Путешествие ко святым местам в 1830 году. Часть II

Сочинение, заглавие которого мы только что привели, принадлежит перу о. Владимира Гетте, появилось в свет на французском языке в начале семидесятых годов, и во французском оригинале носит название: «La Papauté schismatique ои Rome dans ses rapports avec l’Église orientale». Полагаем, что нами указанное название, по особенным свойствам русского языка, точнее соответствует основному содержанию этого сочинения, чем буквальный перевод французского заглавия: «Схизматическое папство и np.». Конечно не все папы были схизматиками: но верно то, что непомерные папские притязания вызвали в Церкви разделение или схизму. Именно это хочет сказать своим французским заглавием книги о. Владимир; это же подтверждается и историческими обстоятельствами появления в свет его сочинения.

О. Владимир Гетте по своему происхождению был француз и первоначально принадлежал к составу римского клира. Он был священником французской католической церкви; но исполняя обязанности приходского пастыря, он в то же время отдавался глубоким и многосторонним историческим исследованиям. По своим отличным дарованиям и по своей научной подготовке он был по преимуществу историком. И он посвящал большую часть трудов своих историческим исследованиям; его многотомное сочинение по истории французской церкви, первый том которого появился в печати, когда о. Владимиру едва исполнилось 26 лет жизни, произвело сильное впечатление в католическом мире и вызвало страстную борьбу между ученым аббатом-историком, державшимся галликанских убеждений, то есть защищавшим вольности древней галликанской церкви, и ультрамонтанами, отвергавшими эти вольности и домогавшимися безусловного подчинения французской церкви папскому престолу. Это обстоятельство имело решающее влияние на всю последующую жизнь о. Владимира. Оно привело его к разочарованию в римской церкви, подвергло преследованию со стороны ультрамонтан и сопровождалось для него тяжелыми условиями жизни; но в то же время оно возбудило в нем сильное желание научным путем выяснить богооткровенную истину, то есть найти истинную Христову Церковь. То было мучительное и опасное время его жизни. Он сам говорит, что после того, как разошелся в своих убеждениях с римской церковью и сознал ее заблуждения, он вошел в сношение с англиканскими епископами и священниками, равно как и протестантскими пасторами. Пред ним открылись широкие распутья, конечно увлекательные для свободомыслящего человека, но опасные, сомнительные и могшие удалить его далеко от истины православия. Но по основному направлению своих убеждений, он не мог сродниться ни с англиканством, ни с протестантством. Он не мог, по примеру протестантов, смотреть на христианство, как на психологическую систему религиозных убеждений, которую можно по произволу наполнять своими личными мнениями; он искал истину несомненно богооткровенную, которую церковь передавала бы из века в век от Самого Иисуса Христа и Его Апостолов, и которая оставалась бы священным залогом для верующих на все времена. С другой стороны, он далек был и от того, чтобы разгадать истину православия и сделаться православным христианином. Воспитанный в недрах римской церкви, усвоивший себе ее воззрения с молоком матери, он не имел надлежащих сведений о Восточной Церкви и смотрел на нее с точки зрения недобросовестных и часто злостных рассказов о ней западных писателей. Таким образом он отстал от одного берега, римского, и не мог пристать к другому – восточному. Но его авторская добросовестность и честность предохранили его от религиозных распутий. Его научные изыскания побудили его сравнивать учение римской церкви, которая требует от своих последователей рабского подчинения папству своей совести и своего разума, с учением церкви истинно христианской и православной, которая всегда предлагает своим чадам одну только веру апостольскую и этим обеспечивает за ними законную свободу совести и убеждений, – и сравнение это окончательно поколебало его католические предрассудки. Случайное знакомство с о. протоиереем И. Васильевым, бывшим настоятелем парижской русской церкви, и беседы с ним имели решающее влияние на образ мыслей о. Владимира Гетте и, при его искренней любви к богооткровенной истине и Христовой Церкви, сделали его настолько православным, что о. Васильев уже мог сказать ему однажды: «вы настолько православный, что кажется будто изучали богословие в Московской Духовной Академии». Преосвященный Леонтий, бывший в те времена викарным епископом Петербургской митрополии и прибывший в Париж для освящения новоустроенной русской Церкви в этом городе, окончательно рассеял все колебания о. Владимира и открыл для него дверь в ограду православной Церкви. О. Владимир сделался православным священником при Парижской посольской Церкви. С тех пор он посвятил все свои силы и весь свой прекрасный талант на служение Церкви православной, которая благословляет всякое добросовестное изыскание истины и с любовью смотрит на благородные усилия человеческого ума приблизиться к этой истине и усвоить ее себе. О. Владимир сам говорит о себе: «Все мои научные изыскания, приводя меня к православию, утверждали меня в истинных принципах католических, и я нашел эти принципы, во всей их чистоте, в православной Церкви. Я всегда считал себя исключительно католиком в недрах папства. Но мои научные занятия доказали мне, что я ошибался и что папство, вместо того чтобы быть католическим в подлинном смысле этого слова, создало раскол в Церкви Иисуса Христа. Итак, я должен был сделаться православным, чтобы достигнуть истинного католичества».¹

Переход о. Владимира Гетте в православие вызвал против него в католическом мире целую бурю упреков и порицаний. Ультрамонтане никак не могли помириться с подобным, небывалым во французской церкви событием. Они решились мстить ему. Они преследовали о. Владимира насмешкою, клеветою и даже судебными злоухищрениями; преимущественно же они укоряли его в незаконном и схизматическом отделении от римской церкви. Чтобы опровергнуть эти клеветы и доказать лживость и ошибочность этих упреков, о. Владимир в 1863 г. напечатал свой капитальный труд под заглавием: «La Papauté schismatique, ои Rome dans ses rapports avec 1’Eglise Orientale. Paris, 1863». В этом труде он, на основании исторических свидетельств и общецерковных документов, доказывает, что не он, а именно паписты вместе со своим папою отделились от единства Вселенской Церкви и поэтому заслуживают названия схизматиков. Эту основную мысль он подтверждает несомненными историческими фактами и изысканиями. В своих «Воспоминаниях» о. Владимир так говорит об этом: «мои враги были смущены, узнавши, что я перешел в православие. Они начали кричать, что я сделался схизматиком, вступив в Церковь схизматическую. Я ответил им сочинением, под заглавием: «La Papauté Schismatique». Сочинение это привело в ярость моих врагов. Я получил массу анонимных писем, в которых меня оскорбляли самым беспощадным образом. Вместо того, чтобы отвечать мне, меня называли ужасным схизматиком и говорили мне, что моя рука должна была дрожать при написании даже одного заглавия столь страшного сочинения. Но моя рука не дрожала нисколько, потому что в душе и по совести я был глубоко убежден в том, что самый ужасный схизматик есть папа»². Таковы исторические обстоятельства появления в свет этого сочинения.

Что касается самой идеи этого сочинения, то есть идеи о том, что именно папство было главной причиной разделения церквей: то она развита и доказана о. Владимиром Гетте на основании глубокого изучения исторических памятников Церкви, несомненных фактов церковно-исторической жизни и неопровержимых святоотеческих свидетельств. Его труд по преимуществу есть исторический. В своем предисловии к этому труду, он сам говорит, что для доказательства своей идеи он не имел надобности прибегать ни к софизмам, ни к спорным аргументам, ни к эмфатическим возгласам. Факты, заимствованные из первоисточников, совершенно были достаточны для него в деле твердой постановки основного его положения и его развития. И он действительно, на основании церковно-исторических памятников, последовательно рассматривает римское епископство с самого начала христианства, сопровождает его почти чрез все века и приходит к заключению, что в течении первых восьми веков абсолютическое папство, каким мы знаем его в настоящее время, не существовало; что римский епископ в первые три века христианства был таким же епископом, каким были епископы и прочих христианских церквей; что лишь в четвертом веке ему усвоено было первенство чести, но без вселенской юрисдикции; что это первенство было даровано ему не по божественному праву, а по историческим условиям церковной жизни; что наконец, та ограниченная церковная юрисдикция, которая усвоена была папам соборами и простиралась на некоторые соседние церкви, тоже основывалась не на божественном праве, а на обычае, узаконенном соборами. Что же касается папского верховенства – всемирного, абсолютного, по божественному праву, – то исторические факты и вселенские свидетельства не только не подтверждают этого, но и решительно опровергают. Исторические факты несомненно показывают, что абсолютическое папство есть явление позднейшее, что его первоначальное происхождение надобно искать во мраке средних веков, что оно возникло, сложилось и окрепло лишь с девятого века, воспользовавшись благоприятствовавшими ему историческими обстоятельствами, и лишь с этого времени оно стало предъявлять свои неслыханные права на двойной характер своей власти, политический и церковной. О. Владимир приходит к заключению, что действительным основателем папства, со всеми последующими притязаниями его, был Адриан I; Николай I много способствовал развитию папских идей; Григорий VII вознес папство на высочайшую степень могущества. Таким образом, современное нам папство, по историческим исследованиям о. Влади- мира, есть явление новое в Церкви и ведет свое начало лишь со времен Адриана І-го.

Отсюда открывается, что защитники папства впадают в самые грубые исторические заблуждения, относя возникновение папства к первым временам христианства и признавая его учреждением божественным. Это заблуждение роковым образом приводит их ко многим другим заблуждениям; и они напрасно стараются найти в церковной истории и в писаниях древних отцов церкви доказательства в защиту своих вольных и невольных ошибок. О. Владимир Гетте, вооруженный глубоким знанием истории, отличаясь тонкой исторической критикой, после тщательной проверки приводимых защитниками папства доказательств, приходит к заключению, что исторические факты искажены ими, святоотеческие свидетельства извращены и самые ссылки на священное Писание истолкованы неправильно, насильственно, вопреки вселенскому пониманию их. Словом, о. Владимир доказывает, что защитники папской теории не только впадают в исторические заблуждения, но и совершают сознательный или бессознательный исторический подлог. На основании всех этих ученых исследований, в своем сочинении он приходит наконец к заключению, что 1) папство по праву божественному появилось лишь в IX веке и только с этого времени папы задумали наложить на Церковь Божию иго, которого она не знала в течение первых восьми веков; 2) что эти непомерные папские притязания всегда вызывали со стороны Восточной церкви законный протест и живейшее сопротивление; 3) что именно этим путем папы сделались первою причиною разделения церквей; 4) что затем папы намеренно утвердили и увековечили это разделение своими нововведениями и в особенности возведением в догмат своего незаконного главенства; 5) что наконец этими притязаниями на главенство и своим высокомерием они произвели действительную схизму, образовав церковь папистическую даже в недрах Церкви Восточной, и поставив таким образом жертвенник против жертвенника, епископство незаконное против епископства апостольского.

Таково в общих чертах содержание книги о. Владимира Гетте. Как только сочинение это вышло в свет, оно в том же 1863 г., через посредство о. протоиерея Г. Васильева, сделалось известным ученейшему богослову русской земли, митрополиту Московскому Филарету, и произвело на него сильное впечатление. Он оценил его по достоинству. Святитель Московский, в конце того же года, поручил ректору Московской духовной Академии, протоиерею А. В. Горскому, тоже первоклассному богослову и глубокому знатоку церковно-исторических наук, рассмотреть это сочинение и дать свой отзыв о том, не может ли автор этой книги быть признан достойным какой-либо из высших ученых академических степеней. Святитель пожелал также узнать мнение об этом сочинении члена академической конференции о. П. М. Терновского, которого он высоко ценил за его личные достоинства и обширные богословские познания. Оба они, и о. Горский и о. Терновский, дали наилучший отзыв о сочинении о. Владимира Гетте. Их отзыв всего лучше можно видеть из следующих выражений – докторского диплома, которым был почтен за свое сочинение о. Владимир по представлению конференции Московской Духовной Академии и по особому ходатайству перед Св. Синодом митрополита Филарета. Приводим этот отзыв в переводе с латинского языка, на котором диплом был написан: Мужа ученейшего, Священника Владимира Гетте, за прекрасные статьи (specimena) по священной и церковной образованности, а также за другие изданные им произведения, отличающиеся богатством знания и любовью к истине, преимущественно же за сочинение «La Papauté Schismatique», – в котором он посредством добросовестного изложения фактов и освещения древних времен мужественно защищает справедливейшее дело истинно католической Восточно-Православной Церкви, признанной им своею матерью, – Конференция Московской Духовной Академии, в силу представленного ей права, сим почетным дипломом объявляет доктором священного Богословия и публично свидетельствует, что утверждает за ним и усвояет ему почести и преимущества, соединенные с дипломом».³ Эта ученая оценка сочинения о. Владимира тем более была лестна для писателя, что он не искал и не домогался ее. Вот что пишет в своих «Воспоминаниях» по поводу этого диплома сам о. Владимир: «Этот диплом вполне вознаградил меня за оскорбительные преследования папских писак, которые, несмотря на все желание свое обвинить меня, никогда не могли найти во всех моих многочисленных сочинениях ни одного действительного заблуждения. Они могли упрекнуть меня только в одном: я не преклонил головы пред бесстыдными учениями ультрамонтан. Признаюсь они имели основание упрекать меня в этом; но я горжусь этим и считаю себя счастливым, что еще до вступления в досточтимую православную церковь, я мог так ясно открыть истину в отношении ко многим вопросам, которые были извращены папством».⁴ Но и это еще не все.

Патриарх Константинопольский, которому сочинение о. Владимира тоже сделалось известным, отозвался о нем в самых лестных выражениях. Он почтил писателя своим письмом и благословлял его литературные труды. Это была такая награда за литературный труд, которая редко выпадает на долю церковных писателей. Разумеется, иначе отнеслась к сочинению о. Владимира римская церковь: Римская Конгрегация Индекса поспешила занести сочинение его в индекс, в число отверженных книг. Сам о. Владимир рассказывает об этих обстоятельствах в следующих выражениях: «Римская Курия, которая не могла опровергнуть меня, была достаточно талантлива, чтобы осудить меня и занести мою книгу в каталог индекса. Вместо всякой полемики с священной Конгрегацией Индекса, я поблагодарил ее за честь, которой она удостоила меня. Но в тот самый день, когда я узнал из газет о зачислении в индекс моего сочинения, я получил чрезвычайно похвальное письмо от его святейшества Вселенского Константинопольского патриарха. Этот досточтимый епископ считается первым патриархом Церкви с тех пор, как римский епископ, своим расколом и ересью, потерял права, дарованные ему первыми вселенскими соборами. Если бы я нуждался в утешении по поводу осуждения индексом, то был бы утешен, даже с избытком, похвалами первого епископа Церкви. Таким образом, я вступил в православную Церковь при счастливых обстоятельствах»⁵.

Полагаем, приведенных нами фактов совершенно достаточно для надлежащей оценки ученых достоинств сочинения о. Владимира Гетте. Сочинение это одобрено не только первоклассными восточными богословами, но и лицами, принадлежащими к высшим сферам иерархии в Православной Церкви; поэтому оно давно пользуется справедливою известностью в ученом богословском мире. Но, сколько нам известно, оно никогда не было переведено на русский язык; и таким образом всегда оставалось недоступным для лиц, не владеющих французским языком. Причин этой литературной невнимательности к сочинению о. Владимира, как полагаем мы, надобно искать уже в неблагоприятных социальных условиях того общества, среди которого оно появлялось в свет. Оно появилось в те бурные времена, когда в нашем обществе едва теплился интерес к богословской литературе. А между тем и по своему содержанию, и по своим задачам и целям, как тоже полагаем мы, сочинение это вполне заслуживает общераспространенной известности. Мы думаем это на следующих основаниях:

Римско-католические писатели признают нас, православных христиан схизматиками, то есть раскольниками, удалившимися от единения со Вселенской Церковью. Они вполне верят голосу папы, который говорит им: «Только мною и через меня вы можете находиться в общении и единении со Вселенской Церковью; только от меня ваши пастыри могут получить законное священство; только посредством меня сохраняется подлинное учение Христовой веры. Я верховный пастырь; я верховный судия и верховный учитель в христианском мире». Подобные папские притязания или заблуждения распространены не только среди римско-католиков, но отголоски их можно слышать и среди протестантов и даже рационалистов. О. Владимир с силою опровергает эти заблуждения и неопровержимо доказывает, что единение со Вселенскою Церковью условливается не признанием абсолютной папской власти, а тщательным хранением божественного залога веры, и утверждается на единстве апостольского вероучения, священноначалия и священнодействия. Чтобы находиться в общении со Вселенской Церковью надобно признавать лишь то, что предлагала и предлагает св. Церковь всем, всегда и повсюду, и вовсе нет надобности отказываться от своей совести, своей свободы и своего понимания истины в пользу непогрешимого папского авторитета. In necessariis unitas, in dubiis libertas (единство в необходимом и свобода в сомнительном) – таково основное правило Православной Церкви. Но и это еще не все.

Многие римско-католические писатели смотрят на папские притязания или заблуждения как на законное или законченное развитие христианской идеи, как на завершение полного развития христианства. С подобными мнениями можно встретиться даже и в нашей, так называемой светской литературе. Но о. Владимир доказывает, что по существу христианского вероучения папские нововведения не суть развитие, а отрицание евангельской идеи, подлог и искажение истинного христианства. Но отрицание, подлог и искажение могут ли быть признаваемы развитием христианства? Нам кажется, что именно эти последние суждения писателя, принадлежавшего к составу римского клира и высказывавшего их даже до обращения своего в православие, имеют особенную цену для нас, православных христиан. Католические писатели, обольщаясь своими церковными нововведениями, признают их прогрессом, развитием и совершенствованием своей церкви; вместе с тем они упрекают Восточную церковь, остающуюся верной апостольскому учению и апостольскому преданию – в неподвижности, застое и окаменелости. Они даже укоряют православных богословов в том, что последние не могут, или не способны понять и признать великого прогресса римской церкви, сжившись или сроднившись со своими традиционными воззрениями. Но вот западный писатель, вышедший из среды их, несомненно талантливый, ученый и глубоко преданный христианской истине, фактически опровергает их заносчивые клеветы. Он доказывает, что истинный прогресс религиозной жизни состоит не в измене или извращении истины: но в строгом хранении ее и глубокой преданности ей.

Наконец мы должны обратить внимание на искренность и прямоту, с которыми о. Владимир излагает свой предмет. Он сам говорит: «Быть может удивятся, что мы касаемся подобного предмета с такою откровенностью. Мы ответим, что в эпоху, когда мы живем, надобно говорить открыто, без затаенных мыслей. Мы не понимаем сдержанности в отношении к заблуждению. Будучи снисходительными и благорасположенными к людям, которые обманываются, мы думаем, что повинуемся одному лишь истинному чувству любви, когда строго преследуем самое заблуждение, в которое они впадают. «Говорить истину – это самое лучшее доказательство любви к людям», – утверждает патриарх Фотий в письме к папе Николаю. Этому же правилу хочет следовать и наш писатель.⁶ Во всяком случае, при своих исторических изысканиях и суждениях, о. Владимир всегда остается столько же искренним, сколько и объективным. Предпославши эти предварительные замечания, переходим к самому переводу сочинения о. Владимира Гетте.

На следующее утро спешил я воспользоваться тишиною, которая тогда царствовала на берегах Иордана, часто тревожимых набегами Бедуинскими, чтобы посетить священную реку и Мертвое море прежде, нежели возникнут новые грабежи и беспокойства. Пять французских путешественников и два английских, которых я застал в Иерусалиме на обратном пути их из Египта, присоединились ко мне вместе с Г. Еропкиным, дотоле не видавшим Иордана. Несколько поклонников и монахов, греческих и русских, пешком устремились вслед за нами; даже, одна женщина русская пустилась позже нагонять нас по горам, но ее ограбили бедуины. Так сильно было общее рвение погрузиться в воды Иордана; ибо в течение десяти лет, от начала войны греческой, малочисленность поклонников не позволяла им посещать святой реки. В прежние годы до 10,000 богомольцев, всякого возраста и звания, разбивали шатры свои близ Иерихона, на третий день Пасхи, под предводительством драгомана патриаршего и самого Мусселима, который выезжал со стражей охранять их за условленную цену; но бедность духовенства лишила ныне поклонников столь утешительного странствия.

Все были готовы к бою и некоторые из нас имели еще при себе вооруженных служителей. Я взял с собою монаха Феоктиста, который с позволения наместника оставил на время рясу иноческую для странной полувосточной, полудуховной одежды. Всего любопытнее было слышать его воинственные речи о прежней полковой жизни, ибо почувствовав на себе оружие, он ожил духом и как бы перенесся на родину. Важно садясь на лошака, в чалме и туфлях, в полукафтанье и куртке, опоясанный полотенцем с двумя пистолетами, он никак не мог пригнать себе по ногам коротких, веревочных стремян и, негодуя на сбрую арабскую, бранил помогающих ему стражей. – «Я бы послал этих бусурманов, с досадой говорил он, на ординарцы к командиру нашей конной гвардии и он бы научил их порядку, а здесь им воля»!

Я просил у Мусселима двух только всадников хорошо знающих места; напротив того, из видов корысти, он прислал мне четверых, нигде не бывавших, так что я принужден был впоследствии взять еще одного от Аги Иерихонского, для обратного пути через монастырь св. Саввы; но и тот вел нас дальними и неверными дорогами. Главная же моя ошибка состояла в том, что я не успел в первые два дня приготовиться к сему путешествию и, доверяясь несведущим, не просил себе проводника от монастыря латинского. Таким образом, не ногу я сделать верного описания тех малых остатков древности, которые мне встречались на пути к Иерихону.

Не много далее Вифании есть колодезь, близ коего, по темным преданиям палестинским, любил отдыхать Спаситель с апостолами, отходя в пустыню Иорданскую. Дорога от него идет дикими и голыми ущельями, где еще сохранились слабые признаки крепости Адонима, на границе колен Иуды и Вениамина, там где, как говорят, сбылась притча об ограбленном самарянине, ибо в Палестине утверждают, что почти все сии притчи были основаны на происшествиях, которых сама местность еще сохранилась. Сие ущелье и доныне благоприятствует разбоям, как и вся почти дорога к Иерихону. Еще далее видны на крутизне малые следы неизвестных развалин, под которыми простирается дикий и неприступный овраг, примыкающий к пустыне иорданской. В древности он был населен бесчисленными отшельниками лавры великого Евфимия, которая находилась около сих пропастей, по соседству горы искушения, где сорок дней постился Спаситель, и где доселе есть еще на скалах остатки неприступной церкви; но арабы не могли мне указать священной горы сей, хотя я близко от нее проехал. Она отстоит не более двух часов от Иерихона.

Здесь оканчиваются горы, и с их вершины открывается один из богатейших видов Палестины – долина Иорданская. Два дикие хребта, как две неприступные стены, тянутся от севера к югу, вдоль всего течения реки и вокруг Мертвого моря, и со всех сторон представляя взорам пустынный обзор голых вершин своих, подпирающих небо Аравии и небо Палестины. В одной и той же долине вмещают они и реку благодати, и море проклятия: так смежны милость и казнь! Посреди сей долины, некогда славной розами в пальмами Иерихона, тесный Иордан быстро мчится в обширном русле, взрытом его зимними волнами. Густые ивы, склоняясь над рекою, скрывают вблизи ее течение, которого живописные изгибы далеко видны с вершины гор, вместе с широкой пучиной Мертвого моря. Так впервые представляется взорам Иордан и его пустыня.

При самом спуске в сию долину, близ малого ручья, быстро текущего из подошвы гор, стоит еще на крутизне башня, быть может, та, которую воздвигла подле монастыря св. Феоктиста, императрица Евдокия для свидания с великим Евфимием. И здесь должна была находиться обитель сих знаменитых отшельников, ибо летописи указывают ее около потока на пути к Иерихону. Не много далее, уже на равнине, видны остатки каменного моста, принадлежавшего или новому Иерихону, воздвигнутому императором Адрияном близ развалин древнего, когда первый был совершенно разорен в последнюю войну Иудейскую, или, быть может, знаменитому дворцу и замку царя Ирода, Иродиону, положение коего соответствовало сему месту. Мост сей отстоит менее часа от нынешнего Иерихона или Риха, цветущего садами; но в местах столь диких трудно угадать следы веков отдаленных.

Было еще довольно рано, ибо мы прошли не более семи часов от Иерусалима, однако же, решились провести ночь в селении, на дворе Аги Иерихонского, которому огражденная башня служит жилищем и вместе защитой от набегов бедуинских. Сии последние, кочуя за Иорданом, часто переплывают его на борзых конях. Они славятся своею дикостью и зверством, между всеми коленами арабов, и грозны нежданными набегами путникам и стадам; ибо все хищники палестинские, как и все похищенное ими, находят верный приют в стране Заиорданской, меж дикими горами Аравии. Не посетив, таким образом, горы искушения, я не успел сходить в Иерихон и к тем знаменитым водам, которые обратились из горьких в сладкие по молитве пророка Елисея, и много замечательных мест были для меня утрачены в столь тягостном пути.

На другой день, еще до солнца, мы поспешили к Иордану, отстоящему за 2 часа от Иерихона, ибо предполагали в тот же день пройти еще 9 часов, на обратном пути от реки, чтобы ночевать в лавре св. Саввы. Скоро спустились мы в обширное русло реки, которого глиняный слой совершенно размыт сбежавшими волнами, и в некоторых местах оседает под ударами копыт. Только в весеннее время Иордан наполняет его своими водами до осыпающихся берегов, но обыкновенная ширина реки не превышает десяти сажень. По объему русла, простирающегося версты на две с правой стороны, можно полагать, что река изменила свое первоначальное течение и отступила к горам Аравии, где берега гораздо круче и русло теснее. На прибрежной крутизне, влево от дороги, виден вдали монастырь св. Герасима, еще довольно сохраненный и оставленный греками, по причине разбоев бедуинских. К нему стекались прежде поклонники, идущие на Иордан; но теперь только христианские арабы Вифлеема, однажды в год приходят туда накануне Богоявления и, отслужив обедню на престоле из камней, посреди самого Иордана, в торжестве возвращаются в Вифлеем, исполнив священный долг, давно забытый христианами Иерусалима.

Некоторые предполагают, что близ монастыря сего (хотя он стоит на краю широкого русла), совершилось крещение Спасителя; но я напрасно старался в том удостовериться в Иерусалиме. Путешествия на Иордан немногих завлекают по своей опасности, и потому никто не может указать места Богоявления, зная о нем только по слуху. Иные говорят, что оно находится против монастыря Предтечи, которого едва заметные развалины остались от нас вправе, так что дорога избранная арабами, как самая кратчайшая и удобнейшая по спуску к реке, лежала между двух монастырей. Но обитель Предтечи кажется мне слишком отдаленною, не только от реки, но и от русла ее, чтобы могла она быть основанною в память крещения, хотя предания говорят, будто Елена велела воздвигнуть храм над местом сего события. Быть может, сии развалины принадлежат какой-либо из обителей, которыми процвела пустыня в память проповеди Иоанна. Латины утверждают, что монастырь сей был разорен после долгой осады, выдержанной против неверных его монахами, а быть может и рыцарями св. Иоанна Иерусалимского, от чего арабы страшились оставить подобную крепость в пустыне. Сии обломки слывут Латинскими; хотя уже многие века ими владеет одна пустыня. Но как все сии подробности о монастырях узнал я уже по моем возвращении, не посетив сам их остатков, то и не могу сказать наверное, что не было другого монастыря Предтечи на самом месте древнего селения Вифавара близ которого крестил Иоанн. Я желал бы, чтобы кто-нибудь исследовал лучше места сии, руководствуясь моими догадками.

Довольно долго проходя по зыбкому руслу реки, мы, наконец, услышали шумное журчание Иордана, еще не видя его за густым кустарником, посреди которого он стремится. В одном только месте изгиб реки, обнимая небольшой луг, открыл жаждущим взорам ее быстрые волны, прозрачно бегущие по мелким камням, и освежающая зелень навесных берегов. Я три раза погрузился в поток и три раза увлеченный его бурным, весенним стремлением, с трудом мог удержаться за длинные ветви нависших ив. Так рожденному в снегах севера суждено было утолить жажду свою чистыми струями Иордана и в знойной пустыне Палестинской омыться его священными водами, которых память навсегда сладостна сердцу.

Ага Иерихонский, расставив по высотам стражей, из опасения бедуинов, не позволял медлить поклонникам на Иордане; но, не смотря на его клики и угрозы, каждый стремился погрузиться в священные волны, каждый спешил зачерпнуть немного воды в принесенные меха и сосуды, и взять камень из реки, и срезать себе длинный тростник или ветвь ракиты на память Иордана, чтобы унести их на родину, вместе с пальмою своего странствия. Сопутствовавший нам греческий инок читал над рекою тропарь праздника Богоявления: «Во Иордане крещаюшуся тебе Господи тройческое явися поклонение,..» и кондак его: «явился еси днесь вселенней свет твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих тя!» И при звуке сей молитвы, повторяемой на берегу и в водах, оживленный Иордан представлял в тени кустов своих торжественную картину крещения, истинно величественную, какою она бывала в первые времена христианства, когда дикие народы выходили искупленными из родной им реки.

Мы продолжали путь наш вдоль течения реки, медленно продвигаясь по зыбкому руслу, которого белые и песчаные берега представляли взорам странные призраки башен и монастырей. Но когда Иордан, крутым изгибом отклонился к востоку, мы отдалилась от русла и устья его, направляясь прямо к Мертвому морю. Море сие не что иное, как продолжение речной долины, которую оно наполняет всю, до самой подошвы гор, своими горькими и тяжелыми, водами. Вкусом оно гораздо, солонее морских, а неподвижностью вполне заслуживают название мертвых. Берега местами неприступны от ила; кое-где малые ручьи, стремятся в озеро, и огромные остовы дерев раскинуты вдоль поморья, низменного только со стороны Иордана, ибо с трех других оно ограждено неприступными утесами. Летом конные арабы переходят это море вброд во всю широту, в которой нет 10 верст, длина же его не более 40. Жители Востока утверждают что, вечный, смрад из него исходит, и что нет ничего живого, ни в волнах его, ни, окрест; они даже, дали одному из утесов имя жены Лотовой. Я же не чувствовал смрада и не мог сам удостовериться в истине рассказов о безжизненности сей пучины. Один только сильный морской запах выпарился из ее лона и красный, раскаленный пар, поднимаясь над неподвижной поверхностью вод, поглощал в себе лучи солнца. Багровым шаром тяжело висело оно на дальнем краю сей влажной могилы Содома, напоминающей грозным своим покоем горнее мщение.

Пустыня Иорданская, где растворившееся небо, свидетельствовало о Сыне человеческом, где горы, возбужденные гласом вопиющего в пустыне, уготовали стези свои прежде нежели исправились сердца смертных, где быстрый Иордан, дрогнувший при погружении в него Богочеловека, с трепетом помчал свои освященные волны, и где на вершине горы искушения Спаситель победил духа тьмы и соблазна. Пустыня Иорданская! Все в твоем пространном объеме исполнено величия необычайного; все носит отпечаток событий, в которых земля была только поприщем, а действовали не земные. И все ныне пусто и безмолвно в сей некогда столь одушевленной долине. В соседственных горах утих отголосок вторивший сладким речам Иоанна и горнему гласу: «сей есть Сын мой возлюбленный, о Нем же благоволих!» – Земля оглохла, а небо закрыло уста свои над Иорданом.

Когда мученики первых трех веков христианства так славно запечатлели своею кровью возникшую истину, и когда на священном основании костей их императоры вселенские воздвигли новое здание веры, тогда в глубоких песках Египта и в каменистых пустынях Палестины восстали новые подвижники. Они уже не боролись мучениями своего тела с враждующими против них, владыками мира, но на себя самих обращали исполинские, силы своего духа, изгоняя себя в безлюдные степи, не изнемогая под бременем лет, хотя целые столетия лежали на раменах их, и только переходя из славы в славу, когда меняли одежду плоти на одежду нетления; ибо еще до смерти уже не принадлежали они земле, вторя ликам ангельским на небесах.

Так после первых великих отшельников: Павла, Антония и Харитония, основателей иноческой жизни, процвели монашествующими пустыни Египта и Палестины под руководством Пахомия, двух Макариев, Иллариона и других именитых старцев, обширным светом озаривших христианство. До семидесяти тысяч иноков спасалось в песках Ливии, Фиваиды и ущельях Иудеи. Все они питались трудами рук своих, обращая свой избыток на нищих, или, посылая приношения христианам для выкупа пленных. Одни, менее совершенные, собирались для общежития в монастыри; другие, достигнув высшей степени, удалялись отшельниками во глубину пустынь, где проводили пять дней недели в посте и молитве, и занимались плетением кошниц, которые приносили по субботам в монастырь. Там, подкрепив себя пищей и божественной литургией, возвращались вновь в свои приюты. Их уединенные жилища были иссечены в утесах или смазаны из глины на песках, и под именем лавры служили впоследствии основанием, растущим окрест них обителям.

Харитоний, исповедник веры Христовой, пострадав в гонение кесаря Аврелияна, посетил в преклонных летах Палестину и, странствуя по ее пустыням, схвачен был разбойниками около берегов Мертвого моря. Заключенный ими в дикий вертеп, он ожидал гибели, но чудное наказание постигло губителей. Гнездившийся в пещере змей, тайно утолив жажду свою из наполненного вином их сосуда, отравил напиток и все они вкусили смерть. Тронутый сим избавлением старец, решился в том самом диком приюте посвятить себя Богу, и тем положил основание первой и знаменитейшей лавре в Палестине, лавре Фарранской.

Вскоре молва о святой его жизни привлекла к нему бесчисленных учеников, которые все стремились к нему в ущелья, искать в них приюта от последних гонений на христианство, доверяясь молитве старца более, нежели стенам и замкам. Утомленный бременем их многолюдства, он скрылся в новую пустыню Фекуа, но и там просияла слава его имени обширной обителью. Суккум, в окрестностях того же моря, был его третьим пристанищем, только на краткое время безлюдным. Ученики его стояли уже на страже около одинокой и неприступной его кельи, иссеченной на вершине горы. Но когда в глубокой старости почувствовал он близкую кончину, признательное его сердце не захотело себе другой могилы кроме того места, где так чудно был он спасен Провидением, благоволившим дать ему время усовершенствоваться на земле. Едва дышащий, он был отведен учениками в первую обитель Фарранскую, и там, упокоив ветхие свои члены в пещере, отошел на небо.

С тех пор лавра Фарранская, освященная его прахом, сделалась матерью всех прочих обителей Палестины и рассадником иноческой жизни. Все великие отшельники почерпнули в ней свои уставы и напитанные духом ее основателя стремились уединиться или в юдоль плачевную, на Кедронский поток, или в длинную долину Иорданскую. Там, скитаясь по берегам священной реки, они созидали свои уединенные кельи по соседству обширного, опустевшего русла ее, где дикими их сожителями были вепри и львы иорданские, таившиеся в густых ивах побережья. Звери исторгались из логов своих, но мощному зову сих одиноких владык пустыни, смиренно рыкая падали к ногам их, стерегли их безлюдные приюты и служили им как домашние животные: ибо пустыня уже была домом отшельников.

Иногда старцы сии, неведомые миру в своих вертепах, сами заключали уединенную дверь свою в последний день жизни, и на коленах, с распростертыми к небу руками, предавали Богу дух свой; и так через многие годы обретал молебное их тело, бдящее и по смерти, новый отшельник, избиравший себе их вертеп и долю. Там, над мощами незнакомого брата, текли его молитвы, доколе иногда усопший предшественник открывал ему в ночных видениях свое имя, прося немного земли для усталых костей своих, ибо уже другой пришлец сменял его на страже пустыни.

Дивны для нас сверхъестественные подвиги сих единоборцев. Но неужели, через пятьдесят и более лет беспрестанного умерщвления своей плоти, человек, созданный чтобы властвовать в мире, не в силах покорить себе земной своей оболочки действовать уже отдельно от нее, во всей полноте духа, повелевая стихиями и проникая в тайны будущего? Если плоть может постепенно обуять человека и, изгладив в нем мысль о назначении высоком, унижает его до подобия скота, то почему и ежечасно возвышающийся дух, при содействии благодати, сокрушением всего плотского, не может достигнуть силы сверхъестественной?

Разительный пример сих двух столь противоположных состояний человечества, в себе одной показала на берегах Иордана знаменитая Мария Египетская. Бурно провела она в Александрии первые тридцать лет своей жизни, славясь красотою, утопая в наслаждениях чувственных. Для новых житейских дел отплыла она вместе с поклонниками в Иерусалим; там любопытство повлекло ее в храм на праздник Воздвижения, но волнение народное беспрестанно отдаляло ее от св. ворот. Тогда, тайный укор пробудился в ее сердце: не высшая ли сила препятствует ей за тяжкие грехи проникнуть в святилище? И сей первый укор был минутой ее обращения. С горькими слезами поклялась она загладить покаянием свою прежнюю жизнь и, поклонясь Св. гробу, укрылась по внушению сердца во глубину пустыни Аравийской за Иордан.

Протекло около пятидесяти лет. Игумен Зосима, спасавшийся в одном из монастырей иорданских, в то время, когда вся братия на время поста расходилась по разным пустыням, был увлечен далеко за Иордан желанием обрести олицетворенный идеал совершенства иноческого, в каком-либо из забвенных отшельников. Много уже дней он скитался, когда, наконец, мелькнуло ему в отдалении подобие человеческого тела, совершенно иссохшего и опаленного солнцем, одетого лишь долгими сребристыми власами. Он устремился к бегущему, от него призраку и услышал жалобный голос: «Авва Зосима, я женщина! брось мне свою одежду и тогда приближься». Зосима узнал чудесную повесть жены египетской и пораженный ее смиренным рассказом дивился, где обрела она довольно силы для столь тяжкого испытания.

«Страшно вспоминать протекшее, сказала отшельница. Вот уже 47 лет как я в пустыне и первые 17 провела в адской борьбе с моими страстями, как с лютыми зверьми, ибо других здесь не встречала. Любившая вино, иногда не могла я утолить и каплей воды своей жажды; много страдала от глада и зноя, много от болезней, и часто уже лежала как бездыханный труп. Прежние вожделения как пламень съедали мою внутренность, но я падала ниц, я билась об землю, в слезах призывала горнюю помощь и она, наконец, посетила меня отрадною тишиною духа и тела». – Но где же научилась ты писаниям? спросил Зосима плененный ее беседой. – «Бог посылает знания смертным, отвечала она, я же ничему не училась и не видала живой души со дня моего перехода чрез Иордан. Но чувствую, что мои силы скудеют. Исполни пламенное желание сердца; давно уже не приобщалась я Св. таин: не удаляйся на следующий пост в пустыню, но ожидай меня в великий четверток со Св. дарами на Иордане; ныне прости».

Она скрылась. Прошел год – и сидел игумен в урочный день на берегу реки, думая сам с собою, как перейдет дивная жена сия чрез бурные, весенние волны Иордана. Отшельница явилась на другой стороне и, осенив крестом шумные воды, смелою стопою по ним пошла. В ужасе пал пред нею Зосима: «Священник Бога Вышнего, воскликнула Мария, ты ли унижаешь страшные тайны Христовы пред грешницей»! С умилением вкусила она божественных тела и крови и, назначив ему чрез год свидание в пустыне, вновь удалилась по водам.

Миновалось время, игумен пошел искать отшельницу в знакомой пустыне, – вне дикого вертепа лежало ее иссохшее тело. Одиноко отпел он безымянную, не зная где скрыть сокровище мощей ее; но глазам его предстали начертанные на песке слова: «Авва Зосима, в самую ночь страсти Господней отошла я к Спасителю, причащенная Св. таин; погреби здесь мое тело и помолись о убогой Марии». Радуясь небесной славе той, чье имя узнал только по смерти, он стоял в тяжкой думе, ибо не имел средства исполнить последней ее воли; но к нему на помощь выбежал из степи лев и мощными когтями разрыл пред ним глубокую могилу. Сей царственный погребатель пустыни постигнул на миг цель пришествия инока в свою дикую область и вместе с ним воздал последний долг дивной Марии.

Иногда сии великие отшельники, усовершенствовав себя одиночеством, хотели еще быть полезными миру на конце дней своих и позволяли стекаться в свое уединение многочисленной братии. Пришельцы созидали монастырь вблизи их кельи, принимавшей тогда название лавры. Но славнее всех пустынножителей восстал великий Евфимий, как яркое светило, озарившее не только безлюдные окрест него ущелья, но и всю церковь православную, которую он поддержал в чистоте ее на Востоке.

Полной силой кипела тогда страсть к иночеству и наполняла пустыни и вертепы, хотя вся Палестина процветала христианством, и по примеру Елены везде давно воздвиглись великолепные храмы и обители. Два друга племени боярского, Евфимий и Феоктист, с юных лет посвятили себя Богу в лавре Фарранской, заключив на веки меж собою духовный союз крестового братства. Когда же с годами достигли иноческого совершенства, они стали искать новых труднейших подвигов. Пользуясь удалением братии в пустыню на все течение великого поста, скрылись они из лавры и, следуя вверх по долине иорданской, остановились на берегу потока, бьющего из подошвы гор на пути от Иерусалима к Иерихону. Там, по близости горы искушения, пленило их глубокое ущелье, где сорок дней постился Спаситель и неприступная пещера, таившаяся на вершине утесов, избрана была дли них приютом над пропастью. Пастыри, нечаянно загнавшие стада свои в ущелье, с ужасом увидели два призрака человеческие на высоте столь недоступной, но вскоре начали они стекаться к подошве вертепа, прося молитв и исцелений, как бы от двух горних существ, уже вознесенных над миром. Распространявшаяся о них молва привлекала бесчисленных иноков в дикое уединение; но слезы их и мольбы никогда не могли убедить великого Евфимия оставить вертеп свой и принять их в свою паству. Он дал только им игуменом Феоктиста, основавшего обитель у подошвы горы искушения, а сам как выспренний дух, продолжал носиться мыслью над миром, недоступный его суете.

Скитавшиеся по границам Персии и империи сарацины уже начинали несколько обращаться к христианству, когда один из князей, огорченный болезнью сына, прибегнул к св. Евфимию чрез друга его Феоктиста. Обрадованный желанным исцелением, он окрестился со всем своим коленом и потом принял сан епископа кочующих, шатрами обозначая далекие грани своей пустынной епархии.

Так вкоренялось христианство на Востоке содействием великого Евфимия, когда две сильные ереси, одна за другою, возмутили его благоденствие. Мнения Нестория и Евтихия о двух естествах Спасителя, наполнили распрями и недоумием Сирию и Палестину. Несогласие Патриархов Антиохии и Иерусалима со св. Кириллом Александрийским, который осудил без них Нестория на Эфесском соборе, отвлекло на время епархии от православия. Собор Халкидонский против Евтихия, еще более сделал чуждыми друг другу различные церкви Востока и разделение посеялось даже в тишине обителей, вследствие схоластических споров того века. Ювеналий, патриарх Иерусалимский, был низведен с престола и несколько лет Евтихианский епископ властвовал в Палестине. Игумены окрестных монастырей частью отпали от православия, частью не признавали только собора Халкидонского, более по личностям, нежели по догматам, и в сем заблуждении поддерживала их императрица Евдокия, супруга младшего Феодосия, которая по смерти его избрала себе жилищем Иерусалим, расточая большие богатства для его благосостояния.

Тогда, из глубины своей пустыни, твердым оплотом православия явился великий Евфимий. Воздвигая падших, просвещая заблужденных, карая красноречием противников, один только для них страшный и один неприступный, ибо святость его была ему щитом, поддерживал он чистую веру и достиг желанной цели, ибо пред концом дней своих увидел вновь водворившееся православие на престоле Иерусалимском и в пустынях. Сама Евдокия, тронутая его добродетелями, пожелала видеть старца; но святой муж не исполнил ее воли, предрекая близкую кончину, и только убеждал ее думать о спасении души; она обратилась.

Не будучи уже в силах спускаться каждый раз с вершины своего утеса для воскресной литургии в обитель Феоктиста, он пожелал устроить у себя малую церковь, и новый патриарх Анастасий ходил сам освящать ее для утешения старца. Но, не смотря на свои поздние годы, Евфимий не переставал ежегодно удаляться в пустыню Заиорданскую на все течение поста, с избранными из учеников своих: Герасимом, Кириаком, Феодором, Маркианом, Саввою и другими, из коих многие по его смерти основали себе обители и все были светильниками своего века. И так лавра Евфимиева, подобно Фарранской сделалась рассадником иноков. Однажды при начале поста он объявил братии, что на сей раз уже не идет с ними в пустыню, готовясь к другому странствию, и заключившись в своем вертепе, окончил на молитве столетний подвиг ангельской своей жизни.

На берегах Иордана, или в глубоких, ущельях иудейских и поныне еще встречаются остатки обителей, знаменитых в первые семь веков христианства, но сокрушенных в столетия ига. Опустение их совершенно соответствует окрестной пустыне; разительнее было бы для взора и слуха видеть образы человеческие и слышать голос отшельников в подобных пропастях. Но хищный бедуин, скитающийся с длинным копьем для ловли людей по ущельям, пропускает иногда робкую добычу свою при виде сих развалин, страшась гениев, искони населивших оные, по преданиям его шатров.

Ага Иерихонский проводил нас обратно от Мертвого моря до подошвы гор Иудейских, где сменил его пеший проводник. Утомленные зноем и долгим путем, и полагая, что обитель св. Саввы находится гораздо ближе, мы весьма обрадовались, когда увидели башни на высотах: но это был монастырь дервишей, во имя пророка Моисея. Хотя в Св. Писании гора Навав, по ту сторону Иордана, означена местом его смерти, однако же, магометане предполагают здесь могилу пророка и стекаются к ней с большим усердием. Вероятно, прежде здесь была христианская обитель, присвоенная ныне арабами. По близости ее находятся гробы двух шейхов, со свежим студенцом для проходящих.

После многих неприступных ущелий, чрез которые пролегала стезя, извивавшаяся вокруг голых вершин, открылась нам на темени гор довольно пространная площадь, обильная травами и помеченная малыми кладбищами, постоянною памятью кочующих улусов. На соседних высотах начали показываться длинные копья бедуинов; наконец целая толпа вооруженных выбежала нам навстречу из тесной долины. Оружия наши были уже в готовности, но сами бедуины, увидя большое число всадников, думали только о собственной защите, ибо полагали, что Мусселим Иерусалимский пришел по обычаю со своим отрядом отбивать у них стада. Громкими воплями скликали они рассеянных верблюдов и гнали их к шатрам своим, разбитым из черных овечьих шкур, поперек узкой долины, наподобие таборов цыганских: жены и дети их, напуганные появлением нашим, подняли страшный вой.

Четыре колена сих арабов, известные под именем служителей св. Саввы или Мар Сабы, кочуют в его окрестности. Они были некогда христианами, и приписанные в шестом веке к монастырю императором Иустинианом: чрез одно столетие обратились в магометан. Ныне содержат они лавру в беспрестанной осаде и давно бы уже разорили, если бы сами не находили своих выгод в ее одиноком положении посреди пустыни. Малочисленным и безоружным путникам опасно встречаться с ними в горах.

Наконец, самой непроходимой тропой спустились мы, пешие, с камня на камень, во глубину дикого ущелья. Ничего не видал я ужаснее сей пропасти, по дну которой стремился некогда бурный Кедрон. Казалось, природа, дрогнувшая от страшного землетрясения, разрыла ему русло в своих недрах, чтобы пропустить дикий поток в Мертвое море, и растерзанными скалами образовала над ним столь мрачную долину – юдоль плача, где в последний день, еще раз расступится ее лоно, чтобы извергнуть из себя кости мертвых! Но чем отчаяннее было для сердца гробовое зрелище сей бездны, тем пламеннее искали его чудные отшельники первых веков христианства.

Ненавистники мира, они в этом земном аду искали спастись от преисподнего, и чуждые друг другу в соседних кельях, пробитых ими в нависших утесах, боролись духом с соблазнами мира и с ужасом своего уединения. Их горные приюты, как гнезда птиц, и поныне сквозят на высоте утесов, поражая путника памятью людей столь дивных, которые до такой степени могли попирать все земное, и странной загадкой остались для нас, чуждых пламени их века.

Савва Освященный, родом из Каппадокии, увлеченный жаждою уединения, с девяти лет оставил дом отеческий. Многие пустыни были свидетелями юношеских лет его, которые протекли под назиданием знаменитых отшельников, более и более воспламенявший его к одиночеству. В полной силе возраста, пылая всею страстью своего века к иночеству, он погрузился в самую глубину пустынь, искать места более дикого, более неприязненного человекам, где утружденная стопа его могла бы пролагать вечно одинокие в незавидные стези, а душа насыщаться ужасом, преодолевавшим все мрачные впечатления других пустынь. За три часа от Иерусалима обрел он себе желанное уединение в пропастях иссохшего Кедрона и там, враждуя со зверями, изгнал львицу из пещеры, которую обратил в келью. Там чуждый миру, долгие годы боролся он с темными духами, воздвигавшими на святого собственные его страсти, и победителем вышел из боя.

Мало по малу молва созвала к нему других отшельников, сперва подобно ему смиренных, но скоро растлившихся гордостью земною. Св. Савва бежал из возмущенного ими приюта и, долго скитавшись опять возвратился; новые смуты принудили его к новому бегству. Но тщетно искал он в других местах приюта более сладкого своей душе, тщетно в странствии своем основал семь новых обителей; ни к одной не прилегло его сердце; нет, оно только влекло его своему дикому Кедрону, свидетелю стольких побед его в страстные дни юности, где упокоил он кости посетившей его матери, и где во всенощных бдениях виделась ему будущая слава сего места, в образе огненного столба, восстающего к небу. Возвратясь, наконец, в свои любимые ущелья, он умел умирить жизнь братии и дал им в настоятели друга своего Феодосия, славного в сей пустыне как начальника монашеского общежития, который основал неподалеку новую знаменитую лавру, ныне разрушенную.

Между ее развалинами должно искать гробовую плиту св. Евдокии, княжны Полоцкой, которая оставив созданный ею на родине монастырь, в сопровождении двух братьев посетила св. места, и согласно пламенному желанию сердца скончала дни свои близ гроба Господня, и погребена была в пустынной обители Феодосия. Мощи ее впоследствии перенесены в Россию, и покоятся в Киевских пещерах.

По примеру наставника своего, великого Евфимия, Савва не хотел иметь близ себя братии и одиноко спасался в своем, вертепе, соорудив подле него малую церковь на месте огненного явления. Через несколько лет Иерусалим увидел его на соборе в сопровождении нескольких тысяч монахов; так процвела внезапно пустыня, наполнившаяся кельями отшельников. Посланный при воцарении Иустиниана по делам церковным в Царьград, Савва был принят с великой почестью и отпущен с богатыми дарами для построения великой лавры, которую, однако же, ему не суждено было видеть. Последний час обрел его в пещере.

Звон невидимого колокола, наполнил нам, что есть еще наследники св. Саввы в сих пропастях, и неизъяснимой отрадой наполнил мое сердце сей благовест, утешительный в столь дикой пустыне. При повороте ущелий внезапно предстал нам трехбашенный монастырь, обнесенный высокими стенами и террасами, возвышающийся от потока почти до вершины горной. Стоявший на страже монах подал весть звуком колокола с башни, и братия поспешила принять нас в главные врата, и в потайное окно над Кедроном, через которое ежедневно выходят черпать из малого ключа, текущего под самым алтарем. Быстро затворились за нами врата по опасению арабов.

Наступила лунная, весенняя ночь; в тихом ее свете яснела часть ущелий; другая лежала во мраке, и еще более ужасов столпилось над диким руслом Кедрона. Обитель св. Саввы со своими куполами и башнями, в ярком сиянии месяца возвышалась из глубины ущелий, как древний замок, воздвигнутый для отражения духов тьмы, и придавала невыразимую прелесть сей величественной и вместе грозной картине. Безмолвие и тишина, казалось, возвратили юдоль плача первобытному ее назначению – безжизненности. Казалось, люди через столько веков бросили, наконец, сей горький, неблагодарный приют, оставив зверям достояние, похищенное у них некогда страстью, удержанное привычкой. Одни только лисицы нарушали криком молчание ночи, подбегая к высоким террасам монастырским искать обычной пищи; и от времени до времени, часовой колокол, над куполом собора, возвещал братии, посреди тихого, всенощного бдения, что вся она одним часом приблизилась к своей цели.

Но не всегда обитель сия была приютом мира, не всегда оглашалась одними гимнами и мольбами; и в ее ущелья проникала жестокая брань, и иссохший Кедрон на время тек кровью избиенных. Царь персов Хозрой, овладев Иерусалимом, простер свое орудие и до лавры; не защитили ее высокие стены в башни, воздвигнутые Иустинианом, и сорок два черепа, поныне хранящиеся в приделе св. Николая, свидетельствуют о бедствиях монастыря. Император Ираклий восстановил обитель, которую потом совершенно разорили пустынные арабы в 1104 году во время Халифата. Во время крестовых походов, она оставалась в руках греков, но была ими оставлена в 1504 году по нестерпимым притеснениям арабов. Через несколько лет многие благочестивые сербы пожелали восстановить лавру и для защиты выстроили вне стен ее третью башню, с приделом св. Симеона, носящую их имя: с ее вершины могли они отражать толпы бедуинов, бросавших камни с соседней горы, но и их предприятие не увенчалось успехом. Спустя 70 лет изгнали их неверные и сокрушили стены. С тех пор лавра оставалась в совершенном опустении более ста лет, до времен патриарха Досифея.

Плененный ее диким местоположением и столькими годами славы, он всеми средствами старался восстановить обитель сию и силою денег убедил четыре колена арабов Мар Сабы охранять лавру. Мудрый Досифей поднял вновь падшие стены, утвердил снаружи соборную церковь Благовещения и поновил малые приделы: сорока мучеников, св. Николая, победоносца Георгия, Иоанна Златоуста и Предтечи, что ныне Дамаскина. Он также собрал две библиотеки, имеющие древние рукописи и харатейные списки, которые хранятся частью в соборе, частью в иустиниановой башне, на коей висит колокол. По близости сей башни, малая келья приникла к вершине стен: она всегда наполнена хлебами, которые бросают приходящим бедуинам. Есть глубокие колодцы внутри самого монастыря и на одной из террас разведен на насыпной земле скудный цветник. Еще показывают высокую и единственную пальму, посаженную по преданиям руками св. Саввы, близь которой жены арабские приходят молиться о плодоносии своего брака, и ту пещеру, где он поселился, изгнав львицу. Там находился прежде придел верховных апостолов, ныне упраздненный.

Не далеко от пещеры, посреди каменной площадки, стоит малая часовня с куполом: в ней некогда хранились мощи святого, перенесенные в Венецию во время крестоносцев. Ныне там показывают один опустевший гроб его, осененный ликами пустынножителей, которым так пламенно он подражал, и великого Предтечи, житие коего служило для них первоначальным образцом. Братия, искавшая духовного спасения в дикой обители освященного Саввы, избрала лучшим приютом своему праху соседство великой его могилы. И поныне погребают иноков под каменной площадкой часовни; но роковой камень, ведущий в мирное подземелье, открывается только в случае новой смерти.

Множество неправильно расположенных келий, частью выстроенных, частью иссеченных в утесе, показывают прежнее население лавры. Ныне в ней только семнадцать монахов, из коих половина русских. Все они преклонных лет и редко ходят в Иерусалим, облекшись в схиму по данному обету за исцеление от тяжких болезней, часто же от чумы; так видел я там одного соотечественника, схимника Савву, дважды спасшегося от заразы. Из всех обителей Палестины лавра св. Саввы истинно самая святая: полуденное солнце, раскаляя скалы, жжет монастырь; нет ни прохладных ветров, ни освежающей росы в душную ночь на дне сих ущелий. Летом юдоль плача сущий ад. Скудная и убогая пища доставляется братии из Вифлеема и Иерусалима, будучи иногда умножаема праздничным подаянием поклонников; но и сии слабые припасы часто останавливаются арабами Мар Сабы, при малейшем неудовольствии на братию, или за неуплату от патриарха Иерусалимского положенной им дани. Таким образом, нередко прекращается в лавре сама литургия, по неимению вина, а несчастные иноки, не смотря на беспрестанно терпимый ими недостаток, обязаны бросать каждому из приходящих бедуинов по осьми малых хлебов, хотя бы собралась их целая толпа. Иначе сие жадное племя заставит голодом сдаться монастырь, или забросает его камнями с гор, если не взберется на высокие стены. При каждом подвозе припасов или приходе поклонников несколько арабов, проникнув в монастырь, многие дни кормятся на его счет, берут поголовную дань с поклонников, и кроме того ежегодно требуют даров и одежды своим шейхам. От их своевольного и наглого корыстолюбия обитель сия ныне в самом бедственном положении.

Осматривая монастырь, с удивлением нашел я портрет Мазепы, писанный масляными красками, с гербом его и латинской подписью. Меня поразило изображение сего гетмана в диком ущелье Палестины; но я напрасно старался узнать, по какому случаю оно там находится. Мне говорили что Мазепа, обремененный проклятием церкви, ходил в Царьград, в Иерусалим просить разрешения от четырех патриархов, а в лавру св. Саввы прислал портрет свой с богатыми дарами, прося отшельников молить за спасение души его. Но Мазепа не ходил так далеко; быть может, во время своей славы ревностный к благолепию храмов, отправил он богатые вклады в лавру, вместе с портретом, из личных видов самолюбия. С неизъяснимым восторгом увидел я на стенах той же лавры печатные картины битв незабвенного 1812 года, утешающие русские сердца, иноков даже и в тишине столь дикого уединения, и с умилением прочел вдохновенную молитву св. Димитрия Ростовского, повешенную на стене близь пальмы св. Саввы.

Между бесчисленными кельями юдоли плача, утратившими названия своих отшельников, известна только та, в которой долго обитал св. Савва с матерью, и три другие на противоположных друг другу утесах: Ксенофонта и детей его Аркадия и Иоанна. Оба сына, отплывшие вместе из Царьграда, были разнесены кораблекрушением по разным берегам Сирии; долго искал их безутешный отец, доколе случай нечаянно не возвратил их друг другу, уже облеченных в иноческий образ, и лавра через многие годы соединила в тихом своем пристанище разлученных житейской бурей. Но посвятив себя Богу, они уже не сближались более в юдоли плача, и только на молитве, каждый стоя пред своей неприступной кельей, наслаждались издали взаимным лицезрением. Столь жестоко было отречение их от мира! Часть мощей их и поныне хранится в лавре. В тех же ущельях знаменитый молчальник Иоанн посвятил себя глубокому безмолвию, во избежание морской суеты. Когда игумен лавры, пораженный святостью его жизни, хотел чтобы его рукоположили священником, молчальник в ужасе бежал в Иерусалим и там с горькими слезами, втайне покаялся патриарху, что он уже епископ и скрылся из родины своей Армении, единственно для избежания архиерейства, которым обременил его народ. Тронутый смирением Иоанна, патриарх позволил ему по влечению сердца довершить подвиг безмолвия в вертепе.

Но всех ближе была для сердца, по тем сладостным песням, какие часто его потрясают во святыне храмов, келья знаменитого певца духовного, Иоанна Дамаскина, который здесь посвятил Богу высшие думы свои. В башне Иустиниана показывают тесный приют его и над ним малый придел во имя Предтечи, устроенный самим Дамаскиным, где находилась и его могила, ныне упраздненная. Библиотека лавры, хранящаяся над церковью, поясняет, для чего избрал он предпочтительно башню сию жилищем, ибо со всем смирением христианина изобиловал он и всею мудростью мира.

Дамаск, уже подвластный сарацинам, был местом его рождения, около половины седьмого века. Отец его, как старшина народа христианского, был уважаем князьями неверных. Ходатайством своим он спас однажды от гибели пленного старца, который сокрушался на торжище, что никого не оставляет по себе духовным наследником. Признательный за избавление старец излил все свои глубокие знания в пламенную душу юного Иоанна и усовершенствовав его в учении того века, пробудил в нем трогательный дар красноречия.

Много подвизался он как вития церковный за православие, один на Восток, защищая св. иконы, и много претерпел гонений в Дамаске, от тамошнего эмира, происками императора иконоборца Льва Изаврского. Когда же с течением лет более стал он чувствовать суету житейского, лавра св. Саввы избрана была им для тихого приюта; но никто из иноков, пораженных христианской славой сего мужа, не дерзал взять его к себе на послушание. Один только старец в покорность игумену решился на сей трудный подвиг и, зная страсть Иоанна к витийству духовному, первым искусом возложил на него запрещение писать свои возвышенные песни. Смиренно повиновался ему именитый послушник. Желая еще более его уничижить, старец послал Иоанна продавать за высокую цену ничтожные кошницы в родственный ему Дамаск, и без малейшего прекословия пошел он скитаться по торжищам города, где каждый видевший его прежде во всем блеске мирского величия дивился страннику, который, однако же, не прежде возвратился в лавру, как получив назначенную цену за кошницы.

Против одного лишь испытания не устояло чувствительное сердце Дамаскина. Некто из иноков, потеряв друга, с горькими слезами пришел просить его, написать духовную песнь ему в утешение. Тщетно отговаривался Иоанн своим обетом; отчаянный инок не переставал молить его, доколе, наконец, проникнутый сам его горем, из сострадания написал он тот дивный канон, который и поныне читают над усопшими Церковь: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданиям Твоим» и сию трогательную песнь: «Воистину все суета и тление; житие же сон и тень, и о напрасном смущает себя земнородный. Когда весь мир приобретем и тогда во гроб вселимся, где вместе убогие и цари».

Скоро достигла весть о том до старца. Разгневанный, он хотел изгнать непослушного из лавры. Тщетно просил весь монастырь помилования благочестивому Иоанну, который сам желал себе тяжкого начала. Неумолимый старец, глубоко проникнутый святостью иноческого обета, полагая, что суетное самолюбие могло подвигнуть Иоанна к написанию надгробной песни, дал ему на выбор или бежать из лавры, или идти очистить весь ее смрад. Но сколь велико было его удавление, когда встретил знаменитого певца с лопатой в руках, смиренно исполняющего сию тяжкую епитимью. Тронутый до слез старец нежно обнял Иоанна и в сердечной радости воскликнул: «Сын мой! твое послушание окончилось; ты совершил свой подвиг. Отныне возьми десятиструнный псалтырь Давида в вслед за царем пророком излей нам твои высокие думы в трогательных песнях, ибо ты освятил их еще на дне души твоей смирением.

С тех пор разрешенный инок исключительно посвятил небу свое вдохновение, и в остальные годы жизни написал торжественные каноны восточной Церкви. Тогда составил он октоих или собранье ирмосов на восемь разных гласов, прибавив к принятым уже в христианстве песням творения собственные, и таким образом учредил непременный порядок в пении церковном, которое до его времени изменялось по местам. Много ему помогал друг его Косма, епископ Констанций, которого убедил он оставить архиерейство для иноческой жизни. Но творенья Дамаскина особенно от других отличаются силою вдохновения. Его гимны поражают своим величием и чужды той игры слов и прозаических оборотов, которыми изобилуют византийские писатели. Он не искал в уме напряженных выражений; легко истекали они из пылкого его сердца. Уединение не могло погасить в нем прежних сладких чувств, и в тишине монастырской облегчил он разбитое сердце свое прощальной молитвой, где так утешительно сливаются вера и любовь. Те только, из чьих объятий ранняя смерть исторгла близких душе их, одни те могут чувствовать всю цену сей погребальной песни и плачем дать отголосок постигшему их горе Иоанну.

«Какая житейская сладость бывает непричастна печали? Какая слава стоит на земле постоянно? Все сие – слабее тени, все обманчивее сна! Один лишь миг и всему наследует смерть; но Ты, человеколюбец, Христе! во свете лица Твоего и в наслаждении твоей красоты, упокой избранного тобою».

«Плачу и рыдаю, когда помышляю о смерти и вижу во гробах лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразную, бесславную, не имеющую вида. О чудо! какое таинство сбылось с нами? как предалися тлению, как сопряглися со смертью? – воистину, по словам писания, велением Бога, подающего преставившемуся упокоение»!

«Приидите, братие, и благодаря Бога, дадим усопшему последнее целование; он оскудел от родства своего и течет ко гробу, не заботясь более о суетном и о многострастной плоти. Где ныне сродники и друзья? Вот уже разлучаемся; помолимся же да упокоит его Господь».

Какая разлука, о братие, какой плачь, какое рыдание в настоящий час? Приидите, целуйте недавно бывшего с нами. Он предается гробу, покрывается камнем, вселяется во мрак, погребается с мертвыми, разлучается со всеми сродниками и друзьями; помолимся же да упокоит его Господь».

«Ныне разрушается все лукавое житейское торжество суеты; душа исторглась из своей скинии, помрачилось брение, разбился сосуд, безгласен, бесчувствен, мертв и недвижим. Вверяя его гробу, помолимся, да даст ему Господь успокоение во веки».

«Что наша жизнь? – цвет и дым, роса утренняя. Приидите, внимательно посмотрим во гробы: – где красота тела? где юность? где очи, где плотской образ? все как трава поблекло, все исчезло: приидите со слезами припадем ко Христу».

«Великий плач и рыдание, великое стенание и болезнь при разлучении души! – тогда вся привременная жизнь для нее ад и погибель, тень непостоянная, сын заблуждения; безвременно мечтателен труд жития земного. Сего ради убежим далеко от греха мирского, да наследуем небесные блага».

«Видя предлежащего мертвого, все да помыслим о последнем часе; как царь от земли отходит человек, и как цветок увял он, как трава поблек; пеленается саваном покрывается землею; невидимым его оставляя, помолимся ко Христу, да даст ему во веки упокоение».

«Приидите потомки Адама, увидим на земле лежащего подобного нам брата, отложившего все благолепие, разрушаемого во гробе гниением, червями, мраком объятого, землею покрываемого: – невидимым его оставив, ко Христу помолимся, да даст ему во веки упокоение».

«Когда страшные ангелы силой хотят исторгнуть душу из тела, – забывает она всех сродников и знаемых, и помышляет только о предстании будущим судилищам и о разрешении от суеты многотрудной плоти. И мы, к Судие прибегая, помолимся все, да простит Господь содеянное человеком».

«Приидите, братие, увидим во гробе пепел и прах, из коих мы созданы, куда ныне стремимся, для чего сотворены! кто убог или богат? или кто владыка, кто свободен? – не все ли прах? красота лица истребилась в цвете юности поблек смертью. Во истину суета и тление все житейское».

«Видя меня лежащего безгласным и бездыханным, восплачьте обо мне все братие, и сродники и знаемые. Вчерашний день беседовал я с вами и внезапно настиг меня страшный час смерти; но приидите все любящие меня и целуйте последним целованием. Я уже более не поживу с вами или о чем-либо не собеседую; к Судие отхожу, где нет лицеприятия; там раб и владыка вместе предстоят, царь и воин, убогий и богатый, в равном достоинстве; каждый от своих дел прославится или постыдится. Но прошу и умоляю всех, непрестанно о мне молитеся ко Христу Богу, да не буду низведен по грехам моим в место мучений, но да вселюся в жизненный свет».

В полдень оставили мы лавру св. Саввы и, следуя вдоль частых изгибов Кедронской долины, в которой нашли еще другое кочующее колено бедуинов Мар Сабы, достигли через три часа Иерусалима. Тем приятнее был я встречен почтенным соотечественником, князем А. В. Мустафиным, который прибыл во время моего отсутствия с несколькими поклонниками из России и привез мне вести о далекой родине.

Латины уже совершали возвышенные церемонии великого пятка, когда я возвратился с Иордана, ибо в тот год неделею раньше праздновали они Пасху; но я не был свидетелем их обрядов, единственно для того, чтобы двойным повторением священных воспоминаний не нарушить глубокого их впечатления. От времени до времени Пасха латинская совпадает с нашей, и тогда общее торжество христиан красноречивее сердцу, хотя стечение стольких различных богослужений производит беспорядок, которого франки стараются избежать.

Наступила Лазарева суббота, но я не мог в день сей, по обычаю христиан иерусалимских, слушать литургию на Элеоне, близь места Вознесения, и оттоле идти поклониться упраздненному гробу Лазаря. Мне воспрепятствовал мятеж арабский, ибо все селение Вифании восстало на Мусселима за казнь одного из тамошних жителей в Иерусалиме. Градоначальник повесил его за покражу, заключив несколько других в темницу, чтобы заставить селение выплатить законную подать паше Дамасскому. Подобные возмущения очень часты, ибо Мусселим, не имея других средств собрать подати, по малочисленности своей стражи, ловит на торжищах жителей непокорного селения и тогда уже никто не отваживается выходить из стен города. Племя узников старается со своей стороны захватить кого-либо из иерусалимлян, чтобы потом поменяться пленными; но, зная что Мусселим не вступится горячо ни за кого из своих всадников, арабы более ловят поклонников или монахов, и угрозами казни заставляют единоверный с ними монастырь внести за выкуп всю требуемую от них дань, которую не стыдится принять градоначальник.

Многие поклонники заключились на ночь в храм Воскресения, чтобы там отслушать вербную утреню и быть свидетелями шумного плетения ваий из финиковых ветвей. Пальмы сии, с которыми одни только поклонники, по возвращении на родину, имеют право стоять на утрени вербной, в знак своего странствия, дали им с давних, времен красноречивое название пальмников или паломников. Но главное торжество совершается только после поздней литургии и тогда архиерей и все духовенство трижды обходят с пальмами и хоругвями часовню Св. гроба и однажды великий собор, громко воспевая: «Днесь благодать Святого Духа нас собра и все, взявши крест твой глаголем: Осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне»! Вслед за ними и другие вероисповедания совершают свои крестные ходы.

Только вечером мог я идти с вербой в руках по той дороге, где некогда в сей торжественный день раздавались клики: «Осанна, осанна сыну Давида!» но не далее купели Силоамской, которая находится у подошвы Сиона, под юго-восточным углом стен Иерусалима, ибо опасно было по смутам арабским отдаляться от крепости.

Несколькими ступенями спускаются под мрачный свод сей купели, принадлежавшей некогда храму Соломона и знаменитой исцелением слепорожденного. В объеме древних стен ее струятся чистые и прозрачные воды Силоама, драгоценные для Св. града и по странной игре природы, убывающие и возрастающие по два раза в день. Над ними сооружена была большая церковь, но теперь сохранились одни лишь своды купели, быть может, еще иудейские. Стоящему внутри оной, живописно открывается сквозь пространную арку противолежащее селение Силоам на скате горы Соблазна, одной из трех вершин Элеона, так названной по преступным жертвам Соломона, которыми она дымилась в виду самого храма.

Долина Иосафатова продолжается собственно от Гефсимании до Силоама: она есть только начало русла Кедронского, проникающего до Мертвого моря мимо лавры Саввы освященного, под общим именем юдоли плача. Вся она, по ожиданиям евреев, будет общим поприщем воскресения мертвых в последний день; но около гроба Иосафата более теснятся могилы иудеев, чтобы они могли восстать по соседству благочестивого царя своего. Трогательно видеть сих прежних властителей земли обетованной, стекающихся странниками в преклонных летах с концов вселенной в чуждое ныне для них отечество, чтобы дорогою ценою купить там от иноплеменных тесный уголок для успокоения костей своих, и часто, чтобы доживать в жестоком угнетении еще многие годы, для малой горсти родного неблагодарного праха без коего нет заветного мира для их плоти. Сами магометане, придерживаясь в преданиях веры, то христиан, то евреев, избрали себе место, сие любимым кладбищем и на высоте Мории, около стен города обносящих с востока остатки Соломонова храма, рассеяны бесчисленные чалмы их могил.

На дне долины, близь иссохшего русла, стоят еще четыре великие гробницы, едва ли не единственный остаток памятников иудейских, времени Маккавеев, когда столбы и украшения греческие соединились в их зданиях с мрачным египетским зодчеством. Первая и всех красивейшая слывет гробницей Авессалома. Она квадратная, с шестнадцатью полуиссеченными из стен столбами, дорического ордена. Купол, в виде обширной воронки, лежит на массивном основании, и как говорят, отчасти подал собою образец новому куполу над часовней гроба Господня, когда прежний истреблен был пожаром. Стены гробницы насквозь пробиты во многих местах, и вся она наполнена камнями, которые в нее бросают арабы и христиане, в знак мщения и ненависти к неблагодарному сыну Давида. Обычай странный, но резко означающий две народные черты Востока: святость уз семейных, вкореняемых патриархальной жизнью шатров и непримиримость вражды, переходящей в той же силе из рода в род.

Позади сего памятника виден в скале малый фронтон с изваянным венком и гроздьями в треугольнике: – это могила Иосафата, давшего имя долине, но вход ее засыпан землей.

Другая гробница, почти совершенно подобная Авессаломовой, иссечена по близости оной из камня с равным числом столбов, но с остроконечной крышей и без двери, как будто бы все здание было одной цельной скалой. Грека называют оную гробом пророка Исаии, в чем могли бы удостоверять родство его с царями; и позднее раскаяние Манассии; но латины утверждают, что памятник сей воздвигнут в честь, первосвященника Захарии, убитого между алтарем и жертвенником, нечистивым царем Иоасом. – Кто разгадает сию тайну смерти в стране, исполненной убийствами святых?

Со стороны гроба Захарии пробит в камне тесный вход в обширную погребальную пещеру, которая находится, между ним и Авессаломовою могилой. Вертеп сей широким отверстием обращен в долину; два короткие столба поддерживают грубо изваянный фронтон его, издали придавая много красы, не только пещере, но и самой долине. Внутри же четыре погребальные покоя со многими ложами иссечены в камне. Неизвестно, чьи кости они хранили, но вероятно какой-либо знаменитый прах покоился близ Иосафата и Авессалома. В недрах сей пещеры укрылся, по преданиям, отчаянный апостол Иаков, когда увидел на кресте все свои рушившиеся надежды; он дал обет не вкушать пищи и не видеть света дневного, доколе не сбудется обещанное Спасителем воскресение, и здесь явился верующему восставший утешитель.

Подле гробниц и у самого моста переброшенного через Кедрон, по коему ехал в торжестве Христос в день ваий, указывают то место, где исцелил он слепого, послав умыться его в соседнюю купель Силоамскую. Как в некоторые другие места, на коих совершились чудесные деяния Спасителя, оно означено стопою, грубо иссеченною в камне первыми христианами, только для памяти и приметы; но греки почитают след сей за отпечаток стопы Христовой.

Солнце уже заходило по другую сторону Св. града, когда я спустился в глубокую долину Иосафата. Последние лучи дня румянили Элеонские вершины, но уже подернулось темнотою русло Кедрона. Над ним широко лежала вечерняя тень высот Мории и восточной стены Иерусалима, принадлежавшей храму; казалось, призрак древнего святилища осенял еще гробы царей и пророков и целого народа, спящего в долине под его мрачным щитом, до трубного гласа. – Погруженный в думу посреди сего необъятного кладбища, чающего возбуждения, я вспомнил дивное видение пророка Иезекииля, когда на водах Ховарских, во дни пленения, предстало ему в лицах последнее восстание мертвых.

«На мне была рука Господня и духом Господним извела и поставила меня среди поля, полного костей человеческих, и обвела окрест них, и много их было на лице поля и сухи все. Дух рек ко мне: Сын человеч, оживут ли кости сии? и я воскликнул: Господи ты знаешь! и снова голос: Сын человеч, прорцы на кости сии и скажи им: Кости сухии услыште слово Господне. Се глаголет Адонай Господь костям сим: дух жизни вдохну я в вас и дам вам жилы, и возведу на вас плоть, и простру по вас кожу, и дам вам дух мой, и оживете, и узнаете, что я Господь. И я прорек, как заповедал мне Господь, и вместе с глаголом моим был глас и землетрясение; совокуплялись кости, кость к кости, каждая к своему составу. Смотрел я, и явились на них жилы, и плоть росла, и простиралась сверху кожа, но в них не было духа. Ко мне был голос: Прорцы о духе, прореки сын человеч и скажи духу: так глаголет Адонай Господь: от четырех ветров прииди дух и дохни на мертвых сих, да оживут! И прорек я, как повелел мне Господь, и взошел в них дух жизни, и ожили все, и стали на ногах своих – собор многий, великий!

Священным порывом истекли сии восторги из вдохновенной груди всех богатейшего видениями пророка; в толпе их скитался он по Халдейской земле изгнания, как бы в громовой туче, из которой прорывались его молниеносные глаголы в отраду плененным. Пораженный мыслью о грядущем событии сего видения, блуждал я по сумраку безжизненной ныне юдоли плача, обращенной поприщу последнего суда, и грустно воображал как воспрянут в ней и в целом мире, сей общей юдоли плача, осудившие и отвергшие Христа, с поздним ужасом о своей слепоте!.. Но дотоле все еще дышало настоящей смертью, на дне Иосафатовой долины; сам Кедрон, лишенный вод своих, причелся к мертвым. Ничего земного уже не оставалось для исполнения судеб ее; дни и годы сыпались в нее как в бездну: она втеснилась в сердце гор иудейских, как бы чуждая миру расселина, чуждая до последнего его часа; ибо из стольких будущих для мира дней, один лишь ей остался – судный день!

Наступила Страстная неделя; желая говеть в святые дни сии, я заключился с понедельника в храм Воскресения, которого ключи, к стыду христиан, находились в руках неверных. Несколько семейств искони откупили себе право владеть оными и получали по шести левов платы за каждое открытие св. врат. Медленно собирались они со всех концов Иерусалима с различными принадлежностями замыкания: лестницей, веревкой, воском и печатью, которые были разделены между ними, и, угощаемые кофеем во время литургии, они сидели с трубками в преддверии. – Со сжатым сердцем услышал я за собой звук замка; оно было возмущено не страхом заключения, совершенно добровольного, но горькой мыслью о той ненавистной руке, которая владела ключом.

Когда услышишь на западе громкое имя храма Воскресенья и гроба Господня, когда вспомнишь число протекших над ними столетий и славу основателей Константина и Елены, – воображение представит вам величественное снаружи здание, великолепный притвор, куполы и колоннады; когда же ревностный поклонник, чрез дальние моря достигнув Иерусалима, приходит помолиться в святилище гроба, как странно разочаровывает его взоры нелепая громада зданий, пристроенных ко храму в обезобразивших наружность его до такой степени, что только со стороны входа можно отличить оный от прочей груды строений.

Издали представляются плоские, неровные террасы с двумя над ними куполами, вблизи же, пред св. вратами, тесная площадка с основаниями разбитых столбов. Левую ее сторону образует обрушившаяся землетрясением колокольня, по правую безобразная стена монастыря Авраама пристроена к южной части храма. Малая церковь св. Елены, служившая некогда наружным всходом на Голгофу, заграждает часть самого храма, который двумя вратами отворялся на площадку. Но правые из них закладены, левые же заперты корыстолюбием арабов; по сторонам их стоят несколько Коринфских столбов, и прекрасный мраморный барельеф над ними изображает торжественный вход в Иерусалим Спасителя, его проповедь и погребение. Изваянные арабески и лепной карниз свидетельствуют о прежнем величии храма; но на св. вратах висели тяжелый замок и позорная печать.

Таков наружный вид сего храма, искаженный варварством народов и многими столетиями ига, которые, однако же, менее коснулись внутренней, красоты его. За прагом св. врат начинается новый мир, совершенно чуждый враждебному хаосу властей тьмы, губящих все благодатное, могущее проистекать из сей спасительной святыни. Целый мир духовный укрыт для христианина внутри могучих стен, сохранивших от буйства времен и языков самые страшные таинства нашего искупления.

Трудно изобразить речами внутреннее расположение храма столь огромного, в строении коего соображались более со священной местностью, нежели с правилами зодчества. Впоследствии раздел его между столькими вероисповеданиями и магометанское иго, обратившее в кельи его приделы, еще более сделали чуждыми друг другу разнородные части святого здания. Два главные отделения составляют величественный храм сей: собор Воскресения, к востоку окруженный галереей, и к западу сам гроб Господень в обширной ротонде. Голгофа в пространном преддверии храма к югу от собора, и к северу от него другой притвор, хотя несколько меньший, образуют два крыла сего здания, которое имеет более 30 сажень в длину и 20 в ширину. Подземная церковь обретения креста, примыкающая к восточной оконечности великого храма, и безобразно к нему пристроенный с севера монастырь франков, умножая объем всего здания, дают ему совершенно неправильный вид.

Каждый шаг во глубину мрачного святилища есть как бы шаг в вечность, ибо на каждом встречается какое-либо великое воспоминание, тесно связанное с бытием нашим, но не с мгновенным житейским бытием. Нет, падение всего человечества, его искупление и грядущая жизнь – вот три необъятные бездны в пространстве коих носится смятенная мысль, падая и восставая под бременем высоких впечатлений, сообразно с дивной местностью храма.

Первый предмет, поражающий взоры при самом входе, есть камень миропомазания, на котором благообразный Иосиф чистой плащаницей обвил снятое с креста тело. Над ним всегда горят восемь лампад; по сторонам стоят двенадцать подсвечников в равном числе принадлежащие грекам, латинам и армянам. Как бы оселок веры, испытующий первым впечатлением чувства вступающих в храм, лежит в преддверии сей камень на падение и на восстание многим.

Позади его перегородка скрывает внутренность некогда сквозного собора; с правой стороны двухъярусная Голгофа; влево открывается начало галереи, превращенной далее в кельи. Во мраке ее приник к стене алтарь армян, и против него, недалеко от лестницы, ведущей на их хоры, означено решеткой место, где стояла Богоматерь, когда умащали тело. Сквозь сию темную галерею проходят в середину круглой колоннады, ограждающей часовню гроба.

До последнего пожара шестнадцать коринфских столбов разноцветного мрамора, и над ними еще шестнадцать меньших образовали сию колоннаду, величественную и поныне, хотя тяжелые четверогранные пиластры стали на место легких столбов Елены. Недостаток подобного мрамора и невозможность провести огромные столбы по изгибам тесных улиц (которых не было во дни Елены, ибо Голгофа находилась вне города) препятствовали грекам возобновить оные в прежней красоте. – Два яруса узких арок соединяют меж собой пиластры; на первом лежат хоры, принадлежащие с северной стороны латинам, с южной – армянам. Сии последние имеют на них две церкви. Сверх широкой архитравы еще малые арки, с окнами в углублениях, означают начало купола, который на пятнадцати от земли саженях, оставляет большое отверстие над часовней гроба.

Широкая галерея описывает около пространное полукружие и служила прежде западным притвором храму. Из шестнадцати столбов ротонды только четыре стоят отдельно; остальные все приникли к глухой стене, за которой многочисленные кельи греков наполняли галереи и стеснили колоннаду, мраморным венцом стоявшую вокруг гроба. Там, где были прежде западные врата, малый придел сириян занял в галерее место одной кельи, и к нему примыкает, под самым основанием наружной стены храма, малая пещера с двумя иссеченными в камне могилами, Никодима и Иосифа, который по праву положил свои кости близь уступленного им гроба. Келья коптов находится подле церкви сириян, и к западной оконечности часовни гроба безобразно прислонен единственный придел их, где сии убогие сыны Египта воссылают мольбы свои в общем святилище.

Сама часовня гроба, украшенная легким куполом, стоит в виде малой церкви внутри храма. Во время последнего пожара, когда пылал его кедровый купол и все деревянные галереи, когда падали вокруг раскаленные столбы, пострадала и священная часовня, потрескались изваянные на ней лики апостолов, и через столько веков показалась вновь из-под роскошного мрамора первобытная скала гробницы. Ныне не заметно более следов разрушения; новый, желтый мрамор заменил древний; внутренность гроба и его преддверие возникли в прежнем великолепии.

Четыре мраморные витые столба поддерживают со входа украшенную Херувимами архитраву, и меж ними иссечены письмена псалмов; над дверьми из цветного мрамора изваяна картина Воскресения: Христос с хоругвью восстает из гроба посреди солнца и луны; влево бежит стража, с правой стороны ангел и мироносицы: еще выше есть две фигуры ангелов с венками. Две писанные иконы Воскресения, армян и латин, привешены также к священному преддверью.

Часовня гроба внутри разделена на две части в каждая из них со сводом. Двенадцать малых пиластров приставлены к стенам первого придела, и меж ними изваяны ветви и херувимы. Посреди оного вделан в большую гранитную вазу кусок от камня, отваленного ангелом; ибо он был разбит на многие части усердием христиан. Над ним всегда горят 15 лампад, и ваза сия, покрываемая серебряной доской, служит престолом для греческой литургии, когда совершают проскомидию на самом гробе. – Казалось бы, приличнее было избрать оный престолом, нежели жертвенником, но настоящее расположение удобнее для выходов обедни нашей, потому что единственные двери утеса служат царскими вратами и стоящий около народ может слушать литургию. Придел пристроен в память ангела, чтобы служить преддверием самородному утесу, внутри коего иссечен был покой, заваленный в дверях камнем. Низкими дверями, пробитыми в скале, входят во вторую часть часовни – погребальный чертог Спасителя.

Греки, одни возобновившие после пожара целый храм, желая облегчить вход гробницы облаченным архиереям и освежить в ней душный воздух, коснулись ее внутренности, и нарушили святую древность времен Христовых, которой не смела изменить Елена. Они подняли выше низкие двери, расширили несколько объем покоя и обсекли глубже прежний свод утеса, оставив в нем прежнее малое для воздуха отверстие. Внутреннее пространство пещеры Св. гроба составляет менее квадратной сажени; с правой стороны во всю длину ее лежит мраморная плита, на каменном уступе, занимающем полшироты покоя. Иудеи не вверяли земле своих мертвых, но пользуясь утесистою природою страны, иссекали в скалах тесные покои и внутри их клали на плитах мертвые тела. Под именем гроба разумелась вся пещера, и тяжелый камень вдвигался в ее двери. И поныне о том свидетельствуют древние гробницы царей и пророков, по примеру коих погребен был последний из рода Давида, тернием венчанный на царство.

Елена положила мраморную плиту на тридневное ложе Христово, как антиминс для совершения литургии, дабы не касались священного одра Господня, и плита сия распилена была почти надвое христианами, когда арабы пожелали иметь столь богатый мрамор в своей мечети. Доселе престол сей принадлежал грекам и латинам, но между них втеснились ныне армяне, и тройная литургия служится ежедневно, одна после другой, на дивном камне. Из цветного мрамора изваян на стене воскресающий в лучах славы Искупитель с победной хоругвью; но он полузакрыт тремя живописными иконами. Над ним парят два ангела с венком, и еще выше изваяны три подобные же фигуры между легких арок. 36 лампад, из коих 13 греческих и столько же латинских, горят днем и ночью в куполе над Св. гробом, но все они жестяные из опасения к хищности; богатые же приношения царей таятся в сокровищнице и уже многих нет. Несколько разнородных подсвечников поставлены по краям гробовой плиты, и их расположение означает, какая часть оной принадлежит исключительно каждому народу: правая треть грекам, средняя армянам, левая латинам, но во время служения не существует сего разделения. Свежие цветы рассыпаны по священному мрамору, беспрестанно омываемому розовой водой и благовониями.

Таков дивный гроб сей, победная колесница Бога, с которой сокрушил он смерть и разбил вереи ада, и вместе – мирное ложе, на коем опочил от искупительного страдания, во вторую из суббот своих, как некогда почил он в первую, от дивных трудов творения. Но силы небесные, огласившие гимнами сию первую субботу вселенной, и еще гремевшие в Вифлееме над колыбелью воплощенного, замолкли от ужаса в грозный день второго отдыха Творца их. Они оставили в достояние смертным отрекшегося от их горних хоров, и красноречивые слезы матери потекли надгробною песнею на божественное тело, доколе в один торжественный миг стоны и плач, камень и стража, ночь и смерть, все исчезло в неприступном свете Царя жизни, встающего в ужасе своей славы!

Воскрес и миновался блеск, и утихло землетрясение; обычная денница озарила в пустынном саду Иосифа одинокий утес, и внутри его гроб, но упраздненный; окрест же него какие лица в священном восторге сменяют друг друга! – Рано приходят к нему с миром и слезами три жены, но камень отвален, ангел на камне: «Что ищете живого с мертвыми?» и в ужасе они бегут. Два апостола стремятся внутрь утеса, там одна лишь плащаница, пелены воскресшего. При дверях рыдает горько Магдалина об усопшем, – два светозарные юноши пред нею, за безутешною сам вертоградарь нового Эдема; она у ног его: «отдай мне тело!» но уста его произнесли: «Мария! и в одном отрадном звуке, сколько тайн открыто, сколько заключено блаженства! Какое торжественное смятение царствует в сие столь радостное утро! Жены в плачевных одеждах, ангелы в ризах света; одни изумленные восстанием человека, – ангелы смертью Бога! те в страхе и бегстве, другие в трепете и восторге; саван в опустевшем гробе, в одежде вертоградаря воскресший... Все дышит неизглаголанным чудом, которого еще не могут вместить земля и небо.

Место встречи Марии Магдалины с Господом было к северу за несколько шагов от гроба, в принадлежащей ныне латинам галереи, которая служит входом в их отдельную церковь; там также означены мраморными на полу кругами, встреча Матери с воскресшим Сыном и место, где признала царица Елена животворящее древо креста. По правую сторону их престола хранится кусок столба, к которому был привязан Спаситель во время позорного биения. Но церковь сия уже вне главного здания, равно как и прилежащие ей кельи франков.

Прямо на восток против дверей часовни, обширная арка, называемая царской, соединяет ротонду Св. гроба с главным соборным храмом Воскресения, принадлежащим грекам. Пространный помост его выстлан желтым мрамором и на середине стоит каменная ваза, которую называют пупом и средоточием земли, основываясь на словах псалма: «спасение соделал еси посреде земли». Шесть мощных столбов, из коих два в алтаре, слитые, каждый из многих пиластров коринфского ордена, стоят твердыми гранями по краям собора и на четырех первых, соединенных арками, лежит стройный глубокий купол. Вдоль боковых стен, украшенных иконами, устроены места для иноков, как в некоторых из наших древних обителей; кафедра патриарха, и другая для его наместника, обе резной работы, стоят одна против другой. Два яруса икон без окладов, живописи русской, образуют иконостас и впереди его восемь столбиков заменили величественные колонны Елены. Над ним» устроена тесная сквозная галерея, где повешены била или железные доски вместо колоколов.

Полукруглый алтарь четырьмя ступенями выше помоста; престол его под обширным балдахином; во глубине стоит на десяти ступенях вызолоченный трон патриарший. Пять низких арок, до половины закладенных, образуют полукруг горнего места, украшенный некогда мраморными столбами. Три средние арки служат окнами в заднюю галерею собора; лестницы находятся в двух боковых, из коих левая ведет в малую ризницу, а правая на Голгофу. От вершины сих арок рождается легкий полукупол алтаря, в который сверху проникает свет, когда сам собор тускло освещен боковыми окнами наружных стен храма.

Хотя мрамор более всего пострадал в пожаре, хотя нет прежней роскоши в отделке частей, однако же, стройность и обширность собора, имеющего в длину до 15 сажень, и смелые своды арок, и сама простота украшений, все придает особенное величие сему святилищу, созданному промежду двух величайших памятников искупления – Голгофы и гроба! И если ныне, после стольких бедствий, еще величествен храм сей, что же было во дни его славы, когда осмью вратами входили в сие дивное здание, в котором не было ни глухих стен, ни перегородок? Одни только высокие арки, или коринфские колонны великолепнейшего мрамора служили легким и красивым разделением между разнородными частями храма, позволяя восхищенным взорам свободно блуждать по всем его прозрачным хорам и галереям: – творение достойное Елены и Рима!

Но когда разделение вероисповеданий постепенно разделило и само святилище между многими племенами, и когда с тем вместе иго магометанское, заключив врата оного, принудило обратить многие галереи и приделы в кельи, без всяких средств к прочной их отделке, – тогда доски и глина означили, во внутренности храма, взаимные грани разных исповеданий и были виной последнего жестокого пожара, который в несколько часов истребил все благолепие святыни, обрушил куполы и хоры и столбы, разбил и сам мрамор помоста. Как огненная пещь пылало внутри заключенное отовсюду здание. Бежали иноки, но не было спасения для утвари церковной, ибо гнилое дерево перегородок и кедрового купола, как смола разливали пламень; вскоре от всего древнего храма остались только голые стены, обгоревшие пиластры и посреди сего печального пепелища – часть уцелевшей Голгофы и гробовой утес стояли, как два спасительные маяка, у подножья коих остыла сия огненная буря.

Греки и латины обвиняют в пожаре армян, ибо он начался в их приделе на хорах, и уличают их даже в злом умысле. Они рассказывают, что один из богатейших старейшин сего народа, сильный в Царьграде деньгами при в. визире, возбудил соотечественников на сие злодейство, дабы впоследствии исключительно овладеть возобновленным храмом. Но Армяне не успели в своем предприятии, если даже имели оное, ибо греки, по старшинству своего права, испросили себе от султана фирман на построение святилища в прежнем виде и с прежним его разделением между разноверными. К вечной славе своего благочестия исполнили они одни, в течение года, столь великий подвиг, своим собственным иждивением и без малейшей помощи со стороны других народов. Думаю, однако, что ненависть оклеветала армян и что одна только неосторожность была причиной пожара, ибо в сию ночь они праздновали своему просветителю Григорию. – Если бы и был у них какой-либо умысел в пожаре, то может быть только тот, чтобы истреблением своих убогих приделов, иметь право требовать фирмана для возобновления оных, ибо турецкое правительство ничего не позволяет переделывать в храме; но и это невероятно.

Две узкие лестницы пред самым иконостасом ведут: одна на его вершину, правая же в кельи греков. Невозможно описать всех неправильных покоев и переходов двух верхних ярусов храма; южная и большая их часть принадлежит грекам; в северной находится трапеза и богатая ризница латин. Подле сих лестниц открываются два выхода в заднюю галерею собора, из коих левый вводит в северный притвор храма, соответствующий положением своим противулежащей на юге Голгофе.

В углу сего притвора есть тесная подземная церковь во имя Богоматери, и пред ее низкими дверями иссечены два углубления в камне, как бы колоды для ног. Их называют узами Христа, вероятно в память его темничных уз, ибо Евангелие не упоминает о сем последнем поругании пред самым распятием. Но чтобы нигде не отделить плача Матери от страданий ее божественного Сына, древние христиане посвятили подземную темницу слезам Марии.

От нее до Голгофы идет тесная галерея кругом соборного алтаря. В наружную ее стену, которая вместе и крайняя стена храма, полукружием углубляются три малые алтаря: армянский разделения риз, прямо позади горнего места, и два греческих по сторонам: тернового венца, где служит престолом сам камень, на коем в претории столь мучительно венчали Христа, и с северной стороны придел Лонгина сотника, первого из ожесточенных зрителей распятия, который прозрел в минуту затмения солнца и среди ужаса землетрясения воскликнул: «воистину сей есть сын Божий»! Все три устроены не столько на тех местах, где происходили сами события, сколько для вечной и трогательной их памяти.

Три наружных выхода открывались некогда из сей галереи; но два заделаны ныне и одна лишь лестница, между алтарями разделения риз и тернового венца, тридцатью ступенями сводит в третье обширное отделение храма – подземную церковь Елены, которой светлый купол, выходя из-под земли, поддержан четырьмя египетскими столбами, с лотосами вместо карниза. Два ее придела во имя св. Елены и благоразумного разбойника, (где иногда позволяется служить коптам и абиссинцам) принадлежат армянам. Оба открыты, как и все алтари разных исповеданий, в храме; даже греческие, исключая соборного, не имеют иконостаса, по тесноте и только на время архиепископского служения, отделяются большой завесой.

В южной стене придела св. Елены, пробитое окно принимается за указание места, с которого смотрела царица, как отрывали в соседнем колодце три креста, и с той же стороны алтаря, тринадцать ступеней ведут в другое малое подземелье, разделенное между латинами и греками. Престол сих последних стоит над самым местом обретения честного древа, у северо-восточной подошвы Голгофы, и здесь крайний угол храма, имеющего внутри во всю длину свою 44 сажени. Возвратясь снова в заднюю галерею собора и, следуя по ней между стеной алтаря и обсеченным утесом, достигаешь опять южного притвора, отколе восходят на священную вершину Голгофы.

Многих обманывает наименование – гора Голгофа, ибо, в сущности, она едва заслуживает название холма. Когда же при самом входе представляется взорам малая двухъярусная церковь, втеснившаяся в обширное преддверие храма, невольно исторгается вопрос: «где гора?», потому что с детства мы так привыкли ее представлять в своем воображении. Но нижний ярус сей церкви не ископан, как подземелье, под Голгофой, и верхний не стоит на ее вершине; оба только пристроены к утесу, ибо Елена, желая вместить его в объеме святилища, сняла сверху всю землю и отвесно обсекла его до самого места, где водружен был на нем крест. Таким образом, в нижнюю церковь проникла расселина треснувшей во время Голгофских ужасов скалы; большая же часть Голгофы вне храма; но она вся утаена от взоров приникшими к ней зданиями коптов и монастырем Авраама. Должно заметить, что нигде в Евангелии Голгофа не названа горою, а только лобным местом, и предание о горе есть гораздо позднейшее, быть может возникшее по случаю земляной насыпи, наваленной на св. месте и не существующей ныне.

С правой стороны нижнего придела, во имя Предтечи, находятся две приемные кельи для поклонников греческих и вместе трапеза братий. Внутри же самой церкви стоит во мраке гробница Мельхиседека. Хотя нет никаких доказательств, чтобы здесь был погребен сей великий царь Салима и таинственный родом священник Бога Вышнего; однако же, предание прилично поместило его могилу у подножия холма, на котором принес себя в жертву избранный Богом быть вовеки первосвященником по чину Мельхиседекову. Череп грешника Адама, в ужасе исторгшийся из-под креста, когда дрогнула Голгофа смертью второго невинного Адама; гроб царя Салимского, чей сан изобразил спасительное архиерейство Христа, и престол исподний Предтечи, под самым местом заклания проповеданного им в пустыне агнца, – таковы три воспоминания, поражающие душу во мраке святилища, которые невольно повергают к подножию креста сокрушенное оным наследие праотцев – грех.

Еще две другие гробницы стояли некогда в преддверии сей церкви, близкие сердцу очарованием человеческой славы: гробницы Готфрида и Балдуина, многие столетия покоившихся под освобожденною ими Голгофой, доколе вражда греков во время последнего пожара не нарушила их последнего приюта, извергнув, как недостойные, кости королей из храма. Тщетно впоследствии латины домогались отыскать их останки; греки давали все тот же ответ, что в общем разрушении храма, они не имели времени думать о прахе двух франков. Но обрушенный свод Голгофы не мог бы сокрушить костей внутри каменных гробниц. – Я видел в сокровищнице латинской меч Готфрида, тщательно скрываемый ими от хищничества арабов, простой, но могучий, с кедровой крестообразной рукоятью, заржавевший сокрушитель стен иерусалимских, видел и его огромные шпоры, знамение рыцарства, которым он достиг до своей терновой короны, ибо он не хотел венчаться златом там, где терновый венец был уделом Богочеловека. Я хотел поклониться богатырскому праху двух королей... мне показали только его прежнее место. – Извергнуты кости, но сколь велика их слава, когда и у самого подножия Голгофы она еще может тревожить сердце!

Два всхода, из 17 ступень каждый, устроены для греков и латин на Голгофу. Они не существовали до пожара, и одна только узкая лестница приводила прежде из задней галереи собора к месту распятия, ибо наружное крыльцо придела св. Елены давно уже заделано арабами. С северной стороны Голгофы две малые двери ведут в верхние кельи греков; помост ее выстлан желтым мрамором: есть кое-где на стенах и низких сводах остатки мозаиков; двойная арка разделяет на два придела святилище: в правом стоит алтарь латин, и пред ним мраморный на полу четвероугольник означает место, где простерли Спасителя на крест, где вонзали в него нечестивые гвозди. В левом приделе воздвигнут греческий престол искупления на обсеченном уступе первобытной скалы. Его осеняет большое распятие и за ним горит множество лампад, возжигаемых всеми народами на поприще их спасения. Под сим престолом круглое в камне отверстие, обложенное позлащенной бронзой, знаменует страшное место, где вознесен был за нас на кресте Сын Божий, и подле видна трещина ужаснувшейся Голгофы.

Чье надменное чело не коснется скалы под стеной сего престола? Чьи суетные уста не прильнут к сей вечно памятной бронзе? И чьи слезы сладко и горько не потекут в отверстие камня, к самому корню креста, чтобы освежить и возрастить в собственном сердце его напечатленный образ? Покаянные мысли о грехе, мольбы о спасении, вздохи и порывы к испустившему последний вздох свой на кресте, весь ужас дрогнувшей Голгофы и померкшего солнца, и вся радость разбойника, первого наследника рая, – такова буря духовная, потрясающая на Голгофе бренное естество человека!

И что все сии чувства в сравнении тех, которые некогда обуревали сердца на сем алтаре вселенной, в час приношения предопределенной жертвы? Два девственных лица, одни могущие по чистоте своей изображать все племя смертных близ искупительного креста, стоят по сторонам его, и где, если не здесь, в сие мгновение, трогательнее мать сия, даже до креста верная божественному сыну, рождение коего воспели ей ангельские хоры, и которого смерть она в ужасе видит посреди поруганий, не понимая еще в пронзенной душе своей всей глубины таинства, для коего избрана была орудием! – Но и с вершины страдальческого древа, угасающие взоры сына отрадно покоятся на двух предметах дольней своей любви. Они облегчают ему тяжкую жертву сладостным чувством, что в их лице весь мир ее достоин, и им во взаимное утешение отдает он последние нежные чувства человеческой своей природы, соединяя их узами духовного родства. Скорбящий духом о грехе вселенной, взывающий в смертной борьбе к оставившему его Отцу, он находит еще довольно силы и любви в сокрушенном сердце, чтобы взглядом и речью подкрепить отчаянных у подножия своего креста, и сострадание есть его последнее чувство пред торжественным глаголом: «совершишася!» разбившим столько гробовых оков.

Утес гроба по ненависти Евреев, видевших в нем сокрушительный упрек своему завету и собственное отвержение от Иеговы, был засыпан землей. Но недовольные тем язычники, чтобы отвлечь первых христиан от поклонения святых мест, воздвигли идол Венеры на Голгофе, Юпитера над скалою гроба, Адониса в Вифлееме, и в буйстве ума сохранили призраками своих богов, память истинного Бога, ибо не могли погибнуть от лица мира соблазн и спасение его креста.

Наконец, в 326 году, когда так благолепно расцвела вера Христова обращением Константина, и когда уже первый собор Никейский, разрушая ариеву ересь, вечным символом утвердил неколебимые основы православия, священная ревность воспылала в груди осмидесятилетней императрицы Елены – плыть в Палестину, чтобы обрести животворящее древо креста и через 180 лет сокрушить идолов, со времен Адрияна верно хранивших поприще страдания.

Самые престарелые из евреев были призваны в Иерусалим, для показания места, где утаили предки их крест, и один из них, подвигнутый угрозами, сознался, что слышал младенцем от деда своего, куда был брошен с Голгофы крест. Опасаясь, однако же, сокрушить собственную веру явлением креста, долго был он непреклонен к мольбам Елены доколе, наконец, шестидневный голод на дне безводного колодца не исторгнул из уст его признания. Тогда привел он царицу к северо-восточной стороне скалы и там обещал желанное обретение. С теплыми молитвами приступила Елена к благочестивому подвигу и достигла вожделенной цели. Но из трех найденных ею крестов, который был животворящий? Недолго сомнение тревожило царицу: по совету епископа Иерусалимского Макария, она принесла все три к смертному одру именитой жены Св. града и прикосновением одного из них исцелилась больная. Пораженный сим чудом еврей обратился сам к Христианству и был впоследствии святителем Иерусалима, под именем Кириака.

Тогда, обрушив идолов, Елена велела отрыть заваленный землей утес гроба, и внутри его обрела, по преданиям, терновый венец и гвозди, которые принесла в дар сыну, вместе с частью честнаго древа, оставив другую Иерусалиму, в серебряном крестообразном окладе. Сей драгоценный остаток хранился в сокровищнице храма и только в великий пяток выносим был на Голгофу для поклонения. Я предполагаю, что от того произошел в Страстную пятницу обряд выноса креста у латин и плащаницы у греков; ибо большая часть торжественных ходов нашей и латинской церкви, перешли из Иерусалимского храма, где дала им начало священная местность, невольно возбуждавшая хотя слабое подражание самих событий.

Благочестивая Елена, через три столетия возвратив поклонению христиан священное поприще искупления, основала над ним великолепный храм, который доныне сохранился, хотя несколько раз опустошаем был огнем и мечом. Предполагают, что храм Вознесенья на горе Масличной и Рождества в Вифлееме, были также заложены царицей в короткое время ее пребывания в Иерусалиме, и богатые доходы Сирии и Египта, все обратились на сооружение сих святилищ. Вскоре, по ее примеру, быть можем и по ее велению, воздвиглись до тридцати храмов на местах, ознаменованных чудесами Спасителя, но предание приписывает все их нынешние развалины строению одной лишь Елены: имя великое дополняет немое величие обломков. – Иерусалим я его окрестности, Самария и Галилея наполнялись священными памятниками. Так обращены были частью в церкви, частью в обители: дом Тайной вечери на Сионе и могильная пещера Богоматери в Гефсимании, купель Силоамская и воскресный гроб Лазаря, дворы Анны и Каиафы, дом Иоакима и Анны, и Симона фарисея в Иерусалиме. Долина, где пели ангелы с пастырями в Вифлееме, Кана Галилейская, жилище Св. Девы в Назарете и Захарии в Горней, темница Предтечи в Самарии, Фавор и берега озера Тивериады, где совершилось насыщение пяти тысяч и явление Воскресшего ученикам, Яффа, где Петр воскресил Тавифу, гора искушения и место, где крестился Спаситель на Иордане, – все внезапно оживилось гимнами христиан. Сами воспоминания ветхозаветные не остались чуждыми их ревности. Могильная пещера Авраама в Хевроне, дубрава Мамврийская и место, где изречено было благословение от Мельхиседека, и поприще огненного восшествия пророка Илии и столько других знаменитых мест земли обетованной облеклись достойной славой.

Но недолго царствовало христианство в Палестине. Царь персов Хозрой первый нарушил его свободу губительным набегом в 615 году и, расхитив сокровища храма вместе с древом креста, увел в плен патриарха Захарию. Модест, игумен обители Феодосиевой, заведовал 14 лет опустевшей святыней, которую вновь украсил император Ираклий, заключив мир с сыном Хозроя, и торжественно возвратил на Голгофу животворящее древо в 628 году. Но скоро новая враждебная вера, из глубины Аравии, положила тяжкое иго на Иерусалим, и в 636 году кончилось развитие христианства на Востоке.

Сам храм Воскресения спасся мудростью знаменитого патриарха Софрония от хищности арабов, желавших обратить его в мечеть. Около года защищался он в стенах Св. града, против многочисленных полчищ Омара и уже не чувствуя себя более в силах бороться с роковым завоевателем, смиренно вышел к нему на встречу с духовенством и народом. Когда же Омар, посетивши храм, был поражен его величием, благоразумный Софроний умел красноречиво убедить его не похищать святилище у христиан и, польстив ему великой памятью Соломона, указал место древнего храма для новой мечети. Тронутый его речами халиф, разостлал ковер вне ограды Св. гроба, дабы не обратить оного своею молитвой в мечеть, и поныне высокий минарет знаменует место сие пред св. вратами.

Тогда, однако же, были разрушены многие из монастырей или обращены в мечети; большая же часть их опустела по беспрестанным гонениям, и одни только главнейшие святилища сохранились благочестию христиан. Впоследствии ключи от храма Воскресения, вместе с его хоругвью были посланы Карлу Великому, с дозволения халифа Аарона-эль-Рашида, от имени патриарха Фомы, который возобновил кедровый купол храма, после четырехлетнего его опустения во время междоусобия детей халифа; ибо с самого завоевания Омарова, Иерусалим не преставал быть залогом и поприщем распрей Востока. В течение 229 лет кровопролитная вражда между двумя поколениями абассидов и оммиадов возмущала Сирию и Ахмет Тулун, правитель Египта воспользовался ею, чтобы отторгнуть от них Св. град в 868 году. Примеру Тулуна, который, однако же, скоро уступил оный власти халифов Багдадских, подражал в 936 году Магомет-Икшиде, князь племени турецкого, и тогда снова пострадал храм при патриархе Христофиле.

Один из преемников его, Иоанн, был свидетелем подобного же разорения в 969 году, когда новая династия Фатимитов Египта овладела Палестиной. С тех пор и до крестоносцев, Орток, племени турецкого, и мужественный род его, то союзный, то враждебный сельджукским князьям Алепа, дважды исторгали Иерусалим из рук халифов египетских и дважды он подпадал обратно их власти. Но самое ужасное разорение претерпел храм Воскресения в 1009 году по дикому фанатизму аль-Гакима, халифа Фатимитов, который возмечтал себя богом, хотел сокрушить святилище Воплощенного и едва не истребил оное до основания. Одно только сильное ходатайство христианской матери халифа Марии, и денежные пособия императора греческого Аргирофила, могли восстановить святыню в том виде, в каком перешла она в руки крестоносцев в 1099 году.

Готфрид и пять Балдуинов, Фулк, Алмерик и Лузиньян, короли иерусалимские, могли только в течение 88 лет удержат за собою Иерусалим, и тщетными остались столько крестовых походов и поздние покушения Рихарда, Фридриха I и св. Людовика. Сирияне, как природные жители Палестины, искупили у Саладина ценою злата, наследие рыцарей, сей дивный гроб, за который пролито было столько крови, и в их руках он оставался до римского императора Фридриха II, который вследствие мирного договора с султаном Египта, принял титул короля Иерусалимского и последний венчал себя терновым венцом над Св. гробом. Одиннадцать только лет находился оный в руках его. – Скоро одно за другим были на берегах Сирии: графство Трипольское и княжество Антиохийское, и в то же время крестоносцы, теснимые в своих последних оплотах, в Тире и Птолемаиде, победоносным оружием султанов египетских: Бибарса, Калауна и Халила, должны были еще услышать горькую весть о двукратном расхищении храма, около 1242 года, диким племенем Хоразмиев, нынешних Хивинцев, бежавших из великой Татарии к югу от губительного оружия монголов.

Со дня совершенного изгнания латинов из Сирии в 1291 году, и во все время владычества султанов Мамелукских, и после завоевания Иерусалима Оттоманским владыкой Селимом в 1716 году, – все христианские исповедания Востока, одно за другим, искали исключительно овладеть святилищем храма; трудно определить время каждого из этих постепенных и часто изменявшихся обладаний, зависевших большей частью от возраставшего или упадавшего благосостояния народов. Так некогда сильные грузины оставили ныне только память о себе в Палестине, строением нескольких монастырей и победами царя своего Георгия, который получил в награду, от императора греческого половину Голгофы; все их достояние перешло частью купившим его армянам, частью единоверным грекам. Так и марониты, присоединившиеся к римской церкви в крестовые походы, утратили ныне удел свой в храме, доставшийся латинам.

Но греки предпочтительно владели самим гробом и собором, основываясь на древних правах своих и по многочисленности своих иноков, рассеявшихся во время крестовых походов по пустынным обителям. Впоследствии они еще более усилились, по охлаждению Запада к бытию Иерусалима и по возрастающему усердию Греции и России. Армяне во всем уступали тогда двум сильнейшим исповеданиям, которые долго оспаривали друг у друга владычество над св. местами. Последние годы порабощения греков были самыми цветущими их могущества в Иерусалиме. Свыкшиеся со своим игом, они достигли и в самом угнетении до того благоденствия, какое только позволяло им, правление турецкое. Свойственная им набожность устремила собранные торговлей богатства в Иерусалиме. Так могли они употребить без помощи других народов до 6.000.000 левов на возобновление храма Воскресения, и в полгода воздвигли вновь святилище, в последний раз истребленное ужаснейшим пожаром в 1808 году сентября 30-го, в среду, в три часа по полуночи, на праздник св. священномученика Григория великой Армении.

Россия сохраняет в пределах своих драгоценный слепок сего храма, и новый Иерусалим, начатый при патриархе Никоне и оконченный императрицей Елисаветой, за 46 верст от Москвы, есть неоцененное сокровище для поклонников, которым приятно встречать в отечестве повторение священных предметов, виденных ими в Палестине. Те же, кои не посещали сами Иерусалима, могут составить себе в Воскресенске ясное понятие о великом гробе, столь часто описанном. – Но не должно искать совершенного сходства во всех частях между обоими зданиями, начиная с самой наружности, ибо зодчий не мог подражать нелепой массе строений, обезобразивших храм Иерусалимский, и дал своему зданию величественный вид русских монастырей, с многочисленными главами, не существующими в подлиннике. Внутреннее же расположение собора, часовни гроба, Голгофы и подземных церквей, подобно образцу, даже и самим размером, исключая, однако, некоторых частей, которые пространнее в новом Иерусалиме. Длина главного его здания превосходит четырьмя саженями длину подлинного храма, а с подземными церквами даже шестью. Сверх того, все перегородки, которые разбивают на столько отдельных частей храм Иерусалимский, уничтожены в Воскресенском, и дают другой вид его внутренности, почему надобно в первые минуты приучить взоры к сему частному изменению, чтобы найти сходство между ними, тем более что после пожара в Иерусалимском сделаны были некоторые перемены.

Но всего более затрудняет любопытных посетителей в Воскресенске и даже затмевает пред их глазами простой образец, которого они ищут сходно с описаниями, – множество различных приделов, коими благочестие царей и вельмож наших наполнило обитель Нового Иерусалима. В память священных зданий, рассеянных не только по одному Иерусалиму, но и по всей Иудее и даже Галилее, – хотели они соорудить отдельные алтари в одном храме, и чрез то смешали первобытные, истинные принадлежности Иерусалимского святилища с другими, совершенно ему чуждыми. – Так под самой Голгофой находится самаринская темница Предтечи, отстоящая за два дни хода от Св. града; так Гефсимания, которая вне стен его включена в Воскресенский собор, и сколько других подобных приделов, даже вовсе несуществующих в Палестине, сооружены по частным обещаниям, или в память усопших. Я уже не говорю о зимнем соборе Воскресенском, носящем имя Вифлеема, хотя он не имеет никакого сходства с образцом своим.

Пять различных вероисповеданий, представляющие в лице своих иноков, бесчисленные христианские народы Востока и Запада, теснятся ныне вокруг общей им святыни гроба, заключенные в одном храме, Христа ради и своих единоверцев, дабы не лишить их участия молитвы на поприще искупления. Но между ними и неправославные заставляют забыть свои заблуждения, верностью великой могиле и гонениями, которые вкупе приемлют. В душе рождается не враждебное к ним чувство, когда в один торжественный час разноглагольное пение подымается во мраке святилища и облака многоплеменного фимиама, из всех частей храма стекаются к часовне Св. гроба, как некогда божественное облако, осенявшее в пустыне скинию свидения.

Достойно замечания, что сирияне и копты, по исповеданию самые противоположные, в главных догматах своего раскола более других сохраняют согласие в храме по нищете и убожеству. Первые последовали Несторию, отлученному от церкви в 381 году на третьем вселенском соборе в Эфесе. Сей архиепископ Царьграда признал во Христе два лица; он называл Марию матерью не Бога, но только человека, с которым соединилось нисшедшее божество, действуя, впрочем, совершенно от него отдельно и только освящая и воскрешая его из мертвых, как будто бы земная оболочка Спасителя не собственно ему принадлежала. Св. Кирилл, архиепископ Александрийский, сильно восстал на Нестория, который впоследствии был заключен в монастырь по воле императора Феодосия младшего.

Но другая, совершенно противоположная ересь, возникла вскоре по заблуждению игумена цареградского Евтихия, одного из жарких противников Нестория. Опровергая его, он впал в другую крайность, и вместо того, чтобы признавать вместе с православной церковью два естества в одном лице Спасителя: божеское и человеческое, – он их смешал и слил, и плоть Христову не признавал односущественною с нашей, заставляя, таким образом, страдать само божество. Св. Лев, папа римский, был твердым оплотом православия против Евтихия и покровителя его Диоскора, архиепископа Александрийского осужденных на coборе Халкидонском. Но сей последний распространил по Египту ересь, посредством бесчисленных иноков, скитавшихся по пустыне, и она сохранилась там поныне, между коптами и абиссинцами.

Страх быть несторианами укоренил также ересь сию в Сирии, где последователи Евтихия сделались известными под именем Иаковитов, от епископа Эдесского Иакова Бардаи, проповедовавшего в шестом веке сие ложное учение. Когда же, вместе с быстрыми успехами сарацинов, созрела и вражда народов Востока к правительству Византийскому и, наконец, совершенно отторглись от Царьграда богатые области Сирии и Египта, – тогда смело подняли главу свою враждебные ереси Нестория и Евтихия, и многочисленные последователи второго, пользуясь покровительством халифов, начали по примеру греческой церкви избирать себе патриархов в Антиохии и Александрии, которые были прозваны Иаковитскими, равно как название мелькитов или царственных сохранилось святителям православным, по их сношениям с императорами. Завоеватель Александрии Амру, первый водворил в ней патриархом коптов Вениамина, способствовавшего ему к завоеванию столицы Египта, в 640 году. Доныне не прерывался долгий ряд их, славный в летописях коптских и совершенно затмивший Мелькитов, хотя впоследствии, когда достигнута была политическая цель мусульман, иаковиты Египта и особенно Сирии подверглись общему гонению.

С другой стороны учение Нестория быстро разлилось в Месопотамии, более по обстоятельствам политическим; ибо давно уже Селевкия, столица сей пограничной области, почти независимой от империи, имела самостоятельных епископов, из коих один, заразившись ересью, водворил ее и во всей епархии. И здесь чувство народности действовало сильнее внутреннего убеждения. Когда же впоследствии восстало исполинское царство монголов, покровительство одного из владык татарских распространило исповедание несториан, под духовной властью их патриарха, перенесшего престол свой из Селевкии в Багдад. Но с падением племени монгольского пало минутно величие несториан, и вместе с прочими исповеданиями возвратились они к убожеству христиан Востока. Тогда удалился и глава их в древний монастырь Эльконг, по соседству Моссула, отколе и поныне управляет племенем халдеев.

Само дружелюбие, которое царствует между сими двумя исповеданиями, явно доказывает, что они давно уже забыли неприязненные друг другу догматы, бывало причиной их отступления от православия. Сомнительно даже, чтобы и высшее их духовенство твердо стояло в своем мнении; ибо прения богословские, бывшие столь часто затруднительными и для знаменитейших витий византийских, несвойственны невежеству нынешних христиан Востока. – Не разность в вере их разделяет, но разность племени, языка и нескольких обрядов, вкравшихся в их церкви от долговременного разрыва и, однако же, и в самом упадке сих вероисповеданий обряды греческие, особенно у коптов, составляют главное основание их литургии, с некоторыми изменениями в молитвах. Сходство сие служит доказательством, что церковь восточная искони соблюла предания апостолов и уставы первых святителей.

Третье и самое сильное ныне исповедание в Иерусалиме есть армянское. Оно покровительствует двум первым, уступая им для служения алтари свои, и даже соединяется с ними для совершения торжественных ходов. Церковь армянская начала отдаляться мало по малу от греческой вскоре после Халкидонского собора, с 481 года, когда некоторые из императоров греческих стали сами опровергать священные каноны сего четвертого вселенского собора. Три предмета, несколько косвенным и отдаленным образом касающиеся догматов веры, возбуждали неудовольствие и сомнение: признание православными творений епископов Феодора Мопсуестского и Феодорита Кирского, и писем епископа Эдесского Иваса, которых подозревали в благоприятствовании несторианизму. Жаркие и продолжительные прения возникли по сему случаю во всем христианстве; даже папа римский Виргилий, колеблясь долго в своих мнениях, наконец, отверг решения собора. Армяне со своей стороны послали несколько духовных лиц для подобного же опровержения в Константинополе, и впоследствии остались постоянными в своем упорстве, хотя император Иустиниан для прекращения церковной распри созвал пятый вселенский собор в Царьграде, на котором подтвердили сии три статьи Халкидонского и вместе осудили мнения Оригена.

Но так как собор Халкидонский был первоначально созван против Евтихия, то отступление армян от его приговоров подало законную причину обвинять их в осужденной на оном ереси. Некоторые места в символе веры армянском подлинно клонятся к смешению двух естеств Спасителя. Но другие, новейшие писатели их церкви, стараются пояснять древние мнения, несколько приближаясь к понятиям православным. Однако же они неосторожно относят к Спасителю Трисвятую песнь, против всех древних уставов церкви, которая искони посвятила песнь сию величанию Троицы, и нарушают первобытное, истинное ее значение, прибавляя к словам: «Св. Боже, Св. Крепкий, Св. Безсмертный» и еще следующие: «распныйся или рождшийся за ны» сходно с празднеством дня.

Духовенство армянское, особенно со времени возвеличения России, старается оправдать себя в упреках ереси пред лицом православия. Но и в армянской церкви чуждый язык, некоторые перемены в обрядах, праздниках и постах, бывшие следствием раздела, и само название Григориан, коим они гордятся, по имени первого их просветителя, резкой чертой отличают их от других исповеданий.

Не представители духовных мнений своего народа, но старшины нескольких племен Востока, искони друг другу неприязненных, по кровавым битвам отцов, иди чрез коварные происки в Царьграде, столкнулись с давними предубеждениями в тесноте одного святилища, когда родовая вражда их предков не могла решиться и на полях битвы. Все они обременены тяжким игом магометан, исказивших нравственное их достоинство и потворствующих раздорам. – Что же чудного в их взаимной ненависти? Мне скажут: все старшины сии суть лица духовные! – так, но они вместе и вожди своего народа, соединяя власть гражданскую с властью духовной. Не в оправдание сих горестных христианству распрей говорю я, но только для должного к ним снисхождения, чтобы не приписали одной вере того, что происходит наиболее от чувства народности, свойственного грубым племенам Востока, наравне с просвещенным Западом. – Чувство сие, судя по степени образования, отражается в Европе в подвигах гражданских, под именем патриотизма; в Азии же, где вера составляет отечество скитающихся, колен, или гражданскую связь племен оседлых, – народность их отражается яркими чертами в действиях фанатизма.

Тихо и отрадно для сердца, возвышенно для духа, протекли первые четыре дня моего заключения в храме. Многие часы дня проводил я близ самого гроба, большая часть ночи проходила в молитвах; остальное время я сидел в келье. Мне отвели ее на третьем ярусе, над самой Голгофой; большое окно открывалось на площадку пред св. вратами. Лучшая по виду и обширности келья сия служила обыкновенно сборищем для грустных затворников и в нее приходили они подышать чистым воздухом, которого всегда лишены внутри церкви, особенно в летнее время, когда по недостатку поклонников целые месяцы ее не отворяют. Оттоле развлекаются они толпящимся на площади народом и живописным зрелищем Иерусалима и его Сионских окрестностей, широко развивающихся пред очами. – Там, при захождении солнца, любил я наслаждаться вечерней картиной Св. града, когда последние лучи дня озаряли его многобашенные стены и крепость Давида. Погружаясь в творения пророков, внимая светлым обещаниям Исаии, или тяжкому плачу Иеремии, я нарочно прерывал чтение, чтобы бросить унылый взор на нынешний Иерусалим, и горько убедиться в истине их дивных речений!

Вместе с солнцем, по краткой молитве на Голгофе, вся братия отходила ко сну, чтобы скоро опять восстать на бдение; ибо все службы бывают ночью с давних времен по страху арабов. В десять часов вечера греки начинают утреню в соборной церкви и оканчивают оную молебствием в часовне Гроба. Несколько позже подымаются латины и армяне, чтобы петь утреню в своих особенных приделах. Тогда следуют одна за другой обедни трех народов: прежде всех греки, за ними армяне, недавно купившие сие право, последние латины, негодуя на свое уничижение. Но во все дни страстной недели на Голгофе совершалась литургия греческие, после которой все снова расходились отдыхать до рассвета, и уже не было другого служения днем, кроме вечерни.

Когда же наступило ее время, трогательная и вместе величественная картина оживляла на несколько мгновений пустынную часовню гроба. Все исповедания, одно за другим, приходили постепенно ему поклоняться, наполняя скалу облаками фимиама. Греки, армяне и копты в одеждах разных, на разных языках посылали одного из среды своей совершать священный долг сей, чтобы сложить частную дань своего племени в сию сокровищницу вселенских молитв. Но всех благоговейнее было шествие латинов: не один священник, вся братия в белых одеждах, попарно обходила храм, совершая литии с коленопреклонением пред каждой святыней. В их собственной церкви начинался крестный ход; он останавливался пред Св. гробом, подымался на Голгофу, близь придела разделения риз, спускался к обретению креста и снова мимо Св. гроба возвращался в кельи франков.

Так протекали дни и ночи, но всех отраднее для сердца были часы вечера. Когда мрак и тишина мало по малу начинали водворяться в обширном храме, я входил в уединенную пещеру гроба. Там, раскрыв божественного Иоанна, искал я олицетворить в моем воображении дивный рассказ его; долго смотрел я на мраморную плиту, где некогда смертным отдыхом покоился Богочеловек, смотрел как бы ожидая вновь яркого явления ангела, или раннего прихода мироносиц к низким дверям святилища, или самого Иоанна, которого огненные слова изобразили все, что видела божественная скала сия, и если повсюду разительно его Евангелие, – что может сравниться с чтением оного над самым гробом?

Полный священных дум, я выходил из пещеры и, скитаясь вокруг по мрачным переходам, подымался на Голгофу, тускло освещенную во всеобщем мраке. Один в обширном и пустынном храме, искал я во впечатлениях местности – самих событий и, наполняя все святилище памятью страданий Христовых, старался в темноте оного потерять из виду стены, заменить в мыслях Голгофу первобытным холмом и преобразить великолепный собор в уединенный загородный сад Иосифа, с одинокой скалой посреди его олив, на место часовни гроба. До усталости блуждал я, пресыщая душу великим минувшим, везде жаждущий звуков, видений, приглядываясь к таинственному мраку, прислушиваясь к самому безмолвию ночи, которая тяжело лежала на утомленной братии... и ничто не нарушало многоглагольной сердцу тишины храма. – Только изредка бледный инок, какой-либо из трех религий, медленной, неслышной стопою скользил по мраморному помосту, чтобы сонной рукой поправит лампады над Св. гробом, и в черной длинной мантии, как призрак пропадал в тесном отверстии могильной скалы.

Наступил великий четверг, и начались торжества высокие, поражающие великолепием в странах православных и, к стыду христианства, чуждые благоговения на месте священных событий. Память божественного страдальца, в чью славу они учреждены, и само пребывание на поприще его страсти, приводили в ужас потрясенную душу, при виде горького, позорного борения святыни с нечестием и фанатизмом мусульман.

Еще накануне, в память раскаявшейся Марии, возлившей миро на главу Спасателя и тем помазавшей его на вольную страсть, один из архиереев и все священники, и послушники храма, сподобились общего елеосвящения, готовясь на тяжкий подвиг последних дней страстной недели. Трогательно было видеть в алтаре все духовенство соборующее друг друга, при чтении псалмов и семи Евангелий, и с братским поцелуем передающее по чину своему священный елей, доколе сами поклонники приняли сие помазание, как причастники жизни вечной.

Под открытым небом совершилось на другой день празднество умовения ног, не на том месте, где омывал их Спаситель; ибо церковь Тайной вечери на Сионе в руках неверных. Вне храма Воскресения, в соседнем ему приделе Марии Магдалины, служил обедню епископ Лидды и оттоле, сквозь несметную толпу христиан и мусульман, пробился с двенадцатью священниками на высокое крыльцо малой церкви св. Елены, снаружи пристроенной к Голгофе. Террасы патриархии и монастыря Авраама, и соседний минарет Омара, площадка пред Св. вратами и противолежащие ей развалины были усеяны зрителями. На вершине крыльца епископ снял с себя омофор, сохранив, однако же, сакос и накинув на плечи лентион, стал умывать ноги священникам, сидящим с обеих сторон по ступеням. Не читал Евангелия диакон, но его бы и не было слышно. По страху буйной черни поспешно совершился обряд сей, и водою умовения окроплен был народ, скоро рассеявшийся.

Вышедши нарочно из храма, чтобы быть свидетелем торжества, я не хотел вновь заключиться, не посетив в сей первый день страсти Гефсиманского сада, где так горько она началась, и с одним из латинских иноков, Плацидием, вышел крестной стезею из Иерусалима для молитвы в тени древних олив, за потоком Кедронским. И там нашли мы следы поругания на месте предания Христова и, встреченные дикими воплями жен арабских во вратах Св. града, грустно размышляли о бедственном положении его святыни.

Но меня ожидала еще одна торжественная минута, чуждая земного и свыше всех, которые когда-либо потрясали и потрясут мою душу. Была полночь; все спало в храме, погруженном во мрак и тишину. Несколько священников молились на Голгофе; один за другим подходили они к страшному престолу, воздвигнутому над самым местом распятия; один за другим читали они Евангелия страсти на поприще страсти. Я слышал на сладком языке Иоанна, утешительные речи прощающегося друга, с Вечери тайной идущего предстать Отцу, на то лобное место, на котором мы с трепетом стояли! Менее отрадные, более страшные Евангелия, следовали одно другому возрастающим ужасом потрясая душу, оцепеневшую для молитвы. К мрамору приникнув челом, не смея и не в силах развлекать себя от страшных дум, я за осмнадцать веков воображал сию самую Голгофу: – клики иудеев, слезы матери и божественное терпение неисповедимого родом страдальца. Уже он пал под крестом, уже разделены его одежды, он увенчан тернием, он напоен желчью; вот простирают его на древо, слышится стук – то нечестивые гвозди! возносится – вознесся крест ... «совершишася!» земля дрожит, распадаются камни,.. и трещины расступившейся Голгофы коснулась рука моя! Какое мгновение, какая ночь! – Сия трещина осталась в сердце камня, горьким упреком для сердец остывших, с которых стерлись следы божественной страсти, уцелевшие в утесе. – Но сия высокая минута была последней истинного благоговения в храме, и много сожалел я впоследствии, что не окончил говения в великий четверг вместе с братией на Голгофе, ибо горесть и негодование взволновали дух мой на тех местах, где пламенно желал я: обрести покой.

Однако же довольно спокойно наступило утро великой пятницы. Мы снова сошлись на Голгофе для чтения царских часов: в то время раздался говор по храму; малое число арабов, пользуясь его открытием для армян, поспешило осматривать с буйным любопытством святыню, прикасаясь бесчинно к иконам и прерывая смехом церковное пение. Я спросил монахов, всегда ли так бывает в храме? – «Еще хуже! отвечали они с трепетом. Тогда я сошел к св. вратам и просил Мусселима изгнать буйных, что он немедленно велел исполнить. С заключением храма все вновь утихло до вечерни.

Между тем, пораженный сим первым зрелищем буйства, я старался о нем разведать от греческих монахов. Издавна к нему привыкшие, они говорили о бесчинии поклонников, как о деле обыкновенном, страшась только расхищения святыни; я расспрашивал латинов, – ужас и омерзение к подобному буйству, отзывались в речах пришельцев Италии; но я не хотел верить их рассказам. Лично желал я убедиться в истине и, если возможно, воспользоваться уважением духовенства и самих арабов к моему достоинству русского, чтобы хотя несколько охранить святилище от позора.

Открылись Св. врата для вечерни, и вслед за архиереем толпою ворвались в храм шумные поклонники веры православной, но состоявшие большей частью из полудиких арабов, рассеянных в горах Палестины, или пришедших из-за Иордана и Мертвого моря, где сохранили только имя христиан в кругу буйных бедуинов. Такими поклонниками, к стыду православия, наполнился храм. Готовясь на двое суток заключения, они запаслись пищей и с женами и детьми заняли все притворы и галереи.

Между тем епископ Филадельфий надел при самом входе мантию, над камнем помазания, поклонясь Св. гробу сел на своем месте, против патриаршего. Застучали в била над иконостасом вместо колоколов, – звук бесполезный, ибо весь народ уже в церкви, и только взаимно раздражающий греков, латинов и армян, которые упрекают друг друга в неприязненном умысле, заглушить сим стуком или органами их литургии, начинающиеся не в одно время. Пред малым входом, до сорока священников попарно приблизились к архиерею, низко кланяясь ему и отсутствующему патриарху, и явились все в облачении во время вечерней песни: «свете тихий»; но в сам день страсти Христовой не подымали из алтаря плащаницы, дабы не оставлять ее в церкви посреди смятения народного, и никакая церемония не ознаменовала в Иерусалиме сей высокой вечерни.

Страшно и убедительно было слышать посреди собора; в виду Голгофы, в виду Св. гроба, в торжественный час, посвященный памяти искупления; – дивное пророчество Исаии, за шесть веков озарившее ярким светом вольную страсть Богочеловека, и сокрушающее вечным упреком сердца неверующих и евреев, которые невольно сохранили столь грозное для них писание. Глубоко проникали в потрясенную душу сии высокие речи пророка:

«Господи! кто веровал слуху вашему и мышца Господня кому открылась? – Мы возвестили им отрока, как корень, в земле жаждущий; нет вида ему, ни славы, в мы зрели его и не имел он вида, ни доброты. Но вид его бесчестен и умален паче всех сынов человеческих; человек в язве сущий и ведущий терпеть болезнь; все отвращают лице свое от него, он поруган и вменен за ничто. Сей грехи наши носит и о нас болезнует, а мы думали, что он наказан от Бога язвой и трудом. Он же мучим был за грехи наши, и за беззакония наши терзаем. Наказание нашего мира на нем; язвою его мы исцелели. Все мы как овцы заблудились, человек совратился с пути своего, и для наших грехов предал его Господь. И он посреди оскорблений не отверзает уст своих, как овца ведется на заклание, безгласен как агнец пред стригущим. В уничижении его совершился суд, – род же его кто изъяснит»?

Тогда начались вместе, в разных приделах храма, вечерни всех исповеданий, кроме латинского, и один за другим их крестные ходы на Голгофу. Первые сирияне, всех малочисленнее, идут из своего придела, где покоились кости Иосифа и Никодима. На Голгофе совершает литию их архиерей, странно окутанный с головы до ног, в белую, обширную парчу, наподобие древних Иерофантов: он спускается к камню миропомазания и там повивает пеленами малое распятие, посреди слабого хора, поющего на древнем халдейском языке и громкого хохота арабов, дико заглядывающих в лицо епископу и мешающих обряду. Но ничто не нарушает спокойствия сириян; они столь же чинно возвращаются в придел свой, не обращая внимания на смех и ругательства.

Вслед за ними смуглые копты и абиссинцы, с чалмами вместо скуфий, обходят соборный алтарь, и язык древних египтян гремит на Голгофе. Темный остроконечный клобук и темная риза, сотканная наподобие стальной сетки, облекала их епископа. Они также несут распятие, но без пелен, и также пренебрегая воплями арабов, трижды обходят скалу Св. гроба и за ней в тесной своей часовне кончают вечерню.

Тогда спускается с высоких галерей пышное духовенство армянское, в богатейших ризах, с дорогими митрами и вакхасами (нашейниками), огражденное стражей и многочисленными поклонниками от буйства черни. В первый год своего участия в службе на гробе Господнем, оно хотело всех затмить великолепием обряда и достигло цели. Громкий восточный хор, его оглашал весь храм и скалу Воскресения, внутри которой литией окончился величественней ход. Иноки и поклонники всех исповеданий разошлись для краткого отдыха по своим кельям внутри монастыря, в ожидании утрени; но когда совершились торжества священные, начались требища языческие.

Поздно уже было, когда утомленный долгими обрядами, я удалился для покоя в мою высокую келью, и не успел еще сомкнуть глаз, как поднялись громкие вопли и протяжный хохот. Зная, что уже окончились все службы, я не мог понять причины смятения и спешил удовлетворить своему любопытству. Спустясь ощупью по темным и крутым лестницам, с трудом мог я перейти Голгофу, переступая чрез спящих мужей, жен и детей, которыми, был усеян мраморный помост ее. Все же прочие тайные выходы из келий в собор, заранее заключены были железными решетками, по страху грабежа.

Грустное и вместе странное зрелище поразило меня в ротонде Св. гроба: там шумела толпа арабов. Сии дикие пришельцы гор палестинских, собираясь на торжество Пасхи в Иерусалим, не умели лучше выражать своей грубой радости, как песнями и скачками при громком биении ладошей и, не постигая сколь несообразные со святынею храма подобные увеселения, беспечно им предавались, возбуждая тем негодование прочих поклонников. Я кликнул из притвора стражей, чтобы восстановить спокойствие, которое уже не прерывалось в течение ночи.

В полночь началась утреня в соборе, а не на Голгофе, где бы следовало служить ее. Утомленные шумом и плясками арабы, не переставали спать, и во время церемонии стражи подымали их жезлами с дороги. Четыре архиерея, из коих один только в облачении, понесли плащаницу по лестнице, ведущей из алтаря на Голгофу, и положили на престоле распятия; оттоле по совершении литии, снесли на камень миропомазания и, обойдя трижды вертеп воскресения, разостлали ее на самом гробе. Вне часовни долго читали нараспев 17-ю кафизму и, окончив в соборе утреню, архиереи удалились в патриархию; все опять заснуло в храме.

Ho сия великая утреня поражающая погребальным торжеством в православной родине, не произвела в душе моей желанного впечатления на первобытном своем поприще, где была некогда не одним только воспоминанием, но самим событием. Величественные ее обряды искажены были нестройными хорами и бесчувственностью грубой толпы. Голгофа, ярко освещенная в ночь великой субботы, оглашенная пением, наполненная народом, уступала силою вдохновения мрачной, но красноречивой Голгофе протекшей ночи, когда все звуки страстного Евангелия сливались в одно потрясающее душу слово крестное!

С восходом солнца Св. врата были открыты на весь день великой субботы. Из высокого окна моего увидел я теснящийся на площадке народ и Мусселима, со всем двором своим сидящего на коврах пред Св. вратами. Легкий плетень отделял его от поклонников, из коих каждый, прежде нежели вступить в храм, должен был заплатить по 24 лева, и пройти сквозь низкое отверстие плетня. Не думая в столь торжественный день выходить из храма, я не обратил внимания на сие новое поругание христиан в Иерусалиме и пошел искать кого-либо из братий в соборе.

Но я еще только спустился до дверей, ведущих с одной стороны вниз на Голгофу, с другой же на галерею сверх иконостаса, когда безобразный негр, выступив из толпы окутанных покрывалами женщин, преградил мне дорогу. Изумленный его дерзостью я открыл себе силой путь и спросил у трепещущего монаха: что значат сии женщины и негр? – «Ах, бейзадей! отвечал он, это гарем Мусселима, и так на каждое торжество Св. огня, становится он над самым алтарем». Раздраженный сим нарушением благочестия, я не хотел пройти чрез шумную Голгофу я просил открыть себе тайный выход в собор, но я не узнал собора! – Он обратился в обширный базар. Арабы, их жены и дети сидели на мраморном помосте, корзины плодов и припасов лежали посреди толпы поклонников, разбитой по семьям; везде был говор и крик. Со сжатым сердцем прошел я через собор, скорбя о заключении храма, которое было причиной сих беспорядков, но когда достиг ротонды Св. гроба, меня поразила другая картина.

Близь самой часовни громко била в ладоши толпа арабов. На плечах их скакали два дикие поклонника, с грубыми песнями и телодвижениями; в порыве негодования я схватил одного из них и хотел повлечь на суд Мусселима; стражи, увидя меня посреди буйной толпы, поспешили ко мне на помощь и снова водворили порядок. Но я уже видел, что невозможно унять арабов без власти архиерейской, и решился в самый великий день страстной недели оставить храм, ибо не мог быть равнодушным. Мне хотелось, однако же, заглянуть прежде во внутренность священной часовни, но и там сальная горесть меня ожидала.

В первом ее приделе важно сидели сборщики дани мусульманские, и на самом престоле, отваленного ангелом камня, стояло блюдо с деньгами. Они вежливо пригласили меня поклониться гробу, но я не принял их оскорбительного тона и не хотел враждебных посредников между христианином и его Богом. Пронзенный до глубины души сим зрелищем поругания святыни, и какой святыни? – основного камня нашей веры, нашего спасения, которой одно лишь имя уже рождает невольное благоговение, когда она сама делается жертвой святотатных разочарований в самых сладких и высоких впечатлениях духа, я с разбитым сердцем исторгся из воскресного храма Христова, где уже не было более места для христианина.

По обычаю приветствовал меня в св. вратах Мусселим, предлагая свои услуги. Позади меня был поруганный храм, впереди позорный плетень. Я бы мог легко разбить его без всякой личной опасности, ибо меня уважали как посланника в Иерусалим; но вспомнив мои тщетные усилия в соборе, и опасаясь навлечь ответственность на духовенство, решился я подойти под сие иго. Прежде, однако же, нежели наклонить голову, просил я Мусселима вывести гарем свой из галереи иконостаса. Изумленный он молчал, я ожидал ответа, и в сию минуту не решился он отказать. Тогда пошел я в патриархию. Многое сказал я архиереям в горести сердечной, о попущении подобного бесчинства между христианами, когда ничтожный странник, с помощью стражей мог на время их усмирить. – Наместники извинялись кроме турецким заключением храма, давним обычаем, и вероятно приняли меня за безумного, видя какое странное впечатление произвела на меня столь обыкновенная в том краю картина бесчиния, которое некоторые называют даже усердием к православию, ибо арабы в диких песнях превозносят веру православную, ругая армян и латин.

Но сии поклонники стекаются в храм менее для празднества Пасхи, нежели для Св. огня, ежегодно возжигающегося на великом гробе к общей радости христиан Востока, почитающих огонь сей верным залогом плодородия. Даже в самое то время, когда я говорил с архиереями, ожидание оного было виною жестокой драки в храме между арабами и армянами. Первые, гордясь своим давним правом, не хотели дать места последним, только недавно испросившим силою денег в Царьграде, получение св. огня из рук собственного архиерея, Мусселим бросился со стражами в раздраженную толпу и сам едва не сделался жертвой ярости народной, однако же, усмирил смятение.

Христиане, ныне стекающиеся искать огня вещественного на великом гробе, как бы недовольные тем божественным светом, который так ярко излился для них в писаниях, нарушают святость древнего торжества грубым неблагочинием, и невольно напоминают слова Спасителя: что настало время, когда истинные поклонники поклоняться Богу не в одном Иерусалиме, но в духе и истине. По краткости времени я не мог подробно сам узнать о начале торжества св. огня в иерусалимской церкви, которое теряется в глубокой древности; умный и благочестивый иеромонах Саровской пустыни Мелетий, в путешествии своем собрал всевозможные по сему предмету сведения из местных преданий и греческих источников, и мне остается только указать на его книгу и просить всех прочесть в ней со вниманием главу о явлении Святого света, потому более, что при Мелетии, как и при мне, на расстоянии почти 40 лет, тот же святитель совершал сие торжество. Сколь велика и священна в православном отечестве молва о возжжении Св. огня, столь тягостно для взоров и сердца зрелище бывающих при оном беспорядков в Иерусалиме. Когда я возвратился опять в храм, он уже был весь наполнен народом. Мусселим, к общему неудовольствию латин, сидел на их хорах; арабы теснились около самой часовни гроба. Их радостные, но дикие скакания и шумные вопли: «нет веры, кроме веры православной!» заглушали даже звук благовеста. Такое смятение царствовало в храме, когда драгоман патриарший привел в соборный алтарь архиереев армянского и Коптского, просить участия в Св. огне у митрополита Петры аравийской Мисаила, по старшинству и по уважению народа уже сорок лет совершающего обряд сей. Приняв благословение от наместника и собрав поясом свои широкие одежды, чтобы сохранить их в целости посреди черни, они пошли облачаться в свои приделы и потом стали близь часовни гроба, запечатанной градоначальником, как бы на память той печати, которую в подобный день положил Пилат на сию же скалу.

Но какая разность в ожиданиях! Не в страхе дивного воскресения запечатан был ныне утес, но дабы воспретить грекам тайно внести в него огонь, до возжжения нового; ибо все прочие лампады и свечи погашены были в храме, кроме придела латин, которые никогда не принимают участия в сем торжестве. Прежде, однако же, его начала, отворяют на миг двери часовни игумену храма, и он ставит на Св. гроб незажженную лампаду вместе с двумя пуками свеч, из 33 каждый, в память годов Христовых, и кладет хлопчатую бумагу, дабы собирать ею Св. огонь, появляющийся, как говорят, малыми искрами на мраморной плите.

Тогда начался из алтаря крестный ход. Духовенство, вслед за митрополитом, трижды обошло утес с песней: «Воскресение твое, Христе Спасе, ангелы поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем тебе славити». Оно снова возвратилось в алтарь, оставив одного наместника пред дверьми Св. гроба. Стража арабская сняла с них печать и впустила святителя в таинственный мрак часовни. Вместе с ним, к сильному негодованию православных и в первый раз со времени существования храма, взошел архиерей армянский; но он остановился в первом приделе ангела. Снова заключились двери утеса, и всеобщее глубокое молчание водворилось в обширном храме, внезапно затихшем, без признака жизни… одно истинно высокое мгновение во всем обряде! Арабы в тайном страхе ожидали Св. огня, как бы не надеясь на его обычное возжжение. Вдруг появилось пламя в двух тесных окнах придела ангела и было схвачено с правой стороны часовни армянами, с левой же засветился железный фонарь, который был доставлен по веревкам на хоры и оттоле перенесен в соборный алтарь на тот случай, если бы погас огонь в руках митрополита.

В то же мгновение открылись двери Св. гроба и вышли оба архиерея, подавшие сквозь окна огонь сей, дабы несколько отвлечь толпу, чрез которую армяне понесли к себе на хоры своего епископа. Митрополит же, чтобы отбиться от народа, стремившегося зажечь из рук его свечи, был принят на плечи арабов и поставлен на возвышенное место в главном алтаре. – Жалко было видеть почтенного, осмидесятилетнего Мисаила, в одном подризнике, без сакоса и без митры несомого полунагим арабом прямо в царские врата, при шумных восклицаниях народа, при дымном свете бесчисленных свеч, мгновенно озаривших весь храм, которыми как безумные махали дикие поклонники, опаляя даже собственное тело, в надежде многочадия. Посреди общего смятения началась литургия великой субботы, положившая конец сему зрелищу, при котором чувство благоговения невольно смешивалось с чувством горести, от неблагочиния, слишком господствующего окрест столь неприступной святыни.

После подобного торжества великой субботы, что можно сказать о дивной утрени Пасхи? Часть поклонников довольная получением св. огня, расходится заранее из храма; другая спит по всему мраморному помосту собора, и только около иконостаса стражи расчищают место для выхода духовенства. Сия беспечность толпы странно противоречит торжественному ходу, совершающемуся полночь со всевозможным блеском по галереям собора и трижды вокруг часовни Св. гроба. Но, не смотря на бесчиние диких поклонников, сильно потрясает душу внезапный хор, гласящий: «Христос воскресе из мертвых», пред самою скалою его воскресения! Все забыто в сей восхитительный миг, когда при звуках божественной песни внезапно открываются двери гроба, как некогда отваленный камень, и архиереи стремятся в святилище наподобие мироносиц и апостолов поклониться упраздненному гробу,.. смятение торжественное! Скоро, однако же, исчезает очарование, когда вслед за Епископами входит в часовню Мусселим приложиться к святому гробу, не по вере (ибо мусульмане, величая Христа пророком, не признают его страсти, утверждая, что без них вознесся на небо), но по обычаю, или по невольному чувству уважения к святыне, сродному всем иноплеменным в Иерусалиме. Его присутствие, напоминающее лицо Пилата, отвратительно в скале воскресной, где ожидаешь ликов ангельских.

Во время пения первой песни канона, все духовенство возвратилось продолжать утреню в соборе. Между тем один священник остался в самой часовне и немедленно начал литургию в приделе ангела, на престоле отваленного камня; жертвенником служил сам гроб Спасителя. Я заключился в воскресный вертеп, чтобы сподобиться Св. таин в столь великий день; но в самую минуту моего причащения крестный ход армянский пришел стучаться в двери часовни, и я, по грехам моим, не сподобился вполне сладостного утешения примириться в совершенной тишине с Искупителем, над его живоносным гробом. Архиепископ армянский начал совершать с большим великолепием литургию Пасхи в ротонде Св. гроба, который служил для него алтарем: между тем, в противолежащем соборе три архиерея греческие служили обедню, и, не смотря на горькую мысль о разрыве, величественно было зрелище двух исповеданий на чуждых языках, разнообразными обрядами славящих, в присутствии стольких различных племен, единое восстание общего их Бога.

Празднество Пасхи заключилась великой вечерней в патриархии, в церкви св. Константина и Елены, с крестным ходом, у нас не установленным, на память воскресения мертвых; но все сии высокие обряды утратили много благолепия в Иерусалиме. Священная местность часто терялась посреди общей картины нечестия, и я, устремляя воображение к протекшему, иногда невольно старался победить оным негодование, производимое в душе настоящим. Сама торжественность некоторых мгновений еще более волновала сердце, при разочаровании столь быстром и жестоком.

Итак, вот дивный храм сей, достойный Елены и Рима, славный на Западе, помраченный на Востоке! – Мрамором убраны его стены, но он в порабощении. Неугасимые огни горят на Голгофе и гробе, но в жестяных лампадах: благочестивые дары царей утаены от жадности арабской и частью перешли в руки мусульман, ибо в последнее десятилетие, нищета и гонения принудили духовенство отдавать в залог самые утвари церковные, и даже иногда обращать их в слитки золота и серебра для уплаты дани. – Все народы христианские посылают от себя иноков, для вечной молитвы на поприще общего спасения: но братия сия заключена в стенах храма и только ценою злата открываются св. врата. При них сидит надменный араб и берет дань с сынов цветущей Европы, с франков и москвитян, которых имени он сам трепещет. – В землях христианских курится фимиам пред алтарями, как благовонное излияние теплой молитвы, как жертва сокрушенного сердца; но над гробом Спасителя цель духовная фимиама иногда нераздельна с его целью естественной, по тому зловонному воздуху, который происходит от всегдашнего заключения храма и большого числа живущих в нем безвыходно иноков!

Кто не был сам поклонником в Иерусалиме, не в силах ясно себе представить бедственного положения его святыня. Кто был и молился над гробом Спасителя, посреди позора и бесчестия, которому он предан; кто вместе со слезами покаяния, оросил его слезами тщетной горести, – тот не может постигнуть равнодушия Европы к сему основному камню ее спасения. Не о крестовых битвах речь, не о новом движении Запада на Восток; дни крови миновали, настало время договоров, и западные державы отступились от Иерусалима, когда Россия, избранная Провидением для сокрушения исламизма, так грозно выступила на свое высокое поприще. Она одна только может облегчить участь Св. града.

На другой день Пасхи наместник патриарха армянского пригласил меня в великолепную обитель св. Иакова на величайшее торжество своей церкви, совершающееся в память просветителя Армении Григория. Монастырь сей, выстроенный над тем местом, где отсекли главу апостолу Иакову, уступает красою и обширностью только храмам Воскресения и Рождества. До семисот келий в пространных дворах его помещают ежегодно около пяти тысяч поклонников, и многочисленные террасы, с коих открываются роскошные виды, дают ему подобие крепости. Главный собор высок и пространен, и стройные ярки его сводов опираются на четыре обширные столба; около них идет внутренняя галерея кругом всего собора. Бесчисленные лампады, как в зеркале, отражаются на фаянсовых, голубых стенах, и так почти всегда убраны святилища армянские. Открытый алтарь высоко поднят над помостом и богатая завеса, закрывавшая его от взоров во все время великого поста, была уже с торжеством отдернута накануне поклонниками, которые дорого платят духовенству за сию почесть.

Внутреннее зодчество собора составляет средину между византийским и западным, и потому франки утверждают, что монастырь сей выстроен королями испанскими в честь их патрона св. Иакова. Но он был основан грузинами во времена их благоденствия, и не более трехсот лет, как достался в руки армян, вместе с хорами храма Воскресения, как о том свидетельствует грамота, хранящаяся в патриархии иерусалимской. Армяне обязываются ею уступить свои святилища грузинам, как скоро сии последние в состоянии будут платить Порте ежегодную подать за обладание сею обителью. Вообще в Иерусалиме все, что греки приписывают грузинам, латины относят к испанцам и так обратно.

Однако же в сей торжественный день, наместник служил литургию не в главном соборе, но в тесном, боковом приделе св. Иакова, где только один мог помещаться, совершая тайны над самым местом отсекновения главы апостола. Оно, как и все подобные святыни в Палестине, означено мраморным на полу кругом, над коим воздвигнут престол. Я застал проповедь пред великим входом. С богатой кафедры говорил ее наместник бегло и живо на турецком языке, которым армяне владеют лучше турок. Бесчисленная толпа народа безмолвно сидела на коленах, обратясь лицом к кафедре и приделу св. Иакова; после проповеди продолжалась литургия, отчасти сходная с нашей, исключая некоторые молитвы и важных изменений, вкравшихся по долгому расколу армянскому. Пред освящением даров наместник снял с себя митру латинскую и богатый вакхас, и остался в одной ризе священнической, ибо архиереи армянские не имеют, подобно нашим саккоса, царственной одежды, которую им даровали греческие императоры, из уважения к высокому сану.

Тогда начался крестный ход, величественный по многолюдству трех племен, соединившихся в оном торжестве. Духовенство сирийское со своим епископом открывало ход. Смуглые, высокие абиссинцы, а за ними тучные копты, все в чалмах, поражали своим странным разнообразием взоры. Диаконы и многочисленные священники армянские, все в митрах, подобных греческим, и двенадцать архиереев, в богатейших утварях и вакхасах, с латинскими митрами, заключали пышное шествие. Позади них шел сам наместник в смиреной одежде, с открытой головой и животворящим в руках крестом. Трижды обошли они внутренние галереи собора и поднялись на высокий алтарь; внизу выстроилось в ряд все духовенство. Наместник, в кругу двенадцати архиереев, лицом к народу читал с алтаря Евангелие от Иоанна, которым всегда оканчивается литургия армянская, и осенил крестом народ.

Я был приглашен в его келью. Там, после обычных угощений, наместник в присутствии многих старшин встал и выпил за здоровье великого императора Николая. Меня пленила его благородная смелость, которой всю цену можно знать только посреди гонений Иерусалима, и в свою чреду я пожелал благоденствий патриарху Ефрему и народу армянскому, уверяя наместника в любви государя своим новым подданным. Много польстил ему и всем армянам привет мой, и мы расстались с изъявлениями приязни.

Быть может, по краткому моему пребыванию в Палестине, я мог ошибиться в мнении, касательно армян иерусалимских, но мне показалось, что характер их, в частности, сходный с греческим, превосходит их в смысле народности. Менее привыкшие к рабству, они стоят друг за друга, и неразрывностью своей массы и хитрым расточением богатств в пользу общую, привлекают себе более уважения от турок. Так, умея сообразоваться с временем, они постепенно укреплялись в Палестине, не мешаясь в распри греков и латин. Когда же десятилетняя борьба Греции и разрыв Запада с Портой оставили без покровительства оба исповедания на Востоке. – Армяне воспользовались благоприятной минутой, чтобы разделить с ними все святилища, дотоле для них неприступные. Ныне, когда освобождение Греции и мир России и Запада с оттоманами возвратят православных поклонников и покровительство Франции Иерусалиму, – первой любимой целью обеих исповеданий будет изгнание армян из гроба Господня и Гефсимании. Но даже и в случае успеха, предприятие сие всегда останется источником непримиримой брани. Никогда народ армянский не отступится от святыни, приобретенной дорогой ценой, и хитрая политика его духовенства не позволит лишить себя участия в молитве на Св. гробе.

Двенадцать архиереев составляют ныне синод армянский в Иерусалиме под начальством наместника зависящего от престола Эчмиадзинского, хотя он сам пользуется титлом патриарха. Когда церковь армянская отделилась от греческой, после Халкидонского собора, патриарх Антиохийский, бывший в разрыве с Царьградом, дал самовластного католикоса армянам в их столице. Нерсес первый перенес жительство патриаршее в знаменитый монастырь Эчмиадзинский, им основанный в 560 году; но частые и губительные набеги татар заставили первосвященников удалиться в Севасту. Когда же армяне, постепенно отражая сарацинов, основали малое царство в Киликии, союзное крестоносцам и Кипру, тогда и их духовный владыка поселился в новой столице Киссах, близь Тарса, и соединился в XIII веке с западною церковью.

Между тем, жители великой Армении, с негодованием видя союз своего патриарха с Римом, избрали себе новую главу в Эчмиадзине и возвели его на древний престол своего просветителя Григория. Таким образом, два независимые друг от друга католикоса правили Арменией, доколе пало царство Киликийское, а персияне и турки разделили себе область армянскую. Эчмиадзин, как величайшее ее святилище сохранил высшую степень своему патриарху; но Кисский, хотя впоследствии и возвратившийся к исповеданию отцов своих, удержал за собой титул патриарха и независимость. Впоследствии, по важности своих престолов, равно приобрели сей титул архиепископы Царьграда и Иерусалима; но из четырех сих патриархов – один только Эчмиадзинский почитается истинным владыкой своего народа.

С одним из архиереев армянских посетил я сад патриарший, где поразил меня своей величественной красотой высокий, развесистый кедр, единственный в Иерусалиме и едва ли не во всей Палестине. Сидя под его обширной тенью, на плоской крыше пристроенного к нему дома, мы любовались живописными окрестностями, беседовали об отечестве в виду Сиона и Масличной горы. Между тем нам открыли недалеко от врат Сионских дом первосвященника Анны, обращенный в женский монастырь армянами и украшенный во вкусе собора св. Иакова, хотя много уступает ему в объеме. Там показывают снаружи алтаря остаток дерева, к коему был привязан Христос на дворе архиерейском, (не по преданиям Евангельским), и внутри церкви то место, где грозный Судия второго пришествия, сам предстал судилищу во время первого, и где, безмолвно внимая коварным обличениям, получил горькое поругание на ланиту.

Немного далее вне города и на самом Сионе, который находится ныне за городской стеной, посетил я мужской монастырь армян, основанный на дворе Каиафы. Высокий алтарь, под престолом коего показывают часть отваленного от гроба камня, стоит по преданиям на том месте, где отрекся Петр, и чрез глубокий овраг прудов Соломоновых видны на противолежащей горе развалины монастыря св. Модеста там, где каялся апостол. Так велики, в сравнении нас первые сподвижники Христовы, что сами согрешения их достопамятнее и поучительнее слабых добродетелей наших.

И рядом с монастырем Каиафы, на пустоте изрытых, ветхих оснований Сиона, одиноко стоит, к стыду христиан, не храм Тайной вечери, а мечеть, некогда бывшая монастырем латинским, о чем и поныне свидетельствует все внутреннее и наружное строение; но Франки утратили оный в 1560 году. Один из евреев цареградских, сильный деньгами при в. визире, просил латин позволить ему поклониться гробам Давида и Соломона, которых место назначается давним преданием под сводами сего храма, но все его просьбы остались тщетными. Раздраженный еврей поклялся отомстить и, возвратясь в Царьград, упрекал Визиря в преступном равнодушии к двум столь великим пророкам, прославленным в Коране, коих священные кости были в руках христиан. Влиянием своих богатств он, наконец, достиг малодушной цели, сделав франков, подобно себе, чуждыми оной святыни.

Никто из русских не входил еще в сию мечеть. Мне первому удалось, посредством денег, преклонить в свою пользу одного из духовных старшин арабских, которого случайно я встретил в воротах. Он ввел меня, как бы под предлогом знакомства, на свою террасу, обещая указать гробы царей, но не сдержал вполне слова и, подойдя к малым заключенным дверям с южной стороны мечети, хотел, чтобы я посмотрел внутрь здания сквозь узкую щель над порогом; ибо, по его словам, и сами мусульмане довольствуются подобным взглядом на великих пророков. Когда же я стал упрекать его в обмане, он, видя мою неотступность, наконец, открыл мне другие двери не в тот самый покой, под коим находятся гробы, но в довольно пространную комнату, с запада к нему примыкающую.

Обе сии залы составляли прежде одну продолговатую церковь, под алтарем коей, ныне отделенном глухой стеной, иссечены в скале гробы Давида и Соломона, по примеру царственных могил. Нельзя ручаться за истину сего предания, но, по тесноте и смежности зданий иерусалимских, и по соседству бывшего на Сионе дворца Давидова, легко может быть, что погребальное подземелье, начинаясь на царском дворе, проникло несколько под один из частных домов, где впоследствии собирались апостолы.

Сам алтарь, теперь неприступный и утаенный от взоров, был свидетелем свидания апостолов с Господом, когда воскресший, пройдя сквозь заключенные двери храмины, радостно их приветствовал: «мир вам!» и в той же святыне алтаря, при шуме, который казался дыханием бури, тогда как произведен был дуновением небесной силы, огненные языки исполнили их обетованного Духа. Но и первая зала, в которую я мог проникнуть, не менее священна божественным воспоминанием. В северной ее стене заграждено досками малое углубление против входа; посреди же оной стоял некогда меж двух столбов, и поныне поддерживающих низкие своды, – стол Тайной вечери.

Удостоившись видеть сие начальное поприще Нового завета, где стол кротко передал его смертным, в утешительной беседе, тот самый, кто некогда, в бурях потрясенного Синая и во всем ужасе неприступного Божества, заключил Ветхий Завет со своим народом, – я смятенной мыслью сличал дивную противоположность в ниспослании сих двух торжественных завещаний. Громы первого мирно разразились скрижалями закона! Тихие убеждения второго столь ужасно запечатлелись божественной кровью... Но и на опаленной горнею славой вершине Синая, в неприступной туче, и за мирной вечерею, в образе смертном, – тот же Сый!

В толпе недовольных арабов стоял я посреди мечети, стараясь олицетворить воображением последнее, божественное прощание, столь трогательно выраженное в пламенных речах Богослова. Я мысленно представлял себе чистого прекрасного Иоанна, на груди небесного друга, и лик судии, и лик осужденного, слившиеся в одном невыразимом лице Богочеловека. – Мне хотелось сквозь умножающийся ропот внять сердцем утешительные слова: «Пейте от нея вси!» и быть хотя в духе причастником вечери на месте ее события, я принужден был удалиться.

Мне кажется, еще возможно силой денег и договоров исторгнуть сие святилище из рук неверных; ибо они не имеют к нему особенного пристрастия, как к заветной мечети Омара, в которую не может ступить нога христианина. Положение Сионского храма вне города, его смежность с армянским монастырем Каиафы, и даже сама мысль, что он основан христианами и долгое время им принадлежал, не вселяют к нему столь сильного благоговения мусульман и могут благоприятствовать его выкупу.

Видны еще другие развалины близ сей мечети, быть может, иоаннова дома (впоследствии обращенного в церковь), где многие годы жила Богоматерь. С западной же стороны утраченного христианами святилища, лежит их древнее, заветное кладбище, на которое в день сошествия Св. Духа, после торжественной литургии в храме Воскресения, все духовенство иерусалимское идет читать три коленопреклонные молитвы о грехах своих, над могилами усопших братий. Так громкий во псалмах Сион обратился в груду развалин и гробов!

Когда окончились дни моего заключения в храме и первых высоких торжеств Пасхи, я хотел посвятить остальное время пребывания в Иерусалиме ежедневному посещению его священных окрестностей; но более всех меня привлекала гора Элеонская. Еще в первую минуту приезда, с обширных террас патриархии, она поразила меня своею величественной красотой, возвышаясь в ярком сиянии вечера над склоняющимся к ней Иерусалимом. Я особенно любовался ею, когда последние лучи дня догорали на ее священной вершине и румянили вдали туманы Мертвого моря; или когда полная луна, подымаясь из-за хребта ее, скромно катилась над Св. градом вызывая только из мрака его высокие башни в очаровательно сливая все развалины в нечто целое, чтобы прикрыть полусветом своим его падшее величие. – Но желая сохранить в прогулках постепенность событий Евангельских, я не хотел прежде окончания дней страсти посетить места Вознесения.

Вратами Марии вышел я из Иерусалима и перешел близ Гефсимании поток Кедронский. От него подымается каменистая стезя на гору, мимо той скалы, где любила отдыхать Мария при частом восхождении на Элеон, ознаменовав и по успении место сие утешительным своим явлением апостолу Фоме. Несколько огражденных маслин, с малыми башнями арабов для их охранения, рассеяны на скате горы, и круче становится стезя, приближаясь к тройственной вершине Элеона. Южная или гора соблазна, несколько в отдалении над селением Силоама, служила поприщем для идольских требищ Соломона; северная же высота носит имя малой Галилеи, ибо на ней столпились мужи галилейские, которым обещал явиться Спаситель, чтобы сделать их свидетелями своего торжественного отшествия на небеса, и к ним обращенный лицом вознесся он со средней вершины Элеона, во славе Отчей, от пелен и до креста испытавший все немощи человеческие. – На том месте, где два ангела, утешительной речью отвлекли от глубокого неба взоры галилеян, как бы желание в него проникнуть вслед за возносящимся, и обещали им возвращение божественного друга, – на том месте стояла некогда большая церковь; ныне там одни развалины, с двумя внутри их колодцами, и на расстоянии полуверсты от сих обломков мечеть заменила древний монастырь Вознесения: ибо память событий евангельских священна и последователям Корана, для сохранения святыни в земле иноверной и для смирения христиан.

Посреди пространного двора, которого ограда служила некогда стенами обширному храму, стоит малая осьмигранная часовня, прежде не имевшая купола. Рука строителей не дерзнула пересечь бренными сводами воздушной стези, которой еще однажды хотел спуститься Вышний, и внутри часовни напечатлена на помосте стопа его, в память кроткого странствования между сынами человеческими и в залог второго пришествия, о коем свидетельствует печать его последнего шага на земле.

По легким мраморным столбам и наружным украшениям сей часовни, видно, что она состояла прежде только из осьми открытых арок коринфского ордена, ныне закладенных. Окрест ее приделаны к ограде двора три престола для трех исповеданий, приходящих в день Вознесения Лазаревой субботы служить литургию на горе Элеонской; но это бывает тогда только, когда нет вражды между Иерусалимом и селениями арабов, которые за деньги позволяют христианам молиться над местом Вознесения.

С западной стороны мечети, под сводами древних монастырских келий, заключенная дверь означает вход в пещеру св. Пелагии, где скончалась в убожестве и чистоте ангельской, сия знаменитая красою жена антиохийская. Еще во цвете лет своих она успела внять тайному гласу совести и променяла бездну житейскую на Элеонскую утесистую гору, избрав себе приют посреди ее высоких воспоминаний. Там, близко от ее кельи стеснились места четырех событий евангельских, означенные полуврытыми в землю или опрокинутыми столбами.

Один из них, грозно памятный заменил то ветхое дерево, под тенью коего Сын Божий предрек сынам человеческим в последний день и страшный суд и, взвесив в дивной речи всю суету временного и всю тяжесть вечности, листьями смоковницы определил таинственное мгновение взаимного их сближения, обещая долгое еще в те дни терпение и подобно потопу нежданную гибель. Давно уже исчезло древо сие, бывшее свидетелем предостерегательной речи Творца к своему созданию; но и само его истребление не напоминает ли о посечении каждого древа, не приносящего плода доброго, и о сей грозной секире, которую положил Спасатель к корню нашего мира, до времени суда?

Не далеко оттоле, явился с пальмой в руках ангел Марии, за три дня до ее смерти. Со времени торжественной разлуки с сыном она, по чувству материнской нежности, часто посещала гору Масличную, где все говорило о последних минутах его пребывания на земле, и здесь на Элеоне предстал ей вестник желанного свидания, означая пальмой венец житейского подвига и скромный сан заступницы на небесах.

Несколько шагов ниже еще памятно место, где научил нас молиться Господь. Не довольствуясь высоким образцом своей жизни, оставленным в подкрепление слабому человечеству, он ничего не хотел забыть для пользы земных своих братий, и прежде, нежели воссесть на престол, с которого принимает их молитвы, направил он бессильные порывы смертного к Богу, внушив речи доступные своему человеколюбию, как отголосок собственных к Отцу молитв. – И кто, если вместе не Бог и человек, ведавший терпеть болезнь, мог бы так чисто отделить все суетное от нужд житейских, и самим излиянием желаний человеческих прославить имя Вышнего? Кто, кроме нисшедшего к сынам смертных, мог бы дать отцом им своего Отца и, вселив в сердце их доверенность сим, кротким названием, утаить от бренных очей все бесконечное расстояние между Творцом и тварью? «Господи, научи нас молиться», сказали апостолы, и помолился Иисус: «Отче наш, да святится имя твое». «Господи! Воскликнем и мы, научи нас быть достойными столь божественной молитвы и довольствоваться краткой полнотой ее прошений».

Еще ниже и почти возле, видны шесть уцелевших арок дождевого колодца, которого остальные шесть обрушены временем. Под его сводами, как гласит предание, двенадцать апостолов, избегая гонения фарисейского, сложили близ места молитвы Христовой первый символ веры, в основание рождающейся церкви. Запечатленный впоследствии кровью стольких тысяч, он перешел из уст исповедников, заглушавших им и рев терзающих зверей, и клики амфитеатров, и собственный вопль страждущей плоти, под торжественные своды храмов, коими процвело христианство.

Каким чудным поприщем молитвы и спасения восстает гора Элеонская, вся облеченная святынею! – Ее ночному безмолвию доверял Спаситель свои таинственные с Отцем беседы; в ее вертепе бежали с лица его капли кровавого пота; на высотах ее началось торжественное шествие в Иерусалим при кликах Осанна! И с ее же вершины он вознесся, обличив в себе славу Пославшего, чью волю в столь горькой чаше испил у подошвы горы, бывшей свидетелем его славы и страдания и попеременных, дивных явлений двоякой его природы. Как новый завет близ совершившегося ветхого, как горний Иерусалим, обещанный взамен земного, – так восстает гора Элеонская близь рокового града, исполненная благодати искупления, в то время когда над ним тяготеют осуждения ветхозаветные!

Несколько к северо-востоку от колодца, в полугоре, иссечено круглое отверстие в камнях. Я спустился сквозь оное в пещеру, внутри коей открывались три низкие перехода, пересекаемые двумя полукруглыми галереями; с огнем в руках прополз я вдоль среднего и стал на ноги в последней галерее; в стенах ее находилось до тридцати гробниц. Скитаясь один в сем мрачном святилище смерти, я тусклым мерцанием огня освещал каждую могилу, склоняясь над нею в глубокой думе, чтобы вызвать из мрака чьи-либо пророческие кости, ибо предание назвало сию погребальную пещеру кладбищем пророков. Своею ли смертью достигли они до пределов человечества или: «камением побиены быша, претрены быша, искушены быша, убийством меча умроша, их же не бе достоин весь мир»! Но ни одно вдохновенное имя, двигавшее некогда сердца народные, не отозвалось мне на дне могил. Так сильно жили они душою в одном лишь грядущем, что даже и праха своего не хотели поверить памяти протекшего.

И близко от могил пророческих, последний пророк Иерусалима стал на скале плача, в виду Соломонова храма, которого многовековые развалины провидел он близко за тридневным разрушением храма тела своего, и горько плакал над Иерусалимом, возвещая ему гибель: «Иерусалим, Иерусалим, избивший пророков и камением побивающий посланных к тебе! сколько раз я хотел собрать детей твоих, как птица гнездо свое под крылия, и ты не восхотел; пусть ныне оставляется дом твой». – На семь месте, где в древности стояла церковь, видна теперь обрушенная мечеть; так пало усердие обеих религий. Очаровательный вид открывается с сего утеса на Иерусалим и в Иосафатову долину, на дно которой продолжает круто спускаться каменистая стезя к гробницам Авессалома и Захарии, и от них уже идет более ровная дорога вокруг подошвы Сиона, в лощину Геенны.

Лощина сия, над которой возвышается с юго-востока гора соблазна, украшена была рукою святотатных царей Иуды. Прохладные рощи, посвященные Астарте, свежие ключи, журчавшие в честь кумиров сидонских, давали ей очаровательную прелесть. Но благочестивый царь Иосия, горя рвением к Иегове, разбил идолов, сокрушил требища, и чтобы не только изгладить их из памяти ветреного своего народа, но даже омерзить ему самия места, истребил все рощи, заглушил ключи и велел завалить долину всеми нечистотами города. Посему и в Евангелии ад и геенна выражают одно и то же.

Еще и поныне несколько дерев оживляют южную покатость Сиона в меж ними одно особенно достойно внимания. Это обширная тенью смоковница, разделившаяся надвое от самого корня, который обнесен грудою камней наподобие холма. Под ее навесом, или лучше сказать на ветвях той, которая в свою чреду цвела на этом месте, нечестивый царь Манасия велел распилить деревянной пилой столетнего старца Исаию и не пощадил в нем ни крови царской, ни божественного духа. Могила Исаии, как полагают, скрыта под каменным холмом.

Никто из пророков не восставал в такой полноте духа, в таком свете обетования, как Исаия. Сильны чудесами Моисей и Илия, но на каждом из них лежит отпечаток ветхого, преходящего завета. Все пророки видят пришествие Мессии; но они облекают его на земле величием царским, или темно говорятъ о его страсти. Один Исаия, очистив око славою сидящего на херувимах, и уста углем из огня видения, ясно возвещает земное уничижение виденного им во славе Отчей. – Рождением от девы дает он знамение Божеству; он видит его не грозным царем, но умаленный паче всех сынов человеческих; видит спасительную цель его послания и суд мира, который в смирении терпит, и вспомнив предвечную славу страдальца, в ужасе восклицает: «род же его кто исповесть»!

Вместе евангелист и пророк, занятый более грядущей, вечной славой церкви и нового Иерусалима, нежели временными судьбами древнего, он жил духом уже во днях искупления, чуждый своему веку, которого нечестивые царства поражал громом уст своих, свергая со звездных гор престол Вавилона, и расстилая мрежи рыбарей на обломки пышного Тира. Сам он протек по земле, как один из виденных им у трона Иеговы серафимов, четырьмя лицами орла, тельца, льва и ангела, знаменующих четыре Евангелия, которые все вместил в душе своей божественный Исаия.

Почти напротив могильной смоковницы пророка стоит, при соединении лощины Геенны с долиною Кедронской, колодезь Иоава, военачальника Давидова, или Неемии. И поныне чистые воды сии составляют сокровище Иерусалима, изобилующего только с южной стороны ключами. К нему стекаются из города жены арабские с водоносами на голове и на плечах, как некогда девы Израиля, и молодые арабы окрестных селений нагружают вблизи статных ослов своих налитыми водою мехами, – Мало изменилась со времен иудейских сельская картина Палестины. Иногда забывая век и обстоятельства можно перенестись мыслями к патриархальной жизни евреев и на миг обольстить воображение, всегда непокорное настоящему.

Далее встречаются на скалах, противолежащих Сиону, дикие расселины и внутри их погребальные пещеры; ибо сей каменистый скат горы принадлежал некогда селу Скудельничему, купленному за 30 сребреников, для погребения странных». Узкое в скале отверстие примыкает тесным переходом к гробовому покою, внутри коего до тридцати гробниц, подобных ложам, иссечены в камне, и на сих мертвенных одрах лежат еще многие кости, не обретшие отдыха и в недрах земли. Они составляют смешанную груду, будучи встревожены рукой человеческой, в свою чреду давно уже окостеневшею, которая только возмутила приют смерти, как бы для того, чтобы не было мира костям на месте крови. Некогда пещера сия, по-еврейски Акельдама (цена крови) служила почетным кладбищем для христиан, которого саму землю они далеко разносили, чтобы посыпать ею хладный лик своих усопших. Скитаясь долго, и без отголоска высокой души своей, по суетному свету, пресытясь его ничтожностью и по тяжком опыте признав себя чуждыми не только одному Иерусалиму, но целой вселенной, они приходили, на пути своем в небесную отчизну, класть усталые члены на месте погребения странных, по горькому праву – как странники мира.

Странное чувство! Остовы и черепа, всегда производящие столь неприятное впечатление на сердце человеческое, не имеют сего грустного свойства в гробовых пещерах Иерусалима. Равнодушно скользит по ним оступившаяся нога, и рука обреченная подобному же тлению, без тайного содрогания прикасается к сим бренным остаткам, столь горько напоминающим нам будущий образец красоты нашей. Но что источником сего бесстрастия? Сила ли протекшего, которое исключительно овладело священными окрестностями Иерусалима и, говоря с нами единственно языком смерти, доступно только в образах разрушения? – или светлое будущее, увлекая нас духом за пределы мира, представляет очам всю груду белых костей сих только в виде одной, высокой ступени, на которую должны мы ступить, чтобы шагнуть в вечность?

Дикая келья, приписываемая пророку Илии, по рассказам латин, и св. Онуфрию по преданиям греческим, иссечена в скале близ гробовых пещер. Она была обращена в малую церковь, где прежде служили литургию в день родительской субботы, за упокой всякой души христианской. На потолке еще видны следы мозаиков и почти подле вертепа есть другие остатки большого здания, вероятно церкви, полуиссеченные в скале, полувыстроенные из камня, но время покрыло их неизвестностью.

Вообще вся противолежащая Сиону сторона лощины Геенны, до самых прудов Соломоновых, наполнена малыми гротами, которые служили приютами для верных христиан, по двукратном разорении Иерусалима Титом и Адрианом. Не смея селиться в заветном для них городе, и не желая оставить родины, где жили в созерцании великого поприща искупления, назареяне, так названные в поругание от римлян и поныне сохранившие имя сие на Востоке втеснились как птицы в каменистые ущелья и пребыли в них верными гнезду своему, отколе окрыленные верой, разнесли в концы вселенной слово распятого Назорея.

От юго-западного угла Сиона продолжаются к северу, вдоль стены до крепости Давида, иссохшие пруды Соломоновы, образующие начало лощины Геенны. На берегу сих прудов стоит малая церковь св. Георгия, уважаемая арабами, которые приносят в нее больных своих для исцеления. Древняя плотина с каменным мостом пересекает пруды и чрез нее идет дорога к Вифлеему. Так от ворот Гефсиманских до ворот Яффы, по вершине Элеона и вокруг подошвы Сиона обошел я с востока, юга и запада, священные окрестности Иерусалима.

Мне оставалось еще видеть северные окрестности, и на другой день вышел я теми же вратами Яффы, следуя сперва вдоль западной стены Иерусалима, промеж едва заметных развалин, которые, как полагают, в древности принадлежали к городу. Далее, спустясь в тесный овраг, достиг я на расстоянии часа до иссеченных в скале могил. Над дверями главной из них изваян на камне треугольный фронтон с листьями и цветами; внутри ее три двери ведут из среднего покоя в боковые и в нижний ярус подземелья. Сия погребальная пещера, как все окрестные, носит в преданиях имя гробов судейских, но каких судей неизвестно. Быть может, здесь хоронились старшины иудейские во время и после пленения Вавилонского, близь развалин столицы и в виду отдаленной горы Силом, где так долго хранился в древности кивот завета.

Ближе к Иерусалиму и по правую сторону дороги Дамасской, открывается посреди каменистого поля обширный провал. Три его стороны представляют взорам отвесные скалы, четвертая образована рукой человеческой, которая отделила стеной сию часть ущелья от продолжения лощины, чтобы довершить дикое создание природы. Низкая арка служит входом на пространную площадь провала. На южной его стороне правильно иссечено обширное углубление, и висящие над ним камни составляют фронтон, на коем изваяны искусным резцом гроздья, пальмы и венки, и несколько пониже густые ветви; переплетаясь меж собою, они тянутся вдоль всего фронтона кое-где разбитые временем, обезобразившим сие величественное преддверие смерти.

В левом углу оного есть малая дверь, и тесный, покатый переход, подобно как в пирамидах, примыкает к погребальному покою, который соединяется с другими пещерами; главное подземелье несколькими ступенями ниже. Каменные цельные двери замыкали некогда сии отдельные приюты; ныне они отбиты и лежат посреди покоев. В стенах иссечены гробницы, более других правильные и обширные. Прочная отделка подземного чертога обличает царственный дух и власть зодчего, желавшего вечности костям своим, наравне с творцами пирамид, и царским слывет в преданиях сие кладбище.

Но какие цари населили его своим прахом? Законные ли владыки Иудеи от Ровоама и до пленения Вавилонского, легли в родословном порядке на каменные одры сии как мертвая летопись своего царства? Маккавеи ли, сии мученики и князи своего народа, или беззаконное племя Ирода? Кто разрешит загадку столетий? Кто поймет язык времени, когда оно пишет свои тайные речи плющом на развалинах и белыми костями на кладбищах народных? Смертный прежде, нежели разгадает грозный алфавит сей, поступит сам в число его букв.

И так везде образ и память смерти вокруг Иерусалима. Кладбище целого народа в Иосафатовой долине; гробы пророков к востоку на Элеон; гробы странных к югу к Геенне; гробы судей и царей к северу. Так от четырех стран ветров, с которых раздадутся вселенские трубы страшного суда, веет тление на Иерусалим, избранный быть до конца скопищем смерти, чтобы в день общего восстания еще однажды сокрушилось в нем ее жало.

На половине расстояния от царских пещер до ворот Ефраима, открывается широкое устье дикого вертепа, прямо против Иерусалима. Свод его поддержан утесом, как твердым столбом, на котором лежит сия каменная громада. Природа, смелой аркой, образовала мрачное преддверие пещеры, как бы широкие врата в преисподние бездны, как бы исполинскую пасть ада, готовую поглотить роковой град.

Во глубину сего ущелья укрылся от горького зрелища развалин отчаянный Иеремия, обреченный быть сам свидетелем событий своих пророчеств. Тщетно, из любви к Сиону, отступил он от возвышенного духа Исаии и прервал спасительную цепь его сказаний о Мессии, временными своими угрозами отчизне. Тщетно в чертогах и во рву тюремно, гремел он в слух царя и левитов, чтобы рассеять их покаянием грозу, идущую от Вавилона. Щитом пророчеств не отразил он горьких судеб Иерусалима, и предвиденное им грядущее, нахлынув на обреченный град, предало его опустению. Тогда, заключил он в недра земные кивот завета и внутри его скрижали, манну и жезл Аарона со святым огнем, и скрыл от буйства времен сии таинственные залоги пустыни Синайской, которые уже не должны были являться миру, до их олицетворения в образе Мессии.

Сам он, одинокий совершитель, столь дивного погребения, чувствуя исполнение собственной доли, погрузился в мертвое уединение вертепа, чтобы совлекшись пророческого сана, не спасшего отчизны, горько плакать над нею как человек. Там, источая из очей своих два живые ключа и не слыша ни малейшего звука, над пеплом некогда столь шумной столицы, красноречивым плачем разбитого сердца прервал он мучительное безмолвие развалин:

1. «Как одиноко сидит град, кипевший людьми? сильный в языках ныне стал вдовою, владевший странами сам под данью.

2. «Плачем плачет он ночью и слезы его на ланитах его; нет утешителей из числа любивших, все дружившееся с ним его отверглись и стали ему врагами».

4. Пути сионские рыдают, ибо нет по ним ходящих в праздник; врата его разорены, жрецы вздыхают, уведены девицы, и сам он о себе крушится».

12. «Вы все текущие моим путем, ах! Обратитесь и скажите: есть ли болезнь ужаснее моей болезни»?

1. «Как омрачил Господь во гневе своем дочь Сиона, в свергнул с небес на землю славу Израилеву, и не помянул подножия ног своих в день мести? Покрылся облаком, да не дойдет к нему молитва»!

4. «Как ратник он напряг враждебный лук, утвердил десницу свою как супостат, и все красное для глаз моих избил в селениях дочери Сиона».

6. «Господь забыл праздники и субботы, сотворенные им в Сионе, отринул жертвенник, потряс святыню, обратился рассыпать стены дочери Сиона, протянул меру, не отвратил руки от сокрушения; …изнемогла ограда, врата ее врастают в землю, царь и князья в иноплеменных, нет более закона и пророки не видят от Господа видений».

10. «Сели на землю, умолкли старейшины дочери сионской, посыпали прахом главу свою, препоясались вретищем».

11. «Очи мои оскудели от слез, смутилось сердце, пала на землю слава моя, когда погибли младенцы и сосущие на стогнах града, когда мечем изливались их души на лоно матерей».

12. «Что о тебе засвидетельствую и что уподоблю тебе, дочь Иерусалимская? Кто спасет тебя и кто утешит»?

15. «Восплескали о тебе руками все мимоидущие, посвистали и покивали главами о дочери Иерусалимской; они спросили: сей ли град венец славы, веселие всей земли?»

16. «Да возопиет сердце твоих ко Господу; стены сионские, как источники водные, да изливают слезы день и ночь. Не предавайся покою и да не умолкнет от слез зеница очей твоих»!

Еще несколько христианских воспоминаний рассеяны на пространстве Св. града, хотя не все они привлекают внимание поклонников. Так, против крепости Давида, дом арабский заменил прежнюю церковь на том месте, где по воскресении явился Христос трем Мариям. Так, в северной части города, в жилище Марии Клеоповой родственницы Богоматери, арабы еще показывают с уважением отпечаток младенческой стопы св. Девы. Так далее, по направлению ворот Ирода, находятся обширные развалины церкви, основанной на остатках дома Симона Фарисея. Хотя убогий мусульманин поселился в опустевшем святилище, но и поныне вечно горит лампада над высеченной в камне стопой Спасителя.

Много других священных мест потрясали душу мою невольным страхом, здесь же утешительная память милосердия наполнила только тихой отрадой сердце, – память грешницы Магдалины, обретшей спасение; у ног Христовых, когда омыла их потоками слез, и здесь из уст его истекли незабвенные речи: «Отпущаются ей грехи ее многие, за многую ее любовь; кому мало простится, тот меньше любит». В какой вере, в каком законе раскинуты подобные сети милосердия, чтобы уловить грешников? На чьих весах правосудия едва слеза тяжелее всех преступлений? И кто сей, хотящий милости, а не жертвы, смертный разрешитель смертных грехов, если не сам грозный Судья второго пришествия, готовый принять в последний день все преступное житие наше на другую чашу весов своих, как некогда на земле, принимал он в первую чашу все наши слезы и вздохи!

Иерусалим заключает в стенах своих несколько монастырей разных исповеданий, которые служат пристанищем для единоверных им поклонников. Сирияне, всех слабейшие и даже не имеющие монахов в храме Воскресения, владеют церковью во имя апостола Марка, заменившею дом его, где скорбела о Петре малая семья верных во два его заключения Иродом, и в радостном восторге приняла освобожденного ангелом. В трапезе даже показывают серебряную купель, которая по преданиям служила для окрещения Богоматери, но ни одно из писаний не гласит о сем событии. Жилище апостола Фомы было также обращено в обитель, которая ныне в руках абиссинцев, известных под именем Хабесов. Им вместе с коптами, их единоверцами, принадлежит частью греческий монастырь Авраама, пристроенный к южной стороне Голгофы, где греки предполагают место жертвоприношения Исаака.

Латины, сильные некогда в Иерусалиме заключились ныне в стенах единственного монастыря своего Св. Спаса. Ничего нет примечательного в их обители, кроме роскошной ризницы, обогащенной дарами западных государей; но дары сии только в неделю пасхи украшают залу обители и никогда не показываются в храме, по страху арабов. Рим, Италия, Испания и Португалия содержат, под покровительством Франции, орден францисканских братий в Палестине и все святилища Иерусалима. Они учредили особенный порядок в выборе сановников своей церкви, для предупреждения всякого рода злоупотреблений и для соглашения народов римского исповедания. Правление вверено трем духовным лицам, назначаемым на Западе. Старший из них в достоинстве, но не в сане епископа, единственно для того, чтобы, не давать по произволу своему священства монахам палестинским, носит звание Блюстителя. Св. земли и папского наместника по ордену рыцарей Св. гроба, в число коих может принимать именитых франков. Он должен быть родом из Италии и даже подданным папы, подобно, как его викарий избирается всегда из испанцев, а прокуратор из Неаполитан; часто дела церковные отзывают его в Царьграде. Вся братия латинская каждые три года сменяется в Палестине новыми пришельцами Запада, и внутри храма Воскресения всякие три месяца новая смена поступает на место заключенных для служения монахов, тогда как иноки греческие Св. гроба остаются вечными затворниками в святилище, редко отворяемом в летнее время по недостатку поклонников. Духовенство латинское, меньшее числом, подчинено строжайшему порядку в образе жизни, даже в выходах из стен монастыря, которые всегда совершает вместе, в сопровождении стражей и только однажды в неделю. Огражденное покровительством Франции и собственным устройством, оно менее подвержено наглости мусульман и обязано принимать франков, всех исповеданий, посещающих Иерусалим.

Двенадцать монастырей греческих, кроме храма Воскресения и патриархии, в убожестве своем свидетельствуют ныне о прежнем благосостоянии православия в Палестине. Они почти все служат подворьями для поклонников, коих число со времен последней войны весьма уменьшилось, тогда как, прежде их ежегодно стекалось до 10,000. Почти нет в оных братии, исключая двух или трех обителей; иноки стеснились в патриархии, около главной святыни, как бы в последнем своем оплоте, но и оттоле изгоняет их голод. Одни только игумены, как уединенные стражи, остались в пустых стенах, окруженных по большей части плодовитыми садами. Привести на память имена сих обителей, вот все, что можно о них сказать, хотя многие основаны в первые века христианства. Монастыри Авраама и архангелов, как самые большие, избираются всегда жилищем» поклонников. Два посвящены Св. Георгию, из коих один служит больницей. Три совершенно смежны друг другу: св. Евфимия, св. Екатерины и Богоматери; сии два последние назначены для инокинь, но все они переселились в другую обитель пречистой Девы известную под именем великой панагии, которую основала во дни св. Иеронима именитая отшельница Рима св. Мелания. Остальные обители: св. Николая, мученика Димитрия, Феодора Тирона и Василия Великого столь же мало замечательны.

Сама патриархия, обширная по своему объему, была только в последние столетия приобретена греками. Древний же дом архиепископский пристроен к северо-западной стороне храма, и окна его открываются под самым куполом в круглую колоннаду гроба Господня. Но распри греков и латин, попеременно владевших сим зданием, утратила оное для обоих, и арабский эмир, племени магометова, приветствовал меня в прежних патриарших покоях. Многочисленные кельи нынешней патриархии расположены неправильно и разделены меж собой галереями и террасами. Приемная зала, синодик, трапеза и библиотека, еще сохранившая древние книги и рукописи, довольно обширны; все здание приведено в устройство возобновителем храма Прокопием. Мрачная церковь Константина в Елены, украшенная старинной греческой живописью, примыкает к юго-западной части храма; из внутреннего окна ее виден Св. гроб. Три другие придела находятся под обширными террасами и обрушенной землетрясением колокольней. Средний из них во имя Марии Магдалины, служит сообщением и выходом из патриархии на площадку пред св. вратами.

С южной его стороны есть придел Иакова, брата Господня рукоположением собора апостольского на Сионе, поставленного первым епископом Св. граду и свергнутого Иудеями с террас Соломонова храма за свидетельство веры Христовой. И поныне стоит еще деревянная кафедра его в сей церкви, где только недавно перестали читать 23-го октября, в день памяти его, первую древнейшую литургию, им уставленную, которая послужила основанием трем новейшим обедням: Великого Василия, Иоанна Златоуста и Григория Двоеслова. К северу же от среднего придела в малой церкви сорока мучеников втайне погребают патриархов Иерусалимских трогательно завещающих поклонникам отнести их кости к Св. гробу, подобно древним патриархам Иакову и Иосифу, которые нигде, кроме земли обетованной не хотели иметь отдыха, и мертвые сопутствовали сынам своим из Египта.

Особенное внимание заслуживают в Иерусалиме обширные развалины, против площадки св. ворот, частью обращенный в плодоносный сад, с малою церковью во имя Предтечи. Весь пространный пустырь сей был обнесен в средние века мощными стенами, которых есть еще остатки, и в их крепкой ограде знаменитый орден странноприимных рыцарей Иоанна Иерусалимского около ста лет был защитой Св. граду. Восприявший свое начало еще до крестовых походов, для призрения странных, он был сделан воинственным при Готфреде, в вместе с великими льготами, получил от благочестивого короля обширный участок земли для обители и замка, в замену малой церкви св. Марии, где дотоле мирно следовал человеколюбивому своему назначению. Скат возвышенного пустыря сего обложена каменной одеждой и подымается несколькими уступами, в виде широких террас. Двойные готические ворота ведут со стороны храма на его середину, где стоит еще полуобрушенный, огромный монастырь рыцарей, двойным ярусом своих могучих сводов и глубокими погребами, напоминающий опустевшие аббатства Запада, которые с изумлением встречает путник в толпе легких зданий Востока. К северной стене его пристроено наружное высокое крыльцо, наподобие крытой кафедры, с готическими украшениями. Трудно распознать между обломками отдельные части, некогда столь великого здания. По правую сторону крыльца и в той же наружной стене малая, низкая дверь открывается в мрачный покой, называемый темницей Петровой, отколе был он чудесно изведен ангелом. Западный угол пустыря, в котором находится греческая церковь, во имя Предтечи, еще сохранил свои бойницы, и кельи расположены в башнях, омываемых с сей стороны малым прудом Иезекии.

Могущественны воспоминания о рыцарях над остатками их твердынь; понятна сердцу их громкая слава, не умолкающая и в пустоте развалин. Так рано привыкает юное воображение следовать за ними на поприще их битв и встречать вооруженные лики витязей во мраке их оставленных жилищ, что каждый обломок башни, дворца или кельи, им принадлежавших, родственным чувством уже тревожит грудь, перенося на миг все бытие странника в их дальний век и край. Когда же сквозь готические окна или обрушившиеся своды их чертогов, при ярком блеске небес Востока, нечаянно колыхнется идумейская пальма, – она не нарушит очарования; нет, она только напомнит о тех нетленных венцах, которые срывали рыцари, странноприимной рукой, в боях и больницах далеко от их отчизны, и каждое славное имя, и каждый родовой их герб, готовы напечатлеться на сердце, как бы на собственном щите их! Я видел меч и шпоры Готфреда в сокровищнице храма, …какие вдохновенные струны могут быть красноречивее звука ржавой их стали?

Знаменитые сподвижники ордена странноприимных, несколько их позже совокупившиеся в братство, получили в достояние от короля Балдунна 1-го поприще Соломонова храма, от коего приняли название храмовников. Но зеленый и пространный луг сей, обнесенный с востока и юга высокими стенами города, где совершали они свои богатырские ристания, возвратился вновь молитвенному назначению, которому был искони обречен, и скользящая стопа мусульман заменила звонкую поступь рыцарей на площади храма. Дивная судьба попеременно освящала место сие храмами трех религий; со времен падения иудеев несколько веков оставалось оно совершенно пустым, и по преданиям палестинским, один из императоров византийских выстроил церковь во имя введения Богоматери, на юго-восточной оконечности площади; церковь сия, походящая снаружи на Вифлеемский храм, поступила в последствии во власть мусульман и совершенно разнствует характером своего зодчества от главной мечети халифа.

Сие заветное святилище мусульман, эль-Гарам, венец славы Омара, воздвигнуто им посреди роскошного луга, оживленного пальмами и оливами, на возвышенной многими ступенями площадке, по краям которой легкие арки образуют красивый притвор.

Высоко подымается над ними осмигранное здание мечети, с куполом несоразмерно великим, и на вершине его ярко горит в лучах солнца многооконная вышка наподобие фонаря. Наружные стены исписаны разноцветными, исполинскими буквами молитв Корана, и весь архитрав испещрен вокруг фаянсовыми арабесками. Так, в полном блеске и своенравии Востока, представляется издали с горы Масличной, или с обрушенной колокольни Иоакима и Анны, сие сокровище племен арабских.

Внутри оного, посреди двух столбов между коими не может пройти нечестивый или неверный, хранится камень, служивший по преданиям мусульманским, изголовьем Иакову, когда снилась ему небесная лествица, и ступенью Магомету, с которой начал он свое путешествие на седьмое небо, прилетев в одну ночь из глубины Аравии в Иерусалим, на кобылице эль-Ворак. Столь священна память сего подвига для мусульман, что никогда нога христианская не смеет вступить не только в притвор храма, но даже и на огражденный луг; неминуемая казнь грозит святотатным. Несколько лет пред сим поклонник греческий, увлеченный любопытством, воспользовался перестройкой мечети, чтобы проникнуть в святилище, но обличенный стражами мужественно предпочел казнь отступничеству и достойно снискал венец мученика, пред очами благоговеющей толпы. Подобные примеры первых времен христианства еще повторяются в бедственной Греции.

Столько разных воспоминаний всех веков, племен и религий, стеснились в одном Иерусалиме, и столь истребительными враждами кипел он в собственных недрах, как огнедышащий вулкан, все заметая пеплом, что и сама печать столетий отчасти стерлась с его памятников. Подобно, как по различным слоям земли узнают годы вселенной, так из-под смешанной груды развалин постепенно является древность арабская, христианская, римская, иудейская, в знамение четырех вер, которых поприщем был избран чудный град сей. Пышное здание одного века смиренно ложилось на обломки прежних столетий, уступая место новому, великолепному достоянию разрушения, и своенравная рука сынов Востока легким куполом довершала тяжелое здание пришельцев Запада, венчая луной родовой щит их над вратами.

Тщетно, в узких неправильных улицах города и в толпе высоких зданий, стесненных на скате холмов, с террасами и куполами вместо крыш, искал я дворец Балдуинов, который по преданиям стоял между Сионом и юго-западным углом площади Соломонова храма, – я не мог найти и признаков оного. Память воинственных королей Иерусалима, не сохранившаяся над остатками их чертогов, привольно поселилась на кровавых полях их незабвенных битв, как бы следуя кочующему духу покоренных ими племен Востока. Мне показали, однако же, посреди города обширный и высокий дом, обращенный ныне в больницу арабскую. Его стройное зодчество, узкие готические окна с лепными украшениями, и широкое внутреннее крыльцо, совершенно разнствуют от прочих зданий Иерусалимских и носят отпечаток веков средних. Царственным могло быть сие жилище, но каких Царей? – племени ли Готфреда, или супруги младшего Феодосия, императрицы Евдокии, которая многие годы провела в Иерусалиме? – Христиане Востока, страстные к воспоминаниям древней славы, именем Елены вызывают из мрака все величественные остатки древности. Они утверждают, что в том дворце жила престарелая царица, в краткое свое пребывание в Иерусалиме, и даже показывают те огромные котлы, в которых будто бы варили себе пищу строители храма.

Так сокровищницею Елены слывет и другое обширное полуразрушенное здание, примыкающее к восточной оконечности храма Воскресения. Остатки столбов у его широкого, наружного крыльца и посреди опустевших дворов, свидетельствуют о прежнем величии. Внутри оного лестница, иссеченная в утесе, слишком 60 ступенями вводит во мрак глубокого подземелья, весной наполненного водой, и на конце его как утверждают, виден древний алтарь. Абиссинцам принадлежит ныне сие любопытное здание, по соседству их монастыря и сада, посреди которого выходит из-под земли купол церкви обретения креста; но время покрыло неизвестностью истинное назначение сих развалин. Трудно распознать в Иерусалиме первобытный чертеж его обрушенных зданий, своенравно расположенных на высотах, и часто тяжелые арки крытых базаров и улиц подходят незаметно под обширные террасы прилежащих к ним домов, местами странно образуя двухъярусный город.

На двух неравных высотах лежит Иерусалим, уважаемый арабами под именем эль-Кодс, эль-Шериф, благороднейший святейший. Сион и Акра – их древнее название; но первый почти совершенно исключен ныне из стен, другая же высота, на которой выстроена большая часть города, давно утратила свое название. Маккавеи срыли ее вершину и завалили землей узкий овраг, отделявший с востока Акру от третьего холма Мории, или площади Соломонова храма. Еще севернее четвертый холм, Висифа, был присоединен Иродами к городу, который в виде подковы обнимал предместье, где была Голгофа, кончаясь около соседней к ней лощины. Елена, воздвигнув храм Воскресения, обнесла стенами сей входящий угол города и, таким образом, пятая высота включилась в пространство Иерусалима. Издали, обнимая взорами неравное местоположение города, трудно распознать внутри его направления лощин, частью заваленных для застроенных, и разделение Св. града по холмам может привести в замешательство.

Около семи верст считается в его окружности, заключающей в себе до 30,000 жителей. Стены крепкие и величавые поновлены уже во время турецкого ига султаном Солиманом. С трех сторон глубокие и неприступные овраги окружают город; иссохшие пруды Соломона к западу, к югу лощина Геены и к востоку глубокая долина Иосафата. Только с севера и с северо-запада отлогая площадь касается стен, окруженных каменистым рвом. Но две высокие горы совершенно над ним господствуют: Масличная с востока и с запада, Исполинская, на покатости коей он лежит. Дикий хребет его окружающий создан для его защиты, ибо каменистые стези и отвесные ущелья проходимы только для конных, особливо со стороны запада.

Крепостью Давида называется замок Иерусалимский, хотя твердыни и чертоги царя стояли на Сионе и никогда не были возобновлены после разорения. Но память Давида так тесно связана с воспоминанием славы иудейской, что потомство позвало его именем сие готическое здание, воздвигнутое в крестные походы выходцами из Пизы, которые получили многие льготы от короля Балдуина за подвиги под стенами Птолемаиды. – Не будучи в силах вознаградить их деньгами, он дал им право брать пошлину со всех поклонников во вратах города и даже храма, и сей постыдный обычай перешел от них к завоевателям арабским. Замок Пизанский весь из дикого камня, с четырьмя башнями по углам, и окопан глубоким рвом, с одним лишь подъемным мостом со стороны города. Он стоит на месте древней Псифиной башни (каменной), бывшей некогда северо-западной гранью города. Начальник замка опасался внустить меня в его середину, чтобы я не осмотрел укреплений города, и вежливо извинялся заветностью Давидова дома, недоступного христианам.

С правой стороны близь замка открываются на западе величественные врата поклонников или Давида, вместе с сим названием носящие еще три других, по направлению трех путей: средний из Яффы, которым всегда приходят поклонники, правый идет к Дамаску, по-сирийски эль-Шам, а левый к Вифлеему и Хеврону, эль-Халиль. Двойные врата сии находятся под зубчатой башней, но внутренние не расположены напротив наружных, которые пробиты в боковой стене башни, и украшены изваянными арабесками и мраморными надписями. Они стоят почти на средине западной стены Иерусалима, которой верхняя половина, начиная от замка подымается на вершину Сиона, вдоль отвесной крутизны прудов Соломона, и западная угловая башня города стоит на месте древней Иппической (конной).

Еще остались первые основания развалившейся башни, на крайнем Сионском утесе, таинственно изображавшем в писаниях неодолимый камень завета, положенный во главу угла, и давший Сиону участие синайской славы. Но уже нет других следов древности иудейской, на священной горе сей, которой одно псаломное имя вмещает в себе столько благословений. По преданиям Востока, султан Солиман велел казнить зодчего, когда узнал, что вершина Сиона осталась вне ограды. Она идет ныне вдоль древней, внутренней стены, укрепленной, по воле Ирода, башнями Фазаила и Мариамны, и отделявшей крепость Сионскую от нижней части города, которая названа в писаниях дщерью Сиона, по совершенной ее зависимости от священного холма. Врата Сионские или Давида, не в дальнем расстоянии от юго-западного угла города, обращены прямо на юг и не уступают первым вратам, по стройности своего зодчества и легкому вкусу украшений. Южная стена Иерусалимская, несколько далее образуя прямоугольный уступ, продолжает в том же направлении спускаться по обрывам Сиона, которые его отделяют от холма Мории. Там, где южная ограда примыкает к площади Соломонова храма, есть еще малые ворота эль-Могреби или западные; в древности они служили выходом для левитов на купель Силоамскую, и вдоль всей полуденной стены Иерусалима виден еще след водопровода, сообщавшего храму чистые струи прудов, ископанных Соломоном недалеко от Вифлеема.

Восточная стена города, обращенная к Иосафатовой долине, выше трех других; она до половины тянется вдоль площади храма, которая одета была снаружи камнем, для поддержания насыпи, и сии огромные камни принадлежат еще к древней ограде. Против главной мечети Омара закладены в стене сей двойные врата, роскошно украшенные изваяниями и арабесками. Имя красных или златых доселе им сохранилось в преданиях христиан и арабов. Некогда, во дни празднества, толпа иудейская стремилась чрез них к великолепным притворам Соломона, и они были свидетелями торжественного вшествия сына Давидова, при кликах: осанна! осанна! и веянии бесчисленных пальм, в память чего государи христианские соорудили над ними церковь. Когда, по временном завоевании Св. града Хозроем, император Ираклий вновь исхитил из рук персов честное древо, – он пожелал в торжестве вступить в Иерусалим. Облеченный в царскую утварь и на коне, с животворящим в руках крестом, приблизился он к златым вратам, но невидимая сила воспрепятствовала коню его идти вперед. Тогда уразумев свою житейскую гордость, он снял венец и багряницу и пеший без обуви, пронес залог спасения сквозь златые врата в подражание земного смирения небесного Владыки. На Голгофе водрузил он честное древо и уставил праздновать день Воздвижения.

Далее находятся врата Гефсиманские, иначе называемые вратами Марии и Стефана, по близости гробовой пещеры Богоматери и места казни первомученика. Менее других украшенные, они обезображены снаружи каменной пристройкой. Мне говорили, что во время осады Акры, арабы думали защитить вход сей от Наполеона; ибо жители иерусалимские ожидают с сей стороны роковых завоевателей, и даже по их преданиям златые врата закладены, дабы не совершилось пророчество, которым обречены они, подобно цареградским, вторжению русых победителей.

Малый водоем Дракона иссечен близ ворот Гефсиманских, и недалеко от знаменитой во всех осадах угольной башни начинается широкий ров, глубоко прорезанный в утесе, который поворачивает вдоль северных стен, заменяя для них отчасти глубокие овраги. Так камениста подошва сей ограды, что местами бойницы ее до половины иссечены в скале: это самая дикая часть твердынь Иерусалимских. Мрачным величием облечены упорные зубцы, отбившие столько кровавых приступов, и меж ними гордо возносятся вершины башен, опершихся на отдельные скалы, как исполинские витязи в рядах легиона, к себе зовущие всю ярость и надежду битвы. Двое ворот открываются на север Иерусалима: меньшие из них, названные Иродовыми, по соседству развалин дворца четвертовластника, всегда заключены и пред ними, в виду иеремииной пещеры, еще наполнена водой пространная под сводами купель. Греки по ошибке называют ее овчею, хотя сия последняя находилась близь самого храма, и празднуют около нее в третье воскресенье пятидесятницы, день исцеления чаявшего движения воды.

Но главные врата Ефрема или Дамаска, баб-эль-Шам, красотою зодчества затмевают все прочие, вполне соответствуя дикому величию северной стены. По сторонам их стоят две высокие башни; мраморный столб опрокинут вместо порога, и смелая арка обширного входа величественна своей соразмерностью. Она вся украшена легкими арабесками и над нею изваян карниз. Мраморная надпись иссечена сверху во славу Солимана, возобновившего врата сии, враждебные Иерусалиму, ибо ими всегда вторгались завоеватели.

Судьба Св. града обрекла его с севера на падение. На северных полях теснились полчища Вавилонские, вестники пленения; там же были водружены римские орлы, крылами своими стершие с лица земли ветхозаветный Иерусалим. На распутии Дамаска стояли три мощные столба Корана: Омар, Саладин и Селим. Шатер Готфреда разбит был против ворот Ефраима; его крестные хоругви веяли от угольной башни до ворот Яффы. Не враждебное Сиону сердце билось под медной броней завоевателя, нет, оно кипело негодованием за каждую развалину. К башням Ефраима двигались его тяжелые туры и бурные витязи, живые бойницы, иззубрившие мечи свои, наподобие зубцов иерусалимских: Танкред, сокрушитель угольной башни, и два Роберта, мстители за честь поклонников у их ворот, и на древнем Сионе престарелый Раймунд, и против северной стены весь царственный цвет Европы, распускавшийся только при дождях кровавых: такова была западная туча, в те дни нахлынувшая на ясный Восток.

Их поле битвы ныне усыпано мелким камнем, скользким, как бы на память крови. Бойниц их нет, но стоят те же зубцы, о которые звенели их медные щиты, когда рвались они на приступ. На костях сарацинских основалось их царство, под грудой собственных схоронено. Но их дивная сила, разбившая столько твердынь и племен, покорила не один лишь современный им Восток. Нет, она на веки оковала ужасом враждебный дух его и подчинила Западу – безмолвным сознанием нравственного упадка сынов своих, которое сквозь злую ненависть невольно смиряет чело их пред каждым из пришельцев Европы.

В последние дни Пасхи пожелал я довершить посещение св. мест Горней и Вифлеема. Сей последний отстоит за два часа от Иерусалима, и дорога к нему идет обработанными полями, которых зелень придавала много свежести южным окрестностям Иерусалима. Монастырь пророка Илии, стоящий на половине пути, мало представляет достойного внимания, кроме масличного сада и колодца, где по преданиям отдыхал пророк, и не далеко от Вифлеема гробница Рахили обращена в арабскую молельню; место сие в большем уважении между евреев.

Сам Вифлеем живописно расположен на высоте, которой покатость украшена садами и он считается ныне богатейшим селением Палестины. На краю его стоят монастыри трех главных исповеданий, составляющие неправильную массу зданий, из коих один только собор приписывают Елене. Сколь благодарно должно быть потомство сей великой царице, ибо если она силами целой империи, не вызвала бы заблаговременно из мрака места евангельских событий, то они навсегда остались бы на поругание арабов, подобно тем из них, которые не ограждены ныне от изуверства черни. Однако же по другим преданиям император Иустиниан соорудил собор над пещерой Рождества, или, по крайней мере, довершил начатое Еленой здание.

После пожара иерусалимского, храм Вифлеема один сохранил в себе остатки римского великолепия. Хотя крестообразный вид его искажен внутри деревянной перегородкой, отделившей нижний конец креста от трех верхних, однако же, сорока мраморных коринфских столбов, в четыре ряда стоящих посреди сего первого притвора дают ему особенное величие, которому не соответствует нынешней своей нищетой остальная часть собора. Только восемь колонн служат ей украшением; мраморный помост уцелел лишь посреди церкви, пред главным алтарем; иконостас беден, равно как и два боковые открытые престола: армянский волхвов в левом крыле и в правом греческий св. Николая; позади последнего пристроен еще придел св. Георгия. Очень слабые следы мозаиков остались кое-где на стенах, которые все были некогда украшены мозаическими изображениями первого вселенского собора. Вместо купола и потолка искусно переплетены брусья из кедра, или из драгоценного индийского дерева.

С каждой стороны главного алтаря 15-ю ступенями спускаются в мрачный грот, находящийся под самым престолом. Падем ниц и смиримся! – здесь подобием нашим смирил себя Бог; здесь родила Его Мария и Девою сбылись слова пророков. Вот ясли, колыбель необъятного, где юная мать положила божественного младенца, рожденного прежде созданной им денницы. Во мраке сего вертепа обвила она пеленами того, кто некогда снял пелены хаоса с возникающего мира и пустил в бег юное солнце! Таинство сие непостижимое для светлых духов, понятнее для немощи человеческой; ибо, когда ангелы и пастыри стеклась в сию пещеру, первые в священном изумлении смотрели на воплощенного, еще пораженные его небесной славой, а последние только в сладком восторге; – они узнали в нем давно обетованного, и грудь их облегчилась надеждой скорого примирения с небом. Полнота, греховная разгадала детям Адама сию тайну о втором Адаме, необходимом после падения первого. Подобно как не в пышном соборе Вифлеема, но во глубине мрачной пещеры, обретаем мы колыбель Богочеловека – так и не в суетной гордости ума, но в темных изгибах нашего сердца должны мы искать причины его воплощения, в счастлив тот, кому бремя греховное сняло с очей пелену земной мудрости. – Так в самых началах погибели зародыш спасения; еще однажды падем ниц и смиримся!

Мысль о яслях заставляет нас воображать место рождения Спасителя в какой-либо храмине, бывшей некогда хлевом, но на Востоке и поныне сохранился обычай загонять стада свои в расселины гор, и один из таковых вертепов принесла земля Неприступному. Вход и стены сего святилища украшены драгоценными парчами; место рождения означено мраморным на помосте кругом и над ним стоит престол греческий. В другом углублении пещеры, тремя ступенями ниже, иссечено в камне место яслей, принадлежащее латинам, над коим изваяна остановившаяся звезда. Два мраморные престола, один подле другого, воздвигнуты в память яслей и поклонившихся волхвов, с двумя иконами великолепной живописи, изображающими оба события. Множество драгоценных лампад, дары всех христианских государей Запада, освещают сию пещеру; но другая, живая картина при бледном их свете напомнила мне первое радостное поклонение пастырей. Несколько пастухов арабских из Вифлеема, в тех же неизменившихся одеждах и с той же первобытной простотой стояли на коленах пред местом рождения Спасателя. Опираясь на долгие посохи, воссылали они молитвы к дивному младенцу и в их молебном лике исчезали столетия.

Малая дверь ведет из сего грота в длинное и тесное подземелье, многими изгибами распространяющееся под собором. От самой той двери круто поворачивая направо, оно идет сперва мимо пещеры, где по преданиям были собраны кости избиенных Иродом младенцев, и где находится ныне алтарь латинян и далее примыкает к выходу в их соборную церковь св. Екатерины. Не доходя до сей лестницы, пещера обращается налево и тесный переход приводит мимо гробницы св. Евсевия, ученика св. Иеронима в погребальный покой самого блаженного учителя, где находится также могила двух учениц его: Павлы и Евстохия, с живописным изображением обеих, мирно спящих друг подле друга. К сему покою примыкает подземная церковь, некогда келья, которую изрыл себе Иероним сокрушив прежде страсти свои в суровой пустыне Халкийской. Его собственная исповедь может засвидетельствовать, как жестоко было для смертной природы подобное отречение.

«О сколько раз, скитаясь в беспредельной пустыне, опаляемый знойным солнцем, я воображал себе наслаждения Рима! Одиноко сидел я, исполненный горьких дум; прахом обезображен был лик мой, эфиопской чернотой потрескалась кожа; роскошью была бы мне прохладная струя. Когда же сон одолевал борящееся с ним тело, одни кости со стуком ложились на землю и я, заключившийся страха ради геены в подобную темницу, я, сожитель зверей в скорпионов, еще мог иногда переноситься мыслями в хороводы дев; лик мой умерщвленный постами еще прежде смерти отжил, но в хладном теле еще кипели сладострастные порывы. Так, лишенный всякой помощи, припадал я к Спасителю; я проливал слезы, я рвал свои волосы, семидневным голодом сокрушал свою плоть. Помню, как часто ночь заставала меня, бьющего себя в перси, доколе не водворялось в них желанное спокойствие; я даже страшился своей кельи, как свидетеля нечестивых помыслов, и в брани сам с собою погружался в пустыню. Во глубине долин на вершине гор, в ущелье утесов, искал я места молитвы, места казни бедственной моей плоти, и там сквозь пелену текущих слез, приникнув взорами к неподвижному небу, я мнил себя в ликах ангельских, радостно разделял их дивные гимны: в пути сведений твоих насладихся яко о всяком богатстве».

Сей знаменитый богослов Запада несколько раз возвращался из дикого приюта в родную Италию, и увлекал всегда за собой новых отшельников в Палестину. Три знаменитые жены, сильные богатством, оставили суетное величие Рима, чтобы погребсти себя в неизвестность земли обетованной. Так великая Мелания, подвигнутая силой его красноречия, основала первую женскую обитель в Иерусалиме, и две другие из знаменитого потомства Сципионов: Павла и Евстохия, мать и дочь, подобно Иерониму не могли ничего найти в мире отраднее пещеры Вифлеемской, и построили там два монастыря, которые принадлежат ныне латинам. «Не знаю, – писал к ним отшельник, когда еще они жили в столице вселенной, не знаю, наслаждаетесь ли вы сладким отдыхом посреди Вавилона и не вздыхаете ли о Вифлееме? А я, наконец, обрел в оном желанный мир, я здесь внимаю в яслях воплям предвечного младенца, и мне бы хотелось, чтобы и вам были слышны течение слез его и тихие жалобы»! В Вифлееме посвятил Иероним последние годы жизни переводу Библии с еврейского и обширной переписки с Западом, для подкрепления православия, потрясаемого в те дни ересью Пелагия о благодати и воле. Подобно как в Африке блаженный друг его Августин, так из глубины вертепа гремел священной истиной Иероним, вопреки собору палестинскому, доколе поздняя смерть не сомкнула красноречивых уст его над колыбелью Спасителя. – Так под Вифлеемским собором таится в недрах земли другое святилище, ознаменованное великими событиями и великими людьми.

Франкам принадлежал некогда весь монастырь, но они лишились собора за обиду, нанесенную ими патриарху Иерусалимскому Софронию. В самый день Рождества он не был допущен к поклонению яслей, и возвратясь в Царьград, влиянием господарей Валахских, изгнал латинян из собора и половины вертепа. Таким образом, они ныне должны совершать вечерние литии свои из церкви св. Екатерины чрез подземелье к яслям. Кельи их хорошо устроены и пять иноков, отряжаемые из Иерусалима на служение, сменяются каждые три месяца. Но греки, с трудом вытеснившие римлян, и владеющие около собора новыми хорошо устроенными кельями для поклонников, сами не радеют, по своему убожеству, не только о благолепии святыни, но даже и о служении божественном. В целом монастыре нет ни одного монаха. Раз только в год митрополит приходит совершать литургию в день Рождества в пещере, и одни лишь арабские священники служат для поселян обедни на престоле подземном, а одинокий игумен Вифлеема живет в монастыре пророка Илии, отколе изредка навещает оный с поклонниками.

Недалеко от собора Вифлеемского есть еще другая пещера, где скрылось, по преданиям, Святое семейство, до избиения младенцев, и отколе ангел повелел Иосифу бежать в Египет. Она обращена в церковь, принадлежащую латинам. За полчаса от Вифлеема, на дне долины, со всех сторон окруженной горами, и посреди малого масличного сада, сохранилась подземная церковь пастырей, под навесом тяжелых сводов, которые одни лишь остались от развалин древней величественной обители. Помост церкви, принадлежащей грекам, кое-где еще украшен мозаиками. На этом месте сходились ночью стеречь стада свои во дни Христовы, как и теперь, пастыри ближнего селения, которое и поныне носит их имя, и здесь ангелы, возвестив им дивного младенца, вместе с ними воспели: «слава в вышних Богу и на земли мир, в человеках благоволение».

На другом краю сей долины, против Вифлеема, видна та гора, в пещерах коей укрывался Давид от гнева Саула, и невидимый отрезал край одежды у своего жестокого гонителя. Далее еще синеет на вершине гор древний замок крестоносцев, которому дано имя св. Лудовика, и за два часа от Вифлеема существуют обширные пруды Соломона, вместе с его садом, но я не успел посетить их, поспешая в Иерусалим.

Вифлеем населен весь арабами греческого и латинского исповедания, которые сохранили под влиянием монастырей веру отцов своих, посреди всеобщего магометанства. Их главный промысел – перламутровые образа, искусно вырезаемые на раковинах, коими они наделяют поклонников. Но, не смотря на христианство, они не изменили духу своего народа: алчности, лжи и коварству, составляющим отличительную черту их характера. Почитаясь защитниками монастырей, они теснят их по своему безначалию, держат в осаде при малейшем неудовольствии и ловят монахов, заставляя патриархию платить за себя дань Муссолиму, которому искони они враждебны и до такой степени, что одни лишь их женщины имеют свободный вход в Иерусалим. Но и внутри самого Вифлеема горит вражда между арабами двух исповеданий. Часто выходят они стена на стену, посреди селения, перестреливаясь из-за женщин, которые становятся в первую шеренгу. Ругательства, щедро рассыпаемые арабами, и легкие раны оканчивают по большей части сии междоусобия; но горе тому, кто нечаянно убьет женщину: на него падет общая вражда противников и тогда только возгорится кровавая битва.

Вообще арабы Вифлеема славятся мужеством между прочими коленами Иудеи, подобно как жители Наблуса своим буйством. Когда сии последние приходят в большом числе на базар Иерусалима, то многие купцы запирают свои лавки. Однако же личная храбрость не есть душевное, врожденное свойство каждого араба. Они более малодушны и бессильны по своей природе, будучи гораздо способнее к грабежам, нежели к битвам; крепкие и отважные числом своим, а не духом, побеждаемые часто смелым поступком, дерзкой речью, или даже гордой осанкой одного вооруженного, они особенно между всеми племенами Востока находятся под влиянием наружного величия человеческого.

Нельзя вполне описать всех притеснений, которым подвержены христиане палестинские, не начертав слегка картины безначалия Иудеи, особенно в окрестностях Св. града. Иерусалим по местному своему положению должен бы быть включен в пашалик Акрский, обнимающий почти всю Палестину. Но хотя озеро Галилейское и верховья Иордана, текущего по ее восточной границе, принадлежат области Акрской, – остаток Иудеи, к югу от Наблуса, втеснившийся между хребтом гор, Иорданом и Мертвым морем, по своенравному разделу, достался в руки паше Дамасскому, вероятно для того, что сей паша, освященный в глазах Порты, как вождь богомольцев Мекки, один только достоин владеть Св. градом, и сие владычество было источником его бедствие. Абдалла, паша Акры, хотя грубый и кровожадный, находился под влиянием сильного Мегемета Али Египетского и франков, которых торговля в Сирии и частые сношения с ее жителями, мало по малу рассеивали дикий фанатизм поморья. Слабый луч просвещения и устройства проникал во все части пашалика сжатого и потому крепкого, подчиняя оружию Абдаллы горных арабов.

Совсем иное было в пашалике Дамасском. Обширный к югу, где его граница теряется в песках пустыни, наполненный дикими коленами кочующих Бедуинов, которые не признают над собой никакой власти и нападают на караван Мекки, если не сторгуются прежде с вождем его, пашалик сей представлял ужаснейшую картину хаоса, и посреди сего хаоса стоял Ирусалим, который бы мог быть обеспечен в областях Акрских, только за пять часов от него отстоящих. Следуя примеру бедуинов, горные шейхи племен арабских, уже не кочующих, но поселенных, своевольно враждовали между собой, приводя в трепет слабых мусселимов Иерусалима, об усилении коих тщетно старалось духовенство латинское; ибо градоначальник, как власть законная и зависящая от верховной власти, менее страшен, нежели буйные шейхи. Но паша Дамасский столько же был ничтожен в областях своих, как и его наместник. Таким образом, вся Иудея сделалась поприщем вражды и безначалия. Два сильных племени арабских, из многих колен состоящие, от времени до времени враждовали между собой, более частными грабежами, нежели битвами. Одно – племя Хеврона или эль-Халил (возлюбленного), поселенное близ могильной пещеры Авраама и Мертвого моря, а другое племя Абугоша, на пути к Риму. Сей родовой враждой делились на две главные партии вся Иудея; но они менее были опасны христианам, нежели скитавшиеся бедуины, приходившие посреди всеобщей тишины из-за Иордана, грабить безоружных путешественников.

Спутник мой, князь Мустафин, едва не был зарезан ими на пути к Вифлеему. Надеясь на совершенное спокойствие окрестностей, он не принял никаких мер осторожности и, не ожидая меня, пеший хотел идти на поклонение без всякого оружия и только сопровождении одного монаха. Но, не доходя монастыря Илии пророка, четыре вооруженных бедуина окружили обоих и принудили следовать за собой в лощину. Испуганный монах с ужасом понял их угрозы, и совершилось бы злодейство, если бы внезапное появление поклонников на двух противоположных высотах со стороны Вифлеема в Иерусалиме не устрашило бедуинов.

Но хотя есть частные и родовые вражды между селениями и внутри каждого. – все горят равной и постоянной ненавистью к городу и готовы помогать друг другу против Мусселима, считая без различия вер, всех жителей Иерусалима его сообщниками. «Вы в городе все заодно, а мы все заодно в селениях» – так говорили они и действовали. Однажды Мусселим, желая смирить непокорную деревню Рамы, выступил против нее со своими всадниками, арабами Абу-гоша и Вифлеема, и расположился ночлегом близ гробницы Рахили. Но в течение ночи вифлеемские союзники выкрали всех лошадей его, сбрую и часть оружия и передали из рук в руки за Иордан. На рассвете Мусселим и его воины возвратились пешие со своего конного подвига. Сбор податей был главным источником вражды. Дух корыстолюбия и независимости воздвигал одно за другим все селения на Мусселима, когда он приходил требовать дани паше Дамасскому. Слабейшие покорялись, надеющиеся на свою силу подымали оружие, а монастыри платили.

Духовенство греческое, не пользуясь покровительством Запада, подобно латинам, и лишенное богатств, которыми сильны в Царьграде армяне, совершенно было предано во власть Мусульман, поддерживаясь еще несколько памятью древнего величия; но сие самое делало его более других предметом корысти арабской, и по старому обычаю на него падали все их главные требования; ибо арабы не хотели вникнуть в нынешнюю его нищету и бессилие. Таким образом, не было меры и конца бесчисленным расходам духовенства иерусалимского для удовлетворения ненасытных властей Палестины, – дань паше Дамасскому, как верховному владыке, кроме богатых даров и пеней, требованных им при посещении Св. града; дань паше Акрскому и шейху Абу-гошу, за пропуск поклонников; ежегодные дары при избрании или подтверждении Мусселима Иерусалимского; жалованье и одежда его стражам, охранявшим монастыри и всем его чиновникам; богатые подаяния молле Иерусалимскому, (который назначался из Царьграда и ценой злата судил все распри христиан), кроме поголовной подати, платимой духовенством наравне с прочими раиями, хотя и не под именем позорного хараджа; дары и одежды всем христианским и мусульманским шейхам Палестины, во всех местах, где только есть монастыри, и сверх того беспрестанные выкупы за поклонников и монахов. – Везде одно только золото, и на весах правосудия арабского, и для охранения святыни, и для получения дорогих фирманов за каждую малейшую поправку в храме: таково было бедственное положение духовенства палестинского; а теперь, при новых обстоятельствах сего края, под властью Мегемета Али, оно пришло несколько в лучшее состояние.

В немногих словах могут заключиться главные средства вспомоществования святыни Палестинской: – первым, самым важнейшим, было бы открытие храма Воскресения, который один только из всех святилищ христианских на Востоке, затворен для благочестия поклонников, по древнему злоупотреблению власти мусульман, в то время как Вифлеем, Назарет и другие подобные места, избавлены от сего позорного ига. Но и при самом освобождении храма, гроб Господний должен оставаться общей святыней, для избежания распрей между различными исповеданиями, и взаимные условия необходимы для ограничения прав каждого из них. Другим, не менее важным облегчением судьбы Иерусалима, послужило бы нынешнее присоединение его к пашалику Египетскому, если б только Мегемет Али, устроивший порядок внутри и в окрестностях Иерусалима оградивший поклонников от хищности бедуинов и притеснений Абу-гоша и соседних арабов, не действовал только из личных видов и не присваивал себе доходов церкви Иерусалимской, необходимых для поддержания святыни, ибо, таким образом, никогда не могут восстановиться дела патриархии. – Как должно совершаться сие великое, необходимое дело? – не знаю; но сильно и жалостно, в рубище и язвах, вопиет о помощи единоверная церковь иерусалимская к православному отечеству, которого мощная десница, одна только в силах охранить единственное в мире сокровище для христиан – гроб Искупителя!

Горнею называется дикая в крутая часть гор иудейских, отстоящая к западу за два часа от Иерусалима. Там, в одном из городов колена Иудова жил священник Захария, до дня избиения младенцев. По преданиям палестинским гневный Ирод велел умертвить его, не находя Иисуса, и престарелая вдовица Елисавета укрылась в пустыню с младенцем Иоанном, где чрез сорок дней скончалась в пещере. Город сей обратился ныне в селение, заключающее в себе несколько семей христианских. Монастырь латинский, недавно выстроенный иждивением королей Испанских, заменил древнюю часовню над остатками городского дома Захарии, где родился Предтеча. Картины лучших художников украшают отделанную с большим вкусом церковь. Вообще живопись во всех латинских храмах Палестины заслуживает особенное внимание, равно как чистота и великолепие, в котором они содержаны. Так, посреди дикой пустыни, приятно поражают взоры прекрасные картины: рождества Спасителя и поклонения волхвов в мрачном вертепе Вифлеема, в Горней же явление ангела Захарии, Святое семейство и рождение Предтечи, на самом месте события. Место сие находится под мраморным престолом, с левой стороны главного алтаря, и несколько под землей, как все святилища Палестины.

Но не здесь благочестивая Елисавета встретила на праге своем Марию и, признав ее Матерью Бога, в радостном восторге целовала Деву. Сие евангельское свидание происходило на горе, за полчаса от селения, в загородном доме Захарии, где Мария оставалась в его семействе, почти до рождества Предтечи. В первые века христианства сие священное жилище обратили в храм, от которого уцелели обширные развалины; толщина стен и простота зодчества первого яруса, посреди коего изрыт глубокий студенец, напоминает еще о временах Захарии.

Часом далее в пустыне и уже недалеко от Абу-гоша, иссечена в полугоре, над глубоким оврагом пещера, где укрывался младенец Иоанн. Уединение сие дико, но живописно расположением окрестных гор и плодоносными деревьями, обильно растущими на дне долины. Чистый, широкий ключ бьет из ущелья, образуя тесный водоем в скале, у самого входа пещеры, и бурно стремится во глубину оврага, придавая новую красу пустыне. – И здесь следы большого монастыря, смело воздвигнутого на утесах, оставили отпечаток пламенного благочестия первых отшельников. Ложе младенца во глубине пещеры служило престолом.

В дикой тишине сего уединения и в горней беседе напитался Иоанн того божественного духа, который излил в благовестии по всей Палестине. Иордан уже увидел его на брегах своих, в полноте высокого звания, вооруженного водами крещения против нечистоты мира, и крепкой гранью поставленного в пустыне посреди двух заветов, преобразуя ветхое обрезание плоти в новое крещение Духом. Пустыня сия, как бы преддверие Иордана, подобна для нас тем очистительным молитвам, которыми отрекаются от соблазнов мира, еще до совершения таинства; ибо и сам Иоанн здесь освятился духом и очистил покаянием народы прежде, нежели повлек их к Иордану.

Возвращаясь в монастырь латинский, я едва не сделался жертвой собственной неосторожности; толпа арабов обоего пола сидела над фонтаном близко от обители; в открытой молельне, которая была некогда христианской часовней, ибо Мария часто приходила черпать воду из сего фонтана. Не смотря на ропот арабов, я удовлетворил своему любопытству, осмотрев часовню и фонтан, но когда отошел на несколько шагов, раздраженные женщины с воплем пустили в меня камни. Сильно пораженный двумя из них, я хотел схватить оружие для защиты, но меня удержал Г. Еропкин, ибо все провожавшие нас служители и поклонники были еще около колодца и малейшая с моей стороны оборона, могла их подвергнуть буйной ярости черни. Иноки латинские быстро отворили нам задние врата монастыря, и мы все поспешили в обитель, но смятение скоро утихло.

На обратном пути к Иерусалиму, посетили мы соседний ему монастырь Креста, стоящий по преданию на корне древа, срубленного для креста Спасителя, как будто бы оно могло быть известным. – Лот имел тайное веление поливать его водой иорданской, но нечистые духи, в виде прохожих, всегда встречали на пути, несущего в кувшине воду и, употребляя во зло добродушие старца, всю выпивали, чтобы воспрепятствовать произрастанию древа; их покушения остались, наконец, тщетными помощью Авраама. Рассказ сей начертан весь на стенах церкви, вместе с изображением Грузинского царя Баграта III и его супруги, основавших в XI столетии монастырь сей, по обету за исцеление своей дочери. Но, кажется, царь Грузинский воспользовался только сим преданием, чтобы основать крепкую обитель, которая бы могла служить оплотом для его подданных в Палестине, ибо все прочие святые места, внутри и вне Иерусалима, были уже застроены благочестием христиан, и ему не оставалось другого выбора.

Обитель Креста, обнесена высокими сиенами с обширными террасами, которые соединяют все части здания и тянутся кругом стен, несколько ниже их зубцов, для прикрытия ратных. Келий и трапез довольно, но теперь все пусто; там обитают только два монаха, и монастырь оживляется изредка поклонниками, наипаче из армян и грузин. Приделов четыре: во имя Богоматери, апостолов, Предтечи и Георгия, исключая обширного и величественного собора, отдельно стоящего посреди двора. В алтаре, под престолом, показывают остаток корня от крестного древа, окованный серебром. Все иконы древней грузинской живописи, и на хорах есть грузинская библиотека, богатая рукописями. Но всего достойнее внимания помост соборный; он весь испещрен мелкой мозаикой, из круглых белых и желтых камней, изображающих цветы и птиц в своенравных узорах; нигде на Востоке не встречал я подобной мозаики. Монастырь сей был бы одним из самых великолепных в Палестине, если бы владеющие им ныне греки могли его поддерживать.

Еще одна гробница и всех торжественнее после Христовой, не была посещена мной по смутам арабским, воскресная гробница Лазаря, отстоящая только за один час от Иерусалима, по другую сторону горы Масличной; но я не хотел оставить Св. града не поклонившись месту величайшего из чудес Спасителя, и за три дня до отъезда, пользуясь восстановлением тишины, пошел в Вифанию.

Развалины аббатства основанного королевой Иерусалимской Мелизекдою, некогда обширного, судя по остаткам, и поныне лежат над селением арабским Вифания, на каменистой высоте. У подошвы ее тесная расселина в скале, служит входом в глубокое подземелье. Узкая и крутая лестница, многими ступенями, пробитыми в утесе, сводит в малый квадратный вертеп, внутри которого стоял Спаситель, когда он, громким гласом воззвал: «Лазарь гряди вон!» и несколько ступень ниже – та могильная яма, где пробужден был мертвый зовом сокрушителя смерти, и вышел, обвитой саваном к новой жизни, как некогда пеленами при рождении. «Разрешите его и пустите идти!» – раздалось еще во мраке сего вертепа, исполнившегося позором смерти и поруганием ада.

Какая победа! и Кто победитель? – Не он ли сам, ликующий ныне над упраздненной могилой, чрез немногие дни облекается тем же белым виссоном смерти, ложится в столь же тесный гроб, и не подобный ли камень, здесь им отваленный от чуждого гроба, там заключает его собственный? Но какое чудное торжество готовится за печатью того камня! Первенец жизни погрузится сам в адскую челюсть смерти, чтобы навеки сокрушить ее в собственных ее недрах. – Плотью во гробе как человек, душою же, как Бог в потрясаемом им аде, с разбойником в раю, и на престоле с Отцом и Духом, – так в один и тот же миг ликует во гробе непримиримый враг смерти, как Лазаря зовущий нас: «грядите вон»!

И вместе с сим мощным явлением Божества, со столь ярким излиянием силы и духа, какое утешительное сострадание, какая нежность при совершении чуда! Иегова прослезился о земном своем брате при виде близких, при звуке воплей, смущается кроткий дух его; идущий воскресить плачет сам, как слабый смертный, как бы один из безутешных. Под бренной оболочкой нашей не чужд он чистейшему из наших чувств – нежной высокой дружбе. Но мы верны ей только до гроба, а он и за пределами гроба; будучи пришельцем в мире, будил он усопших, чтобы насладились еще на земле его дружбой. Сидящий одесную славы, он радостно встречает земных своих братьев, он предлагает им вечный союз дружбы за немного веры и любви. Кости и прах в других могилах, в Вифании – жизнь, нетление, горняя дружба с Лазаревым другом!

Так в течение трех недель посетил я все обители и поклонился всем святым местам. Мне оставалось только три дня пробыть в Иерусалиме, и хотя сильно влекло меня на родину, однако же, мысль, что я навсегда покину великие следы подвигов Христовых, смущала сердце. В последний раз хотел я проститься с Иерусалимом и обнять его взорами с Масличной вершины. Еще до зари оставив за собой сияние твердыни, одиноко поднялся я на Элеон. Там на скале плача, где плакал Господь о Сионе, погрузился я в созерцание весеннего утра в земле некогда обетованной. Все было тихо окрест по чину Иосафатовой долины. Робкие козы паслись промежду ветхих олив и их дикий пастырь, медленно спускаясь за ними в плачевную юдоль, изумленный оперся на длинное копье свое при виде странника; мы встретились взорами и он удалился.

Солнце, встающее из-за Элеона, мало по малу осветило предо мною очаровательное и вместе грозное зрелище Св. града. – Обнесенный зубчатой стеной, он весь лежал пред очами на скате горы, издали, как бы вновь созданный и без следа развалин. Обширная, зеленая площадь Соломонова храма живописно отделялась от стесненных позади ее зданий, из груды коих возвышались два купола Св. гроба, крепость Давида и несколько минаретов и башен. С левой стороны, вне ограды, мечеть Тайной вечери венчала Сион: еще южнее, чрез овраг Геенны, гора соблазна восставала над деревней Силоама, и монастырь пророка Илии мелькал вдали, промеж маслин, на высотах, ведущих к Вифлеему. С правой стороны города, позади рассеянных садов и утесов, село пророка Самуила ограничивало горизонт, на высоком хребте Силома, где так долго хранился кивот завета. У ног моих извивалось иссохшее русло Кедрона, по зеленой долине Иосафата, усеянной гробами евреев. Могила Авессалома и вертеп Гефсиманский стояли гранями на двух краях сей вещей долины.

Такая дивная картина развивалась восхищенным взорам, и пламенно бы я желал всегда иметь ее, хотя мысленно пред собою. Я бы желал выразить то необыкновенное волнение, которое овладело духом, когда в одном великом зрелище предстали мне оба завета: все пророчества Ветхого, и их событие в Новом; все клятвы и благословения, попеременно висевшие над роковым градом, доколе не сбылись, наконец, судьбы его, доколе благодать, однажды излившись на мир из сего таинственного кладезя; не положила вечной печати безмолвия на его иссякшее устье, отколе некогда вытекало столько видений. – Псалмы, гремевшие во дни славы Сиона, плачь Иеремии, оглашавший его падение, сия самая, таинственная юдоль плача, где начались страдания Спасителя и где во гласе трубном придет он судить вселенную... о, кто найдет в таком хаосе предметов и воспоминаний, в такой буре взволнованных чувств, довольно мыслей и глаголов, и что, кроме слез, может облегчить, сердце на том месте, где плакал Бог!

Если же, не отвлекая взоров от сего очаровательного вида, обнять мыслью весь ряд веков, славно и гибельно протекших над Иерусалимом, – какое обширное поприще разовьется для высоких дум! Какая чудная судьба восстанет над ним из мрака протекшего, огненным клеймом своим отмечая каждое звено сей длинной цепи столетий! Которому из градов вселенной дан был подобный удел – быть, святилищем трех различных религий? И в каждой из трех, какие бурные приливы и отливы веры и неверия, то облекающие полнотой славы Иерусалим, то обращающие его в пустыню. Участь его чужда земного. – Он стоит не на распутии племен; не мимо его течет река торговли; его ближнее море мертво; скалы служат диким щитом ему от алчности завоевателей. Но в его собственных недрах зародыш благ и зол – вера и неверие.

На высоте Мории недостает жрецов для бесчисленных жертв, псалмы гремят в дыму благоуханий, слава Иеговы потрясает исполненный ею притвор храма, и царство Соломона во всем своем блеске, Тадмор и Офир его дальние грани. Но на соседних горах начинаются требища идольские; рощи и потоки Геенны посвящены богам чуждым... и как буря восстают пророки, в устах их гибель Иерусалиму, над ним уже исполненный кубок гнева. – Но Иосафат, но Иезекия, но Иосия, сокрушают идолов, посыпают пеплом себя и народ, и отсрочена месть. Манасия дополняет последнюю каплю гнева, и весь кубок излился! – Сион и Мория пусты. Обрелся завоеватель дикой Иудеи; она же, проникнув недра Навуходоносорова царства, на него обратила горнее мщение. Киром сокрушены железные вереи Вавилона; но сей новый владыка Востока от чрева матери был уже назван Исаиею, и как бурный конь, узнающий голос всадника, смиряется пред глаголом пророчеств. Сион цветет верой во дни его преемников. Грозным потоком стремится Александр на мир ему обреченный, но он не страшен Св. граду; Даниил уже предвидел его течение и победитель Персии у ног первосвященника. Антиох борется со святыней, – он попран. Помпей водружает орлы римские на стенах града; храм Иеговы стоит, ожиданием последней искупительной жертвы.

Совершились семьдесят недель Данииловых, и она является миру. Обуявшие первосвященники приносят ее по всем обрядам книги Левита и неведомо узаконяют. Они избирают ее чистой, без всякого порока, венчают тернием вместо цветов, обременяют всеми клятвами и за вратами города закалают за грехи целого народа. – В последний раз принята их жертва Иеговой. Отселе храм обращается в призрак, из призрака в прах, и как прах рассеивается все племя Иудейское. Тит и Адриян – мстители за кровь праведного. На пустоте Сиона стоит его судьба, и железным перстом пашет на пепле царства конец пророчеств Моисея: – ту клятву грядущего расточения, которой он связал первые камни своего здания.

Все ветхое миновалось. Мгла неизвестности над Иерусалимом. Две религии вместе истлевают на развалинах храма Иеговы и капищей римских, и новая вера быстро подымается посреди общего разрушения. По манию Елены, новый ликующий Сион радостно возвышает чело, гимнами оглашается пустыня, вся Палестина как один храм, воздвигнутый православию; но она престала быть обетованной, уже вся земля наследие Бога. Протекли первые шесть веков христианства, ереси и распри раздирают церковь, и как тяжкий искус, как мстительный вихрь, подымается из песков Аравии новый, враждебный закон, сокрушая Восток именем Магомета; Иерусалим становится его святыней. Тогда житейские бедствия пробуждают христиан к подвигам духовным, меч агарянский зовет их на бой. Две веры во всем пылу своем хотят измерить силы свои в кровавой борьбе. Одна, действуя в полноте своего духа, скликает к битве Восток; другая, отклонясь от мирной цели, обращает крест свой в крестообразный меч и движет весь Запад. Иерусалим избран поприщем для их поединка, и по тщетным порывам падают поборники Христа. Другой, более светлый Иерусалим, им назначен; судьбы же земного они не в силах изменить. Чуждый, одинокий свидетель рождения и падения царств, он стоит притчей народов, на распутии их вер, славным протекшим облекая настоящий позор свой и, во свидетельство векам грядущим, та же железная судьба пишет на челе его конец пророчеств Христовых: «Иерусалим будет попираем языками до времен скончания языков!»

Наступил день отъезда и, со сжатым сердцем, пошел я рано утром в Гефсиманию, слушать литургию над гробом Богоматери, где я так радостно молился в день Благовещения: но хотя я собирался в отечество, невозвратная потеря святилищ Палестинских раздирала мне душу. В последний раз перешел я обратно поток у горы Масличной, в последний раз прошел крестной стезей по Иерусалиму. Покамест все укладывали в моей келье, я ходил прощаться с духовенством; наместник благословил меня в путь и, надев мне на шею крест, на серебряной цепи, с частицей животворящего древа, сказал: «отныне будьте рыцарем Св. гроба».

Я просил отворить храм Воскресения. И там ожидали меня прощанья с игуменом и братией, товарищами моего заключения; но самое горькое было с великим гробом. Я целовал его на вечную разлуку, как давнего друга, которого обнять из столь далеких краев устремился. Но я однажды достиг его, и отселе уже другая цель звала меня – отчизна! На Голгофе, приникнув челом и устами к месту водружения креста, молился я о моем счастливом возвращении и еще раз слышал Евангелие креста над престолом страсти. Трудно было расстаться с сими залогами нашего спасения, по чувству земной к ним любви и по слабости человеческой, которая невольно предпочитает для молитвы поприще священных событий, как бы ожидая на оном особенного внимания неба, за одно лишь усердие потрудившейся плоти. Слабость простительная, если вспомнить, каким сладостным утешением вознаграждает одна мысль сия за все бедствия долгого пути.

Уже все было готово; вьючные лошаки и конь мой ожидали меня во вратах Яффы, вместе со стражем арабским, которого дал мне Мусселим до Наблуса с письмом ко градоначальнику. Некоторые из монахов греческих и все поклонники русские обоего пола, провожали меня за городские ворота, где со многими слезами и целованиями мы расстались. Я возвращался на родину, они – в Иерусалим; но у них и у меня разрывалось сердце, как будто бы каждый из нас следовал не своей избранной цели и готов был взаимно поменяться ею. В таком странном борении чувств, совершенно противоположных, вспомнил я, какая горькая участь ожидала сих поклонников под игом арабским посреди нищеты и гонений, и подивился силе их духа и смирению, с каким они обрекли себя служению святыне, заживо погребаясь в чужбине, хотя много близкого их сердцу оставалось на родине, ибо каждый, наделил меня письмами, просил сказать своим, что он еще жив и за них молится. Глубоко тронутый спешил я исторгнуться от их прощаний, и грустно поехал к северу вдоль стены иерусалимской. Но едва удалился на несколько шагов от последней городской бойницы, – меня встретили молебным пением все священники арабские Иерусалима и на распутии благословили гимном. Поблагодарив их за усердие, спустился я по каменистой горе в малую лощину к северу от Иерусалима, и стал подыматься на высокую гору по дороге к Дамаску.

Был вечер; солнце, близкое к закату, косвенными лучами в последний раз озарило предо мной Св. град, бросая тень его куполов и мечетей на соседние уступы террас. Башни его исполинскими призраками ложились на землю, лицом к востоку, как бы для вечерней молитвы. Ярко сияли на Элеоне мечеть Вознесения и Вечери тайной на Сионе, и Соломонова храма на Мории. Глубокая долина Иосафата уже оделась мраком, скрывая тайны своих мертвых, но светел был на горах путь к Вифлеему. Взъехав на вершину горы, я остановился, чтобы еще раз поклониться Иерусалиму и насытить душу его священной картиной. Долго и грустно смотрел я на два светлых купола гроба Господня, и не мог оторвать от них влажных взоров. – Тих был последний вечер над Иерусалимом. Забыв свои кровавые приступы частые падения, он мирно отходил к покою, как бы уже примиренный с Иеговой. Торжественная тишина сия была последним впечатлением Сиона на мое сердце, и пораженный ее неизглаголанным величием я не слыхал, как все окрест меня утихло... ни топота копыт, ни крика проводников, – все удалились. Одинокий низко поклонился я Св. граду и быстро умчал меня конь из его очарований.

Я настиг спутников; их было двое, кроме двух служителей наших греков, мусселимова стража и трех арабов, которым принадлежали лошаки. Игумен Вифлеема Нифонт, в качестве драгомана следовал за мной по Сирии до берегов Анатолии, и престарелый Г. Еропкин воспользовался миром, чтобы после двухлетнего пребывания в Иерусалиме возвратиться на родину; но его истощенные силы и множество вьюков затрудняли ход наш в стране горной и дикой, где должно путешествовать в большом числе вооруженных, чтобы защищаться в случае нападения, или совершенно налегке, для быстрого бегства; а я напротив один был вооружен посреди слабых и беззащитных, и только впоследствии почувствовал свою ошибку. Князь же Мустафин, не смотря на убеждения наши, предупредил нас отъездом с некоторыми из поклонников русских; но он не нашел желанного корабля в Яффе, где не всегда можно заставать хорошие суда после Пасхи, пустившись на малом арабском судне в Царьград, слишком 40 дней влачил на море самую бедственную жизнь.

Уже смеркалось, когда в виду селения арабского, лежавшего на каменистых высотах, прошли мы мимо малых, неизвестных развалин, к которым стекаются враждебные друг другу колена арабские, как на сборное, место для брани, иногда продолжающейся насколько недель, по совершенному их безначалию. Около четырех часов считается от Иерусалима до христианского селения арабов Рамы, где мы должны были провести ночь. Оно лежало несколько влево от настоящего направления на эль-Бир, древний Махмас (отколе, по преданиям, возвратилась Мария в Иерусалим искать отрока Иисуса); но по ненависти мусульман к имени христианскому, опасно было искать другого ночлега. Мы долго шли во мраке по отлогим высотам, когда, наконец, приветный лай собак открыл нам селение Рамы. Дикие назареи громкими воплями приветствовали нас в тесных улицах, где сидели на порогах жилищ своих и проводили в дом священника, каменный высокий сарай с камином. – Он встретил нас гостеприимно, но мы не могли укрыться от любопытной толпы, которую тщетно старались выгнать. Старшины селения пришли курить и пить кофе с нами, и мы уже спали, когда они все еще продолжали свою беседу. Рано утром пустились мы в путь.

Горы становились гораздо выше по мере приближения к Наблусу, от которого отстоит Рама на 11 часов. Трудная и узкая дорога иногда глубоко спускалась на дно долин, богатых оливами, иногда поднималась на каменистые хребты. Около селений арабских, которые как крепости приникли к вершинам гор, защищаемые местностью от частых взаимных набегов, или от хищности пашей Ключи водные, малые огороды и сады из маслин и смоковниц, вот все их приволье на утесах; но дикий вид их весьма живописен.

Часто встречались нам сами жители, в пестрых чалмах и синих рубашках, с ружьем и кинжалом. Смуглые лицом, смелой поступью они гнали пред собой вьючных ослов на соседние базары, и мрачен был их мирный «салам», коим приветствовали проводников наших, но он не относился к франкам, и только огненный, враждебный взгляд косвенно падал на нас из-под их нависшей чалмы. Иногда, в самых тесных ущельях, один или два вооруженных араба сидели на отвесных утесах над самой дорогой, как бы желая преградить путь; но они равнодушно на нас смотрели, облокотясь на длинные ружья. Это были скитающиеся бедуины, и я не знаю, что их удерживало от нападения, ибо мы не могли ни защищаться, ни их настигнуть на высотах и нас только ограждало присутствие муссолимова стража.

В полдень отдыхали мы на дне долины, близ малого ключа, бьющего из скал, около уединенной развалины, ныне служащей оградой масличному саду, но которая в древности была замком или монастырем, судя по объему ее основания. Два пустынных бедуина, остановясь близ вьюков, хотели непременно быть участниками нашего полдника; они так жадно и пристально смотрели нам в глаза, что мы вынуждены были утолить их голод; но они без малейшей благодарности приняли от нас пищу, как бы законную дань путников. Тогда же приблизился к нам араб Вифлеемский, идущий из Наблуса; он спрашивал знакомого ему игумена: в мире ли селение его с Иерусалимом и не опасно ли для него будет пройти близ стен города? Узнав, что я русский, он приветствовал меня со знаками уважения и, положив руку на сердце, сказал по-итальянски: Бейзаде московский! Я христианин и католик. Скажи мне, скоро ли придет царь наш освободить Святую землю! Мы все его; о да избавит он нас от ига языческого!» – Трогательно и лестно было слышать в диких ущельях Иудеи сие простосердечное воззвание араба к царю русскому, к сей единственной вечной надежде Востока.

Далее, еще около трех часов продолжаются каменистые, пустынные горы Иудейские, усеянные дикими кустами. Наконец, открывается посреди их узкая, длинная долина, оживленная частыми селами и обработанными полями. Она простирается к северу до Наблуса, который лежит в цветущем ущелье, примыкающем с левой стороны к сей долине. Положение его очень живописно, между двух высоких гор, на быстром потоке, который струится чрез весь город, окруженный стенами и масличной рощей. Роскошная тень садов и ключевые воды дают месту сему особенную прелесть в глазах диких жителей горного края. К северу круто над ним поднимается вершина Гевала; на скате же южной горы Гаризима, столь знаменитой в писаниях долгим становищем колен израильских и незаконным храмом Самаритян, есть еще остатки древнего Сихема; его заменил в средние века Неаполь, или Наблус, по восточному выговору сего имени. За полчаса от него показывают славный студенец Иакова, вокруг которого впоследствии создана была церковь в память беседы Христовой с самарянкой; но я не мог утолить его живыми струями благочестивой жажды.

Хотя слышал я в Иерусалиме о буйстве арабов Наблуса, которое считаются самым диким племенем Палестины, и хотя наместник латинский советовал мне идти в Назарет дольней дорогой, чрез Раму и пашалик» Акрский; однако же, я предпочел горную, как самую краткую, и поздно уже раскаивался в своей неосторожности. Солнце садилось, когда мы достигли Наблуса; но едва вступили в городские ворота и приблизились к главной мечети, которая по красоте и обширности своей являет зодчество византийское, как внезапно толпа детей, всякого возраста встретила нас ругательствами. Шум и вопль беспрестанно умножался с числом их; они преследовали гяуров с пронзительными криками, которые легко могли бы возжечь ярость дикого племени; теснота улиц, полных народом, не позволяла ускорить хода, и в таком поругании должен был я следовать через весь город, до другого края, где ожидал нас ночлег в доме священника.

Но и там я не нашел покоя; народ толпился на дворе и в дверях. Я послал скорее письма Мусселиму, родственнику иерусалимского; но его не было в городе. Между тем навестили меня старшины арабские Наблуса и вслед за ними наместник градоначальника. Прочитав фирман мой, он предложил свои услуги; я просил изгнания толпы, жалуясь на бесстыдство детей, и он отвечал мне, что велит их всех заключить в темницу. Я улыбнулся его ложной угрозе и просил только проводника на следующий день; но он объявил, что прежде необходимо испросить для меня свободный пропуск у горного шейха, живущего по дороге к Назарету, и обещал немедленно к нему послать гонца. Все сие, однако же, было только притеснением с его стороны; ибо вскоре прислал он просить у меня подарка за свои труды. Я отвечал ему, что фирман освобождает меня от всякой подати местному начальству. Тот же посланный возвратился с известием о приезде Мусселима, и с ласковым словом от наместника, что с сей поры, он уже не начальник, а только первый слуга и потому имеет право на денежное награждение. С презрением я отказал, но он прислал мне еще в третий раз сына своего, прося утешить чем-нибудь хоть отрока, и мой спутник дал ему несколько левов. Поздно вечером пришел ко мне страж Мусселима, который видел меня в Иерусалиме с поздравлением о благополучном прибытии в Наблус и с письмом к шейху селения Джинин, где мне надлежало провести следующую ночь; я приказал благодарить градоначальника и просить у него проводника до Назарета и несколько стражей для спокойного выезда из Наблуса. Довольно рано утром в сопровождении оных вышли мы за городские ворота; но другие неприятности ожидали меня в сей тягостный день.

Хотя я очень желал посетить развалины Самарии или Севасты, отстоящей только за два часа от Наблуса, ибо еще в Иерусалиме много слышал о мраморных остатках ее знаменитого храма Предтечи, на месте его темницы, однако же, неудовольствия, которым подвергся в Наблусе, заставили более помышлять о скорейшем выходе из столь диких мест, где ежечасно могло пострадать от буйства черни имя русское.

На вершине горы Ге---а ------о скрылся от нас проводник, чтобы отвести ---одную лошадь шейху ближнего селения, и если бы не поклонники, которые на обратном пути в Дамаск, выехали в одно время с нами из Наблуса, мы бы совершенно потеряли дорогу по диким ущельям, ибо ----- наши ее не знали. Когда же утомленные зноем, спустились мы в глубокую долину, чтобы зачерпнуть воды из колодца, нас обступили несколько горных бедуинов, вместе с женами наливавшие около него меха и водоносы. Франкская одежда сделала меня предметом их любопытства, и они требовали, чтобы я показал оружие, потому что им казались удивительными пистолеты мои с пистонами и особенно длина сабли. Я тщетно уверял их, что на Западе обнажать оружие служит знаком вражды, они настаивали и хотели удержать мою лошадь. Тогда игумен Вифлеема, предвидя их буйство, дал мне тайный знак и речами отвлек к себе внимание бедуинов; я воспользовался сим мгновением, чтобы исторгнуться из их толпы.

Несколько далее нагнал нас коварный проводник, в виду укрепленного селения, которое находясь на высоком утесе, целый год отражало упорную осаду войск Абдаллы паши Акрского и заставило их, наконец, удалиться. Мы продолжали следовать горами до большого селения Джинин, лежащего у самой их подошвы, при начале роскошной и обширной долины Эздрелонской, которая отделяет горы Самарии от гор Галилейских. Там следовало нам провести ночь, и поклонники расположились станом вне селения; но шейха, к которому мы имели письмо, не было дома и народ, привлеченный моей западной одеждой, с шумом толпился вокруг нас на улицах, напоминая отчасти гостеприимство Наблуса. Никто, однако же, не хотел впустить к себе в жилище; один только христианин случился в толпе и, отведя в сторону игумена, тихо сказал ему: «Шейха нет, а народ в волнении; присоветуй удалиться Гейзадей, и следовать до Назарета; на поле остановиться опасно, ибо вся сия толпа, под предлогом любопытства нахлынет в шатер ваш, чтобы найти случай что-либо похитить, и закидает камнями, если станете изгонять. Так пострадал уже здесь консул франкский из Саида; он был сам ранен и потерял одного из людей своих».

Положение наше было самое затруднительное; день склонялся к вечеру, кони и лошаки утомились, а до Назорета еще оставалось семь часов хода и саисы не хотели идти далее. Но игумен, по долгому пребыванию в Вифлееме, зная хорошо язык и нравы арабские, выручил нас своей хитростью и благоразумием. Он умел поссорить проводника нашего с саисами, убедил его идти до Назарета, ибо не нашел в Джинине шейха, которому должен был сдать нас благополучно; и саисы принуждены были покориться, ибо перевес был на нашей стороне. Но по несчастью, отойдя за два часа далее, увидели мы в поле самого шейха и, опасаясь, чтобы он из корыстолюбивых видов, не пригласил нас обратно в Джинин, избежали его встречи. Коварный проводник, пользуясь сим случаем, не хотел более нам сопутствовать и тем принудил бы остановиться, если бы хитрый игумен, обещанием наград не возбудил против него саисов, упрекая их в боязни и рабской покорности к воле проводника. Раздраженные они решились, вопреки ему, продолжать путь, обещая найти дорогу и без него, и в свою чреду проводник принужден был покориться, чтобы не лишиться платы. Но ярость кипела в его сердце; пользуясь темнотой, он то отставал от вьюков, то со свистом скакал мимо на борзом коне своем, и два раза сбивал нас на Дамасскую дорогу.

Между тем мы по возможности ускоряли путь свой вдоль цветущей долины Эздрелонской, усеянной богатыми селами, и я узнал сквозь сумрак одинокий, величественный Фавор прежде, нежели мне его назвали. Скоро достигли мы подошвы каменистых гор Назаретских и, потеряв ночью настоящий путь, начали подыматься непроходимой стезей по скалам, так что саисы должны были часто помогать лошакам переступать с камня на камень. Около часа мы уже скитались по сим утесам, не зная, где мы и куда идем; уныние и усталость совершенно овладели нами, когда внезапно встающая луна озарила не в дальнем расстоянии лежащий в малой лощине Назарет и высокую стену монастыря латинского, которым начинается город. С невыразимой радостью устремились мы в желанную обитель предаться отдыху после 15 часов хода или лучше сказать бегства.

На следующее утро ласково приветствовали нас латинские иноки монастыря Благовещенья. Они отворили нам свою прекрасную церковь, которая не более как сто лет воздвигнута на развалинах древней. Остатки основания и столбов свидетельствуют о ее прежней обширности. Нынешний храм имеет три яруса; расположение его странно и величественно. При самом входе представляются взорам два высокие крыльца посреди церкви; они ведут на хоры, где находится главный придел, примыкающий к высоким кельям» монастыря. Промежду сих всходов, широкая мраморная лестница спускается прямо против западных врат в нижнюю часть храма; подземный придел, под престолом коего означено мраморным кругом место благовещения. Позади пещеры есть еще один исподний покой, ибо евреи для избежания зноя пользовались утесистой природой, и почти всегда четвертой стеной нижнего яруса их домов служила сама скала, о которую опиралось все жилище.

В открытом преддверии сего вертепа, с левой стороны предстал архангел Св. деве, стоявшей на молитве в углублении пещеры. Гранитным столбом означено место явления Гавриила, но арабы отбили его основание и он странно висит, приникнув к своду вертепа. Великолепная картина отличной, но неизвестной кисти изображает над самым престолом благовещенья, дивное событие сего святилища. Очаровательный красою ангел с лилией в руке преклонил на облаках колена, возвещая непостижимое таинство воплощения, и на лице его более изумления и страха, нежели в божественных чертах сидящей Девы. Они выражают только покорность и скромное смятение; земная красота Марии затмевает небесную славу архангела. Благочестие испанцев увенчало чело Св. Девы высокой тиарой из богатейших алмазов, и сие странное украшение не только не искажает живописи, но придает ей напротив новое очарование; ибо яркий блеск драгоценных камней, падая на лицо Марии, озаряет его особенным светом, который сияет в ее небесных очах. Я никогда не видал ничего совершеннее сей картины, восхищающей всех пришельцев Запада, и пораженный ею во мраке пещеры, в священном ужасе мечтал я быть свидетелем самого события. Хотя есть еще несколько картин в храме, примечательных по своей живописи, подобно как Св. семейство в средней галерее и другое благовещение в верхней церкви; но ни одна из них не может сравниться с первой. Изящные произведения художников Запада имеют особенное достоинство в диких краях Востока, перенося на миг странника из земли варварства в благословенное отечество искусств.

Трогательный обряд оживляет каждый вечер ------ величие храма. Все латинские дети арабов, обучаемые закону Божию римскими миссионерами, попарно в белых одеждах вместе с братией святилище, оглашая его гимнами в честь Богоматери и преклоняя колена пред каждым из многочисленных престолов. Хотя нет гармонии в звуках, но, но отрадны сами их песни: «Ave Maria». Детская невинность, напоминая небесную чистоту вестника благодати, освящает в устах их ангельский привет: Ave Maria! И невольное благоговение проникает душу, когда глубокие своды храма вторят младенческому хору: Ave Maria! Ave Maria! И когда сквозь открытые врата святилища, на ясном небе Востока, вечереющий день благочестиво гаснет в звуках: Ave Maria! Ave Maria!

Четыре другие церкви воздвигнуты в Назарете, на память первых годов Христа, или кротких Его подвигов во дни проповеди, когда любил Он возвращаться из пустыни и Иерусалима в свою земную отчизну Галилею. Греки владеют только одной, очень древней, и показывают внутри оной ключ, из которого черпала Св. Дева, неосновательно уверяя, что на том месте было благовещение. Им противоречат и обширные развалины монастыря, и древнее благоговение Востока к вертепу Марии. Остальные церкви принадлежат латинам и соединенным с ними маронитам. В одной уцелела еще, по преданиям, часть стены ветхого дома Иосифа, где малолетний Иисус помогал ему в смиренном ремесле плотника и зодчий небесный не гнушался строительства земного.

В церковь обращена также древняя синагога, посреди коей в одну из суббот Спаситель кротко воссел между евреев и, открыв писания, прочел о себе пророчество Исаии: «Дух Господень на мне, ибо он помазал меня; послал меня благовествовать нищим, исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать плененным отпущение и слепым прозрение, отпустить сокрушенных в отраду, возвестить лето Господне благоприятное». И из сей синагоги повлекли Христа разъяренные евреи, когда Он объявил им, что ни один пророк не приемлется в своей отчизне. Они повлекли его на страшную стремнину, чтобы свергнуть с утеса в долину Эздрелонскую; но там Он скрылся, освятив памятью своею место преступного замысла, которое доныне показывают за полчаса от города. Посреди третьей церкви маронитов, существует еще обширный, круглый камень, служивший, по преданиям, трапезой Господу и апостолам. Там же хранится и список с образа Спасителя, которого подлинник был писан по просьбе царя армянского Авгаря апостолом Фаддеем, к принесен им вместе с проповедью Евангелия в Эдессу. Живопись очень древняя и черты наброшены суровой кистью; но сам образ Христа имеет сходство с тем идеальным ликом, который привыкли мы себе воображать по древним описаниям. Черные глаза исполнены выражения, черты правильны, но слишком усы локоны и мрачен вид.

Две трети жителей Назарета христиане, большей частью римского исповедания, и потому духовенство латинское пользуется обширными правами. Оно даже свободно может совершать крестные ходы по улицам в полном облачении; дело неслыханное в Иерусалиме, хотя от того же блюстителя Св. земли зависит сей монастырь Благовещения, равно как и все обители Палестины и Галилеи. Но другие, лежащие вдоль поморья Сирии, выше Акры, на островах и во всех пределах Востока, относятся прямо в Рим к пропаганде, которая поддерживает их для проповеди евангельской. В каждом из монастырей Св. земли всякие три года сменяется по одному миссионеру. Красноречие и образованность сих проповедников действуют на соседних арабов, часто обращая их к христианству, и вместе с тем, покровительство Франции при Порте оттоманской и смелость духовных лиц латинских в обхождении с местными властями вселяют в сих последних особенное к ним уважение.

Сам Абдалла, паша Акры, в чьих областях находился Назарет, отменно был обходителен с иноками Благовещения. Посетив храм сей, он с благоговением поклонялся св. местам и не позволил принести себе трубки. За несколько лет пред сим, желая овладеть достоянием древнего монастыря Богоматери на горе Кармил, он привел в совершенный упадок сию обитель ----- впоследствии строго приказал Аге Назаретскому наказывать своих подданных за обиду христиан, ибо он устрашился Запада по своему приморскому положению, и почувствовал все выгоды, которые ему приносят монастыри галилейские.

Чума начиналась в Акре, где Абдалла паша оцепил 15 домов, посылая в них нужные от себя припасы, за высокую цену. Все были в смятении в Назарете. Живые уже перестали сообщаться, хотя продолжали выходить из домов. Иноки латинские приготовили на монастырском дворе огражденный престол. Миссионеры римские, отделяясь от прочей братии, обыкновенно служат на нем во все продолжение чумы, в присутствии болящего народа, жертвуя собой для духовного спасения стольких сокрушенных. Слухи о заразе побудили меня оставить путешествие на озеро Тивериадское и искать корабль в ближайшей пристани Каиафы, лежащей за 6 часов от Назарета, у подошвы горы Кармила. Там обыкновенно останавливалась суда, избегая соседней пристани Акрской, чтобы не платить паше лишней подати и не быть в руках его, под стражей двух замков, заключающих устье гавани. Равным образом малые суда греческие и арабские, приносящие в Яффу поклонников, отплывают на все время Пасхи в пристань Каиафы; ибо отмели Яффы, при сильных западных ветрах, господствующих на Средиземном море, подвергают их опасности быть разбитыми. По истечении срочных дней, начальники кораблей ездят сухим путем в Яффу, чтобы условится о цене с поклонниками, или ожидают их близ Кармила и подплывают к берегу Яффы тогда только, когда бывают уверены в числе их.

Игумен латинский послал утром пешего араба к иноку монастыря Кармильского, живущему в Каиафе, осведомиться о судах, и сей посланный, избранный по быстроте своего хода, которой отличаются горные жители, возвратился вечером; но он не принес нам удовлетворительного известия и мы принуждены были искать севернее другой пристани. Между тем, пользуясь сим временем, я хотел посетить гору Фавор, отстоящую только за три часа к юго-востоку от Назарета, и на другой день приезда, рано утром пустился в путь.

Довольно долго подымаясь и спускаясь по Галилейской цепи, я переехал поток Киссон, знаменитый во дни пророка Илии, совершившимся близ него закланием жрецов Ваала, вокруг их поверженного кумира, и далее у южной подошвы гор, достиг я цветущей долины Эздрелонской. Одиноко стоит при начале ее величественный Фавор, как бы огромный пьедестал, избранный для великого события. Только с севера несколько придерживается он к горам, над коими гордо поднимает коническую главу свою, достойную быть престолом преобразившегося Бога. Цветущая зелень трав и дерев, облекает его от подошвы до вершины, как бы роскошной ризой. Обилием его пользуются жители соседнего селения Деворы, которое сохранило именем своим память пророчицы иудейской, пригвоздившей враждебного Сиссару к подошве Фавора. Менее часа должно подыматься на священную сию гору, которая имеет отвесной высоты до 500 сажень. По мере приближения к ее вершине свежее становится зелень, разнообразнее деревья, прохладным садом венчающие росистое чело Фавора, наподобие высокой горы Эдема.

На самой вершине обширная, хотя не ровная площадь покрыта развалинами. Еще сохранился вокруг их глубокий ров и приметны остатки ограды, с семью вратами; ибо место сие, пустынное во дни Преображения, было укреплено иудеями в последнюю войну их с Римом; но твердыня Фавора, почти неприступная и заключавшая внутри стен дождевые колодцы, (и поныне утоляющие жажду поклонников), разрушена до основания императором Адрианом. Двумя столетиями позже, новые поселенцы уединились на священной горе, воздвигнув храм Преобразившемуся и подле оного еще две обители во имя пророков Моисея и Илии, как бы взамен тех скиний, которые хотел поставить здесь смятенный горней славой апостол. Несколько ниже была еще одна церковь на том месте, где Спаситель, сходя с горы, запретил ученикам разглашать о чудесном явлении. Развалины храма Преображения заметны на восточном высочайшем краю Фавора и еще сохранились своды нижнего яруса, куда прежде ежегодно приходил совершать литургию греческий епископ Птолемаиды.

Ныне же только латинские иноки Благовещения вместе с христианами Назарета, стекаются накануне праздника на священную вершину Фавора. Там проводят они в отдыхе или молитве летнюю ночь, очаровательную под небом Востока, окруженные течением ярких звезд. Еще до рассвета пробуждается Фавор их торжественным гимном, и солнце, восстающее из-за гор Аравии, первыми лучами озаряет в поднятой священником чаше дивное преображение хлеба и вина в искупительные тело и кровь, и пред сим великим таинством падает ниц смятенный сонм народа, как бы внемлющий гласу: «сей есть Сын мой возлюбленный, о нем же благоволих»!

Самый пространный и великолепный вид открылся мне с ближнего к развалинам утеса, и очарованный я не знал где и на чем остановиться взором. Глубоко подо мною расстилалась с трех сторон Фавора цветущая долина Эздрелонская, отовсюду огражденная синими горами. Прямо к югу стоял на краю ее двуглавый Эрмон, весь посвященный горькой памяти Саула. На восточной его вершине царь сей, объятый ужасом, вопрошал Пифонисеу Эндора, и там подняла она пред ним грозную тень Самуила, обрекшую отверженного владыку на гибель в Гелбоэ, у подошвы того же рокового Эрмона. Несколько правее лежал на высотах Наин, город вдовицы, утешенной востанием ее усопшего сына. На западе одинокий Кармил ограничивал сей хребет, прямым обрывом вторгшийся в море, как могучий щит Галилеи против волн Средиземных, Кармил верный своими вертепами скитавшемуся сокрушителю Ваала. К северу пространная цепь гор скрывала в ущельях Назарет и Кану Галилейскую, издали вознося на главе своей град Иудеи Вифулию, и спускаясь на восток к необозримым равнинам Харрана, отделяла еще от хребта своего две священные вершины: на одной из них пятью хлебами насытил Иисус пять тысяч алчущих; другая же, несколько ее выше, огласилась проповедью о небесном царствии, и в память блаженства нищих духом и чистым сердцем, слывет горою блаженства в Галилеи.

Но всего очаровательнее представлялось на востоке море Тивериадское, из которого стремится Иордан, пробивая себе глубокую долину, приметную в отдалении только по резким изгибам хребтов. Посреди сей горной, разнообразной картины, отрадно отдыхают взоры на чистом лоне Галилейских вод, мирно спящих в утесистой колыбели, как бы во дни своих рыбарей, уловивших вселенную. Уже все дышит другой жизнью окрест сего священного зерцала, и когда в тишине ясной ночи те же яркие звезды дрожат в его волнах, и те же давно знакомые призраки гор ложатся на его свежее лоно, – оно временем отражает на их вершине враждебные огни бедуинов, и взамен мирных апостольских мрежей, длинная тень копья скользит вдоль берега по смятенным струям, когда пустынный всадник приближается во мраке поить коня ночными водами озера.

Далеко было за полдень, когда я возвратился с Фавора, и в следующий день оставил Назарет. Горами Галилейскими лежала дорога, на расстоянии трех часов до большого селения арабского, древней Дио-Кесарии, укрепленной Иродом Антипою для зашиты всей Галилеи и разрушенной при императоре Константине за возмущение евреев. Город сей имел некогда своего епископа, и еще видны на высоком холме остатки крепости и обширного монастыря во имя праведных Иоакима и Анны, ибо здесь по преданиям была их родина. Далее спустились мы в приятную долину, усеянную селами и садами; кое-где пересекалась она легкой цепью холмов, простираясь на запад до новых высот, ограждающих равнину Птолемаиды.

Море и Кармил вместе открылись взорам. Бурная стихия образовала обширный залив у подножья горы, которой священное темя высоко возносится над водами, как путеводительный Фарос, исторгая первые слезы радости из очей жаждущих земли обетованной, и принимая последние благословения прощающихся с Палестиной. На краю сей широкой равнины и на другом мысе залива белели зубчатые стены многобашенной Акры, и ее легкие минареты чуть видными чертами рассекали синюю даль. С родственным чувством смотрел я на сию твердыню, как на роковой предел завоеваний бурных, и мысленно представлял себе на полях отечества продолжение той заветной черты, которую здесь протянул Восток пред завоевателем Запада, поставив на двух краях ее две неодолимые грани, о кои разбился победный талисман Наполеон: – Акра в Кремль откликнули друг другу гул двойного его поражения.

Избегая чумы, мы оставили в стороне Акру и спустились вечером в очаровательную равнину, окруженную с востока амфитеатром лазурных гор; она опиралась к северу о каменистый хребет, круто входящий в море. Живые воды отовсюду струилась по сему живописному поморью, усеянному многими селами и богатыми дачами арабов и франков. Дома их стояли вдалеке на отлогих высотах, в прохладной зелени маслин и смоковниц и на берегу источников. Вечернее солнце, утопая в кипящей золотом пучине средиземной, медлило последними лучами на столь пленительной долине, местами проливая свет, местами оставляя тень, как искусный художник, резкими чертами дивной кисти дающий полноту своей картине.

Было уже темно, когда близ широкого ручья представились нам развалины, подобные замку или аббатству. Я не мог рассмотреть, какое это было здание: быть может, одна из твердынь ордена Тевтонического, которыми владел он в последние времена крестоносцев на высотах Саронских, когда уже вся сила рыцарей стеснилась в одной Акре и ее окрестностях. По другую сторону ручья, на высоком холме, мелькали во мраке еще обширнейшие развалины, поросшие кустами, и посреди их возвышался одинокий столб, как бы единственный свидетель давно замолкшей на востоке славы крестоносцев.

Сильно влекло меня любопытство к сим остаткам малоизвестным, ибо они не лежат на обыкновенной дороге из Акры в Тир, от которой мы уклонились вправо, чтобы провести ночь в христианском селении маранитов у подошвы каменистого хребта; но я не мог удовлетворить своему желанию. Спутники мои и проводники, утомленные долгим ходом в течение десяти часов, поспешали к ночлегу; голоса арабов, всегда вооруженных и хищных, раздавались по сторонам, и мне не возможно было одному подыматься по обломкам на вершину холма. Я продолжал путь и поздно достигнув селения маронитов, ничего не мог узнать от них о развалинах, кроме того, что много подобных рассеяны в окрестности, и что столб сей означает место древнего города.

Ласково пригласил нас в дом свой латинский священник маронитов; он слышал обо мне от своих поклонников, недавно пришедших из Назарета, и любопытствовал узнать о будущей судьбе Порты. Довольно рано поднялись мы в путь и следовали сперва на запад, вдоль хребта, по той же цветущей долине до самого моря, где круто подымалась на север дорога, по диким и почти неприступным утесам, известным в древности под именем лестницы тирян. Оттоле, вдоль самого берега и на расстоянии шести часов до Тира, стезя идет местами по обрывам скал, местами по пескам поморья, где отступающие от оного горы, образовали тесные долины. Последняя из них, перед самым городом, обнимает малый залив, на южном мысу коего есть следы крепости Александра Македонского, а на северном стоит сам Тир. Долина сия богата ключами, бьющими с гор, из искусственных колодцев, которыми в древности славилось сие место, ныне опустевшее, как и все окрестности города.

Тир стоит на полуострове. Тесный перешеек его был первоначально образован плотиной, соединившей по воле Александра берег Финикии со столичным ее островом, на котором вновь основались Тиряне после нашествия Навуходоносора; насыпи и пески расширили впоследствии сей оплот. Процветавший верою Спасителя в первые века христианства, Тир вместе с поморьем Сирии подпал магометанам в 635 году, и был освобожден, по долгой осаде Балдуином III, королем Иерусалимским. Во всеобщем завоевании Палестины Саладином, город сей один отразил от стен своих Султана. Доблестный маркиз Монфератский возбудил воинственный дух его жителей, и еще на сто лет сохранил своему племени и королям Кипра сей крепкий оплот. Но к 1289 году и сам Тир не устоял против несметных полчищ египетских, и после трехмесячной, кровопролитной осады с моря и земли, сдался египетскому султану.

И поныне есть отпечаток рыцарства на его остатках; часть его башен принадлежит еще средним векам, равно как и восточная стена, возобновленная на древнем основании и ограждающая со стороны земли. Укрепления с моря пали, но еще видны два оплота, полукругом входящие в волны, с обломками башен на двух краях. Здесь была некогда знаменитая пристань, лучшее сокровище Тира, которая ныне по мелководью едва может служить пристанищем для лодок рыбачьих. Арабы и купечествующее Франки, населяют остатки Тира. Над их дверями часто встречаются изваянные гербы рыцарей. Несколько домов сохранили прежний вид свой; но западные пришельцы, соображалась в строении новых жилищ своих со вкусом и климатом Востока. Они воздвигали высокие терема, с одним лишь покоем в каждом ярусе и внутренним двором, который вместо залы служил сообщением всему зданию. Главным его украшением были высокие и обширные террасы, с вершины коих наслаждались рыцари прохладой восточной ночи, вечерними картинами Сирийских гор, и утренней тишиной волн средиземных. Одни лишь храмы и бойницы не изменяли мрачному духу их отчизны, и тяжкой печатью завоевания приникли к поморью Сирии. Но древняя, соборная церковь Тира, с великим торжеством освященная сонмом епископов при царе Константине, совершенно обрушена. В ней покоился некогда прах именитого учителя церкви Оригена, и летописца крестовых походов архиепископа Вильгельма и самого императора Фридриха Барбароссы. Несколько развалин и два опрокинутых столба остались от сего храма.

Все что ни скажешь о Тире, только засвидетельствует истину грозных видений, обрекших его быть пустынным камнем посреди моря, для сушения мрежей. Его греховное величие, как вечный соблазн Иерусалиму, сильно тревожило сердца пророков, и каждый предрекал ему гибель, доколе он не рассыпался под бременем горних проклятий. Долга и величественна клятва Иезекииля, потрясающая в самых основах преступный город, источающая казнь ему из каждого его житейского блага.

Кратно и бурно заклятие Исаии, как один убийственный взгляд:

«Плачьте корабли Кархидонские! Он пал, к нему не плывут уже от земли Хиттийской, он отведен в плен. Кому подобны были живущие на острове купцы финикийские, преходящие море? В воде многой семя купеческое; как вносимая жатва купцы языческие. Посрамись Сидон, сказало море, и сила морская рекла: не болела, не рождала я, не вскормила юношей, не воздоила девиц, но всех обуяет болезнь в Египте, когда услышат о Тире. Идите в Кархидон, плачьте живущие на островах: не Тир ли был величанием вашим до своего падения? Кто совещал сие на Тир? Давно ли он сделался худшим? Не его ли купцы славные князья земли? Господь Саваоф совещал рассыпать всякую гордыню сильных и обесчестить все славное на земле. Возделывай нивы; уже не придут корабли от Кархидона; уже не укрепится на морях рука твоя, прогневляющая царей. Плачьте корабли Кархидонские, отныне будет Тир, как песнь блудницы».

Мы провели только несколько часов в Тире, и когда с наступлением ночи подул от земли обычный ветер, пустились в малой арабской барке вдоль берегов, осторожно проходя мимо подводных камней пристани Тира. Во мраке остался за ними древний Сидон, ныне Саид, одно из лучших мест Сирии; вместе с рассветом поднялся ветер с моря, постоянный в сих краях во все течение дня благоприятно, он нас донес около полдня до живописного Бейрута, лежащего у подошвы Ливана в малом заливе, который огражден с севера высоким хребтом гор.

Бейрут, в древности Берит, был одним из богатейших городов поморья Финикийского и впоследствии служил укрепленной пристанью для крестоносцев. Короли кипрские, получив его в наследство вместе с другими прибрежными городами Сирии, всегда направляли к нему суда свои по соседству острова. В одно время с Тиром и Акрой подпал он власти мусульман. Стены его и башни частью принадлежат векам средним, частью обновлены живущими в окрестных горах Друзами, которым, долго принадлежал Бейрут, как лучшее место для их торговли с Западом. Свирепый Джезар, паша Акры, присоединил его к своему пашалику; но еще в свежей памяти у жителей знаменитый эмир друзов Факр-эль-дин, с великой славой правивший сим народом в начале протекшего столетия и даже странствовавший по Европе. Все города показывают развалины его дворца и фонтанов. Однако же укрепления Бейрута совершенно незначительны; они много потерпели от нападения нашего флота в Турецкую войну при императрице Екатерине, и еще недавно малая толпа греков едва не овладела городом. Ночью вошли суда их во глубину залива и уже захватили они северные башни; но собственное их буйство и беспорядки были причиной скорого изгнания.

Город сей, прежде незначительный, ныне сделался богатейшим на берегах Сирии, по удобству своей пристани, как лучшее место для складки товаров, и привлек к себе караваны Востока. Консулы всех держав, доселе жившие в Акре, избрали оный для своего пребывания. Частые притеснения, которым они непосредственно подвергались в Акре и средоточие торговли заставили их предпочесть Бейрут, лежащий на средине всего поморья, имея Яффу, Акру и Тир с одной стороны, с другой же Триполи, Лаодикию и Александретту, и находящийся только на расстоянии четырехдневного пути от Дамаска. Со дня на день возрастает его благоденствие, но торговля более производится с Каиром, Египтом и Западом, нежели со Смирною и Царьградом, и потому не мог я найти себе желанного корабля.

Все племена Востока составляют народонаселение Бейрута, возвышающееся до 20 тысяч. Греки имеют там прекрасную церковь и своего епископа, зависящего от патриарха Антиохийского; латины содержат монастырь под ведением Рима. Очаровательная долина, посреди которой стоит город, простирается до подошвы Ливана, и усеяна шелковичными садами, главным богатством сего края. Жители менее угнетены по соседству друзов и маронитов, сих горных и независимых детей Ливана, из которых последние смело проповедуют христианство в областях паши Акрского и готовы поддержать оное своим оружием. Еще с давних времен отделились они от церкви греческой и назвались маронитами, по имени одного из своих отшельников, св. Марона, славного в V столетии, но политическая ненависть к правлению византийскому более, нежели догматы веры, была причиной их отпадения, и они сохранили неизменно в продолжение стольких веков свою народность турков и арабов. Присоединясь к латинам во время крестовых походов, они в протекшем столетии совершенно подпали власти Рима, но имеют, однако же, собственного патриарха и епископов и производят на древнем сирийском наречии богослужение, сходное обрядами с греческим. Многие монастыри принадлежат им на горах Ливанских, но главный из них, Антура, был разрушен по возникшим в нем беспорядкам.

Долгое время истинная вера друзов была глубокой тайной. Около 1000 лет после Р. X. Гаким, халиф Египта, объявил себя в порыве безумия богом, и несколько из ослепленных его последователей, избегая гонения, укрепились в горах Ливанских и образовали народ независимый, который и поныне держится оружием и неприступностью своих ущелий. Но немногие из сего племени были посвящены во все таинства веры, и потому Друзы делились на просвещенных и невежд. Сии последние, темными понятиями о воплощении, давали повод несправедливо называть себя христианами. Все они состоят под управлением многих шейхов, зависящих от одного наследственного великого эмира, который платя известную дань паше Акрскому, властвует независимо в горах своих. Лет за сорок тому назад, он и его семейство, обратились к христианству и сделались ревнителями римской церкви, но они скрывают от мусульман веру свою подобно, как и предшественники сего эмира таили первобытную свою религию, придерживаясь в обществе магометан их обычаев и обрядов.

Недалеко от стен Бейрута, к северу, раскинуты на самом поморье многие столбы, быть может, остатки храма морской богини, оракул коей обрек чудовищу княжескую деву Верита. Далее на расстоянии двух верст, где впадает малый ручей во глубину залива, показывают то место, где явился св. Георгий обреченной жертве, и несколько ближе к городу, остаток стены знаменует само место умерщвления чудовища от руки великомученика. Память его в столь же великом уважении в Бейруте, как и в Лидде, где он был погребен и почти в каждом из городов Сирии посвящена ему хоть малая часовня, ибо христиане Востока, преданные без защиты во власть магометан, избрали сего небесного витязя своим покровителем.

Очаровательные и пространные виды открываются, с вершины высоких домов Бейрута; приятно развлечены взоры плодоносием долины, зеленеющей шелковицами. Окрест нее роскошно цветут обработанные холмы; над ними возвышаются горы величественными уступами, подобно амфитеатру, созданному для зрелища вечернего моря, когда, как бы по знаку опускаемых в пристани парусов, оно последней, широкой волной расстилается в мирном заливе. К северу восстает громкий в писаниях Ливан, охраняющий ночь неусыпными мольбами своих отшельников, и над ним исполинский Анти-Ливан, искони поседевший снегами, праотец Сирийских гор.

Я очень желал посетить знаменитые монастыри Ливана, которые дают горе сей одинаковую святость с Афонской. Там рассеяны по ущельям богатейшие обители маронитов, видные даже из Бейрута, и кельи армян и сириян. Епископ латинский имеет кафедру в монастыре Ливанском и патриарх Антиохийский, Мефодий, живущий в Дамаске, часто ищет в горах приюта между иноками греческими, сохранив от прежней, обширной епархии один лишь великолепный титул: папы и патриарха Божьего града Антиохии, Сирии, Иверии, Киликии, Месопотамии и всего Востока. Остатки славных на Ливане кедров, величественные развалины храма солнца в Баальбеке, горные жилища друзов и сам Дамаск, столица Востока, все завлекало мое любопытство; но слухи о чуме, дважды возобновлявшиеся в течение моего пребывания в Бейруте, воспрепятствовали мне продолжать путешествие, ибо никакой корабль не принял бы нас при появлении заразы.

Устрашенные жители стали реже показываться на улицах и собирали широкие свои одежды, дабы избежать прикосновения. Все надеялись, однако, что зараза не будет в равной силе с той, которая за два года пред тем опустошила Палестину, потому что она шла не из Алепа, где самый гибельный ее зародыш. По наблюдениям Востока, язва не рождается под ясным небом верхнего Египта, но всегда скопляется на равнинах Алепа или на низменных берегах Дуная. Простираясь от Валахии до Царьграда, она уменьшается в столице зимними холодами и, переносясь в Египет, свирепствует вдоль всего Нила до времени его разлития в июле, ибо зной и холод служат ей равным противоядием. Осенью болезнь переходит в Сирию и возвращается в Константинополь, но уже действия ее очень слабы и первые морозы совершенно ее прекращают.

Некоторые утверждали, что Абдалла, паша Акры, с умыслом разгласил о появлении чумы, чтобы удалить от себя турецких лазутчиков, ибо давно уже лежала на нем опала Порты. Дважды объявленный врагом султана, он был даже раз осажден в стенах Акры войсками трех пашей: Дамасского, Алепского и Аданского, но их усилия остались тщетны по недостатку орудий. Бедуин родом, он был воспитан при дворе последнего паши, кроткого Солимана, который долго властвуя в Акре после кровожадного Джезара, понес за собой в могилу благословения всего народа. Богатый еврей Юсуф, еще при Джезаре управлявший всеми делами, был наставником и благодетелем молодого Абдаллы и даже доставил ему пашалик, представив юношу народу тотчас по смерти Солимана; но дикий сердцем бедуин сохранил все пороки своего племени и, завидуя богатствам Юсуфа, велел коварно удавить его на пороге собственного дома. Одна черта сия может дать ясное понятие о нраве Абдаллы.

Пять дней тщетно ожидал я корабля в Бейрут, пользуясь гостеприимством консула Сардинского, Г. Пагано, и должно отдать полную справедливость, что на Востоке всех лучше устроены консульства сардинские, ибо места сии всегда занимаемы людьми отменно приятными и даже из лучших фамилий генуэзских. Бурно было мере и беспрестанные тучи, спускались с вершины Ливана. Горя, однако же, нетерпением возвратиться в отечество, я решался плыть на барке арабской в Кипр, отстоящий за 180 миль от Бейрута. Суда сии, подобные тем, на которых плавают по Нилу, совершают обыкновенно в одни сутки ясной погоды сие путешествие. Когда несколько утихли бури, не смотря на висевшие на горах туманы, я пустился в море, и на бренной ладье качаясь в неизмеримости волн, с невольной грустью провожал взорами, бегущий от меня берег Сирии.

Но едва потеряли мы из глаз вершину Ливана и предались открытому морю, еще не видя пред собой берега Кипра, как внезапно попутная буря, спустившаяся со снежного Анти-Ливана, ударила с шумом в высокие, треугольные паруса наши и понесла судно прямо к острову. Смущенный кормчий потерял направление и, завидя перед вечером синеющие вдали горы, повел на них барку, не зная к какому мысу причалить, потому что арабские корабельщики совершенно неопытны в мореходстве, плавая вдоль берегов без компаса и карты, и никогда не противоборствуя ветрам, чтобы не опрокинуть судна.

На рассвете приблизились мы к берегам Кипра, низменным с южной его стороны, от которых отбивали нас широкие волны разъяренной стихии; береговые стражи, в опасении чумы, ружейными выстрелами препятствовали пристать где-либо на пустынном поморье, но и без сего враждебного привета, непогода не позволила бы вашему судну причалить. Опасаясь быть брошенными на мель, мы поневоле стали на якорь в открытом море, которое еще сутки нас било. Жестоко страдая от качки, я не заметил как с наступившим утром, медленно стали мы подвигаться вдоль берегов, облеченных густым туманом, то подымая парус под слабый ветерок, то ударяя большими веслами, привязанными спереди барки; буря отнесла нас к Белому мысу, за 15 миль ниже Ларнаки. Когда же около полдня совершенно рассеялся туман, мы увидели пред собой низменные берега, огибающие широкую, открытую для ветров пристань; далее, позади обширной равнины, величественно развивался синий амфитеатр гор, идущих вдоль всего острова. Крестная гора, так названная по монастырю Креста, воздвигнутому Еленою на ее вершине, живописно возвышалась над всеми хребтами, как будто взамен утраченного Ливана. Во глубине залива веселый городок Марина, или набережная соседней Ларнаки, приглашал к себе путников; он обнесен садами и оживлен крылатым движением бесчисленных ветряных мельниц.

Неприятная встреча нас ожидала. Все консулы, опасаясь чумы, испросили у бея Кипрского позволение учредить осмидневные карантины на Ларнаке, Фамагусте и Пафосе; но карантины сии были не что иное, как голый, песчаный берег огражденный тыном; заключенные в оном томились под знойным небом. Не желая подвергнуться той же участи, я требовал себе другого приюта. По счастью имел я письмо к Г. Перестиани, который уже многие годы был нашим вице-консулом на Кипре. Узнав о нашем прибытии, он пригласил нас в дом свой, где мы держали тридневный карантин.

Местоположение Ларнаки самое нездоровое, по соседству болотистых озер, коих испарения томят всякое лето жителей убийственными лихорадками. Город сей сделался жилищем консулов и местом складки всех товаров острова, не столько по удобству гавани, сколько по своему средоточию между двумя портами, Пафосом и Фамагустой, и столичной Никосией. Он привлекает к себе все корабли, которые на пути в Европу или Сирию, всегда останавливаются в Ларнаке для свежей воды и припасов, что поощряет промышленность жителей. Не более семидесяти лет как населилась набережная Марина, где прежде стояло только несколько магазинов вокруг пустынного монастыря св. Лазаря. По преданиям острова, св. Лазарь был первым епископом древней Ларнаки (ныне видимой только в развалинах) и покоился по смерти под алтарем соборной ее церкви; но император Лев перенес мощи его из Кипра в Царьград. Так суждено мне было видеть две упраздненные могилы, дважды умершего мужа, ни в одной из них не упокоившего своих костей.

Кипр до последней войны греческой был самым цветущим из всех островов и самым вольным в областях Порты, завися прямо от дивана Султанского, над начальством своих архиепископов. Когда турки изгоняли с острова венецианцев, духовенство греческое, утомленное долгим игом латинов, благоприятствовало новым завоевателям, и вместо льготы получило от них право собирать непосредственно все подати острова, следующие Порте, и решать все тяжбы христиан, почти единственных его жителей. Таким образом, процветали религия и промышленность в Кипре, и бей Никосии с малочисленной стражей, был только первым слугой архиепископа, сменяемый при малейшем неудовольствии. Пятидесятилетнее правление просвещенного Хрисанфа, который умел с помощью паши Тарзского, усмирить мятеж одного из Беев, еще более возвысило благосостояние Кипра. Но он сам, уже в глубокой старости, был удален происками поверенного своего Киприяна, который себе на гибель овладел его престолом, ибо чрез десять лет пострадал в Никосии вместе с почтеннейшим духовенством. Бей Кипра, при первых слухах о восстании греков в архипелаге, коварно пригласил архиепископа и трех епископов на совещание и при выходе их из дворца, приказал повесить на смоковнице, стоящей пред вратами. Вслед за тем разосланы были военные отряды для расхищения богатых и многочисленных монастырей и для пленения их игуменов, которые все были убиваемы в Никосии. Сами миряне не спаслись от общего гонения; лучшие фамилии, из коих некоторые вели еще род свой от рыцарей, другие от венецианцев, пали под острием меча или бежали вместе с большей половиной жителей в Грецию и архипелаг.

С тех пор беи кипрские наследовали власть архиереев и начали самовольно сменять их, ибо независимость сего престола лишает оный зашиты патриарха; но, не смотря на то, духовные владыки острова не хотят подчиняться, вопреки древних прав своих, Царьграду. Между тем бей Кипра, продолжая зависеть непосредственно от дивана, пользуется своим отдалением, чтобы грабить остров, пленяющий многих царедворцев султана. Некоторые из франков, издавна поселившиеся в Кипре, действуют в том же духе, помогая бею разорять жителей. Они заблаговременно вносят ему подати за селения и получают от него монополию всей торговли; с неограниченной властью, во зло ими употребляемой. Все ныне страдает в Кипре или спасается из него бегством. Уже в нем осталось не более 80,000 жителей, платящих подать: но когда пустеет селение, бей раскладывает на другие села его повинности, нимало не снисходя к бедствию поселян, утративших защиту духовенства.

По окончании карантина посетил я почетнейшие лица в Ларнаке, начиная с епископа, который принял меня с большими церемониалом. Нигде столько как в Кипре, не соблюдают старинных обычаев, напоминающих еще времена венецианские. Узнав о моем приезде, бей Кипра письменно пригласил меня в Никосию и велел аге Ларнаки меня посетить. Я решил воспользоваться его приглашением, чтобы видеть столицу Кипра. Корабль, на котором хотел я отплыть, должен был еще идти нагружаться смолой на северном берегу острова, близ селения Левки. Кроме барок арабских не было других судов в Смирну; обо вся торговля Каира более производится с Сирией, Египтом и Западом. Отправив морем моих спутников, я в приятном сопровождении консульского сына собрался сам налегке в Никосию.

Это было вначале мая, когда все цвело полной жизнью на острове, и весна, сие родное время года для очаровательного Кипра, самым воздухом своим располагал к неге. С первого дня месяца жители уже приветствовали друг друга приветом весенним – пучками цветов. Прелестные киприотки, встречаясь с пришельцем, выплетали для него из длинных черных волос своих – розу, свое подобие; молодые греки разносили по улицам корзины цветов, среди народного праздника весны, продавая роскошную жатву майских лугов для взаимной платы красавицам, которыми столь изобилен Кипр. Они поддерживают и доныне древнюю славу острова, и в горных окрестностях Пафоса и близ развалин храма Афродиты, роскошно цветут ее девы, подобно диким плетеницам сельских цветов, обвивающих иногда обрушенные столбы ветхих капищ.

Оставив Ларнаку, мы долго следовали по иссохшему руслу потока, промеж густых кустов тамарина и розовых ветвей благовонного леандра. Стезя сия привела нас к легкой цепи холмов, отделяющей равнины поморья от внутренних частей острова. Переждав в христианском селении полуденный зной, мы продолжали путь вдоль очаровательной долины, огражденной горами. Северный хребет их, обращенный к берегам Анатолии, покрывается облаками, которые лежат на пятиглавой вершине Пендедактила, так названного по сходству своих утесов с перстами. На оных стоит замок с незапамятных времен, слывущий в преданиях дворцом царицы, и несколько его ниже, укрепленный монастырь св. Златоуста, остался на скалах отпечатком рыцарства. Я не имел времени посетить их.

Средняя полоса гор, идущая вдоль всего острова, подымается по мере приближения к западной его оконечности. Но по соседству Никосии, горы сии принимают различные приятные для глаз виды. Иногда одинокие холмы, отделяясь от главной цепи, уединенно стоят посреди равнины, как могильные курганы или обширные наметы. Кое-где мелькают на их вершине следы замков прежних независимых баронов Кипра; и доныне франки, тайно друг от друга, ищут сокровища посреди сих развалин, но без успеха, ибо многие из венецианцев скрывали в землю свои богатства, при набегах сарацинских и завоевании турецком. Некоторые платят даже большие деньги, чтобы отрыть в архивах, принадлежащих именитым фамилиям Венеции, истолкования иероглифических букв, которые изображены на стенах монастырей и замков и означают иногда, по уверениям жителей, подземные клады в тех местах.

Приятно видеть на пути в Никосии (отстоящей за 8 часов от Ларнаки) большие христианские селения с церквами, хотя и не великолепными, которые, по крайней мере, иоказывают какую веру исповедуют жители, когда во всех других областях империи Оттоманской нельзя распознать храма от простого дома. При захождении солнца, представилась нам вдали Никосия, обнесенная широким валом. Ее бойницы, куполы и легкие минареты вместе с садами, красиво возвышались из-за ограды как бы из огромной кошницы, поставленной посреди вечерней долины Кипра. Вратами Фамагусты въехали мы в столицу.

На следующее утро слушал я обедню в митрополии, в день ее храмового праздника Иоанна Богослова, и посетил архиепископа Нектария. Великими правами пользуется престол Кипра. Со времен второго вселенского собора архиереи его отделились от власти патриархов Антиохийских, император Зенон еще более возвысил их достоинство в шестом столетии, в награду за обретенные ими мощи апостола Варнавы, который родился в Кипре и был открыт в Фамагусте с собственноручным списком Евангелия от Матфея. Пурпурная мантия, длинный скипетр вместо посоха и красивая подпись подобно царской, отличают с той поры духовных владык Кипра. Они должны всегда быть родом из острова и имеют под своим ведением трех епископов: Константины, Пафоса и Киринии.

В тот же день представился я бею, который уже три года тиранствуя в Кипре, снискал себе великие богатства и был сменен еще в мою бытность на острове. Сопровождаемый большой свитой въехал я в ворота замка, еще сохранившиеся от средних веков; ибо на том же месте стоял дворец Лузинианов и правителей венецианских. Сын бея и его домоправитель (одабаши) встретили меня на крыльце, и повели сквозь два ряда стражей в главный покой, убранный в турецком вкусе, где ожидал меня сам бей. Его очень занимала тайная причина вооружения Мегемета Али египетского, которое предполагал он назначенным против Порты; по мере возможности старался я удовлетворить его вопросам и просил позволения посетить знаменитую мечеть св. Софии. Он изъявил согласие, предлагая только снять в ее вратах мою обувь, «Русские, отвечал я, не только странниками, но даже и победителями в покоренных ими землях, уважают святыню других народов, подобно как в Адрианополе, где каждый из нас входил с босыми ногами в мечеть Селима». Тогда, показывая мне из окон плодоносный сад свой, начал он хвалиться своими богатствами, не предвидя в суетной гордости, что через три дня придет роковой фирман, лишающий его правления и зовущий на суд в Царьград, за все жестокости и притеснения. На следующее утро бей прислал ко мне стражей для сопровождения в мечеть.

Мечеть св. Софии поразила меня своим великолепием. Основание ее приписывают Иустиниану; и доныне носит она имя св. Софии, которой любил посвящать император свои пышные храмы; но мне кажется, что ее готические украшения не могут быть времен византийских. Я полагаю, что короли Кипра совершенно переделали ее внутри и снаружи, и даже, если позволено сомневаться в предании древности, им должно приписать основание сей церкви, ибо мало в ней сходства с греческими соборами. Двенадцать мраморных столбов, ныне забеленных, поддерживают ее своды и дают ей более вид рыцарской великолепной залы, чем византийского храма, в котором взоры наши привыкли искать куполов. Четыре коринфские столба означают своим полукружием место главного алтаря; по обеим сторонам были еще малые приделы; но один заделан, а в другом хранится Коран и стоит кафедра муллы. Итальянские решетчатые окна были некогда украшены разноцветными стеклами; пять высоких готических арок образуют главный притвор, и каждая из них поддержана десятью слитыми вместе столбами. Изваянные плетеницы и арабески обвивают сии арки, от которых совершенно уцелела одна только нижняя часть. Снаружи нет однообразия между северной и южной стеною храма, ибо как видно, он часто был поновляем; но все вместе составляет великолепную громаду, где промежду своенравных украшений средних веков, и сами минареты кажутся сродными сему зданию.

На южной стене храма видны еще два герба, с тремя виноградными на щите их кистями, и с той же стороны напротив св. Софии стоит древняя церковь св. Николая, обращенная ныне в житницу. Она гораздо меньше, хотя и в том же готическом вкусе, но разнствует своим куполом и примечательна красотой входа. Четыре херувима украшают углубившуюся арку ворот и над ними изваян образ св. Николая, посреди шести рыцарских гербов. Здание сие, как все принадлежности св. Софии, и дворец архиереев латинских, примечательный по кардинальской шапке, венчающей гербы на стенах его, ныне весьма обезображены разрушительным варварством турков.

Еще несколько древних храмов, частью обращенных в мечети, частью оставленных в руках греков и армян, заслуживают внимание путешественников. Между ними всех древнее мечеть Эмиюрге в густом саду, которого пальмы, как природные столбы, возвышаются промеж готических арок притвора. Она была некогда монастырем рыцарей Иоанна Иерусалимского, в то время как большая мечеть св. Екатерины служила главным собором Храмовников, где некогда находился прах Лузиниана и королей Кипра, малая мечеть Мессир-Ико, или короля Генриха, основанная им во имя креста, замечательна также зодчеством. Все почти нижние ярусы домов Никосии, означены гербами венецианцев. Город обнесен широким, низменным валом, который только снаружи обложен камнем. Еще существуют древние бастионы и трое ворот Киринии, Пафоса и Фамагусты, у которых пролилось столько благородной крови во время убийственной осады турков, Сими последними вратами ворвались они в столицу Кипра. Никосия по множеству садов своих и живых ключей, освежающих ее воздух, была бы приятным жилищем, если бы губительная власть беев не разрушала ее очарования.

Полагая, что корабль, отплывший из Ларнаки, уже ожидал меня в Левке, я спешил оставить Никосию и даже не хотел отклониться на несколько часов от пути моего в Киринию, чтобы видеть там остатки знаменитого аббатства Храмовников Беллапаези. Выехав из Никосии, я долго следовал по плодоносной равнине, усеянной большими селами. Приятно для взоров мелькали по сторонам церкви, на которые направляли мы путь наш в сумраке вечера, как будто в благословенной моей отчизне. Проведя ночь близ монастыря св. Маманта, я достиг на следующее утро Левки, отстоящей за 11 часов от столицы. Желанный корабль уже стоял в отдаленной от селения пристани, но он еще не совершенно был нагружен. Таким образом, я принужден был остаться на пустынном берегу, в подворье, принадлежащем монастырю Богоматери горы Кикко и, пользуясь временем, решился посетить оный на праздник Вознесения.

Монастырь сей, отстоящий за 8 часов от Левки, основан в XI веке на самых диких бесприютных горах Кипра Мануилом Вутомитом, греческим правителем острова, посреди соснового леса, куда часто завлекала его ловля. Однажды он встретил там святого отшельника Исаию и в минуту гнева осыпал его поруганиями. Тяжкая болезнь была следствием сего поступка, и тот же отшельник, тронутый его покаянием, прошел исцелить его в Никосию. Благодарный правитель хотел ознаменовать подвигом благочестивым место своего преступления, и воздвиг величественный монастырь на горах Кикко в честь Св. Девы. Тогда вместе с пустынником отплыл он в Царьград просить у Императора Алексия Комнина знаменитую икону Богоматери, писанную св. Лукой; но тщетны остались бы их мольбы, если бы Исаия не приобрел сего сокровища исцелением царской дочери. Кипр принял с торжеством священный залог сей, вручивший его покрову Богоматери, и с тех пор процвела обитель Кикко, как главное святилище острова. Она не зависит от его архиепископов, но прямо от патриарха Константинопольского, хотя для большей свободы игумен ее всегда избирается из туземцев. Около ста ее подворий рассеяны по всему острову, с лучшими садами и землями, которые и поныне возделывают без всякой платы жителя Кипра, движимые одним благочестием. Но ее благосостояние рушилось в последнюю греческую войну, и все сокровища расхищены были беем Кипра, в том числе и дары наших государей.

Холодный ветер освежил нас на высочайшем хребте Кипра; мы услышали его шумное веяние промеж вековых сосен, которые казалось, приветствовали путников тяжким колебанием родственных нам ветвей, и сквозь шум горного ветра еще отраднее для сердца раздался гул торжественного благовеста. На конце бора предстал нам величественный монастырь Кикко, орлиное гнездо иноков, поселившихся на высоте утесов. Наместник со всей братией встретил нас пред св. вратами, и дивен был для взоров сей черный ряд отшельников на воздушных высотах Кипра. За ними вслед вступил я в собор и поклонился древней иконе Св. Девы, которой лик всегда утаен от взоров богатым покровом.

По преданиям греческим, три иконы Богоматери были написаны еще при жизни ее евангелистом Лукой. Первая из них Богоматери милостивой или Элеуссы была перенесена из Царьграда в Россию и находится ныне в Успенском Московском соборе, под именем Владимирской. Другая, с предвечным младенцем на левой руке, славная в летописях Царьграда под названием Одигитрии или путеводительницы, хранится ныне в Великопещерном монастыре греческом в Морее. Третья в обители Кикко, с божественным сыном на правой ее руке.

Сам собор не велик, но его строение, равно как и расположение келий и галерей, напоминает тяжелое зодчество византийское времен Комнина. Оно соответствует пустынному величию гор и древних сосен, склонившихся к глубокому провалу, над которым стоит монастырь; картина сия достойна отступников мира. Два дня отдыхал я в гостеприимной обители. Последний воскресный гимн раздался для меня на горах Кипра, как отголосок того торжественного: Христос воскресе, который поразил слух мой в самых дверях его упраздненного гроба, и невольно осиротело сердце на чужбине, когда зажолкла для него сорокадневная песнь сия, к которой так радостно привыкает слух.

Я спешил опять теми же ущельями в уединенное подворье на пустынном берегу. Еще оставалось пять дней до отплытия, но я был лишен и последнего утешения, которое мне доставляло приятное; общество сына нашего вице-консула и его молодого сотрудника. Они были отозваны в Ларнаку, и я остался один с Г. Еропкиным и игуменом Вифлеема, беспрестанно надзираемый агою Левки, который опасался, чтобы я не принял на корабль свой кого-либо из островитян, бегущих в Царьград искать суда на бея. Наконец, отплыл я из Кипра, в день св. Константина и Елены, на греческом бриге Амарант, быстром и легком, которым тогда в первый раз по праву поднял флаг своей освобожденной нации. Слабый ветер неприметно отклонил нас к берегам Анатолии в обширный залив Саталии, посреди которого тихая погода три дня держала корабль наш, ибо Средиземное море, почти всегда волнуемое западными ветрами, совершенно лишается оных в мае и июне, и тогда легкие суда, идущие от Сирии, более придерживаются берегов, чтобы пользоваться краткими бурями, часто бьющими с гор Анатолии.

С трудом миновали мы величественный мыс Хелидон, который служит всегда направлением для пловцов, когда теряют они из виду западную оконечность Кипра, и медленно подвигались вдоль поморья, обтекая его частые изгибы и наслаждаясь картиной гор, облагавшихся тучами или ярко горевших румянцем вечера и денницы. Мимо развалин некогда пышной Миры Ликийской пролегала наша дорога. Спутник мой, посетивший на пути в Иерусалим сии места, рассказывал мне о величии обломков Миры, занимающих большое пространство ни высотах и на отлогом поморье, где остатки водопровода и оснований знаменуют еще епархиальный город святителя Николая. Там служат молебны в его собственной, малой церкви, над упраздненной могилой, из которой жители Калабрии перенесли к себе в город Бари мощи Чудотворца; два убогие инока и поныне удовлетворяют близ нее своими молитвами усердию мимотекущих.

Несколько далее малый островок Кастель Россо принял нас в свою пристань; тесным проливом отделен он от материка; ветхий замок венчает вершину его отвесных скал и, быть может, по цвету своему дал ему название красного. Замок сей принадлежал некогда рыцарям Родоса и защищает узкий вход в малую, но тихую гавань, углубившуюся внутрь острова. Вокруг нее выстроен красивый городок, напоминающий крымскую Балаклаву. Мореходство есть главная промышленность богатых жителей, почти независящих от Родосского бея. Они производят на судах своих торговлю Архипелага с Сирией и доставляют поклонников в Иерусалим.

Следуя вдоль поморья, миновали мы вершины Патары, покрытые облаками; шумный ветер подул от них ночью и догнал нас в южной оконечности Родоса. Но корабль, часто переменяя паруса свои, боролся с непогодой, чтобы подняться к северу и пройти сквозь тесный пролив, отделявший Родос от берегов Карии. На рассвете ветер пронес нас мимо низменных берегов острова. Вдали едва мелькали мачты, покоящихся в пристани судов и башни рыцарей стоящие доныне на грани Запада и Востока, как последний отпечаток юношеского, славного порыва Европы, которому ныне смеется она в своих сединах.

Начальник, нашего судна с отменным искусством и опытностью управлял его течением промежду бесчисленных островов Анатолийского берега; ибо во время десятилетней борьбы греческой ни один утес, ни одна отмель не остались неизвестными отважным мореходцам, которые всегда имели преимущество над флотом турецким, в случае опасности скрываясь посреди скал, недоступных большим кораблям. Сам бриг «Амаранта» и весь его экипаж участвовал в войне народной. Обойдя около острова Симы, уважаемого пловцами греческими по знаменитому монастырю архангела Михаила, и придерживаясь более берега, мы оставили слева от нас Нисари и другие малые острова, чтобы вступить в тесный пролив, отделяющий цветущий и плодоносный остров Станхио от Азии; там бросили на несколько часов, якорь у живописного города Станхио, древнего Косса.

Легкий ветерок направил далее паруса наши к Самосу, и очаровательная летняя ночь застигла нас на мирных водах моря Греческого. Тихо качался корабль на сонных волнах и казался сам одним из бесчисленных, мелких островов, которыми усеяна пучина наподобие звезд темного неба, сладостно утопавшего в ее лоне. Как дальние планеты, мелькали на грани двух стихий Каламина и Лера, и вдохновенный Патмос таинственной печатью приник к сей дивной хартии природы, которую величественно развивала она восхищенным взорам.

Утро встретило нас не далеко от Самоса. Рыбаки, в двух ладьях закидывавшие невод близ малого островка, быстро взялись за весла, увидя корабль наш, ибо в окрестностях Самоса всегда происходили жесточайшие морские грабежи, и до того времени караванами сбирались суда, чтобы миновать опасные места сии. Начальник судна с торжеством указывал мне поприще знаменитой битвы между всем флотом турецким и легкими судами греков, когда вскоре по разорении Хиоса Капитан-паша хотел сделать высадку на Самос, и он описывал, как мужественно отстояли остров его жители, и как вспыхнули корабли оттоманские, принужденные удалиться после многократных тщетных усилий.

Радостно повторяли матросы рассказ своего начальника: каждый из них мог гордиться каким-либо блестящим подвигом в отечественной войне и многие прицепили лично огненные челноки к кораблям неприятельским. Один только из их числа стоял в глубокой задумчивости, устремив неподвижно взоры на приближающийся к нам Самос. Я спросил его о причине грусти. «Бейзаде Московский, уныло отвечал он, ты плывешь на родину, а вот моя! Посмотри, еще флаги эллинские развеваются в той милой пристани близ пролива, но скоро их не будет, и семилетняя независимость Самоса только отягчит для него прежнее его. Мы бились на жизнь и смерть. Самос был страшен своими набегами Смирне и поморью Анатолии, и хотя ты сейчас увидишь, как тесен пролив, отделяющий нас от берега турецкого, но вражья нога не ступила доныне на остров. За что же исключили нас из границ свободы подобно Хиосу, позволившему разорить себя, подобно Родосу, Станхио и другим, которые остались равнодушными в общем подвиге? Отчего же освободили соседнюю нам Ипсару? – и она вне пределов Цикладских. Нам достались одни голые скалы. Все плодоносные острова еще под жезлом Турции. Я не о них жалею, они не заслужили освобождения, но Кандия? но Самос? – как помирят в них два племени, взаимно обагрившиеся самой драгоценной кровью?» Я старался успокоить пылкого юношу, представляя ему, что первый шаг сделан, ибо главный вопрос состоял в признании независимости Греции. Она же признана всей Европой. «Как видно, возразил грек, что у тебя нет ничего близкого в Самосе. У меня же там жена, у другого дети и дряхлые родители; что нам до признания Европы, когда мы все подвергнемся игу, быть может, и плахе? Что скажешь? – Переселись с семейством в Элладу! – но как и с чем? Действие труднее слова, да и легко ли покинуть родину»!

Я не хотел более ему прекословить, и судно наше быстро пронеслось по тесному проливу Самоса, разделенному еще на два рукава огромным утесом, который островитяне называют камнем Самсона, рассказывая, будто он бросил его в море с соседних высот Анатолии. Пред вечером открылась нам на берегах ее Скала-Нова, по-турецки Кусадас, с древним замком и цветущими садами, одна из лучших пристаней поморья. Она была целью моего двенадцатидневного плавания от берегов Кипра, ибо корабль наш, следовавший в остров Сиру, для меня отклонился от прямого пути.

В Скале-Нове расстался я с моими спутниками: Г. Еропкиным и игуменом Вифлеема, которые желая еще посетить Грецию, отплыли в Сиру; моего же странствия цель была уже достигнута, и я только думал о возвращении в отечество. Каждый шаг, каждое мгновенье, не подвигавшее меня к России, казались мне потерянными. Спокойный духом, доколе не совершил своего обета, я начал чувствовать сиротство мое тотчас по выезде из Св. града, и постиг ту мучительную болезнь по родине, которой томятся жители гор. Предметы и люди, все для меня сделалось постылым, и невыразимое тайное рвение сердца, как бы недремлющее жало беспрерывно гнало меня в путь. До рассвета поднявшись из Скала-Новы, я спешил на ночь в Смирну, отстоящую от нее на 16 часов. Но дорога сия не была совершенно безопасна, ибо только за три дня до моего приезда схватили атамана большой шайки разбойников, грозного для всей окрестности, против которого местное начальство принуждено было выслать отряд войск, и жители соседних селений, стекавшиеся для безопасности в город, только что начинали возвращаться по домам своим.

Всходило солнце, когда мы подъехали к узкой реке, извивающейся по живописной долине. Вдали слегка синели на горах остатки башен. «Что там мелькает в отдалении?» – спросил я у своего турецкого проводника. «Безумные здания, – отвечал он, качая седой головой, и равнодушно продолжал путь; «но какие?» – «Безумные, – повторил он. Их строили люди, которые думали вечно жить; там тысяча бань, тысяча дворцов, тысяча мечетей и ни одной живой души». «Но как зовут их»? «Аия Солук» отвечал турок. А реку? «Аия Солук». Передо мною тек Каистр, на расстоянии же двух часов был Эфес.

Двойное чувство боролось в груди моей: я хотел посетить развалины и вместе достигнуть Смирны, чтобы не искать в диких горах ночлега. Борьба непростительная, если о ней станут судить из неги роскошного покоя, но, быть может, более понятна после четырехмесячного странствия затрудненного всякого рода лишениями, в котором иногда предметы труда не вознаграждали за оный. К тому же я не имел с собой планов или путеводителя, могущих разгадать мне сей многосложный чертеж развалин, где храмы богов и жилища людей смешались в одну общую громаду разрушения, оставив любопытному потомству темную задачу о своей древней славе и образец собственной участи. Одинокий посетитель немых обломков, какой отчет мог бы я дать себе в их тщетном зрелище? Есть места, невольно привлекающие путника воспоминанием великих мужей, великих событий, которых слава вкоренилась в саму землю их родины и без развалин живо говорит воображению людей, жаждущих напитаться их священным минувшим. Таковы Рим и Афины, таков Иерусалим. Но Эфес, прославленный только своим храмом, никогда не стоял высоко в летописях народных; Герострат в числе его именитых. Все сии мысли, подстрекаемые тяжким одиночеством, преодолели мое первое желание; какое-то странное равнодушие к древностям внезапно овладело мною, и я переплыл Каистр, простясь с Эфесом.

Однако же по близости, в которой я от него находился, и по сведениям собранным мною в Смирне, я могу сказать о нем несколько слов. Беспрестанно разрушаемый временем и людьми, он день ото дня менее представляет любопытству путешественника. Еще стоят близ полуразрушенного замка огромные столбы церкви св. Иоанна, по-турецки «Аия Солук» (Агиос Теологос), но уже нет следов театра и языческих капищ; все представляет смешенную груду столбов, капителей и оснований. Только подземные лабиринты храма Дианы остались памятью одного из семи чудес света, в тайны ее жрецов открылись, когда время разбило великолепный покров их. На городских вратах не существует более знаменитый барельеф, представлявший поругание Гектора, влекомого колесницей Ахилла, или, по мнению других, истязание мучеников, пострадавших в Эфесе. Тщетно именитые посетители желали увести его с собой; предприятие сие удалось неизвестному англичанину. Он подкупил агу Эддинского и нашел способ снять сей великолепный мрамор самым простым образом. Наметав соломы до вершины ворот, он спустил его по сей скользкой покатости и дорогой ценой продал в Лондонский музей.

И вот все, что осталось от древностей Эфеса! Стада пасутся в густой траве, покрывающей его обломки; легкие козы скачут по капителям его низвергнутых столбов и веселы их дикие игры на высоте оставленных портиков; ночью загоняют их в какое-нибудь из древних капищ, где убогие пастыри смело заменили, вытесненных временем, богов. Иногда звонкие колокольчики оживляют уединение развалин; караван лошаков медленно тянется от соседнего города Эддина, с трудом прокладывая себе стезю промеж рассеянных обломков; с его удалением вновь водворяется безмолвие. Беспечные рыбари на длинных челноках подымаются и спускаются по живописному Каистру; они привязывают ладьи свои к ветхим столбам, еще стоящим на берегах реки, и равнодушно поют свои песни там, где гремели свободой их предки. Восходящее солнце проникало густой туман, облекавший синюю даль Эфеса, и сокрыла окрестные вершины гор. Стая шакалов промеж развалин; их дикий, но вместе детский плач, странно соответствовал пустыне развалин; – старик, удрученный годами, делается младенцем; так и Эфес, достигший крайнего предела древности, по сходству судьбы царств с судьбой человеков, прилично был оглашаем воплем младенческим, ибо сердцу нашему всегда лестно уподоблять себя предметам большим и видеть в лице своем образец участи целой державы. И кто же это новое племя детей, которому дикой колыбелью служат здания совета, гробы мужей, капища богов? – шакалы!.. Эфес, вот наследники твоей славы!

За шесть часов от Смирны оканчиваются дикие ущелья, и богатые села начинают оживлять очаровательные долины, орошаемые поэтическими струями Мелеса. Розовые лавры и душистые тамарины осеняют сей родственный поток Омира, и роскошь нив и садов придают новую прелесть окрестностям знаменитой столицы Анатолии. Я не мог, однако, в тот день достигнуть оной, и провел ночь в ближнем селении, наполненном дачами Франков. Род холерического припадка, приключившийся со мной в Смирне, не позволил мне хорошо осмотреть город, и в три дня моего там пребывания пользовался я особенным участием капитана и офицеров русского брига «Улисса», стоявшего в пристани.

С высокой палубы его любовался я очаровательным зрелищем Смирны, амфитеатром расположенной вокруг залива. Ее величественная набережная украшена лучшими домами франков, которые все стеснились к морю для выгод торговли и скорой зашиты от кораблей своих. Разноцветные флаги консулов весело развевались над высокими крышами, напоминая все племена Европы, стремящиеся к сему златому ключу сокровищ Востока. Жилища турков, живописные разнообразием ярких красок, постепенно подымались по крутой высоте; местами разделяли их белые мечети и могильные рощи кипарисов; бесчисленные минареты стройно исторгались из смешанной массы зданий и дерев, как бы серебристые фонтаны, бьющие свыше зелени садов. И для довершения сей картины полуобрушенный замок древней Смирны, седым венцом приник к вершине горы, склоняясь над пышной столицей, как ветхий прадед, радующийся юной жизни своего потомства.

Можно назвать Смирну второй столицей Оттоманской империи по ее многолюдству и торговле, ибо она более Константинополя служит средоточием Западу и Востоку, беспрестанно принимая их корабли и караваны. Сие шумное стечение всех народов уменьшило несколько дух фанатизма мусульманского, и франки пользуются многими правами в Смирне, о которых не могли бы и подумать в Царьграде; таким образом, жены их ходят по улицам без покрывала в нарядах западных; образ их жизни и увеселения живо напоминают Европу. Не закоснелые из числа мусульман с тайным негодованием смотрят на сию свободу и называют город свой Джиаур-Смирной, или неверной. Я не успел посетить пышных ее базаров, которыми она славится наравне с Константинополем и свыше Каира и Дамаска, и величественные мечети не могли быть мне открыты; город скуден древностями и только есть некоторые их следы в замке.

Поспешая в путь, я нанял татара или курьера, который взялся доставить меня за 1000 левов в Константинополь. Сии татары всегда употребляются правительством и франками для конной летучей почты между Смирной и столицей, на расстоянии 54 часов. Накануне отъезда провел я вечер у консула голландского; со знаменитым летописцем крестовых походов г. Мишо, который, не смотря на свои преклонные годы, хотел поклониться Св. гробу. Он прежде ехал в Царьград, чтобы оттоле послать по Анатолии зависящих от него инженеров для наблюдения военной дороги Людовика VII во время второго крестового похода, и потом уже собирался сам в Палестину, которую более других достоин был видеть, по обширному свету, пролитому им на главные битвы ее защитников. Он и Г. Шатобриан приятно завлекают читателей в Св. землю, и книги их суть истинное сокровище для путешественников на Востоке, ибо пламенное чувство оживляет рассказ их. Я встретил в г. Мишо живую летопись средних веков и жадно внимал его беседе, передавая ему то, что видел сам в моем странствии по Св. земле.

2-го июня рано утром оставил я Смирну и на переменных, быстрых иноходцах помчался по цветущей Анатолии. По всей дороге представлялись мне самые прелестные виды: горы и долины, реки и леса напоминали родину богов и героев, где баснословие, одушевляемое самой красотой мест, все облекло своим поэтическим покровом. Так очаровательна сия природа, так благотворен ее воздух, что одни только турки могут не чувствовать их благодетельного влияния и остаются варварами в одной из самых цветущих стран мира. Но всех великолепнее была долина Магнесии; древний Герм, таивший золото в песках своих, роскошно извивался по лидийским полям там, где некогда Сципион, победитель Антиоха, первый ознаменовал власть римскую над сей стороной света. Ак-Гиссар, или белый замок, в древности Фиатира, одна из семи церквей Апокалипсиса, стоит не далеко от волн Лика, на другой оконечности сей долины, усеянной роскошными селами и стройными рощами кипарисов. После многих странствий я еще не встречал ничего очаровательнее сей долины, исключая, быть может, поморье Птолемаиды.

Новый хребет диких и лесистых гор, начинающийся от городка Гвалембех, отделяет долину от другой, более пространной, посреди коей лежит веселый городок Балык-Гисар. Ночью совершил я сложный переход сей, останавливаясь на несколько минут в малых кофейнях, смазанных из глины, или сплетенных из ветвей, которые рассеяны на расстоянии часа или двух друг от друга по сей дороге и служат караульнями для надзора. Скитаясь в самую полночь по бесприютным горам, утомленный тяжкой дорогой, пролегавшей сквозь чащу бора или через каменистые овраги, и продрогший от холодного ветра, который выл по лесистым ущельям, я бросился отдохнуть на лиственное ложе в одном из сих шалашей. Но как велико было мое удивление, когда услышал сквозь сон отечественный сладкий язык. Мне показалось, что я уже на родине, я вскочил, но это был только голос хозяина кофейни, который находился во время последней войны пленным в Киеве и, узнав, что я русский, хотел приветствовать меня языком моим.

Далее за Балык-Гиссаром продолжаются пустынные ущелья Железных ворот, до живописного селения Сусульрик, которое лежит у самой подошвы гор, на крутом берегу древнего Рындака, текущего по роскошной равнине в Мраморное море. Очарователен был вид его при лучах заходящего солнца; там отдохнул я после двух бессонных ночей, проведенных мной на пути из Смирны, и на рассвете, следуя по течению Рындака мимо городка Могалич, достиг малой пристани неподалеку от устья расширившейся реки.

Многие суда стояли там на якоре, но не было легких лодок, на которых совершают путь в Царьград по Мраморному морю. К счастью причалил в скором времени десятивесельная ладья, с сановником Сераля, и я воспользовался сим случаем, чтобы отплыть ночью из Могалича. Вдоль берега направляя путь наш, миновали мы обширные заливы Мундании и Никомидии, то направляя парус с попутным ветром, то ударяя веслами под навесами высоких скал, в виду цветущих селений Анатолии. С наступлением вечера утих ветер, и утомленные гребцы просили отдыха в веселой пристани Халки, одного из Принцевых островов. Восходящее солнце озарило пред нами в полном великолепии Царьград, и радостно устремился я на родственный берег Европы.

Но я уже никого не застал в Пере. Чрезвычайный министр и вся его блестящая свита отплыли еще до моего приезда; посланник г. Рибопиер и миссия проводили лето в Буюк-дере; маркиз Гропалло уехал с семейством в отечество. Я нашел только блюстителя Святой земли, которого поблагодарил за гостеприимство его иноков в Палестине, и отправился сам в селение Буюк-дере, отстоящее за 12 верст от столицы. Хотя мысль о долгой разлуке и быть может вечной, с людьми мне близкими, стесняла сердце, но другая животворящая мысль о скором возвращении на родину вытесняла первую. Благосклонно принятый нашим посланником, я остался до первого попутного ветра, чтобы сесть на один из бесчисленных кораблей, теснившихся вдоль Босфора.

Очаровательно было их зрелище, когда при веянии переменных ветров пролива выдвигалась то с одного, то с другого края тихого залива Буюк-дере, лебединая стая разноплеменных судов и скользила вдали белыми парусами, по темному берегу Анатолии; или быстро спускаясь из моря Черного в Мраморные воды, или медленно подымаясь вверх по течению, с богатствами юга и востока. Еще очаровательнее был сам Босфор, когда с упадающим ветром и нисходящей ночью, корабли сии собирали свои белые крылья и многоцветные флаги, и отходили к покою по обеим сторонам живописного пролива, и когда с появлением вечерней звезды легкий звон колокольчиков раздавался на их палубах, призывая к молитве.

Но когда полная луна подымалась из Азии на вершину горы Исполина, и оттоле еще выше на синее, летнее небо, чтобы поструиться в серебре босфорском, какая чудная картина пробуждалась из вечернего сумрака на земле и на водах, какие дивные звуки по ним пробегали: то одинокий плеск скользящей ладьи обличал ее еще за оградой скал, доколе не являлась она на тихих водах; то слышался говор многих пловцов, отчаливающих в полусвете месяца от берега Европы, увенчанного башнями и кипарисами; но быстрые их весла рассекали не одни лишь струи, – они легкими ударами разбивали на них роскошные палаты, которые похитило зеркало моря у соседних берегов и смело набегала ладья на подводные огни, горевшие в окнах влажного города.

И земной Буюк-дере оживлялся тем же благотворным влиянием месяца. Все именитые франки по примеру посланников избравшие его летним приютом, весело прогуливались в лунной прохладе ночи по широкой набережной, вдоль коей выстроен амфитеатром городок сей у подошвы гор, цветущих садами. Во многих домах раздавалась музыка и ее приходила слушать под окна шумная толпа, затевая иногда веселые пляски. Какая-то общая гармония соединяла людей и природу в сии беспечные минуты, тихим упоением волнуя сердце не сильнее серебряной струи Босфора, замирающей в сладостном трепете моря. И посреди сей усыпительной неги мыслей и чувств, одна только песнь от времени до времени потрясала сердце, и, как девятый неодолимый вал, стремила его на родимый берег из-под роскоши чуждого неба, от радостей не своей земли. С корабля русского неслась сия песнь, о русской Волге она звучала, и смятенный Босфор, услышав заветное слово реки, тщетно помавал своими кораблями, и тщетно ударял об утесы свои морские волны, чтобы хоть на миг затмить царственную мать сию пред одним из скитающихся сынов ее.

Так провел я десять приятных дней в Буюк-дере, отдыхая от долгого пути, с невыразимым чувством радости о совершении обета и скором возвращении на родину, которое зависело от первого южного ветра. Накануне отъезда мне удалось еще раз видеть султана, ибо он проводил лето в соседнем дворце Ферании, на берегу Босфора, и любил иногда посещать по пятницам мечеть Буюк-дере, чтобы показываться франкам. В длинной, позлащенной ладье, причалил он к пристани, где ожидала его многочисленная свита. Он сел на статного жеребца, украшенного богатым вальтрапом и бриллиантовой уздой, и медленно поехал между двумя рядами своей стражи, уставленной до самой мечети. Одежда его была странного покроя: казачьи шаровары и куртка, с генеральским шитьем на воротнике и двумя алмазными на груди знаками, сапоги с золотыми шпорами, сверх всего кавалерийский плащ с шитьем с богатой застежкой, и на голове драгоценная ермолка. Но я уже не застал на лице его следов прежней, глубокой печали; напротив того, она был весел и улыбался.

По краткой молитве султан возвратился тем же порядком. Садясь опять в ладью свою, велел он подплыть ближе к русскому фрегату княгиня Лович, для получения военной почести, ибо прежде, следуя слишком в дальнем от него расстоянии, не был приветствован пушечными выстрелами и тем огорчился. На сей раза вполне удовлетворилось его кичливое сердце: все матросы устремились на палубу и на реи, и двадцать одним выстрелом почтили в нем царственную особу; тогда обратился он к Ферапии и постепенно удаляющийся гул прибрежных орудий возвестил Босфору, что по водам его плывет: благолепный король Мекки и Медины и защититель святого Иерусалима, владыка пространнейших областей в Европе и Азии, на Белом и Черном море, светлейший державнейший и великий император, султан сын султанов, и король сына королей, султан Махмуд-хан, сын султана Абдул-Гамид-хана.

Наконец, подул желанный ветер, который редок в летнее время на Босфоре, всегда освежаемом в знойные дни ветром северным с Черного моря, и я сел на корабль Генуэзский «Салвадор», ближе других стоявший к берегу. Рассеянные мачты судов уже чернели вдали пред нами и радостно пустились мы на сие морское ристалище, горя соревнованием оставить их всех за собой, как будто бы одна и та же драгоценная пальма – отчизна ожидала и кормчих, и меня у берега. Но на вторую ночь, когда уже сквозь сумрак увидели мы в стороне Змеиный остров, знаменующий устье Дуная, внезапно буря возмутила море.

Я спал на палубе; меня пробудил треск снастей, и резкий скрип качающихся мачт, и глухой гул бочек, перекатывающихся по дну корабля. Я хотел встать, и плеском обдала меня морская волна; в каюте искал я убежища, но и там все было в движении, столы и стулья бились о стены; снова выйдя на палубу, ухватился я крепко за канат и смотрел на ужасную картину разъяренной стихии. Холодный, совершенно осенний ветер скитался по исполинским волнам, воздвигая и стесняя их в убийственный круг окрест корабля, но под его хладным веянием кипела пучина, и в этом адском котле нельзя было распознать пределов моря и неба; серое утро пришло только тускло осветить нам бездну, не укрощая бури. Одним бортом смело подымался корабль над водами, другим скользил по их пене, как бы готовый уже зачерпнуть ее, и снова вал возносил его на свой хребет с седой вершины одного из них, как бы с поклонной горы увидали мы дальний, белый берег Одессы, и бурен был для меня первый привет отчизны. Прямо на берег гнала нас буря и отмели нам угрожали; но по мере того как мы вдавались в залив, ветер терял силу и кормчий мог направиться к устью Днепра, где бросил якорь на мели; там простояли мы два дня в беспрерывном страхе быть увлеченными в море, ибо якорь не держался на песках.

После долгого ожидания утихла, наконец, непогода в подул слабый попутный ветер от устья Днепра. О, какое живое, невыразимое чувство восторга взволновало грудь, когда пред вечером открылась нам Одесса, и ближе, и ближе стал подвигаться мачтовый лес ее судов. Какие минуты наслаждения могут сравниться с первым желанным мигом свидания с отчизной, когда простирает она гостеприимные объятия усталому путнику, изглаживая из памяти его все долгие и тяжкие заботы странствия! Одно только красноречие слез может изобразить сие мгновение, и я их пролил, когда окинув в мыслях две священные грани, между которыми простиралось мое поприще: гроб Господний и отчизну, – я вспомнил с чувством умиления, как невредимо достиг обеих, тогда как каждая волна и каждый ветер пустыни могли затерять в неизмеримости бездн и песков, одинокого и беззащитного, если бы не бодрствовала благая рука Провидения.

Уже якорь был брошен, посреди итальянских кораблей, и вечерняя звезда пробудила обычный звон колокольчиков на всех палубах и торжественное: Ave Maria огласило воды, вверяя Пречистой Деве житейские бури пловцов и пучин. И я присоединил молитвенный голос мой к общему гимну, и как бы отходящий к покою после всенощного бдения, ибо в сей торжественный миг все мое странствие казалось мне видением одной священной ночи, радостно я возгласил: – «Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем ти раби твои Богородице: но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем ти: радуйся Невесто неневестная»!

Почти все писатели, говорившие об ордене Св. гроба, возводили начало оного до времени Св. апостола Иакова, первого епископа Иерусалимского, или, по крайней мере, до императора Константина Великого, и представляли Готфрида Бульонского, первого короля Иерусалимского, и его преемника Балдуина I только возобновителями ордена. Но сия древность вымышлена, ибо все рыцарские ордена начинают являться только в XII веке. Недостоверно даже и то, чтобы Готфрид или Балдуин были основателями сего ордена. Называющие Готфрида возобновителем оного предлагают вместе и уставы рыцарей Св. гроба под сим заглавием: Уставы и законы, изданные императором Карлом Великим, Людовиком VI, Филиппом Мудрым, Святым Людовиком, королями Франции и Готфридом Бульонским, верховными владыками и Магистрами рыцарского ордена Святейшего гроба Господа нашего Иисуса Христа, которые еще хранятся в архивах сего ордена во граде Иерусалимском.

Вилламонт в описании своего путешествия, в коем поместил он по-латыни и по-французски сии уставы, дает им другое заглавие: «Извлечение из учреждений императоров, королей и князей Франции, бывших государями и главами ордена рыцарей Св. гроба Иисуса Христа, взятое и списанное с подлинника, в присутствии отца Иоанна Баптиста, блюстителя и главного поверенного папы в Св. земле».

Но аббат Иустиниани отвергает достоверность сих учреждений, по несообразности выставленного на оных 1099 года, со временем, в какое жили государи, которым их приписывают, и нельзя не удивляться, читая во второй главе сих уставов о королях Франции Людовике VI, Филиппе II и Св. Людовике, когда первый начал только царствовать в 1108 году, Филипп в 1180, а последний в 1226. В той же главе Карл Великий поставлен между государями, которые дали обет жертвовать имуществом и кровью, и плыть за море, чтобы освободить обетованную землю от сарацинского ига; в последующей же главе все они показаны вместе, беседующими об ордене, как будто бы они уже совершили обет свой, овладели королевством Иерусалимским и изгнали сарацин из всего их достояния в Св. земле, почему будто бы и дано королям сим наименование христианнейших. – Но Карл Великий никогда не был в Св. земле; известно только по истории, что Халиф Харун-эль Рашид, презиравший всех владык земли, высоко ценил дружбу императора Карла, посылал ему много даров и, зная его усердие к Св. земле, усвоил ему оную, удержав себе только звание его наместника. Но поистине это была только вежливость со стороны Халифа.

В четвертой главе сходятся вместе все сии государи, для основания ордена Св. гроба, хотя все они жили в разные времена: «По усмотрению нашему благорассудили мы учредить орден Святейшего гроба во граде нашем Иерусалиме, во славу и в честь Святого Искупителя; а, как первостепенное достоинство, придали сему ордену титул нашего христианнейшего, и соизволили носить пять багровых крестов в честь пяти язв, нанесенных Господу нашему. – Мы же произвели многих в рыцари и назнаменовали их сими крестами, против неверных, которые обратятся от сего в бегство и не возмогуг противустать войскам». – Можно бы представить и другие доказательства подложности сих уставов, но и этих довольно.

Итак, нельзя на них основываться и приписать Готфриду учреждение или возобновление ордена Св. гроба в 1099 году. В самом деле, Беллуа и Фовин, приписывают сие не ему, но его преемнику Балдуину I, в 1103 году. Они говорят, что когда сарацины отняли город Иерусалим у восточных императоров, то оставили хранение Св. гроба монашествующим каноникам. Когда же Готфрид овладел городом, тогда дал им большие имения и Балдуин сделал их рыцарями Св. гроба. Фовин прибавляет, что Государь сей повелел им сохранить свою белую одежду, на которой носили они золотой осмиконечный крест, окруженный четырьмя малыми крестами, по подобию герба королей Иерусалимских. Дю Бреиль в своих Парижских древностях предлагает начало грамоты сего государя, учреждающей орден; но сия грамота по-французски и подложна потому, что язык в оной новейший и не отзывается стариной. Таково ее содержание:

«Балдуин, Божией милостью король Иерусалимский, желает всем настоящим и будущим христианам спасения и благого поспешения, о Господе нашем Иисусе Христе, едином Царе неба и земли. Ради возвеличения нашей святой веры, ради чести и уважения, какое питаем мы ко всесвятому гробу нашего Господа, основали мы и учредили орден. Св. гроба, коего мы и наши преемники будем главами и неограниченными магистрами; в отсутствие же наше патриарх Иерусалимский для памяти и воспоминания о Господе нашем Иисусе Христе, милостью которого мы достигли короны и многие одержали победы над сарацинами, врагами нашей Святой веры.

Мы вверили, ради особенного благочестия каноников патриаршей церкви сего Святого града, надзор и служение Св. гробу сим братьям, дабы они денно и нощно его охраняли, и по-прежнему совершали там божественное служение. В знак же признательности за все их заботы и прилежание мы назвали, произвели и установили их воинами Иисуса Христа, вышереченного ордена Св. гроба.

Мы учреждаем, дабы они отныне носили на своих белых одеждах, на груди или на каком-либо месте более видном для глаз, крест и герб, которые нам присвоены были благоволением государей и князей христианских по завоевании сего Св. града. Вышереченные рыцари должны впредь принимать знак сего ордена из рук наших и королей наших преемников, или в случае нашего отсутствия и какого-либо помешательства от честнейшего патриарха сего Св. града и его преемников, пред коими сии рыцари должны также творить обычный обет послушания, нищеты и целомудрия, согласно с постановлениями их устава».

Но если бы даже грамота сия существовала по-латыни и была писана языком XII века, то и тогда была бы она подложной, как и уставы 1099 года, ибо известно и доказано, что до 1114 года в церкви Св. гроба находилась только братия из белого духовенства; тогда лишь принудил их патриарх Арнольд принять обет иночества, по уставу св. Августина, и очень правдоподобно, что рыцари Св. гроба не ближе как через 4 столетия восстали, по случаю падения каноников, носивших тоже имя, которых достояние было присоединено и присвоено ордену рыцарей св. Иоанна Иерусалимского. Когда сии каноники вынуждены были оставить дома свои и владения в обетованной земле во время изгнания из оной христиан сарацинами, тогда убежали они в те поместья, какие имели во многих европейских государствах, где они гостеприимно упокоивали поклонников на пути их в Св. землю.

Папа Пий II основал в 1459 году новый орден рыцарский, под именем Вифлеемской Божией матери, и для сего притеснил несколько других рыцарских и богадельных орденов, в числе же их и каноников Св. гроба, которых имения присоединил он к новому ордену. Но тогда воспротивились сему присоединению монашествующие каноники Св. гроба, и духовная власть не думала более об их принуждении, ибо орден Вифлеемской Божией Матери не состоялся. Однако же в 1484 году папа Иннокентий VIII соединил их с рыцарями св. Иоанна Иерусалимского или Родосскими, как они тогда назывались по имени обладаемого ими острова, и усвоил их совершенно сему ордену. Той же буллою папа присоединил к нему и орден рыцарей св. Лазаря. Замечательно, что в сей булле папа не говорит об ордене Св. гроба, как о рыцарском, хотя дает сие название ордену Лазаря: «Св. гроба Господня Иерусалимского и рыцарства св. Лазаря, в Вифлееме и Назарете, также Иерусалимского, и дома Божия в Монтмарилионе и сих орденов и рыцарства архиприораты, приораты и великое магистерство вовсе уничтожаем и прекращаем».

Если бы каноники Св. гроба были рыцарями, то папа назвал бы их орден рыцарством подобно как св. Лазаря. И потому, кажется, что тогда еще не было рыцарей Св. гроба, которые начались только после падения каноников, в самом деле уничтоженных в Италии, Франции и Фландрии, где их имущества присоединили к ордену Иоанна Иерусалимского. Каноники сии удержались только в Сицилии, в числе двух или трех обителей, не присоединившихся и ныне существующих в виде приоратов, коими располагает король Сицилийский. Равномерно сохранились они и в Польше, куда вызвал несколько из сих братий из Иерусалима, в 1162 году вельможа по имени Якса, и основал им в Миеку за 8 миль от Кралова монастырь, послуживший началом для многих других и почитавшийся главою двадцати обителей, рассеянных по Силезии, Моравии и Богемии. Настоятель оного носит звание главы всего ордена Св. гроба, хотя монахини сего ордена, еще существовавшие во Франции, Германии и Испании не признавали его верховной власти.

Папа Пий IV, который подтвердил буллою в 1560 году присоединение ордена Св. гроба к рыцарям Иерусалимского, не говорит также об оном как о рыцарском: «Иннокентий VIII, по известным причинам, в свое время объясненным, между прочими орденами прекратил и уничтожил: Августинский орден Св. гроба Господня Иерусалимского, и рыцарство св. Лазаря в Вифлееме и Назарете, и дом Монтморилионский, того же Августинского ордена в епархии Пиктавианской, и другие от них зависящие части с их подчиненными, равно как и архиприорат, приорат и главное магистерство сих орденов и рыцарств». Таким образом, несправедливо говорят многие писатели, что папа Иннокентий VIII уничтожил орден рыцарей Св. гроба и присоединил к Родосским.

Очень вероятно, что рыцари Св. гроба возникли на развалинах ордена каноников Св. гроба, и еще вернее, что папа Александр VI, желая возбудить благородных и богатых особ к посещению святых мест в Палестине и отчасти вознаградить им труды и опасности, испытываемые в долгом и тяжелом пути, соизволил, чтобы некоторым из них были там почтены званием рыцарей Св. гроба, почему и основал рыцарский орден под сим именем, приняв на себя и для своих преемников достоинство Великого магистра, и усвоил себе и апостольскому престолу власть производить в сии рыцари, как о том отзываются все писатели, говорившие о сем ордене. Но они не представляют самой буллы сего папы, а только удостоверяют, что она была выдана в 1496 году, и так как монахи ордена св. Франциска, имеют ныне под своим надзором. Св. гроб, и их блюститель есть апостольский поверенный в Палестине, то папа дал ему власть лично производить в сии рыцари. Однако о том не упоминают лучшие летописцы Францисканского ордена, и отец Кварезлай, бывший блюстителем Св. гроба, говорит сие только по свидетельству Фавия. Он утверждает только, что в конце книги о привилегиях, предоставленных в Св. земле блюстителю Францисканскому, нашел он сам позволение, которое словесно дал ему в 1516 году папа Лев X, производить в рыцари Св. гроба по примеру своих предшественников. То же самое дозволил ему, и также на словах, в 1525 году пап Климент VII, а Пий IV утвердил буллу 1561 года все привилегии, какие только были письменно или словесно предоставлены папами монахам Францисканским и отцу блюстителю земли обетованной.

Достоверно, что Францисканский блюститель Св. земли имеет право производить в рыцари Св. граба, и хотя все они должны необходимо быть благородного звания, многие, однако, незаконно поступают в сей орден из среднего сословия. Рыцари носят знак своего ордена, или на красной ленте около шеи, или привешивают золотой иерусалимский крест в перевязи, спускающейся с левого плеча на правое бедро; на левой же стороне своей мантии носят тот же вышитый багровый крест. Иные же носят вместо орденского знака, на черной ленте, золотой с красной эмалью крест, окруженный четырьмя малыми крестами. – Одежда, которую Шонебек и отец Бассаний выдают за рыцарскую Св. гроба, вымышлена.

В 1558 году рыцари Св. гроба хотели дать во Фландрии некоторый блеск своему ордену, чтобы он процветал под покровительством великого государя. Для сего выбрали они короля Испанского Филиппа II своим Великим Магистром и предоставили сие достоинство сыну его и преемникам, грамотой, которая была подписана 28 марта того же года, в Гохштратен, большим числом из сих рыцарей. Но Великий Магистр иоанитов родосских, опасаясь, чтобы рыцари Св. гроба, покровительствуемые в Испании королем, как своим главою, не захотели бы снова вступить там во владение имуществ, принадлежавших некогда Св. гробу, которые были присвоены ордену Св. Иоанна Иерусалимского, настоятельно просил короля Филиппа и, наконец, убедил его сложить с себя достоинство Великого Магистра, а папа Пий IV в 1560 году подтвердил повеленное Иннокентием VIII соединение ордена Св. гроба с Иерусалимским.

В 1615 году Карл Гонзага, герцог Наварский, хотел также объявить себя во Франции Великим Магистром ордена Св. гроба, и уже устроил новые особенного вида цепи, которые предполагал возложить на каждого рыцаря. Но между тем как он доискивался в Риме необходимого соизволения папы Павла V, Великий Магистр Малтийский Аловий Виниакурт отправил посланника к королю Франции Лудовику XIII с объяснением, что папа Иннокентий VIII соединил орден Св. гроба с орденом св. Иоанна Иерусалимского и что король Испанский Филипп II, принявший на себя Великое Магистерство сего ордена по предложении рыцарей оного во Фландрии, не только сложил с себя сие достоинство, во еще ходатайствовал у папы Пия IV о подтверждении соединения обоих орденов: почему и просил магистр короля Людовика последовать сему примеру. Людовик XIII изъявил согласие на прошение магистра и писал в Рим к своему посланнику маркизу Тренель, чтобы он исходатайствовал у папы Павла V буллу подтвердительную о соединении ордена Св. гроба с Иерусалимским, и герцог Неверскиц не мог получить желанного успеха.

Патер Мендо, аббат Юстиниани, Герман Шонебек и другие писатели говорят, что Генрих II, король английский, на пути своем в Св. землю, был столько тронут услугами, какие оказывали рыцари Св. гроба христианам, странствовавшим в обетованную землю для посещения св. мест, что он решился учредить у себя таковых рыцарей по возвращении в свое государство, что будто бы и исполнил тотчас по прибытии в Англию, основав там в 1174 или 1177 году подобный орден. Но никогда король Англии, Генрих II, не совершал странствия в Св. землю; хотя и принял крест для третьего похода, однако же, не участвовал в оном, потеряв много времени в войне против короля Франции, Филиппа Августа и собственного своего сына Рихарда, герцога Гвиенского. Сии мнимые рыцари были, вероятно, каноники Св. гроба, которые введены были в Англию во время царствования сего государя, или если они там и прежде были, то получили новые преимущества РТ короля Генриха; сие гораздо достовернее, ибо Шонебек говорит, что сии рыцари носили белое одеяние под черной мантией, с изображением на ней патриаршего шестиконечного креста; а сия одежда исключительно принадлежала каноникам Св. гроба в Англии. Иезуит Филипп Б------ , представляя образец одеяния сих мнимых рыцарей, говорит, что основание их ордена по уставу св. Василия Великого было утверждено папой Иннокентием III, и что они носили зеленый крест.

Вот все те сведения об ордене рыцарей гроба, какие я мог извлечь из истории всех духовных и рыцарских орденов Г----- (1753 года). В дополнение к сему предлагаю описание самого обряда посвящения в рыцари Св. гроба, какой поныне совершается в Иерусалиме, переведенное с латинского оригинала, хранящегося в церкви Св. гроба.

Все приготовив, церковник возжигает на Святейшем гробе четыре свечи, и отец блюститель Св. земли, войдя в придел ангела, прилегающий к часовне Св. гроба, облачается в священные одежды, а с ним вместе церемониарий и Анелис. Облачась же, допускает он посвящаемого рыцаря к Св. гробу в сопровождении двух помянутых людей, с малыми в руках свечами. Тогда, по благоговейном коленопреклонении тихим голосом произносится вся песнь:

Прииди Творческий Дух…

По окончании оной настоятель говорит следующие стихи, а прочие отвечают:

Ст. Низпосли Духа Твоего и созиждутся.

От. И обновиши лице земли

Ст. Господи, услыши молитву мою.

От. И вопль мой к тебе да приидет.

Ст. Господь с вами.

Господу помолимся.

Боже, научивший сердца верных просвещением Св. Духа, даждь нам в том же Духе правое мудрствовать и всегда радоваться его утешением, чрез Христа Бога нашего. Аминь.

Потом преклонившего колена рыцаря вопрошает отец блюститель:

Блю. Чего ты ищешь?

Рыц. Ищу освящения в рыцари Святейшего гроба Господа вашего Иисуса Христа.

Блю. Какого ты звания?

Рыц. Именитого рода и от благородных родителей.

Блю. Имеешь ли чем честно жить и поддерживать достоинство сего священного воинства?

Рыц. Имею, благодаря Бога, достаточное имущество, коим могу поддерживать и воинское звание, и рыцарское достоинство.

Блю. Готов ли ты сердцем и устами обещаться и клясться, и по возможности соблюдать постановления ордена, которые здесь следуют?

Рыц. Да предложатся.

Тогда отец блюститель Св. земли:

I. Воин Святейшего Гроба Господа нашего Иисуса Христа, в случае возможности, ежедневно должен быть при божественном жертвоприношении, на память святейшего его тела, и должен стараться, если может, ежедневною почитать обязанностью быть на страже близ сего его Гроба.

II. Поскольку к общему душевному прискорбию лишаемся мы обладания толикого сокровища, долг сего священного Ордена требует, чтобы в важных случаях воин жертвовал не только временные имущества для службы Христа Бога нашего и возвеличения его святой церкви, но дабы он, когда потребуется, не щадил по мере сил своих собственного тела и жизни, для распространения католической веры.

III. Долг его также покровительствовать святую Божию церковь, а ее святителей и верных служителей, сколь возможет защищать от неверных, еретиков и прочих гонителей.

IV. Равномерно всячески должен избегать он неправедных браней, постыдных наемничеств, злых корыстей, копейных игрищ и поединков (разве только для воинского упражнения) и прочих подобных дьявольских действий.

V. Сверх того он обязан всем стремлением сердца, устроять мир и согласие между христианскими князьями и верными Христа, искать и сохранять благо общественное, защищать вдов и сирот, всеми силами избегать ужасных и ложных клятв, богохульства, лихоимства, хищничества, святотатства, человекоубийства, нетрезвости, месть сомнительных и позорных особ и грехов плоти, и как язвы их удаляться, чтобы пред Богом и людьми сколько человеческая слабость то дозволяет, вести себя без упрека, и не только словами, но на деле и правдой должен он показать себя достойным такой почести, посещая церкви, способствуя божественному служению, любя Бога свыше всего, ближнего же как самого себя. Таковы уставы сего святого Ордена.

Рыцарь отвечает:

Я готов сердцем и устами на все сие не только присягнуть, но Богу, помогающу оное соблюдать и исполнять во все время моей жизни.

Потом рыцарь на коленях клянется и исповедует пред честнейшим отцем, говоря:

Я (имя рек) исповедую и обещаюсь Богу Всемогущему и Иисусу Христу, Сыну Его, и блаженной Деве Марии, все сие соблюдать как добрый и верный воин Христов.

По совершении же присяги отец Блюститель полагает на главе его десницу, говоря:

И ты (имя рек) буди верный и добрый воин Господа нашего Иисуса Христа, крепкий и сильный рыцарь Его Святейшего гроба, да сподобишися со избранными его воинами быть вписан и поступить в небесное ополчение. Аминь.

Тогда восставший рыцарь облекается в поножи и, приняв обнаженные шпоры из рук честнейшего отца, сам себе их накладывает; – между тем говорит блюститель.

Приими (имя рек) шпоры помощи во спасение, чтобы с ними ты мог и был силен обходить священный град сей и содержать стражу Св. гроба. Аминь.

Потом честнейший отец, обнажив меч, сам подает его преклонившему колено рыцарю, говоря:

Приими (имя рек) святой меч, во имя Отца † и Сына † и Святаго Духа †, да употребишь его всегда в защиту Св. Божией церкви и в твою собственную, для смятения врагов креста Христова и распространения христианской веры. Но блюди, дабы им же кого-либо неправедно не оскорбить, в чем да благоволит подкреплять тебя сам Бог живый и царствующий во веки веков. Аминь.

Тогда вложив меч в ножны, честнейший отец опоясывает им нового рыцаря, говоря ему:

Препояши (имя рек) меч твой по бедре твоей сильне, во имя Господа нашего Иисуса Христа и внемли, яко Святии Божии не мечем, но верой победить царствия.

Таким образом, опоясанный мечем новый рыцарь встает и, вынув оный из ножен, возвращает отцу блюстителю и, снова опустясь на колени, преклоняет с великим благоговением главу на Святейший гроб, и отец блюститель производит его в рыцаря, трижды слегка ударяя его обнаженным мечем крестообразно по раменам с сими словами:

Я поставляю и посвящаю тебя (имя рек) воином и рыцарем Святейшего гроба Господа нашего Иисуса Христа, во имя Отца † и Сына † и Святого Духа †. Аминь.

Совершив сие, честнейший целует в чело рыцаря и, возлагая на выю его златую цепь с висящим на ней крестом, говорит:

Приими (имя рек) златую цепь с висящим на ней крестом Господа нашего Иисуса Христа, дабы им огражденный всегда говорил ты: знамением креста от врагов наших избави нас, Боже наш. Аминь.

Тогда посвященный рыцарь сперва целует Св. гроб и, восстав, снимает с себя все украшения. Предстоящие же духовные, произносят тихим голосом песнь: Тебе Бога хвалим, по окончании коей честнейший отец блюститель, стоя говорит антифон.

Да воскреснет Бог, и расточатся враги его, и да бежат от лица его ненавидящии его.

Ст. Утверди Боже сие еже сотворил в нас.

От. От храма святого своего иже во Иерусалиме.

Ст. Господи, услыши молитву мою.

От. И вопль мой к тебе да приидет.

Ст. Мир вам.

От. И духови твоему.

Господу помолимся.

Господи Боже сил, в число твоих воинов, ныне для похвалы Святейшего гроба, верного сего раба твоего (имя рек) моими руками на земле включить удостоивший, – сотвори, молим, дабы он заслужил быть вписанным руками ангелов в торжествующее на небесах воинство, ради Господа нашего Иисуса Христа, Сына твоего. Аминь.

Ст. Господь с вами.

От. И со духом твоим.

Ст. Благословим Господа.

От. Богу благодарение.

Все совершив, духовные зрители обнимают нового рыцаря во имя Господа, и отец блюститель вместе с прочими разоблачается в том же приделе ангела. Если бы дозволен был обряд сей вне Св. гроба, то честнейший отец был бы должен сидеть во время оного, и большую часть из произносимых им слов петь под орган. Но поскольку не может оный совершаем быть иначе, как во Св. гробе, и там нет места для поставления седалища, то он стоя совершает все вышеозначенное действие и тихим голосом, для избежания всякой опасности.

С дозволения царей Теймураза в Ираклия II, преосвященный Тимофей отправился из Грузии в 1755 году и первоначально прибыл на Афонскую гору, где осматривал находящиеся там 20 монастырей, в том числе, так называемый Иверский или Портайтской Богоматери, основанный в X веке грузинскими боярами: Иоанном и сыном его Евфимием, которые вступили в монашество при св. Афанасии Афонском и собрали библиотеку грузинских священных книг. – Он оставался там и в Константинополе до 1757 года, а в сем году отправился в Иерусалим, где пробыл до Св. Пасхи 1758 года.

Для любопытства желающих знать о воздвигнутых в разное время грузинами зданиях в Иерусалиме, преосвященный Тимофей, основываясь на местных преданиях, пишет следующее:

Первый христианский царь Грузии Мириан Хозроев, по совету св. Нины, ходил в Иерусалим для поклонения. Он виделся с императором Константином и выпросил или выбрал для постройки монастыря во имя честнаго Креста, место Лотова знамения.

По Палестинским преданиям, Лот, спасенный со своим семейством от Содомской гибели, ходил к Аврааму и исповедал ему приключившееся с ним искушение. Патриарх, взявши из огнища три головни, кои были кипарис, певк и кедр (упоминаемые у пророка Исаии гл. 60. ст. 13), отдал их племяннику и велел посадить их и тщательно поливать, уверяя, что если они станут расти, то сие будет знамением прощеная грехов его. Лот с покорностью стал исполнять повеление дяди, а головни сии начали расти и срослись в одно дерево, которое и оставалось на корне до построения Храма Соломонова, но при сем случае было срублено на строение храма, однако же, оказалось неспособным и было оставлено в ограде вне храма вместо седалища. При распятии же Господнем, оно произволом небесным, употреблено было для креста, на котором и распят Господь. Корень сего дерева поныне виден под св. престолом того монастыря.

После Мириана ходил в Иерусалим, для поклонения, потомок его именитый царь Вахтанг Гург-Аслан, о коем в тамошних летописях сказано, что султан Египетский просил его исторгнуть св. Иерусалим у обладавших оным франков. Посему он завоевал Иерусалим и всю Палестину и построил много монастырей, долгое время бывших во владении грузин, ибо Вахтанг для охранения св. мест поселил там грузинских воинов, и доныне потомки их живут около Иерусалима и по Евфрату, но язык их переменился на арабский.

Около половины XI века Шавтельский уроженец, монах по имени Прохор, отправился в Иерусалим и вступил в лавру св. Саввы. Царь Грузии, Баграт III Куропалат снабдил его достаточной суммой для возобновления монастыря Св. Креста, который служил опять долгое время пристанищем грузинским поклонникам. Впоследствии по ветхости колонн, под куполом сего храма, они были возобновлены и расписаны Шотою Руставелем, казнохранителем знаменитой царицы Тамари, известным по сочиненной им поэме Барсова кожа. Он и сам изображен там в виде старца.

Потом ветхий свод алтаря возобновлен мингрельским владетелем Львом Дадианом и супругой его Нестан-Дареджаной, урожденной княжной Чиляевой; они обо там написаны. Исполнителем сего поручения был настоятель Метехский Николай, в монашестве Никифор (Оманов сын князь Челокаев, впоследствии архимандрит Крестного монастыря), и он также написан там вместе с преосвященным Феодосием Манглисским.

Иерусалим и гроб Господень разорены были персами и другими магометанами по следующему случаю: сильный султан, обладавший Иерусалимом, уезжая, поручил патриарху до своего возвращения одного молодого пленного христианина, а патриарх тайно отослал его к родителям. Но, по несчастью, он впал опять в руки султана, который умышленно начал требовать его от патриарха; сей же, не подозревая лукавства, отвечал, что пленник умер. Разгневанный султан велел обезглавить патриарха и умертвить всех христиан, и храм Св. гроба и Голгофу предал запустению, в каком состоянии находились они около 70 лет.

А в 1529 году при Карталинском царе Давиде, который по вступлении в монашество поручил царство брату своему Георгию, и при Кахетинском царе Льве, султан Сулейман, имея сам войну с персами и Западными державами, отправил к ним из Константинополя посольство с письмами, что Иерусалим град закона их, принадлежащий им и по древнему завоеванию Вахтанга Гург-Арслана, находится в руках неверных, почему предоставляет им освободить оный. Такое приглашение весьма приятно было царям и они, немедленно собрав войска, выступили в поход. К ним присоединился и Ахалцихский Атабег Кварквар. Достигнув Иерусалима, они взяли оный и очистили храм гроба Господня, Голгофу и прочие монастыри и, таким образом, грузины владели ими 18 лет.

Благочестивый царь Лев, освободив св. места от магометан, не оставил их и по возвращении в отечество; но прислал денежное пособие со своим поверенным, настоятелем Крестного монастыря Иоакимом, для возобновления храма Св. гроба и Голгофы, которые украшены были мрамором. У греков имеется пространное описание Синаксар на 13 сентября, т. е. в день обновления Св. храма, о ревности сего царя к избавлению и украшению гроба Господня. А на Голгофе у подножия патриаршей кафедры на мраморе писано по-грузински: «Грузинский помазанник, царь Карталинии и Кахетии достопамятный Лев, возобновитель и созидатель гроба Христова, Голгофы и высокой соборной церкви иерусалимской патриархии, разоренной татарами, искупивший оные своим усердием, прислал грузинского архимандрита отца Иоакима, настоятеля Крестного монастыря, и возобновил святыню для вечной памяти своей и потомков своих в лето 1536».

Сим же Львом выстроен и на Афонской горе особенный монастырь, в числе 20 вышеописанных, называемый Филофеевским, по имени поверенного его, духовного сана, Филофея, а в палатах нарисован Лев с сыном Александром, держащие монастырь руками.

Потом арабские христиане заняли большую церковь иерусалимской патриархии; но храм гроба Господня, Голгофа и внешние монастыри, были занимаемы грузинами.

Здесь следует опись монастырей, основанных в разное время грузинами:

1. Голгофа, где распят Господь, приобретена царем Багратом III за великую сумму от арабов. По разорении же Лев, царь Кахетинский, помостил ее мрамором в 1534 году.

2. Монастырь св. Иакова Алфеева, коего рака и памятник там находятся, выстроен царем Георгием Куропалатом. Ныне занимают оный армяне. Архитектурная красота и устройство его превосходят всякое описание. Сказывают, что и монетный двор царей грузинских находился в сем же монастыре.

3. Монастырь Креста выстроен Багратом III Куропалатом.

4. Монастырь Св. Николая выстроен Кахетинской царицей Еленой, в иночестве Елисаветой. Там жил некогда сей святитель, и была его келья.

5. Монастырь Иоанна Богослова выстроен Атабеком и его подданными.

6. Монастырь св. патриарха Авраама, где он приносил в жертву Исаака, возобновлен по разрушении Георгием, Львовым сыном, князем Абашидзе в 1700 году.

7. Монастырь св. Василия выстроен Амирандом и Такою, князьями Амилаяровыми, и обращен в женский монастырь.

8. Другая церковь св. Николая, при монастыре Креста, выстроена Паатою и Кейхосроем князьями Сулукидзевыми.

9. Монастырь св. Феодора выстроен архимандритом Крестова монастыря Христофором и родственниками его Зедгинидзевыми.

10. Монастырь св. Георгия в слободе евреев, выстроен князьями Дадиановыми, и там находится памятник их.

11. Монастырь св. Димитрия выстроен князем Еристовым Ксанским и Иваном Виршельским.

12. Женский монастырь св. Екатерины выстроен Амилгабаром Цициановым Фанаскентским и князьями Мачабеловыми.

13. Сретенский монастырь выстроен князем Еристовым Рачинским, и ныне занят он грузинскими монахинями: игуменья их грузинка Харитина, урожденная Анчапова, две из них Кахетинки, одна русская, одна имеритинка, и одна Гурийская.

В Вифлееме и в Гефсимании также есть пределы, пристроенные грузинами; а также и в Иерусалиме есть монастыри, ими же выстроенные, но я не мог дознать кем именно. В прочих же вышепоименованных монастырях поминаются имена созидателей их, а во храме Св. гроба в Голгофы возжигаются за них лампады.

В Назарете четыре церкви построены были при царе Вахтанге Гург-Арслане.

В монастыре Св. Креста собрана библиотечка из многих грузинских рукописей, и находится рака преподобного Прохора с его изображением. На стенах же обители написаны:

Благочестивый и приснопамятный царь Мириан Хозровиан.

Благочестивый и именитый царь Вахтанг Гург-Арслан, завоевавший Иерусалим и Палестину, который с согласия греческого царя установил во Мцхете первенствующего католикоса и выстроил Мцхетский кафедральный собор.

Царь Баграт III Куропалат Багратион, созидатель Кутайского собора и монастыря Св. креста.

Карталинская царица Мария, урожденная княжна Дадианова.

Шота Рустовел.

Дадиан Мингрельский владетель с супругой.

Преосвященные: католикос Абхазский.

Елисей Тифлисский.

Феодосий Манглисский.

Католикос Грузинский Арсений.

Епископ Нил Грузинский.

Священномученик Моисей.

Священномученик Маран.

Кайхоср, замученный Шахом Аббасом за св. иконы в 1612 году.

Преподобные отцы: Арсений Философ из фамилии князей Ванчадзевых, Евфимий Герзелидзе, Михаил Чваидзе, Иоанн Рухвадзе, Даниил Абашвили, Иоанн Философ, Кинд, Никифор, бывший Николай Челокаев, Ревис Швили и Неофит, управлявшие монастырями грузинскими.

Некоторые из означенных лиц, названных философами, участвовали в преложении священных книг на грузинский язык и в составлении помянутой библиотеки.

Еще совершается в монастыре Креста память св. мучеников из грузин, бывших в Иерусалиме и пострадавших там за веру, коих страдания внесены в пролог, а именно:

20 июля св. мученицы Саломии, усеченной мечем и потом сожженной неверными, за неотречение от христианства.

19 октября св. мученика Николая Двалия, вступившего в монашество в Кладжетском монастыре, а потом ходившего в Иерусалим для поклонения гробу Господню и оставшегося в монастыре Креста, где проведя некоторое время в подвигах, наконец, по некоему случаю был взят язычниками, понуждавшими его отречься от христианства, и за твердый ответ его отсечена была ему глава, которая возгласила хвалу Богу, за сподобление мученичества ради имени Христова, и по сем тело его с главою сожжено.

27 июня св. священномученика Луки из князей Абашидзевых, настоятеля Крестова монастыря, коего мать прежде его, быв в Иерусалиме, вступила в монашество; за нею последовал и сам Лука и, постригшись в монастырь Св. креста, за богоугодное житие был поставлен архимандритом. Наконец, по некоторому маловажному происшествию, случившемуся в монастыре, взят был турками, кои предлагали ему богатство и звание Эмира, если он отречется от веры, и за отказ отсекли ему голову.

Составлено по повелению блаженнейшего патриарха Афанасия письмоводителем его монахом Анфимом в Иерусалиме 1838 года

Общие границы

Иерусалимский патриарший престол и подчиненные ему епархии заключаются в древних областях, которые суть следующие:

Финикия, иначе Ливанисия. Она начинается от горы Ливанской и простирается до реки Элевеера, близ Газы.

Палестина, или Филастиим, равнина, начинающаяся от самой Кесарии и оканчивающаяся у Лариссы Египетской (эль-Ариш); она заключает в себе и горы Иудеи.

Иудея; сия гористая страна начинается от дебри Аллуна и простирается до Вирсавии, на один день пути по дороге, ведущей к пустыне Суезской выше Газы.

Идумея простирается от южного края Мертвого моря до пустыни Фаранской на юго-запад.

Самария, гористая страна от долины Бессорской до селения Джинин у Скифополя.

Галилея, от Скифополя до источника Дана, т. е. до Кесарии Филипповой и гор Антиливана в длину, и от Кармильской горы до пределов Сирии и Аравии Авранитиды (Харран) в ширину. Она разделяется на верхнюю Галилею, где находится Назарет с окрестностями.

Аравия Каменистая, – горы за Иорданом, на севере от Чермного моря, простирающиеся до Антиливана; в ней заключается и гора Синайская.

Глава I. Епархия патриаршая

Посредине сих древних областей лежит, как средоточие, епархия Иерусалимского патриарха. Она начинается у Ремли и, идучи вокруг на север, оканчивается Иорданом. В ней заключается сто деревень; но из них только в осьми живут христиане.

Св. град Иерусалим обведен стеной и имеет цитадель. Число жителей: православных – шестьсот; римлян – двести; коптов около двадцати; евреев более пяти тысяч; магометан столько же.

В городе находятся следующие святилища православных:

1. Святой и великий храм Воскресения Спаса нашего.

2. Храм св. Иакова, брата Господня и первого Иерусалимского епископа.

3. Св. сорока мучеников.

4. Св. царя и равпоапостола Константина и матери его Елены.

5. Св. первомученицы Феклы. (Оба сии храма заключаются внутри патриаршего двора).

6. Храм Авраама и во имя св. апостолов.

7. Св. Предтечи, за два года пред сим нами возобновленный и обведенный стеной.

8. Св. Николая.

9. Святых Феодоров: здесь останавливаются приезжающие из России поклонники.

10. Св. Димитрия.

11. Св. Георгия, здесь больница.

12. Св. Архангелов.

13. Св. Георгия, именуемый в еврейской части.

14. Св. Василия.

15. Св. Мелании, именуемый Великой панагией.

16. Св. Богородицы, именуемой Сенданагия, т.е. Владычица.

17. Св. Евфимия.

18. Св. Екатерины.

Пять последних суть обидели монахинь.

На дворе главного храма есть еще две малые церкви: мироносиц и преподоб. Марии.

У латинских монахов есть только один монастырь, в котором они живут и имеют церковь. В прежнее время и сей монастырь принадлежал нам; они нанимали его у нас; но впоследствии завладели им несправедливо, церковь здесь была во имя св. Иоанна Богослова.

У армян есть монастырь во имя св. Иакова Зеведея, который здесь был умерщвлен Иродом. Церковь обширна и светла, с тремя хорами; монастырь построен братьями нашими грузинами; но армяне отняли у нас его насильственно, равно как и другой, близ стоящий, называемый Елейским, где у них находится женская обитель. Третий монастырь отняли они у нас вне Иерусалима на св. Сионе, на том месте, где петел трижды возгласил и Петр, вышедши, плакал горько (Ин.18).

У коптов в самом Иерусалиме есть два монастыря: один близ храма Воскресения на север, позади же церкви жилища их; а другой на запад близ нашего храма св. Димитрия.

Сирияне имеют также монастырь по направлению св. Сиона, где, по преданию, был дом св. евангелиста Марка; храм в оном есть древнейший.

У магометан есть более тридцати мечетей. В древности все они были монастырями. Из них главные суть: 1. мечеть, основанная Омаром Хатапом, возобновленная потом султаном Солейманом на горе Мории, где был прежде храм Соломонов; 2. прекрасный храм, построенный царем Юстинианом, именуемый Святая Святых, во славу Богородицы. Он превращен в мечеть тем же султаном.

У евреев есть синагога. Она лежит у подошвы Сиона на восток, где живут сами. Караиты и общество секназов имеют также свои синагоги.

Означенные жители говорят арабским языком, как своим природным. Православные, обращаясь с греческими монахами и поклонниками, знают и греческий язык. Римляне, по той же причине, знают итальянский, а те, как следуют армянской ереси, говорят и по-армянски.

Вне Иерусалима имеем мы три монастыря.

1. Животворящего креста. Она отстоит от Иерусалима на четверть часа пути и построен на том месте, где император Ираклий водрузил для поклонения принесенный им из Персии Св. крест, по возвращении оттуда победителем.

2. Во имя пророка Илии на расстоянии одного часа от Иерусалима, на дороге, ведущей к Вифлеему. Храм в нем обширен и с куполом.

3. Во имя св. Саввы, коего там и гробница. – Монастырь сей находится при большом потоке и отстоит от Иерусалима на три часа пути. Там и гроб св. Иоанна Дамаскина. Храм обширный и прекрасный; а сам монастырь пространен и чрезвычайно красив. В нем есть высокая башня, служащая к обороне монашествующих; она построена императором Юстинианом, при котором сооружен и весь монастырь под надзором самого св. Саввы.

Назад тому десять лет монастырь сей был взят злодеями аравлянами и все вещи ими расхищены. В бывшем ужасном землетрясении, во многих местах здание потрескалась, и купол едва не упал, так как и купол храма Воскресения в Иерусалиме и св. Предтечи. Но, благодарение Богу, все возобновлено лучше и тверже прежнего, при помощи тех, кои преданы учению Восточной церкви.

В сей обители находится монахов из россиян – девять, болгаров – пять, молдаван – три, греков – четырнадцать. Они следуют правилам Василия Великого; у них все общее и собственного ничего, ни у кого нет. Всякую субботу вся служба совершается на славянском языке священником Иоасафом, знающим русский язык; а в другие дни только Апостол и Евангелие читаются на сем языке. В нынешнем году пристроены к монастырю два больших покоя, для помещения приезжающих поклонников. Построены также четыре дома и некоторые другие здания, служащие к украшению, равно как и к некоторому спокойствию монашествующих.

Нам принадлежат и другие монастыри, ныне опустевшие, а именно: на берегу Иордана монастырь св. Предтечи там, где он жил и крестил Спасителя; аввы Герасима, недалеко от первого; в Вифании, где находится гроб св. Лазаря; в Эммаусе, в Кариафариме св. Феодосия, общих житий начальника, и другие разрушенные, в числе коих один стоит на горе Галилейской, другой на горе Элеонской, за который мы имеем тяжбу с армянами, присваивающими его себе и построившими тут здания, как на собственной своей земле.

Монашествующих отцов в Иерусалиме более ста, архимандритов семь; имена их: Парфений, Захария, Иоиль, Агапит, Фаддей, Фома, Григорий.

Протосингелов четыре, иеромонахов пятнадцать, иеродиаконов шесть, священников из арабов шесть. Все прочие суть простые монахи.

В патриархии председательствуют наместники и епитропы блаженнейшего патриарха, преосвященнейшие архиереи: Мисаил Петры Аравийской, Досифей Назаретский и Кирилл Лидский. Письмоводителем у них Анфим, под ним иеродиакон Никифор, драгоман монах Софроний; второй драгоман монах Парфений. Они занимаются текущими делами и хозяйственной частью.

В определенные времена, или по возникшей надобности собирается синод, в который приглашаются и находящиеся здесь Архиереи: Филимон Газский, Самуил Неапольский, Мелетий Севастийский, Дионисий Филадельфийский и несколько синодальных архимандритов, в присутствии коих рассуждается о предстоящем деле.

Казначей (камарагий) имеет у себя ключ от залы собрания и отпирает дверь, когда ему о том дадут знать; он ожидает прибытия синодальных членов и сам стоит вне собрания у дверей. Хранению его поручены все драгоценности и утвари патриархии, равно как в все то, что посылается извне блаженнейшим патриархом, или кем-либо другим в пользу общества нашего и монашествующих. Ему все вручается по описи, как хранителю, и от него, по описи же, все принимается и употребляется для нужд храма наместниками; казначей не может располагать сам собой ни одной полушкой. По сей причине он до вступления в должность приводится к присяге в присутствии синода.

Наместникам подчинен и ризничий св. храма, Аврамий, с помощником его монахом Михаилом. Он хранит все приношения; впрочем, имеет большую власть, собирает доходы, издерживает что нужно, на украшение храма и содержание монашествующих. При нем есть письмоводитель, иеромонах Неофит, три священнослужителя, три иеродиакона, три панамаря, эконом и другие прислужники. Если случится какой-либо беспорядок со стороны римлян или армян, или наших монахов, то он доносит о том немедленно наместникам, которые принимают, против того надлежащие по обстоятельствам меры.

В патриархии имеется богатая библиотека, состоящая из книг печатных и рукописных на бумаге и пергаменте. Письмоводитель Анфим исправляет должность библиотекаря.

У нас есть греческое училище; им управляет архимандрит Паисий, проповедник во св. храме. Имея нужду в книгах, он и ученики получают их от библиотекаря.

Как монахи православные, так и монахини (последних считается около семидесяти) суть разных наций; а именно: греческой, российской, болгарской, молдавской, албанской, кроме арабской. За беспорядочное поведение наказываются изгнанием.

Римские монахи суть итальянцы и испанцы; их более семидесяти.

Армянских около пятидесяти; монахинь до тридцати; коптов пять; сириян три; абиссинцев двадцать.

Иерусалим всегда нуждается в воде, особливо во время засухи. Несколько удовлетворяет нуждам жителей источник Силоамский, в котором вода три раза в сутки исчезает и выступает опять; но она несколько солоновата. Воду достают также из колодца Неемиина; он очень глубок – в 17 саж. 1½ аршин.

Иерусалим лежит в пределах колена Вениаминова, которое начинается от гроба Рахили и простирается на север до Махмаса. Ширина в прямую линию семь часов пути; длина от Ремли до Иордана – четырнадцать.

Ремли

Некогда был главным городом Филистимлян и назывался в древности Аримафеею, лежит при Сифиме, горе Ефраимской, между коленами Ефремовым, Вениаминовым и Дановым. Здесь родина Иосифа благообразного. По свидетельству Анны Комниной и других историков, здесь принял мученическую смерть св. Георгий.

Назад тому восемьдесят лет, город сей процветал торговлей, и в нем было до пяти тысяч жителей, из коих православных только триста человек.

В сем городе нам принадлежит прекрасный монастырь, могущий вместить до двух тысяч человек. Он сооружен назад тому с год, для приезжающих поклонников. Храм был построен на том месте, где отсечена глава св. Георгию. Он сожжен арабами при нашествии Наполеона в 1798 году. Едва могли мы возобновить его в 1818. Здесь и колонна вдовы, о коей упоминается в житии святого Георгия. Латины и армяне имеют также монастыри для приема своих единоверцев во время их проезда. – Кроме игумена в нем есть два священника.

Цецалла

Цецалла лежит на северном краю колена Иудина, близ гроба Рахили; от Иерусалима отстоит на полтора часа пути, к юго-западу. В Св. Писании называется Вефилем, местом убежища. (Вт.19 и Нав.21). В нем находится до 200 семейств православных; церковь их во имя св. Николая; у них четыре священника.

Рамалла

В Рамалле все жители православные; их считается около 200 семейств. Церковь, во имя Пресвятой Девы возобновлена нами в 1809 году; при ней три священника.

Пир или Вир

Пир или Вир есть известная в Св. Писании Гаваа; здесь родился Саул и погребен в доме и гробе отцовском. От Иерусалима отстоит на север на четыре часа; жителей магометан считается до трехсот человек и пять христиан; они ходят в церковь в Рамаллу. В Гавае была некогда великолепная и обширная церковь с тремя хорами; она лежит теперь в развалинах; только три уцелевших остатка свидетельствуют о древнем изяществе ее архитектуры. Близ Гаваа находится высокий утес, откуда течет вода; за сей утес скрылся Давид от Саула, и там виделся тайно с Ионафаном, сыном Саула (1Цар.20) Св. Писание называет оный камнем Аргав, a стоящий насупротив Аматар.

Махмас

Близ Гаваа есть Махмас (1Цар.13), развалины коего свидетельствуют о древней величине. Сюда по свидетельству Иеронима, Пресвятая Богородица приходила искать между родственниками двенадцатилетнего сына своего, и не нашед, возвратилась в Иерусалим, по словам Евангелиста Луки.

Аэн Арик

Аэн Арик назван в Св. Писании Ваал-Фамарь (Суд.20). Здесь живет около 30 семейств христианских и до 150 магометан. Церковь построена в 1836 году, ибо прежняя разрушена; у здешних христиан нет своего священника, а служит приходящий к ним из Рамаллы. Здесь в изобилии текут источники. На западе от сего города есть прекрасный и огромный храм с куполом, превращенный в мечеть турками; еще сохраняется святая купель из цельного мрамора, извне угловатая, внутри же иссеченная крестообразно.

Таине

Таине, в Св. Писании Фивис (Суд.9) отстоит от Иерусалима на шесть часов пути, лежит на высоком холме пирамидальной фигуры. Все жители православные; – их считается около двухсот. Церковь их, во имя св. Георгия, возобновлена в 1837 году, на основаниях большой церкви, сохраняющей остатки древнего великолепия; у них два священника.

Реммон или камень Реммон

От Иерусалима отстоит только на полчаса пути. Жителей магометан считается до 40 человек обоего пола; православных 5 человек; церкви у них нет; видны только ее развалины.

Ефрон

Ефрон или Ефраим, некогда город, из которого Авия изгнал Иеравоама (Пар.13); он неподалеку находится от Таине. Здесь, по словам Иеронима, Господь наш по воскресении Лазаря, имел пребывание до субботы, и за шесть дней до Пасхи прибыл в Вифанию (Ин.11) Жители магометане.

Вефиль

Между Таипе и Гаваа на восток, лежит Вефиль, где Иаков, убегая брата своего Исава, заснул и увидел во сне лествицу (Быт.28). По возвращении своем, он воздвиг здесь жертвенник. Ныне видны только одни развалины; сохранилась малая часть большого храма и огромное дерево. Близ Вефиля на юг, под дубом находится гроб Деворы. На север от Вефиля был город, некогда знаменитый, Луза (Быт.35).

Зифна

Зифна, или Гифна, по Св. Писанию град Иесина (Пар.13:19) на два часа от Лузы на север. Здесь уцелел древний замок. Все жители православные; их более 400 семейств. У них два священника и небольшая церковь во имя св. Георгия, построенная на развалинах великого храма, который длиной был в 70, а шириной в 50 футов. Сохранилась только глубокая купель, иссеченная из одного камня, в которую нисходили крещавшиеся, тремя ступенями. На север есть другой храм древний, меньше первого, но весьма изящной архитектуры; кровля на нем упала.

Пир Илзет

Пир Илзет отстоит от Зифны на одну милю к западу: он лежит на вершине горы. Жителей сто человек магометан и пятьдесят христиан. У них есть церковь и священник.

Здесь предел на севере собственно патриаршей епархии.

Цание

Город сей назывался некогда Аддус (1Мак.12); он лежит на высокой горе. Здесь живет около двухсот магометанских семейств и до десяти православных. У них нет церкви своей, а ходят в ближайшую. Здесь был некогда великий храм, как то доказывают развалины и уцелевшие греческие надписи; в городе много источников.

Из множества здесь находящихся деревень, только в вышеупомянутых есть православные жители; в других живут магометане. Здесь и горний город, где был дом Захарии, в который вступила Пресвятая Дева и приветствовала Елисавет (Лк.2). Дом сей обратила в огромный и прекрасный храм Царица Евдокия, супруга Феодосия младшего, иждивением Пульхерии его сестры: теперь, он лежит в развалинах. В сей гористой стране живут арабы и латины, последние имеют в селении свой монастырь.

Глава II

Кесария Палестинская, престол первый

Кесария Палестинская была некогда местопребыванием Кесарийского митрополита. Город славился своей обширностью, училищами и науками; ныне остаются одни развалины, и жителей нет ни одного человека.

Каифа – селение: там живет до 30 семейств православных, до 50 латинов и до 100 магометан.

Пределы сей епархии простираются в длину от приморских равнин Каифы до Антипатриды; в ширину до гор Самарии; в них заключается и гора Кармил.

Глава III

Скифополь – престол второй

Скифополь, или митрополия Васан, был один из десяти городов декаполии и лежал на равнине тучной, между горами Гелвоэ и Иорданом, от которого отстоит на одну четверть часа: город Манасиина колена; ныне остались одни развалины, которые, однако, свидетелствуют о древнем его величии. От Иерусалима находится на двадцать часов пути к северу.

Имя Скифополь происходит от слов: скитос – кожа, и полис – город; буква т превращена в ф, и значит город кож; другие производства сего слова баснословны.

Епархия сия простирается от горы Кармильской до Иордана в длину; от Тивериадского моря и большого потока Кисского на юг до Самарийских гор в ширину. Селения, в коих живут христиане, суть:

1. Джинин, на равнине; здесь оканчивается Самария и начинается Галилея. В нем около 500 жителей магометан и 20 христианских семейств. У них есть церковь; священник приходит из другого селения для священнодействий.

2. Перхин, на западе, с 80 семействами турецкими и 100 семействами христианскими; у них есть церковь и священник. Между сими селениями вступили в сражение сыны Израиля с иноплеменными и, были разбиты; здесь Саул был окружен и умерщвлен (1Цар.30).

3. Куфуркут на запад, на один час пути от Перхина, на равнине. В нем более 200 семейств магометанских и до 20 христианских; церкви у них нет.

Запапта, на восток между Самарией и Галилеей на малой равнине, с 40 семействами магометанскими и 30 православными. Назад тому два года, построена здесь церковь на развалинах великого храма; есть у них и священник.

Израэль, часто упоминаемый в Св. Писании, лежит на равнине, между горами Самарии и Галилеи, называемыми Гелвоэ и Аермон, от Джинина отстоит на три часа к северу. Здесь была некогда столица царей Израильских (4Цар). В нем тридцать семейств магометанских и десять православных: церкви у них нет; остаются еще следы древнего храма.

Израэль был главным городом десяти колен; границей колен Манассиина и Исахарова. Здесь побит каменьями Навусей по приказанию Иезавели, за виноградник; здесь пролита и ее кровь, которую облизывали псы (4Цар.9).

6. Наин, некогда город, ныне селение, где живет несколько магометан и два семейства христиан; церкви нет у них.

Глава IV

Петра Аравийская, престол третий

Петрская Епархия начинается от северной части Мертвого моря и простирается до восточной части Аравийской пустыни; откуда обращается на юг к горам Моавитским и доходит до Чермного моря, заключая в себе и гору Синайскую; потом поворачивается к южному краю Мертвого моря, где и оканчивается, гранича с Вифлеемом.

В сей пространнейшей епархии осталась одна только деревня с христианами, – это: Карак, бывший некогда большим городом и столицей царей Моавских. Он был взят и опустошен: евреями при Моисее, царем Иудейским Амасией, Идумеями, Измаелитами; в пятый раз во время крестовых походов взят крестоносцами. Балдуин возобновил его и назвал Кириакополем, потому что покорил оный в воскресный день, он построил тут и крепость. По прошествии сорока лет аравляне взяли ее и убили всех, кроме православных, которые пользовались там большой свободой и размножились; они имели церковь во имя св. Георгия и двух священников.

В 1834 году тамошние аравляне возмутились против паши Мегемет-Али; и Ибрагим паша взял город, разрушил крепость и убил всех восставших против его власти, а православных перевел в окрестности Иерусалима. Спустя два года, им было позволено возвратиться в Карак; но война и переселение уменьшили число их до двухсот семейств. У них нет ни церкви, ни священника; мы уже заботились о дополнении сего недостатка.

Кириакополь, (из сего слова произошло испорченное название Карак) именуется в Св. Писании камнем пустыни и градом Моава; здесь была родина Руфи, праматери царя Давида. Он лежит против Мертвого моря, на восток, на высоких горах Моавских; здесь воздух весьма здоровый, и протекает река с хорошей и чистой водой.

Глава V

Птолемаида, престол четвертый

Сия епархия находится в Финикии, начинается с запада от приморского местечка Зипы, простирается на восток до вершины горы Раммона, на которой к югу есть деревня Рамми; оттуда обращается к юго-западу и оканчивается у устья потока Кисского, близ Каифы. Здесь находится город Птолемаида, известный в древности под именем Аки, Акры и Акри, по причине близ стоящего крутого мыса, называемого по-арабски Атлил, на котором построены крестоносцами хорошая крепость и церковь, превращенная впоследствии в мечеть.

После поражения, претерпенного здесь Наполеоном и возвращения его, знаменитый Мегемет-паша Джезаэрли, не щадя ни стараний, ни денег, укрепил двойной стеной крепость, поставил великолепные здания и завел все, что служит к украшению города. Он умер в 1804 году. При Абдалах-паше, она была превращена в кучу камней в 1833 году, когда отнята у него Ибрагимом-пашою, сыном Мегемета Алия. Однако он же Ибрагим восстановил ее и украсил, и ныне заботится о возобновлении ее.

Монастырь наш превращен в развалины; мы частью его возобновили. Храм св. Георгия остался невредим, не смотря на множество брошенных в город ядер. Только одно попало на кровлю церкви, пробило ее, и вырвалось из церкви: но конечно, содействием свыше, не произвело в ней ни малейшего повреждения. Здесь около 100 семейств православных; у них есть и священник. Мы имели там более 20 домов; но правительство присвоило их себе. Римлян тут до пятидесяти, магометан множество, ибо Ибрагим-паша сделал сей город портом к складным местом военных снарядов.

Назад тому три года, умер архиерей Афанасий и, по приказанию блаженнейшего патриарха, вызван был нами протосингел Аравии Прокопий, который рукоположен во Епископа сего города, куда и отправился, дабы пасти стадо свое. Он объезжает и другие епархии, как эксарх, утверждая в вере православных и посещая церкви. Селения, в которых живут православные, лежат на западных равнинах, и суть следующие:

1. Пируи, в нем 100 православных семейств, церковь со священником.

2. Дженте, 25 семейств православных, тоже.

3. Мекер, около 12 семейств, ходят в церкви других селений.

4. Кюфур-Ясиф, около 300 семейств; церковь со священником.

5. Апусинан; в нем до 100 семейств магометанских и до 60 православных; церковь со священником.

6. Пасса; жители турки и друзы; православных 20; церковь со священником.

7. Сех-Матта – тоже.

8. Дар-Сеха – тоже.

Следующие деревни лежат по нагорной стороне и называются Джабел-Сафат.

1. Фкеаа, в ней до 130 православных; церковь со священником, прочие жители суть друзы. TOC \o «1–5» \h \z

2. Махус; жители магометане. Православных семейств 5; у них церковь иссечена в одной каменной скале; работа удивительная; священника не имеют.

3. Рама; в ней около 400 православных; церковь и два священника; друзов до 50.

4. Сахнин; в ней до 30 православных, церковь со священником; магометан до 200.

5. Алпена; жителей православных до 300; есть церковь со священником; магометан до 60.

Глава VI

Вифлеем, престол пятый

Границы Вифлеемской епархии суть следующие: она начинается от дебри, лежащей близ города Вифлеема на север, и простирается на восток до Мертвого моря; отсюда идет к югу, заключает в себе всю Идумею и собственную Иудею (Джебел-Халиль), и обращается к западу; простираясь же на север, обхватывает и все горы Иудеи до потока Эфамского. К востоку оканчивается у деревни Веледжа, именуемой в древности Везек; потом через долину и поток Вифлеемские доходит до самого Вифлеема. Архиерей сей епархии, по имени Венедикт, имеет пребывание в благорастворенных местах Пропонтиды.

В сей епархии только одна деревня, Пименас, населена православными, коих считается около шестисот; у них есть священник. Разрушенная церковь была на том месте, где ангел явился пастырям, когда родился Иисус Христос. Пименас отстоит на четверть часа от Вифлеема.

Православных жителей в Вифлееме считается до двухсот восьмидесяти; следующих учению западной церкви около двухсот; армянской ереси до десяти человек. Там было и до пятидесяти семейств магометан, но Ибрагим паша искоренил их в 1837 году, разорил дома их, истребил их виноградные и масличные сады, дабы они туда не возвращались. У наших православных жителей есть три священника; они, отправляют богослужение в великолепном и пространном храме, построенном славным царем Юстинианом над той священной пещерой, в которой родился Господь наш Иисус Христос.

Римляне служат в собственном храме, находящемся в их монастыре; они совершают литургию так же, как и мы, и в самой пещере.

Хотя армяне имеют особенный храм в собственном своем монастыре, куда они и собирались; однако недавно, по повелению султана, заняли северный угол принадлежащего нам храма; они совершают литургию так же и в святой пещере, в силу того же хатишерифа, равно как в святой Гефсимании, и в находящемся там святом гробе Богородицы. Они недавно получили позволение совершать священнодействие и при Св. гробе Спасителя нашего.

Однажды в год и копты, по древнему обычаю, с нашего позволения, приходят в Вифлеем, для исполнения своих обрядов, в одном углу северной двери святой пещеры.

К югу от нашей большой церкви была построена тем же царем высокая башня. В 1817 году от сильного землетрясения, в ней оказались трещины; в то же время произошла трещина и в колокольне Святого гроба, находящейся в патриархии. Оба сии здания были понижены на пять саженей по причине угрожавшей тогда опасности. В 1834 году, вследствие ужасного землетрясения в колокольне опять оказались трещины, и как она угрожала падением церкви, то по исправлении опять понизили оную на три сажени, и присоединили к ней в то же время большой и прекрасный гостеприимный дом, построенный Поликарпом, для принятия и успокоения поклонников, особенно во время Пасхи; ибо прежде у нас не было там жилищ.

Вифлеем, бывший некогда городом, ныне простое село, лежит на высоком холме полукружием, окружено дебрью, заросшею смоковницами, виноградниками, масличными и другими плодоносными деревьями; оттуда открывается приятнейший вид; воздух там благорастворенный, но великий недостаток в воде. Ископанный источник (нынешний Артас), из коего пожелал пить Давид, отстоит на юг от Вифлеема на полчаса пути. (2Цар.23).

Глава VII

Назарет, престол шестой

Границы Назаретской епархии начинаются у Назарета и простираются к западу до большого потока, который течет между Назаретом и Птолемаидой, а отсюда идет до западной подошвы горы Фавора, где обращается на запад прямо к Назарету, делая, таким образом, подобие треугольника.

Назарет, град поистине святой, как отечество Спасителя нашего, который оттого и назван Назореем, ныне есть ни что иное, как большое село, раскинутое в виде лука на высоком холме и окруженное горами; пред ним лежит долина. Оно пользуется благорастворенным воздухом, никакой другой воды не имеет, кроме той чистой, прозрачной и священной, которая истекает из-под святой трапезы храма православных; она проведена в долину, где ее черпают жители, Храм с тремя хорами велик и прекрасен; он находится в северной и самой высокой части города, где есть два священника; православных жителей до тысячи человек; следующих западному вероисповеданию до ста; они служат в монастыре своем, находящемся в самой низкой и южной части селения; храм сей воздвигла святая Елена, в том самом месте, где был дом праведного Иосифа, в котором обитала Богородица с единородным сыном своим Иисусом Христом, Спасителем нашим. Некогда он был разрушен аравлянами и возобновлен государями Византийскими; его возобновили и в третий раз, по разрушении Саладином, вместе с городом. В сем месте предстал Деве Марии ангел Гавриил и приветствовал ее: радуйся. В Назарете живет еще около ста маронитов; магометан же до пятисот. Здесь есть селения, в коих живут и христиане, они суть следующие:

1. Апелин, который был некогда городок, как то видно из развалин его (может быть это Арвила); в нем живет до четырехсот православных; у них есть два священника и церковь, за которой лежит дебрь, где начинается граница Птолемаиды; там, на огромном камне вырезан большой крест.

2. Иаффа была так же городом, что подтверждается сохранившимися там древностями. Православные жители, числом до четырехсот, имеют священника и церковь. Дом Зеведеев, как известно по преданию, был в Иаффе.

3. Магалул населен магометанами; в нем живет до шестидесяти семейств православных, у которых есть церковь.

4. Рени, большое село находится недалеко от Назарета к северу; в нем до пятисот магометан и столько же христиан со священником и церковью.

5. Куфуркана, упоминаемая в Евангелш Кана Галилейская, где Господь наш совершил первое чудо, претворив воду в вино. В нем обитает до двухсот магометан; православных до ста; у них есть священник; небольшая церковь их занимает часть развалин огромного и великолепного храма, как то подтверждается его окружностью и другими приметами. Сама церковь построена на месте дома Нафанаила, где был брак, который благословил Христос своим присутствием.

Надобно заметить, что сия Кана не зависит от Назаретского архиерея, но относится к самому патриарху, как особая епархия; потому-то и упоминают о ней в его титуле, в числе других епархий.

6. Недалеко от Каны находится и знаменитый источник бывшего некогда большого города Сепфорима, построенного на высоком холме и называемого по-арабски Сафур; сей город был отечеством праведных богоотец Иоакима и Анны; в нем находится огромный и великолепный храм, на том самом месте, где был их дом до переселения их в Иерусалим. В Сафуре живут магометане и латины; церковь присвоили себе Назаретские их монахи.

Теперь будем говорить об архиепископских престолах и, во-первых, о Лиддском.

Глава VIII

Лидда, престол седьмой

В древности Лидда называлась и Диосполисом. Границы сей епархии начинаются от самой Лидды и, простираясь прямо к востоку, доходят до деревни Апута, а отсюда обращаются прямо к северу, имея Самарийские горы по правой стороне, и достигают до горы Ирканской; потом, возвращаясь к западу через одну дебрь, примыкают к границам Ефраимским, а отсюда опять доходят до Лидды.

Лидда, некогда знаменитый город, ныне простое село, в коем живет около пятисот магометан, и до ста православных. Здесь находится гробница великомученика Георгия; над коей великий Юстиниан воздвигнул прекрасный и огромный храм, иждивением действительно царским. Храм сей разрушен аравлянами, во время священной войны, и ныне лежит в развалинах. Православные жители Лидды совершают богослужение в одном углу сего здания, и имеют двух священников. Здесь одна токмо деревня населена христианами; а именно:

Апут, древний город Аддус или Адида (1Мак.12). Апут лежит на одной из вершин гор Ефраимских; из северной покатости, на которой она построена, истекает в довольном количестве здоровая и вкусная вода. В Апуте считается до ста жителей магометан; православных же до ста пятидесяти; у них есть два священника и церковь древняя и обширная; от землетрясения она повредилась; но в прошедшем году поправлена и укреплена, как следует.

Глава IX

Газа, престол восьмой

Границы Газской епархии начинаются от реки Модина, (Рунини) и, направляясь к югу, достигают до реки Асемона, по Св. Писанию Асемоны (Быт.15), у Иисуса Навина (гл.15) она называется Селмоною и Египетским потоком. По свидетельству Исаии, в том месте, где она впадает в море, именуется Рилокурура. Сия река отделяет Иерусалимскую патриархию от Александрийской; здесь находился и монастырь св. Иллариона. Отсюда простираясь на восток к горам Иудеи и Идумеи, а потом на север, граница оканчивается при истоках реки Рупина, где и началась. Здесь нет ни одной деревни, в коей жили бы христиане. Город Гава находится на равнине и отстоит почти на одну милю от моря. Он назывался и Константиниадою, потому что был возобновлен и украшен Константином великим, на развалинах древней Газы. Жители сего города суть магометане; в нем есть до тридцати семейств и православных, у которых священник и церковь древняя и пространная, построенная святым Порфирием Газским: там находится и гроб его.

Глава X

Синай, престол девятый

Синайская гора зависит от Иерусалимского патриаршего престола. Синайский архиепископ посвящается в Иерусалиме, равно как и прочие архиепископы, зависящие от Иерусалимского патриарха; иеродиаконы и священники их приезжают в Иерусалим для рукоположения.

Что же касается до границ и сел сей епархии, то оные показаны в особенном описании.

Глава XI

Иоппия, престол десятый

Границы Иопийской епархии суть следующие: с запада Средиземное море, с востока Ремли и Лидда, с севера Антипатрида и поток, который при ней впадает в море, с юга река Рувим: здесь нет селений, в коих жили бы христиане.

Иоппия, город древнейший, построен на холме. Что пристань его была прежде гораздо обширнее, нежели ныне, то подтверждается Священным Писанием, в котором сказано, что суда Тирского царя Хирама приставали в ней и выгружали кедры и другие материалы, потребные для построения храма. (3Цар.5). Назад тому несколько лет, некто, копая колодезь в саду, нашел большой якорь в глубине более, нежели 20 саженей. Отсюда отправился на корабле в Фарсис пророк Иона, бежавший от лица Господа. По разорении Наполеоном города Иоппии, тогдашний правитель Магомет Абонабут возобновил, украсил и укрепил оный, как то и теперь видно. Жители Яффы нуждаются в воде, которую достают из колодцев; но в них вода солоновата.

К югу, недалеко от города, по повелению Мегемета-Али паши, мы построили, с немалыми издержками чумный лазарет, в коем может помещаться слишком тысяча человек. Мы снабдили оный водой и устроили для отдохновения приходящих поклонников, возобновив также, во имя святого великомученика Георгия, неизвестно когда разрушенную церковь, в, которой слушают литургию находящиеся в лазарете. В прошедшем году мы возобновили и находящийся в Яффе разрушенный землетрясением монастырь; он обширен и красив, и удобно вмещает более осмисот поклонников. Но церковь сего монастыря угрожает падением; ибо в весьма многих местах повредилась от землетрясения; необходимо поправить оную, но когда будет починена, Богу известно! – однако христиане вопиют и требуют возобновления ее: ибо у них нет никакой другой церкви. В Яффе считается православных жителей до трехсот; у них есть священник; магометан до тысячи, латинов 50, евреев 20.

Глава XII

Неаполь, престол одиннадцатый

Неаполь, называется еще Сихемом и Сикимой. Границы сей епархии начинаются от большой долины позади Зифны на юг, и доходят до деревни Апута, где поток втекает в Иордан; с востока имеет равнины иерихонские, с запада большую равнину палестинскую; она граничит с епархиями Лиддской и Кесарийской, с севера с Севастийской, отделяясь от нее к югу великой и сухой дебрью отстоящей от Севастии на один час пути.

Город, именуемый в Св. Писании Сихем или Сикима, отстоит от Иерусалима на 11 часов; лежит между Иудеей и Галилеей, на границах Ефремова колена. Здесь жил Иаков и ископал колодезь, у которого сидел Спаситель и беседовал с самаритянкой, пришедшей черпать воду. – Сихар ныне в развалинах на горе Гаризим, вправо от колодца видны еще остатки здания и церкви. Много он пострадал в разные времена, особенно же при Иустиниане, от возмутившихся самаритян, как описано в летописях. Сей же император и возобновил его великолепно, с прямыми улицами, площадями и проч. и назвал Неаполем. При Саладине сей город совершенно разрушен в войне с крестоносцами; вокруг оного много находится неиссякаемых источников. Жителей магометан считается до 6000; они превратили в мечети великолепные царские церкви, и христиане, которых здесь около 300 человек, сделали из малого и тесного дома церковь во имя св. Димитрия: у них есть и священник. Здесь около 200 самаритян с хорошей синагогой; только в двух деревнях живут христиане, а именно:

В Рафидиях; деревня сия лежит на северо-западе от Неаполя, и отстоит от него на две мили. Все жители христиане, их около 200; церковь во имя св. Моисея ефиеплянина разрушена землетрясением и ныне возобновлена; при ней есть священник; видны еще остатки великого, изящной архитектуры храма.

В Фараоне (по Св. Писанию Фаратон и Фарафон Царств, гл. 11. 23). Деревня сия лежит на горе Амаликской; в ней жителей 300 магометан и 40 христиан; у них нет ни священника, ни церкви.

Глава XIII

Севастия, престол двенадцатый

Границы Севастийской епархии суть следующие: с востока Иорданские равнины, с запада до конца Ефремова колена, где оканчивается и Самария; на юг имеет великую дебрь, находящуюся между Неаполем и Севастией; на север крепость Савур и селение Капатие. Гора, на коей лежит Самария, называется Семеро, и по ней называется город и вся область.

Иеровоам и цари десяти израильских колен после него имели столицей Неаполь (3Цар.14). Царь Амрий, построив Самарию, перенес туда свою столицу. Ирод, убийца младенцев, возобновил оную, по разрушении Ирканом, украсил великолепно и, укрепив с великим искусством, назвал Севастией, в честь Севаста Кесаря, то есть Августа. Саладин, во время крестовых походов, разрушил Самарию, и она остается доныне в сем жалком положении.

Здесь находятся гробницы пророков Елисея, Авдия и Иоанна Предтечи, и был построен великий и прекрасный храм, лежащий в развалинах. В самой средине храма стоят означенные три гроба, и поклонники спускаются к ним двадцатью двумя ступенями; некоторые части храма уцелели, но монастырь разрушен. Деревни, в коих живут христиане суть следующие:

1. Нус-Изпин на восток, с 200 человек православных; у них есть церковь и священник; здесь довольно воды.

2. Пет-Имрин на север; жителей магометан 10, православных 50; у них есть церковь и священник; здесь так же довольно воды.

3. Джинисинии, на западе: магометан здесь 70; православных около 60, без церкви и священника; здесь много воды.

Глава XIV

Фавор, престол тринадцатый

Фаворская епархия начинается с западной подошвы святой горы Фавора и простирается на восток до моря Тивериадского; направо от нее великий поток Киссов, налево, к северу, горы Сафатские.

На вершине горы Фавора было прежде три монастыря, а именно: Преображения Господня, Пророка Моисея и Пророка Илии. « И се мужа два с ним глаголюща, яже беста Моисей и Илия» (Лк.31). Вся гора была некогда обиталищем монахов, пустынников, затворников, боговдохновенных мужей, и поприщем их добродетелей. Но крестоносцы заняли оную и построили на ней крепость; Саладин, впоследствии выгнал их и разрушил крепость; она и теперь в развалинах.

Здесь есть три деревни, в коих живут христиане:

1. Мезетел, с 30 магометанами и 40 христианами, у коих есть церковь и священник.

2. Седжере, с немногими магометанами и 60 христианами; у них есть церковь и священник.

3. Олем или Улема у самой подошвы горы; все жители суть христиане; их 250 человек, имеют церковь и священника.

Глава XV

Филадельфия, престол четырнадцатый

Филадельфийский епископ состоит под Петрским митрополитом, потому что Петра лежит за Иорданом и в каменистой Аравии.

Границы его епархии суть горы за Иорданом, отделяемые на севере рекой Явоком, на юге потоком Арнонским. Филадельфия называется аравлянами Салу; в древности именовалась: Равва, Раваф, Аман, градом вод (2Цар.11 и 12), потому что омывается рекой Явоком.

Филадельфия была столичным городом сынов Аммоновых, до них же обитали в нем Рафаимы, исполины, которых истребили потомки Лота, Аммониты (Быт.19), посему-то и город назван Аммонитским. (Мак.4, 5.). Ог, царь Васанский, покорил сей город; потом завладел им царь Давид; здесь произошло и убиение Урии, мужа Вирсавии. Город сей был разрушен Давидом (2Цар. гл. 11 и 12) и, наконец, ассириянами и халдеями. Птоломей Филадельф возобновил его и назвал своим именем. При христианских царях возведен в епископию, состоявшую под митрополитом Вострским.

Магометан в нем считается до 3000; христиан до 400, у коих есть церковь и священник. Здесь много селений, но в немногих из них живут христиане, от 5 до 10 семейств.

Должно заметить, что все священники, рукополагаемые в означенных селениях, получают от патриархии головную повязку и все потребные для священнодействия утвари, от первого до последнего, как напр. потир и т. д.

Прибавление

Едва мы не забыли сказать, что когда починяли во Св. храме каменный больший купол, треснувший от землетрясения, открылись восемь больших окон, заделанных Саладином; и оттого храм, который был прежде весьма темен, сделался чрезвычайно светлым.

Тоже сделано во внешних монастырях, в церкви св. Георгия в Пецалле и во св. Гефсимании.

В обители св. Саввы мы открыли за несколько лет до сего закрытую дверь храма на запад, против гроба святого Саввы, и там сделали обширный притвор.

Конец второй части

Архимандрит Владимир (Гетте)

Папство как причина разделения церквей, или Рим в своих сношениях с Восточной Церковью

В книге архимандрита Владимира (Гетте) исследуется один из центральных вопросов церковной истории о влиянии папства в деле отделения Римской церкви от Вселенского единства.

Архимандрит Владимир (Гетте Рене Франсуа) (1816−1892) бывший католический, впоследствии православный священник, крупный историк церкви. Родился во Франции. В 1862 году присоединился к Православию. В следующем, 1863 г. о. Владимир Гетте издал свою книгу «La papaute schismatique, ou Rome dans ses rapports avec I’Eglise orientale» («Схизматическое папство». Paris, 1863), за которую был удостоен Московской Духовной академией степени доктора богословия. Издавал православный журнал «Union Chretienne». Умер в Люксембурге 8/20 марта 1892.

Для всех интересующихся церковной историей и богословием.