О национализме подлинном и мнимом

Кажется поразительным, что серьезной попытки разобраться в вопросах национального сознания и самосознания после Ивана Ильина ни разу не было сделано в нашей духовной, квазидуховной и прямо антидуховной публицистике – будто бы здесь все давно и окончательно разработано и решено.

Писатели, находящиеся на строго православной позиции, эту проблему почти не затрагивали – разве что между прочим. Всякий же иной подход будет неизбежно субъективным, а значит – в меру субъективности – и неточным, ошибочным, ложным. Православный подход объективен, потому что основан на объективном Божественном откровении. Между тем, классическое богословие всех времен и народов, включая и русское богословие XIX и XX веков, чрезвычайно мало было озабочено изучением не только национализма, но и национального вопроса в целом. Для христианского строгого и глубокого сознания, в общем было достаточно слова апостола Павла о том, что во Христе Иисусе «нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного...» (Кол 3,11). В подобном же тексте к Галатам апостол добавляет к этому перечислению также «мужеский пол и женский» (3, 28). Разумеется, христианство ни в своем вероучении, ни в своем нравственном строе не устраняет реальности ни социальных, ни половых, ни национальных различий. Уж во всяком случае, при любом теоретизировании остается неизбежной и понятной физиологическая разность между мужским и женским полом. И в сознании церковном различия личностей если не стираются, то становятся малосущественными, только когда речь идет о личностях «во Христе Иисусе.», – и насколько они «во Христе Иисусе.» Ибо христианское братское единение всех в единой личности Богочеловека Господа Иисуса Христа бесконечно ценнее любых различий. Известно, что эти различия могут иметь греховный характер или последствия. Но эти различия могут стать в нравственном и в духовном отношении и святыми – и не только, когда они преодолеваются – до полного безразличия, но и когда они наполняются подлинно святым содержанием. Например, взаимоотношения между мужчиной и женщиной становятся святыми, когда взаимная любовь освящается в Таинстве брака и осуществляется далее в жизни как жертвенная самоотдача. Социальные различия в порядке жалостливого милосердия также могут наполняться высоким нравственным содержанием, когда люди высшего слоя облегчают условия существования своим «меньшим» и подчиненным братьям, а те отвечают им самоотверженным служением. Но, конечно, прежде жертвенной самоотдачи в духе любви необходимо определение себя (как личности или как слоя), которое не может не быть в духе особости, отдельности. «Отдельность» одновременно остается и сама собой и приносится в жертву, то есть как бы самоотвергается, и в этом самоотвержении, и находит свое самое высокое нравственное содержание.

Принципиально такой же подход может быть и в национальном вопросе.

Но прежде рассмотрения национального самоопределения необходимо осознать, что представляет собою сущность нации с Богооткровенных объективных позиций. Для этого необходимо вспомнить, что Слово Божие говорит о происхождении если не народов вообще, то, по крайней мере, такого проявления народной жизни, как язык.

Когда люди задумали первое совместное греховное гордостное начинание – строительство Вавилонской башни, Бог разрушил это их начинание смешением языков, так что люди, говорившие прежде на одном языке, в результате такого разделения перестали понимать друг друга, их действия перестали быть согласованными, и греховное единение разрушилось. Таким образом, разделение одного языка на многие языки, по крайней мере, по нравственному началу не имеет само по себе не только ничего благодатного, как полагают некоторые теоретики национализма, но и напротив, содержит в себе греховный мотив. Более того, если язык оказывается одним из средств, утверждающих жизнь человечества в разделении, и это становится одним из средств самоутверждения народов в своем национальном самосознании, в этом можно видеть преимущественно греховно-порочное начало.

Сын Божий пришел в мир, прежде всего, чтобы преобразить искаженную грехом природу человеческой личности. Если же такая реальность как нации, народы – существует в этом мире, как творение Божие, она должна быть понята в контексте христианского осмысления, которое может совпадать, а может и не совпадать с национальным самосознанием. Национальное знание становится христианским, когда перед народами, как и перед личностями, ставится задача преображения жизни в свете Христовом, чтобы земное загорелось небесным огнем.

Человек, созданный Богом, может быть рассмотрен на двух безусловных и вместе с тем предельных уровнях, органично сосуществующих – это человеческая личность и всечеловечество. Все остальные создаются или родственным единением (семья), или сходством социальных задач (класс, сословие), или близостью трудовых целей (рабочий коллектив), или единством мистических связей (церковь). Совершенно особо стоит то органическое образование, которое по своей самоочевидности кажется всем понятным и потому не нуждается в дефинициях – народ, нация. Между тем именно эта общность и является самой сложной, хотя бы по множеству составляющих ее признаков. Сюда входят и кровно-племенные душевно-физиологические признаки, и особенности территории и ландшафта, и язык в его историческом развитии, и движение истории в целом – и в государственном, этнографическом, и в культурном, и в других измерениях, вообще полнота культуры с ее высокими взлетами и чрезвычайными падениями, и народное самосознание в его философских умозрениях и интуитивных прозрениях, и, наконец, скрепляющее все по существу религиозно-нравственное основание сущности народной жизни во всей совершенности потенций и интенций к святости, без которых народ мертв. Все эти признаки и особенности народной жизни раскрываются в многообразии живых и порою неожиданных связей и осуществлений – то созидательных, а то разрушительных.

При историческом рассмотрении все эти особенности представляют собой объективный исторический материал. В каждый же момент текущей жизни личности и общества некоторые их них, особенно самосознание, могут раскрываться вполне субъективно, вплоть до крайних фантазий. Это особенно часто случается, когда некоторые признаки, чаще всего кровно-племенные, резко выделяются за счет других, вплоть до того, что другие либо вовсе не учитываются, либо им придается декоративно-этнографический характер (даже и религии), вроде полуслучайных ненужностей, а кровно-племенные признаки приобретают классическое выражение сверхценных образований.

Чаще всего только такое отношение и принято называть националистическим, но это глубоко неверно, потому что любое национальное самосознание по своей природе националистическое. Оно по определению либо националистическое, либо никакое.

Различные особенности национальной жизни переживаются в националистическом сознании, поскольку оно стремится выявить свое значение и место в общечеловеческой истории. Это значение определяется в процессе поиска своих заданий и перспектив ( что относится к настоящему и будущему ) и понимания того, насколько эти задания выполнялись, а если не выполнялись или выполнялись ошибочно – то по каким причинам. Националистическое сознание может стать творческим только тогда, когда оно, опираясь на честный, непредвзятый анализ прошлого, открывает своему народу высоту задания, порою головокружительную, но всегда реалистическую. Понятно, что такое националистическое самосознание неизбежно религиозно, потому что иначе вообще непонятно, откуда задачи (они могут даваться лишь Кем-то). По отношению же к прошлому неискаженный, неболезненный национализм всегда окрашен в несколько покаянные тона. Но именно неискаженный, неболезненный национализм встречается крайне редко, как на уровне фольклорного переживания, так и при попытках лично-конкретного публицистического и даже философского осмысления.

* * *

Именно поэтому теперь, более чем когда-либо, необходимо разобраться в национализме и национальном самосознании. Это важно и потому, что национализм и всегда-то играл в мировой политике важную роль, а сейчас она тем более оказывается окрашенной в расцветки различных национальных колоритов. В кризисные же времена в межнациональных отношениях национализм, преимущественно параноидных и вообще психопатических оттенков, и вовсе может становиться определяющим фактором в жизни народов.

Наиболее характерные примеры по теперешним временам – это послераспадные ситуации в бывших федеративной Югославии и СССР. Причем теперешние национализмы не только психопатичны, но и глубоко безнравственны, и их разрушительная деятельность утверждается на двух главных основаниях: на несправедливости и ненависти. По теперешним наблюдениям в мире можно отметить не меньше десятка наиболее существенных национальных ненавистей.

Прежде всего огромный ареал национальных ненавистей представляет собой мусульманский котел, в котором непрестанно варятся необыкновенно страстные варева, что определяется национальными темпераментами, но еще больше – исламскими религиозными особенностями. Отчасти спровоцированные мусульманским фактором в мире действуют еще несколько национализмов: армянский, сербский, испанский и другие, но уж, конечно, в первую голову – еврейский, который и сам по себе более чем «хорош» и помимо мусульманского фактора. Вообще еврейский национализм представляет собою классическую и наиболее яркую форму всякого национализма, потому что он исключительно религиозно идеологизирован и потому что в нем все основные пороки ложного, больного национализма выражены с исключительной демонстративностью и силой.

Картина ряда кавказских националистических ненавистей, сдерживаемая традиционным имперским страхом и не менее традиционным автоматом Калашникова, выплеснулась в постсоветское время во всем великолепии своего безобразия, что усугубилось обычной кавказской скученностью на малой земле.

Вообще в нерусских национализмах бывшего «Союза» выделяются две черты: обычная и довольно иррациональная ненависть к русским и стремление к довольно примитивному и заимствованному (по типу), но лишь бы «своему» национально-государственному самоопределению. Особенно отвратительно безнравственными представляются национализмы прибалтийские, потому что в них так много подлого филистерского национального эгоизма, рядящегося довольно безуспешно в цивилизаторские формы и одежки.

Наконец, для нас, русских, особенно прискорбно признавать, что и в русской националистической среде в нынешнее время тоже встречается довольно много ненависти к иным народам. И это особенно печально потому, что при некоторых ошибках прошлого русский национализм все же был отмечен духом великодушия и нравственной широты.

Ненависть вообще довольно иррациональна, национальная – не менее, чем индивидуальная. Все нынешние националистические искаженности имеют место, конечно, не только на государственно-политическом уровне, но и в публицистике, в общественном мнении, психологии. Именно в виду нынешних тотальных национальных искаженностей, так необходимо чистое понимание вопроса. Кроме того, почти всякое понятие, имеющее ранг всеобщности, обретает если не иной смысл, то иную предметную содержательность, в зависимости от эпохи и ситуации. Жизненное понятие, чтобы не стать омертвевшим муляжем некогда подлинной жизни, вынуждено отвечать на ставимые ситуацией и эпохой вопросы, и в этих ответах и само содержательно обогащается. Чаще всего это случается в виде смутных интуиции, но порою и в интеллектуальной среде совершается как бы взрывное осознание такого понятия.

Именно это, произошло или, лучше сказать, происходило в России с понятием национализма в XIX – начале XX веков. Тогда русский национализм произнес свое творческое слово, и его было бы довольно, если бы оно было теперь по-настоящему усвоено. И если бы жизнь не поставила новые (хотя и не принципиально новые) вопросы, на которые обязано отвечать национальное самосознание.

И это, разумеется, не только вопросы, связанные с амбивалентным переживанием любви – ненависти. Здесь мало нового, несмотря на несколько нетривиальную жизненно-содержательную редакцию, которую «подбросила» реальность, хотя не иметь в виду эту редакцию невозможно. Но, однако, нынешняя ситуация с Россией после развала Советского Союза, где хотя и в искаженном виде, но все же воплощались вполне органичные и здоровые имперские начала, поставила для националистического самосознания ряд новых проблем, которые особенно обострились в связи с поляризацией общества по многим признакам.

Видимо, самый существенный из них – религиозный, связанный с обострением равнодушно-секулярных начал в одной части общества и с резким усилением религиозности и, прежде всего, православия – в другой. И если национальная проблематика не будет грамотно разрешена православным сознанием, то, можно не сомневаться, будут делаться многочисленные попытки ее разрешения в тех довольно активных кругах, которые могут предлагать искаженные националистические представления и тем самым дезориентировать общество. Своим звериным обликом такой псевдонационализм бросает зловещую тень и на национализм подлинный, творческий, религиозный. Поэтому теперь одна из главных задач чистого национализма – грамотно отмежеваться от своей нечистой тени, в чем и состоит цель настоящих заметок.

* * *

Но прежде необходимо дать оценку всем анти-националистическим тенденциям и воззрениям. А еще прежде оценки необходимо увидеть их источник (или источники). Наиболее трудной, запутанной и обостренной представляется обстановка в многонациональных (или еще вчера многонациональных) государствах. Таковым была и продолжает быть Россия. Разумеется, главная трудность здесь – ощущение людьми нерусских национальностей своего национального статуса в связи с переживанием русского элемента в своей жизни. Вообще этот вопрос решаемый и довольно безболезненно, если в жизнь не вносится извне или даже изнутри шизоидный элемент. Нормальное решение вопроса можно было видеть на вполне приличном опыте российской империи, даже отчасти и в советской империи, если бы не сталинские бойни, депортации отдельных народов, и ни иные провокации.

Но разрешается этот вопрос и «неприличными» образами, и известны, по крайней мере, два типа таких «неприличных» разрешений.

Первый – это болезненное противостояние своего обостренного национализма – национализму русскому, даже в его благодушно-беззлобном, нетребовательном виде.

Второй – это, как его ни назови: интернационализм, космополитизм или как угодно еще – это стремление размыть национальный характер, национальную историю, национальную культуру и вообще добрый творческий национализм; или, по крайней мере, всячески испоганить его.

Иногда эти два образа странным образом сочетаются: требование национальной широты (а по сути – безразличия, космополитизма) от других народов объединяется с обостренным ощущением собственной национальной исключительности. Особенно это заметно у евреев. Признать это наблюдение доступно и без всякого оценочного антисемитизма: просто как холодно регистрируемый факт. Его порою охотно признают и некоторые евреи – и даже иногда как теоретически обязательный. Встречается нечто подобное и у лиц других народов, включая русских: сочетание ощущения сильной и острой национальной принадлежности, преимущественно кровно-племенной, с неприязнью то глухо-ворчливой, то демонстративно-крикливой по отношению к чужим национализмам.

Но, как ни странно, порою ( и даже довольно часто ) людьми переживается и глубокое безразличие к своему народу, его судьбе, истории, национальной культуре, религии предков, вообще к отечеству – вплоть до теоретического космополитизма. Такого рода ценностное отношение может исходить из нескольких источников.

За пределами разговора можно оставить тот тип отношения людей ко всему на свете, который актуализируется лишь полуживотными эгоистическими инстинктами, в которых почти не осталось не только ничего духовного, но и душевно-человеческого. За пределами – не потому что таких немного; напротив, – их становится все больше, и тип тупого и наглого лавочника все чаще встречается среди русских, и что особенно больно – это чаще всего молодые люди, то есть будущее нации, и спасти от этого, как от саранчи, может только Бог. За пределами – потому что здесь все ясно, да и разговор не о том. Переживания этих людей находятся вообще вне объективных нравственных ценностей, включая ценности националистические.

Немногое можно сказать и о той нравственной глухоте, нечуткости, при которой такое явление как «дух нации», является вообще непонимаемым, неслышимым людьми такого типа. Их можно лишь пожалеть, как и любых людей с любого типа уродствами, особенно же неизлечимыми. Во многих других отношениях эти люди могут быть вполне лично нравственными, жалостливыми, самоотверженными, культурно ( особенно что касается мировых культурных ценностей ) вполне профессионально ориентированными, всячески, в том числе и исторически образованными, но по самой природе вещей – вполне чуждыми духовно-нравственному пространству своего народа. Таким образом национальные нравственные ценности по какому-то природному дефекту не входят в число нравственных принципов людей этого типа.

Среди а-националистически настроенных людей нередко можно встретить и таких, устроение души которых прямо противоположно национализму. Это люди с западнической ориентацией, преимущественно либо вовсе безрелигиозные, либо их души, помимо их понимания, настроены на волну западных нравственно-религиозных устроений. Они тоже нечувствительны к национальному духу, но эта их нечувствительность связана с иррациональной страстью к Европе, страстью, которой они, конечно, пытаются найти рациональное объяснение. Вообще это люди обычно довольно поверхностные, но активные, что позволяет им легче других делать карьеру и занимать высокие посты в государственных и правительственных учреждениях. Отрицательный (да и положительный) опыт Запада их ничему не учит. И в их нравственных системах находят свое место прямо антинационалистические принципы. К отечеству они относятся обычно брезгливо, и часто этого почти не скрывают. Телевидение с большой охотой и ясностью показывает типажи такого рода, невольно разоблачая их.

Наконец, встречаются и люди, которые по нравственной структуре чем-то напоминают русских интеллигентов-народников прошлого века. В этой структуре, как известно, «работали» два основных слагаемых: с одной стороны – рыцарская самоотверженность и готовность к полной самоотдаче, с другой стороны – духовная нечувствительность и нерассудительность, доходящая порою до глупости; все это скреплялось тем, что в психиатрии называется «сверхценными идеями». В отличие от лиц описанной категории, где западничество имеет более прагматический характер, этих людей тоже ведет сверхценная западническая любовь, только «идейная». Они и прежде встречались во всех слоях общества, и это западничество было многих оттенков – от «слепого, рабского пустого подражанья», так роскошно высмеянного еще Грибоедовым – до полуфилософских высот Чаадаева и Герцена. В нравственных системах этих людей происходила замена здоровой и чистой националистической русской идеи на болезненную западную антирусскую. Для любого человека органично, не унижая другие народы, любить более всего свой народ. Есть что-то унизительно пошлое и даже, кажется, невозможное для личности – любя дальних, не любить ближних.

Люди всех этих оттенков Россию, и русскую мысль и русский национальный характер никогда не любили, не понимали (в лучшем случае эта тема для них закрыта, ее нет), а некоторые и открыто признавались в своей ненависти. Большей же частью они просто умеренно-нечестны.

Во всех этих случаях наблюдается некий серьезный нравственный дефект. Люди антинационалистических воззрений в результате этого дефекта вольно или невольно, сознательно или несознательно являются разрушителями, даже когда они преисполнены искренних стремлений к созиданию. Но созидание невозможно там, где игнорируется один из важнейших созидательных принципов.

* * *

Особенно это заметно в наиболее открытых областях общественной жизни: в политике, экономике, социальных отношениях.

Россия всегда, а в последние годы – особенно, ( а также сразу после 1917-го года ) представляла обширнейший полигон для множества разнообразнейших разрух. В эти два периода – как тогда, так и теперь к власти пришли люди, глубоко безразличные, или даже прямо враждебные к националистическим подходам в общественной и нравственной жизни.

В нравственно-общественной жизни русского человека известны несколько основных принципов, таких как: напряженность духовно-нравственных исканий, стремление к социальной справедливости, умение довольствоваться малым, доходящее до плотского аскетизма, патернализм в иерархической общественной структуре. В западной жизни в этом отношении господствуют прямо противоположные начала, и наличие у русского названных принципов вызывает у западного или прозападного человека саркастическую или злобную усмешку. Да отчасти и было над чем поиздеваться, потому что в реальностях русской жизни эти принципы получали порой уродливые формы и приводили к страшным последствиям.

Так, напряженность нравственного поиска дала миру не только великие философские системы и великих мыслителей – от Сковороды до Ильина, но и Черный передел, а затем – Ильича. Поиск социальной справедливости стал одним из мотивов октябрьской революции; довольство малым привело отчасти к страшной нищете, вполне приемлемой русским народом, а патернализм – к нелицемерной, но патологической любви к «отцу народов».

И потому у западничества имелись – на первый взгляд как бы реальные – основания для недоверия ко всем этим принципам. На самом же деле в них не только не содержится ничего объективно неприемлемого, но они, наоборот могут приводить в общественной жизни к замечательным результатам. Более того, без них и помимо них неизбежны уродства в русской жизни. Между тем именно эти принципы в общественном мнении, создаваемом прессой, которая почти вся носит прозападнический характер, – именно эти принципы подверглись самой жестокой насмешке.

Но, с другой стороны, политика, экономика и другие стороны общественной жизни, не принимающие в уважительное внимание или вовсе отвергающие национальное самосознание, неизбежно приходят к кризисным явлениям и деградируют. Политика, особенно внутренняя (впрочем, и внешняя – тоже), вырождается в политиканство. Борьба за власть становится главным ее мотивом. И несмотря на то, что политики всех рангов и мастей пытаются спекулировать на народных чувствах, в частности, на чувстве правды, современные средства массовой информации, в первую очередь, ТВ не могут скрыть этого отвратительного политического базара.

Такая «политика» чрезвычайно развращает народ, приводит его к глубокому равнодушию или даже к брезгливому презрению не только к политикам, что понятно и нормально, но и к политике. Но политиков такое положение, по крайней мере, до очередных выборов в общем устраивает: они могут продолжать заниматься своей партийной и личной возней за власть. Получив желанную автономию власти, они в ней с удовольствием варятся; как следствие автономии – чрезвычайно вырастает чиновничий аппарат, нуждающийся в хорошей подкормке.

Невнимание к национальным особенностям приводит к перманентно-продолжающимся кризисным явлениям в экономике, в результате чего она неизбежно становится хаотической, энтропийной, противозаконной, легкой, не обязательной и не насыщенной обязанностями, но стремящейся к повсеместному обману и к быстрому частному обогащению без всяких серьезных перспектив, даже личных, приводящей к нищете чрезвычайно широкие слои и к роскоши – в основном кучки бездельников, попавших на хорошую финансовую жилу. Картину всего этого можно видеть в современной России и ожидать дальнейшего развития.

* * *

Но еще более серьезные кризисные явления при таком подходе неизбежны в духовно-нравственном устройстве народа и государства. По самой природе вещей национальное (националистическое) самосознание – нравственно по преимуществу.

При стремлении уложить народ в русло антинационалистического сознания это преимущество утрачивается хотя бы потому, что как реакция но этот безнравственный и разрушительный антинационализм вырастают различные формы безграмотного и потому тоже разрушительного мнимого национализма. Но и это не самое страшное. Едва ли для русского национального сознания и всего строя народной жизни можно назвать что-либо более разрушительное, чем индивидуализация. Она совершается под влиянием западных индивидуалистических начал. Персоналистская как католическая, так и протестанстская этика при всей ее ущербности и недостаточности имеет для западного человека, воспитанного на ней, и ряд преимуществ: ответственность во всех проявлениях личной и общественной жизни, своеобразная честность, без которой западное общество мгновенно разложится, созидательный и умелый труд, направленный, конечно, на устроение комфорта, а в итоге – земной цивилизации, поверхностная доброжелательность. При нравственной релятивистской денационализации, которая и сознательно и стихийно стремится быть внедренной в Россию, – здоровые персоналистские преимущества не прививаются, а все разрушительные тенденции очень широко распространяются. И это очень понятно, потому что православное национальное нравственное сознание в России построено, прежде всего, на началах общности и всеединства, раскрывающихся как выражение христианской любви. Индивидуализм, разрушая это сознание в народе, выросшем на православных началах, разрушает и всякое нравственное сознание. Прежде всего, уничтожается понимание ценности человеческой личности и даже человеческой жизни. Чем дальше русский народ будет двигаться в индивидуалистическом направлении, тем обостренней и тотальней будет у нас разворачиваться преступная, уголовная ситуация. Но если даже – в лучшем случае – не криминальные установки будут определять жизнь общества, то, по крайней мере, неизбежны всяческие более или менее крупные разделения, которые устраиваются на основании любого рода корыстных интересов. Эти разделения создают в целом атмосферу взаимной враждебности. Единственным мотивом объединения распадающихся групп становится временно возникающий общий интерес, чаще всего это общий враг. Индивидуализм ведет к взаимонепониманию, подозрительности, к зоркости глаз, направленных на чужие «сучки», к непримиримости; в нем обычно очень много лицемерия, потому что он старается свои корыстные интересы спрятать ( как правило, довольно непрофессионально ) под маску бескорыстия, или при большей наглости, – даже жертвенности.

Постепенно разделяющееся общество становится все более вялым и пахнет трупом. Великие цели и задачи в лучшем случае втихомолку, а то и в открытую осмеиваются.

Нравственный упадок индивидуализирующегося народа особенно заметен в уродливом плотском характере массовой культуры с ее молодежными настроениями, мягко говоря, довольно безвкусными. Культ греха, культ пошлости и насилия царит в такой культуре. Наш несчастный народ! Сначала он был измучен и научен коммунистической бесстыдной и лживой пропагандой тотальной лжи и антихристианству, а теперь научается и почти перенял все пороки оборотной стороны персоналистской морали.

Страшную действительность Представляет собою и современная семья, лишенная национального начала. Детоубийство во чреве матери, ставшее почти правилом, супружеские измены и семейные разлады, которые чуть не в половине случаев завершаются разводом, нежелание и неумение воспитывать своих детей, в результате чего их воспитывает разврат улицы и школы – вот основные штрихи семейной действительности. Но особенно полную беспомощность проявляет наше общество перед всеобщей безнравственностью, точнее, антинравственностью – разврат, насилие, злоба, жестокость, безответсвенность нового поколения, находящегося в плену «европейской цивилизации».

В этой ситуации нравственного развала, если не произойдет над нашим народом чудо милости Божией через очередное огненное испытание или каким-нибудь еще образом, то, скорее всего, можно ожидать дальнейшего развития антинациональных противо-нравственных начал во всех сферах народной жизни: в государственности и политике, экономике, социальных и личностных отношениях, в жизни семей и культуре; конечно, в образовательной и воспитательной сфере, а самое главное – во внутреннем устройстве и внешних проявлениях человеческой личности. И тогда наиболее вероятный исход – саморазрушение некогда великого православного народа.

Но есть и основания для надежды на то, что Бог этого не допустит. Эти основания почти неформулируемы и при поверхностном взгляде неуловимы. Но видны и вполне уловимые признаки этой надежды. По-видимому, отчасти как реакция на страшно обидное для любого нормального человека зрение разрушения своего народа, отчасти и по другим причинам стал очень заметен рост националистических настроений в некоторых слоях нашего общества, преимущественно интеллигентских. ( Народ в этом отношении пока, как и часто прежде, безмолвствует.) Эти настроения выражаются, прежде всего, в публицистике. Некоторые органы печати заняли во всех своих публикациях националистическую позицию. И этот национализм мог бы из простого признака стать чрезвычайного значения фактором оздоровления и восстановления народной жизни во всех ее проявлениях. Мог бы. Но пока не стал, и не становится и в своем нынешнем положении и не станет. Потому что это национализм публицистов, иногда талантливых, но больше бездарных; порою грамотных, но чаще безграмотных; некоторых довольно точно видящих положение народа и внутренний смысл явлений, но целые роты почти ничего не понимающих, кроме своих национальных обид, публицистов, предлагающих читающей публике национализм искаженный, а часто и мнимый, национализм, который сам себя дискредитирует; национализм, над которым так легко смеяться и презирать его, а самое главное – национализм вовсе без живой творческой силы, а значит подделку под национализм, чего не понимают ни сами они, ни их читатели и почитатели, ни их критики из западнического космополитического лагеря.

Бесспорно любовь к Родине, к России многих из нынешних наших «националистов», если не всех, безусловно, искренняя, сердечная, часто с глубокой болью за нее – и это главное, а, может быть, и единственное, что их отличает в лучшую сторону от лиц противоположного устроения. Эта любовь является их, так сказать, нервом и творческой пружиной. Но пружина почему-то срабатывает слабо. А значит – пружина слабовата. И правда, при ближайшем рассмотрении окажется, что и сам акт (как сказал бы Ильин) любви у «националистов» несовершенен и предмет ее недостаточен.

Расхожее, профанное понимание и ощущение любви загоняет это великое нравственное переживание в область смутных сердечных чувствований, где определяющим оказывается только степень влечения. Разумеется, без сердечных чувствований и без момента сильного влечения любви не бывает. Но необходимо – еще не значит достаточно. Более того, будучи обязательными признаками любви, не они определяют ее существо. А если бы иначе – любовь была бы беструдной и ни к чему не обязывающей. Конечно, для многих так оно и есть. Но тогда одно русское слово «любовь» обозначает два совершенно различных, хотя отчасти похожих явления.

Высочайший образец любви – любовь Богочеловека, любовь до креста, любовь крестная. И пропасть между той, профанной любовью и любовью Христовой в том, что одна любовь по сути своей – это стремление к обладанию; в другой, напротив, – совершенство самоотдачи. У самоотдачи принципиально иной вектор жизни, чем у обладания. Стремление к обладанию чем сильнее, тем больше сужает сердце, в котором, наконец, только и остаются «я» и предмет обладания. Любовь-самоотдача расширяет сердце, и оно, наконец, вмещает в себя все, кроме греха.

Наконец любовь в подлинности своего акта всегда стремится выразиться не в дребезжащих декларациях и пышных уверениях, которым ввиду их дребезга и пышности как раз не очень верится, а в негромком, но основательном делании. Любовь, в которой слишком много чувственного кровяного влечения, либо слишком быстро проходит, и тогда, слава Богу, если на обломках крушения успевает вырасти подлинное самоотверженное движение души, иначе – крах и пустота; либо она нуждается в том, чтобы ее постоянно подпитывали, например, преодолением препятствий. Но и во всех таких подменах узнается искаженная, но все же она – любовь. Именно такова любовь наших «националистов» к России.

Конечно, среди них встречаются всякие люди, но очень немногие из них раскрываются в актах подлинного знания и самоотдачи. И по признаку «расширяющегося сердца» не проходят многие наши квазинационалисты: слыша их декларации, бывает даже трудно понять, чего в них больше: светлого ли участка любви или обширного поля ненависти. Разумеется, наиболее грамотные из них смогут обосновать свою ненависть – если только ненависть нуждается в обосновании. Порою они даже смогут при случае подобрать подкрепительные цитаты, иной раз – очень глубокие и поразительно точные, например, из митрополита Филарета (Дроздова) или из Ильина («О сопротивлении зла силою»). Но и митрополит Филарет и Ильин жили, безусловно, другим актом любви.

Да и другим предметом.

* * *

Вопрос о том, что же является предметом любви «националистов», на первый взгляд, представляется бессмысленным, потому что слишком очевидным кажется ответ, и даже не только для них, но и для их врагов: конечно же, Россия. Можно заменить это собственное имя любым из синонимов более общего порядка: Родина, отчизна, отечество, держава и проч. И ответ будет правильным. Почти. Но не очень грамотным. И не очень определенным. Эти неграмотность и неопределенность взаимосвязаны.

Ответ был бы грамотен, если бы самосознание «националистов» включало бы в себя всю полноту смыслов, заключенных в понятие предмета и, напротив, исключало бы вовсе те смыслы, которые не являются ему присущими. На деле – напротив – оно порою включает те смыслы, которые не обязательно ему присущи, и уж, во всяком случае, не определяют суть предмета, и наоборот – не включает даже непременные.

Вот замечательный пример. Широко известное классическое выражение национализма, стихотворение Лермонтова под названием «Родина», и впрямь выражающее личную любовь к родине. Но своеобразную. Впрочем для целого ряда националистов XIX и XX веков – вполне стандартную. И все же – странную. В чем и сам он в самом начале и признается:

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Впрочем, может быть, это было минутное настроение? Поэт же! Ведь всего четырьмя годами прежде в «Бородине» он выразил, кажется, иное отношение к «славе, купленной кровью», – тогда же коснулся поэтическими перстами «заветных преданий» вполне «темной старины» – в «Песне о купце Калашникове». Но так или иначе – слово сказано, и как это бывает с поэзией довольно часто, оно выразило настроения слишком многих, у кого слова не высказываются или высказываются слишком коряво. Это слово – безразличие национализма прежде всего к национальной истории.

Здесь многие националисты как грамотные, так и неграмотные, готовы будут произвести дружный вопль несогласия. Что же, легко проверить.

Даже если мерить историю такими невероятно крупными блоками, как столетия, – очень немногие даже вполне грамотные «националисты» могут сказать что-либо содержательное, например, о XV веке, когда начало выговариваться слово русского религиозного самосознания. (Это слово, наконец, было выражено в знаменитой формулировке старца Филофея «Два Рима пали, третий – Москва – стоит, а четвертому не быть», за которым националисты почвеннического пошиба видят выражение исключительно государственнической идеологии, в то время как здесь выражены прежде всего эсхатологические чаяния).

Можно утверждать также без сомнения, что современные националисты, которые, кажется, так воспылали любовью к святой Руси и правлению Романовых – абсолютно ничего не знают о ключевом, поворотном моменте истории – царствовании первого царя из династии Романовых – Михаила Феодоровича и о его отце – патриархе Филарете Никитиче. Но, безусловно, не может быть по-настоящему понято внутреннее движение истории правления Романовых без знания его начала.

В своих бесконечных разговорах о масонах, они, как открывает опыт, ровно ничего не знают о начале русского масонства, о Новикове и московских мартинистах. Да что говорить – XIX век, первая его половина, 30-летнее правление Николая I, – действительно ли ( не на уровне советских учебников истории ) многим понятны его духовные смыслы и глубина, многие ли соотносят это правление с именами преп. Серафима Саровского, митр. Филарета (Дроздова) и целым рядом великих духовных писателей, началом Оптиной и проч.?

Но даже и с совсем близкой историей – нашего времени – дела у них обстоят плохо. Известно, что многие современные «националисты» смеют связывать свое прошлое со Сталиным, а настоящее – с непокаявшимися коммунистами. Но это значит, что им чуждо нравственное национальное понимание духовного подвига новомучеников и исповедников российских. Высшее проявление русского духа в наше время и раскрылось во всей поразительной красоте новомученичества. Но квази-националисты это плохо понимают и даже плохо знают. Но, в конце концов, плохое знание – дело не самое страшное: знание – дело наживное, была бы охота. Гораздо хуже – плохое понимание.

* * *

Совсем худо обстоят дела с пониманием истории. То, что можно было бы назвать «философией истории» у этих людей и вовсе выглядит фарсом. По сути это никакая не философия, а тенденциозная односторонняя надерганность фактов, в которых как бы доказывается высота русской государственности. Понимание истории как духовного процесса у современных «националистов» мертво не только потому, что они по преимуществу бездуховны и даже антидуховны, хотя некоторые из них исправно посещают церковь и даже почитывают, кто Флоренского и Бердяева, а кто жития русских святых. Оно мертво потому, что они рассматривают историю только как государственно-племенной процесс.

Считаясь государственниками, они по сути дела совсем не стоят в одном ряду с прежними историками – государственниками, и не только потому, что те были умнее, образованнее и честнее их. Те были все же христианами и потому не могли не оценивать с нравственных позиций явления и лица русской истории. Нравственность новых «националистов» крайне примитивна: нравственно то, что кажется полезным мне и моему народу, и наоборот. Хотя объективное, нравственное понимание пользы им, не прошедшим христианской выучки, вовсе недоступно. Подобным грубым и пошлым «нравственным» ощущением они отбрасывают национальное самосознание на уровень самой невеликодушной и кровожадной пещерности.

Особенно заметны отличия прежних и новых государственников в отношении к такой ключевой фигуре русской истории как Иван Грозный. Прежние русские историки, даже и с очевидной государственнической тенденцией, не обладавшие, скажем, таким историософским чутьем как Хомяков, но все же выросшие на нравственных основаниях православия – С.М. Соловьев и В.О. Ключевский, ясно сознавали и формулировали мысль о том, что если у этого царя и прослеживались элементы государственного строительства как в самосознании, так и в практике, то они либо тонули, либо сильно искажались чрезвычайной узостью государственного подхода – ничего, кроме неограниченного самодержания, что особенно выразилось в знаменитой его переписке с князем Курбским; так и страшным применением личного любоначалия, доходившего до безумия в крайних степенях и формах, приводившего, даже, к убийству святых (преподобномученик Корнилий, святой митрополит Филипп).

В отличие от дореволюционных честных и православных историков нынешние «националисты» проявляют не просто безграмотность или тенденциозность, но чрезвычайную нравственно-историческую глухоту. Для их воображательно-исторического национализма существует лишь один оценочный признак: в каком взаимоотношении лицо или ситуация находится с сознанием величия России. Но и этот признак толкуется ими произвольно.

С историческими надуманностями и бестолковыми интерпретациями связана в выступлениях наших националистов и всяческая безграмотность, в том числе языковая. Обычно для них и чрезвычайно слабое знание этнографического материала, а, положим, учение об этносах Л.Н. Гумилева даже и не самые безграмотные из них большей частью не способны понять.

Вообще теоретичность их крайне недостаточна и надуманна. В экономической области – это крайне скудный набор из трех-четырех лежащих на поверхности идей, к тому же совершенно неразработанных. В политической мысли современный «национализм» и вовсе не представляет сколько-нибудь цельного и разработанного мировоззрения, а довольствуется и в практике всего лишь двумя соображениями, если не сказать ощущениями: первое, чисто реактивное – отрицательное: наличие врагов; и второе, тоже реактивное, но как реакция на реакцию: враг моего врага – мой друг.( Последнее, кстати сказать, резко и аргументирование опровергнуто Ильиным).

Да и собственно националистическая мысль современного «национализма» поразительно убого и нетворчески плетется в обзорах задов давно разработанных теорий, и путаясь к тому же в публицистических противоречиях. И все же, публицистика – это единственное приложение, где у «националистов» порою встречаются серьезные творческие достижения (особенно, бывало, в газете «Литературный Иркутск»). Но они крайне редки. Можно перелистать многие номера националистических журналов и газет, встретив, к сожалению, крайне мало серьезных материалов. Конечно, не всем же быть теоретиками и даже просто умными людьми, но все же было бы гораздо более продуктивно обществу, тем более националистически повернутому, ориентироваться на хорошо разработанную теорию, а не на пошло-истерическую клоунаду.

* * *

К сожалению, подобной клоунады всегда хватало и в практике культуры, ориентирующейся на националистические начала. Правда, в этом отношении и серьезные опыты, особенно в литературной практике, и здесь можно было бы назвать имена нескольких писателей, которых некоторое время назад принято было называть «деревенщиками», что, несмотря на несколько нарочитую неуклюжесть слова, довольно справедливо, потому что главные их достижения были связаны с материалом жизни деревни в советское время. И это – слава Богу – было живой практикой национальной культуры. Но пока, – может быть, потому что мы переживаем время кризисов, их достижения – все позади. Может быть одна из причин этого положения в том, что все писатели были вовлечены в политлчески-публицистическую деятельность. Само по себе – это дело нормальное, и судя по XIX веку – для писателей вполне привычное дело. Но эта националистическая по направлению деятельность приобрела, к сожалению, отчасти черты упрощенного и искаженного квази-национализма. Что же касается их творчества, вызывает некоторое удивление, что эти писатели, будучи открытыми националистами в публицистике, собственно в литературном творчестве не выражают напряженно и ярко идеологию национализма – ни подлинного, ни мнимого.

Судить о культуре современного «национализма» скорее можно по живописи. Здесь, безусловно, первое место, по крайней мере, по общественной значимости принадлежит ряду художников, имена которых давно у всех «на слуху». Строго говоря, назвать их живопись относящейся к области культуры тоже можно лишь с теми известными оговорками, при которых эта область распространяется на всю опредмеченную человеческую деятельность – от спичечных этикеток до вульгарных анекдотов. И живописью это можно назвать с большой степенью условности: лишь по технологии работы. Но строго говоря это не живопись, потому что у живописи имеются, прежде всего, свои живописные задачи и свой предмет. Живопись художников этого типа представляет собой литературу лозунгово-публицистическую по источникам и интенциям, символическую (но в этом смысле – предельно примитивную) по языку, натуралистическую – по изображению предмета и пошлую по внутреннему переживанию.

Такое творчество носит скорее мировоззренческий, чем культурный характер. И как таковое, оно выражает явление масс-культуры именно XX века со всеми его нравственными и культурными деградациями. Понятно, что при таком подходе любой мировоззренческий материал может оказаться вполне подходящим. Для современного неграмотного и нетребовательного к себе «национализма» с его упрощенным подходом к действительности такой тип «культуры» является идеальным, они прекрасно находят друг друга. Такая живопись замечательно использует две основные страсти толпы: любовь (точнее – влечение) – к своим и ненависть – к чужим. У нее ограничен также и набор символов (в числе которых в последнее время одно из ведущих мест заняла царская атрибутика), и набор художественных приемов (например, как бы «иконописно» как бы выразительно выписанные глаза, словно наведенные макияжем и проч.). При кажущемся внимании к истории такая культура не может не быть символически тенденциозной к событиям и лицам, но действительно серьезных и творческих уроков извлечь там невозможно.

Для каждого потребителя такой культуры она именно тем и ценна, что он находит в ней свое, вполне знакомое и ожиданное. В ней раскрываются не личностные и не религиозно-соборные начала, но авторитарно-массовые, основанные на общественном мнении, в чем ощущается отрыжка совершенно не изжитого советского менталитета. Именно поэтому националистическая культура наших дней по своей внутренней структуре остается вполне советской. И, кстати, не случайна ностальгическая боль у «мастеров культуры» по Союзу советских писателей, художников, композиторов и проч.

Короче говоря, любому внимательному человеку видно, что собственно националистическая, подлинно творческая культура, начинавшая вызревать даже в недрах советского застоя, пока поникла и, видно, ждет времени, когда она по-настоящему будет востребованной. И тогда, Бог даст, она возродится в муках, преодолевая жестокую неприязнь и «чужих» и тех, кто выдает себя за «своих».

* * *

Но и неисторичность, и необразованность, и отсутствие своей культуры у современного русского «национализма» хоть и серьезные признаки, но не сама еще беда. Суть дела в том, что этот национализм практически безрелигиозен, и это, по-видимому, первый источник всех прочих его искривлений. С этим, кажется, трудно согласиться, особенно плохо знающим дело людям. Едва ли не половина теперешних националистов почти истерически и демонстративно клянется в своей верности православию. Другая половина нескрываемо или прикровенно, но враждебна или презрительно-равнодушна к православной церкви. Что и не удивительно, учитывая, что они вчерашние, а то и сегодняшние коммунисты. Коммунист же, по определению, не может быть националистом, потому что отвергнув православие, он отказался тем самым от центра своего национального бытия, и остался со второстепенной, почти бутафорской периферией.

Что же до тех, кто в последнее время громогласно заявляет о своем православии, то они большей частью едва вдохнули церковного воздуха. На самом же деле они даже и формально не всегда могут быть причислены к церковной действительности. Даже из тех, кто почти по-настоящему воцерковился, очень немногие серьезно покаялись в прошлом своем советском душевном устройстве. Опыт еще не убедил их, что без православия Россия и русский народ гораздо быстрее и страшнее, чем народы западные, превращаются в чудовищную и огромную шайку разбойников.

Разумеется, среди «националистов» изредка встречаются и подлинно воцерковленные люди с чистым православным переживанием. Но, во-первых, это единицы, и не они, к сожалению, определяют содержание и смысл современного националистического процесса; их имена не на поверхности, их почти никто, кроме узких приятельских кружков, не знает. Во-вторых, даже и для них большей частью их вера, в лучшем случае, раскрывается как исключительно личностное переживание. Конечно, их достает на то, чтобы понимать, что каждый русский националист должен быть православным. Но они не знают, что национализм подлинный должен быть пронизан христианским церковным сознанием и исходить из него. Мало для кого понятна, подлинность, конкретность и значимость внутреннего соотношения между национализмом и православием.

Поскольку принято считать, что Россия всегда была православной страной, в этих кругах признается необходимость внешней связи между государством и церковью. Но именно потому, что в понимании современных «националистов» главными ценностями признаются государственные и национальные, православие не определяет националистического самосознания, а является лишь одним из его составных элементов.

Но Бог, христианство и церковь не могут занимать реально какое-либо иное место, кроме первого. Православная церковнсть помещается в таком случае отчасти в разряд сентиментальных переживаний, а отчасти в комплекс национальных побрякушек, где-то посредине между гуслями, березками и вечевым строем. В таком национализме не видно жизни, он бездушен и бескровен. На почве неверных установок неизбежно вырастают квази-националистические несъедобные плоды.

Но даже и подлинно великие смыслы национализма, не пронизанные христианскими знаниями Духа Святого, искажаются, становясь либо формально-публицистическими, либо просто мертвенными и потому недейственными и даже будто бы и недействительными. Это можно проследить на некоторых смыслах, определяющих духовное понимание национализма.

Для неправославного сознания эти смыслы представляют, в лучшем случае, лишь малопонятный и чуждый набор слов, в худшем и более частом случае – нечто глубоко неприемлемое и неприятное. Когда речь идет о людях не-национального и противо-национального сознания, такой подход неудивителен; здесь бессмысленно тратить слова и аргументы на переубеждение: предубеждения не переубедить, – здесь другой механизм мышления, в общем, нечестного. Но точно также бесплодны попытки убеждать неправославных носителей квази-национального самосознания, (то есть таких, для которых православие не главное) даже и соглашаясь на словах, они, конечно, на деле будут враждебны или, по крайней мере, равнодушны к православному пониманию. Квазинационализм в главном не сильно отличается от антинационализма: и тому и другому по сути чужд «дух народа» даже как понятие. Поэтому, в частности, как бы ни отличались друг от друга современные коммунисты, либералы и квази-националисты, они по сути гораздо ближе друг к другу, чем к подлинным, духовным националистам. Вот почему на самом деле с неправославными «националистами» дело обстоит хуже, чем с анти-националистами: здесь горше и труднее самообман и обман и почти невозможно выправление; другие в этом отношении честнее.

Наиболее ярким, очевидным и почти демонстративным образом прослеживается самообман квазинационалистов на понятиях, обозначаемых таким, кажется, определенным словом как «ОТЕЧЕСТВО».

* * *

Отечество, отчизна, земля отцов, – такие дорогие слова не только для идейных «мировоззренческих националистов», но даже и просто для тех, кто любит родину, место и страну, где он родился и жил, органичной теплой любовью. «Люблю отчизну я, но странною любовью,» – начинает свое стихотворение Лермонтов. Но это дорогое слово обозначает реальность, теперь почти не существующую. Точный смысл понятия «отечество» может быть дорогим, когда дорого понятие «отец». Оно так и было в течение долгих столетий. Было, но перестало быть. Психологически, нравственно и религиозно переживание значения отца утратило свою силу и смысл для русского человека (кажется, и для европейских человеков тоже), по крайней мере, в XX веке. К этому привели две причины: во-первых, психологическая утеря значимости отца в семье, а во-вторых, непонимание и неощущение того, что именование Отца по отношению к Богу – гораздо большая реальность, чем только психологический и религиозный образ.

И психологический и религиозный процессы шли одновременно, получая вместе с тем нравственную окраску. Кажется, что теперь очень многие, даже вполне церковные христиане едва ли не наиболее бесчувственным образом переживают именно начало Господней молитвы: Отче наш. И известные богословские термины «сыновство» и «всыновление» для большинства приобретают почти исключительно абстрактно-теоретический характер.

Это сравнительно новое переживание Отца вносит очень серьезные искажения в националистическое самосознание. Для такого сознания становятся чуждыми слова Священного Писания: «Преклоняю колени мои пред Отцом Господа нашего Иисуса Христа, от которого именуется всякое отечество на небесах и на земле» (Еф. 3, 14–15). Таким образом понимание отечества оказывается для «национализма» лишенным ясного христианского смысла.

Даже если иметь в виду самый обычный узкий смысл (с некоторым бравурным оттенком), который имеется в виду, когда говорят слова «отечество», «отчизна» – место жительства мое и моих предков, христианину следует откорректировать его словами того же апостола Павла: «Наше жительство на небесах» (Фил.3:20). Теоретически представляются две возможных альтернативные перспективы жительству на небесах: первая – при неверии в вечную жизнь – это полусгнившие кости мертвецов и жительство в этой гнили кладбищенских крыс и червей; вторая, – при вере в вечность – это перспектива адских мук во всей их силе. Тем «националистам», которые в теории и на практике отказываются от отечества небесного, предоставляется свободный выбор. При этом, разумеется, выбирается место не только для себя, но и для отцов.

При подобном подходе отечество становится полуфизиологической фикцией небесных реальностей или просто географическим символом вроде штампа прописки в паспорте. Дело для нынешних «националистов» трудное; понятно, что простого поверхностного согласия на небесное отечество мало. Необходим трудный и, видимо, долгий духовно-нравственный процесс, чтобы переживание небесного отечества в его строгой религиозной полноте вошло в националистическое самосознание.

Такая же сложная ситуация складывается с подобными националистическими терминами: «патриот» и «патриотизм». Это вполне понятно, потому что латинское patria – собственно и означает «отечество». Патриотические движения, лишившие себя коренного, неточного смысла слова, обречены на неясные, туманные, относящиеся скорее к области сентиментальных чувствований, определения своей сущности; но на этом основании трудно объединять людей -"патриотов», у которых порою должно бы быть более оснований для разделений. Но если у современного националиста (или, в более узко-практическом смысле, патриота) не останется даже точно осознанного переживания отечества – в чем же состоит предмет их любви?

* * *

Остается очень немногое. И, прежде всего, то, на чем, кажется, сходятся почти все нынешние националисты, как принято говорить, всех мастей, что и настораживает, а именно, любовь к государству! Но к какому государству? К СССР? СНГ? России Ельцинской? России при царе? К любому. К какому есть. То есть, национализм приобретает исключительно геополитический характер. Тогда эта привязанность становится уже не национализмом, а государственничеством, этатизмом. При этом государство приобретает черты вечного мистического града. Потому-то и впрямь среди «этатистов» обретается кто угодно – от крайних монархистов (с идеей абсолютной и жесткой монархии, разумеется) до столь же крайних большевиков, причем не обязательно из жэковских пенсионеров. Для большей же части их тип государства и вовсе, как ни странно, безразличен: «Была бы страна родная – и нету других забот». По непосредственному человеческому восприятию эта часть наиболее симпатична: они просто, без дальних рассуждений искренне любят свою страну, какой бы она ни была, и если дело этим и ограничивается, то и слава Богу. К сожалению, очень многие из этих простых людей не ограничиваются такой ясной, без затей, любовью, которая может представлять добрую почву для доброго семени. Увы! Большей частью засевается не слишком доброе семя, и эти люди, будучи легко внушаемыми и удобоколеблемыми, оказываются там, где подсказывает им быть их доброе сердце, на которое влияют не всегда добрые «националисты» и «этатисты».

Совсем, кажется, психологически и умственно нездоровую картину представляют оставшиеся и возникающие коммунисты, а тем более – сталинисты. Теоретический разговор о национализме социалистов еще возможен был до разрушения русской государственности в 1917 году и последующих разрушительных десятилетий террора и лжи; да и то все их теоретические построения были разоблачены еще до 1917 года многими серьезными националистами и государственниками такими как Достоевский, Леонтьев, Тихомиров и другие. Но после минувших десятилетий, когда всему миру открылся антихристов оскал коммунистов, только люди, плененные неумными идеологическими фантазиями, могли попасться на удочку большевистской государственности. Но тогда они должны вместе с прежними большевиками нести ответственность за всю полноту греха теоретического и практического коммунизма, да и последующей «либеральной демократии».

Но по-видимому, для многих из них социализм вовсе не имеет никакого идеологического и нравственного содержания, а лишь некую почти абстрактную мечту, за которой просто скрывается желание крепкой государственности. Но как же наши нынешние «монархисты» смеют, хотя бы даже и во временных политических целях блокироваться со своими казалось бы заклятыми врагами – коммунистами? Вероятно, это означает, что для них и монархизм представляет ценность не сам по себе и тем более не как духовная сущность, а тоже лишь как форма крепкой государственности. Но в таком случае «монархизм» становится не более чем поводом для бряцания романтическими символами, а также и пространством ностальгических образов той прежней России, которую они никогда не видели.

Впрочем, к этим ностальгическим ощущениям можно относиться и с некоторым уважением, потому что для многих они явились отправным пунктом, от которого они пришли к подлинному, живому и серьезному монархическому переживанию. Но уж кто был по принципиальным, правовым и вкусовым личным установкам истинным монархистом, как не Ильин? Но для него как для реалиста было ясно, что пока народ покаянно не созреет для монархии, ни о каком царе не может быть и речи, и в смысле политического устройства возможен только «непредрешенческий» подход. Вероятно, в глубине души это ощущают и наиболее реалистически настроенные современные «монархисты».

* * *

Россия – страна и русские – народ, с одной стороны, непредсказуемы, а с другой стороны, принципиально и всегда склонны к идеологизации, даже если в основе идеологии находится колбаса или иррациональный бунт, «бессмысленный и беспощадный». Но у нас самые, кажется, по природе рационалистические содержания приобретают почти психиатрическое (а то и без всякого «почти») осуществление.

Конечно, в этом отношении особенное внимание вызывает фантом коммунистической идеологии, хотя бы потому, что он оказал решающее влияние на жизнь нашего народа и нашей страны в истекающем (кровью? и чем еще?) веке. Казалось бы, он должен находиться в прямом противоречии к национализму, и, соответственно, национализм к нему, по крайней мере, по двум причинам.

Во-первых, потому что национализм по своей сути и проявлениям должен быть религиозен, коммунизм же и по уставу и программе партии и по своей внутренней сути анти-религиозен или вместо-религиозен. Это и показала почти вся его звериная практика, кроме последних лет брежневского застоя, когда он обленился, застыл и идеологически выветрился. Во-вторых, потому, что свое учение он заявляет как интернационалистическое и выражает его в практике как внутренней, так и международной жизни. С первым пунктом дело не меняется: неприятие (в лучшем случае, некоторая холодная терпимость) христианства остается навсегда. Что же касается интернационализма, то здесь происходят некоторые изменения. Сталинский шовинизм требовал для своей реализации выделения определенного народа, но какого? Нашелся и народ; нашелся, выковался и даже теоретически был аргументирован, и наконец, (правда, через 20 лет после смерти Сталина) сумел выйти на правовые, более того – на конституционные основы: «новая общность людей: советский народ». И, как ни странно, такие уж произошли изменения за минувшие десятилетия, что даже в индивидуальном ощущении для очень многих понятие «советский человек» стало более значимым, чем русский, украинец, грузин и проч. И неугасшее стремление естественного националистического самосознания пошло навстречу этой новой реальности, которая одновременно обладала чертами некоторой живой конкретности, а вместе с тем – безусловной призрачности, находя в ней возможность, сначала странную, потом все более привычную, а затем и понятную для своего осуществления.

Разумеется, в этой встрече новой реальности и естественного националистического самосознания деградировало не только понятие социализма (советизма), но и национализма. Но если для советизма эта встреча была скорее продуктивной, потому что по-человечески укрепляла его, то для национализма очень опасной, потому что искажала его, наполняя безнравственным содержанием.

Безнравственность социализма несомненна, но это особая тема. Во всяком случае, это не тот тип безнравственности, который оказался в названии движения, присвоенном Гитлером: «национал-социализм». Но и в гитлеризме, и в советском национализме XX век встретился не просто с преувеличенным, но с болезненно искаженным типом националистического самосознания.

* * *

Шовинистические переживания в современном русском «националистическом» движении ничтожны и малоинтересны в смысле практических последствий. Хотя, конечно, порою они довольно противны в смысле формы их выражения. Но все же они не страшны потому, что сильно умеряются природным, совсем не шовинистическим строем самих же «националистов», не говоря уже о широких народных массах. Притом же наш шовинизм представляет собой не столько идеологическое явление, сколько форму хорошо известных государственных притязаний, которые имеются в любых, признаваемых вполне цивилизованными государствах. Конечно, особая форма советского шовинизма была известна, когда речь шла об экспорте социализма и революции в другие страны, но он не имел ничего националистического (даже и в квази-варианте), а являлся скорее вполне тривиальной социалистической политикой. Во всяком случае именно русского теоретически обоснованного и практически осуществленного национального шовинизма в XX веке не было, а в России, пожалуй, не бывало вообще никогда. А то что и бывало, имело скорее добродушно-бытовой характер или, так сказать, «по начальству». Так, именно подобнаго рода был возникший в 20-е годы и уже полузабытый термин «нацмен». Довольно точный показатель – русский анекдот – не содержит никаких шовинистических примет. Что касается известного героя чукчи и армянского радио, так это еще надо посчитать, про кого анекдотов было больше: про чукчу или про героя гражданской войны Василия Ивановича Чапаева. Безусловно, особое место занимают еврейские анекдоты (которые, кстати говоря, и многими евреями с удовольствием рассказываются), но ведь и еврейский вопрос – особый вопрос.

Преимущественно отношение к евреям людей националистического толка обычно характеризуется словом «антисемитизм». У нынешних «националистов», как и все на свете, антисемитизм носит искаженный, болезненный, непродуктивный и односторонний характер. Нечего и говорить в этом отношении о так называемом зоологическом антисемитизме, т.е. об отвращении ко всему еврейскому народу в целом по некоему животному инстинкту. Такое отвращение несет в себе страшный грех против человеческой природы Иисуса Христа, Его Пречистой Матери и святых апостолов, против первой христианской общины, оставшейся навсегда историческим образцом высшей удачи христианской церковной жизни. Это грех против понимания природы человека вообще, против самого факта Божественного творчества – все это убедительно показано еще Бердяевым. Ибо по сути своей каждый человек, каким бы предателем и грешником он ни был, не лишается достоинства образа Божия, пока он жив, и отменить это достоинство может только вступающий с Богом в спор за свою правду. Также и каждый народ, как бы он ни отступил от Бога и праведной жизни, не может считаться изъятым из Промысла Божия, только из-за своей плоти и крови. Тем более, когда речь идет о народе, избранном Самим Богом, народе единственном, который, часто искажая и не понимая бремени своей избранности, все же нес его до времени рождения Спасителя. И уж во всяком случае не нам, русским людям, вставать на эту позицию и пытаться судиться с Богом: «оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти». Не нам, потому что «согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом» пред Богом паче всех других народов, после еврейского, и судьбы наши очень схожи. А будем упорствовать в настаивании на своей правде и отступать дальше от Бога своего, так и дальнейшая судьба наша может повторить их судьбу; а первый намек на рассеяние был уже сделан и с худшими результатами: третье поколение первой эмиграции почти совсем не сохранило своей «русскости». Не нам, Господи, не нам восставать и упорствовать, потому что как и евреям Ты дал нам великий дар – дар православия, святой веры и жизни, и мы не сохранили его. Мы не просто охладели к христианству, подобно европейским народам, мы нагло и дерзко предали его. А уж те, кто ненавидит евреев чисто животной ненавистью, – те сами выказывают тем самым свою животную сущность, какими бы аргументами они ни прикрывались.

Но даже и когда аргументы оказываются не просто «для прикрытия», а выражают действительную причину национальной неприязни, за ними почти всегда стоит нравственное безобразие, и чаще всего почти не прикрытая зависть – идет ли речь чисто о материальной стороне или как бы «духовной». Такой именно характер носят упреки в «их» адрес, что «они» стремятся концентрировать в «своих» руках значительную часть мирового богатства или что «они» стремятся к мировому господству. Но такого рода аргументы наиболее обычны в устах тех, кто совсем не бескорыстен, то есть болеет той же болезнью и завидует тем, у кого лучше «результативность недуга». Такого же рода аргументы могут иметь более частный и конкретный характер, когда высчитывают, сколько «ихнего брата» находится (или находилось) в нашей стране или в других странах, насколько «ими» оккупированы искусство, наука и прочие престижные, денежные и, как представляется обывателю, нетрудоемкие области. Но даже когда в таких аргументах содержится правда, наши «антисемиты» не донимают, как они унижают сами себя, высказывая эту «правду». И не только себя лично, но и свой народ, приписывая ему те же самые, только слабее реализованные качества.

Гораздо более серьезными представляются аргументы, относящиеся к прошлому или настоящему нашего народа и государства. И разумеется, в этом отношении необходим серьезный теоретический и исторический разговор, потому что и впрямь чрезвычайно велико, например, значение евреев в истории русской революции и их влияние на духовно-нравственный характер народа, и невозможно ко всем этим делам относиться равнодушно или в тенденциозных интерпретациях умалять или вовсе сводить на нет их роль в этих процессах. Но и это не должно становиться причиной для бытового антисемитизма, а самое главное – совсем невозможно, исходя из этого, строить творческую, плодотворную и конструктивную националистическую концепцию, потому что конструктивна только любовь, а все антисемитизмы такого рода построены на ненависти, то есть неконструктивны и ведут к фальшивому переживанию, осознанию и выполнению задач собственного народа. Осознание задач возможно только в свете любви подлинной.

Что же касается собственно шовинизма, то, разумеется, некоторые нездоровые элементы шовинизма у наших «националистов» встречаются. Причем в последние годы острота их даже возросла, вероятно, главным образом, как реакция на некоторые события, связанные с развалом Советского Союза. Правда, едва ли эта реакция выражается в чем-то существенно большем, чем в туманных ощущениях и полукухонных разговорах в некоторых слоях, даже если эти разговоры и занимают целые газетные полосы. Ничего принципиально негативного в них нет, кроме чрезмерностей. которые раздражают природное чувство благородной меры, и параноической злобности, неуместной для порядочного российского интеллигента-националиста и дискредитирующей творческую силу национализма. Проявления шовинизма психологически странны и неуместны, тем более, что они обычно сочетаются с завистью к другим народам, добившимся определенных успехов в каких-либо отношениях: военном, экономическом, политической стабильности, национального единства по сравнению с нашей раздробленностью, ставшей уже притчей во языцех. Чем больше эта раздробленность, чем больше всякого рода потери, тем больше этот шовинизм приобретает ущемленно-болезненный характер, а его очевидно нравственно нетворческое и почти бутафорское содержание провоцирует далее его нездравый строй.

* * *

Эта особенность вывороченного наизнанку квази-национализма болезненно проявляется в тех формах, которые принято с конца XIX – начала XX века с легкой руки д-ра Freud'a называть «комплексом неполноценности» – правда, применительно лишь к человеческой индивидуальности. Перенесение точного психиатрического содержания этого термина с больной личности на какую-либо человеческую общность, прежде всего, на племя, этнос, нацию или, по крайней мере, на группу, активно выражающую некоторые интенции племени, правомерно и уместно лишь в силу похожести причин и мотивов, вызывающих это психическое явление, и различных форм его протекания.

Почва этого «комплекса» – сознание довольно высокой степени своих дарований, возможностей, сил и проч. И до тех пор, пока содержание испытываемых переживаний состоит лишь в этом – здесь совершенно ничего нет нравственно недопустимого, идет ли речь о личности или о целом народе. Более того, такое содержание может стать платформой, поводом и началом высоких нравственных и религиозных движений духа личности или народа. Но в квазинационалистическом переживании все обстоит иначе. Даже не очень зоркий взгляд способен заметить – и замечает – разрыв, порою довольно значительный, между степенью возможностей и дарований и реальностью их осуществлений. И в этом тоже нет ничего страшного, более того, это является хорошей основой для покаяния – как личностного, так и народного. Достаточно серьезно, искренне и горько сказать себе: я (или мой народ) виноват в том, что не совершил пока того, что я (или мой народ) должен был совершить по моим возможностям и дарованиям, значит, пора начать. Это и есть начало творчества.

Обычно случается по-другому. Обычно в сердце своем говорится: я не виноват; или еще отвратительней: не я виноват. Но порою, тоже в порядке самооправдания, выговаривается так: я понимаю, каковы идеалы, но я ничего не мог, потому что у меня нет никаких даров и возможностей; у других, видно, есть, а у меня совершенно ничего нет. И тут же включается зависть, которая еще более разъедает это нищенствующее переживание и самосознание. Начинают также работать болезненные притязания, потому что очень обидно, что у тебя (или у твоего народа) ничего не получается, в то время как естественное совестное ощущение говорит, что ты не так уж и лишен возможностей и дарований. Оттого злобное болезненное беспредметное чувство приводит к дальнейшему распаду и как бы органичному бытийному недостоинству, в то время, как на деле каждая личность и народ по самому акту творения не лишены пред лицом Божиим своего достоинства.

Такой психический разлад, очень напоминающий известное психиатрам течение болезни, довольно не редок в националистическом самопереживании. Но гораздо чаще встречается куда более пошлое, но не менее ложное и болезненное признание в своей беде не своей вины. В личных человеческих взаимоотношениях это и вовсе зауряднейшая повседневность, и потому-то совершенно не кажется болезненной; для нетворческого сознания это представляется обычной нормой. Между тем здоровая нравственная норма в том, чтобы видеть в нескладывающихся или вовсе болезненных человеческих отношениях свою вину и искать покаянного способа ее устранения. Так обстоит дело в личном самосознании, но так же и в национальном. Это – в норме и в идеале; на практике же – прямо наоборот: можно наблюдать целый букет болезненных психических отклонений.

Прежде всего, обычно переживается перед тобой и твоим народом чужая вина: других народов, государств, общественно-политических движений и формаций («Запад» в целом, парламентаризм и проч.), и это приобретает болезненно преувеличенный характер. Все, что происходит в мире или, по крайней мере, с твоим народом, интерпретируется исключительно в рамках принятого подхода (например, «жидомасонство») и наконец, эти интерпретации приобретают характер устойчивого бреда. Читаем классическое определение: «Паранойя – стойкое психическое расстройство, проявляющееся систематизированным бредом. Все факты, противоречащие бреду, отметаются; каждый, кто не разделяет убеждения больного, квалифицируется им как враждебная личность». Не правда ли, это так похоже на известную типологию квази-националистического самосознания! Известны некоторые печатные органы параноидального типа (наиболее классические – «Земщина» и «Пульс Тушина»; есть и более умеренные). Сознание бредового типа тем сильнее и устойчивее, чем, с одной стороны, оно активней вертится в круге своих «сверхценных» идей и, с другой стороны, чем больше оно питается источниками, из которых извлекаются сведения, соответствующие действительности. Так, к примеру, устойчивая параноидальность на материале того же «жидомасонства» связана и с тем, что это явление действительно существует, действительно обладает разрушительной силой и действительно имеет, по крайней мере, отчасти, антирусскую направленность.

Психопатичность националистического переживания имеет и иные клинические формы. Так, по степени злобности, нарастанию психической напряженности, четко провоцируемым вспышкам гнева, порою почти криминально окрашенным, националистические проявления имеют черты, близкие к эпилептоидности или неустойчивой психопатии. По незрелости, стремлению произвести внешний эффект, дешевому позерству и актерству, любви к ярким лозунгам они для профессионального взгляда заметно обладают признаками истерии. Иные – своей крайней замкнутостью, отчужденностью, холодной эгоцентричностью (понятно – националистической) напоминают о шизоидном типе личности. Встречается и депрессивное развитие, и явно выраженный невротический характер многих переживаний и проч.

Все эти психические явления в националистических переживаниях, безусловно, имеют определенную нравственную окраску и имеют главным источником искаженную грехом страстную природу человека. И здесь, прежде всего, речь идет о самых разных пристрастиях, ищущих удовлетворения, и больше всего – о пристрастии «по плоти и крови» к своему народу, пристрастии, которое, как и всякое другое пристрастие, закрывает очи духовные и пленяет душу. Что же касается страстей, то здесь с первого взгляда замечается развитие гордости и тщеславия. В свою очередь, они исходят из самолюбия и превозношения, и сами раскрываются через самолюбие и превозношение. И вот это-то, пожалуй, самое главное, что можно в нравственном отношении сказать о данности современного «национализма», причем, конечно, не только русского. Потому что, в конце концов, именно самолюбие и превозношение повсюду вызывают указанные реакции психиатрического типа – и комплекс неполноценности, и истерические, и эпилептоидные, и любые невротические реакции.

И превозношение, и самолюбие могут строиться на любом материале. Например, на историческом, и тогда вспоминаются особо славные победы русского оружия и лица, связанные с ними (полководцы и проч.), но уж, конечно, игнорируются поражения, словно их не было (русско-японская война, Крым и проч.), гениальные художники, ученые, изобретатели, при этом реальная значимость плодов их деятельности обычно сильно преувеличивается.

Превозношение на современном материале, несколько смешное, нашло себе в 60-е годы даже песенное выражение: «Зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, и даже в области балета мы впереди планеты всей». Надо сказать, это словцо «зато» во всех таких национально-нравственных ситуациях – словцо очень характерное! В нем всегда есть некоторая претензия на свою высоту, но и переживание своей неполноценности, и осознание своих возможностей и отчасти их воплощений, а, с другой стороны, как бы и «второсортности» самих возможностей, и гниловатости состоявшихся воплощений. Это «зато» ввиду поспешных экономических, социальных и всяких иных провалов с особенной силой стремится проявиться в области духовной: зато мы очень духовны. Увы! к вящему развитию комплексов неполноценности в области духовной мы становимся слишком материальны и достигаем здесь быстрых и значительных «успехов». А та правда, которая действительно заключается в этом слове, не имеет обычно никакого отношения к его провозгласителям.

Зато в русском народе есть великие и еще далеко не раскрытые богатства смирения, но те. у кого в арсенале постоянно готовое к выстрелу «зато», смиряться не любят, не хотят и смирения не понимают.

Зато не иссякли еще для русского народа возможности православия, но для ищущих «зато» оно остается мертвым звуком или в лучшем случае декоративным лампасом, быстро истираемым от частого употребления.

Зато наши богатства постижения самого национализма имеют высокие достижения, связанные с именами великих мыслителей, однако они неизвестны не только «прогнившему Западу», но и нашим националистическим «массам», а их труды остаются невостребованными.

Потому что и на самом деле эти ищущие хоть в чем-то сказать свое «зато» сами живут иными ценностями. Как и для западников, для них, увы, все более важными становятся ценности западного мира, хотя они тщательно это скрывают.

* * *

Остается слишком немногое из того, что современные «националисты» любят в своем народе и Родине. По этот остаток многими и принимается вполне искренне за самое главное: то, что относится к крови, к племенным особенностям и отчасти к тому, с чем интуиция «по плоти и крови» находит сама избирательное сродство: со слегка деградировавшей, бутафорски искаженной и патриотически поновленной историей, с полуисгерической, полувымышленной культурой и со всем прочим. С пьяными слезами они любят и свои комплексы неполноценности, поскольку эти комплексы вполне вписываются в русло российской плоти и крови; и свои прочие психопатии, которые они проинтерпретируют в по-достоевски романтических категориях. Но все же главнее и впереди всего – это племенные ощущения плоти и крови. Ясно, что описать эти ощущения в строгих научных понятиях едва ли возможно. Но суть дела довольно проста: содержание этих ощущений более или менее остро выражает этническую исключительность, что – и не только с христианской позиции – не слишком нравственно. Более того, в этом тоже унижение своего народа, потому что «плоть и кровь» сами по себе выражают только животное начало, сами по себе они не только не содержат духа народа, но, напротив – собственно дух – они отрицают. И даже племенная симпатия, лежащая в основе любви к единоплеменникам, – это животная симпатия, немногим отличающаяся от той, которую могут иметь к членам своей стаи крысы или крокодилы. Сами по себе плотские особенности в духовно-нравственном отношении не содержат ни доброго, ни худого. Но они становятся и нравственно, и духовно неприемлемыми, как только приобретают для человека или для группы людей автономно ценностное значение; они оказываются не только бесполезными («плоть и кровь не пользуют нимало»), но и греховными, особенно, когда они становятся не только автономными, но и главными.

Например, такой кровно-племенной подход разрушает единство церкви. Объективно – нет большего единства, чем единство во Христе (то есть церковь). Православная церковь в своей сущности не имеет национальных границ именно потому, что она есть таинственное единство во Христе. Для современного обычного «националиста» понятие «братья по крови» гораздо реальней и важнее понятия «братья во Христе», даже когда последнее для них – на словах – существует. При определенных обстоятельствах оно может становиться для них только теоретическим или вовсе никаким, а кровный признак – чрезвычайно значащим. Христос и христианство резко уходят на второй план, единство во Христе нарушается. Самое страшное – что это ощущается не как грех, но как норма духовной жизни.

Разумеется, квази-националистический подход разрушает и всечеловеческое единство. Главным принципом становится разделение на «наших» и не «наших», причем разделение проходит по животному кровно-племенному признаку, который регламентирует особый род эгоизма – национальный эгоизм, в нравственном отношении ничуть не отличающийся от индивидуального. Он так же вносит зло в отношения между народами, как индивидуальный эгоизм в отношения между людьми.

Правда, в «чистом», почти теоретическом виде такой племенной национализм встречается редко. Обычно он декорируется, как в целом, так и у отдельных лиц в облачения этнографически культурного и природно-символического характера. Причем эта декорируемость может раскрываться и внешне – обрядовым образом, не лишена она сердечно-чувствительных начал, но почти никогда не имеет серьезных сознательных оснований.

Ни для этнографических, ни для природно-символических переживаний нет необходимости в строгих религиозно-духовных реальностях, поэтому принято считать, что такие переживания уходят глубоко в языческие века, что отчасти правильно, если иметь в виду общие основания их происхождения, и совершенно неправильно, если иметь в виду конкретные обстоятельства их возникновения, порою имеющие совсем краткий возраст.

Такой, одновременно этнографический и природно-символический тип националистического переживания выразил Лермонтов в уже цитировавшейся «Родине»:

Но я люблю – за что не знаю сам –

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек ее, подобные морям.

Проселочным путем люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень.

Люблю дымок спаленной жнивы,

В степи ночующий обоз,

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез.

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

Набор реальностей может быть таким или несколько иным (правда, уж березки-то включаются почти непременно), от этого дело почти не меняется; и дело вовсе не в реальностях, во всяком случае, не столько в реальностях, сколько в том, что они «что-то» обозначают. И действительно, обозначают, прежде всего, то, что человек в своем внутреннем переживании не может жить «чистой», теоретической абстракцией. Затем они указывают на то, что, если человек не входит в живую реальность высшего объективного духа, его «национальные духи» вынуждены питаться «падалью» символов и обозначений. Он тоскует по реальностям и взыскует их сердцем, но, не зная жизни духа, постоянно оказывается обманутым, и вместо жизни получает различные обозначения ее картинок, даже если они пахнут, звучат и ласкают взоры. И отчасти органы чувств и сердце ему подсказывают верно, но это так же верно, как если бы кто, увидев бороду, решил бы, что в этой бороде и заключается весь мужчина.

Но что делать, если вместо «духа народа» умственному взору открывается ужасающая племенная пустота, а согласиться с этим не хочется и невозможно? И тогда пустота наполняется тем, что Христос назвал «гробами окрашенными, которые снаружи кажутся красивыми, а изнутри полны смрада и всяческой нечистоты». И даже очень симпатичные пейзажные зарисовки, поэтические ли, вроде той, для которой нашел замечательно теплые слова Лермонтов, или живописные – и тут память выстреливает обойму знаменитых имен XIX века и их картинок – дела не меняет, даже если на каждом пейзаже, вблизи или вдали виднеется милая русскому сердцу колокольня. Не говоря уж о том, что всякие, постепенно все больше исчезающие этнографические памяти становятся памятями лишь для аспирантов филологических или исторических факультетов. Для большинства же – даже вполне серьезных и угрюмых националистов – это лишь все тот же набор «березок» (еще хорошо, если не магазинный набор).

При этом встает вопрос: имеет ли вообще какое-нибудь положительное значение набор подобных этнографических знаний и ощущений и природных символов? Вообще относиться совершенно презрительно к, по-видимому, добрым, хотя и смутным движениям сердца было бы неправильно. Видимо, задача в том, чтобы выбрать из этих ощущений то, что является хоть сколько-то истинно добрым и определить те условия, при которых это могло бы стать безусловно добрым и полезным. Эти условия, вообще говоря, понятны. Они состоят в том, что эти переживания реально и сознательно могли бы стать выражениями народного духа, и тогда любые «березки» могли бы занять там свое вполне подчиненное место. Бескорыстное и чистое «люблю, за что не знаю сам» – дело не последнее, но для серьезного националиста куда лучше было бы в своем самосознании отдавать глубокий отчет своим сердечным движениям.

* * *

Иначе можно ждать беды и, пожалуй, беды немалой. Беды, которую можно было бы назвать распадом национального самосознания. Распад самосознания начинается там, где нет твердых и абсолютных устоев, которыми это самосознание могло бы крепиться, или же там, где эти устои занимают недолжное место. Такими устоями могли бы стать только религиозные (христианские) основания национального опыта. Если их нет, национальное самосознание представляет собой искаженную и все более искажающуюся картину, наполненною дымным хаосом и самовлюбленным обидчивым угаром. В этом хаосе могут найти попытку реализации довольно мощные, но бессодержательные или ложно-содержательные напряжения. И во всех таких случаях, чем мощнее будут напряжения, тем дерзновеннее и в своем роде «результативнее» будет не созидание, но антисозидание, разрушение. Но если созидательная любовь, по определению, конструктивна, то ритмы и напряжения антисозидания создают ситуацию отвратительного и беззаконного хаоса, в котором бездействуют даже статистические законы, потому что разрушение своевольно. Впрочем, некоторые закономерности внимательным оком удается наблюдать, в том числе и в неконструктивном национализме.

Хаос всегда имеет бунтарский, реакционный темперамент и направление. В нем всегда капризность, ненасыщенность, и в то же время цикличность, – и все это маленькие закономерности хаоса. Хаос может совсем или на время прекращаться, когда добровольно принимает над собой утверждаемую и содержательную правду любви. Но тогда он становится тем материалом, из которого может быть выстроено содержание, стремящееся к неподдельному единству. Вместе с тем хаос в некоторых группах, может также выражать волю к единению на разных греховных основаниях. Такие группы имеют главным мотивом своего существования разрушение какого-либо общества. Таким типом принципиально разрушительного единства является, например, разбойничья банда.

Всеми этими закономерными для энтропийных хаотических движений особенностями обладают и безрелигиозные националистические движения. Их внутренняя сила работает разрушительно, как только выходит во внешние пределы. Их стремление к самоопределению относится как минимум с подозрением к иным самоопределениям. Это подозрение может перерасти в презрение, особенно когда на деле или хотя бы в кажимости замечается стремление других групп опорочить это самоопределение.

Но такое самоопределение и само в себе может быть разрушительным как процесс, а результаты – хаотично-дезорганизованными, если сами принципы организации обладают меньшей жизненной силой, чем само движение; короче и проще говоря – если национализм одушевляется не Богом, а сам собою. Народ таким безбожным национализмом объединить не удастся, потому что туманно-племенные принципы, как показывают и теория и опыт, не обладают серьезной объединяющей силой. Более того, и националистическое движение в таком случае неизбежно дробится на более мелкие движения, каждое из которых настаивает на своем, то есть происходит процесс, близкий к тому, который известен в протестантском движении. Он приобретает особенно заметно разрушительный характер при политизации национальных движений. Если они и сходятся, то ради временных политических (вернее говоря – политиканских) целей, чаще всего, ради борьбы с общим врагом. Еще легче они расходятся, потому что конечная цель каждого такого мелкого движения – политическая власть. В таких случаях невозможно реальное построение серьезных политических концепций, основанных исключительно на вражде к иным политическим силам, даже если они и на самом деле имеют антинародный характер. В политике неизбежно усиление энтропии, хаоса. Но оно неизбежно при таком разрушительном подходе и в других областях народной и государственной жизни: в экономике, культуре, военном строительстве и проч. Таким образом, как ни странно, в националистических движениях результаты их деятельности практически неизбежно будут также противоположны провозглашаемым их целям, как и у их противников, и по своему содержанию они будут также антинародны.

* * *

Далеко не всегда оказывается возможным полно и точно обозначить главный мотив, настроение, выражение и, наконец, причину того, почему «национализм» оказывается антинационалистичным, а тогда и не выполняет своего задания: точно выразить народное самосознание и тем укрепить свой народ в его творческом делании на любом месте жизни. Но в результате, так или иначе, оказывается невысказанным то слово, которое народ, сам не зная того, жаждет услышать от кого-нибудь из своих вождей. Это последнее, важнейшее и творческое слово выговаривается, когда чутким ухом настоящих националистов слышится объективное и конкретное задание на творчество своего народа, задание, которое ими же и начинает выполняться, чтобы его подхватили другие как творческий образец. Это задание поначалу состоит в преодолении и истреблении худшего в себе и своем народе, чтобы затем открылось лучшее, открылось сперва как бы само собой, а затем потребовало бы все больших усилий, усилий для полета, потому что чем дальше, тем больше – лучшее раскрывается в полете.

Те, кто взял на себя обязанность сказать слово народного самосознания, либо слишком заняты тем, чтобы сказать именно свое слово, либо, не понимая духовного задания, в лучшем случае слышат печальные зовы своей родины в смутных потоках своих интуиции, но, сознавая в этих зовах любовь и боль, не могут выразить ничего, кроме полуживотного инстинкта национального самосохранения. Не слыша за данности, они выражают лишь либо постыдную данность, либо малохудожественную мечту.

«Для того чтобы любить свое отечество, – пишет И.А. Ильин, – его необходимо найти и реально испытать, что оно есть действительно «мое отечество». По-видимому, испытать это дается большинству людей без поисков, в результате естественно и незаметно слагающейся привычки к окружающим их условиям жизни. Но именно благодаря этому духовная сущность патриотизма остается очень часто неосознанной. Любовь к родине живет в душах в виде неразумной, предметно не определенной склонности, которая то совсем замирает и теряет свою силу при отсутствии «надлежащего раздражения», то вспыхивает слепою и противоразумною страстью, не помнящею духовного родства, блуждающею в темноте, заглушающею и зовы доброй воли, и голос правосознания. Этот слепой аффект разделяет участь всех аффектов, над уяснением и очищением которых человек не работает,– он незаметно вырождается и унижает человека. Он вырождается то в пустую форму воинственного шовинизма и тупого национального самомнения, то в слепое пристрастие к эмпирическим второстепенностям, то в лицемерный пафос, прикрывающий личную или классовую корысть. Человек, скрывающий в себе такой патриотизм, не знает ни того, что он любит, ни того, за что он это любит. Он следует не духовно-политическим мотивам, а стадно-политическому инстинкту, и жизнь его колеблется, как у настоящего животного, между бесплодной апатией и хищным порывом... Может быть так, что человек, не обретший свою родину, проживет всю жизнь, ошибочно считая себя патриотом. Тогда предметом его любви будет не отечество, а что-то иное, принимаемое им за отечество... Душа, бесплодная в познании истины, мертвая в творчестве добра, бессильная в созерцании красоты, религиозно пустынная и политически индифферентная, не имеет духовного опыта... Такая душа не найдет и родины, но в лучшем случае будет довольствоваться суррогатами, и патриотизм ее останется субъективным пристрастием. В основе патриотизма лежит опыт духовного самоопределения, которым человек отождествляет в целостном и творческом состоянии души свою судьбу с духовною судьбою своего народа”.

«Отождествить свою судьбу с духовною судьбою народа» можно лишь тогда, когда эта судьба понятна не только в прошлом и в настоящем. Понятность прошлого и настоящего важна для современников прежде всего потому, что помогает определить задачи на будущее, народную заданность... Заданность. Заданность народа. Заданность национализма и националистов. Заданность, имеющая источником вечность и на вечность ориентированная. И заданность, выражающаяся в конкретных задачах быстротекущего и быстро ускользающего времени. Нашего времени. Заданность отрицательная: освобождение от прилипшего, неотлипающего, мерзкого и пошлого, «усвоенного» груза страшных ошибок. И заданность положительная: освоение и усвоение того чистого и творческого материала, который предлагается нам Богом: творчество нового творения. Заданность теоретическая (созерцательная) и практическая (живая). Заданность, направленная внутрь себя и вовне. На друзей и на врагов.

Самый поверхностный взгляд, брошенный на этот приблизительный круг вопросов, дает возможность увидеть: перед нами – жизнь. И плыть импрессионистически по течению жизни, куда вывезет, – дело негожее. Надо ориентироваться. Для того нужны ориентиры. Обратимся снова к Ильину.

«Истинный патриотизм родится из духовной природы человека и из воли к духу... Любовь к родине должна быть осмыслена как творческий акт духовного самоопределения, ибо только в этом виде своем она достигает истинной высоты и зрелости. Человек вообще определяет свою жизнь тем, что находит себе любимый предмет... И вот если человек обретает для такой любви предмет, действительно заслуживающий ее по своему объективному достоинству, и если этим предметом является духовная жизнь и духовное достояние его народа – он становится истинным патриотом... Именно духовная жизнь есть то, за что и ради чего можно и должно любить свой народ, бороться за него и погибнуть за него. В ней сущность родины, которую стоит любить больше себя... С нею действительно стоит слить и свою жизнь и свою судьбу, потому что она имеет объективную ценность перед лицом Божиим».

Определить во всей конкретности (что не то же самое, что поверхностная эмпиричность) содержание этой духовной жизни, ради которой «можно и должно любить свой народ», увидеть эту объективную ценность перед лицом Божиим» – и есть та главная задача, которая в каждый момент истории смутно зреет во внутреннем переживании наиболее ответственного слоя народа, в тех, кто неподдельно, искренне, осмысленно и нравственно ищет духовную национальную, то есть националистическую ориентацию. Они более или менее сознательно ищут духовное, то есть подлинное задание своего народа – стремятся найти верное, авторитетное и аргументированное слово, в котором это задание выговаривается. Но лишь немногим Бог дает этот дар, и немногие из немногих принимают этот дар как желанную, хотя и почти непосильную задачу.

Ильин называл таких людей «национальными гениями».

«Жизнь народного духа, слагающая самую сущность родины, находит себе в творчестве гения сосредоточенное и зрелое выражение. Он говорит от себя, но не за себя только, а за весь свой народ; и то, о чем он говорит, есть единый для всех, но неясный большинству предмет; и то, что он говорит о нем, есть истинное слово, раскрывающее и природу предмета, и сущность народного духа; и то, как он его говорит, – разрешает скованность и томление народного духа, ибо слово его несомо подлинным ритмом народной жизни. Гений подъемлет бремя своего народа, бремя его несчастий, его искания, его жизни; и, подняв его, он побеждает так, что победа становится... источником победы для всех, связанных с ним национально-духовным подобием... Гений ставит свой народ пред лицо Божие и выговаривает за него и от его имени символ его предметной веры, его предметного созерцания, знания и воления. Он открывает и утверждает этим национальное духовное единство, то великое духовное «мы», которое составляет самую сущность родины... Он оправдывает жизнь своего народа пред лицом Божиим, и тем становится истинным зиждителем Родины».

Но первая и главная задача такого человека – сказать от лица народа пред лицом Бога и пред лицом мира то слово о своем народе, которое определяет настоящее (и недавнее прошлое) своего народа и своей родины. Это особенно важно, когда такое слово давно не говорилось. Потому что задачи народа, будучи по природе своей вечными, и вечностью возлагаемыми, находят свою определенность на ближайшее время в существующей ситуации, которая именно поэтому должна быть верно, то есть духовно осознана.

Сейчас, несмотря на множество уроков, полученных нашим народом за столетие, по-видимому, время и бремя полного осознания еще не наступило, уроки не пошли впрок, кроме некоторых, и то отчасти, и то не для всех. Осознание уроков готовит почву для осознания задач. Конечно, опыты такого осознания, а еще больше – их словесного выражения имелись всегда. Но о них почти не слышно сейчас.

Самое поразительное, что до сих пор ни миром, ни нами не усвоены уроки векового большевизма, и не только не усвоены, но даже не до конца названы. Еще не обозначены во всей полноте ни его идеологическая отвратительность (что, конечно, должно быть сделано одновременно и жизненно и строго научно) ни его государственно- (противогосударственно)- демагогическая практика, ни его переживание в народной душе, ни понимание его одновременно интернациональной природы и чисто российского осуществления, ни его фальшивого патриотизма, на наживки которого ловились многие простые души, любящие родину, ни те нравственные уроки, которые приобрел наш народ при его переживании и отчасти изживании (слишком медленном!), ни, наконец, конкретности взаимодействия с ним христианства и православной церкви.

Тем более это трудно теперь, когда речь идет о существующем нравственном, социальном, политическом, экономическом и иных аспектах жизни народа и страны, когда еще present continious, время движется, и кажется, что почти невозможно воспринимать уроки и выставлять оценки, когда пристрастная личная и нарочитая субъективность каждого члена общества, который живет в этом длящемся времени, застит глаза. Но так необходимо это понимание, без которого и ближайшие задачи могут представляться в искаженном свете, а о дальних, или более общих и совсем думать не хочется!

И народ, не ведая того сам, ищет, взыскует людей, которые, открыв уроки прошлого и настоящего, покажут пути в близкое и далекое будущее, и которым он поверит, потому что они действительно будут творить беспристрастную правду. Но эту правду – и о прошлом, и о настоящем и о будущем – народу необходимо будет пережить самому, потому что он сам осуществляет свое делание в истории. Эта правда должна быть пережита тем более основательно и трудно, что ему нужно будет изжить, и изжить болезненно, свою прежнюю слепую полудетскую доверчивость к разным демагогам и обманщикам, которые ради своих собственных интересов ввергали весь народ в пучины многих бед. Пока это греховное прошлое не преодолено, народ продолжает доверять новым демагогам и обманщикам и привычно лгать самому себе, миру (другим народам) и Богу, либо приучается вовсе не доверять никому и ничему – даже правде, а страшнее этого, кажется, уже ничего и нет.

Итак, первая и главная задача: осознать прошлое и настоящее; но почти никто не стремится к такому осознанию в свете тех главных целей, которые перед народом поставлены вечностью, Богом.

* * *

Для грамотного православного человека эти цели кажется, довольно ясны, по крайней мере, неоднократно хотя бы в самом общем виде прочитаны. Эти цели: явление миру и другим народам в понимании и практике жизни православного веро- и нравоучения, православного самосознания, православной личности, православного народа и православного государства.

Самое печальное, что набор этих целей в их полноте и реальности не понимают не только антинационалисты и квази-националисты, но и многие вполне православные люди. Большей частью они ориентированы не социально и народно, а как бы исключительно индивидуально. Разумеется, поскольку каждому приходится более или менее часто включаться в общественные ситуации, они стремятся проявляться в них в соответствии с православными нравственными установками. Но этим дело и ограничивается. При этом они не только лично могут быть высоконравственными людьми, но даже и переживать болезненно народные беды, но вместе с тем оставаться довольно безразличными к национальному самосознанию, к национальным урокам и заданностям. Перевести их сознание из индивидуального в социальный план еще труднее, чем перевести сознание квазинационалистов из кровно-племенного плана в духовный. Последние хоть могут, как боевые кони встрепенуться, услышав слова «дух народа»; большинство же православных пропустит их лениво мимо ушей. Что же касается не очень многих православных людей, которым уже дарована верная и чистая воля к национальному самосознанию, они, по-видимому, и без лишних слов все переживают и понимают правильно и достойно.

Но существует всегда некая интуитивно знаемая необходимость взаимного протягивания друг другу близких рук, – и тогда почти неожиданно рук становится все больше. В этом и заключается необходимость писательского публицистического дела: оно готовит почву для национальных гениев: по мере того, как они будут приходить, им станет на кого опереться.

Известно, что Россия стала Россией, приняв православие. Безусловно, точно так же она перестает быть Россией, отказавшись от православия. Россия готовилась к своей исторической миссии исподволь, почти в метаистории. И как крещающийся в купели возрождается для новой духовной подлинной жизни, становясь своим у Бога, святым, и утвержает призвание к святости всей своей жизнью, так Россия, рожденная св. Владимиром в днепровских водах, открывала миру православную святость своей историей, историей святой Руси. Довольно быстро миру стало ясно, что в ряду христианских народов явился не просто еще один, но народ, иначе, чем другие открывший для себя христианство, иначе даже, чем греки, от которых русские приняли свое христианство. Не с иной верой, конечно, но с иным знанием и практикой веры. Со своим, безусловно, христианским, но и очевидно своим типом святости, сразу интуитивно отмеченным соседними наблюдателями, а спустя века – и литературно схваченным и своими и чужими (как, например, иезуит Кологривов, довольно прилично написавший о русской святости).

«Бог не в силе, а в правде» – это одна из главных интенций переживания святости в русском народе; и на самом деле у него так очевидно напряжение взыскивания не просто моральной добродетельной жизни, но божественной праведности, с совершенною самоотдачею ради нее – даже до смерти. И с такой потрясающей невиданной даже нигде у христианских народов живой силой появилось это у первых же русских христиан-мучеников – князей Бориса и Глеба. «Бог не в силе, а в правде» – это знание открыли своей жизнью и другие благоверные князья – Александр Невский, Михаил Тверской, Михаил Черниговский и другие. И довольно назвать одни только имена российских Христа ради юродивых – Василия и Максима Московских, Прокопия Устюжского и других, чтобы знающий их жития мог сказать: «Это и правда явление в мир нового народа и новой святости».

И, конечно, величайшим открытием русской святости представляется сравнительно недавнее имя (пушкинская эпоха) преподобного Серафима Саровского, показавшего миру дивную небесную красоту личности, узнавшей свет Христов и потому в каждом встреченном им человеке обретал он свою «радость» и свое «сокровище». Наконец, на новом историческом этапе и в новых формах была явлена та же сущность русской святости во взыскании Божьей правды в лице российских исповедников и новомучеников XX века. И, видимо, одной из главных задач, которая была поставлена Богом перед русским православным народом, – задачей, которая остается навсегда – открыть человечеству этот неповторимый тип духовного творчества, которое осуществлялось русскими святыми, – творчества в искании правды, в стремлении к полноте нищеты духовной, к готовности на любой изгнаннический путь ради этой правды Божией. И пока история не остановилась, эта задача, можно надеяться, хоть как-то да будет разрешаться, иначе наш народ мертв. И некоторые признаки, пожалуй, даже и усилившиеся за несколько последних лет, дают основание надеяться на то, что стремления к такому типу русской святости – совсем не остались лишь в прошлом.

Было бы глубокой и глупо-самоунизительной ошибкой сказать, что православие как религиозное задание русскому народу не осуществляется и тем самым – не свидетельствуется миру – миру ино-славия и помимо-славия единого истинного Бога. Несомненно, что каждая эпоха открывала для русского православия свои возможности осуществления и свидетельства. Но можно сказать, что наш XX век может быть более других осуществил такие возможности. И противоречивый XIX век, с его поверхностным позитивизмом и с животной страстностью поисков социальной свободы и справедливости, с одной стороны, а, с другой – с его великими святителями и преподобными и народной религиозной мудростью и смирением – этот век – подготовил наш XX век, в котором чего только не было.

В начале – своеумные метания богоискательства русской интеллигенции, так часто, к сожалению, возникавшие на ложных путях. Затем – страшная гроза революции и послереволюционных лет, выявившая святой и великий подвиг русского новомученичества и исповедничества. В этом огненном испытании открылась не только непобедимая верность живому Богу, но и чистота исповедания веры, на которую уже давно оказался неспособным расслабленный Запад.

Но и последующая история православия в России, с попытками полностью уничтожить его, с его угасаниями и вспышками, падениями и компромиссами целых слоев, но и пробуждениями высочайшего религиозного сознания, особенно в последней четверти века, с его устремлениями – и индивидуального аскетизма и социального делания общинной жизни, с интенсивностью духовного и церковного делания, с жаждой подлинного просвещения и воспитания, с глубокой преданностью и любовью к церкви, с зарождением новой церковной интеллигенции, с возрождением монашества, с выдающимися образцами проповедничества; – короче, весь путь православной церкви России в XX веке представляет собой такую великую поучительную картину подлинного национального творчества, что мир, если бы он только желал учиться правде, должен был бы склониться в немом восхищении пред этим великим свидетельством.

Но кажется, что и сами-то мы, русские, едва только начинаем учиться тому предмету, который нами творчески, но полубессознательно испытан. Полное осознание этого опыта должно поставить перед национально-религиозным сознанием и перед самой церковной жизнью в России необходимость новых задач и их свершений, особенно в плане воцерковления всех сторон народной, общественной и государственной жизни, что, кажется, в изменившихся в нашем веке условиях жизни не только не стало поставленной задачей, но даже еще и не осознано как задача. В русской империи, где православие было государственной религией, эта задача решалась, хотя и со многими искажениями. Отделение церкви от государства, а затем и гонения государства на церковь как бы сняло эту задачу с повестки дня, и церковь словно застыла в своей внутренней самодеятельности. То, что и в новых условиях эта заданность вновь стала ощущаться церковным сознанием, свидетельствуется выступлениями в печати Петербургского митрополита Иоанна и других священнослужителей и мирян, а главное – постепенно меняющейся жизненной практикой самой церкви. В этой практике можно видеть и некоторые полукарикатурные стороны – вроде непосредственного участия священнослужителей в политических органах власти: кроме разного рода лозунгов, им по сути нечего сказать. Но и отмеченный здесь положительный, неосознанный пока до конца опыт еще нуждается в осмыслении и переосмыслении.

* * *

Но такое переосмысление, даже если оно будет носить и очевидно общественный характер, для каждого члена общества все равно должно стать личным. Хотя при этом возможно рассмотреть и наиболее общие духовные задачи, которые ставятся в порядке этого переосмысления. Относительно общих евангельских задач говорить нет смысла, потому что они являются общими для всех вообще христиан. Относительно же православной заданности и именно русскому человеку говорить, может быть, и вовсе было бы невозможно, если бы русский человек в прежние времена уже не явил миру те духовно-нравственные особенности, которые, по-видимому, судьбами Промысла Божия и предстояло ему явить: раскрыть в себе возможности осуществления личной святости. Таким образом, одна из первых нравственных задач, которая стоит перед каждым подлинным националистом – это поиск путей, на которых он может восстановить эти возможности.

Здесь уместно и своевременно будет вспомнить ту нравственную особенность русского православного человека, которую отметил Ф.М. Достоевский в своей знаменитой речи о Пушкине: это особенная широта, отзывчивость души, которая свободно вмещает и легко откликается на переживания иных народов, их культур, их нравственных и душевных особенностей, их грехов и добродетелей. «Каждый народ, – пишет И.А. Ильин, – творит всю духовную культуру по-своему: он по-своему научно исследует и философствует; по-своему видит красоту и воспитывает эстетический вкус; по-своему любит и умирает, творит добродетель и осуществляет низину порока, по-своему поет и молится и т.д. Но истинный националист не только не слеп к духовным достижениям других народов, но он стремится постигнуть и усвоить их, ввести их в духовное творчество своей родины, чтобы обогатить ее жизнь... Эта открытость личной души всем достижениям есть прямой путь к истинному патриотизму». Этот дар еще долго хранился в русских человеках, когда и многое другое постепенно уничтожалось; теперь этот дар почти полностью закрылся.

Другая наша духовная особенность, нынче также почти утраченная, отмечается великим старцем Силуаном. Старец, рассуждая о том, почему так много всяких изобретателей по механической части встречается среди людей европейских народностей, и так сравнительно мало среди русских, утверждает, что причина в том, что в отличие от первых, так устремивших взор в землю, русские гораздо больше засматриваются на небо, и потому так неспособными оказываются к земным изделиям и изобретениям. В этом суждении старца (если совершить путешествие по истории русской ментальности) была, безусловно, немалая правда. Но сплыла. А остались некоторые чудаки, которые как бы ощущают свое не вполне земное происхождение и предназначение, но какое – точно не понимают, но жить земными автономными реальностями кажется им противно и недостойно. Но такие чудаки только чудом и могут выбраться к небу, потому что их чудаковатость, в общем, их вполне устраивает как стиль жизни. Понятно, что их переустройство на небесный лад может быть осуществлено лишь сознательно и личностно, и вообще именно такая заданность стоит перед русским самосознанием – явить миру образ стремящегося к небу человека. Но пока и эта задача представима лишь в неопределенном будущем.

В той же неопределенной перспективе можно говорить о возможности показать подлинный облик личности, ищущей свободы. (Особенно же после того, как большевизмом было искажено понимание свободы, сначала почти на философском уровне, а потом в виде убогой, и злобной карикатуры, как «дороги самостоятельного творчества новой жизни».) Но поиск подлинной религиозной свободы с одновременным глубоким послушанием Богу и Церкви не был незнаком русскому человеку, о чем свидетельствует не только духовно-нравственная литература, но и художественная проза (Достоевский, Лесков). Этот поиск не прекращался – пусть не всегда вполне совпадая с чистотой православных воззрений и формулировок – и в творчестве русских религиозных мыслителей конца XIX – XX в. (Бердяев, Шестов, Франк, Ильин и других). Конечно, в русском народе известна и тенденция старообрядчествующего характера с ее буквалистски-закрытым и подозрительным отношением ко всему, что кажется ей не только нарушением, но и хотя бы незначительным пренебрежением к традиции. Между тем, как раз одна из глубочайших традиций православия состоит (или, по крайней мере, состояла) в поисках личных реализаций подлинной внутренней свободы (которую не следует путать со своеволием; напротив, мало что так внутренне закабаляет человека, как различные виды своеволия). Как удивительно духовно свободны великие русские святые даже сравнительно позднего времени: свят. Тихон Задонский, св. преп. Серафим Саровский, свят. Феофан Затворник, св. Иоанн Кронштадтский, всероссийский патриарх Тихон, преп. Силуан Афонский и многие другие, – здесь названы лишь те немногие, в ком с особенной силой выразился дух православной свободы. Но тот же дух и свет, пусть и не такой мощи, виден был всегда в русском человеке, виден отчасти и теперь, хотя в основном выродился, что и не мудрено. Таким образом, на повестку дня религиозной жизни современного русского человека вновь выходит восстановление духа подлинной свободы.

* * *

Тонкость, внутренняя верность и неискаженность выражения духа подлинной свободы очевидны по смыслу вещей и демонстративности и преимущественно необходимы в разных видах человеческого творчества. Именно творчество, в силу его выразительности и открытости, оказывается либо безусловным, хотя и тонким, соблазном, что чаще всего и случается, либо возможным выражением нравственного и духовного личностного идеала – в меру полученного от Бога дара и искреннего стремления не закопать его в землю, а напротив – возрастить в небесных смыслах и содержаниях. И здесь для подлинного творческого национализма предлагается великая, хотя большею частью смутно сознаваемая заданность.

Отчасти она уже была решаема – в художественном творчестве, прежде всего XIX века, к которому, правда, чистое православное сознание имеет много серьезных претензий. Культура XII – XVI веков имела гораздо более не просто христианский, но и почти клерикальный характер, во всяком случае, проблематика ее была прямо связана с церковью. Трудно представить даже в идеальном случае подобный тип развития культуры нашего времени, и потому наиболее уместны ориентиры XIX века, которые, правда, нуждаются в сильном очищении. Но самое главное – культура XIX века была нравственно ориентирована по принципиальным категориям христианской православной нравственности. Понятно, что в большевистское время культура в России не могла не отступить от этих ориентиров; говоря определеннее – от правды христианской. Возвращение ее на чистые христианские пути – дело тем более трудное, что они никогда и не бывали вполне чистыми в реальности истории мировой культуры, включая и русскую. И это тоже понятно: русская художественная интеллигенция XVIII-XX веков, православие знала, в основном, поверхностно, отрывочно и не опытно. И хотя у многих служителей муз и было порою известное тяготение к христианству, большей частью оно складывалось в виде нестойких и порывистых душевных ощущений, без подлинного глубокого воцерковления и даже обычно с не очень большим внешним знанием церкви (исключение составляют Н.С. Лесков в XIX веке и И.С. Шмелев и Б.К. Зайцев – в XX веке). Но такое взаимоотношение с церковью надменная культура считала нормальным, а свое знание – достаточным, как это обычно и бывает у малознаек. Может показаться вовсе невероятным и малопонятным тот несомненный факт, что за последнюю четверть XX века культура сделала более содержательный шаг в сторону церкви и воцерковления, чем за три века своего полусекулярного существования.

Но, может быть, отчасти именно поэтому русская культура теперь поляризована, как никогда. Причем здесь речь даже не идет о так называемой «масс-культуре», многие проявления которой примыкают больше к криминально-животному, чем к культурному сознанию и самосознанию. Но даже и в пределах этой «как бы» культуры определяют содержание и направление поляризации не социально-национально-политические факторы, а религиозные, а затем и нравственные смыслы. Но и то, что прямо находится на «нашем» полюсе культуры, нуждается в очень большом уточнении, глубинной связанности с церковной жизнью, и избавлении от туманной расслабленности. И здесь национальное начало с религиозным православным приоритетом еще ждет своего воплощения. О том, что находится не на «нашем» полюсе культуры, вовсе говорить не приходится. Если этому пласту – пока наиболее обширному – не удастся переплавиться, он или подвергнется разрушению (вернее всего – саморазрушению) или навсегда останется врагом русской культуры, и при всей одаренности его служителей и сам будет вольно или невольно совершать свое разрушительное дело.

Главными же задачами культуры остаются внутренние национально-религиозные творческие задачи. Среди них первая: создание подлинной личности – то есть, прежде всего, художнику необходимо пересозидание самого себя, потому что нет ничего более ценного из созданного Творцом, чем человеческая личность. Это задача, хорошо известная в православной аскетике; подробно описанная – начиная от писателей 3–4 веков, (авва Евагрий, преп. Антоний Великий и вообще авторы «Добротолюбия») и кончая свят. Феофаном Затворником (XIX век). Новизна ее не принципиальна; она состоит лишь в том, что она впервые предлагается русскому, традиционно, уже три века секулярному деятелю культуры; предлагается в то время, когда не просто обмирщение, но отступление от христианских оснований жизни дошло, кажется, до крайней точки. Теперь ли ставить такую задачу?

Но если не теперь, то, по-видимому, и никогда, потому что общество и личность деградируют слишком поспешно. А если никогда – значит, подлинно творческой русской личности и не суждено будет появиться, потому что задачи решаются лишь по мере того, как они ставятся. Но если эта задача не будет в нарождающейся русской культуре поставлена и решена хотя бы малым числом художников – а есть некоторые признаки, показывающие, что, видимо, эта задача начинает ставиться, – то не будет решена и следующая задача, собственно, важнейшая задача художественного творчества – воссоздание такой личности средствами искусства. И это задача не только и не столько эстетическая, сколько нравственно-философская, духовная. К этой задаче начала было подбираться русская культура XIX века, но путь решения ее был неверен – вне и помимо постановки и решения первой задачи. Потому, в частности, Достоевский человек страстный изображает более душевных, чем духовных личностей (князь Мышкин, Алеша Карамазов). Страстные и пристрастные подходы к решению в творчестве нравственных и художественных задач свидетельствуют, что время постановки главной задачи русской культуры еще не наступило, что и понятно: слишком вяло, неэнергично в русском националистическом ощущении переживание живого, положительного добра; слишком еще сильны тенденции борьбы со злом, порою различаемом во вполне второстепенных направлениях, не предвещающие творческих удач. И потому, если даже говорить о задачах борьбы в национальной культуре, то это, прежде всего, должна быть борьба с собственными упрощенческими, порою злобными интенциями.

Что касается главного внешнего врага, – он очевиден. Это та, отчасти насаждаемая и вовсе извне, отчасти ставшая уже внутренне присущей новой русской ментальности – греховная изобретательность в ее довольно наглом самовыражении. Борьба с антикультурой может вестись и вне-культурными средствами: от публицистики до милиции. Внимание же национальной культуры должно быть направлено к тому, чтобы хоть сколько-то просветить духовный вкус своих сограждан, давно и страшно извращенный – вначале коммунистическим революционизмом, затем – советской полумертвой пошлостью и, наконец, – привнесенным, но быстро и крепко въедающимся, особенно в неутвержденных в правде молодых душах, культом плоти, насилия и всякого греха. Иначе – что толку? – если вдруг и начнет милостью Божией создаваться подлинно национальная, серьезная и сердечная культура, которая останется народом невостребованной, ибо останется спрос лишь на зрелища самого низкого свойства. Впрочем, подлинная национальная культура и не сможет создаваться вне и помимо народных заданностей, а лишь для кучки снобов, но теперь – националистически окрашенных.

Наконец, заданием национальной культуры должно стать усвоение своей же национальной философии, которая создает почву для националистического самосознания нового времени, уже прошедшего искус социализма, коммунизма и иных западных веяний, преодолевшего в себе крайности существующего безбожного, нетворческого национализма. И, разумеется, это усвоение должно стать творческим, как и подобает подлинной культуре. Культура не может работать лишь над иллюстрациями к «Философским тетрадям», как это уже бывало. Это недостойно ее высокого назначения.

* * *

В новом времени исторически первая попытка определить национальное самосознание была сделана П.Я. Чаадаевым, который был по сути и единственным последовательным и сознательным националистом-западником. Все остальные, бывшие, в основном, после него так сказать, «чистые» западники собственно национальной идеей мало интересовались, а если что о ней и говорили, то преимущественно с иронической издевкой; для них родной по какой-то искаженности сознания, собственно, была лишь Европа. Россия, была чуждой. Недаром первые революционные «наборы» в России осуществлялись из этой среды. И напрасно они считали Чаадаева вполне своим. Он был болен Россией, но искал для нее возможностей развития лишь на путях европейской цивилизации, хотя видел и ее пороки. Но сама идея прогресса и развития не могла быть им оценена объективно, потому что православие было вне его строя сознания, близкого католической ментальности. Он мечтал о единстве и отчасти в этом отношении был предшественником Вл. Соловьева, но поразительно, что при этом так далеко было от него понимание соборного устройства.

Решительный шаг в этом отношении был сделан русскими общественными деятелями и мыслителями, которые получили в истории неуклюжее название славянофилов. Первое решительное их отличие от других русских деятелей того времени в том, что они глубоко вошли в православную церковную действительность и укоренились в Предании. Именно поэтому в их понимании известная триада «православие, самодержавие, народность» приобрела подлинно жизненную значимость. Церковь и ее учение стали определяющим (особенно у Хомякова) предметом их исследования. А в самой экклезиологии (учении о церкви) наиболее существенный вклад Хомяков внес в понимание ее единства и единственности («церковь одна»). В самом единстве церкви образующим его началом и ориентирующим признаком становится соборность, решительно отличающая православие от католичества. Правда, в понимании соборности у Хомякова можно отметить некоторый уклон от мистического к органически-природному сознанию; упрощенно говоря, основой соборного начала при таком понимании становится не Бог, но народ. Такой подход становится особенно заметным в историософской концепции Хомякова, например, в его рассуждениях при рассказе о выборе первого царя династии Романовых – Михаила Феодоровича – на царство.

Вообще же тогда впервые в русской литературе появилось столь конструктивное религиозно-философское понимание истории (в разработках и по всеобщей, и по русской истории). Государственнический подход в рассмотрении исторических ретроспектив закономерен, хотя обычно и односторонен. Не было ни одного русского историка (В.Н. Татищев, Н.М. Карамзин, конечно, С.М. Соловьев, даже и В.О. Ключевский, Д.И. Иловайский, Н.П. Погодин), который избежал бы некоторых государственнических излишеств. Не вполне избежали, разумеется, этого и славянофилы. Но все же их концепции по внутреннему строю гораздо более выдержаны на религиозно-нравственных основаниях, и народно-общественные начала занимают в них не меньшее место, чем государственническое, что заметно ставит их понимание выше в этом отношении не только современных, но и позднейших, и не только русских, но и западноевропейских воззрений. Главная их заслуга в этом отношении – опыт содержательного рассмотрения национальных особенностей, как в исторических процессах, так и в любых конкретных «срезах» жизни общества и государства.

Дальнейшие шаги здесь были предприняты Н.Я. Данилевским, человеком разносторонних знаний и дарований. Он был правительственным чиновником, естественником, географом, экологом (как сказали бы теперь), политиком, публицистом. Насколько широк круг его интересов, свидетельствует то, что один из его главных трудов описывает ошибки народившегося тогда дарвинизма (и как свидетельствуют специалисты, – ни одно из возражений Данилевского последующими дарвинистами не было опровергнуто, они просто старательно обходят этот труд), другой же – описывает культурно-исторические народные типы – и этот-то труд («Россия и Европа») наиболее интересен для национального самосознания. Теоретические построения Данилевского кажутся более схематичными и надуманными, чем историософские воззрения славянофилов, хотя они необыкновенно глубоки и интересны, и в этом отношении предвосхищают научные разработки выдающихся апологетов национализма XX века, но особенно интересны для нас как плоды конкретного националистического творчества при рассмотрении понимания взаимоотношения национализма и современной государственной политики.

Здесь интересно заметить, что как Данилевский, так и считавший себя его учеником К.Н. Леонтьев и, наконец, Ф.М. Достоевский (в «Дневнике писателя») постоянно возвращались к политической идее несколько экзотичной для современного политического сознания, (даже когда оно как бы националистично); о том, что Константинополь должен быть русским. Дальше других пошел в этом отношении именно Леонтьев: он утверждал, что Константинополь должен стать религиозно-культурной столицей российского и вообще православно-славянского мира. Леонтьев вообще был гораздо менее своих предшественников зависим от переживания значения кровно-племенных начал народности, но зато в гораздо большей степени утверждал смысл духовного своеобразия. Поэтому он глубоко презирал пошлость среднеевропейского развития, видя в нем неизбежность «эгалитарной» нивелировки личности и народа и рассматривал прогресс как тенденцию умирания. Несомненна взаимосвязь эстетического мироощущения Леонтьева, проявляющегося и в государственно-общественной сфере, с его неприятием буржуазного опошления личностных и народных начал. В свою очередь, именно в связи с этим неприятием Леонтьев утверждает преемственность российско-славянского духовного, этнографического и государственного начала от его византийской укорененности. По этим причинам для Леонтьева, как и для всех прежних националистов монархическое правление при всех его издержках оказывается единственным безусловно оправданным не только с чисто государственных позиций, но и во всей полноте идейно-нравственно-духовно-национальных смыслов.

Еще далее в этом отношении, но своими независимыми путями, пошел Л.А. Тихомиров, известный прежде бомбист и народоволец, позже, в эмиграции, вследствие духовного переворота раскаявшийся в своей прежней деятельности и вернувшийся в Россию, в лоно чистой православной жизни и ставший убежденным идеологом монархически-государственнического направления, что он вполне выразил не только в известной теперь книге «Монархическая государственность», но и в большом числе публицистических выступлений, преимущественно в пору редактирования им «Московских ведомостей» (1900-е годы). Не в меньшей степени это сознание выразилось и в его книге о социализме, незаслуженно забытой. Принято считать, что он мало интересовался собственно национальным самосознанием, но это совсем не так, о чем свидетельствуют его очень тонкие публикации в «Московских ведомостях» по национальному вопросу.

Что же касается социализма, то его зловещий призрак, начавший бродить по Европе, коснулся своим багрово-мрачным крылом и России как своей бомбистской практикой, так и первыми «теоретическими» выступлениями, поначалу либо вполне доморощенно-провинциальными, либо подражательно-западническими. Разумеется, творческое национальное самосознание не могло не откликнуться и на эту «практику», и на «выступления». Наиболее художественно ярким был «отклик» Ф.М. Достоевского, который более других пережил и выразил его не теоретическую, но, что гораздо более важно, мистическую и онтологическую природу – как публицистически, так и художественно, в «Бесах». Он же наиболее остро, хотя – как и подобает литератору – в несколько туманных переживаниях выразил русские мессианские чаяния: именно им было положено начало несколько болезненному переживанию «русской идеи».

Для того, чтобы творческое национальное самосознание точно и окончательно точно и окончательно сформировалось в синтезе, необходима была реакция на то переживание русской уникальности, которое ощущалась «мессианскими» националистами. Эта реакция явилась в творчестве Вл. Соловьева, болевшего, напротив, идеей религиозного, национально-нравственного и всяческого всеединства. Она могла привести ее атеистических последователей и выразителей – к безбожному интернационализму и космополитизму; людей религиозного склада – к утопическому и поверхностному экуменизму; людей же, склонных к этико-мистическому переживанию – к пониманию национальных оснований перевернутой мистической модели русского мессианского большевизма. Последнюю идею особенно постоянно и основательно, почти как idee fixe, рассматривал Н.А. Бердяев, и отчасти Г.П. Федотов. Впрочем, как бы наблюдая «со стороны» русское национальное сознание, они не могли быть его точными выразителями, тем более, что и их политическое самосознание, далекое от российских традиций, делало их наблюдение и анализ лишь фрагментарно верными.

Синтез стремления к всеединству с русской уникальностью, намеченный в упомянутой речи Достоевского на пушкинском празднике, был окончательно найден, сформулирован и точно разрешен в творчестве И.А. Ильина в целом ряде его работ («О правосознании», «Путь духовного обновления», «Монархия и республика» и др.). Нет таких предметов, которые следовало бы рассмотреть с позиций национального самосознания, но прошедших мимо внимания И.А. Ильина. В этом отношении довольно близок к пониманиям и смыслам своего предшественника А.И. Солженицын.

* * *

Наиболее последовательно и чисто раскрывается Ильиным важнейшее для творческого национализма разрешение смысла национальной уникальности в сочетании с переживанием всеединства. Обычно в литературных и иных выступлениях заметен решительный уклон либо в сторону высокой уникальности с отрицанием всеединства (современные националисты), либо в сторону всеединства с непониманием национальных особенностей (современные западники). Точное решение вопроса возможно лишь на путях неискаженного христианского знания, народно и лично, таинственно, органически интуитивно и сознательно пережитого и усвоенного и потому принятого в качестве безусловной нормы отношения к жизни. Это решение вопроса неизбежно духовно для тех, кто глубокими интуитивными постижениями знает не только о том, что есть Дух, но и то, что есть Дух, а потому его душа сохраняет подлинную способность любить, ибо такая любовь духовна и на духовные предметы направлена. Таким духовным предметом может быть личность Бога, человека или, может быть, по дерзновенному слову Достоевского, соборного человека, то есть народ. Любящий дух личности стремится к драгоценному единству в любви с любимым духом другой личности (в том числе и соборной личности – народа). Поэтому естественно для человека, прежде всего, любить свой народ, ибо с ним естественно находиться в органичном духовном единстве. Но подлинно любящее сердце не ограничивается одной личностью, а по мере подлинности и силы любви обладает, по слову апостола Павла, способностью расширяться, включая в себя все большее число духовных предметов.

«Любить родину, – пишет И.А. Ильин, – значит любить ее дух и через него все остальное; не просто «душу народа», то есть его национальный характер, но именно духовность его национального характера и национальный характер его духа. Тот, кто совсем не знает, что такое дух и не умеет любить его, тот не имеет и патриотизма, но разве лишь инстинкт группового и национального самосохранения. Но тот, кто умеет любить дух, тот знает его сверхнациональную, общечеловеческую сущность; поэтому он не умеет ненавидеть и презирать другие народы, ибо видит их духовную силу и их духовные достижения... Любовь к своему отечеству не растворяется и не исчезает в этом сверхнациональном радовании каждому – и чужому – духовному достижению. Открытость личной души всем достижениям есть прямой путь к истинному патриотизму», то есть и духовному творческому национализму.

Именно это отчасти имел в виду Вл. Соловьев в своем несколько ироничном парафразе евангельского текста: «возлюби чужой народ как свой собственный». Но все же не только у Соловьева, но даже и у Ильина решение проблемы представляется несколько уплощенным, лишенным живой трагической диалектики, которая приобретается лишь в духовном соединении с евангельской интенцией о необходимости «погубления» своей души в ее данности для спасения ее в вечности. И свой и другие народы по-настоящему можно (и должно) любить, лишь преодолевая в своей любви их эмпирическую греховную искаженность. Невозможно любить как свое, так и другое, как личное – так и народное: своекорыстие, узкий эгоизм, легкомыслие, тупую угрюмость и злобность, склонность к холуйству или, напротив, к неоправданному господству и проч. Но и преодолеваются эти греховные проявления и состояния одновременно и ненавистью к ним и милующей снисходительностью к их обладателям.

Известно, что любовь к разным людям может иметь разную степень и разное содержание. Также может различаться и любовь к разным народам и по степени и по содержанию. Известно, как легка может быть любовь к одним людям и как тяжела к другим; также, как бы сам собой, может даваться акт любви к одним народам и так невыносимо трудно перевариваться – к другим. Но как бы то ни было, поклоняющийся Отцу Небесному знает и из откровения и из сердца, что Он – Отец не только твой и твоего народа, но и всех других народов, включая и те, которые любить трудно.

Для многих, по-видимому, таким народом оказывается еврейский народ. Очевидно, что для любого христианина и, разумеется, русского православного христианина, отношение к еврейскому народу не может определяться антисемитизмом, тем более животного свойства, грех которого должен быть преодолен, особенно, учитывая избранничество Богом этого народа. Но вместе с тем нельзя забывать о том, что факт избранничества этого народа не упраздняет и факта его предательства Бога, также уникального в мировой истории. «Народ жестоковыйный», «с необрезанным сердцем», по определению его же пророков, народ, который «блудил» с чужими богами и «ходил вслед их», народ, который забывал и нарушал данный ему нравственный закон и почти исказивший его, доведя до степени необходимости исполнения лишь перечня мелких ритуальных норм, наконец, народ, не узнавший в Богочеловеке Иисусе Христе своего же Бога и предавший Его на крестную смерть и тем самым отказавшийся от своего сыновства, – это народ-предатель.

Еврейский вопрос разрешается на трудных диалектических путях понимания и переживания фактов его избранничества и одновременно предательства. Особенно же это нужно осознавать русским националистам, памятуя схожесть судеб. И потому отвергая примитивный и позорный антисемитизм как противодуховное явление, подлинный националист отвергает и свой ложный национализм, основанный на земных началах. Но живой и творческий националист непременно должен быть духовным антисемитом (точнее – антииудаистом), но это не имеет ничего общего с национальной неприязнью. Подлинный националист отвергает, не принимает тот дух, менталитет, который несет еврейство, предавшее Христа. Он не принимает его проявления, отвергает этот дух с особым отвращением, когда замечает его в себе лично и в своем народе.

Он отрицает дух материальной «земельности», который неизбежен в отвергших Христа, сшедшего с небес.

Он отрицает дух самоуверенной тщеславной самонадеянности, неизбежной в тех, кто отверг Христа, Имже вся быша.

Он отрицает пошлый дух стремлений к земному счастью, неизбежный в тех. кто отверг Христа, восшедшего на крест.

Он отвергает дух презрительного равнодушия, неизбежный в тех, кто отвергает Христа, исполненного бесконечным милосердием.

Он отвергает дух гордой национальной исключительности, неизбежный в тех, кто отвергает Христа, пришедшего для спасения всех. Таким образом подлинный националист неизбежно борется и в самом себе, и в близких ему людях, и в своем народе с тем ложным национализмом, который вполне сродни национализму иудейскому.

* * *

Разумеется, эта борьба важна не сама по себе, но чтобы очистить поле для умозрения подлинного высокого творческого духовного национализма; это умозрение в структурной полноте и содержательности еще не завершено, несмотря на великие идеи и разработки тех, блестящие имена которых названы выше. Видно только теперь, когда в русской культуре и публицистике с такой энергией ведется бесплодная борьба, – впрочем, уже, кажется, довольно усталая и безнадежная, – в основном, сравнительно поверхностных наследников прежних великих славянофилов и западников – настала пора завершения строительства прочного здания национальной религиозной философии, против которой бессильны будут жалкие потуги нынешних «борцов» с той и с другой стороны. Все для завершения строительства готово. Нужны лишь талантливые, дерзновенные, старательные и ответственные руки, которые возьмут на себя это дело.

И, прежде всего, необходимо приладить друг к другу блоки государственного строительства, общественной жизни и национального самосознания, соединив их духом православного свидетельства и жертвенной готовности к исполнению божественных заданностей, и пронизав все делание культурным творчеством. Нетворческое и неумное национальное ощущение, разумеется, может открываться и само по себе, но в гаком случае оно и будет не более чем анархическим самосмышлением, безо всякой воли к государственному созиданию и общественному единению на основе Божественной правды.

Философия русского национализма исторически самоосуществлялась на основе мессианского самочувствия и, видимо, без него уже никогда обойтись не сможет, потому что имеет для него основания в идее православного служения миру. Но идея служения в православной национальной философии должна быть очищена и освобождена от нечистых тщеславных элементов.

Обычное мессианское превозношение, основанное на пошлых ощущениях, искаженных грехом плоти и крови, и неумных понятий о них, приближает такой мессианский национализм к такому же мессианскому национализму иудейскому, особенно неуместному после Креста Христова. Мессианское служение народа другим народам (не рабски – колониального типа, чего, может быть, полусознательно желал бы от нас западный мир, уже без опаски поглядывая на восток, в сторону зомбированной сырьевой территории) может быть только свободным, со свободной силой великого самоотвержения, в чем и будет состоять свобедное националистическое самовыражение. Воплощая в исторических реальностях идеологию свободного служения – не принужденного, но и не принуждающего другие народы, – Россия могла бы стать образцом, отдаляя тем самым мир от окончательной эсхатологической катастрофы.

Философская задача националистического самосознания состоит в разработке такого мировоззрения, которое должно пронизать государственную и общественную систему взглядов. Основания для разработки такой националистической системы философского созерцания в России, и именно в России существуют, во-первых, в силу имеющейся склонности русских к подобному умозрению. Во-вторых, великое значение для нашей жизни и самосознания имеют десятилетия перенесенных нами, кажется, непереносимых страданий, – не только физиологического рода (голод и прочее, что знакомо по странам третьего мира) и не просто геноцида (тоже нередкого явления, но все же обычного по отношению к некоторым, сравнительно малочисленным и слабым народам). Наш геноцид был геноцидом большей и более благородной и сильной части народа – от меньшей, слабейшей и подлейшей части своего же народа, что особенно постыдно и обидно.

Но нам известны и неслыханные идеологические страдания, опыт преодоления которых оказывается столь трудным (и этот опыт мог бы закалить дух народа) – изживания лжи, холуйства и стремлений к демократической релятивистской сытости, преодоления внутренней противоправности. И этот опыт должен осуществляться в условиях непонимания (русский народ наиболее одинок и непонимаем). Этот опыт страданий – хорошая почва для создания националистической философии служения. Но страдания как личные, так и народные ценны не сами по себе, но лишь тогда, когда из них извлекается нравственный урок: благодарности, переживания справедливости наказания, покаяния. И этот нравственный урок должен стать элементом националистической философии.

Известная мысль И.В. Киреевского о том, что новая философия должна включить в себя как главную составную часть святоотеческий духовный опыт, верна лишь отчасти. Точнее было бы сказать, что объективным религиозным сознанием и опытом, который полней всего сформулирован в святоотеческой литературе, должна быть пронизана любая философская система настолько, насколько она желает покоиться на объективных, Богооткровенных основаниях. Разумеется, когда речь идет о философии национализма, это в меньшей степени касается гносеологии и онтологии, но зато полностью относится к этике.

Прежде всего, речь должна здесь идти о понятии соборности, преимущественно открытом, пережитом и развитом в православном мире и почти непонятном западному миру – католическому и протестантскому. Именно через соборность выражается церковное сознание общности и единства. Иначе, – как это уже и случилось, – оно может оказаться «затрепанным», причем в искаженном и секулярном значении. Соборность не может быть пережита вне рамок Церкви простым теоретическим представлением, потому что она является как множественное единство людей в Божественной Личности.

Бог Сам избирает, и эта избранность людей от профанного грешного мира и является началом соборности. В соборном начале оживотворяются также мистическая связь, свобода и ответственность, общественная и народная, опирающаяся, конечно, на ответственность каждого члена общества. В нравственном отношении соборность выражает исполнение главной заповеди – любви. Поэтому-то каждый истинный, националист и любит свой народ, что эта любовь реализуется как осознание личного единства со всеми в Боге.

Русский народ, приняв от Византии православный строй сознания, сумел выразить в своей истории идею соборности в довольно чистом виде и с большой степенью полноты и яркой определенностью, иногда даже и с излишеством, закрывавшим понимание необходимости личной ответственности и творчества. Порою, как в конце XIX – начале XX в., напротив, она воплощалась резко ослабленно, а затем и в чрезвычайно искаженном виде. Так «русский» советский коммунизм представляет собою полное воплощение идеи соборности – и одновременно – злую и едкую пародию на нее. Таким образом, одна из важнейших в этом отношении задач русского народа, открывшего свою осуществленность в православии, – очистить свое переживание святой соборности от всех искажающих ее наслоений и явить миру в прежней чистоте – ибо мир ее почти не знает. И окончательное уяснение понятия соборности в свете вечных и актуальных национальных задач еще стоит в повестке дня философии творческого национализма.

По мере того, как в русскую философию, а отчасти и в богословие, стали проникать персоналистские начала, до сих пор в России разрабатываемые недостаточно, может быть, в результате некоторого естественного для русского сознания перекоса в сторону общинности и соборности, – перед националистическим сознанием встал вопрос о взаимоотношении личности и народа. Конечно, вопрос этот вставал и прежде, но больше – перед историческим и художественным исследованием и в основном – в связи с конкретными личностями и ситуациями и получал порою гениальное разрешение (Пушкин, Ключевский). В философском же осмыслении он скорее был поставлен, чем получил окончательное разрешение (Ильиным, Шестовым, Франком, Федотовым и др.). Но и те постановки, обычно острые (особенно у Ильина), более публицистичные, чем философские – все же указывали подлинные пути, которыми следует идти философскому националистическому самосознанию.

Наконец, еще далеко не вполне даже описаны, а уж тем более и не получили ясного философски нравственного осмысления многие интуитивные установки или проявления народной души: фольклор, пение, стихийное общественное мнение, общие психологические веяния (радование, грусть и прочее).

Но самое главное – еще не раскрыта до конца природа взаимодействия народа и церкви. Что такое национальная церковь и какова содержательность ее связи с вселенской церковью? Что такое народ без церкви? И в каком взаимодействии находятся две части народа – церковная и внецерковная – по внешней эмпирике и по таинственному внутреннему опыту? Как в жизни церковной общины выражается всенародная жизнь? Все эти вопросы еще не разрешены националистической духовной философией. Более того еще подлежит окончательному уяснению ее центральный вопрос: в какой связи и отношении (притяжении и отталкивании) находятся человеческое всеединство и национальная особость?

* * *

Такое множество заданий предстоит перед национальным самосознанием, его философией и религией, его культурой и общественными устремлениями; перед всей конкретностью народного бытия в мире. Ненадуманность этих вопросов ясна хотя бы из того, что будучи порою даже не вполне ясно сформулированными как корректные вопросы (а тем более как окончательные ответы), – самою практикой народной жизни получали то или иное разрешение, порою и различное – до противоположности – в зависимости от исторического витка. Жизнь идет, и сама ставит народам задания, которые необходимо выполнять, и народы, обычно не сознавая, что это задания Божественного Промысла, часто в плохом, потому что недостаточно обдуманном и плохо религиозно выявленном самосознании – вынуждены их разрешать самой практикой. Порою в ответах и решениях народа на задания Промысла недиалектично и плоско содержатся и «да» и «нет», и во всех таких случаях Промысл ставит народ и его самосознание в корректирующие условия, порою трагические, чтобы был получен точный и творческий ответ, что и дает возможность накопления и осмысления опыта.

Впрочем, и накопление и оценка всяческого опыта, включая отрицательный, также может быть выполнением трудного Божественного задания. Таким опытом был трагический, а порою фарсовый опыт государственного, общественного и экономического строительства в коммунистической и в посткоммунистической России. Этот опыт едва только начинает по-настоящему осознаваться. Самое главное, что он сумел (пока, правда, далеко не для всех; большинство людей живет собственными предубеждениями) высветить: любое общее-общинное-общественное-коммунистическое строительство, осуществляемое на квази-соборных или внесоборных (не на христианских) основаниях обречено на довольно быстрый – в исторических рамках – крах при самых высоких, затрачиваемых на это усилиях и при самом мощном природном потенциале (включая человеческие возможности). Второе, что нашло себе печально-яркое подтверждение: идея справедливости, которую стремятся воплотить на внеправовых и антиправовых основаниях и помимо понимания природного неравенства людей, неизбежно разрушает саму себя. Но опыт неверного творчества без серьезного и глубокого поиска путей творчества верного также неизбежно приводит к подобным же крахам и катастрофам. Это показывает длящийся на наших глазах в нашей стране опыт, который, видимо, предстоит пройти и осознать в ускоренные сроки; и в этом, может быть, состоит главная задача современного творческого национального самосознания. Пока еще наша философская мысль и творческое делание находятся в эмбриональном состоянии, и горе, если они станут воображать нечто о своей зрелости. Самосознание, чем более зрелое, тем более стремится к гармонии своих компонентов. В незрелом национальном самосознании обычно можно видеть отчасти преувеличение или преуменьшение отдельных компонентов гармонической структуры подлинного национализма, и в результате вместо гармонии – хаотически разбросанные части организма (или механизма?).

Приходится отметить склонность очень многих русских православных людей отрывать свой религиозный опыт от содержания собственной жизни; – и, таким образом, он выражается в имманентно-церковных индивидуальных переживаниях: молитва, чтение духовной литературы, участие в таинствах и обрядах, перебор «духовных», «благодатных» ощущений и разговоры о них либо ужас от собственной безблагодатности. Большей частью жизнь таких людей проходит в индивидуалистическом разрыве с общенародными ценностями и переживаниями. Такие люди склонны обращать особенное внимание на всякие квазимистические явления религиозной жизни. Если они и занимаются общественной деятельностью, то она у них – отдельно, а религия – отдельно.

Кроме того, почему-то для большинства церковных людей так свойственно бывает отсутствие творческого поиска, без которого «само собою» может быть лишь мнимое понимание и ошибочная деятельность. И менее всего поиск обычно направлен на то, куда ему следует устремиться в первую очередь: на объединение в единую органичную националистическую систему (как в сознании, так и на деле) всего накопленного и в прежние времена и в последние десятилетия материала. И здесь первая задача: отделить полновесное золотое зерно от собственной же националистической шелухи, а тем более – от плевел фальшивых идей и безумного поведения. Речь идет, прежде всего, о преодолении в нашем самосознании тех подвохов и уклонов, о которых И.А. Ильин писал еще 70 лет назад, но которые и по сю пору остались почти в прежнем состоянии: «склонность к юридическому формализму и схематизму, и профессионально-утилитарную близорукость, и искушение бесприн-ципно-релятивистической компромиссной беспочвенности, и опасности субъективистического психологизма с его злосчастным учением об эмоциональной фантасме, и соблазн слепого и заносчивого сверхправового идеализма, и мертвенность национально-патриотического безразличия, и разрушительную классовую концепцию государства. И главнее всего, – надо преодолеть в себе эту безвольную, пассивную, сентиментальную мечтательность в государственном деле, которая имеет своим естественным коррелятом ожесточившуюся и ослепшую в абстрактных дедукциях противогосударственную волю ко всеобщему ниспровержению».

Отталкиваясь от этих уклонов, составляющих «незрелость русского национального характера и русского национального правосознания», необходимо искать пути освобождения, а значит, и возрождения. Но найти верные пути возможно только при использовании верных ориентиров. Верные ориентиры становятся особенно ясными, когда пройден горький опыт использования ложных ориентиров. В этом и состоит следующая по очереди задача: совершить и завершить, наконец, чистую и точную нравственную оценку этих ориентиров. Главная проблема здесь не в рационально неверно понятых задачах: логические ошибки у людей грамотных и умственно честных устраняются довольно просто. Главная беда – нравственная, и она въедается в живую плоть нации и ее идейных лидеров. Как было бы легко жить, если бы, например, убийство царя-мученика было просто идейной ошибкой: осознали и начали писать новую главу творимой истории с чистого листа. Но так не бывает. Для того, чтобы была исправлена нравственная ошибка – необходимо покаяние; если ошибка народная – покаяние народа.

* * *

С первого взгляда, – это проблема нерешаемая. Для начала потому хотя бы, что непонятна формальная сторона ее осуществления. Как? Должно быть напечатано во всех газетах, что с этого дня мы все – покаявшийся народ? Или должны по квартирам ходить специальные агенты, собирая списки подписей под текстом покаяния? Или согласно объявлениям такого-то числа все должны встать на колени и произнести покаянные слова? Понятно, что не об этом речь: это все комедийные игры и юмористические перспективы. Когда придет время действительному народному покаянию (если придет), таким вопросам не будет места: все станет ясно само собой и, по-видимому, никакая формальная сторона и вовсе не будет нужна, а если народ и потребует ее, так и средства и формы для нее найдутся.

Второе. Кажется непонятной и по сути возможность народного покаяния. Известно же, что во все времена, кроме особенно сильных потрясений, большая часть любого народа оказывается почти нейтральной ко всяким сильным идейным и духовным движениям; – хотя, правда, и довольно легко подчиняется и почти охотно становится ведомой ведущими слоями общества. Но современная общественная ситуация как раз чревата любыми достаточно сильными общественными потрясениями. И, по-видимому, задача идеологов творческого религиозного подлинного националистического движения, прежде всего, в том и состоит, чтобы подготовить ведущие слои движения к тому, чтобы, во-первых, в них самих пробудилось нефальшивое покаянное устроение, а во-вторых, чтобы они сумели открыть его необходимость народному сознанию. И это задача очень трудная, учитывая то, что как отдельные личности, так и различные слои общества, и наконец, общество в целом каяться не любят, разве что на словах, да и то редко.

Но самый главный вопрос, который стоит перед теми, кто не чувствует необходимости покаяния – в чем каяться? Кажется, когда такой же вопрос стоит перед личностью, особенно перед религиозно настроенной личностью, ответ ясен: в нарушении заповедей. А если заповеди не признаются как заповеди? Тогда это и есть первая покаянная задача, и первое в этом отношении дело творческого национализма – раскрыть для народа смысл содержание и необходимость Божественной заповеди; и второе – показать его вину как нарушителя основ нравственной жизни. Ветхозаветные пророки обличали свой жестоковыйный народ в его отступлении от единого истинного Бога и в его «блужении» вслед чужим «богам» Та же главная вина и у нашего народа: какие бы конкретные причины и мотивы ни провоцировали грех отступления, какой бы иной «малый» народ ни послужил закваской, какой бы силы гонения на Церковь ни постигли ее, страшный грех отступления от Бога и Его правды продолжает терзать тело нашего народа и владеть им, и лишь малая его часть, почувствовав свой грех и покаявшись, возвратилась к Богу. Многие другие грехи народа – общественного содержания и характера – имеют в своей основе этот главный грех.

Здесь, прежде всего, речь идет о совершенно неизжитом и нераскаянном народном грехе социализма и коммунизма – как одном из самых страшных видов восстания на Бога: практической решимости «обойтись» без Бога и утверждения в своем сознании Бога как главного своего врага. Да, конечно, далеко не все состояли членами коммунистической партии, но почти все состояли в комсомоле и в пионерии («внучата» Ильича!), то есть в отроческих организациях той самой партии, которая отдала приказ об убийстве царя, а потом еще долгие годы глумилась над ним. Чрезвычайно малое число людей избегло прямого идеологического влияния. День начала потопления в крови нашего народа на десятки лет в нашей стране у многих стал личным и семейный праздником. (« День 7 ноября – красный день календаря») И тем матерям, которые потаенно пришивали крестик с внутренней стороны рубашечек своих детей, а наружу открыто навязывали пионерский галстучек или прикалывали комсомольский значок, лукаво оправдывая себя тем, что они отдают «кесарю – кесарево», следует удивляться не тому, что их дети выросли неверующими, а тому, что хоть какая-то вера в них осталась. И сам принцип самооправдания с одновременным обвинением других – в своем грехе и беде, так прижившийся (в немалой степени – усилиями квазинационалистов) к сознанию нашего народа, нуждается в жесточайшем обличении и покаянии. Нравственное разложение народа через открыто действующую порнографическую продукцию и пропаганду зла и насилия также должно стать одним из содержаний народного покаяния. Виноваты в этом не только те, кто производил такую продукцию, и даже не только те, кто пользовался ею, покупая, смотря на экран телевизора, но и те, кто не возвысил свой голос против убийства народной души. И если оставить все, даже очень серьезные частности и конкретности, необходимо будет по чести сказать, что весь строй жизни народа в минувшем веке был пронизан такой силы греховными энергиями, что они прошли через душу почти каждого человека. Мало кто остался непричастным им, и потому народное, общественное покаяние, если высокое националистическое сознание пробудит его и ему суждено будет осуществиться, должно будет совершиться и в душе каждого отдельного человека, каждой личности, потому что покаяние, по природе вещей, есть неизбежно личностное явление, и помимо личности осуществиться не может.

* * *

Покаяние как общественный процесс в практической реальности означает преодоление и изжитие общих грехов и утверждение себя в высшей правде. Преодоление народного практического безбожия может осуществлятся лишь через возвращение к Богу и в церковь. Разумеется, никакими декретами это не может быть сделано. Но для того, чтобы «процесс пошел», необходимо, как минимум, четыре общественных условия. Первое, – это активно ширящиеся созидательные масштабы делания православной церкви с одновременным уменьшением прозелитических влияний Запада. Второе, – это пробуждение внимания общества к голосу православия. Третье, – постепенное увеличение пока довольно тонкого слоя общества, еще не воцерковившегося, но относящегося с симпатией к Церкви. И, наконец, четвертое, – очищение националистического сознания от внецерковных и внеправославных веяний и влияний и твердая решимость людей националистической ориентации на невозможность каких-либо блоков и согласий с «националистами» практически неправославными, либо лишь формально причисляющими себя к церкви, но не понимающими, какого они духа. Тем более невозможны согласия с националистами, продолжающими считать себя приверженцами коммунистической идеологии. Русский коммунист – русский только по анкете. Не омывший слезами покаяния свой партбилет и не сжегший его потом в печке, он продолжает оставаться в рядах цареубийц, а тем самым – и нерусским. Националисты, когда они блокируются с такими людьми, дезориентируют свой собственный народ – да и самих себя.

Преодоление и изжитие коммунистической и социалистической идеологии и практики продолжает оставаться одной из ведущих задач для нашего народа и общества. Большая ошибка считать эти явления уже преодоленными. В лучшем случае, положено только начало, да и то не с главного и с не лучшими средствами. Изжитие социализма и коммунизма означает, прежде всего, преодоление обществом идеологического типа сознания, которое по своей нравственной природе является рабско-холуйским, с нежеланием истинной свободы. Идеологическое воздействие на людей по сути своей тоталитарно, то есть стремится подчинить себе весь внешний и внутренний строй жизни не только общества, но и личности.

Необходимость изжития коммуно-социалистической идеологии диктуется также тем, что, как показали все десятилетия развития тотально-идеологической диктатуры в нашей стране, она представляла собой непрерывно действующий фактор лжи. Ложью было опутано все наше общество – в политике, внутренней и внешней, в социальной сфере, в экономике и даже в личных отношениях: в 30-е годы нередко разрывались дружеские и родственные отношения, – до такой степени ложь и страх опутали людей; все шарахались от тех, кто был заклеймен именем «врага народа».

Могли меняться политико-социально-экономические формы, но ложь оставалась неизменной. Открылось, что при как бы уничтожении «советской власти» и множестве всяческих «разоблачительных» материалов, появившихся в средствах массовой информации, ложь осталось неизжитой. Она оказалась так глубоко укорененной в народной жизни, особенно у людей старших поколений, созревание которых пало на годы советской власти, что никакие разоблачения оказались неспособными ее поколебать, в сознании многих людей принципа жизненного устройства на основе коммунистической идеологии, даже при очевиднейшей ее фальшивости.

Ложь коммунизма должна быть преодолена прежде всего потому, что она в некоторых отношениях очень похожа на правду, но так, как может быть похожа на «натуру» очень хорошая, но очень злобная карикатура. Карикатура, как уже отмечалось, на церковь и на националистическое сознание. Карикатура тем более опасная, что теперь она стремится связать свое бытие именно с националистическим движением с тою целью, чтобы привлечь как можно больше сторонников, потому что все больше людей становится национально ориентированными. Но, разумеется, как православные, так и иные националисты для коммунистов лишь временные союзники. Коммунисты с ними быстро разделались бы, придя к власти, ибо у них по этой части богатый тактический опыт.

Если бы коммунизм можно было хоть как-то соединить с персоналистской системой взглядов, коммунисты не преминули бы и это сделать. Но это никак невозможно, поэтому они делают свою подлую ставку на церковь, используя, разумеется, общинное сознание и лозунг социальной справедливости. Лживость этого лозунга в коммунизме легко усматривается, так как он исходит из совершенно безумного принципа эгалитарности, то есть такого равенства, для которого ни в природе, ни в истории нет никаких оснований. Однако некоторые христиане и до сих пор легко покупаются на мнимое сходство христианской общинной соборности и экспроприаторской общинности коммунистов, по сути грабительской. Лживость состоит в том, что христианская справедливость, при которой воздаяние следует за приращение талантов, приравнивается к тому воровскому дележу, который неизбежно следует за революцией.

Иной вид лжи открылся в жизни нашего народа посткоммунистической действительностью. Впрочем, иной лишь отчасти, потому что в ведущем слое в значительной степени остались те же люди, которые могли лгать, в основном, привычным образом. Но явилась и несколько иная, демократическая изощренность, которою часть народа продолжает оставаться обманутой, даже, когда после ряда политических событий наша «новая демократия», как прежде порою писали не без иронии, «распоясалась и показала свое истинное лицо» с оскалом, не менее звериным, чем у прежних коммунистов. И обманутым (и продолжающим пока жить в обмане) – все легче двигаться к покаянию – их подталкивает к этому подлость нынешней действительности. Конечно, речь не идет о тех, кто всегда были настроены, как теперь принято говорить, «русофобски» или, по крайней мере, с брезгливым безразличием к народу, среди которого они выросли. Это, в основном, та интеллигенция, которая и всегда-то была настроена либерально: то прямо революционно, то диссидентски, то парламентски – демократически, но всегда более прозападнически, чем национально. От этой публики трудно ожидать покаяния: они просто не понимают, что это такое; их удел – хихиканье. Впрочем, ряд установок этого слоя может оказаться приемлемым и при разработке общественных норм национализма: это и некоторые элементы демократического общества (институт представительства и проч.), частная собственность, персонализм с его демонстративно высоким чувством ответственности и проч.

* * *

И это уже непосредственные задачи нашего времени, которое во всей полноте своих нравственных и духовных рассмотрении, переживаний и волений, и само по себе требует ясного испытания; вначале – до всякого рассуждения – неким простым и чистым ощущением неиспорченного христианского взгляда и совести; затем – пристальным вглядыванием и разбирательством в свете христианского рассуждения и народного опыта, наработанного историей и мыслью. И это обычное христианское правило: «Блюдите убо, како опасно ходите, не якоже немудри, но якоже премудри, искушающе время, яко дние лукави суть» (Еф. 5,15–16). Это «испытание» и понимание ценности времени, необходимое всегда, кажется, теперь более необходимо, чем когда бы то ни было, потому что время, чем дальше, тем больше ускоряется, а дни становятся все более лукавыми. Конечно, лукавство заключено во времени, не как в творении Божием, но в его человеческом измерении, в его психологическом, нравственном, рационалистическом и мистическом наполнении. Так, одной из широко известных лукавых интерпретаций времени является идея прогресса, особенно выявляющая свое лукавство при этическом подходе. Учитывая лукавство и ускорение дней, на некоторые рассмотрения и решения уже почти нет времени; сейчас гораздо позже, чем кажется.

По остроумному словцу нашего времени – самое прогрессивное теперь – это паралич. Всеобщий прогрессивный паралич общества представляет безусловную неизбежность по многим причинам, которые сходятся в очевидно единое русло. Все наши развалы (экономический, политический, социальный кризис самосознания и другие) имеют своим источником нравственный развал, который, в свою очередь, вызван страшным духовным кризисом – безбожием.

Но процессы и явления в сложных общественно-исторических ситуациях происходят не по простым линейным закономерностям. Здесь, особенно в российской действительности, необходимо учитывать множество факторов, включая и вновь появляющиеся или получившие характер внезапно бурного развития, неожиданного по сравнению с прежней стабильностью.

Так, например, чрезвычайное по важности явление, значение которого еще не осознано во всей своей страшной полноте – прозелитическая деятельность множества как зарубежных, так и доморощенных протестантских сект, обществ и отдельных проповедников. И тут дело не только в финансовой немощи современной православной церкви, не имеющей, в отличие от этих протестантов, возможности покупать телевизионное время, снимать огромные залы и стадионы; и не только в том, что у них такие талантливые проповедники, в отличие от нашей скудной серости (напротив, лучшие проповеди русских священников по богатству содержания ни в какое сравнение не идут со стадионной зарубежной убогостью); и не только в неготовности нашей церкви к социальному служению. Дело понятное: спрос рождает предложение. Духовная ситуация нашего народа такова, что, безусловно, ни один самый яркий православный проповедник не соберет на стадионе такую толпу, какую собирают заокеанские бездарности. Причина проста.

Место в душах наших людей, особенно молодых, обычно занимаемое верой, ищет своего заполнения. Тут-то и появляется американец, который говорит: «Приходи к нам, и больше ничего не нужно. Ты нашел Христа и спасен. Аллилуйа!» И стадион встает и поет: «Аллилуйа».

И это значит, что у нас почти родился – после коммунизма – новый народ, который, слава Богу! уже никогда не согласится на мертвые прелести материалистического соц-коммунистического рая, и который ждет духовности, – неплохо бы, если бы с именем Христа, но обязательно попроще, поэмоциональней, помузыкальней (вернее, поритмичней) но обязательно без подвига, без умственного напряжения, без всякой ответственности. И не в том только дело, что искаженным становится догматическое сознание, (что и само по себе ведет к серьезным последствиям), и не только в том, что примитивизируется богослужебный строй, не в том, что все нравственное содержание теряет свою глубину (остаются лишь «теплые, хорошие отношения»), не только в том, что народ совершает предательство своей веры. Все дело в том, что народ становится принципиально иным (хотя с тою же кровью и языком) – с иным духом, иным умом, иным преданием, иным способом жить, с непониманием вообще, что такое национальное самосознание, и наконец, с какой-то очень глубокой пустотой доброй, приятно улыбающейся американской пустотой. К мы страдаем и плачем, видя, с какой скоростью и легкостью «баптизируется» молодая часть нашего народа, доверчиво принимая легковесные посулы миссионеров, приехавших просвещать «дикую» страну (великую и несравнимую с их пошлостью культуру которой не знают и не понимают ни они, ни, к сожалению, те «новые русские», которых они темным светом своим просвещают).

Все одно к одному. И немудрено, что нынешний государственный строй с его внутренней и внешней политикой так соответствует внутренней и внешней жизни этих «новых русских», не понимающих смысла страдания и получающих «духовность» в плоской и цветастой упаковке. В том числе и «духовность» государственности с ее высшим словцом в виде западных «либерализма» и «демократии».

Для настоящей государственной политики необходимы конструктивность и сердечность – и во внутренних, и во внешних делах. Как ни странно может показаться, даже брежневская государственность, при всем ее полутрупном состоянии и социалистическом содержании, при ссылках и арестах «инакомыслящих», что бы там ни говорили заслуженные пенсионеры-диссиденты, была и более конструктивна и более человечна по сравнению с сегодняшним «макроэкономическим» безразличием к людям. Неконструктивность сегодняшней государственной политики – не только в ее непоследовательных метаниях: в этом есть своя последовательность. И дело не только в упрощенных интуициях, которым следуют государственные мужи, принимая свои решения: и это порою бывало. И не в кадрах дело, которые меняются в зависимости от симпатий, а симпатии – в зависимости от умения показаться «верным» – и это дело довольно обычное в административных ситуациях.

Дело в том, что не видно действительно никакого руководящего национального и нравственного принципа, кроме власти и борьбы за нее. И тогда в государственном и политическом деле остается только один грех, который неизбежно разрушает государственность. Разрушающаяся государственность разрушает далее себя самое и непосредственно, и посредством всяческих инструментов, прежде всего, через средства массовой информации.

Журналист страшно редко бывает по природе своего дела созидателем, он анализатор-разрушитель. Лишенный знания объективных норм нравственности, он становится проводником безнравственных ощущений в государственном деле, в общественном строе, в человеческих отношениях, в индивидуальной жизни. Его безнравственные и разрушительные интерпретации, создавая «общественное мнение», незаметно становятся давящей нормой национальной действительности. Все становится плохим, хотя порою и острым: межгосударственные отношения и отношения между слоями общества, экономика, культура, производство. Именно такова сейчас наша действительность во всем: дразнящая, подлая, тоскливая, умирающая, остро возбуждающая, веселящаяся чумной игрой, животная. И многим людям именно это по душе, но у кого болит сердце за народ, за чистую жизнь, за семью, за детей – оно болит непрестанно.

Наше время, и особенно в России, не просто трудно, оно невозможно, оно катастрофично. И националистическое сознание, даже в наиболее примитивных своих воплощениях – что-что, а это особенно остро переживает. Но переживает не-творчески, зло, безвыходно и не с подлинной, но бесплодной и безумной эсхатологичностью. Нет такого времени в истории, которое не таило бы в себе хотя бы скрытых созидательных возможностей. Но эти возможности в последнее время почти не использованы; нам, националистически сознающим людям, уже было дано несколько лет: и для осознания происходящего, и для разработки творческих государственных, политических, экономических и социальных идей, и для выдвижения лидеров – хотя бы одного – при взгляде на которого общество, радостно выдохнув скопившееся дыхание, единым тихим гласом сказало бы: «Вот он». Нет пока ни одного, ни другого, ни третьего. И в чем тут дело – еще предстоит разобраться. Перед нами, русскими людьми, так и стоят поставленные нам Богом задания, еще не только не начавшие решаться, но даже почти не начавшие осознаваться. Наше национальное сознание продолжает быть творчески вялым, мелким, полумертвым, негативно ориентированным, а главное – недуховным!

* * *

В жизни, как индивидуальной, так и общественной, всегда имеет место два типа задач: стратегические и тактические, – независимо от того, верно они узнаны или не верно, мелки они или значительны, осознанно сформулированы или лишь интуитивно ощущаемы. С нашими стратегическими националистическими задачами – увы! – все ясно. Но, наверное, начиная обдумывать стратегические наши задания, задания данные Богом народу, надо уже решать и конкретные задачи. Разумеется, эти задачи могут быть поставлены лишь в виде желаемых установок, пока во главе государственных и общественных структур стоят противонародные силы – в политике, экономике, средствах массовой информации, культуре. Такие установки могут представлять собой нечто вроде технического задания или набора системных задач будущему руководству страны, пока еще не существующему даже в виде нормального теневого кабинета. Пока – что «на свету», что «в тени» – все одинаково противно.

Это должны быть, во-первых, конкретные установки на преодоление, на изжитие того, что раньше называлось «пережитками прошлого», еще вполне длящегося, о чем уже сказано: пережитков коммунистических, космополитически-интернационалистических, квази-демократических и либеральных; пережитков как пошло-революционой эгалитарности, так и социального негодяйского безразличия к социально и физически немощным слоям населения и отдельным людям; пережитков уголовного анархизма в политике и экономике; пережитков утопически-мечтательных подходов ко всем областям жизни, к чему русские люди, даже и на высоких государственных ступеньках всегда так были склонны; пережитков нелепого доверия к газете и телевизору, которым доверять вообще невозможно, потому что там почти все ложь или, по крайней мере, пронизано ложью; пережитков пренебрежения к «здравому смыслу», будто бы несбыточному, по мнению одних, и филистерскому, по мнению других; пережитков как несистематических подходов к реальностям, так и систематичности, убивающей жизнь.

Наконец, надо решительно поставить задачу преодоления тех ошибок, злобностей и пустот мнимого национализма, которые только мешают развиваться национализму подлинному.

Задача по изжитию и преодолению всех этих и других «пережитков» и заново возникающих безобразных реальностей – реальностей общественного греха – задача сложная и на долгие годы вперед уходящая. Но как и у всякой задачи, у нее есть свои ранние этапы. И, прежде всего, перед национальным сознанием встает необходимость видения всего этого груза, всего комплекса, назначенного к изжитию, во всей полноте. Для тех, у кого есть дар к творческому рассмотрению это задача умозрительная – увидеть, понять и сформулировать. Для остальных – это задача благодарного приятия и усвоения.

Следующий этап – создание народного, небезразличного к правде общественного мнения. И этот этап совсем не такой уж простой, как это может показаться. Во-первых, потому что трудно найти или образовать новый печатный орган, который стал бы рупором чистого национального сознания. Во-вторых, потому что по нынешним временам ни один печатный орган, хотя бы по экономическим причинам, не может претендовать на массовость. В-третьих, потому что сознание большинства людей пристрастно и разнообразно искажено самыми разнообразными подходами, и выправлять эти разнородные виды пристрастий одним, даже и очень талантливым и умным и здравым национальным подходом, крайне трудно. Кроме того, значительная часть людей по понятным причинам получила такое устойчивое отвращение к общественной и общей правде, и ничего больше не желает, кроме «хлеба и зрелищ», что повернуть общество к подлинной жизни, ее пониманию и переживанию, будет крайне трудно. Но без решения этой проблемы все равно не обойтись. И, разумеется, параллельно с изживанием «пережитков» в осознании личном и народном должна осуществляться националистами – каждым на своем месте и всем вместе – работа по их практическому устранению любыми легитимными путями, прежде всего, политическими.

Одна из важнейших и актуальнейших задач, которые вновь на новом материале должна быть поставлена и решена националистическим православным самосознанием, – это осознание идеи служения. Эта идея была известна в прежние времена и в практике самого государственного служения и в народном отношении к этому служению. Рассматривая вопрос исторически, невозможно не увидеть, что само отношение к государственному деланию, к какой бы высокой степени иерархии это ни относилось, (и даже чем выше, тем лучше) расценивалось именно как служение. Таким было всегда православное представление и в идеальных установках и в реальной практике.

Этому не противоречат известные негативные факты из истории русского государственного чиновничества – факты карьеризма, взяточничества, безделья с одной видимостью дела, волокиты, человеко-угодничества (главным образом, по отношению к старшим по чину), непонимания государственного дела и нежелания вникнуть в его суть, невидения интересов государства, общества и народа, попирания, где только возможно, правовых основ, наконец, служения самому себе, больше, чем делу и так далее. Эти факты неоднократно и многообразно были описаны в литературе.

Не противоречат, во-первых, потому, что наряду с этим известно было совершаемое смиренно и самоотверженно подлинное, хотя и безо всяких «высоких» слов, подлинное служение отечеству на всех ступеньках государственной лестницы. Различные факты перечисленных типов «антислужения» потому и известны, что они получали и в общем и в публицистическом сознании соответствующую нравственную оценку. Их мрак, занимавший слишком большое место в российской действительности, лишь оттенял подвижническое служение – даже и чиновников, хотя чиновническое служение было, кажется, самым трудным видом служения, и помимо православного к нему отношения, его почти невозможно было с достоинством понести.

Служение – это тот тип отношения к своему деланию, при котором служащий считает себя по долгу и совести обязанным исполнять его, и почитает это делание – должным и органичным, – выполняемым во славу Божию. Служение совершается по своему внутреннему заданию ради Бога, ради долга, ради дела и ради людей. И на этих путях раскрывается подлинная аристократия: аристократия не рода и крови, аристократия не высокого чина, но аристократия служения. И потому высшим аристократом в подлинно православном понимании служения становится православный царь. Единственно подлинная привилегия царя есть привилегия служения, высшего государственного служения, высшего не столько по сану («Ваше величество»), сколько по напряженности и ответственности. А по религиозной родственности это тот тип служения, который в семейной действительности приравнивался к деланию и ответственности отца. Это очень хорошо всегда чувствовал русский народ – единственный, позволивший к именованию такого рода службы добавлять ласковое имя, означавшее положение отца: «царь-батюшка», – и это вне зависимости от того, какой царь управляет – добрый или злой, умный или глупый, ответственный или безответственный. И в этом народном отношении, очевидно, также открывалась религиозно-нравственная и правовая задача русского народа; задача, которую он просто и органично решил для себя и выразил на деле, в основном, довольно серьезно за века своего существования: понять верное правовое и нравственное отношение к власти. В этом нашло свое отражение патерналистское сознание русского народа, в котором можно отметить много благородного и, прежде всего, понимание чрезвычайной, и в то же время родственно-отеческой высоты государственного служения.

Но в этом отношении известны и серьезные уклоны и издержки, которые не преминули сказаться. Прежде всего, здесь приходится сказать о мертвящей пустоте если еще не противо-, то во всяком случае вне- государственного и вне- правового сознания («нам думать нечего, у нас есть царь-батюшка, он за нас все решит»), которое может выродиться в правовой и государственный анархизм. При этом исчезает всякая личная ответственность и, напротив, появляется личное безволие и готовность переложить все на плечи государственности, какой бы она ни была (даже – и анти-государственной). Здесь уместно привести слова адмирала Макарова: «Пассивное повиновение есть вариант пассивного сопротивления». Оба эти уклона – безвольного анархизма и детской безответственности – нашли свое отражение, почти демонстративно-карикатурное, в истории русского народа конца XIX-XX века. Безусловно уродливым выглядело отношение к палачу и «мужикоборцу» И. Сталину как к «отцу народов».

Нравственно-государственная и религиозная задача, которая в этом отношении теперь поставлена Богом перед русским народом, очевидна: освободить те высокие достижения, которые уже явились прежде, от уродливых наслоений; выдвинуть из своей среды государственную аристократию нового ведущего слоя, который, взаимодействуя со своим государственно-мыслящим и государственно-велящим народом, найдет возможности возрождения, а затем и процветания общества и государства. Что же касается формы правления, то даже и признавая идеальной государственного творчества монархическое правление, в котором русский народ, так сказать, вполне «набил руку», и в котором, если Бог даст, и будет состоять его святое будущее, вероятно, следовало бы признать, по слову И.А. Ильина, «непредрешенческую» позицию. И если бы народ во время иной формы правления настолько бы вырос и подготовил себя, чтобы принять монархическую государственность – а это должна была бы стать исключительно духовная подготовка, чтобы быть духовно достойным дарованного Богом «по сердцу народа» царя – то, вероятно, Промысл Божий не умедлил бы с этим решением. Но это требует решительного духовно-нравственного переосмысления всех жизненных основ как в прошлом, так и в настоящем, переосмысления горького и болезненного, если не у всех, что, вероятно, было бы слишком мечтательно и требовать, то, по крайней мере, у наиболее ответственной и живой части общества. И если этому суждено быть, к той поре должна быть решена задача выбора и осуществления государственного устройства (и людей для него), которое могло бы совершаться в духе подлинного служения.

В этом и состоит природа националистического творчества, когда человек с духовной точностью открывает подлинно духовную задачу своего народа, и в неотрывности – свою собственную духовную задачу; – каждый на своем месте: политик, священник, военный, писатель и даже просто мать – воспитательница своих детей. Но главная задача здесь ложится на тот редчайший тип политика, который одновременно должен быть публицистом (и как публициста его должны знать все или почти все люди его родины, даже если при этом он не напишет ни одной строчки); государственником (и по идеологии, и по призванию, и по пониманию, и по знаниям); правоведом (хотя и не обязательно профессионалом); религиозным мыслителем (в России – безусловно, православным); политика, который в силу своей творческой заданности станет вождем – не потому, что он будет обладать психологическими дарами воздействия на любой тип и объем аудитории, включая всенародную, а потому что он сумеет раскрыть великое духовное задание своего народа – своему народу, или, по крайней мере, наиболее ответственному его слою, и это значит – всем. Всем, кто окажется способным услышать, понять и принять его творческое слово о народе, о его делании и о возможном месте каждого в его делании. Ныне – время всяческого оскудения, и потому таких людей не видно; а те, что видны – лишь дискредитируют националистическую мысль. Это не значит, что таких людей нет вовсе. Такими были, безусловно, П.А. Столыпин, И.А. Ильин, Л. А. Тихомиров. Увы! Новых не видно: они еще не вышли на поверхность; поверхность, в основном, занята всяческой нечистой пеной. Она, конечно, схлынет. Теперь – время последнего ожидания, мы ждем творческих и чистых людей, которые укажут нам наши задачи – задачи обновления России.

И здесь одна из главных задач – поиск в своей среде и политический выбор (особенно же в органы власти и управления) людей верного понимания, способных, компетентных, ответственных, сильных, честных, мужественных. Что до тех, кого выбрали, у них трудная задача: подбираться друг к другу, искать общность и единство, даже если во второстепенностях имеются расхождения, оказывая в этом друг другу снисхождение, чтобы образовался, наконец, единый слой правления, «новый ведущий слой», по слову Ильина. И далее, если верными будут общие центральные начала – православные, нравственные и национальные, – непременно станет и общим делание этого слоя, несмотря на частные расхождения; а для каждого в отдельности – в зависимости от занимаемого места, компетенции, дара и личной напряженности и свое делание.

Что же до тех, кто избирал – они должны будут окружить своих избранников как бы облаком любовного доверия и сердечной поддержки.

Но помимо конкретных мест и задач и, может быть, главнее остальных, станет задача возрождения народной нравственности, ныне по всем показателям находящейся «на дне». И здесь станут перед всеми две взаимосвязанные цели: с одной стороны, искоренение общественного зла (и это, прежде всего, для ведущего слоя, особенно в законодательных, управляющих и информационных органах), с другой стороны, выработка нравственных идеалов и норм, исходящих из евангельского учения и понятных современной психологии (и это, разумеется, проблема культуры).

Проблемы нравственности отчасти связаны с правовыми (в частности – с борьбой с преступностью), и потому следующей важнейшей задачей националистического слоя становится построение жесткого правового общества, где фактор обязанностей личности должен занять не меньшее место, чем фактор прав личности. И это, разумеется, очень сложная нравственная, юридическая и управленческая задача, рассчитанная на много лет. Первый ее этап – решительное очищение общества от постоянной, висящей над ним как топор тяжкой преступности. Этот этап можно будет считать завершенным, когда молодым девушкам в любое время можно будет без страха выходить на улицу. (Этап нравственный можно будет считать совершающимся, когда девушкам не будет хотеться в любое время выходить из дома).

Для того, чтобы в обществе осуществлялся государственно управляемый этический процесс – или вернее – чтобы общественная жизнь была пронизана подлинными нравственными интенциями, – необходимо узаконенное, доброе и квалифицированное нравственное воспитание, всевозрастное, но осуществляемое обязательно в педагогических учебных заведениях. Кафедры этики должны будут заниматься преподаванием живой нравственности, христиански ориентированной, а не перебиранием исторических моральных систем и норм. С позиций христианской нравственности должна быть ориентирована и вообще вся политика – внутренняя и внешняя, а тем более – решение экономических и социальных проблем. Минимальный уровень этих позиций – справедливость и жалостливость. Любые решения, не отвечающие этим критериям, должны отвергаться. Это правильно и само по себе, и это приведет также к устойчивой любви народа к правительству, осуществляющему эти принципы при всех жизненных трудностях, которые, конечно, не могут не иметь временного характера, учитывая огромные национальные богатства нашего народа и страны, – всяческие.

Должна быть разработана действенная поддержка промышленных и финансовых слоев, активных, но без присущего порою людям этого слоя волчьего характера. С учетом этих богатств должен быть разработан действенный механизм, реально обеспечивающий всем необходимый прожиточный минимум. Обман должен быть решительно устранен из государственной жизни – безжалостным снятием чиновников любого уровня со своих постов за факты обмана. Следует также решительно устранять в уголовном или административном порядке и все иные известные «чиновничьи грехи».

Для того, чтобы христианские нормы нравственности по-настоящему входили в жизнь общества, нужно осуществлять всяческую и решительную поддержку православной церкви, но без дискредитации других религий. Справедливость и жалостливость должны стать также главными нравственными составляющими в отношениях между народами как внутри страны, так и за ее пределами; особенная жалость должна быть проявлена по отношению к обиженным народам, в первую очередь к православным и славянским, потому что их так называемое «мировое сообщество» понимает менее других и всегда готово обидеть, и эта готовность часто и осуществляется.

В общественной, государственной и народной жизни, так же как и в личной попытки осуществить свои стремления, силы и права за счет других, хотя и не всегда оканчиваются быстрой и очевидной катастрофой, но всегда свидетельствуют не с силе, а напротив, о нравственном бессилии. Националистическое сознание знает, что сила его народа по существу лишь приятие силы Божией, и оно усматривает, куда склоняет его сила Божия в своей внутренней судьбе и делании во всех аспектах, включая внутриполитический, и старается верно (с доверием Промыслу и верностью правде) следовать его указаниям, но также и старается верно угадать свою судьбу среди судеб других народов, ни на шаг не отступая в сторону своеволия и самоутверждения в своей самостной (мнимой) силе. «Здесь и сейчас» здорового национализма всегда направлено не только в сторону узнавания, но и исполнения (иначе оно становится рабом, ничего не стоящим, рабски теоретизирующим) в свете подлинных, перспективных, вечных и верных задач, и это придает ему полновесность и силу, которая не выдыхается через историческое мгновение.

Но все же – снова можно повторить – начальной задачей, с которой мы уже сильно запоздали, является выделение совершенно нового, ведущего слоя, как размышляющего, так и делающего, любящего и знающего внутренним живым знанием дух своего народа с его верой и любовью, но и с его искажениями и порчами. Запоздали, и потому одна часть народа с легкой внушаемостью, с подростковым мироощущением так легко поддается чужим растлевающим влияниям (от пошлых песен до экономики); другая часть – самовыразиться хочет, но ума и знаний, да и сердца настоящего нет, а потому люди этого вида если и блестят, то в основном портупеями. Третья часть, самая многочисленная, как обычно, духовно спит. Впрочем, последние порою грозно просыпаются, но никогда не угадаешь, в какой роковой момент истории; а от момента все и зависит: то они, проснувшись, начинают все ожесточенно крушить кругом себя, то самоотверженно воевать за родину, то бережно и радостно строить. Люди нового слоя могут постепенно выделиться из всех слоев (не с неба же им падать!), но им необходимо будет слишком многое преодолеть в себе и сильно вырасти. Их делание, а вместе с тем и возрождение народа начнется с религиозного и живого сознания своего места в истории.

Да поможет Бог нам всем, составляющим Россию – еще великую, но уже гибнущую, или наоборот – гибнущую, но все еще великую.

Москва-Троицк-Иерусалим-Москва,

лето 1994 года от Рождества Христова