Философия истории

Начинается период истории, называемый периодом вселенских соборов и продолжающийся с 325 по 787 год.

В этом периоде Восточные и Западные Церкви находились в общении, а потому семь Соборов Вселенских, в которых они участвовали или на которые изъявили свое согласие, действительно представляют Церковь кафолическую или вселенскую.

Во время периода апостольского, упоминалось о множестве соборов местных.

Устройство церкви, с самого начала, было епископальное; епископы собирались для совещаний о нуждах Церквей своих.

Между различными Церквами существовали сношения: епископы переписывались, посылали друг другу грамматы, сообщали мысли свои о разногласиях, волновавших некоторые христианские общества, об учениях, какими некоторые из частных лиц пытались заменить вероучение по преданию.

Но Церкви редко наслаждались совершенным покоем; гонения были часты и епископы не могли, без значительных неудобств, даже на некоторое только время, оставлять паствы свои, непрестанно подвергавшиеся насилиям гонителей.

В то время еретики были не редкость. Философы, вступавшие в Церковь, с намерениями не всегда чистыми, пытались подчинить христианство философским системам, которые сами изучали, и увлекали некоторых верующих, недостаточно внимательных к учению апостольскому; однако вероучение это было слишком ясно и столь близким по времени, что влияние еретиков не могло быть очень велико. В Церквах, где появлялись системы философо-христианские, первоначальное вероучение, дошедшее до них по преданию, было хорошо известно и еретики мало имели в них успеха.

Когда свидетельство частной Церкви против ереси оказывалось недостаточным и когда еретик оспаривал достоверность сего свидетельства, то обращались к другим Церквам Апостольским, и их единогласное свидетельство служило неоспоримым критерием вероучения о спорном вопросе.

Мы видели, как с самого основания Церкви к свидетельству Церквей Апостольских прибегали защитники откровенного вероучения; мы приводили свидетельства: Иринея, Климента Александрийского, Тертуллиана и других Отцов.

Если дозволяли обстоятельства и если ереси приобрели некоторое значение, то Церкви, вместо письменных сообщений своего свидетельства, собирались, в лице своих епископов, соборно, чтобы передать это свидетельство. Но удостоверяют ли Церкви веру свою письменно, или епископы собираются вместе, чтобы соборно сообщить свое свидетельство, основание остается одно и тоже. Вселенский собор есть только приложение правила веры, основанного на всеобщем свидетельстве Церквей.

Когда императоры приняли христианство, то для всех епископов появилась возможность собираться вместе. .

Церковь стала многочисленнее, она на три века отдалилась от своего начала; еретики стали мудрствовать уже не от своего только имени, но стали утверждать, будто системы их основаны на древнем апостольском учении. Необходимо было с точностью определить вероучение. Лучшим и простейшим способом, для этого было собрание всех епископов. На Соборах Вселенских они могли не только удостоверить о постоянном веровании своих частных Церквей, но и постановить законы, которые признают более полезными для общего управления Церкви и точного исполнения законов божественных.

Относительно свидетельств о всеобщем веровании, Вселенский Собор говорил именем Церкви. Только ей одной Иисус Христос обетовал помощь Свою для сохранения истины, следовательно одна только Церковь непогрешима в своем постоянном и всеобщем свидетельстве об этой истине. Вселенский Собор, представляя таким образом Церковь, участвует в её непогрешимости, то есть дает свидетельство безусловно верное об учении, которое неизменно исповедовалось, то есть, которому неуклонно веровали.

Касательно же прений на Соборах как Вселенских, так и других, для опровержения еретиков или для разъяснения их заблуждений, епископы, даже соборно, не пользовались никакой непогрешимостью. Прения могли быть более или менее основательны, но не в том дело.

Собор был вселенским, следовательно непогрешимым только по отношению к свидетельству о вероучении, постоянно исповедуемом от времен апостольских. Свидетельство это касается только вопроса о факте, в котором нет места ни науке, ни красноречию, ни философии.

Замечательно, что на Соборах Вселенских относительно вопроса о факте, то есть вероучения, которое постоянно исповедовали и в которое постоянно веровали, не встречалось никаких затруднений. Все Церкви были согласны.

Еще прежде мы обращали внимание на то, что Церкви Апостольские, с самого начала своих сношений, имели учение тожественное. Во всех провинциях империи Римской и за пределами империи Апостолы проповедовали одно и то же учение.

В последнее время, под видом учености, вздумали изобретать в христианстве различные школы апостольские: Петрову, Иоаннову, Павлову.¹

Но эти замысловатые системы разлетаются в прах перед тем фактом, что Церкви при первых сношениях своих являлись с одним и тем же вероучением, с одними и теми же учреждениями.

Когда Церкви собрались, в лице своих доверенных, на Соборы Вселенские, то о вере не было нужды спорить, каждый епископ, свидетельствуя о постоянном веровании своей Церкви, оказывался единомысленным со всеми другими.

Это свидетельство, единственно вселенское, легко отличить от прений богословских и от правил благочиния, иначе стали бы искать кафоличества там, где его нет, впадая в бесчисленные ошибки.

В Церквах латинских распространилось множество заблуждений относительно характера и условий Соборов Вселенских. Утверждали, будто бы собор, для того, чтобы быть вселенским, должен быть: 1) созван, если не прямо папой, то, по крайней мере, с его согласия; 2) находиться под председательством папы или его легатов и 3) утвержден папой и сделан им обязательным для всей Церкви.

Указывается только на старинную систему латинскую. Со времени последнего Ватиканского собора, определившего непогрешимость папы, собор без папы не имеет никакого значения и становится, следственно, совершенно излишним.

Да позволено же будет, не обращая внимания на эту фантазию, разобрать только старинную латинскую систему, которой пытались придать достоверность историческую.

Читавшие первые два тома этой истории и которые прочтут и третий, конечно убедятся, что папства, то есть монархии церковной в продолжении первых четырех столетий в Церкви не существовало.²

В последующих томах будет доказано, что её не существовало до IX столетия и что только тогда учредилась она, и то на Западе.

Простое замечание это служит ответом тем, кто утверждает будто вселенские соборы должны быть созываемы, председательствуемы и утверждаемы папой.

Оставляя в стороне титул папы и сохраняя только именование епископа Римского, до пятого столетия как то явствует из исторических памятников, спросим только: пользовался ли епископ Римский правом созывать, председательствовать и утверждать вселенские соборы?

В качестве историка, оставляя в стороне теории, будем придерживаться только фактов. Поэтому не станем спрашивать – имеет ли епископ Римский то право, которое ему присваивают на Западе, а спросим только, пользовался ли им он действительно, и созывал ли, председательствовал ли и утверждал ли он Соборы Вселенские?

На этот вопрос события ответствуют отрицательно. Говоря только о первых двух Вселенских Соборах, история которых изложена в настоящем томе, на основании подлинных и достоверных памятниках, мы вывели только следующие факты:

Император Константин созвал первый Вселенский Собор в Никеи; на этом Соборе было несколько председателей, то есть во главе его находились епископы самых знаменитых престолов; епископ же Римский, для представительства своей церкви, прислал двух пресвитеров, но пресвитеры эти присутствовали на соборе, как простые представители частной Церкви, наравне с прочими членами. Определения Собора, утвержденные Константином, были доставлены различным Церквам епископами, присутствовавшими на Соборе, и только по всеобщем принятии этого Собора получила она значение Вселенского.

Второй вселенский Собор был созван Императором Феодосием, без всякого участия епископа Римского; на Соборе сперва председательствовал святой Мелетий Антиохийский, которого епископ Римский напрасно считал арианином и который не находился с ним даже в общении; по смерти же святого Мелетия на Соборе председательствовал Григорий Богослов, возведение его на престол Константинопольский епископ Римский в то время порицал; наконец, после отказа св. Григория, председательствовал преемник его Нектарий, с которым епископ Римский не находился в общении, оспаривая его рукоположение.

Определения Собора были обнародованы без участия епископа Римского и не взирая на протест его против правила, предоставлявшего второе место в Церкви епископу Константинопольскому, так что во время четвертого Вселенского Собора, второй считался Вселенским и пользовался должным уважением.

Таковы факты. Теории папские не могут поколебать их и дают теориям этим настоящее их значение, то есть разрушают их.

Из сего следует, что созывать соборы могут те, кто имеет на то возможность, государи или епископы. Созвание это есть только приглашение, посланное всем епископам; оно не есть действие власти. Нет ничего удивительного, что императоры христианские, как Константин и Феодосий, созывали епископов, то есть приглашали их съехаться в указанный им город для принятия решений, какие они признают полезными для Церкви.

Дело епископов, когда они соберутся, – избрать одного или нескольких, по их признанию, достойных для председательства. Обыкновенно избирались епископы самых знаменитых престолов, по порядку весьма рано установившемуся в Церкви; но епископов ничто к тому не обязывало.

Что касается обнародования соборных постановлений, то право это принадлежит каждому христианину, особенно же епископам, но оно, как и самое созвание Собора, не есть дело власти, и только всеобщее принятие этих определений дает им значение вселенское.

Таковы факты, выводимые из добросовестного изучения всех истинных исторических памятников.

Вмешательство епископа Римского, как главы Церкви, в Соборы Вселенские, есть мнение совершенно произвольное, неподтверждаемое никакими доказательствами и которого настоящий историк допустить не может. Оно основано только на подложных декреталиях лже-Исидора, а потому явившихся позднее периода Вселенских Соборов, и к которым стали прибегать на Западе, для того, чтобы они могли послужить подтверждением учреждению не имеющему настоящих исторических оснований.

Читая акты Вселенских Соборов замечаем, что только одни епископы были членами Собора, хотя их и сопровождали пресвитеры и диаконы Церквей. Пресвитеры и диаконы участвовали в прениях вместе с епископами; но право свидетельствовать о вероучении или постановить правила имел только один епископ. Действительно епископ, по божественному праву, есть первенствующий пастырь Церкви; его обязанность есть бодрствовать под охранением залога здравого вероучения, предупреждать уклоняющихся и осуждать их, если они упорствуют в своих частных мнениях, противных общему вероучению по преданию; а если власть епископа оспаривается, то обращаться к прочим Церквам. Епископ, по сану своему, есть законный представитель вероучения своей Церкви; но и Церковь имела право протестовать, если епископ её усвоял ей не то вероучение, которое Церковь исповедовала; она могла преследовать его и низложить по правилам. Епископ не был единственным представителем Церкви своей на Соборе. Обыкновенно он брал с собой некоторых из членов клира, а верующие имели право присутствовать при заседаниях соборов. Таким образом, не могло быть никакого подлога и вера свидетельствовалась с точностью и добросовестно.

Если бы ультрамонтане и галликане добросовестно и внимательно рассматривали положительные исторические данные, касательно Вселенских Соборов, то не могло бы быть между ними таких распрей, в которых одинаково виновны обе стороны, потому что стоят на почве, которая далеко не твердая.

Галликане сохранили многие православные начала и система их, в сущности, была остатком борьбы Запада против преобладания папства. Но так как папский деспотизм и ложные учения, им распространяемые для своих видов, мало по малу проникли даже к тем, которые против них боролись, то галликанство стало системой противоречия, не удовлетворяющей ни истинным папистам, ни православным. Даже гений Боссюэта изнемог в бесплодной борьбе, в которой находим несколько истин с твердым основанием и рядом с ними учения совершенно ложные, которых невозможно поддерживать.

Галликанец извратил историю в пользу системы, которой он старался доставить торжество а priori, подобно тому, как папист извращал её из своих видов. Замечательно, что как те, так и другие ссылаются на одни и те же факты, одни и те же тексты, объясняя их каждый по своему и, равным образом, ложно.

Не имеем нужды прибегать к тонкостям обеих богословских школ церкви латинской, чтобы возвратить событиям и текстам их истинное значение. Приводя их во всей их простоте, они служат подтверждением вероучений православных по вопросам, столько волновавшим Церковь Западную.

Рядом с великим фактом Соборов Вселенских стоит другой факт, господствующий в истории четвертого и последующих столетий, о котором излагались противоречащие суждения. Говорим об отношениях между Церковью и Государством, установившихся с тех пор, как императоры стали христианами.

Церковь можно рассматривать с пяти разных сторон относительно Государства:

Она может просто пользоваться покровительством Государства, как общественное учреждение, полезное для блага народов.

Она может быть, в руках Государства, орудием правления и властвования.

Она может господствовать над Государством и давать ему направление.

Она может быть гонима.

Наконец, она может существовать свободно, без всякого отношения к Государству, которое о ней не заботится, равно как и Церковь не заботится о Государстве.

Следует решить, какие были отношения Церкви к Константину и его преемникам.

Известная историческая школа отстаивает а рriori отделение Церкви от Государства. Присваивая теории своей значение обратного действия и не принимая во внимание никакие обстоятельства, она положительно порицает отношения, установившиеся между Константином и епископами и утверждает, что тогда Церковь соединена была с Государством.³ Этим хотят сказать, что Церковь стала как бы составной частью империи Римской и была одной из отраслей общего управления.

Вывод этот ложен. Церковь при Константине считалась только общественным учреждением, которому, для общего блага, полезно было покровительствовать. Другого смысла невозможно приписывать законам, которые Константин обнародовал в пользу Церкви. Первым был просто эдикт терпимости; но после сего ему следовало совершить великое дело справедливости и вознаграждений.

В продолжении трех столетий Христиан преследовали императоры кровожадные и свирепые; фанатики проконсулы и народ, пропитанный ненавистью к Христианам, имения их были конфискованы, церкви разграблены. Следовало вознаградить за все эти несправедливости. Эта мысль о вознаграждении руководила Константином в даровании церквам и клиру всех временных льгот. Он не определил исключительного положения духовенства в Государстве. Он только оказывал справедливость Церкви в лице её пастырей, на сколько то было возможно.

Кто вправе его порицать за это? Разве соделанные несправедливости священны? Разве не обязаны правительства, равно как и частные люди, заглаживать их по возможности?

Константин мог бы поступить строго с правительственным вероисповеданием, которое воспользовалось несправедливостями и насилиями, которые претерпевали Христиане; но он преследовал только учреждения, явно свирепые и безнравственные, мистерии, в которых, под предлогом богослужения, предавались самой преступной распущенности. Общественного же богослужения языческого обряда он не касался и даже оставил ему название государственного богослужения.

Но терпимость эта, вынужденная обстоятельствами, не препятствовала Константину покровительствовать Церкви и смотреть на нее, как на могущественное пособие просвещению.

Чтобы Церковь могла достигать своей цели, необходимо было дать ей силу и единство, и вот почему благочестивый император столько заботился о её единении и мире. Для этого, он входит в соглашение с епископами, созывает соборы, и в особенности первый из тех, которые удостоились названия Вселенских. Но должно заметить, что деятельность его была чисто внешняя и что он вполне предоставил пастырям Церкви дело духовное, судить о котором ему не принадлежало. Во всех внутренних раздорах, как и вопросах о вероучении, он исключительно полагался на епископов; он поощрял их, поддерживал, не вторгаясь в область духовную.

Подобный же образ действий замечается в усилиях его прекратить борьбу православных с раскольниками карфагенскими. Последние предоставили дело свое его суду, но он отослал его к епископам, созванным в Риме.⁴ Когда же собор римский показался Донатистам подозрительным, то для суждения о них он созвал Собор в Арле. Впрочем в этом вопросе была сторона и светская, которую император мог принять на себя.

В прениях о вероучении, он еще с большим уважением относился к власти Церковной; он предоставлял ей полную свободу и сам первый подчинялся её определениям.

Константин был до кончины своей предан определениям Никейского собора, так что некоторые из арианских епископов, не взирая на лицемерие свое и влиятельность, не могли убедить его сослать Афанасия иначе, как скрывая свои еретические убеждения. А если он и сослал Афанасия, то эта мера была принята им не иначе, как после ложных внушений, изображавших великого святителя нарушителем мира Церкви; но он никогда не дозволял обвинителям его низложить или назначить ему преемника.

Во всех деяниях Константина относительно религии заметна только заботливость даровать Церкви православной, тот внутренний мир, который необходим ей, чтобы с успехом подвизаться в деле просвещения.

Нечего заниматься здесь ни политикой великого императора христианского, ни ужасными драмами, происходившими в его семействе. Беспристрастный историк должен сознаться, что они (события?) весьма мало разъяснены и что писатели, систематически враждебные Константину, его в них не обвиняют. Соображая, что с одной стороны хранилось такое знаменательное молчание, а с другой – страсти водили пером других писателей, история не в праве произнести приговора и обязана приостановиться своим суждениям.

Нисколько не утверждаем, чтобы Константин оставался совершенно безупречным с того времени, как объявил себя благоприятствующим Христианству; быть может даже, что из политических расчетов он столь долго откладывал свое крещение. Когда же его принял, он даже упрекал себя, что желал делать столько уступок официальной религии, в которой, по своему сану императора, оставался верховным первосвященником.

Но принимая в соображение его частные добродетели, научную и религиозную жизнь его среди бесчисленных забот об управлении, невозможно ему не удивляться и не уважать его.⁵

Доходили даже до упреков Константину в постройке Константинополя, как в политической бессмыслице.⁶ До того страсти ослепили обвинителей будто бы он тем раздробил Империю и уничтожил её единство.

Непонятно, в чем обвинители эти понимают единство, когда речь идет об огромном скоплении народов, сохранявших свои законы, свои обычаи, свою самобытность и которые находились в связи с Империей только тем, что платили дань и состояли под властью правителей.

Константин понял, что все эти группы, столь разнообразные, должны быть соединены около средоточия и чувствовать его влияние. Империя чрезвычайно расширилась на Восток, Рим, по географическому своему положению, не мог уже быть центральным пунктом империи. Константин это понял, обратив внимание на Византию, находящуюся на двух морях, в самом средоточии империи и могущую служить точкой сообщения Востока с Западом. Он перестроил город, придал ему широкие размеры и назвал Новым Римом, но он сохранил наименование града Константинова; и если Константинополь не приобрел того влияния, о котором мечтал его основатель, все-таки мысль им возбужденная была великая и глубокая.

Константинополь, хотя не достиг того величия, которого ожидал Константин, но приобрел славу и был в полном блеске в то время, когда Рим, покинутый даже императорами Западными, не любившими ни буйного народа его, ни придирчивого Сената, несколько раз был опустошаем и покорен королями варваров.

Так началась борьба между Римом и Константинополем, борьба превратившаяся в раскол и отделившая Церковь Западную от Церквей Восточных, с которыми в продолжении восьми столетий она находилась в единении.

Епископ Римский весьма рано выразил свое отвращение к Константинополю, но скрывал это под личиною мнимого уважения к древним обычаям Церкви, и в то же время весьма мало уважая эти обычаи, относительно расширения своей власти. В продолжении четвертого столетия будем следить за скромными началами власти епископа Римского, власти, которая с того времени превратилась в монархию неограниченную и непогрешимую.

Один из сыновей Константина, Констанций не наследовал мудрости отца своего в сношениях с Церковью. В продолжении всего царствования, им руководила партия согласившихся епископов из ариан, которая злоупотребляла его властью на удовлетворение своего памятозлобия. Констанций, через епископов этих, вмешивался в прения религиозные. Однако его должно считать еще умеренным в сравнении с Валентом, наследовавшим ему на Востоке, который, подобно языческим императорам, старался принудить к своей религии всех своих подданных.

При этих двух императорах Церковь православная была почти уничтожена на Востоке.

Не то было на Западе.

В короткое время, когда Констанций соединил всю империю под свое владычество, арианство по-видимому приобрело там некоторое влияние. Уполномоченные из Рима дали себя обольстить; Ливерий епископ Римский и Осия Кордуанский ослабели и сделали уступки; некоторые из епископов, как Аксентий Миланский, стали явными арианами, прочие давали предосудительные подписки.

Но Запад скоро восстал от такого упадка и когда Валентиниан управлял этой частью империи, то православие снова там оживилось, арианство же сделалось только исключением.

Естественно, что православные Востока принуждены были молить о помощи своих западных братий, среди преследований, какие претерпевали: епископ Римский, по положению своему, был посредником между Церквами Восточными и Западными, потому что последние, сохраняя свое самоуправление, согласно устройству, существовавшему тогда повсеместно в Церкви, признавали Церковь римскую, как единственную на Западе, учрежденную Апостолами.

Кроме того Рим все-таки был первенствующей столицей и самым значительным городом в империи. Просьбы⁷ восточных к епископам Запада, в особенности к Римскому, придали ему еще более значения. Церковное влияние его возросло, сношения, которых был он естественным и почти необходимым средоточием, развили на Западе понятие, что Церковь Римская есть как бы средоточие всей Церкви.

На Востоке желали, чтобы средоточием был Константинополь; но на Западе с этим не соглашались, а императоры Западные старались способствовать Церквам их империи сосредоточиваться около Рима.

Увидим, что не только императоры Римские, но и короли варваров, царствовавшие в Риме, следовали тому же направлению.

Грациан, император весьма православный на Западе, был первый из даровавших епископу Римскому исключительные привилегии; он издал законы религиозные и своей императорской властью поддерживал законы Церкви.

Следственно в Риме была первая Церковь, где обе власти были действительно соединены.

Не отвергая прекрасных намерений Грациана, можно сказать, что в привилегиях, дарованных им епископу Римскому, заключалась также цель политическая.

На империю, особенно Западную, со всех сторон нападали варвары. Многие из народов этих были язычниками, но некоторые христианами. Между епископами их и епископами Римскими существовали сношения. Если бы все епископы могли получать одинаковые внушения из общего средоточия, то можно бы было иметь влияние не только на народы, находящиеся в империи, но и на народы угрожающие её границам, могущее послужить к выгодам самой империи.

Рим естественным образом представлялся средоточием, откуда могли исходить общие внушения, а чтобы внушения эти сделались более решительными, то следовало даровать епископу Рима исключительные преимущества, и власть, которая сделала бы его действительным средоточием Церквей Запада. Вот мысль, которой руководствовались императоры и короли Италии в законах, имевших целью распространение власти епископа Римского.

Внешние обстоятельства и законы эти породили в Риме идеи и виды, которые, развиваясь мало-помалу, довели до системы папской.

Такое учреждение как папство возникло не вдруг, оно не было навязано немедленно и насильственно, оно должно было возникнуть и действительно возникло от известных обстоятельств и развивалось постепенно.

Впоследствии станем изучать эти развития. Но первые начатки замечаются в четвертом столетии и мы обязаны были на них указать.

Еще следует сделать общий очерк другого важного вопроса, волновавшего Церковь в продолжении всего четвертого столетия – это арианство.

Прежде еще делались нападки на божество Иисуса Христа, но вопрос этот представлялся в ином виде. Некоторые из гностиков просто говорили, что Иисус Христос не Бог; что Он был только человеком. Мистики гностицизма отрицали, что Он был настоящим человеком, они приписывали Ему только вид человеческий и смешивали Его с Единым Богом.

Савеллий, принимая с одной стороны это учение о едином Боге, а с другой – о простом человечестве Христовом, отрицал Троицу, опираясь даже на один из догматов Православия, худо им понятый: о тожественной сущности трех Божественных Лиц и выводил отсюда унитаризм.

Арий пресвитер Александрийский, выступил противником Савелия⁸ потому, что еретик этот злоупотреблял словом тожественный по сущности или единосущный⁹ отвергал его, утверждая, что учение о Св. Троице следует развивать так:

Отец только един Бог предвечный, существующий Сам по Себе, прежде сотворения мира; Он даровал рождение Сыну и сообщил Ему свойства божественные, так что по истине можно сказать, что Он Бог.

Ученики Ария выразили подобное же учение о Святом Духе.

Следственно, по мнению Ария, в Божестве истинная Троица, потому что Отец даровал Сыну и Св. Духу свойства божественные, естество божественное; Они имеют Божество также, как Отец, но сущность их не тожественна.

Ясно, что Арий, системой своей, делал уступку учению языческому о сообщении божества существам второстепенным, который в сущности не боги.

Савелий, унитаризмом своим, восставал против основания языческого о многобожии, только он не хотел понять, что Троица Христианская вовсе не благоприятствует системе языческой. Арий же, из понятия о Троице, понятия не совсем христианского, выводил некоторым образом язычество.

Оба еретика не хотели подчиниться верованию по преданию, они полагали объяснить сущность божественную, как будто сущность эта не превыше человеческого разумения.

Церковь, осудившая Савелия, равным образом осудила Ария. Она не приняла ни унитаризма первого, ни язычества – второго. Однако многие из епископов увлеклись обманчивыми формулами и, не будучи в сущности арианами, благоприятствовали системе этого еретика, из боязни впасть в унитаризм Савеллия.

Оттого борьбы оживленные, пламенные, страстные, волновали Церковь в четвертом столетии.

В них различаются два периода, один после другого.

Сперва спорили о Божественной сущности Сына. Церковь призвана была для решения; и вселенский Собор Никейский провозгласил вероучение апостольское, постоянно исповедуемое Церковью; он решил, что Сын одинаков по сущности со Отцом и также, как и Он является Богом.

Второй период борьбы относится к Божественной сущности Святого Духа. Аэций сделал приложение системы Ария о Сыне к Духу Святому; Евномий развил эту систему, а епископ Константинопольский Македоний придал ей имя свое. Церковь была призвана решить этот второй вопрос и вселенский Собор Константинопольский провозгласил, подобно Никейскому, древнее вероучение апостольское о единстве сущности Святого Духа, Сына и Отца.

Рядом с этими прениями, необходимо обратить внимание и на возвышенную полемику знаменитых мужей Церкви православной против систем еретических. Великие имена Афанасия, Василия, Григория Богослова, Илария Пиктавийского, Дидима Александрийского, Амвросия Миланского, заглушают весь шум прений. В оставшихся возвышенных творениях их истина христианская является в полном блеске, рядом с непреодолимыми суждениями, облеченными изумительным красноречием.

Гениальность христиан возросла во время борьбы и четвертое столетие есть самое блистательное в Церкви по развитию мышления.

Истина откровенная хотя в сущности развиваться не может, как выражение самого Существа бесконечного, но разум при её изучении должен развиваться. Только основанием преуспеяния при изучении догматов должно быть постоянное уважение к догмату в его сущности, иначе будет не преуспеяние, а изменение.

Вот почему ереси, извращавшие догматы, никогда не могли послужить к умственному развитию общества христианского, тогда как бессмертные творения Отцов Церкви, где сущность догматов уважается, развили в Церкви высшее разумение божественного вероучения и возвысили разум человеческий до такой высоты, какая ему только доступна.

Церковь, в четвертом столетии, в этом отношении несравненно превзошла общество языческое; то, что осталось из творений Юлиана, Либая и прочих знаменитостей того времени ни в каком отношении не может быть сравнено со знаменитыми творениями великих писателей, нами названных. Гений философский, красноречие, поэзия и наука имели тогда в Церкви благороднейших представителей.

Добросовестно изучая богословские творения четвертого столетия, мы почерпнули из них достоверные сведения о вероучении, о таинствах, богослужениях и благочинии Церкви того времени. Сопоставляя эти данные с теми, которые находятся у писателей периода апостольского, неизбежно приходишь к убеждению, что Церковь четвертого столетия тщательно сохранила наследие первых трех столетий, и невозможно найти в ней никаких изменений.

Вывод этот противоположен многочисленным религиозным системам, придуманным богословами и историками новейшими. Но что же делать?

Оставаясь верными принятому нами правилу: принимать события и свидетельства таковыми, как они есть, не допуская никакого обобщения, если оно не основано на этих событиях и свидетельствах или не истекает из них прямо, как из источника.

На таких только основаниях пишется правдивая история.

Имея только в виду предвзятую идею, и покоряя этой идеи события, можно дойти до систем исторических, но не до истории правдивой. Таким же образом паписты и протестанты утверждают, что нашли свои теории в памятниках первых столетий, тогда как ни один из этих памятников их не оправдывает.

Истина находится посреди крайностей обеих враждующих Церквей.

Оканчиваем эти общие соображения взглядом на общественное влияние Церкви в четвертом столетии.

Пытались заметить в обращении Константина начало нравственного упадка в христианском обществе. Некоторые из религиозных писателей даже приняли это мнение, но мы считаем его неоспоримой исторической ошибкой.

В Церкви первенствующей были злоупотребления; но за них невозможно упрекать Церковь, всегда их осуждавшую. Злоупотребления эти существовали, только стали многочисленнее, когда, после обращения императоров, толпа наполнила Церковь. Церковь стала тогда многолюднее, но она продолжала порицать погрешности, случавшиеся в лоне своем.

Погрешности эти стали ли многочисленнее и сильнее, когда множество народа вошло в Церковь?

На вопрос этот отвечать трудно, по недостатку данных.

Мнение, нами принятое после добросовестного и беспристрастного изучения исторических памятников в их совокупности, то, что нравственность христианская не упала с того времени как Церковь стала многочисленнее. Не взирая на гонения, могущественное стремление влекло народы к Христианству. Дух Божий носился над миром и идолопоклонство разрушалось при презрении и отвращении народном.

Возрождение этого идолопоклонства посредством философии было кратковременной мечтой Юлиана, но предприятие его не удалось бы даже тогда, если бы провидение дало ему более времени преследовать цель свою.

Идолопоклонству сочувствовали только одни предрассудки невежественных жителей деревень и вскоре его стали называть только паганизмом или религией мужиков (paganus, мужик). Между новыми христианами, конечно, было много сохранивших нравы языческие, другие вступали в Церковь только из честолюбия и по расчету; но не обратили достаточно внимания на то, что Христианство никому не навязывалось; что число принимавших его из угождения императору не могло быть велико, что даже сама философия, это идолопоклонство книжных, подпала полнейшему презрению.

Из заметок этих должно заключить, что принятие Христианства толпой было добровольное и свободное и что оно не произвело тех неудобств, которые приписываются ему некоторыми историческими школами слишком опрометчиво.

С политико – общественной точки зрения Христианство не противоборствовало никакому из учреждений, даже невольничеству. Цель религии Христовой не есть переустройство государств, но насаждение в душе добродетелей, которые противоборствуют самой сущности дурных учреждений и уничтожают их мало-помалу. Упоминая только о невольничестве, Церковь принимала в лоно свое наравне невольника и господина, она внушала им те же чувства любви и взаимного уважения. Вследствие этого учета, господин естественным образом располагался видеть в невольнике своем брата и освобождать его. Епископы благоприятствовали освобождениям, а при христианских императорах освобождение через епископа получило силу закона. Таким образом невольничество мало-помалу уничтожалось под влиянием понятий христианских.

Сравнивая же, в течении первых веков, общества Христианское и языческое, невозможно не отдать преимущества первому, продолжая же такое сравнение в четвертом и в последующих столетиях приходишь к убеждению, что в последнее время общество стало несравненно нравственнее, нежели то было до обращения Константина, и приходится заключить, что Церковь имела огромное нравственное влияние на мир Римский.

Конечно, многие злоупотребления продолжались и мы заявим их единогласно вместе с самыми святыми мужами Церкви; но из этого еще не следует выводить, как то часто делали, что злоупотребления, сильно порицаемых, указывали на низкий нравственный уровень всего общества.