Папство, или великая западная ересь

Ереси, заблуждения и нововведения, загрязнившие западные церкви, не все истекли из папства, как из мутного источника. Но именно папство сообщило им характер установлений или западных учений своей проповедью их, своим одобрением, распространением и даже наложением их, как обязательного долга, на все церкви, хотя последние проявляли иногда добрые стремления в деле сохранения или в деле защиты православия.

Поэтому мы, по справедливости вменяем папству ответственность во всех западных заблуждениях.

В настоящее время не только не оспаривают того, что папство оказывало всемогущее влияние на все латинские церкви; но и основываются на его авторитете, чтобы доказать, что все совершенное во имя его, всегда было прекрасно; что в силу божественной привилегии, авторитет папства не мог ошибаться; что достаточно, чтобы известное учение было определено им, и это учение по необходимости становится истинным.

Мы должны ответить на этот изворот. Чтобы сделать это мы постараемся рассмотреть сочинение, на которое можно смотреть, как на точку отправления современного папства, – постараемся опровергнуть книгу, под названием О папе, составленную графом Иосифом Де-Местром. Этого человека и его произведения до такой степени превознесли, что хорошо будет оценить по заслугам того, кто приобрел самое гибельное влияние в западных церквах.

Опровергая его книгу, мы докажем, что нельзя прикрывать папским авторитетом заблуждений, с целью превратить их в истины; что этот авторитет беззаконен; что он сам доказал свою незаконность своими заблуждениями; что вместо признания его божественным установлением, его необходимо отвергнуть, как установление гибельное и противоевангельское.

Опровергнувши пресловутую книгу графа Иосифа Де-Местра, мы опровергнем и все сочинения, которые были лишь бледным подражанием ей.

В отношении к папской власти необходимо различать две фазы:

В течение первых девяти церковных веков, папа был лишь епископом Рима и простирал свою юрисдикцию лишь на церкви, находившиеся в провинции, которой Рим был столицей.

С IX-го века, обстоятельства, в подробное изложение которых мы теперь не войдем, облекли папу на Западе властью духовной и светской. С этих пор римские епископы усиливались распространить признание этой двойной власти, как права соединенного с их достоинством, и таким образом способствовали возникновению мнения, которое известно под именем ультрамонтанства и которое ясно было формулировано только в XVI столетии.

Со времен этой эпохи все разумные католики протестовали против системы папского абсолютизма; но люди раболепные или честолюбивые поддерживали ее ради интереса, и образовали партию, которая не отступала ни перед какой нелепостью, чтобы доказать свои заблуждения.

Можно ли поверить, что в наши дни эта партия приобрела множество последователей, которые довели до нелепости ультрамонтанскую систему?

Благодаря почти всеобщему незнанию канонического права и богословия, ультрамонтанство с каждым днем делает новые успехи.

В самом деле, наши римские христиане едва ли избрали благоприятное время для своих попыток распространения учения, которое предшествовавшие века отвергали, – учение, которое привело римскую церковь к потере половины своих чад. Как! в наше время, когда разум совершил столько благородных завоеваний, когда он расширил свою область удивительным образом, – в наше время христиане стараются превознести учение, отвергнутое даже в самые темные времена средних веков! Когда стараются основать учреждение средствами, диаметрально противоположными направлению и духу эпохи, то оно по необходимости должно рушиться. Учреждения устанавливаются для людей; следовательно, они должны гармонировать с расположениями народов. Закон прогресса, или, если угодно, закон преобразования, есть один из основных принципов человечества. Церковь, сокровищница истины, утверждаясь на божественных основах, без сомнения, не может подпадать существенным видоизменениям. Да наконец она и не имеет надобности в этом в отношении ко всему тому, что проистекает от Бога. В этом отношении она всегда будет находиться в гармонии со всевозможным прогрессом духа человеческого и человеческого общества; но церковь одной своей стороной принадлежит Богу, а другой человеку; следовательно, в ней необходимо тщательно различать то, что есть божественного, от того, что есть человеческого; потому что человеческое может быть видоизменяемо сообразно с обстоятельствами. Те, которые тщеславятся названием римских христиан, грезят об установлении всемирного папского абсолютизма и доводят его до последних крайностей. Они не только сосредоточивают всю церковь в папе, но охотно преподносят привилегию непогрешимости простому папскому собранию (de simples congrégations) и пытаются сделать из мнений этого собрания столько же всеобщих законов церкви. Таким образом, нео-ультрамонтаны далеко оставляют за собой Беллярмина и тех древних ультрамонтан, которые хотя верили в папскую непогрешимость, но которые ограничивали эту привилегию условиями, осуждаемыми современными нам римскими христианами, как галликанством. Они громко закричали бы о ереси, если бы теперь услышали ученого и добродетельного кардинала Контарини,¹⁸⁹ повторяющим перед ними то, что он говорил Павлу III:

"Было бы идолопоклонством заявлять, будто папа не имеет другого правила, кроме своей воли при установлении и при отмене положительного права. Закон Христов есть закон свободы и он запрещает рабство до такой степени грубое, что лютеране были совершенно правы, сравнивая его с Вавилонским пленением. Можно ли назвать иначе управление, которое не руководится другим правилом, кроме воли одного человека? Папа должен знать, что именно к свободным людям он должен применять свою власть».

Так рассуждал кардинал в XVI столетии.

В наше время не только отрекаются от либерализма Контарини, но даже не соглашаются с ультрамонтанством Беллярмина. Вместе с богословами уже не допускают, чтобы папа мог быть еретиком и мог быть низложен церковью. Из папы сделали Бога; и наши современные ультрамонтане охотно сказали бы с Шампвалоном, что папа обладает большей властью, чем Иисус Христос.

Не настоит ли строгий долг для каждого христианина, с энергией восстать против подобного безумия, в котором хотят сделать ответственной церковь?

Именно о природе власти в церкви преимущественно заблуждаются ультрамонтане. Они до такой степени исказили идеи, что им необходимо напомнить истинные принципы в отношении к этому пункту.

Иисус Христос даровал нам относительно природы и пользования властью наставления, которые очень часто предают забвению. В евангелии от Матвея (Мф.20:25 и след; Лк.22:25 и след.) мы читаем:

«Князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими. Но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть бо́льшим, да будет вам слугой. И кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын человеческий не для того пришел, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою для искупления многих».

Таким образом, по учению Иисуса Христа, господствование не должно быть смешиваемо в церкви с властью. Человек по своему разуму не должен подчиняться никому, кроме Бога, и никто в отношении к нему не должен принимать титула учителя (Мф.23:8,10; Иак.3:1). Власть в церкви, вместо того, чтобы быть господствованием, есть лишь общественное служение, есть управление (ministere)(Мф.23:11; 22:26; Лк.22:26), первым условием которого должно быть безусловное развитие индивидуума для духовного общества, правителем которого он состоит.

Поэтому церковная власть должна удалять от себя все, что может объединять ее с деспотизмом. Митроносный деспот – это чудовище; это Ваал, воссевший на престол Бога. Однако же много ли находится в (римской) церкви сановников, которые понимают в христианском смысле миссию, которая им вверена. Мы довольствуемся предложением этого вопроса, предоставляя заботу отвечать на него тем, которые, обладая властью в церкви, знают Евангелие и могут призывать других к правде и истине. Если кто-либо из них, вместо того, чтобы быть примером своему стаду, господствует над ним, как над своим наследием (1Пет.5:3), то он пользуется властью в языческом смысле, ибо он поступает насильственно, что составляет характер языческой власти; между тем, как церковная власть проявляется без принуждения, добровольно, по Божески, безынтересно и без насилия (1Пет.5:2), как служение и управление.

Вот на каких основах должна утверждаться церковная власть, при исполнении того, что ей свойственно, то есть, при пользовании правом, полученным от Иисуса Христа, и при составлении законов для доброго управления христианским обществом. Но необходимо тщательно отличать это право, действительно принадлежащее церковной власти в деле управления христианским обществам, от её права определять христианский догмат. Это различие существенное; и множество писателей, не делая его, впали в весьма пагубные заблуждения. Необходимо также оказывать повиновение церковной власти в отношении к устанавливаемым ею законам, потому что церковь имеет право издавать их; но она не есть непогрешимая при установлении этих законов; так как она может видоизменять их сообразно со временем и обстоятельствами.

При определении христианского догмата, она действует не вследствие власти (par manière d’autorité), но вследствие заявления (déclaration), и при этом заявлении она непогрешима постольку, поскольку довольствуется утверждением католической веры. В самом деле, епископы призваны высказываться непогрешительно только в тех случаях, когда должны подтверждать католическую веру церкви касательно такого или иного догматического или нравственного факта, составляющего часть священного залога откровения. Вне же этого обстоятельства, нет непогрешимой власти; и в церкви, как и в других обществах, мы видим людей, управляющих обществом при помощи средств, признаваемых ими, без сомнения, хорошими; по крайней мере, представляющихся им такими и действительно могущих быть хорошими среди обстоятельств, при которых употребляются; но тем не менее нуждающихся в видоизменениях, чтобы быть в гармонии с потребностями народов.

При пользовании церковной властью, ультрамонтане не делают этого различия, которого не были чужды и великие западные богословы. Ультрамонтане признают лишь власть всецелую, заявляя, что нельзя заслужить название католика, не доводя этой власти до последних пределов. Мы не разделяем этого мнения, и думаем, что эта власть более будет достойна уважения, коль скоро ее заключат в пределы, вне которых её права могут быть оспариваемы.

Таким образом, церковная власть имеет право устанавливать законы, и верующие обязаны повиноваться этим законами, хотя при установлении их власть не бывает непогрешимой; ибо во всяком обществе первой необходимостью является повиновение законно установленной власти, под опасением увидеть разрушение этого общества.

Что же касается залога откровения, то церковь, то есть, христианское общество, представляемое своими законными вождями, решает только вопрос факта, когда бывает призвано к формулированию решения. Вожди церкви не налагают на него своего образа воззрений, не привносят в догмат своего мнения, а только утверждают, что такой или иной догматический или нравственный пункт всегда и повсюду признаваем был откровенным.

Таким образом, человек, в области разума, не признает на самом деле своим господином никого, кроме Бога. Вне откровенных истин, он сохраняет всю свою свободу, и было бы нечестием осмеливаться причинять ущерб той свободе, которую Бог начертал в сердце каждого человека, как необходимое и священное свойство каждого разумного существа. Без свободы, без благородной независимости в области мышления от всякой иной власти, кроме власти Божией, человек перестал бы быть человеком; его совесть и его разум были бы уничтожены; он был бы только пассивным бытием, которое власть формировала бы по своей фантазии, был бы чистой доской, на которой власть чертила бы свои принципы. Этого не было в намерении Божием при создании человека. Со времени грехопадения человечества, необходимо было, чтобы Бог, посредством Своего Слова, пришел на помощь потемненному разуму человека; но Он не уничтожил этот разум, и деятельности этого разума предоставил обширную область, где человек может упражняться с полной свободой.

Великие писатели христианской древности прекрасно понимали эти права человеческого разума, в то же время вполне уважая права власти. Пусть прочитают трактат о Давности Тертуллиана, или Уведомление св. Викентия Лиринского; там найдут вполне то учение, которое мы изложили; но там напрасно будут искать начал, высказываемых ультрамонтанами. Власть, как мы ее определяем, была признаваема всей христианской древностью.

Вера, опирающаяся на подобную власть, именно и есть то разумное повиновение, которого требует св. апостол Павел от каждого верующего: Rationabile obsequium. Этими двумя словами Апостол выражает два необходимые условия для присоединения к христианскому обществу от каждого разумного бытия: повиновения законной власти, без чего не может существовать разумное общество, как общество внешнее, и разума, без чего никакое присоединение не может быть разумным, и, следовательно, достойным человека.

Пусть сравнят это положение о церковной власти с тем понятием, которое стараются распространить наши ультрамонтане; и они увидят, что между обоими ими существует такое же различие, какое существует между разумом и глупостью, между повиновением и рабством.

Однако же наши порицатели человеческого разума, которые по-видимому питают злобу к разуму, признают одних себя добрыми католиками. Поистине, не большое уважение они оказывают церкви, полагая, что первым условием признания её догматов должно быть отречение от разума! Разум, равно как и религия, имеют Бога своим виновником; следовательно, между ними не должно существовать противоречия. Без сомнения, человек часто заблуждается в своих мыслях, но должно ли это служить причиной отрицания разума и его прав? В таком случае, необходимо было бы отрицать и совесть; потому что человек заблуждается в своих чувствах и гораздо чаще делает зло, чем добро. Однако же, не смотря на нравственные заблуждения человека, его совесть существует и её права бесспорны; то же происходит и с разумом. Хотя бы человек терялся среди заблуждений и предрассудков, в глубине его души всегда остаются первоначальные истины, которые образуют в нем интеллектуальную совесть, как великие нравственные принципы образуют его нравственную совесть. Подобно тому, как существует гармония между принципами, служащими основанием нравственного сознания человека, и нравственными принципами Евангелия: подобно этому существует гармония между евангельскими догматами и первыми принципами разумности, присущими разуму. Отвергать эти принципы, оскорблять разум в его свободе и его правах, полагать отрицание разума основанием веры, это значит подкапывать религиозную власть, это значит объявлять войну церкви тем более странную, чем более, как заявляют, хотят защитить и спасти ее.

Хотим думать, что ультрамонтане не суть намеренные враги церкви; но в действительности они поступают не лучше врагов, когда предприняли против неё лицемерную войну, когда поклялись разрушить ее, представляясь служащими ей. Не усомнимся сказать, что если когда церковь выдерживала более опасную войну, так это именно войну, направленную против неё крайними приверженцами папского абсолютизма, быть может, вопреки их ведению.

Пусть ультрамонтане возвратятся к источнику христианства, и они увидят, что тогда все основывалось на характере католичности или вселенскости; что там нет никакого упоминания о той епископской или папской непогрешимости, которую они полагают в основу своей антикатолической и антихристианской системы. Можно сказать, что ультрамонтане отвергают тот титул католика, который составляет нашу славу; ибо они стараются превратить в партию, в котерию, ту христианскую церковь, которой вселенскость всегда была славой и силой; хотят заключить в тесные пределы Римской провинции ту прекрасную церковь, которая до сих пор умела быть всем всё, приспособляясь к национальным обычаям, чтобы приобрести всех для Иисуса Христа.

Пусть углубятся в историю первых восьми церковных веков, и они не найдут там ни малейшего доказательства в пользу папской системы. Все учители говорят только о католической или вселенской власти церкви, когда дело касается прекращения споров относительно учения; вселенские соборы, куда каждый епископ был призываем и куда великое число их приходило свидетельствовать о вере своих церквей, одни лишь признаваемы были свидетелями, и непогрешимыми истолкователями Откровения. Из многочисленных сочинений, из славных фактов, наполняющих восемь веков христианской истории, паписты могут подобрать лишь несколько двусмысленных слов, без значения, но имеющих для них важность, когда их рассматривают вне контекста. В замен же этого, они находят для себя подтверждения в ложных декреталиях и в папских сочинениях средних веков. Необходимо согласиться, что правила логики и здравого смысла попираются, когда, для познания действительного устройства христианской церкви, предпочитают всей истории первых восьми веков несколько ультрамонтанских сочинений, наименее достоверных, – или утверждения некоторых пап, вознесенных обстоятельствами на вершину временной абсолютной власти и заинтересованных в том, чтобы их верховенство признано было привилегией их духовного достоинства.

Книга графа Иосифа де-Местра, под названием О папе, появилась в первый раз в Лионе, в 1819 году. Обнародование её было признано важным событием людьми, которые были тогда в печати вождями роялистской и церковной партии. Бональд и Ламенне в журнале Защитник (le Défenseur), Могони в журнале Белое Знамя (le Drapeau blaпс), Пико в журнале Друг религии и короля (l’Ami de la Religion et du Roi) приветствовали самыми лестными похвалами писателя и его сочинение.

Едва можно понять подобный энтузиазм со стороны писателей, которые выставляли себя опорой столько же трона, как и алтаря. В самом деле, ультрамонтанство Иосифа Де-Местра прямо и неизбежно приводит к низвержению тронов. Mариaна положил для этого принципы и извлек из них следствия в своей пресловутой книге О короле (du Roi). Другие иезуитские богословы, как Сантарелли, Бекан, Эвдемон-Жан, Суарец и сотни других думали согласно с ним. Для них папа был единственным владыкой, абсолютным, вселенским; императоры же и короли были только его наместниками, низлагаемыми по его воле и достойными смерти, если сопротивлялись ему. Среди известных обстоятельств папа имеет право посылать легата для управления государством от его имени и назначать заместителя для командования войсками, для исполнения его распоряжений, для низвержения с престола короля, который становится лишь тираном, коль скоро сопротивляется папе, и даже для отточения кинжала убийцы, могущего убить тирана, не совершая этим преступления.

Таким образом, ультрамонтанство призывает к жизни времена Лиги. Легат Кайетан объявил себя вождем Франции; Гиз назначен был заместителем папы; французский престол признаваем был вакантным, и Жак Клеман, убийца Генриха III, провозглашен был Марианой вечной славой Франции.

Вот что такое ультрамонтанство! Все соединено в этой системе; и Боналед, и Ламенне и Де-Местр, своим смешением в одно и то же время роялизма и ультрамонтанства, доказали лишь то, что не умели выводить следствий из установленных ими принципов. Иезуитские богословы были более последовательными; и древние судебные власти были более роялистичными и разумными, когда так строго преследовали их и их системы.

Боналед, Ламеннэ и Де-Местр тем не менее были признаны как бы тремя титулованными гениями престола и алтаря; со времени появления в свет книги О папе, они были окружены одним и тем же сиянием и составили собой ультрамонтанскую троицу.

Издатели сочинения Де-Местра поспешили вдаться в подобные восхваления, чтобы сделать из своего писателя человека, воздвигнутого Провидением, и чтобы приписать ему гениальность, какой не имели вместе все церковные писатели от начала христианства. «Нам не кажется, говорят они, чтобы до настоящего времени какому-либо писателю приходило на ум расследовать до последних разветвлений влияние, оказываемое верховным понтификатом, на формирование и сохранение социального порядка, равно как представить во всем свете важность этой самой власти для восстановления цивилизации на её истинных основах, расшатанных и разрушенных в наше время злым гением. Никто еще, как нам кажется, не смотрел на папу, как на единоличного (à lui seul) представителя всего христианства».

Это значило объявить, что Иосиф Де-Местр обладал большей проницательностью, чем все писатели, как галликанские, так и ультрамонтанские, которые рассуждали о правах и преимуществах папства. Однако же церковь обладала достаточным числом ученых историков, опытных богослов, глубоких философов, чтобы знать папство в его сущности и в его различных отношениях. Если никто из них не открывал горизонтов, обозначенных Де-Местром, и не делал из папы видимой религии, как еще выражаются его издатели, то отсюда надобно ли заключать, что Де-Местр был более их ясновидящим, или же напротив, необходимо заключить, что он принимал химеру за действительность? Вместо того чтобы выставлять его писателем, воздвигнутым Провидением и предназначенным к совершению новых открытий в области богословия, не должно ли его назвать опасным новатором, иллюминатом, принимающим все свои иллюзии за откровения?

Необходимо согласиться, что мнение, лежащее в основе всей богословской системы Иосифа Де-Местра, есть исключительное. Отождествить человека с обществом, которого существенный характер состоит во вселенскости; сделать из этого человека саму религию – еще никто этого не думал. Издатели были правы и признались в этом; даже римский двор, привыкший к столь странным преувеличениям в отношении к папе, удивился подобному мнению. Сам Де-Местр признается в этом, 11-го декабря 1820 г. он писал Де-Плясе: «с первого раза в Риме не поняли этого сочинения (du Pape); но при втором чтении сделались ко мне совершенно благосклонными. Они очень удивились этой новой системе, и трудно понять, каким образом в Риме могли предположить, что это есть новый взгляд на папу. Однако же необходимо прийти к этому заключению. Может случиться, что второе издание будет посвящено папе; это еще не решено».¹⁹⁰ Но этого не случилось; римляне, УДИВЛЕННЫЕ новой системой и новыми взглядами, не осмелились взять на себя ответственность, официально принимая посвящение. Но к этой новой систем должны были перейти. Теперь мы видим ее проповедуемую, как истинное католическое учение; и римский двор настолько ревностен к ней, что признает еретиками и схизматиками тех, которые позволяют себе отвергать и опровергать ее. Звезда Беллярмина побледнела: Марина и Сантарелли потемнели. Великим богословом римского двора теперь считается Иосиф Де-Местр; и его новая система заменила не только древнее католическое учение, но и ультрамонтанство XVI века.

Когда внимательно прочтут книги, так высоко вознесшие Иосифа Де-Местра в сознании римлян; когда проверят его цитаты, сведенные к верному сопоставлению с его фразами и спокойно обсужденные с его запальчивыми декламациями: тогда будет иметь право удивляться успеху этих книг. Что касается нас, то присущий сочинению тон язвительности и самодовольства, его догматизм, его направление резкое, гордое и презрительное, его странные умозаключения, причуды неустойчивого воображения, его дух парадоксальный и фантастический, его незнание фактов и его ошибки, заключающиеся в цитатах – подают нам самую жалкую идею относительно сочинения О папе. Мы не отвергаем ни живости, ни чистоты слога, ни нескольких правильных идей, рассеянных то там, то здесь в его произведении. Но эти качества могут ли искупать его недостатки? Когда рассуждают о предметах важных, когда хотят изложить права и отношения папства: то неужели нет надобности в знании и благоразумии, и можно ли заменить все это сарказмами? Точность не должна ли цениться более, чем это преувеличение, освященное Де-Местром под именем обмана честных людей? Честные люди не обманывают ни посредством преувеличения, ни каким-либо другим образом. Они держатся истины, которая всегда бывает единой.

Иосиф Де-Местр имел сильное побуждение облагородить преувеличение, но его деспотическая живость, как выражается аббат Лакордьер,¹⁹¹ не могла склонить его к принятию следующего парадокса: честный человек может вводить в обман, если только впадает в преувеличение; однако же Де-Местр осуществил это во всех своих сочинениях, и преимущественно в том, которое мы намерены опровергнуть. Преувеличение есть существенный и самый ясный его характер вместе с гордостью, которая по-видимому вдохновляла писателя книги О папе, с самой первой страницы.

Хотят ли знать, почему он предпринял составление этого произведения? Духовенство было уменьшено революцией, говорит он,¹⁹² оно было поглощено пастырским служением; новое же духовенство не унаследовало познаний прежнего: «Кто знает, до вознесения в свое (небесное) отечество, Елисей оставил ли ему свою милоть, и его священная одежда была ли им тотчас поднята?» Фраза была бы прекрасной, если бы Де-Местр не представил ею доказательства своего незнания библейских повествований. Не необходимо быть особенно ученым, чтобы знать, что это был Илия, который оставил своему ученику Елисею свою милоть вместе с пророческим духом, – милоть, которая была символом этого духа. Но мы находим и другие доказательства знаний Де-Местра. Это видно уже из того, что Иосиф Де-Местр признает себя более ученым, чем все члены католического духовенства и решается обнародовать свое сочинение О папе для защиты религии. Но не говоря о том, что духовенство было уменьшено революцией в одной лишь французской церкви, оно и в 1819 году обладало ветеранами прежнего духовенства; общество епископов имело в своем составе выдающихся богословов; приведем в пример одного, епископа Люцернского, который совершенно также мог защищать церковь от её врагов, как и Иосиф Де-Местр. Мы могли бы указать на большое число членов древней Сорбонны, которые еще были живы в эту эпоху и которые не настолько были поглощены заботами своего служения, чтобы не могли предложить своих богословских познаний к услугам церкви. Но Сорбонские доктора и древние епископы не обладали настолько гением, чтобы изобрести новую систему Иосифа Де-Местра; епископ Люцернский защищал четыре члена 1682 г., вместо того, чтобы выставлять папу представителем всецелого христианства или видимой религией; поэтому церковь погибла бы, если бы Провидение не одушевило Де-Местра желанием выступить борцом за свои новые взгляды. Де-Местр сам выставляет себя, как бы вдохновенным. Необходимо согласиться, что хотя это и скромно, но спорно. Но он объявляет, что под влиянием именно этого вдохновения он выступает против врагов религии, чтобы доказать им, «что без первосвященнического верховенства нет истинного христианства и что никакой честный христианин, не находясь в общении с папою, не может честно (если только обладает некоторым знанием) подписать исповедания веры, хотя бы оно составлено было точно».

Поэтому, кто не находится в общении с папою, в таком общении, какое описано Де-Местром в его книге, тот не может быть ни честным человеком, ни христианином, а может быть только невеждою или скептиком. Быть может, вы возмутитесь против этого парадокса, но Иосиф Де-Местр заявляет, что ученые люди не имеют права возмущаться. Следовательно, согласно с его мнением, вы невежда, если оспариваете его положение.

Рискуя попасть в число невежд, мы дерзаем однако же восстать против его парадокса, и мы заимствуем у Де-Местра единственное оружие, которое он объявляет законным: это обсуждение предмета хотя и не согласно с ним, но лучше его.

Прежде изложения предмета, Иосиф Де-Местр признал полезным написать несколько напыщенных страниц о судьбах французских христиан. Этот писатель поступил бы лучше, если бы менее составлял красивых фраз и оказывал бы более справедливости к людям, которые избраны были Богом сохранять во французской Церкви священный огонь веры и любви. Никто столько не помрачал славу французской церкви, как Де-Местр. Думал ли он, что несколько одобрительных страниц его предварительного рассуждения могут вознаградить его несправедливости и клеветы? Но приведем несколько строк этих похвал от лица врага: «Галликанская церковь, говорит он, почти не имела детства; с самого, так сказать, рождения своего она сделалась первой среди национальных церквей и крепкой опорой единства... Что было в Европе выше этой Галликанской церкви, которая обладала всем, что благоугодно Богу и что пленяет людей: добродетелью, знанием, благородством и богатством?»

Однако же, если мы поверим Де-Местру, то учение Галликанской церкви было хуже всяких ересей; оно было началом всех разделений (схизм). Каким же образом произошло то, что при всем том она сделалась столь великой и столь славной? Де-Местр не заметил, что этими признаниями своими он решительно опровергает свои теории. Если бы он обнародовал свою книгу в то время, когда Галликанская церковь окружена была сиянием, то у этой церкви не было бы достаточно громов, чтобы поразить его. Можно ли поверить, что перед древней французской церковью или перед Сорбонной стали бы формулировать следующие предложения, которые он высказывает с полной похвалой Галликанской церкви:

«Христианство всецело покоилось на верховном первосвященнике».

«Без верховного первосвященника все христианское здание было бы подкопано и для совершенного своего падения нуждалось бы только в развитии известных обстоятельств».

Разве Де-Местр не знал, что эта Галликанская церковь, которую он объявил столь ученой и столь добродетельной, порождала подобные предложения, как мечты болезненного ума и как произведение злого гения, вместо того, чтобы признавать их новыми точками зрения на богословский вопрос, предложенными вдохновенным гением.

Конечно, Галликанская церковь не была, безусловно, православной; но она лучше других западных церквей сохранила начала, канонического сопротивления папским притязаниям.

В этом заключалась её слава до наших дней, когда мы увидели ее безмолвной, бесславной и коленопреклоненной перед непогрешимым папой.

В конце своего предварительного рассуждения, Де-Местр старается уверить своих читателей, что он чрезвычайно много потрудился и что он заслуживает наибольшего из всех доверия; в то же время он обращает внимание на благосклонность и изысканную вежливость в отношении к своим противникам. «Я наивно льщу себя надеждою, говорит он, что с этой точки зрения каждый справедливый читатель согласится, что я поступаю правильно».

Мы не хотим быть в числе несправедливых читателей; и мы спрашиваем себя, как произошло, что даровитый человек, столько потрудившийся, допустил множество ошибок не только догматических, но и исторических; как произошло, что человек столь искренний исказил такое значительное число текстов и часто приписывал писателям мнения, которых они не имели; как, наконец, произошло, что человек столь вежливый и столь благосклонный впадал в такие частые приступы эпилепсии и грубой ярости в споре с противниками, которых знание, добродетель и даже гений требовали большей учтивости?

Хотим верить в геркулесовские труды Иосифа Де-Местра, хотим верить в его искренность и в его вежливость; но чем сильнее мы верим всему этому, тем более затрудняемся ответить на предложенные нами вопросы.

Де-Местр рассуждает о папской непогрешимости в первой главе своей книги О папе.

Вот идея, которую он развивает:

«Непогрешимость, в порядке духовном, и верховенство, в порядке светской власти, суть два совершенно синонимически слова» (стр. 2).

«Когда мы говорим, что церковь непогрешима, то мы не требуем для неё, это весьма важно заметить, никакой особенной привилегии мы требуем лишь того, чтобы она пользовалась правом общим для всех возможных верховенств, которые неизбежно поступают в качестве непогрешимых» (стр. 2).

Вот два начала, совершенно ясные: непогрешимость по своей природе есть не что иное, как верховенство в каком-либо управлении. Если этого верховенства нельзя отождествить с непогрешимостью в собственном смысле, то отсюда будет следовать, по учению Де-Местра, что в церкви нет никакой непогрешимости; но легко доказать, что верховенство не есть непогрешимость.

Во всяком обществе необходима власть, которая издавала бы безапелляционные решения, как в порядке политическом, так и в порядке юридическом; но из того, что она решает безапелляционно, следует ли, что она не ошибается? Всякий член общества, ради общественного интереса, должен подчиняться власти, предлагающей безапелляционные решения; но он не обязан соединять с её решениями внутреннего признания, что будто бы она не может ошибаться. Де-Местр не заметил этого основного различия; вот почему он создает теорию, которая не выдерживает самого простого разбора.

«Верховенство имеет различные формы, присовокупляет Де-Местр (стр. 2); в Константинополе оно говорит иначе, чем в Лондоне; но хотя в том и другом месте оно говорит по своему, все же билль (bill) столько же безапелляционен, как и фетва (fetfa)». То есть, эти акты, хотя противоречат друг другу, все же должны быть признаваемы истекающими как-бы из непогрешимой власти.

Из того, что английский билль, равно как и константинопольская фетва признаются безапелляционными, Де-Местр заключает, что оба правительства, выражающие свою волю посредством этих актов, непогрешимы; эта непогрешимость по природе своей есть такая же, какой он требует для церкви; так как он не ищет для церкви никакой особенной привилегии. Этот странный принцип просто и решительно неразумен. В самом деле, английский билль, константинопольская фетва и римская булла, подведенные под один и тот же религиозный вопрос, по необходимости окажутся противоречащими друг другу; англичанине и магометанине не согласны друг с другом, и оба они противоречат папе. Поэтому или истина не существует и есть лишь пустое слово, или необходимо согласиться, что тот или другой из противоречащих друг другу актов должен быть ошибочным. Хотя он ошибочен, но так как издается правительством абсолютным: то, следовательно, непогрешим, по учению Де-Местра. Если каждое из этих правительств непогрешимо и ни одно из них не ошибается, и однако же их акты противоречат друг другу, и по крайней мере, два акта из трех ошибочны: тогда вот две непогрешимости из трех, которые впадают в ошибку. Если церковь не обладает особенной привилегией, то она не более непогрешима, как то или иное светское правительство; её акты требуют подчинения чисто внешнего и ради общественного порядка, а не внутреннего признания, которое может быть относимо лишь к тому, что по необходимости пребывает в истине. И вот действительная непогрешимость, какой богословы требуют для церкви, не существует и есть лишь химера; обетования, дарованные Иисусом Христом церкви, тщетны; все католическое предание ошибочно признавало в этих обетованиях ту особенную привилегию, которую отвергает Иосиф Де-Местр.

Но основной принцип Де-Местра не только коренным образом разрушает саму идею непогрешимости, но служит отрицанием и истины. Разум может соглашаться лишь с тем, что сообразно с истиной; если он обязан подчиняться власти лишь потому, что она верховная, а не потому, что её требования истинны, тогда разум уже не существует; человек не есть более разумное существо, но животное, которое должно поступать из под палки; всякие рассуждения, всякое возражение представляется тогда возмущением. Право находится в руках наиболее сильного; человек должен набросить покров на свой разум и валяться у ног верховенства, не заботясь о том, пребывает или не пребывает в истине власть, которая повелевает им.

Так как верховенство и непогрешимость совершенно синонимичны, то первое непогрешимо в своей области по такому же праву, как непогрешима вторая в области духовной; и эта последняя ни более, ни менее влиятельна в круге религиозных предметов, как первое в круге предметов политических. Первосвященническая булла и фетва султана совершенно тождественны. Но если английский билль и константинопольская фетва непогрешимы в том же смысле, в каком непогрешимо церковное определение: то по какому праву англичанина упрекают в его англиканизме, а турка в его магометанстве? Если верховенство и непогрешимость суть два синонимические слова, тогда китайский император столько же непогрешим, как и вселенский собор. Китаец, который апеллировал бы на решение своего государя, был бы еретиком в том же смысле, как католик, который восставал бы против церковной власти. Если каждое правительство абсолютно, и следовательно непогрешимо, как утверждает это Де-Местр (стр. 2), то необходимо повиноваться ему, даже когда оно будет издавать законы несправедливые и безнравственные; или лучше, все требуемое им должно быть признаваемо благом и истиной, которым необходимо подчиняться. Только верховенство и непогрешимость создают нравственность, равно как и истину.

Иосиф Де-Местр охотно причисляет непогрешимость гражданским судам, равно как и правительству (стр. 3). «Необходимо допустить, говорит он, в порядке юридических отношений, власть, которая судит, и которая не может быть судима». Это все одно и то же рассуждение: необходимо иметь верховный суд, которого решение для блага общего должно быть признаваемо безапелляционным. Какое странное заблуждение! Можно ли допустить, чтобы здравомыслящий человек мог выводить это заключение из подобного принципа? Всякий верховный суд, всякий государь сами прекрасно знают, что они могут ошибаться, что они могут судить или решать вне истины; что в отношении к их решению требуется лишь подчинение для общего блага, а не внутреннее признание. Но Де-Местр делает их непогрешимыми по всей силе выражения, не замечая, что при допущении подобной чудовищной непогрешимости, он сам разрушает её, а в то же время разрушает всякую нравственность и всякую истину.

Быть может, спросят, на каких доводах, на каких доказательствах Де-Местр обосновывает свою странную теорию? – Этот превосходный писатель не дает себе труда ни доказывать, ни объяснять; он утверждает и ожидает, что все поверят его слову, как слову государственного мужа. Нет сомнения, что и его верховный гений тоже непогрешим. В таком виде он развивает свои аксиомы на двух страницах и переходит к другому вопросу.

«Дело идет, говорит он (стр. 4), лишь о том, чтобы узнать, где существует в церкви верховная власть; ибо, коль скоро это будет узнано, тогда не позволительно уже будет апеллировать против её решений. Но церковь есть монархия; все католические писатели согласны с этим; одни лишь бунтовщики в XVI-м столетии приписали верховенство самой церкви (т. е. народу). Народ – ничтожество в церкви (стр. 5); излишне говорить об аристократии (стр. 7); итак, церковь должна быть абсолютной монархией. Однажды установивши эту монархическую форму, непогрешимость становится тогда необходимым выводом верховенства. Это верховенство принадлежит папе; итак он непогрешим, и он должен быть признаваем непогрешимым, хотя бы даже пришли к убеждению в том, что никакое божественное обетование не было даровано папе (стр. 8). Следовательно, апелляция на решение папы беззаконна; потому что она уничтожает верховенство, а этим самым – непогрешимость и единство».

Де-Местр проходит через все эти свои положения с быстротой, которая не оставляет ему времени для доказательств; он не может поверить, чтобы осмелились ему противоречить. Его новая система кажется ему до такой степени сильной, что он не дает себе труда подтверждать ее; он лишь заявляет; и, после нескольких страниц заявлений, начинает удивляться своему произведению и утверждает, что Боссюэт и Флери опустили из виду непогрешимость до такой степени, что дали повод мирянину со здравым смыслом улыбаться при чтении их сочинений (стр. 11). Но и гордость Де-Местра производит на нас такое же действие. Он противополагает Флери протестантского писателя, Мосгейма, и удивляется, что галиканец встречает в нем противника. Но еще более странно видеть ультрамонтанина ссылающимся на протестантский авторитет; почему бы Флери необходимо было сходиться с Мосгеймом, коль скоро Флери был католиком?

Сам Де-Местр несколько опустил из виду идею непогрешимости, так как он уничтожил ее вместе с истиной и разумностью. Посмотрим, лучше ли он понял идею церкви. «Все католические писатели, говорит он, утверждали, что церковь есть монархия». В доказательство этого мнения он приводит Дюваля и Беллярмина, то есть, ультрамонтан. Но эти писатели, не смотря на всю ошибочность своей теории, утверждали, что эта монархия должна быть умеренной аристократией (стр. 4); а это заставляет улыбаться даже Де-Местра, мирянина со здравым смыслом. Однако же улыбаться не было чему; и мы смеем думать, что все латинские писатели, пользовавшиеся вообще этими выражениями, знали то, что хотели сказать, и столько же хорошо понимали природу церкви Иисуса Христа, как и государственный муж Савоец. Лучше было бы не сравнивать управления, установленного Иисусом Христом в Своей церкви с различными формами государственных устройств; по учению Иисуса Христа, власть в Церкви по своей природе не тождественна с властью государственной. Церковь есть пастбище; верующие суть овцы, и вожди суть пастыри, которые пасут овец под управлением вечного Пастыря. Церковь есть виноградная лоза, заимствующая свой сок от Иисуса Христа, Который есть её ствол и Которого верующие и пастыри суть ветви. Церковь есть семейство; в нем существуют братья; название учителя там осуждено. Вот что такое церковь, по учению Иисуса Христа. Но допустим слово монархия, и вникнем в идею латинских богословов, которые признавали обязательным для себя пользоваться им. Почти все они высказывали это слово, но они не соединяли с ним одинакового смысла. Ультрамонтане подразумевали под ним то, что церковь имеет единого и абсолютного вождя, которого власть ограничивается лишь при исключительных обстоятельствах посредством духовной аристократии, состоящей из епископата; галликане же под словом монархия разумели вообще единую власть, согласно со значением греческого слова. Эта власть пребывает в епископате, имея во главе своей, говоря обычным языком, начальника (chef), которым есть папа. Но этот титул начальника (caput), не дает папе власти независимой от епископского сообщества, он обладает первенствами чести и юрисдикции и есть лишь primus inter pares, первый среди епископов, облеченных тем же священством, причастных к одной и той же власти и составляющих единое тело. Таким образом Иосиф Де-Местр ошибается, когда в общем смысле утверждает, что все богословы признавали церковь монархией, никто из них не соединял с этим словом смысла, вкладываемого графом, и он сам косвенным образом признается в этом, когда не соглашается даже с Дювалем и Беллярмином. Эти богословы признавали значение епископата или церковной аристократии, хотя совершенно не придавали епископам власти, признаваемой за ними галликанцами. Это – неприятное обстоятельство в деле обоснования им новой системы. Если государственные мужи, как напыщенно выражается Де-Местр, одобряют его учение о церковном управлении, то богословы могут только отрицать это учение, как противоречащее учению Иисуса Христа и вполне разрушающее святую идею о характере управления в Церкви.

Де-Местр не желает, чтобы верховенство даровано было церкви, то есть, всему обществу пастырей и верующих; по этому поводу он восстает против республиканской идеи вообще, равно как и против применения её в церкви. Но оставим его политику и заметем только, что он не ясно понимал основное различие, существующее между властью по отношению к догмату и властью в отношении к управлению и законодательству; эта последняя власть вверена епископскому обществу, в этом согласны все католики. Епископы суть главы, правители, или пользуясь более христианским выражением, суть пастыри церкви; но догмат вверен всей церкви в совокупности; и только в качестве органов церкви епископы могут высказаться об учительном вопросе. Догмат есть священный залог, вверенный вселенскому обществу, всем католическим христианам; по отношении к догмату возможно только формулирование заявления, а не наложение нового верования. Заявлять о том, во что верили и что было признаваемо верой всегда, везде и повсюду – вот епископское дело. Отсюда видно, необходимо ли считать народ или христианское общество за ничто, как утверждает Де-Местр; необходимо ли думать, что церковная аристократия или епископат не заслуживает упоминания; и действительно ли папа есть всецелая религия, всё христианство.

Католическая истина требует, чтобы утверждали совершенно противоположное этому.

В конце своей главы о непогрешимости, Де-Местр заявляет, что необходимо допустить единую непогрешимость, то есть, папскую, под опасением иметь их столько, сколько есть патриархов, королей, властителей, вне папы, и этим сделать невозможным всякое управление, всякое единство в церкви.

Таким образом, Де-Местр в конце своей главы забывает свою начальную аксиому. Поскольку он отождествляет верховенство и непогрешимость, то почему утверждает, что, не принимая папской непогрешимости, будут переходить от одной мнимой непогрешимости к другой, до отрицания самого этого преимущества? Так как непогрешимость и верховенство суть два совершенно синонимические предмета, то почему Де-Местр боится того, что государи объявят себя непогрешимыми? Они непогрешимы уже потому, что государи. Существует столько непогрешимостей, сколько есть верховенств. Наш государственный муж, таким образом, противоречит самому себе, когда боится исчезновения непогрешимости, если её не присвоят одному лишь папе. Он мог желать, чтобы папа один обладал верховенством и, следовательно, один был бы непогрешимым; но, установивши свой первый принцип, он не мог рассуждать так, как рассуждал. Его здравый смысл мирянина, побуждавший его улыбаться при чтении Боссюэта, еще более должен был оказываться снисходительным к его собственной логике.

Человек, воздвигнутый Провидением и вдохновенный по всей вероятности, имел право поступать так. Но мы, простые смертные, считаем себя обязанными уважать логику и даже быть серьезными при чтении Боссюэта; вот почему позволяем себе думать, что Де-Местр столько же дурно рассуждал, как и соображал.

Де-Местра заставляет улыбаться в особенности то, что Боссюэт серьезно говорил, что учение о непогрешимости началось со времени Флорентийского собора, и что Флери считает доминиканца Кайетана творцом этой доктрины (стр. 11 и 12). Де-Местр не понимает, каким образом люди, во всяком случае выдающиеся, но писавшие так, что заставляли улыбаться его, мирянина, со здравым смыслом, – «могли смешивать две, столь различные идеи, как верить в ДОГМАТ и утверждать его». Таким образом, Де-Местр молчаливо допускает, что до Флорентийского собора не утверждали догмата о папской непогрешимости, но только верили в него. Затем он объясняет, что вера есть доверие по любви и не имеет надобности рассеиваться (replier) и спрашивать, почему она так верит. ВЕРА, которая ВЕРИТ! это конечно незначительный плеоназм, но оставим это без внимания; если бы понадобилось замечать частные неточности в произведении Де-Местра, то пришлось бы останавливаться на каждой строке. Итак, по мнению Де-Местра, вера не рассуждает; верят, не нуждаясь в знании почему; «лишь сомнение порождает книги». В таком случаи, апостолы и евангелисты написали Новый Завит лишь потому, что сомневались в божественной миссии Иисуса Христа. Если отцы церкви написали свои бесчисленные полемические произведения, то это тоже потому, что сомневались в истинах, которые защищали против еретиков. Если апологеты и богословы писали в доказательство религиозной истины, то это опять потому, что сомневались в ней. Католическая церковь славится миллионами книг, которым все века воздают славу; но Де-Местр объявляет, что их породило сомнение. Сочинения же Де-Местра, без сомнения, составляют исключение и созданы верой. Хотим верить этому, если согласимся со смыслом, придаваемым этому слову самим Де-Местром. Но вера, которая не размышляет, которой причина не известна, есть слепая вера; кто верит таким образом, тот не знает, соглашается ли он с истиной или с заблуждением; он не интересуется этим; он верит не по разуму, а по любви (если только можно любить то, чего не знаем); его вера есть фанатизм, слепая страсть. Вот вера Де-Местра, которая создала его книгу; в этом мы искренно убеждены; но, поистине, мы скорее готовы любить сомнение, произведшее книги отцов церкви, чем веру Де-Местра.

Идея, выраженная государственным мужем из Савойи, столько же ложна, как и идея, выраженная им в первой главе о непогрешимости и о папе. После этого уклонения в сторону, он возвращается к своему предмету и заявляет, что папская непогрешимость была признаваема всей древностью и ее начали лишь доказывать в этом отношении с эпохи, указанной Боссюэтом и Флери. Желая установить это положение, Де-Местр предварительно просит извинения у знаменитой тени Боссюэта. Он прав, когда делает эту ораторскую оговорку; потому что тень Боссюэта, если бы только могла придавать некоторую важность нашему государственному мужу, то содрогнулась бы узнавши, что он одновременно утверждает две ереси, с гордостью, доходящей до смешного: ересь учительную и ересь историческую: он утверждает ересь учительную в том смысле, что принимает за догмат, признаваемый всей древностью, систему, которая сделалась догматом в римской церкви только со времен Ватиканского собора; и следовательно, не была догматом тогда, когда писал Де-Местр.

А историческая ересь его состоит в том, что он заявляет, будто только начали рассуждать о его догмате с эпохи Флорентийского собора. Если бы Де-Местр изучал церковную историю, то он знал бы, что непогрешимость не была ни догматом, ни предметом обсуждения прежде этой эпохи, и что эпоха рассуждений о ней была эпохой её рождения. Верховенство соборов или епископата было, без всяких пререканий, признаваемо тогда постоянной верой церкви; и даже на римский престол возводили папу, который в своих богословских сочинениях опровергал новое мнение о папской непогрешимости, когда это мнение начали доказывать некоторые богословы.

Во второй и третьей своих главах, Иосиф Де-Местр трактует о соборах. Он задается целью доказать их ничтожество и невозможность.

«Власть периодическая и перемежающаяся, говорит он, есть противоречие в словах; управление церковью не может принадлежать соборам, так как они обладают могуществом перемежающимся. Таким образом, напрасно прибегают к их помощи, чтобы сохранить единство и удержать видимый верховный авторитет. Более того, соборы не решают ничего безапелляционно, за исключением соборов вселенских; но эти последние соединены со столь большими неудобствами, что в планы Проведения не могло входить намерения вверить им управление Церковью (стр. 16 и 17).

Эти замечания, по мнению Де-Местра, не могут быть подвержены сомнению; Провидение не могло иметь других мыслей, кроме его собственных; поэтому знаменитый писатель не дает себе труда доказать то, что утверждает.

Установивши эти аксиомы, он принимается за решение вопроса о соборах со своей исторической точки зрения.

Прежде всего, он утверждает, что гораздо легче было созывать вселенские соборы в первые века, чем в наши дни. Почему? Потому, что императоры были всемогущи и могли созывать значительное число епископов; между тем, как теперь светское верховенство ограничено и вселенная расширена открытием Америки. Де-Местр считает, что потребовалось бы пять или шесть лет для осуществления законного созвания.

Последний Ватиканский собор, однако, постарался опровергнуть великого государственного человека романизма.

Писатель, воздвигнутый Провидением, не был пророком; он не предвидел ни железных дорог, ни паровых судов, ни электрических телеграфов. Современные знания сделали сообщения более быстрыми, чем какими они были во времена Де-Местра; и мы расположены думать, что теперь было бы легче созвать вселенский собор, чем во времена римских императоров. Даже во времена Де-Местра предположенное дело было более легким; и он мог бы доказывать противное в полном согласии со своим разумом, хотя и слишком расположенным к парадоксам. Кажется, он не знал устройства римской империи, и не отдавал себе отчета в чрезвычайных физических затруднениях, которые должны были преодолевать епископы, чтобы прибыть на собор, и которые не могли устранить императоры, не смотря на свое всемогущество. Слишком привыкли смотреть на римскую империю, как на империю, обнимавшую весь мир. Бесчисленные области не принадлежали ей никаким образом; а между тем в эти области евангелие проникло по следам апостолов, которые оставили там своих преемников. Да и в самой империи, сколько было провинций, которые признавали императоров лишь сюзеренами, без прямой власти; преимущественно же это было после Константина, в царствование которого созван был первый вселенский собор. Необходимо еще заметить, что эти соборы были созываемы в эпоху падения империи, когда верховенство в действительности уже не существовало, и когда самые необходимые связи были порваны в различных частях империи.

Отправляясь из своих предположений о пяти или шести годах для созвания собора, Де-Местр заключает, что если когда-либо вздумают созвать вселенский собор, то собор этот должен будет состоять из (одних лишь) представителей. «Если соединение всех епископов, говорит он (стр. 18), нравственно, физически и географически невозможно, то почему каждой католической провинции не послать депутатов в общие собрания (états généraux) монархии?» Так как Де-Местр установил принцип папского верховенства и папской непогрешимости, то он был бы более последовательным, если бы предложил следующий вопрос: поскольку папа обладает верховенством и есть непогрешим, поскольку его решения безапелляционны, то зачем нужны эти соборы? Зачем общие собрания? Когда же те, которые не верят в эту непогрешимость и полагают верховную власть в епископате, требуют соборов: то это понятно; но собор становится излишним, коль скоро церковь имеет абсолютного монарха, слово которого есть эхо неба.

Не будем останавливаться на невозможности физической, нравственной и географической созвания соборов, по мнению нашего государственного человека. Теперь, когда знания уничтожили эту тройственную невозможность, мы имеем право спросить: почему не могут собраться все епископы, вместо того, чтобы посылать депутатов в заседания, которые наш великий писатель, так странно называет общими собраниями (états généraux), и в отношении к которым мы должны сохранять почетное название соборов?

Но Де-Местр тем легче мог одним почерком пера создать эти общие собрания, что говорит следующим образом с уверенностью, свойственной гению, каким был он, – гению изобретателю новой системы первосвященнической власти: «Я не имею намерения набрасывать малейшее сомнение на вселенский собор; я говорю только, что его высокое преимущество приобретается им лишь от своего начальника, которому дарованы обетования» (стр. 19). Таким образом, Де-Местр отнюдь не колеблется. В самом деле, зачем колебаться? Уж лучше утверждать. Это не стоит ничего, когда освобождают себя от обязанности доказывать: «Мы хорошо знаем, присовокупляет Де-Местр, что врата ада не одолеют церкви; но почему? По причине Петра,¹⁹³ на котором она основана». Кто сказал это господину графу? А если большинство святых отцов иначе, чем он, понимали тот евангельский текст, на который он намекает: тогда, что сделается с его выводом? Если основной камень церкви есть Иисус Христос, а не папа, тогда где будет существовать основание преимуществ, которые он так охотно присваивает папе? «Отнимите это основание (Петра), говорит Де-Местр, каким образом она (Церковь) будет непогрешимой; так как она не будет существовать? Если не ошибаюсь, прежде необходимо существовать, чтобы затем быть чем-либо». В отношении к последнему пункту господин граф не ошибается; но если основанием церкви есть Иисус Христос, тогда она может существовать без Петра; и доказательством того, что она может существовать без Петра, или папы, служит то, что она действительно существовала подобным образом в течете многих эпох.

Где был папа в течение первых восьми церковных веков?

Где был папа в течение великой западной схизмы? Papa dubius, papa nullus (папа был сомнительным, папою не был никто), в этом все согласны. Ужели латинская церковь не существовала тогда, когда господа кардиналы в течение целых месяцев спорили на конклаве, прежде чем согласились на избрание нового папы? Если церковь существовала без папы, то необходимо признавать весьма вероятным, что она и может существовать без него; и хотя папа есть первый среди епископов, но нельзя, не отвергая истории и не впадая в очевидное заблуждение, полагать его, как условие sine quâ поп существования самой церкви.

Де-Местр утверждает, «что никакое обетование не было даровано церкви в отдельности от её главы (chef)». Охотно верим этому; ибо глава её есть Иисус Христос и Дух Святой, ниспосланный ей Иисусом Христом, для её управления; но глава, какую подразумевает Де-Местр, существует только в его мозгу или в мозгу его приверженцев, и никогда не была частью той церкви, которая была учреждена Иисусом Христом.

Таким образом, вот к чему сводится система Де-Местра относительно соборов: они невозможны теперь, они непогрешимы только посредством папы, и основание для этой последней аксиомы заключается в том, что обетования непогрешимости дарованы только папе. Если мы поверим Де-Местру, то в Св. Писании нельзя найти ничего в пользу церкви в отдельности от папы: все относится к папе.

Это положение противоречит истине.¹⁹⁴

Но продолжим исследование его утверждений относительно соборов.

Выше ли соборы папы, или папа выше соборов? Вот вопрос, говорит Де-Местр, чрезвычайно забавный (стр. 20). Это-то по-английски и называется non-sens (бессмыслицею).

Таким образом, все католические богословы, решавшие этот вопрос, были бессмысленными, по заявлению Де-Местра.

Вселенские соборы соединены с чрезвычайными неудобствами (стр. 21) и первые церковные века злоупотребляли ими (стр. 22). Если неверующие нападали на соборы, то какая в этом важность? Ничто более не может быть безразличным для католической церкви, которая и не должна, и не может быть управляема соборами (стр. 22). Епископы первых веков привыкли к соборам, лишь по причине частого упоминания о них в своих сочинениях. Но если бы они могли видеть другие времена, если бы они подумали о размерах земного шара, если бы они предвидели, что должно было случиться некогда с миром, то они поспешили бы переменить свое мнение.

Если бы и сам Де-Местр мог видеть другие времена, если бы мог подумать о коммуникациях, почти мгновенных, которые должны были установиться от одного конца земного шара до другого, если бы он мог предвидеть то, что должно было произойти по истечении не нескольких столетий, но нескольких лет после него: то он не предавался бы чрезвычайно забавным соображениям, каким предается. Епископы первых веков и епископы XIX века должны рассуждать, как рассуждали в первые времена христианства, потому что они должны рассуждать сообразно не с обстоятельствами, но с истинным католическим учением. Де-Местр поистине пользуется методом удобным, чтобы отделаться от епископов и от писателей первых веков; он утверждает, что епископы рассуждали бы иначе, если бы жили в наше время. Но подобный принцип не разрушает ли коренным образом все католическое предание? Говоря по правде, сам Де-Местр отвергает предание: на что нужно предание, если папа есть непогрешимый толковник Божий? Итак, сожжем Св. Писание и все творения отцов церкви. Лишь сомнение порождает книги. Будем смело верить словам папы; таким образом мы освободим себя от всяких изысканий, от всякого разумения, от всякого разума, от всякой науки. Вера не рассуждает; Де-Местр сказал: она основывается на словах непогрешимого папы; Де-Местр повторяет это до пресыщения. Лишь одно сомнение порождает книги; вот одна из его аксиом. Поэтому Омар был человеком весьма логичным. По его примеру, сожжем же библиотеки и заснем под крылом папы, под звуки лебединой песни Савойца, который один пишет книги не под влиянием сомнения.

Относительно созвания соборов, Де-Местр ссылается на Флери, но не понимает его. Не хотим думать, чтобы он сознательно поступал подобным образом. Флери, рассуждая по вопросу о факте, справедливо утверждает, что одни лишь императоры призывали епископов на вселенские соборы, и лишь одни они могли делать это по причине своего могущества, которое простиралось на большую часть провинций, где существовали церкви. Ученый историк говорит не о каноническом созвании, но только о материальном, если мы можем выразиться подобным образом. Де-Местр не понял его и признает его пустым болтуном, который злоупотребляет историей (стр. 25). Вот дерзость, которая не должна однако оскорблять самого ученого и самого рассудительного историка, который когда-либо существовал. Де-Местр тем менее мог позволить себе ее, что сам он не смыслил ни единого слова ни в церковной истории, ни в богословии. Мы уже видели доказательства этого. Мы встретимся еще и с другими.

Мы находим их тотчас (стр. 26). Наш знаменитый писатель не желает, чтобы даже предполагали, будто собор может находиться в противоречии с папою. «Вот положение, говорит он со своею изысканной вежливостью, которою тщеславится, – вот положение такого рода, что ему окажут всевозможную честь, если назовут лишь сумасбродным».

Итак, латинские богословы, большие и малые, которые рассуждали по этому вопросу, или которых занимал этот вопрос, вы глупы, по мнению Де-Местра! Сам Беллярмин бестолков, по воззрению савойского государственного мужа; потому что он предполагал, что папа может быть еретиком и что в этом случае, он может быть судим собором. Собор, который судит папу! И Беллярмин, который предполагает, что это может случиться! Де-Местр, как это очевидно, должен был выразиться самым энергичным образом, чтобы охарактеризовать подобные положения. Люди, которые предполагают, будто папа может быть еретиком, очень смешны и очень виновны (стр. 28). В течение восемнадцати веков никто не видел ни одного папу, который впадал бы в заблуждение. Де-Местр очень решительно утверждает этот пункт. Позже мы будем иметь случай доказать, что можно насчитать большое число пап, которые были еретиками, и мы докажем это свидетельствами самих пап. В этом отношении исторические познания Де-Местра будут представляемы нами во всем своем блеске.

По мнению Де-Местра, лишь один папа имеет право созвать вселенский собор; когда он созовет его и когда захочет распустить, ему стоит только сказать: я не присутствую на нем более. И вот собор тотчас превращается в соборик и не имеет никакой власти. Де-Местр приписывает эти два принципа галликанцам; так как простодушно прибавляет, «что от никогда не понимал французов, когда они утверждали, будто определения вселенского собора имели силу закона, независимо от принятия или утверждения их верховным первосвященником».

Если бы он изучил деяния вселенских соборов, если бы лишь пробежал историю великой западной схизмы, то он более осветил бы для себя этот вопрос. Хотя он был гений, воздвигнутый Провидением, но и гений, подобный ему, не должен изобретать фактов; он может находить лишь новые системы. Но эти новые системы в богословии не признаются истинными. Если бы Де-Местр узнал лучше галликанских писателей, то увидел бы в них нечто другое, а не ябедников (стр. 28); если бы он был бо́льшим богословом, то не находил бы их несносными (там же) и не высказал бы следующей забавной фразы: «Вопреки соборам и даже в силу соборов, без РИМСКОЙ МОНАРХИИ, нет более церкви». Без римской монархии! Необходимо быть Де-Местром, чтобы позволить себе подобную дерзость, чтобы создавать подобные химерические предположения, и чтобы тотчас объяснять их при помощи аналогий, заимствованных от светской власти.

Мы не перейдем на политическую почву. Скажем только, что его аналогии столько же спорны, как и политические принципы, каковые принципы теперь почтительно удалены в число предметов, древних и любопытных – в кабинеты любителей. Так как принципы эти таковы, то и аналогии, извлекаемые из них должны быть такого же рода.

Пробегая быстро главу об аналогиях, заимствованных от светской власти, не будет бесполезным заметить, однако же, что Де-Местр признает абсолютистическую монархию совершенным политическим типом и что по этой модели он хочет скопировать церковь Иисуса Христа. Абсолютистическая монархия, по нему, есть аксиома, неопровержимая для него. Из неё он извлекает всевозможные выводы, которые применяет к церкви, и все это выставляет доказательством. Отвергните аксиому, найдите себе другую политическую модель, как вы имеете на это право, и тогда что станется с доказательством? Все, что говорит Де-Местр, чисто и просто сводится к следующему предложению: церковь должна быть подобна абсолютистической монархии; потому что абсолютистическая монархия учреждена Иисусом Христом в Его церкви. Наш писатель сотню раз вращается вокруг этого предложения; громоздит слова, но не доказывает ни того, что абсолютистическая монархия должна служить политическим архетипом, ни того, что Иисус Христос освятил ее в Своей церкви. Он только утверждает эти два положения. Но утверждения не достаточно в столь важных предметах.

Де-Местр предполагает, что соборы безусловно тождественны с генеральными собраниями (états généraux); затем он указывает на генеральные собрания во Франции, в Англии; рассматривает указы Блоа, Мулена и Орлеанов: приводит законы: морские, водные, лесные и пр.; из всего этого извлекает аналогии, которые могут быть признаны справедливыми лишь при допущении всех его идей и всех его воззрений; и думает, что вполне рассеял все затруднения.

Не было ли бы более благоразумным не применять к церкви изменчивых форм человеческого управления и в особенности, не заключать, как до пресыщения делает это Де-Местр, от светского к духовному? Таков его паралогизм, от которого самый слабый логик может себя гарантировать.

Из потока фраз, которыми Де-Местр обдает нас, чтобы замаскировать слабость своих доказательств, мы заимствуем несколько строк, подобных следующей: «Вселенский собор, понимая это выражение буквально, совершенно невозможен» (стр. 33). Если так, тогда не было истинного вселенского собора, понимая выражение буквально, с самого начала христианства; тогда папа Григорий Великий невесть что говорил, утверждая, что он почитает первые четыре вселенских собора, как четыре евангелия; тогда все церковные историки и все ученые, которые ученым образом разыскивали соборные каноны, были сумасбродами, когда в церковных летописях старались открывать великие собрания, украшенные величественным титулом вселенских соборов.

Но почему Де-Местр находит вселенский собор не возможным? По причине, указанной уже выше; по причине размера земного шара. Очевидно, именно это он имеет в виду.

Вот еще другое положение, заимствованное нами при быстром перелистывании той же главы, которую рассматриваем (стр. 33) "Я был бы властен выражаться о соборах так же неблагосклонно, как выражался о них св. Григорий Назианзин».

Нет, Де-Местр, не смотря на свое звание государственного мужа, к которому он удивительным образом пристрастен, не мог, без невыносимой гордости, присваивать себе тех же прав, какие имел св. Григорий Назианзин, епископ, великий богослов и великий святой. Де-Местр был простым мирянином лишенным церковных познаний. Хотя бы он был добродетельным, – хотим верить, что именно таким он и был, – но все же мы не думаем, чтобы церковь могла признать его достойным украситься венцом святости. Поэтому он не имел никакого права, как напыщенно говорит он, присваивать себе власть учителя.

Но св. Григорий Назианзин выражается ли неблагосклонно о соборах, когда говорит, что собрания священников и епископов часто соединены бывают с неудобствами и что он избегает их, на сколько это возможно? Говорит ли он о соборах в собственном смысле или вообще? Не говорит ли он о произвольных, неканонических собраниях, на которые собиралось несколько епископов или священников для внимательного рассмотрения известных вопросов, волновавших умы? Де-Местр недоумевает относительно этого; потому что несколькими строками ниже он говорит: «Святой человек выяснился, если я не ошибаюсь и пр.». Оговорка не дурна, когда обвиняют великого епископа в воображаемом преступлении.

Если Де-Местр желал говорить о св. Григории Назианзине, то почему он не сказал, что именно под его председательством начался второй вселенский собор, созванный в Константинополе? Он узнал бы из истории и из деяний этого собора, что папа Дамаз не принимал в нем никакого участия; что собор находился, после св. Григория, под председательством св. Мелетия, который не состоял в общении с Римом; но это не помещало этому собору быть уважаемым св. Григорием подобно одному какому-либо из четырех евангелий. Вот неопровержимые факты, соединяемые с именем св. Григория Назианзина теми, которые знают церковную историю. Пусть же ученики Де-Местра примирят их с его идеями о верховенстве, если могут.

Сказавши, что соборы невозможны, бесполезны, опасны, Де-Местр говорит, что они могут быть и полезными (стр. 34). Не будем стараться соглашать знаменитого писателя с самим собою.

Приведем еще одну фразу из одной страницы (стр. 37). «Юм о соборе Тридентском сделал грубое замечание, которое заслуживает однако же быть принятыми в соображение». Какое же это замечание? То, что этот собор был единственным, происходившим в век действительного просвещения, и что другого такого собора не будет до тех пор, пока невежество снова не подготовит род человеческий к этим великим обольщениям (impostures). Де-Местр находит Юма недостаточно вежливым, но его замечание признает справедливым: «Чем более мир будет просвещаться, говорит он, тем менее будут думать о вселенском соборе» (стр. 38). Затем, по странному, но обычному у нашего знаменитого писателя противоречию, он считает этих вселенских соборов двадцать один, которых он признал строго невозможными, и насчитывает по одному собору на каждые восемьдесят шесть лет? Де-Местр должен бы менее быть расточительным на вселенские соборы; в действительности их было лишь семь, которые представляли вселенскую церковь. Четырнадцать остальных, признаваемых в западной церкви вселенскими, представляли только римскую церковь и, следовательно, не были всеобщими или вселенскими.

Первый вселенский собор происходил в IV веке, а последний, по Де-Местру, в XVI; и эти соборы представляются составлявшимися лишь вследствие юности христианства! Поистине, когда в книге этого великого человека читают подобные неожиданные мнения, то невольно должны спросить себя, каким образом этот писатель парадоксальный, невежественный и не логичный мог приобрести себе хотя бы одного последователя? Однако же он создал школу и не только из мирян, невежд в богословии и в церковной истории, но и священники тщеславятся тем, что имеют его своим учителем и вождем! И римский двор превозносит его, как гения и мудреца! Это пристрастие доказывает лишь одно: глубокое и плачевное невежество, которое объемлет теперь латинское духовенство.

Мы слишком спешим находить противоречия у Де-Местра. Да, вселенские соборы представляются составлявшимися лишь вследствие юности христианства, ибо «в действительности, говорит наш писатель (стр. 39), я не хотел бы уверять, что первые века христианства уже прошли». Очевидно, чтобы быть понятным, ему необходимо было бы только выясниться. Итак, церковь может быть признаваема еще юной. Но она имеет почти около девятнадцати столетий. Святой же Григорий В. находил ее старой уже к концу VI-го века и старался возвратиться к тому времени, когда она была молода, то есть, возвратиться к своему первоначальному источнику и очистить свои учреждения в чистых водах, которые текут из недр Богочеловека и Его апостолов. Но Де-Местр сострадательно пожимает плечами, слыша подобный вздор: «Нет более ложных суждений, говорит он, как те, посредством которых хотят возвратить нас к тому, что называют первыми веками, не зная о чем говорят». Несчастные церковные учители, которые так часто обращаются к превосходству первых веков Христианства! Вы не знаете, что говорите, вот какой лестный комплимент говорит вам граф Де-Местр, муж государственный и савойский дипломат, экс-посланник Сардинский при Русском дворе.

И почему же они не знают о чем говорят, когда говорят о первых веках? Потому что церковь не имеет возрастов (стр. 40) и, следовательно, не бывает ни юной, ни старой. Де-Местр искусен в изворотах. Вот на пространстве двух страниц он утверждает, что церковь может созывать соборы только во время своей юности; что её юность, быть может, еще не прошла; а затем, что эта юность не существует и что те, которые говорят о ней, не знают, о чем говорят.

Заканчивая свои главы о соборах, или лучше сказать – против соборов, Де-Местр ощущает необходимость торжественно заявить о своем совершенном православии. Хотя он заявляет притязание на это, но конечно не достигает своей цели; и мы немного читали книг, переполненных, подобно его книги, ересями, историческими заблуждениями, педантизмом, гордостью и невежеством. Наконец, чтобы никто не сомневался в его православии, он снисходительно соглашается, что известные обстоятельства могут сделать соборы необходимыми. Это полусогласие, которое с его стороны есть лишь новое противоречие, может ли загладить то, что он наговорил ложного, бессвязного, оскорбительного об этих святых собраниях?

«Быть может, французы не знают, присовокупляет наш ученый писатель, что все, что только можно сказать наиболее разумного о папе и о соборах, уже сказано двумя французскими богословами». Вслед за тем он приводит недостаточно правильную ссылку на Дю-Перрона, и несколько строк Томассена. Томассен заявляет, что не должно спорить о том, выше или ниже собор папы; а Дю-Перрон говорит, что папа непогрешим, коль скоро признает себя таковым.

Если бы мы судили об этих двух богословах на основании текстов, которым удивляется Де-Местр, то мы имели бы самое жалкое понятие о них. Но мы слишком хорошо знаем их, чтобы не уважать их. Достаточно прочесть их сочинения, чтобы убедиться, что Де-Местр клевещет на них, ссылаясь на их искаженное свидетельство. Дю-Перрон и Томассен, хотя и тот и другой были трусливыми, когда касались вопросов, в отношении к которым должны были щадить уважаемых противников: тем не менее, они были галликанцами во всей силе этого слова, и их частные уступки, сообразно с обстоятельствами, не отнимают этого характера у их ученых сочинений. Пусть прочтут их, и тогда поймут все то, что система Де-Местра содержит в себе еретического, вопреки святому учению, и ошибочного, вопреки фактам.

Не хотим пройти молчанием замечание Де-Местра на странице 37. «Вот наблюдение, говорит он, которое я рекомендую вниманию всех мыслителей: истина, поражая заблуждение, никогда не досадует».

В таком случае, почему же Де-Местр представляется столь сильно раздраженным, нападая на галликанство? – Галликанцы, по нему, суть ябедники, спорщики, пустые болтуны, люди нечистосердечные и поистине несносные; их учение, абсурдно, сумасбродно, их учению воздают слишком большую честь, когда называют его только сумасбродными, оно чрезвычайно смешно; сам Боссюэт, защищая его, возбуждает лишь улыбку сожаления. Был ли Де-Местр хладнокровным, когда говорил подобные вещи об учении, защищаемом величайшей и знаменитейшей западной церковью, писателями, приобретшими славу в знании священных предметов? Если верно то, как выражается он же в том же примечании, что «заблуждение никогда не бывает хладнокровным в борьбе с истиной»: то мы должны заключить, что его новая система есть заблуждение, а галликанство есть истина: потому что он не может бороться с ним хладнокровно. «У него мало доказательств ясных для сознания», говорит еще нам писатель. Пусть будет так; но в таком случае он сам осуждает себя, и весь мир согласится с этим.

Но прежде полного заключения наших замечаний об учении Де-Местра относительно соборов, не будет бесполезным сопоставить с приведенными нами его положениями следующие его же фразы, заимствованные из четвертой книги, главы VI, О папе «В странах, подчиненных схизме, держатся чрезвычайно странного мнения, какое только можно представить себе; оно состоит в отрицании того, чтобы в церкви могло быть более семи соборов и в старании доказать, что все было решено на тех вселенских соборах, которые предшествовали разделению церквей, и что уже не должно созывать новых соборов. Я тысячу раз слышал (в России) толки о том, что нет более надобности в соборах и что все уже решено. Откуда следует, что в церкви поступали ошибочно, когда собирались для осуждения Македония; так как раньше этого уже собирались для осуждения Ария; и ошибочно поступали, когда собирались в Триденте для осуждения Лютера и Кальвина; так как уже все было решено первыми соборами».

Может показаться удивительным, когда вдруг узнаем, что Де-Местр принимается защищать соборы против восточных христиан, называемых схизматиками, после того, как сам же высказал столь странную теорию относительно этих святых собраний. Мы не хотим примерять его с самим собою.

Присоединим сюда другую страницу, заимствованную из той же книги О папе (кн. II гл. III), в которой Де-Местр допускает, что церковь может не иметь папы, в течение очень продолжительного времени. Не будем пытаться решать это затруднение; укажем только на противоречие. Вот слова Де-Местра:

«Когда всемогущие придворные, чудовища своеволия и злодеяния, пользуясь общественными беспорядками, старались захватить власть, распоряжались всем в Риме и самыми позорными средствами возводили на престол св. Петра или своих сыновей или своих любовников: тогда я самым решительным образом отвергаю, чтобы эти люди были папами. Тот, кто решится доказывать противоположное положение, несомненно поставит себя в величайшее затруднение».

Папы, отвергаемые Де-Местром, занимали Римский престол почти в течение столетия. Ужели Бог оставил Свою Церковь в течение этого времени? Ужели в Церкви не было тогда никакой верховной власти? Ужели Иисус Христос забыл Свои обетования?

Изложивши свою новую систему о папской непогрешимости и папском абсолютизме, Де-Местр пытается подтвердить ее свидетельствами отцов церкви. Попытка затруднительная. Ультрамонтане обыкновенные, каковы были Беллярмин и Дюваль, могли лишь при помощи крючков (chicanes, это французское слово принадлежит Бюссюэту) построить на католическом предании систему, которую хотели противопоставить галликанству. Каким же образом Де-Местр мог заявлять притязание найти свидетельства в подтверждение своей системы, которая гораздо более преувеличена, чем система древних ультрамонтан? Необходимо даже заметить, что в защиту своих идей он и не мог искать традиционных доказательств, не противореча себе. Он признается, что его система есть новая, что даже в Риме не понимали ее сначала. Таким образом, приводить свидетельства древних писателей в подтверждение новой системы, это значит желать доказывать, что эта новая система есть древняя. Поэтому нет ничего удивительного, что великий в ультрамонтанстве человек совершенно не успел в своем стремлении.

Последуем, однако же, за его историческими исследованиями. «Ничто, говорит он, не доказано столь неопровержимо, в особенности для сознания, никогда не предающегося спорам, как монархическое первенство верховного первосвященника».

Сознание не спорит, когда понимание совершенно ясно. Но доказательство не обращается непосредственно к сознанию, оно доходит до него посредством разума, который один поставляет человека в обладание истиной и благом, служащим практической истиной. Но сознание по праву спорит, коль скоро представляемые ему доводы недостаточно убедительны для усвоения своего внутреннего согласия тому, что составляет предмет спора. Когда доводы обладают необоримой силой, разум прекращает свою деятельность, и если ничто в нравственном сознании человека не восстает против владычества истины и блага, оно усваивает практическое согласие тому, что доказано его разумом.

Итаки, первая аксиома Де-Местра не достойна философа, которому ультрамонтанская школа приписывает столь великую глубину. По нашему же мнению, Де-Местр есть лишь человек спесивый, высказывающий положения самые пустые и самые ошибочные в догматическом тоне; и этот тон может вводить в иллюзию людей поверхностных, но для людей серьезных и вдумчивых служит доказательством лишь гордого бессилия его философии.

Как новое доказательство систематического и гордого духа Де-Местра, можно привести то, что он тотчас же говорит, высказавши приведенную нами свою аксиому:

«Оно (монархическое первенство папы) в начале не было, без сомнения, тем, чем сделалось спустя несколько веков; но именно этим оно проявило свою божественность».

Такими образом, именно потому, что мнимое монархическое первенство папы переменило свою природу, после многих веков, оно является божественным. До Де-Местра думали, и рассудительные христиане думают так и теперь, что все божественное в церкви установлено Богочеловеком, Иисусом Христом; всё это, следовательно, существует со времен апостольских. Но Де-Местр хочет признавать божественным только то, что видоизменено после нескольких веков. Не должно ли сказать, что подобное утверждение неразумно? На чем основывается Де-Местр? На следующем принципе своего изобретения: «Все существующее законно и имеющее существовать века, первоначально существует в зародыше и развивается постепенно». Он предполагает, что доказал это в своем «Опыте об образовательном начале человеческих учреждений» (Essaie sur le principe générateur des institutions himaines). Не вдаваясь в разбор этого произведения, мы можем однако же и установить следующее начало, которое не может быть поколеблено никакими доводами Де-Местра, а именно: «все, что божественно в церкви, восходит ко временам апостольским, и Иисус Христос Сам основал церковь, даровавши ей существенные основы её бытия». Если бы намерением Его было установить абсолютную монархию, то первым делом Его было бы начертание этой абсолютной монархии, и первый факт, который мы должны были бы заметить в летописях церкви – это проявление этой абсолютной монархии, облеченной верховной властью, которой должны были бы оказывать полное повиновение все верующие и все вожди, так как они были бы пастырями второстепенными, лишь от неё получающими делегатскую власть.

Де-Местр признается, что только по истечении нескольких веков после основания церкви, можно было заметить монархическое верховенство папы. Мы слышали также его признание, что только во времена юности церкви, каковая юность, быть может, еще не прошла, епископы заявляли притязание управлять церковью и пытались обязать самого папу повиноваться законам, установленным на их общих или вселенских собраниях. Эти два признания, исторгнутые у Де-Местра очевидностью, уничтожают всякую предполагаемую им силу нескольких выражений, отрывочно взятых у отцов церкви.

Он начинает свои цитаты выдержкой из проповеди Боссюэта о единстве церкви. Де-Местр хорошо знал, что Боссюэт не был ультрамонтанином; что хотя он признавал в этой проповеди первенство папы, хотя утверждал, что св. отцы допускали это первенство, однако же, он совершенно отвергал монархическое верховенство (suprématie), которое уже сам Де-Местр приписал ему; и, следовательно, он понимал отцов церкви иначе, чем Де-Местр. Таким образом, лишь для своего собственного осуждения Де-Местр ссылался на Боссюэта.

Этот великий учитель согласно со всей галликанской церковью учил, что папа есть глава (chef) церкви и первый среди епископов; что он занимает в епископате место, которое принадлежало Петру в обществе апостольском; что он, следовательно, обладает почетными преимуществами; и что среди известных обстоятельств он может и должен простирать юрисдикцию или общий надзор над всей церковью, чтобы сохраняемы были законы или каноны, которым и он обязан подчиняться наравне с другими.

Имея в виду эти данные, легко понять, что преимущественно в ораторских речах, когда этого требовали обстоятельства, церковные писатели пользовались преувеличенными выражениями для превознесения папского первенства или папской власти. Никакой писатель для этой цели не шел далее, чем Боссюэт в своей беседе о единстве церкви, и сам Де-Местр признает, что Боссюэт весьма счастливо выразил все преимущества кафедры святого Петра (стр. 44, 45). Тем не менее, Боссюэт был галликанцем, и будучи далеким от признания абсолютного монархического первенства, приписываемого ему Де-Местром, он признавал ошибочным даже более умеренное учение Дюваля и Беллярмина. А в таком случае, зачем же Де-Местр захотел усматривать монархическое первенство в выражениях, гораздо менее напыщенных, чем выражения Бассюэта?

Де-Местр признается, что он не может привести никакого нового текста, и что все приводимые им тексты настолько известны, что принадлежат всему миру (стр. 47). Как же произошло то, что Де-Местр приводит в пользу своей новой системы, такие тексты, которые известны всему миру и в которых никто не видел доказательств в подтверждение учения неизвестного до наших дней и удивившего даже римский двор, когда Де-Местр в первый раз формулировал его?

Эти предварительные замечания должны возбудить в нас недоверие к новым толкованиям, которые Де-Местр дает текстам, приводимым всеми богословскими школами и даже самою Сорбонной в пользу папского первенства в таком виде, как их всегда понимали во Франции, и которые, в сущности, не более доказывают галликанское первенство, как и ультрамонтанский абсолютизм.

Де-Местр говорит, что св. Ириней признавал первенство кафедры Петра; Тертуллиан называет папу епископом епископов и утверждает, что ключи дарованы были Петру, а через него и церкви; Оптат Милевильский уверяет, что лишь один Петр получил ключи для сообщения их остальным пастырям, св. Киприан, приведши евангельские слова: ты ecu Петре и пр., говорит, что именно отсюда проистекает посвящение епископов и виде (forme) церкви; блаженный Августин говорит, что Господь вверил своих овец епископам, потому что они вверены были Петру; св. Ефрем говорит одному простому епископу: ты занимаешь место Петра; св. Гауденций Брешианский (de Bresse) называет св. Амвросия преемником св. Петра; Петр Блоаский пишет одному епископу, что он есть лишь викарий блаженного Петра; епископы одного парижского собора заявили, что они суть только викарии князя апостолов; св. Григорий Нисский учит, что Господь через Петра даровал епископам ключи; Гильда говорит, что дурной епископ злоупотребляет престолом святого Петра.

Из этих текстов, приведенных нами в той же последовательности, как у Де-Местра, этот писатель выводит следующее заключение: «До такой степени повсюду были убеждены, что весь епископат был, так сказать, сконцентрирован в престол св. Петра, от которого он произошел»! Это ли заключение необходимо выводить на самом деле? Если бы Де-Местр лучше прочитал блаженного Августина, на которого ссылается то он понял бы, что разумели отцы и церковные писатели, когда выражались подобно ему. Блаженный Августин во многих местах своих творений самым несомненным образом объясняет, что Иисус Христос обращался к св. Петру, потому что он был представителем апостольского общества и церкви: Ecclesiae personam gerebat; что собственно не ему, а голубице, или церкви он даровал власть. Таким образом, по учению блаженного Августина, он не имел власти, которая бы принадлежала лишь ему и не мог пользоваться властью, которая дарована была церкви. Иисус Христос обращался к нему только потому, что он был первым среди апостолов; но и прочие апостолы получили одинаковые права пользования властью, вверенной церкви; и Петр и другие апостолы были только викариями церкви или Иисуса Христа, который есть едино с нею; и хотя некоторые отцы употребляли иногда выражения, приведенные Де-Местром, но они смотрели на Петра, как на представителя церкви. Таким образом, становится понятным, почему они могли говорить, что епископы исполняли обязанность Петра, что они занимали престол Петра. Они разумели под этим лишь обязанности епископата, дарованные всем апостолам и их законным преемникам, в лице святого Петра, первого среди них.

Что касается толкования Де-Местра, то оно не только противоречит действительной мысли отцов, на которых он ссылается, как это можно видеть из других мест их творений, но и мысли ультрамонтан, которые никогда не смели утверждать, будто епископская власть есть лишь простая делегатская власть и что святой Петр был облечен всей прямой и законной властью церкви. Особенно же замечательно то, что вышеприведенные страницы говорят лишь о святом Петре, как первом апостоле, а не как о римском епископе. Поэтому они объединяют римских епископов с другими епископами в одном и том же епископате, которого Святой Петр, как первый среди апостолов, был олицетворением. Дело идет в вышеуказанных страницах не о римском первосвященнике, но о личности святого Петра или о кафедре Петра, выражавшей епископат. Каким же образом Де-Местр мог надеяться вывести отсюда абсолютную монархию папы?

Удалившись от смысла, усваиваемого всем католическим преданиям цитируемым им выражениям, Де-Местр измыслил систему вместо истины.

Этот писатель приводит еще в свою пользу место святого Иннокентия 1-го, из его письма к африканским епископам и из письма, написанного им к Виктицию Руанскому, которого он, неизвестно почему, называет Виктором; затем ссылается на свидетельство святого Льва, который, подобно Иннокентию, признает кафедру Петра источником епископской власти.

Далее возвращается к св. Киприану, который в III-м веке называл папу игом в церкви вместо Иисуса Христа. Папа Анастасий в IV столетии смотрел на все христианские народы, как на члены своего собственного тела; спустя несколько лет, папа Келестин называл церкви своими членами; папа св. Юлий писал приверженцам Евсевия: «Вы не знаете, что по обычаю необходимо, чтобы прежде всего написали нам и чтобы здесь решили то, что справедливо»! Этот папа восстановил на престолы низложенных епископов; именно это хочет сказать историк, сообщая о факте, что «попечение о всей церкви принадлежит папе по причине достоинства его престола».

Около половины V столетия, святой Лев заявляет на Халкидонском соборе, что на письмо его к Флавиану необходимо смотреть, как на правило веры касательно учения о воплощении; и легаты святого престола говорили, что они оставят собор, если Диоскор, еретик и патриарх Александрийский, не будет удален из собора.

На соборе Халкидонском, легат Люцентий утверждает, что никогда не созывали соборов без власти св. престола.

Папа Келестин говорил своим легатам, отправлявшимся на Ефесский собор, что они идут туда не для рассуждения, но для суждения.

Св. Лев отказался признать 28-ое правило Халкидонского собора, определившего второе место в церкви патриарху Константинопольскому, и отменил его в силу своей апостольской власти.

Он первоначально созвал второй Ефесский собор, который был отменен им, не будучи одобрен им.

В VI-м веке, епископ Патарский в Ликинии говорил, что существует лишь один папа во всей вселенской церкви.

В VII-м веке, святой Максим учил, что апостольский престол «имеет силу и власть вязать и решить во всех церквах, по всем предметам и всяким образом».

В том же веке, Африканские епископы признают, что ничто не должно быть ни исследуемо, ни допускаемо прежде, чем святой престол не будет осведомлен об этом.

Папа Агафон, в своем письме к 6-му вселенскому собору, утверждает, что апостольская церковь всегда исповедовала учение, признаваемое всей католической церковью, – а именно учение о князе апостолов; и отцы этого собора признавали, что люди, отделившиеся в вере от этой церкви, не принадлежат к католическому обществу.

В IX–ом веке, св. Феодор Студит учит, что, следуя древнему обыкновению, нельзя созывать (tenir) собор без ведома папы.

Этим Де-Местр оканчивает свои цитаты. Он присовокупляет, что искание защиты (recours), в Риме, как делал это св. Афанасий и восточные епископы, доказывает верховенство святого престола.

В ином месте¹⁹⁵ мы объяснили все тексты, приведенные Де-Местром, и показали ошибочность его толкований на столько, что их необходимо признать или плодом грубого невежества, или недобросовестности.

Мы же склонны думать, что Де-Местр действительно обнаружил феноменальное невежество в отношении ко всему тому, что касается церковной истории. Он с закрытыми глазами принимал все, что прочитывал у некоторых богословов и латинских полемических писателей; он не проверил ни одного их утверждения; он принял простые общительные связи за апелляции к папе, или за апелляции к Западу, для сообщения своему предположению вселенского характера; он пожелал видеть упоминание о Римской кафедре в текстах, в которых дело шло об епископате; он хотел видеть папу повсюду, где говорится о св. Петре, как если бы св. Петр и Римский епископ были одно и то же лицо.

В главе VII-ой своей книги Де-Местр приводит частные свидетельства Галликанской церкви в подтверждение своего ультрамонтанства. С самого первого раза должно представляться странным, что Галликанская церковь приводится её врагом в защиту его системы; ибо всему миру известно, что она не держалась этой системы. Сам Де-Местр упрекает ее за это достаточно открыто и с жесткостью, переходящей иногда всякие границы. Поэтому, зачем же было ссылаться на свидетельство этой церкви в доказательство мнений, которых она никогда не исповедовала? Не опровергает ли она себя саму и не противоречит ли она себе самой? Нет. Итак, необходимо признать, что Де-Местр имел ложную идею о галликанстве, или что приведенные им свидетельства объяснены им не в том смысле, какой они имеют в действительности.

В виду учения Галликанской церкви о папских преимуществах, Де-Местр должен был бы, если бы был беспристрастным, допустить две вещи: во-первых, что Галликанская церковь просто признавала первенство папы; во-вторых, что хотя Галликанская церковь могла, вопреки своим известным и бесспорным мнениям о первосвященническом авторитете, говорить об этом авторитете более в распространенном виде (explicitement), чем все святые отцы, приводимые в подтверждение непогрешимости: но необходимо было видеть, что тексты св. отцов, приводимые Де-Местром в доказательство его системы, безусловно, не доказывают ничего.

Наш писатель, которого проницательности и логике столько удивляются ультрамонтане, не сообразил того, что желая доказать слишком много, он опровергает самого себя.

Мы могли бы ограничиться этими общими замечаниями; но мы хотим последовать за нашим противником в его изысканиях.

Он ссылается на собрание 1620 года, на Боссюэта, Флери, на церковный совет 1810 года.

Что же находится в текстах, приводимых Де-Местром?

В них находится то, что папа обладает первенством над всей церковью, над вождями и верующими без исключения; что римская церковь никогда не заблуждалась, в том смысле, что заблуждение никогда не было её постоянным учением; и писатели эти надеются, что Бог не допустит, чтобы она когда-либо впала в такое постоянное заблуждение, которое составляет ересь в церкви; что папа по праву председательствует на вселенских соборах, хотя вселенский собор обладает властью высшей, чем он.

Мы спрашиваем, каким образом Де-Местр мог увидеть в подобном учении нечто другое, чем галликанство; каким образом он мог выписывать подобные свидетельства, чтобы создать свой новый тезис об абсолютной монархии и папской непогрешимости?

Однако он называет эти свидетельства цветом авторитетности среди представленных им авторитетов. Но он мог бы указать на многие другие свидетельства, столько же решительные относительно первенства чести и юрисдикции папы; но ни одного в защиту ультрамонтанства Беллярмина, и еще с большей несомненностью, ни одного в подтверждение своих частных мнений. А взамен этого, он мог бы привести тысячи свидетельств против всего того, что близким или отдаленным образом могло бы благоприятствовать папскому абсолютизму или папской непогрешимости. Де-Местр, который ссылается на собрания французского клира, на Боссюэта и Флери, мог бы найти в Воспоминаниях (Mémoires) и в Протоколах (Procès–verbaux) этих собраний, равно как в творениях двух великих богословов, которых учение он постарался исказить, все, чего только мог бы пожелать для устранения сумасбродной системы, изобрести которую в пользу папы он признавал себя обязанным.

По учению Де-Местра, все этого рода тексты необходимо разделить на два класса: первый класс состоит из текстов, благоприятных папскому могуществу; второй – из текстов, отвергающих это могущество в том или ином отношении. Одни лишь первые тексты имеют силу, а вторые – должны быть признаваемы ничтожными.

Эта странная теория развита Де-Местром в VIII-й главе. Мы противопоставляем ей другую теорию, которая представляется нам несколько более разумной: необходимо распределить тексты с точки зрения существующего спора, и объяснять одни посредством других. Результатом такого труда по необходимости будет объединенное учение, освобожденное от всего того, что может представляться крайним, или недостаточным, в том или ином частном тексте; в конце же концов получится истинное учение всех веков по спорному вопросу.

Де-Местр ввел в действие свою теорию в главах, посвященных свидетельствам которые он признал возможным представить в доказательство своего тезиса.

Второго рода свидетельства оказали бы противоположное влияние и привели бы его к истине.

Де-Местр посвящает свою девятую главу свидетельствам протестантским, а десятую свидетельствам Русской Церкви.

Что касается первого рода свидетельств, то наш писатель с торжеством указывает на то, что многие протестанты отдают предпочтение ультрамонтанским идеям перед галликанскими. Он, столь строгий к Боссюэту и Флери, не знает какие похвалы воздать ученому, мудрому и добродетельному Гроцию, Казавбоне, Пуффендорфу, Мосгейму и др. за несколько благоприятных выражений к его монархии. Если бы Де-Местр захотел вникнуть в секрет этой мнимой симпатии протестантов к ультрамонтанской системе, то он нашел бы разгадку этого в превосходной полемической книге ученых епископов Валенбурга. Эти ученые богословы, желая с большим удобством опровергнуть протестантство и понимая, что они не могут этого сделать, отправляясь от ультрамонтанского учения, заявили, что в основу своих доказательств они принимают лишь учение французской церкви.

Протестанты же, находя выгодным нападать на католиков, отправляясь от ультрамонтанских идей, естественно старались смешивать церковь с ультрамонтанством. Де-Местр не заметил этой ловушки, не смотря на всю проницательность, которую приписывают ему его почитатели.

Дошедши до свидетельств Русской Церкви, Де-Местр вступает на неисследованную почву. Будучи Сардинским посланником при русском дворе, он мог бы лучше, чем кто-либо другой, изучить богослужебные книги Русской Церкви. Говорят, что он встречал в них древние свидетельства в пользу римского престола, и он радовался им.

Это положение было защищаемо впоследствии другими ультрамонтанами; но было доказано, что богослужебные книги Русской Церкви не только не содержат ничего благоприятного папской монархии, но не благоприятствуют и простому первенству по божественному праву.

После этих протестантских и русских свидетельств, Де-Местр переходит к Франциску Салескому и к Боссюэту. Вот одно из его беспорядочных действий, которое признают однако же искусным делом. Как бы то ни было, только Де-Местр напрасно ссылается на Франциска Салеского и Боссюэта в защиту своего тезиса. Тот и другой признают первенство папы, но по какому праву Де-Местр превращает это первенство чести и юрисдикции в верховенство абсолютной монархии? Если бы он намерен был установить только папское первенство, то ему незачем было писать свою книгу; существует много других книг, более ученых, чем его. Если же он намерен был установить новую систему, сообщить этому первенству новое распространение, другую природу, то он, доказывая новую идею, принадлежащую исключительно ему одному, не должен был ссылаться ни на какое свидетельство. Он не мог приводить прежние свидетельства без внутреннего убеждения, что придаёт им смысл преувеличенный, которого они не имеют.

Для чего же он приводит тексты Боссюэта и Франциска Салеского? Что касается этого последнего, то для восхваления его, но это напрасно. Абсолютная и непогрешимая монархия Де-Местра еще не была изобретена в его время, да и наш писатель смотрит на нее, как на систему новую и своего изобретения. Что же касается Боссюэта, то Де-Местр ссылается на него, чтобы поставить его в противоречие с самим собою и побранить его. Если мы поверим ему, то Боссюэт впал в раздвоение между своею совестью и сторонними соображениями (гл. XI, стр. 100); вот почему он был связан пресловутым и пустым различением престола и личности. Боссюэт допускает, что престол святого Петра непоколебим, но папа в частности не непогрешим. После этого, Де-Местр невинно спрашивает: «Каким образом, из многих ошибающихся личностей может следовать единое непогрешимое лицо?» – Это невозможно, мы соглашаемся с этим; но это не есть то, что говорил Боссюэт. Святой престол непоколебим, по учению этого великого епископа, потому, что заблуждение не может быть его постоянным учением, так как, если бы один папа ошибался, то другой исправил бы его ошибку. Таким образом, Де-Местр, по поводу различия, установленного Боссюэтом, предложил вопрос, доходящий до смешного. Более того, если не допустить галликанского различия, тогда необходимо будет признать, что все папы были непогрешимы; а в таком случае придется объяснять акты некоторых пап, которые осуждали то или иное учение своих предшественников. Многие папы ошибались; если личность папы должна быть отождествлена с его престолом, как этого желает Де-Местр, тогда отсюда необходимо будет заключить, что святой престол не только непогрешим, но он и непоколебим.

Преувеличения Де-Местра по необходимости приводят к этому результату.

Все, что этот писатель говорит против различения святого престола и личности папы, до такой степени слабо и безосновательно, что нет надобности останавливаться на этом более.

Он не хочет видеть на святом престоле, как видели это Боссюэт и Галликанская церковь, лишь абстрактного папу; затем он острит по этому поводу, не подозревая, что впадает в полнейшее неразумие и удаляется от вопроса.

Де-Местр находит Боссюэта утомительным с его канонами, к которым он постоянно возвращается; в слове церковь он видит только выражение революционерство, равно как то же видит и в слове нация (стр. 106, 107).

Боссюэт желает, чтобы закон был выше человека!.. Он желает, чтобы церковь была непогрешима!.. Именно поэтому Де-Местр находит его утомительным и революционером. Мы не разделяем учения Боссюэта; но находить утомительным гениального человека, который превыше всего требует владычества закона!.. Провозглашать революционерством слово церковь!.. Но в таком случае Иисус Христос тоже был революционером, ибо Он даровал нам церковь, в качестве верховного судьи при разногласиях.

Но оставим Де-Местра с его непомерным абсолютизмом и перейдем к его странной теории о соборе Констанском.

Начнем с буквального изложения мнений Де-Местра о соборе Констанском, прежде чем станем опровергать их.

«Великое несчастье состоит в том, говорит он, что столь много французских богословов были преданы собору Констанскому и запутали идеи самые ясные» (стр. 112).

"Это был совет, а не собор. Собрание старалось присвоить себе авторитет, которого ему не доставало, принимая во внимание полнейшую недостоверность личности папы» (стр. 112).

«Констанские отцы, хотя решительно не составляли собора, тем не менее, образовали собою собрание чрезвычайно почтенное, по числу и по качеству личностей; но во всех делах, которые они могли совершать без содействия папы, и даже без неоспоримого признания кого-либо папой, ДЕРЕВЕНСКИЙ СВЯЩЕННИК ИЛИ ЕГО ПОНОМАРЬ был бы в богословском смысле столько же непогрешимым, как они, хотя это не помешало Мартину V одобрить собрание, как одобрил папа все, что было сделано собранием в видах умиротворения; и через это Констанский собор сделался вселенским».

После формулирования этих положений, Де-Местр заявляет, что Мартин V одобрил определения, составленные Констанским собором против заблуждений Веклефа и Иоанна Гусса, но не одобрил определения, по которому епископское общество, отделенное от папы, и даже в разногласии с ним, может устанавливать законы, обязательные для святого престола, и может высказываться относительно догмата непогрешимо в божественном смысле (стр. 113).

Не станем обращать внимания на некоторые эксцентричности языка, которые будут оценены нашими читателями согласно с нами; последуем лишь за рассуждениями Де-Местра.

Он соглашается, что в течение сорока лет (стр. 112), церковь имела лишь сомнительных пап, то есть, что она не имела пап. Среди этих обстоятельств, епископы собрались в Констансе и избрали папу, который принял наименование Мартина V. Де-Местр признает и этот факт.

Более того, он признает, что избранный подобным образом папа был законным.

Но кто же дал папе право на то, чтобы он стал законным? Констанский собор, который избрал его. Когда же Констанский собор избрал его? В тот момент, когда папа не существовал. Таким образом, вот собор без папы, который избирает папу, который делает его законным, который присваивает ему власть, служащую основанием этой законности.

Если же этот собор сообщил избранному им папе власть, то, без сомнения, потому, что имел на это право; ибо без этого права он не мог бы сообщать этой власти, и не было бы папы. Однако же Де-Местр, допускающий то, что избранный Констанским собором папа был законным, в самом Констанском собрании, до избрания папы, видит лишь совет, созванный императором Австрийским, и определения этого собора почтительно сравнивает с определениями деревенского пономаря. Каким же образом собрание, бывшее только советом, не заслуживавшее даже названия собора и не имевшее церковной власти, могло поставлять законного папу? Вот чего не объясняет Де-Местр. Каким далее образом папа, получивший свой титул и свою власть от Констанского собора, мог иметь власть высшую сравнительно с властью соборной, мог затем сообщить авторитет его определениям, сделать вселенским собором собрание, которое, до избрания папы, не было собором? Де-Местр не признал благовременным решать эти затруднения.

Если этот писатель не заметил противоречий, во множестве вытекавших из его положений, то необходимо согласиться, что его почитатели усвоили ему слишком большую проницательность. Если же он замечал противоречия и не хотел отвечать на них, то должно согласиться, что он обладал удивительным доверием к слепоте и невежеству тех, которых одобрения честолюбиво домогался. Без сомнения, он надеялся, что его приемы решительные, догматические произведут иллюзию среди его читателей; возможно и даже достоверно, что он имел успех среди некоторых личностей; но что касается нас, то его высокомерный тон внушает нам только глубокое сожаление, вызывая упреки в удивительном незнании богословия и в его столь многочисленных погрешностях против здравого смысла и логики.

Де-Местр полагает, что Констанский собор, утвержденный Мартином V, сделался вселенским, затем спешит сказать, что решение, по которому определено было признавать соборную власть выше папской, не получило первосвященнического одобрения. Мы искали, но тщетно, на чем Де-Местр основывает это утверждение; мы еще возвратимся к нему. Теперь же заметим только, что Констанский собор следовал правилам самой строгой логики, постановляя это решение; потому что в самом деле оно было лишь основанием его действий: этот собор избрал папу и противопоставил его, как законного папу, искателям святого престола. По какому бы праву отцы действовали подобным образом, если бы не признавали, что власть существенным образом, пребывает в епископском обществе, и что епископы в соединении могут решать среди сомнительных пап, судить их и избрать законного папу? Если собор избрал Мартина V, не веря тому, что церковная власть пребывает в епископском обществе, даже в отвлечении от папы, то он избрал его будучи убежден, что совершил действие ничтожное; и если Мартин V не верил тому, что собор без папы обладает верховной властью в церкви, то он не мог смотреть на себя, как на законного папу, и по совести не мог пользоваться никаким первосвященническим правом; ибо очевидно, что совет, созванный императором Австрийским, не мог сообщить ему никакой власти.

Таким образом, Де-Местр, в силу своей теории, превращает всех в похитителей власти, отвергает епископов Констанского собора и самого Мартина V; первые дают власть, которой не обладают; второй, в силу этой власти, пользуется авторитетом, которым не мог пользоваться через них; они взаимно дают себе авторитет, не имея его с обеих сторон.

С точки зрения православной, это несомненно так; но и поставляя себя на ультрамонтанскую точку зрения, мы не видим, каким образом ультрамонтане могли бы выйти из этого величайшего затруднения? Они суть друзья и почитатели Де-Местра, они разделяют его теории, они провозглашают его гением, удивительно проницательным. Пусть же защитят его и докажут, что его теория о Констанском соборе логична.

Теперь поищем, на чем основывается Де-Местр, говоря, что Мартин V различал, при своем одобрении Констанского собора, решения, принятые этим собранием против Виклефа и Иоанна Гусса, и решения, касавшиеся власти собора относительно папы.

«Что необходимо думать, говорит он, о том пресловутом заседании, то есть IV-м, на котором собор (совет) Констанский объявил себя выше папы? – Ответ легок: необходимо говорить, что собрание впало в безрассудство» (стр. 114). Оно ли впало в безрассудство, или скорее – Де-Местр, – оставим в стороне безрассудство этого великого государственного человека относительно политических совещательных собраний, которые служат для него кошмаром. Савойский государственный муж видит благо и истину только в деспотизме; мы изображаем его теорию без опровержения её; мы не можем и не хотим этого делать; мы позволяем ему даже находить совершенно забавным то (стр. 116), что собор запретил одному сомнительному папе, поручившему собору свое дело, удалиться из города Констанса и вне его исполнять свои обязанности, что вызвало бы возмущение, могшее привести собор к несостоятельности. В этом-то случае Де-Местр усматривает противоречие собрания, которое, по нему, признает высшую власть папы, и в то же время готовится судить его; он заявляет, что нет ничего прекраснее этого противоречия (стр. 117). Но, без сомнения, есть нечто еще более прекрасное, именно это то высокомерие, по которому Де-Местр впадает в подобное сумасбродство.

Собор запрещает Иоанну XXIII, заявлявшему притязание на святой престол, удаляться из города Констанса или возмущать собор, злоупотребляя своим влиянием на тех, которые признавали его папою; таким образом, собор признавал Иоанна XXIII, папу сомнительного, выше себя; вот вывод, еще более комичный, необходимо согласиться с этим; Де-Местр не мог быть ни более прекрасным, ни более совершенно забавным, как когда впадал в подобное безрассудство.

«Пятое заседание, говорит Де-Местр, было лишь повторением четвертого. Папа, в 45-м заседании, одобрил все, что было совершено собранием соборно (conciliairement, это слово он повторяет два раза) по предмету веры».

Мартин V был избран 30 октября 1417 года. Одобрительная же булла была издана им 22 апреля 1418 года.

Между этими двумя датами, собор почти ничего не решал по предмету веры. Решения, утвержденные и одобренные папою, происходили прежде избрания его. Как замечает Де-Местр, папа признал, что эти решения происходили соборно (conciliairement), то есть, приняты были действительными собором. Таким образом, сам папа осуждает мнение Де-Местра, который не хочет признавать его собором до избрания папы, а только советом, созванным императором.

Кроме того, папа одобрил, без всякого различия, все решения, изданные по предмету веры. Но соборные решения о церковной власти относились к вере; именно веры они касались; они были объяснением лишь члена символа веры: Верую во единую соборную церковь. Собор решил, что церковь высказывается при посредстве епископского общества, проявляет свой авторитет посредством епископского общества, а не посредством папы.

Таким образом, вышеприведенными строками Де-Местр сам осуждает изобретенное им различение в папском одобрении.

Зачем же различает он, коль скоро Мартин V не различал? Тем не менее, основываясь на этом химерическом различении, Де-Местр признает себя вправе писать следующие фразы:

«Никогда не было ничего столь ничтожного в коренном смысле и даже столь очевидно смешного, как IV-ое заседание Констанского совета, превращенного впоследствии Провидением и папой в собор. Если некоторые люди упорно продолжают говорить: МЫ признаем IV-ое заседание, совершенно забывая, что это слово мы в католической церкви есть лишь солецизм, коль скоро оно не относится ко всем: то МЫ предоставляем им это говорить».

Таки как МЫ сеть солецизм, то зачем Де-Местр пользуется им? Воображает ли они себя всей церковью? Мы не удивились бы, если бы он имел эту претензию.

Любезный савоец присовокупляет: «Вместо того, чтобы смеяться над одним только IV-м заседанием, будем смеяться и над IV-м заседанием и над теми, которые запрещают смеяться над ними».

Граф имел на это право. Но люди, признающие IV-ое заседание Констанского собора, равно как и остальные заседания, вместо того, чтобы смеяться над нечестивыми крайностями высокомерного писателя, могут только сострадательно пожимать плечами, и сожалеть, что подобный сумасброд моги быть выставляем защитником церковной власти, и что римский двор не заклеймил его, вместо того, чтобы усваивать себе его новые системы.

Де-Местр заключает свою главу аргументацией, которую признает страшной «для французских докторов, считающих себя обязанными держаться несостоятельного заседания Констанского собора». Де-Местр не может видеть в собрании без папы вселенского собора; каким образом, после этого, можно доказывать, будто этот собор был выше папы, коль скоро он даже не мог существовать без него?

Галликане отвечают на это различением обычных обстоятельств от обстоятельств исключительных; более логично было бы отвечать, что церковь представляется епископским обществом и что папа есть лишь епископ, подчиненный церкви, подобно другим; что, следовательно, собор мог существовать без него и даже против него, как это случалось, когда обращались к истинному устройству церкви. Галликане не были логичными; но Де-Местр не был логичным более их.

После этого точного изложения всего, что Де-Местр в состоянии был сказать относительно Констанского собора, поверят ли, что он имел право порицать это собрание, давать ему лишь в насмешку название святого; признавать неразумными мнение Боссюэта, который не хотел считать слова церковь синонимом папы; видеть бедствие в том, что французские богословы основывались на IV-м заседании Констанского собора, доказывая свои мнения относительно церковной власти; сравнивать Констанский собор со спиртным собранием, переходившим от кислот к гнили, по некоторому роду необходимости, наложенной на них страстью?

Станем ли мы еще открывать исторические неточности, многочисленные в рассуждениях Де-Местра относительно IV-го заседания Констанского собора? Он думает, например, что отцы собрались на это заседание, будучи утомлены медленностью заседаний, и оно происходило в пятый месяц после открытия собрания. Он заявляет также, что епископы отделились от кардиналов, когда находились под председательством кардинала Урсина, и что все кардиналы заседали в собрании, за исключением двух, которые были больны. Он приписывает епископам великий раздор, происходивший под влиянием противоречия государей Европы; и однако же никакое собрание не было более единодушным в своих решениях и не испытывало менее противоречия, в виду столь трудных обстоятельств, среди которых оно было собрано.

Заключим все сказанное нами словами, что папа Мартин V утвердил собор Констанский самым решительным образом. Он определил, что необходимо принимать то, что было сделано этим собором и что необходимо одобрять или осуждать все, что было одобрено или осуждено им. Поэтому и сами ультрамонтане, если бы оставались верными своим началам, должны были бы верить, что собор выше папы, то есть, что церковная власть пребывает в епископском обществе.

Так как и мы намерены были опровергать лишь Де-Местра, то и раскрыли лишь его заблуждения, не обращая внимания на заблуждения других ультрамонтан, которые всевозможными способами стараются избавиться от пресловутых галликанских определений этого собора. Но достоверно, что эти определения изданы были собором, признаваемым латинянами вселенским; что папа Мартин V утвердил их, что они были утверждены затем собором Базельским и папой Евгением IV-м. Боссюэт так твердо доказал все эти пункты в своей Защите заявления французского духовенства (Défense de la Déclaration du clergé de France), что необходимо не иметь никакой добросовестности, чтобы отказываться принимать их.

Если же в настоящее время Констанскому собору, так называемому вселенскому, противополагают определения последнего Ватиканского собора, тоже так называемого вселенского: то приходится убедиться, что латинская церковь противоречит самой себе и что она напрасно обольщает себя названием церкви Иисуса Христа.

Де-Местр, отделавшись на совой манер от Констанского собора и определений этого собора против ультрамонтанских притязаний, пытается ответить на возражение, которое галликане заимствуют из авторитета соборных постановлений против папского деспотизма.

Галликане желали бы, чтобы закон был правилом столько же для папских решений, как для решений и других епископов. Этот принцип настолько неопровержим, что и Де-Местр обязан был допустить его, по крайней мере, по-видимому. «Из того, что папская власть обладает верховенством, говорит он (стр. 122), еще не следует, будто она стоит превыше законов и может злоупотреблять ими (s’en jouer)».

Допустивши подобный принцип, Де-Местр должен был бы, как кажется, сказать, что под законами он разумеет такие, которым и папы обязаны подчиняться. – Эти законы составлены ли папами? Если папами, то почему тот или иной папа обязан был бы подчиняться закону, обнародованному каким-либо другим папой, который не обладал большей властью, чем они? Ему стоило бы только отменить закон или заменить его другим законом, более удобным для него.

Эти законы составлены ли епископатом? Но, по учению Де-Местра, один лишь папа сообщает некоторую силу тому, что решает епископат. Если папа сообщает всякую силу епископскому закону, то он же может его отменять, когда найдет это выгодным для себя.

Какие же это законы или каноны, которых папа не может отменять и в отношении к которым его власть не имеет всей своей силы? По системе Де-Местра, таких законов нет; однако же этот писатель допускает, что папская власть не выше законов, что она не может ими злоупотреблять. Если папа этого захочет, то по какому праву Де-Местр стал бы ограничивать его власть? Кто имеет право запретить папе злоупотреблять законами, так как по учению Де-Местра, папа не подсуден никому?

Дерзнут ли сказать, что подобный случай химеричен? Тогда необходимо уничтожить историю и доказывать, что никакой папа не приносил церковного закона в жертву своему честолюбию, политическим соображениями, осуществлению проектов в интересах своей фамилии и пр. Ах, тогда во множестве выступят самые неопровержимые документы, как многочисленные свидетели тяжких ошибок, заблуждений и даже постыдных деяний некоторых пап.

Необходимо думать, что Де-Местр не имел в виду затрагивать этот щекотливый вопрос. Установивши принцип, который мы скопировали буквально, он принимается за галликанцев и укоряет их в том, что они апеллируют к канонам, составленным ими же, или нравящимся им (стр. 122).

К несчастью всех укоризненных речей Де-Местра, эти люди, которые апеллируют к канонам, или к церковным законам, никогда не заявляли притязания составлять их и никогда не делали различия между законами, которые им нравятся, и законами, которые им не нравятся. Под канонами, все галликане всегда разумели общие законы, установленные законной властью и надлежащим образом провозглашенные.

Де-Местр для защиты своего дела приписывает галликанам безрассудство. Он же присваивает им еще и следующее другое безрассудство: На верховенство церкви, говорит он, галликане смотрят, как на старую женщину, сделавшуюся бесплодной, так как церковь потеряла право, присущее всякой власти, производить новые законы по мере того, как этого потребуют новые нужды (стр. 123).

Никогда ни один галликанец не доказывал подобной теории. Теория эта целиком создана воображением савойского государственного мужа; было бы нарушением собственности оспаривать ее у него. Полагаем, никто не захотел бы похитить у него этой тирады, ни его идеи, ни его слога.

Но вот еще рассуждение, которое представляется удивительным: «Всякое верховенство имеет власть составлять законы, пополнять их, отменять, разрешать неисполнение их, когда этого требуют обстоятельства». Таков принцип. Послушаем же заключение: «Что хотели выразить некоторые французские богословы своими канонами? И в частности, что хотел сказать Боссюэт своим великим ограничением, которое он заявляет в полголоса, как некоторую щекотливую тайну церковного управления: Полнота власти, принадлежит кафедре святого Петра. НО мы требуем, чтобы проявление (exercice) её было управляемо канонами».

Что хотят выразить некоторые французские богословы своими канонами? Вот что: они хотят сказать: что превыше всякой частной власти, подразумевая в том числе и папскую, возвышаются общие законы, которые вытекают из церковной власти, и которым все частные люди: папа, епископы и священники, равно как и простые верующие, должны повиноваться; они хотят сказать, что если в отдельных исключительных обстоятельствах какой-либо частный человек хотя бы то и папа, вообразит себя имеющим власть освободить себя или освобождать других от повиновения такому или иному общему закону, то его решение должно быть подтверждено Церковью, чтобы сделаться законным; они хотят сказать, что всеобщие церковные законы, или каноны, могут быть отменяемы единственно только властью, которая может устанавливать каноны, то есть церковной, а не папской властью; они хотят сказать, что если обстоятельства потребуют перемены одного закона другим, то власть, устанавливающая эти каноны, лишь одна имеет право совершить это видоизменение в церковном кодексе.

Вот что хотят сказать некоторые французские богословы своими канонами.

Теперь, что хочет сказать Боссюэт своим принципом и своим великим ограничением?

Он хочет сказать, что папа есть глава (chef) епископата; что при обычном течении вещей, когда законы сохраняют свое правильное применение, он должен объявлять эти законы во имя церкви, наблюдать за их исполнением, возвращать каждую частную церковь к повиновению, коль скоро она удаляется от подчинения общим законам. Вот что содержится в принципе Боссюэта.

Мы не принимаем этой теории; потому что ложно то, будто римский епископ есть глава епископата; но эту теорию нельзя назвать неразумной, коль скоро примем принцип, на котором она основывается.

Де-Местр снова пользуется случаем оскорблять Боссюэта и снова испрашивает извинения у славной тени этого великого человека; он предлагает ему вопрос и делает предостережения; он укоряет его в непоследовательности с самим собою. Во всех этих случаях государственный муж напрасно предполагает какую-либо опасность и Боссюэт не подвергается ей; если бы подобная опасность существовала, то мы думаем, что великий епископ удовольствовался бы улыбкой при виде дерзости своего противника, и это лучшее, что он мог бы сделать. Необходимо ли отвечать иным каким-либо образом, а не сожалением человеку, который безумствует?

«Проповедь о единстве есть наиболее эксцентрический прыжок (tours de force), какой только известен людям» (стр. 123). Знаете ли почему? Потому, что Боссюэт избежал разделения между Римом и Французской церковью. Что же касается нас, то мы сожалеем, что он помешал этому разделению; но должны ли ультрамонтане упрекать его в этом?

Но Боссюэт желает, чтобы папа был подчинен канонам; вот почему Де-Местр видит в нем лишь фокусника. «Дело, говорит он, идет о том, чтобы знать – действительно ли верховный первосвященник, обладая верховной властью, по этому самому обладает законодательством в полном смысле слова; действительно ли папа ни в каком случае не имеет права отменять или видоизменять ни одного из своих декретов; действительно ли в церкви существует власть, которая имеет право обсуждать – хорошо ли рассудил папа, и какая это такая власть» (стр. 125)?

Но великий государственный муж, если, как вы утверждаете, никакая власть не может обсуждать – хорошо ли рассудил папа; если папа имеет право отменять или видоизменять свои декреты, которые вы смешиваете с церковными определениями, то как можете вы доказывать, что папская власть не стоит выше законов?

Каноны суть только папские декреты; папы могут видоизменять, отменять их, когда найдут это благопотребным и никто не имеет права контролировать папских действий; однако же, папская власть не возвышается над законами. Понимаете ли вы подобную теорию? Вот, подлинно, представляется случай ответить государственному мужу, как он ответил Боссюэту: «нет, ваше сиятельство, совершенно не понимаем» (стр. 124, прим.). Мы хорошо понимаем, что папа, подчиненный законам, заставляет исполнять их под контролем церкви; именно этому учит Боссюэт; но мы не понимаем того, чтобы папа, который имеет право видоизменять и отменять законы, так что никто не может осуждать его действий, – в то же время был бы подчинен этим законам.

Один лишь Де-Местр обладает подобными глубокими воззрениями.

Он принимает в соображение все, что сказал Боссюэт в пользу Римской церкви в своей проповеди о единстве; он рисует полную картину этого. Но он поостерегся лишь указать на то, что этот великий епископ сказал укоризненного против ультрамонтанства. Этот образ действия, быть может, искусен; но он не обнаруживает у Де-Местра желания быть вполне искренним при изложении подлинных мнений Мокского епископа. Однако же Де-Местр невольно признается, что Боссюэт не приписывал непогрешимости папе; отсюда он переходит к Лейбницу, который укорял католиков в разногласии относительно этого пункта. Де-Местр укоряет галликанцев в представлении протестантам повода к подобным упрекам. Если бы все католики полагали непогрешимость в папе, то по крайней мере они знали бы, где находить ее, по мнению нашего превосходного писателя.

Со времен Ватиканского собора уже знают, где можно найти ее; но никто не хочет находить ее там. Вот самый ясный результат теории Де-Местра.

Галликане противополагают папской непогрешимости два рода доказательств, заимствованных из церковной истории. Они приводят факты в доказательство того, что 1) епископское общество никогда не признавало непогрешимыми учительных папских решений; 2) что папы действительно заблуждались в весьма значительном числе своих решений.

В подтверждение первой истины, они приводят соборы, которые приказывали производить или сами производили предварительное исследование некоторых папских решений, прежде принятия и обнародования их. История соборов свидетельствует, что эти собрания всегда действовали подобным образом и что, без исследования, они никогда не соглашались с папскими решениями.

Для человека добросовестного это исследование предостаточно доказывает, что епископы, заседавшие на этих соборах, не смотрели на папские решения, как на непогрешимые; потому что, прежде принятия, не исследуют тех решений, о которых наперед знают, что они по необходимости согласны с истиной.

Это галликанское умозаключение признается Де-Местром паралогизмом. Этот писатель даже находит очень странным, что прибегают к помощи истории для расследования – было ли или не было признаваемо первосвященническое верховенство, – как он его понимает, – в предшествовавшие нам века? Это обращение к помощи истории решительно не было в употреблении, говорит он; оно стало употребительным «лишь с тех пор, когда конституционная мания возобладала умами» (стр. 129). Папское верховенство вытекает не из закона; поэтому безрассудно искать в истории применения этого закона; оно есть результат социальной необходимости. «Никогда, присовокупляет он, великое учреждение не бывает результатом закона, и чем оно важнее, тем менее бывает излагаемо в письменах. Оно формируется само собою при совместном действии тысячи агентов, которые почти всегда не знают того, что они творят; так что часто представляются не замечающими права, которое они же сами устанавливают (стр. 130).

Возможно ли не находить противоречия в этих словах? Каким образом учреждение формируется само собою, коль скоро его право устанавливается тысячью слепых агентов, которые не знают того, что они делают при установлении этого права?

Таково прекрасное начало, которое Де-Местр усваивает папской власти. Он не хочет решать – обладал ли святой Петр сознанием этой власти, и не хочет решать «из опасения предаться тонкостям и быть новым, вместо того, чтобы оставаться оригинальным (neuf), что очень огорчило бы его, присовокупляет он».

Мимоходом заметим, что Де-Местр не очень огорчался, становясь новым; потому то он так и гордится новыми идеями, распространенными им в Риме, вопреки его ожиданию, как мы уже упомянули об этом!

В другом месте мы заметили, что Де-Местр преувеличивает евангельский текст: ты ecu Петр и пр., чтобы на нем воздвигнуть свою новую теорию папского абсолютизма; каким образом этот писатель одновременно может выводить этот абсолютизм из закона Иисуса Христа и из слепого стечения обстоятельств? Вот новое доказательство исключительной логики нашего государственного мужа. В каждой главе его книги нельзя не видеть парадокса, составляющего предмет этой главы; и Де-Местр излагает этот парадокс во всей его наготе, не задумываясь над тем, что его утверждения разрушают друг друга и находятся в непрерывном противоречии.

Поистине, чем более мы углубляемся в пресловутую книгу О папе, тем более вынуждаемся удивляться той славе, которую приобрела она среди известного общества. Справедливо, что с момента появления её открылась живая и одушевленная компания со стороны ультрамонтан. Ламеннэ и Боналед дали тон, и их новая и одушевленная школа стала восхвалять книгу, которая представлялась тем более сильной, чем более в ней встречали спеси и гордого догматизма. Пожелали видеть гения среди самых несносных парадоксов.

Де-Местр для опровержения первого галликанского утверждения относительно исследования папских учительных определений, совершавшегося соборами, доказывает, что «это исследование основывалось единственно на снисходительности пап, и всегда, присовокупляет он, так понимали это соборы. Никогда, продолжает он, не докажут, будто соборы сознательно были признаваемы судьями в собственном смысле папских догматических решений и будто они присваивали себе право принимать или отвергать их. Один поразительный пример этой теории заимствуется от Халкидонского собора, так часто упоминаемого Де-Местром. Папа позволил, чтобы на соборе его послание было исследовано; и однако же никогда более торжественным образом он не подтверждал неизменности своих догматических суждений.

Рассмотрим это доказательство, приводимое Де-Местром в подтверждение своей теории. Деяния Халкидонского собора послужат для нас руководством. Собор созван был для осуждения Евтихия, который уже был осужден святым Львом посредством его послания к Флавиану.

Это послание было прочитано на соборе, исследовано, одобрено и утверждено.

Боссюэт доказывал на основании соборных деяний, что это послание было передано на обсуждение отцов собрания и что оно было одобрено, не как неизменное решение, но как признанное согласным с решениями первых трех вселенских соборов. Соборные деяния до такой степени ясны, в этом отношении, что нет возможности оспаривать этого. Анатолий, епископ Константинопольский, первый выразил свое мнение следующим образом: «Послание святейшего архиепископа Льва согласно с символом 318-ти наших Никейских отцов и 150-ти отцов, собиравшихся затем в Константинополе и подтвердивших ту же веру, а также согласно с собором, имевшим место в Ефесе под председательством блаженнейшего Кирилла. Вследствие сего я соглашаюсь с ним и подписываю его весьма, охотно». Подобным же образом соглашаются с ними и другие члены собора и подписывают его следующими словами: «Оно согласно и я подписываю», или: «оно согласно и вследствие сего я подписываю».

Вот, говорит Боссюэт, слова людей, которые рассуждают и не действуют слепо, по одному лишь повиновению. Более того, он разъясняет против Беллярмина, что это послание не было инструкцией, разосланной к епископами для руководства в их суждениях, но было апостольским мнением, отосланным к каждой церкви, в то время, когда никакой собор еще не был созван. Из этих фактов, заимствованных из деяний самого Халкидонского собора, открывается, что 1) послание святого Льва было подвергаемо обсудительному исследованию; 2) что оно было принято без возражений; 3) что папа не имел никакого повода говорить о неизменности своих решений.

Один дисциплинарный вопрос, возбужденный на том же соборе, доказывает, что святой Лев не смотрел на свою власть, как на верховную даже в отношении к дисциплинарным вопросам. Последуем еще за деяниями собора в этом отношении:

Когда вопрос веры вопреки Евтихию был решен, Константинопольское духовенство просило легатов присоединиться к ним по вопросу, который касался их собственной церкви, который был уже решен вторым вселенским собором. Легаты отказались от этого, ссылаясь на то, что они не получили инструкции в этом отношении. Тем не менее, отцы приступили к обсуждению вопроса и в отсутствии легатов приняли 28 правило, выраженное следующим образом: «Последуя во всем определениям святых отцов, и признавая читанное ныне правило ста пятидесяти боголюбезнейших епископов, бывших в соборе во дни благочестивые памяти Феодосия, в царствующем граде Константинополе, новом Риме, тоже самое и мы определяем и постановляем о преимуществах святейшей церкви того же Константинополя, нового Рима. Ибо престолу ветхого Рима отцы прилично дали преимущества: поскольку то был царствующий город. Следуя тому же побуждению и сто пятьдесят боголюбезнейших епископов, предоставили равные преимущества святейшему престолу нового Рима, праведно рассудив, дабы город, получивший честь быть городом царя и синклита, и имеющий равные преимущества с ветхим царственным Римом, и в церковных делах возвеличен был подобно ему, и был вторым по нем. Посему только митрополиты областей Понта, Азии и Фракии, и также епископы у иноплеменников вышереченных областей, должны быть поставляемы от вышереченного святейшего престола святейшей Константинопольской церкви; то есть, каждый митрополит вышеупомянутых областей, с епископами области, должны поставлять епархиальных епископов, как предписано божественными правилами. А сами митрополиты, вышеупомянутых областей должны быть поставляемы, как сказано, Константинопольским архиепископом, по учинении согласного, по обычаю, избрания, и по представлении ему оного».

На следующий день, легаты потребовали уничтожения этого правила, как нарушающего Никейские каноны. Но отцы утвердили свое первое решение.

Собор старался получить одобрение Льва в отношении к этому канону, дабы таким образом, с одобрения всеобщего, канон мог сделаться законом вселенской церкви, и писал к папе, настоятельно испрашивая этого одобрения; в своем послании отцы говорили о своем величайшем уважении к достоинству и к власти Римского архиепископа. Они величали его «преемником святого Петра», «главою собора», «стражем виноградника», «сияющим всем блеском апостольского света»; они именовали себя «его детьми» и называли его «отцом», без одобрения которого их деяния останутся бессильными. Но святой Лев отказал в своем одобрении. Тем не менее, канон был принят повсюду на Востоке; с этих времен Константинопольский престол всегда был признаваем первым престолом на Востоке.

Теперь исследуем характеристические черты возражений святого Льва против 28 правила Халкидонского собора.

Он обосновывает свое несогласие на том, что собор нарушил каноны Никейские. Относительно нарушения прав святого Петра нет ни одного слова ни в его письме 104, адресованном к императору Маркиану, ни в письме 105, адресованном к императрице Пульхерии, ни в письме 106, адресованном к Анатолию Константинопольскому.

В своем письме к Анатолию он говорит: «Я скорблю, что вы пытаетесь нарушить установления святейших канонов Никейских; как будто бы вам представился благоприятный случай к тому, чтобы Александрийский престол мог потерять свое преимущество занимать второе место, а Александрийская церковь свое положение быть третьей по достоинству. Я противоречу в этом вам, дабы вы, проникшись более мудрым намерением, воздержались от приведения всей церкви в возмущение. Не следует уничтожать прав первенства провинциальных церквей, или лишать епископов, облеченных митрополитским достоинством, их привилегий, существующих с древних времен. Престол Александрийский не должен быть лишаем никакой части того достоинства, приобретение которого ему было присуждено ради святого евангелиста Марка, ученика блаженного Петра. Пусть и Антиохийская церковь, где вследствие проповеди блаженного апостола Петра было употреблено в первый раз название христиан, также сохраняет свое место и свое наследственное достоинство и, будучи поставлена в третьей степени, не нисходит ниже никогда».

Императрице Пульхерии он писал:

«Во всех церковных делах мы повинуемся законам, которые Дух Святой при посредстве 318-ти епископов даровал в руководство всем священникам».

И так святой Лев не соглашается с 28-м Халкидонским каноном не в силу первенства Римского престола и не вследствие власти, которой сам обладал над Церковью; но он отказывается нарушить древний и уважаемый закон, установленный Никейским собором.

Третий вселенский собор, созванный в Ефесе, не более признавал неизменность папских решений, как и собор Халкидонский. Этот собор происходил, под председательством Кирилла Александрийского, для осуждения Нестория. Деяниями собора и самыми достоверными фактами Боссюэт доказал, что папа Келестин уже осудил Нестория, предоставил ему десять дней для раскаяния, и затем торжественно отлучил его от церкви. Не смотря на это и после всего этого, все же был созван собор для решения вопроса; Несторий, при упоминании о нем, был называем «благочестивейшим епископом»; декреты папы Келестина были прочитаны (на соборе) и одобрены; а затем осуждение против Нестория было выражено в следующих словах:

«Святой собор, созванный благодатью Божией и по приказанию благочестивейшего императора нашего в Ефесе, Несторию, новому Иуде: знай, что по причине твоих нечестивых догматов и твоего неповиновения канонам, ты низложен святым собором согласно с законами церковными и объявлен лишенным всякой церковной степени».

Здесь, говорит Боссюэт, мы заметим три пункта:

1) После решения святого Целестина, требуется еще другое решение, то есть, соборное.

2) Отцам желательны были два предмета: высказать свое суждение против учения и против личности.

3) Соборное осуждение есть решительное и окончательное.

Из истории этого собора мы узнаем еще, что необходимо понимать под утверждением соборных определений со стороны папы. Легаты не могли прибыть к началу заседаний. Но после того как они вошли в собор, легаты потребовали, чтобы им было прочитано все, что было сделано со времени открытия собора, дабы и им подтвердить то, что было совершено. Когда снова прочитано было все и когда легаты согласились с этим, Кирилл предложил, «чтобы легаты, по обычаю, удостоверили своею подписью свое каноническое согласие с тем, что было сделано собором». На это требование Кирилла собор ответил и определил, чтобы подпись легатов содержала подтверждение соборных деяний; так чтобы то самое подтверждение, о котором говорит собор, было не чем иным, как полным и всецелым заявлением их согласия с деяниями этого собрания. «Вот простая и естественная оценка (qualification) подтверждения; мы о нем часто упоминали и еще будем часто упоминать, пользуясь теперь случаем, представленным нам святым Ефесским собором».

После подобных фактов, каким образом Де-Местр мог утверждать, будто решения Римского епископа были признаваемы соборными определениями, неподлежащими видоизменению? Как мог он сказать, будто никогда не было противоречия в вере со стороны римского епископа в отношении к решениям со стороны соборов (стр. 132)? Существовало же явное противоречие, когда Ефесский собор называл Нестория благочестивейшим епископом, хотя уже низложенным и отлученным святым Келестином, по причине его ересей. Осуждение собора было согласно с осуждением святого Келестина; тем не менее, верно то, что решение этого римского епископа было признано первоначально, как бы не существовавшим, столько же с точки зрения учительной, как и с точки зрения дисциплинарной, вместо того, чтобы быть принятым, как неизменное.

В расследованиях, совершаемых соборами, Де-Местр видит лишь средину между повиновением чисто пассивным, молчаливо вносящим в роспись закон, и верховенством, исследующим с властью отвергнуть его» (стр. 133). Какая же это средина? Мы не знаем такой средины, «ибо, как говорит наш писатель (стр. 134), если не имеют права осуждать, то зачем необходимо обсуждать»? Коль скоро решение неизменно и непогрешимо, тогда пассивное повиновение есть долг. Средина Де-Местра есть химера; ее нельзя допустить, не нанося ущерба его принципам.

«Галликанская церковь желает судить, говорит Де-Местр, и в то же время признает, что не может отвергать папского учительного решения».

Мы охотно соглашаемся с Де-Местром, что в XVII столетии галликанизм, подпавший под влияние Людовика XIV, не был логичным; но из того, что новейший галликанизм не был логичным, не следует, чтобы он всегда ошибался, а ультрамонтанство всегда было истиной.

Заблуждались ли когда-либо папы? Де-Местр отвечает на этот вопрос о фактах весьма странным образом, и этим напоминает нам один отзыв о его личности: Барон Экштейн, в своей корреспонденции от 23 апреля 1854 года, очень хорошо охарактеризовал умственное направление Де-Местра. По поводу борьбы между папством и империей и образа воззрения на этот великий факт со стороны нашего ультрамонтанского философа, он выражается следующим образом: «Он повсюду видел то, что хотел видеть, и он видел это удивительным образом; он пренебрег тем, что должен был видеть и что видел на самом деле; он намеренно закрывал свои глаза; и в этом состоит слабость этого великого ума».

Нет возможности выразиться более вежливо о недобросовестности Де-Местра. Нельзя прочитать ни одной страницы у этого писателя, чтобы не прийти к убеждению в правильности отзыва барона Экштейна. Во всех своих исторических изысканиях, Де-Местр проходит молчанием все, что может вредить его тезису; но старается рельефно изобразить часто незначительную подробность и придаёт ей важность, которой она не может иметь. Посредством этой деятельности, он видит в истории нечто совершенно противоположное тому, что должен был бы видеть на самом деле.

Преимущественно же он прибегает к своим обычным авторским приемам, чтобы оправдать пап во всех их ошибках. Вопрос этот был затруднителен и потребовал всех его усилий. В самом деле, если один или несколько пап ошибались в отношении к фактам, то что же должно сделаться с теорией папской непогрешимости?

Мы опровергали учительную сторону тезиса Де-Местра; посмотрим теперь не ошибались ли папы фактически.

Де-Местр утверждает, что в течение восемнадцати веков ни один папа не впадал в заблуждение, когда говорил свободно и ех cathedrа. Под словом свободно он разумеет то обстоятельство, когда папа не был вынужден говорить вследствие возмущения, преследования, насилия (стр. 138). Что же касается выражений ех cathedrа, то он не определяет его. Пользуясь словом свободно и формулой ех cathedrа, Де-Местр надеется найти возможность освободиться от тягостных фактов, которые доказывают погрешимость пап. Посмотрим насколько он успевает при посредстве этих авторских приемов.

Не будем ничего говорить о падении святого Петра. Де-Местр не желает, чтобы об этом говорили; потому что св. Петр не был еще главой церкви, когда отрицался от Иисуса Христа. Весьма охотно соглашаемся с ним в этом отношении. Если бы мы не знали добросовестности Де-Местра, то мы удивились бы тому, что он посвятил пять страниц на опровержение возражения, не делаемого никем серьезно; между тем как он проходит молчанием весьма важные факты, которые противоречат системе папской непогрешимости. Де-Местр устраняет все эти факты следующим одним выражением: «Они не заслуживают чести быть приводимыми (стр. 144). Только два факта представляются ему заслуживающими этой чести, так как ему кажется, что они могут подпасть под новое объяснение; эти факты касаются папы Либepия и папы Гонория.

Исследуем новые объяснения Де-Местра.

Прежде всего, он находит, что Боссюэт раскаивается в том, что писал против папы Либерия в «Защите заявления французского духовенства».

Это утверждение ложное. Де-Местр обосновал его на примечании Ле-Дье, приводимом Боссюэтом. Согласно с этим примечанием, Боссюэт приказал своему секретарю зачеркнуть в своем сочинении все, что касалось папы Либерия, как не доказывающее того, что она хотела доказать в этом месте.

Прежде всего, Боссюэт не приводил этого факта, как факта мало доказательного в себе самом. Более того, Боссюэт делал из своего большого творения многие извлечения, и в числе их привел одно извлечение, имевшее единственной целью склонить папу отказаться от ультрамонтанских притязаний, дабы ускорить соединение с протестантами. В подобном извлечении он должен был удалить все, что могло оскорблять нежные уши римлян, как он выражался. Вот почему он ничего не говорил в нем о падении Либерия. И таким то образом итальянские доктора, о которых говорит Де-Местр, стали утверждать, будто Боссюэт зачеркнул в своем произведении все, что относилось к Либерию.

Если бы он зачеркнул, то его нельзя было бы находить в подлинной рукописи его полного сочинения. Однако же его находят и можно видеть и теперь, так как рукопись Боссюэта существует и в настоящее время.

Таким образом, Де-Местр дурно истолковал примечание Ле-Дье; раскаянье Боссюэта по поводу Либерия существовало только в воображении знаменитого писателя.

Составители Магдебургских центурий, присовокупляет Де-Местр, соглашаются, что Либерий осудил св. Афанасия лишь вследствие насилий, которым он подвергался в своем изгнании. Нам желательно было бы, чтобы это было так. Но мы присовокупляем, что если папа обладает непогрешимой властью, установленной Иисусом Христом в Его Церкви, как этого желает Де-Местр, и если эта непогрешимая власть исчезает перед насилием первого тирана, который может заключить в темницу или изгнать в ссылку папу: то отсюда необходимо заключить, как нам кажется, что в Церкви нет непогрешимой власти. Можно извинить человека, который уступает насилию; но если этот человек есть живая непогрешимость по божественному преимуществу: то он по необходимости должен, в силу этого преимущества, быть поставленным вне опасности от насилия или страха; иначе непогрешимость, которой он служит олицетворением, будет лишь химерою.

Поистине непонятно, каким образом Де-Местр мог рассуждать подобным жалким образом и не видеть, что непогрешимость, которая исчезает перед возмущениями, преследованием или насилием, есть непогрешимость, стоящая в зависимости от первого деспота, который будет иметь в своей власти папу.

Неужели Бог не даровал более сильной охраны принципу, который должен служить защитой всемирной веры?

Пусть Де-Местр извиняет личность Либерия, если ему угодно, – это для нас не важно: но невозможно не понимать, что чем более он настаивает на следующем принципе: папа, подвергающийся насилию, возмущению, изгнанию может ошибаться; тем более он доказывает, что непогрешимость не связана с папством. Папа, подвергающийся преследованию, все же остается папой. Если, как папа, он не может ошибаться, то и возмущения не могут вводить его в заблуждение; но когда человек владеет папой, тогда что делается с мнимой папской непогрешимостью?

Но итальянцы: Манси, Орси и другие утверждают, что Либерий, осуждая святое учение, в лице святого Афанасия, защитника этого учения, не говорил ex cathedra. В доказательство этого Де-Местр, согласно с Манси, приводит то, что Либерий не созывал соборов для исследования вопроса; не советовался с докторами; не учреждал конгрегаций для определения догмата; не воссылал общественных молитв для призывания Духа Святого.

Папа, не совершивший этих предварительных действий, не есть непогрешим.

В таком случае он не есть непогрешим по божественному преимуществу: только соборы, доктора, конгрегации и молитвы верующих сообщают ему непогрешимость.

Отсюда возникает вопрос: кто открыл итальянцам, будто непогрешимость в Церкви соединена с предварительными, указанными ими действиями?

Кроме того, ультрамонтанские доктора не согласны друг с другом относительно необходимых условий определения ex cathedra. Поэтому нельзя несомненным образом знать, когда папа высказывается непогрешимо. А если при этом существует сомнение относительно условий торжественного папского определения, то очевидно никогда нельзя положительно знать, выполнены ли эти условия. Итальянские различения их образуют настоящее богословское болото, среди которого эта папская непогрешимость, которой они требуют, утопает, как их кивот завета, и в отношении к которой они не могут даже согласиться друг с другом.

Де-Местр признает, что Орси более требователен, чем Манси (стр. 148) относительно условий определения ex cathedra. Мы не удивляемся логомахии итальянских докторов относительно этих условий; но если бы мы не знали логики Де-Местра, то могли бы спросить, как произошло то, что он соглашается с учением Манси после того, как постарался уронить соборы и доказывал, что самые святейшие из этих собраний не более имеют авторитета, чем какой-нибудь сельской пономарь, коль скоро папа не утверждает их? Манси и другие ультрамонтане требуют, чтобы соборы были первым условием в деле признания непогрешимого папского решения; а Де-Местр приписывает вселенским соборам, вне папы, столько же авторитета, сколько и деревенскому пономарю. Можно ли впадать в большее безрассудство относительно этого пункта?

Легко теперь оценить новые разъяснения, представляемые Де-Местром относительно первого факта, признаваемого им достойным чести быть приведенным. Переходим ко второму факту, то есть, к папе Гонорию.

Вот где первосвященническая непогрешимость подвергается нареканию вследствие недостатка папской разумности. Гонорий представляется благоприятствующим ереси, потому что не понял письма Сергия. Это признание Де-Местра может послужить к защите личности Гонория, но не разрушает ли оно в то же время теорию папской непогрешимости? Как Иисус Христос поместил непогрешимую власть, предназначенную охранять Его учение, в человеке, могущем пожертвовать этим учением из-за страха, или изменить ему по недостатку разума?

После подобных признаний, исторгнутых истиной у самого фанатического ультрамонтанина, делается уже невозможным, мы заявляем это громко, защищать систему папской непогрешимости и не видеть, что она неизбежно приводит к отрицанию всякой непогрешимости в Церкви.

Де-Местр свидетельством секретаря Гонория доказывает, что этот папа не понял письма Сергия. Мы соглашаемся с доказательством, не оспаривая его.

Кроме того, он утверждает, что Сергий сделал известными письма Гонория только по смерти этого папы, последовавшей спустя два года после того, как он написал их; по мнению нашего писателя, он обнародовал бы их раньше, если бы эти письма содержали монофелитский яд (стр. 151).

Вот другие доказательства в пользу Гонория:

В течение сорока двух лет истекших после смерти этого папы, монофелиты совершенно не говорили о втором письме Гонория.

В 641 году, император Гераклий, писавши к папе Иоанну IV, хранил молчание о письмах Гонория.

В 619 году, император Констант II, совершенно не упоминает о них в своем письме к папе Мартину.

Гонорий во всю свою жизнь высказывался против Сергия, главы монофелитов.

Святой Максим Константинопольский признает этот факт.

Святой папа Мартин, умерший в 655 году, утверждает, что святой престол не переставал увещевать Сергия и монофелитов, порицая их и угрожая им.

Из этих доказательств Де-Местр заключает, что второе письмо Гонория было подложным, а первое было дурно истолковано.

Мы могли бы заметить относительно первого пункта, что те, которые хранили молчание в отношении ко второму письму Гонория, равным образом хранили молчание и в отношении к первому. Если это первое письмо, не смотря на это молчание, все же признается подлинным, как допускает это Де-Местр, то каким образом подобное же молчание может доказывать не подлинность второго?

В отношении же к благоприятному истолкованию писем Гонория, Де-Местр употребляет все свои усилия сделать его удобоприемлемым, но он не может отвергать следующего факта:

Что шестой вселенский собор и папа Лев II понимали письма Гонория в смысле еретическом.

Вселенский собор и папа Лев II, столь близкие по времени и знакомые со всеми обстоятельствами, были ли менее осведомленными, чем Де-Местр, или какой-либо новейший писатель, на основании которого он писал?

Мы предлагаем этот простой вопрос в качестве полного ответа на все богословские усилия и на тонкие различения знаменитого ультрамонтанина.

Но акты шестого собора не были ли искажены греками? Де-Местр не осмелился касаться этого вопроса; кажется однако же, что он желал бы, чтобы эти акты признаны были искаженными. Для этого он вдается в рассуждения на семи страницах относительно рукописей. Он заключает следующим образом:

«Каждый раз, когда возникает подозрение в подлоге относительно какого-либо памятника древности, в целом или в части, никогда не должно пренебрегать этим предубеждением; но если какая-либо сильная страсть мщения, ненависти, национальной гордости примешивается к этому и заявляет явный интерес к фальсификации, тогда подозрение превращается в достоверность».

Де-Местру легко открыть достоверные памятники. Пусть применят свое правило критики ко всем памятникам древности, на которые итальянцы, по национальной гордости, смотрят, как на подлинные, а величайшие ученые отвергают, как подложные: что тогда скажут наши ультрамонтанские почитатели Де-Местра! Подозрение, возбужденное наилучшими учеными, легко ли перейдет в их душе в состояние достоверности?

Де-Местр, посвятивший семь страниц курсивному извлечению, заявляет, что он не имеет времени отдаваться исследованию излишнего вопроса о подлинности деяний шестого вселенского собора (стр. 170). Ученый писатель искусно предохраняет себя от опасного шага.

Однако же, если эти деяния подлинны, то Де-Местр «признается, что он уже ничего не понимает в осуждении Гонория». Но из этих деяний вытекает решение очень важного вопроса: а именно, если они подлинны, то шестой вселенский собор и папа Лев II никогда не думали, что Гонорий был непогрешимым, когда говорил, как папа.

Де-Местр уклонился от этого вопроса; но нам позволительно напомнить о нем. – Все, что Лев II и его преемники могли сделать против Гонория, не доказывает ничего, говорит он; потому что «все, что они могли сказать, не имеет ничего догматического» (стр. 160).

Таким образом, когда Лев II, в согласии со вселенским собором, торжественно осуждает Гонория, как еретика, то его решение не имеет ничего догматического. Св. Лев утверждает, что «будучи далеким от управления апостольской церковью согласно с преданием апостольского учения, Гонорий усиливался, по причине преступной измены, уничтожить чистоту веры»! – И слова св. Льва не имеют ничего догматического!

Седьмой собор признает акты шестого собора подлинными; подобный же Константинопольский собор, почитаемый Римом восьмым вселенским собором и отвергаемый Восточной церковью, тоже признал подлинность деяний седьмого вселенского собора и подтвердил осуждение Гонория. Папы, вместо того, чтобы возражать, присоединились к этим осуждениям. Римская церковь не встречает никакого затруднения упоминать об этом осуждении в своих богослужебных книгах.

Голштений в самом Риме напечатал одну из этих книг, которая содержит присягу, произносимую каждым новоизбранным папой, относительно принятия «шестого собора, который поразил Гонория вечной анафемой».¹⁹⁶

Мы могли бы еще более распространиться по поводу этих доказательств подлинности деяний шестого вселенского собора; но достаточно и беглого изложения их, чтобы понять почему Де-Местр не имел времени предаваться решению этого излишнего вопроса.

Так как великий ультрамонтанский писатель возбудил этот вопрос о Гонории, то пусть его друзья позволят нам обратиться к ним со следующей дилеммой: или шестой вселенский собор не понял писем Гонория, или он их понял.

Если он не понял их, то церковь не была непогрешимой при определении смысла писателей, то есть, при определении догматических фактов, как заявляют наши ультрамонтане.

Если же он понял их, то Гонорий был еретиком в догматическом решении, произнесенном в качестве главы церкви; откуда следует, что папы не суть непогрешимы.

Ультрамонтане могут избирать из этих положений любое; а вместе с сим они обязаны допустить и то, что шестой и седьмой вселенские соборы, равно как и папы принявшие их, не признавали папской непогрешимости; потому что они осудили, как еретическое, торжественное определение папы Гонория.

Установивши свою теорию о папской непогрешимости, Де-Местр решается отвечать на возражения, которые ему могли бы сделать (стр. 171 и след.).

Он прежде всего призывает на суд Боссюэта; Де-Местр выставляет против Мокского епископа доказательство ad hominem, тем с большей безопасностью, что не боялся уже ответа со стороны великого писателя.

Боссюэт, по Де-Местру, заявил себя приверженцем абсолютизма в политике; он не хотел, чтобы королевские декреты подпадали контролю; тем с большим правом он должен был желать, чтобы папские декреты обладали теми же преимуществами. Если бы папский декрет, подобно королевским решениям, касался предметов светской жизни, то Де-Местр был бы прав в отношении к Боссюэту. Но необходимо же находить при этом существенное различие; и вот савойский государственный муж сражается с Мокским епископом мыльными пузырями.

Боссюэт был легитимистом, как легитимистами были все в его время; он держался теории королевского абсолютизма, мы не противоречим этому. Мы признаем даже вместе с Де-Местром, что в обществе необходима верховная власть, которая давала бы окончательное решение. Пусть эта власть будет принадлежать королю, собраниям, президенту, трибунам, – это не важно. Какой бы политической теории люди ни держались, они всегда должны признавать власть, которая решала бы безапелляционно; иначе общественный порядок уничтожится.

Эта власть вообще проистекает от Бога, в этом смысле она есть существенный и основной закон общества, которого Бог есть Виновник. Евангелие не учит о другом божественном праве; но из того, что верховная власть судит безапелляционно, необходимо ли заключать, что она непогрешима? Менее всего в мире. Ее признают, как социальную необходимость; её решениям подчиняются ради общественного блага; но эти решения не суть непогрешимые ни в глазах того, или в глазах тех, которые изрекают их, ни в глазах тех, которые им подчиняются.

Общественный интерес требует, чтобы эти решения ограждены были сильнейшими гарантиями; вот почему честные роялисты, подобные Боссюэту, усердно и свободно излагали обязанности королей; и вот почему в различных странах были изыскиваемы различные формы правительств, соответственно с этими гарантиями.

Но из того, что Боссюэт высказался без возражений за форму светского правительства, которая была принята в его время во Франции, следует ли, что он не мог, не впадая в непоследовательность, чуждаться первосвященнического абсолютизма и папской непогрешимости?

Власть в церкви не подчинена изменчивости светских правительств; она установлена Иисусом Христом. Поэтому все дело состоит лишь в знании условий, среди которых она установлена; раз эти условия известны, то ее необходимо принимать такой, какой она есть. Боссюэт же, согласно со св. Писанием и католическим преданием, признавал, что религиозная власть пребывает в епископате; что папа, не смотря на свое первенство, имеет право поступать лишь согласно с канонами; что его власть подчинена закону, истекающему из власти высшей, чем его. Должен ли он был сводить к однообразию свои убеждения относительно религиозной власти со своими политическими убеждениями? Мы этого не думаем; но если бы он на это решился, то с нашей стороны не было бы безрассудством предположить, что он скорее отказался бы от своих мнений о королевском абсолютизме, чем от своих убеждений относительно церковной власти.

Мы говорим, что Боссюэт не был обязан приводить в согласие свою политику со своими убеждениями о природе папской власти. Почему? Потому что нельзя судить о светской власти таким же образом, как судят о власти духовной.

Справедливо, что Де-Местр пристрастен к этому паралогизму, который послужил для него источником величайших заблуждений. Но Боссюэт был логиком, не похожим на знаменитого савойца. Таким образом, он был убежден, что за верховной властью необходимо признавать высочайший авторитет, не причисляя однако же ей непогрешимости; власть же церковная, которой авторитет распространяется над совестями и которая должна руководить не только внешними действиями, подобно светской власти, но и мыслями и внутренними убеждениями, может существовать лишь облеченной неоспоримой непогрешимостью.

Так как св. Писание и католическое предание не преподали ему того, что Иисус Христос даровал папам преимущества непогрешимости, то он не должен был признавать за папами абсолютной власти в церкви.

Поэтому пресловутый довод Де-Местра против Боссюэта не очень тяжёл для памяти великого епископа; и ораторские предосторожности, принятые нашим писателем, не были необходимы. Они привели лишь к тому, что сделали смешным того, кто не побоялся померяться с гением, каким был Мокский епископ, и кто осмелился обращаться к нему, как если бы он жил в наше время и как если бы мог вступить с ним в препирательство.

Боссюэт хочет, чтобы папа решал согласно лишь с канонами.

«Вот, говорит Де-Местр, ребячество, составленное на потеху ребяческих ушей, или для успокоения возмутившихся» (стр. 174).

Почему? Потому что, по мнению Де-Местра, никто не может сказать, решил ли папа вопреки канонам, и никто не может принудить его подчиняться им. В этом то и состоит весь вопрос. Но для суда над папой существует же, – что бы ни утверждал Де-Местр, – нечто другое, кроме церкви недовольных, или гражданских трибуналов, или светского государя; существует истинная церковь, которая распространяем свою власть на всех своих епископов.

Вот еще другое возражение Боссюэта и его историка против папской непогрешимости: Де-Боссе, составивший по словам Де-Местра, Историю Фенелона и Панегирик Боссюэту (необходимо было бы сказать совершенно напротив), Де-Боссе, говорим мы, припомнил с одобрительным отзывом следующие слова Боссюэта:

«Согласно с галликанскими правилами, папское решение по предмету веры может быть обнародовано во Франции только после торжественного принятия, совершенного архиепископами и епископами государства, в канонической форме, и совершенно свободно» (стр. 174).

Де-Местр сильно соблазняется этими словами. «Всегда одни и те же загадки!» говорит он. – Поистине мы не видим ничего загадочного в приведенных словах; они ясны до того, что приводят в отчаяние всех составителей новых мнений относительно папского абсолютизма; так как наконец и Боссюэт, не смотря на некоторые свои ошибки, вытекавшие у него скорее из его воспитания и его положения, чем от его свободной и независимой совести, обладал католическим духом. Если он произнес подобные слова, то и латиняне свободно могут повторять их после него и таким образом разрушать замыслы ультрамонтанского фанатизма, который нисколько не затрудняется нарушать даже залог веры, коль скоро подобное преступление может быть выгодно его делу.

Де-Местр, чтобы ответить на возражение Боссюэта, предполагает, что епископы суть лишь необходимые органы, долженствующие уведомлять верующих о решении верховного первосвященника. Это положение противоречит следующему католическому убеждению: всякое догматическое решение должно проистекать только из церкви, при посредстве епископов, как органов, из которых каждый в своей епархии есть орган и эхо веры постоянной и вселенской.

Если бы Де-Местр был знаком с истинным католическим богословием, то он понял бы Боссюэта и не представлял бы слов великого и ученого епископа какими-то «правилами, очевидно составленными для сокрытия затруднений, для возмущения чутких совестей, для ободрения людей злонамеренных».

Правила Боссюэта могут представляться с подобным характером только невеждам и фанатикам, которые видят спасение и безопасность лишь в рабстве разума, лишь в папском деспотизме, могущем вызвать скорее насмешки и презрение в отношении к церковной власти, чем привлекать к ней людей с сердцем и разумом.

Де-Местр цитирует Фенелона, Питу и Флери в доказательство того, что в пределах веры решение папы обладает верховным значением. Но он лучше сделал бы, если бы цитировал отцов Церкви, которые не признавали даже самого папу, а тем более не приписывали ему никакого учительного авторитета.

Фенелон имел свои причины льстить папе, и этим мешать своему провинциальному собору заниматься делом О правилах святых (Des maximes des Saints). Слова, цитируемые Де-Местром (стр. 175), не дают представления об истинных мнениях Камбрейского архиепископа относительно папской власти в делах веры. Де-Местр мог бы найти это в трактате О верховном первосвященнике (Du Souverain Pontife), где Фенелон, не заявляя себя прямо галликанцем, защищает однако же положения, противоположные положениям нашего писателя.

Таким образом, Де-Местр совершенно недобросовестно ссылается на Фенелона в свою пользу.

Питу и Флери утверждают, что власть папы возвышается иногда над частными обычаями некоторых церквей. Отсюда Де-Местр заключает, что Питу и Флери признавали папское верховенство в делах веры.

Каким образом, это заключение вытекает отсюда?

Питу и Флери, оставаясь галликанцами, признавали, что папа может высказываться против обычая, который противоположен всеобщим законам, или канонам; что папа, в своем качестве органа Церкви, обязанный надзирать за вселенской Церковью, может отменять этот обычай.

Чтобы заключать от этой власти по уполномочию к верховной и абсолютной власти, необходимо обладать всей проницательностью Де-Местра. Галликане, наиболее решительные, каким, например, был Питу, придают папе слишком много; но справедливость требует, чтобы их не выставляли папистами более, чем они были.

Наш ученый писатель находит забавными, что парламенты, равно как и епископы, присваивают себе право контролировать папские решения (стр. 177 и след.).

Мы находим здесь забавным только гордое невежество нашего писателя. Он, как кажется, не знал, что до революции 89 года, церковь и государство были соединены до такой степени, что церковные законы делались законами государственными; он, по-видимому, не знал также, что парламенты были охранителями государственных законов, и для того, чтобы какой-либо закон стал государственным законом, для этого необходимо было внесение его в государственный кодекс (enregistrement). Когда эти обстоятельства известны, тогда поистине нельзя находить забавными расследований, совершавшихся парламентами относительно церковных, папских или епископских решений. В этом именно и состояло их право, чтобы прежде внесений в кодекс этих решений и сообщения им характера государственных законов, видеть – не содержат ли они чего-либо противоречащего основным государственным законам, которых парламенты были охранителями.

Таким образом, один лишь Де-Местр может представляться забавным при этом споре.

Во второй книге своего сочинения под заглавием: О папе Иосиф Де-Местр рассуждает о папе в его отношениях к светским правительствам.

Он излагает в ней следующее учение:

Правительство в обществе необходимо. Абсолютизм наиболее предпочтительное правительство. Европа, постоянно тяготеющая к свободе, не знает, чего хочет. Азия и Африка более благоразумны, чем она. Во все эпохи и та и другая говорили людями: делайте, что хотите, но если это нам надоест, мы вас зарежем... «Подобное публичное право коротко и ясно, но его нельзя посоветовать Европе усвоить себе; следовательно, необходимо обратиться к другому средству. Конституционные попытки разного рода оказались неудачными, даже в самой Англии. Таким образом, не в них необходимо искать врачевства против насильственных действий власти; это врачевство заключается в папстве, – в том божественном институте, который имеет право контролировать действия остальных правительств, и в случае надобности может освобождать подданных от принесенной ими присяги на верность государю. Правительства обладают правом божественным и непогрешимым, но может случиться, что носитель верховной власти будет тираном. В этом случае, необходимо ли бунтовать? Нет. Необходимо ли сопротивляться? Да. Но как возможно сопротивление, законное и без возмущения? Посредством обращения к папе, который держал бы в руках своих интересы человечества и который низлагал бы тирана. Это низложение равносильно было бы смерти тирана и не вызывало бы возмущения в государстве.

Вне этого папского вмешательства, нет другого средства сопротивления, кроме бунта; а так как сопротивление бывает иногда необходимо, то необходимо избрать одно из двух, или верховную и безграничную власть папы, или бунт.

Но папа не только обладает правом сопротивления в чрезвычайных случаях, когда он должен низлагать государей, но и правом veto в отношении ко всем правительствам в случаях, когда они позволяют себе действия, противоречащие основным законам государства, и в особенности, противоречащие религии.

Такова теория, развиваемая Де-Местром в четырех первых главах второй книги О папе. В конце четвертой главы, мы находим следующую страницу, которая заслуживает быть приведенной буквально (стр. 228).

«Первосвященническая власть, по самому существу своему: наименее подвержена капризам политики. Кто обладает этою властью, тот почти всегда бывает стариком, девственником и священником, что в девяносто девяти случаях на сто исключает заблуждения и страсти, которые возмущают государства. Поскольку же папа, далек от всего этого, поскольку его власть иной природы, нежели власть светских государей, и для себя он никогда не требует ничего, то с большой справедливостью можно полагать, что хотя при этом не все устраняются неудобства, – что невозможно, – то по крайней мере их остается так мало, что позволительно питать надежду».

В этой картине Де-Местр изображает нам свою фантазию. История достаточно показывает нам, правда ли то, будто папы никогда не требовали для себя ничего; правда ли то, будто политика для огромного числа из среды пап не была более сильной пружиной, чем религия и благо Церкви; правда ли то, будто многие папы были истинными девственниками, и напротив, будто их страсти не были предметом соблазна и возмущений в Церкви. История показывает нам также, правда ли то, будто обычная старость пап вместо того, чтобы быть гарантией мира и благородной независимости не была для толпы честолюбцев средством вторгаться в администрацию, в управление церковью, средством обогащения посредством торговли всем, что только есть наиболее священного в христианстве.

В эпоху, когда папы пользовались на Западе высочайшим верховенством, на что Де-Местр смотрит, как на сильнейшую гарантию против зла и тирании, римский двор был правительством наиболее деспотическим и наиболее испорченным. Наиболее выдающиеся люди средних веков доставляют нам по этому предмету верные известия. Пусть прочитают Петра Дамиани, Бернарда, Викентия Феррьерского, Клеманжи, Жерсона, и будут иметь более чем достаточный материал для оценки теории Де-Местра. Факты существуют на лицо, и они изобличают его во лжи полнейшим образом. Финансовая спекуляция римского двора церковными имуществами во всех государствах достаточна одна, чтобы засвидетельствовать явное безрассудство этой теории; ибо финансовые скандалы, на которые справедливо жалуются даже и в наши дни, в самых отвратительных чертах принадлежали тогда римскому двору, который спекулировал не только имуществом, посвященным Богу и по большей части предназначенным на дела богослужения и на бедных, но посредством изъятий (réserves) и права преемничества (expectatives), спекулировал и самой смертью тех, которые управляли этим имуществом. Посредством этих чиновников все сделалось продажным: сами священные законы, должности, достоинства, посвящения, сами таинства, наконец, все в Церкви превращено в средство приобретения денег. Политические интриги пап, преимущественно же в XVI-ом столетии, безобразия столь многих из них, преимущественно же в VIII-ом веке, – безобразия, в которых мог сравниться, если только не превзойти Александр VI, – достаточно говорят, не был ли папский трон приютом объединения политики и самых низких страстей.

Кто изучил папскую историю не по апологиям, составленным с преднамеренной целью, но на основании самих памятников, тот будет изумляться дерзости или невежеству Де-Местра, когда прочтет у него страницы, подобные вышеприведенной нами.

Этот писатель не хочет отвечать на частные факты; он воображает себя возвысившимся на такую высоту, что уже не видит их более. «С точки зрения, на которую необходимо возвыситься для совокупного обозрения, говорит он (стр. 234), уже нельзя видеть ничего такого, что видите вы. Следовательно, нет средств и отвечать вам; по крайней мере, если только вы не хотите признать этого ответом».

Мы совершенно не желаем возвышаться на подобную высоту. Возможно, что Де-Местр вознесся на такую высоту, что уже не видит ничего. Горы предрассудков быть может, подобны обыкновенным горам; их вершины покрыты таким густым туманом, что люди, всходящие на них, не видят уже ничего, что делается внизу их. Мы предпочитаем стоять на земле, чтобы видеть все совершающееся на ней и созерцать это в подробности; потому что мы достаточно прозаически думаем, что целое слагается из частностей, как всякое тело состоит только из своих частей. Если вы отнимите от тела все его члены, то нам трудно понять, каким образом после этого можно будет рассмотреть его в общем виде.

Всматриваясь в средневековое папство, мы видим его злоупотребляющим верховной властью с целью возбудить затруднения в отношении к государям, которые часто виноваты были лишь в том, что оспаривали то преимущество, которое папы приписывали себе; мы его видим грабящим народы различными, так называемыми духовными, средствами; взимающими наперед чрезмерные налоги с церковных имуществ во всех странах; поражающими отлучениями, то есть, предающими позору в этой жизни и адским мучениям в будущей тех, которые решались заявлять самое скромное сопротивление их проектам, их захватам; стремящимися властвовать над миром скорее средствами начальственными, инквизицией, пытками, исключительным законодательством чем благими евангельскими законами, примером добродетелей и средствами увещания.

Подобного рода факты бесчисленны, непрерывны в истории средневекового папства; они засвидетельствованы для нас писателями солидными, благочестивыми, из которых некоторые почтены общественным культом в латинской церкви.

Воображать себя отвечающим на все эти факты заявлением, что стоишь так высоко, что не видишь ничего подобного, – это значит издеваться над своими читателями и отбрасывать в сторону самые простые внушения здравого смысла.

По крайней мере, имел ли Де-Местр понятие о том, что такое было папское верховенство в средние века? Нет. Он смотрит на него, как на публичное право, совершенно определенное и относительно которого все государства были согласны (стр. 231). Папы, по мнению нашего писателя, решительно не заявляли притязания на светское всемогущество, а только на первенство в отношении ко всем государям и ко всем государствам каковое первенство было в их глазах законным следствием их духовного всемогущества (стр. 311). Допускаем этот принцип, хотя он очень спорен; следует ли из этого, что это первенство было "властью, созданной (choisie) и установленной в средние века с целью уравновесить светское верховенство и сделать его сносным для людей»? (стр. 319). Когда и в каком месте эта власть была установлена? В истории нет ни малейшего следа этого мнимого общественного права, которое усваивало бы папе то или иное преимущество в отношении к светским делам. Все, что можно встречать в истории, это – посягательства и притязания, против которых всегда протестовали государи и преимущественно французские короли. Справедливо, что многие государи объявляли себя папскими ленниками, с целью доставить своей территории религиозное освящение и безопасность от соседей; папы пользовались правами феодальных господ в отношении к этим ленам; они поражали отлучением тех, которые не хотели уважать того, что было признаваемо ими частью отчины святого Петра; но от этих исключительных фактов нельзя, без сомнения, заключать к праву общественному, к власти установленной, избранной и признанной всеми вообще. Конечно, папы заявляли притязания на эту вселенскую власть, но это было лишь притязанием, а не признанным правом. Пусть их действия при некоторых случаях были хороши; пусть их вмешательство было иногда полезным, в эпоху, когда Европа была поделена между тысячью маленьких тиранов, которые руководились только своим произволом или своими страстями при пользовании своею властью; мы не имеем никаких причин отвергать этого, мы даже допускаем это без затруднения; но необходимо ли отсюда выводить следующее заключение: средневековое установление папского могущества было по необходимости или невозможно, или божественно? (стр. 825). Напротив, обстоятельства объясняют (средневековое возникновение этого могущества) весьма удовлетворительным образом. Папское вмешательство в светские дела порождено феодализмом и умерло вместе с ним.

В течение средних веков, в глубине души средневековых людей было много веры, даже у большинства государей, которых поведение заслуживало порицания; эта вера не была просвещенной и была в то же время мало разумной, но она была искренней, как у детей. Поэтому естественно было, чтобы священническое звание пользовалось уважением у этих государей, и чтобы священство, преимущественно же в лице папы, который был высочайшим олицетворением его, пользовалось в отношении к ним значительным влиянием; вот почему наиболее слабые государи поставляли и себя, и свои государства под охрану духовенства, дабы устрашить своих врагов и прекратить их злые замыслы. Отсюда возникли сюзеренные права, принадлежавшие епископам и аббатам, и права убежища, признанные за некоторыми церквами. Папские права сюзеренства не имели другого происхождения; таким образом, многие из пап заявляли притязание пользоваться этими правами над государствами, которые не хотели признавать их своими сюзеренами. Таким же образом и Иннокентий III решительно заявил, что Франция никогда не признавала себя вассальным государством святого престола, и что она сохраняла в этом отношении полную свободу. Известно, как поступили с Бонифацием VIII, когда он заявил притязание распространить сюзеренную власть на Францию. И по мере того, как феодальные связи рвались, такая сюзеренная власть должна была исчезать; это действительно и случилось. Напрасно папы утверждали, что их феодальные права были следствием их духовной власти; им решительно не верили в этом отношении и теперь никто не осмеливается открыто утверждать, будто необходимо восстановить эти права. Мы говорим: открыто – потому, что тайно химерические умы несомненно мечтают о великом верховенстве пап, даже в делах светских. Таково теперь учение папистических журналов, которые говорят об этом достаточно ясно, в особенности со времен Силлабуса, который посвящен этому учению. Папистические писатели не слишком далеки даже от того, чтобы провозгласить еретиками тех, которые доказывают, что папская сюзеренная власть в средние века порождена была обстоятельствами; что она не была вселенской, что она существовала только в Европе и среди небольшого числа государств, которые считали себя обязанными объявить себя в вассальной зависимости от святого престола; и что наконец теперь невозможно думать о её восстановлении.

Что бы ни говорили ультрамонтане, никто не обязан верить, будто папа обладал сюзеренной властью в делах светских по божественному праву. История доказывает, что эта власть по происхождению своему есть человеческая; и сам Де-Местр, который объявляет ее божественной, должен в то же время согласиться, что она возникла в средние века по силе вещей (стр. 331). Истина заставила его впасть в это противоречие.

Если мы поверим Де-Местру, то папское вмешательство в светские дела сопровождалось удивительными результатами для общественного блага, и эти результаты приобретены были посредством отлучений; но в то же время он признает, что обыкновенно отлучения сопровождались ничтожными следствиями. Приводим 328 страницу:

«Каковы были результаты этих великих осуждений (т.е. отлучений)? Государь внимал основательности их, или делал вид, будто внимает; для формы, он удаляет от себя свою любовницу; впрочем, по временам женщина возвращала себе свои права; могущественные друзья, лица влиятельные и воздержные вмешивались в эти дела; в свою очередь и папа, если он был или очень строгим или очень стремительным, прислушивался к предостережениям мудрости».

Более того, наш писатель доказывает, что папское первенство касалось лишь трех предметов; святости браков, сохранения церковных законов и священнических обычаев и свободы Италии (стр. 266 и след.).

Каким же образом власть, проявление которой с одной стороны было ограничено этими тремя предметами, а с другой, сопровождалось столь маловажными результатами, доставляла всему обществу благо, которое ему приписывает Де-Местр? История и истина еще раз заставляют его высказать это признание, которое коренным образом разрушает его теорию.

Мы не имеем надобности рассматривать вместе с нашим автором факты, доказывающие, что папы низлагали государей; что многие государи сами соглашались на вмешательство пап в светские дела. Никто не отвергает того, что так было; всему миру известно, что эти государи объявляли себя папскими феодалами; но еще раз, все это ничего не говорит в пользу права общественного, вселенского и установленного; в особенности же не доказывает, будто папское вмешательство в светские дела имело божественное происхождение и было прямым или непрямым следствием духовной власти, которая и сама то была хищением.

Вмешательство пап не было ли источником возмущений и войн? Все историки говорят об этом; об этом же говорит патер Майнбург, и даже Мюраторий; но Де-Местр, со свойственной ему скромностью, заявляет и решает, что патер Майнбург, мудрый в других отношениях, оказался глупым по этому вопросу (стр. 370); что Мюраторий, хотя весьма беспристрастный, представляется рассеянным, когда в гвельфах видел католиков и приверженцев папства (стр. 373). Что же касается Де-Местра, то он одного себя объявляет искренним и одного себя знатоком истории средних веков; он утверждает, что папы, вмешиваясь в светские дела, не причинили этим никому ни малейшего зла и доставили всем только благо. Нам остается свободный выбор между всеми историками, которые утверждают противоположное, и Де-Местром.

Однако же наш писатель охотно признает, что тот или иной папа в частности мог ошибаться (стр. 376). Вот подлинно счастливый случай, когда поборник светской власти пап высказывает это признание.

При нашем настоящем опровержении второй книги О папе, мы имели в виду лишь принципы. Эти принципы ложны, противоречивы и основаны на фактах ошибочных. Сам автор не имеет твердых принципов; он с непоколебимой уверенностью проходит через все возникающее вопросы, отрицает, решает, утверждает, не давая себе труда доказывать или примерять те или иные свои положения с другими, которые противоречат им; он расточает похвалы или порицает людей, самых серьезных, не удостаивая указывать на мотивы своих суждений. Когда в виде возражения ему представляют евангельский текст против светской власти пап, тогда он говорит, что это общее место, и идет дальше. Когда серьезный историк высказывает мнение противоположное принятому им, тогда Де-Местр называет этого историка нечестивцем, врагом Церкви, глупцом и невеждою.

Таковы авторские приемы Де-Местра; он признает себя сильным, потому что не сомневается ни в чем; он даже не думает, чтобы кто-либо осмелился когда-либо проверить его утверждения; он воображает, будто его догматизм делает обязательными его идеи. В этом последнем отношении он впрочем не ошибся, так как ультрамонтанская школа избрала его своим оракулом и пророком; но эта школа не может убедить нас, будто Де-Местрт не есть кто-либо другой, как только иллюминат, который принял свои теории за католическое учение и которого теории не могут выдержать критики человека серьезного и знающего дело.

Третья книга сочинения Де-Местра посвящена суждениям о папе, рассматриваемым в его отношении к цивилизации и благосостоянию народов. Не маловажно заметить, что в самых первых строках этот писатель высказывает здесь самый странный парадокс, хотя мы уже достаточно отметили у него странностей: «Благодеяния христианства условливаются благодеяниями пап; так как христианство проявляет свое действие во вне только посредством пап (стр. 402)».

Таким образом, когда римский престол был занимаем одними лишь папами позорными, как это было, например, в VIII веке; когда, как это было в XV и XVI веке, между лицами, занимавшими этот престол находились лишь честолюбцы и интриганы, тогда христианство проявляло действия во вне лишь только посредством людей, которые открыто презирали его предписания! Таким образом, христианские гении, проявившие в мире самое спасительное действие, святые, назидавшие мир своими героическими добродетелями, ученые богословы, облачавшие христианские истины самым ясным светом, мученики, проливавшие свою кровь за Евангелие, – все они не должны быть признаваемы в числе проявивших действие христианства во вне, потому что оно проявляет свое действие во вне только посредством пап!

Мы не будем более останавливаться на этом богохульном заблуждении, которое включает все социальное влияние божественной религии в одного человека, подобно всем другим людям подчиненного человеческим несовершенствам, страстям, злым склонностям, невежеству. Необходимо обладать слишком сильной любовью к парадоксам, чтобы здравомыслящий человек мог написать фразы, которые мы привели. Развивая свое заблуждение далее, Де-Местр приписывает папе дело вселенских миссий; только его миссии, говорит он, сопровождаются результатом распространения евангельского света. Миссионеры церквей, отделенных от папы и не находящихся в единении с ним, «похожи, говорит он, на тех животных, которых искусственно выучивают ходить на двух ногах и подражать некоторым человеческим действиям». Так, ученые собаки могут иногда вызывать удивление к себе, но легко заметить, что у них «все вынуждено и что они желают только стать на свои четыре ноги».

Вероятно, Де-Местр воображал себя весьма остроумным, приводя это неприличное сравнение. Что же касается нас, то нам кажется, что истинный христианин никогда не позволит себе сравнивать с собакой существо, одаренное Богом разумом, ради которого умер Христос; и еще менее, человека, верующего в Иисуса Христа и в таинстве крещения облекшегося в Иисуса Христа; человека, который в глубине своей души, признавая себе обладающим истиной, оставляет свою страну, чтобы распространять евангельское учение среди людей, находящихся еще в смертной сени.

Мы охотно допускаем вместе с Де-Местром, что протестантские миссионеры никогда не достигали больших результатов; а католические миссионеры пользовались ли большим успехом? Пусть бросят взор на страны, просвещаемые евангелием в течение стольких веков, на Китай, на Японию; и тогда убедятся в небольших успехах римских миссионеров. Почему Америка частично просвещена христианством? Потому что европейское народонаселение заменило туземцев, которые были ограблены, убиты, потоплены и прогнаны в необитаемые страны, где они и теперь сохраняют свои нравы, свои обычаи и свои верования. Зачем скрывать истину, когда факты столь ясные свидетельствуют о ней?

Таким образом, Де-Местр не говорит истины, когда заявляет, будто римские миссионеры пользовались успехом. А если бы это было и так, то необходимо ли было бы приписывать эти результаты папе? Да, говорит Де-Местр; ибо «только церковь одна имеет честь, власть и право миссионерствовать, а без верховного первосвященника нет церкви» (стр. 419).

До такой то степени может простираться ослепление человека партии!

Вот еще одно доказательство:

«Разве не верховный первосвященник цивилизовал Европу и создал тот общественный дух, тот гений братства, которыми мы отличаемся»? Прежде всего, отличаемся ли мы в Европе своим общественным духом, своим гением братства? И сам Де-Местр не думает этого, так как его книга О папе есть не иное что, как, так сказать, утрированная критика мнений, которые в преимущественном ходу в Европе, и на которые он сам смотрит, как на разрушение всякой общественной гармонии, всякого мира. А если мы не обладаем ни общественным духом, ни гением братства, то как можно утверждать, будто папы произвели их? И если бы гармония, согласие и евангельское братство царствовали среди нас с такой же силой, с какой, как мы видим, царствует разногласие, различие мнений и ненависть: то на какие доказательства опирался бы Де-Местр, чтобы доказать, что столь счастливое состояние есть дело папства? Папы IV-го и V-го веков посылали апостолов к варварским народам; они посылали иезуитов в Америку, в Китай и в Индию (стр. 419–421). Отсюда Де-Местр заключает, что папы цивилизовали Европу и ей внушили общественный дух и гений братства, которыми мы отличаемся.

Папы IV-го и V-го веков! Иезуиты цивилизаторы! Подобные нелепости не подлежат опровержению.

Если бы Де-Местр довольствовался заявлением, что многие римские епископы в первые века трудились в деле распространения евангельского света; что при помощи других святых епископов и ревностных священников они боролись против скотских принципов язычества и старались распространить в мире спасительные евангельские наставления, мы только аплодировали бы столь справедливому мнению; но доходить до присвоения папам, то есть, римским епископам, начиная со средних веков, и иезуитам деяния столь величественные, это значит издеваться над своими читателями и издеваться тем с большей дерзостью, что прославляемые им результаты никогда не существовали.

Если мы поверим Де-Местру, то папы не только были единственными распространителями Евангелия, но и единственными защитниками гражданской свободы людей.

Под гражданской свободой Де-Местр подразумевает освобождение от рабства.

Человек, по учению нашего философа (стр. 426), рождается рабом; предоставленный самому себе, он бывает слишком злым, чтобы пользоваться свободою (стр. 427); повсюду, где гражданская свобода всеобща, никакое правительство невозможно (там же). Отсюда следует, что рабство было естественным состоянием наибольшей части человеческого рода до появления христианства. Общественный здравый смысл чувствовал необходимость этого порядка дел (там же). Лукиан формулировал очень справедливое правило, когда сказал, что «род человечески создан для нескольких людей (там же)". «Но наконец, присовокупляет Де-Местр, появился на земле божественный закон; тотчас же он поселился в сердце человека и изменил его решительным образом, возбуждая этим вечное удивление у каждого истинного наблюдателя (стр. 429)».

Конечно, мы не станем отвергать божественного влияния христианства на сердце человека и, следовательно, на общество; но Де-Местр впадает в самое бесспорное заблуждение, когда заявляет, будто Евангелие даровало человеку природу отличную от той, которую он имел прежде. Неразрушимые принципы справедливости всегда существовали в его совести. Евангелие было только раскрытием этих принципов или раскрытием вечной нравственности, которую Бог начертал в сердце человека, равно как на синайских скрижалях и в евангельских притчах. Что человек получил большую помощь для сохранения её со времени проповеди Иисуса Христа, что евангельское сеяние оплодотворило его сердце, остававшееся бесплодным в отношении к добру, – мы это допускаем; но в то же время мы говорим, что необходимо ниспровергнуть все принципы, представляя естественным состоянием человека до появления евангелия то, что осуждено Евангелием, как преступление.

Церковь поразила рабство преимущественно проповедью о любви, мы это признаем; но Церковь не есть папа, что бы ни говорил Де-Местр, и мы никогда не согласимся приписать папе то, что принадлежит самой Церкви. Папы превращали людей в рабов и желают подвергать их рабству и теперь; ибо желают господствовать не только над телами, но и над душами; и никогда не освобождали их от рабства.

Церковь, проповедью евангельских начал, сообщила миру безграничное благо; никто не отвергает этого факта. Но это благо было бы гораздо большим еще, если бы папы, епископы, священники, бывшие более язычниками, чем христианами, не останавливали её благотворного действия; поэтому необходимо ли утверждать, будто мир нуждается или в божественном принципе, отождествленном с папой, или в рабстве? «Правительство одно, говорит Де-Местр, не может управлять. Поэтому оно нуждается в некотором непременном министерстве, которое рабством уменьшало бы число действующих в государстве воль, или в божественной силе, которая, посредством некоторого рода духовной регистратуры, уничтожала бы естественную жесткость этих воль и располагала бы их к совокупному действованию, без вреда для себя (стр. 432)». Таким образом, всякое правительство возможно только при посредстве уничтожения человеческой воли. Но без воли, что такое представляло бы человечество? Люди были бы машинами, автоматами. Поэтому для Де-Местра всякое правительство есть только агент, приводящий в движение машину. Но если какое-либо колесо расстраивает или останавливает действие машины, то его необходимо устранить. Отсюда возникают эти прекрасные теории о рабстве или о палаче, что может быть заменено только папой; итак папе Де-Местр присваивает замечательную привилегию быть божественными агентом для разрушения воль и для приведения их к возможности совокупного действования, без вреда для себя. Этот агент действовал в течение восемнадцати веков, так как Де-Местр подобно всем папистам, возводит папство к святому Петру. Но история всех народов, их раздоров, их религиозных возмущений, их кровавой борьбы, в которой папы принимали такое участие, достаточно громко говорит, что теория Де-Местра есть только мечта больного мозга, принимающая химеры за действительность.

Христианство есть начало мира и гармонии между волями и разумами. Но можно ли на разумных основаниях сказать в абсолютном смысле, будто Церковь, представляющая и сохраняющая христианские начала, есть совершенно одно и то же с папой (стр. 432)? Можно ли разумно утверждать, будто христианство, оказывающее влияние тысячью путями, обладает «нулевым влиянием, коль скоро не бывает сосредоточено в одной руке, которая направляла бы его и делала сильным (стр. 434)?» Что будто бы христианство обладает бытием, действием, силой, значением, даже самим именем только при посредстве папы (там же)? Что будто бы «без папы нет истинного христианства, действенного, сильного, обращающего, возрождающего, побеждающего, совершенствующего (Стр. 435)?"

Однако же именно это утверждает Де-Местр. Таким образом, для него нет различия между клиром и церковью, между церковью и христианством, между христианством и папой. Бог – на небе, папа – на земле; и Бог и папа обладают одной и той же властью при управлении человеческим стадом. Такова теория, которую выдают нам за истину.

И именно эта истина официально провозглашается теперь римским престолом!

Мы не последуем за Де-Местром в его исследованиях о священническом воздержании, как его понимали народы и философы древности. Это удалило бы нас от нашего предмета, который состоит в том, чтобы вместе с нашим писателем рассмотреть папу в его отношении к цивилизации и благосостоянию народов.

Де-Местр составил свое исследование на основании древних преданий, чтобы доказать, что закон воздержания во все времена был признаваем цивилизующим средством. Он последовательно доходит до папы и заявляет, что природа является слишком сильной, чтобы быть побеждённой божественным законом; она может быть побеждена этим законом, присовокупляет он, только посредством несокрушимого всемогущества верховных первосвященников (стр. 468, 469).

Таким образом, верховные первосвященники обладают, по Де-Местру, всемогуществом в отношении к человеческой природе; они могут побеждать ее, и они имеют на нее влияние более сильное, чем самый божественный закон. Отсюда следует, что Бог нуждается в верховных первосвященниках для исполнения людьми Его закона; Его слово, следовательно, может произвести свое действие только под тем условием, если верховные первосвященники пожелают прийти к Нему на помощь. Св. Писание учит нас, что один лишь божественный закон спасает души; что один лишь Бог может изменить и усовершенствовать природу; что один лишь Он дарует воздержание; но Де-Местр исполнен таким живым энтузиазмом к папе, что Бог и Его слова не имеют значения перед лицом того, которого могущество и славу он решился прославлять.

Можно ли поверить, чтобы человек благочестивый, – писатель, превозносимый ультрамонтанами, как первый христианский философ, – мог позволить себе увлечься своими предрассудками до крайностей, столь нечестивых?

Закон безбрачия обязан своим возникновением преимущественно Григорию VII и его преемникам на римском престоле; мы не оспариваем этого. Но необходимо ли отсюда заключать, будто именно папы утвердили священство на непоколебимых основаниях? (стр. 469). Если бы даже закон безбрачия был настолько полезен, как об этом говорят, все же он не учреждал священства, так как священство не имело и не может иметь другого основания, кроме божественного установления. Пусть сколько хотят превозносят этот церковный закон, но никогда не будет позволительно признать его основанием священства, которое имеет свое начало в слове Богочеловека и безусловно необходимо для действенности христианства.

В Восточных церквах безбрачие никогда не было обязательным для священников; разве из-за этого священство и христианские постановления там не существуют? Де-Местр, защищая безбрачие, впадает в преувеличение по этому пункту, как и по многим другим. Он впадает также в преувеличение, проводя параллель между католическим священником и духовными лицами других исповеданий. Мы не хотим унижать римского священника, но не должно и возвышать его в ущерб другим, если только хотят заслужить хотя бы некоторое доверие; преимущественно же не должно рисовать фантастическую картину духовенства. На этой картине очень много теней; необходимо громко признаваться в этом, если только хотят, чтобы общество удивлялось чертам добродетели, которые необходимо превозносить.

Оканчивая параграф о безбрачии, Де-Местр возвращается к прежнему заблуждению, будто посредством этого закона папы должны быть признаваемы истинными учредителями священства! Он объявляет, что кто не согласен с этим выводом, тот не может быть беспристрастным судьей. Тем не менее, можно быть, по крайней мере, точным богословом, утверждая, что мнение Де-Местра есть ересь, разрушающая саму сущность священства.

Более того. Богословы эти доказывают свое знание истории, когда утверждают, что безбрачие исключительно было введено только в церкви римской; что введенный ею закон безбрачия сослужил службу скорее, безнравственности, чем цивилизации.

После вопроса о безбрачии, Де-Местр рассуждает по вопросу об учреждении европейской монархии. Именно папы, говорит он, учредили европейскую монархию, они были источником верховенства (стр. 514); и следовательно, они ускорили цивилизацию народов. Вследствие деятельности церкви, то есть, верховного первосвященника (стр. 505), в Европе совершилось такое преобразование верховенства, в силу которого все католические народы провозгласили конституционную грамоту, которая, кратко может быть выражена следующими словами: «короли отказываются от власти своего собственного (eux–mêmes) решения; в свою очередь народы объявляют королей непогрешимыми и неприкосновенными (inviolables)» (стр. 515 и 516). «Таков основной закон европейской монархии, присовокупляет наш писатель, и это есть дело пап».

В какую это эпоху короли отказались от власти своего собственного решения? Наш автор не отвечает на этот вопрос. Мы думаем, что он имел намерение говорить о средних веках, когда папы пользовались самым большим преобладанием в обществе; но в эту эпоху короли судили самостоятельно, и только в новые времена, когда, первосвященническое действие почти сведено было к ничтожеству, короли уполномочили правителей властью решать, которую они приписывали себе.

В какую это эпоху народы объявили королей непогрешимыми и неприкосновенными? Революции и войны, от которых не был свободен ни один век, не свидетельствуют ли, что Де-Местр установил лишь фантастические принципы в отношении к тому, что он называет основным законом, или конституционной хартией европейского государства? Во все времена существовало величайшее разнообразие суждений о природе правительства. Европейские народы никогда не имели ни одних и тех же идей, ни одних и тех же учреждений. Мнимая европейская монархия есть не более, как мечта нашего философа.

Продолжая измышлять свои фантазии, Де-Местр видит даже в своем времени, которое есть и наше, влияние святого престола. Это влияние сохраняет равновесие европейской монархии, и этим удивительным равновесием (стр. 518) обусловливает власть государей без тирании и свободу народов без своеволия. У народов же отдельных от св. престола он видит только возмущение против государей или народное рабство.

Не знаем, видят ли все это в Европе наши читатели. Что же касается нас, то мы безусловно ничего не видим из того, о чем свидетельствует Де-Местр, как о существующем. Мы без всякого затруднения предоставляем ему говорить, будто царствование католических королей бывает более продолжительно, чем царствование еретических королей, что и в России оно тоже недостаточно. Мы не можем следить за Де-Местром в этих его отступлениях; мы держимся в границах главного предмета.

Заканчивая свою третью книгу О папе наш писатель одними лишь папам приписывает результаты крестовых походов. Папы возбудили эти походы, направленные скорее против восточных христиан, чем против турок, это бесспорный факта; они старались воспользоваться ими для распространения своей власти, это тоже истинно. Но походы эти сопровождались ли результатами, которыми папы и латиняне могли бы гордиться? Позволяем себе сомневаться в этом. Поскольку же ультрамонтане безусловно хотят приписать эти результаты папам, то пусть предаются своим фантазиям; мы уступаем им в этом. Де-Местр затем кратко исчисляет свои заблуждения, утверждая снова, что именно христианство основало европейскую монархию, и что без папы нет христианства; что без него это божественное установление теряет свое могущество, свой божественный характер (стр. 549 и след.), свою спасительную силу; что христианство без папы «есть только система, человеческое верование, не способное проникать в сердце и посредством видоизменения сердца делать человека восприимчивым к высшей степени познания, нравственности и цивилизации»; что «папские ошибки превращались вообще в пользу людей»; что папы были «учредителями, защитниками и истинными гениями охранителями Европы»; что папская монархия есть наиболее успокоительная, наиболее мирная и наиболее нравственная из всех монархий».

Как жаль, что теперь уже нет этой монархии и как много неблагодарны итальянцы, которые уничтожили ее!

После этих утверждений, Де-Местр «заявляет протест против всякого рода преувеличений» (стр. 555). А таким образом он протестует против всей своей книги, которая есть не что иное, как непрерывное преувеличение и куча самых чудовищных заблуждений.

Вот мы подошли к четвертой и последней книге О папе. Де-Местр трактует в ней о папе «в его отношении к церквам, известным под именем схизматических».

Все эти церкви распространены вдали от римского двора, и различаются между собою в весьма существенных пунктах.

Все церкви, называемые схизматическими, суть протестантские в том смысле, что протестуют против св. престола, центра истины (гл. 1-я).

Если греческая церковь сохранила залог веры в его не поврежденности, то это потому, что она есть «замерзшее тело, которого содержание сохраняет формы... Но коль скоро дуновение науки, отличающееся теплотой, подует на нее, тогда случится то, что должно случиться по законам природы: древние формы рассеются, и останется только прах... так как никакая религия за исключением единой (т.е. католической) не может вынести научного испытания».

«Все друзья единения должны желать, чтобы древнее здание (восточных церквей) поскорее разрушилось под ударами протестантской науки, дабы открылось свободное место для истины» (гл. 11-я).

Вот общие принципы, формулированные Де-Местром относительно Восточных Церквей. Рассмотрим их в беглом очерке.

Все эти церкви сходятся в своей антипатии к римскому двору. Это факт; но где же лежит основание этого факта? Почему столько миллионов христиан, сохранивших тот же смысл, тот же нравственный закон, те же таинства, ту же иерархию, как и римская церковь, расходятся с нею по вопросу о власти римского двора? Де-Местр в третьей и в следующих главах своей четвертой книги говорит об отличительном характере греков и об их антипатии к западным христианам; думал ли он, что эта антипатия представляет достаточное объяснение разделения между Восточными церквами и римской церковью? Если так, то он чрезвычайно ошибался. В течение многих веков, эти церкви находились в совершенном единении. Это единство было разрушено мало по малу, по мере того, как римский двор преувеличивал свой авторитет и ультрамонтанские принципы заменяли собою принципы католические. Конечно, всегда существовала антипатия между Востоком и Западом, но в течение первых христианских веков истинные принципы были связующим единством; и если бы принципы сохранились в их истинности, то антипатия не сопровождалась бы прискорбным результатом полного разрыва.

Необходимо добровольно закрывать глаза перед явным светом, чтобы утверждать, будто папская власть, в первые три века, например, была такой же, какой она была во время разделения двух Церквей. Когда первые вселенские соборы определяли границы патриархатов и устанавливали пределы, за которые юрисдикция Римского епископа не могла простираться, тогда не признавали за папой того всемогущества, которым он задумал пользоваться потом, и которое было одной из причин разделения и, быть может, главной.

Константинопольские патриархи честолюбиво домогались власти более обширной, чем какой владели первоначально; многие соперничали с римскими патриархами; это возможно. Естественная антипатия Востока к Западу сделала разделение более легким; допускаем и это; но для уничтожения соперничества константинопольских патриархов и антипатии греков, необходимо ли было давать всему этому новую пищу, возбуждая преувеличенные притязания? Если бы все папы подражали св. Григорию Великому; если бы в ответ на титул вселенского, который присваивали себе константинопольские патриархи, они приняли бы только следующий титул: раб рабов Божиих; в особенности если бы они применили к практике глубокое наставление, скрывающееся под буквальным выражением этого титула, – то мы думаем, что разделения никогда не было бы. Восточные церкви вовсе не были далеки признать за Римским престолом его первенство в Церкви, если бы некоторые ультрапапыамонтане посредством этого первенства не старались распространить в Церкви своего всемогущества или абсолютизма. Они протестовали скорее против ультрамонтанства, чем против первенства Римского епископа; и когда Провидение посылало в свою Церковь Григория Великого, то антипатии быстро исчезали.

Мы тем более можем думать это, что Восточные церкви с величайшей заботливостью сохранили не только откровенные догматы, но и установления первых христианских веков. Де-Местр должен согласиться с этим. И пусть это зависит, как он говорит, от того, что эти Церкви представляют замерзлое тело, или совершенно от иной причины, это не важно; факт существует; и он приобрел чрезвычайную важность в наши дни, когда папы каждый день изобретают новые догматы, и таким образом возвышают стену разделения, первоначально возникшую вследствие их честолюбия.

Теперь лучше, чем когда-либо можно оценить нечестивое заявление нашего писателя, будто Восточные Церкви утратили веру. Их непрерывное свидетельство не служит ли лучшим доказательством в подтверждение всегдашнего католического догмата?

Но Де-Местр учит, что нет истинной веры в церквах схизматических. Почему? Потому что они отвергают правило веры.

Если правило веры заключается в непогрешимом слове папы, то Восточные Церкви отвергают его; но слово папы не есть правило католической веры, что бы ни говорили ультромонтане. Оно содержится в постоянном согласии вселенской Церкви по вопросу веры: quod ubique, quod semper, quod ab omnibus. Эхо Церкви, её органы – суть епископы, которые должны только свидетельствовать о постоянной вере, представляемых ими Церквей.

Восточные Церкви признают это правило и следуют ему. Поэтому они обладают правилом католической веры; они не верят только, будто Римский престол служит центром, к которому должны сходиться все радиусы католического круга. Но из того, что они не допускают этого пункта, не должно заключать, будто они не уважают правила веры. Они знают и они верят, что слово Божие, передаваемое посредством предания и посредством апостольских писаний, должно служить предметом нашей веры, и каждый частный человек, при своем толковании св. Писания, должен сообразоваться с верой всеобщей и постоянной. Они следуют именно этому правилу веры. Они помещают центр Церкви в епископате, как это делают и разумные латиняне; но они не признают папу центром епископата, и поступают правильно.

Мы не последуем за Де-Местром, ни за его критикой отделенных Церквей, ни за его исследованиями характера, искусств, наук и военного могущества Греции. Наш писатель позволяет себе помещать в своей книге отступления, которые совершенно не относятся к главному предмету. Если он питает вкус к подобного рода отступлениям. то мы ничего не имеем сказать против этого; ибо о вкусах и о цветах не должно спорить; так как мы намерены были только опровергнуть его учение о папе, и полагаем, что мы успели в этом.

В заключение своей книги Де-Местр помещает в своем сочинении небольшое место, написанное с забавной напыщенностью. Идея, которую можно понять в этом наборе слов, состоит в том, будто Церковь, как он ее понимает, то есть, ультрамонтанство, уже приближается к своему торжеству.

Несчастный пророк! Если бы ультрамонтанство когда-либо восторжествовало вполне, то католическая Церковь погибла бы. Ультрамонтанская система, благодаря сочинениям Де-Местра, Боналеда и Ламеннэ, приобрела некоторое влияние; и теперь еще она производит шум, еще движется и старается уверить всех в своей силе; но она поражена смертельным ударом. Какой же серьезный человек, какой замечательный писатель может взять в свои руки защиту ультрамонтанства? Его не могут защитить ни памфлеты Вейлло, ни грубые диатрибы Геранже; ни толпы богословов из школы Гуссе, которые могли дать лишь некоторую кажущуюся разумность нелепой системе, ложность которой сам гений не мог бы долго скрывать.

Ультрамонтане воспевают победу, преувеличенно превозносят торжество; потому что они пользуются известной властью в Церкви; но пусть знают, что их победа есть только кажущаяся, и что их заблуждения готовят их кумиру самую страшную будущность.

Наказание уже началось. Папа уже не есть более царь. Скоро духовный деспотизм, который он присвоил себе, будет простираться лишь на небольшое стадо фанатиков и идиотов.

Папство убивает себя своими собственными руками; и чем более оно преувеличивает свои притязания, тем более стремится к погибели.

Эта погибель будет торжеством истинной Церкви Иисуса Христа.