Житие. Преподобный Зосима (Верховский)

Родители отца Зосимы были люди благородные, знаменитые и богатые. Отец его, боярин Василий Данилович Верховский, был воеводою в Смоленской области, а мать Анна Ивановна происходила из родовитого и богатого дома Моневских. Но еще богаче были они душевными качествами. Супруги больше заботились о нетленном, вечном богатстве, нежели о преходящем, временном, которое, по их благочестию и усердию к церкви, по их странноприимству и щедрости в отношении к бедным и неимущим, по их милостивому снисхождению к своим крестьянам в собирании с них оброков и прочих повинностей, с течением времени весьма уменьшилось.

Несмотря на то, что они имели большое семейство: шесть дочерей и троих сыновей, супруги не очень заботились о том, чтобы оставить детям своим земное богатство, но, вручая участь их Промыслу Божию, не останавливались в делании добрых дел. Василий Данилович выстроил большую, прекрасную церковь в одном из своих поместий, отстоящем от их дома на три версты. Так как дом их был недалеко от большой дороги, то странники и нищие весьма часто притекали в это гостеприимное убежище; к тому же не только собственным своим крестьянам добрые помещики прощали всякие недоимки и щедро подавали нужные пособия; но и бедные крестьяне других помещиков – сгорит ли у кого изба, падет ли корова или лошадь, недостанет ли хлеба, – и не только крестьяне, но и бедные дворяне, все со своими кровными нуждами смело прибегали к этим благотворительным людям, и они всем помогали и всех утешали; ибо по доброте сердца не могли ни в чем никому отказать. Вместо же благодарности требовали от каждого лишь сохранить их благодеяния в тайне. Но может ли град укрыться верху горы стоя? Добрая слава их благодеяний разносилась далеко вокруг. Кроме благотворительности жизнь их была украшена и другими христианскими добродетелями: усердием к церковным богослужениям и к домашней молитве, чтением святых книг; особенно Анна Ивановна любила читать Четьи-Минеи; но при всем этом они не пренебрегали и житейскими обязанностями, и хотя, по преклонности лет и ослабевшему здоровью, Василий Данилович, уволенный уже от службы, жил с семейством в своих поместьях, они весьма заботливо занимались воспитанием своих детей, научая их страху Божию и благонравию и имея также отеческое попечение о добром поведении своих домашних и крепостных.

Как выше было сказано, Василий и Анна имели шесть дочерей и трех сыновей. Из них старший был Филипп, второй Илья (Григорий еще в младенчестве отошел в вечность), а третий, младший из всех братьев и сестер, последний в семействе – но не последний у Господа, – был родившийся в 1768 году Зосима, о котором пойдет речь. В это время Василий Данилович, уже приближавшийся к старости, имел около шестидесяти, а супруга его Анна Ивановна – около сорока лет. Однажды, когда Василий Данилович один в своей комнате совершал ночные молитвы, вдруг услышал он голос, явственно изрекающий ему милость Божию: «У тебя родится сын. Не учи его светским наукам, но лишь Закону Божию». Василий со слезами пал ниц, изливая душу свою перед Богом во благодарении и преданности святой Его воле. Он открыл эту тайну своей благочестивой супруге, и с великим утешением они ожидали обещанного Богом сына. 24 марта, накануне праздника Благовещения Пресвятой Богородицы, Бог утешил их рождением младенца. В этот день Церковью празднуется память святителя Артемия, епископа Фессалонитского, и преподобного Захарии монаха, и по извещению ли свыше или по предчувствию, что и сын их будет последователем жития преподобных, родители при святом крещении назвали его Захариею.

Ясная утренняя заря бывает предвестницей светлого дня. И младенчество Захарии ясно предвещало его богоугодную жизнь. С самых юных дней обнаруживались его прекрасные природные свойства. Он был добр и простодушен. Сердце имел чувствительное и горячее и хотя был тих, кроток и молчалив нравом, но по горячности сердца минутами был и вспыльчив. Так как он был всех моложе в семействе, то мало играл с братьями и сестрами, а более находился при родителях и так был привязан к ним, что почти неотлучно стоял или сидел около отца или матери. Когда у родителей его были гости и они занимались мирскими беседами, то он хотя по детскому любопытству очень старался вслушиваться, однако как будто ничего не понимал, словно эти светские разговоры велись на иностранном языке. А когда мать читала вслух жития святых, то здесь ему все было понятно; особенно жития преподобных пустынников занимали его душу, и он разгорался духом подражать им. В иные дни до обеда он убегал в сад или огород и там наедине молился, как умел (все это происходило, когда ему было 6–8 лет), а после молитвы ел плоды и овощи, чтобы за обедом не есть ни мяса, ни даже хлеба. И когда родители, заметя это, спрашивали, почему он ничего не ест, Захария с младенческой откровенностью отвечал: «Вы сегодня, матушка, читали житие такого-то святого пустынника, как он в пустыне питался одними былиями и овощами, – и я хочу быть пустынником, так надобно привыкать». Хотя родители и не противились воле Божией, но, горячо любя сына, беспокоились, чтобы пост не повредил его здоровью, и заставляли его употреблять всякую пищу, какую ему предлагают, говоря: «Сам Господь сказал ученикам Своим: ядите предлагаемая вам» (Лк. 10:8; 1Кор. 10: 27); и Захария с кротостию повиновался, утешаясь тем, что поступает по слову Христову. А мать укрепляла его еще и теми словами, что послушание родителям всего угоднее Богу, что и в монашестве прежде всего потребуют послушания; и так он с младенчества возлюбил эту добродетель.

И в учении ясно сказалось Божие предназначение о судьбе юного Захарии. В то время как ему исполнилось 8 лет, родители, стараясь дать детям хорошее воспитание сообразно потребностям того времени, но заботясь и об их нравственности, не решились отдать ни его, ни других своих сыновей в какое-либо учебное заведение, но захотели иметь учителей у себя в доме. Филиппу тогда было уже тринадцать, а Илье – одиннадцать лет. Кроме священника, который преподавал им Закон Божий, и учителя русской словесности, были взяты для них еще два иностранца для преподавания латинского, французского и немецкого языков. Филипп и Илья успевали в науках, а Захарию отец сперва не хотел ничему учить, кроме Закона Божия, как повелено ему было свыше, но нежная мать, горячо любящая сына, не устояла в такой покорности Божию определению. Слезами, скорбью и упреками она склонила супруга, чтобы и младшего сына учить также, как и его братьев. Она убеждала мужа такими словами: «Если Богу угодно определить его в монашескую жизнь, то неужели науки помешают? Напротив, ученый и в монашестве на все способнее. Если же, достигнув зрелости, он не захочет пойти в монахи, то подумай сам, что он за человек будет в мире? Видя братьев своих образованными, не будет ли он роптать на нас, что их мы воспитали как своих детей, а его презрели как подкидыша?» Убежденный этими словами, Василий Данилович поручил и семилетнего Захарию учителям, чтобы занимались им так же, как и старшими сыновьями. Но и поприще учения для Захарии было не столько училищем мирских наук, сколько училищем смирения и терпения. Видно, нужно было, чтобы эти природные добродетели с самой юности твердо и глубоко укоренились в душе его такими испытаниями; для того и попустил Господь эту богобоязненную женщину отступить несколько от покорности Его воле, чтобы сама его мать была орудием небесного учения, то есть смирения и терпения. Назначение же Божие этого не изменилось. Послушный, кроткий и робкий Захария, исполняя волю родителей, с великим прилежанием старался изучить все, что ему преподавал тот или другой учитель, но тщетно. Бог не открывал ему понятия ни в каких науках. Особенно трудно давался ему французский язык, по-немецки он тоже очень мало успевал, но зато в Законе Божием являл успехи. Благодаря этому отрок научился такому смирению, что считал себя неспособнее и глупее своих братьев, научился и терпению, нещадно утомляя себя уроками, тоскуя и проливая слезы о том, что ничего не может выучить, и к тому же перенося за это строгие взыскания от родителей и учителей. Только в те дни находил он себе отраду, когда преподавался Закон Божий: за успехи в этом предмете ласкали его утешенные родители и хвалил учитель. Вот как Бог с юности приучал сердце избранного отрока возлюбить святой Закон Свой. Наконец и родители убедились в том, что Бог промыслительно не дает ему понятия в светских науках, и хотя не отстранили Захарию от занятия ими, чтобы не удалить его от братьев (так как родители весьма утешались, видя дружбу и горячую любовь между своими детьми), но оставили уже без всякого внимания его успехи в светских науках, предложив и учителям, не переставая заниматься с ним, не взыскивать с него строго, но оставить на волю Божию, выучится ли он чему или нет.

Василий Данилович, видя приближающийся конец своей жизни, как по старости, так и по болезненному состоянию своему, и весьма беспокоясь, чтобы не оставить детей неустроенными (так как только три дочери выданы были замуж, а три другие и сыновья находились еще при родителях), поспешил определить сыновей в царскую службу. Имея в столице и при дворе родственников и добрых знакомых, он отправил всех троих своих сыновей, тогда еще весьма юных (Захарии было не более 16 лет), в Петербург. Там богоизбранному юноше представилось новое поприще для испытания себя в терпении, смирении и самоотвержении.

Много нужно было терпения и смирения почти неученому, кроткому и тихому юноше, чтобы вступить в общество товарищей ученых, образованных и светских, но нередко нескромных и вольномыслящих, и находиться в этом обществе без вреда для своей нравственности. Но Господь поддержал его Своею благодатной помощью.

Все три брата по обычаю того времени были определены в гвардию, в один и тот же полк; все трое жили вместе на квартире – имели все общее, нераздельное, и все трое удивительно были дружны между собой. За свою душевную доброту, хорошее поведение и исправную службу, за любезный нрав и приятное обхождение братья пользовались благосклонностью начальников и расположением товарищей и знакомых. Но могла ли пылкая юность без надзора, без поддержки устоять против искушений и соблазнов мира? Юные братья были вовлечены товарищами в картежную игру и много проигрывали; но Захария решительно оставил эту гибельную забаву и, хотя советовал и братьям то же сделать, никогда не обижался на них за скорби, от этой игры происходящие. Родители присылали им всем достаточную сумму денег, все нужные домашние припасы для стола и белье. Но все это проигрывали два старших брата. Здесь-то и проявилось удивительное самоотвержение юного Захарии: он не только никогда не говорил братьям при получении от родителей денег, чтобы они отделили ему третью часть и проигрывали бы лишь свое, но даже как мог старался облегчить их угрызения совести, уверяя, что не испытывает ни в чем нужды, и в минуты посещавшего их раскаяния утешал их, огорченных этой страстью и проигрышами. Улучая подходящее время, с нежной попечительностью друга советовал им оставить это гибельное занятие, и в то же время старался скрывать эту их слабость не только от родителей, но и от начальства и знакомых. За то и они не только горячо любили брата, но и почитали его как ангела Божия.

Не более двух лет провели братья Верховские в столице на гвардейской службе, погруженные в волны бурной молодости, как вдруг неожиданно получили горестное известие о кончине добродетельнейшего и достойнейшего своего родителя. Эта скорбная весть так сильно поразила их, что они совершенно изменили свой образ жизни. Все в мире сделалось им немило, тягостно; уныние овладело их сердцами. Они горячо рвались ко гробу отца, но, несмотря на это, до тех пор не смели ехать домой, пока не получили от матери письма, в котором она звала сыновей к себе и приказывала им взять продолжительный отпуск для устройства имения.

Печальны были их чувства при возвращении в родительский дом, в котором мать, сестры и все домашние оплакивали тяжелую потерю. После первых дней печали и слез мать призвала к себе всех детей и сказала: «Вы видите, дети мои, как я уже стара и слаба здоровьем; не надеясь долго жить, я желаю, чтобы вы при жизни моей и на глазах моих разделили все имение. Тогда я умру спокойно, зная, что вы останетесь без меня в мире и любви между собой, каждый владея своей собственностью, ибо раздоры большей частью бывают камнем преткновения для семейного согласия». Дети, воспитанные в страхе Божием, приняли волю матери как внушение Божие и, испросив ее благословения, хотели уже приступить к делу. Но она предложила им пригласить в посредники дядю, ее родного брата. «Нет, матушка, – отвечали сыновья, – позвольте, чтобы ваше благословение и братская любовь были между нами посредниками, в других мы не имеем нужды. Будьте покойны и уверены, что мы не обидим друг друга». Мать помолилась, благословила их, и они приступили к делу. Но делиться надобно было только трем братьям, так как мать себе ничего не взяла. Три сестры, выданные замуж, награждены были еще отцом, трем девицам отец назначил равные части, которые немедленно и были им предоставлены. Итак, три брата занялись расписанием всего движимого и недвижимого имения в большой комнате, отделенной перегородкой от комнаты матери. Там мать слушала, как производится этот раздел между ними, и со слезами крестилась, тихо благодаря Бога, что так мирно и спокойно идет дело между ее сыновьями. Они почти все уже кончили, как вдруг она услышала шум и спор между ними. Филипп, возвыся голос, с твердостью говорил: «Я старший, я хочу взять один». «Я не уступлю тебе, – прервал с горячностью Илья, – половина принадлежит мне, а младшему не дадим». «А я разве не сын, не такой же наследник?» – скорбно возразил Захария. Испуганная, встревоженная мать поспешно входит и сквозь слезы говорит им: «Вот, дети, не советовала ли я пригласить лучше дядю?» Братья почтительно встали перед ней и сказали: «Нет, матушка, вы будьте теперь посредницею между нами и решите наш спор». «Я всех старше, – говорил Филипп, – я один хочу взять на себя батюшкин долг, он не слишком велик и мне не будет тяжко это священное бремя». «Оно будет еще легче, если мы понесем его пополам», – прервал Илья. «За что же хотите вы лишить меня участия в этом священном бремени? – сказал Захария. – Разве я недостойный сын моего достойнейшего родителя?» Анна Ивановна со слезами кинулась на колени перед иконою Матери Божией, потом обняла и перекрестила сыновей и наконец решила, чтобы родительский долг разделили они поровну. Так произошел раздел между братьями. Пока делили они имение, было между ними все тихо, согласно и любовно; всякий старался лучшее уступить другому, и только при разделе долга отца вышел между ними спор. Было еще одно, хотя и неважное, обстоятельство при конце их раздела, но жаль не упомянуть о нем, ибо и оно носит отпечаток вкуса будущего пустынника и его врожденного отчуждения от всего изящного, но мирского. В доме у них было много столового и чайного серебра, а также несколько больших кадок меда. Захария с такой доброй, детской простотой упрашивал братьев, чтобы они не выделяли ему части из серебра, а отдали бы за то весь мед, что братья не могли ему отказать и согласились, разумеется, для того, чтобы утешить его и с намерением дать ему серебро, когда и сколько ему понадобится. А Захария был тем весьма утешен, может быть, более, нежели всем имением, руководствуясь мыслью о том, что все святые постники, и Иоанн Предтеча, и Сам Господь, вкушали мед, а серебро ему казалось излишней греховной роскошью.

По молодости лет Захария, находясь среди мира и всех его искушений, возымел было желание жениться. Однако (как после сам он рассказывал) какое-то внутреннее, тайное убеждение останавливало его. «Как подумаю, бывало, что по вступлении в супружество мне надобно будет заботиться о жене и детях, а может быть, и жена окажется несносна нравом, и дети не на утешение; к тому же надобно хлопотать о хозяйстве и о крепостных, которых иногда нужно и наказывать; может быть, придется также иметь неудовольствия с родными, с соседями, то не знаю, куда и деваться, точно все это уже совершилось со мною на самом деле. Эти мысли наводили на меня часто такую тоску, что я не мог и преодолеть ее, ибо такая жизнь вовсе была не по моему духу, и не по моему характеру, не по моим чувствам. А как подумаю еще, что это будет на всю мою жизнь до гроба, то даже, бывало, ужас овладеет мною; но все-таки я не мог вдруг оставить мысль о невесте, которая мне очень нравилась, и о женитьбе. Томимый и измученный этой мысленной борьбой, я не знал, что и делать. Увидев однажды на Новый год, что молодые юноши и девицы гадают, постой, загадаю и я, сказал я сам себе, и, не открыв никому, ушел в свою комнату, где один, от всей души, с горячностью и несомненною верою молился; ибо положил себе, что это решит участь мою на всю жизнь; молился долго и очень усердно, а потом загадал и оградил крестом и двери, и окна, и постель свою, после чего лег и уснул». Чудное милосердие Божие взирает более на намерения и сердечные желания человека, нежели на дела его. Действие Захарии – погадать подобно другим – было, конечно, не похвальное, но намерение его было доброе, и, сопровождаемое верою и усердной, горячей молитвой, оно низвело благословение Божие на кроткого и простосердечного юношу. «Лишь только заснул я, – продолжал он, – как вижу стоящую предо мною близ кровати моей девицу, но совсем не похожую на ту, о которой я думал, одетую в длинное белое платье и скромно препоясанную; на голове у нее было опущенное наперед белое покрывало, но такое тонкое и прозрачное, что сквозь него видно было лицо ее, сиявшее небесной красотой. Стояла она передо мной с умилительным, ласковым и любезным видом и хотя с опущенными вниз глазами, но по временам смиренно и любезно взглядывала на меня. В таком видении я пробудился, весь вне себя от какого-то нового непонятного, священного восхищения. Я чувствовал себя как бы обновившимся и возродившимся: ни мыслей смутных, ни следов тоски не было в душе, и не только любви, но даже и воспоминания о невесте не осталось в сердце; Небесная Дева наполняла все существо души моей, но это влечение к ней не было чувственное, но какое-то чистое, возвышенное, несказанно утешительное, ибо душа чувствовала, что это не земная дева, а какое-то небесное существо, олицетворение чистоты и целомудрия. С этой минуты ничто земное уже не привлекало меня; вся душа моя стремилась куда-то за пределы сего мира, к чему-то, самому мне непонятному, но чистому, святому, и я, не постигая сам этого влечения, предался воле Божией». Господи! До какой степени снисходит любовь Твоя к человеку! Даже земными влечениями Ты привязываешь его к Себе, увлекаешь горе. Самые пристрастия употребляешь орудием к его спасению. Любили восточные мудрецы волхвы заниматься звездочетством и звездою достигли к Тебе, познали Тебя, Солнце Правды. Любил Петр ловить рыбу – Ты, чудным умножением его ловитвы, уловил его самого и сделал ловцом человеков. Любил Плакида ловить зверей – и Ты, Владыко, сидящий на Херувимах, не возгнушался явить Себя на рогах оленя – и уловил ловца со всем домом его. Вместо стрелы его, устремленной в оленя, стрела любви Твоей так пронзила его серцде, что сладки были великому Евстафию Плакиде все скорби и самая мученическая смерть ради Тебя. И множество есть подобных примеров в Божественных Писаниях; потому и отца Зосиму Господь мысленною и чуждою греха любовью к девице привлек в святую, небесную любовь Свою.

Немного более года после смерти супруга пожила боголюбивая, кроткая старица Анна Ивановна с детьми своими. Во время неопасной ее болезни сначала незаметна была скоро приближающаяся кончина ее, а потому и случилось так, что из детей никого при ней не было, кроме любимого сына Захарии. В последний день, предчувствуя близкий исход, она исполнила христианский долг: исповедалась и приобщилась Святых Таин, потом, крепко прижав лежавшую на груди ее икону Божией Матери и заключив вместе с иконой и сына в свои объятия, испустила дух. Сын, пораженный горем, не имел сил подняться с груди родительницы своей, не хотел выйти из охладевших уже ее объятий, в которых вместе с ним находился и образ Богородицы, Которой мать поручила его. Наконец он встал, взял икону и, поставив ее на стол, со слезами молился перед ней за душу своей родительницы. Окончил он молитву так: «Теперь Ты, Царица Небесная, будь моей матерью: Тебе вручаю всю жизнь мою». Со смертью матери все кончилось для него в мире; последняя нить, привязывавшая его к мирской жизни, прервалась, ибо Анна Ивановна просила его не оставлять ее, пока он ее не похоронит. Смерть матери произвела такое глубокое впечатление на сердце Захарии, что он желал сам тотчас же переселиться в вечность: все земное казалось ему преходящим и ничтожным. Час смертный, разлучение души с телом, сильно поразившие его, сделали Захарию совершенно мертвым ко всему в этой жизни. Только одно живо ощущал он: это было горестное лишение любезной матери и сердечное соболезнование скорби и слезам братьев, сестер и всех домашних.

Отец Зосима, описывая житие своего старца Василиска, посчитал грехом умолчать о благочестивой жизни его добродетельных братьев. Следуя его примеру, и я не умолчу о добродетельных, достойных братьях отца Зосимы. Старший, Филипп, хотя уже был женат, но, к несчастью, не мог победить пристрастия к картам, которое вскоре лишило его всего имения, так как он не только не смог уплатить отцовских долгов, но и так еще умножил свои собственные, что вынужден был продать имение (а ему досталось то самое поместье, где жила его семья, и родительский дом со всей усадьбой). Благородная и добрая душа Филиппа не имела, кажется, никакого порока, кроме этой гибельной страсти. По продаже имения и уплаты всех долгов, оставшись почти ни с чем, он поступил на службу в Москву. Его честность, справедливость и доброта сердца еще более обнаружились, когда он получил место частного пристава. За такие свойства души он был очень любим и уважаем всеми. Доказательством того, до какой степени был он благочестив, милостив и христолюбив, может служить то, что он ежегодно делал в светлый день Воскресения Христова. Идя от утрени, он заходил к узникам, заключенным в его части. «Христос воскресе, братья! – говорил он, входя к ним. – Господь сошел во ад и всех от уз освободил. Все, и грешные, и узники, должны ощутить Его милосердие и радоваться в сей светлый день. Никто же не рыдает или томится в такой праздник; я всех вас выпускаю, но смотрите, друзья, за добро мне не заплатите злом. В Фомино воскресенье вечером чтобы все были здесь. Если же кто не возвратится, то, конечно, я пострадаю, но буду утешаться мыслью, что страдаю за любовь к Воскресшему и к вам, несчастным, за что Господь в будущей жизни помилует меня. Но того, кто воздаст мне злом за добро, Бог накажет более, нежели какому наказанию подлежит он теперь. Накажет и в этой, и в будущей жизни». Можно ли описать радость несчастных и утешение того, кто доставлял им эту радость? Не погрешим, если скажем, что готовностью пострадать за любовь к Воскресшему Господу и к несчастным ближним он, по крайней мере произволением, уподоблялся мученикам Христовым. Все время, пока он был частным приставом, каждый год приносил он эту жертву Воскресшему Христу. И чудо! Самый порок побеждается святою любовью: ни разу ни один узник не преступил данного слова; все со слезами благодарности возвращались в свое узилище. После этой службы, с повышением чина, он перешел служить в Петербург ко Двору. И здесь он был не только любим и уважаем всеми, но пользовался и милостью вдовствующей Государыни Императрицы Марии Феодоровны. Она благоволила даже быть восприемницей его детей. Но и в таком возвышении бедность и смирение были неразлучными спутниками его жизни, потому что неправедных прибытков он всегда гнушался, иные же были весьма ограниченны и большею частью расходились то на милостыню, то на карты. Это пристрастие, может быть, явилось попущением Божиим, чтобы добродетельная душа эта всегда была в смирении, самоукорении, в терпении и сердечной скорби при виде нужды и бедности своего семейства.

Когда же наступило время его кончины – хотя он и чувствовал себя нездоровым, но был на ногах, – он отпустил жену и дочь в гости. Одному Сердцеведцу известно, как он молился и готовился к переходу в загробную жизнь, а после этого сам умылся, надел чистое белье и, ослабев, сел в кресла и послал за священником; исповедался, причастился Святых Таин, потом велел подать себе Евангелие. За чтением этой священной книги, сидя в креслах, склонив голову на Евангелие, он и предал Богу праведную свою душу. Мир тебе, добродетельный человек, чья жизнь была исполнена смирения и любви к Богу и ближнему!

Второй брат, Илья, был весьма пылкого характера и острого ума, но добр душой; иногда бывал он весел, а чаще уныл, печален и задумчив, ибо кроме прирожденной меланхолии и многие обстоятельства жизни имели на него сильное влияние. Он, кажется, сильнее всех был поражен смертью родителей, превратностью и суетностью временной жизни, и по пылкому своему характеру скоро и необдуманно оставил все в этом мире и стал искать лучшей жизни для приготовления в жизнь вечную. Все свое имение он предложил старшему брату Филиппу, ничего уже не имевшему, говоря: «Бога ради возьми, брат, я все тебе дарю, мне ничего не надобно более, я иду в монахи. Если же не возьмешь, я продам и раздам все нищим». «Я ли отниму у нищих? – сказал Филипп. – Пусть лучше сам буду нищим, нежели воспользуюсь их частью». И отказал решительно. Тогда Илья, не желая медлить с продажей имения, отдал все младшему брату Захарии в полное его владение и в полную волю, взяв только три тысячи рублей взаймы у зятя, которому Захария обязался заплатить эти деньги или продать ему имение.

Итак, Илья, получив чистую отставку от службы и имея от роду не более 22 лет, вступил сначала в монастырь святого Авраамия в городе Смоленске. Но здесь родные и знакомые не давали ему покоя. Прожив около года в послушническом звании, он решил удалиться желая избежать искушений от множества родных и знакомых в своем городе. Он явился к преосвященному Парфению, мужу поистине святому и мудрому, открыл ему свои намерения и просил его благословения. Святитель одобрил его намерение идти странствовать и искать уединенного места вдали от родины и удостоил его архипастырского благословения; но, прощаясь, отечески предрек участь юного подвижника такими словами: «В мире скорбни будете, но дерзайте – Господь победил мир, спасет и вашу душу». По отправлении из Смоленска Илье предстоял путь мимо прекрасного села, которое досталось ему по наследству и где, как выше сказано, отец его построил церковь. Илья не зашел в него, не повидался с родными, но расположился переночевать в густой роще. Долго молодой странник сидел под деревом и при свете луны глядел на блестящий крест церкви, на свой дом, на тихо волновавшееся близ дома большое озеро и погружался в глубокую думу. Потом вынул из сумки карандаш и бумагу и написал:

Лобково* оставляючи туда иду,

Где вместо оного прискорбный путь найду.

Путем иду я тесным ко благам пренебесным.

Потом написал на своей сумке:

Жизнь, как сон, есть кратко время;

Понесу в ней тяжко бремя.

К этому в утешение свое приписал на сумке Спасителевы слова: иго Мое благо, и бремя Мое легко есть (Мф. 11:30). Потом тихо пропел следующую песнь своего сочинения:

Внуши, Боже, глас мой.

Зовет Тебя раб Твой;

В полях, лесах, везде Тебя ищу,

Доколь, о мой Возлюбленный,

Тебя я не сыщу...

Тихие слезы оросили траву, на которой лежал Илья, имея вместо изголовья свою сумку. Только стало всходить солнце, как беглец спешил уже удалиться, чтобы не встретиться с кем-нибудь из своих крестьян, выходящих на работу. Но вот он видит вдали стадо, слышит свирели пастухов и берет в сторону лесом; лай собак едва не обличил его бегства. Он вышел на большую дорогу и направил свой путь к Рославлю и Брянску.

В Рославльских и Брянских лесах он посещал многих старцев-пустынножителей (был и у старца Василиска) и у некоторых жил подолгу; дивился их жизни, чтил их как угодников Божиих, много получил пользы душевной от их простоты, нищеты, смирения и любви к Богу, но не мог остаться: такая жизнь совершенно была не по его характеру. Хотя Илья склонен был к уединенному пустынному безмолвию, но любознательный и пылкий разум его не имел здесь для себя пищи; и простые старцы не могли разрешить недоумений юноши, не могли удовлетворить его умственным стремлениям и успокоить дух его. Он желал найти себе мудрого, святого отца и наставника, которому он отдался бы в повиновение с полным доверием. И так он опять пошел искать на земле совершенного ангела, чего нельзя найти нигде, кроме неба. В Брянске из острога бежали арестанты. Ища их на заставе, полицейские задержали Илью. Так как его письменные документы не соответствовали его наружному виду (по бумагам он значился отставным капитаном гвардии, а выглядел и был одет как монах: в черном, толстом полукафтане, подпоясанный ремнем, с бородою, с длинными волосами, босой, с сумкой на плечах и с костылем в руке), то его, как подозрительного человека, и посадили в тюрьму.

Он пробыл в мрачной грязной темнице с осужденными до тех пор, пока не увидел его сам начальник.

Благородный вид юноши, умные и набожные разговоры, непринужденность в обращении подтвердили подлинность его документов. Начальник очень извинялся, пригласил Илью к себе в дом, где тот пробыл несколько дней, очень его полюбил и, провожая, напутствовал кое-чем домашним в дорогу.

Обойдя много пустыней и монастырей, Илья долее всего прожил в Киеве. Здесь он научился резьбе по дереву, вырезал небольшие иконы и так усовершенствовался в этом мастерстве, что имел от этого впоследствии большую поддержку себе в жизни. Но прежде он опять претерпел тюремное заключение, теперь уже по своей вине. В одном городе увидели у него маленькие инструменты, которыми он вырезал иконы, и спросили о них. Юноша как бы притчею ответил: «Я этим делаю себе деньги и ими содержусь». Неожиданно его посадили в тюрьму, но он радовался духом. Когда же был вызван на допрос, то спокойно отвечал: «Точно так, я этим зарабатываю себе деньги: когда мне нужно пять рублей, я вырежу маленький, простенький образок, когда нужно пятьдесят рублей, я делаю лучшей и высшей работы». При этом показал имевшиеся у него в сумке готовые резные иконы. Все присутствующие удивлялись чудесному искусству, раскупили у него все образа за высокую цену и отпустили с честью.

Невозможно рассказать о всех его путешествиях и приключениях в то время. Подробное их описание находится в собственноручном его обширном журнале, из которого сделано в эту книгу извлечение, так как Илья странствовал 10 лет и прошел пешком около двенадцати тысяч верст. Может быть, не осталось в России ни одного монастыря, ни одной пустыни, где бы он не побывал. После стольких испытаний Илья почувствовал наконец неспособность свою остаться в монашеской жизни. Придя в Петербург, он нанял там маленькую квартиру и под видом вольноотпущенного дворового человека (вероятно, он изменил уже и одежду) занимался рукоделием, носил свои работы в богатые и знатные дома и благодаря этому имел безбедное содержание в смиренной, безвестной своей жизни.

Однажды, когда он со своими работами пришел в дом к генерал-аншефу Шувалову, тот, удивившись чрезвычайному его искусству, велел лично представить себе автора. Когда Илья явился к генералу, тот был изумлен благородною наружностью резчика: привлекательные, выразительные черты его приятного лица изображали глубокую задумчивость и печаль; он был довольно высокого роста, молод, статен, хотя худ и бледен. Генерал спросил: «Кто ты такой?» – «Вольноотпущенный дворовый человек капитана Ильи Верховского». – «Точно ли это твоя работа?» – «Истинно моя». – «Где же ты выучился такому искусству?» – «В школе скорбей, во время моего странничества». – «Где ты теперь живешь?» – «Здесь, в столице, на квартире». – «Останься жить у меня, друг мой, я тебе дам покойные комнаты, пищу с моего стола, одежду и все тебе нужное; живя у меня, ты спокойно можешь заниматься своим искусством». Тронутый великодушием вельможи, Илья открыл ему, кто он, коснувшись и некоторых происшествий своей жизни. Легко можно понять, что генерал с большим удовольствием пожелал оказать русскому дворянину благодеяние, которое намерен был сделать для простого слуги. Около года жил Илья в доме генерала, который так полюбил его, что хотел выдать за него свою воспитанницу и сделать их наследниками всего имения. Но не этот пространный путь был определен Богом благочестивому и добродетельному Илье. Святитель Парфений предрек ему: «Вмире скорбни будете». Внезапная смерть генерала Шувалова разрушила эти замыслы. Илья, пользуясь его любовью, не воспользовался его богатством; будучи тверд в своих правилах, он гнушался всякого поступка, помрачающего бескорыстие и честность, поэтому по смерти генерала возвратился на свою квартиру, перейдя от богатой жизни к прежней бедности и от надежды быть сыном и наследником вельможи к упованию на Единого Бога, и стал снова заниматься своей работой.

Однажды, вырезав в малом виде образа всех ангелов Царской фамилии, он поднес их Государыне Императрице. Искусство мастера было достойно оценено, приношение милостиво принято и удостоено монаршего благоволения. Илью сделали членом Академии художеств, и ему было назначено единовременное значительное денежное награждение; но он тяжело заболел, и во время продолжительной и очень опасной болезни один его дальний родственник и однофамилец, назвавшись его именем, получил вместо него царскую денежную награду. Когда Илья выздоровел, то не стал искать своих прав, не захотел сделать несчастье ближнему, но решился возвратиться на родину, искать помощи у родных, то есть, живя у кого-нибудь из них, содержать себя своим рукоделием. Таким образом, прожив несколько лет на родине, он женился на небогатой, но благородной и доброй девице, кроткой и благочестивой Екатерине Ивановне Рачинской. В это время одна из его сестер, в продолжительное отсутствие мужа (который ушел в поход за границу) не получая от него никаких известий и к тому же лишившись единственного сына, по молодости своей и от сильного горя так расстроила и запутала небольшое свое состояние, что и деревню, где она жила, со всей усадьбой за бесценок отняли у нее бессовестные кредиторы. Илья, как законный наследник, с помощью другого зятя, своего искреннего друга, честного и доброго человека, выкупил эту деревню и взял бедную сестру к себе. Здесь он и обосновался со своим небольшим семейством, а имение назвал Покровским, в честь Покрова Матери Божией. Мало-помалу дела их наладились. Господь благословил их тихую, скромную и благочестивую жизнь. Илья, испытав все трудности странствий, нужду, горести и несчастья жизни, был очень милостив и сострадателен, любил нищих и странников. Сам всех встречал, провожал и помогал зачастую несоразмерно их бедственному состоянию. Если не случалось денег, то он отдавал бедному платок или из кармана, или с шеи. Чтобы дать понятие о его боголюбивой и милостивой душе, можно упомянуть одно из многих его дел.

Однажды зимою пришел к нему однорукий солдат в худой одежде, дрожавший от стужи. Илья, приведя его в свою комнату, послал к дворовым людям спросить, нет ли у кого второго тулупа, и обещал взамен купить новый. Когда все ответили, что у них только по одному тулупу, он вздохнул и сказал: «У меня, грешного, две шубы, старая и новая; а Господь сказал: имели две ризы да подаст неимущему. Старую ли отдам? Но дерзнули обноски свои надевать на Христа? Следовательно, не старую, а новую должно отдать во Имя Христово этому бедному» – и отдал ему хорошую шубу. Жена его, узнав, что солдат продал шубу за бесценок в питейном доме, послала ее выкупить и возвратила мужу, говоря: «Верно, надобно различать и бедных, кому что дать». «Я отдал Христу, – отвечал Илья, – и несомненно верую, что Господь ее принял от меня, хотя по милости Его, твоею заботливою любовью она опять возвращена мне». Вся его жизнь была исполнена подобных дел. К своим крепостным он относился как отец, жену и детей горячо любил, но почти всегда был уныл, печален и задумчив, укоряя себя, что не устоял в монашеской жизни. Хотя он имел много знакомых и друзей и был любим и уважаем всеми, но вел жизнь весьма уединенную, редко бывал в светских обществах, но больше дома: то читал священные книги, то сочинял духовные и нравственные стихотворения, так как очень любил поэзию. Иногда преподавал своим детям, иногда играл на скрипке унылые пьесы и пел печальные песни своего сочинения. Часто целые ночи он проводил в молитве и горьких слезах. Летом, взяв с собою Псалтирь и еще какую-нибудь святую книгу, клочок бумаги, карандаш и топор, уходил на целый день в лес. Один Бог знает его тайные, благочестивые дела во время этих прогулок; а явные он приносил домой: отрывки своих сочинений и размышлений, которые все были исполнены любовью к Богу, памятью о смерти, ничтожестве всего земного и стремлением к вечности. Иногда он приводил с собой странников и нищих, так как и его дом, подобно родительскому, был близ большой дороги, куда во время своих прогулок он выходил специально для встречи бедных. Любил часто посещать храм Божий, свято исполняя все постановления нашей церкви, особенно соблюдал ненарушимо посты и постился по-монашески, всегда обвиняя себя, как преступника, не исполнившего намерения своего. В такой боголюбивой и смиренной жизни провел он с женою 15 лет и скончался на 50-м году своей жизни, пред кончиною свято исполнив христианский долг. Он оставил после себя неутешную вдову и пятерых малолетних детей, из которых старшей дочери было только 11 лет. Семь лет после его кончины прожила достойная его супруга, не снимая траурного платья, живя только любовью к детям. По кончине ее бедные сироты остались на попечении родных, но перед смертью родители поручили их Божией Матери с горячей молитвой, чтобы Царица Небесная приняла их под кров Свой.

Возвращаясь к описанию жизни отца Зосимы, начну с того времени, когда он принял от брата Ильи в свое владение все его имение и тем как бы дал смелость и силу врагу душ наших напасть на него с новыми искушениями. Захарию радовало, что, получив две части родительского наследства, он теперь будет богатым помещиком; но тайный голос совести сильно тревожил его в глубине сердца, хотя он и старался заглушать его, обманывая, так сказать, самого себя и успокаиваясь такими рассуждениями: «Я буду добрым господином, столько душ будут счастливы благодаря мне и будут молить Бога за мою душу. А теперь как огорчу я их, если отвергну убедительную просьбу не оставлять их, не продавать чужим господам? Я последний остался у них свой родной господин, к которому они так привязаны, и, верно, Господь не отвергнет меня за то, что я не презрю их слез». Этими и подобными рассуждениями он старался утешиться. Но призвание Божие везде открывало ему себя.

«Однажды, – как рассказывал сам отец Зосима, – прогуливаясь верхом на хорошей, дорогой лошади, оставленной мне братом Ильей, поравнялся я с церковью прекрасного села его. Вдруг точно кто рукою толкнул меня в грудь, и так сильно, что я, кажется, пошатнулся на лошади. В то же время я внятно услышал следующие слова: “Ты сам пойдешь в монахи”. Я погрузился в размышление: мысль о брате занимала меня. Я думал: брат мой Илья умнее меня, но не остался жить в мире, видно, он лучше меня познал, как не полезна жизнь мирская. Я сделался скучен и задумчив, нерешимость терзала меня. Никогда не забуду я, как Господь, видя, что некому утвердить меня и уврачевать мои душевные раны, устами мирского человека, не имевшего ни религии, ни нравственности, утвердил меня в решимости оставить все мирское. Один из моих зятьев – вольнодумец, несправедливый и неверный в отношении к супруге своей, моей любимой сестре, впрочем, человек доброго сердца и очень милостивый господин для своих подчиненных – заметил грусть мою и принес мне душевную пользу, сказав следующие слова: “О чем, брат, смущаешься? Хочешь идти в монахи, да не можешь решиться? Но если пойдешь, подумай сам, что ты потеряешь? Если и моя правда, что нет вечной жизни, то ты только то потеряешь, что не поживешь так развратно, как я, а когда умрем – будем оба равные с тобою. Но ежели ваша правда, что будет и вечная мука, и вечное блаженство в Царствии Небесном, – тогда ты много выиграешь предо мною!” Эти слова его решили все мои недоумения». Но и сам он не лишился мзды от Господа за добрый, спасительный совет, поданный ближнему, послужив как бы орудием невидимого Промысла Божия, призывающего Захарию к иноческой жизни; он был удостоен помилования от Господа, ибо впоследствии, в старости и болезни, почувствовал все свои заблуждения и с чистым раскаянием отошел ко Господу, сподобившись христианской кончины. По получении доброго совета Захария недолго медлил в мире. Все имение свое и брата, согласно выбору крестьян, он отдал несчастной своей сестре и доброму к людям зятю, взяв у него только 4000 рублей, и, расставшись решительно с мирской жизнью, весь ум свой, всю душу и сердце устремил на служение Богу в иноческом звании. Ему было не более 19 лет от роду, когда оставил он мир этот.

Итак, разорвав с помощью Божией все мирские сети и победив препятствия и искушения, Захария, оставя мир и яже в мире, удалился из мира для жизни монашеской. Но как и куда он удалился? Об этом теперь наша речь.

Из описания его младенчества ясно видно было, что он предназначен был от Бога для жизни пустыннической, и потому никакие волны моря житейского и самые искушения не погасили этой благодатной искры в его сердце. Читая же в Четьях-Минеях жития святых великих пустынников, он весьма удивлялся тому, как они жили одни в отдаленных пустынях, и чувствовал в душе своей непреодолимое влечение к такому же роду жизни, но не знал, каким образом встать на этот путь; и потому обрадовался, услышав о пустынниках, живущих в Брянских лесах, и отправился к ним в светском еще одеянии. Старший между ними был тогда иеромонах отец Адриан, а прочие были ученики его. О первом прибытии своем к пустынножителям сам отец Зосима пишет в житии отца своего Василиска следующее: «Отец Адриан встретил меня с великою радостью и благоприятством; один взор на него привел меня в изумление, ибо он был в худом и разодранном одеянии, лицом худ и бледен, тонок и сух телом и высок ростом. Я пробыл у них некоторое время, смотря с удивлением на все поступки их, на все вещи и дела их. Все у них было бедное и простое, только нужду их удовлетворяющее; пища самая постная и убогая. Сверх всех положенных правил молитвенных, они еще вставали ночью и побуждали друг друга на молитву. Какого рода была жизнь их, такие были и преуспеяния. Как сам отец Адриан, так и все живущие с ним были кротки, молчаливы и послушны. И все, что только я видел в них и у них, приводило меня в удивление и благоговение; но более всего удивило меня еще то, что отец Адриан не взял от меня денег, которые я от усердия жертвовал. Это столь безмерно изумило мой мирской, младой разум, что я, не вытерпев, воскликнул: “О чудо! Есть же такие люди на земле, которым не нужно денег, ибо они презрели все временное”. Мир и тишина жизни их, удивительное простосердечие и благоговение в обхождении друг с другом, духовная взаимная любовь и дружество между ними, также и дивное послушание и нелицемерная привязанность и уважение к начальствующему отцу Адриану, равно и его усерднейшее попечение о поддержании жизни их, а более об их спасении, – все это казалось мне жизнью ангельскою и привлекало всю душу мою. Я размышлял сам в себе: как счастлив буду я, если сподобит меня Бог, подобно им, проводить такую же безмятежную жизнь в беспрепятственном служении и угождении единому Богу!»

Итак, положив в своем сердце твердое намерение поселиться с этими пустынниками, Захария немедленно отправился в Санкт-Петербург, так как, возможно, и по усмотрению Божию, ему долго не высылали всех нужных для совершенного увольнения со службы бумаг.

Отъезжающему Захарии отец Адриан дал письмо к своему духовному сыну, наместнику Киево-Печерской Лавры архимандриту Иоасафу (бывшему в то время в Петербурге), в котором подробно описал ему о себе, какие скорби терпит он от приходских священников за то, что многие благоговейные и благочестивые знатные люди избрали его своим духовным отцом; оскорбляли же его священники из зависти, ибо думали, что он много денег получает за исповедь. Эта молва так разнеслась, что однажды на убогие кельи пустынников напали разбойники, прибили до полусмерти отца Адриана, товарища его, отца Варнаву, убили до смерти, а всех учеников разогнали. Но кроме греха и отмщения Божия разбойники ничего не получили². У истинных учеников Христовых, нищих духом, не было ни денег, ни иной собственности. Лишь через долгое время после этого нападения отец Адриан оправился, и собрались опять ученики его.

Узнав об этом из письма отца Адриана, архимандрит Иоасаф весьма соболезновал о нем и сообщил о случившемся митрополиту Гавриилу. Митрополит же немедленно написал отцу Адриану, приглашая его в Петербург. И когда он приехал, то митрополит отпустил его жить в уединенный монастырь на одном из островов Ладожского озера по имени Коневец, приказав начальнику того монастыря покоить благочестивого старца.

Бывая несколько раз еще при отце Адриане у брянских пустынников, Захария более всех полюбил отца Василиска, одного из его учеников. Тихий и кроткий нрав, простое, но ласковое и приятное обхождение так привлекли сердце юного Захарии, что он пожелал с ним не расставаться. Однако в то время он еще не открыл своей любви к Василиску, а все старание обратил на то, чтобы скорее освободиться от мира и переселиться к пустынникам. Для этого он отправился в Петербург, где, получив полное увольнение от службы и окончив все дела, как птица, вырвавшаяся из клетки, полетел в пустынные Брянские леса, но не нашел там уже отца Адриана, который переселился в Коневскую обитель, исполняя заповедь Христову: дадите место гневу (Рим. 12:19). И аще гонят вас во граде сем, бегайте в другий (Мф. 10:23). Отец же Адриан, видя в ученике своем Василиске истинное смирение, сохраняющее душу от всякой вражией прелести, и здравое духовное рассуждение, а также великое терпение и подвижническую жизнь, к тому же зная его всегдашнее горячее желание совершенного пустынного безмолвия, отъезжая в Петербург, дал ему благословение остаться в пустыне в его келье, так как ему никто не завидовал: он не был рукоположен в священство, а был лишь простой пустынник. Вблизи от отца Василиска обитали другие старцы-пустынники, и к ним то, живущим уже без отца Адриана, прибыл Захария. Они встретили его с радостью и любовью и когда узнали, что он решился остаться с ними в пустыне, то все единогласно говорили ему: «Блажен бы ты был, добрый юноша, если бы отец Василиск принял тебя в ученики. Это звезда наша пустынная! Это пример всем нам! Но особенная будет к тебе милость Божия, если он согласится, ибо многие умоляли его об этом, но, имея истинное смирение, отец Василиск решительно отказывает всем, говоря, что он невежда, непросвещенный, не может никого наставлять и так худо и слабо живет сам, что никому не может быть на пользу, к тому же любит в совершенном безмолвии быть всегда един с Единым».

Слыша все это, Захария еще более разгорелся любовью к дивному старцу и укрепился в желании быть его учеником. И неотступно и убедительно умолял его об этом. Боголюбивый Василиск и сам не знал, что делать. Трудно было ему сопротивляться горячей просьбе юноши, ибо с первой встречи с ним он и сам как бы невольно полюбил его, но в то же время не хотел следовать своему сердечному влечению, опасаясь лишиться совершенного безмолвия. Не смел же и отказать, боясь греха, чтобы Бог не взыскал с него за душу Захарии, если он отвергнет такое сильное его желание к иноческой жизни и такую к нему любовь, иначе пылкий юноша мог снова увлечься мирской жизнью. Но принять не имел духа еще и потому, чтобы не быть несправедливым в отношении ко всем другим, которым прежде отказывал. Находясь в таком затруднении, старец не давал никакого решительного ответа. Однако оставил Захарию погостить у себя на некоторое время и оказывал ему особенное расположение, утвердив его в желании пустыннической жизни, и усладил сердце его любовью к Богу; и делом и словом наставил на спасительный, иноческий путь. Как-то отец Василиск, рассказывая о себе, упомянул, что он родом из Тверской губернии, Калязинского уезда, государственный крестьянин и находится в большой печали от того, что срок его увольнения уже кончился и надобно ему опять явиться на свою родину. Старцу-пустыннику хотелось быть мертвым для всех родных и знакомых, кроме того, по неимению денег и недостатку здоровья тяжело ему не только выхлопотать себе новое увольнение, но и предпринять такую долгую и трудную дорогу (было начало весны и самая распутица, время разлива рек). Тогда-то Захария, как молодой орел, увидел свою ловитву. С великой радостью и горячностью духа обещал он помочь отцу Василиску, дав слово, что доставит ему паспорт, и немедленно отправился в путь. И чем больше было затруднений как в пути, так и в присутственных местах, тем более утешался он, что этим докажет свою горячую любовь к старцу. Получив желаемое (то есть паспорт для отца Василиска), Захария возвратился к нему с радостной душой, но с изнуренным телом. Расстроив здоровье, он так сильно болел, что едва мог двигаться, ибо из-за разлива рек и испортившейся дороги ехать было почти невозможно и потому большую часть пути он шел пешком. Весьма естественно, что Захария, не привыкший ни к сырой погоде, ни к пешеходному путешествию, пришел к старцу больным и пролежал у него некоторое время, пока по молитвам старца не вернулось к нему прежнее здоровье. Тогда-то старец Василиск, тронутый любовью Захарии и тем, что для его спокойствия юноша жертвовал своей жизнью, обещал принять его, но, как искусный и опытный муж духовный, советовал начать монашескую жизнь в каком-нибудь общежительном монастыре, чтобы испытать себя прежде в монастырских послушаниях и научиться терпению и смирению среди многих братий. А без этого, говорил он, не только неполезно, но и весьма опасно и вредно начинать безмолвие. «Хотя малое время искуси себя, чадо Божие, в общежитии, тогда приди ко мне, – говорил старец. – Я и сам от юности моей, посвятив себя на служение Богу, сначала много лет провел в монастырях, в разных послушаниях, потом хотя и жил в уединении, но в послушании при отце Адриане, и только уже после всего этого Господь даровал мне столь многожеланное безмолвие». При этом старец откровенно рассказал юноше, сколько в пустынном одиночестве терпит он страшных искушений и мечтаний бесовских, сколько трудов и скорбей как телесных, так и душевных претерпевает, причем иногда бывают тоска, уныние и страхование, а иногда утешение и заступление от Господа; и потому не должно вступать в подвиги пустынножительства, не прошедши прежде пути послушания в общежитии. Таким образом отец Василиск, утвердив, наставив и утешив молодого воина Христова, отправил его в полк святой, под управление известного им обоим воеводы. Ибо в это время отец Адриан, против своего произволения, из послушания воле митрополита Гавриила и по желанию всех братий, принял начальство в Коневской обители. Туда-то и отправился кроткий и послушливый Захария, и хотя со слезами и печалью расставался он с пустынником и с тихой пустыней, но утешал и укреплял себя надеждой, что отец Василиск впоследствии обещал принять его к себе на всю жизнь.

Иди же, о юноша! Иди, воин Христов, в добрую дружину и послужи там всем сердцем, и тогда, украшенный лаврами послушания и венцом терпения, дерзай с помощью Божией на высокое поприще пустыннического безмолвия, ибо действительно многие писания святых отцов и многие древние и современные опыты доказали ту истину, что нельзя быть искусным единоборцем, не научившись прежде сражаться с врагами в строю дружины воинов Христовых. Чтобы стяжать истинное смирение Христово, надобно прежде понести поношение Христово, надобно быть последним и слугою в братии, чтобы сделаться истинным учеником Иисусовым; надобно умыть ноги всех, чтобы сподобиться вкусить со Христом сладкой вечери безмолвия, и если можно, возлечь на грудь Возлюбленного, то есть достигнуть богомыслия и боговидения.

С великой радостью и отеческой любовью встретил отец Адриан юношу и немедленно принял его в число братии. Видя ревность и желание нести иноческие подвиги, он позволил ему участвовать во всех тяжких братских трудах. Захария с горячим усердием всегда старался ни в чем не отставать от братии, а потому, частью от непривычки, частью от неумения, при своей юности и нежном телосложении, всегда более всех был утомлен. Заметив это, добрый пастырь пощадил здоровье юноши, чтобы с молодости не повредить его, и дал ему только два послушания: печь просфоры и исполнять пономарское служение в церкви. С каким великим утешением и усердием юный подвижник исполнял эти послушания, известно было не одному только Сердцеведцу, но и отец Адриан и братия видели его радость и неусыпное старание, ибо, приготовляя просфоры, он всегда размышлял, что этот хлеб назначается в жертву Богу, что на него сойдет Дух Святой и претворит его в Тело Христово, и потому, почитая себя недостойным, чувствовал какой-то трепет и великое благоговение, а вместе и утешение души, что сподобил Господь избрать его на это столь важное послушание. Также когда входил он в алтарь исполнять свое служение у престола Божия, и у жертвенника Его, то Захарии казалось, что он входит в самое небо, к Престолу Вышнего, и всегда он был в страхе и радости, в умилении и сокрушении сердца, а часто и в слезах. Истинно работал он Господу со страхом и радовался ему с трепетом! Юное сердце его день ото дня разгоралось более и более любовью Божией. Имея от природы тихий и ласковый нрав, добрый и уступчивый Захария благодатию Божиею еще более усовершенствовался в этих доброхвальных свойствах душевных: от всего сердца почитал себя низшим всех и пред всеми нелицемерно смирялся; всех почитал как отцов святых, а на себя смотрел как на грешного мирянина, и за то был искренне любим, так что ни один старец, ни один брат, встретясь с ним, не мог утерпеть, чтобы не остановиться и не оказать ему какого-нибудь знака любви и ласки. Все почитали его за Ангела Божия, а отец Адриан любил его, как своего родного сына. В свою очередь и мягкосердечный Захария прилепился к нему, как к отцу и доброму наставнику, однако все же не так горячо, как к старцу Василиску, и потому хотя чувствовал себя счастливым и спокойным в Коневской обители и видел спасительный устав и добрую жизнь братии, равно как и великую пользу для души своей от управления ею отца Адриана, но Василиск и его пустыня не выходили из сердца Захарии, и об этом только тосковала иногда душа его, а более никакой не знал он печали. Но мог ли злобный враг надолго оставить юного воина Христова жить в мире и покое? Он воздвиг на него такую новую тяжкую брань, какой юный Захария не испытывал во всю свою жизнь. Никогда еще не чувствовал он и не знал даже, чтобы можно было не любить кого-нибудь до ненависти. Но надобно было и это искушение узнать на собственном опыте, чтобы впоследствии он мог врачевать в других эту лютую язву.

Отец Адриан поручил одному старцу учить Захарию пономарскому служению. Старец тот был простого звания, из сельских крестьян, весьма прост обычаем и неловок в обхождении, но, бывши много лет пономарем, исправно знал это дело. Он стал учить Захарию как простого мальчика, говоря: «Вот, голубчик! Вот так поставь свечи, вот так помолися, а так поклонися начальнику и братии; вот так исправляй дело в алтаре» и прочее, и часто гладил Захарию по голове. А когда юноша в чем-нибудь ошибался, то при всех в церкви обличал и поправлял его. И вражиим наваждением Захария так возненавидел его, что даже глядеть на него равнодушно не мог, и не только учение и замечания, но и каждое слово его было противно юноше. Сам отец Зосима рассказывал об этом искушении такими словами: «Вижу я, что дело худо: погибаю! И потому уже не утешительные, но горькие слезы начал проливать я пред Господом, и когда в алтаре исправлял должность мою, то уже казалось мне, что я недостоин подходить к жертвеннику и престолу, и тосковал о сем и много проливал слез, зная, что ненависть и злоба более всего противны Господу и что никакой молитвы, никакой жертвы не приемлет Он от враждебного сердца и нет Ему там обители, где нет мира и любви. Если Господь повелел любить и врагов, то сколь виновен и мерзок я перед Ним, ненавидя безвинно сего доброго старца! И с Божиею помощью начал я стараться действовать вопреки тому, что внушало мне сердце. Пономарю обыкновенно дают всякий день просфору, и я всякий день, сам не евши, отдавал ее тому старцу с низким поклоном и с видом усердия, но каково мне было это делать! Точно я против рожна шел. Он же, не ведая моих чувств, принимал просфору у меня с любовью, гладя меня по голове обеими руками, говорил: “Спаси тебя Господи, чадо доброе!” Иногда же обнимал меня, а мне все это было тяжко и неприятно. Но Господь, видя скорбь мою и старание, не замедлил Своею мне помощью, и не только отогнал от сердца моего беса ненависти, но и совершенно переменил чувства мои. И недолго был я в этом искушении, но после так полюбил препростого и доброго того старца, что сподобил меня Бог послужить ему в болезни и умер он на руках моих».

Из этих слов отца Зосимы можно видеть, что хотя он, нещадно обличая себя, прославлял одну только помощь Божию, однако как искусно и усердно сам поступал во всех искушениях и подвигах с самого начала своего монашества. А когда нашел он в правилах св. Василия Великого, в поучениях св. Иоанна Лествичника и прочих святых отцов-пустынножителей совет об откровении помыслов и искушений своим наставникам, то так был утешен и обрадован этим, как храбрый, но изнемогший уже воин, нашедший новое оружие, или, лучше сказать, новую силу против врагов. И так, с искренним чистосердечием и не щадя себя, стал все о себе открывать отцу Адриану, который, провидя в нем великого подвижника и мужа искусного в духовной мудрости, скоро постриг его в иноческий чин и дал ему имя Зосима. О, какой неизъяснимой радости и священного утешения исполнилась душа его! В ангельском образе со всей горячностью юного сердца ревновал он, находясь и во плоти, жить бесплотным ангелом. Но опытный старец Адриан удерживал его на среднем, царском пути, неусыпно наблюдая за ним, и когда отцу Адриану нужно было ехать в Петербург, то он всегда брал с собой любимого своего ученика Зосиму.

Злобный же супостат, видя себя побежденным юным монахом во всех бранях оружием чистосердечного раскрытия своей души, измыслил новую хитрость, стал метать на молодого воина такие стрелы, от которых, как думал он, робкий и совестливый Зосима не будет иметь духу открыть некоторых своих грехов отцу, чем и надеялся уловить его в свою сеть и, отведя от отца, увлечь в совершенную погибель. Отец Адриан, сделавшись начальником Коневской обители, не изменил ни в чем образа своей жизни: носил такую же грубую и худую одежду и обувь, как и в пустыне, не только в своем монастыре, но и в Петербурге. Несмотря на старость и слабость, отец Адриан при посещении столицы почти всегда ходил пешком, а ученик его Зосима носил за ним сумку, в которой были книги и некоторые необходимые вещи, а также пожертвования на обитель или на церковь. Сама сумка была старая и с заплатами из разных лоскутьев. И эту сумку за бедно одетым старцем носил благовидный молодой инок, хорошего звания и воспитания, бывший офицер почетного гвардейского полка, имевший в Петербурге много знакомых и прежних сослуживцев. Легко себе представить, что, встречаясь с ними, он зачастую стыдился, краснел и смущался. Пронырливый враг, заметив эту слабую сторону его души, направил на нее свои нападения, стал метать в сердце Зосимы стрелы роптания и неудовольствия на отца Адриана и сеять в нем семена смущающих помыслов. Богобоязненный Зосима, лишь только приметил, что побеждается ими, немедленно со смирением и слезами кинулся в ноги отцу Адриану и сказал: «Прости меня, отче! Недостоин я называть тебя отцом моим, недостоин и ходить за тобою. Ты достиг бесстрастия, а меня борет страсть самолюбия и тщеславия: стыжусь рубища твоего, стыжусь носить за тобою старую сумку твою, особенно же если встречаю кого из моих прежних знакомых, то не вижу и пути пред собою. И от самолюбивой страсти моей рождается во мне еще горшая страсть негодования на тебя и в помыслах моих я осуждаю тебя, полагая, что это делаешь ты для показания своей святости, ропщу на тебя, зачем водишь меня за собою, как будто хвастая, что имеешь меня учеником своим. О, отче мой! если бы ты знал, как мучительны мне эти помыслы, как тяжко мне открывать их тебе! ибо другой помысел останавливал меня и говорил мне, что ты за это лишишь меня любви и милости отеческой, что отпадет от меня сердце твое, и ты отвергнешь меня. Но я осудил себя, что я сего достоин, и потому решился открыть себе всю душу мою». При этих словах Зосима опять с горькими слезами кинулся к ногам отца Адриана, говоря: «Не смею, отче, даже просить прощения у тебя!» «Дерзай, о чадо мое доброе, – прервал Зосиму отец Адриан, поднимая его от ног своих. – Дерзай и не смущайся! Это не твои помыслы, а вражьи; твоя же чистосердечная предо мною откровенность и внимание к себе делают тебя еще дороже, еще любезнее моему сердцу». И обнял его старец и, посадив возле себя, успокоил и утешил. Потом много толковал ему о том, что монах должен быть как мертвец среди мира, не внимая, хвалят ли его или осуждают, почитают ли как святого или презирают, как притворного попрошайку. Нимало не заботясь об этом, он должен исполнять только свои обязанности, а нестяжательность не есть ли наша обязанность? – говорил он. Не даем ли мы обета любить вольную нищету Бога ради? Так и в этой брани отец Зосима с помощью Божией одержал победу. После того не только не приходили ему никогда никакие помыслы против отца, но и напротив, он смотрел на него как на угодника Божия и всей душой, со всей ревностью старался подражать ему и сам возлюбил нищету и простоту от всего сердца.

В это время в Коневской обители был иеромонах отец Сильвестр, муж весьма благоговейный, который жил уединенно, пребывая в молчании и упражняясь в чтении Священного Писания. К нему, по благословению начальника своего, стал ходить отец Зосима для духовной и полезной беседы. Отец Сильвестр, видя молодого инока, горящего духом ко всем подвигам и к побеждению страстей и помыслов, раскрыл перед ним учение о сердечной молитве, которой сам был делатель, объясняя Зосиме, что именем Иисусовым и священным трезвением внутренней молитвы лучше всего можно победить все происки вражьи и удержать помыслы от парения. Отец Зосима с горячим усердием, по благословению отца Адриана, занялся как исполнением такой священной молитвы, так и чтением отеческих книг, в которых находятся объяснения об умном внимании, а именно: Добротолюбия, писаний преподобных Нила Сорского, Исаака Сирина и прочих святых пустынножителей. И тогда-то еще более почувствовал он влечение к пустынному уединению, ибо такое священное упражнение непременно требует тихого безмолвия и духовного наставника, который бы поверял каждое движение ума и сердца, а без этого легко можно впасть в прелесть. Но при всем том ни добрый пастырь и наставник отец Адриан, ни старец Сильвестр не могли заменить в сердце Зосимы отца Василиска. И так прожив в Коневском монастыре почти три года и пройдя все вышеописанные послушания, испытав бывшие с ним искушения, отец Зосима неотступно и со слезами стал наконец просить отца Адриана отпустить его в пустыню к отцу Василиску. Но Адриан никак не мог расстаться с учеником и не хотел, чтобы обитель лишилась брата, назидательный пример которого был на пользу всем. Зная же его всегдашнее желание пустыннической жизни, он, однако, не смел противиться и Божию званию и потому сказал ему: «Потерпи немного, я хочу отпроситься у митрополита за сбором в Смоленскую губернию; тогда и тебя возьму с собой, посетим там Василиска и прочих пустынножителей. Я надеюсь уговорить его ехать с нами в Коневец, и тебя вместе с ним устрою жить в безмолвии на монастырской даче: ты знаешь, как обширен уединенный наш остров и как много там пустынных лесных мест». Утешившись таким обещанием, отец Зосима остался ждать этой милости Божией.

Через некоторое время отец Адриан исполнил свое обещание. Отпросившись в путешествие за сбором в Смоленскую губернию и в Брянск, он взял с собой Зосиму и некоторых из своих учеников. Все благочестивые и благодетельные смоленские и брянские жители были весьма рады, увидя опять отца Адриана, и, узнав причину его приезда, с усердием жертвовали, каждый по силе своей, ибо очень хорошо знали, что когда он жил один, то ни от кого не принимал ни денег, ни дорогих и хороших вещей, разве что-нибудь простое, необходимое из пищи или одежды. Теперь же, когда вручена ему обитель, попечение о благолепии церковном и о содержании многих братий составляет прямую его обязанность, он уже должен просить их пособия; поэтому все охотно жертвовали доброму старцу. Но имея в виду приобрести для обители своей лучшее сокровище, отец Адриан с Зосимой посетил пустынников в тех местах. Все были весьма рады этим боголюбивым посетителям, но более всех обрадовался отец Василиск при свидании с возлюбленными отцом своим духовным и юным другом по сердцу. Он весьма утешался, смотря на отца Адриана – пастыря обители с жезлом и с наперсным крестом, и видя друга своего Зосиму в чине ангельском, в монашеском одеянии, и от этого был вне себя от радости. В свою очередь и они были рады, особенно Зосима чувствовал себя в каком-то восхищении, и то плакал от утешения, то радовался, в восторге обнимая того, к кому так сильно прилепилась душа его.

После многих духовных взаимно откровенных бесед отец Адриан начал убеждать Василиска переселиться на Коневец, говоря ему следующее: «Я успокою тебя там лучше, нежели здесь, ибо остров Коневский весьма уединен и монастырь имеет много отдаленных лесных дач. Я выстрою тебе там келью, и близ другую – сыну моему Зосиме, который также стремится к пустынному житию, и поручу его тебе. Если захотите, то будете по праздникам приходить в монастырь для слушания всенощной и литургии и, разделив с нами братскую трапезу, пойдете опять на свое безмолвие. Пребывая там и не заботясь ни о чем, все нужное будете иметь от обители». Не этого ожидала и желала душа Василиска. Он хотел соединиться с Зосимою, но не желал расстаться со своей пустыней, и потому со всей кротостью и смирением изъявил свое несогласие на предложение отца Адриана, представляя ему, что нет благословной вины (то есть справедливой причины) оставить ему свое пустынное убежище, говоря: «Я и здесь весьма покоен, ни о чем не пекусь, ибо Господь приклонил на любовь и милость ко мне всех близ живущих православных, и я никуда никогда не хожу, но и подают мне все нужное, а особливо господин этой дачи, в лесу которой я живу, точно мне отец родной. Также имею и духовных товарищей – пустынников, которые хотя и не близ меня живут, но временами мы видимся и утешаемся взаимными беседами. А более всего потому не желаю оставить моего убежища, что оно весьма уединенно, никто и ничто не препятствует мне безмолвствовать, ибо редко кто посещает меня». Во время этого разговора отец Зосима молчал, но как сильно трепетало сердце его от страха, чтобы опять не расстаться с Василиском. Он боялся, что последний не согласится ехать с ними, а отец Адриан не оставит его при старце. Весь ум, все сердце свое возводил он к Богу, моля Его сотворить с ним милость. Для него было все равно, в Коневском ли пребывать отшельничестве или в этой пустыне, только бы не расставаться с Василиском. Между тем Адриан на все доводы Василиска сказал решительно: «Из всех писаний и преданий святых отцов видно, что всего полезнее жить близ отца своего духовного и зависеть от него; итак, если ты не послушаешь меня, то отныне ты не сын мне духовный и будешь связан от меня как преслушавший волю своего отца (ибо отец Адриан и по исповеди, и по пострижению был ему духовным отцом). Услышав это, Василиск залился слезами и, припав к ногам Адриана, просил прощения и дал слово ехать с ними. Сколь велика была радость их, этого и описать невозможно.

Отец Адриан утешил Василиска своей любовью, подкрепил его и оставил, дабы тот приготовился к пути. Самому же ему нужно было еще побывать у некоторых благодетелей вместе с Зосимой, которого, по окончании всех дел своих, он и отправил за Василиском, чтобы последний по обещанию своему ехал с ними. В это время не было дома господина той дачи, на которой жил отец Василиск, и это было Зосиме и Василиску явным знамением Божьего благоволения, споспешествующего выезду старца, иначе тот господин стал бы чинить препятствия. Он сам говорил после с великим сожалением: «Если бы я был дома, то взял бы сего святого старца к себе, и до тех пор не выпустил бы его из моего дома, пока Адриан и все ученики его не уехали бы на Коневец». Но и все благочестивые знатные люди, и крестьяне весьма жалели и скорбели об удалении от них угодника Божия, так почитали и любили они Василиска. Особенно же трогательна была разлука с ним пустынножителей, которые собрались тогда провожать его, давая друг другу последнее целование, все они так плакали и рыдали, что и Зосима, как бы забыв свое утешение, непритворно плакал вместе с ними. После этого пошли они провожать старца очень далеко, через весь лес, дубравы и долины, прося, чтобы, по крайней мере, не забывал он любви их и поминал бы в своих молитвах. Во время этого пути слезы текли из глаз их, и плачевные вопли раздавались по всему пустынному пространству. Казалось, что и само то место оплакивало сиротство свое, и все деревья ветвями и листвой как бы кланялись, прощаясь со своим хозяином. И шум ветра, и шорох листьев производили какой-то унылый стон. Со своей стороны Василиск и Зосима, хотя и старались утешать своих товарищей и покорностью воле Божией, и своей любовью, и взаимными уверениями в молитвенной памяти, но в то же время сами плакали с ними и едва наконец могли расстаться, много раз падая в ноги друг другу и крепко друг друга обнимая и лобызая о Господе. Тогда Василиск и Зосима стали ускорять шаги свои, а оставшиеся долго стояли на месте, и уже Василиск и Зосима удалились из виду, а рыдания пустынников были еще слышны им.

Но сколь трогательны были провожание и разлука, столь радостна была встреча с отцом Адрианом и бывшей с ним братией, а более всех отец Зосима, не возмущаемый уже скорбью других, вполне ощущал тогда радость сердца, что получил желаемое, обрел искомое, которое возлюбила душа его. Он чувствовал милость Божию и не знал, как возблагодарить Бога за то, что Он даровал ему такого богоугодного отца. В свою очередь и отец Василиск воздавал ему равной же любовью, ибо поистине открыл ему чувства свои, что если бы не для него, то ни за что бы не оставил своего пустынного безмолвия и духовных братий. «И отец Адриан, – говорил Василиск, – убедился бы их слезами и моим справедливым прошением, потому что не было благословной вины оставить мне мое мирное уединение; только одна горячая любовь твоя ко мне, о друг мой Зосима, преодолела все препятствия и, привлекая к тебе мое сердце, увлекла за тобою и самого меня. Открою тебе теперь всю душу мою, – продолжал Василиск, – всегда просил я Господа, чтобы послал мне друга духовного, искреннего, сердечного, единодушного, ибо и в безмолвии трудно жить одному! Сказано: брат от брата помогаем яко град тверд (Притч. 18:19)! И горе единому (Еккл. 4:10)! И так я просил Бога, а сам не решался никого принимать, ожидая, пока Сам Господь, ведая судьбами, явит мне такового, и вот с первого моего с тобою свидания, хотя ты был еще тогда совсем юн летами и в светском одеянии, но душа моя прилепилась к тебе столь сильной любовью, что как будто известился я, что в тебе дает мне Господь просимого мною. Не полагаясь, однако же, на свои чувства, я ожидая, что Господь устроит нас. Но когда увидел я, как жертвовал ты собою для меня, недостойного, и приметив в тебе постоянное и усердное желание жизни пустынной и подвижнической, я, все еще неуверенный в своем сердце, сделал последнее испытание, отправив тебя на Коневец. Наконец и твое безропотное послушание, и не ослабевшая в трехлетней разлуке истинная ко мне, грешному, любовь, и воля отца духовного – все это теперь вполне уверило меня в том, что Господь соединит нас вечной святой любовью. Видя же исполнение Божиего назначения и взаимной святой любви нашей, мог ли я воспротивиться сему? Благословен Бог, благоволивый тако!» С этой минуты (пишет о себе отец Зосима) я положил твердое намерение в сердце моем, чтобы с помощью Божией до конца жизни моей или до смерти старца не разлучаться с ним и быть в совершенном к нему повиновении, чтобы без его воли и без благословения никогда ничего не делать и не скрывать от него даже самого малого помысла, – одним словом, предать ему всю душу мою Бога ради. Не медля долго в Брянской и Смоленской сторонах, отец Адриан со спутниками своими благополучно прибыл на Коневец. Все отцы и братия были рады и благодарили Бога, что послал такой великий дар их обители, драгоценный Маргарит пустынный.

Отец Адриан, утешенный от Бога милостью, что видел при себе возлюбленных чад своих, Василиска и Зосиму, не замедлил утешить их души исполнением богоугодного их желания и своего обещания. В трех верстах от монастыря, в уединенном месте выстроил он две келии недалеко одна от другой и с молитвою и благословением отпустил их на безмолвие, поручив юного Зосиму старшему Василиску. Смиренный же Василиск, хотя любил Зосиму как душу свою, но не принимал его как духовного сына и ученика, видя того весьма уже преуспевшим в монашеской жизни, а понятиями и духовными рассуждениями превышающим и его самого, ибо по учению и просвещению ума своего он был уже более сведущ во всех святых писаниях и в короткое время своего пребывания в монастыре сделался опытным и искусным иноком, так что многие звали его «младой старец»; старость бо честна немноголетна, ниже в числе лет изсчитается (Прем. 4:8). А особенно когда Зосима открыл отцу Василиску тайное монашеское сокровище, объяснив ему учение о сердечной молитве. (Отцу Василиску, при всей его подвижнической и богоугодной жизни, до того времени было неизвестно это священное делание, и, узнав о нем от Зосимы, он вполне этим был вознагражден за то, что оставил пустыню и пустынников.) Употребив все свое усердие и старание в этом внутреннем духовном упражнении, Василиск весьма преуспел в благодатных утешениях, за что, хотя еще более умножилась любовь его к Зосиме, но никак уже не хотел он согласиться видеть его как сына и ученика, а видел как друга, сотаинника и брата возлюбленного. Но и Зосима не уступал Василиску в истинном смирении сердца, ибо все свои познания и рассуждения почитал за ничто в сравнении с той благодатью, которую увидел в Василиске от чудных духовных действий священной сердечной молитвы³, и потому не только не завидовал ему, но всю жизнь свою любил и почитал как отца и наставника; без его воли и благословения никогда ничего не начинал и чистосердечно открывал ему все свои помыслы и чувства.

В такой святой любви они начали проходить жизнь отшельническую и, поощряя друг друга, день ото дня преуспевали в степенях духовного восхождения. Хотя отец Зосима также благодатию Божией проходил с духовными утешениями священное делание сердечной молитвы, однако не имел таких великих и сильных действий, как Василиск. Впрочем, и в этом, несомненно, можно видеть Божие смотрение; ибо если бы Зосима был в таком же устроении души, в рассуждении действий молитвенных, как Василиск, то, находясь почти всегда в восхищении ума к Богу, он не мог бы уже быть способным к другим душеспасительным занятиям на пользу многих, для которых Господь избрал его, что видно будет из последующей истории жития его.

Невозможно описать все духовные занятия отшельников и все тайные подвиги, какими они работали Господу в безмолвии своем, и всю любовь их к Нему, которая облегчала им всякие труды и услаждала уединение. Чтобы изобразить их видимую отшельническую жизнь, приведу в свидетельство одно место из книги под заглавием «Историческое описание Коневской обители», изданной в 1822 году с дозволения Святейшего Синода. Здесь на странице 42 сказано следующее: «Пища пустынника постная и самая умеренная, одежда нищенская; все нужное пустыннику доставляется из обители, а потому и он в свободное время, как для себя, так и для обители, трудится. Дела его идут так, что молитве, псалмопению, чтению и рукоделию определено свое время и часы. Но как жизнь эта в единоборстве требует особенного мужества и терпения, то в нее вступать позволяется только инокам, которые имеютум, благодатию просвещенный, страстями сердце не порабощенное, а также гневом, завистью, унынием, тщеславием и гордостью; которые любовью к Богу воспламенены, и еще большего желают с Богом соединения, от которого проистекает неизреченное благодатное в душах услаждение. Вот сокращенное описание жизни уединенной. Любитель безмолвия в довольном расстоянии от обители пребывает один в пустыне, в уединенной своей келии. В наши дни таковые любители уединения здесь были: монах Василиск, монах Зосима Верховской и иеромонах Сильвестр»⁴. Хотя этого описания, кажется, достаточно к изображению их отшельнической жизни, но не могу оставить без внимания и особенных обстоятельств, касающихся отца Зосимы, о которых он сам рассказывал: «Живя так тихо, спокойно и утешительно, я сам не понимал, отчего тяготит что-то душу мою и немирна совесть. Думал я, думал, и потом сказал старцу: не то ли возмущает мир мой душевный, что у меня есть собственные, мирские мои деньги, хотя я о них никогда и не помышляю? Но, видно, от того такая и самому мне непонятная тяжесть на совести, что монах-пустынник не должен иметь стяжания; не от этой ли причины не утверждается полное спокойствие моей совести? Я решился уже отдать все деньги нашему начальнику, благословишь ли мне это, отче? Старец Василиск с умилением отвечал мне: “Сам Господь вразумляет душу твою. Благословен Бог!” И так я немедленно с горячим усердием поверг их все до копейки к ногам отца Адриана, отдав совершенно в его волю и распоряжение, чтобы я и не знал, куда он употребит их. И тогда точно свет увидел в душе моей и мир помыслов и спокойствие совести».

Хотя три отца эти жили в безмолвии, но Зосима, как младший из всех и способный на всякое послушание, не был еще совершенно освобожден от служения обители. На него отцом Адрианом возложено было раз в год ездить в Санкт-Петербург, чтобы побывать у благодетелей и знакомых и закупить на обитель годовой запас провизии для общей братской трапезы, также и все нужное для одежды братий, так как в Коневце устав был общежительный, а отец Адриан уже ослабел здоровьем и не мог ездить сам, имея в отце Зосиме как бы правый глаз свой в верности и правую руку в исполнении поручений и деятельности. Но чем храбрее и доблестнее в сражении воин, тем больше нападают на него враги. Надобно помнить, что отцу Зосиме не было еще 25 лет, когда он начал ездить один в Петербург, и хотя это случалось только раз в год и, возвратясь, он опять жил все время в безмолвии, но по делам и нуждам обители он иногда должен был проводить в Петербурге по месяцу и более. И удивительно не то, что юный инок порой смущался нечистыми помыслами и страстными чувствами, но более то чудно, как дивный этот любитель чистоты мог так крепко сопротивляться трем врагам: миру, плоти и диаволу – и сколь славные одерживал над ними победы. С благословения отца Василиска он положил обет пред Богом: до тех пор не видать женского лица, пока не перестанет ощущать хоть малейшее страстное движение или даже минутное проявление помысла, пока не будет для него равно, что мужской пол, что женский. Если и до смерти моей, говорил он, не даст Бог желаемого бесстрастия, то, с помощью Его, во всю жизнь мою не изменю моего обета. Иногда и эта мысль смущала и беспокоила его: что значит, думал он, бывшее мне прежде дивное видение необыкновенной девицы? А если бы я встретил где-нибудь подобную ей? Неужели изменится от этого безмолвная жизнь моя? Неужели я оставлю когда-нибудь блаженное монашеское звание и, как отпадший лика ангельского, возвращусь в мир и женюсь? Боже мой! что будет со мною, грешным? Но не просто же было то видение. И до тех пор он скучал и унывал, пока не нашел в житии Григория Богослова указание на то, что видение такой Небесной Девы означает чистую и целомудренную жизнь. Тогда оживилась и утешилась душа его и еще более возгорелось усердие к стяжанию чистоты и бесстрастия. Три года беспрестанно носил он скрытно от всех, кроме Василиска и Адриана, по нагому телу острую власяницу, грубо сотканную из конского волоса, большие и глубокие раны от которой не заживали на его теле. Но и этого было ему мало! Всенощным бдением и трудными работами он немилосердно изнурял свою юную плоть, горя духом к бесстрастию бесплотных ангелов. Обет же так строго хранил, что не только в безмолвии своем, или в обители, или в церкви, но и в Петербурге не смотрел на женщин и не приближался к ним и даже не подходил к той лавке, где продавала женщина. И когда на улице или в доме случалось ему встречаться с женским полом, то «как только увижу, – говорил сам отец Зосима, – что мелькнет женское платье, то так опущу, или скошу, или помучу глаза мои, что не только не вижу лица ее, но и свет станет темен у меня в глазах. И восемь лет так хранил я себя благодатию Божиею, по прошествии которых удивил Господь милость Свою надо мною, и с тех пор помиловал меня и на всю жизнь мою избавил меня от всех страстных ощущений и всяких нечистых помыслов. Да будет слава имени Его!» Вот собственные, чистосердечные слова отца Зосимы.

Дивен Бог во святых Своих! И дивны дела Твои, Господи! Едва минуло 30 лет жизни избранного раба Твоего, а Ты дал ему ощутить небесную, ангельскую жизнь, в которой нет ни мужского пола, ни женского! Из этого не явно ли видно, что Господь, попустивший Зосиме узнать все искушения и потом сподобивший его такого вышеестественного дара, предназначал его к служению особенному и великому?

Не лишним будет рассказать и о телесных упражнениях, и о порядке жизни этих избранных рабов Божиих во время пребывания их на Коневце: пять дней проводили они в своем уединенном безмолвии, а в субботу, после вечернего правила, приходили в обитель ко всенощной. В воскресенье, отслушав литургию, обедали вместе с братиею за общей трапезой и, получив от начальника на пять дней все нужное им для пищи и работы, также и книги для чтения, опять к вечеру в воскресенье возвращались в свое уединение, где очень много трудились для обители. Отец Зосима научился переплетать книги и писать уставным письмом, также хорошо резал деревянные чашки, ложки, а отец Василиск делал глиняную посуду, горшки и прочее, еще плели они корзины, лапти, мастерили лукошки и бурачки из березовой коры. В собирании же ягод и грибов томили себя до усталости, и все: и рукоделие свое, и плоды – в субботу приносили в обитель. Отец Зосима имел большую склонность читать святые книги. В Петербурге он выучился искусно и красиво переплетать их, чтобы и посторонние охотно отдавали ему свои книги, причем вместо всякой платы ставил одно условие: чтобы не требовали срочной работы, потому что он обыкновенно прежде сам прочитывал книгу и выписывал из нее, что ему нравилось, а потом уже переплетал и возвращал тому, от кого ее получал. Светских же книг не брал переплетать. А так как он имел хорошую память и природную чувствительность и горячность в сердце, то при чтении книг великих, мудрых и богоносных учителей семя слова Божия приносило в нем обильные плоды духовных познаний и добрых дел. Отец же Василиск, не весьма искусный в чтении, предавался более сердечной молитве и в простоте смиренного духа просвещал ум свой благодатью Божией. Такое устроение души менее опасно и более свободно от искушений, а большие познания – о, сколь должны быть ограждены оплотом смиренномудрия, который, однако же, зачастую созидается от испытания искушений, ибо муж, не испытанный искушениями, не искусен (Иак. 1:12), говорит Писание. И так, видно, надобно было отцу Зосиме испытать еще одно искушение, чтобы соделаться сосудом, благопотребным своему Владыке. До сих пор бес тщеславия не приближался явно к кроткому и смиренному его сердцу. Но, вероятно, нужно было Зосиме побороться и с этим адским голиафом и ниспровергнуть его помощью Божией. Опять льстец, прикрываясь личиною правды, влагает ему помыслы, а он, соглашаясь с ними, говорит отцу Василиску: «Зачем мы так много занимаемся рукоделием, а также собиранием ягод? Ежели Бог дал нам жизнь отшельническую, то мы и должны заниматься молением, чтением и богомыслием. Братия и без нашего рукоделия довольна всем, и кроме нас есть в обители такие братья, которые собирают и приносят на трапезу довольно грибов и ягод». Но смиренный Василиск отвечал ему: «Весьма много и то для нас, что мы по любви к нам отца и братий не в молве, но в тишине живем и все нужное дается нам готовое от монастыря; посему и нам надобно хотя малостью заслуживать у них потребное для нас; к тому же мои молитвы не так Богу угодны, как отеческие за меня и братские, и когда я что принесу им на трапезу, и покушают они от моих трудов, и помолят за меня Бога, то верую, что ради их молитв Господь более меня помилует». И так старец Василиск всякий день ходил собирать ягоды и грибы и в субботу относил в монастырь, за что вся братия была ему очень благодарна, а отец Зосима не только мысленно осуждал его, безмолвника, в суете, но дерзал иногда и в лицо укорять, что он не безмолвствует. Старец Василиск усердно увещевал его, говоря: «Можно, с помощью Божией, и ягоды собирая иметь память молитвенную и богомыслие не с народом, но также в поле или в лесу, как и в келии один с Богом – и, пособиравши ягод, можно сесть отдохнуть и заняться только упражнением в молитве». И много увещевал его не мнить высоко о своем преуспеянии и надеяться не на себя, но более на молитвы отца и братий, говоря еще, что по месту должно и вести свою жизнь, а так как здесь общежитие, то должно обще и трудиться: они снабжают нас монастырскими потребами, а мы должны им служить пустынными трудами. «К тому же здесь близ нас, – говорил он, – такое множество родится ягод, что если не будем брать, пропадут даром, ибо братиям далеко ходить сюда, да и некогда: они заняты многими обительскими трудами. От молвы должно нам удаляться, а не от уединенных трудов». – «Но я, окаянный, – пишет о себе Зосима, – более поверил своему мнению, нежели здравому суждению отца моего, и не стал уже ходить с ним за ягодами, но, оставаясь один в келии, начал еще более поститься и продолжительнее молиться и упражняться в чтении. Что же последовало за такое мое несогласие с отцом и сопротивление ему? Совершенное охлаждение к молитве и ко всему богоугодному, расстройство в мыслях, досада, осуждение и как бы отчуждение от старца, томление и тягота в совести; напоследок, видя себя в таком положении, начал я приходить в отчаяние. И если бы Божией милостью и молитвами отца моего не познал я моего заблуждения, то впал бы в совершенную прелесть и погибель. И так начал я укорять себя, сознавать, сколь гибельно, живя в повиновении отцу, отступать от его рассуждения. И когда старец взошел ко мне, то со слезами раскаяния припал я к ногам его, прося прощения. Тогда старец весьма обрадовался и обнял меня, как отец заблудшего сына, и с любовью простил меня. И со словом прощения его я вдруг почувствовал себя изменившимся, ибо все эти вражьи мучительные ощущения исчезли как дым, и я опять стал в первом устроении души, то есть в мире, радости, любви и покорности отцу моему».

С тех пор ничто уже не возмущало их единодушного и богоугодного жития. Оба они преуспевали в иноческих добродетелях и были весьма любимы и уважаемы отцом Адрианом и всей братией, так что когда в субботу только подходили они к обители, то все бросали свои дела, кто что имел в руках, и с радостью бежали к ним навстречу, кидались в ноги и обнимали их. Каждый хотел поговорить с ними наедине, открывая свою душу, и находили в беседах с ними большую для себя пользу и утешение. А отец Адриан всегда оставлял их ночевать в своих келиях и весь вечер и утро проводил с ними не только в духовных беседах, но и в откровенных разговорах, ибо так чтил и любил их, что без их совета ничего не начинал делать в обители. Наконец стало и на них сбываться слово Божие: не может град укрытися верху горы стоя: ниже вжигают светильника и поставляют его под спудом (Мф. 5:14, 15). Коневские пустынники сделались известны во всей той стороне, и Коневской остров стал наполняться посетителями и усердными жертвователями. Всякое воскресенье и в праздник такое множество народа стало собираться в церковь, как никогда не бывало прежде, ибо многие приезжали и приходили издалека, чтобы видеть святых пустынников, и не только теснились в монастыре, чтобы посмотреть на них и услышать от них хотя одно слово, но стали ходить к ним и в пустынное их уединение: иные – просить их молитв и благословения, иные – советов, иные – утешения в скорбях, иные – наставления в искушениях, приносили им много подарков и денег, всякой пищи, холста и прочего. Но они ничего не принимали, а советовали подавать это на братию в обитель, причем некоторые исполняли по их воле, а другие тихонько оставляли свое подаяние у старцев или на пороге их келий, или за дверями, – и они, найдя после, все отдавали в обитель. Однако слава человеческая не только не утешала их, но так была им тяжела, что они решились удалиться и приступили с убедительной просьбой к отцу Адриану, чтобы он отпустил их на Афонскую гору, или в молдавские пределы, или на некий необитаемый морской остров. Но отец Адриан никак не соглашался, говоря: «Не оставьте меня, о добрые и любимые чада мои, в старости и слабости моей, пока не освободит меня Бог от сей должности на покой души и тела или пока не упокоюсь в недрах общей матери нашей земли». И от любви к нему, и боясь ослушаться своего отца и начальника, они остались еще ожидать судеб Божиих. По прошествии же некоторого времени отец Адриан действительно испросил себе увольнение от начальства и, приняв на себя великий образ схимы, в коем наименован был Алексием, переселился на покой в Москву, в Симонов монастырь (здесь он и скончался в 1812 году). Отъезжая же из Коневца, дал благословение Василиску и Зосиме удалиться во внутреннюю пустыню, куда Господь управит путь их, рассказав им, однако же, что в Сибири есть много диких необитаемых пустынь. Прощаясь с ними, он отдал Зосиме половину оставшихся его денег, говоря: «Теперь возьми их без сомнения, вам нужно будет на путь». Он благословил их испросить увольнение у митрополита Гавриила, сам предварив владыку об их духовных расположениях и намерениях, затем исключил их из списка указных братий и отдал им светские виды, сказав: «Теперь, друзья мои, не прежние века, в монашеском звании и платье нельзя странствовать или жить свободно в пустыне. Мы призваны в свободу духа, идите, наслаждайтесь свободою Христовой. И вот вам еще мой совет: всегда, везде и после всех молитвенных правил пойте или читайте тропарь в честь Казанской иконы Божией Матери “Заступнице усердная”! Ей и поручаю вас!» Так напутствовав и благословив возлюбленных учеников своих, отец Адриан со слезами, но радостным духом простился с ними и, оставя Коневец, отправился в Москву, в Симонов монастырь схимником на покой, сдав монастырь по предписанию митрополита Гавриила казначею до избрания нового строителя. По его удалении вся братия приступила к отцу Зосиме, прося его со слезами и с усердием несказанным, чтобы он согласился заступить место отца Адриана и принять священство и начальство над ними, и уже хотели послать некоторых братий к митрополиту просить, чтобы он назначил к ним начальником Зосиму. Много стоило трудов, слез и прошений отцам Василиску и Зосиме, чтобы освободиться от этого избрания. И когда братия, уважив их безмолвие, со скорбью и с сожалением не принуждали их более, но только просили пока не покидать их, то они остались на некоторое время на Коневце. Между тем начальником Коневской обители избран и поставлен был Варфоломей. Бог Один знает, с какими мыслями новый настоятель захотел показать свою власть над Зосимою и, не объявив вины ни самому Зосиме, ни братии, поставил его среди всего братства на колени. Смиренный инок без всякого прекословия исполнил повеление. Видно, Варфоломей думал, что Зосима не покорится ему, и хотел показать братии, какого гордого пустынника они желали иметь начальником. Но вместо этого не только был пристыжен смирением отца Зосимы, но и вся братия возроптала на нового начальника, который безвинно напал на смиренного отца, так что Варфоломей, видя, как братия еще более прилеплялись к Зосиме, а на него негодовали и роптали, сам стал жалеть о дерзком своем поступке и просил прощения у отца Зосимы и у всей братии. Истинный раб Христов Зосима не только простил его, но еще старался преклонить к нему все братство. Для доказательства искреннего и совершенного примирения с настоятелем и незлобивого и истинно доброго к нему расположения, а также из благодарности к братии за увольнение от настоятельства и за их великую любовь отцы Василиск и Зосима отложили на неопределенное время свое стремление в пустынное уединение. Но и настоятель отец Варфоломей от всей души старался загладить свой поступок, оказывая старцам всевозможное внимание и не только усердное к ним расположение, но даже уважение, что ясно можно видеть из письма отца Зосимы к пустыннику старцу Досифею, жившему в Брянском лесу, на даче некоего помещика, которое и прилагаем здесь:

Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

Аминь.

Многоискренне возлюбленнейший о Господе мой батюшка отец Досифей!

Слава Богу! Щедротами великого Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа за молитвами Владычицы нашей Богородицы хранимы есмы и соблюдаемы от всякого неудобства и волнения века сего, через раба Его, а нашего отца строителя Варфоломея. Спаси его, Господи, и воздай ему от небесных сокровищ вкупе и со отцом Вениамином; равно и боголюбезнейшему всему братству; ей, батюшка, особенные от них для нас милости проистекают, ибо поистине совершенно всячески успокоены есмы, как душевно, так и телесно. И для большего прославления Божия к нам Промысла, и на обличение моего нерадения в краткости тебе, моему ангелу, объявлю, да вкупе и твоя святыня порадуешися о рабах Его, и о сем удобном ко спасению месте. Ибо сам отец строитель и все братство отца моего Василиска и меня, аще и воистину недостойнейший есмь, любезне у себя имеют. Всякую потребу для успокоения душевного и плоти усердно выполняют и невозбранно. И безмолвия нашего ради (аще и во студ мне себя во оном именовании помещать за злоокаянство мое) никто из братии к нам для посещения не приходит; аще же и пришествие к нам сотворит, но и то по благословению настоятеля. Кроме единодушных сотаинников, ихже для вящшего моему окаянству исправления Господь их преклоняет к посещению нас на исправление меня. В монастырь же вхождение позволено тако, как совесть наша сама определять будет. Правило также лежит на нашей совести, и на рукоделие ни на каковое понуждаеми, разве бы что сами за праздность времени восхотели сделать. Таковое и сему подобное многое снисхождение с нами устроено! Что ж до внутренности и до души касающееся, то, по скудоумию моему, слабо и почти не возмогаю изъяснить, сколь великую пользу душам нашим, а наипаче мне, помраченному и ожесточенному, произрастает в сем месте пребывания. Ибо, слава Богу, имамы невозбранное врачество, частое исповедание и не прохожду дальнего расстояния пути, ища на то духовника, как для уврачевания неудобь изглаголанных помыслов и искушений, равно и для причащения святых и животворящих Таин. Ибо известно тебе, отче, яко наш настоятель сам бысть усердный служитель пустынный, и им же и сам был искушен, в том может и иным искушаемым помощи. И так, аще кто имать совесть без зазрения, возжелал, может во все святые посты причащатися невозбранно. Не достигает же нас и совсем удалено с мирскими и о мирских собеседование. Не приходит на ум, где и как добыть потребы для плоти и души. Зане для обоих довольствуемся обильно. Совсем всуе, но и претщетно, жительствуя при сем святом месте, иметь или хранить у себя цаты, сиречь деньги, зане благодатию Божией, за молитвами преп. отца нашего Арсения, не вместимо во оной обители на то вины иметь, ибо не имеем потреб киих покупать или кому ими помощи. Но понеже мирских требующих не зрим, а братия вся, яко и аз, непотребный, от единого отца душевно и телесно довольствуются, и нималой в них не имеют нужды; равно и риз сугубых не нужно хранить, зане благодатию Божией довольно в монастыре изобильно требующим подают. Но ниже о келии возможно печаловать, ибо отец строитель еще много усердствует в пустынной жизни, а потому и уповаю, яко не имать препятствовать, но и новые построит, аще потребно будет за душевное созидание, хотя уже есть и с залишком по лесу рассеянных в праздности и на удобных местах стоящих, ибо лесу весьма изобильно строевого на острове сем. Также и о пищи невозможно попечение иметь, ибо со излишеством, мнится мне, аз, порабощенный мамоне, ею довольствуюсь, и благоутробная душа настоятельская щедро преподает. И братские святые души не в зазрении совестию в том моем окаянстве пребывают.

Итак, за помощью Божией, весьма удобно устроить себя и на апостолоподражательную нищету и на святое преподобноотеческое безмолвное и безмятежное и нестяжательное житие: а через то о Господе души меры ко спасению по благовестию святых отец, способность к стоянию ума пред Богом, чистоту в молитве, трезвость памяти, свободное размышление, побуждение во усердии к Богу, связание ума от суетных парений, печалование и радование о Господе, печалование и скорбение о грехах и о нерадивом своем житии, радование яко разумною тварью сотворен и яко избран из множества мирского и приведен в сию ангельскую, еще же и безмолвную подражательную святых отец жизнь, и соделан Промыслом Божиим Его служителем. И так чрез таковое размышление ухищряет душа понудить себя к большему постничеству за любовь Создателя своего, а потому и тепле припадает к Нему, прося от Него на то помощи себе и наставления. Аще ли же бы излишеством, коварством врага душ наших и наполнится келия; абие все удобно износит в казну монастырскую. Аще же случится за помрачение совести и ума или якоже аз еще страстный, тайно и неведения помущением ума валятися в каковом пристрастии о помянутых, и абие пришествием из мнимого своего отшельствия, сиречь из пустыни в обитель, вся моя скаредность и недостатки, яко в зерцале, открываются мне, внутреннее показующе явственно. И тут уже отнюдь ниже следа гордости и мнения ощущаю в себе, да аще бы и каменная кому душа была, мню не возможет гордости ощутить в себе; видя святое братство аки агнцев и страстотерпцев Христовых, овех смиренных дозела от чрезмерной кипящей благодати и в едином богомыслии все течение своего бытия изнуряющих, инех за любовь Божию крепце постящихся и в крайнем бессилии измождалую плоть обносящих святолепне в целомудрии, не дая по упокоению сна довольного: некоторые, яко купленные рабы и порабощенные любве ради Божией, в тяжелоносные и гнусные и всякие претрудные работы любовне денно и нощно нудят себя. Мшелоимство в них не зрится; сребролюбие от них отбеже; зависть от них попрана, коею и гордостью гнушаются. Чревонеистовством и чревоненасытством мерзеют аки мерзостью; всякого покоя и пространства отбегли, во всем свою волю отложили и похотение попрали и самочиние отметнули. И како возможно есть по тонкости описать тайные ихние подвиги, иже Единому Тайноведцу Богу сведомы! Но единогласно вопию и вещаю, яко всякими всячески тщатся ревностно Создателю своему благими делы служить во все часы живота своего. Аще ли же бы случилось ово от новоначальных, ово от развращенных нравы некое неустройство, или безчиние вред наносящих всему братству, то таковых, ово настоятель, ово из братии на то особенные, способствием всяческим тщатся уврачевать развращенный и вредный нрав их и обычай. Аще ли же (еже не дай Господи!) пребудут неисцельны, ни мало покоряясь здравому для них предлагаемому совету – то уже таковых милостивая душа настоятелева разлучает прочь от братства. Да и не прочие еще немощные в новоначалии сущии их ради повредятся. И так их из монастыря с любовию вон высылают, а через то благодатию Божиего мир и тишина в братстве по прежнему устрояется. И тако довольно насладясь лицезрением онаго стада Христова, паки возвращаюсь в свое мнимое безмолвие и отшельствие, и приводя на память виденные в братстве подвиги и свое злое и нерадивое житие, воистину принуждается душа убеждать себя на большее постничество и подвиги духовные, и всячески останется в смиренном о себе мудровании. Еще же во оном месте, мнится мне, возможно и обои жительства проходить, якоже пишет святый Исаак Сирин в слове 55-м, что иным полезно сожительство со многими, а иным отшельство: ибо придя из отшельства в обитель, всячески навыкнеши, что то есть искушение, ово во братстве, ово же внутрь себя, и како через то бывает преспеяние, ибо удобно познаеши своего созидания меры, сиречь, како душа твоя зрит братию, осуждает ли их за некоторые недостатки, или диаволу все приписует, а братию безотменно во святости признает, сиречь за святых, зане они по попущению, ово от усилования вражия, а к тому же и от немощи побеждаются и паки помощью Божией исправляются и исправятся: аз же добровольно волю диаволю исполняю. Аще ли же бы аз и не погрешно сам жительствовал, но то всячески Бог хранил меня, а потому и несть сие мое исправление. Или внутренно осуждаешь их, а себя не падательным признаешь. И таковым вниманием ясно созерцаем жительства меру и успеяние от своего безмолвия и отшельства. Аще ли же бы и неудобь стерпимое нашло время, сидя в отшельстве, то возможно соутешитися, придя в обитель, не с мирскими бо ничтоже о духовном понятия имущих, ниже суетными словесы, но с любезною богоусердно работающею братиею: и их душеполезными, паче меда сладчайшими беседами и равноангельным их обхождением насладясь и паки получа здравие душевное и придя в крепость, возможно паки в прежнее свое отшельство возвратитися. Аще ли же бы восхотел по немощи и по плоти соутешитися, то и сего довольно возможно восприять, не обходя дальнего пути многих в мире живущих, прося и раболепствуя им и за подаяние им рабственно рукоделие выполняя. Аще ли же того ради содержит у себя всякое изобилие сидя в пустыни, еже бы во время нужды им довольствоваться, и для того сохранять у себя на многое время, то уже таковое устроение, по словеси святых отец, несть духовной премудрости и неключимо нашему монашескому чину, а наипаче безмолвию держащимся. Но зде благодатию Христовою не так, но придя во обитель милосердием и любовью пораженный отец и настоятель усердно всякое требование немощи ради нашей со излишеством выполняет: и тако с довольным довольствованием и благословенным утешением, как телесным, так и душевным пользованием паки возможно своего безмолвия ни мало расстроясь держать. К тому ж благодатию Божией не зрится опасности к разорению или препятию здесь в безмолвии во отшельстве сидящим ни от господ исправник, ни от иных начальнейших людей, ни смущения наносимого от мирских частых посещений, зане оный остров состоит в отдаленности от мира и под ведением онаго монастыря, сиречь настоятеля единого с братиею. Иметь же сомнение в теперешнем нашем, Богом и отцами позванном настоятеле, который яко и тебе довольно известно бысть крайне рачитель безмолвия и пустынной жизни, который и ныне, дух неусыпно пламенея в нем, а братия вся, как и выше написах скудоумием моим, живут ангелоподражательно и отнюдь невозможно быть от них еже к пресечению в сем месте отшельствия, зане они и сами суть ревнители безмолвия, выключая мало некоих в новоначалии сущих и не имеющих еще понятия о духовной, равноангельной монашеской жизни, то таковые разве кои покажут неудовольствие к отшельникам: но таковым благодать, живущая в настоятеле и помянутых братиях, скоро в просвещение и познание истины монашеской наставит, показуя и изъясняя им, яко за немощь еще нашего умного действия предано нам обращение иметь в рукоделии и прочих по Бозе чувственных упражнениях. А иже в преспеянии суть и желают яко уже умерщвленные миру жити, таковые более тщатся быть в безмолвии, известясь о том от Божественного гласа, иже бысть Арсению и Антонию Великим. Аще же тем Бог предпочел лучше быть в безмолвии, ими же весь мир воспользоваться возмог: то кольми паче не пришедшим еще в их меру. Аще ли же некоторые к совершению доспевшие, а жительствуют в обществе с братиею, ведати подобает, яко сие всяко в них не от себя, но Божиим благоволением, да пользуют иных, равно и немощные якоже и аз страстный и скорый во всякое греховное падение держуся сего моего мнимаго безмолвия во отшельстве. По святого Исаака Сирина наставлению, да удалением людей и вещей невольно удержусь от падения. А через то, видя Господь, яко хощу спастись, негли поможет Своею благодатию придти воуспеяние и безстрастие. Чего ради и от твоей святости на то требую к Богу молитв. Равно и со многими полезно бывает, по того же Исаака святого наставлению, сожительство, да искушением и заушением разным падая и востая придет тако же кто в успеяние и безстрастие. И так кто коих свойств, тамо той по его учению святому и да жительствует. И несть, мнится ми воистину, несть ни единые вины, еже бы зде было невозможно и неудобно безмолвное отшельническое провождать житие. И никто меня не может уверить, аще и весьма груб и глуп есмь и крайне невежествую, чтоб лучше было и удобнее ко спасению жительствовать на сухом пути, близ селений мирских, где состоят в окружности деревни, из коих бывает близ вели следы мирских человек для различных их работ. Сиречь по ихнему хозяйству за лыками, мочалами, ободьями, лубьями и прочее безчисленного брожения баб, девок и юношей, за грибами и ягодами с восклицанием мерзких песен, со сквернословным козлогласованием и самыми студными и неудобь изглаголанными срамными делы, безпрестанно ожидая и охранялся и бояся всегда искушения от них, будучи по нужде своей в отлучении вне келии. Но аз воистину видех таковых безсрамных и на вся злая готовых юношей и мнимых дев, яко по подобию самого диавола безстудных. А к тому ж и от господ: от иных выше достоинства и мер наших к нам почитание, а от иных осуждение и оглаголание и соблазнение. От простого же народа, сиречь крестьян, от иных великое также уважение и раболепство, а от иных зависть и ненависть. Через все же сие всегда опасность, как к душевному падению, так и к телесному бедствию. Аще ли же посетит кто, то беседа бывает о мире сем суетном и во всем нашему жительству сопротивные и душевредные разговоры: о жене, о детях, богатстве, долгах и бесчисленных развращениях и злобах. А ты должен на все сии их материи душеполезные давать советы, и аще упользуешь, то наипаче начнут посещать, аще ли же ни, то соблазняясь и повредясь начнут монашество избравших, а наипаче сидящих в безмолвии о Бозе, тунеядцами именовать, через что будет и Имя Божие хулиться. И так при всех сих изъявленных случаях, как возможно быть кроме искушений, без уязвления душевного, нося страстную плоть и имея чувства, яко же во осторожность, к возбранению на уповающих на себя, написаша св. отцы. Кто ты? Ангел ли или камень, еже бы не чувствовал желаний общего естества и усилования его? О, како и коль неудобно или совсем невозможно еже приити в таковую меру, еяже ради избрали отшельство седения в безмолвии, живя же в таковом месте. Аще Арсений великий глаголет: яко тростил шумение от ветра смущает во внимании седящих, то како толикия вины к смущению сердца и подвижению страстей близ себя во окружении зря безпрестанно, быть возможно в мирствовании совестном и душевном устроении и плод спасения произнести? Сие дело единых точию бесстрастных, и совершенства уже достигших, яко же Апостоли и прочие великие святители и блаженные юродственную жизнь провождающии. Иже во всех таковых обращениях пребывают без вреда благодатию Христовою. А немощным всем единогласно Отцы Святии вопиют: яко охранение лучше дел, сирень бежати от всего наносящего помущение совести. И святые толико в сем себя наблюдали, что и на безбраднаго брата взор в тщету себе вменяли: и за самое то внимание умное, всякое рукоделие оставили, якоже един отец о сем нам возгласил, еже написа св. Исаак в слове 12-м: «чуждуся, рече, яко слышах некия творящие рукоделие, и правило неоскудно (совершающие) и не смущался. Рече же паки чудесе достойное: но аще иду на воду смущаюся от обычая моего, и чина его, и препинаюся совершения моего». Зри, отче, аще толико великие отцы аки столпи бедствуют от малейших и аки ничтожных вин, то что не постраждем аз и подобные мне, живя близ мира! Прости мне, не мое было дело сие твоей святости восписать, зане всем известно, яко ты благодатию Христовою храним и превыше сих всех ловлений вражиих пребываем. Но побежден будучи чрезмерною моею к тебе любовию истинною, еяже едино напамятование движет внутренность мою: того ради забыл свое окоянство и должность свою молчания, зане зельным желанием есмь объят зрети близ себя тебя живуща. Аще чрез то тебе и нам и имать быти в некоторое и на некоторое время пресечение безмолвия, посещением друг друга, но любовь вся во благое навершает. И Сам Господь Бог утвердил и повелел всячески любящим истиною друг друга в неразлучении быть, глаголет святейшими Своими усты со обещанием: идеже еста два или трие собрани во имя Мое, ту есмь посреде их (Мф. 18:20). А идеже Он, Отец наш Небесный и Создатель, тамо и Царство Небесное. А посему и должно мне более радение иметь и всячески тщаться вкупе с рабами Его сожительствовать, якоже и ты, нежели своечинно пещись о Царствии Небесном. И аще бы оное аз и получил, и был бы в нем, но без Христа <...> воистину ни на небеси не имать упокоитися душа без Него. Якоже и царь Давид вопиет: что ми есть на небеси (Пс. 72:25)! А Господь наш и Бог воистину, по свидетельству св. Стефана, не в рукотворенных храмех живет. Ибо небо Ему престол, земля же подножие. И якоже все Св. Писание изъясняет, что Бог живет и обитает и почивает на Херувимех и Серафимех и в рабех Его, иже заповеди Его соблюдают, якоже явствует во Евангелии святом: Аз и Отец мой придем и обитель в ней сотворим (Ин. 14:23), – також де являет Дионисий святый, яко и почивает Дух Божий на них, и сего ради страшусь аз един уединенное погнати жительство. Зане еще за смрад дел моих злых, не имать места во мне Христос, и живя един, а не с вами, рабами Его, буду всегда без Христа, а ежели удостоен буду жить с вами, то будет и близ меня, яко в вас Он (Христос) жительствует, и негли вы своими молитвами и умолите Христа Господа, еже бы возблаговолил и в меня вселитися. Егда же явит сию Его и на мне, недостойнем, милость, тогда, может, и оставлю вас телесно, но не духом и любовию моею. Любы же николиже отпадает, зане и раб истинный, аще и отпущен будет от господина своего, но всегда признает его за господина своего. Тако и аз к вам есмь, зане аще что и даст мне Господь Бог, и что аз ныне имам, или имети буду, то всячески вас ради сия вся будут. А потому и есте вы мои истовые господие, и за помощью Божией не имам вас оставити духом моим и любовию никогдаже; прошу воистину со слезами и болезнею сердца, не оставите меня единого без вас. Аще ли уже невозможно мне будет совокуплено с вами быти, и аз за недостоинство мое лишен буду вашего сожительства, то всячески, ног ваших касался, прошу, не оставьте меня в молитвах своих ко Господу Богу, да помилует мене вас ради. Известно же тебе буди, возлюбленный мой отче, что я сие все писание к тебе написах не того ради, дабы непременно к себе переманить, не буди сего, но паче аще воистину в добром и во удобном к безмолвию и спасению на созидание обитаеши месте или веси, где и можеши найти таковое место в тех (где живеши) странах, то всячески, мнится нам, надобно держатися его. И аз, многогрешный, и отец мой Василиск радостию велию радуемся и желаем и молим Бога, да сохранит Он тебя Своим покровительством до скончания жизни в таковом спасительном месте. Ибо не смею (в равности иметь) внутреннего пустынного жития и пребывания совершенного, кое во уподоблении распятию на крест от Св. Отец привменено с нашим Коневским отшельствием в равности поставить. Аще и здесь вельми удобно к безмолвию и спасению, якоже выше изъявил. Но много вящще, уповаю, во успеяние приводит внутренняя пустыня, понеже в ней несть уже ни коего утешения, еже имеется в мире сем, имже бы возмогла душа суетно заняться, зане рукоделие излишнее непотребно, риз тоже, пойти для увеселения не к кому, разглагольствовать не с кем. Никто не посетит, не имать трапеза соутешающихся и утешающих брашен, разве единого твоего ученика и (сотаинника) сурового и постного насыщения: ужас от бесов; скука и тоска от уединения всегдашнего и неисходного. Страх смертный, беспрестанно в душу входящий, страша звериным нападением, ядовитых гад уязвлением и умерщвлением, и от злых людей убиением, скудость во всех, нищета крайняя, недостаток везде, преболезненная хижина, ничто же себе имущая, разве малых книг, в них же всю отраду имать и утешение. О друзьях своих жительстве не слышит, о родственников здравии не знает, о любимых своих вести не имеет. И все приятное бывшее от него удалилось, единым словом мертвым учинился мир ему и он миру. Несть о чесом временном порадоватися, или имже бы помрачался ум, отлетая от Бога: но присно вся мысль, ум, память и все чувства и весь человек в Бозе бывает погружен, наставляясь к Нему чрез единое размышление и смотрение премудрости, величества и Промысла Его же в творении Его. И яко двое книги имать пред собою разверстыя во всегдашнее время, небо и землю, смотря в тыя и удивлялся, коль велик и премудр есть Бог наш. К Нему же единому и вопиет печалуя день и нощь и прося припадает, да укрепит и сохранит его до конца жизни в таковом жительстве, еже приял выше сил своих Его ради. И тако от неисходного пребывания и нищеты и совершенного от всех и всего удаления, уповаю, яко дарует Господь таковому дар слез, иже яко обручение некое будущего веселия и спасению души имать быти. Сих-то ради вин, о любителю пустынный, отец мой Досифей! Поистине, ей, сей бы час и сию минуту, аще бы Господь даровал, и помог, и открыл бы на то путь, нимало бы рассуждая и колеблясь, спешно бы изшел моего теперешнего безмолвия, зане воистину есмь ожесточен и окаменей, и аки нечувствен. И таковым внутренним пустынным пребыванием негли бы и пришел в страх Божий и в чувство о своей погибели. Аще ли же бы и тамо за ожесточенный мой нрав пребыл ожесточенным, то и мне мнится все уже равно погибать как в сем теперешнем уже продолженном безмолвии, и доселе ни мало воуспеяние не пришедшим, а на горшее более или во внутренней пустыне, которой я еще не сподобился вкусить и испытать. А тамо негли Господь и помилует и поможет яко неимущему уже ни откуда помощи себе кроме Его, Создателя; еще же, как я выше упомянул, и вин ради, приводящих в чувство покаяния. А если уже аз, паче камене ожесточенный, и тамо не принесу плодов, достойных покаяния, и милости Божией не достигну, то поне пустыни ради не имея чувственных вин ко греху меня скоропадательно приводящих, возмогу избежать того помощью Божией. Ибо, мнится мне, лучше устранитися со смирением и бытии кроме добрых дел жительствуя во внутренней пустыни, удаления ради от вин, приводящих ко грехопадению, не приявши еще силы и безстрастия, нежели искати великого спасения и жить среди вин, аки волн ко греху мещущих и не имея еще таковой благодати и силы еже бы стати противу греха, и побеждати всегдашнее того насилование страстное; а через то побеждатися и чувствовать уязвление совести в прогневании Бога, якоже о сем полезнейше наставляет св. Исаак в слове 56-м: мнози силы совершиша и проч. и в 69-м: о коль зло видение, – и беседа тогожде в 22-м и еще в словах 13 и 14 чти тамо. Сим же моим во внутреннюю пустыню отшествием являю Господеви моему истинное желание спастися. Зане что бысть возможно от меня быти, то при Его помощи усердно исполнити тщахся. И делом учиних пред Ним, сиречь прежде из мира изшел в монастырь для убежания греховных падений. А потом из монастыря вступил в отшельство, а из отшельства во внутреннюю пустыню. Зане же чистоту стяжати в молитве и еже бы ум не парил на суетное и слез в молитве иметь и любовь к Нему, то без делания заповедей Его в сие придти невозможно, якоже являет св. Исаак, разве особенный и смотрительный на то будет дар Божий; равно и поститися во всяком изобилии трудно, а с насыщенным чревом бдения продолжить не вместимо: а без бдения от ума помрачения отгнать неудобно. Без светлости же умной не зрится молитвы усердной и слезной. Еже всяко мнится ми избежанием от вин расслабляющих во внутреннюю пустыню благодатию Христовою и Его помощью возможно будет тамо во успеяние придти, к тому ж тамо, аще бы стал и подвижно жити, не имаши завидящих ти и похвалами своими гордость ти и мнение наносящих; но един Бог иже видя втайне, воздаст ти во второе Свое пришествие яве. Аще ли же бы (еже избави Господи!) и зле тамо и нерадиво жил, то и тако точию за единого себя и свое окаянство воздаждь Богу ответ, а за других не отвещаеши: ибо не видя тя грешнаго и тобою никто не приведен на грехопадение и расслабление, еже по часту случается от развращенных со многими жительство имущих. Аще ли же бы кто изшел побеждаем и убеждаем будучи любовию божественною Христовою, таковому уже воистину, мню я, в рай пребывание он свое имать: ибо не зря никоей препоны ниоткуда, безпрестанно в богомыслии и с Богом и в Бозе своем сладостною молитвою, ово умною, ово сердечною наслаждается: и уже не печальные, но и радостнопечальные более изливает слезы, обитая на горах яко птица небесная, поя и принося сладкие песни своему Творцу и Искупителю, отлученный от всех и яко агнец возлюбленный Христов да пасется и насыщается в веселии сердца благодатию Христовою. Воистину таковый не имать променяти своего пустынного пребывания на многопопечительные царские чертоги, зане он, живя в ней, всегда со многим удобством созерцает Царствие Небесное. Ниже пожелает злата и камений многоценных и бисерей, зане имать в себе живущего пребезценного (каменя) Христа, иже вельми его упокоевает, веселит, и утешает и сохраняет его от всякого зла. Таковому воистину звери яко соседи, гадове покорены и вся тварь таковому послужити имать, по словеси св. Исаака, да не будет ему упразднения от Бога. Владычица же наша Пресвятая Богородица о таковых радуется и любит и помогает им много, яко истинным рабам Своего Сына и Господа. Святии о них молятся и веселятся, а ангели святии им помогают и сохраняют и наставляют и о таинствах небесных открывают и всячески соблюдают яко меньшую свою братию, и клевретов и друзей. Всех сетей и ловительств диавольских превыше суть: и сам диавол яко бегун некий отбегает от них, ниже смея близ их быти. Адских мучений не страшатся, зане несть в них скверны, омовени бо слезами, очищены благодатию Христовою и наследницы поистине не ада, но Царствия Небесного. Сего ради смерть им вожделенна есть, и толико желательна, яко по часту возводя очи на небо с Давидом царем вопиют, глаголя: о, когда прииду и явлюся лицу Божию (Пс. 41:3)! И паки, не стерпевая великого своего пламени любовного к Богу, вопиют: Имже образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже (Пс. 41:2). – Но и что много глаголю? Сам Господь наш бысть и начало положи во пустыни и Иоанн Богослов не хотел оставить своего безмолвия, якоже пишет св. Петр Дамаскин: «аще и не на безмолвие, но на благовесте бысть позван». И не только единые святые к ней прибегали, желая в тишине жительствовать безмятежней: но и многогрешных, покаяния ищущих, весть святая пустыня обновлять и претворять в великих святых. Зрю бо Марию Египетскую и отца святого, иже бысть художеством ткач платна, который паде в прелюбодеяние с инокинею и, видя себя достигающего крайние погибели, пришел под покровительство пустыни, и абие возвела его во святыню и отдала Христу Богу, яко достойна на вечное с Ним царствование. Сие-то самое и мене многогрешного дерзостным сотворяет, коснутся сего пустынного жительства, да негли Господь умилосердився помилует и мене, святых твоих ради, отче, молитв. И так, отче мой любезный, можешь ли уразуметь из сего моего от истинного усердия тебе написанного письма о нашем Коневском устроении, и у вас близ селения жительстве, и о пользе внутренней пустыни? И рассмотряя с Божией помощью полезнейшее душе своей, можешь решиться туда, куда твоя совесть более понудит, да будет все житие по Бозе и ради Бога. За сим всем паче всего требую твоего благословения и молитв в помощь мне и моему бедному окаянству и неустройству и ни в малый успех пришедшему: любезне же целую святыя твоя: главу, любомудрствующую о Господе, руце, простирающиеся часто к молитве и работающие Богу и успокаивающие живущую с тобою братию и отцов; колени, преклоняющиеся в молитву, ноги, претрудящиеся во бдении и молитвословии, и всего тебя сущего раба Божиего, с земным моим тебе поклонением. Остаюсь, за помощью Божией, дóндеже дух во мне пребудет, верноусерднейшим и многопреданнейшим твоим рабом, грешный, в нерадении живущий яко тунеядец,

Зосима.

Коневская пустынь. 21 мая 1799 года.

Наконец, отягощаемые славою человеческою и увидя возможность исполнить свое всегдашнее и сильное желание удалиться во внутреннюю пустыню на глубочайшее безмолвие, Василиск и Зосима обратились с прошением об увольнении из Коневца, где прожили 10 лет, к митрополиту Гавриилу, который, зная их ревность о благоугождении Богу и предваренный отцом Адрианом о любви и стремлении их к безмолвию, немедленно уволил их. Они возрадовались духом и благодарили Господа и, с несомненною верою предавшись Его Промыслу и водительству, отправились в путь. Первая цель их стремления была Святая Гора Афонская, и три раза они были уже на границе Отечества, но каждый раз необоримые препятствия заставляли их возвращаться: то война с турками, то карантины по причине бывшей тогда заразительной болезни, то повеление высшего начальства никого не пропускать за границу. (Добрые благодетели, а более всех боголюбивейший муж, московский гражданин Афанасий Иванович Долгов, снабжали их деньгами на эти путешествия, но, возвращаясь, они каждый раз отдавали деньги своим благотворителям, которые, удивляясь их бескорыстию, тем более любили и уважали их.) Однако же они решились сделать еще последнюю попытку: подали прошение Государю Императору Павлу. Получив отказ, уверились, что не благоволит Бог их намерению поселиться на Святой Горе Афонской, и оставя это, решились на другое. Они просили некоторых купцов-мореплавателей завезти их на какой нибудь необитаемый остров и там оставить. Но эти добрые и благочестивые люди отговаривали их: «Может быть, варвары пристанут кораблем к острову вашему и, найдя вас, возьмут в плен, тогда вместо пустынного безмолвия всю жизнь свою будете невольниками у неверных». Хотя Василиск и Зосима находили убеждения их благоразумными и справедливыми, но, веруя Промыслу Всевышнего, без воли которого ничто не может случиться, и утверждаясь этим упованием, не отложили бы своего намерения, если бы и в этом не встретили также много препятствий и неудобств, а посему они и заключили, что, видно, неугодно Богу и это их предприятие, ибо, где благоволит Бог, там вся тварь споспешествует. Помня же совет духовного отца своего Адриана, они обратились мыслью в пределы сибирские, ибо видели и на плане, и по описанию и от многих слышали, что в Сибири есть много необитаемых мест с дремучими лесами. И как скоро вознамерились поселиться на безмолвие в пустыне Сибирской, то все стало благоприятствовать исполнению их намерения. Зная холодный, мрачный, суровый климат Сибири, взирая мысленно на вечно леденеющие горы, на темные неизмеримые леса, наполненные зверями, и на дикие необитаемые места, куда заходят только охотники, промышляющие пушниной, они колебались и смущались: ибо и эти посетители лесов были большей частью из грубых инородцев, неверных татар и прочих кочующих дикарей или ссыльных и каторжников, которые бывают иногда опаснее зверей. Все эти человеческие соображения, представляя им много неудобств и опасностей для тихой и уединенной жизни, останавливали решимость их отправиться в Сибирь. И думая, не благословит ли им Господь найти себе безмолвное убежище где-нибудь в стране теплой и более удобной и отрадной, они начали свое странствование от Малороссии. В Киеве их отечески принял митрополит Иерофей Малицкий и успокоил в Лавре, где прожили они два месяца. Оттуда отправились в Крым, обходили там горы и дебри, но не нашли себе приюта по духу, по причине многих иноземцев и разноверцев, там живущих. Потом осматривали уединенные места около Моздока, где также не остались из-за опасности набегов хищных горцев; были в Таганроге, в Астрахани, около Казани, объехали Барабинские степи и Уральские горы. И признав наконец, что нигде, кроме Сибири, не благоволит Бог им жить, покорились святой Его воле. Для избежания же в путешествии излишних развлечений, молвы и сует, неразлучных при езде с обозами и попутными, они купили себе лошадь. Тихо и спокойно путешествовали отцы Василиск и Зосима вдвоем и благополучно проехали многие опасные места. Однажды, при повороте с большой дороги на проселочную, многие не советовали им ехать одним по причине опасности нападения. В недоумении они не знали, на что решиться, но вдруг хозяева одного обоза, съехавшиеся с ними на постоялом дворе, почувствовали какое-то сострадание к ним (Богу преклонившу их сердца) и решились, оставя свой путь, проводить старцев через опасное лесное место, говоря: неизвестно, где выгоднее продадим товар свой, мы поможем этим странникам, а за них Бог поможет нам продать с выгодою товар наш и там, куда мы проводим этих рабов Божиих. Они поворотили свой обоз на ту дорогу, куда нужно было ехать старцам, и более 200 верст провожали и питали их. Расставшись с ними, Василиск и Зосима поехали уже пространной степью. Было начало зимы, ночь приближалась, они стали торопиться и когда подъехали к развилке дороги, то остановились в недоумении, не зная, по которой из дорог ехать. Спросить было не у кого: ни селения, ни леса не было видно, вокруг одна необозримая степь. Вдруг увидели они человека, который указал им, куда ехать. Едва успели они сесть, оглянулись, чтобы поблагодарить его и посмотреть, куда он пойдет, но никого уже не было видно. Они с сильными чувствами благодарили Господа, пославшего им прежде столь добрых людей, а потом и ангела, указавшего путь. Удивляясь милосердному Промыслу, в утешительных и благодарных слезах препоручали они Господу всю жизнь свою и дальше ехали благополучно до самого Тобольска, где преосвященный Варлаам (он был братом митрополиту Новгородскому Гавриилу и получил от него письмо, в котором митрополит поручал ему любимых своих пустынников) милостиво принял их и благословил пожить им в Ивановском монастыре сколько пожелают; назначил им покойные келии и достаточное содержание. Тут прожили они остаток зимы. При наступлении же весны преосвященный дал им вид на жительство в своей епархии, где они сами изберут себе место, а губернатор дал от себя билет для свободного пропуска во всей Тобольской губернии с предписанием, чтобы давать им и проводников. С таким напутствием объезжали и обходили они разные пустынные места, были в Ишимском, Каннском, Томском, Енисейском, Красноярском и Кузнецком округах, где и застигла их зима. Желая провести ее уединенно, они удалились от деревни за 40 верст и сделали землянку в глухом лесу, а один благочестивый крестьянин обещал в продолжение зимы доставлять им пищу, а весною вывести оттуда.

Сердцеведец Бог знал веру и послушание Авраама, благочестие и терпение Иова, но Ему угодно было испытаниями открыть и увековечить их для всего мира. Видно, подобно этому восхотел Он испытать твердое, истинное и усердное желание священного и великого подвига безмолвия и в этих избранных рабах своих, и их терпение и преданность Его Промыслу. Для этого, вероятно, и попустил Он, чтобы начало их пустынной жизни было трудное и соединенное с тяжкой скорбью.

Странники, не имеющие там ни знакомых, ни друзей, ни благодетелей и никаких житейских средств, с одним упованием на милосердный Промысл Божий, остались жить в большом, диком и неизвестном им лесу, в мрачной землянке. Сибирские морозы пробирались в эту землянку, ужасные ветры и метели бушевали вокруг нее, но огонь любви Божией преодолевал стужу природы. Подобно птицам небесным, они запасли себе мало пищи в этом земляном гнезде своем, ибо вскоре, при всей воздержанной жизни, увидели они, что ржаной муки остается у них весьма немного, почему и стали примешивать к ней кору ильмового дерева, из чего и пекли хлеб. Изредка пытались они ловить рыбу в речных заливах, находящихся недалеко от них. Сначала она еще попадалась, хотя и мало, с наступлением же холодов совсем перестала ловиться. Последняя мука с корою почти вся уже доходила, прочий убогий запас их тоже вышел. Но попечение Отца Небесного не оскудело. Его содействием вышеупомянутый крестьянин, вспомня бедных странников, живущих в лесу, и свое обещание, повез им съестной запас, но и это должно было получить им с терпением и трудом, ибо по множеству снега и ужасным сугробам крестьянин не мог довезти воза до хижины, поэтому, сложив весь запас на довольно далеком расстоянии, рассказал им место, чтобы они сами переносили все к себе, и уехал. С чувствами сердечной признательности благодарили старцы крестьянина и пошли по его следам к назначенному месту. Но от недостатка самого скудного пропитания они так были тогда слабы, что едва могли дойти до показанного места, где, увидя запас, естественно, обрадовались. Но чем же было подкрепиться им, голодным? Все привезенное состояло из муки, крупы, соли и лука, посуды они никакой не в силах были принести с собою, к тому же и посовестились спросить у крестьянина, что он привез им, надеясь, что, верно, есть и печеный хлеб. Но, не найдя хлеба, не знали, что делать, ибо, не подкрепившись пищею, они не в силах были переносить привезенное им в свою келью. Бедность и простота, воспитавшие Василиска, тотчас умудрили его. Он снял с себя балахон, разостлал его и в нем размешал снег с мукою. Потом развели они огонь, перед которым разогревали и месили это тесто, и на жару напекли себе опресноков, укрепившись коими, с благодарением Богу перенесли к себе весь запас и остальное время зимы жили покойно, утешаясь тихим уединением, в котором свободно и отрадно упражнялись в сердечной молитве.

При наступлении весны наши пустынные старцы ожидали опять этого крестьянина, обещавшего вывести их из леса прежде разлива вод в свое селение, но некоторые нужные занятия и обязанности удержали его, о чем они узнали после. Видя же, что реки начинали уже разливаться, а крестьянин не приходил, они думали, что, может быть, болезнь, или смерть, или отправление в дальний путь не допустили его к ним, ожидать же совершенной просухи, которая нескоро бывает в сибирских лесах, было не с чем, пища вся уже доходила, к тому же не желали они пропустить много времени без пользы, ибо в наступающее лето нужно было им приискивать удобное место для постоянного поселения в сибирской пустыне, чтобы успеть устроить келии. Поэтому и решились они с помощью Божией выйти сами из леса и как-нибудь найти дорогу в ближайшее селение, которое было в 40 верстах от них, рассчитывая, что такое недальнее расстояние, даже ища дорогу, они пройдут дня в три, а на три дня пищи у них достанет. И так, исправив все нужное для путешествия и уложив вещи (книги, иконы, посуду, огниво, кремни, топор и проч., а также убогий съестной запас свой), они утром рано, исполнив все свои молитвенные правила, вышли из келии и зажгли ее из предосторожности, чтобы не поселился в ней какой-нибудь беглец и чтобы это не подало повод к законному исследованию того, кто ее строил, а им, как странным, должно было избегать таких случаев. Смотря на пылающую свою хижину, они необходимо должны были уже удалиться. Опасаясь, чтобы не зайти на другую сторону хребта гор, где более чем на 200 верст нет человеческого жилья, они взяли слишком в противоположную сторону (как после узнали от туземцев) и шли все вдоль гор, находящихся около реки Томи. Идя три или четыре дня и видя одни непроходимые леса и высокие горы, старцы тогда поняли наконец, что блуждают, почему, не надеясь скоро выйти, стали употреблять пищи гораздо менее, так что целые дни шли не евши и изнеможенные вечером уже, насобирав дров и разведя огонь, приготовив чего-нибудь немного, вкушали. Таким образом проскитались они целую неделю и, увидев, что совсем уже заблудились, не знали, куда и в какую сторону им лучше обратиться. Небо покрылось облаками, ветер страшно завывал в дикой пустыне, солнце совсем не являлось несколько уже дней, положение их было ужасное! Но непрестанная молитва в устах и в сердце подкрепляла их. Смотря на деревья (потому что на осиновых деревьях кора с северной стороны имеет вид почерневший, а с южной – светлый и чистый), они продолжали путь свой; и чем более длился этот путь, тем менее должно было им употреблять пищи, так как весьма мало уже оставалось у них муки и сухарей, которые составляли теперь единственное их пропитание. Разварив их в воде, они ели понемногу, как похлебку, без хлеба, раз в день, вечером, и ложились ночевать. Но и этой похлебки отец Василиск стал очень мало употреблять, чтобы более доставалось отцу Зосиме, который, приметив это, начал собирать засохшую и гнилую рябину, которой были они очень рады и она казалась им вкусною, но и ту редко где находили, ибо было уже время весны. У отца Василиска лыжи были без подволок, поэтому весьма трудно было ему всходить на горы, и часто скользя назад, он еще более утомлялся, а отец Зосима для того имел лыжи с подволоками, что один тащил санки со всеми их вещами и со съестным их запасом. Смотря же на возлюбленного отца своего, ослабевающего без пищи и изнуренного неудобным хождением по горам, плакал о нем, забывая себя, плакал, впрочем, и о себе, но не о том, чтобы боялся голодной смерти или был привязан к жизни временной: он плакал подобно тому боголюбивому иноку, который воспитал великого и чудного Иоанна Дамаскина и священного Коему. «Горе мне, отче, – говорил он отцу Василиску, – ежели умрем мы здесь в пустыне, боюсь я осуждения, как неключимый раб, скрывший талант свой в землю! Какой ответ отдам я Богу, получив от Него все познания жизни духовной и дарования, коими мог бы послужить ко спасению других, но теперь, как бесплодная смоковница, засыхаю и буду предан огню вечному за прошедшую бесполезно жизнь мою?» В ожидании голодной смерти в пустыне высокоумие и самомнение не могли иметь места в душе, готовящейся дать ответ на суде Божием, но здесь ясно проявлялось предназначение Божие: а потому хотя отец Василиск подкреплял его своей твердой верой и утешал, говоря: «Не может быть, чтобы Господь Бог нас здесь уморил голодом, разве чем другим накажет за грехи наши, а голодом не уморит. Если неблагодарный народ Израильский прокормил Он в пустыне, то нас ли двоих ныне не пропитает? Силен Бог и малым запасом этим поддержать нас и укрепить наши слабые силы». Однако отец Зосима во время своего скитания тосковал и горько плакал до тех пор, пока, с благословения Василиска, не принес Богу обещание, что если останется в живых, то послужит усердно к пользе и спасению тех, кого Господь пошлет к нему. И тогда, веруя, что милосердный Сердцеведец приемлет намерение за самое дело, успокоился духом. Однажды поднялся сильный ветер с большим снегом и морозом, так что с великим затруднением от стужи и метели могли идти изнуренные путешественники наши, путь же их был по горам и долинам, где не было более лесу, даже дров негде было нарубить, а вечер уже наступал. Они остановились на горе и смотрели вокруг, где бы выбрать место хоть немного потише, чтобы переночевать. Вдруг у отца Василиска перервались путцы на лыжах, и идти дальше было невозможно, исправить же их на таком морозном вихре не было способа, к тому же и темно стало. И так подойдя к малым кустам ельника, они принуждены были провести под ними ночь и едва могли насобирать немного хворосту, чтобы хоть несколько обогреться, ибо оборванное и обгорелое их платье от снежной бури обмокло и обмерзло, также и обувь была ветхая и мокрая. Они развели огонь и возле самого огня не евши легли, желая хотя бы немного укрепиться сном. Но уснуть было невозможно: сильный ветер с метелью тушил огонь, и лежащих старцев беспрестанно засыпало снегом, поэтому, проведя без сна ночь, утром они отправились опять в путь. Пришедши к реке, которую неминуемо им надобно было перейти, они увидели, что разлившаяся вода стояла наравне с берегами, но от сильного мороза в предыдущую ночь казалась крепко замерзшею. Отец Василиск пошел вперед, и так как он был легче (мал ростом и сух телом), к тому же без всякой пищи, то и перешел благополучно. Отец же Зосима, перейдя почти всю реку, вдруг проломился и погрузился по самую грудь. Тогда он уже совершенно отчаялся остаться в живых, ибо ноги в лыжах были привязаны путцами, а лыжи увязли в реке, во льду и снегу, достать же их рукою и выпутать ноги вода и лед не допускали, так что невозможно было и помыслить, каким образом выйти на берег. Тогда они в сильной скорби от всего сердца и единогласно возопили: «Теперь Тебе, Владычице Пресвятая Богородице, помогать!» И Василиск подал ему руку, а Зосима сказал: «Может быть, твоею рукою Матерь Божия помилует меня, если же нет, я пущу твою руку, не втащу тебя, но умру один здесь». «И о чудо Божией Матери! – говорит отец Зосима. – Я вышел на берег так неожиданно, легко и скоро, как бы точно и не был погрузившимся, и не понимаю, как вдруг освободились из лыж ноги мои, привязанные ременными путцами. Только Господь Бог, ради Матери Своей, Пресвятой и Милосердной Владычицы нашей, восхотел еще даровать мне жизнь и явить мне, сколь облагодатствован мой старец; иначе какую бы можно иметь помощь увязшему по грудь во льду и в воде с привязанными к ногам лыжами, от руки слабого и изнуренного старца? И лыжи так глубоко были погружены и увязли, что после насилу могли их вытащить крюком, и то одна переломилась».

Утешенные чудесным милосердием Божиим, но утомленные и измученные еще более этим приключением, они не могли идти дальше. К счастью, трут и огниво были у отца Василиска, а не на санках, которые тащил отец Зосима и которые со всею поклажею намокли. К счастью и то, что на этом берегу они нашли много сухих деревьев, но ослабевший до конца отец Василиск не мог уже рубить дров, отцу же Зосиме неспособно было рубить в мокрой и замерзлой одежде, и так, сняв ее и в одной свитке бегая и согревался, нарубил он дров, и, разведши большой огонь, они оба грелись и обсушивались и исправляли лыжи. И провели на этом месте целые сутки, употребив немного сухарной похлебки. На другой день не только тащить поклажу, но и сами идти были не в силах, так ослабели они и изнурились, поэтому санки свои со всеми вещами оставили под заметным деревом, чтобы после, если даст Господь им выйти в селение, то можно было найти по их следу тому, кого пошлют. (Однако же посланные не нашли, и все их убогое имущество пропало.) Взяли с собой только Евангелие малого формата и книгу преподобного Исаака Сирина, как нужнейшую для безмолвия, да малые остатки сухарей, и эту сумочку понес отец Зосима. Хотя с великим трудом, не принуждая себя, пошли они дальше, едва-едва передвигая ноги, но ни следа, ни тропинки не было. Уже они отчаивались в своей жизни, как вдруг пришло им на мысль сотворить обещание перед Богом, чтобы, если останутся в живых, то никогда, во всю жизнь свою, не употреблять молочной пищи, кроме тех дней и недель, в которые положено церковью разрешать эту пищу, то в честь и славу торжественных праздников, а то в возражение еретикам. И как только, помолясь Богу, сделали это обещание и отправились в путь, в тот же день, пройдя немного, вышли на лесную дорогу. Хотя они чрезвычайно обрадовались, но от слабости не могли более идти и сели отдыхать. Тут отец Василиск, едва уже движущийся, предлагал отцу Зосиме оставить его, говоря: «Этою дорогой дойдешь ты в какое-нибудь селение и тогда пришлешь за мною лошадь; одному тебе дня на три понемногу достанет сухарей, хотя бы ты один вышел живой, но и я, оставшись на месте и не трудясь дня три, не умру и не евши, здесь дров довольно, буду греться». Слыша такие умилительные и трогательные слова полумертвого отца и друга своего, отец Зосима отвечал: «Лучше умру вместе с тобою, а тебя одного я не оставлю. Что мне в моей жизни без тебя?» И так отдохнув, они опять пошли вместе и, пройдя немного, увидели след собаки, чему очень обрадовались, надеясь увидеть и человека. Идя дальше, вышли на реку Томь и тут увидели следы человеческие. Утешенные этим, они рассматривали, в какую сторону обращены следы, и, едва распознавши, продолжили путь свой. Выйдя наконец на торную летнюю дорогу, так обрадовались, как из мертвых воскресли, и, в надежде скоро дойти до селения, благодаря Бога, подкрепились последними остатками пищи. Но как летняя дорога не вся еще протаяла, а потому покрыта была в иных местах на большое пространство снегом, они часто ее теряли, сбиваясь в сторону, и опять находили, то, с великим затруднением пройдя несколько верст, увидели наконец вдали деревню. При этом радость их была так велика, что вдруг слезы сами собой, как источники, потекли из глаз их и умилительные и благодарные слова, как бы сами слагаясь в сердцах, изливались из уст пред Спасителем Богом, сохранившим их в тяжкую годину искушений. И не за одно спасение жизни своей воссылали они хвалу и благодарение перед Господом, но еще более за то, что Он не допустил их до ропота на Его милосердие и до отчаяния, ибо во все это время чувствовали они себя так, что если бы случилось им и умереть в дикой пустыне, то и на это старцы были готовы, так как укреплялись каким-то таинственным извещением и упованием, что благой Промысл Божий, все строящий к пользе человека, помилует души их в вечности. Отдохнув на этом месте, едва дышащие, добрели они до деревни, жители которой уже слышали о пустынниках, оставшихся зимовать в дальнем лесу. Но, увидя живых мертвецов, бледных, иссохших, изнемогших, почти полунагих, весьма были тронуты этим зрелищем и два дня всячески успокаивали их в своей деревне, давая им хорошую пищу и питье. Но они не могли уже ничего употреблять, разве только самую малость. Через два дня на подводах, покрыв старцев своей теплой одеждой, жители деревни отправили их в волость. В волости был им знаком письмоводитель, который, увидя их в таком положении, с великим состраданием и усердием оказал им всякое внимание и успокоение, но, не задерживая долго, немедленно на подводах отправил в город Кузнецк. И в городе никто не мог видеть их равнодушно. Все оказывали им усердное попечение. Около двух месяцев были они в столь сильном расслаблении, что не могли употреблять обыкновенной пищи, но только самую легкую, и то весьма мало, и не только не могли ничего делать или чем заняться, но даже и ходить не имели сил. Это телесное расслабление имело влияние и на духовное их состояние, так что воспоминание лесного приключения, не выходя у них из мысли, невольно наводило на них какую-то тоску и уныние, и частые слезы были как бы потребностью или пищею их истомленных сердец. Такое расстройство духа было продолжительнее телесного. Они прожили в Кузнецке около трех месяцев, то есть до тех пор, пока совершенно не оправились и укрепились. В это время их вышеописанные скорбные приключения, а также смирение, доброта, простота и воздержание, бескорыстие, нестяжание и уединение – одним словом, их духовная добродетельная жизнь, Божиим благоволением, преклонила в любовь и уважение к ним почти весь город и все селения Кузнецкого округа. Тогда они, увидя всеобщее усердие жителей и удобность уединенных мест в Кузнецких лесах, решились навсегда поселиться в той стороне, и более потому, что все жители ее – благочестивые христиане, нет там во всем Кузнецком округе ни раскольников, ни еретиков, ни иноверцев, но народ простой, добрый и усердный. Итак, отдав свои виды на сохранение в Земский суд исправнику, они отправились приискивать себе пустынное обиталище. Усердная молитва указала им место за проливами, именуемыми Трикурые, от которого с одной стороны в пятидесяти верстах находится город Кузнецк, а с другой, в тридцати, – деревня Сидоровка, с двух других не было человеческого жилья на расстоянии двухсот и пятисот верст. Они возлюбили это место, окруженное большим пихтовым и кедровым лесом и длинными озерами, богатыми рыбою. Земля оказалась плодородною для овощей и всяких семян и изобилующая от природы разными ягодами. Здесь, с Божией помощью и при содействии благотворителей кузнецких и сельских, выстроили они в 1799 году две келии недалеко одна от другой и, неразлучные душой, сердцем и умом, Василиск и Зосима разлучились кельями ради большего безмолвия.

Не смею коснуться описания священнотаинственной пустынной жизни, о коей великий Василий говорит: «Здесь дуб Мамврийский! Здесь гора Кармильская! Здесь лествица Иаковля! Здесь купина Моисеева!» Но вы, блаженные отцы наши Василиск и Зосима, наслаждающиеся ныне небесной жизнью, помогите мне, хотя слабой тенью изобразить прошедшую жизнь вашу среди пустынного безмолвия! «Как можно, – говорит отец Зосима в житии старца Василиска, – в точности описать все те внутренние, духовные чувствования, которые до такой степени усладительны, что никакое благополучное царствование не порадует так и не успокоит, как пустынное житие! Ибо когда не видишь, и не слышишь, и не водишься с миром заблудшим, то и спокойствие находишь, и ум естественно устремляется весь к единому Богу. Нет в пустынном пребывании ничего такого, что бы препятствовало или отвлекало от богослужения или мешало заниматься чтением Священного Писания и питаться углублением в богомыслие, напротив, всякий случай и всякий предмет побуждают здесь простираться к Богу. Кругом дремучий лес, за которым весь мир скрылся, только к небу чистейший и незаграждаемый путь, привлекающий взоры и желания сподобиться переселения в тамошнее блаженство. Но если взоры эти обратятся и на землю, рассматривая всю тварь, всю природу, то не менее восхищается сердце сладкой любовью к Творцу всяческих, удивлением Его премудрости, благодарением Его благости, даже приятное пение птиц возбуждает к славословию и песнопению молитвенному. Вся тварь содействует бессмертному духу нашему соединяться с Творцом своим! А от соединения души с Богом какая бывает радость, какой страх, какая любовь, сладость, утешение, просвещение, трепет, умиление, слезы и совершенное забвение самого себя и всего земного, – того и описать невозможно, ибо сказано: “Пустынным непрестанное божественное желание бывает, мира сущим суетного кроме”». Вот плоды пустынного безмолвия! Но могут ли расти и созревать плоды на древе, не покрытом зеленеющими листьями? А посему и эта жизнь их внутренняя была облечена во внешнюю, ей сообразную. Кельи их были простые, деревянные, убогие, одежда – рубище, пища постная, суровая и скудная. Но Господь так все облегчал и услаждал, что иногда они с чувством страха и умиления говорили между собою: «За что нам ожидать блаженства вечного, если мы здесь так блаженствуем? Совершенно покойны и довольны всем, от всего свободны, ибо по милости Божией в такое устроены мы положение, что не имеем нужды заботиться ни о хорошей одежде, ни об убранстве келейном, ни о приготовлении хорошей пищи, поскольку, – продолжал отец Зосима, – не должно умолчать и того, что бывает благоволением Божиим некое чудное изменение в простой суровой пище, точно прелагается она в иное качество, несвойственное ей, в какое-то приятное и усладительное». Видя же, как Сам Господь услаждает им даже и вещественную пищу, они еще более возгорались усердием к подвигам и самолишениям. Им жаль было и часу времени отнять от занятий духовных на приготовление своей трапезы, а потому и придумали они – в глубокую осень с неделю или более позаботиться о том, чтобы всю зиму провести в совершенном безмолвии и тишине. И так убрав все плоды и овощи своего небольшого огорода: брюкву, свеклу и прочее отварив, а капусту и тому подобное оставив сырым, также напечь травяного хлеба на всю зиму (ибо они во все время пустынного жития своего не вкушали хлеба из одной чистой муки, но всегда смешивали ее с травой), сделав теста, называемого кулагою, и наварив какой-нибудь похлебки, все это, заморозя, поставляли на холод, чтобы во всю зиму не готовить кушанья, и тогда, когда топятся их печи, им или стоять на молитве, или сидеть во внимании умного сердечного делания, или заниматься чтением. А смотря на огонь вещественный и размышляя об огне вечном, они иногда сокрушались и плакали, иногда же распалялись огнем любви божественной. Когда же к трем часам пополудни оканчивали все свои молитвенные правила и духовные занятия, тогда отрубив топором мерзлого хлеба и мерзлой пищи своей какой придется и разогревая ее в печи, трапезовали. После этой трапезы они занимались рукоделием до позднего вечера, после же правил вечерних снова садились на молитву сердечную и иногда в этом умном внимании принимали немного сна, и опять будили друг друга на полунощную молитву, а иногда и до полуночи не приклонялись каждый на скорбное ложе свое, которое состояло из одной деревянной скамейки с деревянной же колодочкой в головах. Хотя они жили в разных кельях, но и молитва, и трапеза, и труды, и рукоделие, и скудное пустынное достояние их – все было нераздельное у них, и ежели иногда из любви к глубокому безмолвию по несколько дней и не сходились они, то, стуча палочкой, давали знать друг другу и о времени молитвы и о трапезовании, и другой таким же стуком отвечал, что он жив и здоров, слышит и соединяется с ним молитвою или трапезованием. Даже и ночью таким образом они будили друг друга, и в разных кельях, и в разных телах их души составляли как бы одну душу и жили одной жизнью. В зимнее время не видались они иногда дней по пяти до субботы, для того чтобы в благодарность Богу принести в жертву любви Его самое сладкое и драгоценное для них свое неразлучное сопребывание. А к тому же они познали опытом всю пользу и утешение строгого глубокого безмолвия, которое требует по временам и совершенного одиночества. В летнее же время они опять были почти ежедневно вместе, удалялись друг от друга на несколько часов в свои кельи для уединенной молитвы или для духовного какого занятия. Один раз в год они ходили дня на три или четыре в город Кузнецк (вероятно, в начале Великого поста, пока не разлились реки) для слушания церковного священнослужения и для исповеди и причащения Святых Таин Христовых. А в прочее время три раза в год приезжал к ним в лес священник со Святыми Дарами. С какой радостью и любовью встречали они грядущего к ним Иисуса Христа Пустыннолюбца! И с каким чистым, горящим духом соединялись они с Ним! Но и добрые христолюбцы изредка посещали пустынников и усердствовали им некими приношениями: денег же они решительно не брали ни от кого ни копейки. Но, принимая только самое простое и скудное подаяние, необходимое для их пропитания и одеяния, они старались воздавать за это своим рукоделием, ибо отец Василиск делал глиняную посуду, а отец Зосима деревянную; ловили они также рыбу в озерах, находящихся недалеко от их келий, и, оставляя немного для себя, остальную отдавали за приносимые им подаяния, ибо желали, пока в силах, своими трудами питаться и содержаться. К большим же торжественным праздникам приносимое им христолюбцами что-либо усладительное для вкуса: яйца, сыр, масло и тому подобное они принимали с благодарением, без платы со своей стороны, почитая это утешением, посланным от Бога для великого праздника. Ибо как в будние дни, а особенно в посты, они соблюдали строгое воздержание, часто и по три, и по пяти дней ничего не вкушая и сохраняя при этом глубокое безмолвие и уединение, так, напротив, торжественные праздники чтили разрешением отраднейшей пищи. Впрочем, более предавались утешениям духовным, а особенно после Святой Четыредесятницы, во время которой они вполне духом и телом распинались Распятому, светлое, радостное Воскресение Христово они праздновали досточудно. Проведши светоносную ночь в чтении и в молитве сердечной, потом отпев Светлую утреню и часы и отдохнув мало, укреплялись во славу Божию праздничною пищей и, взяв с собой Цветную Триодь, Евангелие и еще какую-либо духовную книгу, также несколько праздничного запаса, топор, огниво и котелок, уходили гулять по пустыне недели на две или на три, оставя кельи свои незапертыми. Ходя по лесам, горам и долинам, по холмам и дубравам, оглашали они пустыню торжественным пением «Христос воскресе!», как бы возвещая твари о Воскресении Творца ее и прогоняя этой вестью бесов из всех диких, мрачных и непроходимых пустынных мест. В этих благочестивых прогулках, где покажет им солнце час обеда, они, разведя огонь и подогрев свою пищу, с утешением трапезовали на каком-нибудь пне или пригорке, а где застанет ночь, там на голой земле засыпали сладким сном. Ни разу ни утренняя заря и ни одна птичка не предварили утреннего их пения: «Утреннюем утреннюю глубоку». Ибо сказано: «Нощь не светла неверным, Христе, верным же просвещение в сладости словес Твоих». Таково было их празднование внешнее. Но невозможно описать празднования, которое совершалось в глубине души их, ибо никакие слова не могут в точности изобразить внутреннюю жизнь истинных пустынников, о которых Церковь воспевает: «Пустынным живот блажен есть, божественным рачением воскриляющимся». Впрочем, не одну Пасху и Пятидесятницу, а и прочие летние праздники проводили они подобно этому, а также для трудов и добывания потребного к жизни нередко странствовали по пустыне, собирали дрова на зиму, ягоды, кедровые орехи, из которых выбивали масло. Часто встречались со зверями: оленями, дикими козами, а иногда и с медведями. Медведи приходили даже в их огород, но они стуком палочки прогоняли их.

Дикие звери жили мирно с этими пустынными своими товарищами, но зверь адский не мог более терпеть их ангельского жития на земле. Видно, было угодно Господу, чтобы не осталось никакого искушения, которого не испытал бы отец Зосима, приготовляемый Промыслом на великое служение спасению ближних. И вот новое, никогда не бывалое и неожиданное нападение силы вражией сделано было на него. Самый богоборный дух, не восхотевший на небеси поклониться Сыну Божию, низверженный оттуда и воевавший на Церковь Божию Ариевой ересью, никогда не престающий строить козни против славы Сына Божия, воздвиг лютую бурю хульных помыслов на подвижника Христова Зосиму. Тяжко сердцу, исполненному горячей любовью к Господу Иисусу и носящему внутри себя сладкое Имя Его, тяжко уму, питающемуся богомыслием, тяжко душе и духу, стремящимся к вечности, слышать беспрестанно эти диавольские шепоты: «Иисус не Сын Божий, но творение Божие!», сопровождаемые бесчисленным множеством коварных, мрачных, нелепых и ужасных доказательств. Воин Христов Зосима крепко сопротивлялся, ни на минуту не слагаясь с помыслами, не приемля их душою, ненавидя их сердцем, однако все радости и утешения духовные скрылись, как скрывается солнце за облака. Но, искусный уже в бранях духовных, он не отчаивался, не смущался, призвав на помощь отца своего и друга Василиска. Они оба усердно молились против этого искушения, а отец Зосима присоединил к этому прилежное чтение святых учителей церковных: Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста и прочих (ибо доселе упражнялся больше в чтении монашеских поучений: Добротолюбия, Ефрема и Исаака Сирских, Лествичника, Симеона Нового Богослова, Варсонофия и тому подобных). Около года висела над ним эта черная туча. Но как после грозы – вёдро, после зимы – весна. Так после этого искушения воссияло ему Солнце Правды Христос Бог наш. Опять милосерднейший и сладчайший Иисус возвратился в душу и сердце, Ему преданные, опять тихо, спокойно и радостно потекла их пустынная жизнь.

Отец Зосима говорил, что в этом тяжком искушении более всего помогли ему беседы Златоуста на 14 посланий св. апостола Павла, и с того времени он возымел особенное усердие и любовь к Иоанну Златоусту и часто так простодушно выражался: «Батюшка мой Златоуст святой исцелил меня в искушении», восхищался всегда его сочинениями и делал из них много выписок. Вот как полезны все искушения, попускаемые от Бога: ибо это искушение не только научило отца Зосиму подкреплять, утешать и врачевать души, обуреваемые хульными помыслами, но и, обогатив его догматическими и богословскими познаниями, сделало непоколебимым против всяких ересей, расколов и вольнодумства. Прожив вдвоем довольное время тихо, спокойно, безмолвно и утешительно, они, по убедительной просьбе, приняли к себе одного старика-мещанина, который ежедневно до бесчувствия пьянствовал, но обещал, живя при них, никогда даже не прикасаться к вину. Видя его твердое желание исправиться и спастись и размышляя, что если ему отказать, то он умрет от пьянства, они, чтобы Господь не взыскал с них за его душу, согласились принять его, с тем, однако ж, условием, чтобы он не препятствовал их безмолвию и построил бы себе особую келью неподалеку от них. И Господь Бог, за молитвы старцев, так укрепил его, что он во все время жизни своей близ отцов до своей кончины никогда не вкусил вина. Потом вскоре они приняли и другого старика – купца, которому совестились отказать, зная его богоугодную жизнь еще в миру. И этот, построив себе келью близ старцев, еще более преуспел в подвижнической и добродетельной жизни, подражая им в воздержании, ибо, говея и готовясь к принятию Святых Тайн, он иногда по три, а то и по пяти дней не принимал ни пищи, ни пития, был смирен, послушлив и благонравен. И старцы утешались обоими сподвижниками своими, но огорчались только тем, что безмолвие их стало гораздо чаще нарушаться посещениями родных и знакомых этих старичков. Отец Зосима, не насытившийся еще пустынным безмолвием и горя духом к глубочайшему уединению, открыл свое желание отцу и другу своему, а тот, известясь в душе своей, что такое желание искренно и чисто и вытекает из одной горячей любви к Богу и к совершенному безмолвию, которого отец Зосима еще не вкусил так, как отец Василиск в Брянских лесах, с утешением духа и с молитвою благословил его. И отец Зосима в пяти верстах от своего старца, в диком месте, со всех сторон окруженном лесами и болотами, в густой чаще высокого тростника выстроил себе маленькую келью и поселился в ней. Отец же Василиск остался с братиею, ибо к ним в пустыню вступил третий подвижник, юный Петр Мичурин⁵. С пламенным усердием к Богу, исполненный истинной любовью к старцу Василиску, он предался под его руководство и послушание. А поэтому отец Василиск, видя ясно волю Божию, чтобы ему пребывать с братиею для их пользы и назидания, благословил своего друга на высочайшее житие глубокого безмолвия и уединения, но по горячей взаимной любви они не могли расставаться надолго, а условились, чтобы в большие праздники отец Зосима приходил к старцу и братии на всенощное пение и на общую трапезу. Иногда же, несмотря на старость и слабость, и отец Василиск посещал своего друга в дальней его пустыне. Об этих посещениях отец Зосима пишет так: «Сколь желательно и любезно было мне посещение его, в точности и описать не могу, ибо назначенного им дня ожидаю, как дня торжественного, встречаю с радостными слезами, и после благодарения Богу обнимаемся преискренне дружественным объятием. Слова его услаждают мое сердце, все советы его непреложными почитаю, все мои предприятия и всякие мнения предаю на его рассуждение, и он также в тонкости объясняет мне все, что в прошедшем без меня времени происходило с ним, а потом советуемся на будущее, как и в чем соблюдать себя, и о молитвах, и чтении, и рукоделии, и пище, и о всех пустынных упражнениях (ибо все с советом взаимным творили). И так проводим время неизъяснимо утешительно, по отправлении же обычного богомолия вместе обедаем. Когда же приходит час уходить ему от меня, тогда невольно со слезами и с истинною сердечною печалью далеко провожаю его, расставшись же с ним и идя обратно, не могу просто идти, но всегда от любви и веры моей к нему стараюсь моими недостойными ногами ступать на следы его, веруя, что и это будет мне на вспоможение. Возвратясь же и войдя в келью мою, целую вещи, которые держал он своими руками, возводя мысленно мою к нему горячую о Бозе любовь. Много раз ночью точно он сам будил меня на молитву и так явственно, как бы слышу и походку его, голос же его чистый вне кельи явственно молитву творит: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас, – и, услыша его голос с молитвой, я вдруг пробуждаюсь и чувствую себя бодрым, точно как в то время я и не спал и часто отвечал: аминь, думая поистине, что он пришел и стоит вне кельи, и много раз бросался отворять ему дверь, но, вслушавшись, вижу, что никого нет. И почти всегда, когда я в должное время не пробужусь, то молитвенный его голос будит меня, и так уже я привык к такому подобию его голоса, что когда он разбудит меня, то я и говорю себе: не старец мой пришел, но ангел его пробуждает меня».

В таком святом, горячем и сладостом духовном дружелюбии проводили жизнь свою эти дивные пустынники, но Божиим попущением возникло было искушение между ними, ибо по удалении отца Зосимы в уединение старцу Василиску пришло желание усугубить воздержание, и он вознамерился положить себе неизменным правилом никогда не вкушать ни молочного, ни рыбного, даже и в Светлое Христово Воскресение. Отец Зосима не только сам не соглашался на это, но старался удержать от этого предприятия и старца, который, вопреки своему благодатному смирению, пришел в негодование и огорчение даже до того, что хотел было навсегда расстаться с отцом Зосимою и удалиться в другую пустыню, а свое намерение оправдывал примером великих пустынников. Отец же Зосима противопоставлял ему правила церковные и написал в доказательство более трехсот пунктов, и все эти пункты основал на церковных преданиях, ибо разрешения эти учредила Святая Церковь в духовном разуме: то во славу великих празднеств, как сказано было выше, то в опровержение еретических постов, и что малым вкушением рыбы и молочного не может разориться воздержанная жизнь, но докажется только смиренная покорность постановлениям Православной Церкви. Этими и подобными доказательствами отец Зосима убедил старца оставить свое намерение, и тот, со смирением и покаянием, сознаваясь в своем недоумении, обратился опять со всею любовью к единодушному житию с духовным другом своим, и уже после этого искушения никакая тень огорчений не помрачала духовного света святого их дружества. И ничто уже не возмущало сладчайших утешений чистой, искренней, взаимной любви, которая была им отрадою и укреплением во всех подвигах и искушениях пустынных. Ибо отец Зосима испытал тяжкое искушение в своем уединении от бесовских страшных мечтаний и привидений, которыми враг хотел изгнать его из удаленной пустыни. Года три подвижник Христов боролся во сне и наяву с врагами, не дававшими ему покоя: и на молитве являлись они ему ужасными страшилищами, и когда садился он обедать, окружали стол его в мерзких, безобразных видах, выдергивали ложку из руки, и казалось, будто едят его пищу, и производили разные визги, грохоты и шум. Но он не только не удалился из своего уединения, но даже не изменял назначенного времени хождения своего к старцу, а тот не учащал своих посещений, но при обычных свиданиях укреплял отца Зосиму в терпении, рассказывая, как сам десять лет в Брянских лесах был томим такими искушениями, как даже били его эти злобные враги, а в отсутствии старец Василиск помогал ему своими молитвами. При начале этих искушений отец Зосима чувствовал страхование, тоску и беспрестанной умной Иисусовой молитвой противоборствовал им. Впоследствии Господь так укрепил его, что он не чувствовал никакого страха и смотрел на них, как на мух, которые ничем не могут повредить, а только надоедают; впрочем, иногда душа его чувствовала какое-то уныние и грусть от того только, что тяжко душе близкое присутствие злых духов. Но в конце третьего года милосердный Господь совершенно избавил его от этого искушения. Так что и впоследствии в продолжение всей его жизни, даже при исходе души, никогда уже эти злобные враги не являлись ему, но боялись его, что видно было на одержимых беснованием. По прошествии этого искушения Господь исполнил душу его такими небесными утешениями, такими божественными радостотворными посещениями, что он начал бояться (как сам говорил), чтобы не прийти в забвение своих грехов и недостоинства. О чудное смирение! О неподражаемое смиренномудрие! Видя себя в дикой пустыне, как в раю Божием, и услаждаясь посещениями Божиими, молится, смиреннейший, молится о вкушении адских мучений: «Господи! дай мне познать мучение грешников, чтобы мне от великих Твоих милостей ко мне, недостойнейшему, никогда не забыться, что я великий грешник, покажи мне, Господи, каково будет это мучение, чтобы, боясь его всегда, старался я Твоею помощью благоугождать Тебе». Господь всегда волю боящихся Его творит и молитву их слышит. А эта молитва, столь смиренная, без сомнения, обрадовала Господа Иисуса и удивила небожителей, что удостоенный предвкушения небесных радостей просил не только увидеть, но познать собственным опытом, то есть вкусить адских мучений. Да, дивное смирение было главной чертой всей его жизни и преимущественным свойством души его. «Недолго спустя после таковой молитвы, в один день (говорит сам о себе отец Зосима) вдруг я почувствовал неизъяснимое страдание во всем существе моем, в душевном, телесном и духовном: этого ужасного страдания невозможно выразить никакими словами: душа известилась, что это адское мучение грешников. Я не видал ничего и не слыхал, но только все во мне страдало и томилось непостижимо: душа, сердце, все тело, каждый, кажется, волос на голове страдал. Томление духа, мрак, тоска... положение ужаснейшее – такое, что если бы оно продлилось еще несколько минут, то или душа вышла бы из тела, или пришел бы я в неистовство ума. Все сказанное мною слабо в сравнении с тем страданием: оно ужасно и неизъяснимо! И я в трепете упал на молитву пред Господом, но произнести ничего не мог, как только с крепким воплем воззвал: Господи помилуй! – И Он помиловал, и вдруг все миновалось, и слезы умиления и благодарения сами собой полились обильно». Во всю жизнь свою отец Зосима с глубоким смирением и сердечным умилением часто вспоминал эти страшные минуты, хотя после них все остальное время пустынного безмолвия провел в радостях духовных, в покое и тишине души и в Божественных утешениях.

Наконец пришло время воли Божией поставить светильник этот на свещнике, да светит многим, ежели не всему миру.

Отец Зосима и отец Василиск прожили в пустыне почти неисходно 24 года, по прошествии которых однажды, в бытность отца Зосимы в городе Кузнецке, познакомилась с ним некая вдова, лишившаяся в то время и мужа, и двух малолетних сыновей, и, оставшись одна, безотрадная, прибегла со слезами к сострадательному старцу, прося у него наставлений и утешения. Он посоветовал ей не вступать в супружество, в котором может она иметь другие скорби, и неизвестно, спасет ли свою душу, а посвятить себя служению Богу, Который силен укрепить и утешить ее и Один может восполнить все сердечные ее лишения. Вдова с верою приняла совет старца и немедленно решилась последовать ему, с тем только, чтобы отец Зосима руководствовал и наставлял ее на трудном монашеском пути. Отец Зосима сообщил об этом старцу Василиску и просил его совета. Отец Василиск обрадовался и сказал: «Слава Богу, что находятся души, желающие служить Ему Единому», и благословил отца Зосиму иметь попечение о ее душе и наставлять ее по правилам монашеской жизни. Но так как старцу неудобно было, по дальности расстояния от пустыни до города, и тяжело по внутреннему безмолвному устроению духа посещать ее в городе, то они решили, чтобы вдова эта, Анисья Конюхова, переселилась жить в ближайшую деревню, находящуюся от пустыни в тридцати верстах. Она приняла это предложение. Там отец Зосима и начал посещать ее, преподавая правила монашеской жизни и назидая спасительными советами. Недолго пожила она одна в этой деревне, в особой избе, у доброго семейства благочестивого крестьянина. Отец Зосима вознамерился построить ей уединенную келью близ деревни и по такому случаю отправился в город, где неожиданно с почтительной и убедительной просьбой был приглашен в дом советника Васильева, с которым старец был уже давно знаком. Советник открыл ему непреодолимое желание своей дочери посвятить себя монашеской жизни, и что она ни в какой монастырь не идет, но желает идти в ту же деревню под руководство отца Зосимы. Советник со слезами говорил, что сначала он и жена его всячески отклоняли дочь от этого намерения, но, видя ее сильное желание, убоялись противиться воле Божией и потому просят его принять ее под свое покровительство. Отец Зосима отказывался, ссылаясь и на неудобность места, и на свою неспособность, и на свое пустынное отдаление. Советник же убеждал старца быть отцом его дочери, которая и сама, выйдя к ним с матерью, со слезами стала умолять старца принять ее. В то время вид ее показался старцу весьма страшным и неприятным, но через несколько минут сделался обыкновенным. Смиренный отец Зосима не принял это за откровение, но, как впоследствии оказалось, она стала причиной многих его скорбей, а затем обратилась и раскаялась. По смирению своему старец подумал, что враг, завидующий спасению ее души, сделал это, чтобы навести на него сомнение и не допустить его принять ее. Впрочем, как ни отговаривал старец, девица Васильева усиливала свои прошения и наконец сказала: «Если ты отвергнешь меня, отче, Бог на тебе взыщет душу мою». Даже и после этих слов отец Зосима, не дав решительного ответа, уехал от них в деревню Сидорово (где жила вдова Анисья Конюхова), ибо он знал, что если отец девицы был человек честнейших и благороднейших правил, христианской души и доброго сердца, то мать ее была женщина посредственного ума и строптивого характера, а дочь – хотя и очень умная, но избалованная, изнеженная и самонравная, и потому, опасаясь возмущений своему спокойствию и тихому безмолвию, желал от нее отказаться. Но на другое утро, когда отец Зосима со всеми крестьянами той деревни и с работниками ходил осматривать место, где строить келью, сама советница с дочерью неожиданно приехали к нему. Опять повторились убедительные прошения с их стороны и смиренные отказы старца, но, видя их неотступность, он, в недоумении, как поступить, решился испытать ее, полагая, что ежели угодно Богу, то девица Васильева окажет смирение и послушание. Возле деревни, где приезжие нашли его, окруженного народом, была лужа, исполненная всякой нечистоты, со смердящей водой. Отец Зосима сказал девице: «Умойся из этой лужи». Она, несмотря на множество народа и на то, что была хорошо одета, кинулась к луже, чтобы умыться из нее, и старец едва успел ее остановить. После этого он оставил ее погостить у вдовы Анисьи, а сам отправился к старцу Василиску и, сообщив ему все, просил его совета и благословения. Отец Василиск сказал: «Видно, Промысл Божий что-нибудь устрояет, не отвергай ее, ежели и скорби какие будут от нее, то и на это есть воля Божия. А может быть, ее примером и многие души уневестят себя Богу, о чем радуются ангелы на небесах, потому как же не радоваться тебе, если Господь избирает тебя орудием Своей воли? Послужи усердно и не сомневаясь этому начинанию богоугодного устроения». Утешенный и утвержденный словами отца и друга, отец Зосима уже беспрекословно начал принимать желающих, ибо вскоре после Васильевой поступила к ним купеческая дочь, сирота девица Евдокия Р., и он им выстроил маленький корпус и обнес его оградой. И строение это совершилось чудесным милосердием и поспешением Божиим в 1820 году. Лес был куплен на средства советника Васильева, само же строительство свершилось удивительным образом: как только отец Зосима оповестил о том окрестных жителей, то вдруг собрались сорок человек и в один день выстроили и покрыли корпус, состоящий из пяти маленьких келий. Потом опять лишь оповестил крестьян, как пришли тридцать человек и в один день обнесли корпус небольшой деревянной оградой. На обеих этих постройках крестьяне по усердию трудились без платы. Через некоторое время советник Васильев заболел и призвал к себе отца Зосиму. Лежа на одре, он встретил старца такими словами: «Отец моей дочери, тебе я ее вручаю». Старец спросил, не угодно ли ему видеть дочь свою, может быть, в последний раз. «Нет, – сказал советник, – я поставил свечу Богу, боюсь и на время взять ее обратно, чтобы от мирского ветра она не угасла». По его кончине дочь, по благословению отца Зосимы, отпустила на волю всех доставшихся ей дворовых людей, а деньги, четыре тысячи рублей ассигнациями, положила в банк в пользу сестер начинающегося общежития, в которое вступила и овдовевшая мать ее. В скором времени к ним присоединились еще несколько девиц. Все они были с любовью о Господе преданы и покорны отцу Зосиме, но Васильевы, мать и дочь, наваждением бесовским восстали враждою на него от зависти любоначалия и возмутили было своей клеветой не только некоторых из сестер, но даже горожан и крестьян. Враг силился сделать подрыв в начале богоугодного заведения, но терпение, незлобие, любовь и молитва святых старцев победили доброненавистника. Васильевы с раскаянием возвратились, а старцы еще более усугубили свое о них попечение. Поэтому отец Василиск благословлял отца Зосиму проводить у них и по несколько дней, чтобы стараться как можно более утвердить между ними и порядок общежития, и правила молитвенные, и весь образ жизни монашеской, и печься об их нуждах. Тогда отец Зосима, видя в этом волю Божию, не только принес свое безмолвие в дар пользе и спасению многих душ, но жертвовал даже своею жизнью. Однажды необходимо было отцу Зосиме ехать от сестер к старцу в пустыню и от него немедленно возвратиться опять к ним. Время было хотя и зимнее, но погода стояла теплая, при возвращении же его от старца к сестрам опять похолодало. В предыдущую ночь был сильный мороз, вода в проливе замерзла, но неминуемо надобно было проезжать его. Смиренный отец Зосима, призвав в помощь молитвы своего старца и сестер, сошел с воза, чтобы лошади было легче, и пошел позади него. Не более двух саженей отъехал он от берега, как вдруг лошадь провалилась. Воз всплыл, а отец Зосима погрузился в воду и, едва успев схватиться обеими руками за воз, не знал, что делать: возвратиться назад было невозможно, кругом был изломанный лед, мешавшийся с текущей водой, к тому же он боялся отпустить воз, не надеясь достать ногами дна, так как знал глубину этого пролива. Лошадь до головы погрузилась в воду, и далее идти или плыть ей было нельзя, ибо перед нею был крепкий, неразломанный лед. Но и при виде такой смертной беды отец Зосима не отчаялся, а утешался тем, что Бога ради принял на себя служение сестрам и что благословение и молитва старца и сестер помогут ему. И в надежде на милосердие Божие, находясь в воде и держась за воз, ожидал, какой будет конец, а ничего нельзя было ожидать, кроме смерти, в чем он также смиренно покорялся воле Божией. Как вдруг неожиданно лошадь поднялась на дыбы и бросилась на лед перед собою, своим падением разламывая его, хотя сама вся погружалась в воду и сильно билась об лед. Увидя, что подается вперед, она стала смелее, веселее и чаще подыматься на дыбы. И так от одного берега до другого проломала более сажени в ширину и вышла на берег. И отец Зосима, не отпуская воза, выбрался за ней и всем сердцем принес благодарение Богу, избавившему его от смерти. Продрогшая лошадь быстро побежала, и отец Зосима, мокрый и дрожащий от холода, грелся, поспешая за возом, но вскоре платье на нем так замерзло и обледенело, сделавшись как деревянное, что пешком идти было невозможно, и он сел на воз. Холод и ветер уже не доходили до него сквозь ледяное платье, и милостью Божией приехал он к сестрам невредим, радуясь духом и благодаря Бога, что сподобил его потерпеть ради сестер, Богу посвященных.

Через некоторое время и старцы, и сестры увидели много неудобств в устроении общежития в этой деревне, ибо и церковь была очень далеко, и земля, на которой они поселились, принадлежала казенным крестьянам. И, по благословению отца Василиска и по просьбе сестер, отец Зосима отправился искать какой-нибудь упраздненный монастырь или другое более удобное место для основания женского общежития.

С великими слезами попрощался отец Зосима с любезным своим отцом, старцем Василиском, со своею любезною матерью (так называл он пустыню), с добрыми духовными сестрами и отправился в путь. Хотя, сопровождаемый благословениями и молитвами и укрепляемый твердой верой в Промысл Божий и в покров Матери Божией, он покорялся обстоятельствам, ясно видя в этом волю Божию, но, прожив почти 25 лет в лесах, чувствовал какую-то невольную грусть: весь мир казался чуждым, все представлялось ему диким, странным, и себя он чувствовал как бы живым мертвецом. В таком расположении духа путешествовал он по Тобольской губернии, где везде принимали его как посланника Божия, с верой и любовью.

Проезжая город Туринск, он заметил возле него на горе церковь с каким-то старым строением. Расспрашивая, узнал, что здесь некогда был мужской монастырь, который после упразднения его в 1764 году обращен в приходскую церковь. Отцу Зосиме полюбилось это место: с одной стороны, под горою, река Тура, с двух же сторон почти нет жилья, а вдали видны луга, поля и леса, и только с четвертой стороны Туринск, и то не очень близко. Все жители города, узнав о причине его прибытия, чрезвычайно обрадовались ему и высказали желание, чтобы у них возобновился монастырь и чтобы устроили его такие великие старцы. И отец Зосима, со своей стороны, обрадовался, узнав, что весь город православный, что даже в близких окрестностях нет ни раскольников, ни еретиков, ни иноверцев, а большая часть жителей – народ простой и добродушный. Утешенный этим обстоятельством, он прибыл в Тобольск к преосвященному Амвросию 1-му⁶, который принял его очень милостиво, отечески, с удовольствием выслушал его прошение возобновить и обратить в женский Туринский монастырь. С удивлением и утешением слушал владыка известие о начинающемся общежитии сестер под руководством отца Зосимы, но советовал ему самому ехать в Петербург и хлопотать в Святейшем Синоде. «Хотя я, – говорил владыка Тобольский, – с моей стороны все сделаю, то есть приму ваше прошение и отправлю куда следует, но за успех не ручаюсь, а ежели и благоволит на это Святейший Синод, то все же нельзя ожидать, чтобы это дело вышло скоро, ибо много уже лет прошло, как сей монастырь обращен в приходскую церковь, и все принадлежащее монастырю, как-то: пахотные земли, луга, озера с рыбною ловлей – все поступило казенным крестьянам, которые стали прихожанами этой церкви, и определен причт церковный. Дело очень трудное, почти невозможное, но невозможная от человека возможна суть у Бога. Сам, старец Божий, поезжай в Петербург и попроси». По совету Тобольского владыки отец Зосима и отправился в Петербург.

Великий град Великого Петра помнил еще великих старцев своих Коневских. И лишь только отец Зосима, как бы воскресший из могилы глубокого многолетнего безмолвия, явился в Северной столице, то обратил на себя всеобщее внимание. И духовные и мирские, и знатные и простые желали видеть и слышать дивного пришельца из лесов Сибирских, и не только с уважением принимали его, но даже вельможи, съезжаясь в какой-либо дом, посылали за ним карету и, привезя его в свое общество, удивлялись тихому и смиренному настроению духа, простой одежде и благолепной наружности пустынника. С умилением слушали его беседы – простые, без красоты витийственной и не многоречивые, но исполненные любви и смирения, строгости и снисхождения. Они были так действенны, убедительны и назидательны, что многих приводили в умиление и исправление.

Из духовных особ владыка Филарет Московский, присутствовавший тогда в Святейшем Синоде, более всех оказал свое благорасположение к старцу. Этот боголюбивый и любвеобильный архипастырь принял старца под свое отеческое покровительство и не только помогал старцу Зосиме в его предприятии, но даже поправлял его черновые прошения в Святейший Синод и содействовал исполнению этого дела.

А из вельмож князь Александр Николаевич Голицын, бывший тогда министром духовных дел, обер-прокурор Святейшего Синода князь Мещерский и генерал Штер весьма полюбили старца. Князь Голицын спросил однажды у него: «Жив ли старец твой, угодник Божий Василиск, и с его ли согласия начинаешь это дело?» Тогда отец Зосима показал князю лоскуток бересты, на котором отец Василиск написал свое благословение на это дело и пожелание успеха. (На лоскутке этом рукою отца Василиска было написано следующее: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас! Любезному старцу моему Зосиме в путь сей – мир Божий и благословение и непобедимое оружие, пресладкое и превожделенное и неумолчное Имя Христово и молитвами Владычицы нашей Богородицы, аминь. По сем остаюсь грешный раб твой. Молися за мя, немощного. Заочно умом моим припадаю к ногам твоим и лобзаю рамена и руце твои с главою. Гряди с любовью послужити хотению Божию, аминь. Поклон сестрам. Поминайте мя, грешного, в молитвах своих, аминь».) Князь, с чувством поцеловав сей лоскуток бересты и строки, написанные на ней рукою Василиска, сказал: «Теперь все будет сделано». И точно, преосвященнейший Филарет Московский и князья Голицын и Мещерский сделали представление Государю Императору Александру Павловичу, и именным повелением определено: «Туринский монастырь возобновить и обратить в женский». На обеспечение возобновляемого монастыря г-жи Веревкина, Шипневская и другие благодетели сделали пожертвование. Таким образом, отец Зосима, снабженный от Священного Синода надлежащими актами, отправился из Петербурга и благополучно прибыл в Тобольск, явился к преосвященному Амвросию 1-му, который принял старца с отеческим благоволением и, получив указ из Священного Синода об учреждении Туринского женского монастыря, предписал местному начальству сдать законным порядком Туринский монастырь старцу Зосиме.

Отец Зосима, приняв его в свое распоряжение, очень утешился тем, что нашел несколько деревянных келий, хотя старых, но еще довольно крепких и с печами, удобных для помещения сестер, и некоторую часть каменной ограды, еще не развалившуюся, а церковь трехпрестольную, каменную, в хорошем порядке и исправности, а потому, не медля здесь, поспешил в город Кузнецк.

После годовой разлуки с неизъяснимой радостью и благодарением ко Господу увиделись опять пустынные старцы. Радовались и сестры о возвращении своего отца и наставника и о благоволении Священного Синода. В это время один из вышеупомянутых старичков скончался, другой по болезни и дряхлости не мог более жить в лесу и возвратился в свое семейство, где и преставился через некоторое время. А Петр Мичурин (как описано в житии его), подвизавшийся только девять месяцев, быстро отлетел в вечность. Следовательно, неразлучные старцы наши, ничего не оставляя в сибирском лесу, кроме своих келий и своей пустынной жизни, вместе с сестрами, которых было двенадцать, оставили кузнецкие пределы и отправились в Туринск. Перед отъездом отец Зосима ездил прощаться в Иркутск к преосвященному Михаилу⁷, своему духовному отцу и благодетелю, с которым имел переписку до самой блаженной кончины святителя. Прибыв в Туринск в 1822 году, отец Зосима всех сестер поместил в келиях, хотя и тесных, но довольно удобных на первый случай, а для старца Василиска и для себя выстроил маленькую келейку в восьми верстах от монастыря, в уединенном месте. Отец Зосима большую часть времени находился в монастыре, занимаясь его внешним и внутренним устройством. Он написал сестрам устав, основанный на общежительных правилах св. Василия Великого, и имел попечение и об их душевном спасении, и об их житейских нуждах, и вообще о благоустройстве обители.

До первого своего путешествия в Санкт-Петербург, еще из Кузнецка, отец Зосима написал письмо родным в Смоленск. Изводимый судьбами Божиими из глубокого безмолвия сокровенной жизни пустынной и призываемый на поприще открытого служения Богу, он нашел нужным, открыть себя и родным своим, которые 30 лет не имели о нем никакого верного известия, слышали только, что он отправился на Афонскую гору, а что, не дойдя до нее, возвратился с границы и где жил впоследствии, не знали. Слышали, что он умер на Афоне, и, поместив имя его в свои помянники, молились как за усопшего. Также и отец Зосима 30 лет не имел никаких известий о родных, не знал, кто жив и кто отошел в вечность, а потому первое свое письмо написал вообще ко всем родным, спрашивая обо всех, а более о брате своем Илье, жив ли он и где обретается, в монастыре или в миру. Дети Ильи, потерявшие своего родителя в малолетстве, а в это самое время лишившиеся и матери, которая прожила после смерти своего супруга 7 лет, ответили отцу Зосиме, то есть старшая из этих сирот, бывшая тогда 17 лет, писала от лица всех к нему. И очень естественно, что письмо ее было исполнено скорбью сиротства и утешением, что он как бы воскрес для них вместо родителей. Впрочем, поистине говорю, она не имела тогда никакой мысли о монастыре, ибо хотя благочестивые родители с младенчества внушали им страх Божий, но по кончине отца мать, не имея довольно средств, чтобы доставить сиротам хорошее воспитание, отдала их богатым родным. И они получили светское воспитание, не имея никакого понятия о монастыре и о жизни монашеской, и в письме своем изъявляли только свое сильное желание видеть его.

Писали к нему и многие другие родные, и все просили его посетить их. И хотя письма от родных отец Зосима получил прежде первого своего отъезда в Петербург, откуда до Смоленска уже недалеко ему было доехать, однако же, не заезжая на родину, он поспешил тогда возвратиться в Кузнецк, ибо священной обязанностью поставил устроить прежде сестер духовных, и тогда уже, думал он, пусть будет что Богу угодно: приведет ли Бог быть на родине или нет, пусть на то будет воля Божия. Теперь же, устроив сестер духовных в Туринском монастыре и старца своего недалеко от него, в тихом и спокойном уединении, он увидел, что необходимо ему ехать опять в Петербург с тем, чтобы, во-первых, представить Святейшему Синоду устав правил, составленных им для общежития сестер в Туринском монастыре, во-вторых, испросить возвращения монастырю земли и всех угодий, прежде ему принадлежавших, и определения штатных служителей, ибо монастырь утвержден заштатным, наконец, в-третьих, получив сборную книгу от Тобольского преосвященного, самому поусердствовать сделать сбор в пользу новоустроенной обители, которая требовала многих издержек для своего восстановления. Старец Василиск опять благословил своего друга в путь, в Петербург и на родину.

С намерением побывать у родных желание, родившееся в душе его по получении их письма и доселе таившееся, – взять в монастырь хотя бы одну из племянниц, до того усилилось, что он во время своего путешествия крепко молился об этом. Сам он после рассказывал им: «От Туринска до Петербурга и от Петербурга до Смоленская просил Матерь Божию и приступал к Ней с такой мольбою: “Матушка моя, Царица Небесная, утешь меня, дай мне хоть одну дочь брата моего Ильи взять в монастырь. Покажи мне этим, моя Владычица, что я при милости у Тебя, это мне будет знамением, что Ты, моя Владычице милосердная, любишь меня, недостойного. Если же ни одна дочь брата Ильи не послушает меня, не пойдет в монастырь, тогда я буду думать, что всуе все мое монашество, вся моя жизнь пустынная, ничего я не заслужил у Тебя! Матушка моя, Царице Небесная, услыши это мое прошение, в нем полагаю я знамение Твоей ко мне милости!”»

В Святейшем Синоде отец Зосима имел успех во всех своих прошениях, причем некоторые члены Синода, вверяя ему монастырь, предлагали и даже убеждали принять рукоположение священства: «Ты, старец Божий, будешь их духовником, и это будет даже приличнее». И отец Зосима склонился было на это предложение, но, придя на квартиру и оставшись один, предался чистому глубокому смиренномудрию, которое исключительно владело всеми умственными его способностями. «Мне ли, недостойному грешнику, – говорил он себе, – дерзнуть совершать Таинство, на которое Херувимы и Серафимы не смеют взирать, покрывают крылами очи свои? Я ли приступлю к Трапезе, которую со страхом окружают Силы Небесные?» При этих размышлениях священный трепет объял все существо его. При таком высоком смирении отозвалась в сердце его любовь к пустынному безмолвию. «Если приму священный сан, – думал он, – то уже на всю жизнь должен я расстаться с самою любимой моей мыслью, со сладкой надеждой, что, рано ли, поздно ли, я опять возвращусь в мое любезное пустынное безмолвие. Теперь я утешаюсь тем, что если с помощью Божией устрою обитель и сестер внутренне и внешне, то опять удалюсь в пустыню, а тогда свобода моя будет связана». Эти размышления навели на него сильную грусть. Он всю ночь не мог уснуть и на другое утро отправился в Святейший Синод, где со смирением и со слезами уклонился от рукоположения, представляя свое недостоинство и стремление своей души по устроении обители вернуться в пустыню.

Окончив все дела в Петербурге, он поспешил в Смоленскую губернию и приехал в поместье, принадлежавшее некогда его родителям. Здесь жили две его пожилые сестры, одна – замужняя, с престарелым и болезненным своим супругом, а другая – девица, в этом доме имели приют и сироты брата его Ильи, принятые под покровительство родственниками. Отец Зосима знал это из писем, но весьма удивился, не найдя здесь племянников. Старший из братьев, 19-летний, служил уже в полку, два меньших, один двенадцати, а другой десяти лет, были помещены в учебные заведения, а две дочери, одна двадцати, а другая 17 лет, гостили тогда у тетки со стороны матери в 70-ти верстах от дома. За ними немедленно послали лошадей. В первые минуты известия о приезде дяди они весьма обрадовались, но дорогою на них напала какая-то тайная, сильная тоска. Они не понимали, что это была дань миру, который они оставят. Отец же Зосима, со своей стороны, усилил молитвы и к ним приложил пост, произнося пред Богом такой обет: «Господи, до тех пор не буду ни пить, ни есть, пока хотя одна моя племянница не решится служить Тебе в жизни монашеской». И с той минуты, как только послали лошадей, он открыл свое желание сестрам своим и зятю, которые, любя этих девиц как родных дочерей, весьма огорчились, но, имея к отцу Зосиме любовь и благоговение, как к угоднику Божию, не смели противоречить. Он требовал, чтобы они помогли ему убедить девиц, от чего те со слезами отказались. Он, взяв обещание, что родные, по крайней мере, не будут ни советовать, ни отговаривать, заперся в отведенном для него покое, молился, постился и писал увещания для племянниц. Через три дня утром они приехали. В первые минуты свидания радость и какой-то страх овладели ими, со слезами упали они к ногам его. Он обнял их, как отец родной, с радостью великой и с рыданием. «В них я вижу возлюбленного брата моего Илью», – сказал отец Зосима. И не смог выдержать более, немедленно начал открывать племянницам свое желание такими словами: «Где ваши родители? Точно и не было их! Так все умрем, и кто что имеет в мире, все и поневоле при смерти оставляет. Но как блажен тот, кто добровольно оставит мир для Бога!» Слезы лились из глаз его и, как небесный дождь на иссохшую землю, падали на юные сердца, огорченные скорбными обстоятельствами сиротства, которые, конечно, были попущены Промыслом Божиим для того, чтобы отторгнуть любовь их от суетного мира. Отец Зосима продолжил бы еще свои увещания, но Господь, творящий волю боящихся Его и молитву их слышащий, сотворил чудное действие Своего милосердного всемогущества. Обе девицы, заливаясь слезами, прежде меньшая, а потом тотчас же и старшая, отвечали единодушно: «Мы понимаем вас, мы согласны, мы готовы». Отец Зосима, вне себя от радости, стал молиться и громко в восторге прочитав: «Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу...», снял со стены образ Богоматери, не рассмотрев даже какой (оказалось, что это была Одигитрия Смоленская), благословил их. Это все было в комнате его сестры, в ее присутствии. Она сидела в молчании и в сильной грусти, но когда увидела, что уже все решено, то зарыдала и упала почти без чувств. Отец Зосима поднял сестру и сказал: «Будь Авраамом, это твой Исаак», и тот же образ, которым сам благословил девиц, передал ей и сказал: «Ты им вместо матери, благослови их», и она благословила. Тогда все вместе пошли к хозяину дома, где была и другая сестра старца. Все поплакали довольно. Потом отец Зосима, обратясь к племянницам, сказал: «Спасибо вам, друзья мои, что не дали долго изнемогать мне, старичку: три дня я не пил, не ел и почти не спал. А если бы вы долго не соглашались, я умер бы с голоду, уж такой положил обет ради вас». Тут подали чай, потом обед, после него старец показал племянницам целую тетрадь своих увещаний, написанных для них в течение этих трех дней. «Не хотите ли прочитать их, – сказал он, – для утверждения?» «Нужно ли нам теперь? – отвечали они. – Ваше слово было так сильно, и мы решились, и теперь уже все кончено». На следующий день отец Зосима просил своих сестер, чтобы поспешили сделать все необходимое для племянниц на дальний путь – в монастырь, ибо мирские одежды им были уже не нужны. А сам поехал в Смоленск, взять от губернского предводителя и от губернатора надлежащие виды для племянниц. В его отсутствие привезены были, по просьбе девиц, два их маленьких брата, которых они горячо любили. Тогда пробудились в них сильные чувства горестной разлуки, малые братья их горько плакали о своих сестрах, что те едут в Сибирь, в монастырь. А сестры плакали и терзались сердцем, что оставляют малых сирот, которые имели в них и отца и мать. Девицы до такой степени стали тосковать, что почти не могли ни пить, ни есть, только один сон подкреплял их, но и во сне они плакали. К умножению этой тяжкой борьбы, некоторые родные приехали прощаться с ними и, не связанные словом отца Зосимы, употребляли все средства, чтобы уговорить девиц отказаться от обещания идти в монастырь. Брат и сестра их матери до того настаивали, что даже объявляли свое право не пустить их. Тогда девицы, как бы испуганные этим намерением, умоляли их не препятствовать. Дядя со стороны матери, почтенный, умный и добрый, говорил им со слезами: «Что вы делаете? Вы бросаетесь в море! Если счастливо переплывете на другую сторону, то слава Богу. А если утонете в волнах? Теперь вы еще на берегу – постойте! Раздумайте! Вы еще молоды, успеете. И как могли вы решиться, не посоветовавшись с нами?» «Тогда уже не до совета было, – отвечали девицы. – Мы и сами не понимали себя в эти минуты. Что-то непонятное, непостижимое чувствовали мы тогда, и, как бы не владея собою, мы решились». «Так теперь опомнитесь и останьтесь» , – говорил дядя. «Нет, этого уже нельзя сделать, все кончено», – отвечали девицы. «Я знаю, – продолжал он, – вам совестно и стыдно как бы обмануть вашего дядю, монаха. Но и я вам дядя, и скажу ему, что я не только родной брат, но и крестный отец вашей матери, я не согласен и не отпущу вас». Тогда девицы со слезами умоляли не делать этого и говорили ему: «Поверьте, дядюшка, как пред Богом уверяем вас, что не от стыда или совести мы не остаемся. Но в ту минуту, как благословил нас образом святой отец, точно что запечатлелось в сердце и в душе, так что уже навеки невозвратно стало намерение наше, и с той минуты что-то такое сделалось у нас в сердце и душе, что мы хотя и плачем, тоскуем, но чувствуем непостижимое убеждение, что этого переменить уже никак невозможно – точно как невозможно было бы обвенчавшись развенчаться». Тогда этот дядя и тетка, после долгих увещаний и многих слез, сказали: «Буди воля Божия над вами» – и благословили их. Три недели были они в тяжкой борьбе, в тоске и слезах и уже весьма изнемогали и духовно, и телесно. Наконец возвратился отец Зосима. Увидя грустных племянниц, едва стоящих на ногах, он старался утешить их и, сам не понимая, пророчествовал, говоря: «Вы мне нужны будете». Они сказали ему: «Нам более всего горько оставлять малых братьев. Без нас теперь они остаются круглыми сиротами, без всякой опоры и отрады в такой юности». «Не сомневайтесь, друзья мои, – говорил отец Зосима. – Рассудите сами, ежели царь земной берет кого себе в услужение ко двору своему, неужели оставит он без милостивого призрения сродников его? Да если бы царь земной забыл о них, то служащий пред лицом его испросил бы всякую милость для ближних своих. Неужели Царь Небесный милостив менее царей земных? А ведь вы идете Ему служить. Он ли оставит ваших братьев? Я несомненно верую, что особенный Промысел Божий будет над этими сиротами. Сама Матерь Божия заменит им вас и сделает для них более, нежели бы вы могли что сделать, оставшись для них в мире».

Отец Зосима не медлил уже более и отправился в Москву, взяв племянниц с собою. Отъезжая, они известили письмом старшего своего брата, находившегося в полку в Калуге.

Что касается племянниц отца Зосимы, долгом поставляю описывать только то, что изъявляет силу молитв, силу совершенной веры, силу слов и пророчеств этого святого отца и из чего ясно является его любовь к Богу и Матери Божией, и его святое и чудное дерзновение, а потому и в нижеследующем событии видны те же благодатные действия старца.

В Москве принял их всех в свой дом почтенный и благодетельный купец Николай Афанасьевич Самгин. Сюда же прибыл из полка их брат, который день и ночь ехал на почтовых, чтобы только застать сестер и отвратить от этого, по его мнению, ужасного решения. Но едва он увидел старца и услышал его убеждения, то и сам сделался как безответный его послушник. В Москве отец Зосима остановился на некоторое время для сбора. Многие благодетельные особы сделали ему значительные пожертвования. Узнав, что он везет в Сибирь, в монастырь, двух своих молодых племянниц, многие принимали в этом большое участие и сострадание, так что когда некоторые богатые и знатные присылали экипажи за отцом Зосимой, то непременно просили, чтобы он и племянниц своих привозил с собою. Можно сказать, что это было для девиц искушение (как говорит Симеон Новый Богослов), что все стали оказывать сожаление и удивление: «Как это в такие годы ехать в дальнюю, дикую сторону, в Сибирь, в монастырь! Это ужасное заточение!» и тому подобное. Но за молитвы отца Зосимы эта вторая борьба не была так сильна для девиц, как первая. Они любили своих родных, особенно братьев, любили родительский дом, родину, а московский мир не имел большого влияния на их сердца. Однако отец Зосима не был покоен, потому что дела вверенной ему Туринской обители требовали его пребывания в Москве для сбора, а опасение, чтобы племянницы его не поколебались в своем утверждении и не увлеклись каким-либо мирским искушением, тревожило его, тем более что он иногда целые дни, занимаясь сбором пожертвований, оставлял их одних. Тогда он решился на важный поступок: отправился в Симонов монастырь и стал убеждать архимандрита Мелхиседека⁸, чтобы он тайно постриг его племянниц. Тот не только решительно отказал, но даже уговаривал отца Зосиму отложить это намерение. «Что ты делаешь, старец Божий? – говорил он ему. – Они не знают жизни монашеской, не видали еще монастыря, дай им хоть немного пожить и испытать себя. Что ежели они не перенесут и возвратятся в мир?» Отец Зосима противопоставлял ему свою веру в помощь Божию и в покров Матери Божией, однако же архимандрит не согласился. Тогда отец Зосима обратился к наместнику Симонова монастыря отцу Иларию и еще сильнее стал убеждать и упрашивать его. Когда же и тот стал высказывать ему похожие рассуждения, тогда отец Зосима, воспламеняясь любовью к Матери Божией и чудной своей к Ней верою, сказал: «Не сомневайтесь, батюшка, я их вымолил у Матери Божией и Ей же, моей помощнице, Царице Небесной, я их предаю и вручаю. Она и утвердит их». Тронутый до глубины души таким дерзновением, исполненным пламенной верой и любовью к Матери Божией, отец наместник Иларий согласился тайно совершить постриг, и отец Зосима в простоте любвеобильного сердца и плакал, и радовался, а на другое утро спросил девиц, желают ли они обручить себя Небесному Жениху. Их ответ был следующий: «Мы ничего не знаем и потому не можем ни желать, ни не желать. Мы себя вручили вам, как отцу, и вы знаете, что лучше для нас, то и делайте». Утешенный этим ответом, отец Зосима пошел с ними в Симонов монастырь, где ожидал отец Иларий, и их посвятили Богу навеки в звание иноческое. (Трогательна была тогда скорбь их брата. Еще провожая сестер, как овец на жертву, он шел издали, по другому тротуару, в молчании и слезах, но когда при пострижении услышал перемену их имен, то ударился головой о стену и зарыдал, сказав: «Все кончено! Теперь уже будьте верны Небесному Жениху».)

Из Москвы отец Зосима писал в Туринск к сестрам и от полноты утешенного сердца извещал, что Бог дал ему взять из мира двух родных племянниц, что он постриг уже их в Москве и везет с собою в монастырь. А между тем Тобольский преосвященный Амвросий 2-й (Рождественский-Вещезеров, бывший архиепископом Тобольским с 1822 по 1825 год, ибо Амвросий 1-й по болезни и старости отпросился на покой и, получив увольнение, уехал из Тобольска) и Тобольская духовная консистория получили указ из Святейшего Синода. В указе говорилось, что отцу Зосиме вверен в непосредственное заведование и попечение Туринский монастырь для восстановления, что ему предоставлено право принимать способных и удалять неспособных, что он уволен от всех отчетов прихода и расхода, что его вниманию поручено избрание начальниц из среды сестер Туринского монастыря, а до времени, пока окажется на это способная, править должностью начальницы по очереди старшим сестрам, выбор которых и смена их зависит от усмотрения старца-попечителя, что, наконец, монастырю возвращаются все его земли и угодья и определяются три штатных служителя.

Письмо отца Зосимы к сестрам и определения Священного Синода, исполненные беспримерного благоволения к великому старцу, были первой искрой загоревшегося впоследствии пламени скорбей и гонений. Пробыв один месяц в Москве и собрав четыре тысячи рублей ассигнациями, отец Зосима с племянницами отправился наконец в дальний путь на почтовых прямо в Тобольск. Труден и скорбен был этот путь, но, слава Богу, они прибыли благополучно. К великому удивлению, старец нашел здесь трех сестер своей обители: советницу Васильеву с дочерью и их племянницу, простую солдатскую дочь. Причина их прибытия была неприятная. Получив письмо от старца из Москвы и узнав из него о пострижении его племянниц, они поспешили в Тобольск, с целью до приезда старца испросить у владыки себе пострижение, чтобы вновь поступившие, молодые, прямо из мирской жизни, девицы не занимали высшее их по постригу место в монастыре. Но как далеко разошлись в этом случае желания и мысли тех и других! Смущенные неожиданным приездом отца Зосимы, они уже посовестились привести в исполнение свое намерение. Однако же попросили отца Зосиму, чтобы он их келейную постриг в рясофор, а сами, как бы смиряясь, отрекались, говоря, что для себя этого не желают. Отец Зосима, хотя и понимал, что они думали этим смирить его племянниц, поравняв с ними свою келейную, но с кротостью исполнил их желание. Прибыв же в Тобольск, отец Зосима прежде один явился к новому архиерею, который хотя в увидел его первый раз, но принял весьма благосклонно. В другой раз старец, представив ему своих племянниц, чистосердечно рассказал, по какой причине он решился возложить на них иноческий образ в Москве. Боголюбивый владыка, приняв и их очень милостиво, отечески благословил им носить в монастыре рясофорное одеяние и хотел их приуказить, но отец Зосима упросил отложить это до времени, пока они привыкнут жить в монастыре, точно предчувствуя недолгое их в нем пребывание. Отец Зосима с племянницами и обе Васильевы с келейницею, покрытою, по благословению владыки, рясофором, прибыли в обитель. Добрые сестры изъявили великую радость о возвращении отца своего и оказывали нелицемерную любовь и радушие к его племянницам. Весь тот день был точно великий праздник.

На другой день после своего прибытия отец Зосима с племянницами отправился в пустынное уединение к старцу Василиску, с которым более года был в разлуке.

Оставив лошадь недалеко от его кельи, они пошли пешком. В это время отец Зосима говорил племянницам, как должно поклониться старцу в ноги и просить его молитв и благословения. Подойдя ближе, они увидели этого дивного пустынножителя, сидящего спиною к ним на берегу речки и что-то моющего. Тихо приблизились они, и отец Зосима произнес молитву. Узнав голос друга, тот со словом «аминь», поспешил навстречу. В первое мгновение встречи они оба стали молиться, радостные слезы текли из их глаз. Девицы, стоя поодаль, тоже плакали. После краткой молитвы старцы упали в ноги друг другу и с горячей любовью, рыдая, обнялись. Потом отец Зосима, указывая старцу Василиску на своих племянниц, сказал: «Ты, отче, знал брата моего Илью, это его дочери. Твоими молитвами Господь привел их в жизнь монашескую, поручаю их святым твоим молитвам». В это время он дал знак племянницам, чтобы те поклонились старцу, хотя они сразу же это исполнили, но никак не успели предварить дивного смиренномудрия, ибо старец сам наперед поклонился им в ноги, что их чрезвычайно поразило. Но не одно это. Все, что они здесь в первый раз в жизни увидели, изумляло и трогало их. Маститый старец в худом рубище, на голове у него куколь (едва можно догадаться, что он был когда-то сшит из черного сукна), к нему пришита спереди береста в виде зонтика, для защиты слабых глаз от солнца; вид его был кроток, тих, ласков и весел. Все четверо сели на лугу возле речки. Тогда отец Зосима, желая показать племянницам тайное сокровище пустынной жизни, сказал старцу: «Мы, отче, не обедали, угости нас тем, что у тебя есть». «Простите, – отвечал великий старец, – я, грешный, уже пообедал и ничего не оставил, все съел». Отец Зосима, зная, что старец всегда гораздо позднее обедал, сказал: «Благослови отче, я что-нибудь найду у тебя». Тот не противоречил, и он, позвав с собой племянниц, пошел в келью и показал им все. С умилением и изумлением увидели они маленькую, низенькую келью с крошечным окошком. В одном углу небольшая глиняная печка, в другом земляной одр старца, покрытый рогожею, под которой в изголовье лежали дрова. Пол земляной, над одром в углу медный крест и образ Божией Матери. Отец Зосима открыл печку и вынул его кушанье в горшочке, состоявшее из какой-то пареной травы и печеных грибов, а на лавочке лежал черствый хлеб, получаемый им из монастыря. Пораженные до глубины души, девицы запечатлели в памяти своей на всю жизнь то, что удостоились увидеть тогда в первый и последний раз, ибо никогда и нигде не видали они пустынника, подобного Василиску. После этого отец Зосима подал обед, привезенный им из монастыря, и все четверо сели на лугу обедать. О дивная, незабвенная трапеза! Какой чрезвычайный и быстрый переход для новоначальных этих послушниц. Прямо от мирского стола удостоились они сесть за такую священную, пустынную трапезу. В продолжение этой трапезы они молчали в умилении и едва осмеливались вкушать пищу, а старцы беседовали. Но это спасительное впечатление завидующий спасению человеческому враг старался заглушить в молодых сердцах, полных еще миром. Тоска их, начавшаяся на родине, таившаяся в Москве, несколько рассеявшаяся в путешествии, в продолжение которого новые предметы – города, местности, народы, обычаи и прочее развлекали их, теперь, по вступлении в монастырь, возобновилась с большей силой. Особенно меньшая так ужасно тосковала, что даже боялись, чтобы она не лишилась ума. Она от всех скрывалась, уходила, иногда находили ее около монастырской церкви, лежащую в слезах между могил и памятников, иногда сидящую задумчиво на пригорке, откуда через ограду видна была Тура, а за рекою большая дорога и пыль проезжающих, а с другой стороны – крыши городских домов, и она, глядя на все это, говорила себе: «Счастливые люди живут своей жизнью, а для меня все кончено, я погребена в этих стенах, как в вечной могиле». Иногда как бы в исступлении ума, взглянув на кошку, она говорила: «Я и ей завидую, и эта тварь счастливее меня». К тоске присоединилось ужасное чувство: она до того возненавидела отца Зосиму, что когда он с любовью начинал увещевать ее, то она с тяжкой горестью говорила ему: «Лучше не говорите мне ничего, каждое слово ваше мне неприятно и больно, как нож в сердце. Что мне делать! Я и сама не рада этому, но я не люблю вас и даже не хочу видеть и слышать. Я не полюбила и монашества, этого мрачного единообразия, этой могильной жизни. Простите меня, отче мой, и молитесь обо мне». Хотя отец Зосима весьма огорчался и соболезновал ей, но такая чистосердечная откровенность подавала ему надежду, что Господь, предстательством Царицы Небесной, избавит ее от этого искушения. Он же усилил горячую молитву о ней и просил молиться старца Василиска и некоторых преданных ему сестер. В это время отцу Зосиме нужно было ехать в Тобольск к преосвященному по некоторым монастырским делам. Так как молитва его всегда была более внутренняя, нежели внешняя, то он всю дорогу туда и обратно (от Туринска до Тобольска 500 верст) возносил крепкую молитву с приложением поста. В его отсутствие, в праздник Успения Богородицы, Маргарита (так было имя меньшой его племянницы) почти полумертвая стояла в церкви пред распятием. Ибо близ большого распятия находился ящик со свечами, а ее послушание было помогать свещнице. В самое величание на всенощной Матерь Божия соделала чудо Своего милосердия: вдруг слезы ручьями полились по лицу Маргариты, которое мгновенно изменилось, сделалось необыкновенно веселым и спокойным, на ее мертвенно-бледных щеках даже показался румянец. По выходе из церкви старшая сестра спросила ее: «Что с тобой?» «Ах, Вера, друг мой, я не могу и рассказать: мне вдруг представилась вся слава Матери Божией на небесах, вся радость Ее, и как будто услышала я слова: “Что мешает и тебе того же достигать? Матерь Божия и тебя примет в Свою радость!” И в сердце моем разлилась какая-то радость, какое-то приятное спокойствие. Гляжу теперь на монастырь, и мне чудится, что я в раю, представляется, что и воздух стал чище и светлее, все сестры кажутся такими добрыми и к монашеской жизни прилежит душа моя, а отца Зосиму так возлюбило мое сердце, что не могу дождаться его». Вот как не постыдила Матерь Божия веры и надежды преданного Ей старца Зосимы. На другой день праздника он возвратился, все побежали встречать его у ворот. Маргарита, опередив всех, встретила его искренними словами: «Отче мой, отче мой, я люблю вас, люблю всей душой, не могла дождаться вас! Я люблю монашескую жизнь, я люблю всех сестер, я покойна, мне весело!» Можно вообразить утешение старца, ибо он знал непритворную откровенность этого юного сердца и видел, что это не были одни лишь слова, но что изменение духа ясно выражалось даже во всей ее внешности. Он сразу же пошел в церковь, и все сестры за ним. После того как помолились, естественно, что он прежде всех занялся наедине с Маргаритой, нетерпеливо желая знать, как и от чего произошла в ней такая чудная и быстрая перемена, и, услыша все подробно, пролил слезы благодарности к Богу и к Матери Божией о них, ибо старшая его племянница, любя сестру, от сожаления и попечения о ней забывала свою тоску. А любя и уважая отца Зосиму, находила утешение в его отеческой любви и упокоение и утверждение в его назиданиях, и потому тихо и неприметно, его молитвами, перешла от тоски в спокойствие духа, и всем сердцем, навсегда возлюбила жизнь иноческую, и с того времени до самой блаженной кончины отца Зосимы Вера и Маргарита были ближайшими ученицами, дочерьми духовными и послушницами его.

Отец Зосима, видя умножающееся стадо Христово и многих усердно вступающих в монастырь (ибо в короткое время уже более сорока сестер составляли общежитие), неусыпно заботился не только о постройке на первое время хотя бы деревянных келий и ограды, и о уставе трапезном, и о всех потребностях обители. Но более всего прилагал он внимание и попечение к устроению духовной жизни сестер, основанием которой положил, как сказано было выше, правила св. Василия Великого и Иоанна Лествичника, согласно с которыми составленный им и одобренный Святейшим Синодом устав он старался осуществить в жизни врученных его управлению сестер, поэтому необходимо было его непрестанное присутствие в обители, а от старца Василиска за восемь верст невозможно было отцу Зосиме ежедневно ходить по его летам и изнеможению сил. Туринский монастырь внутри ограды имел как бы два разделения: на горе стояла церковь, а около нее кельи сестер, по подгорью поперек всего занимаемого им пространства шла еще легкая ограда, за которой располагались монастырские огороды, а возле гряд внизу – старая баня. Но так как строгий устав общежития не дозволял и помыслить о бане, то эту баню отец Зосима обратил в келию для временного своего пребывания. Его присутствие, его чудный пример, его молитвы, его отеческая любовь и доброта со всеми, его добродетельные наставления производили удивительные действия. Нельзя без радостных и благодарных чувств сердечных вспомнить ту жизнь, какую завел было отец Зосима в Туринске. Вот краткий очерк ее на общую пользу и в назидание душ.

Сверх церковного неопустительного богослужения положено было правилом ежедневно за час до утрени собираться всем в церковь. Сам старец принял на себя послушание будилыщика, и, подходя к келье, тихо стучит в окно с молитвою, и каждая сестра, едва услышит голос любимого отца, немедленно бежит за ним (не удивляйтесь этому слову – немедленно, ибо по уставу сестры не должны были никогда раздеваться и разуваться, только снимали верхние ряски и башмаки, а потому в несколько минут готовы были бежать за отцом своим), так что пока он, обойдя все кельи, отпирал церковь, уже все до одной входили вместе с ним в храм Божий и после утренних молитв читали поклонение Страстям Христовым, составленное Димитрием Ростовским, по окончании которого ударяли к утрени и до прихода священника иногда отец Зосима читал вслух какое-либо поучение св. отцов, и все около него сидели на церковном помосте и слушали, а иногда сидя в молчании с четками, с молитвою Иисусовою ожидали прихода священника. Мысль старца была та, чтобы души сестер были приготовлены к утреннему славословию или молитвою, или слушанием духовного поучения. После Шестопсалмия все трудящиеся отходили на свои послушания, в церкви до окончания службы оставались только поющие, читающая, церковница, свещница и немощные. У обедни должны были быть все неотложно. После вечерни учреждено было такое правило: акафисты, каноны и по четкам с земными и поясными поклонами, и с умною молитвою. Перед каждым воскресеньем и перед большими праздниками отправлялось всенощное бдение, накануне которого после малой вечерни позволялось часа два или три отдохнуть, в девять же часов вечера собирались все в церкви с отцом Зосимой и до трех часов утра проводили ночь в храме Божием в пении акафистов, в чтении Псалтири и Нового Завета. Между молением три раза садились, и отец Зосима читал поучения. В три часа утра начинался благовест, приходил священник, и отправлялась всенощная по церковному чиноположению, по окончании которой все в молчании расходились по кельям, и ни одна сестра до обедни не должна была ложиться спать, но или читать в кельи книгу, или для разгнания сна тихо заниматься чем-нибудь в своей келье с молитвою Иисусовой. Каждый праздник после обедни священник с крестом и с пением клиросных, в сопровождении всех сестер, а иногда и посетителей, входил в трапезу и окроплял ее святой водою. Все сестры садились за стол, при обычном чтении так называемого жертвенника, то есть во время трапезования одна из сестер, стоя пред аналоем, читала жития святых или другие поучительные священные книги. Тогда все мирские, бывшие у обедни, должны были выходить из монастыря, и все ворота запирались. После трапезы всем сестрам позволялось отдыхать до вечерни, при благовесте к которой отпирались ворота. Трапеза была учреждена во весь год постная, кроме шести сплошных недель, а именно: недели Пасхи, недели Троицкой, двух недель Рождества Христова, сплошной недели Триоди и недели сырной. В прочие же праздники предлагалась рыба, во весь год в понедельник, среду и пятницу (кроме случавшихся в эти дни праздников) наблюдался 9-й час, то есть до трех часов никто не имел права ни пить, ни есть, в три часа трапеза без елея однажды в день. В Пятидесятницу в эти дни раздавались паксимады, то есть по полбулочке пшеничного хлеба, а трапеза была неизменно в 3 часа, с разрешением елея. Великий пост отличался особенным воздержанием и сухоядением. Отец Зосима имел чрезвычайный дар не строгостью и принуждением, но отеческой любовью и собственным примером разгорячать сердца к подвигам и самолишениям, так что вся дружина новых ратников его не только не тяготилась и не скучала вышеописанным учреждением, но каждая из сестер одна перед другою рвалась на большие подвиги, и как дети простосердечные, не задирая друг друга, испрашивали у него благословения, иная на пятидневное неядение, иная на трехдневное; которые же просили позволения не есть более пяти дней, тем он не позволял. Иная получала благословение спать на голой скамейке с кирпичом в головах, и он сам с утешением делал им деревянные колодочки вместо подушек, иные испрашивали благословение спать сидя на скамеечке, иные даже спали стоя, привязывая себя, чтобы не упасть; друг друга будили ночью на молитву. Одежда у всех была одинаковая, простая, и не только ни одна не должна была иметь собственных денег или какого-либо имущества, но и полученные гостинцы от родных или благодетелей приносили к отцу своему, и он отдавал их в общее употребление. На труды обительские, например обрабатывать огороды, ходили все, а на рыбную ловлю и на дачи монастырские за грибами и ягодами даже с удовольствием. Там принимал их с любовью старец Василиск, а сопровождал их везде отец Зосима, с которым они были неразлучны, точно овцы с пастырем или дети с матерью. Так усердно и утешительно начали сестры со старцем работать Господу от юности своей, ибо почти все они были молоды: 24, 22, 20,18,17 и 12 лет, были даже и 7 лет. В числе сорока сестер было не более шести пожилых.

Есть повесть об откровении одному великому пустынножителю, что в последние времена не будет подвигов в иноках и что последний род ничем же спасется, только скорбями и напастями. И так как Всеведущий Господь предвидел, что такое начинание подвижнической жизни, по слабости человеческой, не утвердилось бы до конца или было бы бесполезно от измены смирению, то промыслом Своим перевел их на другие подвиги, более смиренные и не столь опасные, – в скорби и напасти.

Недолго утешался любвеобильный отец усердием чад своих в служении Господу и в преданности ему искренним послушанием и святой любовью. Недолго утешались и сестры такой блаженной жизнью под покровом и руководством возлюбленнейшего о Господе отца своего. Враг душ наших, завистник спасения человеческого, Божиим попущением строил тайно свои козни и наконец открыл явную войну против старца, пекущегося всею душою о спасении душ ближних. Но не размыслил он, омраченный злобою, что Иов прославился еще более его нападениями, нежели праведной жизнью. Васильевы, мать и дочь, сколько ни старались скрывать свое любоначалие, зависть и немирное настроение против старца, но эти ядовитые страсти, усилившись тайно в душах их, открылись наконец следующим образом. В уставе этого общежития положено было, чтобы ни одна сестра не принимала в свою келью никого, даже родителей, не испросив прежде на то благословения старца; также не должна была без его благословения ни писать, ни получать писем. Васильевы иногда нарушали этот устав, а особенно часто они принимали, иногда и тайно, одну городскую девушку.

Однажды две пожилые сестры, посланные в город за послушание по обительскому делу, нечаянно узнали, что эта девушка отправляется на богомолье в Верхотурье и в Оболак и будет в Тобольске, куда несет большой запечатанный пакет от Васильевых. Эти две старицы, сильно испуганные нарушением устава, убедили ее страхом Божиим не быть орудием такого искушения. Та, убоявшись греха и негодования старца и сестер, отдала им этот пакет, не зная сама, что в нем заключалось, и умоляла их, чтобы они испросили ей прощение у отца Зосимы и у сестер. Сколь велики были скорбь и удивление отца Зосимы и преданных ему сестер, когда старец, по праву устава открыв пакет, узнал о неожиданных кознях против себя и против всей обители. В пакете этом был белый, не писанный лист бумаги, на котором внизу мать и дочь и две их келейницы руки приложили. К листу прилагалось длинное письмо от Васильевых к их родственнику, Тобольскому прокурору Р., в котором они обращаются с просьбой написать на этом листе от их лица прошение к Тобольскому преосвященному. В письме они излагали следующую мысль этого прошения:

1. Неприятно и тяжко всем сестрам и соблазнительно мирским, что старец-мужчина живет в женской обители (то есть в вышеупомянутой келии под горой, устроенной, впрочем, вне внутренней ограды обители).

2. Приличие и желание всех сестер требуют иметь игуменью (причем довольно ясно давали понять своему родственнику, что обе они и по званию, и по вкладу, и по вступлению из первых в обитель имеют право на начальство).

3. Старец в церковнослужение вносит какие-то скитские раскольнические правила и богомоленье (имелось в виду поклонение Страстям Христовым и прочие вышеприведенные правила)

4. Не имея священства, исповедует сестер и прощает грехи (так называли они откровение помыслов сестер перед старцем, как перед духовным руководителем).

5. Весьма дурную производит постройку в монастыре, издерживая безрассудно на нее обительские деньги, из которых много утаивает и у себя (это была сущая клевета).

6. Он, должно быть, раскольник, ибо сам служит молебны (в обители пели нараспев каноны и акафист).

7. К ним не имеет уважения и притесняет их.

Это только важнейшие пункты их доносов на старца, еще много сообщали они в письме своем, где в заключение сказано, что они просят его, то есть своего родственника, чтобы он сам написал что хочет от их лица на посланной и подписанной ими бумаге, только бы постарался у владыки об удалении отца Зосимы из монастыря и о поставлении игуменьи (здесь дочь не утерпела даже, чтобы не упомянуть, что мать ее, советница, и по летам, и по приличию, и по достоинствам может быть избрана, а о себе смиренно выражалась, что она недостойна, неспособна и не желает).

По прочтении этого письма преданные старцу сестры чрезвычайно огорчились и со слезами говорили: «Пусть бы они одни изложили свои смущения, для чего они всех нас замешали? Мы не желаем иметь ее игуменьей. Не расстанемся с тобою, отче, лучше готовы умереть, нежели лишиться твоего руководства. С Божией помощью докажем на деле их неправду». Отец Зосима, помолясь сам, велел всем сестрам молиться и, предаваясь во всем воле Божией, сказал: «Пойду к ним, может быть, совесть тронет их, и мы опять примиримся, ибо буду просить у них прощения». Лишь только он вошел в их келью, они (уведомленные уже той девицей об открытии их замысла и о том, что пакет в руках старца) встретили его в ужасном раздражении и, забыв все приличия, с криком осыпали его укоризнами и ругательствами. Возвратившись, он со слезами молился о них и сестрам велел за них молиться. А они немедленно наняли лошадей и все четверо, то есть мать и дочь Васильевы и две их келейницы, уехали в Тобольск. Тогда отец Зосима их пакет с белым листом бумаги и с письмом к прокурору Р. в подлиннике отправил к Тобольскому преосвященному, приложив при этом свое письмо, в котором просил правосудия и милостивого покровительства архипастыря. Через месяц они возвратились из Тобольска все четверо, покрытые рясофором от самого преосвященного, и привезли письмо от владыки, в котором тот приказывает старцу-попечителю благосклонно принять их, дать им кельи, какие они сами выберут, предоставить все выгоды и свободу жизни, и всякое спокойствие. Отец Зосима со смирением все исполнил, но скорбел душой, что так предубедили они против него архипастыря, в котором он надеялся иметь опору и помощь в своих устроениях обители, внутренних и внешних. Васильевы торжествовали, и хотя без ссор, но обходились со старцем с презрением, а всех сестер старались ласками привлечь к себе. Однако же, наоборот, сестры в горести и слезах еще более прилеплялись к смиренному и оскорбленному своему отцу. Но этим не кончилось. Советница Васильева начала часто ездить в город, завела знакомство с господами и купцами. Как она, так и дочь ее не только принимали в своих кельях гостей, но и стали брать заказы на золотошвейные работы и иметь свою собственность. К старцу же относились со всевозможным презрением и чинили ему и приверженным к нему сестрам оскорбления, употребляя все средства, чтобы вредить и разрушать все его учреждения, дабы можно было показать их начальству как неполезные и дурные. Они совершенно отделились от общежития сестер; тех же, которых полагали не преданными старцу, тайно склоняли на свою сторону и уверяли их, что вредное управление отца Зосимы скоро кончится, что они подали донесение владыке и лично его убедили и ждут скорого решения. Хотели даже принимать из мира к себе послушниц, чего, однако, старец никак уже не допустил, и они уговаривали желающих вступить дожидаться в своих домах, говоря, что скоро все правление монастыря будет в их руках, что старец непременно будет уволен, а может быть, и сослан на Соловки, причем те же клеветы распускали и в городе. Отец Зосима, тоскуя душой о таком расстройстве в обители и узнав, что они подали прошение и ждут решения, начал думать, что, видно, не угодно Богу это его служение, благословная вина оставить все и удалиться в пустыню. Преданные ему сестры горько плакали и говорили, что никогда от него не отстанут, готовы за ним и в пустыню, и в заточение, которым угрожали Васильевы.

Тогда отец Зосима написал два прошения почти одинакового содержания: одно к Тобольскому преосвященному, другое – в Святейший Синод. В том и другом он просил увольнения от должности попечителя и свободы возвратиться в пустыню. Если же не соизволят на его увольнение, то просил удалить из обители возмущающих ее спокойствие и препятствующих завести образ жизни по общежительным правилам Василия Великого. Не получая долгое время никакого ответа на эти прошения, все как будто стали привыкать к настоящему положению жизни; как говорится, человек ко всему может привыкнуть. На то, чего переменить нельзя, мало-помалу смотрят равнодушнее, так и это смятение монастыря, насколько вначале огорчало и смущало души всех сестер, настолько же со временем стало уже обыкновенным. На Васильевых с их послушницами сестры смотрели как на чужих, ибо те сами совершенно отделились от общества. Только по приказанию старца сестры старались избегать всякого столкновения с ними, даже с их келейными, и воздавать им уважение. Почему и все затихло было в обители, и старец не оставлял дел обительских, производил постройку и заботился о всех потребностях монастыря, а более об утверждении сестер в терпении, смирении, в мире с ненавидящими мира, в молитве за обидящих и в преданности воле Божией.

В тяжкой неизвестности о решении дела, в стеснении духа и в печали сердечной, но, впрочем, более в тишине и молчании проводили время отец Зосима и преданные ему сестры, стараясь видя не видеть и слыша не слышать, что делалось вне их общества. Но вдруг в монастырь неожиданно прибыли два протоиерея: один тобольский, член духовной Консистории, другой тюменский и третий – благочинный Туринский. Они пошли прямо в церковь и приказали старцу-попечителю и всем сестрам без исключения прийти туда же. Когда они собрались, был зачитан указ, в котором сказано, что Святейший Синод предписывает Тобольскому преосвященному исследовать дело Туринского монастыря и представить в Синод. По этому указу назначенные владыкою и прибывшие в монастырь три члена начали производить следствие, предварив его приведением к присяге всех сестер, за исключением самого отца Зосимы с его племянницами и обеих Васильевых, матери и дочери. Потом старцу велено было удалиться на время из монастыря, пока сделают допрос сестрам, чтобы он не научал их. Но прежде этого допроса протоиерей, член Тобольской консистории, почти целый день был наедине с Васильевыми, после чего поодиночке были допрашиваемы все присягавшие сестры. Старец, зная правую совесть сестер и истинное их о Христе усердие, был покоен, но мог ли кто думать, чтобы такими неправдами старались низвергнуть старца и запутать неопытных простосердечных сестер, как то оказалось на деле? Когда по окончании допроса племянницы старца спросили у них, о чем их спрашивали и что они отвечали, то все наперебой рассказывали со всей искренностью, как старались они оправдывать старца или, лучше сказать, объяснить его невинность, как кто умел, и что каждая заключила свои показания тем, что не находит его ни в чем виновным. На вопрос племянниц, так ли написаны их показания, простодушные сестры уверяли, что точно так. Но сколь велико было всеобщее удивление, когда оказалось, что ни одна сестра не видала, как было написано ее показание, и что не только неграмотные, но и грамотные подписались, не прочитав своих показаний. Когда племянницы им представляли, что могло быть написано совершенно не то, что они говорили, то сестры отвечали, что этого быть не может, ибо сам тобольский протоиерей Ф. писал и сам им прочитывал и потом приказывал подписываться, что иные сами исполнили, а за неумеющих грамоте подписывали его сочлены, и нам совестно было, говорили сестры, показать, что мы ему не верим. Когда же они убедились, какие худые последствия могли произойти от такого доверия, особенно для старца, то сильно огорчились и просили протоиерея Ф., чтобы он дал кому-нибудь из них прочесть их показания. Сначала он уверял, что они требуют незаконного, почему он и не может удовлетворить их, но когда племянница старца, вступив в их спор, сказала: «А законно ли не дать ни одной из сестер, хотя бы наедине, прочесть свое показание?», то он, не в силах отказать столь справедливому требованию, обещал на завтрашнее утро показать эти бумаги, которые в то время, как говорил он, были уже отосланы им на его квартиру в город, с чем и ушел из монастыря к себе. Сестры с нетерпением ожидали его поутру, но он в ту же ночь уехал в Тобольск. Но накануне своего отъезда, вечером, призывал он старца к ответу на пункты Васильевых, в которых они делали на него донесения. Ответы старца на каждый пункт были так чисты и справедливы, что могли бы быть совершенным уничтожением доносов, однако он подал прошение, в котором делал нужные объяснения против донесений, и сестры, усомнившись в исполнении обещания Ф. (поспешный ночной его отъезд действительно оправдал это их сомнение), также подали от себя прошение, в котором повторили свои показания, бывшие при допросе, прося членов следствия, чтобы оба эти прошения были присоединены к делу, и которые Ф., хотя против своего желания, не мог не принять и дал своеручную расписку в получении этих прошений.

В тот же самый день, по окончании допроса сестер, когда все, собравшись, сидели в одной келье, с изумлением и прискорбием увидели в окно, что старец Василиск также шел на допрос. Он едва уже передвигал ноги, опираясь на две палки, удрученный старостью и подвижнической жизнью. Некоторые из сестер выбежали ему навстречу и помогли войти в церковь к следователям, ожидавшим его. Старца Василиска требовали потому, что Васильевы, зная, что у него потерян был паспорт, доказывали, что попечитель держит в монастыре какого-то беспаспортного старика (они не знали, что старец имел уже другой законный вид), но и это показание было ложное, потому что он жил не в монастыре, а на монастырской даче в восьми верстах от него, в монастырь же переселялся только на несколько месяцев, в самые жестокие холода, которых не мог уже выносить в последние годы своей жизни, и то не в монастырь, а в келью своего друга и сподвижника, стоявшую в огороде. Так 90-летний пустынник этот, известный всем своей святой жизнью старец Василиск, проведший 70 лет своего монашества во внутренней пустыне, в глубоком безмолвии, не избежал оскорблений, но не могли притеснить его, ибо он, кроме свидетельства своих добродетелей, имел и форменный вид. Его спрашивали по совести и о старце Зосиме, и вот каков был его ответ: «Сорок лет мы живем вместе, я не видал в нем никакого порока». Более не сказал он ни слова. Какое свидетельство могло быть светлее и сильнее этого? Но и оно не подействовало: так угодно было судьбам Божиим. По отъезде следователей старец и сестры долго не знали, какой ход имело их дело. Известно было только то, что прокурор Р. и советник Б., родственники Васильевых, ходатайствовали за советницу и ее дочь. Эти последние показывали сестрам даже некоторые из их писем, намереваясь тем привлечь их на свою сторону. Из писем видно было, что и Консистория убеждена в правоте Васильевых, но и сама советница, бывши у архиерея с дочерью, лично представила ему все в каком хотела виде. Однако старец со своей стороны не оставлял дел, относящихся до обители, хотя и видел, что труды его худо были принимаемы. Между тем протоиерей Ф. представил преосвященному порученное ему следствие как ему хотелось. Ночной отъезд его не обещал ничего хорошего для старца, и чего можно было ожидать после такого следствия? Почти все лето ждали окончания этого дела; впрочем, время это проводили отрадно, потому что скорби отца Зосимы и его чудное терпение и смирение и любовь к обидящим еще более привлекали сестер к общению с ним и к теснейшему между собой духовному содружеству. Но и с Васильевыми они не имели ссоры и при встречах в церкви или где-нибудь старались обходиться с ними мирно и учтиво, вступая лишь в незначительные разговоры, ибо старец приказывал сестрам как можно миролюбивее обращаться с ними, не отказывать им ни в чем и всегда твердил сестрам: «Побеждайте благим злое, помните Христову заповедь: любите враги ваша» – и не только словами, но и делом подавал им в этом пример и не по наружности одной старался наблюдать тишину, но в сердце не имел на них негодования, что после показал и на деле. Видя его великие добродетели и прилепляясь к нему горячей любовью, сестры и в скорбях не лишались спокойствия душевного и духовной радости, имея такого по Бозе отца и наставника, и были с ним неразлучны.

В это время, за месяц или более до приезда комиссии, совершилось поистине чудо, свидетелями которому были почти все сестры, монастырский дьячок, пожилой человек, и сам отец Зосима. В монастыре около церкви есть много могил и памятников, а за ними кельи, и некоторые сестры, пока не привыкли, малодушно боялись мертвецов, однако увещание старца и привычка отогнали страх, так что они уже и не думали о мертвецах. Но вот как-то (это было, как выше сказано, незадолго до приезда комиссии) одна сестра услышала в церкви во время вечерни какой-то непонятный и глухой стон. Она сказала об этом сестрам и старцу, но так как кроме нее никто не слыхал, то ей и не поверили, и старец заметил, что это или бесовское искушение, или следствие малодушия и воображения. Через несколько дней две или три сестры услышали тот же стон, а после едва ли не каждый день все стали слышать и заметили, что почти всякую утреню и вечерню, в то время как читали кафизмы или что-либо другое, звучал этот жалобный, унылый и глухой стон, и сам старец слышал, и дьячок. Стон этот раздавался иногда в углу церкви, иногда за печью, иногда за клиросом или за алтарем, и так глухо, как бы в стене или под полом, и, казалось, переходил с места на место. Сначала этот стон повергал многих в какой-то ужас, потом привыкли к нему, как бы к товарищу, только все же наводил он уныние. Иные сестры слышали этот стон и в трапезе, и в кельях, но другие нигде не слыхали, кроме церкви. Однажды перед воскресеньем, когда сестры еще не собрались на бдение и старец был один ночью в церкви, он услышал этот голос уже поющим жалобно и уныло, но не страшно, а слов различить не мог. Голос этот раздавался за церковью, с противоположной алтарю стороны. Как будто около стены тихо прошел невидимый певец и пошел за алтарь, а там уже отходил все далее и далее и наконец совсем не стал слышен. Никто не мог понять этого таинственного явления, которое продолжалось около двух месяцев, а после никто более ничего не слышал. Это было как бы некое предзнаменование произошедших вскоре воплей, стонов, слез и смятений в обители. Ибо кто в силах описать те печальные происшествия, которые последовали за этой тихой и отрадной жизнью, так услаждаемой присутствием и назиданием возлюбленного отца? Сестры, казалось, забыли прежние скорби и неприятности. Но вот наступили события, принесшие с собой еще большие скорби. Из Святейшего Синода получен был следующий указ: «Как дело Туринского монастыря в Синоде уже решено (впрочем, не упоминалось в указе, чем решено) и отдано обер-прокурору для доклада Государю Императору, повелением которого поручен был прежде монастырь в управление старцу, и как Святейшему Синоду неизвестно, скоро ли это дело выйдет от Его Величества, то, дабы предохранить обитель от убытков по причине внутренних беспорядков и прочих дальнейших расстройств, предписывается сим указом, чтобы до решения от Государя снять с попечителя бремя управления монастырем и, избрав чередную начальницу, представить ей оный в полное управление». Впрочем, Синод предоставлял местному начальству, то есть архиерею, «войти в распоряжение и принять нужные меры к успокоению обители». Более в указе Синода ничего не было. Тобольский преосвященный нарядил по этому делу в монастырь комиссию, первым членом которой поставил тюменского архимандрита, а его сочленами – туринских протоиерея и благочинного. Происками ли недоброжелателей или случайно, но только попущением Божиим назначенные и следователи, и исполнители указов не были благорасположены к старцу. В это время казалось, что все восстали на него, кроме старца Василиска, преданных сестер и немногих посторонних. Но чем более раздирались одежды единодушия и спокойствия, тем более открывались яркие, светлые черты преуспеяния внутреннего устроения старца. Без этих гонений как бы могли быть видны его чудная любовь к враждующим, молитва за них, кроткое, молчаливое терпение, смиренномудрие, покорность воле Божией и твердое упование? Ибо слышали от него только такие слова: «Я знаю одну Матерь Божию, когда Ей угодно, то Она откроет всю справедливость, если же Ей угодно, чтобы я терпел оскорбления, то мне ли сметь сопротивляться судьбам Божиим?» И в самом деле, Царица Небесная показала Свое могущество и покровительство невинности, как будет видно впоследствии.

Тюменский архимандрит, приехав в Туринск и взяв туринских протоиерея и благочинного, пришел в монастырь, велел собраться всем сестрам и старцу и зачитал указ преосвященного, в котором предписано, отняв у старца-попечителя монастырь, взять с него подписку жить вне его, не входить никогда в ограду, не иметь ни тайного, ни явного общения с сестрами, не писать никаких просьб в Святейший Синод, отобрать у старца все деньги и документы и описать все, что комиссия найдет в монастыре. Начальницу ясе избрать не из преданных старцу сестер, также отстранить и тех, которые подписывали прошения. У сестер отобрать и не позволять иметь по кельям ни бумаги, ни чернил, ни перьев, строго наблюдать, чтобы они не имели никакого общения не только со старцем-попечителем, но и ни с кем из мирских, даже с ближайшими родственниками, и взять с сестер подписку не писать никаких прошений, а в случае сопротивления старца-попечителя удалить из Туринска в какой-либо мужской монастырь. Строгость архиерейского указа встревожила всех сестер, но старец был покоен, только сожалел о сестрах. По прочтении обоих указов архимандрит стал принуждать сестер, чтобы избрали начальницу и чтобы в силу указа преосвященного удалили от этого избрания всех преданных старцу и подписавших прошения. Но так как только советница с дочерью и две их послушницы не находились в этом числе, то явно было, что этот указ был написан в их пользу. Хотя сестры заявили архимандриту, что не желают иметь начальницей советницу Васильеву, но, несмотря на это, архимандрит назначил ее и, отобрав у старца все ключи, отдал ей также все деньги и банковские билеты, кроме некоторой суммы, которую старец отказался отдать, как собственность сестер, доверивших ее ему, чего комиссия от него и не требовала. Затем, взяв со старца подписку не входить в монастырь и не видаться с сестрами, велели ему выйти из него. Старец, в присутствии всех в церкви помолясь Богу, поклонился в ноги сестрам, сказав со слезами: «Прощайте». Это как бы пробудило чувства сестер, которые до тех пор, бледные и окаменевшие, стояли в молчании. Тут все кинулись к ногам его и с рыданием говорили: «Нет, отец наш, не оставляй нас сиротами, мы не покинем тебя!» – причем некоторые бросались к ногам его, другие хватались за полы его одежды. Архимандрит, видя такое смятение и шум в церкви, строго повторил старцу, чтобы он, не медля ни минуты, удалился. И старец, вырвавшись, пошел из церкви, но сестры со слезами и рыданиями бежали вслед за ним, несмотря на запрещение начальства. Однако всех их остановили и заперли в церкви, из которой они увидели в окно, что монастырский священник повез куда-то старца. (Впоследствии оказалось, что отца Зосиму повезли в келью к старцу Василиску.) Это еще более поразило преданных ему сестер, ибо для пресечения всяких отношений со старцем им не сказали, куда его везут, и они думали, что его повезли в заточение, которым часто угрожали ему Васильевы. Из сестер, запертых в церкви, некоторые полумертвыми лежали на полу, а другие с рыданием бросались то в ноги членам комиссии, то повергались ниц перед святыми иконами, испрашивая от Бога правосудия и защиты, так что сам архимандрит пришел в замешательство и обещал было племянниц старца отпустить повидаться с ним. Но, переговоря со своими сочленами, отказал им в этой отраде. Однако сам вскоре пожалел о своем отказе, видя горестное последствие их тяжкой скорби, и потому сказал, что, находясь в монастыре, им невозможно видеться со старцем: «Одно могу я для вас сделать, – добавил он, – это отпустить вас из монастыря».

Эта милость оживила их, другие же сестры безутешно рыдали, некоторые даже не ходили на трапезу, и только слезы были им пищею и отрадою. Они непрестанно вспоминали часы, проведенные в присутствии старца, его слова и поучения, иные кидались в ноги к архимандриту и, хватая его руки, умоляли со слезами, говоря: «Куда ты девал отца нашего, нашего наставника? Отдай нам его, не заставь вечно на тебя сетовать». Видя это, архимандрит проникся чувством сострадания и переменил свое обращение из строгого в благосклонное, уговаривал всех и успокаивал и, казалось, начал усердно изыскивать справедливость, даже беседовал наедине с некоторыми сестрами и расспрашивал о старце. Среди всего этого смятения смущенные советница и дочь ее были как потерянные. Первая несколько раз подходила к сестрам, оказывала участие и старалась утешить, но ее утешение еще более бередило душу, дочь же ее бледнела и молчала. Наконец, не вынося более этих печальных сцен, ушла и заперлась в своей келье. На другой день архимандрит исполнил свое обещание и позволил племянницам старца перейти из монастыря на квартиру. Они весьма обрадовались этому позволению, ибо надеялись увидеться с отцом Зосимой, но грустно им было и оставлять огорченных сестер. Они отправились к хорошей своей знакомой, супруге одного туринского чиновника г-же Андрониковой, с которой старец позволял им иметь знакомство.

Женщина эта была лет двадцати пяти, умная, добрая, богобоязненная, скромная и чувствительная. Она довольно часто бывала у них в монастыре. Узнав обо всех этих происшествиях, приходила навестить их и с чувством искренней дружбы просила сестер избрать ее дом для жительства. Зная честность и доброту ее мужа, они с благодарностью согласились на это предложение и отправились к ней на присланной лошади. При отъезде они попросили архимандрита в свою келью, чтобы он видел, что они ничего обительского не берут с собой. В их келье ничего не было, кроме икон, нескольких книг, рукоделия и одежды, которую они носили.

В то время, когда сестры выносили и укладывали свое малое имущество и архимандрит и протоиерей сидели в их келье. Рахиль (так было имя в рясофоре девицы Васильевой) подозвала к себе сестру Веру, старшую племянницу старца, и, отведя ее в пустую келью, едва переводя дух, со слезами стала говорить ей: «Если бы вы знали, что происходит теперь в душе моей, какой ужасный ад у меня в сердце. Но что мне делать, не знаю. Теперь я уже не в силах ничем помочь. Ах! Если бы жизни моей было достаточно в замену или, по крайней мере, в успокоение этих слез, с какой бы радостью я отдала ее! Скажите, Бога ради, что мне делать?» Но Вера молчала и только плакала. Тогда та, рыдая, начала опять говорить: «Так, я чувствую, что вы не имеете духа отвечать такому чудовищу, как я, знаю, что мое присутствие более раздирает вашу душу, но пожалейте меня, я теперь несчастнее вас». «И вы нас считаете счастливыми, – сказала со слезами Вера, – когда мы лишены всего в жизни?» «Я знаю, – прервала Рахиль, – что в старце вы лишились всего, ибо в нем одном имели отца и мать, родных и родину, и знаю, что тяжело для вас теперешнее положение, ибо, изгнанные мною, вы теперь без пристанища. Однако при всем этом вы счастливее меня: вы не лишены утешения вашей совести и сладчайших надежд на благость Божию, которая вознаградит вашу горесть! А я терзаюсь ужасным отчаянием, поздним и бесполезным раскаянием. Вас все жалеют, плачут о невинном страдании, а меня проклинают. Так слезы этих тридцати бедных и невинных сестер послужат осуждением для меня на Страшном суде Божием, и я не имею теперь ни одного сердца, с которым бы могла разделить мои мучения, – я должна скрывать свое ужасное положение. Маменька уже начала подозревать меня и следит за мною, чтобы я опять не обратилась к старцу. Скажите ему, что уже третьи сутки, как началось это смятение, и я во все это время не спала и трех часов и ничего почти не ела. Если он не простит меня, не скажет хотя в одной строчке ко мне, что есть еще мне прощение у Бога, то я желала бы уморить себя голодом, ибо все равно уже погибать душе моей». Все это говорила она со слезами, как вдруг нечаянно вошел архимандрит и прервал их разговор. Рахиль скрыла свое смятение и поспешно удалилась. Архимандрит же с удивлением спросил Веру, о чем они говорили. Вера, тронутая слезами и раскаянием Рахили, вкратце рассказала ему об их разговоре. Когда уже все было готово к отъезду из монастыря, архимандрит пошел в церковь, куда собрались все сестры. Он, поставив Веру и Маргариту перед иконами, велел клирошанкам в напутствие им пропеть: Высшую небес, О Всепетая Мати, Заступнице усердная и еще некоторые стихиры Божией Матери. Пение мешалось со слезами. Вера и Маргарита также плакали и едва держались на ногах. Монастырский священник, причетник и все бывшие в церкви не могли удержаться от слез. Архимандрит подошел к Вере и Маргарите и сказал им тихонько, чтобы по окончании пения они прежде всего поклонились советнице в ноги и поцеловали у нее руку, а потом простились бы уже с сестрами, что они беспрекословно исполнили, так что архимандрит еще более был тронут этим их поступком. Даже советница прослезилась, но дочь ее не плакала, а только, прощаясь, сказала Вере тихо: «Не забудьте все, что я вам вверила сказать старцу, я теперь как окаменелая и не могу плакать, но если бы вы знали, как тяжело моему сердцу!» Это расставание с сестрами, исполненное слез, продолжалось более часа. Растроганный архимандрит не имел духа торопить их, но едва только Вера и Маргарита стали садиться в сани, как Рахиль, доселе стоявшая вдали и смотревшая на проводы, упала без чувств. Испуганная мать бросилась помогать ей, а архимандрит приказал отнести ее в келью, сам же проводил отъезжающих, которых, по милости Божией, приняли в дом свой Андроников как добрый родственник, а жена его как истинный друг. Они доставили Вере и Маргарите великое утешение, узнав, где находился отец Зосима, и известив их, что он у старца Василиска в пустыне.

В дом Андрониковых часто заезжал архимандрит, так как, квартируя в городе, каждый день ездил в монастырь по делу комиссии. От архимандрита они узнали, что Рахиль очень нездорова, желает исповедаться и причаститься, но прежде убедительно просит дать ей повидаться с отцом Зосимой, чтобы попросить у него прощения. Архимандрит ей обещал. На другой день после этого разговора отец Зосима приехал к своим племянницам. Кто может описать это свидание после столь горестной разлуки! В тот же день архимандрит сам проводил старца в монастырь, прямо в келью к Васильевым, где он долго наедине беседовал с Рахилью, которая просила у него прощения. Отец Зосима сказал ей: «За себя я от всей души тебя прощаю и у тебя прошу прощения, но как я могу простить тебя за все эти происшествия, суди сама? Если бы я пострадал один, то примирением со мною ты могла бы успокоиться, за все же эти расстройства обители, возмущение, слезы – чем тебя я успокою? Итак, если хочешь быть прощена от Бога, то смирись, открой пред всеми свои несправедливости и получишь прощение от Бога». «Но помогу ли этим хоть сколько-нибудь?» – сказала она. «Ты только сделай свое, – продолжал старец, – а там уже, что будет Богу угодно». «Но мать моя непреклонна к примирению», – возразила Рахиль. – «Нет, я знаю твою мать, – отвечал старец. – Она совершенная раба твоей воли».

После этого разговора старец возвратился на квартиру к своим племянницам.

В это время архимандрит видел во сне чудное явление: почтенный старец, незнакомый ему, но вида благолепного, святого, предстал перед ним и строгим и убедительным голосом увещевал его в пользу гонимого отца Зосимы, говоря: «Оправдай моего старца – он невинен!» Проникнутый до глубины души словами незнакомого, но дивного старца, архимандрит пробудился и велел позвать к себе благочинного, которому рассказал свой сон, прибавив: «Мне кажется, что это был старец Василиск, непременно желаю его видеть и сам пойду в его пустыньку. Не хотите ли и вы ехать со мною?» Благочинный охотно согласился, говоря: «И я должен признаться вашему высокопреподобию, что в эту ночь тоже имел видение, в истине коего уверен, ибо я лично знаю старца Василиска, который явился нам обоим и даже как бы с гневом приказывал мне защитить невинность отца Зосимы». Убежденный этим архимандрит немедленно поехал в пустыню с благочинным, а как только увидел старца Василиска, то, обернувшись, тихо сказал благочинному: «Точно, он явился мне» – и с благоговением вступил в разговор со старцем, во время которого отец Василиск весьма смиренно и мало говорил и не сказал ни слова в оправдание отца Зосимы. При прощании архимандрит хотел дать старцу Василиску денег, прося его принять их для своих нужд. «Простите, батюшка, – сказал, поклоняясь, старец, – во всю жизнь мою, по милости Божией, я не имею ни копейки в кельи, верую Богу, что и до конца не оставит меня, грешного» – и, повторяя смиренное «простите», отказался. Удивленный этим архимандрит, возвратясь от старца, заметно изменил свои мнения и действия.

К вечеру приехал архимандрит в дом Андрониковых и позволил отцу Зосиме остаться здесь жить со своими племянницами. Они не знали, как и благодарить его за такую милость, причем он прибавил, что начальница (то есть советница Васильева), со всеми сестрами, просит их прийти в монастырь на всенощное воскресное бдение, и что он это позволяет. Радость сестер при появлении их в монастыре была неизъяснима. Как пчелы, окружили они отца своего, и сама начальница приняла их благосклонно, но дочери ее не было в церкви. По окончании службы начальница просила старца с племянницами к себе в келью, где она и дочь ее упали к старцу в ноги и просили у него прощения, и он не уступил им в смирении. При этом Рахиль прочла вслух письмо свое, написанное ею от лица их обеих к преосвященному, в котором она обвиняла себя, говоря, что вопли невинных страдалиц пробудили ее усыпленную совесть, что она виновница всему злу и чувствует жесточайшие внутренние мучения, почему просит его высокопреосвященство примирить ее с Богом и совестью, вознаградить все обиды, оскорбления и неправды, которыми она несправедливо преследовала старца. Смиренный и сострадательный старец стал жалеть ее, что так беспощадно обвиняла себя в письме своем к владыке, и хотел было, чтобы она переписала его, смягчая его в свою пользу. «Нет, – сказала она, – не щади меня, отче, ибо когда в эту ночь я написала письмо, то почувствовала, что точно тяжкий камень свалился с моей души. Мне не только стало легче, но даже веселее, и я спокойнее теперь вижу тебя и всех сестер, это спокойствие стоит того, чтобы без пощады открыть всю вину свою». Письмо это Васильевы с первой почтой послали в Тобольск к преосвященному и письменно объявили комиссии о своем примирении, но комиссия отказалась принять их бумагу без ведома преосвященного. Между тем Васильевы всем говорили, что они виноваты, так что однажды на трапезе Рахиль кинулась в ноги сестрам, просила у всех прощения и говорила: «Я достойна, чтобы всякая сестра презирала меня, и если вы будете даже плевать на меня, то и это должна я снести, ибо всего достойна». Потом рассказывала, как на исповеди, когда и что доносила на старца, где какие употребляла хитрости, дабы свергнуть его и получить начальство, читала сестрам даже черновые свои письма. Такое ее истинное раскаяние и смирение склонило к ней сестер, а увещания архимандрита успокоили их, ибо он обещал им по решении дела совершенную свободу, а старец за послушание велел им до окончания этого жить вместе в монастыре. Оставляя их под управлением советницы, он хотел показать этим искреннее с нею примирение и говорил сестрам: «Теперь мы уже, Божией милостью, примирились между собой, и не с врагами моими вы будете жить, а с единодушными сестрами». Племянницы же старца, хотя жили с ним на квартире в доме р-на Андроникова, но уже без всякого подозрения часто ходили в монастырь к службе. В это время архимандрит с членами комиссии производил опись всему монастырю, и отец Зосима, освобожденный самим Синодом от всех отчетов, добровольно подал комиссии реестры прихода и расхода, по которым оказалось, что сверх актов и банконских билетов он издержал на устроение монастыря и на содержание сестер из своих средств более восемнадцати тысяч рублей. Им были выстроены в обители четыре деревянных корпуса, монастырь обнесен новой деревянной оградой, построены новые кузница и гостиница, заготовлено более двухсот тысяч штук кирпича, а также разного строевого леса и прочего материала. Все эти обстоятельства совершенно оправдали отца Зосиму во мнении комиссии, и сам архимандрит, казалось, принимал уже его сторону и стал всем говорить о его оправдании. Благочинный же непритворно просил у старца прощения и совестился даже смотреть на него, а в городе все уже нелицемерно сожалели о нем.

Целый месяц архимандрит жил в Туринске по делу комиссии и имел переписку с владыкою, в это время он уговаривал отца Зосиму для избежания подозрения в возмущении сестер переехать со своими племянницами в Тюмень, где старец, поместив их на квартире, сам может жить у него в монастыре, или если хочет вместе с ними – на монастырской даче, где предлагал даже свой дом для помещения. Вскоре, послав рапорт обо всем деле к преосвященному, архимандрит получил от владыки частное письмо, которое показал старцу. Преосвященный писал: «Внушите от меня отцу Зосиме, что гораздо лучше он сделает, если на это время удалится из Туринска». После этого старец решился ехать в Тюмень вместе с племянницами. И Анисью и двух их келейных архимандрит отпустил с ними. Но прежде их отъезда Васильевы получили письмо от своего родственника прокурора Р., который старался за них по этому делу. Он звал Рахиль к себе в Тобольск, прося ее, чтобы до свидания с ним она не писала никуда никаких бумаг, и, дабы более ее убедить, обещал исполнить все по ее желанию. Обрадованная этим Рахиль в надежде, что он поможет ей упросить преосвященного загладить причиненные ею старцу обиды (так как и прежде он действовал в их пользу) и переменить весь ход дела, поспешила отправиться в Тобольск.

Вскоре после ее отъезда архимандрит по окончании дела отправился в Тюмень. Вслед за ним и отец Зосима с племянницами и тремя сестрами, которым дозволено было ехать с ним, также переехал в город Тюмень, отстоящий на 200 верст от Туринска. Оставшиеся сестры более прежнего проливали слез, прощаясь с отцом своим, полагая, наверное, что он навсегда удаляется из Туринска, так что даже сам архимандрит, отойдя к окну, заплакал и, призывая Бога в свидетели, обещал сестрам, что при решительном окончании дела отпустит к старцу всех тех, кто пожелает следовать за ним, чем несколько успокоил удрученных скорбью сестер. За день до своего отъезда отец Зосима с племянницами приезжал прощаться к старцу Василиску, и тот благословил их. При прощании отец Зосима зарыдал и пал ему в ноги, а потом стал перед ним на колени. Кто бы не растрогался до глубины души, видя, что 60-летний старец, поседевший в пустыне, бледный, с полными слез глазами, стоял на коленях перед 90-летним пустынником, который дрожащей рукой благословлял его, потом обнял и, несколько минут так обнявшись, они тихо плакали, но и радовались духом, что терпели разлуку и скорби Христа ради; и один другого подкреплял и утешал. Отец Зосима говорил: «После того как решится дело мое, куда Бог управит меня, я приеду за тобою, не покину тебя; куда сам, туда и тебя возьму с собой»; а отец Василиск отвечал: «Хотя как ни буду слаб, но, пока жив, не покину тебя»; и так они расстались. Но отец Зосима в разлуке со старцем тосковал о нем, точно предчувствуя, что разлучился с ним до вечности.

Прибыв в Тюмень, старец с малым стадом своим пробыл два дня у архимандрита, который милостиво, приветливо угощал их; а потом перешли они на квартиру недалеко от монастыря, где и жили все вместе. 3 декабря архимандрит поехал в Тобольск на именины к преосвященному, которые праздновались 7 декабря, и обещал старцу и сестрам быть их ходатаем у владыки. Во время отсутствия архимандрита Рахиль на обратном пути из Тобольска заезжала к ним в Тюмень и со слезами говорила: «Когда я делала всем неприятности, все помогали мне и я успевала во всех своих намерениях; а теперь не только никто не оказал мне помощи, но и еще настаивали и убеждали меня вновь подать прошение. Все мои родственники так раздражены против старца, что желали бы его засадить в острог; а сам преосвященный их стараниями и моими прежними доносами предубежден против него так, что, получив мое покаянное письмо, был очень расстроен, более потому, что уже послал в Святейший Синод донесение следователей не в пользу старца. Следователь же протоиерей Ф. теперь очень раздражен против меня, но я если не могла сделать добра, – продолжала она, – то уже и зла более не сделаю».

Все это Рахиль говорила со слезами и выказывала истинное раскаяние и непритворное обращение к старцу, так что если бы только он велел ей, то она бы всюду за ним следовала, в свое обвинение и в оправдание старца. Она даже хотела не возвращаться более в Туринск, а остаться с ними в Тюмени, но отец Зосима велел Рахили вернуться к матери, покоить ее и служить ей. В то время сестры, бывшие со старцем, советовали ему воспользоваться ее горячим раскаянием и заставить написать в Святейший Синод письмо, объясняющее всю справедливость дела, но старец на это не согласился, говоря: «Я имею заповедь молиться за творящих обиды, а не оскорблять их. Этим же я могу, по словам ее, сделать большую неприятность архиерею Божьему». Некоторые сестры по малодушию стали роптать и говорить: «Зачем же архиерей Божий несправедливо делает?» Отец Зосима вразумил роптавших, говоря: «Боже вас сохрани помыслить против святителя Христова или против какой-либо высшей власти. Вспомните, кто был Константин Великий, не святой ли и равноапостольный царь? И кто был Афанасий, патриарх Александрийский, не столп ли церковный, не великий ли святой угодник Божий? Но Константин изгнал его! И все-таки оба остались святыми! Кто был Златоуст и кто Епифаний Кипрский? Оба великие святые! Но Епифаний приехал на несправедливый собор судить Златоуста и осудил бы, если бы Господь таинственно не открыл душе его невинное страдание Златоуста, и святость жития его, и ревность его за благочестие. А я не Афанасий, не Златоуст, но непотребный грешник: удивительно ли, что против грешного восстали гонения? Вас смущают несправедливости, козни, клеветы, кои, вы знаете, безвинно на меня взнесены; но верьте, что это по воле Божьей: это сокровенный Промысл Его, спасительный для нас; а все люди сии токмо орудия Его воли, и их надобно почитать великими благодетелями и молиться за них, кажется, еще более, нежели за благодетелей; ибо благодетели, делая нам временное добро, уготовляют себе награду вечную от Господа; а гонители, может быть, с утратой своего вечного спасения, соделывают наше вечное спасение, скорбями очищая грехи наши, гонением как бы насильно гонят, толкают нас в Царство Небесное, при опасности в это время упасть самим в ад. Как же не благодарить их, как же не молиться, чтобы и их Господь сохранил и помиловал? И как не любить скорби и оскорбителей от одной мысли, что здесь скоро все кончится, а там вечно или радоваться, или скорбеть? Если же угодно будет Богу, то еще и здесь, в этой жизни, рано ли, поздно ли, правда откроется. Предадимся же, возлюбленные сестры, предадимся с покорностью и со смирением во всем воле Божьей, Его отеческому промыслу и покрову Матери Божьей: на Нее все мое упование!»

По отъезде девицы Васильевой из Тюмени в Туринск возвратился и архимандрит из Тобольска и уверял старца, что его стараниями преосвященный теперь к нему благосклоннее, поэтому и советовал ему самому съездить в Тобольск. Говорил еще, как старался он поправить в Консистории несправедливый ход дела, которое превратно представлено преосвященному. И так отец Зосима решился ехать сам, но и сестер, находившихся при нем, не оставил одних в чужом городе на квартире, ибо, как добрый пастырь, неусыпно хранил их и, кроме того, желал, чтобы и они вместе с ним были у владыки.

В то время как старец и сестры готовились к отъезду в Тобольск, вдруг неожиданно получили они печальное известие о кончине старца Василиска. Насколько это поразило отца Зосиму, о том может судить всякий, кто знает силу святой любви и духовного дружества. Но и здесь удивительны были его присутствие духа и покорность судьбам Божиим, ибо и в горести своей он не переставал благодарить Бога, и лишь тихие слезы были священною данью его преданному отцу и другу своего сердца.

Вместо поездки в Тобольск отец Зосима со всеми находящимися при нем сестрами немедленно отправился в Туринск на погребение отца Василиска. Архимандрит, отпуская по этому случаю старца, требовал, чтобы он вскоре возвратился к нему в Тюмень. На четвертые сутки после кончины старца Василиска прибыли они в Туринск и застали его еще не погребенным. Вид его изображал подобие мощей святого угодника Божьего, так что никто не мог без благоговейных чувств смотреть на него, а потому отец Зосима призвал живописца, чтобы списать его портрет, ибо по глубокому смирению своему блаженно почивший старец во время жизни не соглашался на это. И так еще трое суток не хоронили его; причем можно было видеть, сколь честна пред Господом смерть преподобных Его! И сколь смиренна была жизнь его, столько же славна кончина. Он задолго наперед предузнал ее, но от великого смирения своего весьма неясно говорил об этом, и только за два дня прямо сказал одному боголюбивому крестьянину, который часто приходил к нему пользоваться его наставлениями и во время болезни старца служил ему. Когда же крестьянин стал проситься у него сходить домой, то старец Василиск сказал ему: «Любезный мой, если ты нашел корабль с богатством, то не упускай его». Поселянин понял, что он говорит о награде от Бога за его служение старцу, но отвечал: «Я, отче, скоро приду; на другой день, как в воскресенье ударят к утрени, я возвращусь к тебе». «Ты придешь, – сказал старец, – а в это-то самое время и уплывет корабль». Добрый крестьянин послушался и не пошел домой. И в самом деле, на другой день, как только ударили в колокол к воскресному всенощному бдению, старец испустил последний вздох, и святая душа его отлетела на небо. Он был болен одну только неделю и по причине зимнего холода находился в монастыре, то есть в подгорной келье отца Зосимы. Накануне своей смерти он исповедался, причастился Святых Таин и соборовался, перед тем еще предсказал о своем исходе, ибо когда советница за день до кончины, бывши у него, спросила, не желает ли он исполнить последний долг христианский, то смиренный во всю свою жизнь старец и при кончине не забыл смирения и отвечал советнице: «Ты здесь начальница; если сделаешь сие для меня, странного, то тебе же будет и награда от Бога»; она хотела было отложить до другого дня, то есть до воскресения, но он сказал: «Если хочешь, то сегодня окажи сию милость, а другого дня я не дождусь». После этого, исполнив в субботу весь христианский долг, в воскресную заутреню отошел к Богу. Лежа мертвый шесть суток, он не только не повредился, но сделался еще благовиднее. Все тело было мягко, как у живого, и пока двое суток лежало в теплой келье, то было тепло, когда тело вынесли в холодную церковь, в ожидании отца Зосимы, оно охладело, но не окрепло. А когда для рисования портрета его внесли в теплую церковь, то и тело снова потеплело, а по окончании портрета, вынесенное в холодную церковь, опять охладело.

Перед погребением в седьмые сутки, когда отец Зосима с сестрами стал вынимать его из гроба, чтобы спеленать в мантию, то руки и ноги его были как у живого, спящего человека. На погребении старца Василиска, хотя никого и не звали, было более четырехсот человек посторонних. Положили его в Туринском монастыре, за алтарем, с северной стороны. Гроб же его несли сам отец Зосима и почти все сестры, ибо каждая рвалась хоть прикоснуться к нему. В это время вид отца Зосимы имел необыкновенное выражение: казалось, душа его переселилась от земли с душою своего старца, он был как бы весь углублен в молитву, беспрестанные слезы тихо катились по бледному лицу его, на котором отражалась вместе с тем духовная радость. С самого приезда своего в Туринск, до тех пор пока холодная могила приняла тело блаженного старца, он почти не отходил от него, стоя все время при гробе, не спускал глаз с него, в молчании орошая его своими слезами.

Все сестры с благоговением относились к великому старцу Василиску, все любили кроткого, смиренного, всем доступного, благоугодного, исполненного любви истинного угодника Божьего, и в священном безмолвии со слезами окружали смертный одр его и беспрестанно читали Псалтырь. По старцу беспрерывно служили панихиды, и все, бывшие при погребении, плакали о том, что лишились чудного старца. Хотя отец Зосима сокрушался, что не был при кончине отца своего, но утешался духом, зная, что недалек был от его сердца, ибо и крестьянин рассказал ему, как часто в болезни своей и на смертном одре вспоминал старец Василиск своего друга. Дня за два до смерти он не мог уже сам ходить и просил этого крестьянина подвести его к лавке, на которой всегда спал отец Зосима, когда жил с ним, и лег на оной, говоря: «Хоть полежу на месте сердечного друга моего». В болезни своей он часто приподнимался и, становясь на колени, воздевал руки к небу и говорил что-то тихо и невнятно. Вид его был весел и покоен, и в это время сердце его, исполненное именем Иисуса Христа, так сильно билось, что даже вся грудь его поднималась и колебалась. Крестьянин, не понимая этого, только дивился и смотрел на него. И о том еще более сожалел отец Зосима, что лишился утешения слышать из уст друга своего о предсмертных благодатных действиях, которыми исполнено было в последние минуты его чистое сердце, ибо сказано: блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят! Впрочем, с утешением слушал рассказы крестьянина, который говорил еще, что когда благочестивая душа старца расставалась с телом, то он был точно в таком же положении, то есть весь в молитвенном действии, но только лежал, а не стоял, и не мог уже сам креститься, но делал знаки крестьянину, чтобы тот помогал ему поднимать руку и изображать крестное знамение, и таким образом крестясь отошел ко Господу; рука его опустилась, но пальцы остались сложенными и портрет его написан так, что три первые пальца сложены, а два меньшие пригнуты, как бы для показания истинного православия своего и единодушного друга его в обличение клеветавших против них.

По погребении старца Василиска пробыв еще два дня в Туринске, отец Зосима с бывшими при нем сестрами возвратился в Тюмень, но в утешение монастырским оставил с ними Анисью К. как старшую и преданную ему сестру. В бытность же старца в Туринске Васильевы написали с ним два мировых прошения: одно к преосвященному, а другое в Святейший Синод и отправили по почте. Вернувшись из Туринска в Тюмень, старец Зосима через несколько дней выехал с сестрами в Тобольск, и в середине января прибыв туда и остановившись на квартире, ожидал удобного времени видеть владыку.

Через несколько времени отец Зосима получил дозволение быть лично у владыки и взял с собою обеих племянниц. Святитель Божий принял их очень благосклонно и сказал: «Жаль мне, старец, что прежде не знал тебя короче, но я не сделал тебе никакого зла, а только следственное дело, представленное мне, переслал в Святейший Синод». Потом владыка, со слезами на глазах обратясь к сестрам (в это время Вера и Маргарита молчали и тихо плакали), сказал: «Поверьте, что я сам жалею вас, безродных, чужестранных в таких молодых летах, но я уже не могу ничего переделать, молитесь Богу и ожидайте решения из Святейшего Синода, Бог вас не оставит». Тогда отец Зосима сказал ему: «Владыка святый, если долго не будет никакого решения, отпустите меня в пустыню, а их на родину». «Нет, – заметил владыка, – они могут идти куда хотят, а тебе до решения никуда нельзя». «И мы не оставим его», – сказали сестры. Тогда отец Зосима испросил благословения жить с ними в Тобольске на квартире. «Благословите, милостивый владыко, – сказал он, кинувшись к ногам преосвященного, – жить нам под вашим покровительством и под вашею защитою, на ваших глазах». Владыка, вероятно, видя, что творящие лукавые дела не приходят к свету, да невидимы будут дела их, а отец Зосима хотел дать ему сведения о себе и о преданных ему сестрах, благословил их, говоря: «Сколько будет от меня зависеть, я желаю вас успокоить». И в самом деле, по его внушению многие дамы и девицы лучших фамилий стали посещать их и помогать им, иные приглашали к себе в гости. Но отец Зосима и в городе на квартире оградил свое маленькое стадо монашеским правилом. Они отправляли уединенно утрени, вечерни и келейные правила и каждый день бывали у обедне. Но кроме церкви Божией никуда, ни в один дом не ходили в гости, проводили время в чтении книг и в рукоделии, которое благодетельницы, посещавшие их, продавали. Живя тихо, спокойно и без нужды, они почитали эту жизнь самою счастливою, потому что неразлучно был с ними возлюбленный отец их и, казалось, всё и вся утихло. И они отдохнули, слава Богу, некоторое время! Но вот опять настала пора скорбей и терпения!.. Кончина Тобольского владыки должна была произвести перемену в обстоятельствах. Одну неделю он был очень болен и в непродолжительном времени скончался. Отец Зосима заплакал и сказал: «Он подобен Епифанию Кипрскому, не дождался решения: горе мне, грешному, что я не подобен батюшке моему Златоусту святому!» Через неделю после владыки скончался и ректор архимандрит, первый член Консистории, и духовное правление осталось в непосредственном распоряжении первого тобольского протоиерея Ф., старшего члена Консистории. Тогда родственники Васильевых опять начали было действовать, и разнесся слух в городе, что старца Зосиму скоро отправят в заточение в Соловецкий монастырь. Находящиеся при нем сестры горько плакали, а он говорил им: «Не смущайтесь, этого не будет, ибо я недостоин участи Златоуста, а я почитал бы себя счастливым, если бы сподобился оной. Но за мое недостоинство и за вашу скорбь Господь милосердный не попустит нам скорби выше сил». Так утешал и укреплял их старец, но когда случалось, что он уходил в город для нужных покупок или в присутственные места по делам и долго не возвращался, то сироты его, воображая, что его уже схватили и увезли, всегда были в страхе и печали. Но милосердный Господь не попускает скорбей выше сил. Вдруг неожиданно родственник Васильевых прокурор Р., получив назначение по службе, отправляется из Тобольска со всем своим семейством в какую-то отдаленную губернию. Советник Б. заболевает и умирает. Из трех недоброжелателей старца остается один протоиерей Ф., который узнал от начальницы монастыря, что она, получив известие о смерти владыки, просила Туринского городничего отобрать у всех сестер их виды, чтобы они не разошлись из монастыря, но они сказали, что виды их у старца, и потому она просила городничего взять у отца Зосимы документы, передать в Консисторию и не выдавать никому. Протоиерей Ф. немедленно бумагой вытребовал их у старца. В это время отец Зосима получил письмо от старшей сестры Анисьи К., где она сообщала, что терпит притеснения со всеми преданными ему сестрами, что городничий, по просьбе начальницы, нагло вошел к ней в келью, разломал все ящики и отобрал иконы, книги и прочее бедное достояние старца и находящихся с ним сестер, выданное им еще из обители по резолюции покойного преосвященного, которое оставалось у нее под сохранением, отобрал даже и лошадей, принадлежавших старцу. Передав все начальнице, городничий поставил казаков около монастыря, чтобы ни одна из сестер не могла выйти из обители, и сестра Анисья едва нашла средство известить об этом старца и описывала ему всю горесть и слезы сестер. Тогда отец Зосима, видя, что Анисья при всем своем усердии не способна охранять сестер от несправедливых обид и поддержать их, решился послать в Туринск меньшую свою племянницу, Маргариту, с одной преданной сестрой, также находившейся при нем, так как одному только отцу Зосиме воспрещено было быть в Туринске и в монастыре, а добровольно находившиеся при нем сестры не лишены были свободы. С сердечной болью рассталась Маргарита с отцом Зосимой и с родной сестрой, которой нужно было остаться при старце, чтобы помогать ему вести переписку, но утешилась тем, что за святое к нему послушание успокоит преданных ему горестных и стесненных сестер.

Прибыв в Туринск, она, по распоряжению старца, остановилась жить на квартире в самом ближайшем домике к монастырю, у двух престарелых девиц-мещанок, и всякий день бывала в монастыре у обедни. Преданные сестры, можно сказать, воскресли с ее приездом. Она заходила и в кельи к настоятельнице, как гостья, в силу состоявшегося примирения, не оказывая никакой неприязни; ходила и в кельи к сестрам и уверяла их от имени старца о его любви к ним и о сострадании, «Отец Зосима не оставит вас, в залог чего прислал меня к вам», – говорила Маргарита. Ободренные и вразумленные ею сестры успокоились. Утверждая, что никто ни по какому праву никого не может насильно удержать в монастыре, они решились по одной выходить из него, чтобы не произвести большого шума и смятения, когда все отправятся за старцем. Приметив это, настоятельница прибегнула опять к городничему. Тот даже вызывал некоторых в полицию и угрожал. Но они решительно отвечали начальнице и городничему, что не желают более жить в монастыре, выходят в родительские дома, где будут ожидать решения участи старца, и что они готовы на все скорби, но решили следовать за ним. Обо всех этих обстоятельствах Маргарита извещала старца. В это время прибыл в Тобольск новый губернатор, Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский. К нему старец и обратился с прошением, так как все преданные ему сестры не были ни пострижены, ни приукажены, то более подлежали ведению гражданского правительства, поэтому старец и просил его о выдаче из Консистории их видов и о возвращении из монастыря их собственности, которая передана была им по резолюции самого преосвященного, а отнята у них неизвестно по какому праву.

Губернатор оказал отеческое покровительство, немедленно сделал запрос в Консисторию о том, почему отобраны виды свободных девиц и почему насильно удерживают их в монастыре. Вместо ответа Консистория прислала все виды в канцелярию губернатора, а он отдал их старцу.

Вскоре после этого Консисторией было получено из Святейшего Синода решение дела отца Зосимы, в котором Святейший Синод определил уволить его от должности попечителя, а Государь Император Александр Павлович подписал: и удалиться ему из Туринского монастыря. Однако духовная Консистория не отпускала старца из Тобольска, пока не была взята у него подписка не заезжать в Туринск и не возмущать сестер.

Получив желанную свободу, отец Зосима немедленно, как птичка из клетки, полетел бы в пустынные леса, но его связывала святая любовь преданных ему девиц, которые претерпели множество скорбей и гонений из желания служить Господу под его руководством. И так обремененный священной заботой устроить их, где Господь укажет, он решился ехать на почтовых в Москву вначале один, чтобы приготовить им какое-нибудь пристанище. Старшую племянницу свою Веру с тремя находящимися при нем сестрами он оставил в Тобольске, приказав ей вторично подать прошение губернатору о выдаче икон, книг и лошадей, а по получении милостивого решения ехать всем им в Туринск и там, соединившись с Маргаритою и прочими сестрами, отправиться на своих лошадях в Москву, где он будет их дожидаться, почему и виды всех сестер вручил Вере. Это было последнее испытание для отеческого сердца и для преданных ему душ. Он оставлял в Туринске Маргариту с несколькими сестрами, окруженную неприятностями, оставлял Веру с тремя сестрами в Тобольске, где все еще таилась искра недоброжелательства к нему, но неизменная надежда на милосердный Промысл Божий и на покров Царицы Небесной одушевляла его, а он одушевлял и утешал учениц своих. Хотя нелегко было расставаться с отцом духовным и провожать его, но Вера радовалась тому, что наконец увидела его свободным, ибо это дело продолжалось полтора года и он был как подначальный, в скорбях, унижении и неволе. И так отец Зосима, оградив Веру с сестрами благословением и молитвами и поручив ее Богу и Матери Божией, простился и отбыл из Тобольска. Но мог ли он утерпеть, чтобы отправиться в дальний путь, не попрощавшись с Маргаритой и через нее – с прочими преданными ему сестрами? И так он поехал туринской дорогой, но, не въезжая в Туринск, остановился в пяти верстах в деревне и послал за Маргаритой. Она с неизъяснимой радостью поспешила к отцу своему, а с нею и Анисья К. Через некоторое время, когда поздно вечером они сидели и разговаривали, вдруг приехали казаки от имени городничего, с чрезвычайной дерзостью взяли старца и повезли в присутствие в Туринск. Что было тогда с Маргаритой, какое горе терзало ее сердце! Сколько пролила она слез! Но делать было нечего, и она вместе с Анисьей К., которая также была очень огорчена, возвратилась в город, на свою квартиру. Всю ночь она не могла заснуть, не зная, где старец, куда взяли его и по какому делу. Потом узнала, что начальница Васильева, услышав, будто старец тайно подъехал к городу и пригласил к себе племянницу, подумала, что он хочет вызвать и прочих сестер, и, испугавшись, чтобы не вышло смятения в монастыре, когда сестры узнают о приезде старца, попросила городничего проявить предосторожность, а тот, без всякого рассуждения, послал сей же час взять его на съезжую, не уважив ни лет его, ни звания.

Узнав об этом, Маргарита на рассвете, взяв с собой одного только старичка, доброго крестьянина Кириака, который часто Бога ради служил старцу (и после сопровождал сестер до Москвы), опираясь на него, ибо сама едва держалась на ногах, отправилась на съезжую, и, не обращая внимания ни на солдат, ни на присутствующих, находящихся там, как только увидела отца Зосиму, с радостью, хотя и проливая слезы, кинулась к ногам его. Он же был весел и спокоен и, утешая ее, говорил: «Успокойся, Бог даст, ничего худого не будет», и послал ее объяснить жене исправника (которая была дочерью городничего) , что с него взяли подписку не быть в Туринске, а они нарушили это и привезли его в город, но на Туринский уезд подписка не распространялась, а потому он остановился в деревне Туринского уезда и послал за племянницей, желая с ней проститься. Лишь только Маргарита пришла к исправнице, как те же самые дерзкие казаки оказали ей тут уважение, и сама исправница встретила ее известием, что дело уже рассмотрено и старец отпущен на квартиру, куда для него будут присланы и почтовые лошади. Маргарита, возвратясь на квартиру, действительно нашла у себя отца Зосиму, который в тот же день уехал на почтовых в Москву.

Маргарита хотя с горестью расставалась с отцом своим, но и радовалась тому, что он получает свободу и удаляется оттуда, где его беспрестанно гнали и огорчали.

Проводив старца и оставшись в Туринске, она уже с нетерпением стала ожидать приезда Веры с сестрами, а между тем некоторые сестры Туринского монастыря, узнав, что старец уехал в Москву, с котомками на плечах ушли из Туринска с тем, чтобы на дороге соединиться всем и ехать к старцу Зосиме, так как они были осведомлены, что их увольнения уже выданы, но боялись, чтобы городничий или начальница опять не стали бы их притеснять и задерживать.

Между тем Вера, оставшись в Тобольске, еще раз подала свое прошение губернатору, и он, рассмотрев дело, написал строгий выговор городничему, как тот осмелился без всяких основательных доказательств взять самовольно те вещи, которые были отданы старцу из монастыря резолюцией покойного преосвященного, и предписал городничему немедленно возвратить их и предоставить свободу всем сестрам, чтобы остались в монастыре только те, кто сами пожелают, ибо никто не имеет права держать поневоле в монастыре свободных девиц. Это предписание он отдал в руки сестре Вере и еще дал ей бумагу, чтобы в Тобольской губернии, при проезде их, оказывали бы им всю нужную помощь и охраняли от всяких неприятностей. И так наконец, по милости Божией и благодаря этому великодушному градоправителю, посланному от Бога, получив такие бумаги, Вера с сестрами отправилась из Тобольска в Туринск.

Их приезд и благополучное окончание всех дел обрадовали Маргариту и сестер. С бумагами от губернатора Вера с Маргаритой пошли к городничему, но он сказался больным, а судья, который заменял его, был расположен к старцу и немедленно исполнил все предписания губернатора.

Хотя трех лошадей старца, отданных им, было слишком мало для далекого пути, но недостаток в них пополнили добрые крестьяне, дочери которых отправлялись за старцем. Три старичка (в их числе был тот самый, который служил старцу Василиску при кончине последнего) сами поехали провожать сестер до Москвы.

В Перми все сестры соединились (их было двадцать две) и отправились оттуда в Казань, где остановились на неделю отдохнуть, так как почти все изнемогли от трудного пути. Они писали отцу Зосиме в Москву, как все у них кончилось и сколько их едет к нему. Отец же Зосима, благополучно прибыв в Москву, прежде всего явился к Московскому преосвященному архиепископу Филарету, неизменному своему покровителю. Боголюбивый и милосердный архипастырь принял его отечески и дал ему спокойное убежище в Чудовом монастыре. Здесь старец получил письмо от сестер из Казани и обрадовался благополучному окончанию дела. Но более всего ценил он усердие сестер, так как видел, что ни увещания, ни угрозы, ни скорби, ни притеснения, которые они перенесли в Туринске, ни трудности дальнего пути, ни крайняя бедность, которую они также испытали в дороге, ни неизвестность положения (ибо они сами не знали, куда ехали, не имея никакого пристанища) – ничто не отлучило их от него. Но старец огорчался тем, что не знал, где найти им хотя бы на время приличное убежище, и в этом огорчении пошел он из Чудова монастыря в Симонов, в котором архимандрит и все монахи любили его. Всю дорогу от Чудова до Симонова монастыря он плакал и просил Царицу Небесную не презреть Своего стада, бедных и бесприютных сирот, посвятивших себя на служение Сыну Ее Христу Богу нашему и Ей, Владычице. Придя в Симонов монастырь, он поделился своим горем с архимандритом Мелхиседеком (Сокольниковым, скончавшимся 6 января 1852 г., на другой год после перехода из Симонова в Новый Иерусалим) и с другим архимандритом, Герасимом (Князевым, бывшим настоятелем Симонова монастыря с 1810 по 1821 г. и скончавшимся здесь же 6 июня 1829 г )* находившемся на покое, и хотя они приняли в нем живейшее участие, но не знали, как помочь ему. Началась обедня, и старец пошел в церковь, неся с собой и горесть свою пред лице милосердного Господа. Вдруг, после Херувимской песни, старый архимандрит Герасим бежит к нему с такими словами: «Старец Божий, я нашел сестрам твоим место. Я вспомнил, что у меня есть знакомая госпожа, и у нее один дом пустой, а сама она живет в другом, она примет – я напишу к ней, или нет, лучше сами пойдем к ней». Отец Зосима со слезами сказал: «Да наградит вас Господь Бог». После обедни отправились они к этой госпоже Бахметевой, которая только что перед их приездом возвратилась от обедни и размышляла о словах читаемого в тот день на обедне Евангелия: аще кто приимет отроча таково во Имя Мое, Мене приемлет (Мк. 9:37). Не в первый раз слышала она это Евангелие, но никогда оно не порешало так ее сердца, как в тот день. И кто бы не рад был принять во имя Господне, говорила она сама себе, если бы Господь послал таковое отроча... Вдруг доложили ей, что приехал старый архимандрит симоновский Герасим. Не дождавшись ее ответа на доклад о себе, Герасим вбежал к ней, схватил ее за руку и повел в кабинет, говоря ей едва не задыхаясь: «Послушай, знаешь ли, кто у тебя? Зосима – пустынник Сибирский. Прими его в дом свой, дай ему квартиру». Эта боголюбивая госпожа, растроганная до глубины души тем, что как только она пожелала принять во имя Господне, то Господь и прислал к ней раба Своего, с нетерпением спросила: «Где он?» «Постой, – сказал Герасим, – он не один, с ним двадцать человек». Тут она немного остановилась, ибо думала, что с ним двадцать монахов, но все же, хотя с некоторым замешательством, сказала: «Хорошо, где же он?» – и поспешно вышла с Герасимом из кабинета. Тут вошел старец, со слезами смиренно поклонился ей в ноги, говоря: «Христа ради, дайте убежище двадцати бедным девицам-странницам, посвятившим себя Богу, но не имеющим, где главу приклонить». И она как только услышала, что речь идет о девицах, то очень обрадовалась, к тому же смиренный поступок и вид старца-пустынника, седого, бледного и печального, сильно тронул ее сердце, и она со слезами и радостью, не рассуждая и не спрашивая, какие девицы и откуда, сейчас же согласилась. «Вот вам весь мой дом», – сказала госпожа Бахметева (ибо она была вдова шестидесяти лет и жила одна в своем доме, а другой оставался пустой). Тут старец рассказал ей все главные происшествия, и она, поняв образ жизни его учениц, приказала обнести дом тесовой оградой для большего уединения, а старец, с помощью Божией и при посредстве своих благодетелей, приготовил им все нужное на первый случай содержание и, успокоенный, с радостным духом ожидал сестер. Наконец, после двухмесячного путешествия, в котором ничего особенно важного с ними не случилось, они прибыли в Москву в начале февраля 1826 года, и старец вместе с ними воздавал благодарение Господу, что после стольких скорбей и препятствий милосердный Промысл Божий соединил единомысленные души.

Боголюбивая благодетельница приняла сестер, как мать родная, и успокоила в своем доме, а прочие благодетели старца являли им свою любовь о Господе и помощь. Здесь они спокойно прожили всю зиму до просухи, а отец Зосима часто посещал их, приходя из Чудова монастыря. Но враг душ человеческих начал опять строить козни против старца и всего их общества. В Москве стали разноситься слухи, что старец – сектант, и все общество называли какою-то сектой. Родные и знакомые говорили госпоже Бахметевой: что это ты сделала, зачем приняла такое общество в дом свой? Однако великодушная благодетельница не только не поколебалась, но всем торжественно отвечала: «Я чувствую, что я хорошо сделала! Они просили у меня дать им приют во имя Господне, и я во имя Господне приняла их. Какой бы ответ я дала Господу на Страшном суде Его, если бы отказала им? Тогда сказал бы Он мне: странен бых, и ты, имея дом пустой, не приняла Меня. Если же правда, что у них ересь, то тем более любовь к ближнему заставляет меня держать их у себя. Их двадцать две, между ними есть еще юные, неопытные, и если точно они по неопытности своей завлечены, как говорят, стариком этим в секту, то я теперь как можно более буду сближаться с ними и узнавать все по-настоящему, так как, благодаря Бога, я тверда в вере нашей православной и знаю хорошо христианский закон. А если Бог поможет мне обратить хотя одну из них на истинный путь, то не буду ли я награждена за это уже внутренним утешением сердца?» Но чем более она сближалась с сестрами, тем более возрастало ее расположение к ним и ее любовь. Она радовалась, что приняла под свое покровительство невинно гонимых, ибо увидела всю несправедливость недоброжелателей смиренного старца.

В это время, весною, начало съезжаться в Москву отовсюду великое множество народа по случаю предстоящей коронации Государя Императора Николая I. Стали уже и войска вступать в столицу, ожидали и всех членов Синода, архиереев и весь Царский Двор. Госпожа Бахметева советовала старцу на это время удалить сестер из Москвы от такого многолюдства и предложила им свой дом на мызе – в 60-ти верстах от Москвы, на что все они с радостью согласились. Но за день до их отъезда из Москвы она, простившись с ними, уехала, сказав, что отправляется в Екатерининскую пустынь помолиться. Всех удивило, что госпожа Бахметева не дождалась одного дня, чтобы проводить их, но она поручила это такой же доброй и боголюбивой особе, родной своей племяннице девице Шереметьевой, которая у нее гостила в то время. На другой день отправились и старец с сестрами (надо сказать, что она оставила им всех своих лошадей и кучеров, а сама поехала в маленьком экипаже парой). Когда они были уже недалеко от ее дачи, то вдруг увидели на дороге несколько человек и пасущихся поблизости лошадей. Люди эти подошли к ним и сказали, что уже целый день ожидают их, чтобы по приказу своей барыни переменить им лошадей, ибо дорога на дачу пойдет дурная, а лошади их устали. Переменив лошадей, они опять поехали. По приближении к дому их встретило новое удивление. Они заметили нескольких сидящих мальчиков, которые как бы ожидали их. Увидев подъезжавших, они быстро побежали к дому. При въезде на двор некоторым сестрам показалось, что благодетельница их сама мелькнула на балконе, но какою благодарностью наполнились сердца всех, когда они действительно увидели ее, вышедшую к ним навстречу на крыльцо с образом апостола Кондрата (во имя которого она назвала эту дачу), с хлебом и солью.

Отец Зосима и все сестры со слезами упали к ее ногам, она и сама кланялась им также и, обнимая их, повела в дом. В зале накрыт был большой стол и приготовлен рыбный обед.

Надобно испытать гонения, несправедливости, быть оставленными, презренными и не иметь никакого пристанища, чтобы со всей силой почувствовать то, что чувствовали тогда отец Зосима и сестры. Они не знали, как благодарить Господа и благодетельницу свою. Пробыв с ними несколько дней, госпожа Бахметева возвратилась в Москву, оставив их в своем доме и объявив, что она была бы рада, если бы они и навсегда остались жить у нее.

Отеческое расположение Московского владыки к отцу Зосиме, его милостивое покровительство и архипастырское благословение на устроение обители данность старца этому великому святителю Христову, а также усердные пособия некоторых христолюбивых и расположенных к старцу московских благодетелей укрепили намерение отца Зосимы не удаляться от Москвы и не искать приюта своим сестрам нигде, кроме московских пределов. Однако он не сразу решился на предложение госпожи Бахметевой, так как находил, что место, которое она жертвовала на устроение обители – болотистое, покрытое лесом и заросшее кустарником, пустое, дикое, – соседи называли его даже страшным и непроходимым, было неудобно для огородов и садов, не имело реки и никаких выгод житейских, а главное, не было поблизости храма. Приходская церковь была на расстоянии четырех верст, да и то осенью и весной к ней вела болотистая, почти непроходимая дорога. Поэтому, по благословению владыки, старец искал более удобного места. В городе Верее был некогда монастырь, разоренный в 1812 году, но часть ограды еще стояла, а возобновленная трехпрестольная церковь обращена была в приходскую. На это место указал было сам преосвященнейший владыка митрополит, но верейское духовенство весьма огорчилось лишением этого прихода. К тому же в Верее много раскольников, а неподалеку от этой церкви – городские гулянья. По этим причинам отец Зосима не основал здесь своей обители. Был он еще в Александровском женском монастыре, думая там устроить сестер, а самому, поселившись в Махрищской пустыни, посещать их время от времени. Но и тут встретил он много затруднений и препятствий. Искал он еще некоторое время, но, видя везде того или иного рода затруднения и невозможность поселиться навсегда, возвратился к ожидавшим его сестрам, жившим на даче госпожи Бахметевой, которая и сама в это время была с ними. Тогда эта боголюбивая женщина сказала ему: «Старец Божий! Я не говорила ничего, чтобы не остановить твоих исканий, но теперь скажу тебе мое мнение: нигде, кажется, нет вам места, кроме моей пустыни. Возьми все в соображение, и ты увидишь Промысл Божий, за столько лет готовивший вам это место. В том году, когда в деревне Сидорове, в Кузнецком уезде, начиналось у вас общежитие, я купила эту непроходимую, болотистую и лесистую пустошь. А если спросить, для чего я ее купила, то я и сама не знала, ибо имею хорошо устроенные подмосковные и ближайшие к Москве имения. Все это время, от начала вашего общежития в Сидорове до удаления из Туринска, я столько положила трудов на эту пустошь, что и сама удивляюсь, что я делала и для чего. Две роты нанятых солдат работали у меня целое лето, расчищая лес и непроходимые чащи. Сто человек землекопов копали каналы по всей даче, ища прежде, куда можно спустить воду. И я сама ходила за плугом, сама смотрела за расчисткой и за работами землекопов. Осушив и расчистив часть дачи, я поселила здесь несколько семейств хлебопашцев, построила себе дом, выкопала пруд, колодезь, насадила сад, и в это время, когда вы уехали из Сибири, я выехала из этой дачи и переселилась в Москву и в другую подмосковную деревню. И не ясно ли, что для вас повелел мне Господь приготовить это место, хотя я и не знала никого из вас и не имела никакого понятия о всех ваших происшествиях? Этого мало. За несколько дней до вашего прибытия в Москву я видела сон, что собираю рассыпанный жемчуг и нижу на нитку: рассыпанное стадо твое, отче, Господь сподобил меня собрать в дом мой. По приезде же вашем ко мне сюда на дачу я видела другой сон, что вот на той (указывая место) поляне, среди леса, ты, старец Божий, вместе со мною садишь новый, молодой сад. Ты сам сажаешь деревья, а я по твоему приказанию и назначению читаю на каждое деревце особенную молитву. Итак, я даю вам это место – стройтесь и заводите обитель».

Отец Зосима и сестры, возблагодарив ее от всего сердца, приняли ее милость как бы от руки Божией и решились здесь поселиться, но некоторые сестры малодушно унывали, видя место сырое, лесное, мрачное и скучное, удаленное от церкви и от всех селений, кроме маленького поселка самой благодетельницы с ее дворовыми людьми и крестьянами.

«Возлюбленные сестры! – говорил им отец Зосима. – Посмотрите, не самое ли безмолвное, пустынное житие дарует нам Господь Бог? Хотя, конечно, труды, скудость, неудобства предстоят здесь, но зато какая тишина и уединение! Возблагодарим Господа, возлюбленные, и Он поможет нам во всем, и в духовном, и в житейском и прославит имя Свое и удивит милость Свою на нас, недостойных». Слово старца было всегда живо и действенно, и потому, с согласия сестер, отец Зосима, испросив благословения владыки и помощь у благодетелей, начал устраивать обитель. Прежде всего он выстроил маленький деревянный корпус, и на праздник Введения во храм Богородицы они перешли из дома благодетельницы в эти келейки. Долину окопали глубокими и широкими каналами и тем осушили ее. Эти четыре канала служили вместо прудов для мытья, и в них пущены были караси; потом еще выстроили деревянные келейки, выкопали колодезь, и Господь утешил их: в колодезе оказалась чрезвычайно чистая, холодная и легкая вода. Долину обнесли деревянной оградой, вокруг которой с трех сторон лес, а с четвертой стороны невдалеке виден поселок госпожи Бахметевой. Все это отец Зосима с помощью благодетелей устраивал руками нанятых людей, а в расчистке леса и в обрабатывании огородов сам трудился с топором и мотыгою, а с ним и все сестры. Много было труда, но Господь помог во всем.

В трудах по устройству обители отец Зосима не упускал из виду внутреннего, духовного устроения своих учениц. Утрени, вечерни, поклонные келейные правила исполнялись неотложно, а в зимние длинные вечера чтение, переписывание святых духовных книг и рукоделия были их занятием. Отец Зосима всегда старался утверждать в своих ученицах молчание, любовь к уединению, простоту, смирение, взаимную любовь и послушание. Все с верой и усердием, как бы из уст Божиих, принимали от него каждое слово и ревностно исполняли все послушания. По праздникам ходили или ездили в приходскую церковь для слушания литургии и для причащения Святых Таин, и священник, который и старцу, и всем сестрам был отец духовный, отдал им хоры, где сестры стояли одни, без народа.

Через несколько лет архимандрит Донского монастыря Афанасий (Петриев, бывший настоятелем Донского монастыря с 1823 по 1832 год и скончавшийся 17 октября 1832 года) пожертвовал в эту новоустроенную пустынь большое резное распятие в рост человека. Для достойного помещения этого большого креста отец Зосима выстроил в уединенном месте часовню, куда сам и сестры ходили на молитву. Имея великую веру и любовь к Матери Божией, он назвал новоустроенную обитель Одигитриевской – и потому, что в переводе с греческого языка «Одигитрия» значит путеводительница и наставница, и потому, что, будучи уроженцем Смоленской губернии, где Смоленская чудотворная икона Божией Матери «Одигитрия» пользуется особенным почитанием, пожелал, чтобы это Божественное имя из его родины отозвалось и в его пустынной обители. А когда отец Зосима пожелал заказать в день праздника иконы Божией Матери «Одигитрия» обедню в приходской церкви, то узнал, что в этот день священник никогда не бывал дома, а уезжал в большое казенное селение Рыжково, где с вечера служил всенощную, а на другой день молебны. Тогда только узнали они, что в этом селении в часовне находится чудотворная икона Божией Матери «Одигитрия» и весь народ празднует этот день. Таким образом основал свою Одигитриевскую обитель пустыннолюбивый великий старец отец Зосима в 1826 году.

Три года отец Зосима неустанно трудился в устроении новой обители. Часто ездил в Москву, сам ходил по благодетелям для испрашивания помощи, сам всегда покупал все нужное для сестер и для обители. Когда некоторые знакомые говорили ему: «Зачем, старец пустынник, так суетишься и хлопочешь, а не безмолвствуешь?» – он отвечал: «Всякой вещи время, лучше мне таскаться в мире, нежели Богу посвященным девицам. Если я упаду на мостовой и умру, то почту себя счастливым, что для пропитания бедных сирот, для охранения их спасения, для устроения пустынной обители положил душу свою». Видя такое самопожертвование, боголюбивый почетный московский гражданин Семен Лонгинович Лепешкин и его добродетельная супруга, любя усердно и с благоговением пустынного отца и сожалея о его трудах, обещали снабжать его обитель всем необходимым. Со слезами перед Господом благодарил старец и уже по их милости редко стал ездить в Москву. Но некоторое время продолжал еще заботиться о внешнем и внутреннем устроении обители. Когда же он увидел, что помощью Божией и Богородицы все уже привел в надлежащее устройство: и кельи деревянные, и каналы, и огороды, и сады, – все закончено, и устав скитского и келейного богослужения, и все послушания, и рукоделия, и должности сестер приведены в порядок, тогда обратился и сам хотя не в глубокое, но тихое безмолвие, удаляясь от своих учениц на пять дней в неделю, причем или затворялся в своей уединенной келье, или уходил на целый день в лес и только к ночи возвращался в келью. В субботу же к утрени приходил к сестрам, а в воскресенье вечером опять удалялся. В это время его посетили два старца-пустынника из Орловской губернии, бывшие в Москве, и он принял келейно великий образ схимы.

Праздники старец также проводил с сестрами, и из этого могла бы составиться особая книга, назидательная и утешительная. Какие наставления, какие ответы на вопросы сестер, какая любовь отеческая, какое смирение, какое внимание к каждой, какое попечение о немощах, какое врачевание душевных болезней, какое долготерпение в исправлении, какая негневливость и соболезнование в неисправностях! Поистине только благодать Святого Духа могла создать такого отца, к которому, впрочем, так привязаны были и все ученицы его, что удивительно было смотреть, как все с радостью и слезами бежали к нему навстречу, когда он приходил к ним из своего уединения, как все в молчании сидели на полу или на траве вокруг него, когда он читал поучения или говорил наставления, а иногда пел божественные гимны и все тихо пели вместе с ним. Иногда ходил он вместе с ними за грибами, или на сенокос, или расчищать лес, и, принимая во внимание их усталость, зная, что по возвращении от трудов тяжко им будет исполнить вечерние правила, он дорогою, тихо идучи вместе с ними домой лесом и долинами, читал вслух каноны и акафисты и все вечернее правило наизусть, а сестры пели. И можно ли описать эту блаженную тихую жизнь! Однако она не вполне удовлетворяла его душу, ибо иногда, беседуя с сестрами о пустынном безмолвии, он не мог удерживать слез своих, говоря с чувством: «О пустыня, пустыня, любимая моя пустыня! Расстался я с тобой, как с любезной матерью, видно, за недостоинство мое лишился я тебя!» Сестры говорили ему: «Отче, тебе более будет награды, если всех нас спасешь, нежели если б один ты спасся в пустыне». «Я не отчаиваюсь в моем спасении, – говорил он, – и не сопротивляюсь судьбам Божиим, но той сладости сердца, того духовного утешения, той несказанной внутренней радости нигде нельзя ощутить, кроме пустыни! О возлюбленная моя пустыня! Хотя бы один годочек перед смертью мне пожить еще в пустыне! Сестры, отпустите меня!» Тут все, пав с рыданием к нему в ноги, говорили: «Ради Бога, не оставь нас, отче! Бог наградит тебя!» «Бог да воздаст вам, возлюбленные сестры! – отвечал на это старец. – Стою ли я, пес смердящий, такой привязанности и любви вашей ко мне, недостойному грешнику, и такого вашего послушания и служения мне? Боюсь, не было бы мне, недостойному, это в осуждение».

Такие чувства и мысли более и более усиливались в нем при ощущении изнеможения телесных сил. День ото дня он стал более и более ослабевать, однако, сколько можно, скрывал это от сестер, а им открыл наконец непременное свое желание идти пешком в Соловецкий монастырь, умоляя их не препятствовать ему и обещая через год к ним возвратиться. Воля его была для них свята, но глаза их не просыхали от слез. Все вдруг изменилось, все сделались печальны, молча бродили как потерянные, казалось, вся обитель находилась в слезах и унынии. Сам любвеобильный отец не мог удержать своих слез, но решился и поехал в Москву, сопровождаемый рыданием сестер, ибо из Москвы уже хотел пешком с котомкою идти на Соловки, а из своей обители на лошади один отправился в Москву, чтобы скорее уехать от горьких и слезных провожаний; когда же они стали уже не слышны, тогда он поехал тихо и предался своим чувствам и размышлениям.

Святая любовь и святое смирение – плоды единой благодати – теперь странно противостали одна другому. Любовь преклоняла его к состраданию, сожалению о сестрах и убеждала не оставлять преданных ему сирот. Смирение внушало, что он недостоин такой веры, уважения, любви и служения и увлекало его в страну неизвестную, чтобы в предсмертную минуту некому было и воды подать и глаза закрыть. Желал он умереть так, чтобы никто не знал и гроба его, ибо известился уже в духе, что недолго оставалось жить ему на земле. Но любовь вопияла в сердце его, что, если оставленные им сестры с горя разбредутся, как овцы без пастыря, не даст ли он за них ответ Богу? Предызвещение скорого отшествия говорило ему: все равно оставишь их с кончиной своей, горячая же отеческая любовь преклоняла его на то, чтобы возвратиться к сестрам. В таком размышлении, недоумении и борении ему хотелось только узнать, что угоднее Господу и в чем Его святая воля, и он усердно молился об этом. Тогда пришла ему мысль последовать совету Иоанна Лествичника – спросить с верою и молитвою у человека духовного и принять слова его как из уст Божиих. Митрополита Филарета тогда не было в Москве, он присутствовал в Святейшем Синоде в Петербурге, и смиренный старец обратился за решением своего недоумения в Новоспасский монастырь к старцу Филарету, духовную мудрость которого и многолетнюю опытность иноческого жития знал и уважал отец Зосима. Но идя к этому старцу, он зашел в часовню Иверской Божией Матери и усердно молился перед Ее святой иконой, прося открыть ему волю Божию через старца Филарета. Придя к нему, отец Зосима смиренно поклонился в ноги и рассказал все искренно и чистосердечно. Тот, не размышляя долго, решительно и с твердостью сказал: «Бога ради, не делай этого, не оставляй врученные тебе души – возвратись. Их вера, послушание и любовь к тебе – им в пользу, а тебе не во вред, за что же хочешь лишить их награды за усердие и служение тебе? Неизвестность об их спасении и пребывании может возмутить последние минуты твоей жизни, а кончина твоя и даже твой гроб могут быть полезны и назидательны для твоего стада».

Эта духовная и мудрая беседа благочестивого старца Филарета совершенно успокоила отца Зосиму, тем более что он завещал в душе своей принять слова его, как волю Божию. Не медля в Москве, отец Зосима с любовью и радостью возвратился к сестрам, которых нашел еще не переставшими плакать. И какая радость, какое утешение разлились тогда во всей обители! Точно воскрес из мертвых отец их! Он рассказал им откровенно, что имел намерение навсегда скрыться в безвестности, и как томился сожалением о них, и как решил его сомнение старец Филарет. Но радость и утешение сестер облекались часто в горестную печаль при виде того, как постепенно изнемогал и ослабевал здоровьем отец их, ибо как воск таяла крепость его, и уже в беседах с ними и в поучениях своих он более всего говорил со слезами о часе смертном, о вечности, о предсмертном извещении. «Блажен тот, – говорил он, – кто получит извещение прежде смерти». И когда сестры просили его объяснить им, что такое извещение, то старец отвечал: «Этого объяснить невозможно. Божественное все необъяснимо! Как ни уверяешь себя, что грешен и недостоин, но таинственно извещается и чувствует душа, что она помилована и в милости у Бога». «Отче, вы имеете это извещение?» – спрашивали некоторые простодушные сестры. «Дай Бог иметь его при исходе души», – отвечал он. Хотя уже по слабости своей отец Зосима не мог разделять более трудов с сестрами, но по отеческому вниманию и любви посещал их во время труда, и когда как-то приехал на тележке на сенокос навестить их, то одна простая сестра сказала: «Отче, я положу на телегу сена, свези его лошадям на ночь», – и он, как смиренный послушник, хотел исполнить это, но только стал садиться на воз сена, как лошадь вдруг дернула и он упал назад с воза и так жестоко ушибся, что едва мог приподняться. При всем том он не огорчился, не застонал, а еще утешал испуганных сестер, уверяя, что не сильно ушибся. Но они видели, что он был как полумертвый, однако, отдохнув немного, он сел на воз и поехал в обитель. Находившиеся в обители сестры испугались, встретив его, бледного как мертвец, спрашивали, что с ним случилось, но он успокаивал их, уверяя, что немного ушибся. С того времени он начал чувствовать сильную боль под ложечкой, точно вся внутренность у него оборвалась, совсем потерял аппетит, почти ничего не мог кушать, все казалось ему горько и противно. Через некоторое время он захотел съездить в Москву, и хотя сестры не знали причины, зачем он ехал, однако Вера и Маргарита не отпустили его одного в такой слабости, а поехали и сами с ним. После его кончины они узнали, что старец ездил прощаться с боголюбивыми благодетелями своими и просил их не оставлять обитель и сирот его, а более всех просил любезнейших своих благодетелей Лепешкиных и весьма жалел, что опять не застал владыку, который был в Петербурге, хотел видеться и с наместником Троицкой Лавры архимандритом Антонием, бывшим тогда в Москве, но, к сожалению, и того не застал. И так, побывав у святых мощей и у Иверской Богоматери, возвратился в свою обитель.

В это время случилась надобность для пользы обители ехать в Смоленскую губернию. Сам старец был уже не в силах, а потому и послал сестру Веру. Горько плакала она, оставляя его столь слабым и не здоровым и боясь его лишиться, но воля отца духовного была священна для сестер. С сожалением и со слезами отпускал ее и сам отец Зосима и прощался, и благословлял ее, и утешал, говоря ей: «Увидимся еще, друг мой Верушка, я не расстаюсь с тобою, ты остаешься в душе моей, в сердце моем. Поручаю тебя Богу и Матери Божией».

Отсутствие сестры Веры во время его кончины было смотрительно устроено волею Божией. Вскоре после ее отъезда болезнь его усилилась так, что он уже слег на скорбный одр свой. Но старец имел сердечное влечение, чтобы последнее время жизни быть одному с Единым Богом, и не велел сестрам к нему входить, пока не позовет кого. Но Маргарита не могла оставить старца, первые дни она сидела в другой келье (только перегородка разделяла их) и слышала его плачущим, а иногда молящимся, даже сквозь сон читал он вслух «Отче наш», или молитву Иисусову, или молитву Пресвятой Богородице. Когда же сделался очень слаб, то, видя томление и страдание Маргариты, дозволил ей одной быть при нем неотлучно. Маргарита, замечая, что отец ее каждую минуту более и более ослабевает, подумала, как бы он не умер без исполнения христианского долга, но он, узнав ее мысли, тотчас успокоил ее, говоря: «Ты беспокоишься, чтобы я не умер без причащения, – не бойся, я скажу тогда». Потом, когда другая сестра вошла по просьбе Маргариты помочь ей в некоторых услужениях больному отцу своему, то он сказал: «Теперь уже недолго потрудиться вам, возлюбленные, только три дня». Когда схватывала его тяжкая, жестокая боль под ложечкой и внутри, так что он иногда изменялся даже в лице, тогда он не кричал, не стонал, но, взглядывая на икону страждущего Спасителя, говорил: «Батюшка мой, Создатель! Что мои страдания против Твоих? Но даруй мне терпение, Боже мой!» Накануне своей кончины он велел позвать священника с причтом, исповедался, причастился Святых Таин и соборовался святым елеем. По отъезде священно- и церковнослужителей велел всем сестрам разойтись и, оставшись один с Маргаритою, сказал: «Благодарю Тебя, Господи! Во всю жизнь не имел я ни к чему пристрастия, – без страха и болезни отхожу к Господу. И тебе, другу моему, – обратился он к плачущей Маргарите, – желаю того же». Она спросила: «Что, отче мой, получили ли вы извещение?» «Что будет во исходе», – сказал он. – «Не утаите от меня, мой отче!» – «Не утаю, но до кончины моей никому не говори». Потом велел прийти всем сестрам прощаться. Когда все вошли, он сделал последнее, краткое наставление, чтобы они жили в любви и смирении, и пророчески заключил свою речь такими словами: «Не расходитесь по моем исходе. Господь даст, что и церковь у вас будет, и обитель утвердится. Матерь Божия, Коей я вручал вас и всю обитель, прославит имя Свое на месте этом и удивит на вас милость Свою». Плачущие сестры говорили: «Отче, кого же ты нам оставляешь?» «Жертвую вам Веру, – сказал он, – которая послужит вам вместо меня, а Маргариту оставляю вам в утешение». Потом, весьма утомившись и изнемогая силами, сказал: «Прощайтесь со мною, возлюбленные сестры, если не гнушаетесь, лобзайте меня в голову» (ибо никогда в жизни своей не давал лобзать свою руку). После этого прощания все удалились, а Маргарита вышла, потому что она не могла видеть этого печального прощания, но убежала и рыдала на крыльце, потом начала тосковать, что она не простилась с ним и не получила последнего его благословения. Он опять узнал ее мысли и сказал: «Успокойся, друг мой, я не умру, не простясь с тобой». Потом велел ей прочесть канон Божией Матери, что на исход души, а сам читал ирмосы. После этого дал ей знак наклониться к нему, благословил ее и простился с нею, как с чадом возлюбленным. В последнюю ночь, когда Маргарита была одна с ним, старец томными и полумертвыми глазами озирал свою келью. «Не видите ли вы каких страхований или привидений?» – спросила Маргарита. «Нет, – отвечал старец, – и чего мне бояться? Каких истязаний? У меня есть крепкая моя защитница – Матерь Божия! С Нею ничего не боюсь!» За час же или более до кончины своей он подал знак Маргарите, чтобы она к нему наклонилась, и тихо сказал ей: «В надежде умираю!» – «Вы получили извещение, мой отче?» – «Я уже сказал, что больше?»

Дивно, как Бог укреплял тогда Маргариту, так сильно его любившую и такую немощную телесными силами, ибо целую неделю она не пила, не ела и не спала. Но сила Божия в немощи совершается! И она всю жизнь свою жалела, что забыла об этом в то время, когда за несколько минут до исхода своего отец Зосима как бы в восторге или в радостном видении вдруг сказал ей: «Подыми меня!» – точно кого встречал с радостью. Но Маргарита побоялась, что одна она уронит его и ушибет, и кликнула сестер, сидевших в другой келье, быстро вошли они, и все кончилось. Он дал знак рукой, чтобы его более не беспокоили, и остался на одре своем в сидячем положении, поддерживаемый Маргаритой. По мановению его она поднесла к нему Казанскую икону Божией Матери (которой благословил его вместе со старцем Василиском духовный отец их старец Адриан, в схиме Алексий). И отец Зосима, прижав крепко к устам святую икону и склонив направо голову на плечо Маргариты, испустил последний вздох, предав святую душу свою как бы в руки Пресвятой Заступнице своей. Это было в день праздника иконы Пресвятой Богородицы «Всех скорбящих Радость», 24 октября 1833 года, на шестьдесят пятом году жизни блаженного старца.

Как тихо и священно отходила душа его, такая же священная тишина и глубокое безмолвие окружали одр его. Все стояли в таком благоговейном молчании, что не только не смели заплакать, но даже и шелохнуться; можно сказать, не смели и дышать. В октябре в 4 часа уже было темно, в келье горела одна свеча перед образом и курилось кадило. Священный мрак и священное молчание тогда только нарушились, когда, обрядив тело усопшего с благоговением по чину монашескому, положили его на стол; только тогда все неутешно стали рыдать, а Маргарита была без чувств, но как только пришла в себя, то первая начала читать Псалтирь. Девять кафизм без отдыха прочитала она, только на каждой славе, поминая отца своего, в рыдании падала как полумертвая. Изнемогшую, ее наконец сменили другие сестры.

Не надобно описывать всеобщих слез и рыданий, бывших все время по кончине отца Зосимы. Между тем дали знать в Москву о случившемся. Все любившие и уважавшие старца искренно сожалели о его кончине. Грузинская царевна Фамарь, благодетели Семен Лонгинович Лепешкин, Димитрий Николаевич Самгин и другие приехали хоронить его на пятый день после кончины и удивились его благолепию. Он был точно уснувший праведник! Поднимали его руки и клали себе на голову, как благословение, поджидали и сестру Веру, но, по неизвестности о ее возвращении, решили предать его земле на шестой день после вечерни, по его завещанию – возле часовни. «Знаю, что вы не в силах выполнить моего желания, – говорил он во время болезни, – чтобы, завернувши в рогожку, стащить меня в лес; так прошу вас, положите меня возле часовни, чтобы дождь с крыши, под которой распятие моего Спасителя, орошал мою могилу». О, сколько орошалась она еще и горячими слезами преданных ему сестер! Надобно ли говорить о том, как кинулась на эту могилу почти полумертвая бедная Вера, возвратившаяся на двенадцатый день после его кончины, и сколько дней и ночей Вера и Маргарита проводили над этой могилой в горьких слезах?!

Во время сибирских смут отец Зосима часто говорил сестрам: «Потерпим, возлюбленные! Придет час воли Божьей, и мы воспоем: Песнь победную поим вcи Богу, сотворшему дивная чудеса мышцею высокою».

20 ноября 1826 года вступили они в свою обетованную землю, то есть из дома госпожи Бахметевой перешли в новоустроенные келийки, и когда в темную ночь, среди дивного леса, шумевшего от осенних ветров и покрывавшегося снежной мглой, начали они в первый раз в убогой келье отправлять всенощное бдение празднику Введения во храм Пресвятой Богородицы, тогда при пении первого ирмоса: Песнь победную, с восхищением все вспомнили слова отца своего и удивлялись – именно в этот день Бог привел им вселиться в эту пустыню, в которой потом отец Зосима, прохаживаясь по лесу, воспевал часто: процвела есть пустыня яко крин Господень! Однако при нем его обитель была еще в скудости, в простоте: и по бедной незначительной постройке, и по малочисленности сестер, а главное – была еще в такой смиренной безвестности, что, за неимением в ней храма Божия, не могла подлежать никакому законному утверждению; только и существовала она одним отеческим покровительством милостивого и боголюбивого своего архипастыря. Между тем старец Зосима перед кончиною своей выражал заботу об устроении в ней храма Божия и об утверждении самой обители законным порядком. Семь лет прожил он в этой пустыне с малым стадом своим тихо и спокойно; и сестры почитали жизнь сию земным раем; ибо, находясь неразлучно с отцом своим, они не чувствовали ни скорби, ни печали, ни трудов: все было легко и утешительно. Но когда 24 октября 1833 года, в день праздника Богоматери «Всех скорбящих Радость» отец их отошел на вечную радость, тогда вся обитель как бы облеклась в глубокий траур; и, может быть, места, освященные стопами старца, где он уединялся, читал, ходил по лесу, молился, трудился, не орошались столько дождем воздушным, сколько горячими слезами преданных ему душ. Так проходили годы в тихом, безвестном сиротстве чад его, которым покровительствовал милосердный архипастырь, поддерживал и утешал боголюбивый архимандрит Антоний, наместник Троицкой Лавры, и которых не оставляли помощью и участием друзья и благодетели старца: Семен Лонгинович Лепешкин со своею супругой, царица Грузинская, дочь ее царевна Фамарь и сыновья-царевичи, благодетельный дом Димитрия Николаевича Самгина и проч. Но все еще не открывалось исполнение предсмертных слов старца, хотя оное озарилось еще некоторым извещением. Благочестивый диакон приходской церкви увидел во сне над пустынною этой обителью на облаках образ Знамения Богоматери в великом свете, лучи которого опускались на обитель, и, пробудясь, сказал сам себе: «Прославится место сие». Потом рассказал это и сестрам. Наконец пришел час воли Божией! Почтенная, преклонных лет госпожа Т., лишившаяся единственной дочери, имела от нее завещание употребить на богоугодные дела сумму, принадлежавшую усопшей, на упокоение души ее; и долго искала она такого употребления, где было бы вечное поминовение ее дочери. В это время услышала она о пустынной обители, не имеющей храма, и, хотя не знала она ни отца Зосиму и никого из сестер, но молитвами старца, внушением Божиим, пожертвовала сумму в девятнадцать тысяч рублей ассигнациями через своего достоуважаемого духовного отца, протоиерея Вознесенской церкви (что в Москве у Серпуховских ворот), который также принимал живое участие в этой обители, и он с этой суммой явился к владыке. Святитель Христов, удивленный и утешенный таким чудным Промыслом Божиим, употребил отеческое попечение о создании храма в обители. Но так как место это не было обитаемо, то не имелось никаких законных прав, на основании которых можно было бы просить разрешения у высшего начальства на построение церкви. Владыка сказал сестрам: «Не имеете ли вы кого из благодетелей такого чина, что бы можно было на имя его просить домовую церковь?» Когда они упомянули о Грузинской царевне, то владыка благословил, говоря: «Просите ее. На это имя можно все сделать». Царевна, которая любила старца, ибо он, будучи еще в живых, исцелил ее от смертной болезни⁹, была так благочестива, добродетельна и смиренна, что никак нельзя было и подумать о ее несогласии. Но дьявол всегда старается воздвигнуть препятствия в добром деле и усматривает слабейшую сторону человека, чтобы с той и подвести искушение. Царевна, услышав это предложение, оскорбилась и отвечала: «Не могу дать моего имени на дело, которое устрояется на чужие деньги. Если бы я имела состояние, то давно бы на свое иждивение выстроила храм в пустынной обители в память старца. Но Бог не дал мне средств и не взыщет на мне». «Он дал вам такое великое имя, – отвечали сестры, – которым вы можете послужить великому делу Промысла Божиего. Кому Господь дал богатство, тот должен служить Господу богатством, кому дал крепость и силу здоровья – тот трудами; кому дал разум и слово – тот поучениями. Всякий от своего таланта должен приносить Богу жертву и служение. А вы, боголюбивейшая царевна, принесете в жертву высокое имя ваше, послужите этим строению Божиему». Она молчала, но все еще не склонялась на их мольбы (конечно, судя по-человечески, тяжело было ей на это согласиться). Тут сестры, упавши к ногам ее, сказали: «Царевна! Как увидитесь вы в будущей жизни с отцом Зосимой? Что будете отвечать ему, если он вам скажет: “Ты могла содействовать устроению храма в моей пустынной обители и по одним человеческим предубеждениям отказалась!” Ради Бога, Ваша Светлость, из памяти и любви к старцу согласитесь!» «Соглашаюсь, – сказала она, – пишите прошение». И как только согласилась, в ту же минуту стала весела, покойна, радушна. Вот что значит победить искушение. И после во всю жизнь свою она утешалась и благодарила Бога, что была орудием устроения обители.

Тогда милосердный и боголюбивый владыка принял на себя все попечение о дозволении в Святейшем Синоде на построение храма; сумму же, пожертвованную госпожою Т, владыка поручил благодетелю обители Семену Лонгиновичу, избрав его строителем. Он к девяти десятинам земли, которые пожертвовала госпожа Бахметева, прикупил еще шестнадцать, и купчую совершили на имя царевны. И на этой ее подмосковной земле дозволено было ей Святейшим Синодом, по Высочайшему повелению, выстроить домовую церковь. Тут опять вышли некоторые противоречия. Госпожа Бахметева желала, чтобы строили церковь возле самых ворот деревянной ограды, чтобы ближе была к ее дому, а Ираклий-царевич желал для лучшего вида посреди ограды. Обратились с вопросом к архипастырю. Он сказал: «Старец Зосима указал место!» – и благословил строить церковь во имя Святой Троицы над гробом основателя обители, который, когда еще жив был, в беседах с сестрами говорил: «Если даст вам Господь храм, то первый престол чтобы был посвящен Живоначальной Троице. А если Господь устроит второй престол, то во имя Одигитрии Смоленской, нашей Владычицы».

Благословением, покровительством и содействием владыки, усердным старанием и помощью Семена Лонгиновича, участием царевича Ираклия и других каменный храм во имя Пресвятой Троицы над гробом старца быстро, в полгода, был выстроен и освящен. Тогда царевна, по наставлению владыки, подала прошение, что при своей домовой церкви желает устроить женское общежитие, для чего жертвует всю эту землю, а церковь из домовой просит обратить в обительскую. Семен Лонгинович Лепешкин, с участием других усердствующих, представил при сем двадцать тысяч рублей ассигнациями в Опекунский совет, на вечное время, для содержания церковнослужителей и для церковных потребностей, и еще двадцать пять тысяч рублей ассигнациями на содержание сестер общежития. Старанием архипастыря все это принято Святейшим Синодом и, по Величайшему повелению Государя Императора Николая Павловича, обитель утверждена на правах общежития впредь до возведения ее в степень монастыря.

Тогда боголюбивый благотворитель Семен Лонгинович Лепешкин, видя обитель утвержденной, стал ее щедро устраивать: выстроил каменную ограду так, что храм встал на середине между северной и южной сторонами, а к западной стороне, прямо против святых ворот, гораздо ближе, нежели к восточной, – иначе не позволяло местоположение, – выстроил большой и два малых каменных корпуса и каменные погреба. Он также купил для обители огороды близ Москвы, которые ежегодно приносили небольшой доход.

Через несколько лет старожилы селения Рыжкова начали вспоминать, что в 1812 году, во время нашествия французов, на самом этом месте, где теперь устроилась пустынная обитель, они скрывали в чаще леса чудотворную икону, которая ныне находится в их часовне. Когда они по очереди сторожили ее в лесу, то однажды какой-то седенький старичок, проходя мимо их, сказал: «Матерь Божия прославит здесь имя Свое!» Они удивились, откуда взялся и куда немедленно ушел от них этот старичок, ибо место сие было непроходимое, лесное, болотистое, не имеющее не только дороги, но и тропинки. Сестры, услышав об этом повествовании рыжковских стариков, пожелали поднять святую чудотворную икону и крестным ходом принести в свою обитель для молебствия. Владыка благословил. И как только Царица Небесная посетила Свою обитель, в тот же год одна госпожа, исцеленная от болезни Матерью Божией в сонном видении, возымела усердие выстроить небольшой храм во имя Матери Божией в каком-либо женском монастыре и, узнав, что в Одигитриевской обители нет храма во имя Одигитрии, по благословению владыки воздвигла его над святыми вратами. 27 июля 1852 года этот храм уже был и освящен. Престарелая мать исцеленной отдала в эту церковь древнюю чудотворную икону Одигитрии Смоленской.

И так на стене пустынной девичьей обители освятила Себе селение Пресвятая Дева! И невольно вспоминаются слова акафиста, которые любил и часто повторял отец Зосима: стена ecи девам, Богородице Дево, и всем к Тебе прибегающим. Он желал даже написать образ Приснодевы на стене.

Взбранная Воевода, Пресвятая Владычица, всесильная Вратарница!

Ты, благоволившая поселиться в храме, устроенном на стене и на вратах обители, храни, ограждай и милуй обитель, Тебе врученную, и спасай живущих в ней, молитвами раба твоего Зосимы и всех святых. Аминь.