства Исидора можно сделать следующие выводы: 1) Исидор пытается этимологически связать слова frēnī «удила» и frēnusculī »язвочки»; 2) язвы, которые образуются у лошадей вследствие шероховатости удил, не назывались frēnusculī, онибылилишь сходны (similia sunt) с ними. Следовательно: 3) слово frēnusculī едва ли может быть производным от frēnī "удила».285 Против этого предположения, помимо приведенных слов Исидора, свидетельствуют также факты словообразовательного и семантического характера.

Если бы слово frēnusculī было образовано от frēnī 'удила', то это слово означало бы 'маленькие удила, удильца'; ср. ramus – ramusculus, lepus – lepusculus, ulcus – ulcusculum и мн. др. Предполагаемое изменение значения frēnī 'удила' → frēnusculī 'язвочки' было бы единственным исключением из известного семантико-словообразовательного ряда, где все производные на -(s)culus приобретают уменьшительное значение – без утраты их семантической связи с производящей основой. Отсюда следует, что слово frēnusculī 'язвочки', будучи диминутивом, было образовано не от frēnī 'удила', а от незасвидетельствованного слова *frēnus 'язва'. В свою очередь, то, что последнее слово является производным глагола frendere 'скрежетать, растирать (зубами), раздроблять', представляется достаточно ясным: *fred-s-nos > *frēnus (→ frēnusculus). Таким образом, слово frēnusculus означает язвочку, которая образуется как результат укуса или раздражения зубами кожи вокруг внутренней части рта. Подобная же связь может быть установлена для русских слов есть и зáеды «язвинки по углам рта» (Даль, I, 669).

Интересно отметить, что во многих языках глаголы со значениями »жевать, растирать зубами, кусать» образуют две группы производных: 1) со значением «удила» (иногда также с явно вторичным значением »узда») и 2) со значением "язва, рана». Эта семантическая универсалия может быть проиллюстрирована примерами:


a) лат. frendere 1) frēnī «удила»
2) frēnus(culus) «язв(очк)а»
b) с.-хрв. жвáтати «жевать» 1) жвȁле «удила»
2) жвȁле «заеды»
c) итал. mordere «кусать» 1) morso «удила»
2) morso «рана (от укуса)»
d) франц. mordre «кусать» 1) mors «удила»
2) morsure «рана (от укуса)»
e) англ. to bite «кусать» 1) bit «удила»
2) bite «рана (от укуса)»
f) монг. хазах «кусать» 1) хазаар «удила»
2) хазах «рана (от укуса)»

Совершенно очевидно, что во всех этих случаях значение «удила» не давало в качестве производного значение »рана (от укуса)» (как это считал Исидор применительно к лат. frēnusculī), а перед нами – типичный случай с tertium comparationis. Иначе говоря, оба сравниваемых значения не изменяются одно в другое, а восходят к единому третьему источнику, в данном случае – к глаголу, значение которого и объясняет семантику сопоставляемых слов.

Приведенный изосемантический ряд совершенно очевидно доказывает, что возведение лат. frēnusculī к глаголу frendere представляет собой не изолированную реконструкцию, а отражает распространенную семантическую универсалию.

Таким образом, нужно полагать, что как frēnus(culus) 'язва', так и frēmentum 'струп на язве (прокаженного)' представляют собой слова, восходящие к одному и тому же глагольному корню fred-: *fred-s-n-os > frēnus(culus), *fred-s-mn̥-t-om > frēmentum. Различие в значении этих двух слов определяется не корнем, а суффиксами *-mn̥ (t-om) и *-no-/-nā, словообразовательная и семантическая близость которых хорошо известна:


frendere frēmentum frēnus(culī)
legere (ab)legmina lignum
lūcēre lūmen lūna
(com)plēre (com)plēmentum plēnus
secāre segmentum signum
tegere tegmen(tum) tignum

Принимая во внимание эти примеры, можно сделать некоторые выводы. Во-первых, когда образования с суффиксом *-n- имеют после корня формант -s-, такой же формант обычно имеется и у образований с суффиксом *-mn̥(t)-: *louk-s-n-ā и *louk-s-mn̥, *fred-s-n-os и *fredsmn̥-tom. Напротив, отсутствие форманта -s- у образований первого типа, как правило, означает его отсутствие также и в случаях с другим суффиксом: *teg-n-om и *teg-mn̥, *sek-n-om и *sek-mn̥(tom). Во-вторых, как известно, латинские атематические образования с суффиксом *-n- – это реликты древних индоевропейских отглагольных прилагательных. Эти образования исключительно редки в латинском языке (имеется всего 10 или 11 примеров). Число латинских атематических образований с суффиксом *-mn̥-(t)- также сравнительно невелико. Отсюда следует очевидный вывод, что тесные связи между производными с суффиксами *-n- и *-mn̥- не могут быть случайными. К тому же эти связи характерны не только для латинского языка, но также и для других индоевропейских языков. Например:


др.-инд. áç-man áç-na- «камень»
ст.-сл. ТИ-МЕН-ИѤ ТИ-НА «тина»
лит. sraū-men-i̧ (Асс. S.) srau-nà «поток»
лит. stuō-men- i̧ (Асс. S.) рус. ста-н(ъ) «фигура, стан»
авест. раē-man- «женское молоко» лит. pie-nas «молоко»

Этот список можно было бы увеличить в несколько раз. Значения сопоставляемых образований не всегда идентичны (ср. приведенные выше латинские примеры). В частности, расхождения в значениях особенно часто встречаются при сопоставлении материала из разных индоевропейских языков. Так, лат. strā-men означает «подстилка» (лат. sternere, Perf. strā-vī »расстилать, распростирать»), а ст.-сл. СТРА-НА «сторона, страна»; лат. ag-men »движение«286 (к agere »двигать, гнать, действовать» и др.), а лит. ag-nùs «подвижный, быстрый».287

Все перечисленные факты – как латинские, так и ндоевропейские – указывают на то, что производство слов frēnus(culī) и frēmentum от одного и того же глагольного корня fred- можно считать не только возможным, но и достаточно надежно установленным. Что же касается возведения лат. frementum »струп на язве (прокаженного)» к глаголу frendere, то оно может быть подкреплено еще одном важным аргументом.

Как известно, латинский глагол frendere восходит к и.-е. корню *ghred-. Этот корень имеет широкое распространение в германских языках. Так, др.-англ. grindan (совр. англ. grind), с одной стороны, продолжает тот же самый и.-е. корень *ghred-, с другой – имеет примерно ту же сумму значений, что и лат. frendere. Точно так же, как и в латинском языке, и.-е. корень *ghred- образует в германском слова со значением «струп, короста». Лат. frēmentum как по происхождению, так и по значению идентично др.-в.-н. grint »струп» (ср. совр. нем. Grind «струп, лишай»). В ср.-в-н. слово grint (crint) имеет значения »гнойник, прыщ, чесотка, струп на ране». Братья Я. и В. Гримм писали в этой связи следующее: «... в более древнем языке слово охватывает самые разные кожные болезни человека» (Grimm J. und W., IV, 369). В словаре XVII в. мы читаем, что grinder... chirurgi appellant duros quosdam cortices, quibus vulnera ulcerave obducuntur («хирурги называют grinder некие твердые корки, которыми покрыты раны и язвы») (Ibid.). Наконец, особый интерес представляет одно место из Лютера (12, 664 Weim.): Judei omnem grind, schebicht, gnetzíg dixerunt lepram («Евреи все виды струпов, чесотки называют проказой») (Ibid., 370).

Таким образом, глаголы, возводимые к общему индоевропейскому корню, образуют как в латинском, так и в германском, отглагольные имена со значением «струп». Весьма знаменательно, что и лат. frēmentum в Итале, и нем. grind у Лютера связаны с проказой. Регулярность семантического развития »раздроблять, грызть» → «струп» может быть подтверждена и другими примерами. Так, др.-англ. sceorfan »грызть» → sceorf (совр. нем. Schorf, датск. skórpe и др.) «струп».

Лат. FRĒNUM288

Античная традиция, восходящая к Варрону, связывала лат. frēnum289 »удила, узда, поводья» с глаголом frendō "растирать, скрежетать (зубами)»: frendere... Varro frenos hinc putat ductos (Serv. In Verg. Aen., 8, 230);290 frẹna dicta... quod haec equi frendant, id est imprimant dentibus et obmordeant(Isid. Orig., XX, 16, l).291 О правдоподобности такого объяснения говорит, например, следующее место из Овидия: «Frenaque magnanimi dente teruntur equi».292

С фонетической и морфологической точки зрения этимология лат. frēnum, предложенная Варроном, является вполне убедительной. Frēnum можно рассматривать как отглагольное прилагательное с и.-е. суффиксом *-no-, или, вернее, *-sno-. Подобные образования широко распространены как в латинском, так и в других индоевропейских языках: лат. lignum (<*leg-no-m, cf. legere), tignum (< *teg-no-m, cf. tegere), signum (< *sec-no-m, cf. secāre), dignus(< *dec-no-s, cf. decet), somnus (< *sop-no-s, cf. sopīre), lūna (< *louksna), ст.-сл. ЛОУНА ( < * louksna ) , ст.-сл. СТРОУНА (< *strougsna), БРАНА (< *bhorgsna), ирл. brán (< *bhragno (Откупщиков 1961: 143–147)) и мн. др. Правда, отглагольные прилагательные *frednom или *frend(s)nom (формы, приводимые в словаре Вальде-Гофмана (Walde3, s.v.)) закономерно должны были бы дать *frennum, а не frēnum (лат. manāre < *mădnāre – единственный и недостаточно убедительный пример перехода -dn- > -n- в латинском языке). Но индоевропейские отглагольные прилагательные с суффиксами *-to-, *-nо- или *-sno- обычно не имели носового инфикса в глагольном корне (а там, где он появился, это было следствием аналогического воздействия форм настоящего времени). Поэтому более точным, на наш взгляд, будет возведение лат. frēnum не к *frednom или *frend(s)nom, а к *fredsnom. Исчезновение группы «смычный + s» перед звонким согласным (и, в частности, перед носовым) – обычное явление в латинском языке: sēdecim < *seksdekem, ēnuntio < *eksnuntio, lūna < *louksna и др.

Однако, несмотря на то, что предложенная Варроном этимология лат. frēnum выглядит довольно убедительной, в настоящее время большинство исследователей отказалось от нее.293 Два других объяснения, основанных на сопоставлении лат. frēnum с др.-гр. ῥῑ́ς, ῥῑνός «нос» (< *srin, в то время, как лат. frēnum < * srē(i)-num) (Schrader 1929: 680) и со ст.-сл. БРЪЗДА (Petr. 1896: 211) также не имели успеха и были отвергнуты.294 В результате наибольшее распространение получило этимологическое толкование, выдвинутое Г. Курциусом и основанное на сопоставлении лат. frēnum, с ϑρήσασϑαι »садиться», ϑρα̑νος, ϑρόνος «сиденье, кресло, трон»; др.-инд. dhárami »держать, поддерживать, нести», dhartár «тот, кто несет, поддерживает», dhur (часть ярма), dhúrjah »вьючное животное» (Curtius 1879: 257). Таким образом, лат. frēnum возводится к и.-е. корню *dher-, *dherə- «держать», к которому относятся также лат. frētus и firmus.295 Иначе говоря, лат. frēnum означает то, посредством чего останавливают или удерживают лошадь (Persson 1912: 641). Сопоставление, выдвинутое Г. Курциусом, было принято почти всеми исследователями (Vaniček 77; Brugmann, Delbrück2 1897ff: II, 259; Muller, 512; Walde3, I, 545–546; Pokorny, III, 253). Ф. Муллер и А. Вальде – И. Гофман как в морфологическом, так и в семантическом отношении сопоставляют между собой лат. frēnum и habēna. В словаре Вальде – Гофмана сравнивается образование frēnum: *dherə- с нем. Zaum : ziehen, а также с др.-гр. χαλῑνός, где значение »удила» рассматривается как восходящее к значению «узда» (Walde3, I, 546; Muller, 512).

С фонетической точки зрения этимологическое толкование, наиболее четко сформулированное в словарях Муллера и Вальде – Гофмана, не вызывает никаких возражений. Что же касается семантической стороны вопроса, то здесь сопоставление лат. frēnum с и.-е. корнем *dher-, dherə- нам представляется весьма спорным. Если предположить, что в латинском языке frenum по типу образования и по своему значению первоначально было почти равнозначно слову habēna, то окажется, что слово с первоначальным значением »удила» вообще не засвидетельствовано в многочисленных памятниках латинского языка. Факт, вообще говоря, возможный, но маловероятный. Категорическое утверждение Муллера и Вальде – Гофмана о том, что в лат. frēnum значение «узда» (Zaum) было первичным, а »удила» (Gebiß) – вторичным, не подкреплено достаточно вескими аргументами. Ссылка на нем. Zaum – ziehen неубедительна, так как нем. Zaum не имеет значения «удила». Столь же неубедителен и пример с др.-гр. χαλῑνός, где утверждение о развитии значения этого слова от »узда» к «удила» остается бездоказательным. Уже в «Илиаде» Гомера слово χαλῑνός засвидетельствовано только со значением »удила» (XIX, 393), в то же время в новогреческом языке оно означает «узда, уздечка». Таким образом, в истории греческого языка развитие значения слова χαλινός шло в направлении, прямо противоположном тому, которое предполагают Муллер и Вальде – Гофман. А априорное утверждение относительно того, что др.-гр. χαλῑνός должно было первоначально обязательно иметь только значение »узда», а не «удила», – слишком субъективно и спорно, чтобы на нем строить серьезные выводы.296

Таким образом, мы не находим достаточно убедительных доводов ни против связи лат. frēnum с frendere, ни в пользу сопоставления этого слова с и.-е. корнем *dher-, dherə-. Какое же из двух объяснений является более приемлемым? По-существу, все сводится к одному вопросу: какое значение лат. frēnum является первичным – »удила» или «узда»? В имеющихся памятниках латинского языка употребительны слова с тем и другим значением, причем следы вытеснения одного значения другим обнаружить, видимо, невозможно. В приведенном выше месте из Овидия («Frenaque magnanimi dente teruntur equi»), а также, например, у Тибулла («frenos ore momordit equus»)297 слово frēna (frēni) явно означает »удила». В других (более многочисленных) случаях это слово имеет значение «узда, поводья». Следовательно, словоупотребление не проливает достаточно ясного света на этимологию лат. frēnum. Производные от frēnum – frēnō и frēnātor также не дают ничего существенно нового. Так, глагол frenäre означает и »взнуздать» (т. е. вложить удила в рот лошади), и «надеть недоуздок». Слово frēnātor »укротитель» также может быть объяснено любым из двух основных значений лат. frēnum.

Если исходить из общих соображений, то следует сказать, что изменение значения слова frēnum 'удила' > «узда» является более вероятным, чем обратное изменение. Хорошо известно, что метонимическое изменение значения слова обычно бывает основано на употреблении pars pro toto, а случай обратного употребления является более редким (см., напр., Булаховский 1953: 66). Однако подобное рассуждение общего характера еще не может служить доказательством того, что в лат. frēnum значение »удила» было первичным, а «узда» – вторичным.

Серьезным, на наш взгляд, доказательством в пользу того, что более древним значением лат. frēnum было значение »удила», являются латинские слова frēnusculī и lupātī (lupāta). Frēnusculī это – ulcera circa rictum oris similia eis quae fiunt asperitate frenorum.298 Следовательно, frēnusculī – производное от frēnum со значением «удила». (Позднее автор отказался от этого аргумента (см. предыдущий очерк).) Подобного типа производных от frēnum со значением »узда» в латинском языке не имеется. Lupāti (lupāta) – это удила особого вида (усеянные зубьями): dicta autem lupāta a lupinis dentibus qui inaequales sunt;299 lupāta autem frena sunt aspera;300 lupātī sunt freni asperrimi.301 Вряд ли можно сомневаться в том, что первоначально слово lupātī являлось определением к frēnī. В такой функции это слово засвидетельствовано, например, у Горация: Cur... Gallica nec lupatis Temperet ora frenis?302 Употребление лат. lupātī (lupāta) в функции существительного – явление, несомненно, позднейшее, но ставшее уже обычным в классической латыни. Причем, существительное lupātī нередко само имеет при себе определение: duris, parere lupatis;303 Asper equus duris contunditur ora lupatis;304 Mordent aurea... – lupata cervi.305 Если уже у Вергилия и Овидия слово lupātī имеет при себе определение, значит к концу I в. до н. э. оно довольно прочно обосновалось в категории существительных. Следовательно, сочетание frēna lupāta (в котором первое слово означает «удила», а не »узда») относится, видимо, к достаточно древнему (возможно, даже к долитературному) периоду. Это также говорит против предположения о том, что значение «удила» у лат. frēnum является позднейшим по сравнению со значением »узда, поводья».

Обратимся теперь к некоторым сопоставлениям типологического характера. В современных индоевропейских языках слова со значениями «удила» и »узда» обычно четко разграничиваются между собой, причем этимология слова «удила» по большей части является весьма прозрачной и чрезвычайно похожей на этимологию лат. frēnum в трактовке Варрона. В германских языках мы имеем нем. Gebiß (beissen »кусать»), англ. bit (to bite «кусать»), датск. bidsel (bide »кусать»), швед, betsei (bita «кусать»). В романских языках – итал. morso (mordere »кусать»), франц. mors (mordre «кусать»), исп. bocado »укус, прикус зубами, что-либо откусываемое (прикусываемое) зубами; удила, узда». Та же самая картина – в славянских языках: н.-луж. gryzadło «узда, мундштук», gryzda »лошадиная узда, удило» – при gryzaś «грызть, глодать, точить» (Мука, 338–339). Тот же корень засвидетельствован в словен. grizalo »удила» – слове, восходящем к общеславянскому *gryzadlo (Machek 1926: 414). Словен. zobalo и словац. zubadlo «удила» – образования подобного же типа, независимо от того, будем ли мы эти слова возводить к общеславянскому *zobadlo (Ibid.: 141–415), и связывать, например, с.-хрв. зу̀бати »жевать» или же возведем их к *zobalo и свяжем со ст.-сл. ЗОБАТИ (др.-чеш. zobati) «есть, кушать» (Ásbóth 1903: 575–576). В сербохорватском подобным же образованием является; жвȁле »удила» : жвáтати «жевать». Примеры такого рода можно было бы и увеличить. Они имеются не только в индоевропейских, но и в других языках. Так, монг. хазаар »удила, узда» этимологически восходит к глаголу хазах «кусать», монг зуузай »кольца удил» – к зуух «держать в зубах, хватать зубами, кусать». Связь между лат. frēnum и frendere после приведенных примеров напрашивается сама собой, тем более, что лат. frendere наряду с указанными выше значениями могло иметь когдато также значение »кусать», о чем свидетельствует лат. nefrendes «еще не умеющие кусать, жевать» (Varro R. R. II, 7, 17). В ряде случаев приведенные выше слова, образованные от глаголов »кусать» и т.п., кроме значения «удила» имеют также значение »узда, поводья»: исп. bосаdo, швед, betsei, англ. bit (ср. to draw bit «натянуть поводья, остановить лошадь»), н.-луж. gryzadło, монг. хазаар. Вряд ли во всех этих случаях может возникнуть сомнение в том, что значение »узда, поводья» возникло здесь из более древнего значения «удила».306 Подобное изменение значения слова вполне естественно. Например, англ. to draw bit означало первоначально »натянуть удила». Но удила натягивались во рту лошади с помощью поводьев или вожжей. Для того чтобы натянуть удила, следовало натянуть поводья или вожжи. Отсюда to draw bit по значению фактически совпало с to draw bridle или to draw rein. To же самое, видимо, имело место и в латинском языке: frēnōs adhibēre или frēnōs remitiere «натянуть (опустить) удила» совпало по значению с habēnās adhibēre или habēnās remittere »натянуть (опустить) поводья (вожжи)» а самое слово frēnī стало означать не только «удила», но и »узда, поводья, вожжи».

Подобное же изменение значения имело место и в случае с русским словом бразды. Несмотря на расхождения исследователей относительно этимологии этого слова, все они признают, что первоначально оно значило «удила» (Walde 1897: 506). Именно это значение является преобладающим в памятниках древнерусского языка: Въ бръздах бо рече а въ оуздѣ челюсти ихъ сътѧгнеши (Изб. Свят. 1073, 63); ѩко брωздьми и оуздою ωдержи бѣ (Жит. Стеф., Перм., 715) (цит. по: Срезневский, I, 182); брозды в уста вложеше (Пролог Погодина, XIV в.) (цит. по: Соболевский 1907: 81). САР (стлб. 316) слово брозда определяет следующим образом: «удило, прибор, употребляемый для взнуздания коней». То же самое определение дает и СРЯ ИAH (I, 83). В обоих случаях слово брозда имеет только одно значение: »удила». В полном соответствии с этим слово бразды обычно употребляется и в русской поэзии начала XIX в.: «Слышишь? Конь грызет бразды» (В. А. Жуковский. Людмила, 1808); «Конь ретивой... бразды стальные закусил» (А. С. Пушкин. Руслан и Людмила, 1817–1820).

СРЯ ИAH (I, 256) дает уже два значения слова бразды: «удила, вожжи». Ср.: «... руки неспособны держать бразды» (А. К. Толстой. Смерть Иоанна Грозного, 1866).307 А в словаре Ушакова (I, 180) сохранилось (как устаревшее, книжное) лишь второе значение слова бразды (в выражении «бразды правления»). Разговорный народный язык, видимо, гораздо прочнее держался за первоначальное значение слова бразды. Так, у Даля (I, 122) слово бразды имеет только свое основное значение »удила».308

Этот небольшой экскурс позволяет предположить, что и при изменении значения лат. frēnum → «удила» »узда, поводья, вожжи» народный разговорный язык продолжал сохранять основное значение данного слова. Такое предположение полностью подтверждается данными романских языков. Итал. rodere (mordere) il freno, исп. tascar el freno, франц. ronger son frein «грызть удила», португ. tomar о freio nos denies »закусить удила» достаточно ясно говорят о том, что основным значением перечисленных романских слов, восходящих к лат. frēnum, было значение «удила», а не »узда, поводья, вожжи». Об этом говорят и самые различные словари итальянского, испанского и французского языков (Palazzi, 474; Battisti, Alessio, III, 572; Bénac, 408; Casares, 156, 510).309

Итак, отвергнутая почти всеми исследователями этимология Варрона оказывается вполне приемлемой не только в фонетическом и морфологическом, но также и в семантическом отношении. Лат. frēnusculī, lupāta и nefrendes, многочисленные факты типологического характера, а также данные романских языков – все это является гораздо более убедительным, чем простое сопоставление лат. frēnum с и.-е. корнем *-dher-, dherə-.

Лат. AQUIL(O) IMPOTENS310

Значение эпитета Аквилона impotens «неукротимый, яростный», засвидетельствованного в самом начале «Памятника» Горация, обычно не вызывает каких-либо сомнений. Попытки видеть здесь значение »бессильный, слабый», которые изредка встречаются в практике преподавания латинского языка, связаны с явлением, называемым «ложные друзья переводчика», и свидетельствуют о полном непонимании текста. В словах Exegi monument(um)... quod non imber edax, non Aquil(o) impotens possit diruer(e) оба эпитета у подчеркнутых словосочетаний – одного общесемантического ряда: edax «разрушительный, истребляющий», impotens »неукротимый, яростный». Эпитет «бессильный, слабый» не только расходится с эпитетом edax, но и вообще не подходит к могучему Аквилону. А смысл »бессильный разрушить» невозможно извлечь из латинского текста, где diruere зависит, конечно же, не от impotens, а от (non) possit, относясь в равной мере к обоим словосочетаниям: imber edax non possit diruere и Aquilo impotens non possit diruere. В последнем случае, допуская, что impotens = qui non possit (non potest), мы вообще приходим к полной бессмыслице.

Значение «неукротимый, яростный» у лат. impotens достаточно широко представлено в произведениях римской литературы (Cic. Phil., V, 24; Catul., 35, 12; Liv., XXXIV, 2, 13; Sen. Con., IX, 5; Tac. Ann., V, I; Suet. Nero, 28, и др.), в том числе – у Горация: Carm., I, 37, 10; Epod., XVI, 62 (impotentia). Таким образом, эпитет Аквилона в «Памятнике» Горация выступает с надежно засвидетельствованным значением, кстати, совпадающим со значением др.-гр. ζαχρηής »неистовый» у Гомера (применительно к Борею; см.: П., V, 424–425).

Известно, что два разных значения слова impotens явились результатом семантического развития: «бессильный» → »не могущий сдержать себя» (sui impotens) → «неукротимый»; ср., например: нем. unbezähmbar »неукротимый» = «не могущий сдержать (обуздать) себя» (sich bezähmen). В качестве аналогии обычно приводится ссылка на др.-гр. ἀϰρατής – с близкой суммой значений: »бессильный» и «несдержанный, необузданный».

Против этого объяснения выступил выдающийся итальянский лингвист В. Пизани (Pisani 1973: 766–767). Он считает, что этимологические словари не приводят никаких аргументов в пользу предполагаемого семантического изменения, а краткая ссылка на др.-гр. ἀϰρατής, по его мнению, ничего не доказывает. В. Пизани подчеркивает, что др.-гр. ἀϰρατής употреблялось с родительным падежом внешнего объекта, и только позднее это слово приобрело значение »необузданный». Однако и при реконструкции семантического изменения лат. impotens также предполагается более позднее появление значения «неукротимый, яростный». Более того, противопоставляя др.-гр. ἀϰρατής и лат. impotens, В. Пизани для последнего слова отмечает только два значения (»бессильный» и «неукротимый, яростный»), полностью игнорируя то общее обоим словам промежуточное значение, которое представляет собой ключ к объяснению семантического изменения »бессильный» → «неукротимый». Это общее значение проявляется в семантико-синтаксических конструкциях с родительным падежом, отличающихся не только полным параллелизмом, но и наличием синонимических словосочетаний. Так, др.-гр. ἀϰρατής ὀργῆς (Thuc., III, 84) полностью совпадает с лат. cuius (i. е. irae) impotens (Liv., V, 37, 4). Именно сочетания типа sui impotens (= др.-гр. ἑαυτοῦ ἀϰρατής) и animi impotens (ср. др.гр. ἀϰρατής ϑυμοῦ – Plat., Leg., IX, 869с) могли эллиптически в том и другом случае из значения »non potens» дать энантиосемическое значение «valde potens» (ThLL, VII, 670–671).

Рассмотренное изменение значения, совпадающее у др.-гр. ἀϰρατής и лат. impotens, отнюдь не ограничивается рамками двух языков, представляя собой определенную семантическую универсалию. Более того, для лат. impotens в диалектах русского языка можно найти аналогии, в ряде отношений более близкие, чем др.-гр. ἀϰρατής. В самом деле, лат. impotens оформлено как причастие глагола posse »мочь» (ср. pot-est) с im-privativum. Др.-гр. ἀϰρατής– это прилагательное, образованное от существительного τὸ κράτος «сила» с α-privativum. И хотя семантическое изменение в обоих случаях по существу совпадает, структура сопоставляемых слов существенно различается в том и другом языке. Иное дело – производные причастного происхождения русского глагола могу, мочь. Так, наряду с рус. диал. нéможный »слабый, немощный», в говорах русского языка засвидетельствовано также слово немóжный в значении «сильный»: холод немóжный »сильный холод». Близкие два значения имеют также слова немогýтный «немощный» и немогýчий »сильный» (СРНГ, XXI, 83). Правда, здесь семантическое развитие при формировании энантиосемии шло несколько иным путем – сравнительно с лат. impotens и др.-гр. ἀϰρατής. Холод немóжный или жара немогýчая – это (этимологически) холод или жара, которые человек не может вынести, т.е. невыносимые холод или жара. Подобное семантическое развитие встречается также и в латинском языке: лат. impotens в значении «поп ferendus» (ThLL, VII, 671).

Таким образом, в семантическом плане возражения В. Пизани против традиционной интерпретации развития значений лат. impotens от »слабый, бессильный» к «неукротимый, яростный» представляются совершенно неубедительными.

Что же взамен приведенного выше объяснения предлагает сам В. Пизани? Прежде всего, он считает, что impotens »слабый» и impotens «неукротимый» – это два слова, имеющие совершенно различное происхождение. И если первое из них связано с корнем pot- »мочь», то второе слово не имеет к этому корню никакого отношения. Кроме того, у слова impotens "неукротимый, яростный» он в качестве первого компонента выделяет не im-privativum, а приставку, выражающую направление или усиление. В целом же это слово В. Пизани рассматривает как причастие глагола impeto 'нападаю, поражаю'. Возникающие при этом весьма существенные фонетические трудности он пытается устранить, допуская синкопу (в корне!): impetens > *imp'tens – с последующим изменением в impotens – в результате вторичного соотнесения этого слова с posse. Все это выглядит крайне малоправдоподобным. В. Пизани не приводит ни одного примера с такого рода синкопой в латинском языке. Но главный недостаток этимологии, предложенной В. Пизани, заключается в атомарном подходе к анализу слова – в подходе, который не учитывает того обстоятельства, что лат. impotens в обоих его значениях имеет надежные словообразовательные связи в рамках латинского языка. Вне этих связей, изолированно от них обращаться к вопросу об этимологии лат. impotens вообще едва ли имеет смысл.

Прежде всего, В. Пизани оставляет в стороне известный вариант лат. impotens – прилагательное impos, -otis. Между тем это слово обладает тем самым ключевым значением, которое объясняет семантическое изменение «слабый, бессильный» → »неукротимый, яростный». Причем, impos и impotens употребляются синонимично подчас в одних и тех же словосочетаниях. Например, impos sui (Sen. Ер., 83, 10) = impotens sui (см. выше), impos animi (PI. Cas., 629; PI. Men., 110, и др.) = impotens animi (см. выше). Значение и этимология слова impos были хорошо известны уже в древности: impos est qui animi sui potens non est, qui animum suum in potestate non habet (Paul. – Fest. P. 109). Из значения «не владеющий собой» естественно развивается значение »неукротимый, яростный». И совершенно ясно, что лат. impeto здесь (как и в случае с impotens) ни при чем.

Другой важный момент, не учтенный В. Пизани, – это наличие параллельной пары к impos и impotens – пары, образованной от того же корня pot- с помощью приставки com-: лат. compos, -otis и compotens (CIL, XI, 3198). Причем, impos и compos, несомненно, связаны с корнем pot- «мочь», выступая нередко в параллельных конструкциях с противоположными значениями: compos (impos) sui, animi, mentis и др. »владеть, не владеть» (например, собой), «быть причастным, не быть причастным» и т.д. Лат. compotens представляет собой hapax, но связь этого слова с compos и impotens не вызывает сомнений (OLD, 381). Итак, и словообразовательный, и семантический анализ лат. impotens »неукротимый, яростный» заставляет отказаться от новой этимологии этого слова, предложенной В. Пизани. К тому же и фонетическая сторона его аргументации никак не может быть признана убедительной.

Лат. PULC(H)ER311

Вопрос о происхождении и об этимологических связях лат. pulcher (pulcer) до сих пор остается открытым. Попытки как-то увязать латинское слово с др.-гр. πολύχρους «многоцветный», πολλαχρόν ϰαλόν (Hesych.), περϰνός »черный», с лат. pollēre «иметь силу» и т.п. представляют собой типичные случаи сопоставлений «по сходству звона» (выражение В. К. Тредиаковского) и справедливо отвергаются авторами этимологических словарей. Ориентация некоторых этимологов на древнегреческий язык (πολύχρους, πολλαχρόν) объясняется наличием придыхательного -ch- в латинском слове. Однако Цицерон (Orat., 160) прямо свидетельствует, что древние говорили pulcros. Короче говоря, не только этимология, но и основное значение лат. pulcher остается невыясненным.312

Автор недавно защищенной кандидатской диссертации А. И. Солопов, построив свою схему предполагаемых семантических изменений лат. pulcher, предложил в качестве исходного при определении его этимологии значение »отборный» (Солопов 1994: 16–17). Однако никакой этимологии этого слова он не выдвигает и не приводит ни одного родственного слова с подобным или близким значением ни из латинского, ни из других индоевропейских языков. А без установления этимологии лат. pulcher любые семантические реконструкции и попытки установления исходного значения слова остаются не более, чем недоказанной рабочей гипотезой.

К сожалению, авторам латинских этимологических словарей осталось неизвестным оригинальное сопоставление лат. pulcher с балтославянской лексикой, предложенное В. Махеком. Чеш. pěkný «красивый» (= пол. piȩkny) он сопоставил с пол. *piȩkry – словом, легко восстанавливаемым по целому ряду производных, засвидетельствованных в XVII–XVIII вв. (см.: Brückner, 412). Оба западнославянских слова реконструируются как *poik-n-os и *poik-r-os; ср. также лит. puikùs »красивый» (puik- < *poik-) – без суффикса. В. Махек и А. Брюкнер считают, что форма с суффиксом -r- более древняя, а прилагательные на -ný (-ny) явились результатом аналогического влияния со стороны многочисленных чешских и польских прилагательных с суффиксальным -n- (Brückner, 412; Machek, 360). Лат. pulcros также, по мнению В. Махека, восходит к праформе *poik-r-os, причем изменение -i- в -l- явилось результатом частичной ассимиляции (под влиянием плавного -r- следующего слога) (Machek, 360–361 ).313

Нужно полагать, что этимологическое сопоставление лат. pulcher с приведенными балто-славянскими словами выглядит более правдоподобным, чем упомянутые выше этимологические гипотезы. Однако многое в рассуждениях В. Махека требует корректировки и не все выглядит в достаточной мере убедительно.

Прежде всего, вызывает сомнение тезис о большей древности формы *poikros сравнительно с *poiknos. В работах Э. Бенвениста и Ф. Шпехта были детально проанализированы индоевропейские суффиксальные чередования -r-/-n-, по всей видимости, восходящие еще к древней гетероклизе. В частности, этим чередованиям целиком посвящены две главы известной монографии Э. Бенвениста (1955: гл. I и VI). Хрестоматийными примерами чередования -r-/-n- являются др.-гр. δῶ-ρ-ον и лат. dō-n-um (ср. ст.-сл. ДА-Р-Ъ и ДА-Н-Ь), лат. mū-r-us (<*moi-r-os) и moe-n-ia и др. Жаль, что в книге Э. Бенвениста не нашел своего отражения богатейший балто-славянский материал. Между тем, именно здесь суффиксальные чередования -r/n- имеют особенно широкое распространение у прилагательных типа чеш. pěkný. Ср. лит. bud-r-ùs «бодрый» (= ст.-сл. БЪД-Р-Ъ) и bud-n-ùs idem – с одной стороны, с.-хрв. бàдар »бодрый» и бу̀дан «бодрствующий» – с другой.314 Важно отметить, что рядом с чередующимися -r-/-n- образованиями часто встречаются прилагательные без этих суффиксов. Так, производными от лит. plė́šti »рвать, драть; грабить» являются прилагательные plėš-ùs, plėš-r-ùs и pleš-n-ùs. То же соотношение мы имеем в лит. mut-ùs = mut-n-ùs «густой» и mùt-r-ė »густая каша» (субстантивация), а также в лит. dab-ùs = dab-n-ùs "нарядный, пышный» и ст.-сл. ДОБ-Р-Ъ (Fraenkel, 79). Нетрудно заметить, что все эти примеры (количество которых можно значительно увеличить) полностью совпадают с соотношением между лит. puik-ùs (< *poik-) и зап.-слав. *poik-r-os – *poik-n-os.315 Следовательно, перед нами – не вытеснение одного суффиксального образования другим, а древнеиндоевропейское чередование суффиксов, широко распространенное у прилагательных балтославянского ареала. Кроме того, приведенный материал убедительно показывает, что сопоставление чеш. pěkný с пол. piȩkr – и лит. puikùs, сделанное В. Махеком, – это не случайный изолированный факт, а закономерный элемент балто-славянского (resp. индоевропейского) словообразования.

Недостаточно убедительной является также гипотеза В. Махека в плане сопоставления праслав. *pěkrъ с лат. pulcher (*poik-r-os > *polk-r-os > pulcros > pulcher). Для предполагамой частичной ассимиляции -i- – -r- > -l- – -r- В. Махек не приводит ни одного аналогичного примера из латинского языка, который подтверждал бы его реконструкцию. Лат. *aigros (> aeger), например, не изменилось в *alger, хотя мы здесь также встречаем -i- и -r- в соседних слогах. Вообще в латинских словах, кажется, нет случаев перехода -i- в -l- в любой фонетической позиции. Имеется лишь один сомнительный случай обратного изменения: 2-е лицо ед. ч. от volo некоторыми исследователями реконструируется как *vols > vois > *veis > vīs (одно из объяснений последней формы). Поэтому, если мы хотим установить этимологию лат. pulcher, исходя из сопоставления этого слова с приведенными балто-славянскими формами, то объяснять расхождение между *poikr- и *polkr- следует не латинской ассимиляцией, а более глубокими явлениями. О большой древности фактов, связанных с анализируемой группой слов, свидетельствует, в частности, то, что Э. Бенвенист суффиксальные чередования -r/n- типа др.-гр. δῶ-ρ-ον – лат. dō-n-um рассматривает вместе с гетероклитическим чередованием -r/n- типа лат. femur – feminis, отражающим древнейшую эпоху дофлективного склонения (Бенвенист 1955: гл. I).

Столь же древней является также вариативность сонантов в тавтосиллабической позиции, характерная для индоевропейских языков.316 Применительно к вариантам с –i– и –l– ср., например: *skei-t-os (> др.-рус. щи-т-ъ) и *skel-t-os (> др.-англ. scel-d «щит»), *skei-d-a (> лит. skiedà 'щепка') и *ske -d-a (> лтш. šķel-d-a idem) *ei-dh- (ст.-сл. И-Д-Ж и *el-dh- (→ др.-гр. ἐλ-ϑ-εῖν) – при простом корне в др.-гр. εῖ-μι. Сюда же естественно вписывается случай с *poik-r-os и *polk-r-os. И опять перед нами – не изолированное сопоставление балто-славянского и латинского слова со значением »красивый»,317 а соответствие, отражающее глубинные закономерности «поведения» сонантов в древнейшей структуре индоевропейского корня.

Итак, можно с достаточной долей вероятности утверждать, что у лат. pulcher имеются соответствия в балто-славянском ареале, соответствия, не отмеченные ни в одном этимологическом словаре латинского языка. Однако наличие соответствий в родственных языках само по себе еще не отвечает на вопрос об этимологии анализируемого слова. Тем более, что балтийские и славянские слова, как и лат. pulcher, фактически тоже не имеют этимологии. Лит. puikùs «красивый» Э. Френкель сопоставляет с paīkas »глупый» и с pìktas «злой» (?!) (Fraenkel, 662). А. Брюкнер для пол. piekny предлагает типичную «корнеотсылочную» этимологию: «от *piek- »стараться"», ничего при этом не объясняя и не приводя никаких аргументов (Brückner, 412). Об отсутствии этимологии у лат. pulcher выше уже говорилось. Таким образом, несмотря на наличие соответствий в балтийском и славянском, лат. pulcher по-прежнему остается словом «без этимологии».

Практика этимологических исследований показывает, что наиболее убедительной часто оказывается этимология, устанавливаемая в рамках анализируемого языка – без привлечения индоевропейских «варягов». Если с помощью внутренней реконструкции, не нарушая фонетических закономерностей данного языка, удается показать, как именно по его деривационным нормам было сформировано слово, то такая реконструкция может успешно решить этимологическую задачу, особенно если установленная подобным образом этимология естественно входит в тот или иной изосемантический ряд (см.: Старинин 1955: 99–111; Откупщиков 1967: 198–202).

Сто лет тому назад Ф. Штольц сопоставил лат. pulcher с глаголом pollre "шлифовать, полировать». Всё сопоставление занимает у Ф. Штольца 1½ строки – без какой-либо аргументации (Stolz 1894–1895: I, 89). Это, конечно, еще не этимология, а всего лишь абстрактная идея. Но и она в категорической форме была отвергнута в словаре А. Вальде – Й. Б. Гофмана: «Sicher nicht aus *poli-cro-s zu polīre» (Walde3, 384).318 Между тем, в пользу идеи Φ. Штольца можно привести аргументы фонетического, словообразовательного и семантического характера. В самом деле, по своей словообразовательной структуре лат. pul-c(h)r-os может быть возведено к polio так же, как *sepulc(h)r-os (субстантивация: → sepulc(h)rum) – к sepelio. То, что в закрытом слоге перед твердым -l- гласные -е- и -о- дают -u-, хорошо известно (ср. colo – cultus, pello – pulsus). В пользу сближения pulchrum и sepulchrum говорит и то, что оба производящих глагола имеют причастия polītus и sepelītus (Катон, надписи), а также одинаковые производные pulchrālis и sepulchrālis. Таким образом, с фонетикой и словообразованием здесь все в порядке. А такие производные, как polīte «красиво, изящно», polītus »изящный», polīmen «украшение», надежно подтверждают предлагаемую этимологию также и семантически. Важно отметить, что, по наблюдению А. И. Солопова, древнейшей сферой употребления прилагательного pulcher явилась обиходно-бытовая область, и преимущественно это слово относилось к предметам, сделанным человеком (Солопов 1994: 14). Это – еще один аргумент в пользу излагаемой этимологии лат. pulcher. Наконец, перед нами – не какое-то изолированное семантическое явление, а определенная семантическая универсалия. Ср., например, лат. lēvo, -āre »делать гладким, полировать» – lēvis «гладкий» и »изящный», где между собой связаны те же два значения (хотя и с обратной направленностью деривации). В современном русском языке такие слова, как лощеный, отшлифованный (и, напротив, неотесанный), приобретая переносное значение, претерпевают семантический сдвиг, близкий к изложенной этимологии лат. pulcher.

Итак, с одной стороны, лат. pulcher имеет соответствие в балтославянском ареале, где соответствующие слова не имеют мало-мальски правдоподобной этимологии. С другой стороны, внутренняя реконструкция позволяет установить этимологию лат. pulcher – в достаточной мере непротиворечивую как в фонетическом и словообразовательном, так и в семантическом плане. Казалось бы, эти два аспекта этимологии лат. pulcher несовместимы между собой. В качестве гипотезы можно предположить следующую попытку объединения двух этимологических интерпретаций. Варианты *poikr- и *polkr- отражают явления индоевропейской эпохи. Древнейшие этимологические связи латинского и балто-славянских слов, образованных на этих основах, были давно утрачены. Но лат. pulcher было этимологически переосмыслено319 и удачно вписалось в словообразовательные и семантические связи латинского языка: pulchros = polītus «красивый, изящный» – как sepulchrum »покойник» (у Плавта) – sepelītus (Катон). Балто-славянские соответствия так и остались изолированными, утратив древние этимологические связи и не «вписавшись» в новые.

Если не принять подобного объяснения, то придется делать выбор из двух рассмотренных выше возможностей, каждая из которых надежнее, чем все то, что изложено (и справедливо отвергнуто) в этимологических словарях латинского языка.

Лат. VĪNUM, др.-гр. (F)OΙNOΣ320

Вопрос о происхождении названных в заглавии слов не является частным этимологическим вопросом. Он неразрывно связан с более общими вопросами языковой принадлежности догреческого субстрата, этногенеза греков, прародины индоевропейцев, а также, как мы увидим ниже, с общими принципами и методикой этимологического анализа.

Существуют две основные точки зрения относительно происхождения рассматриваемых слов. Еще в XIX в. была выдвинута этимология, согласно которой лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος являются производными и.-е. корня *u̯ei- «вить(ся), извивать(ся), плести». Этот корень мы находим в ряде индоевропейских языков: ст.-сл. ВИТИ, лит. výti, лат. viēre »вить», др.-инд. váyati «плетет, ткет» и др. Отглагольные прилагательные и причастия от этих глаголов представляют собой производные с суф. -t-: ст.-сл. ВИТЬ, рус. витой, лит. výtas, др.-инд. vītáḥ »витой». Лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος отличаются от этих образований только суффиксальным -n- (на месте -t-). В качестве словообразовательно близких к ним форм обычно приводились ст.-сл. ВѢНЬЦЬ, лит. vainìkas < *u̯oin-, ср. др.-гр. (F)οἶν-ος321 и некоторые другие индоевропейские соответствия. В самом латинском и древнегреческом языке как образования от того же корня *u̯ei- приводились лат. vītis «виноградная лоза» и др.-гр. (F)ἰ̅τέα »ива» и «плетеный ивовый щит». Семантически все эти слова объяснялись как »вьющееся растение» (виноград) или «растение, используемое при плетении» (ива). Что же касается лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος, то здесь предполагалось семантическое развитие: »вьющееся растение» (виноград) → «плоды этого растения» (виноград) → »продукт, изготовляемый из винограда» (вино).

По-существу перед нами одна из наиболее убедительных и детально обоснованных и.-е. этимологий. Ее придерживались Р. фон Планта (Planta 1892: I, 279), К. Бругман (Brugmann, Delbrück 1897: I, 186) и многие специалисты по италийским, древнегреческому и другим индоевропейским языкам. Однако А. Мейе (Meillet 1921: 301 и сл.; он же, 1908–1909: 163), А. Неринг (Schräder, Nehrig 1929: II, 644) и ряд других ученых высказались против этой этимологии. Приводимые ими аргументы были, в основном, экстралингвистического характера, традиционная этимология в работах указанных ученых не опровергалась, а просто отбрасывалась.

Аргументы противников изложенной этимологии вкратце таковы. Индоиранский не знает названия вина, общего с лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος. Кельтские, германские, славянские и балтийские слова (ирл. fin, др.-в.-н. wīn, ст.-сл. ВИНО, лит. výnas и др.) так или иначе в конечном счете восходят к лат. vīnum. Следовательно, значительная часть индоевропейских языков не имеет исконных слов, которые полностью соответствовали бы (в том числе – и по своему значению) лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος. Иначе говоря, эти слова не являются наследием индоевропейского языка-основы.

Кроме того, греки и италийцы явились пришельцами в области Средиземноморья. Значительная часть названий средиземноморских растений в древнегреческом языке относится к догреческому субстрату. Все этимологически неясные названия растений в латинском и древнегреческом языках А. Мейе относил к древнему средиземноморскому неиндоевропейскому субстрату. Сюда же он отнес лат. vīnum, др.-гр. (F)οἶνος, хет. wiyana-, арм. gini. Их этого же общего неиндоевропейского источника, согласно А. Мейе, были заимствованы западносемитские названия вина (араб.-эфиоп, wain, др.-евр. jajin) и груз. γvino.

Хотя аргументация А. Мейе не поколебала ни фонетических, ни словообразовательных, ни семантических основ традиционной и.-е. этимологии лат. vīnum, др.-греч. (F)οἶνος, его общие соображения плюс исключительный авторитет этого ученого привели к тому, что постепенно старая этимология стала уступать место новой гипотезе о неиндоевропейском происхождении рассматриваемых слов. Характерно, например, что во втором издании «Этимологического словаря латинского языка» А. Вальде (Walde3, s.v.) была принята и.-е. этимология лат. vīnum, а в третьем (под ред. Й. Гофмана) – «средиземноморская» (Walde2, s.v.). В «Сравнительном словаре индогерманских языков» А. Вальде под редакцией Ю. Покорного (Walde, Pokorny, I, 226) мы находим традиционное объяснение и.-е. названия вина, а в более позднем «Индогерманском этимологическом словаре» Ю. Покорного читаем: «kaum idg., eher vorderasiatisch» (Pokorny, I, 1).

Против общей теории А. Мейе о средиземноморском субстрате и в защиту традиционной этимологии лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος, неоднократно выступал В. И. Георгиев (1958: 17, 62–63, 265, 267; Georgiev 1966: 375 и сл.; 1981: 337 и сл.). Среди его аргументов можно выделить: 1) очень интересный и убедительный фактический материал, подкрепляющий и.-е. этимологию анализируемых слов, и 2) спорные или, во всяком случае, недоказанные общие положения. Поскольку сторонники средиземноморской гипотезы, в основном, опираются на общие положения, слабость аргументации В. И. Георгиева во втором пункте делает его позицию в значительной мере уязвимой. Вместо концепции, согласно которой прародина индоевропейцев находилась в северной Европе (здесь виноградарство не было известно), В. И. Георгиев развивает и обосновывает идею об индоевропейской прародине, которая включает бассейн среднего и нижнего Дуная, где виноград культивировался с древнейших времен. Однако любая гипотеза, касающаяся спорного вопроса о прародине индоевропейцев, – это, как известно, отнюдь не аксиома, и одной точке зрения здесь всегда можно противопоставить другую. Наконец, В. И. Георгиев категорически отрицает наличие какого бы то ни было догреческого неиндоевропейского субстрата на Балканах. Эта несколько странная позиция также не усиливает аргументации болгарского ученого. И все же несмотря на спорность изложенных общих соображений конкретные аргументы В. И. Георгиева представляют несомненный интерес, и некоторые из приводимых им примеров будут использованы в настоящем очерке при дальнейшем рассмотрении вопроса.

Две взаимоисключающие точки зрения по поводу происхождения лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος нашли свое отражение и в последних этимологических словарях различных индоевропейских языков. Так, в этимологических словарях латинского языка А. Эрну и А. Мейе (Ernout, Meillet, I, s.v.) и А. Вальде под редакцией Й. Гофмана (Walde3, s.v.) принимается средиземноморская гипотеза, Я. Фриск в своем «Этимологическом словаре греческого языка» склонен принять индоевропейскую гипотезу (Frisk, s.v.), а М. Фасмер пишет: «Обычно считается древним средиземноморским термином», но затем добавляет: «Формально существует возможность и индоевропейской этимологии» (Фасмер, I, 316). Следовательно, вопрос о происхождении лат. vīnum, др.-гр. (F)οἶνος и других индоевропейских слов, означающих «вино», фактически до сих пор остается открытым. Более того, в последнее время все чаще высказываются идеи о неиндоевропейском источнике этих слов (см., например: Bonfante 1974).

При сравнении двух изложенных точек зрения обращает на себя внимание тот факт, что средиземноморская гипотеза, в отличие от гипотезы индоевропейской, опирается, в основном, на негативные аргументы, вообще не давая при этом никакой этимологии. Наличие слов со значением »вино» со сходным или даже идентичным звучанием в ряде родственных и неродственных языков совсем не означает, что все они были заимствованы (параллельно или последовательно) из одного общего средиземноморского источника – языка доиндоевропейского субстрата. Подобную точку зрения можно высказать, но ее невозможно доказать, ибо мы ничего не знаем об этом гипотетическом языке, а поэтому вообще не можем дать средиземноморской этимологии анализируемых слов. Между тем нужно считаться с возможностью не внешних, а внутренних заимствований в том ареале, где распространены индоевропейские и неиндоевропейские названия вина. Решающим при определении путей и направленности заимствований должен быть вопрос о наличии или отсутствии этимологии у соответствующего слова в том или ином языке. И этимологию эту нужно устанавливать не на основании каких-то изолированных сопоставлений, а на базе комплексного, многопланового исследования, учитывающего все основные аспекты этимологического анализа слова. Настоящий очерк имеет своей целью обосновать индоевропейское происхождение лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος, исходя именно из такого объективного и, по возможности, всестороннего анализа, относящегося к данному вопросу конкретного языкового материала. В процессе последующего изложения будут отдельно рассмотрены ареальные, фонетические, словообразовательные и семантические аргументы, что и послужит основанием для сформулированных в конце работы выводов.

Ареальные данные. Если исходить из предположения об и.-е. этимологии лат. vīnum, др.-гр. (F)οἶνος, то отсутствие соответствующего этим словам названия вина в индоиранском и, возможно, заимствованный характер кельтских, германских, славянских и балтийских его названий заставляют отказаться от возведения исследуемых слов к индоевропейской эпохе.322 Не касаясь вопроса о возможности более ранних внутрииндоевропейских заимствований (например, из армянского или одного из балканских и.-е. языков в хеттский), отметим, что лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος появились после распада индоевропейской языковой общности – независимо от решения вопроса об исконном или заимствованном характере этих слов.

Для проверки потенцальных соответствий в родственных и.-е. языках наиболее важное значение имеет сопоставление др.-гр. (F)οἶνος с лит. vainìkas, ст.-сл. ВЪНЬЦЬ и рус. диал. вѣнъ = вѣнокъ. На первый взгляд может показаться, что семантические различия делают сопоставление этих слов затруднительным, несмотря на то что в фонетическом и словообразовательном плане они абсолютно идентичны. Но при сопоставлении родственных и.-е. слов следует различать лексические изоглоссы, объединяющие сравниваемые языки, и изоглоссы, которые можно было бы назвать «разъединяющими» и которые, строго говоря, изоглоссами не являются. Так, ст.-сл. МѦСО, др.-прус. mensā, готск. mimz, др.-инд. māṁsám «мясо» и др. – это пример объединяющей изоглоссы, свидетельствующий о том, что все приведенные слова являются наследием и.-е. языкового состояния. Иное дело, если мы сопоставим ст.-сл. ВРѢМѦ и др.-инд. vártman »колея, рытвина». Оба слова восходят к одинаковой форме *u̯ert-mn̥, образованной от и.-е. корня *u̯ert- «вращать». Но это сопоставление представляет собой «разъединяющую» изоглоссу, свидетельствующую о том, что оба слова возникли независимо в славянском и индоиранском ареалах.323 Примеры последнего типа менее ценны при выявлении лексических изоглосс, они имеют сравнительно второстепенное значение при реконструкции и.-е. языкового состояния. Но у них нередко бывает одно важное преимущество перед примерами первого типа: и ст.-сл. ВРѢМѦ и др.-инд. vártman »колея, рытвина» этимологически прозрачны, а их исконное и.-е. происхождение ни у кого не вызывает сомнений. В то же время ст.-сл. МѦСО и его соответствия, хотя и возводятся без особого труда к и.-е. языку-основе, в принципе могут оказаться очень древним заимствованием индоевропейской эпохи.324

Что касается основы *u̯oi-n- с ее столь различными в семантическом плане производными, как др.-гр. (F)οἶνος «вино», рус. диал. вѣнъ и лит. vain-ìkas »венок», др.-инд. véṇuḥ, vẹnúḥ «тростник (особенно бамбуковый)»325 и venī, veṇi «заплетенные в одну косу волосы женщины» (< *u̯oi-nu-c u-основой и *u̯oi-ni-c i-основой), то многозначность этой основы легко объясняется исходным значением и.-е. корня *u̯ei-/*u̯oi- »вить(ся) плести». В плане реалий различие между др.-гр. (F)οἶνος «вино», (F)οἴνη »виноградная лоза» и рус. вѣн(ок)ъ, разумеется, столь же существенно, как, например, между рус. вѣникъ и др.инд. veṇikaḥ «сплетенная лента». Но этимологически все эти слова легко объединяются в общую группу.

Большая часть рассмотренных здесь и.-е. соответствий уже приводилась в работах, затрагивающих вопрос об этимологии лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος. Они делают предположение об исконном, а не заимствованном происхождении латинского и древнегреческого названия вина весьма правдоподобным, но не исключают полностью и возможности случайного совпадения: заимствованное из средиземноморских языков слово могло удачно «вписаться» в лексику латинского и древнегреческого языков, совпасть по форме с семантически близкими производными других и.-е. языков, которые, бесспорно, были образованы от и.-е. корня *u̯ei- »вить(ся)». Хотя вероятность такого случайного совпадения ничтожно мала, она тем не менее не исключается полностью приведенными выше сопоставлениями.

Фонетические данные. Когда два индоевропейских языка (или более) заимствуют одно и то же слово из третьего общего источника (при любой последовательности заимствования), то при сравнении этих слов мы, как правило, замечаем, что они не отражают обычных фонетических соответствий, типичных для исконной лексики этих языков. Примеры такого рода весьма многочисленны: ст.-сл. СЬРЕБРО ~ лит. sidābras ~ готск. silubr; др.-гр. Φοίνιϰος (род. п. ед. ч.) ~ лат. Pūnicus "финикийский, пунийский». В последнем случае, в частности, древнегреческому -φ- в исконных и.-е. словах будет соответствовать латинское -f-, а латинскому -p- – др.-гр. -π-. В словах заимствованных эта закономерность нарушается, что наглядно проявилось в балто-славяногерманском названии серебра и в греческо-латинском имени финикийцев.

В случае с латинским и древнегреческим названием вина мы наблюдаем картину, типичную для слов, исконное индоевропейское происхождение которых не вызывает ни малейших сомнений:


Латинский язык Древнегреческий язык
vīnum (F)οἶνος
vīdī (F)οἶδα
vīcus (F)οἶϰος

Здесь важно не только фонетически безупречное сопоставление с абсолютно надежными латинско-древнегреческими примерами индоевропейского происхождения. Важнее другое: латинское и древнегреческое названия вина отражают обычное индоевропейское чередование *е/*о,326 которое едва ли могло возникнуть случайно – при независимом или последовательном заимствовании из третьего источника. Можно, конечно, предположить, что, будучи заимствованы из каких-то разных средиземноморских языков или диалектов, латинское и древнегреческое слова – опять-таки случайно! – отразили обычное индоевропейское чередование. Но с каждым новым вмешательством подобного рода «случайностей» средиземноморская гипотеза начинает выглядеть все менее правдоподобной.

Словообразовательные данные. И.-е. этимология *u̯ei-no-m > лат. vīnum, *u̯oi-no-s > др.-гр. (F)οἶνος предполагает, что перед нами – обычные отглагольные прилагательные с суффиксальным *-no- типа др.-гр. δεινός, στεγνός или лат. plēnus, dignus (< *deknos – к decet). Однако суф. *-no- не был единым суффиксом и.-е. отглагольных прилагательных. В частности, при формировании системы причастий в отдельных и.-е. языках основным «конкурентом» суф. *-no- явился суф. *-to-.327 В славянском, германском, индоиранском в систему причастий вошли оба суффикса (ср. рус. сдела-н, но уби-т), отглагольные прилагательные на -νος и -τος известны в древнегреческом языке. Латинский язык в качестве единого суффикса причастий претерита всюду проводит суф. *-to-, а образования с суф. *-no- здесь сохранились лишь в незначительном количестве (Откупщиков 1967: 17).

Следовательно, если и.-е. этимология анализируемых слов правильна, мы должны ожидать в древнегреческом, латинском и других индоевропейских языках близких по значению образований с основой *u̯eit- или *u̯oit-. И, действительно, такие образования мы здесь находим. В первую очередь, это лат. vītis «виноградная лоза, дикий виноград» и (метонимически) »вино». Отношение между суффиксами в словах vī-n-um и vī-t-is принципиально ничем не отличается от plē-n-us – complēt-us или sig-n-um (< *sek-no-m) «знак» (букв, »засечка, зарубка») – sec-t-iō «рассечение» и т.п. Ср. также ст.-сл. ПѢ-Н-ИѤ ПѢТ-ИѤ, нем. диал. ge-wob-en – ge-web-t, др.-инд. bhinnáḥ – bhittáḥ и мн. др. Но особенно, пожалуй, важным является подобное же распределение суффиксальных *-n- и *-t- в древнеиндийских словах, обозначающих тростник (преимущественно бамбуковый): veṇúḥ (< *u̯oi-nu-s) и vetasáḥ (< *u̯oi-to-so-s).328 Здесь, как и в лат. vī-n-um / vī-t-is, одно и то же растение имеет два названия, различающихся между собой первичными суффиксами *-n- и *-t- (и это – у производных того же самого и.-е. глагольного корня *u̯ei-, что и в лат. vī-n-um / vī-t-is).

В литовском языке соответствием лат. vītis будет слово vytìs »гибкий (ивовый) прут, лоза». Сложное слово (с кратким i) žilvìtis буквально означает «седая ива» (лит. žìlas »седой, серый»), а по ботанической классификации это – Salix viminalis или Salix alba. В ряде других индоевропейских языков слова с основой *u̯ei-t / *u̯ī-t- также имеют значение «ива»: др.-в.-н. wīda (совр. нем. Weide), авест. vaēiti-, пол. witwa, др.-прус, witwan. Здесь опять латинский язык, как и в vīnum, расходится в плане семантики с балтийскими, славянскими и некоторыми другими и.-е. языками. Но на сей раз он расходится и с древнегреческим: ἰ̅τέα, οἰσύα »ива», οἶσος, οἰσός, οἶσαξ, -ακος "род ивы».329 Таким образом, сопоставление латинских слов vī-n-um и vī-t-is с родственными и.-е. соответствиями показывает, что и здесь перед нами выступают специфические именно для и.-е. языков словообразовательные особенности.

В и.-е. языках весьма широкое распространение имело чередование суффиксов *-n-/*-men-(ср.: Schmidt 1895: 101–102; Откупщиков 1967: гл. II):


др.-инд. áç-n-aḥ áç -man «камень»
лит. srau-n-à srau-men̄-s (род. п. ед. ч.) «поток»
ст.-сл. ТИ-Н-А ТИ-МЕН-ИѤ «грязь, тина»
др.-гр. τέϰ-ν-ον др.-инд. ták-man «отпрыск, дитя»
лит. pìe-n-as «молоко» авест.paē-man "женское молоко» и мн. др.

Оба суффикса отглагольных прилагательных позднее вошли в систему причастий ряда и.-е. языков. Латинский язык не знает причастий ни с одним из этих суффиксов. Более того, количество древнейших реликтовых образований с суффиксальным *-n- (если брать примеры с относительно надежной этимологией) составит в латинском языке едва ли более 10–15 примеров.330 И тем не менее в латинском языке мы также сталкиваемся с чередованием *-n-/*-men (tum):


lū-n-a «луна» lū-men «свет» (к lūcēre »светить»)
plē-n-us «полный» com-plē-mentum «дополнение» (к (com)-plēre »наполнять»)
sig-n-um "знак seg-men(tum) «отрезок» (к secāre »сечь, разрезать»)
tig-n-um «балка» teg-men(tum) «покрывало, покров» (к tegere »покрывать» (Откупщиков 1967: 23–24))
frē-n-us(culī) «язвочки» frē-mentum «струп» (к frendere »растирать зубами» (см. очерк о лат. frēmentum на с. 260–266))
lig-n-a (мн.ч.) «дрова», букв, »собранный (хворост)" ab-leg-min-a «куски жертвенного мяса, приносимые богам» (к legere »собирать» (Ernout, Meillet, I, 3))

В этот же самый словообразовательный ряд (достаточно древний по своему происхождению) естественно вписываются латинские слова: vīnum «виноград, вино» – vī-men »гибкий (ивовый) прут, лоза, ива», vīmentum «плетение, плетеный щит» (к корню *u̯ei-, ср. лат. viēre »вить, плести»).

Здесь мы вновь сталкиваемся с обозначением с помощью одного корня (*u̯ei-/*u̯ī-), близкой словообразовательной модели (суффиксы *-n- и *-men-) и одной и той же семантической мотивации (связь со значением «вить») названий винограда и ивы (ср. лат. vītis »виноград» и лит. vytis «ива», а также другие приведенные выше примеры). Оба слова (vīnum и vīmen) имеют немало общего также в образовании производных: vīneus и vīmineus, vīnārius и vīminārius, но особенно vīnētum »виноградные кусты, виноградник» и vīminetum «ивовые кусты, ивняк».

Таким образом, лат. vīnum, как и др.-гр. (F)οἶνος, занимает свое естественное место в сложной системе словообразовательных отношений – как в самом латинском языке, так и за его пределами. Словообразовательные данные, так же как ареальные и фонетические, позволяют уверенно говорить об исконном и.-е. происхождении лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος.

Семантические данные. Прежде всего, следует отметить, что название винограда как »вьющегося растения» – это своего рода семантический «штамп». Типологические примеры типа и.-е. *u̯er- «вить(ся)» → др.-в.-н. rëba (совр. нем. Rebe) »виноградная лоза», ср. также рус. верба – весьма многочисленны. Утверждение о том, что лат. vīnum, как и др.-гр. (F)οἶνος, имело название алкогольного напитка, а не растения (это всячески подчеркивает, например, Дж. Бонфанте (Bonfante 1974: 86–87), представляется совершенно несостоятельным. Развитие значений «алкогольный напиток» → »виноград» неправдоподобно. Во всяком случае, Дж. Бонфанте таких примеров не приводит. В то же время древнегреческий топоним Οἰνοῦσσαι (название ряда островов) и догреческий Οἰνόανδα (Писидия) определенно отражают не название вина, а название винограда.

У сотен древнегреческих (resp. догреческих) топонимов и антропонимов в основе их номинации лежат названия растений (например, топонимы Ἄϰανϑος = ἄϰανϑος «акант», Ἄφινϑος »полынь», Κυπάρισσος «кипарис», Αἴγειρος »черный тополь» и мн. др.). Целый ряд топонимов в Македонии, на Самосе, на Крите и в других местах носит название Ἄμπελος «виноградная лоза, виноград». Город в Сицилии Ἐλινοί представляет собой форму мн. ч. от др.-греч. ἐλινός »виноградная лоза». В семантическом отношении и.-е. *u̯ei- «вить(ся)» (F)οἶνος точно так же, как и.-е. *u̯el- »вить(ся)» (F)ἐλινός, ср. εἴλομαι «извиваться» (< *u̯ελi̯ομαι).331 Город на Кипре Ἀμαμασσός < *Ἀμαμαϰ-i̯-ός, ср. ἀμάμυξ »виноградная лоза» (засвидетельствована также основа ἀμαμαϰ-). Причем это – не единичная реконструкция ad hoc, а широко представленная в догреческой топонимике словообразовательносемантическая модель (Откупщиков 1983в: 62–66; 1988а: 153–164, особенно 156). Приведенные факты убедительно говорят о том, что и Οἰνόανδα и Οἰνοῦσσαι были образованы не от названия «алкогольного напитка», а от названия растения. Помимо приведенных аргументов в пользу этого, с одной стороны (применительно к топониму Οἰνόανδα), свидетельствуют такие географические названия, как Θρύανδα (Ликия, ср. ϑρύον «тростник, камыш») или Καρύανδα и Καρυασσός (Кария, ср. ϰαρύα »орешник»). С другой стороны, многочисленные древнегреческие топонимы типа Κισσοῦσα (Беотия, ср. ϰισσός «плющ»), Μαράϑουσσα (Крит и др., ср., μάραϑον »укроп»), Σιδοῦσσα (Лидия, ср. σίδη «гранатовое дерево») и т. п. (Откупщиков 1975: 274–277) говорят в пользу того, что и топоним Οἰνοῦσσαι был образован от названия растения. Тем более, что в древнегреческом языке засвидетельствовано слово с нужным значением: οἴνη (<*u̯oinā) »виноградная лоза».

Важно отметить, что даже сторонники средиземноморского происхождения лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος вынуждены признать, что лат. vītis «виноградная лоза» – производное корня *u̯ei- и связано этимологически с глаголом viēre »вить, плести». Если придерживаться средиземноморской гипотезы, то придется считать, что лат. vīnum – это заимствование из какого-то неиндоевропейского языка, которое совпало фонетически с обычными соответствиями между латинским и древнегреческим языками, случайно отразило и.-е. чередование *е-/*о-, вошло в сложный комплекс и.-е. суффиксальных чередований, стало означать то же самое растение, что и исконное слово vītis, причем одинаковая семантическая мотивация (с точки зрения индоевропейской или латинской) оказалась у двух случайно совпавших корней различного происхождения. Разумеется, после таких допущений вероятность средиземноморского происхождения лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος практически становится равной нулю. Во всяком случае, если не выходить за рамки языковых фактов, такое допущение выглядит не менее странным, чем, например, выглядело бы предположение о доиндоевропейском субстратном происхождении ст.-сл. ПѢ-Н-ИѤ при одновременном признании и.-е. этимологии слова ПѢТ-ИѤ (ср. Georgiev 1966b: 375–377; 1974: 5).

Наконец, мне хотелось бы обратить внимание на сравнение лат. vīnea «виноградная лоза, виноградник» и vīnea »осадный навес». Должны ли мы видеть здесь еще одно «случайное» совпадение? По-видимому, нет. Совершенно очевидно, что мы не можем вывести названия винограда или вина из названия осадного навеса (или наоборот). Древние винеи сплетались, насколько нам известно, не из виноградной лозы, а из ивовых прутьев (contextae viminibus vineae – Caes., B.C., II, 2, 1). Тем самым исключается возможность образования лат. vīnea «осадный навес» на основе заимствованного слова vīnum. Единственной разумной основой для сближения слов vīnea »виноградная лоза» и vīnea «осадный навес» является возведение их производящей основы vīn- к и.-е. глагольному корню *u̯ei- »вить(ся), плести». Эта семантическая реконструкция надежно подкрепляется в данном случае наличием отмеченного выше суффиксального чередования *-n-/*-men-: vī-n-ea «vī-min-ea «сплетенная из ивовых прутьев». Наконец, отношение между vīnea »виноградная лоза» и vīnea «осадный навес» почти полностью совпадает с отношением между теми же двумя значениями лат. vītis (ср. vītilia »плетеные корзины»). Поскольку лат. vīnea в значении «виноградник» представляет собой субстантивацию прилагательного в сочетании типа plantātiō vīnea »виноградное насаждение», обращает на себя внимание также полное совпадение прилагательного vīnea (в составе этой реконструкции) с прилагательным vītea «виноградная».

Таким образом, опять средиземноморская гипотеза должна опираться на предположение о случайном совпадении, а и.-е. этимология лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος позволяет дать весьма правдоподобное семантическое объяснение древней полисемии: лат. vīnea »виноградная лоза» – vīnea «осадный навес».

Семантическое распределение производных и.-е. корня *u̯ei- »вить(ся), плести» с наиболее распространенными суффиксами -n-, – t – и -men- в латинском и древнегреческом языках можно суммировать в следующем виде (В – «вино», BЛ – »виноградная лоза», И – «ива», ИЛ – »ивовая лоза», Щ – "щит, навес»; примеры были даны выше):


Суффиксы Латинский язык Древнегреческий язык
-n- ВЛ В Щ ВЛ В
-t- ВЛ В Щ И Щ
-men- ИЛ

Таким образом, в древнегреческом языке довольно четко противопоставлены в словообразовательном плане: а) вьющееся растение (виноград) и его продукт, б) растение, используемое для плетения (ива) и плетеный щит (ἰ̅τέα). В латинском языке картина более сложная. Названия виноградной лозы и вина распределены здесь между суф. -n- и – t – (с преимущественным обозначением в первом случае вина, а во втором – растения). Ива и ивовая лоза обозначаются производными с суф. -men- (*-mn̦-), а названия плетеного навеса образуются с помощью всех трех суффиксов.

Итак, лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος не представляют собой заимствований из неиндоевропейского средиземноморского субстрата, а являются словами и.-е. происхождения, возникшими в части и.-е. ареала после распада общеиндоевропейского языка-основы. Что касается древнегреческого языка, то здесь слово (F)οἶνος могло явиться заимствованием из догреческого, но индоевропейского субстрата. О такой возможности свидетельствует, быть может, догреческий топоним и.-е. типа Οἰνόανδα (юго-западная Малая Азия).

Существенный интерес представляет приводимое В. И. Георгиевым крито-микенское слово we-je-we, которое он трактует как FειηFες – мн. ч. от Fειεύς «виноградная лоза». В пользу этого толкования В. И. Георгиев приводит глоссу Гезихия υἱήν ἄμπελον, интерпретируемую им как Fιήν (аркадо-кипрская форма вин. п. (Георгиев 1958: 62 и 265)). Если это так, то перед нами, во-первых, еще одно производное и.-е. корня *u̯ei- »вить(ся), плести» со значением «виноградная лоза», а во-вторых, аргумент в пользу возможного заимствования греками названия винограда у догреческого индоевропейского населения (образования на -εύς обычно считаются догреческими, но индоевропейскими). Показательно также, что глосса Гезихия υἱήν по своей структуре совпадает с такими фригийскими словами, как ἀζήν, ατμήν и др. (Haas 1966: 163; Откупщиков 1988: 110).

Не исключена также возможность, что лат. visŭla (ī или ĭ?) »род виноградной лозы» (Colum. III, 2, 21) также представляет собой деминутив от основы *u̯ei-s-или *u̯i-s-. Но все это – уже детали.

Вопрос о самостоятельном или заимствованном характере332 арм. gini, хетт, wiyana-, а, возможно, и ст.-сл. ВИНО требует особого исследования. Неиндоевропейские названия вина (финский, грузинский, семитские и др.)333 были заимствованы у индоевропейских народов. Но каждый отдельный случай здесь требует особого рассмотрения. В целом пример с происхождением лат. vīnum и др.-гр. (F)οἶνος наглядно показывает, сколь ошибочны бывают этимологии, базирующиеся на общих концепциях, а не на анализе конкретного языкового материала.

ἈΠΟΛΛΩΝ. (Мифолого-этимологический этюд)334

Попытки этимологизировать теоним Ἀπόλλων предпринимались еще в античности. Так, Платон в диалоге «Кратил» предложил сразу несколько возможных объяснений этого имени: к ἀπολούω «омывать», к ἀπολύω »освобождать», к ἁπλοῦς «простой, истинный» (ср. фессалийскую форму имени – Ἀπλοῦν), к ἀεὶ βάλλων »всегда мечущий» и т. п. (Plat., Crat., 405а-е). По такому же пути поисков внешних созвучий шли также и авторы Нового времени (к πέλλα «скала», к ἀπόλλυμι »губить», к ἀπέλλαι·σηϰοί (Hesych.), к πελιός «синий», к лат. pello »толкать» и даже к нем. Apfel "яблоко». Нет необходимости разбирать всс эти попытки этимологизации имени Ἀπόλλων. Достаточно сослаться на наиболее авторитетных авторов современных этимологических словарей, которые о происхождении теонима Ἀπόλλων категорически заявляют: «Etymologie unbekannt» (Frisk, I, 124), «étymologie inconnue» (Chantraine, I, 98). Таким образом, вопрос об этимологии имени Ἀπόλλων до сих пор остается открытым.

Откуда проник в Грецию культ Аполлона и каковы были древнейшие функции этого бога – здесь также нет единого мнения среди исследователей. Античные источники однозначно связывают культ Аполлона с гипербореями, т. е. с севером, хотя даже примерной локализации гиперборейской области они не дают. Назывались при этом Рипейские горы (Урал?) и Македония, Фула и Фессалия. У. фон Виламовиц-Мёллендорф высказался в пользу малоазийского происхождения культа Аполлона, хотя и не очень уверенно (Wilamowitz-Moellendorff 1903: 585).335 Но авторитет выдающегося ученого привел к широкому распространению малоазийской гипотезы. И хотя многочисленные попытки подтвердить эту гипотезу анализом конкретного материала ни к чему не привели, из одной работы в другую стали переходить утверждения о том, что Аполлон – «zweifellos aus Kleinasien stammt». Правда, Я. Фриск, которому принадлежат эти слова, к малоазийским сопоставлениям относится очень осторожно (Frisk, I, 124).336 Дань этой традиции отдал и А. Ф. Лосев, который о культе Аполлона писал: «Современная мифологическая наука с полной достоверностью относит это к Малой Азии», причем приоритет «необходимо отдать хеттам» (Лосев 1957: 270). Не говоря уже о хеттах, гипотеза о малоазийском происхождении Аполлона разделяется далеко не всеми исследователями.337

Ссылка на фригийского царя по имени Ἀπόλλων отнюдь не подтверждает происхождения культа бога Аполлона из Малой Азии, как это считает, например, А. Ф. Лосев (1957: 538). Дело в том, что фригийцы сравнительно поздно переселились из областей Фракии и Македонии в Анатолию, с одной стороны, в южную Грецию – с другой. Поскольку в историческую эпоху фригийцы жили в Малой Азии, все следы фригийских (или фрако-фригийских) культов и ономастики греки (а вслед за ними – многие современные исследователи) воспринимали как следы малоазийского влияния. Между тем, из двух волн фригийской миграции (одна – на юго-восток в Анатолию, а другая – на юг) именно последняя оставила свои следы в греческих культах, мифологии и в ономастике. Страбон сообщает, что фригийский царь Пелопс привел свои народы в будущий Пелопоннес не с востока, а с севера – из Фракии (Strab., VI, 312). Об этом неоднократно писал П. Кречмер (Kretschmer 1950а: 187: 1950b: 39). Тот же Страбон, отмечая, что οί Φρύγες Θραϰῶν ἀποιϰοι εἰσιν, считал, что фригийские культы и обряды были принесены в Элладу из Фракии (Strab., X, 471) (Откупщиков 1988а: 40–48).

Надежно засвидетельствованный эпитет Аполлона ̔ϒπερβόρειος заставляет искать истоки его культа на севере, а не на востоке. Именно выходцы с севера – гипербореи – основали дельфийское святилище Аполлона (Paus., X, 5, 7). Диодор пишет о большой близости гипербореев и эллинов и даже об их близком родстве с делосцами (D. Sic., II, 47). Это свидетельство заставляет отказаться от локализации гипербореев где-то в области Фулы или Уральских гор. Если учесть, что даже Додона, расположенная между островом Коркира и северной Фессалией, снабжается у Гомера эпитетом δυσχείμερος "холодная, суровая» (П., XVI, 234), а в схолиях к этому месту область Додоны называется ̔ϒπερβόρειον χωρίον, то ясно, что еще более северной представлялась грекам фрако-македонская область, откуда около 1200 г. до н. э. переправилась в Малую Азию часть фригийцев.

Большая близость гипербореев и эллинов (согласно Диодору) может быть объяснена лишь в том случае, если признать гипербореев пришельцами из Фракии. В самом деле, у фракийцев, фригийцев и греков были общие боги и общие их имена. Более того, по Гомеру, Аполлон во время Троянской войны был на стороне фрако-фригийских защитников Трои, а не на стороне греков. Фракийский, фригийский и греческий языки имеют между собой много общего, входя в состав общей группы палеобалканских языков.338 Так, В. Георгиев, подчеркивая исключительную близость фракийского и греческого языков, писал, что в определенных случаях бывает трудно установить, что перед нами фракийский язык или греческий (Georgiev 1966а: 23).

О гипербореях и их священных дарах, присылаемых на Делос, имеется обширная литература. Традиция, согласно которой эти дары совершают путь чуть ли не с самых окраин Ойкумены, выглядит крайне неправдоподобной. Но одна частная деталь, упоминаемая Геродотом, позволяет значительно сократить путь священных даров от гипербореев до Делоса. Эти дары завертывались в пшеничную солому (ἐνδεδεμένα ἐν ϰαλάμη πυρῶν). Но то же самое делают женщины Фракии и Пеонии, когда они приносят священные дары Артемиде (Hrdt., IV, 33). Едва ли подобного рода мелкая особенность обряда жертвоприношения могла случайно совпасть у фракийцев и у гипербореев, живущих где-то на краю света. Этот факт может служить косвенным доказательством в пользу предлагаемой здесь гипотезы о фракийском происхождении гипербореев.

Интересный материал дает анализ имен собственных, связанных с гипербореями, Аполлоном и его культом. Гиперборейский жрец Аполлона Ἄβαρις (-ιδος и -ιος) носил типично фракийское имя (Vlahov 1963: 133); ср. во фракийской ономастике: Magaris, Σάγαρις, Mucaris, Βασσαρις и др. Один из эпитетов Аполлона Σιτάλϰας – распространенный фракийский антропоним (см., например, Hrdt., IV, 80; Thuc., II, 29; Arr. An., I, 28, 4). По свидетельству Элиана, жрецами Аполлона были сыновья Борея и Хионы (Ael., V. Η., XI, I). Отцом Борея, жившего во Фракии и имевшего эпитет ὁ Θρήιξ (Apol. Rhod., II, 429), был Астрей; ср. Ἀστραῖος – река в Македонии (Plut., Fl, 21, I). Другой эпитет Борея – Στρυμόνιος – связан с именем большой реки во Фракии. Примеры подобного рода можно продолжить и далее. Все они говорят о тесной связи культа гиперборейского Аполлона с фракийской ономастикой.

Очень трудно говорить об исконной или исконных функциях Аполлона, поскольку в античных источниках говорится о нескольких (от четырех до шести) разных Аполлонах (Лосев 1957: 356). По одному из вариантов мифа, Аполлон, сын Силена, был даже убит Пифоном и похоронен в Дельфах (Porph., Vita Pyth., 16). Поэтому очень противоречивы в этом плане характеристики Аполлона, подчас – даже в рамках одного исследования. Так, А. Ф. Лосев в одном месте своей «Античной мифологии» пишет: «... ясно, что солнечность Аполлона – это его исконная архаическая сторона» (Лосев 1957: 582). А в других местах той же книги утверждается прямо противоположное: «... солнечное значение Аполлона есть только позднейший продукт» (там же: 462–463; ср. также: 298).

Не останавливаясь на иных «ипостасях» Аполлона, рассмотрим несколько эпитетов, характеризующих этого бога как покровителя земледелия и животноводства. Сюда, прежде всего, относятся такие эпитеты, как Ἀροτριος (к ἄροτρον «плуг, соха»), Σιτάλϰας (-ης) »защитник посевов или зерна» (к σῖτος «хлеб на корню» и »зерно» + ἀλκή «защита»), Καρπογένεϑλος »рождающий плоды». Особое место занимает эпитет Ἀρισταῖος, ибо это также имя сына Аполлона – божества, связанного с земледельческими работами. Поскольку производное на -αῖος, образованное от превосходной степени прилагательного (ἄριστος), выглядит необычным, можно высказать предположение о том, что этимон этого имени следует сопоставить с лат. arista «колос» – словом, не имеющим соответствий в греческом, но, быть может, сохранившимся в других палеобалканских языках. К тому же имена собственные на -αῖος широко распространены во фракийской ономастике (Vlahov 1963: 136–137, 354–355). Аполлону и Афине был посвящен праздник сбора плодов Πυανέφια, а Аполлону и Артемиде – праздник летней жатвы Θαργήλια.

Не менее тесно связан Аполлон с домашними животными (как его сестра Артемида – с дикими зверями). В III Гомеровском гимне Гермес крадет у него большое стадо из 50 (!) коров. По известному мифу, Аполлон пас стада Адмета (Apoll., III, 10, 4). Функцию защитника стад отражают эпитеты Аполлона Νόμιος (также эпитет Пана, Гермеса, Диониса) и Ποίμνιος.339 Интересно, что последний эпитет (к ποίμνη »стадо мелкого скота») находится в полном соответствии с такими эпитетами Аполлона, как Κάρνειος (к ϰάρνον πρόβατον), Μαλόεις (к дор. μάλον «овца»), Τράγιος (к τράγος »козел»).

В свете ряда эпитетов Аполлон выступает как бог-защитник, отвратитель (зла): Ἀπότροπος πημάτων (Eur., Her., 821), Ἀποτρόπαιος (Aristoph., Αv., 61; Aristoph., Vesp., 161 и др.),340 Ἀλεξίϰαϰος (Paus., I, 3, 4), Προστάτης (Soph., Trach., 209) и др.

Приведенный материал позволяет теперь обратиться к этимологии теонима Ἀπόλλων. Основным недостатком всех предложенных до сих пор этимологических толкований имени Аполлона – это сопоставления, основанные на созвучиях. Как правило, в стороне остается вопрос о словообразовании. Как, например, от ἀπόλλυμι могло быть образовано имя Ἀπόλλων, а тем более – Ἀπέλλων? Между тем, именно последняя (дорийская) форма является, по общему признанию, древнейшей (Frisk, I, 124).

По нормам греческого (а также фракийского? палеобалканского?) словообразования глагол ἀπελάω (= ἀπελαύνω) 'отгонять, отвращать' дает причастие ἀπελῶν 'отгоняющий, отвращающий' (по модели τιμάω → τιμῶν). Двойное -λλ- в имени бога Я. Фриск убедительно объясняет воздействием суффиксального -i̯-. Форма *Ἀπελ-ι̯-ων дает, с одной стороны, кипр. Ἀπείλων (метатеза), а с другой – дор. Ἀπέλλων (Ibid.); ср. *ἀλ-ι̯-ος (лат. alius) > ἄλλος. Соотношение ἀπελῶν – *Ἀπελ-ι̯-ων – Ἀπέ͟λ͟λων полностью совпадает в основе с соотношением антропонимов Θεσσα͟λός – Θεσσα͟λ͟-ί-ων – Θεσσα͟λ͟λών. Что касается места ударения, то его перенос с конечного слога на предшествующие в именах собственных представляет собой древнюю индоевропейскую закономерность; ср. ἀπελῶν → Ἀπέλ(λ)ων и τιμῶν → Τίμων, а также ἀμπελών «виноградник» → Ἀμπέλων, ἡγεμών → Ἠγέμων, νεβρός »молодой олень» → Νέβρος и мн. др. Об индоевропейской древности этого явления свидетельствуют аналогичные примеры из литовского языка: burbulỹs «бормотун» → Burbùlis, kauklỹs »тот, кто воет» → Kaūklis и др.

Предлагаемая новая этимология, согласно которой имя Ἀπέλ(λ)ων представляет собой субстантивированное причастие ἀπελῶν «отгоняющий, отвращающий» → »отвратитель (по существу, синоним другого эпитета Аполлона» – Ἀποτρόπαιος) позволяет прояснить связь имени Аполлона с такими его эпитетами, как Σμίνϑιος (Σμινϑεύς), Παρνόπιος, Λύκ(ε)ιος (Λύϰαιος). Ἀπέλλων Σμίνϑιος означает букв, «мышиный отвратитель»,341 Απέλλων Παρνόπιος – »саранчовый отвратитель». Именно так объяснял последний эпитет (но – не сочетание теонима с эпитетом!) еще Павсаний (Paus., I, 24, 8). Оба эпитета в сочетании с именем бога ярко отражают его ипостась как защитника урожая от мышей и саранчи. Ту же суть выражает еще один эпитет Аполлона: Σιτάλϰας «защитник хлеба» (на корню или в зерне).

В этот же ряд, естественно, входит также сочетание Ἀπέλλων Λύϰειος, в котором бог выступает как защитник стад от волков (»волчий отвратитель»). Но уже в древности по поводу этимологии эпитета Αύκειος высказывались разные точки зрения.342 Та же картина наблюдается и в последние годы. Так, А. Ф. Лосев выступает против возведения Λύκειος к λύκος "волк». В связи с этим он пишет: «Нилльсон замечает, что ни одно имя греческого божества не образовано от корня названия того или иного животного» (Лосев 1957: 283). Однако все дело в том, что Λύκειος – отнюдь не имя божества, а его эпитет (ἐπίϰλησις, Beiname). Эпитеты же богов достаточно часто были образованы от названий животных; ср., например, Ποσειδῶν Ἵππιος или Ταύρειος. Иногда эпитет Аполлона Λύκειος связывают со страной Ликией, расположенной на юго-западе Малой Азии. В последнее время, следуя переводу Н. И. Гнедича, именно так трактует слово Λύϰειος А. И. Зайцев в своих примечаниях к «Илиаде» Гомера (Зайцев 1990: 451).

Между тем, «географические» или «этнические» эпитеты богов обычно не имеют широкого распространения в Элладе; ср., например, почитание Зевса Карийского в Афинах (Hrdt., V, 66) или Аполлона Карийского в Мегарах (Paus., I, 44, 2). Культ Аполлона Ликийского распространен по всей материковой Греции: Аргос, Афины, Мегары, Сикион, Фивы, Локрида Озольская, Эпидавр, Иллирия – вот далеко не полный ареал этого культа. Маленькая Ликия, к тому же сравнительно поздно колонизированная греками, едва ли могла оказать столь мощное влияние на материковую Элладу. Павсаний не сомневается в связи эпитета Λύϰειος с λύϰος, хотя передаваемые им легенды, конечно же, являются обычным художественным вымыслом (см. Paus., II, 9, 7 и II, 19, з).

Гораздо важнее отметить, что сочетание Ἀπέλλων Λύϰειος «отвращающий волков» почти синонимично другому эпитету Аполлона – Λυϰοϰτόνος »убивающий волков» (Soph., El., 6) и полностью соответствует облику Аполлона – защитника стад. С λύϰος «волк» связывают эпитет Артемиды Λυϰεία (Paus., II, 31, 4–5), что естественно для богини – владычицы зверей, а также эпитет Зевса и Пана Λύϰαιος. Следовательно, Ἀπέλλων Λύκειος »отвращающий волков» принципиально ничем не отличается от Άπέλλων Σμίνϑιος (Παρνόπιος) «отвращающий мышей (саранчу)».

В заключение несколько слов о «солнечности» Аполлона и о ее связях с земледелием. Похоже, что у истоков божественных близнецов Аполлона и Артемиды лежит представление о божественной сущности Солнца и Луны. Связь этих богов с небесными светилами хорошо известна. Обычно считается, что Φοῖβος – это эпитет (Beiname) Аполлона. К подобному выводу подталкивает темная этимология имени Аполлона и полная этимологическая «прозрачность» его второго имени (φοῖβος »светлый, ясный»). Рассмотренный выше материал позволяет сделать иной – несколько неожиданный – вывод. Известная индоевропейская этимология лат. lūna, ст.-сл. ЛОУНА < *louk-s-nā «светлая», → »светило» (к лат. lūcēre «светить») позволяет видеть в паре Φοῖβος – Φοίβη более древние названия близнецов, чем Аполлон и Артемида.343 В устойчивом сочетании Φοίβος »Απόλλων обратный порядок имен встречается значительно реже. Быть может, это сочетание допустимо трактовать как «Феб отвращающий». После этого έπίκλησις бога становится теонимом, параллельным более древнему названию бога; ср. mutatis mutandis имена Афродиты и Киприды. Этим можно было бы объяснить отсутствие у теонима Феб рассмотренных выше эпитетов. Из исконной солнечной сущности Феба-Аполлона естественно развиваются его «сельскохозяйственные» функции. В древнем календаре с Аполлоном связаны летние и осенние месяцы (сбор урожая). А с наступлением холодов он удаляется на север – к гипербореям. В этом проявляется связанная с солнцем цикличность земледельческих работ (ср. подобного же рода цикличность в мифе о Деметре). В греческой мифологии два «солнечных» бога – Гелиос и Аполлон – как бы разграничили свои «полномочия»: Гелиос связан с цикличностью смены дня и ночи, Аполлон – лета и зимы. х Таким образом, предлагаемая этимология теонима »Απόλλων (άπελάω άπελών Άπέλ(λ)ων "отвращающий, отвратитель» позволяет поновому взглянуть на ряд вопросов, связанных с происхождением и древнейшей историей культа Аполлона.

Baltico-thracica344

За последние 20 лет сделано немало по выявлению балто-фракийских ономастических соответствий. Особенно много в значительной мере нового материала содержится в работах И. Дуриданова (Duridanov 1969) и В. Н. Топорова (1973; 1977). Этот материал нуждается еще в дополнительном углубленном анализе. Какая-то часть его, повидимому, является результатом случайного созвучия. Отдельные гетерогенные сопоставления неизбежны в условиях, когда мы имеем весьма скудные сведения о фракийской апеллятивной лексике, а этимология балтийских имен далеко не всегда может быть установлена с достаточной степенью надежности. Не исключена также возможность таких случаев, когда совпадения явились результатом независимого заимствования из общего третьего источника. В дальнейшем, видимо, предстоит также отделить эксклюзивные балто-фракийские ономастические изоглоссы от изоглосс, в которых участвуют также и другие индоевропейские языки (например, кельтские, германские или славянские). Нельзя не отметить также, что значительная часть балто-фракийских сопоставлений – это сопоставления на уровне корня либо основы. Например, лит. Nar-ùpis: фрак. Ναράϰιον (Jokl 1929: 295), лит. Rãkija: фрак. ̓Ραϰούλη (Duridanov 1969: 58). Цельнолексемные сопоставления с полным совпадением корневой и суффиксальной части – сравнительно редки, ср. лит. Kupš-ė̃l-iai и фрак. Κúφ-ελ-α (Duridanov 1987а: 76). Приводимые в большом количестве производные сопоставляемых основ обычно дают в сумме картину, различную в балтийском и во фракийском ареале. В то же время при сопоставлении, например, фракийской и догреческой ономастики бросается в глаза полное соответствие именно словообразовательных типов. В качестве примера здесь можно сослаться на сопоставления В. Георгиева: Κοσ-ιστ-ης и Αἰγ-ιστ-έας, Κοσ-ειλ-ας и Αἴγ-ιλ-ος, Κοσ-ινϑ-ης и Αἴγ-ινϑ-ος, Κόσ-ιμ-ος и Αἰγ-ίμ-ιος, Κοσ-ων и Αἴγ-ων (Георгиев 1957: 62; 1958: 121). Независимо от того, означают основы ϰοζ- (ϰοσ-) и αἰγ- «козел, коза» или нет (В. Георгиев считает образования на Αἰγ- греческими), перед нами несомненная общность словообразовательной системы, свидетельствующая о генетической близости сопоставляемых языков. Подобная близость не прослеживается в балто-фракийском ареале. Тем не менее, и здесь целый ряд сопоставлений, особенно цельнолексемных, выглядит весьма убедительно, что говорит о перспективности дальнейших исследований в этом направлении.

Отсутствие достаточных сведений о фракийской апеллятивной лексике и наличие определенных совпадений в балтийской и фракийской ономастике дает возможность в ряде случаев этимологизировать фракийские ономастические единицы путем привлечения материала балтийских языков. Например, фракийский гидроним Στρūμών, как известно, имеет большое количество надежных соответствий в родственных индоевропейских языках (др.-исл. straumr, др.-ирл. srúaim, др.-рус. струмень, пол. strumień, др.-гр. ῥεῦμα и др. »поток, течение, ручей»). Однако в словообразовательном плане наиболее близким к фрак. Στρῡ-μών будет лит. strau-muõ (= sraumuõ) «сильное течение, стремнина», где фрак, -μων и лит. -muo восходят к и.-е. *-mōn. Производящей основе фракийского гидронима абсолютно точно соответствует лит. strū́-ti (= srū́ti) »течь», чего нельзя сказать ни о др.-инд. srávati, ни о др.-гр. ῥέω.

Аналогичная картина наблюдается в случае с фракийским этнонимом Βέβρυϰες. Название бобра, лежащее в его основе, известно нескольким индоевропейским языкам. Но только литовское озеро Bebrùkas и апеллятив bebriùkas «бобрёнок», благодаря их словообразовательному оформлению, делают этимологию этнонима Βέβρυκες в достаточной мере надежной (ср. Топоров 1972в: 27).345 Еще В. Томашеком другой фракийский этноним Γόνδραι был сопоставлен с лит. gandrai »аисты» (Tomaschek 1894: 88). Ниже предлагается основанная на сопоставлении с балтийским материалом интерпретация трех фракийских собственных имен.

1. Διδυϰαιμο

В одной из недавно найденных в Болгарии надписей впервые встретилось фракийское мужское имя Διδυκαιμος.346 Г. Михайлов высказал предположение, что это имя следует поставить в один ряд с такими фракийскими именами, как Διτυ-βιστος, Διτου-παιβος, Ditugentus (Mihailov 1987: 15). В принципе такое сопоставление вполне допустимо, принимая во внимание известный факт колебаний между звонким и глухим (в частности, -d- и -t-) во фракийской и – шире – палеобалканской ономастике (ср. фрак. Σαδοϰος = Σατοϰος, Σαλδο- = Σαλτο-, макед. Γορδυνια = Γορτυνία и др.). Однако представляется возможным дать несколько иную интерпретацию имени Διδυϰαιμος.

Первый компонент фракийского имени Διδυ- можно сопоставить с лит. didùs «богатый, сильный, величественный, знаменитый» (LKŽ, II, 486) – к didis »большой, великий», а второй компонент – с káimas «деревня, село». Интересно, что отличающееся от последнего слова своей огласовкой лит. kiẽmas »двор; село» также, по-видимому, имеет соответствие во фракийской ономастике: Δεί Κιμιστηνω (Дакия), Διί Κιμιστηνω (Вифиния) (см. Duridanov 1987b: 42). В диалектной лексике современного литовского языка засвидетельствовано сложное слово, состоящее из тех же двух компонентов, что и имя Διδυκαιμος: didžkaimis «большая деревня, село» (LKŽ, II, 495). Типологически – в семантическом плане – образование антропонима от топонима (в значении »житель такого-то места») может быть сопоставлено с синонимичным греческим примером: Μεγαλοϰωμήτης – житель Μεγάλη ϰώμη в Сицилии (St. В.). Ср. также нем. Grossheim, лтш. Lielciems, блр. Велiкаселец. Причем, первые компоненты приведенных сложных слов (со значением «большой») – разного происхождения. А вторые (»село, деревня»), кроме белорусского примера, восходят к одному и тому же и.-е. корню.

Еще Д. Дечев сопоставил фракийские имена с основой Διδ-, Did- с лит. didis «большой, великий» (Detschew 1957: 131). В то же время имя Διζας, в соответствии с этимологией, восходящей еще к Й. Басанавичюсу, обычно сопоставляют с лит. Dižas, лтш. dìžât »топать, танцевать, быть беспокойным» (Duridanov 1969: 77). Между тем, учитывая, что фрак. -d- в позиции перед -i- и -j- переходило в -z- (Георгиев 1957: 64), можно фрак. Διζας возвести к *Διδ-i̯-ας, ср. иллир. Didius и лит. Dìdžius – также с палатализацией (Zinkevičius 1977: 135). В этом случае нельзя не обратить внимания на полный параллелизм палатализированных и непалатализированных форм в литовской и фракийской антропонимике: лит. Didas (Zinkevičius 1977: 114) – фрак. Διδας, лит. Didžius – фрак. Διζας. Этот параллелизм распространяется и на суффиксальные производные, что было отмечено В. Н. Топоровым: лит., лтш. Didel- – фрак. Didila (Топоров 1973: 48). Ср. также лит. Didónis (Zinkevičius 1977: 135) – фриг. Δειδων, с параллелями во Фракии (Zgusta 1964: 147f.).

Вопрос о соотношении фракийских ономастических основ Διδ(υ)и Διτ(υ)- во многом остается неясным. В. Н. Топоров разграничивает эти основы (Топоров 1973: 48), Г. Михайлов предполагает фонетическое изменение -t- > -d- в результате ассимиляции (Mihailov 1987: 15). Но с таким же успехом можно предполагать здесь диссимиляцию с изменением -d- > -t- . Тем более, что последнее изменение совпадает с обычным фракийским передвижением согласных (Lautverschiebung) (см.: Дуриданов 1976: 102). Наконец, исходная форма Διδ- дает хорошую этимологию, чего нельзя сказать об основе Διτ-.

2. Σαφαπαραι

По свидетельству Страбона (Strab., XI, 531), фракийское племя Σαραπάραι обитало в Малой Азии за пределами Армении, недалеко от границ Мидии. Тот же Страбон писал, что Σαραπάραι означает ϰεφαλοτόμοι «головорезы», и эта этимология, подтверждаемая перс, sar »голова» и para "отсечение», получила как будто бы общее признание. Между тем, это объяснение очень напоминает типичное народноэтимологическое перетолкование типа рус. самоеды (ср. фин. Suomi, эст. Soome, саам. Sāmā и др.). Можно думать, что в основе мидийского народноэтимологического восприятия фракийского этнонима лежит какое-то реальное фракийское самоназвание. Обращает на себя внимание, что перед явно флективным -αι у анализируемого этнонима находится широко распространенный во фракийской и догреческой ономастике суффикс -αρ-. Ср. фрак, личное имя Κοζας и писид. Κοζαρας (Zgusta 1964: 238), фрак. Βειϑυς – Βειϑάριον, Σευϑης – Σευϑαριον и др. (Mihailov 1986: 391). Сопоставление этнонима Σαραπάραι с личным именем Σαραπια (надписи), местное название Σαραπανις (м.-аз. имя, см.: Zgusta 1984: 541) позволяет реконструировать форму *Σαραπ-η, к основе которой присоединялись суффиксы -(α)ρ-, -(ι)ί̯-, (α)ν-.

В свою очередь, у имени собственного *Σαραπη (*Σαραπα или *Σαραπος) можно вычленить элемент -απ-, который должен рассматриваться или как суффикс (ср. фрак. Διζας – Διζαπης), или как второй компонент сложного имени. В последнем случае ближайшим соответствием этому компоненту может служить др.-прус. аре (= лит. ùpė) «река». Для фракийской и палеобалканской (resp. догреческой) ономастики подобные композиты вполне обычны: Νύμφαι Βουρδαπηναί и местное название Burdapa В. Н. Топоров сопоставил с лит. Burd-iškiu̧ kaimas, реконструируя др.-прус. *Burdape = фрак. Βουρδ-απη (Топоров 1973: 40–41); Μεσσαπία »Беотия», этноним в Локриде Μεσσάπιοι и другие названия уже давно были истолкованы как образования типа др.-гр. Μεσο-ποταμια (Krahe 1937: 21 ff.); город Фригии Σϰορδαπία (PWRE: s. v.) позволяет реконструировать гидроним *Σκορδ-απη = лит. Skar̃d-upis– к лит. skar̃dis'обрыв"(Vanagas 1981: 301). Число подобных примеров можно было бы увеличить.

По своей словообразовательной структуре этноним Σαρ-απ-άρ-αι полностью совпадает с киликийским антропонимом Σανδ-απ-αρ-ις (Zgusta 1964: 455). Обе основы Σαρ- и Σανδ- засвидетельствованы во фракийской ономастике, ср., например, фракийское личное имя Σάρ-αϰ-ος (Detschew 1957: 422) и реку у Олинфа Σάνδ-αν-ος (Detschew 1957: 420). Во фракийской и малоазийской ономастике совпадают также и суффиксальные производные этих основ: фрак. Σάρ-αϰ-ος и м.-аз. Σάνδ-αϰ-ος, м.-аз. Σάρ-αλ-ος (Ptol., 5, 4, 9) и Σανδ-αλ-η (Zgusta 1964: 304–455), фрак. Σαρ-ατ-ος (Detschew 1957: 423) и м.-аз. Σανδ-ατ-ις (Zgusta 1964: 455). Нельзя не отметить также вполне вероятную связь фракийского личного имени Σάρακος и этнонима Σαραϰηλανοι (ср.: Zgusta 1984:539) с литовским гидронимом Sãrakas (Vanagas 290). Разумеется, здесь не исключено и случайное совпадение – как, впрочем, и во всех случаях сопоставлений типа иллир. Σκαρδῶνα (о-в) – лит. Skãrd-upis (Krahe 1957: 110).

В целом этноним Σαραπάραι можно рассматривать как распространенный тип названия, данного по реке: *Σαρ-απη, ср. лтш. Sarupe – топоним явно гидронимического происхождения (Vanagas, 291).

В принципе можно было бы принять и иную словообразовательную структуру фракийского этнонима: Σαρα-πάραι – к реконструированному В. Георгиевым фракийскому апеллятиву para «ручей, река (?)», см.: Georgiev 1981: 150 sq. Однако приведенные выше названия типа Σαραπ-ία, Σαραπ-αν-ίς говорят, скорее, в пользу вычленения суффикса -(α)ρ- у этнонима Σαραπάραι, образованного от гидронима *Σαρ-άπη. К тому же в списке В. Георгиева убедительны примеры типа Βενδι-παρα, Βηρί-παρα, Σκαπτο-παρα, Στρατο-παρα (Georgiev 1981: 151). Но образования на -(α) παρα и (-ου) παρα допускают иную интерпретацию. Так, Sauzupara можно рассматривать как производное с суффиксом -(α)ρ- от *Σαυσ-(ο)υπη = лит. Saũs-upis – к лит. saũsas »сухой» (Vanagas, 292), Γελουπαρα– от *Γελ-ουπη, ср. лит. Gẽluva347 – к pa-gelùs «холодный» (Ibid., 111), Tranupara – от *Τραν-(ο)υπη, ср. лтш. Tranava, видимо, к лит. trãnas »трутень» (Ibid., 347).348 Как бы то ни было, при любой словообразовательной и этимологической интерпретации фракийский этноним Σαραπάραι вполне объясним на фракийском материале.

3. Ispilibria

Этот топоним, обнаруженный в ассирийских надписях IX в. до н. э., Г. Б. Джаукян сопоставил с сообщением Страбона о фракийском племени Σαραπάραι между Арменией и Мидией. Наличие фракийского компонента -bria «город» у этого топонима подтверждает свидетельство Страбона и позволяет считать, что уже в середине II тыс. до н. э. фракийцы проникли в самые глубины Малой Азии (Джаукян 1984: 11–12). Первый компонент сложного топонима Ispilibria может получить удовлетворительную этимологическую интерпретацию на базе балтийских языков. Производным от лит. miẽstas »город» является iš-miestis «пригород, предместье, место за пределами города». Лит. miẽstas, повидимому, является славизмом. Но в литовском и латышском языках сохранилось более древнее название города: лит. pilìs »крепость, замок; город», лтш. pils «крепость, замок», pilsȩ̃ta »город» (ср. др.-гр. πόλις). Образованное по той же древней словообразовательной модели, что и išmiestis, лит. *išpilis должно было означать место за пределами города или крепости. Ср. рус. посад «оседлое поселение вне города либо крепости; слобода, слободка, предместье, форштадт» (Даль, III, 328). Типологически и генетически (по крайней мере, в своей основе) лит. *išpilis »пригород, посад» можно сопоставить с др.-гр. Ἐξώ-πολις (Pape, I, 362). В целом топоним Is-pili-bria мог иметь значение «посадский город», »городе посадом».

Поскольку раннее проникновение фракийских и фригийских племен с Балкан в Малую Азию – давно и надежно установленный факт, проблема «Baltico-Thracica» должна включать в себя также и сопоставительный анализ балтийской и малоазийской ономастики, включая самые отдаленные глубинные районы Малой Азии. Работа в этом направлении представляется весьма перспективной.

ἘΞΑΜΠΑΙΟΣ и ἸΓΔΑΜΠΑΙΗΣ349

В IV книге Геродота упоминается источник и местность в бассейне Южного Буга, которые по-скифски называются Ἐξαμπαῖος, а по-гречески Ἰραί ὁδοί «священные пути»: οὔνομα δὲ τῆ ϰρήνη... Σϰυϑιστί Ἐξαμπαῖος, ϰατὰ δὲ τὴν Ελλήνων γλῶσσάν Ἰραί ὁδοί (Hrdt., IV, 52).

Попытки дать иранскую этимологию гидрониму Ἐξαμπαῖος были безуспешными. Еще сто с лишним лет тому назад В. Ф. Миллер отмечал, что это название необъяснимо из иранского (Миллер 1887: 132). Сопоставление с осет. *afsand »священный» и др.-перс. paϑi- «путь» было подвергнуто критике М. Фасмером, который отмечал также слабость и других предложенных этимологий (Vasmer 1971: 116, 172ff, 186). Об этом же пишет А. А. Белецкий: «Трудно интерпретировать на иранской основе такие скифские изоглоссы, как Эксампайос – Священные пути... и антакайос... – рыба из семейства осетровых» (Белецкий 1972: 77).

О. Н. Трубачев с полным, как мне кажется, основанием отказался видеть в др.-гр. Ἰραί ὁδοί кальку скифского Ἐξαμπαῖος. Опираясь на сообщения Геродота о том, что это был источник «горькой воды» (ὕδατος πικροῦ, IV, 81), О. Η. Трубачев предложил не лишенную остроумия индоарийскую этимологию: к др.-инд. а- »не», ksamá- «пригодный», рáуа- »вода» (Трубачев 1977: 19). Однако индоарийская гипотеза О. Н. Трубачева, развивающая идею П. Кречмера и его предшественников, вызвала серьезную критику в свой адрес (М. Майрхофер, X. Поль, В. Шмид и др.). Так, В. Шмид писал об индоарийских этимологиях О. Н. Трубачева: «...seinen Etymologien zum großen Teil sehr skeptisch gegenüber stehen muß» (Schmid 1979: 269). Можно согласиться с выводом о том, что «пока не указано ни одного явно индоарийского имени во всей припонтийской ономастике» (Грантовский, Раевский 1984: 62). Сама методика этимологизации имени собственного, основанная на произвольном вычленении составных его компонентов (метод «шарады»), также вызывает возражения (Откупщиков 1988b: 25–27). Древнеиндийское прилагательное akṣama не засвидетельствовано в значении «непригодный», а только в значениях »неспособный» и «недоброжелательный». К тому же в композитах оно встречается только в качестве второго компонента (Böhtlingk, 4).

Приведенные факты свидетельствуют о том, что вопрос о происхождении гидронима Ἐξαμπαῖος до сих пор остается открытым. Поскольку в ономастике Северного Причерноморья, помимо иранских, имеется большое количество греческих, фракийских и малоазийских (Яйленко 1980b: 69–70) имен, можно предложить новую этимологию рассматриваемого названия, исходя из хорошо известных греческих (и – шире – палеобалканских350) словообразовательных закономерностей.

Др.-гр. παίω »бью, ударяю» имеет многочисленные производные со вторым компонентом -παῖος «бьющий», которому предшествуют приставки ἀνα-, ἀντι-, εἰσ-, ἐκ-, ἐν-, παρα-, προσ-, συν-, ὑπερ-. Засвидетельствованы также случаи с двумя приставками: δι-εκ- и ἐπ-εισ-. Отглагольные приставочные прилагательные дают образования типа ἐμπαῖος или πρόσ-παιος »бьющий». В качестве подобного же образования с двумя приставками можно рассматривать и гидроним Ἐξαμπαῖος. Глаголы с двумя приставками ἐξ-ανα- (resp. ἐξ-αμ-) обычно означают движение из-под чего-то – снизу вверх: ἐξ-αμ-πρεύω «вытаскиваю», ἐξ-ανα-σπάω »выдергиваю», ἐξ-αν-άγω «вывожу наверх (из подземного царства)» и т. п. Глагол βρύω »теку» имеет производное с теми же двумя приставками: ἐξ-εμ-βρῦσαι «заставлять бить ключом». Семантически близким к последнему случаю является Ἐξ-αμ-παῖος »бьющий из-под (земли)», т.е. «источник». Употребление апеллятива в значении имени собственного – обычное явление в ономастике. Известную семантическую универсалию представляет также связь глагольного значения »бить» с «источником» (ср., в частности, рус. бить ключом).

Предложенное объяснение, естественно, может вызвать, по крайней мере, два возражения. Во-первых, согласно Геродоту, Ἐξαμπαῖος – это скифское название источника, которое противопоставлено его греческому названию Ἰραί οδοί. Во-вторых, в греческом языке нигде не засвидетельствован апеллятив *ἐξαμπαῖος »источник». Здесь, прежде всего, возникает вопрос: что означает противопоставление «по-скифски» – «по-гречески» в приведенном выше месте у Геродота? Что здесь противопоставляется – звучание гидронима или его значение? Примером первого вида противопоставления может служить: «по-немецки Дерпт – по-эстонски Тарту». В случае же «по-русски Царьградъ – по-гречески градъ Константина» противопоставляются разные значения, причем оба названия – русские, а последнее представляет собой кальку. Такой же калькой мог явиться гидроним Ἐξαμπαῖος, отражающий не звучание, а лишь значение соответствующего скифского названия. Следовательно, Геродот отмечает, что источник по-скифски называется «Исподбьющий», а по-гречески "Священные пути». И подобно тому, как в русском языке нет слова *ис-под-бьющий (но ср. ис-под-воль), хотя смысл его понятен любому носителю русского языка, так и др.-гр. Ἐξ-αμ-παῖος, будучи искусственной калькой, имело достаточно прозрачный смысл, хотя соответствующего апеллятива в греческом языке не было.

Вполне допустимо здесь и несколько иное объяснение. Еще до прихода скифов в бассейне Южного Буга, как известно, жили фракийские племена. Исключительная близость фракийского (и других палеобалканских языков) к греческому отмечалась рядом исследователей. Так, В. Георгиев в одной из своих работ писал в связи с этим: «Сходство было столь большим, что в определенных случаях трудно установить, что было греческим и что фракийским» (Georgiev 1966: 23). О. С. Широков вообще относит греческий язык к палеобалканским языкам: «У нас нет оснований резко противопоставлять македонский, фракийский, фригийский языки греческому, не выявляется ни одной древней индоевропейской изоглоссы, размежевывающей греческий и палеобалканские языки» (Широков 1986: 148). В этой ситуации гидроним Ἐξαμπαῖος вполне мог быть фракийским по своему происхождению. Будучи заимствован скифами у фракийцев, он стал известен грекам как «скифское» название.

В пользу фракийского (палеобалканского) происхождения гидронима Ἐξαμπαῖος косвенно свидетельствует личное имя из Ольвии (начало V в. до н. э.) Ἰγδαμπαίης.351 По мнению В. И. Абаева, это – иранское имя, означающее «хранитель законов, обычаев» – к aγda »закон, обычай» и ра «охранять» (Яйленко 1980а: 77). Ю. Г. Виноградов, не споря с этимологией В. И. Абаева, отмечает необходимость сопоставления антропонима Ἰγδαμπαίης с гидронимом Ἐξαμπαῖος (Виноградов 1981: 142). А это сопоставление, естественно, приводит к иной интерпретации.

У Гесихия засвидетельствовано слово ἴγὁην ἄρσην »муж» – без указания его языковой принадлежности. Учитывая широкое распространение фракийских имен в Северном Причерноморье, можно высказать предположение о фракийском (или палеобалканском) происхождении глоссы ἴγδην «муж». Об этом свидетельствует, прежде всего, словообразовательная структура слова: фриг. ἀτμήν »раб», ἐσσήν «правитель», »царь», фрак. Κεβρήν – река в Троаде (ср. фракийский этноним Κεβρήνιοι – Strab., XIII, 590), многочисленные мифологические имена, восходящие к догреческому субстрату (Πειρήν, Σειρήν, Τιτήν и др.). Кроме того, необычное для греческого языка, особенно же – для греческой ономастики, сочетание звонких согласных – -γδ- типично для ономастики палеобалканской: фрак. этноним Μυγδόνες, личное имя Μάγδις, фригийский топоним Ἄγδος, карийское личное имя Λύγδαμις. Таким образом, и словообразовательный тип, и фонетический облик глоссы ἴγδην «муж» свидетельствуют о ее принадлежности к одному из палеобалканских языков, скорее всего – к фракийскому.

Словосложение Ἰγδαμ-παίης, второй компонент которого – тот же, что и у гидронима Ἐξαμπαῖος (к др.-гр. παίω »бью, ударяю, поражаю»), означает «ἄνδρα παίων» (»поражающий мужа»). Перед нами – широко распространенная как в ономастике, так и в апеллятивной лексике семантическая универсалия, которую отражают имена Ἀνδρο-δάϊξα (амазонка), Ἀνδρό-μαχος, апеллятивы ἀνδρο-ϰτόνος, ἀνδρ-ολέτειρα, ἀνδρο-φϑόρος, ἀνδρο-φόνος и др. Ср. засвидетельствованное у Геродота (IV, 110) название амазонок Οἰόρπατα = др.-гр. ἀνδροκτόνοι «мужеубийцы»,352 а также др.-инд. nr̥-han »убивающий мужей».

Таким образом, гидроним Ἐξαμπαῖος представляет собой приставочное отглагольное образование, а Ἰγδαμπαίης – словосложение, но с общим последним компонентом. Отсутствие этих имен и соответствующих апеллятивов в древнегреческом языке говорит, по-видимому, об их палеобалканском (фракийском?) происхождении.

В связи с рассмотренными именами собственными особый интерес представляет также засвидетельствованное у Геродота (VI, 53, 3) название крупной рыбы без костей, которая водится в Борисфене: ϰήτεά τε μεγάλα ἀνάϰανϑα, τα ἀνταϰαίους ϰαλέουσι. Этимология слова ἀνταϰαῖος до сих пор остается неясной. Выше было приведено высказывание А. А. Белецкого о трудностях, связанных с этимологизацией этого слова на иранской почве. Я. Фриск лаконичен в своем выводе: «Etymologie unbekannt» (Frisk I, 113). О. Η. Трубачев, пользуясь своей обычной методикой вычленяет в слове ἀντακαῖος др.-инд. ánta «конец» и kāya »тело» оставляя в стороне вопрос о значении столь странного образования (Трубачев 1977: 19). Насколько легко можно составлять подобного рода этимологии, видно из того, что в слове ἀντακαῖος с не меньшим основанием можно «вычленить», например, совершенно иное древнеиндийское слово – antaka «смерть» (этимологически связанное с ánta »конец»). С суффиксом -уа- от него легко образовать *antaka-ya-ḥ (= ἀντακαῖος «смертельный, причиняющий смерть». Если учесть, что, по сообщению Плиния Старшего (Hist. Nat., IX, 45), в Борисфене водится бескостная рыба silūrus (предположительно сом), а о сомах, достигающих 5 м длины и 300 кг веса, и в наши дни ходят слухи об их нападениях на человека, то семантическая сторона приведенной «этимологии» находит, вроде бы, себе полное оправдание.

Разумеется, приведенный этимологический пассаж не следует принимать всерьез, он приведен лишь как иллюстрация методики, применяемой О. Н. Трубачевым. К тому же принято считать, что название ἀντακαῖος означает не сома, а рыбу семейства осетровых (Максимович 1901: 64).

Обратимся, однако, к известной словообразовательной модели, нашедшей свое отражение в древнегреческом языке. Глагол φαίνω (φαν-) »свечу, являю» дает производные φαν-ερός «видимый, явный» и φαν-αῖος »светоносный». По той же модели др.-гр. τήκω (ταϰ-) «размягчаю» в качестве производных дает ταϰ-ερός »мягкий» и *ταϰ-αῖος. Учитывая параллелизм приставочных образований типа ἀνα-τείνω = ἀν-τείω «поднимаю», ἀνα-τέλλω = ἀν-τέλλω »выращиваю, произвожу», мы можем, наряду с ἀνα-τάκω (-τήκω «размягчаю») реконструировать форму *ἀν-τάκω, а также производное *ἀν-τακαῖος »мягкий»). Таким образом, ἀντακαῖος (ίχϑύς) означает «мягкая (без костей) рыба», что находится в полном соответствии как с особенностями осетровых, так и с характеристикой, данной Геродотом: ϰήτεά τε μεγάλα ἀνάϰανϑα. Топологически ср. рус. мякоть »мясо без костей», рус. диал. мягкая рыба (из породы сигов) (СРНГ, XIX, 73).

Что представляет собой слово ἀντακαῖος – греческий hapax, редкое диалектное слово или палеобалканское (фракийское) наследие – судить трудно. Для этого наши знания апеллятивной лексики палеобалканских языков явно недостаточны.

В заключение следует сказать, что приведенные выше этимологические интерпретации имен Ἐξαμπαῖος и Ἰγδαμπαίης, а также апеллятива ἀντακαῖος говорят против утверждения В. И. Абаева о том, что в ономастике Северного Причерноморья «все, что не объяснено из иранского, в большинстве вообще не поддается объяснению» (Абаев 1949: 37). Целый ряд бытующих и даже устоявшихся иранских этимологий (не говоря уже об индоарийских толкованиях) нуждается, как мне кажется, в пересмотре (Ἀνάχαρσις, Καμασαρύη, Παντιϰάπαιον и др.). Но это уже тема для отдельного исследования.

ΚΑϒΚΑΣΟΣ353

Попытки установить происхождение и этимологию названия Кавказ (Καύϰασος) предпринимались неоднократно. Обзор всех этих попыток занял бы слишком много места, поэтому представляется целесообразным остановиться лишь на некоторых примерах. Так А. ван Виндекенс сопоставил ороним Καύϰασος с названиями горы и города в Бруттии Κόϰυνϑος, а также с «пеласгическим» ϰόϰϰυς·λόφος. Все эти образования он возводил к и.-е. *gug-, лит. gugà «шишка», gaũgaras »вершина» (Windekens 1954: 32). Сопоставление с последним литовским словом приводит также А. Карнуа (Carnoy 1960: 330). Все эти сравнения выглядят гораздо менее убедительными, чем старая этимология О. Шрадера и А. Неринга: к готск. hauhs «высокий», лит. kaukarà »холм, вершина» и др. (Schrader, I, 570). Однако, как справедливо отметил В. А. Никонов, эта этимология (которую приводит и М. Фасмер) лишена доказательств (Никонов, 166). Действительно, остается неясным, в каком из индоевропейских языков возникло название Καύϰασος и с помощью каких словообразовательных средств оно было сформировано.

Трудности с этимологической интерпретацией оронима Καύϰασος уже давно заставили исследователей обратиться к поздней форме, засвидетельствованной у Плиния: Croucasim (accus. sing.) = nive candidum «белоснежный» (Plin. Hist. Nat. VI, 50). Эта форма встречается также у Солина (Solin., 49, 6), но поскольку его источником здесь, несомненно, был Плиний, название Croucasis (nom. sing.) можно рассматривать как своего рода hapax.

Еще в первой половине XIX в. П. Болен пытался связать Croucasis (вернее: одно из рукописных чтений – Graucasus) с др.-инд. grāvan »камень, скала» и kāç- «блестеть, сверкать» (Bohlen 1830: 11–12). Известный санскритолог Э. Бюрнуф, как отмечал А. Гумбольдт, указал на неприемлемость реконструкции *Grāvakāsas, »glänzendes Felsgebirge», ибо в древнеиндийском следовало бы ожидать обратной последовательности компонентов: kāśa grāvan. А. Гумбольдт, ссылаясь на это возражение, считает его весьма убедительным, но не учитывает, что его собственное сопоставление Grau(casus) с др.-инд. giri «гора» (Humboldt 1843:1, 109, n. I) неприемлемо по той же причине.

П. Кречмер, опираясь на более надежную форму Croucasis (она без вариантов засвидетельствована у Солина), сопоставляет первый компонент оронима с др.-гр. ϰρύος »лед», а второй – с др.-инд. kāç – «блестеть», считая само название индийским, а его значение определяя как «Eisglänzend» (Kretschmer 1928: 100).

Таким образом, в попытках дать индоарийскую этимологию названию Croucasis нет единства, а поскольку это, согласно Плинию, «скифское» название, предпочтение было отдано иранской (скифской) этимологии: к др.-иран. *xrohu- »лед», т. е. – *xrohu-kāsi- «льдоблистающий» (Marquart 1922;354 ср. также: Eilers, Mayrhofer 1960: 115–118). Семантически этимологии Й. Маркварта и П. Кречмера совпадают, что неудивительно, учитывая близость индийского и иранского.

К последнему (иранскому) объяснению присоединился О. Н. Трубачев в одной из своих ранних публикаций о синдах (Трубачев 1976: 47). Однако, по мере всё большей «экспансии» индоариев в его последующих работах, он отказывается от иранской этимологии в пользу индоарийской (Трубачев 1983: 101–107). Ссылаясь на П. К. Услара (1881: 492 сл.), О. Н. Трубачев предлагает своего рода контаминацию, объединяя старую этимологию П. Болена с идентификацией А. Гумбольдта Grau- (Grou-) = др.-инд. giri »гора» и оставляя в стороне приведенное выше возражение Э. Бюрнуфа. Вряд ли от этого возражения можно «отмахнуться» простой ссылкой на «инверсию» (Трубачев 1983: 106) – без единого аналогичного примера из топонимии Индии.

Ненадежность формы Croucasis (об этом – ниже), не говоря уже о ее вариантах, сомнительность как самой индоарийской гипотезы, так и предложенных О. Н. Трубачевым индоарийских «этимологий» (Schmid 1979: 269; Грантовский, Раевский 1984: 62; Откупщиков 1988б), полная неясность в вопросе об отношении форм Καύϰασος и Croucasis (Трубачев 1983: 106), существенные расхождения между предложенными интепретациями – всё это свидетельствует о том, что вопрос о происхождении и об этимологии оронима Кавказ до сих пор остается открытым.355

Основной недостаток всех предлагавшихся до сих пор этимологических толкований названия Καύϰασος (resp. Croucasis) заключается в атомарном подходе к единичному топониму, полностью игнорирующем ареальный аспект проблемы, без учета словообρазовательной системы, в которую входит анализируемое название. Все рассмотренные (как и не рассмотренные) объяснения – типично «корнеотсылочные», опирающиеся на реконструированные формы, не подкрепленные ни одним конкретным примером из иранской или индийской ономастики.

Обратимся сначала к реальному аспекту. Καύϰασος между Черным и Каспийским морями – это совершенно изолированный во всех отношениях топоним. Кавказ Индийский (Гиндукуш), согласно Страбону (XI, 511; XV, 689), был назван так македонскими воинами, его вторичный характер не вызывает сомнений. По свидетельству того же Страбона (со ссылкой на Эратосфена), местные жители называли Кавказ Каспием (XI, 497), что косвенно говорит о чужеземном происхождении названия Καύϰασος. Где же искать истоки этого названия? У античных авторов Кавказские горы называются Καύϰασος, Καυϰάσιον ὄρος, Καύϰασον ὄρος, Καυϰάσια ὄρη, Caucasus, Caucasii monies и др. При этом оказывается, что среди имен собственных, которые сохранила нам греческая письменная традиция, Καύκασος отнюдь не является таким изолированным названием, как это обычно представляется в работах, посвященных этимологии данного оронима. Καυϰάσιον ὄρος – это не только "Кавказ», но также и горы в Аркадии (D. Hal., 1, 61). Καύϰασος – это река во Фракии (Porph., Vita Pyth., 27, 4), топоним на о-ве Кеос (IG XII, 5), имя ретора с о-ва Хиос (Apost., 10, 65).356 На том же Хиосе находится гавань Καύϰασα (Hrdt., V, 33, 1). В расположенных напротив Хиоса Эритрах в древних надписях засвидетельствованы Аполлон Καυϰασεύς и Атремида Καυϰασίς (SIG2 600, 19). Среди дакофракийских племен мы находим этноним Καυϰοήνσιοι (Ptol., III, 8, 3) и личное имя Καύϰησις (Tomaschek 1980: II, 47).

Таким образом, перед нами четко вырисовывается балкано-эгейский ареал, типичный для догреческой ономастики.357 Показательны несомненные связи между Фракией и о-вом Хиос, где, по свидетельству Павсания, в древности жили фракийцы (Paus., VII, 4, 8–9). Важно отметить, что в догреческой ономастике Эгеиды названия с основой Καυϰασ- засвидетельствованы не только в оронимии, но также в гидронимии, антропонимии и теонимии. Следовательно, в ареальном плане эпицентром названия Καύϰασος следует признать Балканы и Эгеиду, а поэтому некорректно искать этимологические истоки этого названия в иранском, индоарийском или в местных кавказских языках. Очевидно, что название Καύϰασος вместе с другими именами собственными было перенесено из Эгеиды в восточное Черноморье, подобно тому как в более позднюю эпоху воины Александра Македонского назвали этим же именем Гиндукуш.

Во всех прежних работах ороним Καύϰασος рассматривался изолированно не только в ареальном, но также и в словообразовательном плане. Между тем, образования на -σος и -σσος (с флексией -ος, -ον, -α, -ις и др.) широко распространены в догреческой палеобалканской (в том числе фракийской) ономастике, где они насчитываются многими сотнями. Личное имя без суффиксального -σ- засвидетельствовано на Хиосе – и только на нем: Καύϰας (CIG, IV, 7097), нет этого суффикса и у дако-фракийского этнонима Καυϰοήνσιοι (с латинским суффиксом -ēns-). Но наиболее показательным является тот факт, что имя Καύϰασος естественно входит в систему четко прослеживаемых палеобалканских суффиксальных чередований. На о-ве Хиос засвидетельствовано личное имя Καύϰαλος (Athen., XII, 412) и топоним Καύϰαρα (Boardman 1967: 254), а на о-ве Сицилия – гавань Καύϰανα (Ρtοl., 111, 4, 7).358 Рассмотрим выборочно несколько типов суффиксальных чередований, подтверждающих принадлежность оронима Καύϰασος к палеобалканской ономастике.

а) Чередование -σ-: -λ-.


Καύϰασος, Καύϰασα Καύϰαλος
Βάργασα, город Карии Βάργαλα, город Македонии
Πήδασα, город Карии Πηδάλιον, город Карии
Δρυησος, фракийское личное имя Δρύαλος, мифологическое имя;

б) Чередование -σ-: -ρ-.


Καύϰασα Καύϰαρα
Κάνδασα, укрепление в Карии Κάνδαρα, город в Пафлагонии
Πίνδασος, гора у Эпидавра Πίνδαρος, догреческое личное имя
Μέγασα, город в Сев. Африке Μέγαρα, город в Греции

в-г) Чередование-σ- : -(α)ν-, -(ω)ν-


Καύϰασα Κάυϰανα
Πίδασα, карийский топоним Πιδανος, личное имя из Ольвин
Ἴμβρασος, река на Самосе Ιμβρανος, ликийское личное имя
Μάργασος, отец Алкея Μάργανα, город в Элиде
Καύϰασος, Καύϰασα Καύϰωνες, фракийский этноним
Παρνα(σ)σός, гора в Фокиде Πάρνωνος (G. S.), гора в Лаконике
Κάνδασα, укрепление в Карии Κάνδωνος (G. S.), писидское личное имя
Μουκασος, фракийское личное имя Μουκκωνος (G. S.), фракийское личное имя

Индоевропейский и догреческий характер приведенных суффиксальных чередований очевиден.359 Они отражены и в древнегреческой апеллятивной лексике. Образования Καύϰα-ρ-α : Καύϰα-ν-α : Καύϰαλ-ος отражают те же чередования, что и образованные от и.-е. корня *neu̯-/*nou̯- 'новый', др.-гр. νεα-ρ-ός : νε͡α-ν-ος (Gen.S.) : νεα-λ-ής. Форма с суффиксальным -α- (Καύϰασος) – вторична. Основная масса догреческих образований с этим суффиксом явилась результатом палатализации суффиксального -ϰ- в позиции перед вторичным суффиксом -i̯-. Так, от μύλαξ 'скала' был образован топоним *Μυλαϰ-i̯-α > Μύλα(σ)σα, город Карии; от ἱέραξ 'ястреб' – *Ιεραϰ-i̯-ος > Ἱέρασος, река в Дакии, от Ναράϰιον (Фракия) – *Ναραϰ-i̯-α > Ναρασα (Кария) и мн. др. (см. Откупщиков 1988а: 153–162). По этой же словообразовательной модели Καύϰασος можно возвести к *Καυϰακ-i̯-ος, ср. Καύϰακ-ις, город в Сев. Африке (Scyl., III).360 Основа ϰαυϰ-αϰ-(*ϰαυϰαξ) относится к *ϰαυϰος (= готск. hauhs «высокий») точно так же, как греческая основа νεF-αϰ- (νέαξ, ср. рус. новакъ) относится к νέος. Топоним Καύϰαρα этимологически наиболее близок к лит. kaukarà »вершина». Поскольку литовское слово, засвидетельствованное также в форме kiaukarà, отражает известное чередование *eu- : *ou- названия Καύϰασος, Καύϰαρα и др. не могут быть греческими, ибо, в противном случае, они имели бы в основе *Κουϰ-, а не Καυϰ-. В то же время передача и.-е. *ou- посредством au – обычна для готского, литовского и фракийского языков.

В семантическом плане перед нами – универсалия, не нуждающаяся в особых пояснениях. Ср., например, др.-гр.: ϰορύφη «вершина» и Коρύφη гора у Смирны (Paus., VII, 5, 9), Κορύφη = Λιβύη »Ливия» (St. В.), Κόρυφον, гора у Эпидавра и др.

Таким образом, форму Καύϰασος следует признать не только древнейшей по фиксации и широко распространенной в балкано-эгейском ареале, но и вообще единственно надежной формой. Именно к ней, а не к форме Croucasis восходят ср.-перс. Kap-kōf, а также другие поздние названия Кавказа, причем, как справедливо отметил О. Н. Трубачев, здесь не обошлось, видимо, без влияния народной этимологии на иранской почве (Трубачев 1983: 103, прим. 5).

Как уже отмечалось выше, практически все «льдоблистающие» этимологии оронима Καύϰασος исходят из поздней формы Croucasis (или ее менее надежных вариантов) у Плиния. Однако эта форма не имеет ни малейших следов во всей греческой традиции, где вообще нет ни одного топонима с основой *Κρουϰ-. Попытка О. Н. Трубачева привлечь сюда фракийский этноним Γραυϰένιοι (Apol. Rhod. Arg., IV, 321; у О. Η. Трубачева: Γραυϰηνοι) связана с более чем сомнительным предположением о том, что Аполлоний Родосский «произвольно перенес» гравкениев «с Кавказа на нижнее течение Истра (Дуная)» (Трубачев 1983: 105). Думается, что даже самые высокие задачи этимологического анализа не могут оправдать столь свободного обращения с античными источниками.

Итак, у нас нет ровно никаких оснований считать форму Croucasis более древней, чем Καύϰασος. В то же время фонетически из формы Καύϰασος (или Καυϰασις) невозможно получить Croucasis (и наоборот). Никто до сих по не сумел объяснить, как связаны между собой эти формы. Поскольку hapax Croucasis известен лишь в сравнительно поздней латинской передаче (вторая половина I в. н. э.), ключ к объяснению этой формы следует искать на латинской почве.

Как известно, Плиний Старший погиб при извержении Везувия в 79 г. н. э., во время этого извержения под мощным слоем пепла были погребены Помпеи. Черновые наброски своих сочинений Плиний, естественно, делал курсивным письмом. Мог он пользоваться и выписками из разных латинских источников, также сделанными курсивным письмом. В синхронных Плинию помпейских надписях, сделанных этим письмом, буквы -а- и -г- очень часто совершенно или почти неразличимы по своей форме, близкой к греческой ламбде (λ). Причем, сходные формы этих букв могут встречаться не только в одной и той же надписи, но также в одном и том же слове – даже рядом одна с другой. Например прочитано не как, Caucasim, а как Crucasim. Передача же -u- посредством ou – обычна в латинских надписях.

Таким образом, непонятная форма Croucasim оказывается своего рода «подпоручиком Киже». Становится ясным, почему этот hapax, что слово засвидетельствован только в латинской, а не в греческой форме. Под стать этому имени и его «скифский» перевод, представляющий собой, по-видимому, всего лишь поэтический штамп в римской поэзии; ср.: nive candidum Soracte (Horat., Carm., I, 9, 1–2), nive candidam Thracen (Horat., Carm., Ill, 25, 10–11); (Schmid 1959; 292). Вероятно, этот стандартный поэтический эпитет был кем-то использован применительно к Кавказу, а Плиний или его источник интерпретировал этот эпитет как «перевод» ошибочно написанного «скифского» названия Croucasis.

Тем самым, отпадают все «льдоблистающие» индийские и иранские этимологии оронима Καύϰασος, и мы должны восстановить в своих правах старую этимологию О. Шрадера и А. Неринга: к готск. hauhs «высокий», лит. kaukarà »вершина». Ареальному и словообразовательному обоснованию этой этимологии и были посвящены настоящие заметки.

ΠΑΝΤΙΚΑΠΑΙΟΝ361

В. И. Абаев высказал предположение, что топоним Παντικάπαιον имеет иранское происхождение и восходит к иран. *panti-kapa "рыбный путь» (Абаев 1949: 170, 175, 193). Хотя это объяснение, одобренное большинством исследователей, получило широкое распространение,362 многое в нем вызывает сомнения.

Прежде всего, В. И. Абаев в своих иранских этимологиях ономастики Северного Причерноморья исходит из весьма спорного положения: «Все, что не объяснено из иранского, в большинстве вообще не поддается объяснению» (там же: 37). Против этого тезиса справедливо возражал О. Н. Трубачев, охарактеризовавший его как проявление своеобразного «паниранизма» (Трубачев 1976: 39). К пересмотру иранских этимологий гидронимов Северного Причерноморья призвал Г. Шрамм, указавший, что многие из этих названий древнéе скифского времени (Schramm 1973: 24–25). Он же высказал сомнения в правильности иранской этимологии топонима Παντικάπαιον (Ibid.: 178–180).

В литературе неоднократно отмечалось, что Пантикапей, основанный, по-видимому, еще в VII в. (Ростовцев 1925: 185; Блаватский 1964: 15–16, 23), не имел в архаическую эпоху тесных связей с местным негреческим населением, а остатки оборонительной городской стены VI в. говорят об отнюдь не дружеских отношениях между греками и негреками (Noonan 1973: 81).

Однако вопрос о времени появления скифов в Северном Причерноморье до сих пор остается спорным. То же следует сказать о соотношении скифской и доскифской (по мнению Г. Шрамма – «alteuropäisch») топонимии в данном регионе. Гораздо важнее этих общих соображений лингвистический аспект иранских этимологий В. И. Абаева. Главный их недостаток – неприемлемая методика этимологического анализа причерноморской ономастики. Суть этой методики заключается в том, что анализируемое имя произвольно членится на компоненты, для каждого из которых в иранских языках (чаще всего – в осетинском) отыскивается созвучное слово. Поскольку при этимологизации ономастического материала почти никаких семантических ограничений у автора обычно нет, какие-то близко звучащие слова в иранских (и только ли в иранских?) языках всегда находятся.363 Методика В. И. Абаева отличается ярко выраженным атомарным подходом к этимологизации собственных имен. Каждое название интерпретируется с помощью материала, привлекаемого ad hoc. В случае с приведенной иранской этимологией топонима Παντικάπαιον возникает целый ряд недоуменных вопросов. Где другие примеры с компонентами panti- «путь» или кара- »рыба» в причерноморской или иранской ономастике? Где иранские сложные слова со вторым компонентом -кара, выступающим в функции определения или с первым элементом panti- в функции определяемого существительного? Без таких примеров сочетание *panti-kapa будет восприниматься не как «рыбный путь», а как »путевая (т. е. взятая в дорогу) рыба». В. И. Абаев не приводит ни одной типологической параллели с гидронимом, имеющим хотя бы в каком-нибудь языке значение «рыбный путь». Таким образом, перед нами типичная «корневая» этимология, не имеющая семантических и словообразовательных аналогий ни в иранской, ни вообще в индоевропейской ономастике.

С таким же успехом мы могли бы, например, сопоставить названия Пантикапея с городом на Геллеспонте Κάπαι (его житель Καπαῖος – St. В.) или с Κάποαος, река в Сицилии = »Садовая», ср. ϰηπαῖος (дорич. ϰᾱπ-) «садовый». Таким образом, *Παντικάπαιος (ποταμός) могло бы означать »(река) вся в садах» (ср. τῷ παντί «целиком, полностью»), а Παντι-ϰάπαιον (ἄστυ) – »город в садах». Подобная этимология имела бы ряд преимуществ перед иранской этимологией В. И. Абаева: 1) многие прибрежные города Северного Причерноморья имеют бесспорную греческую этимологию, но нет таких городов с надежной иранской этимологией (речь, разумеется, идет об архаической эпохе); 2) здесь перед нами – обычный порядок компонентов в словосложении (в отличие от странной инверсии у В. А. Абаева); 3) второй компонент анализируемого имени (Παντι-ϰάπαιον), казалось бы, находит надежное соответствие в греческой гидронимии (река Κάπαιος).

Однако и греческая этимология Пантикапея представляется неприемлемой: обычная для дорийской Сицилии форма гидронима Κάπαιος едва ли подходит для Боспора, хотя отдельные дорийские формы там также встречаются. Но главное, эта этимология принципиально ничем существенным не отличается от иранской этимологии В. И. Абаева. По своему методическому уровню обе этимологии, пожалуй, равноценны. Там и здесь вычленяются два корня или две основы (в одном случае иранские, в другом – греческие), причем обе интерпретации очень напоминают типичную народную этимологию.364

Пользуясь той же методикой, О. Н. Трубачев вычленяет у топонима Παντικάπαιον основу καπ-, которую он сопоставляет с фрак. *кар «холм» (Трубачев 1977: 20). Самый факт обращения к фракийскому материалу не может вызывать каких-либо возражений. Наличие обширного слоя фракийской ономастики в Северном Причерноморье в настоящее время надежно установлено. Объяснялось это явление поразному: 1) фракийским происхождением киммерийцев (Доватур, Каллистов, Шишова 1982: 172; Блаватский 1985: 238);365 2) переносом фракийских имен из Малой Азии в Северное Причерноморье в эпоху колонизации (Блаватская 1959: 34, 37); 3) фракийской «экспансией» (Нерознак 1977: 32). При любом решении этого вопроса обращение к фракийскому материалу представляется вполне оправданным Фрак. *ϰαπ- »холм» И. Дуриданов реконструировал на основании сопоставления дакийского топонима Καπί-δαυα, Καπί-δαβα, Capi-dava с лит. Кар-ùpė и многочисленными балтийскими топонимами с основой Kap-, ср. лит. kãpas «могила» (← »холм») и рус. копать. Следовательно, дак. Καπίδαυα (-δαυα, -δαβα «город») этимологически интерпретируется как «Hügelstadt» (Duridanov 1969: 36). Однако выделение фрак, kap- »холм» у топонима Παντιϰάπαιον оставляет необъясненной его первую часть. О. Н. Трубачев почему-то относит Пантикапей к числу индоарийских (?!) названий. На каком основании он это делает – остается загадкой. В то же время, если признать правильным вычленение фрак, -kap- у топонима Пантикапей, то первый компонент этого топонима можно было бы сопоставить с фракийским соответствием др.-гр. πόντος «море». И.-е. *о- и др.-гр. -о- во фракийском языке, как известно, закономерно соответствует -α- (Георгиев 1957: 64; Дуриданов 1976: 94–95; Duridanov 1985: 105). Следовательно, греческому πόντος »море» должно соответствовать фрак. *pantas. По той же модели, по которой *kapas (= лит. kãpas) «холм» дает Καπί-δαυα, фрак. *pantas »море» могло образовать *Παντί-ϰαπα(ς), ср. Παντιϰάπη = Παντιϰάπαιον (St. В.). Значение топонима в этом случае: «морской холм», »гора у моря». Иначе говоря, город мог получить свое название по Митридатовой горе (типологически ср. немецкие города, имеющие в качестве второго компонента -berg «гора».

Однако и эта, на первый взгляд, весьма заманчивая этимология вызывает серьезные сомнения. Прежде всего, среди фракийских, дакийских и иных топонимов, сохранившихся в греческих источниках, кажется, нет ни одного надежного примера словосложения со вторым компонентом -ϰαπ-. Иначе говоря, перед нами – изолированный пример, hapax, а это делает изложенную этимологию малоправдоподобной. Но главное – эта этимология совершенно неприемлема для гидронима Παντιϰάπης, который невозможно рассматривать в отрыве от топонима Παντιϰάπαιον. Местоположение реки Пантикап до сих пор не установлено (Доватур, Каллистов, Шишова 1982: 285–286). По одним источникам, эта река – приток Борисфена (например, Hrdt., IV, 18, 2), по другим – она впадает в море (например, Plin., IV, 12, 26). Очевидно, что при этимологизации следует исходить не из явно вторичной формы Παντιϰάπαιον, а из форм Παντιϰάπη »Пантикапей» (St. В.) и Παντιϰάπης «Пантикап».

Необходимо обратить внимание на отсутствие образований с исходом -ϰαπα, -ϰαπη, -ϰαπης, -ϰαπος, -ϰαπία и т. п. в ономастике, дошедшей до нас в греческих передачах. В то же время, очень часто встречаются образования на -απα, -απη(ς), -απια и т.д., имеющие, к тому же надежную индоевропейскую этимологию. Так, Μεσσαπία »Беотия» и «Калабрия», Μεσσάπιος – горы во Фракии и в Беотии, Μεσσάπιος – река на Крите (ср. me-sa-po в надписях линейного письма Б) и др. уже давно сопоставлялись с μέσ(σ)ος »средний» и др.-прус. аре (= лит. ùpė) «река» (Krahe 1937: 21ff);366 ср. догреч. Μεσσ-απία и др.-гр. Μεσοποταμία. Фракийский топоним Burdapa и νύμφαι Βουρδαπηναί (Георгиев 1957: 60; Detschew 1957: 81 ff)367 – образования от гидронима Βουρδ-απη – возможно, к фрак. Βουρδ- »брод» (Георгиев 1957: 60). Фрак. Ζάλδ-απα, видимо, следует сопоставить с лит. Sal̄d-upis – к saldùs «сладкий» (Vanagas, 288). Иную этимологию предлагал В. Георгиев: к Zald-/Said- »желтый» (Георгиев 1957: 61). Но второй компонент и в этом случае генетически связан с др.-прус. аре = лит. ùpẹ, ùpis «река». Город Фригии Σϰορδαπία (PWRE, s.v.) явно образован от гидронима *Σϰορδαπη = лит. Skar̄d-upis – к skar̄dis »обрыв» (Vanagas, 301 ).368

Приведенные примеры заставляют отказаться от традиционного членения гидронима Παντι-ϰάπης в пользу Παντικ-άπης. Фрак. *Παντιϰα απη → Παντιϰαπη «морская река», где фрак. *παντιϰας = др.-гр. ποντιϰός »морской»; ср. личное имя Παντίϰα (Кипр – Athen., 13, 609b) = «Marīna». Форма мужского рода Παντιϰάπης может быть объяснена эллинизацией (ср. ποταμός, а также название реки на Крите – Μεσσάπος, при догреч. ара, аре = др.-прус. аре »река»). Индоевропейский суффикс -ik- известен как в догреческой, так и во фракийской ономастике: Αἰζική – часть Фракии (St. В.), фрак, теоним Βενδις → личное имя Βενδικος, топоним Μαιδιϰή и др. Древность этого суффикса на догреческой (resp. фракийской) почве369 подтверждается наличием параллельных вариантов -ak-/-ik-: Σπαρτ-αϰ-ος и Σπαρτ-ιϰ-ος, Μαν-αϰ-ον и Μαν-ιϰ-ων; ср. рус. вен-ок и вен-ец (др.-рус. вѣн-ьц-ь и лит. vain-ìkas), игр-ок и игрец, тел-ок и тел-ец. Типологически фрак. *Παντιϰα απη → у Παντιϰαπη можно сопоставить с лит. Slavikà ùpė → Slavìkupis (Vanagas, 307).

Сопоставление фрак. *παντιϰας и др.-гр. ποντιϰός, приведенное выше, не является чем-то изолированным. Производные от основ Παντ- и Ποντ- отличаются последовательным параллелизмом в догреческой и греческой ономастике (ЛИ – личное имя):


Παντεύς (ЛИ, Спарта) Ποντεύς (Od., VIII, 113),
ΙΙαντιϰα (ЛИ, Кипр) Ποντιϰή (ЛИ),
Παντίνας (ЛИ, Мантинея) } Ποντῖνος (река и гора в Арголиде),
Παντῖνος (ЛИ, Тегея)
Παντίας (ЛИ, Хиос) Πόντια (ЛИ, надписи),
Πάντις (ЛИ) Πόντις (ЛИ, Эпидамн),
Πάντιος (ЛИ) Πόντιος (эпитет Посейдона и ЛИ).

Важно отметить, что имена с основой Παντ- по словообразовательным причинам невозможно связать с др.-гр. π͡ας, π͡ασα, π͡αν. Перед нами – явная семантическая универсалия, личные имена, образованные от слов со значением «море»; ср. лат. Marīna (mare), лит. Jūrãtė (jū́ra »море»), фракийское мифологическое имя Ἄβδηρα (ср. ἄβδηρα ϑάλασσα – Hesych.), греческие имена с основами Θαλασσ-, Πελαγ-.

Предлагаемая этимология гидронима Παντικάπη(ς) говорит, скорее, в пользу того, что река Пантикап, как это отмечено у Плиния, впадала в море. Возможно, что первоначально так был назван один из лиманов, которых так много в западной части северного побережья Черного моря. В этом случае, естественно, лиман рассматривался как река, образованная морем, как «морская река».370 Впрочем, возможен и позднейший перенос названия на один из притоков Борисфена. Не менее подходящим представляется название Παντιϰάπη »морская река» также и применительно к нынешнему Керченскому проливу, по имени которого был назван находящийся близ него город.

В семантическом плане В. И. Абаев не смог привести ни из одного региона ни единого примера с рекой или проливом, носящими название «рыбный путь». В то же время »морская река» представляет собой надежно засвидетельствованную семантическую универсалию.371 Так, к лит. jū́ra «море» восходят гидронимы Jū́r-upis и Jū́rė (из *Jūr-i̯-a »морская»). Здесь в основе гидронимов, быть может, лежит древнее название большого озера (Vanagas, 139); ср. типологически англ. sea «море» и нем. See »озеро». Латышские гидронимы Mãr-upe, Maras-upe, Mariņa upe также означают «морская река»; ср. лит. mãrės, mãrios (мн. ч.), лат. mare »море» и др. (Endzelīns 1961: 377, 379, 393; Vanagas, 204 – со ссылками на литературу). Греческое название реки Ποντῖνος (Арголида – Paus., II, 36, 3) также означает "морская» (ср. догреческое личное имя Παντῖνος). В греческих источниках мы находим упоминание гидронима во Фракии Ποντιϰὸς Ἴστρος (Scymn. Perieg., 664–665). Главное же – полным соответствием догреческому *Παντικα απη (→ Παντιϰαπη) может служить река в Малой Азии Ποντιϰὸς ποταμός (Eustath. Comm. ad Dionys. Perieg. 783). Соотношение между этими двумя названиями во всех деталях совпадает с соотношением между догреч. *Μεσσα απια (→ Μεσσαπια) и др.-гр. Μεσο-ποταμία.

Приведенные здесь факты свидетельствуют против почти общепризнанной этимологии В. И. Абаева в пользу новой этимологической интерпретации гидронима Παντιϰάπης и топонима Παντιϰάπη = Παντιϰάπαιον.

ΠΑΡΝΑ / ΗΣ(Σ)ΟΣ372

Вопрос о происхождении топонима Παρνασ(σ)ός [Παρνησ(σ)ός] – это не только вопрос о его этимологии, но один из ключевых пунктов при решении проблемы догреческого субстрата, этногенеза греков, возникновения и формирования древнегреческой культуры, явившейся одним из важнейших источников всей позднейшей европейской цивилизации.

В источниках засвидетельствованы три горы Парнас: 1) в Фокиде, 2) в Каппадокии (там же – одноименный город) и 3) в Бактрии. Начиная с конца 1950-х годов широкое распространение получила старая этимология Э. Форрера: Παρνασσός – к хетто-лувийскому parna – «дом». Эта этимология особенно модной была у сторонников гипотезы о наличии древнего хетто-лувийского субстрата на Балканах и в Эгеиде (идея Э. Форрера, которую развили дальше Л. Палмер, А. Хойбек, Э. Ларош (Forrer 1930: 217, 242; Palmer 1958: 75–100; Heubeck 1961; Laroche 1961: 57–98) и др. Сторонники этой гипотезы признали хетто-лувийскую этимологию топонима Παρνασσός «бесспорной».373 В ее пользу приводились словообразовательные аргументы: наличие в анатолийской топонимике образований на -assa, в частности хеттского топонима Parnassa (Laroche 1960: 156). Хетт.-лув. parna »дом» предлагалось понимать как "дом (бога)», предполагая, что известный храм в Дельфах (у горы Парнас) был некогда лувийским святилищем (Palmer 1958: 89–90).374

Гипотеза Л. Палмера – А. Хойбека о хетто-лувийском характере догреческого субстрата встретила довольно единодушный отпор со стороны историков и археологов. См. об этом (со ссылками на литературу): Откупщиков 1973: 19–20, прим. 32. Раскопки в Дельфах не обнаружили никаких следов хетто-лувийской культуры.375 Хеттский топоним Parnašša находится отнюдь не в Каппадокии (у р. Галис), а далеко на юго-востоке, причем, как и само слово parna-, этот топоним является заимствованием в хетто-лувийском (видимо, из хурритского). На этом и на ряде других оснований известный хеттолог А. Камменхубер категорически отвергла анатолийскую этимологию догреч. Παρνασσός (Kammenhuber 1969: 260–261).

К концу 60-х годов «лувиомания» (термин Э. Грумаха) (Grumach 1968: 425) заметно пошла на убыль. Один из авторов гипотезы о хеттолувийском субстрате – Л. Палмер – фактически отказался от нее, заявив, что «лувийские имена могли быть принесены на запад носителями нелувийского языка» (Palmer 1968: I, 337). Другой сторонник этой гипотезы, Э. Ларош, в 1973 г. писал: «Ничто больше не позволяет предполагать присутствие хеттских или лувийских контингентов на Эгейских островах или на «догреческом» материке» (Laroche 1973 (1975): 18).376 Эволюция взглядов Л. Палмера и Э. Лароша по вопросу о хеттолувийском субстрате на Балканах и в Эгеиде очень напоминает изменение точки зрения П. Кречмера по вопросу о соотношении двух топонимов Παρνασσός – в Фокиде и Малой Азии (греческий источник одноименного топонима в Бактриане ни у кого не вызывал сомнений). В 1940 г. П. Кречмер писал, что греческий топоним был перенесен из Малой Азии и что обратное, т. е. название топонима в Каппадокии по имени греческой горы, неправдоподобно (Kretschmer 1940: 251). А 12 лет спустя тот же П. Кречмер отмечал, что название города и горы в Каппадокии «может быть поздним, т. е. перенесенным из Эллады» (Kretschmer 1952–1953: 169).

Приведенные факты убедительно говорят о том, что базирующиеся на гипотезе Л. Палмера – А. Хойбека этимология догреч. Παρνασσός нуждается в пересмотре и, прежде всего, – в методике этимологического анализа. Наличие в хеттских памятниках письменности топонима Parnašša говорит о хетто-лувийском происхождении названия Παρνασσός не более чем засвидетельствованное в надписях из Киликии (Малая Азия) имя Μονγωμερις (Zgusta 1965: 94) – о хетто-лувийском или киликийском происхождении имени известного английского фельдмаршала. Подобные совпадения – далеко не редкость (см. примеры: Откупщиков 1973: 17, прим. 25). Нельзя строить этимологию топонима на «Kling-Klang-Ähnlichkeiten» или на вычленении «основы» или «корня» с последующим его отысканием в заранее заданном языке.377 Что касается суффикса, то топонимы с суффиксом -ss- распространены на обширных пространствах от Атлантики до Средней Азии, и простое их коллекционирование – достаточно бесполезное занятие.

Объективным и методически оправданным представляется словообразовательный подход к этимологическому анализу топонимов (разумеется, с учетом также и иных аспектов исследования). Наличие одной и той же «основы» или одного и того же «суффикса», а иногда совпадение того и другого еще не говорит об общности происхождения топонимов. Ср. (в русской орфографии) Кур-ск и Кур-а («основа» Кур-), Берл-ин и Талл-ин (»суффикс» -ин) г. Мал-ин в Бельгии и г. Мал-ин на Украине («основа» и «суффикс»). Примеры подобного рода бесчисленны.

Иное дело, если к одной и той же топонимической «основе» (на первых этапах анализа – в кавычках) постоянно присоединяются одни и те же суффиксы: лат. Rom-ul-us – Rom-an-us, Sic-ul-us – Sic-ān-us, Tūsc-ul-um – Tūsc-ān-us и т.д. Особенно показательно, когда таким образом чередуются не два, а три-четыре и более суффиксов: Ἴμβραλ-ος – Ἰμβρα-ν-ος – Ἴμβρα-μ-ος – Ἴμβρα-σσ-ος (λ/ν/μ/σσ). Простая основа: о-в Ἴμβρος у берегов Фракии, суффиксальные образования представлены в карийской и ликийской ономастике. Правомерность приведенного сопоставления подтверждается не только ареалом, но и тем фактом, что производные с чередующимися суффиксами могут означать один и тот же топонимический объект или одно и то же лицо. Так, Ἴμβρα-μ-ος = Ἴμβρα-σσ-ος – эпитет Гермеса у фракийцев и карийцев, подобно тому, как Sic-ul-us = Sic-ān-us или – применительно к апеллятивной лексике – лат. dō-n-um = др.-гр. δῶ-ρ-ον.378

Топоним Παρνασσός на Балканах, в отличие от топонима в Малой Азии, имеет широкие фонетико-словообразовательные связи. Прежде всего, для догреческого субстрата типичным является изменение суффиксального -ϑ-i̯-ός > -σσός, в то время как исконно греческие образования этого типа дают -ϑ-ιi̯-ος > -ϑιος, фонетически ср. др.-гр. βυϑός 'глубина' → *βυϑ-i̯-ός > βυσσός idem и *βύϑ-ιi̯-ος > βύϑιος 'глубокий'; в топонимике: Κάναϑος (источник в Арголиде) → *Καναϑ-i̯-ος > Κανασσός (топоним на Крите) (Faure 1967: 58).379 По той же самой словообразовательной модели название горы в Аттике Πάρνης, Πάρνηϑος (ср. также форму ἡ Πάρνηϑος) образует производное *Παρνηϑ-i̯-ος > Παρνησσός 'Парнетский'. Поскольку основа Παρνηϑ- аттическая, мы вправе реконструировать также *Παρναϑ-i̯-ος > Παρνασσός, причем Πάρνηϑος : Πάρναϑος (→ Παρνασσός) = Κάνηϑος (сын Абанта): Κάναϑος (→ Κανασσός, см. выше).

Обращает на себя внимание связь догреческой ономастики с фракийским миром: Абант – мифический предок фракийского племени абантов, а в районе Парнаса в древности обитали фракийцы. Двойная трактовка α/η совпадает с подобным же колебанием в греческих передачах этнонима Θρ͡αιϰες/Θρῆιϰες (хотя данное фонетическое явление широко представлено также и в диалектах древнегреческого языка). Неразрывно связано с фракийскими и мифологическое имя Παρνάσση (мать амазонки Синопы). Здесь также Σινώπη известно как фракийское имя, а Арес – бог или фракийского происхождения (ср. Hrdt., V, 7), или общий у фракийцев и у греков (Georgiev 1975: 21).

На Парнете, как и на Парнасе, находилось древнее святилище Аполлона, причем эпитет Парнетского Аполлона Παρνήϑιος представляет собой греческий вариант догреческого *Παρνηϑ-i̯-ος > Παρνησσός. Важно отметить также полное совпадение между этнонимом в районе Парнаса – Παρνάσσιοι (St. В.) и Παρνάσσιοι = μεγάλοι (Suida) – в Аттике (в одном случае несомненна связь с Парнасом, в другом – с Парнетом); ср. также: Aristoph. Acharn, 348. В связи с этим, видимо, уместно будет вспомнить о древних вторжениях фракийцев в Фокиду (район Парнаса), Беотию, Аттику (район Парнета), на Эвбею и в другие области доисторической Греции (см.: Strab., 321, 445; Paus., I, 41, 8; St. В. s.v. – Ἀνϑηδών и др.).380

Наличие в надписях параллельных личных имен Παρνάσσιος и Παρνάττιος (Fick 1894: 337) также говорит о местном балканском, а не об анатолийском происхождении топонима Παρνασσός, ибо форма с -ττ- (как и у других догреческих образований на -σσός/-ττός) необъяснима при допущении заимствования из малоазийского -šš-.381 А в процессе палатализации *-t(h)i̯os > *-tsos > -σσός/-ττός промежуточная форма с -ts- хорошо объясняет оба рефлекса как результат разнонаправленной ассимиляции.

Древность топонима Παρνασσός подтверждается наличием имени pa-na-so в табличках линейного письма Б (Landau 1958: 95). Кроме того, в догреческом субстрате широко представлены имена собственные с двойным отражением индоевропейского слогообразующего сонанта, в частности сонанта *r̥: 1) *r̥ > -αρ- (греческий тип) и 2) *r̥ > -υρ- («германский» тип). Это двойное отражение отчетливо выступает в случаях: Ἁλίϰ-αρ-να и Ἁλίϰ-υρ-να, (Ἁλι)σ-άρ-να и Σ-ύρ-να, Μ-αρ-μησσός и Μ-υρ-μισσός, Λ-αρ-νησσός и Λ-υρ-νησσός, сюда же относится Π-αρ-νασσός (pa-na-so) и Π-υρ-νασσός (pu-na-so).382 В последнем случае нераспространенная ономастическая основа с той и другой огласовкой корня засвидетельствована в Карии: Π-άρ-νος – карийское личное имя (далее сокращенно ЛИ) и Π-ύρ-νος – город в Карии.

Наконец, объективным показателем принадлежности топонима Παρνασσός к палеобалканской, а не к хетто-лувийской топонимической системе является тот факт, что он входит в сложный комплекс суффиксальных чередований. Еще Й. Хубер сопоставил догреч. Παρνασσός с апеллятивом πάρνοϕ, πάρνοπος «саранча» (Huber 1921: 12). Убедительным доказательством правомерности этого этимологического сопоставления служит эпитет Аполлона Παρνόπιος, который очень напоминает другой его эпитет – Σμίνϑιος (или Σμινϑεύς), восходящий к σμίνϑος »мышь». Бог Аполлон известен как бог – отвратитель бед и болезней, поэтому эпитеты Παρνόπιος и Σμίνϑιος как «саранчовый (отвратитель)» и »мышиный (отвратитель)» соответствуют этой важной его функции. О тесной связи культа Аполлона с древним земледелием свидетельствует также и его эпитет Κόρυνϑος (ср. ϰόρυνϑος "ячменный хлеб»).

В словообразовательном плане πάρνοϕ и Παρνόπιος относятся к Παρνασσός так же, как Κάρνωϕ (ликийское личное имя) – к Καρνησσό (πολις) (город на Крите), как Κορόπη (город в Фессалии) – к Κορησσός (Лидия), как Χάροπος (мифологическое имя) – к Χαρασσό (Крит), Δρύοπες (этноним в районе Парнаса) – к Δρυησός (фракийское личное имя) и др. Иначе говоря, перед нами не случайное сопоставление эпитета Аполлона Παρνόπιος с топонимом Παρνασσός, а констатация глубоких словообразовательных связей, типичных для догреческой ономастики.

Другое распространенное в догреческой Эгеиде и на Балканах чередование суффиксов – это чередование-μ-/-σσ-:


Πέργα-μ-ος (Фракия, Крит и др.) Περγα-σσ-ή (аттический дем)
Θάλα-μ-ος (личное имя) Θάλα-σσ-ος (личное имя)
Θύα-μ-ος (Акарнания) Θυη-σσ-ος (Кария)
Ἴα-μ-ος (мифологическое имя) Ἰα-σσ-ός (Кария)
Ὀργά-μ-η (Фракия) Ὀργη-σσ-ός (Македония).

Этот список можно было бы продолжить и далее. К нему, естественно, относится также и пара: Πάρνα-μ-ος (гора на Крите) (Faure 1967: 67) – Παρνα-σσ-ός (ср. также критское pa-na-so). Надежность данного суфффиксального чередования подтверждается приведенной выше синонимической парой: Ἴμβρα-μ-ος = Ἴμβρα-σσ-ος – эпитет Гермеса у фракийцев и карийцев.

В литературе топоним Παρνασσός уже сопоставлялся с названием горы на границе Лаконики и Арголиды: Πάρνων, Πάρνωνος (Huber 1921: 12). Чередование суффиксов-ων-ος: -α/-ησσός также представлено большим количеством примеров (образования на -ων-ος обычно приводятся в Gen. S.):


Πάρν-ων-ος Παρνα-σσ-ός
Θάλ-ων-ος (личное имя) Θάλα-σσ-ος (личное имя)
Λαμν-ων-ι (Крит) (Faure 1967: 61) Λαμνα-σσ-ός (Крит)
Τάμ-ων-ος (Лидия) Ταμα-σσ-ός (Крит) и др.

И здесь чередование ν-/-σσ- подтверждается не только массой примеров, но и наличием параллельного названия одного и того же города с использованием обоих суффиксов: Τέλμι-ν-α = Τέλμι-σσ-α (Suida).

В настоящем очерке даны лишь выборочные примеры чередования суффиксов в эгейско-балканской и западномалоазийской ономастике, не связанной с анатолийскими языками. На самом деле этих примеров гораздо больше. Одних только чередований -ν-/-σ(σ)- насчитывается более двухсот, -μ-/-σ(σ)- – более ста и т. д. Особенно показательны приведенные выше случаи, когда с помощью чередующихся суффиксов образуются параллельные названия одного и того же объекта. И это относится не только к собственным именам, но и к апеллятивной лексике. Например, чередование суффиксов -οπ- и -ων- в случае Παρν-όπ-ιος и Παρν-ων можно сопоставить не только с двумя чередующимися формами древнего названия одного и того же о-ва Эгины – Οἰν-οπ-ία и Οἰν-ών-η, но также с χαρ-οπ-ός (эпитет льва) и макед. χάρ-ων "лев» (Solta 1974: 151). Показательно также, что в догреческой ономастике суффиксы чередуются не только попарно, ср.: Πάρν-ηϑος (Gen. S.) – Πάρν-ων – Παρνα-σσ-ός – Παρν-όπ-ιος и Κάν-ηϑ-ος (сын Абанта) – Κάν-ων (личное имя) – Κανα-σσ-ός (топоним на Крите) – Καν-οπ-ις (киликийское личное имя), где у ономастических основ Παρν- и Καν- совершенно одинаково образуются производные с четырьмя разными суффиксами. Именно такие постоянно повторяющиеся чередования свидетельствуют о том, что мы имеем дело с единой ономастической системой, а не с набором случайных созвучий.383 Что касается этимологии догреческих имен на -σσ-, то они во многих случаях представляют собой производные с суффиксом *-i̯-os, образованные от названий растений и животных, основа которых оканчивается первичным суффиксом *-k-, реже – *-th- или *-t- (Откупщиков 1983b: 61–66). А в семантическом плане этимологическую связь с саранчой имеет не только Παρνασσός, но также и догреческий топоним в Северной Африке Μέμβρασα = Membressa (< *Μεμβραϰ-i̯-α, к μέμβραξ «вид цикады»),384 а с мышью – топоним в Карии Μύησσος (< *Μυαϰ-i̯-ос, к μύαξ »мышь»), но это уже не имеет непосредственного отношения к вопросу о происхождении догреч. Παρνασσός.

* * *

247

Статья под названием «К этимологии латинского armentum» была опубликована в журнале: Iноземна фiлологiя. Вип. 45: Питания класичноï фiологiï. 1977. № 14.

248

Слово armentum засвидетельствовано начиная с V в. до н. э.

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

249

Это предположение было высказано в этимологическом словаре А. Эрну и А. Мейе (Ernout, Meillet, I, 47).

250

Ср. также свидетельство Варрона, согласно которому слово armentum «proprie dicitur de grege equorum et boum... et quidem frequentius de grege boum» (Varro, LL., 4, 19) "собственно говорится о стаде коней и быков... и чаще – о стаде быков».

2

Статья была опубликована в сборнике: Этимология. 1967/Отв. ред. О.Н.Трубачев. М., 1969. С. 80–87.

251

О резком увеличении продуктивности латинских образований на -āmen(tum) сравнительно с образованиями на -men(tum) на протяжении письменно засвидетельствованной истории латинского языка см.: (Perrot 1961: 175–177).

252

Ср. также более позднее по своей структуре образование: др.-гр. ἄρωμα «пашня» ← ἀρόω »пашу».

253

Подробнее об этом чередовании см.: Откупщиков 1967: 263–264.

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

254

Подробнее об этом см.: Откупщиков 1967: 219–224. –Там же рассматривается сложный вопрос о возможной связи всех этих слов с арм. art «поле'и хет. ar-h̬a-aš »поле». То, что арм. art не имеет ничего общего с др.-гр. ἀγρός, лат. ager "поле» и т. д., убедительно показал В. Беларди (Belardi 1951: 199–200).

255

Эта этимология германских слов была предложена Р. Мерингером (Meringer 1904–1905: 128ff).

256

Статья под таким названием была опубликована в сборнике ≪ΜΝΗΜΗΣ ΧΑΡΙΝ≫ (сер. Philologia classica. Вып. 5). СПб., 1997.

257

Характерно, что в самом древнем слое балтийских заимствований в финском языке (они древнее германских и намного древнее славянских заимствований) мы находим слово taivas в значении «небо», а не »бог» (см.: (Thomsen 1890: 166)).

258

Ср. также сходные композиты: др.-гр. Voc. Ζεῦ πάτερ и лат. Iuppiter (архаич. лат. Dies-pater).

259

Ср. также лит. dienà «день», готск. sin-teins »ежедневно», лат. nūn-dinae «базарные дни восьмидневной недели» (8 + предыдущий базарный день; nūn- < *novem- »девять»), а также арм. tiv "день».

260

Ср., например, лат. femoṟalia = femiṉalia «вид коротких брюк» –чередование суффиксов; Nom. S. femuṟ – Gen. S. femiṉis »бедро» – гетероклиза.

261

CIL I2, 366, а также XI, 4766. –Долгота -ī- у прилагательного dīnus подтверждается размером одного из стихов Плавта (Mil.Glor. 675). Написание одного и того же гласного то как -ei-, то как -i- не является чем-то необычным. Так, в рамках одной и той же надписи (CIL XIV, 2090) в двух соседних словах флексия Dat. sing. III склонения передана теми же двумя способами: Seispit-ei Matr-i.

262

Нарах oblīscor (Акций) более не встречается во всей последующей истории латинского языка.

263

Встречающееся в ряде работ предположение о том, что ст.-сл. ДИВЪ «чудовище», болг. див »злой дух», пол. diw демон», др.-рус. диво «чудо, диво» и другие славянские соответствия могут представлять собой заимствование через тюркское посредство из персидского, а не являются исконными словами, восходящими к и.-е. *dei- u̯-, трудно признать правдоподобным (Фасмер, I, 512; ЭССЯ, V, 35). Единственным аргументом против сближения славянских слов с др.-инд. dēváḥ, лат. dīvus, лит. diēvas и др. (»бог») О. Н. Трубачев считает, что «между этими словами и праслав. divъ в сущности нет ничего общего со стороны значения» (там же). Так ли это? Прежде всего, семантическое развитие «бог» → »злой дух» представляет собой определенную универсалию. Так, в Авесте не только и.-е. *deiu̯os «бог» дает daēva- »демон, дьявол, чудовище, идол», но и ряд ведических божеств выступают как злые духи (Барроу 1976: 10). Считая этот семантический сдвиг сугубо иранским явлением, некоторые исследователи ст.-сл. ДИВЪ «чудовище», болг. див »злой дух» и др. стали считать иранизмами в славянских языках. Между тем, в литовском языке, где diēvas означает «бог», производное этого слова deīviškas имеет значение »адский» и «raganiškas» (от rāgana »ведьма»). Лит. diēvas – это не только «бог», но также »идол, истукан». То же значение имеют производные dievainis и dieváitis.

Следы исконно славянского *dei- u̯- > ди-в– «бог» прослеживаются в сочетаниях типа др.-рус. звѣри дивии »дикие звери», букв, «звери бога, божьи звери», чтó находит полное семантическое соответствие в лтш. dieva zuosis »дикие гуси» (букв, "гуси бога») и др. См. об этом: (Mühlenbach, I, 486), а также (Гамкрелидзе, Иванов 1984: II, 488).

Значения славянских слов, родственных рус. диво «чудо», дивный »чудесный, великолепный», могу быть связаны непосредственно с и.-е. *dei- u̯- «бог» (ср. рус. божественный, лтш. dìevīgs »чудесный, великолепный»). Но поскольку в славянских языках индоевропейское название бога приобрело явно негативный смысл, вероятно, связь значений «бог» и »дивный, чудесный» была в славянском ареале опосредствованной. В качестве tertium comparationis мы можем рассматривать здесь древнейшее значение и.-е. корня *dei- «светить, блестеть». Ср. рус. дивный, с.-хрв. ди̑ван и древнеиндийское этимологически «прозрачное» dḗvanam »блеск, сияние».

При сравнении лат. dīvīnus «божеский» и рус. див(ь)ный »великолепный, прекрасный» расхождение значений очевидно. Но лит. diēvinas имеет оба этих значения (см.: (LKŽ, II, 520)), объединяя все три слова как производные и.-е. корня *dei- "светить, блестеть».

Вообще, наличие для др.-рус. дивъ, диво, дивьныи надежных соответствий в украинском, чешском, польском, верхне- и нижнелужицком, болгарском и сербохорватском языках – с большим количеством производных–делает предположение об иранском происхождении этих слов крайне малоправдоподобным. Против идеи о персидском источнике слова дивъ высказывались еще Φ. Е. Корш (1886: 497) и П. М. Мелиоранский (1902: 287). Еще больше противников у этой гипотезы в наши дни. А. Т. Барроу, например, вообще скептически относится к вопросу о славянских иранизмах: «Все попытки подыскать примеры иранских заимствований в славянских языках были исключительно неудачны» (Барроу 1976: 26). Не берусь судить о всех гипотетических иранизмах, но в случае со словами дивъ, дивьныи и др. можно с достаточной уверенностью утверждать, что они относятся к исконной славянской лексике и иранизмами не являются.

264

Интересно отметить, что значения «день» и »бог», «божеский» могут совпадать у образований с каждым из чередующихся суффиксов в рамках как одного языка, так и в разных и.-е. языках. Ср. др.-инд. di-v-ám »день» и di-v-y-am «божественность», лит. die-n-à »день» и лат. dei-n-a "божеская, божественная».

265

Последний автор предлагает странную реконструкцию: *deivus > *deius > deus. Это – явный анахронизм, предполагающий, что изменение -os > -us произошло до выпадения -v- и -i-, а также до монофтонгизации дифтонга -ei-.

266

Ссылки на поздние примеры выпадения интервокального -v- (между гласными даже разного качества) в системе глагола (amai, cantai) хронологически относятся к иной эпохе (ср. восходящее к ним романские формы). То же относится к романск. rio (< лат. rīvus "ручей»).

2

Статья была опубликована в сборнике: Этимология. 1967/Отв. ред. О.Н.Трубачев. М., 1969. С. 80–87.

2

Статья была опубликована в сборнике: Этимология. 1967/Отв. ред. О.Н.Трубачев. М., 1969. С. 80–87.

267

Ср. также au-ceps, au-spex (к avi-s) "птица», audeo (но avidus), cautum, gaudeo, claudo и др.) (Leumann 1977: s. 97). Для разговорного языка характерной была синкопа в глагольных формах типа amaut, cantaut, где также, после синкопы -i-, -v- изменилось в -u-. Причем, это изменение засвидетельствовано уже в I в. н. э.: pedicaud (CIL, IV, 2048, Помпеи).

2

Статья была опубликована в сборнике: Этимология. 1967/Отв. ред. О.Н.Трубачев. М., 1969. С. 80–87.

268

Ср. лит. šliẽ-ti «наклонять» → šlaī-t-as »склон», šleī-v-as "кривой» (обычно о ногах).

269

«В латинском языке есть синкопированные слова, но нет законов синкопы» (Тройский 1953: 173). О том, что синкопа в латинском языке в отдельных случаях могла быть связана с иноязычным влиянием см.: Тронский 1960: 89.

270

Ceivis и deivos засвидетельствованы в надписях; *dẹ̄vos соответствует форме Dat. Pl. женского рода devas (CIL, I2, 975).

271

Кстати, балтийский материал проливает новый свет также и на вопрос о происхождении флексии Gen. S. (е/о-основ) -osio в латинском и в других и.-е. языках. См.: Откупщиков 1987: 120–126.

272

Статья под названием «Словообразование – семантика – этимология (О происхождении лат. dominus)» была опубликована в сборнике: Античная культура и современная наука. М., 1985. С. 176–178.

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

273

Специально вопросу происхождения и последующей истории лат. dominus посвящено обстоятельное исследование (Leone 1969: 332–411).

274

Несколько странную контаминацию двух разных точек зрения мы находим в одной из работ 70-х годов. С одной стороны, лат. *domo-no- как отыменное образование возводится автором этой работы к числу «les adjectifs secondares possessifs» (как «chef de domus»), а с другой – dominus становится в один ряд c явно отглагольным образованием *louks-no- (лат. lūna, авест. raox-šna-). (См.: Haudry 1979: 52.)

275

3десь и ниже все древнеиндийские примеры даны по словарю (Böhtlingk, I–IV).

276

Сопоставление dominus с fāginus (см., например: Anttila 1972: 94) едва ли может быть признано убедительным ввиду его изолированности (ср. quercīnus, ulmānus и др.) и вероятности греческого влияния (φήγινος).

277

Правда, здесь можно было бы привести несколько не совсем ясных случаев (типа picinus – к pix «смола», faecinus – к faex »осадок»), но они не меняют общей картины и не относятся к производным основ на гласный.

278

Ср., однако, также ruo – ruīna, coquo – coquīna и др. Да и в приведенных примерах долгота -i- у agina и angina является спорной. Возможно, что речь должна идти о двух отглагольных моделях с суффиксальным -n-.

279

Ср. лит. pilnas «полный» – (i̧)piltas »наполненный», др.-гр. σπαρνός «редкий» – σπαρτός »посеянный», др.-инд. bhinnáḥ = bhittáḥ "разбитый», ст.-сл. ПѢНИѤ = ПѢТИѤ, свидетельствующие об исключительно глубокой древности данного явления. «Во многих отношения, формальных и семантических, образования с суффиксами -to- и -no- идут параллельно», – писал об этом еще К. Бругман (Brugman, Delbrück 1897f.: II, 394).

280

Авторы цитированного выше древнеиндийского словаря пытаются объяснить пассивное значение из активного (seine Leidenschaften beherrschend), но это совершенно излишне.

281

Др.-гр. δάμαρ как "Genossin» сопоставлял с готск. gajuko (тот же корень, что и в лат. coniunx) Т. Гриненбергер (Grienenberger 1900: 94).

282

Статья под названием «The Etymology of Late Latin frementum» была опубликована в: Istituto Orientale di Napoli. Annali Sezione linguistica. 1965. Vol. VI. P. 137–144.

283

Надпись, которая содержит слово iouxmenta, относится к первой половине V в.; изменение -ou- > -ū- завершилось в III в. до н. э.

284

«Древнее слово на -men, сохранившееся в религиозном языке» (Ernout, Meillet, I, 3. 4-ème éd.).

285

Хотя эта этимология была принята, например, в словаре А. Эрну и A. Meйe (Ernout, Meillet4, I, s.v.)

286

Из многочисленных значений этого латинского слова именно значение "движение» является одним из наиболее древних. Ср., например, у Энния (Enn., Ann., 173): leni fluit agmine flumen.

287

Об этимологии лит. agnùs см. выше: с. 216–219.

288

Статья под названием «Об этимологии латинского frenum» была опубликована в журнале: Вестник Ленингр. ун-та. 1961. №20. Сер. ист., яз. и лит. Вып. 4. С. 138–142.

289

Обычно употребляется во множественном числе: frēnī, -ōrum, m. или frēna, -ōrum, n.

290

Растирать (зубами)... Варрон считает, что отсюда происходит (слово) удила.

291

Удила (так) названы, ибо кони их растирают, т. е. сжимают и обкусывают зубами.

292

И удила стираются зубами благородного коня (Ovid. Ars amat., I, 20). Ср. также ... frena ferox spumantia mandit "яростный грызет пенящиеся удила» (Verg. Aen., IV, 135).

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

293

Лишь А. Эрну и А. Мейе (Ernout, Meillet1) принимают этимологию Варрона.

294

Была также предпринята попытка сопоставить ирл. srón (= лат. frēnum) и др.-гр. ῥῑς (см. Hamp 1960: 209–211). Однако в этой статье затрагивается только фонетическая сторона сложного вопроса, который автором статьи представлен в чрезмерно упрощенном виде.

295

Некоторые авторы (например, А. Ваничек) сюда же относят лат. fortis, forum, forma, fornix, furca и др. Однако большинство этих сопоставлений малодоказательны.

2

Статья была опубликована в сборнике: Этимология. 1967/Отв. ред. О.Н.Трубачев. М., 1969. С. 80–87.

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

296

Сам же Гофман в своем этимологическом словаре греческого языка пишет по поводу χαλῑνός: «происхождение неясно» (Hofmann, 411).

297

«Конь закусил удила» (Tibull. 1,3,42). Здесь дается буквальный перевод. О значении данного выражения у Тибулла см.: Pierleoni 1929: 305.

298

«Язвы вокруг полости рта – подобные тем, которые образуются у лошадей из-за грубой поверхности удил» (Isid. Orig., IV, 8, 18).

299

«(Они) названы lupāta по волчьим зубам, которые являются неровными» (Serv. ad Verg. Geor. 3, 208).

300

"Lupāta – удила с грубой поверхностью» (Porph. In Horat. Carm. 1, 8, 7).

301

«Lupātī – удила с чрезвычайно грубой поверхностью» (Isid. Orig., XX, 16, 2).

302

«Почему... он не смиряет (пасть) галльских (коней) посредством frena lupāta?» (Horat. Carm. I, 8, 5–7).

303

«Повиноваться жестким lupātis» (Verg. Geor. 3, 208).

304

«Дикий: конь укрощается жесткими lupātis» (Ovid. Amor., 1, 2, 15).

305

«... олени кусают золотые lupata» (Mart., I, 105, 4).

306

«Собственно, лишь «удила», но впоследствии также и вся «узда"», – говорится по поводу датск. bidsel и других соответствующих скандинавских слов в (Falk, Torp, I, 72).

307

Возможно, что переход от первого значения ко второму отразился уже в стихах К. Н. Батюшкова:

Правит сильная десница

Коней сребряной браздой.

308

Cp.: D. Daničić (Rječnik hrvat I, 695): «brzda – frenum, удила на узде; только XIII и XIV вв.».

309

В румынском языке для слова frîu значение "удила» не засвидетельствовано. В этом значении здесь утвердилось славянское заимствование zǎbalǎ.

310

Статья под названием «Aquil(o) impotens у Горация» была опубликована в сб.: Ноratiana. СПб., 1992 (в серии Philologica classica. Вып. 4). С. 89–93.

311

Статья под названием «К этимологии латинского pulc(h)er «красивый»» была опубликована в сборнике: ΜΟϒΣΕΙΟΝ: Профессору Александру Иосифовичу Зайцеву ко дню семидесятилетия. СПб., 1997. С. 204–209.

312

«Et(ymologie) unsicher, auch die G(rund)b(e)d(eutung) ist nicht sicher zu ermitteln» (Walde, II, 384). Ср. также: «Sans étymologie» (Ernout, Meillet, 4éme ed. II, 544).

313

Об этом ранее В. Махек писал в статье (Machek 1942: 26ff). Против сопоставления балто-славянских слов с лат. pulcher возражал Э. Френкель (Fraenkel, 662).

314

В плане огласовки корня ср.: ст.-слав. БЪДѢТИ (= лит. buděti) и БОУДИТИ.

315

Реконструкция флексии -os здесь и выше условна. Лит. puīk-as = puik-ùs свидетельствует о том, что и на славянской почве приведенные прилагательные могли иметь как -о-, так и -u- основу.

316

Подробно этот вопрос излагается в кн.: Откупщиков 1967: 164–190.

317

Индоевропейская древность значения «красивый», засвидетельствованная в латинском, балтийском и славянском, говорит против предположения А. И. Солопова о вторичном характере этого значения у лат. pulcher, не говоря уже о гипотезе, согласно которой этим древнейшим значением было значение »отборный».

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

318

Этот безапелляционный «приговор» дается без малейшего намека на какие-либо доказательства.

319

Ср. рус. свидетель, связанное в современном языке с глаголом видеть, тогда как в древности это слово восходило к глаголу вѣдѣти и писалась через –ѣ-, а не через –и-.

320

Статья под названием «Об индоевропейском происхождении лаг. vīnum, др.-греч. (F)οἶνος «вино»» была опубликована в журнале: Вопросы языкознания. 1985. № 4. С. 95–103.

321

Ср. также вѣнъ "венок» в русских народных песнях – слово, в фонетическом и словообразовательном отношении полностью соответствующее др.-гр. (F)οἶνος. Русские примеры с корнем вѣн– здесь и далее даны в старой орфографии, так как –ѣ– в этих примерах отражает древний дифтонг -oi-.

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

2

Статья была опубликована в сборнике: Этимология. 1967/Отв. ред. О.Н.Трубачев. М., 1969. С. 80–87.

3

См. русский перевод в кн.: Шухардт 1950: 210.

322

В этом излагаемая ниже точка зрения расходится с точкой зрения В. И. Георгиева. В то же время локализация индоевропейской прародины на Балканах представляется мне наиболее убедительной из всех предложенных гипотез. Отчасти поэтому у меня нет полной уверенности, например, в том, что славянские слова, обозначающие вино, непременно являются заимствованными. Ср. такие примеры, как с.-хрв. винòбер «сбор винограда», вѝнов »виноградный» и др., отражающие более древнее значение «виноград», а не более позднее – »вино».

323

Теоретически возможно еще предположить древнюю полисемию с утратой одного из значений слова в старославянском и другого – в древнеиндийском. Но в общем такая возможность маловероятна и в данном случае не может быть доказана. Об объединяющих и разъединяющих изоглоссах см.: Откупщиков 1972: 122–124.

324

Для доказательства исконного индоевропейского происхождения ст.-сл. МѦСО и других родственных слов необходимо найти дли них убедительную индоевропейскую этимологию, чего до сих пор пока сделано не было.

325

Широко используется как материал для разного рода плетеных изделий.

326

Ср. за пределами латинско-древнегреческого ареала фонетически близкие ст.-сл. ВИНА (< *u̯einā) и лтш. vaīna "вина» (< *u̯oinā).

327

«In vielen Beziehungen, formal und semantisch, gehen mit den no-Stämmen die to-Stämme parallel » (Brugmann, Delbrük 1897: 11, 394–396), см. также: Stati 1959 и прим. 7. С. 178.

328

В. И. Георгиев (1958: 266) приводит, видимо, ошибочную форму vetaḥ (мне обнаружить ее в словарях не удалось).

329

Др.-гр. ἰ̅τέα < *Fειτ-εα, ср. название аттического дема Εἰτέα (Frisk 1896: 271); οἰσύα < *u̯oi-tu-a, οἶσος < *u̯oi-tu-os (Chantraine 1933: 103; Schwyzer 1939: 472, 506; Frisk, II, 368). Об изменении τύ > σύ в древнегреческом см. (Schwyzer 1939: 272). Ср. также ст.-сл. ВѢТВЬ < *u̯oi-tu-is (Frisk, II, 368).

330

Несколько больше (25) насчитывает их В. П. Казанскене (1980: 15).

331

В. И. Георгиев (1958: 265) ссылается на другое производное того же корня: др.-гр. εἰλεός «вид виноградной лозы». Этимологическое сопоставление последнего слова с др.-гр. εἰλέω »вращать, катить» дает Я. Фриск (Frisk, I, 456).

332

Речь в данном случае идет о внутрииндоевропейских заимствованиях.

333

О том, что груз, γvino "вино* заимствовано из индоевропейского, см.: Климов (203–204).

334

Статья под таким названием вышла в сборнике: Античный мир: К 65-летию проф. Э. Д. Фролова. СПб., 1998. С. 35–42.

335

Автор этой статьи пишет, «что он ничего определенного не может сказать ни о народе, ни о месте, с которыми был связан Аполлон» (Wilamowitz-Moellendorff 1903: 585).

336

Азиатским богом» (un dieu asiatique) считает Аполлона и П. Шантрен. Но и он попытки отыскать этимологию имени бога в Малой Азии считает сомнительными (Chantraine, I, 98).

337

Против малоазийских корней Аполлона см., например, в работах: (Bethe 1923: 14–21; Cook 1925: II, 452sqq.; Burkert 1975: 1-–21; Gočeva 1982; Jordanov 1984: 104–105 и др.)

338

Наряду с работами автора настоящей статьи см.: Широков 1986: 148.

339

«Nec ego sum pastor... », – говорит Аполлон Дафне (Ovid., Met., I, 513). Перед нами, возможно, намек поэта на мифологическую традицию.

340

Ср. синонимичный эпитет Афродиты Ἀποστροφία (Paus., IX, 16, 3).

341

Mausvernichter – обычная интерпретация эпитета Σμινϑεύς в немецких работах (однако вне связи с этимологией имени самого Аполлона).

342

Перечень античных этимологий эпитета Λύϰειος см.: Serv. ad Verg. Aen., IV, 377.

343

Если только эти названия не были первоначально эпитетами Гелиоса и Селены, превратившимися путем субстантивации в самостоятельные теонимы.

344

Статья под таким названием была опубликована в журнале Болгарской Академии наук: Linguistique Balkanique. 1988. Τ. XXXI. P. 15–19.

345

Cp., впрочем, др.-инд. babhrukáḥ "коричневатый» – также с суффиксом -uk-.

346

Подробный анализ надписей см. в работе: Mihailov 1987.

347

Ср. Aunùpis: Aunuva, Gárd-upis : Garduva, Kurt-upis : Kùrtuvá и др. (Vanagas 1970: 212).

348

Иначе: Duridanov 1969: 70. Ср., однако, в плане семантики Δαρδάπαρα – к *Δαρδαπη и δάρδοί μέλισσα (Hesych.).

349

Статья под названием «Из ономастики Северного Причерноморья» была опубликована в: V Международный конгресс по фракологии. Serdicae, 1991. Р. 143–147.

350

Автор настоящей статьи считает, что так называемый догреческий субстрат представляет собой конгломерат близких греческому палеобалканских языков, к которым относятся фригийский, фракийский, македонский и карийский языки (см.: Откупщиков 1988).

351

См. фотографию килика с четко начертанным именем в ст.: (Яйленко 1980а: 78).

352

Иногда высказывается мнение о том, что имена собственные с двумя приставками не встречаются в греческом ономастиконе. Это неверно применительно к греческому языку, ср., например, личные имена Ἀν-έγ-ϰλητος (CIG, I, 1240), Συν-έϰ-δημος (CIG, II, 3665, 14) и др. Еще более рискованно устанавливать подобные ограничения для палеобалканской ономастики.

353

Статья под названием «Кавказ (этимологический этюд)» была опубликована в Linguistique Balkanique. 1989. Т. XXXII, №3–4. P. 159–164.

354

Мало интересного в плане этимологии представляет другая работа Й. Маркварта «Откуда происходит название Кавказ?» (Marquart 1930).

355

Ср.: «По существу до сих пор нет общепринятых и доказательных объяснений таким... именам, как Кавказ...» (Мурзаев 1974: 70).

356

Плутарх считал, что Кавказ получил свое название по имени пастуха (Plut., Fl.). Следовательно, ему также было известно личное имя Καύϰασος.

2

Статья была опубликована в сборнике: Этимология. 1967/Отв. ред. О.Н.Трубачев. М., 1969. С. 80–87.

357

Автор настоящей статьи считает, что догреческий субстрат был в своей основе палеобалканским. В него входили языки фракийский, македонский, фригийский и карийский. Многочисленные ономастические следы этого субстрата сохранились на Балканах, в Эгеиде и на западе Малой Азии (Откупщиков 1988а).

358

Β связи с палеобалканской (resp. фракийской) ономастикой в Сицилии ср. Ἀδράνη, город во Фракии, и Ἀδρανός, город в Сицилии; Σικελός, царь Фракии (D. Sic., 5, 50), Σιϰελία, область во Фракии (Hesych.), – Σιϰελία "Сицилия» и др.

359

Примеры даны лишь выборочно. Подробнее об этих чередованиях см.: Откупщиков 1988а: 143–153.

360

Ср. личное имя Καύϰαλος (Хиос) и Καυϰαλοῦ ϰώμη в Сев. Африке (Scyl., 108), др.-гр. μέμβραξ 'вид цикады' → Μεμβραϰ-i̯-α > Μέμβρασα, город в Сев. Африке. Палеобалканская (догреческая) топонимика широко представлена в Сев. Африке, Сицилии, Италии и даже в Испании.

361

Статья под названием «Из палеобалканской ономастики Северного Причерноморья (Пантикап и Пантикапей)» была опубликована в сборнике: Проблемы балканистики / Отв. ред. А. В. Десницкая. СПб., 1992. С. 107–114.

362

Ср., например:»... название Пантикапея с его отличной иранской этимологией Абаева» (Тохтасьев 1984: 141).

363

Подробнее недостатки этой весьма распространенной методики рассмотрены в кн.: Откупщиков 1988:78–118.

364

Р. Катичич справедливо указывает на удивительное сходство многих современных этимологических объяснений в области ономастики с самыми рискованными народноэтимологическими толкованиями (Katičić 1976: 48).

365

В первой из этих книг «Народы нашей страны в «Истории» Геродота» приведен перечень работ, в которых говорится о фракийской принадлежности киммерийцев.

366

Впрочем, древнепрусский вариант слова (аре) нашел свое отражение также и в литовской гидронимии: реки Dùb-ap-elis (наряду с Dùb-upis – к dubùs «глубокий»), Sasnapis (к др.-прус. sasnis »заяц»), Vast-apà (видимо, к úostas "устье»), источник Gald-apė, поле Sir-ape (см.: Vanagas, 93, 291, 367, 104, 299).

367

В. Н. Топоров на основе лит. Burd-išk-iu̧ kaimas и др.-прус. Burd-en реконструирует др.-прус. *Burd-ape, фрак. Βουρδ-απη (Топоров 1973: 40–41).

368

В отличие от фракийского и балтийского -а- (лит. Skãrd-upis) фригийский отражает индоевропейское *о- посредством -о- в случае со Σκορδ-απία (см.: Haas 1966: 203).

369

О соотношении догреческой и составной ее части – фракийской – ономастики см.: Откупщиков 1988а.

370

Ср. латинское название Дона у Плиния: Sinus. Первоначально оно, видимо, обозначало нынешний Таганрогский залив – лат. sinus "залив».

371

3десь уместно будет вспомнить справедливые слова В. И. Абаева: «... в семантической стороне этимологических изысканий есть возможность выбраться из лабиринта субъективных предположений и догадок и поставить историю значений на такую же объективную основу, как и историю форм. Для этого надо устанавливаемую в одном языке филиацию значений подкреплять аналогичными примерами из других языков» (Абаев 1960: 74).

372

Статья под названием «Догреческий топоним Παρνασ (σ ) ός и индоевропейское словообразование» была опубликована в сборнике: Вопросы языка и литературы народов Балканских стран / Отв. ред. А. В. Десницкая. JL, 1986. С. 125–135.

373

«The name Parnassos...is certainly of Anatolian origin» (Huxley 1961: 26). «Анатолийское происхождение догреч. Παρνασ(σ)ός несомненно» (Гиндин 1967: 148). Даже противник гипотезы о догреческом хетто-лувийском субстрате Р. Кроссленд пишет: «Привлекательным является объяснение [этимологии] топонима Παρνασσός у Палмера» (Crossland 1971: 1, pt 2, 849).

374

Этот аргумент был выдвинут уже JI. Палмером, поэтому вызывает удивление «дополнение» Л. А. Гиндина к его этимологии: «С о с в о е й с т о р о н ы мы можем д о б а в и т ь, что на греч. Парнасе расположены знаменитые Дельфы с храмом и оракулом Аполлона» (разрядка моя. – Ю. О.) (Гиндин 1967: 147).

375

«Конечно, археолог не может нести ответственность за отсутствие археологических доказательств в пользу лингвистической гипотезы», – не без юмора комментирует этот факт один из археологов (Mylonas 1962: 296).

376

В основном, на прежних позициях, в частности по вопросу об этимологии догреч. Παρνασσός остался Дж. Хаксли (Haxley 1976: 119).

377

Ср., например, рус. парн– и суффикс –ец, что, учитывая двуглавую вершину Парнаса, легко «обосновать» семантически, а произношение догреческого -σσ- как -ts- (отсюда – варианты -σσ- и -ττ- по греческим диалектам) «подтверждало» бы эту этимологию и фонетически. Примеров подобных «этимологий» можно привести множество на материале самых различных языков. Они свидетельствуют о том, с какой легкостью строятся корнеотсылочные этимологии типа Παρνασσός – к хет.-лув. parna – "дом».

378

Об индоевропейских чередованиях суффиксов типа лат. dō-n-um – др.-гр. δῶ-ρ-ον (ст.-сл. ДА-Н-Ь ДА-Р-Ъ), ст.-сл. ПѢ-Н-ИѤ = ПѢ-Т-ИѤ и т. п. см. в работах (Бенвенист 1955: 27–64; Specht 1947: passim; Откупщиков 1967: 17 и сл., 111, 156 и сл.).

379

В связи с фонетической стороной вопроса см.: Chantraine 1933: 34. Применительно к Πάρνηϑος → Παρνησσός см. также: Windekens 1952: 56 со ссылкой на П. Кречмера. Типологической аналогией фонетического изменения -ϑi̯ος (и -τi̯ος) > -σσος > может служить изменение tj > ss в венгерском языке (см.: Benkő 1975: 253).

380

Свидетельства античных писателей о фракийцах в центральной Греции см.: Casson 1926: 102–104, а также Откупщиков 1984b: 32–33.

381

Применительно ко всем догреческим топонимам на -σσος/-ττος это возражение против гипотезы Л. Палмера – А.Хойбека выдвигали многие исследователи; см., напр.: Grossland 1971: 849.

382

В связи с прочтением последнего примера см.: Ruijgh 1967: 176. О подобного рода двойных рефлексах слогообразующих сонантов в табличках линейного письма А и Б см.: Откупщиков 1983с: 147–148. Именно двойной рефлекс слогообразующего *n̥ или *m̥ случае τάφος/τύμβος явился одним из наиболее ярких аргументов В. И. Георгиева в пользу индоевропейского характера языка догреческого субстрата. Детальный разбор этого примера см. в кн.: Откупщиков 1988а: 21–22.

383

С ономастикой совершенно иного –явно неэгейского – типа мы сталкиваемся в Анатолии. См., в частности, списки анатолийских личных имен в работе: Tischler 1982: 439–453.

384

В связи с этим интересно отметить сообщение Геродота о том, что насамоны (этноним в Северной Африке) перемалывают высушенную саранчу и пьют ее с молоком (Hrdt., IV, 172).


Источник: Откупщиков Ю.В. Очерки по этимологии. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2001. — 480 с.

Комментарии для сайта Cackle