Сегодня в общественном сознании бытуют два противоположных представления. Одни говорят: “Хорошо вы, православные, устроились – всю жизнь грешите и каетесь. Как удобно! Чего бы ни натворил – пошел к священнику, исповедался, и снова чист, как слеза ребенка”. Другие удивляются: “Ну что у вас за жизнь? Ничего вам нельзя, за что ни возьмись – все у вас грех. Не живете, а только каетесь. Как вы вообще умудряетесь не запутаться в таком количестве грехов?”.
Правда, так рассуждают, как правило, люди, далекие от Церкви. Но ведь и те, кто регулярно исповедуются, далеко не всегда ясно представляют себе, что же такое в православном понимании грех и покаяние. Помочь разобраться в этом мы попросили проректора Московской духовной академии по научно-богословской работе, секретаря Синодальной Богословской комиссии священника Владимира Шмалия.
Право на мракобесие?
– Отец Владимир, для начала хотелось бы разобраться в понятиях.
– Действительно, в глазах людей нецерковных, жизнь православных находится между двумя полюсами, смыкающимися своей кажущейся абсурдностью. С одной стороны, для православного и вправду нет такого греха, в котором он не мог бы покаяться. Получается: если есть исповедь, то все позволено! А с другой стороны, почти все в жизни объявляется пронизанным грехом, и в первую очередь сам человек. И для внешнего человека это – свидетельство “абсурдности” , “аморальности”, “бесчеловечности” христианства, и, прежде всего, Православия.
Наше общество сегодня по большей части уверено, что любые нормы, любой установившийся социальный порядок – это результат определенных исторических процессов и конвенций. Поэтому считается, что никаких абсолютных норм нет: меняются правовые системы, меняются религиозные представления, и то, что в одной религиозной традиции считается неправильным, в другой допускается или даже приветствуется. Точно так же воспринимается и то, что принято называть грехом.
Современный человек рассуждает примерно так. Ведь что такое грех? Это нарушение неких правил определенной религиозной традиции. Соответственно, то, что православные называют грехом – это не более, чем исторически обусловленная форма архаических ограничений.
И когда христиане вступают в какой-то общественный диалог или просто свидетельствуют о своей вере, их зачастую воспринимают как каких-то “размороженных” посланцев древних эпох, которые сегодня почему-то призывают следовать давно отжившим установлениям. В принципе, к ним могут даже относиться с уважением, мол, “в нашем культурном пространстве должны присутствовать и такие люди, это плюрализм, это право людей высказывать свою точку зрения”. Так недавно один писатель высказался о “праве на мракобесие”, которое тоже должно быть обеспечено людям в демократическом обществе.
– Так что же на самом деле имеют в виду христиане, когда говорят о грехе?
– Грех – это нарушение воли Божией. Но что это за нарушение, и что за воля, и почему, собственно, это плохо? Воля Божия не является внешним установлением по отношению к человеку. Это – норма бытия человека. Сам факт существования человека и есть результат воли Божией. А значит, все, что мы называем закономерностями этой Вселенной – все это воля Божия. И в этом смысле грех, по сути, есть нарушение нормы бытия самого человека. То есть для человека грешить – это противоестественно.
Человек не может жить без Бога. Без Бога невозможно понять, что такое человек. И даже отрицая Бога, человек в каком-то смысле утверждает Его. Поэтому грех, понимаемый как нарушение воли Божией, – это нарушение нормы бытия самого человека.
История болезни
– Вы говорите о грехе. Но есть ведь еще и такое понятие как греховность.
– Да. И их нужно различать. Греховность – это та поврежденность человеческого существа, которая возникла в человеке в результате изначального греха. Обычно ее описывают как склонность ко греху, возникшую в результате того, что нарушилась гармоничная связь человека с Богом. Изначально в человеке была некоторая иерархическая соустроенность, ведь человек является неким синтезом всей живой и неживой природы: в нем есть элементы и растительной, и животной жизни, наконец, есть разумное, свободное, высшее духовное начало, и, как утверждают святые отцы, оно в человеке должно было быть доминирующим. Человеческий ум, воля были направлены к Богу, и это было для него естественно, а все остальное было гармонично подчинено уму и воле человека. Человек исполнял волю Божию, и весь его сложный состав, синтезирующий в себе весь мир, подчинялся главной задаче – устремляться к Богу и жить в Боге.
Но в результате грехопадения те уровни человеческого бытия, которые определяют как животные или растительные, обособились, обрели до некоторой степени власть над разумно-волевым началом человека, и это стало именоваться страстями. То есть страстность – это такая поврежденность человеческого естества, когда низшие человеческие проявления в силу болезни греха стали доминирующими, во многом препятствуя исполнению человеком воли Божией.
Не следует вульгаризировать человеческую страстность, сводя ее к фрейдизму. В страстности человека есть трагическая метафизическая глубина – рабство греху и пораженной грехом в самых ее основаниях человеческой природе.
– Но ведь христианство утверждает, что человек свободен.
– Христианство утверждает, что, несмотря на свою греховную поврежденность, человек остается существом свободным и нравственно вменяемым. Потому что от болезни греха, от самого ее корня, нас избавляет Христос – Бог, свободно ставший Человеком. И всякий христианин свободно возрождается, обретает новое существование во Христе и свободно может распоряжаться своим бытием.
В этом смысле жизнь христианина повторяет этапы жизни Христа: мы свободно рождаемся во Христе, претерпеваем тяготы, которые выпадают на нашу долю, умираем и воскресаем со Христом. Вся наша жизнь должна быть жизнью во Христе.
Поэтому для христиан нарушение воли Божией – это не просто нарушение какого-то каприза, который, возможно, вообще кем-то придуман или является какой-то метафорой, на самом деле не имеющей отношения к реальности. Для нас Бог не просто какой-то космический принцип, которому на самом деле глубоко наплевать, едим мы в пост мясо или яблоки, главное просто воздавать ему некое уважение, как Абсолюту. Нет, Бог – это внутренний закон нашего бытия. Когда Христа спросили, какая заповедь является самой главной, Он сказал: “Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим”: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: “возлюби ближнего твоего, как самого себя”; на сих двух заповедях утверждается весь закон.” (Мф.22:36-40). Значит, грех – это нелюбовь к Богу как к основанию нашего собственного бытия, и нелюбовь к ближнему.
Изменение ума
– Если человек рос не в православной семье и пришел в Церковь уже в сознательном возрасте, он, естественно, на первых порах по книгам и проповедям пытается выстроить свое представление о том, как надо готовиться к исповеди. И если он начинает регулярно, скажем, раз в месяц исповедоваться, то вскоре уже привычно накануне пишет на бумажке список грехов, чтобы быстренько прочесть его священнику (а то и просто вручить, чтобы он сам прочел и разорвал). Так что же, это и есть Таинство покаяния? Или оно все-таки подразумевает нечто иное, не всегда тождественное церковной исповеди?
– Любое Таинство в Церкви связано с самыми фундаментальными моментами жизни человека, и оно не может быть сведено к каким-то одномоментным, формальным, символическим формам. Строго говоря, нельзя сказать, что Таинство Крещения свершилось такого-то числа – оно продолжается всю жизнь человека. Почему? Мы говорим, что в Таинстве Крещения мы умираем и совоскресаем со Христом, но мы же еще не умерли и не воскресли с Ним. С момента Крещения мы живем уже в двух реальностях – исторической реальности мира сего и реальности Церкви, которая приобщает нас к жизни будущего века.
Таинство покаяния тоже продолжается всю нашу жизнь. Покаяние – это не просто разовая акция, это некая установка человеческого, христианского существования, или, если следовать обозначающему его греческому слову – изменение ума, изменение образа существования человека, вольное, свободное решение изменить свое духовное бытие. А поскольку наша греховность, наша болезнь остается с нами и после Крещения, наша воля всегда должна быть направлена на то, чтобы изменять, преображать в себе греховного человека. Поэтому таинство покаяния – это постоянное содержание нашей жизни.
–Но если человек несовершенен, что тут греховного? Если я не убиваю людей, если я не блудник, не вор, почему я должен постоянно говорить о своей греховности?
– Если вернуться к тем двум простым заповедям любви к Богу и ближнему, которые нам дал Христос, то многие ли из нас, положа руку на сердце, могут сказать, что эти заповеди являются нормой нашего существования? Не притворной, а подлинной? Конечно же, нет. И в этом смысле в покаянии должна быть установка на рождение в себе подлинной любви к Богу и подлинной любви к человеку. А для православного христианина само переживание того, что мы не любим Бога и ближнего, должно являться источником слез и покаяния. Почему? И нужно ли рождать в людях какие-то комплексы? Может, нужно, наоборот, растить гармоничных, довольных собой и своей жизнью людей, а не каких-то невротиков, которые будут постоянно переживать по поводу своего несовершенства? Думаю, мы должны все-таки плакать о своих грехах. Потому что даже не христиане ощущают стремление к какому-то идеалу, а значит, даже в них живет надежда, что возможно такое устроение мира, при котором люди будут любить друг друга, будут идеалы, ради которых можно жить, не будет цинизма, и не все будет выставлено на продажу.
Но мы каждый день убеждаемся, что не любим Бога, что наши мысли заняты не Богом, а всякими житейскими попечениями, что мы и себя-то любим мало, а других еще меньше, и эта нелюбовь к ближнему проявляется и в нашей раздражительности, и в нашем осуждении ближних, в том, что мы с легкостью забываем об их проблемах. Даже самый замечательный христианин, ведущий церковную жизнь, к сожалению, как правило, болеет и эгоизмом, и сухостью по отношению к ближнему, и формализмом в исполнении своих религиозных обязанностей, и зачастую молится не потому, что в данный момент испытывает глубоко поразившие его желание, любовь к Богу, и эта любовь побуждает его к молитве, а просто потому что есть некоторая внутренняя установка, что нужно совершать то-то и то-то.
– И он каждый месяц ходит и исповедует холодность на молитве, невнимательность, рассеянность на службе, и дальше по списку…
– Человек приходит на исповедь не только для того, чтобы перечислить какое-то количество грехов, и чтобы потом произошла некая магическая акция – его накрыли бы епитрахилью и что-то прочитали. Вновь и вновь исповедуя одни и те же грехи, человек просит помощи Божией, чтобы их преодолеть. Ничего плохого в этом нет: если почитать древние патерики, там можно найти много историй о том, как молодой послушник раз десять за ночь приходит к старцу исповедовать греховные помыслы. В чем здесь суть? Тут дело не в том, чтобы формально о них рассказать и получить прощение, а в том, что человек призывает Бога в помощники в своей борьбе с искушениями. Это древняя церковная практика.
“Иди и больше не греши”
– Но ведь в древней Церкви наряду со школой откровения помыслов и полной ежеминутной готовности продемонстрировать духовнику работу собственной совести, существовала еще совершенно иная аскетическая школа, когда подвижники уходили в пустыню, они уединялись, молились и каялись в одиночестве, иногда не один год, прежде чем Господь посылал им духовника, чтобы они могли исповедоваться. Мария Египетская ждала этого без малого пятьдесят лет. Хотя само покаяние, потрясшее все ее существо, совершилось в самом начале ее обращения к Богу. Возможно, нужно именно такое духовное потрясение, чтобы человек увидел себя и свою жизнь в истинном свете?
– Ну, история с Марией Египетской – совершенно особый случай посещения Божия, чрезвычайного покаяния и полученных от Бога чрезвычайных даров. И было бы , по меньшей мере, странным пытаться копировать этот экстраординарный опыт. Равно как и опыт откровения помыслов – для этого нужно жить в монастыре, да еще чтобы там был такой старец, которого можно по десять раз на ночь будить. Поэтому не будем брать эти крайние случаи. Будем лишь помнить о том, что в нашей традиции были явлены такие примеры, открывающие нам, что покаяние действительно должно быть потрясением, чтобы у человека открылось видение того, что на самом деле есть Истина, и в ее свете он увидел, насколько же на самом деле он греховен, и покаяние для него стало не какой-то муторной внешней задачей, а действительно содержанием всей его жизни. Пережив такое потрясение, человек настолько остро понимает, до какой степени его внутреннее состояние не соответствует тому, чего от него ждет Бог, что постоянные слезы подвижников, о которых пишут в патериках, уже не покажутся ему какой-то экзальтацией.
Но, к несчастью, мы порой так карикатуризируем свою духовную жизнь, что поход в церковь начинает напоминать посещение какого-то “супермаркета духовных услуг”, в котором расплачиваются не деньгами, а тем, что как бы заключают с Богом некий договор: “Я буду поститься, молиться, ходить по воскресениям в церковь и выстаивать все эти длинные службы, в духоте, среди каких-то этих странных людей, но за это я, например, получу возможность “сбрасывать” с себя на исповеди свои грешки”.
Действительно, посмотрите на ситуацию глазами внешних людей. Как удобно! Грешник, в общем-то, человек безнравственный, ведущий далекий от соблюдения моральных норм образ жизни, раз в месяц сходит на исповедь – и его совесть чиста: пришел в “супермаркет религиозных услуг”, получил отпущение грехов, и хорошо. А в это время какой-нибудь несчастный интеллигент, далекий от Церкви, но совестливый и вдумчивый, мучается, страдает от сознания своих грехов, а на исповедь не идет, потому что ему как-то стыдно: как же так, грешил-грешил, а потом накрыли тебя епитрахилью – и все?!
А когда такой человек все же приходит в храм со своей болью, бывает, священник выслушает его, с минуту поговорит, накроет епитрахилью – и все, свободен. “Бог простит!” А человек, выйдя из церкви, недоумевает: “Как же так? Я теперь, вроде, праведник, но у меня в душе ничего не произошло”. То есть, он не обрел главного – покаяния как состояния.
– Но существует еще одна категория людей – они внимательно читают Евангелие и как-то соотносят его с собственной жизнью. И прочитав, например, что Спаситель, отпуская женщину, взятую в прелюбодеянии, сказал: “Иди и больше не греши”, – такой человек “зависает”, как компьютер: как же так, думает он, я регулярно хожу на исповедь, но, едва отойдя от аналоя, уже умудряюсь нагрешить – либо возмущусь, что на ногу кто-то наступит, либо кого-то осужу. Как же это все совместить?
– Многие священники, когда к ним на исповедь приходит человек, живущий в блуде, спрашивают его: “А менять образ ты жизни собираешься?” – и если слышат: “Нет”, – просто отказываются читать разрешительную молитву. А если нет этой внутренней установки на преодоление греха, если есть некоторое двоедушие – “покаюсь и буду грешить и дальше” – дерзну предположить, что такая исповедь в покаяние не вменяется и становится для этого человека осуждением. Это глумление над Таинством.
Другое дело, когда мы повторяем грех не потому, что хотим его совершать, а потому что слабы: хотим любить ближнего своего, но не можем. Да мы и сами себя-то не любим, и Бога не любим… Это наша неспособность быть теми, кем мы должны быть. У кого-то она может вызывать уныние. Но уныния быть не должно. Мы должны уповать на помощь Божию. И продолжать каяться и просить помощи. Хоть каждый день. Это нормальная ситуация. Так же как нормально попросить прощения, когда мы “срываемся” в семье или на работе. Прогресс здесь хотя бы в том, что мы видим наше несовершенство.
Правда, здесь налицо очередной парадокс – мы приходим в Церковь, чтобы стать лучше, но всякий нормальный христианин говорит: “Я становлюсь хуже”. На самом деле человек не становится хуже, он просто начинает глубже видеть свои грехи.
Не покаешься – не спасешься…
– За последние месяцы было много дискуссий по поводу фильма Павла Лунгина “Остров”. В частности, спорили о том, может ли ощущение собственной вины – не греховности как болезни, как поврежденности всего человеческого естества, а конкретной вины, греха, который человек много раз исповедовал, стать столь мощным стимулом в духовной жизни? Или правы те, кто видят в этом лишь маловерие и утверждают: поисповедовался – все! ты чист – tabula rasa! Ты должен расправить плечи и идти в светлое будущее, а не заниматься каким-то дурацким самокопанием?
– Как ни странно, можно примирить эти две крайние точки зрения. Просто нужно различать покаяние и плоды покаянного труда. Вспомним, что в Церкви с древних времен существует покаянная практика, которая называется епитимьей. То есть, зная, насколько поврежденной оказывается наша совесть в результате греха, Церковь установила определенные периоды покаянных трудов. В древней Церкви человек для этого на десятки лет лишался церковного общения и стоял в храме вместе с теми, кто лишь готовился принять Таинство Крещения. Казалось бы, зачем? Ведь он исповедал свой грех и уже прощен? Но Церковь говорит, что есть грехи, которые оставляют на нашей душе страшные отметины, и требуются годы серьезных покаянных упражнений, чтобы с помощью Божией эти раны залечить. И история отца Анатолия из “Острова” в этом смысле перекликается с житием Марии Египетской. Она тоже шла в пустыню каяться, а пришла к святости. И мы призваны к тому же.
Очередной парадокс: казалось бы, что может быть циничнее формулы “не согрешишь – не покаешься”? Но в случае со святыми так и получается – грех действительно приводит ко спасению. Однако это вовсе не значит, что мы должны кричать: “Да здравствует грех!” и радоваться тому, что люди грешат, потому что в результате они смогут спастись. Просто Бог, по благости Своей, даже людей согрешивших и зачастую довольно гнусных возвращает к Своему образу. Тот же отец Анатолий до своего появления на острове – довольно неприятный персонаж: трусливый, гадкий человечишка, мелкая душонка, предал своего товарища, предал самого себя, свои принципы, предал Родину. И именно такого ничтожного человека, существование которого, казалось бы, бессмысленно, Бог принимает в Свои объятия и дарует ему святость как результат его покаяния.
И здесь мы вновь возвращаемся к тому, почему так важно покаяние – как состояние, как постоянный настрой, как стержень существования христианина. Потому что только в этом состоянии можно стяжать святость. Только в этом состоянии можно приблизиться к Богу. Не потому, что Богу приятно видеть извивающуюся от страха и плачущую перед ним тварь, а потому что человек понимает истинное состояние дел. Когда в начале своей жизни в Церкви я читал, как какой-нибудь великий святой старец перед смертью говорит: ”Братия, верьте, я грешнейший среди всех людей”, – мне это казалось каким-то духовным кокетством. Я думал: ну как же так? неужели этот святой человек не понимает, что он свят, что он праведник? что он уже всего достиг? Ан нет, святость действительно может сочетаться с ощущением своей глубокой греховности. Потому что святость, оказывается, это не что-то, что мне принадлежит, не мое естественное состояние, а то, что мне даровано Богом.
С точки зрения мирской логики, человек, который внутренне достиг такого состояния – праведник, он не должен уже ничем искушаться. На деле же стоит на мгновение в это поверить и расслабиться, как следует порой чудовищное падение, человек попадает в какие-то жуткие истории, совершает страшные грехи – и примеров тому можно немало найти в житиях древних подвижников. Но если после таких испытаний человек находил в себе силы вернуться к покаянию, он зачастую не только получал прощение, но и снова стяжал святость.
О чем это говорит? О том, что человек греховен, и стоит забыть, что святость – не результат его усилий, а результат помощи Божией, любой праведник в одно мгновение может стать грешником, и все его труды пойдут прахом. Поэтому установка на осознание своей греховности является тем фундаментом, от которого никогда нельзя отказываться.
Почему совести не нужна анестезия
– Но когда человек делает свои первые шаги в Церкви и читает, скажем, старца Силуана – про его плач о грехах и постоянную память о гееннском огне – во всем этом для него зачастую есть что-то искусственное. Он просто не понимает, как можно жить с такой установкой. Ведь христианство – это радость. Вот и Серафим Саровский говорил: “Всегда радуйтесь!” Почему же тогда во всех книжках пишут, что надо с утра до вечера плакать, посыпать главу пеплом и всячески истязать себя за то, что я такой нехороший? Как это совместить – огнь гееннский и пасхальную радость, которая должна пропитывать всю христианскую жизнь? Когда на человека обрушивается такое количество парадоксальной и, на первый взгляд, абсурдной информации, он теряется и ощущает себя полностью дезориентированным. Как ему во всем этом разобраться?
– На самом деле, все Таинства в конечном итоге понятны только в свете пасхального опыта. Здесь невозможна версия, как вы в вашем журнале это называете, “православие-лайт”, – что-то среднее между пасхальной радостью и нашей греховностью. И только в свете радости о воскресшем Христе и Царстве Небесном мы глубже осознаем свою греховность, но не как нечто безнадежное, ибо во Христе Воскресшем все возможно – в том числе и преодоление нашей греховности. Это радость о нас самих, совоскрешенных и совоскрешаемых со Христом.
Поэтому плач святых о своей греховности – не выдумка и не экзальтация. Это результат здравого сопоставления того, чем мы должны быть и чем фактически являемся. И когда в храме мы поем: “Видехом Свет истинный, прияхом Духа Небесного”, – мы возвращаемся в ту жизнь, в ту реальность, для которой мы созданы. Но нам еще предстоит длинный путь, и на этом пути мы надеемся на помощь Божию.
Поэтому мы постоянно ходим в церковь, говорим о своих грехах и, если не с плачем, то, по крайней мере, с горьким вздохом осознаем свое несовершенство.
Омар Хайам писал: “Мы источник веселья и скорби рудник, мы вместилище скверны и чистый родник…” Это осознание одновременной нравственной высоты и низости человека присутствует и в нехристианской традиции. Оно в большей или меньшей мере естественно для любого человека. Чего же мы хотим? Убрать голос совести и жить, словно его не существует? Но от него не уйти. Может быть, наше современное общество с помощью психотерапевтов, масс-медиа и улучшения социальных условий и позволяет человеку чувствовать себя довольно уютно. Но я думаю, что это, в некотором смысле, наркотик, анестезия человеческой совести и здравого смысла. Можно, наверное, довести человека до состояния, когда он всем доволен – собой, своим окружением, своей работой, и не желает думать о том, что существуют проблемы, существует смерть, наконец.
И дело вовсе не в том, что нам, православным, милее невзгоды. Просто окружающие нас проблемы часто требуют серьезных раздумий и заставляют ставить предельные вопросы. Именно они не дают нам утонуть в сонном уюте нашей повседневности.
автор: Марина Борисова