О дневниках протопр. Александра Шмемана

При всей интересности прочтения этой книги (и попутных сожалениях о том, что было из нее выкинуто руками наследников «страха ради иудейска») стало только еще яснее, как Шмеман мне бесконечно далек и, если честно, антипатичен. Постоянное нытье, абсолютное нечувствие красоты и логики Устава, сведение всех литургических переживаний только к радости (и ёрническое отталкивание от остальных, прежде всего от покаяния и сокрушения), неприятие исторического христианства с бытом, благочестием, традицией, какая-то патологическая нелюбовь к монашеству (объездив полмира, ни разу не побывать на Афоне!), святоотеческому богословию и аскетике (ни одной книги ни одного святого за весь дневник, зато сколько светской макулатуры!), вечное недовольство от своих священнических обязанностей (почитайте, что и как он пишет об исповеди) и любовь ко времени, когда он от них свободен (будь то на любимой канадской даче, будь то в бесконечных разъездах), невидение исторического пути России и значения Русской Церкви. Характерна динамика отношений с Солженицыным.

Бррр! И, конечно, острота ума, едкость характеристик, многие верные портреты, как же без этого. Не Иоанн Сан-Францисский, прямо скажем. И если это сравнение некорректно, даже не Флоровский или Мейендорф с их органическим чувством церковности и любовью к отцам. Но написанное не означает, что я советую книгу не читать. Весьма познавательно, особенно для интересующихся темой – как первоисточник по евлогианско-американской церковной истории. Собственно, по прочтении Шмемана становится понятнее, почему так называемая Американская Автокефальная Церковь в собственном смысле никогда не стала Американской Поместной Церковью. С людьми подобного умонастроения она и не могла ей стать.

Мне доводилось беседовать с сыном отца Александра. Изъято фактически все, что касается ныне действующих лиц. Боюсь, что скоро мы этих страниц не прочитаем.

Чтобы почувствовать разницу, две цитаты (благодарю друга иерея за идею). Прот. Александр Шмеман: «Сегодня – по старому стилю праздник Казанской иконы Божией Матери: тридцать лет со дня моего посвящения в диаконы на rue Daru митрополитом Владимиром. Теперь все это помню как в тумане, отрывками. Помню, что накануне был в каком-то каменном отчаянии, так что со всенощной уехали домой до конца. Ни молитвы, ни радости, ничего, действительно пустота. Посвящение было в рабочий день, в церкви не слишком много было народу. Самой литургии, себя на ней совсем не помню: знаю, что вокруг престола меня водил о. Тихомиров, что служили с митрополитом о. Н. Сахаров, о. Киприан, о. Савва. Помню только, что до хиротонии стоял в углу, за столами со священническими облачениями, и снова был в каком-то внутреннем отчуждении. Чувство такое, что что-то случалось, происходило со мною, но в чем «я» оставался пассивным. Хиротонии не помню совсем...»

Архимандрит Павел Груздев: «...Федоровский кафедральный собор, где рукополагали отца Павла, был полон народу. Пришли многие, кто знал Павла Груздева еще по Мологе... „Вся церковь плакала, – вспоминает отец Павел, – из нищеты... ой! Арестант ведь. Не мог и я удержаться, плакал...“ „Помоги мне, Господи, поприще и путь священства без порока прейти. Иерей Павел Груздев“, – записал батюшка в своем дневнике в этот знаменательный день».

И о книге матушки Иулиании Шмеман

...была прочитана быстро, впрочем, книжка не слишком толстая (150 страниц) и вполне допускающая быстрочтение. Не то чтобы я был разочарован, поскольку и не очаровывался заранее, но как-то очень непонятно зачем. Если это эпитафия вдовы, написанная почти четверть века спустя кончины горячо любимого мужа, то она или слишком длинна и перегружена биографическими частностями, либо слишком коротка и неполна, потому что там нет того, что только самый близкий отцу Александру человек и мог рассказать. Если, конечно, самый близкий и если, конечно, мог; сего знать нам не дано. Или уже не помнится матушке Льяне, или не делился с ней этим супруг, или не считает она себя вправе рассказывать нам, но из воспоминаний мы не узнаем ничего сколько-нибудь существенного ни о природе конфликта с Сергиевскими профессорами, ни о расхождении (каком там расхождении, обиде навсегда!) с Флоровским, ни о динамике отношений Шмемана с Солженицыным (для примера резюме Иулиании Шмеман: «Александр всегда считал Солженицына великим писателем, но не разделял его слепого патриотизма и сильных антизападных настроений»), ни о том, как проходила борьба за американскую автокефалию, ни о том, как епископы им же созданной юрисдикции затем его от управления отстранили («Его обвиняли в авторитаризме, и с этим можно согласиться, поскольку он отстаивал дело, чрезвычайно важное для Церкви. Со временем епископы перестали приглашать отца Александра на свои собрания»). Можно сказать, что это и не должно присутствовать в семейном мемуаре. Но не увидим мы сколько-нибудь адекватно и портрета Шмемана как мужа и отца, как пастыря (исключу здесь заключительную главу «Последний путь», действительно написанную кровью сердца). Путешествия и любимая дача, хорошие дети (но не как они выросли такими хорошими!) и отсутствие гурманства, утренний кофе и разговоры с женой – образ живого и столь яркого человека, каким был отец Александр, не складывается, не вырисовывается из часто совершенно периферийных фрагментов мозаики. Лишь иногда, как в породе адаманты, находишь драгоценные по аромату достоверности фрагменты. Скажем, этот, из главы «Домашняя жизнь». Матушка Иулиания тяжело заболела, но муж утешает ее: «“Не беспокойся, ты поправишься. Столько людей за тебя молятся, они не хотят, чтобы я стал епископом”. В больнице Александр не отходил от постели. Мы постоянно играли в карты, обыкновенно в “дурака”, игру, в которой я всегда выигрывала. И я поправилась». Поверьте, цитирую вовсе не с пафосом ригористического морализирования, что они в «дурака» играют, а не акафисты поют в больнице, а как пример – увы, редкий в книге матушки Иулиании – той конечной откровенности, которой больше всего ждешь от таких воспоминаний и чего так здесь не хватает. Мы узнаем, что Шмеман был американским патриотом, а французским не был, но не узнаем ничего о том, как он молился дома, мы узнаем о профессиональной карьере Льяны Шмеман, но ничего о ее самосознании как матушки, как она воспитывала детей, какое участие принимал в этом отец... Право, начинаю все больше ценить уникальную в своей страстной субъективности и прямоте высказывания книгу Н.Н. Соколовой...

* * *

«И оживет сердце ваше, ищущие Бога» (Пс. 68:33)

«Люби грешника, но ненавидь грех» и, следовательно, «люби еретика, но ненавидь ересь». Эти слова должны быть девизом каждого, кто пишет или размышляет о церковных делах. К сожалению, иногда в церковные дела проникает личная вражда. Но ей не место в церковной жизни. Помещенная ниже статья выражает этот присущий православному христианству принцип, по которому мы всегда живем. За тех же, кто причиняют нам зло, мы всегда молимся и стараемся понять психологию их заблуждений и мотивацию их действий. Они люди и заслуживают действительно искреннего сострадания, без тени покровительственного отношения.

Сегодня Русская Православная Церковь, являющаяся центром православного мира и православной цивилизации, свободна. Первый этап объединения русской православной диаспоры, то есть объединение Русской Церкви Московского Патриархата и Русской Церкви Заграницей, был достигнут четыре года назад. Поэтому мы глубоко сочувствуем части русской церковной диаспоры (и всем представителям православной диаспоры), до сих пор живущей вне единства.

На протяжении десятилетий (а точнее, на протяжении всего XX столетия начиная с 1917 года) Русская Церковь подвергалась контролю и манипуляции со стороны двух придерживающихся крайних взглядов враждебных ей групп: с одной стороны – экуменистов и модернистов, а с другой – раскольников и изоляционистов. Тех же из нас, кто придерживались центристских взглядов, они пригвождали ко кресту, вне зависимости от того, где мы жили – в России или за ее пределами.

Иногда наши письменные работы подвергались цензуре, нам не позволяли выражать свои мысли и с презрением отвергали. Однако мы всегда знали, что «врата ада не одолеют» церковь. Православная церковь всегда в конце концов побеждает.

Сегодня, после возрождения Центра православного мира, то есть русской Церкви, представители обеих радикально настроенных групп (большинство из которых либо уже умерли, либо стары и немощны) уходят в прошлое. Поэтому некоторые из них сегодня ведут себя еще более агрессивно, понимая, что проиграли, и что православная церковь торжествует. Так что же нам делать с теми, кто выступали против церкви на протяжении столь долгого времени? Конечно, мы будем вести себя с ними не так, как они вели себя с нами тогда, когда мы были гонимым меньшинством. Но мы будем относиться к ним с христианской любовью и человеческим пониманием. Именно в таком духе и написана помещенная ниже статья, построенная на поиске позитивных моментов, а не замыкании на негативных.

Хорошо помню, как вслед за гонениями на центр православного мира, то есть на Московский Патриархат и другие поместные церкви, при коммунизме, последовал упадок православной церковной жизни в западной Европе в 1970-е и 1980-е годы (причем во всех странах и юрисдикциях). В такой жизни господствовали примитивный национализм, провинциальность, моральное разложение, политическая бюрократия, эгоцентричность, тщеславие и схоластика.

В духовном смысле произошедшее было весьма для меня полезным. Я понял, что церковная жизнь никогда не может быть скучной. Другими словами, это был идеальный случай, чтобы немного научиться смирению, осознать, что церковь принадлежит Богу, а не человеку, и что Божья воля все равно исполнится, как бы ей ни сопротивлялись и какие бы камни в Вас ни бросали. Те же, кто думают иначе, повторяют ошибку многочисленных сектантов, которые на протяжении церковной истории обманывали сами себя, считая, что «спасают» церковь, тогда как на самом деле губили свои собственные души.

Все это научило меня истинному православию, которому не учат в семинариях, академиях и университетах. Я понял, что никогда нельзя сдаваться, потому что все равно исполнится Божья воля, несмотря на «них» на всех. Также понял, что обязательно надо за «них» молиться, как сказано в Евангелии, а если мы молимся только за любящих нас, то чем мы лучше язычников?

Но, прежде всего, этот опыт научил меня тому, что, если мы действительно стараемся жить церковной жизнью, то все, что бы с нами ни случилось, будет нам во благо. Другими словами, что бы ни произошло, в какие бы грехи мы ни впали, на все всегда есть чудесный Божий промысл. А промысл – это то любящее и теплое присутствие Божье, которое не покидает нас во все дни нашей жизни, чудесным образом защищая нас от самих себя и от других. Промыслом Божьим объясняются все экстраординарные «совпадения» в нашей жизни, о которых мир не может и мечтать.

Среди духовной темноты того времени в США жил отец Александр Шмеман. В отличие от тех, кого я встречал до него, о. Александр вдохновлял.

Я лишь один раз встретился с о. Александром, это было в 1980 году. Уверен, что он не запомнил меня среди тысяч других, гораздо более выдающихся и интересных людей, которых он встречал каждый год. Еще до нашей встречи с о. Александром я читал его труды и находил их скорее пустыми. Справедливости ради надо сказать, что и сам о. Александр сомневался в некоторых из них (стр. 137, 447 – здесь и далее в этой статье даются номера страниц на третье русское издание дневников о. Александра, 2009 год) и имел большие трудности при их написании. Мне казалось, что его книги написаны либо для неправославных, либо для отколовшихся от православия, либо для православных, не имеющих никакого представления о православии. Для такой публики его книги были превосходными, практически работами гения. Но мне всегда содержимое его книг казалось либо донельзя очевидным, либо выражением личных мнений о. Александра. А личные мнения о. Александра были основаны на его личном негативном опыте, поскольку в эмиграции тогда преобладали ритуализм и духовная смерть.

Многие неразумные новообращенные мне тогда нашёптывали с придыханием, что о. Александр  наделён божественной харизмой, одним словом почти что Воплощённый Бог. Но я не считал его таковым. Я видел в нем лишь человека, курящего сигареты и одевающегося в американский пиджачный костюм. (Он курил по две пачки сигарет в день начиная с 1930-х годов – стр. 422). Когда я встретился с о. Александром на конференции в Монжероне близ Парижа в 1980 году, он выступил с докладом, полным обобщений, с которым вместо него мог выступить любой другой. В своих дневниках о. Александр потом справедливо написал, что конференция была «беспредметной» (стр. 532).

Познакомившись, мы поговорили с о. Александром, и во время нашего разговора он сказал несколько странных вещей, выдавших его наивное мнение об определенных православных деятелях в Англии и наивное представление об Англии вообще. Он, должно быть, подумал, что я его не понял. На самом же деле, я его понял: он говорил о своей собственной психологии, а не о церкви. Когда я искренне рассказал ему о своих взглядах, и он увидел, что я не собираюсь льстить ни ему, ни другим, и не буду плыть по течению, о. Александр ободрил меня, и это было как капли освежающего дождя на мою душу.

За это я всегда буду ему благодарен. О. Александр оказался не тщеславным академиком, в отличие от остальных, с кем мне повелось встретиться.

Позднее я понял о. Александра еще лучше – после знакомства с его ныне покойным братом-близнецом Андреем, который был большим защитником традиционного русского православия в Западно-европейском экзархате. У о. Александра была двоюродная сестра из Швейцарии, принадлежавшая РПЦЗ, которая считала, что он стал протестантом. И услышать такое мнение было не удивительно, так как она читала его «демифологизированное» «введение в литургическое богословие», так блестяще и продуманно написанное приснопамятным о. Михаилом Помазанским. У него также была тетушка (матушка одного священника РПЦЗ в Швейцарии) и другие родственники в Южной Америке (тоже из РПЦЗ).

Для некоторых о. Александр был настоящим монстром, еретиком. Некоторые епархии Русской Церкви Московского Патриархата до сих пор отказываются продавать его книги. В 1990-е годы в одной из епархий указом местного епископа книги о. Александра были сожжены. Для других (например, для его близкого парижского друга Никиты Струве, публикующегося в журнале «Лё Мессаже») о. Александр – святой человек. На самом же деле, он не был ни тем, ни другим, и истина находится где-то посередине.

Я увидел в о. Александре очень милого человека (и до сих пор считаю его таковым). Благодаря добрым друзьям, я недавно смог приобрести и прочесть экземпляр дневников о. Александра (1973–1983) в почти не подвергавшемся цензуре русском оригинале. Лишь 3% русской версии дневников подверглись цензуре, в то время как английская версия была значительно сокращена.

Прежде всего хотел бы сказать, насколько легко читаемыми и очаровательными оказались эти материалы. Они для меня являются ностальгией. Из тех, кого о. Александр упоминает в дневниках и кто жили в Англии и Франции, я был знаком абсолютно со всеми, а также с некоторыми из тех, кто жили в Америке: от о. Георгия (еп. Григория) Граббе до о. Владимира (еп. Василия) Родзянко. Я тоже, как и он, знал о парижских трагедиях в 1970-е годы: о том, что утонула Марина Розеншильд и о том, что якобы совершил самоубийство Иван Морозов (но, возможно, это было дело рук КГБ).

Может быть, я старею, но сейчас я могу читать мемуары о людях, которых когда-то знал очень хорошо. Знаю, откуда вышел о. Александр. Он был всего на два года моложе моего отца.

Среди наших общих с о. Александром знакомых были «стародвиженцы» – старшие члены русского студенческого христианского движения.

Это были замечательные люди, хотя я не был согласен с ними.

Я совершенно не разделяю такой менталитет русских, живших тогда в Париже: «Я с ним не согласен, поэтому я его ненавижу и не буду с ним разговаривать». О. Александр тоже его не разделял. Он связывал это с абсолютизмом и крайними идеями части русской эмиграции. О. Александр всегда читал тех авторов, которые с ним были не согласны, и мне это кажется вполне нормальным – это проявление уважения к их опыту и их выстраданным мнениям, какими бы значительными ни были расхождения.

Среди знакомых о. Александра в Париже были близкие ему по духу священники, такие как очаровательный о. Игорь Верник. О. Игорь был кладезем всяческой информации о многих, в том числе и о «Православном братстве», которое он очень не любил (стр. 431–2, 460), об архиепископе Георгии Вагнере («Упрямый»), о. Сергии Булгакове («Еще один заядлый курильщик на протяжении многих лет»), о. Василии Зеньковском и матери Марии Скобцовой (ее он не любил и считал мошенницей). Среди знакомых о. Александра были также о. Петр Чеснаков и о. Алексий Князев – оба они были очень известны и дороги мне. У о. Александра был лучший друг, с которым они дружили еще со школьной скамьи – это о. Михаил Арцимович из РПЦЗ, который много для меня значил. Царство им небесное!

Дневники о. Александра – это, во-первых, дневники городского, светского, общительного, цивилизованного франко-русского эмигранта и очень грамотного критика (но не академика – он не любил академиков, а в особенности – академическое православие – стр. 14, 19–21 и 530). Он любил литературу, хорошие рестораны, юмор и беседу. Во-вторых, это дневники священника, оратора и лектора, декана Свято-Владимирской семинарии в городе Крествуд и одного из главных «строителей» основанной во время холодной войны Православной Церкви в Америке (учреждена в 1970 году, существует по сей день).

С очень многим из содержимого дневников о. Александра вполне можно согласиться. Например, в дневниках видна его любовь к природе и семейной жизни, к семейным летним отпускам в Канаде. Он понимал юмор, имел глубокую ностальгию по своему детству и по Парижу, любил писать и говорить. Он любил ближнего и никогда не отвечал отказом на просьбы других о помощи. Он не любил провинциальность (стр. 488), лживость, притворное благочестие, наивные и торжественно-тщеславные рассуждения некоторых об их собственной «духовности» (стр. 501–2, 515, 579) и псевдо–«духовных отцах» (стр. 379, 577), не любил некоторых парижских священников псевдо-старцев (стр. 368, 631) с их «Иисусовой молитвой», четками, плохим умением переводить на английский язык; не любил и бесполезный американский «активизм» молодых священников из Свято-Владимирской семинарии (стр. 334, 479, 612).

О. Александр понимал, что некоторые новообращенные православные – «максималисты» – любили сами себя, а не жизнь и зарабатывание на жизнь, и что они сами себя заманили в гетто духовного «эгоизма» (стр. 370–371, 524, 577, 586, 608–9, 615, 632).

Их болезнь называется нарциссизм, но они скрывали его сами от себя под видом «духовности». Отсюда их хвастливое «знание» (а точнее, знание без понимания) «духовности», «теозиса», «отцов», «Добротолюбия», «Устава», «мистицизма» и «канонов». Фактически, все это не более, чем их самовлюбленность. (Однако иногда отношение о. Александра к этим новообращенным было слишком суровым – но у них не было такого происхождения, как у него, и он не понимал их главных нужд, поэтому и относился к ним столь негативно).

Отец Александр видел как многие из тех, кто «интересуется вопросами духовной жизни» – на самом деле имели мало любви ко Христу (стр. 35). Понятно, почему он так не любил притворное благочестие, которое, по сути, есть не более, чем сентиментальность («розовая вода» в пер. с фр.) (стр. 215, 226, 302). Точно так же он не любил «религию», то есть ложную религиозность, за которой скрываются ненависть и претенциозность (стр. 218, 227, 251, 302, 460, 620, 625). Он называл такую «религию» идолопоклонством и считал, что она заменяет собой Бога, Христа и веру.

О. Александр также выступал против глупых соревнований новообращенных по отращиванию бороды и прочей подобной деятельности. Он говорил, что именно   такие «религиозные» люди и «священники» из   привилегированной касты, распяли Бога – они распяли его тогда в Иерусалиме и до сих пор распинают Его и в наше время. О. Александр всем сердцем стоял против любой формы тоталитарного фанатизма (стр. 431–2).

Он не любил академическое православие, его «теологию» и многочисленные сноски, рассуждение о не пережитых на собственном опыте вещах, непрестанные богословские беседы, конференции, споры и прочую пустую болтовню и пускание пены – вот уж действительно один из источников глобального потепления: в маргинальной части православной церкви (стр. 448, 464, 588). О. Александр считал, что занятия по Византии – только «для снобов и неудачников» (стр. 461). Он считал академические интересы пустыми, поскольку от них не рождается покаяние, которое есть плод настоящей внутренней духовной жизни (стр. 14) и радости.

Вообще, самым подходящим заголовком дневников о. Александра был бы заголовок «Радуйтесь!». В дневниках присутствует духовное знание о. Александра о том, что диавол постоянно пытается все расстроить в церкви, что только доказывает ее небесное происхождение (стр. 439). Как гласит английская поговорка: «Где Бог воздвигает церковь, там по соседству диавол воздвигает часовню». К сожалению, это правда!

Для о. Александра, как и для любого из нас, не существует богословия вне церковных служб – все богословие заключено в богослужениях (стр. 29, 273). Он очень не любил любые идеологии – правые и левые (стр. 191–2, 263, 265). У него было негативное отношение к духовно мертвому Западу с его смертоносным модернизмом (стр. 147, 171, 409, 440, 477, 508–9, 519, 528, 591), который он совершенно верно понимал как духовную болезнь. Он говорил, что Запад заражен болезнью под названием эгалитаризм (утопическая теория, в основе которой – уравнительное распределение ресурсов и благ в обществе) с его одобрением абсурдного и кощунственного «женского священства» и гомосексуализма, абсолютно чуждых всем православным.

Будучи русским, о. Александр видел одержимость Запада «правами», «социализмом» и «демократией» и считал все это грубым идолопоклонством и гордыней. Он понимал, что, подобно тому, как душа разлучается с телом, и тело умирает, так и Запад, потерявший душу, теперь мертв.

Очень убедителен его анализ духовного и морального падения Запада вследствие отвержения Христа, на котором, в своё время, вся западная цивилизация была основана – очень убедителен (стр. 447). Он также правильно понимал, что современному Западному христианству неизбежно предстоит умереть, прежде чем Христос сможет воскресить его из мертвых (стр. 451).

Дневники о.Александра представляют набор представлений типичного интеллектуала-эмигранта, выросшего в секулярной среде, но с точки зрения православия они знаменательны большим количеством упущений и недомолвок.

Так, о. Александр никогда не говорит о святости и святых, ни разу не упоминает святителя Иоанна Шанхайского и таких монахов, как о. Серафим (Роуз). Он даже почти не говорит ничего положительного о монашестве, но, наоборот, в типичном парижском стиле, часто выражается о нем негативно (стр. 271–2). У него не было никаких контактов ни на Святой земле, ни на святой горе Афон, ни в одной из поместных православных церквей в Восточной Европе, ни даже в России, которую он ни разу не посетил. Единственными исключениями были его краткие поездки в Сербскую церковь при коммунистическом югославском режиме и к монахам Коптской церкви (стр. 416–17).

У о. Александра не было и значительных контактов в РПЦЗ, за исключением лишь нескольких приходов в Северной Америке. Он никогда не был в кафедральном соборе Русской Зарубежной Церкви в Сан-Франциско. Кроме контактов со старыми и «более настоящими» (стр. 568–9) православными иммигрантами в Пенсильвании и замечательных православных контактов на Аляске, куда он совершил две удачные поездки, о. Александр общался также с модернистскими приходами в Финляндии. Другими словами, он имел мало контактов с живым православием.

Вместо того, чтобы интересоваться монашеской и аскетической жизнью, о. Александр Шмеман много времени посвящал изучению французской философии и литературы, романов Жоржа Сименона, письменных работ Жюльена Грина и русской светской литературы. Все это очень много говорит о нем.

Совершенно ясно, что французская и русская светская литература во многом повлияли на внутренний мир о. Александра. Он сам называет себя мятежником, бунтарем (стр. 63), «полемистом» (стр. 106). Он ненавидел любую привязанность к прошлому (стр. 73). Он был типичным русским светским интеллектуалом, который, родившись за пределами России, хотя и пришел в церковь, но так и не воцерковился (стр. 53). Таким образом, о. Александр был олицетворением парижской эмиграции, одним из последних представителей Петербургской аристократии и правящего класса, лишенных своих корней после того, как Петр I отделил их от народа.

О. Александр как литературный критик быстро разочаровался в третьей эмиграции, которая была преимущественно еврейского происхождения, и в оказавшемся ложным «религиозным возрождении» в 70-е годы среди советской интеллигенции. Он осознавал, что она (интеллигенция) попала под такое влияние Советского Союза, что уже не могла мыслить вне советских категорий (стр. 614). Его первоначально лестные слова, обращенные к хотя и великому, но светскому русскому писателю Александру Солженицыну, что он, якобы, «спаситель», сейчас кажутся абсурдными, но сам о. Александр слабо это понимал (стр. 488) и поначалу считал Солженицына гением (стр. 527–8).

В своей брошюре о Солженицыне (которого не ценил, потому что тот любил самое лучшее в РПЦЗ) о. Александр сказал, возможно, свои самые правдивые слова о Западе. Он написал, что «Духовная трагедия Запада» в том, что «он (Запад) решил сочетать неверие ума с религиозностью» («О Солженицыне», Монреаль, 1974 год, стр. 45). Это была и трагедия вестернизированной русской эмиграции (которая была вестернизирована еще до того, как обосноваться на Западе). Такова была и тенденция самого о. Александра: верующее сердце, но неверующий ум. Он сам это признавал (стр. 518).

К сожалению, «протестантская» рациональная сторона о. Александра имела мало времени на укрепление в личном благочестии, на святых отцов (стр. 109) и на то, чтобы православие стало «образом жизни» (стр. 57). Он отверг православие Петербургской аристократии, перешедшее с эмигрантами в Париж, и считал его зависимым от католицизма (стр. 158). У него было мало времени и на ностальгию, какая была присуща эмиграции. О. Александр часто говорил о разложении эмиграции (стр. 23, 85, 134), особенно в США, и о ее одержимости прошлым (стр. 123–24).

Отношение о. Александра к РПЦЗ и, особенно, к ее священникам (таким, как о. Виктор Потапов, о. Александр Лебедев, о. Александр Киселев) было крайне негативным, но это можно понять, хотя подобное отношение к таким достойным пастырям очень несправедливо. Очевидно, он не знал, что представляет из себя РПЦЗ, и видел лишь внешнюю ее часть, то есть самое худшее. Вот почему он совершенно не ценил эту неотъемлемую часть Русской Церкви с ее святыми угодниками и универсальными ценностями, а воспринимал ее как секту и презрительно называл ее представителей «карловчанами», что недостойно для такого человека, как он. Но я могу его понять, поскольку сам помню самое худшее, что было в РПЦЗ в 70-е годы и видел все то же, что видел о. Александр.

В то время худшее в РПЦЗ представляло собой своего рода, «музей православия», и его участь была только одна – неминуемая смерть, так как внутреннее уже было мертво. Там были старые эмигранты, купавшиеся в ностальгии по исчезнувшей России и при этом не передававшие своим детям и внукам православную веру, носителями которой после них оставались лишь нерусские. Этих пожилых эмигрантов часто сопровождала группка фанатичных новообращенных в православие, мечтавших о «православии в стиле Талибан», чтобы им можно было осудить на вечные муки в аду всех оставшихся в англиканстве (стр. 48).

Не удивительно, что эта часть РПЦЗ частично вымерла, а частично – попало в бездонную яму, расколовшись на мелкие секты. Такая часть РПЦЗ жила лишь прошлым и обладала особой патологической психологией и уж никак не ассоциировалась с любовью и православным христианством. То, что о. Александр видел в РПЦЗ, было лишь провинциальностью, националистическим этническим русским православием, а не его универсальной миссией, к которой всегда стремилась лучшая часть РПЦЗ. Упреки Шмемана РПЦЗ в том, что она якобы занимается самообороной, весьма странны, учитывая, что она постоянно подвергалась агрессивным нападкам абсолютно со всех сторон (стр. 594), в том числе и со стороны самого о. Александра.

Трагично то, что о. Александр не смог понять и признать канонизацию Русской Церковью За Границей святых новомучеников и исповедников, как не смог это понять и академик о. Иоанн Мейендорф (стр. 630, 642). Как можно отвергать святых? Как можно отвергнуть святителя Иоанна Шанхайского? Но именно это сделали о. Александр Шмеман и близкие ему по духу и делают так до сих пор. Будучи анти-националистом и анти-шовинистом, о. Александр не видел внутренней стороны РПЦЗ, ее святости, ее верности вселенским русским православным традициям. Не видел он, что РПЦЗ есть носитель бескомпромиссной православной цивилизации, что она имеет истинное нефанатичное усердие в проповеди православия Миру и достойно почитает новомучеников и исповедников (на это у него не было времени, и потому о. Александр имел абсолютно неверное мнение о новомучениках и о приснопамятном митрополите Филарете).

Благодаря самому лучшему, что есть в Русской Церкви Заграницей, она всегда жила и живет до сих пор, в то время как поверхностное православие, которое о. Александр видел в некоторых частях Православной Церкви в Америке, вымирает или уже вымерло, подобно вспыхнувшему и затем потухшему пламени, оставив после себя лишь пепел и горькие сожаления. Единство и свобода Русской Церкви сегодня имеют своим основанием краеугольный камень – новомучеников и исповедников Российских. О. Александр этого не видел.

К сожалению, о. Александр много раз судил только по внешнему и поэтому сделал несколько ошибок.

Мы подошли к настоящей трагедии о. Александра. Всегда видя лишь внешнее – скорлупу, он так и не принял подлинной церковной жизни, находящейся в скорлупе. Мысли и философия (но не идеология: он не любил это слово – стр. 125 – хотя, по иронии судьбы, сам стал идеологом так называемой национальной американской автокефалии) о. Александра были фактически направлены против церкви, существующей на Земле. Он был достаточно умным, чтобы отвергнуть Парижскую школу (стр. 527), называя Булгакова еретиком, а его учение – «марксизмом наизнанку» (стр. 527) со всеми его оккультными фантазиями («софианство»), воображениями и самоэкзальтацией. На самом деле, о. Александр был совершенно не настоящим: как в литературном, так и в интеллектуальном отношении – ни русский, ни парижанин, ни американец.

Главная трагедия о. Александра в том, что, хотя он любил Библию и Евхаристию (стр. 615, 635 – а кто из православных их не любит?), но так и не признал «массовость» православной церкви, появившуюся еще при императоре Константине Великом. Это «массовое» православие есть плод воплощения. В сущности (и за это его особенно обвиняют в протестантизме), о. Александр так и не продвинулся далее IV века – так и не принял тот факт, что православная церковь – это церковь «Массовая», церковь многих и разных народов.

Следовательно, он так и не признал монашеское движение, которое имело место в православной церкви в IV веке – с его аскезой, символами, таинствами, отцами, «Византией», «Святой Русью», иконостасами, тайными молитвами, исповедью, житиями святых, почитанием мощей, «Минеями», «Санкторалом», акафистами, молебнами и заупокойными богослужениями.

Конечно, нужно восхищаться «ранними христианами», «у которых не было иконостасов». Но те христиане были святыми, они могли в любой момент умереть за Христа, а мы не являемся святыми. На самом деле, православие о. Александра было элитарным и пуристическим – он не принимал во внимание, что многие люди счастливы молиться на богослужениях, хотя интеллектуально они их слабо понимают, потому что подчас не знают языка. Но им это и не нужно. Многим людям нужна просто молитвенная обстановка, а не чтение книг и понимание вещей. Немало людей вообще не читают книг и не живут только лишь умом. Их потребности различаются. Они живут своими телами и душами, они могут быть простыми, сентиментальными и эмоциональными, духовными и «мистиками» – как может показаться интеллектуалам.

Интересно, что это сегодня главная проблема тех, кто называют себя русскими по происхождению и считают себя принадлежащими к «русской православной традиции», но отказываются принять единство в любви и авторитет Русской Православной Церкви. Они не способны принять «массовое» православие, предпочитая ему крошечные «общины», своего рода – гетто, состоящие из менее чем 30 или 20 человек, где почти каждый – интеллектуал, а вера, таким образом, «очищенная». Конечно, это гордыня, которая «прячется за спиной» при каждом разделении, каждом отвержении единства, независимо оттого, приходит ли она «с левой стороны» (Свято-Владимирская семинария) или «с правой» (секты «Истинная православная церковь» и пр.). Все они думают, будто только они «спасутся». Так проявляется их отсутствие любви ко многим людям, которые, конечно же, никогда к ним не присоединятся.

О. Александр так и не понял, что православие есть христианский образ жизни, воплощенное Евангелие. Поэтому сегодня его в России и обвиняют в «ереси». Разум о. Александра так и не был до конца воцерковлен, потому он и не любил слово «церковность» (стр. 379). Его подход к церковным службам был, в сущности, деструктивным, «демифологизированным» подходом светского литературного критика.

О. Александр совершенно не принимал во внимание мистическую составляющую богослужений. В нем виделся лишь рациональный протестантский библеист, литературный критик, пленник зародившейся в Германии Библейской критики. По иронии судьбы, все это отчасти привело к русофобному американскому «этническому» национализму, которым до сих пор заражена часть Православной Церкви в Америке.

О. Александр, «духовный отец» этого национализма, сам не был русофобом (стр. 360), но, имел, однако, весьма критическое мнение о России (стр. 438) и чувствовал себя, как дома, именно на Западе, в Париже. Как однажды сказал о. Александр о епископе Григории Граббе из РПЦЗ (в которой тогда существовали разделения на противоположные группы, по крайней мере, в США), дети хуже своего отца (стр. 54). Сегодня о. Александр, интернационалист, пришел бы в ужас от американского национализма, выражаемого некоторыми из его духовных чад в различных юрисдикциях. Еще при жизни он был взволнован по-протестантски «активистским» и по-американски «деловым» подходом в ПЦА (стр. 438, 617–18), который он, сам того не зная, одобрял. О. Александр признавал, что больше чувствует себя как дома на «Западе», а не на «Востоке». Другими словами, он чувствовал себя лучше на Западе, чем в православном мире (стр. 616).

О. Александр часто воспринимал церковь чисто формально и только как «религию» (он не любил это слово – да и мы не любим «формальную», «заорганизованную религию», поэтому мы и православные), или как «теологов» (стр. 39), или как учреждение («бороды и кресты» – стр. 10). (Мы тоже не любим воспринимать церковь как учреждение, но принимаем это как необходимое). Он никогда не видел, что же именно находится внутри церкви, за её внешней оболочкой.

О. Александру Шмеману всегда была присуща эта поверхностность, столь типичная для православных докладчиков на международных конференциях с их поверхностными, бездуховными академическими взглядами на церковь без какого бы то ни было реального личного опыта. Трагедия о. Александра в том, что он так и не осознал, что есть настоящее, воплощенное в жизнь православие, существующее в жизни людей и наций. Но он видел лишь негативные примеры в православии и поэтому вообще отверг идею «воплощенного в жизнь православия».

Хотя о. Александр ясно понимал слабости многих людей, например, принца Андроникова (стр. 110 и 322), Оливье Клемана (стр. 422), Дмитрия Оболенского (стр. 604, 607, 630) и Николая Зернова (стр. 78–79, 564), но наивно думал о других. Как мы уже сказали, он не любил «духовных отцов» (стр. 35, 631) и псевдо-духовность с ее самообманом (этот феномен присущ всем поместным церквям, так как враг действует повсюду). Вполне понятно его отношение к некоторым новообращенным («максималистам»): он, например, встречался с ними в Оксфорде в начале 80-х годов (les transfigures – стр. 640).

О. Александр нисколько не понимал, какой в действительности тогда была Англия, и знал только лондонскую и оксфордскую элиту (стр. 590). Как и прочие люди, принадлежащиек элите, о. Александр никогда не понимал людей. Хорошо помню, как один из его парижских учеников, выпускник Свято-Владимирской семинарии, однажды мне сказал, что о. Александр был сильно шокирован, узнав о повседневной жизни людей (такой жизнью, однако, всегда живу я и многие люди, которых я хорошо знаю). И я тогда удивился, из какого мира эти люди. Ответ на этот вопрос таков: эти люди принадлежат миру отвлеченных мыслей.

О. Александр писал, что любит православие (невоплощенную идею, теорию), но не любит церковь (стр. 236–7, 248). Он иногда выступал против церкви и выражал мнение, что Христос важнее христианства (стр. 85, 459). Так могут делать только те, кто видят церковь лишь как человеческую, искусственную, «византийскую» организацию (стр. 92, 95, 105, 331, 452). Его нелюбовь к «платоническому» «византинизму» святого Дионисия Ареопагита (стр. 236, 453, 619 – «Как утомителен этот вздор «Псевдо-Дионисия») и преподобного Максима Исповедника (стр. 300, 453, 539) немало расстроила патриста протоиерея Георгия Флоровского, греков и в некотором смысле – всех православных. Отсюда и неприятие о. Александром термина «Святая Русь». Он считал это идолопоклонством, не понимая, что Святая Русь понимается как олицетворение воплощенного Христа.

Иногда он, будучи в роли литературного критика, смотрел на церковные службы просто как на «текст», а мистическая сторона православной Литургии, казалось, не интересовала его – настолько он был поглощен человеческой стороной церковной жизни. Но как он мог сохранить верный взгляд на все это?

С одной стороны, у о. Александра не было ни одного монастыря, куда бы он мог поехать для духовного обновления. У него был только летний домик в Канаде, куда он уезжал с семьей в отпуск. С другой стороны, как мы уже видели, Шмеман выступал против фальши в церковной жизни, против ложной религиозности, лицемерия и фанатизма, понимал, что все православное богословие содержится в православных службах.

О. Александр знал, что Евхаристия занимает центральное место в литургической жизни, и даже говорил о «евхаристичности» (стр. 608). Он многое делал, чтобы приучить к частому причащению свою паству, среди которой было немало бывших униатов, которых более чем за 200 лет до этого силой заставили принять старую католическую практику редкого причащения. Однако у Шмемана не было ни малейшего понимания сакральной, «византийской», духовной, мистической природы церкви (стр. 452, 518, 480); он не понимал, что тайные молитвы читаются про себя, не осознавал значимости покаяния, аскетической жизни, святителя Григория Паламы (стр. 374, 539), святителей Игнатия Кавказского и Феофана Затворника (стр. 502, 587). Подобно представителям Парижской школы, о. Александр неверно понимал значение таинства исповеди (стр. 511), молитвы и поста. В этом смысле он был светским человеком и, по своему собственному признанию, не мог отделить себя от мира (стр. 452). Таким образом, в нем отсутствовала целая сторона, даже целая половина, православной церковной жизни.

О. Александр понимал, что ситуация в Свято-Владимирской семинарии может превратиться в кошмар, и не мог держать ситуацию под контролем (стр. 34, 331, 438, 460, 596). Он осознавал, что семинарии сами по себе не являются православными – они есть результат римо-католического клерикализма.

Тем не менее, по вине своих анти-монашеских предрассудков, о. Александр не понимал, что каждая настоящая семинария должна быть частью монастыря (как, например, Свято-Тихоновская семинария в его же юрисдикции), а не семинарией для интеллектуалов, управляемой интеллектуалами. О. Александр не любил исповедовать (стр. 34, 511), но все-таки исповедовал и, кажется, делал это вполне хорошо. Но Шмеман имел рационалистическое, анти-мистическое (стр. 518), протестантское отношение к литургии и осуждал тех, кто смотрели на литургию по-православному или по-католически (стр. 158)!

О. Александр не понимал особого значения священнической одежды, присутствия женщин в храме с покрытой головой, верности православному календарю и устава, по которому совершаются богослужения (стр. 96). Он так и не осмыслил, что хотя обряд и является делом второстепенным, но он есть выражение внутренней истины. Отвержение о. Александром традиционного благочестия поистине трагично. Он не мог понять, что многие благочестивые верующие просто не могут молиться в храмах, где введен новый календарь, где (как у католиков и протестантов) стоят сиденья и служат безбородые священники, запрещающие любой «иностранный» язык (хотя так могут сказать только неграмотные священники), пост и не разрешающие женщинам находиться в храме с покрытой головой.

О. Александр не осознавал, что, по крайней мере, в Русской Церкви никогда не будут восприниматься серьезно ни чисто выбритые священники с пастырскими воротниками, ни новый календарь (стр. 426). К сожалению, сегодня молодого наивного священника, служащего утреню без канона (если он вообще служит утреню), не любящего использовать Минею, служащего всю Литургию с открытыми Царскими вратами (если у него вообще есть иконостас), громко выкрикивающего слова тайных молитв, устанавливающего сидения в храме, отказывающегося исповедовать и не разрешающего женщинам находиться в храме с покрытой головой, называют (впрочем, несправедливо) «плодом ПЦА» и «Шмеманитом». Но кем бы его ни называли, такой священник попирает православное благочестие и оскорбляет верующих.

Тем не менее, сказать, что о. Александр виновен в нынешней трагической обстановке в одной части ПЦА с ее скандалами, косвенно упомянутой в его дневниках, было бы не справедливо. Он не один был созидателем ПЦА в те мрачные годы Холодной войны, и тогда это казалось ему хорошей идеей. На нем не лежала ответственность за светские компромиссы, допускавшиеся в некоторых частях Американской церкви. Это конечно верно, что анти-монашеский настрой о. Александра не помог делу. Прошлый и нынешний упадок в ПЦА коренится в отсутствии в этой церкви настоящей монашеской жизни и аскетической традиции. Но почему о. Александра Шмемана, женатого священника и хорошего, честного семьянина, следует обвинять в отсутствии монашеской жизни и упадке в ПЦА?

Нельзя сказать, что о. Александр жаждал власти и сам хотел возглавлять Свято-Владимирскую семинарию. У него не было таких амбиций, ему был чужд карьеризм, и он желал лишь проповедовать, выступать, писать и жить вместе со своей семьей. Как часто о. Александр уставал и изнемогал от мелкой бюрократии, распрей и надоедливых телефонных звонков. Его наделили властью помимо его воли. Но все же бесценны (хотя и односторонние) его неутомимые труды: беседы, письменные работы, исповедь, служение и выступления по радио «Свобода».

О. Александр, которому, как и всем нам, были присущи (в большей или меньшей мере) трагические человеческие недостатки, делал то, что мог. Несмотря на то, что в его трудах отсутствовала целая сакральная, монашеская и аскетическая сторона церковной жизни (он считал ее ошибкой!), это не значит, что его взгляды на центральное место Евхаристии были неверными. Но это значит, что они (взгляды) были односторонними, охватывающими лишь половину стороны. И он претворил ее в жизнь.

Тем же, кто придет после о. Александра, предстоит реализовать вторую половину, чтобы завершить картину.

Ни одна поместная православная церковь не была основана мирянами или женатыми священниками. В основании церквей всегда играет центральную роль монашеская миссия: будь то Римская империя в первые века, или Грузия и Армения, или Уэльс, Ирландия и Шотландия в V и VI веках, или Англия в 597 году, или славянские земли в IX и X веках, или Аляска в XVIII и XIX веках, или Румыния и Сербия в XX столетии. Если нет монашества, то вследствие незрелости и неопытности нет и духовного роста, а есть только внешний «активизм», который сразу пропадает, как только растворяются эмоции и наивный юношеский энтузиазм.

У нас есть предвидение, ставшее заветной мечтой ещё в 1974 году. Мы надеемся, что однажды после того, как вся эта трагическая история Холодной войны, с разделениями в Русской Церкви, будь то в Америке или Западной Европе, произошедшими из-за обессиливания центра православного мира и цивилизации в Москве, будет побеждена и уйдет в историю, все кусочки мозаики снова соединятся. Тогда мы все снова увидим целиком всю картину, которую очень мало кто мог видеть из трагического поколения о. Александра.

Этот процесс восстановления всей картины начался с канонизации новомучеников и исповедников Российских, сначала в Нью-Йорке, а затем в Москве. Благодаря пролитой крови и жертве новомучеников ситуация изменилась, и было снова достигнуто единство. Их канонизация сразу дала свой плод, когда два ближайших друг к другу и самых больших кусочка мозаики, наиболее связанные с новомучениками, – основанная патриархом Тихоном РПЦЗ и Московский патриархат – восстановили Евхаристическое общение в 2007 году.

Теперь должны вернуться и воссоединиться два других кусочка мозаики, ПЦА и Западно-Европейский Экзархат. А это произойдет тогда, когда они безоговорочно начнут почитать святых новомучеников и исповедников. Тогда все кусочки мозаики встанут на свои места, и снова станет очевидной «большая картина» вселенскости и мировой миссии русского православия и его важнейшая роль в укреплении общеправославного единства. Это станет очевидным даже для тех, кто далеко ушли от этого единства, заботясь только о своих маленьких укромных уголках и своих «личностях».

Что касается этих «личностей» с их маленькими уголками, то, как говорит одна поговорка, – «если хочешь стать большой рыбой, то найди себе маленький пруд». Так и поступали многие «личности» и их последователи, делая свои пруды еще меньше и из-за этого выглядя еще «больше».

Как это бывает со всеми сектами, здесь имеют место самообман и прелесть. Такое сектанство с его «культами личностей» всегда было настоящим бичом для русской эмиграции. Эти маленькие группки эмигрантов были так обеспокоены своими крошечными мирками, так отрезаны от центра, что перестали видеть «большую картину», то есть единство. Это можно понять, потому что главный центр находился в плену у воинствующего атеизма. Пожалуй, тогда мало чего оставалось, кроме «маленьких уголков» и тех немногих, кто видели «большую картину» и желали ее восстановления.

Нет сомнений, что о. Александр многим помог прийти в церковь, и многие из них, кто позднее пришли к более глубокому пониманию жизни в Христовой церкви, благодарны ему. Фактически, о. Александр и те, кто трудились вместе с ним, оживили духовно умиравшую в 50-е годы митрополию с ее националистическим ритуализмом «родного отечества».

Теперь все это в прошлом, и мы должны оставить эти события в плохом старом времени, которое (и не будем обманывать себя), действительно, было плохим. Несомненно также то, что, какими бы односторонними ни были взгляды о. Александра, он был искренним и исполненным благих намерений, помогал возрождению православия в Северной Америке.

После смерти о. Александра другие (например, о. Ефрем и прочие церковные деятели, из РПЦЗ и других юрисдикций) завершают то, что он сам не смог завершить, таким образом восстанавливая другую часть православной церковной жизни с ее монашеством, аскезой и традициями – ту часть церковной жизни, которую о. Александр, будучи человеком своего времени, знал и понимал лишь частично.

Но мы, совершенно не колеблясь, можем сказать о человеке, помогавшем возрождать православие:

Протопресвитеру Александру Шмеману – Вечная память!

Протоиерей Андрей Филлипс, настоятель церкви свт. Иоанна Шанхайского в Колчестере, Великобритания

16 февраля / 1 марта 2011 г.